Беглые очерки, составившие первые две главы этой работы обращены и к разуму, и к сердцу, и к опыту каждого человека. Как же их назвать, как оценить, как принять?
      Едва ли можно отрицать, что речь в них идет о вещах крайне насущных, предельно серьезных, определяющих наше отношение ко всему происходящему и нашу тактику в этом проносящемся потоке жизни. Речь идет о какой-то неожиданной, непривычной и для многих, быть может, совершенно неприемлемой жизненной позиции.
      Что в ней неожиданно, непривычно и что особенно неприемлемо? Начнем с последнего.
      Особенно неприемлемой покажется, пожалуй, кому-то прежде всего сама форма: краткость и относительная легкость изложения.
      – Помилуйте! – возгласят блюстители философской солидности, – в книге о познании ни разу даже не прозвучал термин "гносеология". Не раскрыта связь между имманентным и трансцендентным, ни слова не сказано о сенсуализме, ни капли внимания не уделено Канту, Гегелю, Гуссерлю, Карнапу...
      – Возмутительно! – поддержат их представители международной научной респектабельности, – какие-то кустарные рассуждения о математической логике, о доказательстве, и ни малейшей попытки опереться на фундаментальные исследования Рассела, Гильберта, Вейля, Гёделя... Или хотя бы на современную учебную литературу в этой области, наконец!
      – Непрофессиональные экскурсы в глубокие исторические проблемы! – подключатся к общему хору уязвленные правоведы, потрясая толстыми манускриптами по теории права от Ромула до наших дней.
      – Нелепые и легковесные аналогии! – припечатают сюда же свое резюме запыхавшиеся акробаты автоматики, отвлекаясь на секунду от сетевых коммуникаций, модем и программных обеспечении. – Мы работаем с ультратехникой высокого класса, а там какой-то граммофон!
      И геополитики, и социологи, и историки – все они по логике вещей тоже должны встать в позу и отринуться, отмежеваться, отбояриться от этих легковесных и кратких "сердца горестных замет". Такая реакция вполне естественна. Всем им необходимо защищать честь мундира. А честь мундира всегда защищают рьяно: из убеждения и чистосердечной преданности своей профессии, а чаще всего – из затаенной корысти.
      Что ж, согласимся с фактом: очерки написаны кратко и "легковесно". Но не потому, что они предназначены для широкой аудитории и подчинены требованиям популярного жанра (хотя этот мотив не следует игнорировать). Нет, нет! Краткость и легковесность, а лучше бы сказать "незашоренность" текста неразрывно связаны с сущностью дела. Разве не бессмысленно было бы говорить о крахе философской и научной мысли, одновременно усиленно ее развивая и утопая в ссылках на философские и научные авторитеты? Разве не странно было бы обнажить нищету математических доказательств, старательно выделывая предписанные ими корректные па в тупиках логических лабиринтов? Разве имело бы смысл разоблачение социальных мифов, опирающееся на понятия и терминологию их верных служителей и творцов? Какой плод могло бы приносить представление о тщете слов, если бы оно было выражено с помощью неудержимого их потока?
      Нет, не в краткости и легковесности, а скорее в традиционном многословии и наукообразии, в значительных уступках привычным обрядам рационализма можно, вероятно, упрекнуть предлагаемые заметки. Но когда наркоману прописывают лекарство, то, по крайней мере, на первых порах оно должно содержать некоторую дозу наркотика, без этого не обойтись. Такой бескомпромисный ответ следует выдать всем радетелям "цивилизованного образа действий", готовым переварить за чашкой горячего кофе известие о любой атомной катастрофе, лишь бы оно было преподнесено в форме очередной математической "теории катастроф" [22].
      Впрочем, кроме противостояния по форме, возможно и еще более вероятно категорическое противостояние по содержанию работы. Но распространяться на эту тему не имеет смысла. Здесь нет недоразумений. Здесь налицо духовная несовместимость. Вопрос этот уже был затронут отчасти и прежде (см.14, с.117). Чувство вертикали, ощущение дополнительного измерения, восприятие глубины – назовите это как угодно – присуще не каждому человеку. По-видимому, оно сопутствует сравнительно немногим, да и у тех, кому оно свойственно, часто хранится на самом дне сознания. А без этого ощущения четвертой и пятой вертикали нельзя ведь всерьез обеспокоиться угрозой непредсказуемой катастрофы или отчаянным зовом осужденной где-то, когда-то погибнуть человеческой души. Без четвертой и пятой вертикали дело сразу решают стабильность, надежность, расчет. С этой стороны все в порядке? Все здесь, сейчас на месте? Ну значит, какие же могут быть колебания, какие тут сумерки? Включайте рубильники, и полным ходом вперед. О'кей!
      Такой тип восприятия не нуждается в комментариях. Оставим всех его носителей плыть вперед при полном свете включенных прожекторов.

      Для того, кто готов хотя бы в принципе примириться с содержанием предлагаемых очерков, кто не ощущает их как нечто совершенно неприемлемое, серьезной преградой явится, вероятно, неожиданность и непривычность обрисованной жизненной ситуации. Сходное чувство неожиданности мог бы наверно, испытывать человек, вдруг научившийся отталкиваться от земли и перелетать по воздуху через небольшие рощи, реки и овраги.
      В самом деле, что это за мир, в котором мы пытаемся по-новому осмотреться? Попробуем собрать воедино и не спеша перечислить некоторые наиболее существенные его черты.
      – Мир этот глубок, и глубина его заведомо неисчерпаема.
      Само по себе это утверждение нельзя назвать особенно непривычным и странным. Мы ведь привыкли поговаривать о глубине мира, стряхивая пепел с папирос в плоскую пепельницу. Странно то, что об этой глубине запрещено теперь забывать. Запрещено строить вымыслы о расплющенной в лепешку действительности, в которой мы будто бы являемся "творцами" и "преобразователями", внутри которой мы, по слову литературного корифея, "звучим гордо". Нет, внутри расплющенной данности человек звучит глупо, и похоже на то, что как только он забывает о глубине мира, мир забывает о нем.
      – На поверхности этого мира мы держимся и передвигаемся, организуем международные форумы, покуда поверхность, служащая опорой, сохраняет "горизонтальное" положение, покуда она пребывает в стабильном состоянии. Мы рассуждаем о предметах, расположенных на той же поверхности, и, слава Богу, понимаем друг друга, поскольку все имеем общую неизменную (инвариантную) основу. Из чего состоит эта основа и на каких нитях она сама подвешена – никому неизвестно. Определить это невозможно. Нас, следовательно, держит над бездной хаоса устойчивая неопределенность.
      – Пребывая в таком мире, мы говорим о всех окружающих нас предметах, но не все они расположены на "благополучной" неизменной поверхности. Если забыть об этом различии, то предметы нашего обсуждения тотчас начинают раскачиваться из стороны в сторону, а мы перестаем понимать друг друга и вообще несем чушь, конструируя социальные и различные иные мифы. Чушь эта больно бьет нас же по головам. Пора бы научиться отличать предметы, приклеенные к неизменной поверхности, от предметов, к ней не приклеенных, – различать объекты первого и второго классов.
      Поверхность, за которую мы цепляемся, не обязана пребывать в стабильном состоянии. Сегодня и здесь – она "горизонтальна", завтра и там – она "накренилась". Тогда все начинает скользить и сползать. Ползут вниз столы с торжественными президиумами, сдвигаются с места шкафы, набитые монографиями, скрипят и скользят теории, концепции, конституции, информационные сети. Чиновники, уцелевшие в вихрях совершающейся пертурбации, поспешно очищают пыльные мундиры, спешат занять новые кресла и возвестить об очередной научной или социальной революции. И все начинается сначала.
      – Облаченные в мантии специалисты, пытающиеся втиснуть глубину этого мира в свои тексты и схемы, неизменно терпят крах. Сколько ни рисуй черточек на бумаге, из них не построишь дом, в котором можно укрыться от непогоды. Черточки лишь изображают этот дом, выявляют одну из его проекций. Так же точно из слов, сколько их ни компонуй на бумаге, ничего не получишь, кроме проекции живой многомерной реальности. Известное изречение Гельмгольца о том, что в кассах типографских наборщиков хранится вся мудрость человеческая, оказывается символом и знаменем хронических человеческих просчетов.
      – В мире, где обнаружена тщета слов, многие привычные и освященные вековой традицией процедуры разоблачаются, как детская игра. Нелепой оказывается процедура отвлеченных математических и всяких иных, сходных с ними по типу, доказательств. Этой наивной нелепостью можно было бы умиляться, если бы она относилась только к младенческому возрасту. Но когда в опасные игры вовлекаются убеленные сединами "слепые вожди слепых", тогда их нелепая суета перестает казаться умилительной, она становится отталкивающей и зловещей.
      – В мире, где обнаружена тщета слов, предметы и явления не приходится отождествлять с их именами. Привычка к такой подмене порождает характерную атмосферу тирании понятий. Рабы понятий – законники, литоморфисты – любуются своей плоской картинкой и стремятся разрушить все, что на этой картинке не отражено. Они начинают утопать во множестве своих картинок, в "сложности" искусственно и бесплодно конструируемой жизни. И тот, кто умеет убежать от этой сложности, познает тайную остроту афоризма: "ученье – тьма".
      – В мире, где обнаружена тщета слов, нелепо бороться за формулировки и полагаться на разработанные программы. Здесь нет двух одинаковых фактов и двух тождественных мгновений. Существует лишь один неповторимый миг и одно вложенное в него явление. Они заслуживают своего единственного слова и только к ним приложимого решения. А формулировки и программы вскоре рушатся под напором живого потока событий и обстоятельств.
      – Этот мир можно узнать, но нельзя его познавать в заранее затверженных рациональных границах. Он требует от нас напряженного внимания и постоянного стремления соучаствовать в его глубине. Невозможность познания мира изгоняет из здравого человеческого восприятия последние остатки бахвальства, самоуверенности, тщеславия. Выжигает их огнем. А стремление прикоснуться к глубине мира прокладывает веху в единственном оставшемся направлении. Мысль о нашей причастности к глубине мира позволяет сохранять тень надежды.

      Прибегая к условным выражениям, опираясь на метафоры и аллегории, мы стремились обрисовать контуры представшей нам реальности. Отдельные черты этой реальности неоднократно проступали в трудах многих других авторов. Вспомним их не ради соблюдения приличий научного салона, а из "чувства живой признательности и вечной связи" [23].
      Более ста лет тому назад в предисловии к своей докторской диссертации "Критика отвлеченных начал" В.С.Соловьев писал:
      "Под отвлеченными началами я разумею те частные идеи, которые будучи отвлекаемы от целого и утверждаемы в своей исключительности, теряют свой истинный характер и, вступая в противоречие и борьбу друг с другом, повергают мир человеческий в то состояние умственного разлада, в котором он доселе находится" [24].
      Здесь, несомненно, речь идет о главном. О невозможности познавать мир в заранее затверженных рациональных границах. И хотя в дальнейшей своей деятельности, выступая как исключительно одаренный философ и публицист, В.С.Соловьев практически отходил от сокровенных глубин этой мысли, хотя он сам слишком часто погружался в лабиринты изощренного рационализма, все же основная его интуиция всегда так или иначе вызволяла его, указывая верное направление, словно путеводная звезда. Много позднее, в одном из писем к известному литературному критику он еще раз в яркой форме выразил эту свою общую ориентацию:
      "С тех пор, как я стал мыслить, тяготеющая над нами вещественность всегда представлялась мне не иначе, как некий кошмар сонного человечества" [25].
      Чаще, яснее и определеннее высказывался по тем же вопросам К. П. Победоносцев. Особенно много метких замечаний находим в его статье "Болезни нашего времени" [26].
      "Вера в общие начала есть великое заблуждение нашего века. Заблуждение состоит именно в том, что мы веруем в них догматически, безусловно, забывая о жизни со всеми ее условиями и требованиями... Благодаря этим-то общим положениям и началам ныне так легко стало самому пустому и поверхностному уму, самому бездельному и равнодушному пролазу с помощью фразы прослыть за глубокого философа, политика, администратора и одержать дешевую победу над здравым смыслом и опытом".
      "Вера во всемогущество школы, в книжные уроки и чтения принадлежит к числу главных суеверий нашего времени".
      "Разве не кумиры для нас такие понятия и слова, как например, свобода, равенство, братство, со всеми своими применениями и разветвлениями?"
      И в других своих работах К. П. Победоносцев постоянно возвращался к этим размышлениям, выражая их в разнообразных по форме, но близких по смыслу высказываниях, как бы вплотную подводящих нас к представлениям о тирании понятий и парадоксах полузнания. Автору не хватало лишь нескольких последних – правда, решающих – ступеней для того, чтобы подняться на вершину перевала и свободно обозреть открывающуюся панораму.
      Еще, пожалуй, ближе к окончательному перевалу становился в своих книжных рассуждениях митрополит Вениамин (Федченков). Например, в одной из своих последних работ "О вере, неверии и сомнении" он с глубоким убеждением отвергает притязания и соблазны "разумного" рассуждения:
      "Нужно пройти немалую школу борьбы философской против же философии, понять и одолеть фальшивый путь рационализма".
      "Ум сам по себе ничего не понимает по-настоящему. Роль его совсем не первичная, не основная. И потому совершенно напрасно так ценят его; это – огромная переоценка, ложная и зловредная".
      "Все вещи, всякое бытие подлинно познаются лишь через непосредственное откровение его тому или иному нашему восприятию".
      "Всякая вещь единственна, абсолютна и, как таковая, не переводима ни на что иное, ни на какое другое бытие; и никаким сравнением, никаким иным словом не выразима, не объяснима" [27].

      И все же никто из перечисленных или других, созвучных им, авторов не имел необходимых средств для окончательного освобождения от иллюзии и миражей эпохи "просвещения". Несмотря на блестящую и острую критику они оставались пленниками этой эпохи. Они метко и жестоко обстреливали крепость, в которую сами, однако, шли потом ночевать. Они с насмешкой и подозрением осматривали платье короля, но не в силах были произнести последнее слово: оскорбить "Его Величество" и объявить во всеуслышание, что платья вообще никакого нет. Если внимательно проникнуть в сущность их опыта и в смысл приводимой аргументации, то нетрудно заметить глухую преграду, дальше которой перешагнуть было нельзя. Крепостью, в которой поневоле приходилось ночевать, являлись "данные положительных наук" (выражение, особенно употребительное в работах В.С.Соловьева). А последней преградой, способной остановить самые дерзкие порывы, служила, конечно, математика:
      "Вполне априорная и вследствие того вполне ясная и достоверная наука – математика" (В.С.Соловьев).
      "Научные истины (кроме математических) по существу своему условны". (К. П. Победоносцев).
      "Действительно, без-умен... кто говорит вопреки уму, против последовательной логики, законы которой математически принудительны". (Митрополит Вениамин). [28]
      Вот эта-то "принудительная" преграда и останавливала все атаки доблестных рыцарей духа. Отступив пред нею, уже невозможно было сохранять инерцию движения. В критические высказывания врывалась чуть уловимая фальшивая нота. Чтобы заглушить ее, требовались новые и новые потоки слов и все заканчивалось еще одной, быть может, рискованной, но все же вполне допустимой прогулкой внутри замкнувшейся крепости. Сказанное не относится, конечно, к жизненному пути или к внутреннему устроению упомянутых авторов. Например, жизненный путь митрополита Вениамина можно расценить как непрестанное ниспровержение всяческих рациональных схем. Сказанное относится лишь к их письменным свидетельствам, к их, так сказать, философской публицистике, направленной на пробуждение здравых человеческих восприятии.
      Вот почему, вспоминая с чувством признательности и вечной связи не вполне завершенный подвиг русских мыслителей, необходимо еще раз максимально отчетливо и недвусмысленно указать на три основные и как бы последние ступени, ведущие к перевалу:
      – Математика не может служить защитным бастионом положительных наук, она не априорна, не принудительна, а так же условна, как и все иные научные "истины" (ср.6, с.48).
      – Предметом "положительных наук" является вовсе не реальность, которую они стремятся объяснить и уложить в рамки законов, а лишь некая часть этой реальности, проекционно представленная на картине наших ограниченных восприятий с помощью горсти слов, хранящихся в заплатанной сумме: "И посох свой благословляю и эту бедную суму".
      – Поэтому и результаты "положительных наук" неизбежно оказываются элементами полузнания, то манящего нас своей минутной стабильностью, то рассыпающегося в пыль как приманка или иллюзия, а чаще – как страшный обман.
      Только встав лицом к лицу с этими опытно постигаемыми фактами, мы начинаем различать неповторимую и трагическую музыку жизни, которая рано или поздно должна же прервать затянувшийся "кошмар сонного человечества".