Глава LXXXI
Первые шаги революции
Следующий день был еще грознее предыдущего.
Распространились слухи, что беспорядки на Выборгской стороне
не только не подавлены, а, наоборот, все более усиливаются, что к рабочим
примкнуло население, и полиция бессильна навести порядок, что, пожалуй,
придется вызвать на помощь войска... В то же время робко высказывалась
и мысль, что войска ненадежны, и можно ожидать осложнений... Все, в один
голос, повторяли, что население до крайности возбуждено недостатком продовольствия
и все более увеличивающейся дороговизною в столице. Но те, кто с раннего
утра лично дежурил часами в «очередях» подле магазинов и лавок с пищевыми
продуктами, говорили иное и, со слов лавочников и торговцев, передавали
такие факты, которым нельзя было не верить и выдумать которых было невозможно.
Так, например, указывалось на то, что первые 10-20 человек, составлявших
«очередь», были агентами Государственной Думы, скупавшими, под угрозой
насилия, за большие деньги, весь товар в магазинах и лавках, какой, затем,
свозился в подвалы Таврического Дворца или же распродавался по спекулятивным
ценам другим лицам. В связи с недостатком керосина, приводились факты,
когда в частных квартирах тех же агентов керосином наполнялись даже суповые
чашки, стаканы и кухонная утварь. Что эти факты не были измышлены, засвидетельствовали
следующие дни революции, когда, тотчас после падения власти, появились
огромные запасы хлеба, а цены на пищевые продукты настолько понизились,
что достигли почти нормальных довоенного времени: Дума приписала такое
явление своей распорядительности и участию к народным нуждам, остававшимся,
якобы, в пренебрежении у «царского» правительства.
Верю я этим фактам еще и потому, что всякая «революция»
есть ложь: она начинается и проводится надувательством и обманом, ибо есть
порождение дьявола – отца лжи. Только одураченные люди вносят свои имена
в историю революционных течений; истинные же главари и руководители никогда
никому неизвестны, ибо скрываются под чужими именами. Беспокойство росло.
Слухи, самые разнообразные слухи, долетали до меня со всех сторон. И эти
слухи нервировали меня еще больше, чем то, что их вызывало. Я слышал отовсюду
ружейные залпы и характерные звуки пулеметов; видел перед собой бегущих
в панике людей, с растерянными лицами и широко раскрытыми от ужаса глазами,
и испытывал то ощущение, какое охватывает каждого, в момент приближающейся
грозы, когда, гонимые ветром, зловещие тучи и отдаленные раскаты грома
вызывают состояние беспомощности и так смиряют гордого человека. Вечером,
чтобы разогнать тоску, я поехал к своей кузине, баронессе Н.С. Бистром,
жившей на Марсовом поле, в доме принца Ольденбургского, № 3. С отпечатком
ужаса на лице встретил меня барон Р.Ф. Бистром.
«Неужели же Вы не видите, что происходит? – волновался
он, – это не беспорядки, какие могут быть подавлены полицейскими мерами;
это – революция, угрожающая Престолу и династии... Знаете ли Вы, что говорят?!
Говорят, что наш местный гарнизон ненадежен и откажется стрелять... Если
это случится, тогда конец всему... Вам, на Литейном, не видно того, что
происходит здесь, на Марсовом... Здесь с раннего утра митинги и процессии,
с красными флагами. Здесь ведь Павловские казармы!..»
И действительно, с каждой минутой положение становилось
все более грозным. У подъезда стоял автомобиль барона, и я воспользовался
им для того, чтобы поскорее вернуться домой.
«Что это происходит у вас? – спросил я шофера, – я только
что вернулся из провинции; там везде спокойно; все знают, что не сегодня-завтра
конец войны; все работают; а здесь вот чем занимаются, устраивают забастовки,
беспорядки, сами ничего не делают и правительству мешают»...
«Как что! – ответил шофер, раньше всегда учтивый и великолепно
дрессированный, считавшийся на отличном счету у барона. – Есть ведь нужно
не только господам! Что же делать, коли правительство не только обманывает
народ, а даже стало уже голодом морить его... Нет, уж этого мы не допустим,
постоим за себя»...
Я точно очнулся и понял все... По возвращении домой, я
немедленно протелефонировал барону: «Будьте осторожны с Вашим шофером:
он распропагандирован и, при первой возможности, предаст Вас».
В то же время я телефонировал министру внутренних дел,
подробно рисуя свои впечатления и делясь своими тревогами.
А.Д. Протопопов ответил: «Если революция и будет в России,
то не раньше, как через 50 лет»...
Кому же и знать, что происходит в действительности, как
не министру внутренних дел!.. Ответ был так ясен и прост, так уверен и
категоричен, что я заснул эту ночь совершенно спокойно, не обращая внимания
ни на ружейные выстрелы, раздававшиеся под окнами квартиры, ни на возбуждение
на улице, не прекращавшееся в течение целой ночи.
Эта уверенность в невозможности революции явилась впоследствии
большим козырем в руках врагов А.Д. Протопопова, указывавших на то, что
со стороны министра внутренних дел такая неосведомленность являлась, во
всяком случае, непростительною. Я думаю иначе и объясняю ответ министра
тем, что он более, чем кто другой, был убежден в невозможности бороться
с революционерами мерами администрации, знал объем и размеры революционной
пропаганды и видел единственный выход в применении военной силы, какая
ни в ком не вызывала сомнений со стороны своей лояльности и преданности
Престолу.
Того же, что Петербург, со всем своим военным округом,
находился уже в руках предателя Рузского, а столичный гарнизон выполнял
директивы последнего, шедшие в разрезе с распоряжениями местной власти,
того, конечно, никто не знал... Не знал и сам Государь Император, доверчиво
отдавшийся в руки этого гнуснейшего из изменников, генерала Рузского.