Их страданиями очистится Русь.  Жизнеописания новомучеников Российских.

За имя Божие

Протоиерей Владимир Рыбаков

Мой дед по материнской линии. Владимир Александрович Рыбаков, родился в 1870 г. в семье священника Александра Павловича Рыбакова (ум. 1914 г.) и жены его Наталии Павловны (урожденной Кустовой). У нас в доме о ней говорили - бабушка Наташа.

Род Рыбаковых - старый поповский род. во всяком случае известно, что прадед Александр, прапрадед Павел и отец его (имени не знаю) служили в селе Каменка - тогда Николаевского уезда Самарской губернии (ныне Пугачевский район Оренбургской области). Вообще же первый из Рыбаковых стал священником в XVIII в. вот при каких обстоятельствах: во время одного из моровых поветрий - то ли чумы, то ли холеры - вымерла вся семья одного из оренбургских казаков, кроме единственного мальчика, которого всем миром кормили и учили, чтобы стал он молитвенником за этот мир.

Судя по известным мне фактам, Александр Павлович, так же как и Владимир Александрович, обладали мягкими и одновременно необыкновенно твердыми характерами.

Прабабушка Наташа была дочерью самарского протоиерея (кажется, даже настоятеля собора), кончила четыре класса пансиона для благородных девиц (разумеется, где учились лишь купеческие и поповские дочки, а отнюдь не дворянские), обучалась там, кроме прочих наук, французскому языку и танцам и щеголяла по Самаре в шляпках. Вот такой и привез ее, шестнадцатилетнюю, Александр Павлович в Каменку, село хоть и большое, даже по теперешним временам (в начале века было там семь тысяч жителей), но как теперь говорят, расположенное в дальней глубинке. Видимо, тамошний уклад во многом показался ей диким, и когда прадедушка сказал ей: "Ташенька, - так он ласково называл ее всю жизнь, - сельской матушке в шляпке ходить не положено". - она завернула своего первенца, а моего дедушку, в шаль и убежала к родителям. (По семейным преданиям, именно шляпка сыграла свою роковую роль в этом поступке). Естественно, родители быстро привезли ее в дом мужа.

Известно, что это была на редкость нежная пара, где каждый был другому истинной опорой и помощником во всех начинаниях. У Александра Павловича и прабабушки Наталии Павловны было тринадцать человек детей, из которых в младенчестве, детстве и отрочестве умерло десять. Косила, как тогда говорили, "глотошная" - видимо, дифтерит, скарлатина, корь. И несмотря на то, что у прабабушки хватало и забот и бед, она организовала женскую богадельню для неимущих вдовиц, сирот и старух, которая содержалась за счет приходского дохода. Село Каменка было богатым - крепостничества там не было никогда, а места славились пшеницей, но семья о.Александра жила очень скромно, так как, кроме нее, была еще и семья обездоленных женщин, опекаемая прабабушкой Наташей. Когда в 1914 г. скончался Александр Павлович (он угорел в бане), и приехал на его место новый священник, вспомнили, что своего дома Рыбаковы так и не нажили, а всю жизнь жили в приходском. С тех пор прабабушка жила в семье старшего сына Владимира Александровича, впрочем, она очень быстро ушла вслед за отцом Александром.

После 1905 г. отец Александр был депутатом Государственной Думы и, судя по сохранившейся фотографии, имел два ордена.

Из тринадцати человек детей прадедушки Александра и прабабушки Наташи до взрослого, даже пожилого возраста дожили трое сыновей: самый старший - Владимир, средний - Михаил и самый младший - Алексей.

Старший стал священником. Средний в 10-е годы, примкнув к террористам, стрелял в генерал-губернатора, за что и был сослан в Якутск. Впоследствии он вступил в партию большевиков, стал крупным военным и был расстрелян по делу Тухачевского. В конце 20-х годов он прислал старшему брату письмо, где писал, что не может (или не хочет - не знаю) иметь с ним ничего общего. Младший перед войной 1914 г. поступил на естественный факультет Петербургского университета, во время войны стал вольноопределяющимся, попал в германский плен, а после заключения Брестского мира окончил Московскую Военно-инженерную академию, при которой сразу был оставлен и вскоре стал заведовать кафедрой мостостроения. Скончался он в 1943 г. от инфаркта во время тяжелых летних учений. К старшему брату Алексей Александрович относился с огромной любовью, большим почтением, и, когда в 1934 г. хоронили о.Владимира, от Никольского собора до Смоленского кладбища он шел в своей военной форме с тремя шпалами за гробом среди огромной погребальной процессии одним из первых и плакал горько, по-детски, всю дорогу.

О детстве и юности дедушки я знаю такие факты: когда ему было лет пять, и прабабушка Наташа еще сама мыла ему голову, выяснилось, что голова эта пробита, а рана засыпана землей. Сельские ребятишки баловались ли, дрались ли - и случилась такая оказия. Ни стона, когда землю отмачивали, ни жалобы, ну, и естественно, ни слова о виновнике; впрочем, в семье Рыбаковых этот вопрос и возникнуть не мог. Доносчику, как известно, первый кнут. Однажды прабабушка Наташа вгорячах, схватив полотенце, - а человек она была много более острых реакций, чем Рыбаковы, - огрела моего шестилетнего деда пониже спины. Это не больно, но оскорбительно. Дедушка не протестовал, но и не терпел - он положил в карманы своих холщовых штанов пшенной каши, которая постоянно варилась в кухне, и ушел в каменоломни, откуда его какое-то время спустя привели рабочие.

Самарскую семинарию мой дед кончал экстерном, так как из последнего класса его отчислили за чтение работ Белинского, Добролюбова, Чернышевского.

Что меня необыкновенно подкупает в дедушке - свобода ума без капли авторитарной зависимости, причем ума без гордыни. При этом, насколько я знаю жизненный путь его, складывается впечатление, что для него не существовало проблемы Достоевского "о проклятой необходимости свободы выбора". То есть проклятьем эта необходимость для него не была, она была естественным, логическим, свойственным его натуре путем, поэтому все, что он делал, и решения, которые принимал, были совершенно осознанны и одновременно единственно для него возможны. Воистину, как писал апостол Иаков, "человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях". Так вот о.Владимир был тверд, ибо он обладал гармонией духа и разума.

К примеру, выбирать для него было не из чего - уезжать ли после революции за границу (такая возможность представлялась ему дважды, один раз в Канаду, другой раз - в Рим), оставаться ли в России (при этом он обладал очень реалистическим и глубоким умом, так что предвидел, каков, почти наверное, будет его конец на родине). Конечно, оставаться: отечество каждому дается Богом, его не выбирают, а на пастырский путь он стал осознанно - это личная ответственность, так что он отвечает во сто крат больше за всю оставляемую паству. При этом он искренне не осуждал никого, кто поступал не так, как он: у всякого свой путь, и не в осуждении смысл, а в просьбе о помощи для всякого, в том числе и для него, на его пути.

И все это без доли ханжества и какой бы то ни было аффектации. Вообще, насколько я могу судить по маме, которая, говорят, внутренне во многих проявлениях была похожа на Владимира Александровича, для него абсолютно неприемлема была велеречивость, елейность и многоглаголание, увы, столь свойственные и по сию пору многим церковным деятелям. Для него слово выступало в его изначальном значении, а потому и было полновесно, как полновесно может быть зерно. Истинно: "да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого".

Итак, после отчисления из семинарии он начал учительствовать в церковно-приходской школе одного из сел Самарской губернии, а через год сдал экзамены. Учительствовать он продолжал до двадцати четырех лет, то есть до 1894 г. В том году он женился на моей бабушке Надежде Евгеньевне Наумовой, которой в ту пору было восемнадцать лет.

Бабушка была второй в многодетной семье псаломщика (там было шестнадцать человек детей). Она училась в последнем классе Самарского епархиального училища, когда прадедушка Евгений скончался.

После окончания бабушка была оставлена в училище помощницей классной дамы.

Вскоре после женитьбы Владимир Александрович был рукоположен во диакона, а затем очень быстро во иерея, и начал служить в одном из сельских приходов (в каком - не знаю) той же Самарской губернии. О том периоде жизни о.Владимира и бабушки знаю очень мало. Знаю только, что очень они горевали о том, что у них нет детей, и что с первого дня иерейского служения (может, и раньше) дедушка решил поступать в Духовную академию, а для этого необходимо было скопить какую-то сумму денег для жизни в Петербурге. Это было для них не так просто, ибо Рыбаковы максимально старались помочь многодетной и осиротевшей бабушкиной семье.

В 1907 г. Рыбаковы переехали в Петербург, и о.Владимир поступил в Духовную академию. Поселились на Староневском, недалеко от Александро-Невской лавры, в маленькой квартирке. В 1908 г., на Кирилла и Мефодия, учителей Словенских, у них родилась дочь, которую назвали в честь равноапостольной Нины - единственное их дитя, вымоленное у Бога.

Владимир Александрович был человеком чрезвычайно образованным. Конечно, тот багаж знаний, с которым он пришел к концу академии, а окончил он ее, когда ему был 41 год, был приобретен им не только за четыре года учебы. Из европейских языков свободно (то есть говорил) он владел французским, и это дала ему академия, по-английски и немецки лишь читал и переводил, но без словаря. Характерная для него черта: однажды летом 31 года мой отец зашел к нему (мои родители жили отдельно) и увидел испанские книги; выяснилось, что в 60 лет дедушка принялся изучать испанский. Из древних языков он свободно владел греческим, латынью, древнееврейским и арабским.

Меня всегда поражало, как при такой уплотненной нагрузке, кроме академических занятий и преподавания закона Божия - стипендии и небольших сбережений не хватало, - о.Владимир умудрялся посещать вечерние классы Академии Художеств. Он писал маслом, я помню висевшую в нашей с бабушкой комнате картину - зимняя дорога солнечным днем, березовый перелесок и вдали церковь. Не могу сейчас судить о степени одаренности автора, но детское свое ощущение помню - радость. То, что график он был хороший, - это я понимаю. К сожалению, в конце 60-х годов у меня исчез небольшой кожаный альбомчик, где дедушка пером рисовал маленькой моей маме кошку, собак, лошадей (которых любил со степного своего детства, и, говорят, был отличным наездником) и даже паровоз. Бабушка же к своим домашним заботам прибавила занятия пением - у нее был хороший голос, а в селе брать уроки было не у кого.

В 1911 г. Владимир Александрович закончил академию вторым и выбрал себе приход в храме Спаса-на-Водах (памятник погибшим морякам в русско-японскую войну). Храм этот находился на Английской набережной (теперь набережная Красного флота). Интерьер его в какой-то степени представлял собой синодик, так как по стенам были написаны имена погибших русских моряков - так что поминались они как бы за каждой литургией.

Церковь взорвали в 1929 г. на глазах у деда и у художника Бруни, который осуществлял там мозаические работы. Мама говорила, что 80-летний Бруни рыдал навзрыд, а Владимир Александрович закрыл лицо ладонями. Подготовку к взрыву и взрыв они наблюдали из окна дедушкиного кабинета (Рыбаковы жили в доме при церкви).

Поскольку Владимир Александрович кончил вторым, он, кроме права выбора прихода, получил годичную заграничную командировку, чтобы собрать материал для магистерской диссертации. Часть 1911-1912 гг. он провел в Константинополе, на Афоне и в Иерусалиме.

Магистерская диссертация была защищена, вероятно, до августа 1914 г., так как с начала войны о.Владимир был на фронте, ведь храм Спаса-на-Водах числился по военному ведомству. (Кстати сказать, одной из причин выбора именно этого прихода была та, что доход настоятеля состоял здесь лишь из выплачиваемого тем же военным ведомством жалования - 75 рублей. Во взаимоотношения священник-паства дух какой бы то ни было денежной зависимости не мог в данном случае проникнуть в принципе).

Судя по тому, что в докторской диссертации "Св.Иосиф песнописец и его песнотворческая деятельность", над которой о.Владимир начал работать уже после революции, он использует рукописные материалы Крипто-ферратской библиотеки и Ватопедского Афонского монастыря (после командировки 1911-1912 гг. он доступа к ним иметь не мог), магистерская диссертация, видимо, была посвящена тому же кругу вопросов.

На войне Владимир Александрович был по положению приравнен к полковническому званию и имел соответственно трех денщиков. Как вспоминала бабушка, он никак не мог понять, что ему с ними делать, по его представлениям, и одного было более чем достаточно. Во время войны о.Владимир стал заместителем протопресвитера о.Георгия Шавельского. Когда именно это случилось, не знаю, но известно, что Пасху 1916 г. он служил в царской ставке в Могилеве.

Бабушка с мамой ранней весной 1917 г. уехала в сад под Пугачев. Дело в том, что прадедушка Александр Павлович в начале века арендовал семь десятин земли в степи на берегу реки Иргиз и насадил там плодовый сад, постепенно соорудили небольшой домик с большой, по всему периметру, верандой для того, чтобы сыновья, невестки и будущие внуки могли приезжать летом в родные места. Начиная с 1909 г., бабушка с ранней весны до поздней осени проводила в саду. Так было и в 1917 г., но происшедшая революция, а затем гражданская война задержали их в Пугачеве до 1920 г.

Владимир Александрович вернулся в Петроград и продолжал служить в храме Спаса-на-Водах. После заключения Брестского мира вернулась в Петроград и дедушкина двоюродная сестра Вера Ниловна Промптова, которая, будучи студенткой Женского медицинского института, с началом войны была мобилизована в качестве зауряд-врача для работы на санитарном поезде.

Вера Ниловна поселилась на Английской набережной. Время было трудное - голодное, холодное, но в обоих была огромная душевная крепость, и никакие обстоятельства не могли заставить их впасть в уныние. Дедушка посадил огород и кусты ягод возле дома и выгонял прямо фантастические урожаи. Оба они с теткой Верой (она моя крестная) научились тачать обувь. При этом все, что бы дедушка ни делал, делалось, во-первых, по-умному, а, во-вторых, самым тщательным образом. Понятие "кое-как" для него не существовало в принципе, так же как и понятие "мелочь".

В 1919 г. Владимир Александрович перенес тиф в тяжелейшей форме, а поправившись, начал очень интенсивно работать над проблемой литургического богословия, точнее, продолжил работу, прерванную войной.

На первый взгляд это может показаться странно, но мне кажется, что в какой-то степени послереволюционные годы сделали о.Владимира более свободным, то есть не то что сделали более свободным - свободен внутренне он был всегда, как может быть свободен только истинно верующий человек, вникнувший "в закон совершенный, закон свободы" (апостол Иаков) - но с него был снят грех внешних условных обязанностей. Постараюсь расшифровать: материальные лишения - да; правовые лишения - тоже; вплоть до того, что у них, как у лишенцев, на Английской, в центре Ленинграда, было отключено электричество, и Рыбаковы жили с керосиновыми лампами; более того, несколько раз дедушку арестовывали, правда, быстро отпускали. И при всем том... При всем том он перестал быть официальным лицом, когда в силу занимаемого им положения он должен был служить в ставке или быть одним из главных действующих лиц при встрече патриарха Антиохийского в 1912 г. (м.б., как раз это было ему очень приятно - не знаю, я не в порядке оценки), зато в первые послереволюционные годы, как я себе представляю, в той среде, в которой существовал Владимир Александрович, очень активно происходил процесс поляризации. Образовывалась некая тесная общность людей, связанная нравственно-этическими представлениями. О.Владимир, будучи служащим иереем, определился и как серьезный ученый (как раз предложение о выезде за границу он получил через Академию наук), причем имя его стало известно не только среди гуманитариев, в частности византологов, но он был близок с И.П. Павловым, с тогдашним президентом Академии наук А.П. Карпинским и др.

А жизнь на Английской шла своим чередом и, несмотря на лишения всех видов, была насыщена и трудом, и весельем. По-прежнему растили огород во дворе, сами подшивали валенки и латали обувь, перешивали, вязали, вышивали (в начале 20-х годов на Английской, кроме дедушки с бабушкой, мамы и тетки Веры, постоянно жил кто-то из бабушкиных младших сестер, какие-нибудь двоюродные или просто земляки из Самарской губернии). Кто учился, кто работал. Неизменной обязанностью молодежи было доставать билеты в симфонические концерты и на оперные спектакли. (После революции все зрелища стали бесплатными, но за билетами надо было становиться с вечера). Иногда Владимир Александрович отрывал время от занятий и шел вместе со всеми в Мариинский театр или Народный дом.

Время у него было по-прежнему предельно уплотнено, если он при службе сумел практически к 1927 г. кончить колоссальную свою работу о св. Иосифе песнописце, и при этом, как вспоминала мама, и как говорит папа, он вроде как никуда и никогда не спешил. Формулировок вроде "мне некогда", "потом", "я не могу", которые так легко отлетают почти у всех нас от зубов, для него не существовало. Если некогда или по каким-то крайним соображениям он не может в данный момент, то всегда точно оговаривалось время, когда именно возможно, и при этом не ставились условия: "У меня есть для вас две минуты и сорок одна с половиной секунда". И это очень правильно: чем человек менее зажат, тем быстрее можно понять, что он хочет. А нуждающихся в его совете, утешении, добром слове, просто беседе было великое множество, в том числе и мятущейся, потерянной снобистской интеллигенции. У меня такое впечатление, что у о.Владимира был и данный ему свыше, и наработанный им самим очень четкий внутренний ритм, который мог замедляться или ускоряться, но никогда не давал сбоя. Это происходило, вероятно, оттого, что Владимир Александрович душой своей знал истину: Господь не взваливает на рамена человеческие ношу неудобоносимую, следовательно, его задача - продумать, как эту ношу разумно распределить и нести.

Итак, в 1926 г. была окончена основная работа его жизни "Св. Иосиф песнописец и его песнотворческая деятельность" с колоссальным научным аппаратом, насчитывающая более пятидесяти печатных листов. Кроме материалов, которые он нашел во время своей командировки 1911-1912 гг., очень много о.Владимир почерпнул в послереволюционный период в рукописном отделе Ленинградской публичной библиотеки и Румянцевской библиотеки.

Работа готовилась как докторская диссертация, хотя Владимир Александрович понимал, что защищать ее негде, так как Духовная академия была закрыта. Более того, к 1927 г. о.Владимир, как я уже говорила, знал, почти наверное, какая судьба его ожидает, и он позаботился о том, чтобы работа эта не пропала. Все три экземпляра перепечатанной мамой рукописи он раздал разным знакомым. Один из экземпляров находился в семье И.П. Павлова.

После уничтожения церкви Спаса-на-Водах дедушка до декабря 1933 г. служил в Никольском соборе. В декабре его арестовали, а в начале марта 1934 г. моим родителям позвонила сиделка одной из ленинградских больниц и сообщила, что о.Владимир находится у них. Мои родители туда прибежали, дедушка лежал, а точнее сидел в подушках в отдельной палате. Владимир Александрович лежать не мог, так как у него были отбиты легкие (поэтому он сидел в подушках), и его, как это тогда называлось, сактировали, то есть списали как смертника, но, как ни странно, не в тюремную больницу, а в городскую. И это чудо, что он простился с близкими, что его причастили и соборовали, что его отпевали по иерейскому чину в храме, где он служил последние годы. И, наконец, чудо, что в последний путь на Смоленское кладбище в суровом 34-м году его провожали, как говорила тетка Вера Ниловна, более двух тысяч человек - целая демонстрация.

У нас дома еще в блокаду хранился складной крест, который о.Владимир сделал себе сам в тюрьме - две палочки, соединенные шпоночкой, когда шел надзиратель или его вели на допрос, шпоночка поворачивалась и получалась просто двойная палочка, а потом снова шпоночка поворачивалась - и снова крест, который постоянно был с ним.

Получилось так, что Владимир Александрович - человек многим людям известный при жизни, вроде бы не оставил следа после смерти, кроме следа в сердцах человеческих. Но людей этих практически не осталось в живых: те, кто был старше, естественно, ушли очень давно, но и те, кто моложе, тоже давно покойные. У очень многих конец жизни сложился так же, как и у о.Владимира. Кто-то в 20-е годы уехал за границу. Из церковных деятелей, с кем в 1922-1927 был связан Владимир Александрович последним скончался, видимо, Святейший Патриарх Алексий. Судя по маминым словам (в эти годы ей было соответственно четырнадцать-девятнадцать лет, т.е. человеком она была уже взрослым), тогда еще епископ Алексий бывал довольно часто в их доме, но в основном в кабинете у дедушки, за общим чаем в столовой она его помнит всего несколько раз.

Думаю, что магистерская диссертация опубликована не была, хотя и была защищена, так как почти сразу началась Первая мировая война, а докторская - по причинам, о которых я уже говорила.

Во время этой войны наша семья переехала в Москву, и дома у нас считали работу потерянной. У меня же все последние годы было ощущение, что не может не остаться хоть какого-то следа деятельности Владимира Александровича. И вот 18 декабря 1984 г.. под Николин день, в библиотеке ЛДА мне дали два тома работы о св.Иосифе песнописце, на титульном листе которой заглавие и автор - В.Рыбаков. Что он священник - не указано. Видимо, из тех же соображений, из которых экземпляры работы хранились у разных знакомых. В целях непотопляемости. Это второй экземпляр машинописного текста с большим количеством рукописных вставок по-гречески, сделанных дедушкиной рукой под копирку.

Работа передана в ЛДА в мае 1957 г. Кем - можно установить по архивам библиотеки. Судя по состоянию страниц, она так и пролежала без малого двадцать восемь лет, и никто ее не читал.