Глава XXI
Свидание с А.Н.Волжиным
Как ни определенны были утверждения С.П.Белецкого
о возможности моей кандидатуры на пост Товарища Обер-Прокурора Св. Синода,
однако я был до того далек от этой мысли, что совершенно искренно не допускал
ее. Не допускал я ее потому, что ни в широких общественных кругах столицы,
ни в Государственной Думе я никому не был известен. С того момента, когда
Дума разделила не только общественные, но и правительственные круги на
бесчисленное количество разнородных партий, я еще глубже ушел в себя и
зарылся в свою служебную и частную работу, сознательно сторонясь от всего
того, что бы могло увлечь меня в бездну начавшегося водоворота. Я не знал,
как и сейчас не знаю, где та партия, какая бы вместила в свою программу
всю Святую Русь, со всеми особенностями ее государственного и духовного
облика. Я знал лишь то, что с 1905 года Россия превратилась в сумасшедший
дом, где не было больных, а были только сумасшедшие доктора, забрасывавшие
ее своими безумными рецептами и универсальными средствами от воображаемых
болезней... Мне, жителю деревни, только несколько недель тому назад прибывшему
в столицу, казались дикими все эти партии и пестрые программы, наводнявшие
Петербург в 1905 году. Там было все, кроме того, чего просила деревня,
о чем она беспрестанно взывала и без чего действительно не могла жить –
не было призыва к крепкой власти, которая обуздала бы царивший в ней произвол.
Одинаково подозрительно относился я и к правым партиям. Там была подлинная
любовь к России и понимание ее нужд, и знание действительности; но там
были и провокаторы; туда проникали агенты и других партий... Не только
убеждение, но и деревенский опыт не позволили мне видеть в “выборном начале”
форму участия “народа” в управлении. Как и на деревенских, волостных и
сельских сходах вершителями судеб населения были наиболее смелые и преступные
горланы и крикуны, если Земский начальник оставался в пределах прав, отведенных
ему законом и не преступал этих пределов, так и в Государственной Думе
картина будет та же, и в этом для меня не было никаких сомнений. Судьбы
России, доныне покоившиеся в руках Помазанника Божия, осуществлявшего волю
Господню, исторгнуты из рук Царских и отныне находятся в руках ораторов
с зычным голосом и темным прошлым. Благо народа стало только вывеской;
целью же всех стремлений и вожделений явилось умаление священных прав Самодержца,
ослабление устоев государственности и все то, что отдало весь мир в руки
тайной организации посвященных заговорщиков...
И я сознательно сторонился как от партий,
так и от Думы, под сводами которой они укрывались, ибо сознательно не желал
быть соучастником их преступлений...
При этих условиях, выступление на арену деятельности,
где я должен был бы встретиться лицом к лицу с Думой, казалось мне невероятным,
и я был убежден, что моя беседа с Императрицей не может дать никаких практических
результатов.
Я ехал к А.Н.Волжину с единственной целью
доложить ему об исполненном мною поручении, какое я получил от него перед
своим отъездом в Белгород, и имел в виду дать ему свою докладную записку
о ведомственных реформах лишь в том случае, если бы он завел об этом разговор
и вспомнил бы свою просьбу о помощи, с какой он обратился ко мне в предыдущий
раз...
Мне тяжело передавать содержание этой беседы...
Скажу лишь, что предсказание моего сослуживца по Государственной Канцелярии,
приведенное в 16-й главе, исполнилось буквально, и я лишний раз упрекнул
себя за свою доверчивость к людям... Беседа была продолжительной: А.Н.Волжин
интересовался характеристикой своих подчиненных, жаловался на В.К.Саблера,
но ни одним словом не обмолвился о ведомственных реформах, и я не нашел
нужным делиться с ним своими предположениями. Я видел, что он чувствует
себя точно в лесу, что он сбился с дороги и не находит выхода, что его
предположения привлечь на службу чиновников других ведомств не разрешило
бы задачи; но я видел, в то же время, такие уверенность и самодовольство,
что недоумение мое было безгранично...
Заронившееся сомнение в искренности А.Н.Волжина
стало окрашивать другим цветом и ту вкрадчивость и приветливость, на фоне
которых А.Н.Волжин вышивал разнообразные узоры... Мне было неловко чувствовать
себя в положении сыскного агента, от которого желают раздобыть нужные агентурные
сведения, и, улучив момент, я откланялся и уехал, увозя, на этот раз, неприятное
впечатление от своей беседы.
Жизнь вошла в свою обычную колею... Ежедневно
хождение на службу, в Государственную Канцелярию, а вечерами то корректуры,
то заседания братства Святителя Иоасафа, Барградского комитета и пр...
Я начинал уже забывать о поездке в Ставку и об аудиенции у Императрицы...
Думал, что и Государыня забыла обо мне... Однако печать меня не забывала...
Нет, нет, и выскочит в газетах какое-нибудь сообщение “из достоверных источников”
о моем назначении Товарищем Обер-Прокурора Св. Синода, и не только Товарищем,
но даже Обер-Прокурором, и эти газетные слухи тем больше меня нервировали,
что приводились одновременно с травлею А.Н.Волжина... Я бы иначе относился
к этим слухам, если бы считал их обоснованными... Но А.Н.Волжин не вызывал
меня к себе, никаких предложений мне не делал, и я боялся, что эти слухи
могут скомпрометировать меня в глазах моего начальства и сослуживцев по
Государственной Канцелярии, которые могли подумать, что, за их спиною,
я ищу себе лучшего места в другом ведомстве... Чтобы пресечь распространение
этих ложных слухов, я стал телефонировать в редакции газет, стараясь опровергнуть
их и узнать имена репортеров... Но мне всякий раз отвечали, что редакции
не принимают на себя ответственности за достоверность помещаемых в газетах
сведений; и имена репортеров сообщаются лишь в случаях уголовного преследования
их за клевету... Так я ничего и не мог добиться... А между тем, на службе,
в Государственной Канцелярии, в залах Мариинского дворца, в кулуарах Государственного
Совета, на улице, везде обступали меня и поздравляли с “высоким назначением”,
и я чувствовал себя гораздо хуже, чем та лошадь, на которую делали ставку,
играя в тотализатор, ибо мое начальство стало уже коситься на меня, а Государственный
Секретарь, как мне сообщали, был определенно мною недоволен...
Предо мною предносились совершенно другие
перспективы, и мерещился не портфель Товарища министра, а немедленная отставка,
в случае если начальство мое заподозрило бы меня в какой бы то ни было
прикосновенности к этим слухам.
В таких терзаниях и мучениях душевных прошло
около трех недель.
Не помню по какому поводу, А.Н.Волжин вызвал
меня к себе... Я давно уже забыл о неприятном впечатлении, оставленном
предыдущей беседой с ним, и, на приветствие А.Н.Волжина, ответил ничем
неприкрашенною искренностью. Между нами произошла та знаменитая беседа,
какая, год спустя, дала члену Думы В.Н.Львову материал для его речи, произнесенной
им 29-го ноября 1916-го года, где он безжалостно и жестоко оклеветал меня...
Передать материал В.Н.Львову мог только А.Н.Волжин;
но кто исказил его – я не знаю. Многое уже забыто мною, но главное сохранилось
в памяти и, кажется, никогда не исчезнет...
Вот что было в действительности... Беседа
происходила в последних числах октября 1915 года...
Когда я вошел в кабинет А.Н.Волжина, жившего
тогда еще в Театральном переулке, в квартире директора департамента Общих
Дел Министерства Внутренних Дел, то он, с обычной любезностью, сказал мне,
что пригласил меня к себе по маленькому служебному делу...
“Вот, мне все хочется использовать Вас, –
сказал он, – но никак не придумаю, как это сделать... Решительно нет ничего
подходящего для Вас”...
“Эти синодальные штаты! – воскликнул А.Н.Волжин,
с досадою, – каждый министр имеет свой совет, где по десять, двадцать членов;
а разве Обер-Прокурор не министр?! А у меня даже автомобиля нет... Черт
знает, что такое!” Взяв список Синодальных чинов, А.Н.Волжин стал быстро
и. нервно перелистывать его и, обращаясь то к себе, то ко мне, говорил:
“Ну, взять хотя бы этого!.. Служит с 1852-го
года!.. Куча детей!.. Куда выгнать его?! А какая с него польза!.. Или вот
этот, князь Аполлон Урусов; что с него возьмешь!?”
Небрежно протянув мне список, А.Н. Волжин
процедил сквозь зубы:
“Посмотрите его сами: может быть, найдете
для себя что-либо подходящее”. Я сидел с раскрытыми от удивления глазами
и не знал, что, собственно, происходит... Получалось впечатление, что я
набиваюсь на службу в Синод, чего-то насильно требую, а А.Н.Волжин отбивается...
Если бы я в этот момент мог думать, что моя беседа с Императрицей, три
недели тому назад, выразилась в письме Ея Величества к Государю, с определенным
указанием моей кандидатуры на пост Товарища Обер-Прокурора Св. Синода,
то я бы только указал А.Н.Волжину на недопустимость тона и формы его разговора
со мною, но, будучи верным присяге Царю, довел бы и до сведения Их Величеств
о том, как небрежно отнесся А.Н.Волжин к Высочайшей воле... Но у меня даже
в мыслях не было сделать такое предположение: я не мог себе представить,
чтобы Императрица писала бы Государю Императору обо мне. И, потому, усматривая
в намерении А.Н.Волжина привлечь меня на службу в Синод его собственную
волю, я наивно ответил ему, возвращая список:
“С Государственной Канцелярией я не могу расстаться...
Она дает мне летние каникулы, нужные мне для других дел, в том числе и
для поездок в Бари, где постройка еще не закончилась... Я мог бы, поэтому,
принять только сверхштатную должность”...
А.Н.Волжин подозрительно и недоверчиво посмотрел
на меня и резко спросил:
“Какую?..”
“Охотнее всего я бы принял должность сверхштатного
члена Училищного Совета при Св.Синоде, ибо состою почетным попечителем
церковных школ 3-го благочиннического округа своего уезда в Полтавской
губернии, получаю оттуда разного рода ходатайства, которые удовлетворять
бессилен, ибо никого не знаю в Училищном Совете”...
Еще большее сомнение и недоверие отразилось
на лице А.Н.Волжина.
Посмотрев на меня поверх очков, он очень неприятным
тоном спросил меня:
“Ну а мне-то, чем Вы будете полезны? Мне-то
какая будет от этого польза?!” Однако и этот неприятный тон не заставил
меня уразуметь, что происходит в действительности и почему Обер-Прокурор,
желающий привлечь меня к себе на службу, разговаривает со мной таким тоном...
Не мысля зла, не привыкший хитрить, я искренно недоумевал, глядя на А.Н.Волжина
и не зная, что он от меня хочет...
“Ну а в чиновники особых поручений 4-го класса
Вы бы пошли?.. Вы человек молодой; разъезды бы Вас не утомили; а иерархов
Вы знаете; я бы мог посылать Вас для ревизий, – сказал А.Н.Волжин, подозрительно
посматривая поверх очков и точно изучая меня”...
“Отчего же, – весело ответил я, – если должность
эта сверхштатная, и я могу оставаться помощником Статс-Секретаря”...
А.Н.Волжин был окончательно раздосадован...
Он абсолютно не верил моей безоблачной искренности, и ему казалось, что
я играю с ним... Он не только не допускал того, что я не знаю о письме
Императрицы к Государю, а, вероятно, думал, что я сам продиктовал это письмо
Распутину, а Распутин уговорил Императрицу послать письмо Его Величеству...
Но, думая так, А.Н.Волжин не знал, как выпытать у меня “правду”, и то,
что он этого не знал, раздражало и мучило его...
“Но и эту должность нужно еще создать, а разве
Дума позволит”, – с раздражением сказал он.
Сказав это, он вдруг точно переродился и чрезвычайно
нежно, вкрадчиво и любовно спросил меня:
“А как Вы... насчет Распутина?..”
Такое грубое ощупывание моего нравственного
облика заставило меня очнуться... Я понял, что означал этот вопрос; однако
сдержался и, вопросительно глядя на А.Н.Волжина, спросил его:
“Т.е.?..”
А.Н.Волжин, как мне казалось, смутился и,
точно отвечая на невысказанные мною мысли, живо сказал:
“Ну да, конечно, я понимаю: какое же может
быть знакомство с ним; но... Вы, верно, встречались когда-нибудь”...
“Не только встречался, но Распутин был у меня
даже на квартире, лет пять тому назад; но потом я его не видел больше...
У меня на его счет особое мнение, какое не удовлетворяет ни друзей, ни
врагов его”...
А.Н.Волжин прервал меня, сказав:
“А я, знаете, боюсь его и не решился бы принять
его даже в своем служебном кабинете, в Синоде”...
“Я думаю, что здесь недоразумение, – ответил
я, – зачем выделять его из общей массы просителей и тем подчеркивать его
особенное значение!?”
А.Н.Волжин снова прервал меня:
“Если бы я его принял, то не иначе, как при
свидетелях”.
“Эта боязнь Распутина, – сказал я убежденно,
– и создает ему тот пьедестал, с которого он виден всему свету... Уж если
министры боятся его, значит он действительно страшен... Имя Распутина,
наоборот, нужно всячески замалчивать; это интимная, частная сфера Их Величеств,
куда никто не должен заглядывать... Я хорошо понимаю, с каким недоверием
относятся к тем, кто это проповедует; но я говорил и буду говорить, что
крики о Распутине, все равно добрые или злые, опаснее самого Распутина
и что никто из преданных и любящих Государя не должен даже говорить о Распутине,
точно его и нет вовсе... Каким бы Распутин ни был, но ни Государь, ни Императрица
никого не принуждают считать его святым, а конкретных преступлений не могут
указать и его враги... Тот же факт, что Распутин действительно предан Царю,
никем не отрицается... В государственную опасность Распутина я не верю...
Его вмешательство в государственные дела также ни в чем не выражается...
Смотрите на него как на заурядного просителя... Если он будет добиваться
чего-либо противозаконного, то откажите ему в просьбе; если же его просьба
исполнима, то нет резона отказывать только потому, что она исходит от Распутина...
Для меня он никогда не был загадочным сфинксом. Я давно уже не видел его;
но помню, что далеко не все, что он говорил, 6ыло глупо... Напротив, многое
казалось мне интересным... Он, несомненно, человек недюжинного ума, хитрый,
проницательный; но это вовсе не преступник, имеющий готовые программы и
проводящий их в жизнь. Он может сделаться орудием в руках других, но сам
неспособен играть первых ролей”...
Эти слова, по-видимому, несколько смягчили
А.Н.Волжина. Я был убежден, что А.Н.Волжин держался такого же мнения и
искренно разделял мои точки зрения и что, стараясь отмежеваться от Распутина,
он делал это только для того, чтобы рассеять то подозрение в близости к
Распутину, какое тяготело над каждым вновь назначенным министром...
“А как Вы считаете Варнаву? – совершенно иным
тоном, в котором звучало уже доверие к моим словам, спросил меня А.Н.Волжин,
– он мне очень нравится. Умен, прекрасно говорит с народом, великолепно
служит... И за что его травят?!”
“Мне он тоже нравится, – ответил я, – а травят
за то, что считают “распутинцем”... Раньше, ведь, нужно было доказать,
что человек плох; теперь же этого не нужно... Достаточно сказать, что такой-то
знаком с Распутиным или с князем Андрониковым... Умный человек может быть
этого и не скажет, но большинство непременно скажет”...
Хотя я и сделал эту последнюю оговорку, но
А.Н.Волжин, к удивлению моему, спросил меня:
“А Вы знакомы с князем Андрониковым?..”
“Нет, я ни разу его не видел даже”, – ответил
я.
На этом моя беседа с А.Н.Волжиным кончилась.
Приемы А.Н.Волжина скомпрометировали его в моих глазах. Я поверил отзывам,
какие слышал о нем. Он был недоверчив, мнителен и неискренен... При этих
свойствах трудно верить в искренность другого; еще труднее встречаться
с нею... Не вызывая к себе ответного доверия, А.Н.Волжин жил в атмосфере
лжи, его окружавшей, и совершенно не разбирался в людях.
В письме Ея Величества к Государю от 2-го
ноября 1915 года (Письма, т.1 стр. 287, N 146) есть неточность, содержащаяся
в указании, что, предлагая мне список Синодальных чинов, А.Н.Волжин ссылался,
при этом, на желание Их Величеств, чтобы я был назначен Товарищем Обер-Прокурора
Св. Синода... Наоборот, А.Н.Волжин тщательно скрывал от меня этот факт...
Если бы я знал об этом, то не было бы и речи о сверхштатном члене Училищного
Совета, или чиновнике особых поручений 4-го класса... Я был убежден, что
инициатива привлечения меня на службу в Синод исходила от самого А.Н.Волжина,
или же была ему подсказана кем-либо из членов Государственного Совета...
О желании же Их Величеств я узнал от А.Н.Волжина лишь незадолго до его
отставки, и, притом, лишь тогда, когда нарушилось равновесие в наших отношениях,
и я имел в виду отказаться от сотрудничества с ним... Тогда ссылка на желание
Государя явилась уже аргументом, выдвинутым как меньшее зло, во избежание
большего, А.Н.Волжин, вероятно, опасался, что мой отказ сотрудничать с
ним был бы истолкован не в его пользу.
Наступили тяжелые, несносные дни... Газетные
слухи о моем назначении не только не прекращались, а, наоборот, усиливались,
и я не знал, кто вызывал их. Вакансия Товарища Обер-Прокурора оставалась
незамещенной, и к А.Н.Волжину, со всех сторон, тянулись приглашаемые им
кандидаты на эту должность, то из членов Думы, то из других ведомств...
Поражал пестрый состав приглашаемых... Наряду с В.П.Шеиным (Впоследствии
архимандрит Сергий, Управляющий Св. Троицким Подворьем в Петербурге, расстрелянный
в 1922 году большевиками) и людьми его настроения, приглашался также и
член Думы В.Н.Львов... Однако все переговоры с ними ничем не оканчивались,
и А.Н.Волжин не мог подыскать себе подходящего... Некоторые из этих кандидатов,
после визита к А.Н.Волжину, заезжали ко мне и делились своими впечатлениями,
рассказывая, что А.Н.Волжин глубоко убежден в моих интригах и уверен, что,
с помощью Распутина, я желаю не только занять место Товарища Обер-Прокурора,
но и свалить его, чтобы самому сесть на его место... Все это до крайности
нервировало меня. Я не видел Распутина несколько лет, не имел с ним абсолютно
никакого общения, и мое самолюбие глубоко страдало при мысли, что А.Н.Волжин
не только сам не верит моей искренности, но и вызывает недоверие ко мне
со стороны других людей... Я не мог объяснить себе источника недоверия,
ибо А.Н.Волжин знал о моей командировке в Ставку и о тех последствиях,
какие от этого произошли и какие нашли фотографическое отражение в письмах
Ея Величества к Государю... Совершенно очевидно теперь и для тех, кто во
мне сомневался, что письмо Ея Величества к Государю от 10-го октября 1915
года N 139, написанное в день данной мне аудиенции, отражало лишь впечатление
Императрицы от беседы со мною; что Распутин, на которого в Своих последующих
письмах ссылалась Государыня, абсолютно не участвовал в создании такого
впечатления, а только вторил словам Императрицы, что было его обычным приемом...
Но о письмах Императрицы я не мог даже догадываться и тщетно ломал себе
голову над вопросом о том, кто вооружил против меня A.H.Волжина и за что
он так казнит меня в то время, когда я не только не питал к нему никакой
неприязни, а, наоборот, защищал его от нападок, считал его хорошим человеком
и был вполне искренен, когда давал о нем добрый отзыв Императрице.
В ноябре 1915-го года последовало назначение
на Петербургскую кафедру митрополита Питирима, и А.Н.Волжин, питавший к
Владыке крайнюю неприязнь, увидел в его лице еще одного моего союзника...
Связанный со мною долголетней дружбой, митрополит Питирим, со своей стороны,
поддерживал мою кандидатуру в Синод и давал обо мне добрые отзывы Императрице.
Но, усиливая мои позиции, он еще больше вооружал против меня А.Н.Волжина.
В то же время я был назначен Членом Главного Управления по делам печати,
и С.П.Белецкий простодушно заявлял всем, что он торопился с этим назначением
исключительно для того, чтобы облегчить мне переход из 4-го класса в 3-ий
класс должности и устранить даже малейшие формальные препятствия к назначению
меня Товарищем Обер-Прокурора...
А.Н.Волжину казалось, что я со всех сторон
окружен сильнейшими союзниками, интригующими против него, и, подозрительно
оглядываясь по сторонам, он вымещал на мне все более растущее недоброжелательство
свое, с трудом скрывая его за внешними формами любезности, какие так часто
вводили меня в заблуждение... Мои друзья потешались над создавшейся конъюнктурой
отношений между А.Н.Волжиным и мною... Со стороны это казалось действительно
смешным, ибо А.Н.Волжин видел чрезвычайно искусную интригу и очень тонкую
игру там, где их вовсе не было, и не замечал того, что мое недоумение,
при встрече с его недоверием ко мне, было еще большим, чем его собственное...
Однако мне было не до смеха...
Создалось положение, при котором я, очевидно,
уже не мог сотрудничать с А.Н.Волжиным... Не было ничего, что могло бы
разрушить его предубеждение против меня... Атмосфера сгустилась до того,
что я был счастлив, когда подошел декабрь, и я мог, во исполнение Высочайшего
повеления, уехать в Ставку.