|
![]()
Глава XI
АРЕСТ ЗОИ ВЕНИАМИНОВНЫ
Тяжелым испытанием для меня явился арест Зои Вениаминовны.
Это случилось в 1930 году, когда немцы Поволжья оставили свои земли в России и все приехали в Москву хлопотать о выезде в Германию.
Из их среды мы пригласили как воспитательницу наших детей девушку Маргариту Яковлевну. Зоя Вениаминовна в то время работала как инженер на фармацевтическом заводе, а дома оставалось трое наших детей возрастом от 3-х до 8 лет со старушкой, бывшей монахиней Спасо-Евфимиевского монастыря в Суздале (все монастыри к этому времени были закрыты) [52].
Вскоре все приехавшие из Саратовской области немцы были арестованы, и в их числе и наша Маргарита Яковлевна. Так как все письма к немке посылались через Зою Вениаминовну, то этого было достаточно и для ее ареста. Все арестованные были отправлены для разбора дела в Самару, а затем перевезены в Ульяновск.
После ареста супруги я сам поехал вначале в Самару, а затем в Ульяновск хлопотать через прокуратуру об ее освобождении. Дома с детьми оставались моя сестра и старушка-монахиня.
Это происшествие заняло около 2-х месяцев напряженной жизни, пока жена не была освобождена.
Из воспоминаний дочери
Как арестовали маму, мы не слышали. Мы проснулись утром, и как обычно около нас была тетя Варя и «бабушка» — монахиня Евникия, прожившая в нашей крохотной кладовой целых 27 лет. Вечером отец пришел с работы и сказал нам, что мама уехала к дедушке, который заболел. Нас только удивило внимание, которое с того дня стали нам оказывать наши тетушки — Раиса Вениаминовна и Зинаида Евграфовна, приходившие с того дня к нам чуть ли не ежедневно. Меня они начали учить держать иголку, а на Рождество они устроили нам елку, даже позвали к нам знакомых ребятишек. В праздничный вечер я только сожалела, что с нами нет мамы, потому что нас не переодели в парадные матросские костюмчики, и мне при гостях было стыдно за свои дырявые локти на красной кофточке.
Однажды утром почтальон принес открытку на имя Коли. Брату подходил седьмой год, и он с интересом начал разбирать незнакомый почерк. Вдруг появился папа, выхватил у Коли открытку и скрылся в своей комнате. Мы стояли, как ошеломленные, но нас уговорили не плакать, потому что «папа весь задрожал, по-видимому, очень взволновался открыткой», — объяснили нам взрослые. Папа вышел минут через 20, уже одетый в дорогу и с чемоданом в руке. Он коротко сказал Варваре Сергеевне, что едет в Самару, искать жену, ибо в открытке было написано: «Дорогой Коля, твоя мама едет поездом в Самару. Шура».
Мы, дети, по-прежнему ничего не поняли. Только 16 марта, когда мама вернулась домой после трехмесячного ареста, мы узнали из ее рассказов о следующем.
Маму арестовали ночью. Собрав вещи в дорогу, супруги сняли образ, и мать благословила им спящих детей. Потом супруги, прощаясь как бы навеки, поклонились друг другу в ноги, обнялись и со слезами целовались. Видя эту трогательную сцену, дворник и комендант, присутствующие как понятые, опустили головы и тоже заплакали.
Квартиру тщательно обыскивали, ворошили белье, постели, но никто не знал, что ищут. В темном коридоре стоял чемодан и корзина с вещами Маргариты Яковлевны. «Чьи это вещи?» — спросил милиционер. «Нашей прислуги, которая уже ушла».
Приоткрыли чемодан. «Аккуратность просто немецкая! — восхитился сыщик. — Жалко такой порядок портить!». «Да, она немка была», — подтвердила мама. «Так это вещи не ваши, нечего их и перебирать», — решил чекист и захлопнул чемодан. «Бог спас нас», — рассказывала впоследствии мама. Если бы развязали стопочки белья, перевязанные ленточками, то нашли бы всю переписку с Германией тех немцев Поволжья, которые собирались бежать из СССР, как евреи бежали из Египта. Но на границе эти немцы были задержаны, а во главе их стоял пастор — дядя нашей Маргариты. И все письма шли к нему через Маргариту, а посылались на наш адрес, на имя Зои Вениаминовны Пестовой.
Маму поместили сначала в камере Бутырской тюрьмы. Холодная, грязная, тесная и вонючая камера не так угнетала ее, как полное неведение о судьбе своей семьи и незнание, за что она арестована. На допросах ее спрашивали о родных, об образовании, об отношении к заводу, который она очень любила, т.к. была энтузиастка своего дела, спрашивали ее о знании немецкого языка, который она совсем не понимала. Зоя Вениаминовна со слезами умоляла сообщить ей о муже и детях, но получала такие ответы:
— Муж сидит, дети в детдоме.
— За что же!?
— Скажите сами.
Мама рыдала, терзалась сердцем и мысленно умоляла Пресвятую Деву заступиться за ее семью. Настрадалась моя бедная мамочка. Голодный паек и вши не так ее мучили, как безнравственное общество воров и скверные анекдоты женщин. Тогда она взяла инициативу в свои руки. «Я доказала им, как мелки и пошлы их интересы, я показала этим падшим людям, как прекрасен мир, какая есть художественная литература, как интересна история. Я рассказывала без устали и о царевиче Дмитрии, нашем углическом чудотворце, и о Борисе Годунове, и об Иоанне Грозном, о Петре I и о «Братьях Карамазовых» Достоевского, и о Евангелии, и всём, всём, что знала, чем горело мое сердце, — говорила мама. — Меня слушали, затаив дыхание. Сочувствуя этим темным людям, я легче переносила свое горе».
В одной камере вместе с мамой сидела молодая идейная партийная работница из райкома — некая Шурка, как она себя сама называла. «У меня голова ленинская», — хвалилась она формой своего черепа и хлопала себя по затылку. Но до ленинского ума ей было далеко. Шурку посадили за следующее, как она сама рассказывала:
«Я выросла в городе и не имела ни малейшего понятия о сельском хозяйстве. Всей душой преданная Советской власти, я быстро продвинулась и заняла высокое место в райкоме как крупный партийный работник. Последней весной (а это был период коллективизации сельского хозяйства) в райком пришла жалоба, что крестьяне одного села отказались выезжать в поле и засеивать землю. Меня послали выяснить это дело и наладить посев. Я приехала из города как представитель власти, созвала крестьян и спросила:
— В чем дело? Почему не засеиваете поля?
— Нет посевного, — слышу.
— Покажите мне амбары.
Открыла ворота сараев. Гляжу — горы мешков.
— А это что? — спрашиваю.
— Пшено.
— Завтра чуть свет вывезти его отсюда в поле и посеять! — прозвучала моя команда.
Мужики усмехнулись, переглянулись между собой.
— Ладно! Сказано — сделано! — весело откликнулся кто-то. — За работу, ребята!
Я торжествовала: «Послушались. Видно голос у меня внушительный!».
Подписав бумаги о выдаче пшена крестьянам, я спокойно легла спать. Проснулась я поздно, позавтракала, пошла к амбарам: «Работают ли?». А в сарае уже пусто, вывезено все под метелочку. К вечеру назначаю опять собрание. Народ сходился веселый, подвыпивший, где-то гармонь играет, частушки поют. «Почему гуляют?» — недоумеваю я. Наконец пришли мужики, смеются.
— Ну как, пшено посеяли? — спрашиваю.
— Все в порядке, — отвечают, — распорядитесь, завтра что сеять?
— А что у вас во втором амбаре?
— Мука! Давайте завтра ее сеять! — хохочет пьяный мужик.
— Не смейтесь, — говорю, — муку не сеют!
— Почему не сеют? Раз сегодня кашу сеяли, значит завтра и муку сеять будем!
Меня как обухом по голове ударило.
— Как кашу сеяли? Да разве пшено — каша?
— А вы думали — посевное?! Ободранное зерно — это каша, а вы распорядились ее в землю сеять.
У меня все в глазах помутнело. А тут гудок — черный ворон за мной подъезжает. Вот и попала я в тюрьму как вредительница. А что я понимаю?».
Вот эта-то молодая Шурка оказалась предоброй душой. Она от всего сердца расположилась к Зое Вениаминовне и взялась отослать сыну Коле открыточку о судьбе его мамы.
Когда поезд остановился в Самаре, было около десяти часов вечера. Николай Евграфович спрыгнул на занесенный снегом полупустой перрон. Поезд ушел, воцарилась тишина, немногочисленные люди быстро исчезали. Мороз крепчал, сверкали звезды.
«Куда идти? Где искать жену?» — думал он.
«Скажите, пожалуйста, как найти тюрьму?» — этот страшный вопрос, звучавший на темных, пустынных улицах, наводил на людей ужас, и редкие прохожие спешили отмахнуться и скрыться от высокого, крепкого мужчины с пушистой черной бородой, какая была тогда у него. Он был легко одет; мороз давал себя знать. Николай Евграфович скоро понял, что надо искать ночлег, чтобы не замерзнуть и не попасть в руки плохих людей в чужом, незнакомом ночном городе. Окоченевшие ноги вязли в глубоких сугробах пушистого снега; огни в домах угасали, город засыпал; кругом царила мертвая тишина; прохожих не стало.
Отец горячо молился. Привожу с его слов: «Я прочел трижды тропарь преподобному Серафиму и решил, что пойду на огонек в третий по счету дом». Постучался. Дверь отворила приветливая старушка и любезно пригласила войти и обогреться. Он извинился, что побеспокоил хозяев в поздний час, вошел. Его усадили к самовару, который весело пищал на столе, покрытом белой скатертью. В углу висели иконы, под ногами лежали теплые половики, в комнате было уютно и чисто. Хозяйка пила чай со своими двумя взрослыми дочерьми, которые напоили незнакомца горячим чаем и принялись расспрашивать гостя о цели его посещения. Он откровенно рассказал, что приехал искать свою жену, арестованную два месяца назад и переведенную в Самару. Сказал, что дома у него остались трое маленьких детей, что жену его зовут Зоей.
— А как зовут ваших детей? — живо спросила одна из девушек.
— Коля, Наташа, Сережа.
— Так благодарите Бога за то, что Он вас привел в наш дом! — воскликнула девушка. — Я работаю медсестрой в тюремной больнице, и у меня в палате лежит ваша жена, которая постоянно вспоминает о своих детях. Да не беспокойтесь, она чувствует себя неплохо, кашляет. Она изболелась сердцем о доме. Пишите ей скорее письмо, завтра я принесу вам ответ от жены.
Николай Евграфович кинулся на колени перед иконами и громко зарыдал от радости, что нашел жену.
Медсестра указала отцу, по какой тропке ему надо будет утром пройти, чтобы жена могла его увидеть через окошко. И он несколько раз, будто ожидая кого-то, медленно прошелся под окнами больницы. Супруги увидели друг друга. «Сердце мое сжалось», — рассказывала мама, — ведь мороз-то был 30 градусов, а на ногах у мужа были только легкие штиблеты и даже без шерстяного носка!».
Но ему было не до простуды. (Он от этого никогда не болел). Папа проявил инициативу, связался со следователем и прокурором и выяснил, в чем дело. Он пробыл в Самаре дня три, ежедневно переписывался с супругой, и уехал в Москву успокоенный, ибо было доказано, что мама арестована по недоразумению, не имеет с немцами никакой связи и скоро будет отпущена. А любезная медсестра обещала папе держать больную в больнице как можно дольше, ибо кашель у нее не проходил, хотя после свидания с мужем она чувствовала себя хорошо и повеселела. Энергичная и изнывающая от безделья, мама взялась топить в больнице печки, перештопала все больничное белье, даже вышила мне платье. Она выдергивала нитки из сурового полотенца и этими нитями расшила множество полос ришелье и мережки, разными рисунками, сверху донизу, сделав мне нарядное белое платье. Мама часто рассказывала мне про тюрьму, причем всегда благодарила Бога за посланное ей испытание.
|
