Глава LXXVII
Иверско-Алексеевская община. Дознание
В сопровождении Сорокина и Обер-Секретаря Ростовского,
я, кое как, добрался на автомобиле до подножия горы, в ущелье которой укрывалась
от мирского взора Иверская обитель. Дальше нужно было уже карабкаться по
узеньким тропинкам, перейдя предварительно на противоположный берег протекавшего
у подножия горы ручья... Это препятствие казалось мне настолько непреодолимым,
что у меня опустились руки... Ручей превратился в широкую, бурливую реку;
бушующие волны пенились и вздымались и напоминали собою стремительный бег
водопада, один вид которого вызывал у меня головокружение. Ни перейти,
ни переехать этого ручья не было возможности. Сообщение с обителью поддерживалось
только очень рискованным веревочным, качающимся во все стороны, мостиком,
без перил, прикрепленным на тонких палках сомнительной крепости к обоим
берегам... Стоило только ступить ногою на этот мостик, чтобы он закачался
во все стороны, напоминая собою сетчатый гамак... Много попыток делал я
для того, чтобы перейти этот мостик, но ни одна не удалась, и я не знаю,
чем бы все кончилось, если бы ко мне не подбежал шофер автомобиля и, взяв
меня на свои богатырские плечи, не перенес меня на берег. Облегченно вздохнул
я, очутившись на берегу; но еще более обрадовался, увидев там дроги в одну
лошадь, каким-то чудом туда прибывшие, по распоряжению всюду поспевавшего
Сорокина.
Хотя обитель и знала о моем прибытии, но меня никто
не встретил, и я, вместе с Обер-Секретарем, довольно долго блуждал, прежде
чем нашел какую-то сестру, которая и привела нас в гостиницу... Вьюга,
между тем, не унималась: мы были буквально засыпаны снегом и изрядно продрогли.
Вскоре, по вызову моему, явились в гостиницу игумения
и сестры, и началось дознание. Я не буду останавливаться на скучных подробностях,
на сбивчивых и заведомо ложных показаниях, на попытках виновных сестер
во что бы то ни стало опорочить матушку Мариам и оправдать себя. Я скажу
лишь об одной из них, если не ошибаюсь, монахине Дарии, или Дорофее – не
помню точно ее имени, – исполнявшей обязанности казначеи обители. Это была
женщина примечательная во многих, если не во всех, отношениях. Огромная,
сильная, мужеподобная, с чрезвычайно наглядно выраженной мускулатурою,
она производила впечатление подавляющее.
В ней не только не было ничего женского, но даже
просто человеческого. Глядя на нее, я невольно вспомнил слышанный отзыв
о монахах одного из профессоров Московской Духовной Академии, сказавшего,
что, принимая ангельский чин, монахи нередко теряют человеческий образ.
«Итак, матушка казначея, что Вы можете сказать по
поводу клеветы, разгромившей эту обитель?» – спросил я эту удивительную,
неестественного вида женщину.
«Что я могу сказать! Говорила и буду говорить то,
что и все говорят. Спросите лучше бывшую начальницу нашу Мариам... Красавицу»...
– резко ответила мать-казначея, с какою-то непередаваемою едкостью подчеркнув
последнее слово.
«А Вы давно казначеей? – спросил я. – Были ли вы
казначеей и при тушке Мариам, или стали нести это послушание только при
новой начальнице?» Мать Дария запнулась и не сразу ответила мне: это ничтожное
обстоятельство направило мои следы в совершенно другую сторону.
«Я застала матушку Дарию казначеей, когда прибыла
сюда в качестве начальницы общины, назначенная Преосвященным», – скромно
и тихо сказала игумения.
«Кто же Вас назначил казначеей?» – спросил я матушку
Дарию...
«А известное дело кто... Архиерей. Не сама же я
себя назначила», – ответила она резко.
Из допроса сестер прежнего состава, живших в обители
при матушке Мариам, выяснилась совершенно иная картина, чем та, какую отражали
все бывшие раньше дознания. Обнаружилось, что монахиня Дария всячески добивалась
получить место казначеи и интриговала против своей предшественницы; что
на этой почве происходили частые препирательства с начальницею, матушкой
Мариам, кончившиеся угрозою удалить ее из обители... На этот факт почему-то
не было обращено должного внимания; однако он и явился ключом к разгадке
всей путаницы, приведшей к разгрому обители. Для меня уже было ясно, с
какой целью монахиня Дария добивалась казначейского места, и мне нужно
было только найти ее любовника. Потребовалось свыше недели, чтобы разобраться
в хорошо запрятанных следах; однако они были найдены и блестяще подтвердили
мои догадки. Любовником казначеи оказался один из ростовских лавочников,
поставлявший провиант для обители, заинтересованный не столько «прелестями»
маститой казначеи, сколько сбытом своего товара. Раньше ему этого не удавалось:
товар брали в другом месте. Со вступлением Дарии в обязанности казначеи,
счастье повернулось в его сторону.
Я до сих пор недоумеваю, каким образом этот факт,
удостоверяемый так выпукло и несомненно счетами обители, допускавшими полную
возможность проверки, ускользнул от наблюдения тех, кто по поручению Сухумского
епископа производил дознания и ревизии...
Революционная деятельность священника Краснова не
нашла ни малейшего отражения в разгроме обители, и этого рода обвинения
не подтвердились, но священник Краснов, будучи благочинным обители и производя
дознание, по поручению епископа, был сугубо виноват в том, что не только
не обратил на указанный факт внимания, но, как оказалось, сам же назначил
монахиню Дарию казначеей, всячески ее поддерживал и руководствовался исключительно
ее точками зрения. Поставил я в вину и епископу Сергию то легкомыслие,
какое позволило ему всецело довериться протоколам дознания священника Краснова
и послать соответствующее донесение в Синод, не сделав попытки предварительно
лично проверить полученное им дознание.
Закончив производство дознания, выслушав еще прибывшего
в Туапсе местного старожила, корреспондента «Нового времени» г. Кривенко,
горячо заступавшегося за обитель и за невинно пострадавшую матушку Мариам,
я отправился в Сухум, к Преосвященному Сергию.
Страшно при мысли, как близок к нам Господь Бог,
как трогательны Его заботы, с какою любовью Господь оберегает и охраняет
человека на каждом шагу и как мало замечают это люди!..
И понятно, почему не замечают. Потому что для того,
чтобы заметить попечение Божие, нужно сначала научиться видеть козни сатанинские,
видеть, с какой силой и злобой, с какой непостижимой хитростью дьявол опутывает
человека своими сетями, как влагает в те или иные факты иное содержание,
с каким мастерством подменивает истину, наконец, с какой силой беспрерывно,
безостановочно, набрасывается на немощного человека.
Я знал, что дело, ради которого я приехал в Туапсе,
было угодно Господу Богу, но не было угодно дьяволу, и я ждал его нападений,
ждал его мести... И она не замедлила придти... Но милосердный Господь спас
меня...
Стояла дивная погода... Солнце светило так ярко,
и небо и море ласкали взор своей синевой... У берега стояла моторная лодка...
Я и сказал Сорокину, что предпочел бы доехать хотя
бы до Гагр в этой лодке... Ко мне присоединились еще какие-то генерал с
женой и сели в лодку. Сорокин же заметил, что, во всяком случае, распорядится,
чтобы автомобиль следовал по берегу и не упускал бы из вида лодки, чтобы
я в любой момент мог бы им воспользоваться...
Так мы и сделали.,. Я никогда не ездил на моторных
лодках и в первый момент испытывал удовольствие... Однако это был только
момент. Когда лодка выехала в открытое море, то поднялся такой ветер, что
несчастную лодку заливало водой и большую часть пути она плыла не на поверхности,
а под водой, вызывая панику у генеральши, оглашавшей лодку душу раздирающими
криками... Нас бросало во все стороны, и даже опытный машинист чувствовал,
что ему не справиться с разбушевавшейся стихией. Я уже был вдвойне подавлен
и особенно страдал при мысли о том, что погибну и мне не придется спасти
Иверскую обитель...
Каким образом мы пристали к берегу, я не помню...
Помню лишь, что большая толпа крестьян вброд направилась к лодке и каждого
из нас на руках повыносили на берег, где меня ожидал автомобиль, куда сел
и генерал, с полумертвою от страха генеральшей...
Возблагодарили мы Господа за свое спасение и поехали,
разбитые и перепуганные, дальше, пока не добрались до Гагр, где я и остался
ночевать, ибо не имел уже сил ехать дальше...
В это время пребывал в Гаграх принц Александр Петрович
Ольденбургский, но я застал его больным, лежавшим в постели, и не мог его
видеть.
На другой день утром я выехал в Сухум и поделился
с Преосвященным Сергием результатами произведенной ревизии, по-видимому,
озадачившими Владыку. Однако я хорошо помню, что Преосвященный отстаивал
прежние точки зрения, заступался за благочинного, священника Краснова,
и весьма неодобрительно отзывался о монахине Мариам.
Такова уже власть клеветы! Пустить ее легко, поверить
– еще легче; а освободиться от ее гипноза трудно.
В тот же день, взяв у Преосвященного Сергия протоколы
прежних дознаний и всю переписку по делу Иверско-Алексеевской общины, я
уехал в Туапсе, а оттуда в Новороссийск.
Встретился я в Гаграх и с Новороссийским губернатором,
стяжавшим себе добрую славу умного и энергичного администратора. С ним
я и провел большую часть дня. К сожалению, я забыл его фамилию.