Святитель Иоанн Златоуст - человек воли и дела. Святитель Григорий Богослов - человек чувства и созерцания. Нежная душа его вскормлена была в устремлении к Небу возвышенно-благочестивой матерью его Нонною, и земная жизнь не имела для него притягательной силы. Неожиданно он был поставлен пред перспективой стать священником, в помощь отцу: он не нашел силы сопротивляться, но уже получив благодать священства, - бежал, чтобы, одумавшись, вернуться и тут поведать и мотивы своего бегства и основания своего возвращения. С той простотой, которая свойственна большим сердцам, и с той широтой, которая обусловлена его орлиным духовным взором, раскрывает он перед отцом своим и паствою и себя, и свое понимание пастырства, в некоторых отношениях еще более проникновенное, чем "шесть слов" св. Иоанна.
     "Я побежден, и признаю над собою победу. "Повинухся Госповеди, и умолих Его" (Пс. 36, 7)", - так начинает он свое знаменитое слово. Не хочет он быть ни для кого соблазном, и, отложив стыд, представляет истину. Поступок его - осмысленное действие, и хочет он, чтобы так его и поняли те, к кому он обращается.
     Понимает он, что должно быть начальствующие в Церкви, как и во всяком теле: пастыри и учители - это, как душа в теле, или ум в душе! И потому одинаково противно порядку, как всем желать начальствования, так и никому не принимать его. А потом - кем бы тогда совершалось таинственное и гор( возводящее Богослужение? Понимает он все это. Что же, стыдился он сана, захотев большего? Нет конечно! В чем же дело? Поражен он был, прежде всего, неожиданностью - не собрался с мыслями, а потому преступил скромность. Но были и причины глубокие. Прежде всего, - привязанность к благу безмолвия и уединения: как отказаться от такого состояния духа, когда, "отрешившись от плоти и мира... беседуя с самим собою и Богом", можно "жить превыше видимого и носить в себе божественные образы, всегда чистые и несмешанные с земными" и тем "по-жинать упование блага будущего века"? Те, кто сами объяты такой любовью, - те поймут его! Но было еще и другое. Поборов нерешительность, дерзает он о том поведать: стыдно стало ему стать в ряд с теми, кто "неумытыми руками" и "нечистыми душами" касаются святыни; быть среди тех, кто начальствует, будучи скудны благочестием и жалки в своем блеске. И, наконец, еще последняя есть причина, главнейшая: пастырство, какая это ответственная и трудная вещь! Просто пасти волов и овец - дает он тут же идиллическую и даже грубоватую картину такого пастырства. Но начальствовать над людьми? Зная, что "не так быстро разливается в воздухе вредное испарение, производящие заразу", как подчиненные принимают в себя пороки начальника? Зная, что даже если сам не покрыт ты струпами, то достаточно ли ты чист, чтобы учить других добродетели? А ведь приходится, пастырствуя над людьми, порядок утверждать убеждением, ибо "все, что делается недобровольно, кроме того, что оно насильственно и не похвально, еще и не прочно". Пасти стадо надо "не нуждею, а волею" (1Петр. 5,2). Но, допустим, ты непорочен. Мало и этого. "Ибо править человеком, самым хитрым и изменчивым животным, по моему мнению, действительно есть искусство из искусств и наука из наук". Тут не над телом надо трудиться, как врачу, а над душою, которая, уготованная для горнего, - сопряжена, однако, с худшим! Почему? Две тому причины: 1) Горнее для человека не дар, а заслуга, подвиг, награда; а, затем, 2) душа свое худшее сама должна возвести гор(, быв для тела тем, чем Бог для души! Но это худое сопротивляется. Тело, лечимое врачом, - в его владении. А душа - бежит врачевания. "Мы храбры против самих себя и искусны ко вреду нашего здравия. То рабски скрадываем грех... то извиняем в себе грехи, то принимаем меры, чтобы не слышать голоса обавающих и не пользоваться врачествами мудрости, то явно не стыдимся греха... А к тому еще врач души должен проникнуть к "потаенному сердца человека" (1Петр. 3, 11), и там - встретится с врагом, который, стремясь погубить нас, "орудием против нас употребляет нас же самих". И, наконец, - цель врачевания! О ней говорить страшно, так велика она: окрылить душу, извести ее из мира и предать Богу: "того, кто принадлежит к горнему чину, соделать богом и причастником горняго блаженства". И тут возникает величественная пирамида все возвышающихся утверждений, воспроизводящая историю мира! Все домостроительство спасения человека встает перед нами. Для сего Бог примесился к плоти через посредство души, - до прихода Христа. "Для сего - рождение и Дева, для сего - ясли и Вифлеем. Для сего Иисус приемлет крещение и свидетельство свыше. Для сего изгоняются демоны, исцеляются болезни. Для сего - древо за древо, и руки - за руки; мужественно распростертые за руку, невоздержно простертую: руки, пригвожденные за руку своевольную"... "Сего-то врачевания служители и сотрудники - все мы, председательствующие пред другими"... Вот каково врачевство священника! А для чего трудятся врачи? Чтобы больше дней прожил на земле человек, какому, быть может, лучше было бы и умереть, чем служить пороку! Да и вообще, разрешиться от жизни - разве не первое то благо для человека здравомыслящего! "Но нам, когда мы - в опасности утратить спасение души, души блаженной и бессмертной, которая будет вечно или наказываема за порочность, или прославляема за добродетель, - какой предлежит подвиг, и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других уврачевать, и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу?" Ведь всем нужно разное! Мужчина и женщина, старость и юность, нищета и богатство, больные и здоровые, мудрые и невежды и т.д. И дальше: супруги и безбрачные, пустынножители и мирские, счастливцы и неудачники, занятые и праздные и т.д. и т.д. Все различествуют, и всем надо разное врачевство. "Одних назидает слово, другие исправляются примером. Для иных нужен бич, а для других - узда, ибо одни ленивы и неудобоподвижны к добру, и таких нужно возбуждать ударами слова, другие сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым и сильным коням, бегущим далее цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово. Для одних полезна похвала, а для других укоризна, но та и другая - во время; напротив того, без времени и без основания они вредят. Одних исправляет увещание, других - выговор, и последний - или по всенародном обличении, или по тайном вразумлении... Иногда нужно гневаться, не гневаясь, оказывать презрение, не презирая, терять надежду, не отчаиваясь, сколько сего требует свойство каждого; других надлежит врачевать кротостью, смирением и соучастием в их лучших о себе надеждах. Одних полезно побеждать, от других часто полезнее быть самому побежденным; и хвалить или охуждать должно - у иного достаток и могущество, а у иного нищету и расстройство дел. Ибо наше врачевство не таково, каковы добродетель и порок, из которых первая всегда и для всех всего лучше и полезнее, а последний всего хуже и вреднее; у нас одно и то же, например - строгость или кротость, а равно и прочее, мною исчисленное, не всегда даже для одних и тех же оказывается или самым спасительным, или опасным". "Хождению по канату" уподобляет св. Григорий дело пастырского врачевства: малейшее нарушение равновесия - и грех возникает и для себя, и для пасомого. Как трудно не уклониться ни на десно, ни на шуе (Пр. 4, 27)!
     А способ врачевания? Не главнейший ли - слово? Каждому "даяти во время житомерие" (Лк. 12, 42) слова! Вовремя сказать все, что идет во спасение - вплоть до таинственно-благодатного учения о Начальной, Царственной и Блаженной Троице! А если еще приходится слово обращать и к целому обществу, которое можно уподобить многострунному органу, требующему неодинаковых ударений! Тут трудность особая. Опасность идет с трех сторон, т. е. от мысли, от слова и от слуха. "Ибо если ум непросвещен, или слово слабо, или слух не очищен, и потому не вмещает слова, от одной из сих причин так же, как и от всех, необходимо хромает истина". Это общие трудности, а, в отдельности, каждый чем-то отвращен от истины. Он готов отказаться от всего - только не от своих мыслей. Одни "неправду в высоту глаголют" (Пс. 72, 8), другие, бросаясь на всякое учение, как свиньи попирают бисер истины, иные готовы слушать всякое учение, а потом, нагруженные и подавленные, отвращаются от всякого здравого учения и осмеивают и презирают сам(е веру нашу. В итоге легче вновь напечатлевать истину в душе нетронутой, чем по старым письменам начертывать слово благочестия: изгладить нужно старые, чтобы написать лучшие.
     И все это обилие трудностей обнимается уподоблением общества многовидному и многообразному зверю, составленному из многих - и каждого надо отдельно соблюсти и с ним управиться! Разнородное живое существо - тело Церкви, и с каждым нравом и умом пастырь должен найти приличествующее обращение: младенцам надо молоко, а иные требуют уже "премудрости, проповедуемой между совершенными" (1Кор. 2, 6). Это не значит приспособляться и потакать. Сильно говорит об этом св. Григорий. "Мы неспособны кормчествовать словом истины и мешать вино с водою, т.е. учение, веселящее сердце человеческое, с учением пошлым, дешевым, влачимым по земле, пропадающим и текущим понапрасну". Это все поняв и посоветовавшись с самим собою, и предпочел он - учиться, а не браться учить, уподобляясь людям неразумным и дерзким. Вспоминает он древнее еврейское правило: не всякому возрасту дозволять читать всякую книгу Писания. А как ныне легко научают "учить". Пляске и игре на свирели сами учатся, а мудрости? Стоит разве только захотеть, чтобы стать мудрым? "Мало в них мудрости даже на то, чтобы сознать свое невежество". И такие берутся за учение: если какой недуг, то сей именно достоин слез и рыдания. Уврачевать сей недуг может разве Петр или Павел. Тут перед духовным взором св. Григория встает с особенной яркостью образ Павла - и любовно воспроизводит он его облик, как пастыря доброго.
     Не о внешних его подвигах говорит св. Григорий, а об его попечительности и сердоболии, а главное - о разнообразии способов врачевания, в сочетании строгости с человеколюбием, так что ни кротостью он не расслабляет, ни суровостью не ожесточает. То отлучает, то утверждает любовью, то плачет, то веселится, то напоевает млеком, то касается тайн, то снисходит, то ведет с собою на высоту, то угрожает палицею, то объемлется духом кротости, то возносится с высокими, то смиряется с смиренными. Иногда - "меньший из апостолов", а иногда обещает представить доказательство, что в нем глаголет Христос... "Ибо ищет не собственной пользы, но пользы чад, которых родил во Христе благовествованием, - такова цель и всякого духовного начальства - во всем презирать свое для пользы других". Таков Павел, таков всякий, подобный ему духом. Но кто способен стать таким! Ужас объемлет св. Григория, когда он разворачивает свиток предостережений и угроз, которыми наполнен Завет Ветхий... "Но для чего, - обрывает он себя, - повторять ветхозаветное, когда есть правила новые, - какие требования предъявляются для епископов и пресвитеров! Какие, еще раньше, законы дал ученикам Иисус, посылая их на проповедь: небесным должен быть благовестник! А те укоризны, которые обращал Господь к книжникам и фарисеям! Такие мысли не оставляют меня день и ночь, сушат во мне мозг, истощают плоть, лишают бодрости, не позволяют ходить с подъятыми высоко взорами". Не о начальстве думать, а о том, как бы самому очиститься: умудриться, а потом умудрять; стать светом, а потом просвещать; освятиться, а потом освящать...
     "Когда же сие будет?" - скажут иные. "На сие какой дам вам ответ, преименитые?" - спрашивает риторически св. Григорий. И дает знаменитый ответ: "В таком деле и глубокая старость - не долговременная отсрочка. Ибо седина с благоразумием - лучше неопытной юности, рассудительная медлительность - неосмотрительной поспешности, кратковременное царствование - продолжительного мучительства, подобно как малая доля драгоценности предпочтительнее обладания многим, не имеющим цены и прочности, небольшое количество золота - многих талантов свинца, малый свет - великой тьмы". "Знаю, чьи мы служители, где сами поставлены и куда готовим других. Знаю величие Божие и человеческую немощь, а вместе и силу. "Небо высоко, земля же глубока" (Пр. 25, 3). И кто из низложенных грехом взойдет на небо?" "Это сделало меня смиренным, - восклицает он, - Бог и Небо - предмет наших желаний и исканий. Соответственно достоин должен быть и невестоводитель, уневещивающий души". "И боюсь, чтобы, связав мне руки и ноги, не извергли меня из брачного чертога"... "Хотя..." И тут открывает св. Григорий тайну! Принесен он в дар Богу по материнскому обету. И сам он, уже добровольно, отдал себя Богу, - отдал все; имение, знатность, здоровье, самый дар слова. Всему предпочел он Христа - и стал учиться умерять гнев, обуздывать язык, уцеломудривать око, укрощать чрево, попирать земную славу. "И в этом (безрассудно говорить, однако же, пусть будет сказано) стал я не хуже, может быть, многих". Но разве достаточно он себя очистил, чтобы править другими? Особенно в то страшное время, когда, кажется, изгнан из сердца всякий страх, когда благочестие выражается в том лишь, что осуждается нечестие других, когда ловят грехи других не для того, чтобы оплакивать их, а чтобы пересудить и язвы других взять в оправдание своих собственных! Так и миряне, и священники: "якоже людие, тако и жрец" (Ос. 4, 9).
     О, если бы то была борьба за истину! "Я желал бы и сам быть в числе подвизающихся и ненавидимых за истину, даже похвалюсь, что действительно принадлежу к их числу. Ибо похвальная брань лучше мира, разлучающего с Богом. Посему и Дух вооружает кроткого воина (Иоиль 3, 11) как способного хорошо вести войну". Но ныне спорят за милости, а прикрывают то верою, делаясь позором во всякое время и во всякой вещи, услаждая нечестивых зрелищем христиан поругаемых. "Ужели подвизающийся за Христа не по Христе угодит тем миру (Еф. 52, 5), ратоборствуя за Него недозволенным образом?" Не боится он внешней брани, восстающего на Церкви зверя (Юлиана), хотя бы грозил он огнем, мечем, зверями и пр. "На все есть у меня одно врачевство, один путь к победе, и это - похвалюсь во Христе! - смерть за Христа". Но где мудрость, благодать, которая вооружит на брань против козней лукавого на поприще священства? "Признаюсь, что я немощен для такой брани, а потому и обратил хребет, сокрыл лице в бегстве. От полноты огорчения возжелал я сидеть в уединении и молчать, зная, что время лукаво"... А брань внутренняя! "Пока не препобеждена мною, по возможности, персть, пока не очищен ум, пока далеко не превосхожу других близостью к Богу, не безопасным признаю принять на себя попечение о душах и посредничество между Богом и человеком, что составляет также долг иерея."
     Нужно быть Моисеем, чтобы безнаказанно приближаться к Богу! А сколько еще примеров дает Ветхий Завет! А Новый! На уста св. Григория приходят бесчисленные изречения Библии, изображающие, каким должен быть человек, чтобы мог он стать "почетным членом тела Христова".
     Вот - оправдания бегства! Что же заставило пренебречь ими? Помимо сердечного взаимного расположения, прежде всего - седины отца и матери, обет помощи им данный, нарушение которого устрашило Григория так, что он презрел самое любомудрие. Он счел лучшим быть честно побежденным, чем одержать победу со вредом и незаконно. Но была и еще причина: вспомнил он о пророке Ионе! Тот бежал, - неужели не понимая всю тщетность замысла? Нет, бегство его было жестом скорби в предвидении того, что благодать переходит к язычникам. Все одно. Он прекословил Богу: не решается на то Григорий. Долго находился он между двумя страхами, и победил страх оказаться непокорным. Посему повторяет он слова своего Владыки, призываемого "яко овча на заколение" (Ис. 53, 7), "не противлюся, ни противуглаголю" (Ис. 50, 5). "Видишь благопокорность, - возврати благословение" - обращается он к отцу.
     
     * * *
     Во многих иных местах возвращается святитель Григорий к изображению пастырства. Примечательно слово, по рукоположении его во епископы, сказанное им отцу в присутствии Василия Великого. "Снова на мне помазание и Дух, и опять хожу плача и сетуя" - так начинается оно. Помазанность Духом так страшна, что радость смешивается с ужасом. И тут уступает он принуждению и ищет руководства у отца, прося научить "при кротости строгому обращению, при производстве дел веселости и спокойствию", просить указаний "кого пасти палицею, и кого пасти свирелью, когда выводит на пастбища, и когда сзывать с пастбищ, как вести брань с волками, и как не вести брани с пастырями, когда "обуяша пастыри" (Иер. 10, 21) - как не стать худым пастырем, который самого себя пасет, а не овец. Не раз слышим мы и в других словах, как снова и снова лишь принуждением возвращается Григорий из любезного сердцу его безмолвия, с беспрепятственной возможностью беседовать с самим собою и Духом. Но тот же Дух требует обращения к деятельности пастырской - и подчиняется Григорий: начинает искать пользы для себя в пользе других, приводя к Богу людей. Целая и благоустроенная Церковь, не предпочтительнее ли одного человека!
     Поскольку же ставится он в связь личную с паствой, новые чувства берут верх, и уже иные ноты звучат в его слове. Так, например, было по возвращении в Константинополь после Максимовой попытки занять престол его. Горит он желанием скорее соединиться с паствой - в уверенности, что и она горит тем же желанием. "Смотрите, какова вера: и за себя уверяю, и за вас ручаюсь". Хоть и претит ему город, "но не достало терпения жить долее в разлуке". Теперь обратное! Удалился он по принуждению, а возвращается не только доброхотно, но "ноги сами шли". "Подлинно, один день составляет целую человеческую жизнь для тех, кто страдает любовью". Пастух скорбит об овце, птичка горюет о гнезде, один свирелью зовет заблудшую и радуется об одной больше, чем обо всем стаде, а другая летит к гнезду и обнимает птенцов крыльями. "Какая же привязанность должна быть у доброго пастыря к словесным овцам, за которых он подвергался уже опасности, так как и сие усугубляет любовь". А кончает он слово замечательным изображением любомудрого во Христе человека, то есть такого, в котором дух всецело господствует, позволяя преодолевать все внешнее и мирское, живя о Господе. Ничто не имеет над ним власти: все он перенесет! Будут хулить, - утешится, будут клеветать, - станет молиться, ударять в ланиту - подставил бы и третью, если бы была, будут ругаться, - то терпел и Христос. Все примет с Богом. "Сколько бы ни были многочисленны его страдания, все еще не достанет многого: оцета, желчи, тернового венца, тростникового скипетра, багряницы, креста, гвоздей, сраспинаемых разбойников, мимоходящих и хулящих". Вот тот идеал, который стоит перед ним, ибо всю мудрость видит в одном: бояться Бога. Потому бесстрашно возвращается он, все попечение возлагая на Бога в Троице сущего, желая лишь Ею озариться совершеннее и чище.
     
     * * *
     Поучительно истолкование св. Григорием того, как надлежит пользоваться словом - этим мощным орудием воздействия на пасомых, которых надо вести не принуждением, а убеждением, если желать их спасения. Мера, добрый порядок - вот общий закон: "никто да не будет ни мудр более надлежащего, ни законнее закона, ни блистательнее света, ни прямее правила, ни выше заповеди". Господь установил пастырство - начальствующих, но и тут установил разность - первее апостолов, второе пророков, третье пастырей и учителей. Какая задача последних? Мера в пользовании и просвещении. Мера во всем! И не все должны быть учителями и толкователями. "Говорить о Боге - великое дело, но гораздо больше - очищать себя для Бога, потому что в "злохудожную душу не внидет премудрость" (Прем. 1, 4)". "Учить дело великое, но учиться дело безопасное. Для чего представляешь из себя пастыря, когда ты овца?" Если ты о Христе муж - вещай Божию премудрость, а если ты младенец? "Говори, когда имеешь нечто лучшее молчания, но люби безмолвие, где молчание лучше слова". Чем выше предмет, тем сильнее опасность: на что полагаться? На ум, на слово, на слух? Постигать умом трудно, изобразить словом невозможно, найти очищенный слух - всего труднее! Смиренномудр не тот, кто говорит мало, при немногих и редко, но тот, кто скромно говорит о Боге, кто знает, что сказать, о чем помолчать. Стыдно, если кто скромен в одежде и пище, показывает смирение мозолями на коленях и всякими знаками подвига и унижения, а касательно учения о Боге являет самовластным и самоуправным. Неужели молчать о Боге? - спросит горячий. Нет: "аще есть в тебе слово разума отвещай" (Сир. 5, 14). А если нет, - связав язык, разреши слух. Скорость твоя только да простирается до исповедания Веры, если это потребуется от себя, а в том, что дальше, будь медлен. Для спасения не нужно изощрений красноречия мудрости: "близ ти глагол есть" (Рим. 10, 6-8). "Исповедуй Иисуса Христа и веруй, что Он воскрешен из мертвых, и ты спасешься". Страшись касаться предметов высших, истощая свое честолюбие на предметах безопасных. Строг будь к себе, но в сознании своего стремления высокоумствовать, особенно будь снисходителен к другим: ты ученик Христа кроткого! Потерпи действительное или кажущееся тебе зловоние брата своего - ты, который помазан миром духовным. Грех - не яд ехидны, не смерть: уврачуй брата. Так зовет всех св. Григорий к приближению к Богу делами, жизнью, приуготовляясь к созерцанию о Христе.
     Свое отношение к слову, столь мудро-осторожное, св. Григорий обрисовал обстоятельно и в своей стихотворной автобиографии. Своим "законом обучения" считает он "не признавать единственным путем к благочестию легко приобретаемого и зловредного языкоболия, не метать таинственных учений без всякой пощады на зрелищах, на пирах... не метать языком, который предварительно не очищен от мерзких речей, не метать слуху, который осквернен и чужд Христа". Доказывать благочестие стремился он исполнением заповедей, доброделанием, молитвой, подвигами обуздания плоти, очищением чувств. Ибо много путей спасения... Не один путь слова, и беден был бы Бог, если бы вера доступна была одним мудрым. Не надо быть "любословом": говори, но страхом, говори, но не всегда, не обо всем, не всякому и не везде; знай, кому, сколько, где и как говорить. Нужно умно говорить и умно слушать, а иногда избегать и того, и другого, пользуясь "правдивым мерилом - страхом". И в своем прощальном слове этому "благоразумию в слове" отводит он опять высокое место. Нужно воинствовать за Христа, но как? "Воинствование свое за Христа доказываем тем, что сражаемся, подражая Христу, который мирен, кроток и понес на себе наши немощи; не заключаем мира во вред учению истины, уступая что-нибудь ради славы именоваться снисходительными (мы не уловляем добра худыми средствами), и блюдем мир, сражаясь законно, не выступая из своих пределов Духа. Так о сем разумею, и вменяю это в закон всем строителям душ и раздаятелям слова: ни строгостью не ожесточать, ни потворством не надмевать, но соблюдать благоразумие в слове, и ни в том, ни в другом не преступать меры".
     Каким должен быть пастырь пред алтарем, рисует нам Григорий Василия Великого, каким он показался правителю: "море народа, а в алтаре и близ него не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Саул" (1Цар. 7, 10), не восклоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслию (как будто в храме не произошло ничего нового), но пригвожденный (скажу так) к Богу и престолу, а окружающие его стояли в каком-то страхе и благоговении", так что сам царь пришел в изнеможение. Идеального пастыря изобразил Григорий и на образе Афанасия Великого: "Высок делами, столько смирен сердцем, в добродетели никому недоступен, а в обращении всякому весьма благоприступен, кроток, не гневлив, сострадателен, приятен в беседе, еще приятнее по нраву, ангелоподобен наружностью, еще ангелоподобнее сердцем; когда делал выговор, был он спокоен, когда хвалил, - назидателен. Он ни одного из своих качеств не портил неуместностью: у него выговоры были отеческие и похвалы, приличные начальнику; и мягкость не составляла слабости, и строгость - жестокости, напротив того, первая представлялась снисходительностью, последняя - благоразумием, а та и другая - любомудрием. Ему не много нужно было слов, потому что для наставления других достаточно было жизни его; ему редко нужен был жезл, потому что достаточно было слова, и еще реже нужно было употреблять сечение, потому что достаточно было жезла, поражающего слегка".
     Кончил свои дни Григорий в уединении. "Прости кафедра - эта завидная и опасная высота". Как много говорят эти прощальные слова!