В какую же сторону прежде всего обратимся? С чего начнем? Вот с этих самых слов, наверно. С этих фраз и выражений, с помощью которых мы пытаемся все объяснить друг другу, все понять, обозначить и расставить по местам. Серьезное ли это занятие?
      С одной стороны, конечно, крайне серьезное, поскольку оно находится в центре всех общественных и личных событий. Но с другой стороны – откровенная чепуха.
      Слов, как правило, не хватает. Если два человека соглашаются о чем-то, то это происходит благодаря счастливому созвучию – в данный момент! – их жизненного опыта или благодаря готовности одного из них жертвовать своим опытом ради опыта другого. Если такого созвучия или такой готовности нет, то начинается характерное изнурительное словопрение. Человек, безуспешно желающий выразить что-то своему собеседнику, старается помочь себе жестами, мимикой, постепенно повышает тон, переходит на крик, замахивается дубиной, хватается за оружие. Так происходит и с отдельным человеком, и с партийными или социальными группами, и с национальными общностями, и с правительствами.

"Мнить себя не трудно лучше всех на свете, Трудно, чтоб другие согласились с этим".

      Слов не хватает, и не может их хватать, поскольку мир явлений поразительно огромен и необозрим – он безконечен! – а запас слов по сравнению с ним до смешного мал и беден: он перечислим, он конечен. Для того чтобы помочь воображению, представим себе пространство, включающее все звездные скопления и галактики, а наряду с ним – плоскую карту, изображающую малую часть этого пространства. Если бы даже ничего, кроме одной малой части пространства не существовало, то и тогда плоская карта была бы по сравнению с этой частью несказанно бедна: ведь каждой точке, обозначенной на карте, соответствовало бы безчисленное множество других точек, через которые проскочил световой луч, направленный к изображению. В таких случаях построенное изображение вполне резонно назвать грубой схемой. Рассматривая карту, мы находимся в плену проекционного схематизма.
      В таком же точно плену находимся мы, когда вслушиваемся в объяснения нашего собеседника или оппонента. Ему тоже не хватает слов для самовыражения, как фотографу или художнику, написавшему картину, не хватает точек для адекватного выявления пространственных форм. Он тоже рисует нам словесную схему, которую мы, находясь вне его позиции, не в состоянии ни понять, ни разгадать.

      Словесная наша бедность, а лучше сказать – нищета, проступает обычно по трем основным направлениям.
      Во-первых, нет слов для обозначения уникальных или единичных явлений, не получивших общественного признания. Например, в словаре Даля не встречается ни "радио", ни "телевидение", поскольку в те времена отсутствовал общественный опыт приема звуков или световых сигналов на далеком расстоянии. А если такое явление и случалось где-то, то оно представлялось из ряда вон выходящим и воспринималось как подозрительная недостоверность, как чудо. Море подобных "чудес", окружающих нас и в настоящий момент, никем не изведано. Телефон, киносъемка, кардиограмма, аэроплан (самолет) – все такие чудеса прошли мимо Даля и его современников, остались необозначениыми. Следует вспомнить при этом, что некоторые явления духовного плана вообще недоступны для общественного признания, так как они относятся к числу заведомо личных переживаний. Значит, такие явления никогда и не обогатят словарный запас.
      Во-вторых, очень часто не находится слов для обозначения сложных, комбинированных, производных явлений, хотя все составляющие их ингредиенты уже имеют свои названия. Например, все основополагающие физические, химические, конструктивные элементы, используемые при создании атомной электростанции, были известны, т.е. выражены словесно, уже в начале XX века. Но лишь во второй его половине появился термин "атомная электростанция", который на наших глаза постепенно заменяется символом "АЭС". Этот процесс очень характерен: сначала комбинация элементов обозначается более или менее подходящей комбинацией уже имеющихся слов (атомная электростанция, искусственный спутник земли и т.п.). Затем вместо словесной композиции вводится одно омертвевшее "слово", аббревиатура – АЭС, ИСЗ... Настоящее, естественное словообразование не поспевает за нарастающим потоком производных явлений, и поэтому в последнее время живая ткань языка все более заметно вытесняется словоподобной синтетикой аббревиатур.
      В-третьих, наконец, даже при наличии вполне конкретного слова, обозначающего явление, само явление все равно скрывается в тени аналогичных своих собратий. Собратий таких слишком много, они образуют безчисленное скопление, а слово – только одно. Оно лишь условно представляет всю толпу теснящихся соискателей, но никого из них не может по-настоящему заменить. Здесь-то и проявляется чисто проекционный эффект, уже отмеченный выше. Здесь – главный, самый разительный, принципиально неотменимый источник словесной бедности, Например, слово "цветок" выделяет, конечно, определенный класс явлений растительного мира, но какой же обширный, какой богатый класс! А слово "радость"? А слово "треугольник"? Не существует такого слова, которое, будучи взято вне конкретных обстоятельств (ср.4, с.33; 11, с.87), обозначало бы один единственный объект, будь то предмет, явление, отношение... Как морской берег не может состоять из единственной песчинки, так и наш мысленный берег-понятие, выраженное словом, – не может исчерпываться одним, вырванным из потока бытия представителем. Ни Даль, ни Брокгауз и Эфрон, ни все другие лексикодатели, вместе взятые, не спасают нас от жестокой словесной нужды, от полной почти немоты, от тяжелого нищенства.

      Существуют, правда, многочисленные защитные средства, позволяющие как бы взбраживать примитивную словесную массу, приподнимать ее над плоскостью и пускать хотя бы в короткий, но относительно легкий полет. Почти все эти средства – образный строй речи, метафоры, созвучия, аналогии, аллитерации, игра синонимами, омонимами, подтекстом... – относятся к области литературного языка, в особенности – к области поэзии. Поэзия тем, собственно, и живет, что непрестанно разламывает застенки рационализма. Но вместе с тем и строит их снова, поскольку она, так сказать, реабилитирует язык, демонстрируя его относительную силу и глубину. Для того, чтобы верно ощущать эту диалектику и не впадать в утопию, необходимо помнить, что литературный язык лишь отчасти обогащает наши изобразительные возможности, ничего здесь не меняя по существу. Да, кроме того, нельзя же забывать, что научные монографии и футурологические прогнозы, экономические планы и школьные программы, юридические документы и политические речи никогда не пишутся в стихах.

      Когда не хватает соли или мыла, мы сразу ощущаем эту трудность и начинаем искать способы пополнения своих запасов. Почему же никого, кроме, быть может, некоторых богословов и святых подвижников, не тревожит наша словесная нищета? Это – ключевой вопрос, на котором необходимо сосредоточить внимание, бросив еще раз взгляд по всем трем, указанным выше направлениям. Человек всегда склонен до крайности абсолютизировать свой личный опыт: то, что пережито им, – зафиксировано, как драгоценное знание; то, что не изведано, – как бы вообще не существует. Это – явление, психологически заманчивое (естественный эгоизм, леность, инерция) и духовно опасное (гордыня). Но во всяком случае – почти неизбежное. Свое знание – и абсолютное и утилитарное – в каждый данный момент мы считаем как бы завершенным, законченным, тщеславимся своей осведомленностью и готовы направо и налево давать всем советы. Поэтому уникальные или вообще неизвестные нам события и факты практически не задевают наш ум и не тревожат сердце. Мы не ищем, да и не можем искать средств для их выражения. И своей вопиющей словесной незащищенности по этому первому направлению просто не замечаем.
      Еще большее самодовольство и самоуспокоенность в отношении нашего словарного запаса создают ситуации, отнесенные выше ко второму направлению. В самом деле, если у нас уже имеются слова для обозначения таких, например, явлений как "земля", "спутник", "искусственность", то зачем же нужен еще какой-то новый символ для указания возникающей среди них комбинации? И хотя практика живой речи ясно показывает, что новый символ все-таки нужен и что возникает он почему-то не в виде живого слова, а в виде синтетической ткани аббревиатур, однако проблема эта не лежит на уровне наших непосредственных потребительских интересов. Видимость словесной обеспеченности все же создается, и тревожная тень непредугаданных, хотя, быть может, производных событий исчезает из поля зрения.
      Остается, наконец, третье направление – проекционный характер любого словесного описания. Здесь сразу бросается в глаза полное благополучие, которое вполне уместно сравнить с благополучием потемкинских деревень. Действительно, какое значение имеет бедность словаря и кто может подметить ее, если и в быту, и в науке никаких трений на этой почве не возникает, все проблемы решаются без сучка и задоринки? В быту достаточно сказать, например:
      – Дай мне чашку, – как чашка будет подана. А в науке блестящий пример для всех являет математика:
      – Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. – И все абсолютно ясно, и не только ясно, а еще и безукоризненно доказано – сначала Пифагором в Греции, а потом на школьных уроках во всем мире, где-то на уровне шестого или седьмого класса.
      Понятно, что при таких условиях нет оснований для тревоги и настороженности. И если, скажем, в области истории, социологии или медицины математическая безукоризненность пока еще не достигнута, то тем хуже для истории, социологии и медицины. С помощью всеобщей компьютерной грамотности, как учат школьников (начиная с третьего класса), этот разрыв будет непременно преодолен.
      Мы видим, таким образом, что нехватка соли и мыла – это острая проблема, на которую сразу же реагирует все общество. А к нехватке слов для приобретения достоверных знаний общество давно притерпелось. Как деревенские ребятишки привыкают к нехватке обуви, перестают замечать это, и одеревеневшими подошвами гоняют в лесу по сучьям и шишкам, так и кланы современных высококвалифицированных специалистов гоняют нас всех и друг друга по сучьям и шишкам рационально обоснованной научно-технической цивилизации, не успевая и не позволяя никому заметить, что не только сердца, но даже и головы наши давно одеревенели.
      Ребятишки веселы, пока они не наступят на ржавый гвоздь или на жало змеи. Только тогда они вспомнят и поймут, что значит для них недостаток обуви.

      Не дожидаясь аналогичного момента, полезно было бы и нам понять, почему требовать "дай мне чашку" или формулировка теоремы Пифагора не позволяют заметить меру собственного одеревенения, почему подобные выражения не пробуждают в нас чувство неудобства, вызванное нехваткой словесного обмундирования?
      Да потому, очевидно, что речь идет о приобретении такого знания, которое передается отчасти с помощью слов, а отчасти – вне всяких слов, в своей абсолютной форме. Причем слова составляют лишь едва заметную вершину айсберга, а вся основная, существенная, абсолютно выраженная его часть скрыта под водой. На вершину айсберга слов как раз хватает – вот и весь секрет.
      Предположим, например, что разговор о чашке происходит в охотничьей сторожке: стол, скамья, ведро с водой и чашка. Больше ничего и нет. Вся эта обстановка уже воспринята как абсолютное знание. Новым является только просьба о чашке. Слов достаточно: чашка одна. Ее и следует подать.
      Или другой вариант. Чашек – полный сервант. Но из всего предыдущего хода жизни абсолютно ясно, что выбор той или иной чашки безразличен. Тогда вершина айсберга (произнесенные слова) опять решает дело: подаем любой прибор, и бедность языка остается незамеченной.
      Если, однако, стол накрывают для завтрака, и чай принято пить из своей привычной чашки, а знания абсолютного об этой ситуации у вас нет, то сразу же обнаруживается словесный провал. Вершина айсберга должна немедленно увеличиться. К вам будет обращено более пространное требование:
      — Дай мне голубую чашку.
      Или:
      — Дай мне высокую голубую чашку.
      Или:
      —Дай мне высокую голубую чашку с белой каймой.
      И так далее, смотря по имеющемуся выбору и по объему вашего абсолютного знания. Количество произносимых слов начинает поневоле умножаться, их может потребоваться очень много, нужда в них ощущается все более явственно, но они пока, слава Богу, все-таки находятся. И вот наступает переломный момент. У вас просят чашку, имеющую музейную ценность, ею пользовалось историческое лицо, например, император. Но необходимого абсолютного знания ни у кого из присутствующих нет. Среди многих имеющихся сервизов, где находится искомый предмет? Искомая чашка потерялась среди скопления своих собратьев, скрылась в их тени. У нее нет своего имени. Она не была своевременно выделена из этой среды, ее не обозначили отдельным словом. В этом случае вершина айсберга оказывается оторванной от своей основы и сразу утрачивает всякое значение:
      Слова становятся бесполезными, когда они не связаны с необходимым и предваряющим их абсолютным знание.
      Если эта связь порвана, то словесный текст повисает в пучине, как обломок льда, гоняемый по волнам туда и сюда в зависимости от случайной прихоти ветра. Основа словесного текста, порожденная нашим абсолютным знанием, делающая его осмысленным и достаточным для практического употребления, получила в литературе специальное наименование инвариантная неопределенность [4].
      Неопределенность – потому что всякое определение словесно. А здесь решает дело не слово, а непосредственная данность, типа охотничьей сторожки, серванта, наполненного посудой и т.п.
      Инвариантная, т.е. неизменная – потому что именно стабильность основы обеспечивает смысловую устойчивость словесного текста.

      Решающее значение неопределенной базы, на фоне которой обретают свой смысл словесные высказывания, хорошо осознавалось святыми отцами и учителями Церкви. При чтении текстов Священного Писания необходимой неопределенной базой являлся всегда личный духовный опыт читающего. Этот непосредственно пережитый опыт или, как принято говорить, откровение каждому человеку подается в своей мере и в своей форме. Иными словами: неопределенная база у читающих – различна. Вот почему отцы Церкви всякий раз, когда речь заходила о чтении и разумении священных текстов, непременно подчеркивали, что слова произносятся одни и те же, а смысл их и разумение их – различаются между собой. "Евангелие понимается по мере исполнения его самим делом" – свидетельствовал святитель Игнатий /Брянчанинов/ – "И ныне есть многие, ежедневно читающие Евангелие, о которых можно сказать, что они никогда не читали его" [5]. Касаясь того же вопроса, митрополит Вениамин /Федченков/ отмечал: "Когда благодать уходит, то одна внешняя оболочка истины, слова, остаются бессильными и бездейственными" [6].
      Однако, необходимо иметь в виду, что все рассыпанные в духовной литературе указания на бесполезность словесных форм, оторванных от своей неопределенной базы, не были выражены в какой-либо специально отработанной научной терминологии. Речь обычно шла о таких духовных феноменах как "откровение", "благодать", "исполнение заповедей" и т.п. Поэтому самый факт наличия и решающего значения неопределенной базы (инвариантной неопределенности) при любой словесной коммуникации, сам этот факт как бы скрывался в тумане сугубо индивидуального духовного опыта. Он как бы не имел отношения к чисто внешней "объективной реальности", где, согласно расхожим представлениям, все можно выразить и определить.
      Так и получилось, что духовная мудрость св. отцов совершенно не коснулась области светской науки. И не только не коснулась, а была начисто отвергнута неудержимой гордыней рационализма, до сих пор не способного заметить, что все его победные танцы совершаются на просторах таинственно молчаливой и постоянно питающей его непосредственной Божией данности.

      Итак, мы бегаем по лесу без обуви, то бишь общаемся друг с другом без необходимых слов, благодаря тому, что эти необходимые слова заменяет некая непосредственная данность, причем она одинаково доступна всем участникам собеседования и более или менее одинаково ими воспринимается, т.е. является как бы "пересечением" (общей частью) их жизненного опыта. К присутствию этой твердой основы мы так привыкаем, как деревенские ребятишки – к жестким ступням. Фактически мы просто ее не замечаем и не принимаем в расчет. Но это еще полбеды или, лучше сказать, четверть беды. Настоящая беда приходит в тот момент, когда мы решаем, что вершины айсберга для нас вполне достаточно, что никакой основы у нее нет и вовсе не требуется. Укрепив свой плотик на этом обломке льда, мы готовимся к долгому и благополучному путешествию по морской глади. Мы готовимся к активной деятельности с помощью потока словесных текстов. Утратив всякое ощущение своего нищенского наряда, мы соглашаемся участвовать в торжественном шествии и охотно исполняем в нем роль голого короля. Восторженные речи окружающих о нашей красивой словесной одежде притупляют чувство реальности и побуждают отказаться от естественного стремления: пощупать пальцами грубую ткань, на которой только и могут держаться блестки словесных украшений. Украли грубую ткань – и тотчас осыпалась без пользы вся словесная мишура.
      Необходимо еще и еще раз подчеркнуть, что эта наивная, нелепая и – целясь прямее – сумасшедшая привычка постоянно обходиться одними словесными рассуждениями окончательно утвердилась в общественном обиходе под эгидой процветающей математики. Именно математика является родиной и безотказным поставщиком вечно торжествующего самовлюбленного рационализма. Очень важно поэтому, не ограничиваясь примером успешно поданной чашки, взглянуть повнимательнее и на успешно доказанную теорему Пифагора. Чему же на самом-то деле упорно учат нас в школе: безупречной правде или утонченной лжи?