Глава LXXIII
Отъезд на Кавказ. Туапсинская Иверско-Алексеевская
Женская Община
Еще задолго до перехода своего на службу в Ведомство
Православного Исповедания, я осаждался разного рода просителями, прибегавшими
к моей помощи и заступлению. Как я ни уклонялся от этих просителей, как
ни убеждал их в том, что, состоя на службе в Государственной Канцелярии
и ведая только мертвое канцелярское дело, я не имею ни связей, ни влияния
в «сферах» и что, в лучшем случае, мог бы ограничить свое участие к ним
передачею их просьб и прошений по принадлежности тому или иному Министру,
но от этого не уменьшалось ни количество поступавших ко мне письменных
обращений, ни число личных посетителей. В этом случае я как бы дополнял
собою графиню Софию Сергеевну Игнатьеву, в двери которой ломились эти маленькие
люди в полном убеждении, что всесильная графиня, или, как ее называли эти
люди, «мать-владыка», все может. Графиня же, нередко, направляла своих
просителей ко мне, а я своих – к графине. Просьбы, с которыми к нам обращались,
были самого разнообразного содержания и часто не имели никакого отношения
к церковным сферам.
На этой почве рождались нередко комические эпизоды.
Пришел ко мне, однажды, какой-то иеромонах, прибывший
из Ташкента, и просил меня похлопотать о разрешении использовать развалины
какой-то пограничной крепости для предполагаемой им постройки монастыря.
Он был так увлечен своей идеей, рассказывал о ней с таким жаром, глаза
горели таким неподдельным огнем вдохновения, а перспективы видеть на месте
этих развалин дивную обитель так манили его и до того пленяли, что он был
всецело во власти своей идеи и произвел на меня чарующее впечатление. Я
с интересом слушал его рассказ и мысленно искал путей помочь ему. Однако,
по мере того, как он все более и более углублялся в подробности своего
рассказа, выяснилось, что, прибыв в Петербург, он прежде всего направился
к Обер-Прокурору В.К. Саблеру, от которого узнал, что, прежде чем использовать
бывшую крепость под монастырь, нужно получить разрешение военного министра
В.А. Сухомлинова. Иеромонах бросился к военному министру, который объяснил,
что, по стратегическим соображениям, означенную крепость нельзя превращать
в монастырь, и отказал иеромонаху в его просьбе. Тогда иеромонах подал
прошение на Высочайшее имя, но и там получил отказ. Выслушав его рассказ,
я не удержался, чтобы не рассмеяться.
«Дорогой батюшка, да я и рад был бы помочь вам,
но ведь вы обошли уже все инстанции, и даже сам Государь Император отказал
вам. Что же я могу сделать?»..
Как ни резонно было мое замечание, но иеромонах
не унимался и доказывал, что с самого начала дело было поведено неправильно
и что если бы он не начал с В.К. Саблера, а заявился бы сначала к графине
С.С. Игнатьевой, или ко мне, то и дело бы пошло по иному.
Велика была его вера, но, увы, она не спасла его
дела.
Такою же дорогою дошла к дверям моей квартиры и
начальница Иверско-Алексеевской обители в Туапсе, монахиня Мариам, и рассказала
мне свою поистине трагическую историю.
Проживала в Екатеринодаре зажиточная мещанская семья,
богобоязненная и религиозно настроенная, жившая на попечении старика отца
и состоящая из трех дочерей, одна другой краше. В числе знакомых этой семьи
был старец Софроний, которого молва называла великим подвижником и за которым
толпы народа ходили следом, признавая его святым. Почитала старца Софрония
и помянутая семья, и когда старик отец заболел и лежал уже на смертном
одре, то, призвав к себе старца Софрония и указав ему на своих юных дочерей,
сказал ему:
«Тебе я поручаю чистые и невинные души детей моих.
Береги их и доведи до Престола Божьего». Сказав это, старик скончался,
а сироты остались на попечении старца Софрония, который посоветовал им
распродать все свое имущество и на вырученные деньги основать монастырь,
принять иночество и подвигами и трудами спасать свои чистые души вдали
от заразы мирской. Так они и сделали. Долго длились поиски удобного места,
пока не отыскали подходящего, подле Туапсе, в одном из живописных ущелий
Кавказских гор. Работа закипела, и не прошло и двух лет, как на купленном
участке воздвигли монастырские корпуса и был заложен фундамент для каменного
храма. Временно же богослужение совершалось в домовой церкви, при покоях
начальницы общины.
Все более и более ширилась слава юной Алексеевской
общины, и начальница уже заручилась согласием Преосвященного Андрея, епископа
Сухумского, о переименовании общины в монастырь. Как свеча пред Богом горела
юная обитель среди Кавказских гор; как трудолюбивые пчелы, работали сестры-подвижницы
день и ночь над Божьим делом. Монахиня Мариам и ее сестры не только отдали
обители все свое имущество, но перевезли туда прах покойных родителей,
самое дорогое, что имели, мечтая быть похороненными рядом с этими, бесконечно
дорогими им, могилками. Старец Софроний проживал в нескольких верстах от
обители, где ему построили келью и оттуда он приходил на богослужение в
юную, созданную и его мыслью, и, его трудами обитель... Тихо и мирно протекала
жизнь обители, пока прежний благочинный не получил иного назначения, а
на его место был назначен настоятель одного из храмов г.Туапсе, священник
Краснов, или Красницкий, точно не помню его фамилии.
С него и начались те ужасы, какие, в результате,
разгромили обитель и развеяли сестер по всему белому свету...
Этот священник имел двух сыновей – ярых революционеров,
побывавших не только в тюрьме, но, кажется, и на каторге, и сам был революционером
и страшным человеком... Он вошел в доверие к епископу Андрею, также известному
своими антимонархическими взглядами, и епископ, вчера создавший юную обитель,
стал сегодня разрушать ее, но не своими руками, а руками своего заместителя,
преосвященного Сергия Сухумского.
«Да как же это!» – взмолилась несчастная монахиня
Мариам к епископу Андрею, покидавшему Сухумскую епархию и переезжавшему
в Уфу: «Вы же сами помогали все время обители, а теперь наговорили столько
дурного против нее новому Владыке»...
«Ничего, ничего», – утешал епископ Андрей, вооружая
одновременно против обители своего заместителя и всецело доверяясь благочинному-революционеру,
создавшему непередаваемо гнусную легенду о безнравственном поведении старца
Софрония и об отношениях к нему сестер молодой общины.
Как только был пущен такой слух, так Преосвященный
Сергий стал буквально терзать обитель своими ревизиями и дознаниями, пока,
наконец, не разогнал всех сестер, с начальницею монахинею Мариам, и назначил
новую начальницу, которая привезла с собою и новых сестер, а прежних пустила
по белу свету...
Рассказав историю разгрома обители, монахиня Мариам
добавила, что об этой истории известно и Великой Княгине Елизавете Феодоровне,
с любовью приютившей у себя часть развеянных в разных местах сестер Алексеевской
общины, и графине С.С. Игнатьевой, и очень многим другим, с негодованием
отвергавшим гнусную клевету и желавшим всемерно помочь ей. Рассказ монахини
Мариам был так искренен, сама она производила такое глубокое впечатление
своею пламенною верою, своею, не внушавшей мне ни малейшего сомнения, чистотою,
а имя Преосвященного Андрея (в мире князя Ухтомского) было так хорошо мне
известно как имя «передового» и путаного человека, что, выслушав этот рассказ,
я немедленно же полетел к Обер-Прокурору В.К. Саблеру и горячо просил его
заступиться за несчастную обитель. Я имел, кроме того, и добрые отзывы
об обители и со стороны своего начальника, Статс-Секретаря Государственного
Совета С.В. Безобразова, владельца небольшого имения, расположенного вблизи
Алексеевской общины, также просившего меня заступиться за разоренную обитель.
Поэтому я ехал к В.К. Саблеру в полном убеждении, что он был введен в заблуждение
докладами епископа Сергия, о котором тоже отзывались неодобрительно...
«Что за странный обычай, – сказал я В.К. Саблеру.
– Каждый раз, когда требуется оклеветать другого, пользуются непременно
обвинением в безнравственном поведении... Ведь ясно, почему выбирают именно
это, а не другое какое-либо обвинение... Всякое другое допускает проверку;
а это труднее всего проверить, и ему легче всего верят... Кто же станет
совершать безнравственные поступки при свидетелях, и, следовательно, какая
цена таким свидетельским показаниям! И, притом, обвинения совершенно неправдоподобны:
старцу Софронию, говорят, уже 80 лет»...
«Это ничего не значит», – многозначительно ответил
В.К. Саблер и засмеялся.
Так моя миссия у В.К. Саблера ничем и не кончилась.
Как я ни убеждал Обер-Пркурора, что единственная
просьба монахини Мариам заключается в командировании кого-либо для производства
тщательной ревизии на месте, для ознакомления с революционной деятельностью
благочинного обители; как я ни доказывал, что нельзя же подвергать таким
непосильным испытаниям веру создателей обители, отдавших последней все
свое имущество и изгнанных из обители, брошенной в руки тем, кто теперь
глумится над этой верою, но В.К. Саблер был непреклонен и сказал лишь,
что я всегда всем верю и всегда во всем ошибаюсь, что у него имеются бесспорные
доказательства виновности как старца Софрония, так и сестер обители, в
том числе и монахини Мариам. Прошло несколько лет...
Я вошел в Синод в качестве Товарища Обер-Прокурора
и немедленно же заявил, что дело Иверско-Алексесвской общины должно быть
расследовано, ибо нельзя делать выводов только на основании одних письменных
донесений с места, не проверив их и не видев даже старца Софрония... Мое
заявление встретило оппозицию со стороны иерархов, признававших донесения
Преосвященных безапелляционными и усматривавших в проверках их чуть ли
не оскорбление епископа. С этим взглядом я не согласился и настоял на своей
личной поездке, правда, только в январе 1917 года, ибо моя поездка, под
разными предлогами, затягивалась. 25 января я выехал на Кавказ, заехав
по пути, в Харьков для вручения Величайшего рескрипта начальнице женского
епархиального училища Е.Н. Гейцыг.
Тормозилась моя поездка не только Синодом, но и...
А.Осецким, задерживавшим выдачу прогонных денег и мстившим мне за многое,
в том числе и за то, что я не допустил его поездки в Москву на праздники
Рождества Христова. Ссылаясь на необходимость обревизовать какое-то Синодальное
училище, – не помню теперь в точности какое, – А.Осецкий намерен был выехать
в Москву во главе целой комиссии чинов Хозяйственного Управления и подал
соответствующий рапорт Обер-Прокурору, который и разрешил поездку, о чем
и предуведомил меня. В качестве Товарища Обер-Прокурора, я, не имея права
входить в рассмотрение вопроса по существу, должен был ограничиться лишь
утверждением вопроса ассигновки на поездку. Когда А.Осецкий явился ко мне
за этим и представил мне эту ассигновку, начисленную им в несколько тысяч
рублей, то эта сумма была признана мною чрезмерной, и я не только не утвердил
ассигновки, но и сообщил Н.П. Раеву, что в такой поездке нет ни малейшей
надобности, ибо Москва имеет Синодальное управление, какое и может обревизовать
училище и донести о своей ревизии Св.Синоду. Н.П. Раев не был мелочным
и не только не обиделся на меня, но даже выразил благодарность и взял свое
разрешение назад.
Слухи об этой поездке проникли в печать, и в газетах
появилась статья под заглавием: «Увеселительная поездка А.Осецкого в Москву»,
в которой хорошо осведомленный о вопросе автор высмеивал А.Осецкого и доказывал,
что, как ни хитро была задумана и обставлена поездка, однако А.Осецкому
не удалось обойти Товарища Обер-Прокурора.
Все это до крайности взбесило А.Осецкого и, в результате,
при исчислении прогонных денег на мою поездку на Кавказ, расчитанную на
месячный срок, мне было отпущено всего около 700-800 рублей, если не ошибаюсь.
Такой была мелкая месть мелкого человека! Отпущенная сумма, конечно, не
смутила меня, и перерасход был покрыт моими личными средствами, ибо, разумеется,
я не считал для себя возможным входить в пререкания по этому вопросу с
г. Осецким.