БЛАГОСЛОВЕНИЕ ДЕТЕЙ

После Успенья солили огурцы, как и прежде, только не пели песни и не возились на огурцах. И Горкин не досматривал, хорошо ли выпаривают кадки: все у отца, все о чем–то они беседуют негромко.

Я уже не захожу в кабинет. Зашел как–то, когда передвигали больного в спальню, и стало чего–то страшно. Гулким показался мне кабинет, пустым, каким–то совсем другим. Где раньше стоял большой диван, холодный и скользкий от клеенки, светлела широкая полоса новенького совсем паркета, и на нем лежало сафьяновое седло, обитое чеканным серебром. Я поднял серебряное стремя и долго его разглядывал. Оно было тусклое с бочков, стертое по краям до блеска, где стояла нога отца. Я поцеловал стертый, блестящий краешек, холодный… — стремя упало на пол и зазвенело жалобно.

Я стал осматриваться, отыскивать: что еще тут, самое главное, самое важное… — от папашеньки? Он всегда поправлял на окнах низенькие ширмы из разноцветных стекол, чтобы стояли ровно. Они стояли ровно, и через верхние стеклышки их видел я золотое небо, похожее цветом на апельсин; красный, как клюква, дом дяди Егора; через нижние — синий, как синька, подоконник. Но это было не главное.

На небольшом письменном столе, с решеточкой, «дедушкином столе», справа, всегда под рукой, лежали ореховые счеты. Я стал отсчитывать пуговки, как учил отец, сбрасываеть столбики мизинцем… — и четкий, крепкий, сухой их щелк отозвался во мне и радостно, и больно. Я все на столе потрогал: и гусиное перышко, и чугунное пресс–папье, с вылитым на нем цветочком мака и яичком за что берут. Этой тяжелой штукой он придавливал счета, расправленные смятые бумажки — рубли и трешки, уложенные в пачки. Все перетрогал я… — и, вдруг, увидал, под синей песочницей из стекла, похожего на мраморное мыло, мой цветочек, мой первый «желтик», сорванный в саду, еще до Пасхи… вспомнил, как побежал к отцу… Он сидел у стола, считал на счетах. Я крикнул: «Папаша, вот мой желтик, нате!..» Он взял, понюхал — и положил под песочницу. Сказал, раздумчиво, как всегда, когда я мешал ему: «а ты, мешаешь… ну, давай твой желтик…» — и потрепал по щечке. Он тогда был совсем здоровый. Я взял осторожно засохший желтик, поднес к губам…

Потом увидал на стене у двери сумочку с ремешком, с которой он ездил верхом. Всегда там была гребеночка, зеркальце, носовой платок, про запас, флакончик с любимым флердоранжем, мятные лепешки в бумажном столбике, мыльце, зубная щетка, гусиные зубочистки… Я пододвинул стул, влез и открыл сумочку. Запах духов и кожи… его запах!.. — подняли во мне все… Я закрыл сумочку, не видя… вышел из кабинета, на цыпочках… и не входил больше.

*   *   *

Воздвижение Креста Господня… — праздник папашеньки, так мне всегда казалось. Всегда, когда зажигал лампадки, под воскресенье, ходил он по комнатам с затепленными лампадками и напевал тихо, как про себя, — «Кресту Твоему–у… поклоняемся–а. Влады–ы–к–о… и свято–о–е… Воскре–сение…» Я подпевал за ним. Теперь Анна Ивановна затепливает лампадки каждый вечер, вытирает замасленные руки лампадной тряпочкой и улыбается огонькам–лампадкам на жестяном подносе, а когда поставит в подлампадпик, благоговейно крестится. Так хорошо на нее смотреть, как она это делает. Такая она спокойная, такая она вся чистая, пригожая, будто вся светлая, и пахнет речной водой, березкой, свежим. Такое блистающее на ней, будто новенькое всегда, платье, чуть подкрахмаленное, что огоньки лампадок сияют на нем живыми язычками — синими, голубыми, алыми… и кажется мне, что платье на ней в цветочках… Я учу ее петь «Кресту Твоему», а она его знает и начинает тихо напевать, вздыхает словно, и таким ласковым, таким затаенным и чистым голоском, будто это ангелы поют на небеси.

Она входит с лампадкой в спальню, движется неслышно совсем к киоту в правом углу, где главные наши образа–«благословения»: Троица, Воскресение Христово, Спаситель, Казанская, Иоанн–Креститель, Иван–Богослов… и Животворящий Крест в «Праздниках». Она приносит пунцовую лампадку и чуть напевает–дышит — «и свято–о–е… Воскресение Твое…». Я заглядываю за ширмы, слушает ли отец. Он будто дремлет, полулежит в подушках, а глаза его смотрят к образам, словно он молча молится, не шевеля губами. Он слышит, слышит!.. Говорит слабым голосом:

— Славный у тебя голосок, Аннушка… ну, пой, пой.

И мы, вместе, поем еще. Я пою — и смотрю, как у Анны Ивановны открываются полные, пунцовые, как лампадка, губы, а большие глаза молитвенно смотрят на иконы.

И так хорошо–уютно в спальне — от лампадок, от малиновых пятен на плотных занавесках, где пало солнце, от розового теперь платья Анны Ивановны, от ее светлого, чистого напева. Отец манит Анну Ивановну, ласково смотрит на нее и говорит по–особенному как–то, не так, как всегда шутливо:

— Хорошая ты, душевная… знал я, добрая ты… а такая хорошая–ласковая… не знал. Спасибо тебе, милая Аннушка… за всю доброту твою.

Он взял ее руку, подержал… и устало откинулся в подушки… А она этой рукой, горбушечками пальцев, утерла себе глаза.

*   *   *

Совсем плохо, отец ничего не ест, сухарики только да водица. Говорят — «душенька уж не принимает, готовится». Я теперь понимаю, что это значит — «готовится»

Пришла Домна Панферовна, чтобы поразвлечь душеспасительным разговором, посидела полчасика, а отец все подремывал. А как вышла, и пошли они с Горкиным в мастерскую, она и говорит:

— Ох, не жилец он… по глазкам видать — не жилец, уходит.

Горкин ни слова не сказал. А она будто разумела, когда человеку помирать: такой у ней глаз вострый. Я спросил Горкина, только она ушла, — может, он мне скажет по правде, Домна Панферовна, может, не поняла. А он только и сказал:

— Чего я тебе скажу… плох папашенька. Тает и тает ото дню, уж и говорит невнятно.

Я заплакал. Он погладил меня по головке и не стал уговаривать. Я поглядел на картинку, где Праведник отходит, и стало страшно: все округ его эти, синие, по углам жмутся, а подойти страшатся. И спрашиваю:

— Скажи… папашенька будет отходить… как Праведник?..

— У кажного есть грехи, един Бог безо греха. Да много у папашеньки молитвенников, много он добра творил. Уж така доброта, така… мало таких, как панашенька. Со праведными сопричтет его Господь… «блажени милостивыи, яко тии помиловыни будут», — Господне Слово.

— Господь по правую руку душеньку его поставит, да?…

— Со праведными сопричтет — по правую ручку и поставит, в жись вечную.

— А те, во огнь вечный? какие неправедные и злые?.. а его душенька по правую ручку?.. а эти, не коснутся? ни–когда не коснутся?..

— Никак не дерзнут. На это у этих нет власти… и доступаться не подерзают.

— И сам, т о т … самый Ильзевул… не может, а? не доступится?..

— Никак не доступится. Потому, праведной душе ангели–охранители даны, а в подмогу им добрые дела. Как вот преподобная Феодора ходила по мытарствам… было ей во сне открыто, по сподоблению. Это уж ты будь спокоен за папашеньку. Отойдет праведной кончиной и будет дожидать нас, а мы приуготовляться должны, добрую жись блюсти. А то, как праведности не заслужим, вечная разлука будет, во веки веков аминь. Держи папашеньку за пример — и свидишься.

— И ты свидишься, а? ты свидишься с нами… там, на том свете?..

— Коль удостоюсь — свижусь.

— Удостойся… ми–ленький… удостойся!.. как же без тебя–то… уж все бы вместе.

Он напоил меня квасом с мягкой и помочил голову. Очень жарко было натоплено в мастерской, дубовой стружкой: на дворе–то холодать уж стало, под конец сентября, — с того, пожалуй, и голова у меня зашлась.

*   *   *

В самый день Ангела моего, Ивана Богослова, 26 сентября, матушка, в слезах, ввела нас, детей, в затемненную спальню, где теплились перед киотами лампадки. Мы сбились к изразцовой печке и смотрели на зеленые ширмы, за которыми был отец. На покрытом свежем скатертью столике лежали вынутые из кивотиков образа. Над ширмами на стене, над изголовьем дивана, горели в настеннике две свечи. Сонечка и Маня были в белых платьях и с черными бархотками на шее с золотыми медальончиками–сердечками, и мне было приятно, что для моих именин так нарядились, словно в великий праздник. Самой меньшой, Катюшке, был только годик, и ее принесли после в одеяльце. Коля был в новой курточке. А я, как от обедни, остался во всем параде, в костюмчике с малиновым бархатцем и янтарными пуговками, стеклянными. Утром мне было еще немного радостно, что теперь ходит за мной мой Ангел, и за обедом мне подавали первому. Были и разные подарки, хоть теперь и не до подарков. Трифоныч поднес мне коробочку «ландрипчика». Горкин вынул большую «заздравную» просвиру и подарил еще книжечку про св. Кирилла–Мефодия, которые написали буковки, чтобы читать Писание. Еще подарил коврижки и мармеладцу. От папашеньки был самый лучший подарочек, — «скачки», с тяжелыми лошадками, и цветочный атлас, с раскрашенными цветочками, — сам придумал. Матушка рассказывала, как он сказал ей: «Ванятка любит… „желтики“. И еще черный пистолет с медными пистонами, только не стрелять в комнатах, нельзя тревожить. Матушка подарила краски. Даже Анна Ивановна подарила, — розовое мыльце–яичко, в ребрышках, как на Пасху, и душки резедовые в стеклянной курочке.

Чтобы не плакать, я все думал о пистолетике. И молился, чтобы стало легче папашеньке, и мы стали бы играть вечером в лото и «скачки» на грецкие орехи и пить шоколад с бисквитами, как прошлый год. Отец попросил, чтобы ему потуже стянули голову мокрым полотенцем. Матушка с Анной Ивановной пошли за ширмы, и Маша подала им туда лед в тазу.

Сестры держали у губ платочки, глаза у них были красные, напухшие. Только тетя Люба была в спальной, а другие родные остались в гостиной рядом. Им сказали, что в спальной душно, потом их пустят — «проститься». Я испугался, что надо уже прощаться, и заплакал. Тетя Люба зажала мне рот и зашептала, что это — гостям прощаться, скоро они уедут, не до гостей. Она все грозилась нам от окна, когда сестры всхлипывали в платочки.

Нас давно не пускали в спальню. Анна Ивановна сказала:

— Ну, как, голубок, пустить тебя к папеньке, он в тебе души не чает, уж очень ты забавник, песенки ему пел… — и целовала меня в глазки. — Ишь, слезки какие, соленые–соленые. Все тебя так — «Ванятка–Ванятка мой». А увидит тебя сиротку, пуще расстроится.

Матушка велела Анне Ивановне раздвинуть ширмы. Отец лежал высоко в подушках, с полотенцем на голове. Лицо его стало совсем желтым, все косточки на нем видны, а губы словно приклеились к зубам, белым–белым. На исхудавшей шее вытянулись, как у Горкина, две жилки. Отец, бывало, шутил над ним: «уж и салазки себе наладил, а до зимы еще далеко!» — про жилки, под бородкой. Жалко было смотреть, какие худые руки, восковые, на сером сукне халатика. На нас загрозилась тетя Люба. Я зажмурился, а сестры закашлялись в платочки. Только Коля вскрикнул как в испуге, — «папашенька»!.. Анна Ивановна зажала ему рот.

— Дети здесь… благослови их, Сереженька… — сказала матушка, бледная, усталая, с зажатым в руке платочком.

Отец выговорил, чуть слышно:

— Не вижу… ближе… ощупаю…

У меня закружилась голова, и стало тошно. Хотелось убежать, от страха. Но я знал, что это нельзя, сейчас будет важное, — благословение, прощание. Слыхал от Горкина: когда умирают родители, то благословляют образом, на всю жизнь.

Матушка подвела сестриц. Отец поднял руку, Анна Ивановна поддерживала ее. Он положил руку на голову Сонечке. Она встала на колени.

— Это ты… Софочка… благословляю тебя… Владычицей Казанской… Дай… — сказал он едва слышно, в сторону, где была матушка.

Она взяла со столика темный образ «Казанской», очень старинный. Анна Ивановна помогала ей держать образ и руки отца на нем. И с ним вместе они перекрестили образом голову Сонечки.

— Приложитесь к Матушке–Казанской… ручку папеньке поцелуйте… — сказала Анна Ивановна.

Сонечка приложилась к образу, поцеловала папеньке руку, схватилась за грудь и выбежала из спальни. Потом благословил Маню, Колю. Анна Ивановна поманила меня, но я прижался к печке. Тогда она подвела меня. Отец положил мне на голову руку…

— Ваня это… — сказал он едва слышно, — тебе Святую… Троицу… мою… — больше я не слыхал.

Образ коснулся моей головы, и так остался…

В столовой все сидели в углу, на шерстяном диване; я к ним притиснулся. После узнали, что отцу стало дурно. Приехал Клин и дал сонного.

Все разъехались, осталась только тетя Люба. Она сказала, что отец говорил все — «мать не обижайте, слушайтесь, как меня… будьте честные, добрые, — не ссорьтесь, за отца молитесь…».

Нас уложили рано. Я долго не мог заснуть. Приходила Анна Ивановна, шептала:

— Умница ты, будь в папеньку. Про всех вспомнил, а глазки–то уж не смотрят. И меня узнал, Аннушку, пошептал, — «спасибо тебе, родная…». Голубочек ты мой сиротливый… — «родная»… так и сказал.

Мне стало покойно от ласковых рук. Я прижался губами к ним и не отпускал…

А потом пришел Горкин.

— Хорошо было, чинно. Благословил вас папашенька на долгую жизнь. Тебя–то как отличил: своим образом, дедушка его благословил. Образ–то какой, хороший–ласковый: Пресвятая Троица… ра–достный образ–те… три Лика под древом, и веселые перед Ними яблочки. А в какой день–то твое благословение выдалось… на самый на День Ангела, косатик! Так папашенька подгадал, а ты вникай.

После узналось, что отец сказал матушке:

— Дела мои неустроены. Трудно будет тебе, Панкратыча слушай. Его и дедушка слушал, и я, всегда. Он весь на правде стоит.

И Василь–Василича помянул: наказал за него держаться, а опора ему Горкин. Когда сказали Василь–Василичу, — уж после всего, — он перекрестился на образа и сказал:

— Покойный Сергей Иваныч держал меня, при моем грехе… пони–мал. И я жил — не пропал, при них. Вот, перед Истинным говорю, буду служить, как Сергей Иванычу покойному, поколь делов не устроим. А там хошь и прогоните.

И слово свое сдержал.