Их страданиями очистится Русь.  Жизнеописания новомучеников Российских.

Нам не дадут спокойно умереть

Священник Михаил Глаголев

"На лесной дороге (в Соловках), - рассказывает Б.Солоневич, - засыпанной снегом, сияющим под яркими лучами морозного солнца, я обогнал тяжело идущего с палкой старика.

– Здравствуйте, товарищ Солоневич, - остановил, он меня. - Разве не узнали?

Я вгляделся в бледное, изборожденное морщинами усталости и забот лицо старика и ответил:

– Стыдно признаться, но право, не узнаю. Уж не обижайтесь. Как будто, где-то встречались.

– Ну, что там! Я понимаю... С вашими-то глазами! Да и я, верно, изменился - родные и то не узнали бы. Помните, как в Петербурге, на этапе, с ворами дрались из-за моего мешка?

Я сразу вспомнил забитый людьми двор ленинградской тюрьмы, драки и грабежи, короткую свалку из-за мешка священника..."

Этот священник был о.Михаил Глаголев, которого вместе с Солоневичем отправляли в ссылку на Соловки. Его Солоневич спас от грабежа и побоев арестантов, воров-беспризорников, с большим риском и опасностью для собственной жизни. И вот судьба свела их снова уже на Соловках.

"Мы разговорились, - пишет Солоневич. - Теперь старик, как инвалид, служил сторожем на кирпичном заводе.

– Там, где честность нужна, туда нас и ставят - больше сторожами да кладовщиками, - объяснил мой спутник. - На работах с нас прок-то невелик. Сил-то у нас немного. Вот и ставят на такие посты...

– А много священников сейчас на острове?

– Да, как сказать... Да и слова-то такого нет теперь. "Служители культа" называемся... Да, много. Митрополит, вот, Иларион, архиепископов несколько, архиереи... Православных священников, в общем, что-то больше двухсот человек.

– Прижали вас, о.Михаил, что и говорить!

Старик опять усмехнулся своей кроткой улыбкой:

– Да что ж... Оно дело-то и понятное. Слова не скажешь. Враги... Они, большевики, не столько оружия боятся, как веры, да идеи. А как же настоящий священник не будет их врагом? Вот, смешно сказать, а нас, стариков, сильно они боятся. Как это кто-то хорошо сказал: самое взрывчатое вещество в мире - это мысль и вера. Так оно и выходит. А нельзя заглушить плевелами - так сюда, вот, и шлют.

– Скажите, батюшка, если Вам не тяжело, вот, Вы сами сюда за что попали?

– Почему же? Я расскажу. Дело у меня любопытное. Пострадал, так сказать, за свое красноречие. Хотя, с другой стороны, так или иначе - все равно посадили бы.

Я в Москве священствовал. На Замоскворечьи. Ну, вот, как-то сообщили мне, что в театре диспут открывается на религиозную тему - тогда еще свободнее было. Да что "сам" наркомпрос Луначарский выступать будет. Прихожане - а хороший у меня приход был - и стали просить: пойдите, да пойдите. За души, мол, молодежи бороться нужно. А то скажут, что уклоняются, - сказать-мол нечего, сдаются...

Не хотелось, помню, мне идти, чувствовал, что ничего доброго из этого выйти не может. Но, ведь, и то верно - долг то свой выполнить нужно... Словом, пошел я. Народу набилось видимо-невидимо, словно в церкви на Пасху. Яблоку, как говорится, упасть негде. Ну, Луначарский, конечно, рвет и мечет против религии и Бога. Доводы его, конечно, старые, затрепанные.

Вот, помню, о душе он заговорил:

"Все это - чепуха и детские сказки, - кричит с трибуны. - Все это выдумано буржуазией для околпачивания трудящихся масс. Все эти глупые разговоры о душе - остатки веры дикарей. Ни одна точная наука не подтверждает существования души. Смешно в наш век радио и электричества верить в то, что не найдено и не может быть доказано. Только материалистическое миропонимание правильно. А разговоры о духе, о душе - бред дураков..."

Ну, и так далее. Сами, вероятно, слышали, как они по заученным шаблонам твердят. Взорвало меня. Каюсь, что тут греха таить... Выступил я в прениях и сказал, этак, по-стариковски:

"Позвольте мне, друзья мои, - говорю, - рассказать вам мой недавний сон. Снился мне наш глубокоуважаемый комиссар, Анатолий Васильевич Луначарский, которого я, избави Бог, ничем не хочу обидеть в своем рассказе. Знаю его, как умнейшего человека и никогда в этих его замечательных качествах у меня не было ни тени сомнений...

Ну-с, так вот, приснилось мне это, что наш дорогой Анатолий Васильевич умер..."

Сказал я это и, помню, вот, как сейчас, тишина стала, как в церкви. А я, этак, не торопясь, и продолжаю:

"Ведь, говорю, этакое горе-то присниться может, скажите на милость...

Ну, хорошо. А завещал-то наш Анатолий Васильевич свое тело анатомическому театру - все равно ведь, материя-то у всех одна, так пусть, мол, на моем мертвом теле поучаются советские студенты...

Так вот, положили, значит, бренные останки того, чем был когда-то наш дорогой Анатолий Васильевич, на анатомический стол и стали резать, да на кусочки расчленять.

Долго ли молодым, да любознательным рукам разрезать тело. Да опять же не каждый день ведь комиссар попадается... Ну-с, скоро все на составные части разделили. И желудок нашли, и сердце, и язык, и мозг. А вот души-то и ума искали, да так и не нашли... Ведь этакая коллизия вышла!..

Ну, пусть, в мертвом теле души-то уже нет, но, кажись, ум-то, ум можно было найти! Ведь, всем ясно было, что наш дорогой покойник, царство ему... гм... гм... небесное, очень, очень умный был. Да как ни искали, а ума-то никак найти и не могли. Вот и говори после этого про ум... Такой конфуз вышел, что и не рассказать! Прямо в поту весь проснулся... Вот, прости Господи, какие сны-то глупые бывают"

Я невольно рассмеялся, - говорит Солоневич, - от всего сердца. Очень уж тонко, ядовито и комично поддел старик Луначарского.

– Вот так-то и весь зал, - с веселым огоньком в усталых глазах сказал священник.- Минуты две хохот стоял. Очень это не понравилось Луначарскому. Словом, не вышло посрамления религии, как он рассчитывал. Ну, а дальше, что и рассказывать... Дня через два ночью - чекисты с ордером: пожалуйте... А теперь, вот видите, век свой сторожем доживаю.

– Почему доживаете?

– Да разве нам, старикам, отсюда живым выйти? Среди этих ужасов год за десять может считаться... Да потом - разве дадут нам спокойно умереть?

Старик оказался прав. Ему не суждено было ни уехать из Соловков, ни спокойно умереть на руках у друзей. Осенью 1929 его расстреляли".