Слишком мучительно изжитый и до сих пор витающий над Россией социальный миф носил это название: коммунизм. Нет нужды повторять о нем все то, что было сказано минуту назад о демократии. Понятие "коммунизм" тоже охвачено множеством параметров, которые нетрудно мысленно прогонять в ту или другую сторону, получая в одном случае идеальную картину, увлекавшую за собой многие человеческие жизни, а в другом случае – страшный кошмар, побуждающий бежать от него без оглядки.
Дирижер не стал бы поднимать оркестр для исполнения "коммунистической кантаты", не обеспеченной ни партитурой, ни репетициями. А мудрые политики и чужеземные пророки подняли страну для ее исполнения и пожали такую какофонию звуков, которую не все музыканты и слушатели сумели физически и духовно перенести.
Есть, однако, одно существенное – для текущего исторического момента – различие между мифом о демократии и мифом о коммунизме. Если первый из них пытаются сейчас навязать общественному сознанию, ослепляя им глаза, как ярко зажженными фарами, то второй, наоборот, – стремятся начисто изгнать из сознания, поражая глаза кромешной тьмою его. Поэтому полезно обратить здесь внимание на такие факторы, которые лежат в фарватере коммунизма, но имеют заведомо положительный смысл.
Как бы ни проигрывать коммунистическую идею, неустранимым центральным ее звеном является, конечно, вопрос о собственности. В различных версиях коммунизма намечаются те или иные варианты ответов на этот вопрос. Но на шкале ответов крайняя черта отмечена формулировкой: "частная собственность должна быть ограничена". Дальше сдвигаться уже некуда и нельзя. Это – самое мягкое из возможных требований. За пределами его кончается коммунизм и начинается что-то другое. И вот, приходится согласиться, что основная направленность коммунистической идеи, ее центральное звено, несет в себе явно положительный заряд. Потому что ограничение частной собственности действительно необходимо для общества.
Необходимость эту часто пытаются оспаривать, противопоставляя ей очередные словесные штампы: свобода личности, права личности, стимулы промышленного развития и пр. Не говоря уже о том, что в основе подобной аргументации лежат, как правило, корыстные устремления, сразу видна и фактическая ее несостоятельность: откровенный схематизм.
А между тем существует простая диалектика духовной и социальной защиты общества. Общество, как и отдельный организм, должно все время отстаивать себя от угрозы внутреннего распада и самоизничтожения. Это невозможно осуществить только духовными или только материальными средствами. Необходимо сочетание их, подобно тому, как для отдельного человека всегда нужна своя мера духовного и своя мера физического аскетизма. Значит, если не впадать в очередные утопии, то придется заранее признать правомерность в социальной области таких внешних защитных мероприятий, которые не исключают, а дополняют защиту духовную и с ней неразрывно связаны.
Общая цель этих защитных мероприятий – удержать человека над бездной вседозволенности, научить его признавать и соблюдать известные нравственные установления: не убивать, не красть, не лжесвидетельствовать... Но, пожалуй, ни один из страшных соблазнов, окружающих человека, не может сравниться со страстью сребролюбия и стяжательства. Ведь именно жажда стяжательства чаще всего и настойчивее всего пролагает пути к другим формам нравственного падения. Поэтому стремление запереть в клетку алчные поползновения частного собственника столь же естественно и неотменимо для общества, как и все другие аналогичные мероприятия, направленные на предотвращение преступлений. Так что в этом аспекте и с этой точки зрения коммунистическая идея имеет только положительный знак: она требует давно назревших дополнений в статьях уголовного и гражданского кодекса. Духовное содержание должно излиться во внешнюю форму.
Правда, криминальная версия частного владения лишь сравнительно недавно обнажилась и вошла в список острых социальных проблем. Прежде право собственности именовалось не иначе как "священным" и едва ли кому-нибудь приходило в голову сравнить его с правом на кражу, на убийство, на месть, на клевету... Но эти сугубо исторические подробности не меняют сущность вопроса. В определенных, жизнью поставленных конкретных обстоятельствах, никто не станет оспаривать право личности на любое из перечисленных "уголовных деяний", хотя во всех других случаях общество накладывает на них свое жесткое двойное вето: моральное и процессуальное, духовное и физическое. Ради иллюстрации представим себе двух яростных проповедников: один из них будет возвещать "священное право на кражу", а другой – "право на священную месть за кражу". Ясно, что оба они – поденщики литоморфизма, но кто из них более нелеп, кто особенно смешон?
Так же точно священное право на собственность, подтвержденное определенными, жизнью поставленными конкретными обстоятельствами, не исключает, а наоборот, предполагает, что во всех других случаях общество вынуждено наложить на это право свое жесткое двойное вето.
Обострение вопроса о частной собственности в современных условиях вызвано целым рядом глубоких причин. Патриархальный, судьбоносный характер обычного предметного владения давно ушел в прошлое. В ожесточенном, почти полностью секуляризованном социуме главным объектом владения стал капитал. Грязные трущобы духа, специально предназначенные для совершения денежных махинаций, биржевых игр, аукционов, процентных займов, финансовых ловушек и нетрудовых барышей, начали затягивать в себя и перемалывать в своей ненасытной утробе все, что только удается выловить из потока жизни. В наше время право на крупную частную собственность вошло в кровное родство с правом на кражу, отличаясь от последнего в худшую сторону своей лицемерной внешней респектабельностью и потаенной изуверской жестокостью. Вполне правомерно говорить здесь о тяжелой духовной угрозе, ибо общество свободных возможностей, где каждый урывает себе сколько сумеет и вместит, обречено на вырождение.
По опубликованным недавно данным ООН, в современном мире живут 225 человек, богатство которых равно богатствам беднейшей половины населения планеты. А самые богатые три человека равняются в своих доходах 48 беднейшим странам. И в это же время от голода и излечимых болезней ежегодно умирает около 30 миллионов человек... Исследователи ООН подсчитали, что для обеспечения их продуктами питания и необходимыми медикаментами нужно 13 миллиардов долларов в год. Для обеспечения всех чистой водой и нормальными санитарными условиями требуется еще 12 миллиардов долларов.
Еще 6 миллиардов долларов нужны, чтобы все дети ходили в школу. Таким образом, для удовлетворения самых насущных человеческих нужд требуется ежегодно распределить в определенные точки земного шара сумму в 31 миллиард долларов. Но этой суммы как бы нет. Зато на рекламу табака, алкоголя, косметики и тому подобных вещей, никак не относящихся к категории необходимых (а то и просто вредных для здоровья), тратится ежегодно 435 миллиардов долларов [16].
Такой способ существования – суть верный признак (а вместе с тем и причина) агонии любого живого организма, в том числе и человеческого общества. Общество не может позволить себе добровольно и покорно принять в свой обиход хотя бы одно нравственное преступление, ибо в этом случае тотчас срабатывают с неизбежностью алмазные по крепости [17] законы аскетики.
Духовная настороженность русского народа по отношению к стихии стяжательства послужила основной того феномена, который уместно было бы назвать русским коммунизмом. Термин этот, впервые активно использованный Н. А. Бердяевым [18], должен обозначать проницательное и трезвое восприятие реальности, требующее полноценных преград на пути частного обогащения. Вся суть дела заключается именно в этой полноценной двойственной реакции: духовное отрицание стяжания создает почву для материальных, т.е. законодательно-процессуальных действий. А материальные мероприятия – бессильные сами по себе – приносят практический эффект, благодаря тому, что они выражают мощь общественного мнения.
Но устойчивая социальная реакция такого рода не может, конечно, возникнуть в результате "научного" анализа. Она является плодом сердечного прочтения заповедей Божиих. Вот почему русский коммунизм изначально и неразрывно связан с русским Православием. Он не только не противоречит православному чаянию, но, напротив, неотделим от него и на нем зиждется. К сожалению, для судьбоносных вершителей революционной эпохи эти соображения были совершенно недоступны. Верные эпигоны полузнания попытались разодрать надвое единую сущность и противопоставить друг другу в качестве непримиримых антагонистов духовную и телесную субстанции русского коммунизма. В этом заключалась трагедия народа. Нечто цельное и безусловно единое для интуитивного национального восприятия нас побуждали – в течение целого века почти – ощущать как смертельную схватку двух враждующих станов. Под постоянным тяжелым давлением стандартов полузнания был создан и внедрен в общественное сознание очередной социальный миф: "или коммунизм, или христианство". Миф был воспринят с легкостью, в него искренно поверили, им охотно руководствуются до сих пор. Слишком уже доступна и привычна каждому эта альтернативная действительность: "Комната маленькая, выбирайте, что поставить – или шкаф, или диван".
И вот, вместо простого и естественного развития событий, т.е. вместо дополнения возникающих духовных требований адекватными законодательными актами, была выставлена и нацелена прямо в грудь страны злая историческая рогатка.
Сначала, полагаясь на мощь законодательных актов и желая во что бы то ни стало добиться их внедрения в жизнь, напоролись грудью на одно ее острие: растоптали и порушили Православие. Потом, через семь десятилетий, убедившись в пустоте и бесплодности внешних форм, вновь открыли пути духовному просвещению и напоролись на второе ее острие: выпустили из клетки хищного зверя стяжательства. А как же иначе? Тогда защищали коммунизм, теперь защищаем христианство.
Слугам полузнания и действительно как бы невдомек, что и тогда и теперь вершится одна и та же разрушительная работа. Ведь не случайно в начале века страна заметалась по сторонам, словно русская тройка, которую погнали в огонь, и встала на дыбы перед самым входом в мир "процветающего капитализма". Должно быть, слишком ясно тогда почувствовалось, что в этом мире ликующих торгашей могут только сгореть дотла все национальные ценности. Не случайно возник в этот момент столь известный и странный образ революционного шествия "в белом венчике из роз", которым завершил свою поэму "Двенадцать" Александр Блок. Пафос А. Блока и всех, кто был близок к его восприятию, оправдывался надеждой на то, что сумятицу социальных преобразований удастся как-то отождествить с высшей духовной истиной. В противовес ему пафос "Окаянных дней" Ивана Бунина и всех, кто склонялся к такому же видению событий, оправдывался надеждой на то, что высшую духовную истину возможно как-то сохранять в условиях социального бездействия перед лицом гремящего золотыми доспехами Молоха. Наивность надежд А. Блока обнаружилась почти сразу после опубликования его поэмы. А наивность надежд И. Бунина обнаруживается в полной мере именно в наши дни. Но важно понять, что обе эти позиции, взятые в совокупности, выражали глубину и трезвенность национального сознания, грудью своей встречающего оба острия коварно подставленной ему идеологической рогатки.
Остается напомнить, что решение вопроса о собственности – это всего лишь один параметр, одна из координат, определяющая реальное положение исторического события в зыбком пространстве коммунизма. Параметр важный, характерный, центральный, но все же отнюдь не исчерпывающий социальную ситуацию как таковую. Имеется еще множество других существенных или решающих характеристик, таких, как вопрос о власти, о классовой политике, о средствах информации, о свободе творчества, о народном образовании и пр. и пр. Кроме более или менее расплывчатых характеристик имеются и конкретные факты, свершившиеся исторические деяния, которые в одной проекции представляются нaложeнными на фигуру коммунизма, а в другой проекции видятся вне ее. Среди таких конкретных деяний на первом месте должно быть, без сомнения, названо убийство царской семьи.
Плавая в этом многомерном континууме, можно фиксировать свою мысленную позицию то в одной, то в другой его точке. И подставляя то тут, то там соответствующую инвариантную неопределенность, с совершенно равным правом и с искренним пафосом отстаивать или, наоборот, категорически отвергать коммунистическую перспективу. В частности, если вывести прочь из поля зрения мрачные роковые деяния и погрузить все поддающиеся обозрению подвижные координаты в туман относительного благополучия, а вопрос о частной собственности, взятый во всей его духовно-материальной полноте, выставить вперед как символ и знамя эпохи, то можно было бы с глубокой уверенностью утверждать: там, где начинается праздник безудержного стяжательства, – умирает душа России.