Когда штампованные представления о коммунизме и демократии звонко лопаются, словно елочные хлопушки, политический Дед Мороз поспешно извлекает из своего мешка еще одну особенно яркую приманку – социальный миф о правовом государстве.
Правовое государство, усердно обыгрываемое средствами массовой информации, напоминает собой красивую конфетку, которой приятно любоваться, предвкушая ее сладость до тех пор, пока она не развернута. В сладость конфетки верят до отчаянности, до полной утраты здравого смысла, как бы догадываясь интуитивно, что после нее забавляться уже будет нечем. Политические противники при каждом удобном случае упрекают друг друга в ужасных просчетах и ошибках, благодаря которым затягивается триумфальный въезд в несостоявшееся до сих пор правовое государство. При этом, конечно, подразумевается, что если оно не состоялось благодаря злому умыслу или нерасторопности деятелей сегодняшнего дня, то после замены их добрыми и расторопными деятелями завтрашнего дня, оно состоится всенепременно. Как говорится (с легкой руки Рене Декарта) в среде философов: "Оно должно состояться, следовательно, оно существует".
В самом термине "правовое государство" второй член имеет лишь привходящее значение. В принципе, не все ли равно, что будет подчинено законопорядку – государство, или республика, или акционерное общество, семейный клан или Организация Объединенных Наций? Ясно, что речь идет по существу о проблеме права, об уповании на это право, о стремлении внедрить закон в социальную жизнь, чтобы сделать эту жизнь справедливо устроенной или, по меньшей мере, хорошо управляемой.
Проблема права стара, как мир. Человеку, мало знакомому с этой областью, трудно дать даже самое беглое представление об огромном числе разнообразных трудов – от философских трактатов до специальных справочников – посвященных этому вопросу. Не имея ни нужды, ни возможности, ни желания утопать в этом море человеческой мысли, договоримся заранее о своей совершенно особой позиции: мы должны взглянуть на проблему права с точки зрения ее принадлежности к области полузнания. Этот аспект проблемы не слишком сложен, тем более – на фоне всего предыдущего, уже пройденного нами, пути.
Каждый социальный закон требует исполнения некоторых действий, ведущих к желаемому результату. Желаемым результатом может являться торжество справедливости, или защита общественного порядка, или наказание, или перевоспитание правонарушителя и т.п. Специалисты по праву, хватая друг друза за лацканы пиджаков, особенно яростно спорят как раз о целях законодательства. Оставим их за этим занятием. Нам важно увидеть общую картину и понять, что мы имеем дело с "законом открывающейся двери": переходим лестничную площадку, стучим условным образом в косяк – и дверь открывается (см.9, с.66). Но если там действия совершались, в основном, над неодушевленными предметами, то здесь они совершаются над живыми лицами, над "субъектами права". Если там вся ситуация в целом была обозначена как объект второго класса, то здесь тем более она заслуживает такого обозначения. Если там надеяться на обязательное получение желаемого эффекта (на открывание двери) мог только младенец, то здесь кто надеется на верный эффект? Надеются на это, увы, ученые мужи, правоведы, политики, социологи -все, кто кстати и некстати муссирует идею правового государства. Им не удается уразуметь, что субъект права всегда слишком многомерен, слишком тесно связан с трепещущей тканью бытия, и потому невозможно накрыть его, как стеклянным колпаком, каким бы то ни было формально-юридическим алгоритмом. Ведь нет такого правонарушения, которое нельзя было бы – при включении подходящих параметров – рассматривать с двух диаметрально противоположных позиций: как опасную угрозу обществу или как героическую его защиту и спасение (ср., например, убийство-ограбление и убийство в военной битве). В этом достаточно очевидном обстоятельстве заключается первая существенная преграда, стоящая на пути всякого формального законодательства.
Вторая не менее существенная преграда заключается в отсутствии реальной и надежной связи между юридическим алгоритмом и желаемым его результатом. Цель законодательства, о которой яростно спорят специалисты по праву, это ведь тоже типичный объект второго класса. Попробуем подумать: достигнем ли мы торжества справедливости или защиты общественного порядка, или перевоспитания преступника, если реализуем данный закон? В одном случае как будто бы достигнем, в другом случае, наоборот, опрокинем свои ожидания, "совершенно неожиданно" получая противоположный исход. В истории права хорошо известны поразительные по своему внутреннему напряжению моменты, когда, стремясь к общей цели, одна сторона требовала неуклонного исполнения закона, а другая сторона – его отмены. Какой же путь правильный? Например, после зверского убийства императора Александра II к его сыну Александру III шли письма-увещевания: Лев Толстой и Владимир Соловьев призывали помиловать преступников, а К. П. Победоносцев настаивал на безтрепетном свершении правосудия. При этом все участники правового диспута, включая и самого императора Александра III, имели одну общую цель: благо России и торжество справедливости.
В этой связи нельзя не отметить, что лишь в исключительно редких случаях закон и справедливость имеют прямую неоспоримую связь. Гораздо чаще в кипучем потоке жизни они предстают не как близкие друзья, а как непримиримые антагонисты. Это и понятно: ведь устремления их и требования почти всегда прямо противоположны. Справедливость требует полноты и целостности, закон нуждается в расчленении и обособленности. Справедливость исходит из прошлого и погружается в будущее; закон верен только текущему мгновению. Справедливость не ведает равенства, она всегда пристрастна и обращена к неповторимой личности; закон исключает пристрастие как преступление и работает лишь с униформами "юридических лиц". Справедливость не допускает запретов и жива своим прикосновением к безконечности; закон – это и есть запрет, отлитый в заведомо мертвые, конечные формы. Диалектика закона и справедливости так же неизбежна и так же звонко натянута, как диалектика материи и духа.
Третья неодолимая преграда, встающая на пути общественного законодательства, – это неизбежное противоречие отдельных юридических нормативов между собою, их постоянное стремление к взаимному уничтожению. Война законов неизбежна, поскольку она отражает противостояние реальных обстоятельств. Ведь жизнь постоянно порождает такие условия, при которых, например, защита от одного преступления требует совершения другого. Понятно, что спасаясь от кражи, приходится, может быть, наносить вору тяжелые побои, или наоборот, для того, чтобы спастись от побоев, необходимо украсть ключ от темницы или плеть, которой собираются истязать. Чем больше возникает законов, тем меньше остается надежны взаимно согласовать и увязать их между собой. А увеличивать число законов совершенно необходимо, если мы пытаемся, преодолевая первые две преграды, охватывать все новые и новые факторы, позволяющие как-то уточнить или заранее оговорить наши представления о субъекте права, либо о цели законодательства. Продвигаясь по этому пути, т.е. стремясь обеспечить себе правовой сервис, мы быстро запутываемся в нарастающей юридической свалке, и бродим по ней, как по темному сараю, где разбросан различный инвентарь. Ступишь на один конец граблей, а другим концом – себе по лбу. Так что прежде чем приступить к сборке хорошо смазанного академической мыслью правового государства, не правильнее ли было бы попытаться построить сначала жизнь без противоречий? Вот была бы находка!
Обратим, наконец, внимание и на внешнюю форму, в которой выражается любой закон и которую мы пытаемся приспособить для выработки справедливых или выгодных обществу решений. Эта форма, хорошо знакомая даже не специалисту, представляет собой тщательно выверенный текст, разбитый обычно на разделы, статьи и пункты. Текст этот читать нелегко – он не производит впечатления живой речи – а ориентироваться в нем и соображать что к чему, еще труднее. Причина такого положения ясна: закон должен отобразить все богатство относящихся к нему фактов и одновременно избежать всякой двусмысленности в этом своем отображении. Задача явно неразрешимая для того, кто помнит о тщете слов (см.4, с.34) и понимает, что факты, относящиеся к закону – суть объекты второго класса. Но специалисты по законодательству, да и вообще все деятели, причастные к нормотворчеству и к нормоисполнению, к сожалению, этого обычно не помнят и не понимают. Они искренно надеются ловко поймать жар-птицу за хвост и выразить в своих хитроумных словесных записях то, что в них заведомо невыразимо.
Крайне любопытную картину представляют собой характерные словесные битвы, которые буквально ежедневно и ежечасно разыгрываются по всем концам земли в процессе принятия каких-либо завершающих дело документов. Даже в тех случаях, когда документы эти не имеют строго юридического содержания, когда, казалось бы, можно позволить себе хоть чуточку свободного восприятия и хоть каплю здравого юмора, – даже и в этих случаях разворачивается изнурительная безкомпромиссная борьба за каждое выражение, за каждую запятую и точку, за междометие, за знак вопроса. Чтобы выработать текст какого-нибудь проходящего постановления или резолюции, назначаются редакционные группы, создаются согласительные комиссии. Работа эта вершится с огромной серьезностью и страстью. Например, на встрече литераторов, происходившей в Риме в 1990 году, "Заключительный документ рождался в муках". По свидетельству наблюдателя "Участники встречи обкатывали каждую фразу" [19]. Чего же ждать тогда от бедных юристов, для которых словесное крючкотворство в течение веков сложилось в любимую, выгодную и, по-видимому, важную специальность. Увы, и юристы, и политики, и философы, и все их клиенты с упорством маньяков пытаются обойти главную неодолимую преграду, надеются пробиться сквозь стену, вместо того, чтобы поднять голову и прочесть запечатленную на ней простую надпись: "Помните о тщете слов. Закон формально невыразим".
А народная мудрость, давно постигшая эти азы правовой реальности, выражает ту же самую рекомендацию в форме популярной пословицы: "Закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло".
И все же одними просчетами в области рационального познания едва ли можно обосновать ту страстную приверженность отдельных людей и великого множества коллективных собраний к "спасительной" словесной казуистике, к "взвешенным" оценкам, правилам, формулам и законам. Здесь, без сомнения, проявляется некая изначальная духовная устремленность, нечто похожее на врожденную любовь к законничеству, глубокая приверженность к такому пути. Соблазн этот присущ каждому человеку, но для одних он является именно соблазном, от которого возможно и желательно избавиться, для других – землей обетованной. Законники по природе своей это те, кто рожден в рабстве; они несут ярмо, не ощущая его, а, наоборот, приветствуя. Они как бы лишены свободы пространственного восприятия, но приклеены к определенной плоскости и страждут в ней, не сознавая своей беды. В любом обществе, в особенности в обществе обсуждающем и решающем какие-то социальные неурядицы, обычно нетрудно бывает подметить этих поклонников алгебры и арифметики, этих фокусников, самодовольно демонстрирующих спичечные коробки, в которых удалось им разместить безконечность. Проблема конечного и безконечного всегда выходит на первый план и завершает эту, едва здесь намеченную, напряженную человеческую тему.
Какую же фактическую роль играет государственный и всякий иной закон, на пути которого стоят, как видим, по крайней мере четыре неодолимых препятствия? Не приходится ли сделать отсюда вывод, что любая законотворческая деятельность бесполезна, а исполнение закона не нужно и невозможно? Нет, конечно. Такой вывод был бы верным признаком примитивной альтернативности, которой славится всякое полузнание. На практике закон выполняет несколько четко очерченных общественных функций.
Во-первых, он символизирует наличие выбора, т.е. наличие некоторой организации в жизни, т.е., в конечном счете, – наличие самой жизни. Общество выбирает среди своих возможностей и своих путей, одни принимает, другие отвергает, запрещает их. Разумеется, в глубоком смысле речь идет о выборе между добром и злом, но внешне это может прикрываться другими понятиями и вывесками, например, удобством, безопасностью, экономической или даже революционной целесообразностью. Важно лишь отсутствие равнодушия, отсутствие аморфного плюрализма, и закон служит внешней формой, чашей, вмещающей эту общественную решимость.
Во-вторых, закон ограждает территорию, посвященную добру. Он ограждает ее не крепким забором, как хотели бы верить убежденные правоведы, а наподобие того, как ограждают иногда участок земли, прокладывая по границе его белые камушки. Камушки не служат реальным препятствием ни для животного, ни для человека. Но человек не станет переступать через камень, если он не желает оказаться на чужой территории. По той же причине и потенциальный правонарушитель не станет преступать закон, покуда им владеют человеческие, а не животные чувства.
В-третьих, закон иногда приобретает простой и ясный смысл на фоне условно полагаемой или фактически созидающейся инвариантной неопределенности. "Субъект права" в этом случае то ли по человеческому недосмотру, то ли по реально сложившимся обстоятельствам приравнивается к объектам первого класса и, как они, действительно подлежит закону. Там – закону физическому, здесь – закону юридическому. Нужно только помнить, что эти случайные, "меткие" попадания закона, так же, как и меткие выстрелы на войне, не решают судьбу сражения. Едва ли кто пожелает развязывать войну ради того, чтобы порадоваться нескольким метким выстрелам.
Наконец, вспомним, что кроме текста закона существует еще человек, читающий текст. К. П. Победоносцев так выражал эту мысль: "Закон – с одной стороны – правило, с другой стороны – заповедь" [20]. Чем проникновеннее и глубже закон читается, тем громче он звучит в качестве заповеди и тем слабее обрисовывается в качестве правила. Только полноценное живое сочетание правила и заповеди открывает путь к плодотворному действию закона, как об этом уже говорилось в предыдущем разделе применительно к вопросу о частной собственности (13, с.106). Во всяком случае, принятие и исполнение законов оправдывается в той самой мере, в какой оно не связано с принятием и исполнением правил. Такова жесткая и, может быть, стоит сказать – жестокая диалектика реального правоведения. Но именно она должна бы служить начальной азбукой для всех ревнителей образцового законопорядка.
Итак, правовое государство или общество – это тоже очередной социальный миф, набирающий огромную силу на серых пастбищах полузнания.
– Это миф, поскольку в тексте законов невозможно отразить ни предмет, ни цель правового воздействия, поскольку законы не поддаются взаимному согласованию и нельзя достоверно их прочесть.
– Это миф, поскольку правовая регламентация жизни требует умножения законодательных актов, а умножение законодательных актов противоречит возможности их свободного прочтения и плодотворного исполнения.
– Это миф, поскольку попытка отразить жизнь в текстах законодательных записей продиктована кощунственным духовным устремлением к упразднению самой жизни.
Однако общество, предельно расслабленное своими духовными и физическими немощами, вынуждено постоянно прибегать к законам, утопая в затейливых компромиссах и твердо памятуя, что "задача права вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир превратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он – до времени не превратился в ад" [21].