Укажем некоторые из случаев прозорливости батюшки. Одна вдова рано лишилась мужа, прожив в замужестве всего пять лет. Сначала горевала, конечно, о нем, но потом мало-помалу горе ее стало утихать, и ей все хотелось пожить на свободе, ни от кого не зависеть, никому не подчиняться, быть вольной птицей.
     Вот стоит она раз в церкви против царских врат; раздается поучительное чтение Деяний апостольских. Стоит и думает: "Ну вот, заживу я теперь, как захочу: тетки не стану слушаться, она стара, на что она мне, а сестер я не боюсь, они мне не указка - значит, отлично, никого не буду спрашиваться, буду жить как захочу".
     Стоит она и размышляет так. А батюшка за престолом, на горнем месте. Посмотрела она на него, а он головой покачивает да так сердито глядит на нее; ничего она не поняла, однако же продолжает свою мудреную думу.
     Кончилась обедня. Уходит батюшка, идет, благословляет. Она подходит, просит благословения, а батюшка на нее даже и не смотрит, так сердито отворачивается.
     "Что такое?" - не понимает она; то с одной стороны подойдет, то с другой, батюшка все сердито отворачивается. Что тут делать? Ужасно тяжело стало у нее на душе.
     - Батюшка, дорогой! - закричала она уже громко, как-то пробравшись совсем близко к батюшке.- Да благословите же меня, ради Бога!
     - Благословить тебя, это на какую же жизнь благословить тебя? Наверно, теперь думаешь: "Ишь, как мне хорошо! Муж умер, тетки я не стану слушаться, она стара, на что она мне, а сестер я не боюсь, они мне не указка! Буду жить как захочу". Нет, голубушка! Знай же, я буду следить за тобой, не дам тебе воли, будешь меня слушаться, не выйдешь из-под моей власти, каждый шаг твой буду знать. А то, видите ли, ишь, какая умная, я да я, как я хочу, как я захочу, всю обедню меня смущала, все я да я. Так помни же теперь: ты должна во всем меня слушаться, не смей ничего делать по-своему.
     Вот тебе и раз! Огорчилась, приуныла моя бедная вдовица, да ничего не поделаешь! С таким пастырем не станешь спорить или противоречить ему.
     "Вот какой батюшка великий прозорливец,- прибавила она,- повторил мне все те слова, которые я мысленно произносила во время обедни, узнал мои сокровенные думы, открыл мои суетные желания".
     А то вот еще что передавала мне та же вдова: "Стою я раз за обедней против алтаря и все никак не могу проникнуть в глубину премудрости батюшкиной. Ну, положим, батюшка крупные мои поступки и дела знает, а вот, например, мелкие какие-нибудь, "с булавочную головку", разве может он все это знать? Конечно, не знает, это невозможно!" Подумала это она так и успокоилась, что не все же знает батюшка! Кончилась служба, подходит она к северным дверям, батюшка выходит из алтаря, обращается к ней и говорит:
     - Нет ли у тебя булавки?
     - Нет, дорогой батюшка,- отвечает она,- сейчас попрошу у кого-нибудь.
     Тогда батюшка начинает искать у себя и говорит:
     - Ишь как жалко, вот ведь нет у меня булавки, и "булавочной головки" нет.
     Тут уж не смогла она больше вытерпеть: с воплями бросилась она к батюшке в ноги.
     - Батюшка, дорогой святитель,- заголосила она,- прости меня, что я усомнилась в тебе. Все-то ты знаешь, теперь твердо верю я в это.
     - Вот видишь,- ласково поднимает ее батюшка,- а ты вот за обедней все сомневалась, все смущала меня, не дала мне спокойно служить; и что это у тебя в голове все такие мысли бродят? Не знает, не узнает, да за кем другим, а за тобой меньше "булавочной головки" все буду знать, потому что за тобой особенно надо следить, ты уж очень у меня мудреная: во всем разбираешься, до всего допытываешься, как да что, все хочешь по-своему, а этого никак нельзя!
     А то раз одна женщина подходит к кресту и думает: "Вот ведь батюшка другим дает просфорочки, а мне, конечно, не даст". Прикладывается она к кресту, а батюшка подает ей две просфоры и говорит: "Не только одну, даже две".
     А то вот еще был замечательный случай батюшкиной прозорливости: у одной молодой женщины был муж четыре года в сумасшедшем доме. Она очень любила его, так как хорошо прожила с ним: он ее берег и лелеял, хотя был гораздо старше ее, и она была выдана за него круглой сиротой. Конечно, она очень мучилась за мужа, зная его великие страдания, и первые два года его болезни ей еще можно было навещать его, а последние два года это было совсем лишнее, так как больной не узнавал жены и каждый раз такое посещение терзало еще больше ее наболевшую душу.
     Батюшка, видя ее страдания за мужа и понимая, что такими посещениями она растравляла свою душевную рану, запрещал ей навещать мужа, надеясь, что время - лучший целитель всякого душевного горя - скорее затушит ее тоску. Но своевольная особа не хотела понять всей благой цели запрета батюшки. Ей казалось это запрещение неправильным, так как в исполнении его ей представлялось нарушение жениного долга по отношению к больному мужу. Но, не смея ослушаться батюшки, она волей-неволей смирялась и покорялась.
     И вот однажды пришла ей в голову "благая" мысль: "Буду ходить к мужу потихоньку, не спрашиваясь, батюшка и не узнает; что все спрашиваться, я и так пойду!" Стоит она в церкви и так думает, а уж не смеет подойти к батюшке за благословением, так как тайный голос говорит ей, что она скверно поступает, решаясь на такое своеволие.
     Подают лошадь батюшке, она стоит, провожает его, а сама все старается спрятаться, чтобы не попасться ему на глаза, так как ей уже много раз приходилось испытывать на себе случаи его дивного провидения. Садится батюшка в сани, она стоит за спиной его и думает: "Ну что, батюшка, видишь, пойду и не спросясь, а то еще не пускал, я и сама пойду".
     Вдруг батюшка оборачивается, прямо в упор смотрит на нее и говорит: "А кто сделает без спросу, тот останется без носа". Сказал, отвернулся и велел кучеру ехать.
     Она, однако же, на такие странные по видимому слова не обратила должного внимания и преспокойно пошла навещать мужа. Что же! Немного не доходя до сумасшедшего дома, переходя мостовую, она неосторожно прошла близко от ломовой лошади, которая стояла, дожидаясь своего хозяина. Лошадь вдруг схватила зубами за ее рукав и так сильно прокусила шубу, что добралась до руки. Видит она: бежит мужик и кричит что-то ей, а она стоит ни жива ни мертва, страшно испуганная. Подбежал мужик, отдернул лошадь и говорит: "Разве можно так близко подходит к ней, еще счастье ваше, что так обошлось, а то она могла бы вам и голову проломить или нос откусить, она очень злая. Да где же ее намордник?" Видит: намордник валяется на мостовой, как-то соскочил.
     Несчастная особа та чуть не лишилась сознания от пережитого треволнения. Рукав был у ней сильно разорван, рука болела и ныла. Кое-как надев платок на плечи и прикрыв разорванный рукав, она все-таки пошла в сумасшедший дом. Но оказалось, что почему-то в этот день ее не пустили, хотя пришла она в приемные часы: вероятно, ее расстроенный вид возбудил подозрение и ее побоялись пустить к больному.
     Итак, не достигнув цели, напрасно пройдя такой дальний конец да вдобавок еще пережив такое потрясение, она измученная вернулась домой. Рука ужасно горела; стала она растирать ее, боясь опасных последствий такой лошадиной ласки. Вдруг точно кто озарил ее: "Это Господь наказал меня за мое непослушание, ведь батюшка же сказал мне: "Кто сделает без спросу, тот останется без носа", и мужик ведь помянул: "Могла бы она вам и нос откусить!"
     Вполне поняла она теперь, как опасно своевольничать и не слушаться мудрого наставника. Теперь только она убедилась, что он все знает, за всем следит, обо всем заботится, все охраняет. Страх быть сильно наказанной Господом за непослушание, глубокое сознание своего поступка - так все это подействовало на нее, что ею овладело отчаяние.
     А рука все пухнет и горит. С горькими слезами взмолилась она батюшке: "Прости, дорогой святитель, не накажи, больше не буду прогневлять тебя, не дай мне остаться без руки". Так плача и причитая, надумала она помазать руку батюшкиным святым маслом, которое он сам освящал. И что же? Сжалился Господь: рука еще пылает, а боль утихает, мало-помалу жар уменьшается, к ночи почти совсем проходит, только красноватые полосы еще свидетельствуют о бывшей опасности; смилостивился Господь, услышал вопль ее и исцелил руку.
     Наутро, кое-как натянув рукав на опухшую еще руку, она пошла в церковь, стоит, дожидается батюшку, а сама думает: "Ну, разгневался теперь батюшка на меня, совсем прогонит от себя". А батюшка идет, благословляет народ, подходит к ней и говорит: "Ну что, рука цела? Ну, пожалел я тебя вчера, удержал лошадь, а то быть бы тебе без носа". А потом, как бы размышляя о чем, говорит: "Ишь ведь, и намордник соскочил, ну, счастлива ты, что все так обошлось, благодари Господа и помни, чт%о значит не слушаться".
     Ну не дивный ли пастырь: почти что все он знал, только скрывался под покровом смирения.
     Анна Ивановна Вардашкина захотела поехать в Киев. Батюшка не пускает, отговаривает, но трудно покориться и смириться и расстаться с любимою мечтой: давно хотелось побывать в этом городе, а тут представляется удобный случай.
     Несколько раз просила она батюшку, но он все не соглашался. Она все продолжала приставать. Тогда батюшка очень сердито благословил ее, как бы давая этим понять, что это против его желания. Обрадовалась она, поехала вдвоем со своей знакомой. Что же! Приезжает в Киев, останавливается в гостинице, разбаливаются у нее вдруг ноги, да так мучительно, что хоть на крик кричи. Долго пришлось пролежать в гостинице, пока боль немного утихла и явилась возможность хотя с великим трудом доставить ее на поезд и отвезти в Москву. Приехала она домой совсем больная, долго еще пролежала в постели, пока наконец батюшка, по слезной просьбе ее, смилостивился и простил ее.
     Что же! Съездила она в Киев, сделала по-своему, но ведь не удалось ей побывать ни в одном храме: то, что влекло ее туда, то было закрыто для нее, потому что она исполняла только свое желание, слушалась только своей воли, не согласуясь с волей Божьей, что ясно давал ей понять дорогой пастырь, заранее предвидевший печальную развязку ее своевольного поведения.
     Как мощный дивный орел, постоянно парил он над своим духовным стадом и охранял слабых неопытных овечек от видимых и невидимых врагов. Заранее знал он, где и кому грозит опасность, заранее предупреждал их, дисциплинируя упорных и своевольных, награждая покорных и послушных.
     А если только заметит, что сильный бьет слабого, сейчас же вступится за обиженного и придет к нему на помощь. Вот дивный случай его покровительства и защиты: одна уже немолодая женщина, Марфа Евдокимовна, очень чтившая батюшку и около двадцати лет жившая под его спасительным руководством, в ужасном горе подходит раз к батюшке и говорит:
     - Батюшка, сестра выгнала меня от себя и не велела больше приходить к ней.
     - Что это ты говоришь? - утешает ее добрый пастырь.- Как выгнала? Она комнату тебе заново убрала, оклеила новыми обоями, полировала мебель, белые занавески повесила, так все и блестит, а ты говоришь: выгнала. Иди-ка посмотри, да не плачь, плакать не о чем!
     "Что это толкует батюшка! - подумала она.- Про какую это комнату он говорит, видно, шутит, чтобы успокоить меня". И по правде сказать, не придала она значения этим словам, так как сестра ее, уже давно недовольная ею за ее "шатанье" по церквам, решилась совсем отделаться от нее и преспокойно утром выгнала ее из своей квартиры и выбросила все ее вещи в сарай. А потому обиженная женщина, несмотря на приказание батюшки, не пошла из церкви к сестре, а пошла к тетке, которая жила на одном дворе с ее сестрой.
     Сидит она, убитая горем, и рассказывает тетке об утреннем происшествии, вдруг вбегает ее сестра и говорит: "Пойди-ка посмотри, как я комнату твою убрала, новая жилица переедет, пойдем-ка со мной". Печальная изгнанница, конечно, и не смотрит на свою сестру, так как еще кипит в ней злоба за ее утреннюю проделку, но сестра ее начинает умолять ее простить ее и пойти с ней посмотреть комнату.
     Делать нечего, согласилась она. Приходит и видит, что комната оклеена новыми обоями, мебель полирована, занавески белые, а в переднем углу висят все ее иконы, которые утром были вынесены из комнаты. Все ее вещи стоят на прежнем месте; все так и блестит.
     Ничего не понимая, озирается она кругом; вдруг батюшкины слова промелькнули у нее в голове: "Твоя комната заново оклеена, мебель полирована, занавески белые повешены". Не смогла она дальше выдержать, с воплями и рыданиями упала перед святыми иконами и стала громко высказывать: "Пророк, чудотворец, святитель, все-то ты знаешь, все решительно",- а сама так и рыдает, никак не может успокоиться.
     Долго она плакала, долго с благодарностью прославляла Господа за такую защиту и помощь. Сестра ее, слыша непонятные ей слова: "Пророк, чудотворец",- в недоумении поглядывала на нее, боясь за ее рассудок. Но когда она, успокоившись, передала сестре батюшкины дивные слова, то последняя, со своей стороны, рассказала, как батюшка вразумил ее поправить утреннее "злодеяние".
     "Выпроводив тебя,- так передавала она выгнанной сестре своей,- я не находила места от внутренней ужасной тоски и упреков совести. Мне как бы кто властно приказывал опять помириться с тобой и выпросить прощение за обиду. Вдруг я надумала заново оклеить комнату, как можно лучше убрать ее и поставить твои вещи на прежнее место. Сразу же почувствовала себя легко и отрадно и быстро принялась исполнять свое намерение".
     Ну как же после этого не убедиться, что батюшка был осенен великой благодатью, которая раскрывала ему невидимое, объясняла незнаемое. И вот теперь, когда не стало дорогого пастыря, теперь только вполне понимаешь, кого лишились люди в лице его. Куда ни пойди, повсюду такой стон и вопли без него, такая нищета в семьях, нужда, уныние, безотрадность, что и не понимаешь, как эти несчастные вдовы и сироты, безродные, одинокие, будут жить без батюшки. Многие с горя и отчаяния бросились по другим пастырям, ища поддержки и отрады, но не удовлетворились в своем искании и стремлении и уныло должны были сознаться, что не найти им ничего подобного и что надо оставаться теперь в тоске и безотрадности.
     Вот еще о каком случае батюшкиной прозорливости рассказывает Прасковья Филимоновна Григорьева: пошла она как-то к знакомым, к которым был приглашен странник Арефий, многими очень уважаемый; и вот когда по примеру прочих знакомых она подошла к нему, то он резко положил ей свою руку на голову и сказал: "Не так живешь",- и такая тоска от этих слов напала на нее, что она не находила себе места, не знала куда деваться. Пришла она к батюшке, который, увидя ее в таком ужасном, удрученном состоянии духа, сказал: "Тебе надо причаститься",- и велел ей встать на исповедь. Во время исповеди он положил свою руку ей на голову и сказал: "Деточка, как я тебя люблю за то, что ты у меня очень хорошо живешь". И от этих слов батюшки у нее тоска моментально прошла и у нее стало так покойно и радостно на душе, что она не знала, как и благодарить батюшку за его помощь и облегчение.
     Вот еще какой был замечательный случай: подходит один человек, по имени Онуфрий, к кресту, а батюшка обращается к нему и говорит:
     - Что это ты за обедней не был?
     Удивленный Онуфрий спешит сообщить батюшке:
     - Как же, батюшка, я не был за обедней, я еще раньше вашего пришел в церковь.
     - Нет, не был,- подтверждает мудрый пастырь,- ты был в ходу.
     Тогда Прасковья Филимоновна подходит к нему и интересуется узнать, о чем он это думал во время обедни, так как батюшка обличил его. "Да, грешен я,- сознался Онуфрий,- во время обедни я все обдумывал, как из церкви пойду к брату, там попьем чайку, закусим и пойдем в ямской приказ (около храма Василия Блаженного) покупать сапоги, а если там не найдется хороших, то и в другое место придется отправиться". И вот какие житейские думы занимали его во время обедни, и мудрый пастырь проник в них и обличил его в неуместном суетном размышлении.
     Один раз на паперти Архангельского собора после службы обращается батюшка к Матрене Арефьевне и говорит:
     - Матрена Арефьевна, а кто у тебя Евстафий?
     - Брат родной, батюшка, а что? - спешит ответить Матрена Арефьевна, недоумевая, почему это батюшка спросил о нем.
     - Ничего,- возразил пастырь.
     Что же? Приходит она домой, а ее уже дожидается телеграмма, возвещающая о смерти ее брата.
     Одна женщина была брошена мужем на произвол судьбы с тремя детьми. Она очутилась в безвыходной бедности и, не имея сил переносить свое тяжкое положение, решилась покончить с собой: с младенцем на руках направилась она к Москве-реке, но невидимая сила удержала ее и не дала ей возможности исполнить ее безумное намерение.
     Однако же гнетущая крайность заставляла ее многократно возобновлять ее попытку, и она все прохаживалась около реки, ища как бы поудобнее привести в исполнение свой ужасный план. Такое многократное появление около реки женщины возбудило подозрение в местном городовом, который наконец решительно обратился к ней с вопросом, почему она все бродит около воды. Тогда несчастная чистосердечно признается ему в задуманном предприятии, говоря, что она не может больше переносить такого тяжкого бедственного положения, так как должна умереть с детьми с голоду, а потому она и решилась покончить с собой. Городовой, видимо верующий и сердечный человек, стал успокаивать женщину и отклонять от такого ужасного шага. "Что ты,- с жалостью сказал он ей,- да сходи приобщись, и Господь утешит тебя". Несчастная, истомленная душевной мукой женщина с радостью берется за эту мысль и расспрашивает доброжелательного городового, в каком же храме ей можно приобщиться Святых Таин (так как это был мясоед). Тогда он указал ей на церковь "Нечаянной Радости", говоря, что там служит великий пастырь, у которого всегда бывает много причастников.
     Женщина отправляется туда и становится на исповедь. На исповеди она чистосердечно признается батюшке, что хочет покончить с собой, так как ей совсем нечем жить с тремя детьми.
     "Что ты! Господь с тобой,- ласково вразумляет ее благой пастырь,- ведь у тебя два крыла, ты еще высоко будешь летать, и мы богатой рукой еще заживем с тобой". Тогда женщина, успокоенная такой благодатной ласковой заботливостью пастыря, немного уже начинает приходить в себя и интересуется узнать у батюшки, про какие это два крыла говорил он ей. Пастырь объясняет ей, что два крыла - это ее двое сыновей. Женщина спешит возвестить батюшке, что у нее не двое, а трое детей, но батюшка настаивает на своем. Неопытная и непонятливая женщина вступает в пререкание с ним и опять утверждает, что ведь у нее три мальчика: два уже порядочные, а третий маленький. А батюшка и не слушает ее.
     Что же оказывается? Меньший мальчик вскоре после того заболел и умер, двое же других по молитвам благого попечителя-батюшки определились в учение к Густаву Листу и стали получать ежедневно по сорока копеек, потом мало-помалу они дошли до дела и получали прекрасное жалованье: один семьдесят, а другой сто рублей. Они оказались примерными сыновьями, покоили мать и дали ей возможность жить прилично, иметь хорошую квартиру и прислугу.
     Вот как вырывал из пучины греха и смерти благой пастырь целые семьи и ставил их на твердую почву порядочности и благоустройства.
     Одна из батюшкиных духовных дочерей, Авдотья Петровна, подходит к батюшке, он подает ей просфору и говорит: "Она очень тяжелая, но Бог поможет, ты перенесешь". И что же случилось? Муж ее был старостой в одной артели, он был крепкий, видный, здоровый мужчина, пошел он вечером в тот день в артель, внезапно с ним сделался удар, и он вскоре скончался.
     Вот о каком случае сообщает Мария Гавриловна Мешкова. Идет она раз с исповеди счастливая и довольная и наталкивается на одну Дуню (тоже духовная дочь батюшки), которая много времени никак не могла попасть на исповедь. Эта Дуня в пылу ропота и говорит:
     - Нужно будет идти к другому священнику, к батюшке никак не попадешь!
     Марья Гавриловна начинает урезонивать ее и говорит:
     - Что это ты, Дуня, так говоришь, да не возьми меня батюшка год, не возьми два, не возьми три, я и то ни к кому не пойду.
     Сказала она так и совсем позабыла об этом.
     Что же случилось? Прошло некоторое время, становится она на исповедь - батюшка ее не берет, всю его неделю каждый день становится - батюшка никакого внимания на нее не обращает, на другую неделю в субботу становится - батюшка не берет; так проходит несколько недель, но все безуспешно. Ничего не понимает она, сильно начинает скорбеть и беспокоиться, не зная, за что батюшка рассердился на нее.
     И вот наступает Успенский пост; 13 августа, после ночного крестного хода в Успенский собор, батюшка остался исповедовать - это была последняя исповедь постом, потому что в Кремле готовились к торжеству открытия памятника государю императору Александру II. Стоит она, глаза у нее все опухли от слез, так как ее нестерпимо давила тоска. Батюшка не брал ее, хотя она стояла впереди; народ начинал кругом роптать, требуя, чтобы она уходила. Она видит, что действительно ей лучше уйти, и уже собирается отойти от дверки, вдруг батюшка отворяет дверку, выпускает одну исповедницу, берет другую, а ей говорит:
     - Стой.
     Потом выходит, берет ее и спрашивает:
     - О чем же ты плакала?
     - Как же, дорогой батюшка,- спешит объяснить ему вся измученная, несчастная Марья Гавриловна,- вы так долго меня не брали?
     - Как долго? - как бы недоумевает удивленный пастырь.- Разве прошел год, или два, или три?
     Тут только поняла она, почему это все так мудро устроил батюшка и за что он так долго не брал ее, и как бы в подтверждение ее догадки батюшка дает ей спасительное наставление:
     - Смотри же никогда больше не хвались.
     Да, она похвалилась, она сказала, что если ее батюшка и год, и два, и три не возьмет на исповедь, то все она будет терпеть и дожидаться, а тут вдруг не смогла и несколько недель терпеливо подождать.
     Великий пастырь знал, как опасно самохвальство для человека и как оно губительно действует на душу, ослабляя ее лучшие, благородные порывы. Враг всячески старается уязвить душу человека и затемнить ее губительными изгибами духовной гордости и восхваления. Ничто так не противно Господу, как это недостойное кичение человека, который, будучи ничтожным малым созданием, мнит о каком-то своем достоинстве и превосходстве. И вот великий пастырь зорко следил за такой высокопарной порывистостью, мудро, спасительно охлаждая ее вразумительными уроками. Измученная продолжительными нравственными страданиями, душа понимала, в чем она провинилась, и не изъявляла уже больше охоты к дальнейшему высокопарному парению.
     Одна из батюшкиных духовных дочерей, Авдотья Петровна, собиралась однажды в светлый день Пасхи к вечерне в собор; вдруг неожиданно пришли к ней гости. Наскоро напоив их чаем, она уговорила их пойти вместе в собор; гости согласились, и вот Авдотья Петровна дорогой все думает: "Господи! хоть бы батюшка подольше потянул, чтобы застать его в храме". Что же? К удивлению своему, приходит и застает еще конец вечерни; потом батюшка по окончании ее идет по паперти, подходит к ней, благословляет и говорит: "Ну, Дунечка, тянул, тянул, насилу дотянул",- дав ей понять, что ему известно было ее волнение и поздний приход в храм.
     Мария Викторовна стоит в соборе (в день памяти святого Виктора) и думает: когда же память моего отца? Вдруг слышит: батюшка в алтаре громко поминает Виктора; подходит она к кресту, а батюшка и говорит ей: "Слышала, как я поминал твоего отца?" Этим он ответил ей на ее недоумение по поводу памяти ее родителя.
     Двоюродная сестра матушки Елизаветы Васильевны Воскресенской, Ксения Николаевна Тарарухина, пришла раз в церковь "Нечаянной Радости" и очень сожалела, что не взяла с собой записки о родных, чтобы подать батюшке за молебном. Вдруг она слышит, что батюшка явственно поминает всех ее родных, как она обыкновенно записывала их на записке. Дочь ее обращается к ней и говорит: "Слышишь, мама, батюшка читает нашу записку?". И тут только понимает пораженная Ксения Николаевна, что за дивный прозорливец был батюшка, который, чтобы успокоить ее, сам и без всякой записки переименовал всех ее дорогих близких родных.
     Марфа Евдокимовна Суханова подходит раз прикладываться к кресту, а батюшка и говорит ей: "Прыгалка моя, прыгалка". Она обиделась на такое замечание пастыря и подумала: "Что это меня батюшка называет по-детски, какая я прыгалка, что это он придумал?" Кончилась обедня, пошла она пешком в село Мазилово (за Дорогомиловской заставой), и пришлось ей все перепрыгивать через канавы; она была еще молодая, незаметно перепрыгнула пять-шесть канав, но такой непривычный маневр скакания заставил ее немного призадуматься, ей припомнились странные слова батюшки: "Прыгалка моя, прыгалка". Посмотрела она случайно вбок и вдруг видит: едет батюшка (он тогда тоже жил в Мазилове). Увидав ее, он крикнул: "Ну что, прыгалка, не правда ли, ведь я верно назвал тебя, а ты еще обиделась на меня и подумала, что я зря сказал".
     Да, перед батюшкой все ясно раскрывалось: наша порочность, неправды, неправильности, греховность,- он все видел, во всем мог разобраться, а потому можно понять, сколь беспредельно велика была его пастырская деятельность при такой поражающей массе несметных семей, личностей, жизней. Надо было все распределить, выровнять, устроить; надо было всех заставить веровать, каяться, умиляться, молиться. Истинно дивный, великий был наш незабвенный старец-пастырь! Старчество - это великое подвижничество на земле. Старцы - это высшее духовное воинство, назначенное и поставленное Господом для руководства и спасения людей; они высоко чтутся во все времена. Если при монастыре бывает старец, то перед ним преклоняется весь монастырь; игумен, и тот руководствуется его советами и наставлениями. Вот такого-то великого старца дал нам Господь в наставники и руководители, а потому как горячо мы должны благодарить Господа, что удостоились знать его, наставляться им, получать его пастырское благословение.
     А то раз готовилась одна духовная дочь батюшки к исповеди; стоит, дожидается, а в голове ее пробегает соблазнительная мысль, как хорошо она после обедни попьет кофе с приготовленными сливками. Зовет ее батюшка, входит она к нему исповедоваться, а он вдруг отвечает на ее суетное желание: "А ведь кошка разлила ваши сливки!" Можно понять, как поразилась такому провидению смущенная барыня; приходит она домой, а кухарка со слезами сообщает ей, что кошка разлила все сливки.
     Монахиня Князе-Владимирского монастыря, лежащего близ Одинцова, просила написать следующее: когда она поступала в монастырь, то пришла к батюшке просить его благословения. Он благословил и сказал: "Через десять лет тебе придется побыть в миру и пострадать". И действительно, через десять лет после поступления в монастырь пришлось ей по послушанию поехать в Москву. Приехала она в Москву, вдруг почувствовала себя нехорошо, заболела у нее голова, затряслись руки, прилегла она, а ее стало тошнить кровью, и так много вышло крови, что она уже и не думала, что останется жива. Позвали доктора, он велел ей лечь в больницу, отправили ее в Старо-Екатерининскую больницу. Не успела она выздороветь, как началось у нее воспаление легких, и она тяжело страдала и пролежала два месяца. Великий пастырь за десять лет предупредил ее, чт%о с ней будет, и все в точности так и исполнилось.
     Один человек пил вино; батюшка раз исповедовал его в церкви "Нечаянной Радости", ударил его по шее и сказал: "Смотри, не пей, а если будешь пить, то умрешь ударом". Но он не послушался благого вразумления пастыря и через несколько лет действительно умер от удара.
     Одна женщина никак не могла попасть на исповедь к батюшке; стоит она и думает: "А что если подойти без исповеди, батюшка и так причастит, ведь не один же он исповедует, а также и отец Платон, почему он может узнать, исповедовалась я или нет". Батюшка в это время стоял и приобщал народ. Вдруг раздаются грозные слова батюшки: "Ты у кого исповедовалась?" Смущенная женщина, помыслившая о возможности причащения без исповеди, видит, что стоит перед Святой Чашей какая-то фигура в черном платке и ничего не отвечает батюшке. Тогда батюшка опять гневно повторяет свой вопрос; обвиненная личность бросается ему в ноги и признается, что она ни у кого не исповедовалась. Можно понять, что почувствовали окружающие при таком грозном обличении пастыря. "Пошла вон из храма",- послышался карающий возглас батюшки, и трепещущая личность поспешила поскорее удалиться. Та же женщина, которая помыслила так сделать, сама трепетала всеми своими членами, как бы обличенная пастырем в ее тайных подобных думах. Он показал, что от него никак не укроешься; если он допускал людей к Святым Тайнам, то он отлично знал, кого он допускает, никто не смел подойти к Святой Чаше неприготовленным и не очищенным искренним, горячим покаянием.
     Одна бедная женщина, не имея средств к жизни, задумала нанять побольше квартиру и сдавать комнаты жильцам, чтобы как-нибудь обеспечить свое тяжелое существование. Подыскала она подходящую квартиру и пришла к батюшке попросить его совета и благословения. Батюшка одобряет придуманный ею план и благословляет ее.
     Сняла она квартиру, внесла за месяц; но неделя, другая проходит, а жильцов все нет. В сильном беспокойстве не знает она, как ей быть, чем опять заплатить за квартиру, и вот подходит она к батюшке и просит помолиться, говоря, что комнаты ее не сдаются и она не знает, что ей делать. "Хорошо,- ласково утешает ее дорогой пастырь,- я завтра к тебе приду". Изумленная женщина не помнит себя от радости, спешит скорее домой, начинает мыть и украшать всю квартиру. Долго мыла и охорашивала она все помещение, долго самым тщательным образом убирала свое жилище, чтобы как можно лучше приготовить все к встрече дорогого гостя; и вот на другой день приходит один жилец и снимает у нее комнату, потом другой, и тоже снимает комнату, но хозяйка с нетерпением все ждет пастыря. День проходит в томительном ожидании, батюшки нет, на другой день она тоже начинает ждать и волноваться, но опять напрасно. Тогда она идет в собор и в тоске обращается к батюшке и говорит:
     - Что же это ты, драгоценный батюшка, только посмеялся надо мной: обещался приехать и не приехал?
     - Как? - спрашивает ее удивленный пастырь.- Разве к тебе не переехали жильцы?
     - Как же, переехали,- спешит подтвердить женщина.
     - Ну, видишь,- продолжает дорогой попечитель,- вот я и был у тебя.