Глава XCII
Освобождение
Бросая вокруг себе молниеносные взоры, Керенский торжественно
вступил в нашу комнату... За ним плелась его свита, штатские и военные,
окруженные со всех сторон вооруженными солдатами. Оглянувшись по сторонам,
Керенский стал в театральную позу и, гордо подняв голову вверх, громко
крикнул:
«Жевахов, Вы свободны»...
Вручив мне пропуск, он так же величаво вышел из комнаты.
Меня обступили со всех сторон и начали поздравлять... Подошел и бородатый
солдат и, уже не стесняясь присутствовавших, истово перекрестился и громко
сказал: «Слава Богу»... Вместе со мною получили пропуски министр Финансов
Барк, министр Торговли и Промышленности князь Шаховской и сенатор Утин.
Когда мы собрались покидать нашу комнату, к нам подбежал еврей Барош, о
котором я уже упоминал, отмечая его, достойного всякого уважения, отношение
к заключенным, и обратился к нам с просьбой дать ему на память наши автографы,
что некоторые из нас и сделали... Откуда-то появилась и та сестра милосердия,
о которой я уже вспоминал, и тоже выразила радость по случаю нашего освобождения,
обещая мне хлопотать за оставшихся и даже писать мне письма, что она и
сделала... В сопровождении Бароша, мы, вчетвером, и вышли из здания Думы,
с трудом протискиваясь через толпы солдат, заполнившие все залы и проходы
Таврического Дворца, и очутились на Шпалерной улице, где и расстались друг
с другом... Взяв извозчика, я благополучно прибыл к себе в квартиру на
Литейный Проспект, № 32. Это было утром, 5-го марта 1917 года.
Как преступник, скрывающийся от погони, ехал я закоулками,
прячась от взоров знакомых... Поруганный и обесславленный, сгорая от стыда,
я думал о том, как покажусь на глаза своим бывшим подчиненным, своей прислуге...
Подъехав к квартире, я быстро вбежал по лестнице и нервно нажал электрическую
кнопку... На звонок выбежали мои преданные слуги и со слезами бросились
мне на шею, благодаря Бога за мое избавление. Перебивая друг друга, они
начали рассказывать обо всем, что происходило в мое четырехдневное отсутствие.
«Как только Вас увели, – начали они, – сейчас же ворвались
пьяные солдаты и стали громить квартиру, а курьер Федор водил их по всем
комнатам и показывал, где Ваши собственные вещи, а где казенные. Он и серебро
Ваше подсунул им, хотя мы и запрятали его так, что и найти его было трудно.
Казенных вещей они не тронули, а Ваши собственные забрали... Насилу отвоевали
иконы, а то бы и иконы взяли. Рылись они и в столах, по ящикам, но ничего
там не нашли; только столы штыками попортили... А деньги и бумаги мы раньше
взяли и носили в карманах... Как только они ушли, мы стали паковать вещи,
чтобы отправить их Вашей сестре... Вот и чемоданы почти готовы»...
И они повели меня в кабинет, где, среди комнаты, стояли
корзины и чемоданы и лежали повсюду разбросанные вещи. Я прошел в другие
комнаты. Везде были следы разрушения... Дорогая казенная, позолоченная
мебель была частью уничтожена, и опрокинутые кресла, с изломанными ножками,
лежали на полу; шелковые драпировки на окнах были изорваны; книги и дорогие
альбомы разбросаны в беспорядке; окурки папирос валялись на дорогих коврах...
Я не знал, что делать, к чему приступать, за что приниматься... А директор
Хозяйственного Управления А.Осецкий, которого я собирался предать суду,
будучи крайне озлоблен против меня и торжествуя, благодаря революции, победу
надо мною, всячески мстил мне, предъявляя через курьеров требования немедленно
очистить квартиру для нового Обер-Прокурора В.Львова... Однако исполнить
этого требования не представлялось возможным, ибо одна библиотека, состоявшая
из нескольких тысяч томов и занимавшая целую комнату, не могла быть вывезена,
столько же потому, что я и не знал, куда увозить ее, сколько и потому,
что такая перевозка стоила бы огромных денег, каких у меня не было... У
меня опускались руки, и я не знал, что делать...
В поисках выхода из положения, я протелефонировал члену
Думы, В.П. Шеину, с которым меня связывала давнишняя дружба, прося его
немедленно приехать. Он жил тогда по соседству, на Бассейной. Чрез полчаса
В.П. Шеин прибыл и, увидя картину полного разгрома моей квартиры, опустился
в изнеможении в одно из уцелевших кресел и заплакал.
«Василий Павлович, – сказал я, – здесь отчасти и Ваша
вина. Вы ли не знали меня. Вам ли не были известны даже тайники моей души?!
Не мы ли вместе мечтали с Вами о монастыре, о бегстве из мира, не мы ли
одинаково тяготились вот этой самой мишурой, какая еще вчера так ярко блестела,
а сегодня превратилась в мусор?! Кто же лучше Вас знал о том, как мало
она привлекала меня, как преступна была пущенная против меня клевета, какой
сатанинской ложью было окутано мое имя?! Не одни ли и те же причины держали
нас в миру и не пускали за ограду монастырскую, подле которой мы с детства
блуждали с мыслью укрыться за ее стенами?!»
«Да, – глубоко вздохнув, сказал В.П. Шеин, – я все, все
знал»...
«Но отчего же Вы не заступились за меня?! А я, ведь, так
крепко надеялся на Вас; я был так уверен, что Вы удержите безумца от его
преступлений, не позволите его забросать меня клеветой... Я ли стремился
вот в эту квартиру, когда из своей собственной два раза бежал, когда два
раза просил об отставке, разоряя собственное гнездо? Вспомните, о чем я
писал Вам из Боровского монастыря!»
«Я обо всем говорил Львову; да разве его можно было уговорить;
разве Вы думаете, что он имел в виду Вашу личность... Там была система,
а не он, шалый человек» – ответил В.П. Шеин...
«Нет, Василий Павлович, Вы не герой»...
«Да, князь, я не герой», – тихо сказал В.П. Шеин.
«Помогите же мне теперь, – взмолился я, – я не знаю, что
делать, куда я заберу свою библиотеку... Может быть, ее можно будет оставить
в квартире?»
«Нет, нет, – горячо возразил В.П. Шеин, – Львов так озлоблен
против Вас, что ни за что не согласится»...
«Да за что же он так озлобился? Что я ему сделал? Я ведь
почти не знаком с ним, только раз и видел у Вас?» – удивился я...
«Ах, княже, княже, Вы все свое... Поймите же, что Ваша
личность не причем. Вы его политический, а не личный враг. Вы были членом
Правительства, а он членом оппозиции к Правительству; вот и весь сказ...
Хотите я спрошу сенатора Утина? У него большая квартира, может быть, он
возьмет библиотеку»...
«Хорошо, спросите» – ответил я. Однако сенатор Утин до
того перепугался взять на сохранение библиотеку того, кто только сегодня,
одновременно с ним, был выпущен из Думы, что категорически отказал просьбе
В.П. Шеина.
Такой же страх проявили и мои родные, бароны Бистром,
которые и слышать не захотели о моей библиотеке, сказав, что, чего доброго,
и их за это арестуют. Горе доброго В.П. Шеина было едва ли не больше моего...
Я знал его искреннее расположение ко мне, его глубоко
честную натуру, содержание его духовной сущности, и был одним из немногих,
которые его понимали. И он знал это и отвечал мне самой искренней преданностью;
но, будучи смиренным и безгранично деликатным, он не в состоянии был часто
оказывать должного сопротивления там, где бы следовало, ибо не рожден был
для борьбы. Это был прирожденный монах в самом высоком значении этого слова.
Связала меня с ним сначала общая служба в Государственной Канцелярии, где
он был помощником Статс-Секретаря Государственного Совета и одновременно
профессором Гражданского Права в училище Правоведения, пока не перешел
на должность Начальника Законодательного Отдела Думы, а затем был выбран
членом Думы... Но главное, что меня связывало с ним, были общность наших
духовных стремлений и общность тех препятствий, какие стояли на пути к
ним... Вскоре после революции, В.П. Шеин принял иноческий постриг и в сане
архимандрита управлял Троицким Подворьем на Фонтанке, в Петрограде, а затем,
вместе с Петроградским митрополитом Вениамином, расстрелян большевиками.
Посмотрели мы вопросительно друг на друга, не зная, что
делать и что предпринимать, чтобы спасти библиотеку, и... простились друг
с другом. В.П. Шеин ушел домой, а я обещал навестить его перед своим отъездом
из Петрограда...
Между тем агенты Львова и курьеры Осецкого то и дело являлись
в квартиру, торопя меня очистить ее. Отложив попечение о библиотеке, я
стал упаковывать другие вещи, главным образом иконы... В приемном зале
находился очень ценный образ Святителя Иоасафа, кисти знаменитого Верещагина,
писанный масляными красками на кипарисной доске, высотою около двух аршин,
в массивной золотой раме, весом свыше двух пудов...
Уступая моей просьбе, директор канцелярии Обер-Прокурора
В.П.Яцкевич согласился поместить его временно в канцелярии и прислать четырех
курьеров, чтобы вынести из моей квартиры... Это была моя первая встреча
с курьерами после возвращения из Думы... Наглые и развязные до ареста,
они теперь еще менее церемонились со мною и относились ко мне, как к подлинному
арестанту... Один из них, старик, с длинной, седой бородой, увешанный золотыми
и серебряными медалями, внушавший к себе своим видом и осанкою невольное
почтение и пользовавшийся особым вниманием с моей стороны, сказал в пространство,
ни к кому, в частности, не обращаясь: «Оно точно, в молодости, я был пропащий
человек, пьяница; как свинья под заборами валялся я; а вот, с возрастом
пришел в себя, остепенился, почет и уважение приобрел... А тут что?! Пообвешали
себя иконами да, сидя в своих хоромах, нас обманывали. А еще господами
прозывались, да министрами себя поделали, да власть всякую к рукам своим
поприбирали, и не подступись, значит»...
«Делай, что приказано, а не хочешь – убирайся прочь отсюда!»
– не утерпел я.
Как лютый зверь посмотрел на меня курьер, злобно сверкая
глазами, но тотчас же принялся за работу и присмирел... И вспомнил я отзыв
крестьянина о своем соседе, добром, безгранично мягком человеке: «И что
же это за барин, коли никому из нас ни разу в морду не дал»...