Под проповедью можно разуметь апостольское благовестие, согласно велению Спасителя: "шедше, научите вся языки..." Миссионерством принято сейчас именовать дело такой проповеди - о нем будет дальше идти речь. Сейчас предметом нашего внимания будет проповедь, как составная часть церковного богослужения. Это - особая отрасль пастырской деятельности для пастыря обязательная, очень важная и естественно подлежащая обособленной трактовке. В круге богословского образования она образует специальный предмет, именуемый гомилетикой. Это - живое слово, которое произносится на литургии, или непосредственно после чтения Апостола и Евангелия (старая традиция) или в конце литургии после запричастного, что особенно принято во время соборной службы, когда проповедь произносится одним из служащих, пока продолжают причащаться сослужители или перед самым отпустом, как то обычно делает архиерей. Говорится иногда проповедь и за всенощным бдением - после чтения Евангелия. Имеет глубокий смысл непосредственное следование поучения за чтением Слова Божия. Ведь исторически такая проповедь есть нечто преемственно воспринятое от обычая ветхозаветного, которому следовал и Спаситель - сопровождать поучением тут же прочитанное Слово Божие. В христианские времена за этими поучениями закрепилось греческое именование "гомилия", т. е. беседа, живое слово, обращенное к слушателям. Фактически это редко бывало, однако, действительно живым словом, сводясь чаще к чтению сосредоточенных в определенных сборниках образцовых "гомилий". Так оно и осталось на все последующие времена. По заданию проповедь есть все же живое слово, составляющее часть богослужения, пусть фактически она и превращается часто, а иногда и как уже укоренившийся обычай, в чтение образцовых поучений. Вошли во множестве поучения и в Устав, перемежая службу. В нашей русской древности ими совершенно была вытеснена проповедь, и стали ее вводить со времен патриарха Никона, распоряжениями свыше, что вызывало отпор со стороны русского человека, привыкшего живое слово воспринимать только в частных беседах со своим духовником. Правда, надо иметь в виду, что проповедь тех времен едва ли много способна была говорить живому сердцу, будучи проникнута искусственностью и являясь, по существу своему, уже не гомилией, в точном смысле этого слова, которым нарочитое ораторство упразднялось, а произведением именно ораторского искусства, да еще в его худших формах, выспренних, условных и холодных.
     В дальнейшем проповедь прочно вошла в наш обиход. Уставные чтения стали принадлежностью одного лишь строго выдержанного монастырского обихода. Приходская жизнь и даже кафедральная об них забыли. Стала ли проповедь всегда живым словом? Что она им стала, этому имеем мы образцы блистательные. "Сравните, - говорит прот. Н.В. Вознесенский (будущий еп. Димитрий) в своем курсе лекций по гомилетике, читанном им в Харбине, - язык св. Димитрия Ростовского или Иннокентия Иркутского с официальным языком эпохи Петра Великого, той эпохи, когда они жили, или хотя бы с языком тогдашней "изящной" литературы: как небо от земли. Насколько у проповедников язык этот понятен, естественен и прост, настолько тяжел, искусственен и архаичен для нас тот язык светский. Так и читая проповеди Иннокентия Херсонского, мы должны помнить, что он родился в одном году с Пушкиным (1799) и проповеди писал сто лет тому назад, а ведь и теперь они могут считаться образцом литературного изложения". Впереди века, а не позади его, шел церковный проповедник. Но поскольку обязательной была проповедь, - не могла она всегда и везде быть на таком высоком уровне. Чтобы дать представление о проповеди, как об явлении массовом, приведем несколько примеров.
     Так, известный нам Парфений Смоленский, один из авторов принятого нами к руководству наставления пресвитерам, вводил у себя обязательность проповеди самыми решительными мерами. Если не делал то священник, то должен был поручать делать то дьякону, даже причетнику, хотя бы по книжке - за литургией и на утрени. "Если кто не станет прочитывать проповедей, и на богомолье не будет наставлять простолюдинов, то за силу правил св. отец, не токмо места, но и степени священства лишен быть имеет". Он рекомендует выписывать проповеди из книг в тетради - и благочинные обязуются проверять наличие таких тетрадок и рапортовать о том. При поставлении во священники и дьяконы предписывалось от них требовать: читать по церковным и гражданским книгам, произносить проповеди, знать закон Божий, Св. Писание и нотно-церковное пение.
     Среди резолюций митр. Филарета попадаются сведения о проповеднической деятельности священнослужителей. Вот одна из них, от 15 марта 1832 г.: "…как теперь рассмотрение проповедей показало, что он (один из московских протоиереев) имеет большую нужду в добрых советах цензора, то подтвердить ему, чтобы впредь проповеди цензору представлял, и советы его принимал; а с своей стороны - старался составлять поучения правильные, вразумительные и назидательные, чаще пользуясь свидетельствами и выписками из св. отец, когда собственное мудрование мало удается". В другой резолюции, по вопросу о назначении на открывшуюся вакансию священника, предлагаемый из соревнующих дьяконов кандидат отвергнут: "Введенский дьякон два года сряду мало говорил проповедей, и причины сему никакой не представлено. Чтобы не подать ему повода к лености впредь, и худого примера другим, отказать ему от просимого места. А произвести на оное, по старшинству, Вознесенского дьякона Петра Александрова".
     Из времени позднейшего интересно отметить один эпизод из жизни такого великого святителя, как архиеп. Воронежский и Задонский Антоний (при котором прославлен был св. Митрофан Воронежский и началось прославление св. Тихона Задонского). Однажды он спросил некоего настоятеля монастыря, читаются ли поучения в церкви. Тот отвечал, что читаются, - когда много народа. Владыка на это разъяснил: "должно читать ежедневно поучения, хотя бы десять человек в церкви было, хотя бы один. И один, с любовью и желанием принявши слово закона Божия, может другим оное передать, может и сам спастись и ближних своих назидать, располагая их к исполнению дел богоугодных и обществу полезных".
     Мы видим, что проповедь и в столицах, и в провинции была предметом внимательного епископского наблюдения, и в смысле обязательного ее наличия, и в смысле самого ее содержания. Явлением по-видимому обыденным была дьяконская проповедь. Конечно, должны были быть принимаемы меры к облегчению проповедания. Знаем мы, что издавна входят в обращение сборники образцовых проповедей. С другой стороны, всячески поощряется тщательная подготовка к проповедям. Можно думать, что устная проповедь без "тетрадки" была большой редкостью, почему нормальным и привычным было говорение проповеди перед ставимым на солею аналоем. Таким образом, произносимая проповедь остается, конечно, живым словом, тем более, что перед глазами может быть только конспект или даже беглая запись чередования мыслей и цитат. Но возможно было и чтение закончено составленных проповедей - своих или чужих. При всех условиях, можно почитать достоверной достаточную меру укоренения проповеднической практики у нас в России.
     С особой решительностью высказался о деле проповедничества Московский Собор, вынесший о том особое постановление 4 декабря 1917 г. В нем было засвидетельствовано, что церковная проповедь, по учению слова Божия (Мф. 28, 19-20; Мк. 16, 15; Деян. 1, 8; IКор. 9, 16; II Тим. 4, 2 и др.), церковным канонам (Св. Ап. прр. 36 и 58; VI Вселенского Собора правило 19; VII Вселенский Собор правило 2), а равно и указаниям церковного устава, является одною из главнейших обязанностей пастырского служения и должна раздаваться, возможно чаще, как за общественным и частным богослужением, так и во внебогослужебное время, обязательно же в воскресные и праздничные дни, или по особым обстоятельствам в жизни Церкви, общества и государства. Для напоминания об этом Собор предписал печатать в новых изданиях иерейского служебника и чиновника архиерейского вышеуказанные правила церковных канонов следующим разъяснением:
     "Аще епископ или пресвитер Божественную литургию совершает во дни воскресные или праздничные, не проповедуя слова Божия или сослужащим не поручая проповедати, и тако являет нерадение о причте и людях, тяжко согрешает, опечаливает бо Христа, пастырем Церкви Своея заповедавшаго проповедати Евангелие, небрежет же и гласа апостольскаго, глаголющаго: "Внимай себе и учению и пребывай в них, сия бо творя и сам спасешися и послушающии тебе" (IТим. 4, 16), забывает и святых отец, пастырей и учителей Вселенския Церкви заветы. Последующе же Христа Пастыреначальника и Святых Апостол и Святых Отец образу благовествования, да будут Епископы и пресвитеры Православныя Церкве Российския проповедницы богоноснии, утешающии в здравом учении, противящихся обличающии и не токмо во дни воскресные или праздничные, якоже выше речеся, но и по вся дни да проповедят слово Божие и не токмо во время Божественной Литургии, но аще возможно - и прочих служб и треб. Такожде и во ино время благоприятно паству свою на слышание слова Божия да глашают".
     Как видим, Московский Собор богослужебную проповедь сливает воедино с поучением вообще, свойственным священническому званию. Собор пошел и дальше. Он отдал дань присущему именно этому времени увлечению проповедью, как орудием воздействия на общество. В нашем обществе, да и в церковных кругах, в эпоху отхода широких кругов населения от церкви, господствовало убеждение, будто чуть не главной причиной такого охладения является неумение пастырей говорить с церковной кафедры. Ни по существу, ни по форме не умеют пастыри убедительно говорить - вот и бежит интеллигентное общество из храмов. Поток обличений изливался на голову пастырей. Возникала мысль о необходимости решительно мобилизовать духовенство в его массе именно как проповедников. В составе высшей иерархии сторонником такой точки зрения был известный проповедник архиеп. Амвросий (Харьковский). Вот как говорил он:
     "К возбуждению и надлежащему направлению проповеднической деятельности служителей Церкви должны быть обращены все наши усилия и заботы. Мало у нас в духовенстве дарований - это наше несчастье, мало усердия к делу - это наше преступление... В нашем Отечестве более 30.000 церквей, как готовых народных училищ, еще более того учителей, облеченных авторитетом проповедников Христовой Истины и доверием народа... Стряхни они с себя этот мертвый сон безучастия и беспечности, который овладел ныне большинством их, проникнись они той жалостью к народу, остающемуся без руководства, какая дышит в словах Христа Спасителя (Мф. 9, 36), пойми они силу и злокачественность современных заблуждений, оставь они устарелые формы речи, подкрепи они слово примером христианских добродетелей - что они могли бы сделать для народа!"
     Такой же верой в силу проповеди проникнуто и вышеприведенное постановление Собора, которое развертывает целую систему мер по оживлению ее. Тут и допущение мирян, и разрешение пользоваться местными языками и наречиями, и образования соответственных братств, и забота о руководстве сверху, и образование специальных библиотек, курсов, изданий, переработка программ духовных школ в целях подготовления кадров опытных проповедников, и создание кадра инструкторов разъездных и пр. Конечно, в государстве, подпавшем уже игу безбожников, такая программа была силой вещей, мертвым делом. Но представим себе, что она стала бы реальностью, четверть века раньше - изменила ли бы она течение событий? Не достигла ли бы она даже и обратного, попустив церковным кадрам снизиться, никого не возвысив? Ибо приближение к обществу, сознательно или бессознательно, но покидающему ограду Церкви, таит в себе именно такую опасность. Получает оно свое воплощение в разных формах модернизма, от самых утонченных до самых грубых.
     Это можно иллюстрировать на одном именно очень утонченном примере. Тот же архиеп. Амвросий был сторонником того, чтобы проповедь стала живой речью, по возможности импровизированной. Эта тенденция с приближением революционных годов все более утверждалась, найдя себе такого, между прочими, красноречивого защитника, как Тареев. Чтобы разобраться в этом вопросе, надлежит вообще несколько остановиться и на внешней форме, и на внутреннем качестве церковной проповеди.
     Какая задача проповеди, как живого, одушевленного слова? Дойти до сердца слушателя и произвести на него спасительное воздействие. Какими средствами должен для этого пользоваться проповедник? Всеми, какие только способны привести к этой цели, ему доступными. В частности, конечно, общие требования, обращаемые к живому слову, не теряют актуальности и для церковного проповедника.
     Учитель красноречия классической древности Квинтилиан говорил: "Говорить хуже, чем ты можешь, это не только небрежность, но и преступление, это вероломство, измена тому делу, которое принимаешь на себя". Если кто говорит не приготовившись, "это неуважение и невнимание к другим". Если кто говорит не вдумавшись, "это легкомыслие, недостойное мужа, это дерзость, подлежащая наказанию". В какой мере эти правила должны лишь усилиться в своей вескости для проповедника слова Божия! Значит ли это, что надо специально заботиться о форме проповеди, о красноречии ее? Нет! Как хорошо говорил блаж. Августин, красноречие должно следовать за мыслью проповедника как послушная раба, не будучи нисколько звана к ней. Красноречие, иными словами, не цель, а средство. Беда, если оно стало целью, беда, если проповедник задался целью нравиться своим словом. Кто желает нравиться людям, тот перестает быть служителем Истины. Говоря так, св. Григорий Двоеслов развивал свою мысль следующим образом: "тот враг Искупителя, кто добивается (хотя бы и хорошими средствами) быть любимым Церковью вместо Него. Это было бы то же самое, как если бы какой отрок, чрез которого бы жених пересылает подарки своей невесте, вздумал предательски привлечь к себе сердце ее и обольстить ее". Вообще для проповедника задача не в том, чтобы сказать красноречивее, а в том, чтобы сказать яснее и очевиднее. Одушевление? Но оно должно быть подлинным, одновременно вызываемое и темой проповеди, и задачей ее - должно быть явлением духа и силы (IКор. 11, 4). "Глаголы яже Аз глаголах вам, дух суть и живот суть" (Ин. 6, 63). И здесь надо быть подражателями Христа Спасителя и апостолов. Гореть должен проповедник, но чем - христианской любовью. "Аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам бых яко медь звенящи или кимвал звяцаяй" (1Кор. 13, 1). То же и в отношении мудрости. Не в том дело, чтобы удивить ею слушателей, а чтобы раскрыть им Истину. Апостол предостерегает против того, чтобы "мудрствовать паче, еже подобает мудрствовать" (Рим. 12, 3). Нет и не может быть повышенного чувства "своего", по отношению к содержанию и форме проповеди. "Все, что кем-либо сказано хорошего, принадлежит нам, христианам",- говорил Иустин, распространяя это правило даже на древнюю мудрость. Что же говорить о том, что принадлежит к составу церковной Истины? "Слово Божие не есть чужое для тех, кто повинуется Богу", - говорил блаж. Августин. Сила проповеди иногда всецело определяется именно тем, что нет своих слов у проповедника: а им говорит как бы Слово Божие. Тот, кто способен из недр своей памяти извлекать потребное для речи, свободно черпая из источника Писания и святоотеческой мудрости, особо призван к проповедничеству. Но значит ли, в частности, это последнее, что он может - не готовиться к проповеди? Выслушаем урок именно такого проповедника. "Церковные поучения должны быть заблаговременно сочиняемы, потому что всего предпочтительнее осторожность и предусмотрительность в таком деле, в котором малейшее небрежение влечет за собою гибельные последствия... И когда представим себе сие, то, конечно, не удивимся, ежели и искуснейший не осмелится произнести ничего такого, что не приготовлено им предварительно со всем возможным тщанием и что не проверено не только собственным рассуждением, но даже суждением многих". А что касается нарочитой задачи приспособиться к слушателям, то тот же митр. Филарет (Московский) говорил: "Когда писатель или наставник говорит простолюдинам правильным степенным языком, они чувствуют себя ниже его и располагаются ко вниманию и уважению. А когда он подделывается под их грубое изломанное наречие, тогда они видят его ниже себя: потому что подражатель, естественно, ниже поражаемого, и вниманию их представляется не возвышенная идея, а пошлый вид актера, представляющего их быт". С соответственными изменениями можно то же самое сказать и относительно приспособления к мирской образованности особенно - к полуобразованности!
     Просто надо говорить. Но простота не есть упростительство. О, как трудно дается простота - особенно, если ее нарочито искать. Тут мало знать правило, еще Квинтилианом формулированное, о том, что надо говорить не так, чтобы можно было тебя понять, а так, чтобы нельзя было тебя не понять. Сама по себе удобопонятность, допустимость, легкость речи не есть еще истинная простота. Простота в искусстве - высшее его достижение! - имеется тогда, когда нет в изображении ничего личного и лишнего, а явлено творение Божие, как оно отобразилось в сознании художника. Простота проповеди предполагает нечто иное и еще несравненно большее. Отец Иоанн Кронштадтский неоднократно возвращался к превознесению простоты, как свойства, сближающего нас с Самим Богом. Бог - прост, и все Божие, истинно Божие в человеке - просто, являя отблеск Божией Простоты.
     Как же может проповедник приближаться к этой блаженной простоте? Он должен забыть себя, забыть все, всецело проникнуться предметом проповеди, всецело одушевиться стремлением слиться в осознании этого предмета с паствой - не со слушателями, не с аудиторией, а именно с паствой - во спасение их душ. Это или преодоление какого-то соблазна, или освоение какой-то истины, или память события святого, или ублажение угодника Божия, или прославление Богоматери или хвала Богу в Святой Троице, или во Христе назидание. Это неизменно - вознесение от земли к небу. "Гор( имеем сердца!" Пусть человеческое будет все-таки приобщено, по немощи нашей неизбывной, к нашему слову - не будем этим смущаться.
     Только бы не было в проповеди ничего лично-человеческого, никаких счетов, никаких обид, никаких никому поклонов, никакого самоублажения. Личное должно быть исключено из проповеди даже если оно обусловлено соображениями не корыстно-личными, а желанием утвердить правду, побороть неправду, похвалить заслуживающего похвалу, укорить заслуживающего укоризну. Личное слово обличения оправдано может быть только если оно вызывается крайней необходимостью предостеречь паству против губительного соблазна - и это как последняя мера пастырского душепопечения. Пусть из человеческого останется одно - наша немощь. Смиримся и покроет Господь нашу немощь и явит Свою Силу. Получат назидание, получат помощь, получат утешение и ободрение, услышат спасительную укоризну, ощутят целительный страх наши духовные чада, как ни убог будет раздавшийся с амвона глас. В такой всецело пастырской проповеди благодать действует, приближаясь к тому, как это происходит в Таинствах: только бы то был послушливый Христу глас пастырской совести, не лукавнующей. В такой проповеди осуществляется обетование, произнесенное над склоненной главой хиротонисуемого: "Божественная благодать оскудевающее восполняет".
     Должна ли быть непременно эта проповедь - "своя"? Может ли для проповеди существовать какая-нибудь этика в деле использования чужого материала - наподобие того, как это происходит с авторством в литературе? Самым решительным отрицанием надо ответить на эти вопросы. В Церкви все общее. Можно широко пользоваться в каких угодно формах не только Словом Божиим, не только Святыми Отцами, но и тем проповедническим материалом, который находится в руках батюшки. И не только не надо стараться сказать что-то "свое", а скорее надо бояться этого - как бы не погрешить в Истине этим "своим"! Идти проторенными путями - в этом не слабость, а сила, поскольку речь идет о Церкви. Можно и цитировать, называть имена, - но это имеет только одну цель: усилить убедительность сказанного ссылкой на высокий авторитет источника. Радикальная разница есть между выступлениями в печати и словом, произнесенным с церковного амвона. То, что за своим именем помещается в прессе, подчиняется законам авторства, и плагиатом будет печатание чужого в качестве своего. То, что сказано с амвона - однократно и остается жить только в сердцах слышавших, - как голос Церкви. Может быть и просто прочтена чужая проповедь. Это, конечно, свидетельство немощи, но не надо ее стесняться. Забота пастырская может проявляться здесь в выборе текста, и это не только в смысле формального его соответствия дню, но и в смысле нахождения отклика в нем на что-то, волнующее паству. Тут кстати будет сказать вообще о темах проповеди. Чему они должны быть посвящены?
     Легко определить тут отрицательные границы: что не должно быть содержанием проповеди? Проповедь есть составная часть богослужения, его принадлежность. Храм - Небо на земле. Следовательно - к Небу должна вести проповедь, а не стлаться по земле. Задача проповедника - путь на Небо указывать и к нему вести. Проповедь - одно из орудий спасения. Значит, заведомо отметается все земное, мирское, преследующее цели земные, мирские. Из этого не следует, что надо говорить только о божественном. Нет, обо всем можно говорить, о самом земном и мирском, если только то определяет не самими этими земными обстоятельствами, а их значением для спасения души. Церковь живет на земле и воинствует в мире. Любой предмет может быть задет проповедью, - но как? Кто говорит в Церкви? Пастырь. Что является исчерпывающей, всепоглощающей заботой пастыря? Спасение душ его паствы. Такая забота способна выдвинуть на первый план буквально все, чем наполнена жизнь. Другой вопрос - как будет подходить к своей теме проповедник: будет ли он говорить о ней прямо, непосредственно, так сказать, в лоб, или осторожно подойдет к теме, опираясь на поучение чисто церковное и делая из него соответствующие выводы, а может быть, даже и не делая их и предоставляя слушателям сделать их самих. Тут правил нет, и не может быть. Но внутреннее значение проповеди именно в том, чтобы в ней можно было найти ответ на наиболее волнующие паству вопросы.
     Формально проповедь имеет как бы очередную тему, подсказываемую самим богослужением. Это - Евангельское или Апостольское чтение дня, или праздник, те святые или те события, которые связаны богослужебно с данным днем. Может взять проповедник за отправной пункт своего слова и какой-нибудь момент богослужения, или какое-нибудь событие, как связанное с паствой, так и входящее в более широкий круг явлений. Тут уже никаких, ни положительных указаний, ни отрицательных ограничений - нет и не может быть.
     В современности нашей проповедь приобретает особое значение. Жизнь течет ритмом лихорадочным, постоянно ставя вопросы волнующие - и притом так, что церковная совесть ими затрагивается часто непосредственно. С другой стороны, даже при наличии устремленности к церковной Истине, осведомление о ней у современного человечества минимально, а часто и превратно. Проповедь - единственное средство постоянного и неуклонного воздействия на паству, незаметно, порою, для нее самой все ближе приводящее ее к теснейшему общению с Церковью. Если духовничество есть руководство каждой отдельной душой, открывающее самые светлые перспективы рачительному пастырю, то проповедь дает ему в руки верный способ объединять эти души в одно целое, созвучно во Христе осознающее все внешнее кругом происходящее.