Людмила Колодяжная.  Пиши о том, что близко, пред глазами...
ИЗ КНИГ 2004 – 2005 гг.


Из будущей книги


Музыканту

Позови туда, где закат
золотит горизонта оковы –
зыбким выдохом, музыкант –
гибкой дудочки тростниковой,

где березовых дров смола
омывает мольбой жаровню,
где тебе не нужны слова
на тропе тишины неровной –

в край, что мне еще незнаком –
кроме музыки, что там будет?
в край, куда бегут босиком
за тобою ангелы, люди,

дети... В край меня позови,
в край, где знаешь – уже ничей ты...
Слышишь, выдохом улови,
смелым шопотом, лепетом флейты –

самой шелковой из сетей –
в край, который еще неведом,
где я стану тише детей,
что бегут за тобою следом.

Позови, музыкант, туда,
где любовь лишь – музыки тише,
где холодых небес слюда,
где мир'ажем брезжится Китеж,

где уже – не флейта, а звон,
словно сон колокольный, светел,
где исполнили твой закон –
люди, ангелы, я и дети...


***

Бог и сейчас нас с тобою лепит
из пепельной глины, а мы все реже

мечтаем о Нем, о душе, о небе,
где ткань земная дождями разрежена

как будто кровь стала просто водою
исчезли из речи слова пророков

но все же нитью с тобой одною
связаны – той же идем дорогой

кремнистою, той, которой изранены
вслед за лермонтовским туманом

на высоте той трудней дыхание
крылья изломаны ризы рваны

Бог и сейчас нас с тобою лепит
из выжженных трав, из подножно глины,

чтобы услышать наш первый лепет,
чтобы сказать – мы с тобой едины,

чтоб подарить пустынную землю,
где возрастут виноградные лозы,

ту пустыню, что Богу внемлет,
над которою шепчутся звезды,

Бог и сейчас нас с тобою лепит
из лепета трав, комьев глины свежей

вяжет души наши той цепью,
что даже в смерти – мы не разрежем...


Песня

Сон лепестковый,
лепет, метель,
золушкин домик
средь леса,

райская дверца
рвется с петель...
Верится ли –
принцесса?

Сон позабытый,
душе горячо,
в сказке скрыто
лукавство,

что-то теряется,
как башмачок,
но обретается
царство.

Вьется ладан,
уходит печаль,
туфелька падает
зыбкая,

Лесенка – или
песни причал,
струны – перила
гибкие.

Сон позабытый,
душе горячо,
в сказке скрыто
лукавство,

что-то теряется,
как башмачок,
но обретается
царство...


***

«Мы входим в Рай – по одному...»
Валерий Канер


Времени спицы сыпятся,
как стрелы, сухим дождем.
Страница, письмо, традиция...
Разлучены – поём.
Тянутся, снятся, помнятся –
дни, туманы, волна
метели, поющей горлицей,
горница, крест окна.
Тенью в метели тонет
строка, что не смеет еще
сказать, что еще ладони
от рук твоих – горячо...
Дали твоих вокзалов,
неделей моих – разлад,
помнишь, у Марка Шагала –
над городом двое летят,
летят, окруженные мглою...
Может быть, потому,
вдвоем – летят над землею,
в рай идут – по одному...


***

Это, быть может, лишь путь назад,
там, где твой вздох или взгляд счастливый,
это, быть может, твой Летний Сад,
там, где лиры висят на ивах.

Это, быть может, твой путь в пургу,
там, где в снегу каждый шаг утоплен,
это, может быть, Петербург,
это – мохнатый ахматовский тополь.

Это, быть может, лишь меха ворс,
или плоть шершавой страницы,
это, быть может, Исакий замерз
у Мандельштама на длинных ресницах.

Это, быть может, лишь жизни клок –
может старой, а может новой.
Это, быть может, воскресший Блок
перед толпою – в венце терновом.

Это, быть может, мята иль тмин,
булки французские, вздохи, взоры,
это, быть может, томный Кузмин,
сон отраженный в Осенних озерах.

Это, быть может, лишь путь назад,
взглядом скольженье по сбитым вехам,
веткам, протянутым в Летний Сад –
над тенями двадцатого века...


Принцесса на горошине

Веруешь, иль не веришь,
задуманное – случится,

фея-нищенка в двери,
в царский дом постучится.

Веточка, посох дорожный –
с просьбой крова и хлеба...

Но тюфяки с горошиной
в келью внесет королева.

Фея молитвам научена,
пальчики стиснет до хруста,

утром встанет, измучена
царским ложем прокрустовым...
Если дано испытанье,
с молитвой свершишь – невозможное,

только бы знать заранее,
где же лежит горошина...

Жизни нить перепутана,
угадывать – дело привычное,

в ткань земную окутано
Божье зерно горчичное...


Портрет

Отражено мое лицо
в чуть потемневшей амальгаме,
ветвей сомкнувшихся кольцо –
уже венок, еще – не рама.

Мой неоконченный портрет,
начатый ангелом когда-то,
где свет первоначальных лет
сквозит, как след, пролитый свято.

Когда-то строгие черты –
штрихами притушило время...
Моя душа – у той черты,
где тело сброшено, как бремя.

Лучом последним освещён
взгляд глаз, немного виноватых –
там целый мир был отражен
и даже ты – давно когда-то.

Мой неоконченный портрет...
Он будет завершен судьбою,
она допишет список бед,
еще не пройденных с тобою.

И ты – увидишь этот лист,
когда пойдешь за мной по следу...
В твоих руках – чуть дрогнет кисть,
когда добавишь штрих последний.


***

«Мы не пророки, даже не предтечи,
Не любим рая, не боимся ада...»
О. Мандельштам


Канул день, еще не отмоленный,
тишиною завершая строки...

Мне твое окно в ночи бессонной
светится иконою далекой.

Ты в окне проходишь быстрой тенью,
ночь качнулась, створки отворяя...

Медленно паду я на колени,
пред тобой молитву сотворяя.

Дар молитвы – выше жара речи,
если жизни высохли истоки...

Впереди нам чудятся предтечи,
нас бичуют вечные пророки.

Но твое окно горит над краем –
горек грех, а хлеб молитвы сладок...

Мы с тобой еще боимся рая,
но уже – не принимаем ада...


***

Еще очарованья есть...
В глухой ночи – Благая весть,
и тот, кто мне ее приносит,
ни хлеба, ни воды не просит,

не человек, не зверь, не птица –
возник из призрачной страницы
старинного, как мир, изданья
и стал частицей мирозданья

крылатою – меж точек прочих...
Не говорит он, а пророчит,
и я не слушаю – внимаю,
еще не слыша – понимаю.

Слова – руда небесных скважин,
их смысл пророческий мне страшен,
слова горячие не стынут –
о жизни, смерти, и о Сыне,

о том, что – избрана сегодня,
о том, что я – раба Господня,
и через слово неизменно –
«Благослове... благословенна...»


***

Пути что пройдены свят'ы,
но я останусь в том далеком
ряду, где не увидишь ты,
зато заметит Божье Око.

Оттуда будут не слышны
слова мои, сплетены в вирши,
но станет больше тишины
в твоей душе, меня забывшей.

Скажу, когда настанет мгла,
что в книгах, голубем хранимых
я в первых строках – не брела,
но я была – в необходимых.


***

На свете есть ли что дороже,
чем та страна, тот край, тот север,
где рай икон темней и строже,
где рой берез, где розов клевер.

Чужбина сладостна до дрожи,
особняки, на окнах сетки,
пуст саквояж дорожный - все же
я привезу секвойи ветку,
чтоб положить на твой порожек
чужих веков живую метку -

из южных стран где солнце вечно,
как вечный Бог на небосводе
грустит над жизнью скоротечной,
лучом беспечным ночь уводит

туда, к тебе, где жизнь яснее,
протяжней песня, снег на кровлях,
где рай и строже и темнее,
и крепок нерв путей неровных.


Белая гвардия

В терновом кольце восемнадцатый год
народы, народы, как пешки - в расход.

Над Городом ветер, и пули и снег.
«Как ныне сбирается Вещий Олег...»

На Горке Владимирской вечер и грусть,
и Предок чугунный взирает на Русь.

За кремовой шторой разрушен уют.
«Срывай абажур...» – ведь за нами придут.

Не будет уже кавалеров и дам,
убит на Урале твой Царь-Саардам.

Не будет Николок, Алёшей, Елен –
лишь серые будни, грядущего плен.

«К Деникину, к Дону – побег, так побег...
«Как ныне сбирается Вещий Олег».

В терновом кольце восемнадцатый год
народы, народы, как пешки – в расход.

На Горке Владимирской вечер и грусть,
и Предок чугунный взирает на Русь.


***

«...широки врата и пространен путь,
ведущие в погибель...»
Мтф., гл.7


И ты повторяешь – как широки ступени,
и ты укоряешь – что наши шаги – в разлад,
а я отвечаю вослед уходящей тени:
просторные двери – распахнуты в гордый Ад.

И ты замечаешь в ласковом оке – соринку,
сомненья заноза в сердце твоем, как яд,
но кто нам протянет нитку, строку, тропинку,
ту, что восходит – в когда-то покинутый Сад...

На каждом древе время свивает кольца,
что здесь считаем – оспорено будет там,
мы тоже тянем руки, как ветви, без пользы,
пока не узнают нас – по нашим плодам.

И ты повторяешь – как широки дороги,
там званых много – не различить лица,
но было сказано: «Бойся, там лжепророки,
приходят волки, одетые, как овца...»

И я бросаю простые слова, как жемчуг,
пусть вянут травы, но утром жива роса,
И как же жить нам и чем защититься, чем же,
чтоб не досталась святыня – жестоким псам.

А ты повторяешь – как широки дороги,
а ты укоряешь – что наши шаги – в разлад,
но кто протянет нам нитку, тропинку, строки,
что приведут нас – в когда-то покинутый Сад...


Светильник

Если ты ставишь светильник если –
низко, в самую темную пору,
свет – хотя ничего не весит –
свет до меня твой дойдет не скоро.

Нет укора в желанной вести,
освобожающей жизнь от вздора,
если быть не дано нам вместе,
надо светильник нести на гору,

чтобы лучи с лучами скрестились,
если не могут встретиться руки...
Даже если навек простились,
луч твой – ключик в дверях разлуки.

Даже если навек расстались,
взгляд звезду – различит, отметит,
даже если голос растаял –
луч во тьме твоей ночи светит...


***

«Ангел отвечал: могу идти с тобою и дорогу знаю...»
Книга Товита<
br>
Вереницы путей доверяю тебе,
каждый мост сожженный – добыча случая,
приучай, как ангел, к летучей судьбе,
или нет – поучай, приручай, иль мучай.

В створки крыльев твоих заключи меня,
унеси мою жизнь за земные скобки,
вдоль пути твоего – поземка огня,
вдоль пути моего только свечку робкую

я несу... Дыханье сбивает огонь,
наши тени сближаются – жаркие, зыбкие,
по ладони-тени – твоя тень-ладонь
проскользнет и в тропе растворится рыбкой.

Пусть меня охватит в дороге дрожь,
вправо, влево шаг – я к нему готова,
то ли я иду, то ли ты ведешь,
словно ангел божий когда-то Товия.

Пусть крыла твоего мне тяжел покров,
но любая крона дает просветы,
и судьба моя – это твой улов,
и речей твоих меня тянут сети.

Ты приставлен свыше к моей судьбе,
вняв тебе, помедлю на полуслове,
каждый шаг, иль шепот ведут к тебе,
если ангел ты, я – как бедный Товий.


***

Дом знакомый – молитвы да звоны,
тишина, да Божьи законы,
словно ангелы – мы бессонны.

Дом загадок – Лики, лампады,
долгой ночью – не ждать отрады,
долгой жизнью – не ждать награды...

Словно дней окончились сроки,
словно цепи, качаются строки,
небо, прах, да хлебные крохи.

Кто-то нам надевает венчики,
да крестов расправляет плечики,
только ночь – уворуем у вечности,

только день отмолим у Бога,
небо, прах, да хлебная кроха,
а потом – сума, да дорога.

Мы с тобою выходим поздно,
мы с тобой расходимся розно,
ты – по звездам, и я – по звездам...


25 марта, Благовещение по старому

Архангел с веточкой Благою
спешит к Ней. Маленькой рукою
выводит Дева – что покою

ей не дает – большие крылья
Архангела, что без усилья
отражены уже строкою,

давно заряженной Пророком
словами, вросшими в страницу...

Внимает Дева, и крупица
в ней зреет – будущего Бога,

и страх растет... Ведь так неравны –
Младенец, Дева, ведь на карте

стоит вся вечность – в позднем марте,
по старым вехам календарным.

И страх растет... Но без усилья
душа возвращена к покою,

и Дева маленькою рукою
огромные выводит крылья.


***

Может, мы и будем стараться
жизнь прожить, соблюдая меру,

как учил нас старик Гораций
во времена языческой веры –

не возлетим в высоту, до края
мы дойдем, оставаясь между

ужасом ада, прелестью рая,
между любовь-верой-надеждой –

вместо вериг – вечернее платье,
вместо ночи – шепот вечерний,

мы не пойдем на холм для распятья,
мы не узнаем колкости терний,

мы напишем стихи для немногих,
мы сочиним посланья и оды

в древних канонах простых и строгих...
Но – никогда не узнаем свободы.


***

Мы приходим сюда много дней подряд
вечерами, когда смеркается,
там бегут поезда – или в рай, или в ад,
поезда что не – возвращаются.

Серебристая вьется вослед стезя,
словно лента ветрам покорная,
но идти по ней никуда нельзя,
потому что рельсы разорваны.

Замирают там на ветру голоса,
потому – кричать бесполезно,
и летят поезда – одни в небеса,
а другие в глухую бездну.

Серебристая вьется вослед стезя,
к небесам льются мысли упорные,
но сказать их вслух никому нельзя,
потому что душа разорвана,

потому что ангел ждет за углом,
и любое движенье – грубо,
поезда идут – лишь взмахнет крылом,
лишь взметнутся белые трубы.

Серебристых звуков вьется стезя,
разрывая пространство горнее,
повторить мелодию ту – нельзя,
потому что воздух разорван.

Замирают там на ветру голоса,
и кричать, и петь бесполезно,
и летят поезда – одни в небеса,
а другие – в глухую бездну.


***

А где-то древо уже возрастает –
то, что качнется потом на холме,

и где-то плотник уже подрастает,
который снимет мерку по мне,

и где-то уже рождается ветер,
который взметет пустынную пыль,

и где-то уже серебрится, светел,
тот, что склон'ится к земле, ковыль,

и где-то ангел крыльями машет,
тот, что душу мою унесет,

и где-то гончар уже лепит чашу,
смертную – Бог ее поднесет,

где-то лесенка высится – к раю,
где-то тропинка спускается в ад,

где-то Кедрон волною играет,
чтобы омыть Гефсиманский сад,

где-то уже рождается Слово,
то, которое мне не успеть

произнести... Но душа готова
всё – принять, прежде, чем улететь...


***

Дождик вишнями на лоток
упадет воробьиным бременем,
будем пить за глотком глоток,
холодок дорогого времени.

Но возьми же – под локоток
и пойдем далеко, беспечно–
время пить за глотком глоток
чтоб в конце – захлебнуться вечностью.

Пусть дрожит дорожки виток,
то заплачем мы, то засмеемся...
Но возьми же – под локоток,
если вечностью захлебнемся –

где-то после часов восьми,
когда сброшено жизни бремя...
Только под локоток возьми –
молоточки подслушать времени.

Слово – славной речи росток,
мелочь сыпется с мельниц величья,
но возьми же – под локоток
в час, когда мы друг друга кличем...

Дождик зарится на лоток,
озарен горизонта бременем,
будем пить за глотком глоток
капли вечности, или – времени...


***

«На лестнице колючей разговора б!»
О. М.


Я знаю что – ты не святой,
что нет меж нами уговора...
Но так – на лестнице витой –
с тобой хотелось б разговора.

Где воздух в форточке колюч,
не ты, а он – словам ответчик
где только взгляд, быть может, ключ,
когда вдруг робко дрогнут плечи.

Пылинок тонкая метель,
зеленых почек стыд и девство,
в просторах прячется апрель,
а от тебя – куда мне деться?

Кто ты – иль божий, иль ничей,
и нет меж нами уговора...
Горячка первая грачей –
и так хотелось б разговора

там – между жизнью и мечтой,
там где апрель побеги прячет,
на высоте предельной той,
где мечутся грачи в горячке...


***

Небо твое еще по углам
ангелы держат-вздымают бережно,
звездная штопает дыры игла,
утро же – светом красит нежным.

Мерно сменяются ночь и день,
и событьями правит строго
ангел-хранитель... Крыла тень
люциферова – не чернит дорогу.

Будь же уверен, покорен, чист,
вечностью – не излечу, нарушив
время твое, время дат и числ...
Смысл утеряв, я теряю душу,

словно твою теряю ладонь,
прошлое – лишь бытия попытка,
видишь, строчки точит огонь,
небо мое – свивается в свиток,

звездный луч опалил углы,
ангелы тянутся вереницей
за границы дней, чтобы мы смогли
дочитать небесную быль-страницу...


***

Пусть птица вылетит на волю,
сверкнувши над фонтанной чашей,
пусть тень крыла ее уколет
дремоту душ, в тени уставших,

чтобы тебя до сердца тронуло
полета птичьего безумство,
чтобы из слов сложилась формула,
произнесенная лишь устно

устами, в чем-то виноватыми,
ведь кровь настойчиво стучится
в висок... В прохладе колоннады
поет фонтан... Ты скажешь – птица

кружит над лепкой капители,
крылом узоры задевая,
и мы с тобой когда-то пели,
как ласточки, из трав свивая,

пытаясь выстроить мучительно
дом на песке, забыв про камень,
чертя как ласточки стремительно
круг под чужими потолками,

приняв безвыходность плененья,
как дань запутанности веток –
ведь нет ни тени преступленья
в душе – еще открытой свету.

На волю вылетает птица,
сверкнув над чашею фонтанной,
но тень крыла ее, как спица,
круг жизни чертит неустанно...


Баллада

Пусть тебе, милая Анна, приснится
в древней Вестфалии каменный замок,

лютня и вечно поющая Дама,
вечер и вечно тоскующий рыцырь.

Рыцарь в доспехах, с ликом суровым,
перед войною осушит он кубок

и поцелует Даму он в губы,
в новый поход отправляясь Крестовый.

Рыцарь у Дамы попросит прощенья -
перед дорогою в даль Палестины...

Дама родит ему милого сына
и двадцать лет будет ждать возвращенья.

Рыцарь поход свой окончит Крестовый
и возвратится к условному сроку...

Дамы уж нет... У родного порога
сын его встретит – с ликом суровым.


***

Уже похожа встреча – на служенье,
пред святостью – душа обнажена,

но как простить прощальное суженье
зрачков, где я еще отражена,

где тает миг, на прежний не похожий,
сквозь грешный сумрак тянутся лучи,

и взгляд вбирает – улицу, прохожих,
огонь – к тебе протянутой свечи...

Свиданье – на служение похоже,
уже лучом пригвождена ладонь,

уже душа горит, как Образ Божий,
уже свечи – в агонии огонь.

Прощальный блик в глазах – как выстрел меток,
над куполами ангелы кружат,

в глазах твоих – бульвар, скрещенье веток
и ветром уносимая – душа...


Преображение

«Рыдающей строфы сырую горечь пью...»
Борис Пастернак


Свет предвечный, не весящий ничего...
Жизнь кончается шепотом – после крика.
Мы преобразимся после всего,
если вечность – время подвинет тихо.

Оттого и рыдает, порой, строфа,
чтобы кто-нибудь, да отведал горечь.
Я ценю иные, чем ты, права,
оставаясь петь на любом просторе,

на любом клочке, на полях страниц –
лишь под куполом легче, порой, поется...
Коль отведал неба чужих столиц,
то оценишь свет мой в твоем оконце.

Свет вечерний, не весящий ничего,
преображающий вещи привычные, чтобы
после этой жизни, после всего
мы восходили – к мольбе и шепоту...


Бабочка шоколадная...

Посвящается Катюше

Памяти даль просторную,
как вышину, не зазорно
нам разделить на двоих,
помнишь, из выси горней
ангел, слетев, в ладонях
бился в моих, в твоих –

часть тишины прохладной,
бабочка шоколадная,
крылья, мельканье, вздор,
но воздух уже – как ладан,
но сквозь ладони угадан
линий живой узор,

дальних миров дыханье
подарено нам – часть дани
небесной – душе земной,
в ладонях, в земной лохани
плещется, плотью ранена,
та, что опять тишиной

станет, когда без усилья
ты разомкнешь, как крылья,
темницу, скорлупку, ладонь,
бабочка, ангел, или –
сплетенье случайных линий –
взлетит, оставляя – огонь...


***

Я думала, что я свободой,
своей судьбой располагала,

но веха выросла над входом,
пока я выход в даль искала.

Дар слова чтила, как награду,
строку любя, как птица ветку,

но сок иссякнул виноградный,
заброшен Сад, пуста беседка,

оголена строка, как рея,
готовясь к будущему сроку...

Когда еще меня согреет
звезда зажженная высоко?

Но дней твоих – я вычла сумму,
готовясь к вечности заранье,

чтобы остался только сумрак
на мраморе воспоминанья...


***

Последний осенний сожжен
лист золотой на земле,
ангела Лик искажен
и растворен во мгле.

Вспомни его глаза –
синий небесный цвет,
стань же под образа,
лампады затеплив свет.

Видишь, чуть-чуть косит
ангела детский взгляд,
для небесной косы
нет на земле преград.

Словно звезда горит
детского ока свет,
словно заговорит
ангел тебе в ответ.

Взглядом его прощён
твой равнодушный взгляд,
для последних времен
нет на земле преград.

Вечностью окружен
долгий твой путь во мгле,
звездным лучом сожжен
ангела лик на земле..


***

Но кто нас с тобою осудит,
за все, что произошло
в жизни поспешно, небрежно,

все, что названо – прежним –
все, что уже прошло,
«ибо – смерти не будет...» –

так было у Иоанна,
помнишь? – в бессмертной строке,
которой и мы утешены...

Журавлик – в дали безбрежной,
брешь в разжатой руке,
в жизни, ставшей обманной...

Но кто же теперь остудит
неровную рану дней?
Если время не спишет,

вечность за нас допишет,
чтобы стало ясней:
«Смерти – уже не будет...»


***

«Это знает уставший...»
Михаил Булгаков


Если ты много страдал перед смертью,
если летел над вечерней землей,

если ты был пригвожден к этой тверди
солнца лучом или звездной иглой,

если в озера твой образ уронит,
встав за плечами, негаснущий свет,

если тебя кто-то дальний наклонит
к горней ладони как ивову ветвь,

если на облаке книгу читаешь,
как откровенья горящий устав –

ты разрываешь звенья и знаешь,
что покидаешь туман сей, устав,

без сожаленья, с отрадою в сердце,
грешных не помня, бросивших ком,

зная, что рай там, за облачной дверцей,
зная, что ночь накрывает платком

жизнь, что казалась вечности равной –
временем названный будней клочок –

но оказалась только лишь раной –
в сердце того, кто любил горячо...