Я «Дончак» уже три года. Учусь в Московском Донском духовном училище и сейчас перешёл в последний, четвёртый класс. Мне уже двенадцать с половиной лет, и я возрос и возмужал, хотя не утратил подвижности и игривости характера. Я иду всё время вторым учеником. Уроки мне даются легко. Ничего не стоит мне запомнить большое стихотворение или целый столбец латинских исключений. С детства я был приучен родителями к усидчивости и прилежанию, а также к чистоте и аккуратности в работе.
     Отец, бывало, говаривал: «не окончивши одного дела, не берись за другое», или: «оканчивай работу с таким же прилежанием, с каким начал». Поэтому тетрадки мои отличались чистотой, правильностью и красотой. Я был хороший каллиграф, но Вася Базилевский, первый наш ученик, писал лучше и правильнее меня. Это был очень способный мальчик, но в противоположность моей подвижности и шаловливости, был малообщительным и замкнутым в себе. Он имел широкое лицо и громадный лоб, за что товарищи говорили про него: «ума палата», но был глуховат и совершенно не имел слуха. Каждый год на акте после экзаменов мы оба получали награды книгами и похвальные листы. Но в этот год я получил двойную награду. Расскажу всё по порядку.
     Окончились утомительные экзамены, и всё училище стало готовиться к «акту». Акт — это торжественное заседание, на котором читался отчёт о состоянии училища, переводные списки и раздавались награды. Обыкновенно он бывал на третий день после окончания экзаменов. Ожидая его, в эти два свободных дня, училище, что называется, бесилось. Дела все окончены, и ученики были предоставлены самим себе. Беготня, игры, крики, смех в самом здании и на лугу, пред училищем, царили в этом скромном и тихом доселе углу.
     В третьем этаже разбиралась и преобразовывалась одна из спален. Из неё выносили койки, натирали полы, мыли окна, и получался громадный зал для заседания. Здесь ставился большой стол, покрывался зелёным сукном, мягкое, большое кресло и ряд стульев.
     Во время такого приготовления подзывает меня к себе учитель словесности и русского языка и говорит:
     — Выучи к вечеру вот это стихотворение и приходи в 6 часов в канцелярию, я тебя прослушаю. Будешь читать его на акте.
     Через полчаса я знал его на зубок. Вечером учитель прослушал меня, сделал указания, как надо произносить, как делать жесты и пр.
     Но вот и самый акт. Ученики вымытые, одетые в праздничные костюмы, тихо, затаив дыхание, стоят рядами в зале, ожидая прихода начальства.
     — Тсс! Тсс! — грозят на нас пальцами надзиратели.
     По лестнице раздаются шаги, мы замираем.
     Входит смотритель во фраке с орденами, за ним в лиловой шёлковой рясе и в клобуке архиерей, Викарий Мисаил, потом инспектор и группа преподавателей во фраках и орденах.
     Группа останавливается пред столом.
     — Ре–фа–ре, — задаёт тон учитель пения, и несётся стройное: «днесь благодать Святаго Духа нас собра...»
     По окончании молитвы архиерей оборачивается лицом назад и обеими руками благословляет нас.
     — «Ис полла эти деспота!» — отвечаем мы.
     Рассаживаются вокруг стола. Архиерей опускается в середине в мягкое кресло.
     Выходит инспектор, поклон архиерею, начинает читать длинный и утомительный отчёт о состоянии училища за минувший год. Цифры, цифры и цифры. Неинтересно, но мы слушаем внимательно.
     По окончании отчёта тон и пение: «Воскресение Христово видевши...». Все встают, подпевают. Пение вообще хорошее, стройное, звучное. Далее читается список учеников, переведённых из класса в класс, оставленных на другой год и имеющих переэкзаменовки. Лица одних учеников улыбающиеся, весёлые, других печальные, скорбные. Некоторые, поникнув головой, незаметно вытирают платочком слёзы.
     — Теперь прочитает стихотворение второй ученик 3-го класса Толгский, — восклицает громко инспектор.
     Выхожу на блестящее пустое пространство натёртого пола, кланяюсь столу и в пяти шагах от него останавливаюсь.
     Чистым, звонким, музыкальным альтом начинаю:
     — «В Тебе надежду полагаю — (жест рукой и очи кверху), —
     «Всесильный Господи всегда,
     «К Тебе и ныне прибегаю, (руки молитвенно на груди),
     «Да ввек спасуся от стыда!
     «В просвещении моём, Зиждитель,
     «Ты был от самых юных дней
     «Помощник мой и Покровитель,
     «Пристанище души моей.
     «Превозносить Твою Державу
     «И восхвалять на всякий час
     «И петь Тебе одну лишь славу, -
     «От уст да устремится глас! — (обе руки быстро кверху)
     «Но, Боже!.. путь передо мною (голова опущена, пауза и
     «Одним терновником повит... руки трагически падают)
     «И беда грозит бедою
     «И погибель мне сулит... — (пауза)
     «В Тебе надежду полагаю
     «Всесильный Господи всегда,
     «К Тебе и ныне прибегаю — (обе руки кверху)
     «Да ввек спасуся от стыда! (громко, выкрикивая слова)
     Чтение производит впечатление. За столом одобрительные кивки, улыбки.
     — Поди сюда!
     Подхожу к Архиерею. Поднимает руку для благословения. Сгибаюсь и целую руку. Он целует меня в голову, улыбается и отпускает.
     — Раздача наград ученикам за отличные успехи, благонравие и прекрасное поведение, — возглашает инспектор и начинает по списку вызывать с младших классов.
     Из всего училища получают награды человек 10–12.
     Вызывают меня. Иду к столу, смотритель передаёт книгу, предназначенную мне, архиерею.
     Вижу в руках его большая книга в прекрасном переплёте с золотым тиснением. Он открывает первую крышку, за ней вклеен похвальный лист.
     — Сергей Толгский?
     — Да.
     — Хвалю. Вот тебе награда за успехи и прекрасное поведение.
     Передаёт книгу, я целую руку, принимаю её, намереваюсь уходить от стола.
     — Постой, постой! Это ты читал стихотворение?
     — Я.
     — И стихотворение хорошее, и чтение прекрасное. Вот тебе за него награда от меня.
     При этих словах он отворачивает полу лиловой рясы, лезет в карман серого шёлкового подрясника, подпоясанного широким вышитым поясом, достаёт из кармана большой лоснящийся кошелёк и, покопавшись в нём, вынимает новую, сложенную вчетверо, рублёвую бумажку.
     — Это тебе на гостинцы!
     Я с благодарностью принимаю, вторично целую руку.
     На лицах восседающих улыбки, одобрение. Возвращаюсь на место. Все ученики с любопытством смотрят на меня.
     Ещё бы? Получить такую награду из рук самого архиерея, да это небывалый случай!
     Моей радости нет предела. Я задыхаюсь от волнения. Рассматриваю книгу: «Очерки и картины из географии Азии, Африки, Америки и Австралии». Малиново-красный сафьяновый переплёт, крупные, золотые буквы, золотой обрез книги. А за первой крышкой похвальный лист. Читаю: «Ученику 3-го класса Сергею Толгскому за благонравие, прекрасное поведение и отличные успехи». Подписи членов правления, смотрителя, инспектора и всех преподавателей. Внизу дата и большая печать училища.
     Прекрасная книга! Никому такой не дали. Вася Базилевский получил тоже большую книгу в переплёте, но по внешнему виду хуже моей.
     А главное, — в руках у меня новая, рублёвая бумажка, которая хрустит, когда её разворачиваешь. И её я получил лично из рук — кого же? — самого Архиерея! Я с благоговением поцеловал книгу и рублёвую бумажку, прижав и то и другое крепко к груди.
     Окончилась раздача наград.
     Встаёт архиерей, обращается к нам и говорит:
     — Поздравляю вас с окончанием учебного года! Сегодняшний день принёс многим из вас радость, но есть и такие, которых он опечалил. Я желал бы, чтобы на будущий год печальных в этот день не было, а были бы одни радостные. Вы сами теперь видите, как приятно быть хорошим, примерным учеником! Так стремитесь в будущем году быть все такими! А теперь пропойте молитву.
     Раздался тон, и полилась радостная песнь: «Ангел вопияше... и светися, светися».
     После молитвы архиерей благословил нас, на что мы ответили дружным: «ис полла эти, деспота!» и сказал:
     — А теперь отдыхайте в домах ваших родителей, гуляйте, запасайтесь здоровьем, играйте, но не делайте таких проступков, которые чернили бы высокое звание ученика Донского духовного училища. Не отказывайтесь помогать вашим родителям в полевых работах... Итак, с Богом!
     — Сейчас обедать, — громко говорит инспектор, а потом уезжающие могут получить в канцелярии свои бальники и отпускные листки. Марш, попарно в столовую!
     Этим и закончился торжественный акт.
     Обед был праздничный. Мясные щи и каша, и кусок кулебяки с рисом и яйцами.
     После него многие стали собираться по дворам. Началась суетня, прощанье, говор, смех. Училище заметно пустело. Внизу, в приёмной комнате, дожидались родители и родственники учеников, больше младших классов.
     За мной должны приехать завтра. Два дня назад я получил из дома письмо. Отец пишет: «Приехать за тобой лично не могу, приедет вместо меня тётя Маша. Дожидайся её и никуда не ходи из училища. Мы все здоровы и с нетерпением ожидаем тебя. Люб. тебя Отец».
     Тётя Маша, — просфорница нашего прихода, родная сестра отца, пожилая говорливая вдовица. Признаюсь, я недолюбливал её, она любила всюду втыкать свой нос и отличалась болтливостью и скупостью.
     Вечером оставшиеся ученики предавались беспечным играм на лугу в городки, бабки, лапту. Праздничное настроение царило до самой ночи.
     Поздно легли спать в полуопустевших спальнях и долго не могли заснуть. Потянулись разговоры о том, кто как думает проводить лето. Одни любят ходить по грибы, другие купаться, третьи рыбу ловить, четвёртые даже ходить на охоту. Всем хотелось использовать лето возможно полнее и насладиться телом и душой.
     Но вот и утро. Тепло, солнечно, зелено, радостно. О, как хочется поскорее домой! Ведь, я еду не как простой ученик, а как награждённый триумфатор. В руках моих доказательство победы и награды. Вот они: роскошная книга и новая рублёвка! Всё училище уже успело подержать и то и другое в своих руках, а уж про меня-то и говорить нечего, я просто не знал, что с ними делать, куда девать? Да так и не расставался с ними, книга была у меня под подушкой, а рублёвая бумажка, тщательно сложенная, покоилась во внутреннем кармане курточки, завёрнутая в белый листок бумаги.
     Вещи, которые должно было взять с собой, давно сложены, уложены и завязаны. Поскорей бы приезжала тётя Маша!
     Слоняюсь без цели туда и сюда. Сотню раз заглядываю за угольную башню Донских стен, из-за которой должна показаться тётя Маша. Нетерпение пожирает меня. Большинство учеников, нацепив на себя узелки, уходят на вокзалы. Иные отправляются одни, за другими приехали родные.
     А моей тёти Маши нет, как нет! Недаром я недолюбливаю её. Она, гляди, свои дела вперёд обделывает, а до меня ей и заботы нет.
     Но вот из-за башни показалась невысокая фигура женщины, кругом обвешанная узлами, узелками, свёртками.
     Это она! Нет, не она! Это какая-то торговка, идущая с рынка, или на рынок!
     Медленно, переваливаясь, движется фигура. Пристально вглядываюсь, приставив к глазам ладонь козырьком.
     — Она! Она!
     Бросаюсь к ней.
     — Как вы долго! Я совсем заждался!
     — Фу, упарилась! Здравствуй! Долго? А ты видишь, что у меня? Туда зайди, сюда сходи, там купи, время-то и идёт! Ты собрался? Готов?
     — Всё в порядке. За вами только дело.
     — Немного отдохну у вас, и пойдём на вокзал.
     Дорогой я рассказываю ей о своих успехах, о наградах. Она одобрительно кивает головой.
     — Отец с матерью будут рады. Все с нетерпением ждут тебя.
     Пока она отдыхает, бегу в канцелярию за бальником и отпускным листком.
     В бальнике круглые пятёрки, только по арифметике четвёртка.
     — Эх, вот на чём меня перебил Вася! У него, наверное, все пятёрки?
     Встречается дядька.
     — Обедать останешься? Скоро обедать.
     — Нет, не останусь, поеду домой.
     — Оно действительно, коли тянет домой, тут не до еды!
     Выношу свои узлы, их всего пять. Два больших, тяжёлых, два средних и один, в красненьком платочке, совсем маленький. В нём только три книжки: латинская и греческая грамматика и наградная книга. Этот маленький узелок дороже мне всех.
     — Ой, ой, ой! Сколько у тебя узлов? Зачем столько? Ты бы оставил половину? — удивилась тётка.
     — Разве можно оставлять? Надо забирать всё: и одежду, и обувь, и книги. Ведь, на целое лето уезжаю. Здесь будет ремонт, нам сказал надзиратель.
     — Ах, ах! А я думала, ты поможешь мне. Ну, делать нечего, пойдём потихоньку.
     Наскоро простившись с остающимися товарищами, мы, как два вьючных животных, увешанные сверху до низу узлами и узелками, медленно тронулись в путь.
     — Мы на Донской улице не будем нанимать извозчика. Отсюда дорого возьмут: копеек 30, либо 35. А дойдём до калужских ворот, там за 25, а то и за 20 наймём.
     Я молчу, моё дело соглашаться. Ей поручено привезти меня, ну и пусть везёт, как хочет.
     Улица длинная. Солнце немилосердно палит. Рубашка потеет. А тётка прямо изнемогает.
     — Возьми у меня хоть вот этот узелочек. Он мне всю руку оттянул, — стонет она.
     Делать нечего, беру. Тяжесть порядочная.
     Два раза отдыхали на лавочках около садов. Мне захотелось есть. Ещё бы! Утром кружка чаю и кусок чёрного хлеба, и всё тут!
     — Эх, надо бы остаться обедать.
     — А что? Есть захотел? На вокзале куплю тебе белый хлеб, только ты мой узелок донеси.
     Вот и Калужская площадь. Перекрестился бы на Донскую часовню, да руки заняты. Помолился в уме.
     — Извозчик! На Рязанский вокзал?
     — Пожалте, полтинник!
     — Что ты! Что ты! Эх, как загнул!
     — Ну, сорок! Сорок пожалте!
     Идём дальше.
     — Они, подлецы, видят, нам не под силу, ну и запрашивают!
     Извозчиков много, но цены загибают, как говорит тётка, ужасные. Мы продолжаем идти. Я бреду еле-еле, а тётка спотыкаться начала.
     И только у Серпуховских Ворот удалось нанять одного захудалого извозчика за 20 к.
     Навалили в ноги узлы, так что и самим сесть негде, поехали мелкой рысцой, или, как говорят про извозчиков, — медленно поспешая.
     — Слава Богу, — думаю, — теперь хоть отдохнуть можно. Теперь больше не придётся идти. Извозчик, поезд, Яков, дом. Кажется, всех обнял бы, и расцеловал, какие все люди хороши! А дома-то, дома что ждёт меня! Скорее бы ехал извозчик.
     Но извозчик плетётся мелкой рысцой. Едем больше часу. Путь-то какой? С конца на конец Москвы. Вёрст 10 будет.
     Но вот наконец и Рязанский вокзал. Выгружаемся на тротуар. Гора узлов. Прохожие останавливаются.
     — Ты сиди, да смотри за вещами, я пойду билеты брать. Смотри, чтобы у тебя не стащил кто. Не зевай по сторонам.
     — Ладно, ладно, будьте покойны.
     Чрез полчаса тётка идёт с билетами и несёт мне белую булку.
     — Она вчерашняя, чёрствая, зато эта дешевле, всего 3 коп., а нынешняя, мягкая, стоит пятачок. Ну у тебя зубы молодые.
     Я сразу откусил такой кусок, что он не вмещается во рту. С жадностью стал есть. Эта булка показалась мне вкуснее всякого пирога.
     — Управляйся скорей, да пойдём на поезд, остаётся полчаса до отхода.
     Вот и вагон. Пассажиров немного. Там и тут пустые лавочки. Мы занимаем две рядом и сразу заваливаем их узлами. Тётка, как села, опустила руки, глубоко вздохнула и от усталости глаза закрыла.
     — Ну, теперь мы дома. Не думала и не гадала.
     — Ещё бы? Сколько у вас поклажи!
     — Чудак ты! Всё надо. В Москву-то когда я езжу? Раз-два в год, ну и наберётся.
     Отдохнувши немного, она занялась ревизией своих узелков. Я стою у окна, изредка поглядываю на неё. Вижу: в одном — новые башмаки с калошами, в другом — большие клубки шерсти, в третьем какие-то отрезы материй, ситца, в четвёртом — платок, шали, косынки, в пятом — фунт чаю и пакеты должно быть с сахаром, в шестом — баранки, сдобные и мелкие, в седьмом конфеты, печенье, какие-то коробочки и т. д.
     Она десятки раз перекладывает их из одного узла в другой, комбинирует, завязывает, снова развязывает, словом — всецело поглощена и увлечена работой.
     Поезд пошёл, и мне у окна стало веселее. Картины одна другой приятнее меняются пред взором.
     — Ну, кончила, слава Богу! Раз, два, три, четыре... девять. Всего девять узлов.
     — Половину можно бы не возить из Москвы, — говорю я, — а купить в Раменском.
     — Какой ты чудак! То Московский товар, а то Раменский, большая разница.
     Дальше ей оказалось нечего делать. Она стала заводить разговоры с соседями. Поезд медленно поспешает, а тётка завела обширные знакомства. Все ближайшие соседи знают, кто она, зачем ездила в Москву, что купила, почём платила. Слышу, говорит она и про меня. Хвалит моё ученье, говорит про награды и пр.
     — А ну-ка, малец, как тебя? — слышу мужской голос, — говорят, очень хорошо ты науку происходишь, с похвалой, расскажи-ка нам, где ты премудрость изучаешь?
     Оборачиваюсь, вижу мужика из простых, но одет чисто, торговец, думаю, какой-нибудь.
     — Что вам?
     — Сядь, сядь поближе, да расскажи нам, чему ты обучаешься, и за что награды тебе дают?
     — Обучаюсь я в училище разным наукам, а награды дают за хорошие успехи и поведение.
     — Так, так, это хорошо. А какие науки проходишь?
     — Арифметику, русский язык, латинский, греческий, историю... много всяких других.
     — Это что же такое за латинский, али греческий язык? Это как греки говорят?
     — Да.
     — А зачем вам это?
     — Чтобы книги читать.
     — Что же, или своих, русских мало?
     — И русских много читаем, и их книги учимся читать. Интересно знать, как они про себя там думают.
     — Так, так. И ты умеешь по ихнему?
     — Немного умею, я ещё не совсем выучился.
     — А, ну-ка, скажи что-нибудь по латыни?
     Я немного подумал, говорю:
     — Amice, des migi panim, aro te, — припомнил из грамматики.
     — Что же это значит?
     — Друг, прошу тебя, дай мне хлеба.
     — Ха–ха–ха! Вот это здорово!
     Все окружающие слушают, смеются.
     — А ещё скажи что-нибудь?
     — Agnus Dei, qui fouit specata mundi, miterere nobis.
     — А это что значит?
     — Агнец Божий, вземлющий грехи мира, пощади нас.
     — Ну, молодец! Хвалю.
     — Он идёт вторым учеником, учится хорошо, всё знает, может до чего высокого дойдёт, — вмешивается тётка.
     Похвалы льстят мне.
     — А по-гречески как будет?
     — ...........
     — Это что?
     — Царю Небесный, Утешителю Душе истины...
     — Скажи, пожалуйста, и они наши молитвы знают?
     — Они такие же православные, как и мы.
     — Да ну? А я думал, они молдаване... Ха–ха!
     — А на счётах проходите что?
     — На каких счётах?
     — Ну, на наших, торговых?
     — Это пустяки. Мы и дроби выучили и десятичные и простые.
     — Выучили? Значит: четвёртки, осьмушки, и прочее, — всё знаете?
     — Конечно, знаем, — улыбнулся я, — и тысячные и десятитысячные и миллионные доли, и это знаем.
     — Да. Вот она наука-то!
     Я в центре внимания. Около нас образовался кружок. Я покоряю всех своею учёностью.
     — Ему Архиерей награду дал, — вмешивается тётка.
     — Архиерей? Который?
     — Московский Мисаил.
     — Знаю. Видал. Какую награду?
     Я поспешно достаю из кармашка тщательно сложенную и завёрнутую в белую бумагу рублёвую кредитку. Разворачиваю, показываю всем.
     — Вот это здорово! Новенькая, прямо из банка. За что же он дал тебе?
     — За стихи.
     — Значит, хорошо сочинил?
     — Нет, хорошо прочитал.
     — А какие стихи? Скажи-ка?
     Я читаю громко, но без жестов.
     — Это хорошо. Всё про Бога. И он тебе за это рублёвку?
     — Да.
     — Мало. Я бы две дал.
     — И я тоже говорю, — вмешивается тётка, — что на рублёвку сделаешь? Рубаху со штанами не купишь!
     — Ну, ситцевые купишь, другие разве какие нет, — говорят в толпе.
     — А книгу какую дали?
     Я развязываю красный узелок, достаю, передаю ему.
     — Вот это так! Да! Золотая. Очерки и картины... А тут похвальный лист. Интересуются книгой, поглядывают с уважением на меня. Моя грудь пухнет от похвал.
     Книга переходит из рук в руки, гуляет по вагону.
     — И давно ты в училище?
     — Три года.
     — Ну, как там у вас, порядки, кормёжка и прочее?
     Я стал рассказывать про училище. Незаметно увлекался всё больше и больше.
     Окружающие со вниманием слушают. Конечно, в рассказе фигурирую по большей части везде я. Себя я выставляю в лучшем освещении.
     Меня слушают, одобрительно кивают головами, хвалят.
     Мне это очень нравится.
     Так в разговорах незаметно подъехали к Раменскому.
     — Тётя Маша, Раменское!
     Тётка засуетилась, хватает то один, то другой узелок.
     — Ах, батюшки мои! Торопись, Серёжа! Не успеем!
     Я гляжу в окно. За вокзалом в садике разглядываю нашу тележку, запряжённую Шустриком, Якова.
     — Тётя, за нами приехал Яков.
     — Собирай скорей узелки! На, захвати мои два.
     Суета всё увеличивается.
     Поезд подходит к платформе и, замедляя ход, останавливается.
     — Серёжа, возьми ещё этот узелок, у меня все руки полны.
     — Тётя, у меня своих много.
     — Ты только из вагона вынеси. Скорей, скорей, чего ты в дверях застрял?
     — Успеете, что горячку порете? — слышу из вагона, — поезд стоит семь минут, воду будет брать.
     Вышли на платформу и дальше чрез вокзал на станционный двор.
     Яков, сняв картуз, улыбаясь широкой улыбкой, приветствует:
     — С приездом! Давно дожидаю.
     Наваливаем узелки в тележку.
     — Багаж-то хороший! Ха–ха! Как доехали? Здравствуй, как вырос-то?
     Я бросаюсь целоваться с ним.
     Разбираем и укладываем узелки, какие под сиденье, какие в ноги.
     — Батюшки! А где же красный узелочек? Где золотая книга? Забыли! Забыли! А–а–а!
     Я переворачиваю узелки в тележке, кидаю направо, налево, нигде нет красного узелка.
     Опрометью бросаюсь к вокзалу, тётка за мной. И в это время поезд даёт гудок. Я на платформу к вагонам.
     — Куда? — расширив руки, ловит жандарм, — поезд пошёл, нельзя!
     Поезд медленно уходит от платформы.
     — А–ах! А–ах! Что же это? Забыли, забыли! Красненький платочек! Ах!
     Я горько заплакал.
     — Чего ты забыл, скажи толком?
     Тётка стала говорить вместо меня. Меня душили слёзы.
     — Там золотая книга, понятно?
     — Какая золотая?
     — Ну, его наградная в узелке, забыли в вагоне. Рублёвка осталась, а книга в вагоне.
     — Какая рублёвка?
     — Какую архиерей подарил.
     — Какой архиерей? Ничего не пойму.
     — В чём дело? — подходит начальник станции, — О чём плачешь, малец?
     Сквозь слёзы рассказываю ему про беду.
     — Не плачь. Эту беду легко поправить. Дадим сейчас депешу на Фаустово, там и возьмут узелок.
     Блеснула надежда, я перестаю плакать.
     — Дайте, пожалуйста, депешу.
     — Идём со мной.
     Приходим в телеграф.
     Начальник берёт листик бумажки, садится писать.
     — Узелок, говоришь?
     — Узелок в красном платочке.
     — Так. Что в нём?
     — Три книги. Латинская грамматика, греческая и моя наградная книга с золотыми буквами.
     — Так. Больше ничего?
     — Ничего.
     — Номер вагона?
     — Не знаю.
     — Где он: в голове, в хвосте, в середине?
     — По-моему ближе к голове.
     — Так. Найдётся узелок, если пассажиры не унесут.
     — Где мне ждать?
     — Ждать? Ступай домой и приходи чрез день. Ты куда теперь идёшь?
     — Я еду в Загорново.
     — Та–та–та! Уж не отца ли Василия сын?
     — Да. Еду на каникулы.
     — С о. Василием я знаком. Поезжай сейчас домой, а чрез день приходи ко мне. Я задержу книги. Плати рубль.
     — Рубль?
     — Ну, да, за депешу.
     — Тётя Маша, дайте рубль.
     — Ах ты, Господи Боже мой! Да откуда у меня? У меня нету.
     — Тётя Маша, милая, поищите.
     — Нету, нету, я знаю, что нету, — достаёт кошелёк, — Вот 12 коп. Было 15, да я тебе булку — 3 коп. Осталось 12. И деньги все.
     — Как же быть-то?
     Поторапливайтесь, а то поезд уйдёт и из Фаустова, — говорит начальник.
     — Да у тебя есть рубль?
     — Да ведь он архиерейский?
     — Ха — ха — ха! Какой?
     — Архиерейский, — чуть не плача, говорю ему, — мне Архиерей его в награду подарил.
     — Ну, и давай его сюда.
     Дрожащей рукой со слезами отдаю ему и эту награду.
     — Новенькая, хе-хе! Небось, духами пахнет, они это любят. Ну-с, теперь всё в порядке. Чрез день приходи ко мне.
     Мы поклонились и ушли.
     Я сел в тележку, положил голову на руки и всю дорогу не поднимал её. Ничто меня не радовало, ни цветущие луга, ни волнующиеся нивы. Я был разбит и ограблен. Как я покажусь теперь домой? Чем докажу свой успех?
     — Эх, всё вы виноваты, тётя Маша? Навертела узелков десятка два, только меня перегрузили?
     — Вовсе и не два, всего-навсего девять. Было семь, а я в вагоне перевязала. Там башмаки с калошами, там чай, сахар, там баранки, сухари, опять же кофта, тут чулки, надо всё к месту, не как-нибудь, а ты — два десятка, откуда два десятка?
     Она обиделась, но должно быть чувствовала себя виноватой.
     Невесёлый подъезжаю к дому. Издали вижу, семья дожидается нашего приезда у дома.
     Мать сидит на скамеечке. Варя, Маша, Вася — резвятся около неё.
     Увидали нас, бросились навстречу. Варя первая.
     — С мечом и со щитом?
     — Увы, и без меча и без щита!
     — Что так?
     Я целуюсь со всеми. Слёзы подступают к горлу.
     — Здоров? Перешёл?
     — Да. — А сам готов разрыдаться.
     Подходит отец, вглядывается.
     — Те–те–те! Что-то ты кислый, уж не случилось ли с тобой что? Говори прямо: провалился? Переэкзаменовка?
     — Нет, нет! Но у меня из рук вывалились награды.
     Я бросился к нему на шею. Рыдания и слёзы душили меня. Второпях рассказываю ему всё происшедшее.
     — Вот пустяки какие! Плюнь! Иди-ка лучше в дом, умойся, да к столу. Мать, накормить надо его, небось, голоден?
     За чаем все узнали со всеми подробностями. На душе стало легче.
     — А что ни говори, ты, сестра, виновата. Ишь, какую уйму узлов навертела!
     — Как же иначе? Как? Тут башмаки с калошами, там чай, сахар, опять же кофта, чулки, шерсть, баранки...
     — Ну, ладно, ладно! Теперь, Серёжа, отдыхай и про всё забудь.
     — Я завтра сбегаю в Раменское.
     — Не надо. Чрез день или два мне надо посылать Якова за провизией, ты с ним и съездишь.
     Стал я, как убитый.
     С каждым днём неприятное чувство притуплялось всё более и более.
     Чрез два дня я поехал в Раменское. Книга ещё не получена, — таков был ответ начальника. Советовал наведаться чрез недельку. Чрез неделю то же самое.
     Скажу кратко: книга была получена чрез два месяца и в каком виде! Замазанная, запачканная, переплёт надорван, похвальный лист был выдран, в тексте карандашные заметки. Очевидно, она была во многих руках. Получив её, я швырнул её на чердак и больше на неё и не глядел. А латинская и греческая грамматики так и пропали бесследно.