|
COGITO ERGO SUM [7]
По мысли владыки Антония, мы часто очень поверхностно относимся к ближнему и не утруждаем себя проникновением в глубину души человека [8]. Слишком занятые собой, мы обкрадываем себя, забывая совет Достоевского: не жалеть времени и сил, чтобы постичь своего ближнего [9]. Некий урок, преподанный мне совершенно чужим и абсолютно беспомощным человеком, показывает еще и то, как Божие смотрение и на смертном одре способно раскрыть образ Творца в Его создании.
Некоторое время после моего призвания к священству мне удавалось совмещать это служение с врачебной деятельностью. Вскоре после диаконской хиротонии я вышел на очередное дежурство в реанимационное отделение больницы Академии наук. Было это девятого июля 1996 года. Мне передали больных, указав их особенности. Самым тяжелым среди них был Арсений Гулыга. Фамилия эта была у меня на слуху, но я никак не мог вспомнить, где и когда я ее встречал (у меня довольно плохая память на имена). Я взял в руки историю болезни. На титульном листе, в графе «профессия» красовалось: «философ». Крупных трудов сего мыслителя я не читал, иначе бы запомнил. Значит, встречал где-нибудь в периодике. Но где? Судя по всему, в полемических диспутах на околорелигиозные темы, которыми изобиловала тогдашняя пресса. Но кто мог быть официальным философом в стране, которая не успела пережить последствий коммунизма и тоталитаризма? — Только марксист-ленинец! Я так и решил. Не то, чтобы это могло сказаться на моем отношении к больному, но нечто в моем сознании отложилось.
По сути, лечить там было уже нечего; мне и передавали по дежурству данного больного как абсолютно безнадежного. Диагноз впечатлял: пятый инфаркт миокарда при трех нарушениях мозгового кровообращения, на фоне тяжелейшего сахарного диабета, осложненного почечной недостаточностью. Показатели сердечной деятельности и данные лабораторного исследования удручали еще больше: давление зашкаливало, показатели шлаков крови заставляли усомниться, взяты ли они у живого человека, цифры сахара крови также были нереальными,— и это все на фоне интенсивной терапии по всем правилам.
Когда я подошел к постели больного, меня прежде всего поразило, что он был не то чтобы не в коме, а в совершенно ясном сознании.
(Позднее мне рассказали, что в течение всех дней, проведенных в реанимации, он вел философские беседы и читал лекции о Гегеле, специалистом по которому был.) Лицо его было некрасивым, я бы даже сказал, страшноватым, и это неудивительно, учитывая переносимые им страдания. Быть может, это усугублялось катарактой, кажется, левого глаза. Все в его облике вполне соответствовало сформировавшемуся в моей голове образу коммуниста. При всем этом взгляд его был спокойным, уверенным и страдания не выдавал. Я это также отметил, и это меня удивило. Скоррегировав терапию, я занялся другими делами. Через некоторое время раздался звонок. Меня вызвали. В дверях была интеллигентная, необыкновенно симпатичная дама с удивительно добрым взглядом. Она представилась как супруга Гулыги. По сравнению с ним она казалась просто святой. Меня поразил контраст этой пары, но вместе с тем он заставил задуматься о том, что не все так просто в этом «марксисте-ленинце». Жена просила пропустить ее к мужу проститься. Она все понимала. В нашей клинике проход в реанимацию посторонних в те времена был категорически запрещен, но, учитывая свои религиозные убеждения и отсутствие к этому часу начальства, я облачил даму в белый халат, проводил к постели больного, попросив при этом не проливать лишних слез, и оставил наедине. Прощались они довольно долго, но я об этом ничуть не жалею — состоянию этого больного уже ничто не могло повредить.
Дежурство шло своим чередом, никаких непредвиденных эксцессов не возникало. Я совершал свой обычный ночной обход. Все больные спали, кроме Арсения Гулыги. Я поинтересовался :
— Что бодрствуете?
— Да что-то не спится! — ответил он.
— Да и то верно,— пошутил я,— что еще делать, как не думать о смысле жизни? Тем более что этим Вы, насколько я понимаю, всю жизнь занимались!
Возникла короткая пауза. Потом очень тихим, но ясно в ночной тишине звучащим и из глубины души идущим голосом философ произнес:
— Э, как хорошо ты сказал... я ведь этим действительно всю жизнь занимался!
Он это изрек так, что меня прохватило всего до глубины души, и я понял: он действительно этим занимался всю жизнь и более того, что-то нашел! Это были его последние слова. Вскоре он впал в забытье. Утром мне удалось передать его по дежурству сменившим меня докторам, но в середине дня он скончался.
В дальнейшем мне удалось выяснить, что имя Гулыги возникло в моей памяти не в связи с парарелигиозными диалогами в тогдашней прессе, а в связи с творчеством великого философа Алексея Федоровича Лосева, к кругу которого и принадлежал мой собеседник. А ведь известно, что в этом ученом пространстве, несмотря на все давление властей, хоть и в сокрытом виде, но теплилась христианская мысль. Тогда все для меня встало на свои места: и чу'дная жена, и необыкновенная жизненная сила, и потрясающая, поддерживающая бытие ясность ума, и поразительное самообладание и самоконтроль в совершенно нежизнеспособном теле. Тогда же и ясно стало, что разговаривал я с человеком, который не просто перешагнул грань посюсторонности, но и в своем духовном трезвении ясно видел и осознавал то, что по ту сторону. И поэтому мой фривольный вопрос-предложение смог со всей серьезностью обратить в столь глубинный ответ, ибо увидел там оправдание своих исканий, вопрошаний и чаяний, которым здесь посвятил всю свою жизнь [10]. И этот же эпизод очень хорошо показал, что если дух человеческий может настолько сопротивляться тлению, властно заявляя о себе там, где по законам материального мира давным-давно невозможна жизнь, то насколько более Бог способен оживотворить персть земную и ниспослать «христианскую кончину, безболезненну, непостыдну, мирну», и вместе с ней подать надежду на добрый ответ.
|
