|
|
|
| Людмила Колодяжная. Пиши о том, что близко, пред глазами... |
|
| ИЗ КНИГ 2004 – 2005 гг. |
|
|
|
Музыканту Позови туда, где закат золотит горизонта оковы – зыбким выдохом, музыкант – гибкой дудочки тростниковой, где березовых дров смола омывает мольбой жаровню, где тебе не нужны слова на тропе тишины неровной – в край, что мне еще незнаком – кроме музыки, что там будет? в край, куда бегут босиком за тобою ангелы, люди, дети... В край меня позови, в край, где знаешь – уже ничей ты... Слышишь, выдохом улови, смелым шопотом, лепетом флейты – самой шелковой из сетей – в край, который еще неведом, где я стану тише детей, что бегут за тобою следом. Позови, музыкант, туда, где любовь лишь – музыки тише, где холодых небес слюда, где мир'ажем брезжится Китеж, где уже – не флейта, а звон, словно сон колокольный, светел, где исполнили твой закон – люди, ангелы, я и дети... *** Бог и сейчас нас с тобою лепит из пепельной глины, а мы все реже мечтаем о Нем, о душе, о небе, где ткань земная дождями разрежена как будто кровь стала просто водою исчезли из речи слова пророков но все же нитью с тобой одною связаны – той же идем дорогой кремнистою, той, которой изранены вслед за лермонтовским туманом на высоте той трудней дыхание крылья изломаны ризы рваны Бог и сейчас нас с тобою лепит из выжженных трав, из подножно глины, чтобы услышать наш первый лепет, чтобы сказать – мы с тобой едины, чтоб подарить пустынную землю, где возрастут виноградные лозы, ту пустыню, что Богу внемлет, над которою шепчутся звезды, Бог и сейчас нас с тобою лепит из лепета трав, комьев глины свежей вяжет души наши той цепью, что даже в смерти – мы не разрежем... Песня Сон лепестковый, лепет, метель, золушкин домик средь леса, райская дверца рвется с петель... Верится ли – принцесса? Сон позабытый, душе горячо, в сказке скрыто лукавство, что-то теряется, как башмачок, но обретается царство. Вьется ладан, уходит печаль, туфелька падает зыбкая, Лесенка – или песни причал, струны – перила гибкие. Сон позабытый, душе горячо, в сказке скрыто лукавство, что-то теряется, как башмачок, но обретается царство... *** «Мы входим в Рай – по одному...» Валерий Канер Времени спицы сыпятся, как стрелы, сухим дождем. Страница, письмо, традиция... Разлучены – поём. Тянутся, снятся, помнятся – дни, туманы, волна метели, поющей горлицей, горница, крест окна. Тенью в метели тонет строка, что не смеет еще сказать, что еще ладони от рук твоих – горячо... Дали твоих вокзалов, неделей моих – разлад, помнишь, у Марка Шагала – над городом двое летят, летят, окруженные мглою... Может быть, потому, вдвоем – летят над землею, в рай идут – по одному... *** Это, быть может, лишь путь назад, там, где твой вздох или взгляд счастливый, это, быть может, твой Летний Сад, там, где лиры висят на ивах. Это, быть может, твой путь в пургу, там, где в снегу каждый шаг утоплен, это, может быть, Петербург, это – мохнатый ахматовский тополь. Это, быть может, лишь меха ворс, или плоть шершавой страницы, это, быть может, Исакий замерз у Мандельштама на длинных ресницах. Это, быть может, лишь жизни клок – может старой, а может новой. Это, быть может, воскресший Блок перед толпою – в венце терновом. Это, быть может, мята иль тмин, булки французские, вздохи, взоры, это, быть может, томный Кузмин, сон отраженный в Осенних озерах. Это, быть может, лишь путь назад, взглядом скольженье по сбитым вехам, веткам, протянутым в Летний Сад – над тенями двадцатого века... Принцесса на горошине Веруешь, иль не веришь, задуманное – случится, фея-нищенка в двери, в царский дом постучится. Веточка, посох дорожный – с просьбой крова и хлеба... Но тюфяки с горошиной в келью внесет королева. Фея молитвам научена, пальчики стиснет до хруста, утром встанет, измучена царским ложем прокрустовым... Если дано испытанье, с молитвой свершишь – невозможное, только бы знать заранее, где же лежит горошина... Жизни нить перепутана, угадывать – дело привычное, в ткань земную окутано Божье зерно горчичное... Портрет Отражено мое лицо в чуть потемневшей амальгаме, ветвей сомкнувшихся кольцо – уже венок, еще – не рама. Мой неоконченный портрет, начатый ангелом когда-то, где свет первоначальных лет сквозит, как след, пролитый свято. Когда-то строгие черты – штрихами притушило время... Моя душа – у той черты, где тело сброшено, как бремя. Лучом последним освещён взгляд глаз, немного виноватых – там целый мир был отражен и даже ты – давно когда-то. Мой неоконченный портрет... Он будет завершен судьбою, она допишет список бед, еще не пройденных с тобою. И ты – увидишь этот лист, когда пойдешь за мной по следу... В твоих руках – чуть дрогнет кисть, когда добавишь штрих последний. *** «Мы не пророки, даже не предтечи, Не любим рая, не боимся ада...» О. Мандельштам Канул день, еще не отмоленный, тишиною завершая строки... Мне твое окно в ночи бессонной светится иконою далекой. Ты в окне проходишь быстрой тенью, ночь качнулась, створки отворяя... Медленно паду я на колени, пред тобой молитву сотворяя. Дар молитвы – выше жара речи, если жизни высохли истоки... Впереди нам чудятся предтечи, нас бичуют вечные пророки. Но твое окно горит над краем – горек грех, а хлеб молитвы сладок... Мы с тобой еще боимся рая, но уже – не принимаем ада... *** Еще очарованья есть... В глухой ночи – Благая весть, и тот, кто мне ее приносит, ни хлеба, ни воды не просит, не человек, не зверь, не птица – возник из призрачной страницы старинного, как мир, изданья и стал частицей мирозданья крылатою – меж точек прочих... Не говорит он, а пророчит, и я не слушаю – внимаю, еще не слыша – понимаю. Слова – руда небесных скважин, их смысл пророческий мне страшен, слова горячие не стынут – о жизни, смерти, и о Сыне, о том, что – избрана сегодня, о том, что я – раба Господня, и через слово неизменно – «Благослове... благословенна...» *** Пути что пройдены свят'ы, но я останусь в том далеком ряду, где не увидишь ты, зато заметит Божье Око. Оттуда будут не слышны слова мои, сплетены в вирши, но станет больше тишины в твоей душе, меня забывшей. Скажу, когда настанет мгла, что в книгах, голубем хранимых я в первых строках – не брела, но я была – в необходимых. *** На свете есть ли что дороже, чем та страна, тот край, тот север, где рай икон темней и строже, где рой берез, где розов клевер. Чужбина сладостна до дрожи, особняки, на окнах сетки, пуст саквояж дорожный - все же я привезу секвойи ветку, чтоб положить на твой порожек чужих веков живую метку - из южных стран где солнце вечно, как вечный Бог на небосводе грустит над жизнью скоротечной, лучом беспечным ночь уводит туда, к тебе, где жизнь яснее, протяжней песня, снег на кровлях, где рай и строже и темнее, и крепок нерв путей неровных. Белая гвардия В терновом кольце восемнадцатый год народы, народы, как пешки - в расход. Над Городом ветер, и пули и снег. «Как ныне сбирается Вещий Олег...» На Горке Владимирской вечер и грусть, и Предок чугунный взирает на Русь. За кремовой шторой разрушен уют. «Срывай абажур...» – ведь за нами придут. Не будет уже кавалеров и дам, убит на Урале твой Царь-Саардам. Не будет Николок, Алёшей, Елен – лишь серые будни, грядущего плен. «К Деникину, к Дону – побег, так побег... «Как ныне сбирается Вещий Олег». В терновом кольце восемнадцатый год народы, народы, как пешки – в расход. На Горке Владимирской вечер и грусть, и Предок чугунный взирает на Русь. *** «...широки врата и пространен путь, ведущие в погибель...» Мтф., гл.7 И ты повторяешь – как широки ступени, и ты укоряешь – что наши шаги – в разлад, а я отвечаю вослед уходящей тени: просторные двери – распахнуты в гордый Ад. И ты замечаешь в ласковом оке – соринку, сомненья заноза в сердце твоем, как яд, но кто нам протянет нитку, строку, тропинку, ту, что восходит – в когда-то покинутый Сад... На каждом древе время свивает кольца, что здесь считаем – оспорено будет там, мы тоже тянем руки, как ветви, без пользы, пока не узнают нас – по нашим плодам. И ты повторяешь – как широки дороги, там званых много – не различить лица, но было сказано: «Бойся, там лжепророки, приходят волки, одетые, как овца...» И я бросаю простые слова, как жемчуг, пусть вянут травы, но утром жива роса, И как же жить нам и чем защититься, чем же, чтоб не досталась святыня – жестоким псам. А ты повторяешь – как широки дороги, а ты укоряешь – что наши шаги – в разлад, но кто протянет нам нитку, тропинку, строки, что приведут нас – в когда-то покинутый Сад... Светильник Если ты ставишь светильник если – низко, в самую темную пору, свет – хотя ничего не весит – свет до меня твой дойдет не скоро. Нет укора в желанной вести, освобожающей жизнь от вздора, если быть не дано нам вместе, надо светильник нести на гору, чтобы лучи с лучами скрестились, если не могут встретиться руки... Даже если навек простились, луч твой – ключик в дверях разлуки. Даже если навек расстались, взгляд звезду – различит, отметит, даже если голос растаял – луч во тьме твоей ночи светит... *** «Ангел отвечал: могу идти с тобою и дорогу знаю...» Книга Товита<br> Вереницы путей доверяю тебе, каждый мост сожженный – добыча случая, приучай, как ангел, к летучей судьбе, или нет – поучай, приручай, иль мучай. В створки крыльев твоих заключи меня, унеси мою жизнь за земные скобки, вдоль пути твоего – поземка огня, вдоль пути моего только свечку робкую я несу... Дыханье сбивает огонь, наши тени сближаются – жаркие, зыбкие, по ладони-тени – твоя тень-ладонь проскользнет и в тропе растворится рыбкой. Пусть меня охватит в дороге дрожь, вправо, влево шаг – я к нему готова, то ли я иду, то ли ты ведешь, словно ангел божий когда-то Товия. Пусть крыла твоего мне тяжел покров, но любая крона дает просветы, и судьба моя – это твой улов, и речей твоих меня тянут сети. Ты приставлен свыше к моей судьбе, вняв тебе, помедлю на полуслове, каждый шаг, иль шепот ведут к тебе, если ангел ты, я – как бедный Товий. *** Дом знакомый – молитвы да звоны, тишина, да Божьи законы, словно ангелы – мы бессонны. Дом загадок – Лики, лампады, долгой ночью – не ждать отрады, долгой жизнью – не ждать награды... Словно дней окончились сроки, словно цепи, качаются строки, небо, прах, да хлебные крохи. Кто-то нам надевает венчики, да крестов расправляет плечики, только ночь – уворуем у вечности, только день отмолим у Бога, небо, прах, да хлебная кроха, а потом – сума, да дорога. Мы с тобою выходим поздно, мы с тобой расходимся розно, ты – по звездам, и я – по звездам... 25 марта, Благовещение по старому Архангел с веточкой Благою спешит к Ней. Маленькой рукою выводит Дева – что покою ей не дает – большие крылья Архангела, что без усилья отражены уже строкою, давно заряженной Пророком словами, вросшими в страницу... Внимает Дева, и крупица в ней зреет – будущего Бога, и страх растет... Ведь так неравны – Младенец, Дева, ведь на карте стоит вся вечность – в позднем марте, по старым вехам календарным. И страх растет... Но без усилья душа возвращена к покою, и Дева маленькою рукою огромные выводит крылья. *** Может, мы и будем стараться жизнь прожить, соблюдая меру, как учил нас старик Гораций во времена языческой веры – не возлетим в высоту, до края мы дойдем, оставаясь между ужасом ада, прелестью рая, между любовь-верой-надеждой – вместо вериг – вечернее платье, вместо ночи – шепот вечерний, мы не пойдем на холм для распятья, мы не узнаем колкости терний, мы напишем стихи для немногих, мы сочиним посланья и оды в древних канонах простых и строгих... Но – никогда не узнаем свободы. *** Мы приходим сюда много дней подряд вечерами, когда смеркается, там бегут поезда – или в рай, или в ад, поезда что не – возвращаются. Серебристая вьется вослед стезя, словно лента ветрам покорная, но идти по ней никуда нельзя, потому что рельсы разорваны. Замирают там на ветру голоса, потому – кричать бесполезно, и летят поезда – одни в небеса, а другие в глухую бездну. Серебристая вьется вослед стезя, к небесам льются мысли упорные, но сказать их вслух никому нельзя, потому что душа разорвана, потому что ангел ждет за углом, и любое движенье – грубо, поезда идут – лишь взмахнет крылом, лишь взметнутся белые трубы. Серебристых звуков вьется стезя, разрывая пространство горнее, повторить мелодию ту – нельзя, потому что воздух разорван. Замирают там на ветру голоса, и кричать, и петь бесполезно, и летят поезда – одни в небеса, а другие – в глухую бездну. *** А где-то древо уже возрастает – то, что качнется потом на холме, и где-то плотник уже подрастает, который снимет мерку по мне, и где-то уже рождается ветер, который взметет пустынную пыль, и где-то уже серебрится, светел, тот, что склон'ится к земле, ковыль, и где-то ангел крыльями машет, тот, что душу мою унесет, и где-то гончар уже лепит чашу, смертную – Бог ее поднесет, где-то лесенка высится – к раю, где-то тропинка спускается в ад, где-то Кедрон волною играет, чтобы омыть Гефсиманский сад, где-то уже рождается Слово, то, которое мне не успеть произнести... Но душа готова всё – принять, прежде, чем улететь... *** Дождик вишнями на лоток упадет воробьиным бременем, будем пить за глотком глоток, холодок дорогого времени. Но возьми же – под локоток и пойдем далеко, беспечно– время пить за глотком глоток чтоб в конце – захлебнуться вечностью. Пусть дрожит дорожки виток, то заплачем мы, то засмеемся... Но возьми же – под локоток, если вечностью захлебнемся – где-то после часов восьми, когда сброшено жизни бремя... Только под локоток возьми – молоточки подслушать времени. Слово – славной речи росток, мелочь сыпется с мельниц величья, но возьми же – под локоток в час, когда мы друг друга кличем... Дождик зарится на лоток, озарен горизонта бременем, будем пить за глотком глоток капли вечности, или – времени... *** «На лестнице колючей разговора б!» О. М. Я знаю что – ты не святой, что нет меж нами уговора... Но так – на лестнице витой – с тобой хотелось б разговора. Где воздух в форточке колюч, не ты, а он – словам ответчик где только взгляд, быть может, ключ, когда вдруг робко дрогнут плечи. Пылинок тонкая метель, зеленых почек стыд и девство, в просторах прячется апрель, а от тебя – куда мне деться? Кто ты – иль божий, иль ничей, и нет меж нами уговора... Горячка первая грачей – и так хотелось б разговора там – между жизнью и мечтой, там где апрель побеги прячет, на высоте предельной той, где мечутся грачи в горячке... *** Небо твое еще по углам ангелы держат-вздымают бережно, звездная штопает дыры игла, утро же – светом красит нежным. Мерно сменяются ночь и день, и событьями правит строго ангел-хранитель... Крыла тень люциферова – не чернит дорогу. Будь же уверен, покорен, чист, вечностью – не излечу, нарушив время твое, время дат и числ... Смысл утеряв, я теряю душу, словно твою теряю ладонь, прошлое – лишь бытия попытка, видишь, строчки точит огонь, небо мое – свивается в свиток, звездный луч опалил углы, ангелы тянутся вереницей за границы дней, чтобы мы смогли дочитать небесную быль-страницу... *** Пусть птица вылетит на волю, сверкнувши над фонтанной чашей, пусть тень крыла ее уколет дремоту душ, в тени уставших, чтобы тебя до сердца тронуло полета птичьего безумство, чтобы из слов сложилась формула, произнесенная лишь устно устами, в чем-то виноватыми, ведь кровь настойчиво стучится в висок... В прохладе колоннады поет фонтан... Ты скажешь – птица кружит над лепкой капители, крылом узоры задевая, и мы с тобой когда-то пели, как ласточки, из трав свивая, пытаясь выстроить мучительно дом на песке, забыв про камень, чертя как ласточки стремительно круг под чужими потолками, приняв безвыходность плененья, как дань запутанности веток – ведь нет ни тени преступленья в душе – еще открытой свету. На волю вылетает птица, сверкнув над чашею фонтанной, но тень крыла ее, как спица, круг жизни чертит неустанно... Баллада Пусть тебе, милая Анна, приснится в древней Вестфалии каменный замок, лютня и вечно поющая Дама, вечер и вечно тоскующий рыцырь. Рыцарь в доспехах, с ликом суровым, перед войною осушит он кубок и поцелует Даму он в губы, в новый поход отправляясь Крестовый. Рыцарь у Дамы попросит прощенья - перед дорогою в даль Палестины... Дама родит ему милого сына и двадцать лет будет ждать возвращенья. Рыцарь поход свой окончит Крестовый и возвратится к условному сроку... Дамы уж нет... У родного порога сын его встретит – с ликом суровым. *** Уже похожа встреча – на служенье, пред святостью – душа обнажена, но как простить прощальное суженье зрачков, где я еще отражена, где тает миг, на прежний не похожий, сквозь грешный сумрак тянутся лучи, и взгляд вбирает – улицу, прохожих, огонь – к тебе протянутой свечи... Свиданье – на служение похоже, уже лучом пригвождена ладонь, уже душа горит, как Образ Божий, уже свечи – в агонии огонь. Прощальный блик в глазах – как выстрел меток, над куполами ангелы кружат, в глазах твоих – бульвар, скрещенье веток и ветром уносимая – душа... Преображение «Рыдающей строфы сырую горечь пью...» Борис Пастернак Свет предвечный, не весящий ничего... Жизнь кончается шепотом – после крика. Мы преобразимся после всего, если вечность – время подвинет тихо. Оттого и рыдает, порой, строфа, чтобы кто-нибудь, да отведал горечь. Я ценю иные, чем ты, права, оставаясь петь на любом просторе, на любом клочке, на полях страниц – лишь под куполом легче, порой, поется... Коль отведал неба чужих столиц, то оценишь свет мой в твоем оконце. Свет вечерний, не весящий ничего, преображающий вещи привычные, чтобы после этой жизни, после всего мы восходили – к мольбе и шепоту... Бабочка шоколадная... Посвящается Катюше Памяти даль просторную, как вышину, не зазорно нам разделить на двоих, помнишь, из выси горней ангел, слетев, в ладонях бился в моих, в твоих – часть тишины прохладной, бабочка шоколадная, крылья, мельканье, вздор, но воздух уже – как ладан, но сквозь ладони угадан линий живой узор, дальних миров дыханье подарено нам – часть дани небесной – душе земной, в ладонях, в земной лохани плещется, плотью ранена, та, что опять тишиной станет, когда без усилья ты разомкнешь, как крылья, темницу, скорлупку, ладонь, бабочка, ангел, или – сплетенье случайных линий – взлетит, оставляя – огонь... *** Я думала, что я свободой, своей судьбой располагала, но веха выросла над входом, пока я выход в даль искала. Дар слова чтила, как награду, строку любя, как птица ветку, но сок иссякнул виноградный, заброшен Сад, пуста беседка, оголена строка, как рея, готовясь к будущему сроку... Когда еще меня согреет звезда зажженная высоко? Но дней твоих – я вычла сумму, готовясь к вечности заранье, чтобы остался только сумрак на мраморе воспоминанья... *** Последний осенний сожжен лист золотой на земле, ангела Лик искажен и растворен во мгле. Вспомни его глаза – синий небесный цвет, стань же под образа, лампады затеплив свет. Видишь, чуть-чуть косит ангела детский взгляд, для небесной косы нет на земле преград. Словно звезда горит детского ока свет, словно заговорит ангел тебе в ответ. Взглядом его прощён твой равнодушный взгляд, для последних времен нет на земле преград. Вечностью окружен долгий твой путь во мгле, звездным лучом сожжен ангела лик на земле.. *** Но кто нас с тобою осудит, за все, что произошло в жизни поспешно, небрежно, все, что названо – прежним – все, что уже прошло, «ибо – смерти не будет...» – так было у Иоанна, помнишь? – в бессмертной строке, которой и мы утешены... Журавлик – в дали безбрежной, брешь в разжатой руке, в жизни, ставшей обманной... Но кто же теперь остудит неровную рану дней? Если время не спишет, вечность за нас допишет, чтобы стало ясней: «Смерти – уже не будет...» *** «Это знает уставший...» Михаил Булгаков Если ты много страдал перед смертью, если летел над вечерней землей, если ты был пригвожден к этой тверди солнца лучом или звездной иглой, если в озера твой образ уронит, встав за плечами, негаснущий свет, если тебя кто-то дальний наклонит к горней ладони как ивову ветвь, если на облаке книгу читаешь, как откровенья горящий устав – ты разрываешь звенья и знаешь, что покидаешь туман сей, устав, без сожаленья, с отрадою в сердце, грешных не помня, бросивших ком, зная, что рай там, за облачной дверцей, зная, что ночь накрывает платком жизнь, что казалась вечности равной – временем названный будней клочок – но оказалась только лишь раной – в сердце того, кто любил горячо... |