ПРАВОСЛАВИЕ И СОВРЕМЕННАЯ КУЛЬТУРА

     Модель постмодернистского мира воспроизводит недавно открывшийся в Москве небольшой магазинчик "Путь к себе", предлагающий потребителю весь "джентльменский набор" нового человека. На небольшом пространстве, то есть подряд, там выставлены для продажи:

     шарики для медитации,
     хлеб с отрубями,
     освященное масло из Иерусалима,
     камни,
     пасхальные яйца,
     ковбойские шляпы, ремни, рубашки, джинсы,
     песочные часы,
     гороскопы,
     жития византийских святых,
     кассеты с классической музыкой,
     жилетки с восточными узорами,
     эоловы арфы,
     благовония,
     мороженое,
     колокольчики,
     плетеная мебель,
     бусы,
     учебники по хиромантии,
     сигареты,
     прохладительные напитки,
     качели,
     ракушки,
     статуэтки Будды,
     гамаки,
     книги по магии,
     постный майонез,
     клетки для птиц,
     книги о вкусной и здоровой пище,
     объявления о предстоящих перформансах
     и т. д.

     Собственно говоря, это и символизирует то "новое религиозное сознание", которого чаяли религиозные философы начала века и которое знаменует собой наступление новой "эры Водолея" - New Age.
     Один из теоретиков постмодернизма В. Курицын так и считает, что постмодерну сопутствует наступление "энергетической культуры", которую можно сопрягать и с пневматосферой о. Павла Флоренского, и с ноосферой Вернадского, и с одухотворенной материей Даниила Андреева. Можно констатировать, что в некотором смысле эпоха New Age уже пришла.
     В религиозном смысле это есть эпоха неоязычества, с его смешением самых разных богов, ритуалов, символов, "харизматических фигур" и мистических практик. В общекультурном смысле это есть эпоха постмодернизма. В политическом - плюрализма и интегрирования в единое космополитическое государство. В экономическом - рыночной экономики, ориентированной на каприз потребителя. В этическом - "общечеловеческих ценностей", провозглашающих полную эмансипацию личности от всех Божьих заповедей. В эстетической - принципиального бесстилья.
     Эклектика становится здесь методологией, если не новой онтологией. Изгнание из культуры стиля и нормы приводит к замене ценностной вертикали на горизонталь. Лестница Иаковля, по которой восходят и нисходят Ангелы Божии и Дух Святой возводит праведников "из силы в силу" и от совершенства к совершенству, ныне, поваленная на землю, превращается в горизонтальную модель супермаркета и шоу-бизнеса, где Священное Писание соседствует с порнографией, стыдливо называемой эротикой, и где самые разноcортные и разнородные вещи присутствуют в равноценности бессмыслицы и актуальности. Такая прибитая к земле культура ориентирована на обслуживание таких же копошащихся в прахе земном первичных инстинктов человека. Разрушение традиционных ценностных установок, организующих хаос, компенсируется здесь созданием новой мифологии, впрочем, как и новой идеологии.
     Критерии становятся уделом субъективизма: "нравится - не нравится". Оппозиции добра и зла, "хорошего" и "плохого", "художественного" и "бездарного" снимаются; на их месте водворяется новая пара: "интересное - неинтересное". Злое, плохое и бездарное, таким образом, получают шанс состояться в качестве "интересного". Показателен в этом смысле глагол, обозначающий такое воздействие на сознание, которое получает желаемый результат - "работает". "Но это - работает! ("But it works!")" - восклицает какая-нибудь дама, посетив сеанс спиритизма. "Это - работает!" - приводит в качестве довода молодой человек, побывав у экстрасенса. "Это - работает!" - исчерпывающе объясняет поклонница постмодернистского искусства. Глагол этот безусловно вскрывает природу отношений между субъектом как "потребителем" всякого рода воздействий и "работающим" объектом с его провокационным и суггестивным характером.
     Что же все-таки представляет собой это "интересное"? В авангардизме, рассчитанном на эффект провокации и эпатажа, таковым являлась сама по себе неприемлемость какого-либо сообщения или явления. Однако, по мере ангажированности авангардного искусства, эта "неприемлемость" переставала служить "знаком качества", делаясь шаблоном, и уже сама кодифицировалась как "норма", "приемлемость" и "приятность", то есть штамп.
     По всей видимости, "интересное" для постмодернизма состоит уже не столько в "неприемлемости" как таковой, а в создании эффекта неадекватности ожидания (восприятия) и явления (предмета). Такая неадекватность может возникнуть тогда, когда хорошо известный предмет, явление, цитата помещены в совершенно несовместимое с ними окружение и соседство, призванное их обессмыслить и придать им новое значение, например, архиерейская панагия на экстрасенсе, который к тому же держит на руках черную кошку в качестве "энергетической защиты".
     New Age, как и постмодернизм, лежат уже "по ту сторону добра и зла" именно в ницшеанском смысле. Человек со всеми его "правами" претендует на то, чтобы стать сверхчеловеком и воссесть на месте Бога, Которого он убил. Его "я" во всех его модусах и падежах есть единственное мерило этого мира, религии и культуры, в которых оно, это "я", выискивает "свое" или приспосабливает нечто для себя. Творчество и служение истине уступили место радикальному манипулированию осколками бытия, которое и провозглашает, и воспринимает себя как реально осуществляемую свободу.
     И религия, и культура представляются постмодернистскому мышлению в качестве некого склада товаров, "овощехранилища", из которого можно стащить все что угодно и использовать в своих утилитарных целях: цитата является едва ли не главным поводом, провоцирующим собой появление постмодернистского "текста".
     Но дело даже не в ней самой по себе - цитатами пронизана вся христианская культура; пушкинский "Евгений Онегин" и начинается со скрытой цитаты: "Осел был самых честных правил" ^[I]. Суть в том, что цитата перестает быть свидетельством, сообщением: будучи вырванной из своего первоначального контекста и обросшая иным контекстом, она делается знаковой и развоплощается, упраздняя прошлое и обнажая радикальное неверие в возможность творения нового будущего.
     Например:

     Как хорошо У БЕЗДНЫ НА КРАЮ
     загнуться в хате, выстроенной с краю,
     где я ежеминутно погибаю
     в бессмысленном и маленьком бою.
     Мне надоело корчиться в строю,
     где я уже от напряженья лаю.
     ОТДАМ ВСЮ ДУШУ ОКТЯБРЮ И МАЮ
     и разломаю хижину мою.
     Как пьяница я на троих трою,
     на одного неловко разливаю
     И ГОРЬКО ЖАЛУЮСЬ, И ГОРЬКО СЛЕЗЫ ЛЬЮ,
     уже совсем без музыки пою.
     Но по утрам под жесткую струю
     свой мозг, хоть морщуся, но подставляю ^[II].

     Итак, постмодернистское сознание обнаруживает себя как сознание знаковое. Но если знак первоначально указывает на некую субстанциальную реальность (как, скажем, в стихах Пушкина и Есенина, которые цитирует поэт Александр Еременко), то в постмодернизме он уже маскирует не что иное, как отсутствие таковой.

Примечание:

     [I] Строчка из басни Крылова "Осел и Мужик".
     [II] Еременко А. Стихи. М.: ИМА-ПРЕСС, 1991, С. 66.