А.Митякин

Иероним Савонарола Характеристика личности, учения и деятельности

(продолжение)

Интерьер собора Санта-Мария дель Фиоре во Флоренции

      Доселе еще не возникало ни одного из тех затруднений, которыми удручена была последующая жизнь Савонаролы. Он еще не был теперь, да и никогда не был тем суровым фанатиком, как его изображают иногда. Но чем внимательнее изучаешь его сочинения, тем привлекательнее становится его личность. Его лицо, как оно изображается на лучших из известных его портретов, сурово и некрасиво и, однако, в высшей степени поразительно. Глаза его сверкают из-под густых бровей, щеки измождены тревогой и аскетизмом, нос большой, длинный, с высокой горбиной, рот большой, губы толстые и сжатые. Все выражение лица энергичное и, однако, носит отпечаток глубокой меланхолии. Это было лицо проповедника, вдохновенное красноречие которого одерживало беспримерные триумфы, это такое лицо, которое способно возбуждать в учениках сильную преданность и любовь к учителю. Для всех своих последователей, мужчин и женщин, богатых и бедных, он одинаково был истинным духовным отцом, непрестанно старавшимся угладить для них их жизненный путь. Будучи сам всегда веселым и спокойным, он старался внушить им ту радость и тот внутренний мир, которые составляют награду для верующих христиан. Его назидательные сочинения доказывают, что это был человек глубокой и пламенной веры, который носил на себе сильный отпечаток поэтического мистицизма, хотя и находившегося под контролем здравого смысла и широких умственных симпатий. Среди самых утомительных трудов он не переставал быть любящим сыном и братом. "Думаешь ли ты, - пишет он к своему отцу из Болоньи, - что мне ничего не стоило оставить тебя? Никогда, с самого дня моего рождения, я не испытывал более острой боли, более пронзительной тоски, чем в тот момент, когда я оставил своих домашних, чтобы отправиться в среду незнакомых". Глубокою нежностью звучит и его письмо к своей матери: "Я намерен был написать тебе лишь несколько слов, и вот, любовь неудержимо повлекла мое перо, и я открыл тебе мое сердце так, как никогда не думал об этом" [13]. Тем же духом отличается и другое письмо к ней, относящееся к более позднему времени: "Не бойся, что ты можешь когда-нибудь надоесть мне своими письмами, хотя для меня и трудно писать тебе всякий раз столь длинное письмо, как это. Я так занят, что был прерываем пять раз, прежде чем мог кончить его. Но это не должно мешать тебе писать ко мне часто, во имя Бога, и я, со своей стороны, буду всегда стараться посылать тебе ответ, короткий или длинный" [14]. Он находил время выражать сочувствие и утешать своих друзей в их земных испытаниях, ободрять их не ослабевать в их стремлениях к нравственной жизни, объяснять простым языком глубочайшие тайны веры. И однако в самые занятые моменты своей беспрерывно деятельной жизни он никогда не забывал отдаваться обычным молитвам и размышлениям, которые и были скрытым источником его силы и мужества.
      В качестве генерального викария доминиканцев первое употребление, какое он сделал из своей власти, было преобразование этого ордена в Тускании. Среди роскоши и пороков того времени и доминиканцы не избегли общего нравственного упадка. Амвросий Камальдольский, которому папой Евгением IV поручено было обревизовать нищенствующие ордена, нашел в них столь омерзительные беспорядки, что он мог описать их только на греческом языке [15]. Савонарола сам взялся восстановить чрезвычайную простоту в своем ордене. Он сам подавал во всем пример. Целью его было не вводить новых правил более строгого аскетизма, но восстановить "старый устав", как он объясняет это настоятельнице монастыря Сан Доминика в Пизе [16], "выработанный нашими отцами, которые в познаниях и благочестии бесконечно превосходили иноков нашего времени, и в этом преобразовательном духе построить простые монастыри, носить одежды из грубой материи - старой, если нужно, и полученной чрез подаяние, есть и пить умеренно, согласно с правилами святых отцов, держать келлии пустыми, без излишних украшений, соблюдать молчание, назначать особые часы для созерцания, искать уединения и бегать мира". В том же духе он пишет в 1494 году Магдалине делла Мирандола, которая намерена была вступить в монашество, увещевая ее соблюдать обет бедности и не покупать ни изящно тканных одежд, ни богато иллюстрированных книг, ни великолепного бревиария [17](молитвенника. - Прим. ред.). Также и свою братию он увещевает любить бедность, быть столь верными обетам целомудрия, чтобы избегать даже позволительных увеселений, быть смиренными по отношению к высшим и даже к равным и низшим, воздерживать язык, любить уединение, часто предаваться молитве, причащению и созерцанию. В то же самое время здравый смысл наложил сильный отпечаток на его отношение к научным занятиям и аскетизму. Он увещевает избегать крайностей в посте и воздержании, и однако отказывается изложить однообразные правила, которые можно бы прилагать ко всем, безотносительно их различного темперамента. То и дело он увещевает братию предаваться научным занятиям как великому средству против злых мыслей и гордости [18]. При таком уставе доминиканцы не должны были оставаться общиной невежественных монахов.
      О характере внутренней жизни в монастыре святого Марка может свидетельствовать следующее описание [19]. Часто монахи ходили толпой в какое-нибудь уединенное место. После богослужения они имели трапезу, отдыхали и затем собирались около своего настоятеля, который объяснял им какой-нибудь текст из Священного Писания. Затем после небольшой прогулки они садились под деревьями; там настоятель избирал какую-нибудь прекрасную мысль из Священного Писания и отдавал ее на их размышление или задавал послушникам вопросы. В другое время он собирал своих собратий, чтобы петь гимны во славу нашего Господа, читать какие-нибудь места из жизни святых, из которых он сам извлекал полезные наставления. Однажды братия проходили под смоковницей, и настоятель сорвал несколько небольших веток, которые росли на нижней части ствола. Из сердцевины он наделал маленькие фигурки вроде голубей, которые и раздавал своим радостно настроенным спутникам, заставляя их исчислять обычаи и свойства голубя, причем сам объяснял его духовное значение. Такие описания домашней жизни Савонаролы дают нам возможность представить всю глубокую простоту его характера - ту простоту, которая не несовместима с тонким и могучим умом.
      От преобразования своего монастыря Савонарола перешел к нравственному обновлению Флоренции. Это дело наиболее лежало ему на сердце; это была цель, на которой он сосредоточивал все свои усилия. В соподчинении этой главной цели находились и его политика, и его пророчества. Политик без личного честолюбия, пророк без мысли о самопрославлении, считая себя избранным посланником Божиим и орудием обновления Флоренции, он говорил и действовал со всей неудержимой силой своей восторженной натуры. Народная конституция была для него орудием для оздоровления города и поэтому формой правления, установленной Самим Богом. Сильный сознанием возвышенности своих побуждений, он, к сожалению, не понимал, какую оппозицию он возбуждал против себя и что побудил сплотиться между собой религиозных и политических интриганов, которые, подражая его примеру отождествления религии и политики, добились его гибели. Нет основания предполагать, что Савонарола не был безусловно искренен как в своем притязании на высшее вдохновение, так и в своей защите республики как дела Христова. Его убеждение в этом было искренне, его заблуждение было таким же. И это именно и придает такой патетический характер всей его борьбе. "Если Рим, - писал он своему брату Альберту в августе 1497 году, - будет против меня, знай, что он противится не мне, а Христу. Он противоборствует Богу" [20].
      Во всех округах Тускании монастыри и отдельные мужчины и женщины отдавали себя под руководство Савонаролы. Число братии в монастыре святого Марка возросло от 50 до 230, и среди них было много лиц из благороднейших фамилий. Кающиеся толпами собирались в монастыри, и когда настоятель выходил на улицу, то за ним следовали толпы его учеников. Незаметно и несознательно он образовывал партию, которая, как Пианьоны, была опорой его политического положения. Но при всех переменах в своей жизни Савонарола прежде и главнее всего был священником и монахом. В исповедальне ли, на кафедре или в палате городского совета, всегда и везде главной его целью было усилить торжество религии и основать царство Христово во Флоренции. В последовавшей затем борьбе он пришел к бурному столкновению с представителями эпохи Возрождения и с папством. Отсюда именно и возникли четыре великих вопроса о его личности. Был ли он средневековый обскурантист или христианский художник? Преданный сын Церкви или схизматик, еретик? Вдохновенный или самообольщенный пророк, или же шарлатан? Средневековый человек или провозвестник новейшего либерализма? Обвинение его в вандализме основывается более всего на знаменитом "сожжении суетностей", произведенном им в 1497 и 1498 годах. Такие костры были обычным спутником периодов религиозного возрождения в Италии. На общественной площади, разделенной на три части, был воздвигнут высокий talamo. Внизу его находились маски, фальшивые бороды, карнавальные наряды, маскарадные одежды, лютни, ящики с игральными костями, волшебные чары и песенники, затем шли массы фальшивых волос из белого или желтого шелка, всевозможные украшения, вуали, косметические жидкости, наклейки, краски и благовония; далее шли груды томов, печатных или рукописных, романических и эротических поэтов, как Италии, так и древнего мира, и на вершине всего была поставлена фигура диавола. Все эти материалы были внешними признаками наиболее господствующих пороков итальянского общества. Савонарола прибавил к этому много картин с нагими фигурами, по большей части фантастические портреты с классическими именами или портреты публичных женщин того времени. Очень возможно, что на этот костер попало несколько драгоценных произведений искусства и несколько ценных манускриптов. Но если мы даже допустим все это, остается непоколебимым то убеждение, что Савонарола был человек высокой натуры, отличался великой отзывчивостью и тем запасом здравого смысла, который нередко встречается среди монастырских отшельников.
      Прежде чем он вступил в монастырь, в его душе постоянно звучал стих Виргилия: "Эй, беги жестоких стран, беги от берегов алчных" [21]. По его именно совету Камилла Ручелаи основала свою знаменитую школу живописи в монастыре святой Екатерины Сиенской. В своем собственном монастыре святого Марка он основал школы для изучения скульптуры, живописи, архитектуры, а также и для изучения восточных языков. В средние века не принималось никакого другого перевода Священного Писания, кроме Вульгаты, а Савонарола не только поощрял изучение еврейского и арабского языков, но, чрез своего брата Альберта [22], заказал шесть еврейских Библий, очевидно для употребления в своем монастыре. Его именно просвещенной щедрости Флоренция обязана была сохранением библиотеки Медичи. Он желал изгнать из школ Овидия, Катулла, Проперция и Теренция, но в то же время готов был дать в руки мальчиков Горация, Виргилия и Цицерона под условием, чтобы то, чего им недоставало, было восполняемо из сочинений блаженных Иеронима и Августина. В годы юности он приготовил извлечение из Платона, хотя и сжег его, когда убедился, что в делах веры любая старуха знает больше о Христе, чем знал этот аттический Моисей. Под влиянием того же чувства он писал: "Все, что можно сказать в похвалу мастеров и князей философии, которыми так громко хвастались язычники, - Пифагора, Сократа, Платона и всех тех, в ком природа, как они говорят, сделала свое высшее усилие для достижения человеческого совершенства, - то самое можно сказать о наших маленьких детях" [23]. Исключительно обращая внимание на нравственные и религиозные тенденции искусства и литературы, он находил в стремлениях эпохи Возрождения более такого, что нужно было осуждать, чем такого, что можно было одобрять. И он был не одинок и не неоснователен в своем мнении. Баттисто Мантовано [24] относил гуманистов к числу семи чудовищ мира под названием "Superbia". Фра Джованни Сан-Миньято нападал на изучение классиков на том основании, что языческие поэты весьма опасны для юношества. Даже папа Пий II думал, что движение это перешло все границы, когда Сигизмунд Малатеста ввел языческие символы в церковь в Римини. Не было совсем неосновательным и его мнение, что своим нравственным упадком Италия того времени была обязана водворению языческого духа. Нравственность, идеи, язык, искусство, религия - все это было наводнено и, как он думал, испорчено язычеством. За разрешением всякого вопроса люди обращались не к средним векам, а к древности. Схоластика была с презрением отвергнута; Моисей и Фома Аквинат подверглись забвению; Платон возводился на один уровень с Христом. Савонарола видел, что Рим пользовался почетом Италии не как седалище Церкви, а как бывший трон римских императоров. Он слышал, как один епископ предпочитал свидание со своей возлюбленной радости своего избрания, Святые Тайны называл амброзией и нектаром, мессу - sacra Deorum, кардиналов - сенаторами, их декана - princeps senatus. Философы праздновали день рождения Платона, игнорируя день Рождества Христова, и рассуждали не о Творце вселенной, а о вечности материи и мировой душе. Если поэты призывали Пресвятую Деву, то заканчивали свои строки обращением к Венере. Живописцы в своих подражаниях древности изменяли, как ему думалось, лучшим преданиям своего искусства. Если у проповедников Христос был на устах, то, выражаясь словами Эразма, в сердце своем они имели Юпитера и Ромула. Ученые читали лекции о красотах эротических поэтов или соперничали в распущенном стихоплетстве с самыми неприличными из классиков. Народ был заражен теми же самими вкусами. В своих легендах он полагал место рождения Христа в великолепном дворце, а не в стойле или пещере, и стекался посмотреть вырытый из земли труп Юлии, дочери Клавдия, как будто древность делала ее более прекрасной, чем возвышеннейший тип новейшей красоты. Церковные кафедры наводнялись женатыми мирянами, которые произносили публично лекции по вопросу о сценах торжества или траура. Он слышал, как детей крестили латинскими именами и все обычаи общественной жизни и официальные титулы латинизировались. Он видел, как артисты и художники изображали любовь лишь как чувственное наслаждение, а не глубокую духовную страсть возвышеннейшего рода. Он слышал, как метрессы князей воспевались поэтами, или видел, как они изображались художниками и в обществе занимали место гетер классических Афин. Он видел, как поклонение историческому величию предпочиталось христианскому идеалу благочестия; к порокам, несмотря на которые герои сделались великими, относились с равнодушием; и даже лучшие из возвышенных умов действовали скорее под влиянием страсти к славе, чем из духа веры, надежды и любви.
      Охваченный одной идеей - нравственно-религиозного преобразования Флоренции, Савонарола неизбежно должен был стать лицом к лицу с этим чрезмерным увлечением древностью. Даже с художественной точки зрения трудно было сказать, чтобы он был не прав. Импульс, данный Джотто живописи, ослабел до наступления пятнадцатого века. Его оригинальные наблюдения художники превратили в условное бездушие. Типы, положения, выражения - все это сделалось стереотипным. Свежий порыв художественной работы начинается с соперничества из-за врат баптистерии святого Иоанна во Флоренции - соперничества, которое сводит вместе таких художников, как Гиберти, Брунеллески и Донателло. И композиция, и модель этих врат - "столь чудесно сделанных, что они могли бы, по выражению поэта, "сделаться вратами к небу", - составили школу живописи, в которой работали такие художники, как Паоло Уччелло, Масолино и особенно Мазаччо. Единственным источником вдохновения сначала было изучение природы, потому что искусство не было достаточно сильным для постижения высшей красоты древних моделей. На помощь ему пришла наука. Заметный прогресс был сделан в перспективе, расстоянии, рельефе, округленности, пропорции, в распределении света и теней, колоритности. Фигуры становятся более исполненными движения, драпировка более подвижной, положения более естественными, выражения более индивидуальными. Все эти характеристические черты выступают в живописи Мазаччо и в скульптуре Донателло и Гиберти. В их произведениях искусство заключило плодотворный союз с природой и древностью. Языческая цивилизация сочеталась с христианским преданием, желание подражать природе - со стремлением выражать идеал. Художники были восторженными поклонниками классического искусства и, однако, отличались мощью и независимостью в своей оригинальности. Хотя оба эти искусства оставались равными в своей силе, живопись, однако, достигла наивысших триумфов. Языческий антропоморфизм боготворил человека и природу; средневековое искусство изгоняло материю и отказывалось признавать природное благородство человеческой формы. Эпоха Возрождения в своей первой стадии объединила эти два принципа духовного и физического реализма. Мазаччо изображал как душу, так и тело. Другие, во главе которых был фра Анджелико, держались в стороне от новейших усовершенствований и льнули к старым школам. Мечтательный в своем ландшафте, мистик в гармонической мягкости своих форм, глубоко благочестивый в своих чувствах, он является представителем школы Джотто во всей ее искренности, простоте и вере. Моделями для него были сами святые, потому что и его собственная жизнь была благочестива.
      Но при Лоренцо Медичи искусство начинает падать во Флоренции. Педантизм позднейших художников в одно и то же время составляет и измену классической традиции, и уклонение от христианства. Художники, изображая Венеру или Мадонну, изображали ее очаровательной женщиной, но без величавого спокойствия одной или глубочайшего смирения другой. Энергия концепции и живость изображения, отличавшие золотой век, исчезают. В украшении, стиле архитектурной обстановки, в выборе сюжета древность пленила Гирландайо, фра Филиппо Липпи и Боттичелли. Живопись стала отличаться утонченностью и искусственностью манер подражательного века. Техническое искусство занимает место вдохновения. Под влиянием слепого преклонения пред древностью оживают идеи и символы, которые не имеют основы в жизни Италии. Все рукоплескали, когда художники изображали обычаи обитателей Олимпа.
      Против этого-то упадка живописи и восстал Савонарола. Некоторые думают, что итальянский гений достиг бы высокого процветания и принес бы обильные плоды и без изучения древности. Поэтому открывается широкое поприще для рассуждений касательно того возможного направления, по которому пошли бы наиболее горячие умы того времени, если бы Савонароле удалось задержать поток классицизма. Не вдаваясь в этот предмет, мы скажем только, что эстетические принципы Савонаролы представляли идеал христианского чувства в сочетании его с естественным выражением, их можно кратко определить как противодействие этому ниспадению искусства до чисто гуманистического уровня. Идеальная красота, подражание природе, простота стиля, возвышенность предмета - вот его эстетические принципы, и трудно сказать, что инстинкт Савонаролы заблуждался, когда он осуждал современные ему недостатки и предлагал средство для исцеления современного ему искусства.