В научной жизни участвуют сравнительно небольшие контингенты людей, а в социальной жизни участвуют все. Конечно, современная наука так или иначе задевает каждого из нас, по мы не обязаны определяться по отношению к ней, мы обычно не несем никакой ответственности за истинность или ложность ее утверждений. Ответственность эта лежит на плечах узко ориентированных научных специалистов.
      Иное дело – социальная жизнь. Здесь каждый не только должен, но и вынужден думать: к какому обществу он принадлежит? Активен человек или пассивен, принимает он или отвергает заявленные обществом доктрины – все равно он является адресатом и исполнителем (или ниспровергателем) этих доктрин, т.е. он несет за них ответственность. Позиция полной пассивности не позволяет избежать ответственности. Ибо это всего лишь форма – одна из многих возможных форм – участия в социальных процессах. Человек волей-неволей вынужден определиться в своем отношении к обществу, установив свои оценки и свой образ действий, хотя бы он и сводился к бойкоту. Эта исключительная всеобщность социального действования придает совершенно особое значение той системе представлений, которая наполняет общественное сознание. Вопросов здесь – тьма. Как устроены и как должны быть устроены общественные институты? Каковы права и обязанности членов общества? Где начинаются и где кончаются прерогативы государственного управления? На каких принципах следует базировать законодательство?.. Ответы на разнообразные недоумения такого рода должны, очевидно, проистекать из некоего начального источника, из единой концепции или доктрины, которая и предлагается для руководства каждому члену общества.
      Вполне естественно, что эту начальную концепцию или доктрину лидеры современного цивилизованного, т.е. "просвещенного", т.е. "образованного" общества стремятся выразить доступными и понятными им средствами. Они стремятся придать ей вполне рациональные очертания, ничуть не смущаясь этой задачей, а наоборот – всячески выпячивая ее и выдвигая на самый первый план:
      "Необходима абсолютная идея нашего будущего";
      "Только на идеологии можно строить политические и экономические планы страны";
      "В самый напряженный момент истории боролись и конкурировали друг с другом три идеи...";
      "Гением и героем страны справедливо будет признан тот, кто вовремя и для всех понятно сформулирует идею, на которую откликнутся все" [11].
      Нет смысла множить подобные примеры, ибо богатство их – поистине неисчерпаемо. Но нельзя не поразиться этому единодушному и страстному поиску рациональных идей, хотя, казалось бы, историческая действительность уже давно и жестоко их высмеяла. Ведь все социальные концепции и программы, которыми когда-либо манипулировали различные общественные движения, – все они рано или поздно обнаруживали себя как миф, как заблуждение, как обман. Представляется почти невероятным, что в такой животрепещущей и кровно задевающий каждого человека области снова и снова допускаются безответственные фантазии и проистекающие из них неосмысленные действия. Почему это происходит? Как это вообще возможно?

      Естественно было бы предположить, что разнообразные социальные приманки – философские утопии, экономические теории, зажигательные лозунги и аляповатые партийные программы – сознательно разрабатываются циничными политиками для использования их в своих корыстных интересах. Это, быть может, верно по отношению к определенной и весьма узкой касте политических деятелей, но ведь таким ответом вопрос не только не снимается, а наоборот: приобретает еще большую остроту. В самом деле, как возможно было бы цинично использовать приманку социальных мифов, если бы на эту приманку никто доверчиво не бросался? В том-то и секрет, что на нее тотчас набрасываются и пресловутые "массы", и – еще прежде них! – многоопытные предводители масс, политологи, публицисты, инженеры человеческих душ, руководители средств массовой информации, да наконец и большинство искренно верящих в свои предначертания профессиональных политиков. Все они ищут твердой опоры и достойного оправдания для своих действий. Нет, не сознательный обман, а тяжелый туман полузнания щедро орошает почву, на которой, как грибы после дождя, рождаются то лукаво заманчивые, то трагически безысходные, но всегда предельно нелепые социальные мифы.

      Механизм их появления крайне прост. Кем-то из интеллектуальных лидеров (или дружным их коллективом) формируется очередная базовая модель – более или менее четкая схема общественного "процветания". Схема эта силами многочисленных поклонников, прозелитов, популяризаторов тотчас вкатывается на пьедестал знания, со всеми присущими к сему атрибутами: новое знание истинно, полезно, требует дальнейшего развития, устремлено к светлому будущему и пр. Из такой крепко обетонированной и широко разрекламированной теории вычленяются далее отдельные узловые понятия, которые и выбрасываются в массы в виде общедоступных и по возможности зажигательных лозунгов. "Свобода, равенство и братство"; "Уничтожение классов"; "Непротивление злу насилием"; "Экспроприация экспроприаторов"; "Земля – крестьянам, фабрики – рабочим"; "Общечеловеческие ценности"; "Больше демократии – больше социализма"; "Правовое государство", и т.д. и т.п. Каждое узловое понятие привычно и примитивно отождествляется с будто бы обозначаемой им предметной реальностью, т.е. как бы превращается в некий доступный для обозрения материальный предмет: "монархия" – это монархия, "коммунизм" – это коммунизм, "демократия" – это демократия и т.п. Слова, выделенные курсивом, суть уже не слова, но вещи, некие окамененные формы, причем вполне конкретные, единичные формы.
      Когда мы произносим, например, слово "стол", то тоже указываем на вещь, но указываем на нее не конкретно, а обобщенно. Невозможно просто так "из головы" извлечь цвет этого стола – желтый он или коричневый? – нельзя утверждать, что он круглый, а не квадратный, что он о трех, а не о четырех ножках и пр. А относительно овеществленных, окамененных понятий все это делать дозволяется. Никого ведь не удивляет книга, носящая название: "Формула русской идеи" или статья, озаглавленная "Еще о социализме". Что именно "еще"?
      Можно говорить еще и еще, описывая "стол, стоящий в моем кабинете". Тогда перед нами находится конкретный, единичный предмет. Тогда нам известен и цвет его и форма, и высота, и детали устройства, и множество других особенностей. Так же точно можно еще и еще говорить о социализме, если он, как стол в кабинете, находится перед нами во всей своей индивидуальной завершенности, если нетрудно обойти его кругом и даже перевернуть, когда потребуется, вверх ногами.
      Производители и потребители социальных мифов всегда опираются именно на такую возможность. Они опираются на нее подсознательно, ибо очень уж привычно стало нам жить в этом мире овеществленных, окамененных понятий.
      Стремление овеществить понятие противоположно по сути своей стремлению оживотворить, очеловечить предмет. Когда какой-нибудь бронзовой статуэтке или компасу, или пистолету приписываются черты человека – например, мудрость, отзывчивость, находчивость, гнев, жестокость... – то такое наивное восприятие обозначают обычно термином "антропоморфизм" (уподобление человеку). Проявления антропоморфизма особенно характерны для диких островных племен, впервые встречающихся с плодами континентальной цивилизации. Когда понятиям "монархия", или "демократия", или "социализм" и пр. приписываются черты конкретных предметов – например, определенность, завершенность, обозримость, явность, бесспорность... – то такое наивное восприятие уместно обозначить термитом "литоморфизм" [12] (камню уподобление). Проявления литоморфизма особенно характерны для цивилизованных, континентальных племен, давно впавших в рутину рационального мировоззрения. Литоморфизм – это и есть главный вход, ведущий в лабиринты беспросветного рационализма.

      В атмосфере повального литоморфизма с необыкновенной легкостью рождаются, расцветают и лопаются любые социальные мифы. Слишком привычное это занятие: выбирать вещи, гоняться за ними, бороться за них, а потом за негодностью их выбрасывать. И если понятие превращается ввещь, то необходима для него только хорошая реклами. Покажите, что вещь существует, что она удобна и хороша, докажите это (математика вам поможет; ср.5, с.39) – и "смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе". В борьбе групповой, междоусобной, классовой, революционной, кровавой. Начиная со средних веков и далее история народов переполнена такой борьбой за вещи-понятия. Поистине, это эпоха жесточайшей тирании – тирании понятий. В жертву тиранам приносилось и приносится все: здравый смысл, сострадание, общественные или личные богатства, талант, совесть и честь. Костры инквизиции и войны реформаторов, французские гильотины и пролетарские баррикады, сталинские застенки и немецкие лагеря, атомные взрывы и экологические катастрофы – все это основные "этапы большого пути", пролагаемого под эгидой очередных тиранов. Кроме основных этапов имеется, конечно, и множество более мелких и мельчайших, сливающихся, как ручейки, в общий поток. Не следует только думать, что вещи-понятия являются начальной движущей силой исторических фарсов. Но они безусловно являются незаменимым орудием, с помощью которого все эти фарсы разыгрывались и разыгрываются.

      "Полезно ли иметь в комнате стол?"
      Каждому ясно, что спорить на эту тему, а тем более драться по этому поводу – глупо. Смешно и постыдно. В какой, спрашивается, комнате и какой именно стол? В кабинете, в гостиной, в столовой, в кухне, в рабочем помещении? Письменный, обеденный, журнальный или кухонный стол? Или стол для раскроя материалов, для нарезки металлических листов, для складирования бумажной продукции?
      Если не оговорить заранее все эти детали и возможные комбинации, то процедура водворения непригодного стола в неподходящую комнату, завершающая собой словесные баталии и кулачные битвы, скорее, всего превратится в сцену из острой сатирической комедии. И вызовет дружный хохот у случайных зрителей.
      "Полезно ли установить во Франции свободу, равенство и братство?"
      Никому из знаменитых мыслителей и политиков, готовивших "Великую французскую революцию", не приходило в голову, что спорить на эту тему, а тем более устраивать по этому поводу кровавую резню – безконечно глупо, постыдно и страшно. Какую требуется установить свободу, в чем равенство и какое братство? Если не оговорить заранее всех деталей этих понятий и все варианты возможных их комбинаций; то процедура водворения свободы, равенства и братства во Франции, скорее, всего, превратится в мрачный исторический эпизод, что, как известно, и произошло на самом деле. Однако в огромной человеческой аудитории, в первых рядах которой, как всегда, заседали книжно-журнально-научные интеллектуалы всех рангов и мастей, эпизод этот не вызвал, вообще говоря, возгласов презрения или ужаса. А породил лишь почтительный шепот и глубокомысленные комментарии. Почему?
      Достаточно ясно, что оговорить необходимые условия при водворении стола в комнату все-таки возможно. Поскольку стол – это объект первого класса (см.9, с.70), и не так уж трудно нащупать здесь в качестве опоры необходимую инвариантную неопределенность. Тот факт, что никто не попытался этого сделать, прежде чем тащить непригодный стол в неподходящую комнату – этот именно факт и вызывает дружный хохот среди наблюдателей.
      Но ничуть не менее ясно, что оговорить необходимые условия при водворении свободы, равенства и братства во Франции заведомо невозможно, поскольку здесь мы имеем объекты второго класса, и сколько ни болтай ногами на глубине – никакой опоры, никакой инвариантной неопределенности под ними нет как нет. Почему же не вызвал ужаса или смеха среди участников и наблюдателей тот факт, что никто из знаменить мыслителей и политиков, активно готовивших французскую революцию, даже не попытался заблаговременно опустить ноги на глубину и прощупать: где же там дно? Почему не вызывали ужаса или смеха у народа знаменитые мыслители и политики, активно готовившие в прошлом и нынешнем веке русскую революцию, и грядущую за ней русскую "реставрацию"?
      Да потому, очевидно, что блуждая в сумерках полузнания, "слепые вожди слепых", как и бредущие за ними толпы, даже не догадывались о наличии каких-то особых нюансов, отличающих свободу, равенство и братство от абстрактнного стола, а абстрактный стол – от вполне конкретного резного бюро, предназначенного для рабочего кабинета. В их представлении все это было очень просто и все едино: бери свободу в руки, как вещь, зажигай ее, как фонарь, поднимай повыше и – шагай в ногу! По этому общему принципу, т.е. в атмосфере повального литоморфизма, в тисках тяжелой тирании понятий всегда создавались, создаются и долго, видимо, будут еще создаваться расхожие социальные мифы, ведущие в исторические тупики.