Глава XLVI
Думы о прошлом. Роковая эпоха. Депутация
бывших сослуживцев по государственной канцелярии
Для меня всегда было загадкой, из каких источников
рождается людское самомнение, сознание личных преимуществ перед другими,
та горделивость, какая одинаково отличает и сановника, и его лакея...
Стоит человек в толпе и, кроме своих ближайших
соседей, не видит и не слышит никого; а поднимается над толпой, или, хотя
бы, отойдет от нее в сторону, и тогда, будучи даже самым заурядным человеком,
увидит и более широкие горизонты, подметит соотношение между единицей
и массой, увидит концепцию фактов, природа которых оставалась ему раньше
непонятной. Истинное знание – это в большинстве случаев картины того, что
видит человек своим физическим или духовным оком с того места, на котором
стоит, в гораздо меньшей степени – плод теории и науки. Теория всегда обманчива,
и теоретики, строившие жизнь, почти всегда превращались в преступников,
независимо от тех отвлеченных идей, какие исповедовали.
Когда я находился на службе в Государственной
Канцелярии, затерявшись в общей массе ее чиновников, тогда я видел перед
собой только чернильницу и лист бумаги; но общегосударственные вопросы,
как равно общественная и государственная жизнь, протекали вне моего зрения.
Когда же Невидимая Рука вывела меня из толпы и поставила на вершину пирамиды,
тогда пред моим взором открылась вся необъятная Россия, и то, что я увидел,
не только не заставило меня возгордиться, а, наоборот, смирило меня...
Я увидел буквально то, что и 14 лет тому назад, когда, тотчас после окончания
курса в Университете, впервые приехал в деревню в качестве Земского Начальника,
с той разницей, что здесь были гораздо более широкие масштабы, и картины
были еще ужаснее... Как тогда я увидел, что ни мне, ни моему поколению
не суждено осуществлять активную работу по просвещению и культивированию
невежественной крестьянской массы, а нужно только подготавливать почву
для других, очищать ее от сорных трав и бороться, бороться без конца, без
передышки, – так теперь я увидел, что Россия окружена шайкой разбойников
и до тех пор не выйдет на волю, пока не передавит их, не освободится от
ужасных тисков, в какие попала... Увидел я и то, как гениально, на протяжении
веков, эти разбойники и злодеи завлекали Россию в свои сети, с какой настойчивостью
и упорством работали над подменою христианских начал и понятий, влагая
в них не то содержание, какое дал Христос-Спаситель, и превращая любовь
к ближнему, предполагающую прежде всего его пользу, в сентиментальность,
рождавшую горе и слезы... Каким черным пятном на фоне исторической жизни
России казалась мне «эпоха великих реформ», и как жалко становилось обманутого
Ангела – Царя, так горячо любившего Россию, так глубоко веровавшего народу
и жившего только мыслью о его благе...
Чем отличалась основная идея «великих реформ»
от ныне проводимой большевиками? Ничем! Цель была одна – устранение интеллигенции
...
Различны были только способы. Там создание искусственных преград, не допускавших
общения народа с интеллектуальным классом; здесь – шаг вперед, поголовное
истребление последнего.
И эта цель красной нитью проходила через все
реформы освободительной эпохи, начиная от способа наделения крестьян землей,
путем отобрания ее от помещиков, что создало у крестьян убеждение в незаконном
пользовании помещиками крестьянской землей и оправдывало возможность дальнейших
насильственных захватов, и кончая судом присяжных, родившим в народных
массах недоверие к коронным судьям, облеченным специальными юридическими
знаниями, и предпочтение суда улицы. Земство? Чем оно должно было быть
по мысли Царя-Освободителя и чем в действительности было!.. Легализированным
с высоты Престола органом оппозиции Царю и правительству, прародительницею
Государственной Думы, этого генерального штаба российских земских учреждений...
Как горько плакал, в свое время, друг Преп. Серафима, Н.А.Мотовилов, видевший
в «земстве» начало конца России!
Судебные реформы 1864 года? С момента их издания
правосудие было уничтожено, и суд только усилил оппозицию земства. Фемида
явилась самодовлеющим началом, согласование которого с началами государственности
признавалось посягательством на судейскую совесть. И никто более не подрывал
устоев государственности, как судебная реформа, с пресловутым судом присяжных,
анализировавших каждое государственное преступление и с диким злорадством
выпускавших политических преступников на свободу...
Тяжело вспоминать об этой эпохе... Каким стадным
чувством были проникнуты восторги общества и печати, воспитавших эту роковую
эпоху!.. Отголоски этих песен слышатся еще и доныне. А между тем все освободительные
реформы великого Царя были только орудием развала России в руках жидов.
И это доказали большевики... Опрокинув Царский Престол и вырвав власть
из рук Царя, они в первую же очередь уничтожили свое собственное детище,
Государственную Думу, а затем и все наследие «великой эпохи», все реформы
Царя-Освободителя, переставшие быть нужными и сослужившие уже свою службу,
отдавши жидам всю Россию... Подлинная эпоха великих реформ и подлинное
освободительное движение только впереди; но мы уже едва ли доживем до этого
времени...
Сознаю, что эпоха великих реформ, созданная
столько же интригами интернационала, сколько идейным вдохновением благороднейшего
Царя, имеет не только одни отрицательные стороны, но и много положительных.
Однако этим последним не суждено было родить благих результатов вследствие
того духа времени, в атмосфере которого протекла эпоха, насквозь проникнутая
общим сентиментализмом XIX века, этим «завоеванием» французской революции,
отравившим своим ядом всю Европу.
«Народ» есть понятие отвлеченное, и «гений
народа» существует только в воображении. Все лучшее и возвышенное шло и
всегда будет идти от верхов, а не от низов. И не «народ» дал России и всему
миру Пушкина и Достоевского, Глинку и Чайковского, Васнецова и Нестерова,
а наоборот, эти гениальные люди поделились с народом теми дарами, какие
получили от Бога. Народ же, как таковой, чаще дает Алексеевых, Рузских
и Корниловых, Гучковых, Милюковых и Керенских. Уклонения в ту или иную
сторону были и будут, но подорвать ценность утверждения, что не мы должны
учиться у народа, а, наоборот, народ должен учиться у образованной и верующей
интеллигенции, они не могут. Ссылки на безверие интеллигенции и параллельные
ссылки на веру народа – плод или недоразумения, или того же сентиментализма,
ибо все то, перед чем, в этой области, преклоняется общество, повторяя
слова Достоевского о «народе-богоносце», находило и будет находить в среде
интеллигенции гораздо более полное и глубокое выражение, чем в среде крестьянства.
Между тем, все реформы освободительной эпохи прошли под этим углом зрения
и, вместо того, чтобы сблизить народ с интеллигенцией, разъединили их.
Как интеллигенция, без народа, останется без корней, так и народ, без интеллигенции,
останется без плодов.
Чем пристальнее я всматривался в дали, открывшиеся
моему мысленному взору, тем яснее было для меня сознание, что единственным
осмысленным и разумным делом момента являлась бы беспощадная борьба с разбойниками,
завлекавшими Россию в пропасть, и что эта борьба должна быть смелой и решительной.
Отсюда мой пессимизм, ибо я не только не видел людей, способных вести такую
борьбу, но не видел даже тех, кто признавал бы такую борьбу необходимой.
Прогрессивная общественность, состоявшая из преступников, конечно, не могла
требовать такой борьбы; а либеральная власть видела свою задачу в непротивлении
злу и, стараясь примирять непримиримое, изыскивала какие-то средние пути,
вместо того, чтобы говорить с злодеями и разбойниками языком виселиц и
пулеметов.
Прочитывая теперь свои прежние речи, я вижу
в них отражение того, что видел с того места, на котором стоял, отражение
того настроения, какое свидетельствовало о моей подавленности и одиночестве
и о том, что зловещие предчувствия ужасов, надвигавшихся на Россию, меня
не обманывали...
3 ноября в Синод явилась депутация моих прежних
сослуживцев по Государственной Канцелярии, сотрудников моей редакции, и
поднесла мне на память фотографическую группу... Меня очень тронуло такое
внимание и, в ответ на обращенные ко мне речи, я сказал своим друзьям следующую
речь:
«Дорогие друзья мои! Трогает меня Ваша любовь
к Вашему бывшему начальнику, и если бы Вы только знали, как глубока моя
признательность к Вам и, в то же время, как искренна скорбь о разлуке с
Вами... Я называю Вас своими друзьями, как называл и тогда, когда был Вашим
начальником, когда, стоя во главе Редакции, руководил Вашими занятиями
в родных стенах дорогого нам Мариинского Дворца. Знаете ли Вы о том, как
много нужно для того, чтобы начальник называл своих подчиненных своими
друзьями, сколько нужно взаимного понимания, сколько доверия, сколько уважения!
Увы, все это можно было найти только в Государственной Канцелярии, этом
средоточии людей чести, высоких нравственных понятий, глубокого понимания
служебного долга, связанных между собой общностью воспитания и благородными
традициями рода, преемственно передаваемыми из поколения в поколение.
Мы составляли одну дружную семью, где иерархические
рамки различия служебного положения создавались не внешними требованиями
субординации и дисциплины, а взаимным тактом и глубоким пониманием психологии
власти, достойнейшими представителями которой мы были окружены. Мы видели
перед собой, в лице представителей власти, сочетание огромных знаний, наряду
с величайшим смирением; мы видели тяжелое бремя обязанностей, какое они
несли с редким самоотвержением, но не видели того, чтобы кто-либо из них
величался своими преимуществами, или жаловался на свое бремя.
Два, всего два месяца тому назад, я вступил
в Синодальный Дом, и что я могу сказать Вам, какими впечатлениями могу
поделиться!..
Несмотря на величайшие усилия, мне не удалось
еще найти общего языка для разговоров со своими сослуживцами; я не привык
еще и, кажется, никогда не привыкну к той специфической атмосфере, какой
пропитаны стены этого Дома... Я вижу здесь людей другого склада, иного
духа, иных понятий, в отношении которых мои обычные приемы общения с сослуживцами,
столь хорошо Вам известные, сказываются непригодными... Здесь в каждом
начальнике видят лишь носителя прав и привилегий; здесь совершенно не учитывается
ни юридическая, ни нравственная ответственность власти, и в этом учреждении
Духовного ведомства – нет никакой духовной связи ни между начальниками
и подчиненными, ни между этими последними друг с другом. Отсюда взаимные
недоверие и неискренность, соблюдение внешних требований отношения к начальству,
часто даже в ущерб личному достоинству, а наряду с этим глубоко сокрытое
недоброжелательство и зависть, хитрость и обман...
Все это до крайности осложняет мою задачу
установления добрых, простых, искренних отношений с моими сослуживцами
и отягощает бремя той ноши, какое я должен нести... Правда, говорят, что
целительное время сглаживает всякие неровности... Это верно; но беда в
том, что времени больше не будет, и я не обольщаю себя никакими иллюзиями.
Да, повторяю Вам еще раз, времени больше не будет... Каждый из нас останется
в глазах других тем, чем был; но новых друзей мы не успеем уже приобрести.
Вот почему нужно вдвойне дорожить старыми, вот почему мне так дорога ваша
любовь и то выражение, каким Вы ее увековечиваете и какое останется для
меня последней памятью от моих последних друзей». Из числа участников этой
депутации один только Даниил Леонидович Серебряков остался в живых, чудом
спасшись от большевиков; остальные погибли, а мой ближайший сотрудник,
заместивший меня и назначенный редактором Полного Собрания Законов Российской
Империи, тихий и скромный Валериан Валерианович Свенске, как мне сообщали,
сошел с ума, подавленный ужасами революции.