Глава LXXV
Прибытие в Ростов. Депутация галичан. Проф.
П.Верховский. «Самый плохой ученик»
Хотя поезд прибыл в Ростов поздно вечером, однако
в царских комнатах Ростовского вокзала собрались для моей встречи не только
должностные лица, но и группа проживавших в Ростове беженцев-галичан. Отпустив
первых, я занялся последними, устроил нечто вроде маленького заседания,
на котором выслушал обращенные ко мне просьбы, сводившиеся, главным образом,
к заботе о помещении детей в местные гимназии и ограждении их от влияния
униатского духовенства, борьба с которым становилась все более трудною,
ввиду того, что униаты располагали большими средствами и, пользуясь бедствиями
православных галичан, переманивали их в унию. Жалобы эти раскрыли предо
много очень тонкую и сложную игру католического епископа графа Шептицкого
и составили содержание специального доклада Св.Синоду, в котором я ходатайствовал
об отпуске средств на борьбу с униатской пропагандой и доказывал, что,
сберегая лишнюю копейку, Св.Синод теряет чад Православной Церкви. Доклад
был иллюстрирован разительными примерами, свидетельствовавшими о тех приемах,
коими гр. Шептицкий и его агенты пользовались для уловления православных
галичан в лоно католической церкви.
Из дальнейшей беседы я узнал, что среди профессоров
эвакуированного в Ростов Варшавского университета находится и профессор
П.В. Верховский, и я передал ему приглашение явиться ко мне утром следующего
дня.
Было уже поздно; я отпустил галичан и направился
в свой вагон.
На другой день утром, обер-секретарь Ростовский,
сопровождавший меня в поездке, доложил мне о приходе профессора П.В. Верховского.
Предо мной предстал маленький, невзрачный человек,
с нервными движениями и характерным выражением глаз. Я почти безошибочно
определял по этому выражению людей «ищущих», но ничего не нашедших. Еще
в более резкой степени было выражено такое «искание» в глазах прославившегося
иеромонаха Антония Булатовича, наделавшего столько шума своею книгою об
Имени Божием, создавшей Афонскую ересь имябожников.
Я очень любезно принял профессора П.В. Верховского
и, указав ему на то, что был очень огорчен его статьею, появившейся вслед
за моим назначением, и просил его объяснить мне ее мотивы и основания.
Профессор стал мне что-то говорить, не помню теперь
уже что; я же, воспользовавшись короткой паузой, спросил его:
«Помните ли Вы, Павел Владимирович, ту семью, в
которой вы жили в раннем Вашем детстве и юности; среди членов этой семьи
были и лютеране. Помните ли Вы, как эти лютеране заразились Вашею пламенною
детскою верою и приняли православие; как Вы не пропускали ни единого богослужения
в храме, прислуживали епископу, держа пред ним евангелие; как, следуя голосу
своей чуткой детской души, Вы стремились к иночеству, проживая на Валааме,
пребывая в теснейшем общении со старцами и подвижниками...
Скажите мне, профессор: когда Вы были ближе к Богу,
спокойнее, счастливее, – тогда ли, когда без критики, слепо, по-детски,
верили и тянулись к Богу, как цветок к солнцу, или теперь, когда это бывшее
раньше тяготение рассматривается Вами как детское увлечение, даже больше,
как нечто ненужное и вредное... Неужели же Вы разорвали эти самые лучшие,
самые дорогие страницы Вашей жизни?!»
Профессор был ошеломлен: мои слова застали его врасплох.
Он недоумевал, откуда мне известны эти, быть может, им самим забытые, страницы
его жизни и... он не знал, что ответить. Мне казалось, что, воскресив их
в его памяти, я задел самое больное его место, и мне стало его жалко.
«Не думайте, Павел Владимирович, – продолжал я,
– что я обижен Вашею статьею. Заблуждались Вы добросовестно; писали о том,
что искренно исповедовали, не зная меня лично – обижать меня умышленно
не собирались. Но значение Ваших статей – широкое; они обижают чувства
каждого человека, верующего просто, не по-ученому; вносят соблазн и сумбур
в умы, отягощают их сомнениями... И я в детстве и в юности не выходил из
храма; и я провел всю свою юность в кельях старцев, и не было монастыря,
которого бы я не посетил; нет и теперь дня, чтобы я не тосковал по Валааму,
по Оптиной или Сарову... Не привелось мне там остаться навсегда; но я не
изменил правде детских восприятий и ощущений и вижу в них единственный
ответ на все те вопросы, какие Вы разрешаете теперь эмпирическим путем...
Вы пробуете переустраивать церковную жизнь рационалистическими способами,
хотите ввести ее в несвойственное ей русло. Но Церковь не должна смешиваться
с государством, а должна стоять над ним; не должна ассимилироваться с «новыми»
требованиями жизни, а должна всегда стоять на одном месте, как скала, как
маяк; «прогресса» в области религии, из которой церковь черпает, свое начало
и животворную силу, – не может и не должно быть; наоборот, нам нужно повернуть
церковную жизнь назад, к требованиям забытой всеми «Книги Правил»...
Не помню, что мне сказал в ответ проф. П.В. Верховский.
Помню лишь, что мы дружески расстались с ним. Крепко пожимая мне руку,
он на прощание заметил, что, если бы был знаком со мною раньше, то не написал
бы своей статьи.
Расставшись с ним, я, в сопровождении нескольких
галичан, объехал мужские гимназии и посетил реальное училище, где присутствовал
на уроках Закона Божия. Жалкие я вынес оттуда впечатления. Одна рутина,
а жизни – не было.
Один из законоучителей, представляя мне учеников
выпускного класса, сказал мне: «вот этот – самый лучший в классе; а вот
этот – самый плохой». Меня передернуло от такой бестактности: я недоумевал,
спрашивая себя, неужели пастырь церкви, пред которым раскрываются десятки
тысяч душ его пасомых, так мало изучил человеческую душу; неужели он не
понимал того, что, аттестуя так своего ученика перед всем классом и в присутствии
того, пред которым трепетали не только запуганные дети, но и их начальство,
он терзал душу ребенка, создавал одно из тягостных, неизгладимых впечатлений,
какие будут, быть может, всю жизнь давить сознание ошельмованного, сконфуженного
юноши...
И, подойдя к нему, желая загладить неприятное и
тяжкое впечатление от слов батюшки, я спросил «самого плохого ученика»:
«А Вы посещаете Церковь в праздники и воскресения?»
«А как же; и накануне хожу на всенощную», – бойко
ответил он.
«А случалось ли Вам, идя по улице, встречаться с
нищими?»
«О да, часто, теперь их особенно много», – последовал
ответ.
«Что же Вы делали, когда встречались с ними? Подавали
ли им милостыню, сколько можно?» – продолжал я спрашивать.
У мальчика заблестели глаза, и он живо ответил:
«Всегда давал, когда были деньги»...
«Тогда Вы – самый лучший ученик в классе», – ответил
я ему.
Священник был несколько сконфужен, а весь класс
торжествовал. «Самый плохой ученик» тоже сиял от радости. Позорное клеймо
было с него снято.
По выходе из класса, я посоветовал законоучителю
бережнее относиться к впечатлительной детской душе.