Глава XLVIII
Член Государственной Думы В.П.Шеин
«Записка», составленная Товарищем Прокурора
Екатеринославского Окружного Суда В.М.Рудневым на основании данных, полученных
им во время командирования его в 1917 году, по распоряжению Керенского,
в Чрезвычайную Следственную Комиссию по рассмотрению злоупотреблений бывших
Министров, Главноуправляющих и других должностных лиц, в достаточной мере
осветила истинную природу тех фактов, которыми преступники пользовались
для ниспровержения Императорского Трона и династии. О том, что все эти
факты были вымышлены и создавались с определенной злостной целью использовать
темноту и легковерие невежественной, загипнотизированной толпы и планомерной
клеветой дискредитировать священные имена Царя и Царской семьи, об этом
знали не только сами клеветники, не только окружавшие Государя близкие
ко Дворцу лица, но знали все, мало-мальски отдававшие себе отчет в революционном
настроении Думы и худшей части общества. Все они прекрасно учитывали и
истинное значение Распутина... Однако гипноз был так велик, революционные
вожделения так сильны, что только очень немногие удерживались на позиции
объективной оценки фактов и рассматривали их сквозь призму долга к Государю
и России. Государственная Дума создавала и регулировала общественное настроение,
отравляя ядом клеветы всю Россию; оттуда шли нити заговора против Царя
и династии, там было средоточие всех революционных замыслов; на нее оглядывались,
с ней считались, и даже правительство, в лице Совета министров, искало
путей к соглашательству с Думой, вместо того, чтобы одним ударом уничтожить
ее...
Как я ни чуждался Думы, как ни уклонялся от
какого бы то ни было соприкосновения с партиями, все же, в глазах общества,
я имел определенную репутацию монархиста, дававшую жидовской прессе повод
называть меня «известным реакционером». Этого одного факта было, конечно,
достаточно для того, чтобы я оказался неугодным Думе. Вот почему, когда
печать впервые назвала мое имя в числе кандидатов на пост Обер-Прокурора
Св.Синода, или Товарища его, то поднялась та обычная и никого уже более
не удивлявшая травля, какая сопровождала каждого, входившего в состав Правительства...
Совершенно ясно, что не в интересах революционной Думы было закреплять
позицию Монарха и усиливать Правительство монархическими элементами, давая
своим врагам оружие в руки... Но это было в интересах каждого верного подданного,
каждого честного и мало-мальски разумного человека. До Распутина, борьба
с этими элементами была трудной и длительной: требовалось много данных,
чтобы опорочить их; требовались доказательства... С появлением Распутина,
ничего этого не нужно было. Достаточно было сказать, что такой-то видел
Распутина, чтобы бросить на него тень подозрения в нравственной нечистоте...
Что он разговаривал с ним – чтобы превратить эти подозрения в непреложный
факт... С точки зрения тонко задуманных и гениально проводимых революционных
программ, такая система действий была совершенно понятна; но навсегда останется
непростительным тот факт, что проведению в жизнь этих преступных программ
содействовали и те люди, которые это делали только по своей глупости, не
ведая, что творили.
Общий голос утверждал, что в устах А.Н.Волжина
«Распутин» был только ширмой, какой он пользовался столько же для того,
чтобы закрепить свое положение в Думе, сколько и потому, что опасался приглашать
в свои ближайшие сотрудники Товарища, имевшего шансы сделаться его заместителем
и более его сведущего. Однако я лично держался другого мнения и этих мыслей
не приписывал А.Н.Волжину. Напротив, я был убежден, что А.Н.Волжин заблуждается
добросовестно и, как выражался Распутин, находится во лжи, искренно считая
меня «распутинцем». Да и как можно было не считать меня «распутинцем»,
когда я сам подавал повод для этого!.. Нужно было быть гораздо более глубоким
человеком, чем был А.Н.Волжин, чтобы не соблазняться во мне.
В то время как на имени Распутина отыгрывались
малодушные люди, когда отношение к этому имени сделалось критерием нравственной
ценности людей, когда неумные люди тем громче кричали о Распутине, чем
громче желали засвидетельствовать свои верноподданнические чувства к Государю;
в то время, когда малейшее противодействие этим крикам вызывало гонения
против смельчаков, которых клеймили прозвищем «распутинец», что являлось
смертным приговором в глазах «общественного» мнения – в это время я был
в числе тех немногих, которые смело и безбоязненно проповедовали обратное,
доказывая, что крики о Распутине опаснее самого Распутина, и что никто
не смеет посягать на волю Помазанника Божьего.
«Смотрите, слепые вы люди, откуда идут крики
о Распутине! – кричал я везде, где только мог. – Разве вы не видите, что
ваши голоса сливаются с голосами, идущими из Государственной Думы, из еврейской
печати, с голосами тех, которым важен не Распутин, а Царь и династия, кто
кричит о Распутине не для того, чтобы удалить его от Царя, а, наоборот,
для того, чтобы еще более прикрепить к Царю?! Ради этого-то и сочиняются
все ужасы о положении Распутина, чтобы дискредитировать, дружбой Царя с
развратником, священное имя Монарха... Зачем же вы идете вместе с ними
и своими криками увеличиваете число Царских врагов?! Потому что, замалчивая
имя Распутина, боитесь сами прослыть «распутинцами»!.. Да кому вы нужны!
и не все ли равно России, чем вас будут считать?.. Где же ваши присяги
и обещания жизнь свою положить за Царя, если опасение сделаться в глазах
жидовской прессы «распутинцами» до того велико, что вы гораздо больше заботитесь
о собственном престиже, чем о престиже Царя. Думайте о Царе и России, а
не о том, чем вас будут считать общество и пресса. Не прикасайтесь к Тому,
Кого Сам Господь Бог назвал Помазанником Своим! Не смейте вторгаться в
личную жизнь Царя, через которого Господь творит Свою Волю, ибо Он поругаем
не бывает, и Тот, кто сказал: «Мне отмщение, Аз воздам», настигнет вас...
Теперь вы ходите с гордо поднятой головой; но придет час, когда вы покраснеете
от стыда при одной мысли о том, какими глупыми способами «защищали» Престол
и династию, являясь бессознательным орудием в руках тех, кто разрушал их»...
«Распутинец!» – раздавалось из толпы. И А.Н.Волжин
этому поверил, не потрудившись даже оглянуться в сторону, чтобы увидеть,
кто вместе с ним разделял такую веру... Там были или очень глупые, или
очень дурные люди... А на другой стороне стояли Царь с Царицею и те люди,
которым психология моего отношения к Распутину была понятна и которые осуждали
А.Н.Волжина. «Ошибке» А.Н.Волжина суждено было не ограничиться только тем,
что она закрепила в моем сознании ходячее мнение о А.Н.Волжине, как неглубоком
человеке, но и вызвать гораздо более печальные последствия.
Мой бывший сослуживец по Государственной Канцелярии,
член Государственной Думы Василий Павлович Шеин, с коим меня связывала
теснейшая дружба, стал все чаще и чаще навещать меня и предупреждать об
ударах, которые не сегодня-завтра разразятся над моей головой... Я был
совершенно озадачен и ничего не понимал.
Пришел ко мне, однажды, Василий Павлович поздно
вечером и чуть ли не шепотом просил меня выйти куда-нибудь из дома, где
и стены имеют уши, чтобы сделать мне важное сообщение... Он был до того
встревожен, что его беспокойство заразило и меня... Когда мы зашли в отдельный
кабинет какого-то ресторана, то Василий Павлович, умоляющим тоном, сказал
мне:
«Я знаю, что Вы меня любите: поэтому прошу
Вас, сделайте ради меня – поезжайте завтра же к члену Думы В.Н.Львову с
визитом, на квартиру».
«Зачем? – удивился я. – Ведь я только один
раз встретился с ним у Вас, в прошлом году, и его почти не знаю: он только
удивился бы моему визиту».
«Нет, нет, – горячо перебил меня В.П.Шеин,
– это нужно для Вас же: он готовит ужасную речь против Вас и забросает
Вас грязью. Эту речь нельзя пропустить: нужно предотвратить скандал»...
«Но в чем же он может обвинить меня? Я не
знаю за собой никаких преступлений и не боюсь никаких разоблачений... Но,
если он действительно собирается забросать меня грязью, тогда тем более
я не могу ехать к нему и выпрашивать его милость... Не нахожу возможным
визит к нему и по принципиальным соображениям... Члены Думы занимают в
отношении правительства такую недопустимо наглую позицию, что я не считаю
возможным никому из них делать визитов... Они могут ругать в Думе как им
угодно, но добиться того, чтобы члены правительства признавали за ними
право это делать, они не смогут. Мой визит только закрепил бы позицию Львова,
и я категорически отклоняю самую возможность такого визита»...
«Князь, смотрите, чтобы не было хуже: я вовремя
предупредил Вас; еще есть время» – сказал взволнованный В.П.Шеин, болевший
обо мне и желавший избавить меня от грядущей беды.
«Василий Павлович, – обратился я к нему, –
скажите, что же может сказать Львов? Ведь он совершенно меня не знает;
а за два с половиной месяца службы в ведомстве я, и при желании, не мог
бы совершить никаких преступлений; напротив, ваше же думское духовенство,
говорят, превозносит меня за проведенный устав о пенсиях»...
«Разве он имеет в виду вашу личность?! Вы
– член правительства, а он член оппозиции правительству: вот и все мотивы
его речи; а человек он шалый... О чем он собирается говорить, я не знаю...
Свою речь он тщательно скрывает, но говорит, что материал для нее получил
от Волжина»...
«Хорошо, Василий Павлович: я готов встретиться
с Львовым, чтобы опровергнуть полученный им материал; но только при одном
условии: если эта встреча будет случайной и произойдет у Вас на квартире»,
– сказал я.
«Ничего не выйдет, – ответил В.П.Шеин, – вся
сила в Вашем личном визите. Это польстит его самолюбию: ведь члены Думы,
хотя и бранят правительство, но больше по зависти, ибо сами хотят быть
министрами»...
«Это я давно знаю, но именно поэтому и не
могу унижаться перед Львовым», – ответил я.
Так наша беседа, затянувшаяся далеко за полночь,
ничем и не кончилась, и я расстался со своим верным другом, незабвенным
Василием Павловичем, огорчив его своим отказом исполнить его просьбу.
Тем не менее, я несколько раз ездил, после
этого, в Думу, с намерением встретиться с В.Н.Львовым; но видел его только
на заседаниях в Думском зале; во время же перерывов он куда-то исчезал,
умышленно прячась от меня, и усилия В.П.Шеина найти его не приводили к
цели...
Настал, наконец, день 29 ноября, и В.Н.Львов
разразился своей речью... Ужасного в ней ничего не было: сказать ее мог
только тот, кто уже два раза сидел в больнице для душевнобольных и собирался
сесть туда и в третий раз... Это была речь дегенерата, сумасшедшего, речь
шулера, передергивавшего карты...