Я рос между двух сестёр Варей и Маней. Варя была уже взрослая девочка, ей было 10 лет, и она готовилась поступать в Епархиальное училище в Москве. Мане было 4 года и естественно её тянуло больше ко мне. Мама поручала её моему надзору и, отправляя нас гулять, обычно говорила:
     — Слушай, Серёжа, тебе поручаю Маню. Гляди за ней, играй с ней, забавляй. Варе некогда, она дома будет готовиться к экзамену.
     — Играть с ней... Забавлять... — думал я, — Как же я буду с ней играть? Во что? В мои игры она не станет играть, ей не интересно. А мои игры были мальчишеские: бабки, змеи, кнуты, набеги на крапиву, лопухи, которые олицетворяли собой вражеские полчища и др. Игрушек нам вообще не покупали. Правда, у сестёр было по кукле. У Вари — большая, которая целыми днями сидела неподвижно в Варином уголку, разодетая в пёстрые кофты и платья. До неё мы не смели даже касаться. У Мани — маленькая кукла, которую она немилосердно таскала и за руку, и за ногу.
     Обе куклы из тряпок, но сделаны довольно искусно и куплены на базаре.
     Но игра в куклы требует обстановки особенной, кукольной. Нужна посудка, столики, кроватка, стульчики и др. Вопрос о посудке разрешился просто. Черепки от разбитой посуды, которые мы собирали около двора и по огороду, заменяли нам чашки, тарелки и пр. Особую ценность имели цветные черепки и золочёные, и в поисках за ними мы с Маней делали дальние набеги, иногда в соседние сады и огороды. Труднее дело обстояло с мебелью. Её надо как-то смастерить. Эта обязанность падала на меня. И я целыми часами ломал себе голову, как сделать, например, столик для куклы или кроватку? Материал всюду был под руками, да инструмента никакого. Один кухонный нож, большой, тупой, который притом надо было унести втихомолку, чтобы не видала Анна. Что можно было им сделать? Но я приучен был к терпению и целыми часами трудился над тем, чтобы обрезать, например, какую-либо дощечку. Правда, у папы был нож, как он говорил, очень острый, но он был садовый, изогнутый и работать им было совсем невозможно, да и папа запрещал брать его, а своего ножа у меня не было. У папы я разыскал молоток и гвозди, — вот и все орудия производства.
     Бывало просишь Якова:
     — Отпили мне дощечку вот так.
     — Некогда, пахать еду.
     Верхом столярного искусства я считал тележку. Как было необходимо её устроить! В ней можно было бы катать куклу, возить песок, собирать цветы, ездить на огород за овощами.
     Овощи нам разрешалось употреблять в неограниченном количестве. Горох, бобы, огурцы, морковь, репа, мак — нами поедались во множестве.
     Но мы не ограничивались одними овощами. Нам были известны некоторые сорта съедобных трав: щавель, петушки, дудели, свирбика, просвирняк, земляные орехи и другие, они также разнообразили наше вегетарианское питание. Я не говорю уже о садовых ягодах: малине, смородине, клубнике, вишнях, мы лакомились и ими, но без разрешения матери рвать их не смели. Мать из них варила варенье. И странное дело! Не смотря на такое большое количество «сырья», поглощаемого нами ежедневно, никогда мы не страдали расстройством желудка.
     Итак, тележка была необходима! Без неё, как без рук. В голове у меня уже созрел и план, как соорудить её, но чем?
     — Яков, голубчик, отпили мне пожалуйста четыре колёсика? — начинаю, бывало, умолять работника.
     — Когда буду пилить дрова с Анной, тогда отпилю.
     — А когда ты будешь пилить дрова?
     — Как управлюсь с пашней.
     — А когда ты управишься с пашней?
     — Дня через два–три.
     И мучительно тянется время в томительном ожидании. И я усиленно начинаю работать кухонным ножом. Правда, я научился точить его, не о кирпичи на шестке, как Анна, а на настоящем бруске, который брал украдкой в отсутствие Якова. Но от этой остроты толку было мало. Дело по-прежнему плохо клеилось, только на моих пальцах и руках прибавлялось больше порезов и ран. Впрочем, они меня мало смущали и не уменьшали рвения к работе. Мелкие я залечивал сам, т. е. просто зализывал языком, а с крупными обращался к матери. Мать, обыкновенно взглянувши мельком, говорила:
     — Какие пустяки! Лижи языком, а я сейчас паутины достану.
     При этом она брала палку и из-за шкафа доставала целый комок паутины. Накладывала большой пласт на рану, из которой хлестала кровь и ничем не завязавши, выпроваживала на улицу.
     — Беги к Мане и не снимай паутину до вечера.
     Тем лечение и кончалось. Никогда не было ни нарывов, ни заражения. Мать же так поверхностно относилась к моим большим порезам нарочно, чтобы не создать, — как она однажды проговорилась, — из меня неженки и нюни. Она меня приучала к терпению и мужеству.
     Я не раз просил папу купить мне ножик.
     — Хорошо, — говорил он, — как поеду в Москву, обязательно куплю.
     — Папочка! Купите мне перочинный с двумя лезвиями, с костяной ручкой?
     — Куплю, куплю.
     Но время шло, папа в Москву не ехал.
     Я надоедал ему своими просьбами. Наконец он сказал:
     — В Иванов день поедем с тобой на базар, там тебе и куплю.
     Базар был в селе Новом, там был престольный праздник в Иванов день. Оно находилось от нас в 12 верстах.
     Нечего говорить, с каким нетерпением дожидался я этого дня! За обедней в этот день я молился: «Господи, дай мне ножичек!»
     Но вот мы и на базаре. Я в первый раз. Я терялся и замирал от удивления. Чем тут только не торговали! И одеждой, и обувью, и сбруей, и посудой, и ситцем, и сластями, и игрушками. Густые толпы разряженного народу сновали взад и вперёд, толкая друг друга. Густое облако пыли стояло над базаром. В сторонке раздавалась шарманка, и видна была высокая карусель, с другой стороны нёсся неистовый визг, там был поросячий торг.
     Папа приехал, чтобы купить поросёнка и новую сбрую. Это были главные покупки, а сколько надо было сделать других, мелких!
     — Папа! Папа! Вон в палатке ножички, купите!
     — Хорошо, хорошо, дай только главные покупки сделать.
     И мы проходили мимо. В уме я выбирал, какой ножичек лучше: с белой костью, или с чёрной? И мой выбор останавливался на белой. Там заметнее золотые гвоздики.
     — Знаешь, что? — оборачивается вдруг ко мне папа, — Ножичка тебе не придётся купить. У меня деньги все до копеечки, а ещё мама наказывала купить чулки Варе. Не придётся поедем домой, куплю в другой раз.
     У меня из глаз так и брызнули слёзы. Я готов был разрыдаться, но стыдно было от людей. Молча, опустив голову, шёл я за отцом.
     Мы уже подходили к краю базара, и мысли одна другой мрачнее теснились в голове. Вот и тележка наша стоит, и Яков ходит около неё.
     — Что я за несчастный! — вырвалось у меня, но в это время носок моей ноги ударился обо что-то твёрдое.
     — Камень, — подумал я и взглянул вниз.
     Что-то блеснуло на солнце в песке! — Господи! Да ведь это ножичек! Перочинный ножичек с белой костяной ручкой!
     Я быстро нагибаюсь, хватаю находку вместе с песком в горсть и опускаю в карман. Так и держу не разжимая.
     Сердце стучит, к вискам прилила кровь. Я боюсь, чтобы не нашёлся хозяин, или не отнял бы кто его у меня. Подозрительно озираюсь по сторонам.
     Вот и тележка.
     — Папа! А ведь я нашёл ножичек!.. Вот! — Вместе с песком вынимаю ножичек из кармана. Обдуваю песок и сам не верю своим глазам: прекрасный белой кости перочинный ножичек с двумя блестящими лезвиями.
     — Как же так? Где ты нашёл? Когда? Прекрасный ножик! — Вертит его пред глазами папа и раскрывает лезвия, — Это настоящий стальной.
     Я подробно рассказываю, как я его нашёл, как обрадовался, даже испугался.
     — Ну, поздравляю! Вот и тебе радость! Не даром ездил!
     Мы уселись в тележку и двинулись в обратный путь, нагруженные покупками и под визг маленького поросёнка, посаженного в корзинку.
     Дорогой я тысячу раз вынимал из кармана и тысячу раз прятал обратно в карман свою находку.
     Наконец, надоело лазить в карман, я зажал его в кулаке, так и привёз домой.