Глава VIII
В офицерском собрании
Помещение, куда мы вошли, напоминало собою, как по виду, так и по настроению находившихся в нем лиц, курзал, клуб,
или офицерское собрание в провинциальном городе, затерявшемся где-то в захолустье.
Из передней дверь вела в продолговатую комнату,
где были расставлены небольшие квадратные столы, покрытые белой скатертью,
с приготовленными уже для ужина приборами, предназначенные для штабных
служащих. Далее, в глубине, поперек комнаты, стоял длинный стол для высших
чинов. Там были места генерала Алексеева и его приближенных. Лакеи, с салфетками
в руках, бегали между столиками, расставляя бутылки с вином. Налево от
передней находилась небольших размеров квадратная комната, в углу которой
стояло пианино, а посреди – круглый стол, с разложенными на нем, в беспорядке,
разорванными журналами и газетами...
Сюда собирались после завтрака и обеда, и
эта комната являлась чем-то вроде гостиной и курительной.
Мы вошли в нее... Здесь уже находились незнакомые
нам лица и несколько священников, прибывших с фронта и вновь назначенных.
Между этими лицами шла оживленная беседа: они весело разговаривали, балагурили
и громко смеялись. Мало-помалу, один за другим, они переходили в столовую
и занимали места за столиками, продолжая начатый разговор и бросая на ходу
недокуренные папиросы на пол... Скоро столовая наполнилась вошедшими...
Каждый спешил занять свободный столик... Ни священник Яковлев, ни я не
знали, были ли места нумерованы, и садились ли каждый на свое место, или
же выбирал любое, оставшееся свободным; и потому мы стояли в нерешительности,
не зная, куда нам идти, и искали глазами свободное место...
В этот момент вошел, вернее, вбежал, в столовую,
необычайно быстрою походкою, ни на кого не глядя, с опущенными вниз глазами,
точно стесняясь присутствовавших, генерал Алексеев и, обратясь ко мне,
сказал: “Не хотите ли к нам, за общий стол?” – и, не дождавшись моего ответа,
так же быстро прошел к своему месту. Не желая оставлять священника Яковлева
среди совершенно ему незнакомых людей и не зная, относилось ли приглашение
также и к о. Александру, я оставался в нерешительности до тех пор, пока
нас не заметили мои знакомые, сидевшие за маленьким столиком, и пригласили
к себе.
Заняв место, я стал искать глазами протопресвитера
Шавельского, но нигде не находил его.
В столовой царил тот характерный шум, какой
наблюдается в ресторанах, когда обедают одновременно десятки лиц, и лязг
посуды, ножей и вилок чередуясь с хлопаньем вытаскиваемых из бутылок пробок,
смешивается с гулом разных голосов... Я не выносил этого шума, и он всегда
мне был противен... По этой причине я никогда не принимал приглашения на
званые обеды, ибо не понимал, как можно делать из обеда занятие и просиживать
часами за обеденным столом...
Наблюдая эту картину, это настроение тех людей,
которые находились, казалось, у самого порога бездны и своими усилиями
сдерживали натиск врага, стремившегося свергнуть в эту бездну всю Россию,
я делал невольные параллели между тылом и фронтом, между Могилевом и Ставкою,
между этим Офицерским Собранием и тем, что находилось за его порогом...
И чем глубже я всматривался в эти параллели,
тем понятнее были мне речи моих собеседников, тем мрачнее казались перспективы,
тем безнадежнее положение... Не оживление и веселье окружающих вызывало
у меня мрачные мысли и рождало уныние; даже не слепая уверенность в победе,
какая, как психологический фактор, была ценной, смущала меня... Все это
имело свое объяснение, отражало физическую потребность рассеяться, отдохнуть
от напряженной работы и было мне понятно... Но я не мог понять того, каким
образом все эти самоуверенные и самонадеянные люди связывали свою уверенность
в победе только со стратегическими соображениями и не постигали того, что
воля Божия может обесценить все эти соображения, опрокинуть все человеческие
расчеты и что нужно считаться с этой волей и служить ей. Не понимал я и
того, как могло согласоваться настроение людей, бывших в Офицерском Собрании,
с тем настроением, какое царило не только повсеместно в России и за порогом
этого Собрания, когда в том же Могилеве нельзя было встретить ни одного
человека, на лице которого не отражались бы безысходное горе и глубокая
скорбь, когда отовсюду только и слышались жалобы на чрезмерную работу в
Ставке, от которой люди сбивались с ног, когда даже для молитвы к Богу
не хватало времени и всенощная длилась только двадцать минут...
Странным казалось мне и то, что эти же самые
люди, по выходе из Офицерского Собрания, точно сговорившись, надевали на
себя маску уныния и принимали озабоченный вид, и я спрашивал себя, где
же истинное отражение действительного положения на фронте: там ли, в столовой
Офицерского Собрания, где весело смеялись и рассказывались анекдоты, или
здесь, на улице, где люди шли с поникшей головою...
“Верно, Вы даже не предполагали, что увидите
здесь такое оживление, спокойствие и хладнокровие”, – сказал мне один из
моих бывших сослуживцев по Государственной Канцелярии.
“Да, не предполагал, – ответил я, – и не только
оживление и хладнокровие, но я вижу здесь такое веселье, какого давно уже
не замечал даже в столице. Точно Вы не в Ставке, вблизи фронта, точно и
войны нет никакой”...
“Браво, браво, князь”, – чуть не захлопал
в ладоши мой собеседник. “Это оттого, что ни в ком из нас нет ни малейшего
сомнения в исходе войны; что все, начиная от генерала и кончая солдатом,
скованы уверенностью в самой блестящей победе... Вдребезги разнесем Тевтонию”...
“Да на чем же Вы строите такую уверенность?”
– спросил я удивленно... “Как на чем?! На всем!” Я вопросительно посмотрел
на собеседника. “Это все Петербург наводит на всех панику, – продолжал
он, – если бы Вы знали, как отравляет нас этот вечно ноющий тыл, эти бабьи
страхи... Когда вы вернетесь в Петербург, то расскажите всем, что Вы здесь
видели... Скажите, что мы здесь чуть только не танцуем”...
“Вам виднее, – ответил я, – но у меня лично
такой уверенности нет. Я понимаю, что прифронтовой службе полезно питать
преувеличенные надежды, чтобы своим настроением вдохновлять фронт, но”...
“Нет, нет, – перебил меня собеседник, – мы
искренне исповедуем свою уверенность: Германия будет побеждена, она должна
быть побеждена!”
“Может быть и будет, – ответил я, – но в том,
что она должна быть побеждена, я сомневаюсь, ибо одинаково невыгодно как
России уничтожать Германию, так и Германии Россию”...
“Ну да: Вы известный германофил”, – ответил
мой бывший сослуживец. “Нет, не потому; а потому, что, кроме воли двух
враждующих сторон, из которых каждая, естественно, хочет остаться победительницею,
есть еще третья воля, наиболее беспристрастная... Одни называют эту волю
– волей Божией, а другие – законом исторической необходимости. Война с
Германией есть безумие с обеих сторон. Каждая из этих сторон воюет, в сущности
говоря, против самой себя... Победа или поражение Германии будет победою
или поражением России, Господь не допустит такой явной бессмыслицы, и война
кончится вничью”...
Мой собеседник рассмеялся и, наклонившись
ко мне, шепотом сказал мне:
“Вы знаете, если бы кто-нибудь услышал Ваши
слова, то Вас бы повесили”.
“Действительно, ради этого не стоило бы приезжать
к Вам в Ставку”, – ответил я, улыбаясь...
“А союзные обязательства, а это постоянное
стремление Германии колонизировать Россию, ее наглый тон, с каким она диктовала
нам свои требования, наконец ее отношение к Сербии, поведение в Бельгии,
разве Вы все это забыли? Давно было пора обуздать эту вечную угрозу европейскому
миру”...
“Нет, не забыл, – ответил я, – но эти причины,
оправдывающие войну, растворяются в одной, запрещающей нашу войну с Германией.
А Вы забыли, спрошу и я Вас, в свою очередь, что Россия и Германия являются
единственными в Европе монархиями, но не по имени, а по структуре и существу,
единственным оплотом монархического начала, единственным барьером, сдерживающим
натиск революции... Рисуете ли Вы себе те результаты, какие сделаются неизбежными
в том случае, если Россия победит Германию, а Германия выведет из строя
Россию? Придет Англия и превратит Россию в колонию, как сделала с Египтом.
Меня еще в гимназии, когда я был в 3-м классе, учили, что Англия является
хищным ястребом, живущим чужой добычей; что знаменитый Британский Музей
состоит только из награбленных сокровищ других народов... Потому-то я и
являюсь германофилом, что отдаю себе ясный отчет в той исторической роли,
какую играла Англия по отношению к России. Германия не могла играть такой
гнусной роли хотя бы потому, что для нее невыгоден разгром России; а для
Англии это выгодно... И Франция, и Англия одинаково боятся могущества как
России, так и Германии, и тем больше – взаимной дружбы последних; поэтому
к разрыву между нами и немцами были направлены все их усилия... А мы, как
всегда, опростоволосились... Попались на удочку этих интриг и немцы”...
“Вот Вы и скажите об этом генералу Алексееву:
смотрите, он еще сидит за столом; спешите, а то он сейчас выбежит отсюда”,
– сказал мой собеседник, сдерживаясь от смеха.
“Княже, княже, видно, что Вы только что из
Питера прибыть изволили... Ведь Петербург бредит о мире, разве мы этого
не знаем... Но что же получится?! Повторится история Японской войны, когда
Петербург вырвал победу из рук Линевича, а Витте подписал позорный мир
в Портсмуте”...
Упоминание о графе С.Ю. Витте заставило меня
вспомнить один из эпизодов прошлого года, когда русские, застигнутые войной,
не могли возвращаться домой через Германию, а устремлялись в Италию, чтобы
из Бриндизи ехать в Константинополь, а оттуда в Одессу. Среди этих русских,
заехавших сначала в Бари, где я в то время находился, занятый постройкою
Святителю Николаю, а затем собравшихся на пароходе в Бриндизи, были граф
С.Ю. Витте, С.С. Манухин, бывший тогда вице-председателем Государственного
Совета, светлейший князь П.П. Волконский, княгиня М.Барятинская, граф А.Тышкевич,
В.Малама и др... Все до крайности возмущались зверствами немцев и на все
лады обсуждали случай с г-жою Туган-Барановской, которую немцы выбросили
из вагона на полотно железной дороги, и где она, израненная, скончалась
в страшных мучениях...
“Этого быть не может... Это клевета на немцев!”
– закричал граф С.Ю. Витте.
“Война с немцами бессмысленна... Уничтожить
Германию, как мечтают юнкера, невозможно... Это не лампа, какую можно бросить
на пол, и она разобьется... Народ, с вековою культурою, впитавший в свою
толщу наиболее высокие начала, не может погибнуть... Достояние культуры
принадлежит всем, а не отдельным народам, и нельзя безнаказанно посягать
на него”...
Я вспомнил, какие горячие возражения последовали
тогда со стороны спутников графа, охваченных общим негодованием против
немцев и проникнутых симпатиями к Англии. Возражая им, граф, в свою очередь,
горячился и сказал:
“Да поймите же, что нам невыгоден разгром
Германии, если бы он даже удался. Результатом этого разгрома будет революция
сначала в Германии, а затем у нас”.
И сказав эти слова, граф С.Ю. Витте расплакался,
как ребенок. Я вспомнил об этом эпизоде и рассказал о нем своему собеседнику.
“Что же, – ответил он, – революция в Германии
возможна; но что она будет в России, это уж Витте перехватил через край”...
“Все Вы здесь дети Сазоновской школы, – сказал
я, – все Вы англоманы; но в вопросах широкой политики нужно принимать во
внимание не личные симпатии к нации, а политические выгоды; а в том и сказывалось
роковое значение нашей дипломатии, что она всегда забывала эту истину.
Вот Вы сказали, что Германия всегда являлась угрозою европейскому миру...
А я скажу Вам, что, если бы между Россией и Германией существовала подлинная
дружба, то никакая война в Европе не была бы возможна... Потому-то Германия
и бряцала оружием, что не была уверена в нас, что мы бросались то в объятия
Франции, то в объятия Англии, и естественно, что Германия боялась нашего
союза с ее врагами. Есть кто-то третий, кому выгодна гибель и Германии,
и России”...
“Книга Нилуса”, – перебил меня мой собеседник
и закатился смехом. Он смеялся таким заразительным смехом, что я только
и мог сказать ему:
“Да перестаньте же, на нас все смотрят”...
Но он не унимался и, трепля меня за рукав,
сказал мне деланно серьезным тоном:
“Знаете, князь: Вы действительно приехали
в самый раз... Тащите сюда скорее всю Ставку; смотрите, там еще все сидят
за столом; скажите им: “Поворачивайте оглобли... Повоевали с Германией,
и будет с вас: а теперь кидайтесь на Англию, а затем на Францию, чтобы
всем досталось понемножку; а то, что же, в самом деле, наседаете на одну
Германию и рвете ее на клочья”...
“Где же тут справедливость!.. Ах, как досадно,
что Вы не привезли с собою Нилуса... И что бы было взять его с собою!..
Если приедете в другой раз, непременно привезите его с собою... Хорошо?..”
“Хорошо”, – ответил я, любуясь жизнерадостностью
моего собеседника. “Держите его, держите!” – полушепотом закричал он, указывая
на генерала Алексеева, сорвавшегося со своего места и почти выбегавшего
из столовой.
“Ах, досада какая, упустили... А теперь не
догонишь его и с гончими’’...
Обед кончился. Шумно раздвигались стулья,
и столовая быстро опустела.
Беседовавший с каким-то незнакомым мне священником,
о. Александр подошел ко мне, и я стал прощаться с моим собеседником.
“Не забудьте же Нилуса”, – сказал он, делая
серьезную мину и крепко пожимая мою руку.
В крайне подавленном состоянии духа возвращался
я, вместе со священником Яковлевым, в гостиницу...
Я был уверен, что, заранее предуведомленный
о моем приезде в Ставку, протопресвитер Шавельский сделает все нужные распоряжения
к достойной встрече святынь; но вот первый день моего пребывания в Ставке
уже кончился, а о моем приезде никто даже не знал, и появление мое в Офицерском
Собрании явилось для всех неожиданным.
Прибыв с вокзала прямо в Собор ко всенощной,
я услышал от генерала Воейкова, в ответ на мою просьбу доложить Его Величеству
о миссии, возложенной на меня Государынею, что вопрос касается не коменданта,
а протопресвитера... Но протопресвитер, немедленно после окончания всенощной,
куда-то скрылся, и я не мог найти его. Меня направили в Офицерское Собрание;
но и там его не оказались... Сказали, что протопресвитер, вероятно, обедает
с Государем... Все это нервировало меня... Но особенно угнетало меня то,
что священник Яковлев, смиренный сельский пастырь, был свидетелем той картины,
какую видел в Офицерском Собрании и какая так поразила его; и я понимал,
почему он так глубоко вздыхал и отмалчивался...
Мы молча простились с ним, и каждый ушел в
свой номер. Я решил отправиться к протопресвитеру Шавельскому завтра, рано
утром, до начала литургии, в его канцелярию, какая помещалась в Штабе.