А.Митякин

Иероним Савонарола Характеристика личности, учения и деятельности

(начало)

Вид Флоренции. Конец XV века

      Савонарола родился в Ферраре в 1452 году. Его положение в качестве нравственно-религиозного преобразователя находилось настолько в зависимости от внешних причин, что необходимо обратить внимание на некоторые выдающиеся черты в состоянии Церкви и общества в современный ему критический момент итальянской эпохи Возрождения.
      Трудно указать еще в истории Церкви период, который был бы более исполнен глубочайшего интереса, чем эпоха, в которой зародился новый мир. Нигде еще эпоха Возрождения не отражалась так богато со своих политических, социальных, художественных и нравственных сторон, как в Италии, и главнее всего - во Флоренции. Повсюду мы видим, как феодальные и церковные влияния, затруднявшие свободное течение жизни в средние века, были ниспровергаемы более могучей силой, возрастающей энергией, которая в свободной политической и торговой жизни Италии скоро достигла своего свободного проявления, - той умственной свободой, которая находила себе выражение в искусстве, литературе, науке, политике и во всех областях человеческой деятельности. Это первый период, о внутреннем характере или особенностях деятелей которого мы знаем; первый, в котором мы движемся уверенно, потому что в настроении мысли, в образе жизни и в общих воззрениях это был первый период, который хотя еще в неясных очертаниях, но по своей сущности был уже периодом нового мира. Рассматривая это движение как целое, мы можем проследить, как постепенно подготовлялись необходимые для него условия и внешние обстоятельства, проследить те различные веяния, при которых совершалось его нарождение, которые влияли на образование его духа, давали направление его ходу, задерживали или усиливали его развитие. По своим безграничным надеждам, по своей неистощимой энергии, по своим высоким дарованиям, по своему свежему наслаждению красотами природы, по своему безграничному увлечению умственной свободой он вполне может быть назван весной национальной жизни. Перед нами он восстает во всей ненасытности порывов и бурного любопытства юности, пышно достигает блистательной возмужалости и среди странных аномалий добра и зла, преуспеяния и упадка, цивилизации и хаоса переходит в видимую, порочную дряхлость старости. Все люди, принадлежащие к этому периоду, составляют в некотором отношении загадку для биографов. Савонарола не составляет исключения. В одно и то же время дитя многостороннего периода Возрождения и истинный сын узкого средневековья, он своим характером представляет проблему, которая для девятнадцатого века может казаться неразрешимой.
      Церковь находилась в крайнем упадке. Соль земли потеряла свой вкус; от головы до ног иерархия была испорчена. Папа Сикст IV торговал святынями Церкви, тратил добываемые таким путем суммы на распущенных фаворитов и не обращал внимания на всеобщие требования Вселенского Собора. "Продажны у нас, - писал современный автор-стихотворец, - храмы, священники, алтари, святыни, короны, огни, ладан, молитвы, продаются самое Небо и Самый Бог" [1]. Непотизм истощал казну Ватикана, и весь авторитет апостольского седалища сосредоточивался на стремлении к основанию княжеств для так называемых папских племянников. Авторитет папы пал, очевидно, уже очень низко, если духовенство Флоренции, раздраженное интердиктом Сикста, распространяло среди народа стихотворение, апостроф которого гласил, что наместник Христов есть leno matris suae, adulterorum minister, diaboli vicarius. Зло еще более усилилось при папе Иннокентии VIII. Этот папа публично признавал своих сыновей, и один из них - Франческетто Чибо был женат на дочери Лоренцо Медичи. Папа Сикст наполнял свои сундуки при помощи симонии; Иннокентий открывал аукционы для продажи прощений за убийство. По случаю его смерти епископ Конкордии обратился к конклаву кардиналов со следующим заявлением: "Римская Церковь, мать и корень Вселенской Кафолической Церкви, изо дня в день падает все ниже. Печаль дочери Сиона широка, как море. Для исцеления этих плачевных зол мы должны избрать первосвященника, который бы был ученый и благочестивый. Глаза всей Церкви обращены на нас. Она ожидает главы, который сладостным и благочестивым звуком своего имени привлек бы всех людей на путь спасения. Она ожидает Главы, столь же верного, как святой Иаков, столь православного, как Апостол Павел, Главы, который бы вывел Церковь из Вавилона, реченного в Апокалипсисе, в светлое царство вечности". Кардиналы выслушали его - и продали папство некоему Родриго Борджиа, который восшел на папский престол под именем Александра VI. Новый папа был человек с большими дарованиями и деловыми способностями. Он восстановил общественный порядок в папских владениях и привел финансы в надлежащий порядок. Но его жизнь и жизнь его сына Цезаря Борджиа были опасны для самого существования папства. Настойчивый, коварный, беззастенчивый, он купил тиару и пользовался ею, чтобы накоплять богатства для своих личных наслаждений или для своих побочных детей. "Продает Александр, - воспевал тот же стихотворец, - ключи, алтари, Христа. Сначала он завладевает, чтобы потом можно было продавать" [2]. Жадность, чувственность, симония достигли своей высшей степени. Беззастенчивое пользование ядом, постыдная торговля индульгенциями навлекли на Рим нравственное негодование всего христианского мира. Удаленный своим сыном Цезарем от всех других влияний, папа сделался орудием в руках человека, который, вероятно, имел намерение секуляризовать владения Церкви и оправдать гордый девиз своего дома: "Aut Caesar, aut nihil" [3]. Ненависть, которую папа и его сын возбуждали во всех, распространилась на весь этот род и создала народную легенду касательно Лукреции Борджиа, которая считалась Мессалиной своего века [4]. Когда Александр умер от яда, который он предназначал для кардинала Корнето, весь Рим сбежался "излить свою злобу над трупом этого змея, который своим безграничным честолюбием, пагубным вероломством, чудовищною похотью, ужасною жестокостью и беспримерною алчностью, продавая без различия священные и простые вещи, погубил столь многих ядом и сам теперь сделался его жертвой" [5]. Никогда и ни в какое время в истории Церкви религия не имела такого ужасного представителя, какого имела в личности папы, который осудил Савонаролу на сожжение.
      Та же испорченность проникала и во все слои Церкви и общества. "Все пути во время этой бури запакощены были" [6], - так прямо заявлял Савонарола. Образованные классы относились к Церкви с таким чувством, которое состояло из странной смеси отвращения, равнодушия и раболепства. За исключением редких случаев, ни епископы, ни бенедиктинцы не подвергались нападению со стороны новеллистов и сатириков. Их насмешки изливались на содержателей бенефиций, на каноников и особенно на монахов. Они изображаются ведущими самую зазорную жизнь, обманывающими и грабящими народ посредством мнимых чудес. "Никто еще, - говорит Гиччиардини [7], сам в течение нескольких лет состоявший на службе пап Медичева дома, - не испытывает большего отвращения, чем я, к честолюбию, алчности, распущенности патеров, не только потому, что каждый из этих пороков сам по себе отвратителен, но и потому, что каждый и все вместе особенно зазорны для людей, которые объявляют себя посвященными на служение Богу". Упадок духовенства и монахов необходимо подрывал саму веру в Италии. И однако от времени до времени выступали отдельные проповедники, которые своею благочестивой жизнью и нравственной ревностью пробуждали совесть народа, торжествовали над предубеждением к нищенствующим фратрам, заставляли замолкнуть насмешки гуманистов и производили чудесное, хотя и временное, впечатление. Таковы были Бернардино да Сиена, Якопо делла Марко, Джиованни Капистрано, Роберто да Лечче, Винцент Ферье - испанский миссионер и Джироламо Савонарола. Все эти нравственные преобразователи были люди одного и того же типа - возвышенные и влиятельные личности, сами натуры которых, видимо, пылали огнем и которые возбуждали совесть в своих современниках нравственным увещанием, полным практического приложения, и пробуждали чувство даже в самых закоснелых людях указанием на те земные бедствия, которые были для каждого результатом нечестивой жизни.
      Упадок Церкви гибельным образом отзывался и на нравственности страны. "Мы, итальянцы", - говорил Макиавелли [8], - безрелигиозны и испорчены более всех других". В народе было мало веры в Божественное управление миром и все предавались всевозможным видам безнравственности; ересь и безбожие свирепствовали повсюду. Никакой обман, никакое беззаконие не считались постыдными, лишь бы служили удобным средством для достижения цели; всевозможного вида азартные игры были господствующей страстью того века; "римский суд" был лотереей, где господствовали всевозможные козни и все зависело от счастливой случайности. Брак и все его права намеренно попирались ногами. Наемные убийцы состояли на жаловании у агентов при всяком дворце или знатном доме. Роскошь и излишества всякого рода достигли невероятной степени. Савонарола был не единственным человеком, который приписывал все эти пороки своего времени преобладанию язычества. Особенной заслугой эпохи Возрождения считалось возвышение значения личности. Индивидуализм, в противоположность дисциплине, общности усилий, национальному или религиозному союзу, был выдающейся особенностью того движения. Образование давалось не в одной какой-либо односторонней специальности; быть homo universale (универсальным человеком), достигнуть энциклопедического знания, выработать универсальный художественный гений - вот что было честолюбием таких людей, как Алберти, Леонардо да Винчи, Пико делла Мирандола или Андреа Вероккио. Но в нравственном мире торжествующий эгоизм выдающихся людей производил чудовища нечестия вроде Браччио ди Монтони или Сигизмунда Малатеста - людей, которые услаждались безграничным нечестием, презирали все требования религии, нарушали все законы человеческие. И если обыкновенные смертные не достигали того же самого верха бесшабашного зла, то они считали себя все-таки независимыми от всех законов и ограничений, и при столкновении побуждений они определяли свой образ действия согласно лишь с требованиями страсти, ненависти, личного интереса или расчета.
      Никогда еще Италия не нуждалась так сильно в пришествии какого-нибудь грозного Илии. И когда настал час нужды, явился и необходимый человек. Савонарола родился в 1452 году. В 1475 году он вступил в доминиканский монастырь Болоньи и оставался там до 1483 года. В этом последнем году - в самый год рождения Лютера - он отправился в качестве проповедника в Феррару, Флоренцию, Брешию и другие итальянские города. В 1489 году он остался на постоянное жительство во Флоренции в монастыре святого Марка, настоятелем которого сделался в 1491 году. Он произвел глубокое впечатление на Флоренцию красноречием своих грозных речей, в которых обличал осквернявшие этот город пороки и в которых он предостерегал горожан от угрожающих им бедствий. В 1494 году он окончательно выступает в качестве пророка и появляется на сцене политической жизни как основатель республики Флоренции. С 1493 по 1498 год он был безусловным правителем города, хотя его власть была подрываема недовольством внутри, кознями Медичи и, главнее всего, его борьбой с папой Александром VI, который запретил ему проповедничество, отлучил его и угрожал Флоренции интердиктом, если он не будет наказан. 23 мая 1498 года он сначала был повешен и затем сожжен во Флоренции. Такова в кратких чертах жизнь Савонаролы, которая, как сразу видно, распадается на два больших периода: первый включает его жизнь до 1494 года и второй обнимает время его правления во Флоренции и его кончину. Ко второму именно периоду относятся все главнейшие и труднейшие вопросы его загадочной жизни.
      Первая половина жизни Савонаролы (1452-1494) не представляет почти никаких затруднений для жизнеописателя. Феррара во время его рождения находилась под управлением дома Эсте. Нигде еще во всей Италии аномалии, которыми отличался этот период, не обнаруживались с большей поразительностью. Нигде еще не выступали в более ярком свете блеск и распущенность, жестокость и культура, насилие и вероломство, которыми отличалось тогдашнее итальянское общество. Отец Савонаролы был одним из приживалов дворца, и сын, конечно, был знаком со многими такими делами, которые постоянно совершались внутри этого мрачного дворца, еще и теперь занимающего выдающееся положение на поросших травой улицах этого города. Там принцесса была обезглавлена за прелюбодеяние со своим пасынком; там дети, законные и незаконные, убивались или заключались в тюрьму на всю жизнь; там незаконный сын незаконного отца старался отнять престол у законного наследника; там муж отравлял свою жену, потому что прознал, что она готова была отравить его по наущению своего брата. А вне стен этого замка зрелища, выставки, процессии, игры следовали одни за другими в непрерывной последовательности. Народ был обуян неумеренной жаждой к умственному и чувственному наслаждению и, надорванный от чрезмерной страсти к удовольствиям, впал в то изможденное состояние, которое делает выродившееся поколение пригодным лишь для рабства. Огромные налоги иссушали жизненные соки государства; все жизненные припасы составляли предмет монополии; все общественные должности продавались тем, кто больше давал. В то же самое время герцог Феррарский гордился, что его город был неприступен, что дома в нем были построены хорошо, что военное насилие было неизвестно и что жалованье профессорам университета выплачивалось аккуратно. Феррара была истинным раем для муз, ибо, как говорил современный поэт, "столько же ораторов в Ферраре, сколько лягушек на феррарской земле" [9]. Трагическая история Тассо не омрачает блеска патронатства, которым пользовались Ариосто, Бойярдо и Гуарини; университет пользовался большой славой, и феррарские живописцы стояли во главе многих других меньших школ.
      В этом-то странном очаге порока и умственного просвещения достиг возмужалости Савонарола. Окружавшие его мерзости жизни внушали ему такое отвращение ко всему житейскому, что он порешил найти себе убежище от пораженного грехом мира в монастыре. Борьба была жестокая. "Прежде чем сделаться монахом, - говорит он, - я тысячи раз утверждал, что никогда не вступлю в монастырь. Но с того момента, как Богу угодно было сделать меня таковым, я непреодолимо стремился вступить в какой-нибудь религиозный орден" [10]. В одном трогательном письме, адресованном из доминиканского монастыря в Болонье "благородному и превосходному мужу Николаю и добрейшему отцу Феррарии", он объясняет своему отцу, почему он скрыл свое намерение от своих родителей. "Не удивляйся же, - пишет он, - что я ничего не сказал тебе об этом. Я оставил за книгами, находящимися на подоконнике в моей комнате, записку, которая объяснит тебе мое поведение". Записка, которую он разумеет, представляла собою небольшое латинское рассуждение "О бегстве от мира". Рассуждение это малоизвестно. Оно впервые издано было в 1868 году графом Каппони с рукописи, найденной между бумагами дома Гонди. Рассуждение это в высшей степени интересно в некоторых отношениях. Оно знакомит с теми чувствами, которые внушало Савонароле общественное состояние Италии, и содержит в себе зародыши того истолкования библейских пророчеств, которое достигло высшей степени в предсказаниях об угрожающих бедствиях. Савонарола 1494 года есть Савонарола этого именно рассуждения, но его чувства получили глубину и силу в протекшем за это время двадцатилетнем промежутке. Вот это рассуждение.
      "О чем помышляешь ты, душа моя, и почему медлишь, продолжая эту бесполезную борьбу? Смотри, как многие грубые и невежественные люди, как многие бедные женщины встают и берут Небо силою. А мы, при всем нашем знании, идем во ад; мы гордимся нашей мудростью и впадаем в глупость. Посмотри же, как эти деревенские мужи и простые женщины лучше учат нас примером, чем словами, презирать мир и льнут ко Христу только. А мы, которые безумно боремся из-за негодных благ мира сего, увещеваем других бежать от них; мы провозглашаем, что добродетель вечна, и однако ищем только преходящих вещей. Дети, молодые люди и девицы, убежденные в тщетности земных сокровищ, бегут от мира и его прелестей. А мы добиваемся этих самых вещей с такой ревностью, что если бы кто-нибудь увидел нас, то непременно сказал бы, что мы сделались свиньями Эпикура. Перед людьми мы рассуждаем о добродетелях, а в глубине наших сердец мы думаем вместе с циниками, что физическое удовольствие есть наивысшее благо.
      Ах, какая я несчастная тварь! Что я делаю здесь? Почему я все еще медлю и откладываю? Не видишь ли ты, что мир исполнен нечистоты, нечестия и всякого рода беззакония? Не видишь ли ты, что глаза народов ослеплены и сердца народов ожесточены? Не видишь ли ты, что города и деревни отданы на расхищение разбойников и мародеров? Почему же ты все медлишь, душа моя? Восстань! Не стыдись поучиться у детей и женщин! Не стыдись пойти по их стопам! Восстань, говорю я, и беги с ними! Ах! Беги от этих варварских берегов, беги от этого негостеприимного берега, беги из земли Содома и Гоморры! Беги из Египта и от фараона! Беги из этой страны, где порок восхваляется и добродетель подвергается осмеянию, где человек, изучающий искусства и философию, называется мечтателем, где скромно и честно живущий называется безумцем, где к добродетельному человеку и верующему в величие Божие относятся, как к глупцу, где уповающий на Христа становится предметом издевательства и над тем, кто человеколюбив, все ругаются, как над женщиной! Беги из этой земли, где тот называется благоразумным, кто грабит бедного, вдову и сироту; тот считается мудрым, кто думает только о накоплении богатств; тот благочестивым, кто грабит другого с наибольшим искусством! Нигде ничего не видно, кроме нечестия, ростовщичества, грабежа, грубого богохульства, хищничества, содомства и распутства; зависть и человекоубийство, гордость и честолюбие, лицемерие и ложь, нечестие и беззаконие господствуют повсюду. В этом мире порок есть добродетель и добродетель есть порок.
      Что же сказать мне затем? Нет ни единого, кто бы делал добро, - нет ни единого. Ливни, землетрясения, град и бури призывают людей мира сего к покаянию, а они не хотят слушать; наводнения, эпидемии, страшные язвы, голод - все это по очереди взывает: "Покайтесь!" - однако люди мира сего не внимают. Святотатственные нашествия дерзких турок громко поднимают свои страшные голоса, и однако люди мира сего все еще остаются немыми. Проповедники и служители Божии кроткими голосами стучатся им в уши. Но люди мира сего не открывают их. Одним словом, тщетно голос природы говорит к их сердцам, тщетно укалываются они жалом угрызений совести.
      О вы, слепые сыны мира сего! Произнесите ваш собственный приговор над вами самими и посудите, не приближается ли конец всего. Почему же, душа моя, ты все еще медлишь? Встань и беги. Беги из Египта и от фараона, ибо сердце его ожесточилось против Господа! Прославь Бога, воспевая с Израилем: Поем Господу: славно бо прославися, коня и всадника ввергнул в море и проч. (Исх. 15, 1-4).
      Итак, ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром: яко видесте очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей: свет во откровение языком и славу людей Твоих Израиля (Лк. 2, 29). Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, от Которых истекает всякая благодать. Аминь!..".
      Это краткое рассуждение, написанное, когда Савонароле было еще лишь двадцать два года, накануне его бегства в доминиканский монастырь, служит выражением его умственной жизни для следующих девятнадцати лет, есть прокламация принципов, которыми руководился он в течение всей своей остальной жизни. Непрестанное изучение Библии, особенно пророческих и апокалиптических книг, укрепило в нем сознание греховности мира сего и усилило в нем желание избавить свой народ от грядущего гнева. Сначала он стремился к покою и личной святости. Но его живое сознание удручавших итальянское общество зол, его убеждение, что одним только покаянием можно было отвратить угрожающее наказание, его нежная, отличавшаяся горячим сердцем натура, в одно и то же время устрашавшаяся неизбежного приговора и в то же время ужасавшаяся апатии своих современников, - все это вместе и сделало из него нравственного реформатора. Искренность и напряженность этих чувств преобразовали его из тонкого толкователя библейских предостережений или чуткого наблюдателя знамений времен во вдохновенного пророка, который верил, что он получил возвышенное право непосредственного сношения с Богом, избранным сосудом Которого он был для провозглашения Его Божественных велений. И уже в этом небольшом рассуждении он берет основную ноту своей проповеди. Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное - вот основной смысл всех его излияний, то пламя, которое сообщает жгучесть его горячим обличениям порока, то убеждение, которое придает поразительную силу его призывам к добродетели, пункт, на котором он сосредоточивает все богатство своего аллегорического толкования, предмет, который он поясняет всевозможными видениями, снами и таинственными беседами с Богом.
      Руководствуясь этим рассуждением, мы можем без затруднения пройти весь период с 1475 по 1494 год. Молодой монах был теперь опытным полемистом, могучим проповедником, настоятелем монастыря святого Марка, генеральным викарием Тусканской конгрегации Доминиканского ордена, а со смерти Лоренцо Медичи - и самым видным человеком во Флоренции. Своим пламенным благочестием, своей личной чистотой, своей умственной силой, своим страстным красноречием, своими грозными возвещениями грядущего гнева Божия он обратил на себя внимание всего города. Он еще не сделался политиком и не надел еще на себя мантии пророка. В марте 1491 года он писал фра Доминику да Песчио: "Я проповедую обновление Церкви и будущее наказание, правда, не безусловно, но всегда полагаясь на Священное Писание, так что никто не может порицать меня, за исключением тех, которые не хотят жить по-христиански" [11]. Он угрожает Италии бичом за бичом, как наказанием за ее грехи - войнами, голодом и язвами: "И не будет достаточно людей для погребения мертвых; мертвые будут столь многочисленны в домах, что гробокопатели будут проходить по улицам, крича: "Выносите ваших мертвых", и будут складывать их в телеги, на лошадей, и вывозить их в горы для погребения. Они будут проходить по улицам, крича: "Кто имеет мертвецов? Кто имеет мертвецов?" И находящиеся внутри будут выходить и говорить: "Вот здесь мой сын, мой брат, мой муж". О, Флоренция! О, Рим! О, Италия! Дни песни и празднеств прошли для тебя!" Он, очевидно, играет на струнах ужаса, надежды и жалости и опытной рукой затрагивает соответствующие струны в сердцах своих слушателей. Верный ему Виоли [12] часто прерывает запись проповедей Савонаролы словами: "Здесь чувство и слезы мешали мне писать..."