Глава XXXIX
Игуменья Маргарита (Мария Михайловна Гунаронуло)
Говоря о принципиальной оппозиции Синода к
Обер-Прокуратуре, не могу не вспомнить еще об одной жертве этой оппозиции,
о монахине Марии Гунаронуло, жившей в подмосковной обители графов Орловых-Давыдовых
«Отрада и Утешение». Я давно знал матушку Марию: в бытность свою Земским
Начальником в Полтавской губернии, вел с ней оживленную переписку. В то
время Матушка Мария, тогда Мария Михайловна, жила в Киеве и только собиралась
принимать иноческий постриг. Я часто встречал ее у о. протоиерея Александра
Корсаковского, ее духовника, настоятеля Киево-Георгиевской церкви, в приходе
которой она жила. Вышедший из светской среды, бывший статский советник,
о.Александр Корсаковский опытно пережил душевные движения тонко одаренной
натуры, и настроение Марии Михайловны, страдавшей и тосковавшей в миру,
было ему понятно. Я видел в лице Марии Михайловны воплощение пламенной
веры и горячей любви к Богу и наряду с этим те именно качества, какие отличают
только подлинных христиан. У нее не было половинчатости, не было никаких
компромиссов с совестью: она до того боялась возможности таких компромиссов,
что чуть ли не по каждому, самому маленькому вопросу повседневной жизни
обращалась за советом к своему духовнику. Ее безмерная, рвавшаяся наружу
любовь к ближнему, искавшая случаев проявить себя, ее безграничная снисходительность
к человеческим немощам не создавали, однако, никаких компромиссов с совестью,
не рождали двойственности, ни всего того, что обычно прикрывается благочестием,
а в действительности выражает только равнодушие к христианскому долгу.
Маленькая, тщедушная, почти уже старушка, Мария Михайловна горела как свеча
пред Богом: все, кто ее знал, знали и то, что она родилась точно для того,
чтобы согревать других своей любовью... Так люди, все отдающие другим и
ничем не пользующиеся со стороны других, всегда одиноки, и никто никогда
не спросит у них – может быть и им что-нибудь нужно, может быть и они нуждаются
в поддержке и в том, чтобы получить ответную ласку. К ним шли, когда было
нужно; но не замечали, когда нужда в них проходила... Ее беседы и письма
возгревали религиозное настроение, были умны и носили тот изящный отпечаток,
который свойственен только глубоко культурному человеку, проникнутому подлинной
религиозностью. К сожалению, моя огромнейшая переписка с этой замечательной
женщиной погибла, вместе со всем прочим моим имуществом, во время революции,
тогда как могла бы составить несколько томов самого назидательного чтения.
Пришел момент, когда ее заветная мечта исполнилась,
и она приняла иноческое пострижение, с именем «Маргариты», и была послана
в обитель «Отрада и Утешение», где игуменьей была престарелая графиня Орлова-Давыдова.
Этот период жизни монахини Маргариты явился для нее тяжелым испытанием.
Переписка моя с нею не оборвалась, и я знал, по ее письмам, хотя и очень
сдержанным, что она очень страдала.
Я навестил ее, предуведомив письмом. У станции
стояла кибитка, на которой обычно ездят крестьяне. Кибитка, как оказалось,
была выслана за мною. Рядом стояли прекрасные рессорные экипажи, поддерживавшие
регулярное сообщение между монастырем и станцией. Не желая показать пренебрежение
к тем, кто выслал за мной грязную кибитку, я сел в нее. Меня подвезли к
гостинице, где, чуть не со слезами, меня встретила монахиня Маргарита,
сказавшая, что она предуведомила игуменью о моем приезде и просила выслать
игуменский экипаж, но на ее просьбу не обратили внимания. Этот миленький
инцидент без слов сказал мне о положении матушки Маргариты, трактуемой
в обители за рядовую монахиню... Понятно, что и ко мне отнеслись только
как к знакомому этой рядовой монахини. Это было и еще раз подчеркнуто.
Графиня-игуменья приняла меня очень холодно, и хотя сидела в тот момент
в саду за столом, покрытым белоснежной скатертью, подле шумевшего самовара,
и кушала чай с ватрушками вместе со старшими сестрами обители, но мне чашки
чаю не предложила. Матушка Маргарита была до крайности подавлена и угнетена
оказанным мне приемом: ее чуткая, изящная душа чрезвычайно страдала и не
удовлетворялась моими заверениями, что я нисколько не чувствую себя обиженным
или задетым.
Прошло несколько лет, а образ матушки Маргариты,
забитой и затравленной в глуши подмосковной обители, светился прежним ярким
светом. Получив назначение в Синод, я вспомнил о ней и на первом же заседании
Св.Синода выставил ее кандидатуру на свободную вакансию игуменьи одного
из женских монастырей в центральной России.
С моей точки зрения, монахиня Маргарита оказалась
бы незаменимой в положении игумении. Ее духовный опыт, высокие качества,
ум, происхождение, пережитые и переживаемые страдания – все было тому порукою.
Иначе посмотрел на вопрос Синод. Первым, к
моему крайнему удивлению, возразил против моего предложения обычно молчаливый
митрополит Киевский Владимир.
«Да мы ее не знаем», – глухо, точно про себя,
сказал митрополит.
«Очень жаль, что не знаете, – подумал я, –
всю жизнь свою прожила Мария Михайловна Гунаронуло в Киеве, и весь город
ее знал».
Разумеется, к голосу первенствующего в Синоде
присоединились все прочие иерархи и провалили кандидатуру монахини Маргариты.
Дождался я другой вакансии... Результаты получились
те же. Тогда я поручил Директору Синодальной канцелярии осведомлять меня
о каждой вновь открывающейся вакансии и представлять мне список перед началом
заседания Св.Синода. Наконец, с большим трудом и с еще большей потерей
времени, мне удалось настоять на назначении монахини Маргариты игуменьей,
если не ошибаюсь, Свято-Ильинской обители, Уфимской епархии. Я имел в виду
немедленно же перевести ее в другое место, ибо перемещение из одного места
на другое все же было легче, чем назначение... Я не хотел, чтобы такая
святая женщина оставалась в епархии одного из самых бездарных и преступных
иерархов, каким был епископ Андрей, в мире князь Ухтомский, встретивший
потом революцию со словами умиления и восклицавший в своих печатных брошюрах:
«Слава Богу, лишились Автократора; да здравствует Пантократор!»
Возведение в игуменский сан монахини Маргариты
происходило в Москве в присутствии Великой Княгини Елизаветы Феодоровны,
чрезвычайно полюбившей матушку Маргариту... Я не мог отлучиться из Петербурга
и узнал о подробностях торжества только из писем игумении Маргариты. С
напутствиями и благословениями отправилась игумения Маргарита к месту своего
служения... Стояла глубокая осень, подходила уже зима. Переезд был длителен
и чрезвычайно труден.
Я уехал для ревизии на Кавказ, откуда вернулся
только накануне революции, 24 февраля. Переписка с игуменьей Маргаритой
оборвалась.
Последнее ее письмо было получено мной в апреле
1917 года и свидетельствовало о том, что революционная волна докатилась
уже и до ее монастыря... В течение последующих месяцев я не имел никаких
вестей ни от игуменьи Маргариты, ни от общих знакомых с нею. А осенью того
же 1917 года я узнал потрясающую весть о том, что она была расстреляна
большевиками в самом храме. Сообщались такие подробности.
Ворвавшись в монастырскую ограду, большевики
пожелали осквернить храм; но игуменья не пустила их туда... Они ушли, с
угрозой придти завтра и убить игуменью. Матушка игуменья Маргарита безбоязненно
вышла к толпе пьяных и вооруженных до зубов большевиков и кротко сказала
им: «Смерти я не боюсь, ибо только после смерти я явлюсь к Господу Иисусу
Христу, к Которому всю жизнь свою стремилась. Вы только ускорите мою встречу
с Господом... Но я хочу терпеть и страдать в этой жизни без конца, лишь
бы только вы спасли свои души... Убивая мое тело, вы убиваете свою душу...
Подумайте над этим»...
В ответ на эти слова посыпались площадная
брань и требования открыть храм. Игуменья наотрез отказала, а большевики
сказали ей:
«Так смотри же: завтра, рано утром, мы убьем
тебя»...
С этими словами они ушли.
После их ухода, заперев на запоры церковную
ограду, игуменья, вместе с сестрами, отправилась в храм Божий, где провела
всю ночь в молитве, а за ранней обедней причастилась.
Не успела игуменья выйти из храма, как большевики,
видя ее сходящей с амвона, взяли на прицел и в упор выстрелили в нее.
«Слава тебе, Боже!» – громко сказала игуменья,
увидя большевиков, с установленными против нее ружьями, и... замертво упала
на пол, пронзенная ружейными пулями извергов.
Да будет тебе вечная память и вечная слава,
исповедница Христова!