Глава XCIII
Сестра
Должен сознаться, что, не только после своего освобождения
из заключения, но и долгое время спустя, я все еще не сознавал того, что
происходит в действительности... Свое освобождение я истолковал как свидетельство
своей реабилитации и был уверен, что нахожусь в полной безопасности и застрахован
от каких-либо посягательств на свою личность. Казалось мне также, что уже
и революция закончилась, ибо Дума, стремившаяся к перевороту и свергнувшая
с престола Царя, достигла того, чего хотела, и держала власть в своих руках.
Вот почему я испытывал только щемящую боль сердца от сознания содеянного
Думой преступления против Помазанника Божия, горел негодованием против
изменников, нарушивших присягу, но в отношении личной безопасности был
совершенно спокоен и строил планы на будущее, собираясь ехать в Царское
Село, а затем к матери, в Киев. Мысль о Государе не покидала меня ни на
одно мгновение. «Что должен думать Государь, глядя на окружающую Его измену
даже со стороны тех, кто пользовался Его милостями... Что должен думать
о тех, кто из трусости и малодушия, опасаясь за свою собственную участь,
отрекается теперь от Царя, как Апостол Петр от Христа, кто спасается бегством
из столицы, даже не оглянувшись в сторону Царского Села, где томится, лишенный
свободы, под надзором солдат, Государь Император!..»
«Нет, – говорил я себе, – я не буду в этом числе: я докажу
Тебе, Государь, что был Твоим верным слугою, и не покину Тебя в минуту
опасности»...
И, охваченный этими мыслями, я спокойно вышел на улицу,
с целью узнать на вокзале о часах отхода поезда в Царское Село... Однако,
не успел я дойти до угла Бассейной, как услышал в нескольких шагах от себя
отчаянную перестрелку и увидел толпы бегущих из Эртелева переулка людей,
увешанных красными бантами... К моему удивлению, я заметил в этой толпе
и своих знакомых, которые, при встрече со мной, стыдливо прикрывали рукой
красные тряпочки в петлицах и продолжали бежать дальше... Я вернулся домой...
Прислуга моя, занятая упаковкой вещей, не заметила, как я вышел из квартиры,
и была очень удивлена моим звонком.
«Да разве можно выходить на улицу! – всплеснула она руками.
– Стреляют и днем и ночью, без умолку; патронов бы на две войны хватило;
а еще жаловались, что нечем воевать... Вот уже скоро неделя, как мы точно
в тюрьме: никуда не выходим и, если бы не под боком лавочка, то с голоду
бы перемерли. Да и в лавочку без солдата нельзя пройти: того и гляди, кто-нибудь
прицепится»...
«Зачем же они стреляют? – наивно спросил и. – Ведь все
уже получили, что хотели; чего же им еще нужно?»...
В этот момент раздался звонок, и в дверях показалась моя
сестра. Стараясь казаться спокойной, сестра сказала: «А я думала, что ты
в Петропавловской крепости: газеты так писали... Ко мне доходили такие
ужасы, что я уже не могла выдержать и сама приехала, чтобы узнать о тебе.
Думала, что даже в живых тебя не застану»...
И сестра начала рассказывать о том, как, в течение нескольких
часов, она, в сопровождении носильщика, с вещами, шла пешком с Николаевского
вокзала на Литейную, ежеминутно скрываясь от выстрелов в подворотнях, а
там, где их не было, прислоняясь к стенам домов...
«Как просвистит над самой головой пуля, и немножко стихнет,
я опять сделаю два-три шага: а затем снова спрячусь в каком-нибудь проходе
и опять пойду... Так и дошла благополучно до Литейной... Здесь уже немножко
тише стало»...
«Как тише! – с ужасом вскрикнул я. – Я сам только что
вернулся и, если бы не спрятался в лавочку, то наверное убили бы»...
«А что творится на Знаменской площади, так и передать
невозможно, – продолжала сестра. – Вся площадь залита кровью, и трупы валяются
на мостовой; много раненых, которые лежат в снегу и стонут»...
«Но как же ты решилась на такой страшный подвиг? Теперь
все бегут из Петрограда, а ты едешь сюда, в этот ад?! Революция, как оказывается,
не только не кончилась, а только еще больше разгорается, и неизвестно,
чем все это кончится... Уезжай, ради Бога, скорей; а я, если успею, то
приеду к тебе или сегодня вечером, или завтра, если нельзя будет пробраться
в Царское Село, а если будет можно, то несколькими днями позже... Но как
же ты дойдешь до вокзала?» – спросил я с беспокойством...
Сам Господь пришел к нам на помощь... В этот момент явился
проведать меня мой бывший лакей Иван, взятый в солдаты: под его охраною,
сестра тотчас же ушла обратно на вокзал...
Проводив сестру, я пригласил к себе В.И. Яцкевича, имея
в виду посоветоваться с ним о том, как пробраться в Царское Село.
Из беседы с ним я узнал, что как он, так и Осецкий, тоже
были арестованы и препровождены в Думу, но скоро были выпущены... Я не
столько слушал, сколько смотрел на Виктора Ивановича... Предо мною стоял
совсем не тот человек, какого я раньше знал: до того, в течение этих четырех
дней моего отсутствия, он изменился и похудел... Я с трудом скрывал свое
изумление, глядя на то, во что его превратили пережитые им волнения...
Узнал я и о том, что арестован был, но также скоро выпушен из Думы, митрополит
Петроградский Питирим, и что ему было разрешено выехать, согласно его просьбе,
на Кавказ, куда Владыка и уехал... Позднее уже я узнал подробности ареста
митрополита и то, при каких обстоятельствах совершился его переезд из Александро-Невской
Лавры в Думу...
Когда автомобиль, с конвойными солдатами, охранявшими
Владыку, встретился с озверевшей толпой, то последняя, окружив автомобиль,
остановила его, а один из солдат, вскочив на подножку, раскрыл дверцу и
стал вытаскивать митрополита из автомобиля с тем, чтобы бросить Владыку
на растерзание толпы. Раздирая рот, безумец кричал во все горло, обвиняя
митрополита в разных преступлениях... В этот момент шальная пуля попала
ему в самый рот: заливаясь кровью, солдат замертво упал у ног митрополита...
Толпа словно очнулась, мгновенно расступилась, и автомобиль последовал
дальше...
В.И. Яцкевич был в чрезвычайно удрученном состоянии духа
и испытывал то, что в эти дни испытывали все честные верноподданные, коим
предъявлялось требование о присяге новому правительству...
Колебаниям не было конца... Прежняя присяга Царю связывала;
а манифест об отречении Государя от престола точно разрешал новую присягу...
«Никогда никому я не присягну, – ответил я. – Отречение
Государя недействительно, ибо явилось не актом доброй воли Государя, а
насилием. Лично для меня не существует ни малейших сомнений на этот счет...
Кроме законов государственных, у нас есть и законы Божеские, а мы, с вами,
знаем, что, по правилам Св. Апостолов, недействительным является даже вынужденное
сложение епископского сана: тем более недействительным является эта узурпация
священных прав Монарха шайкою преступников. Для меня Государь был и навсегда
остается Государем и, конечно, ни Керенским, ни Родзянкам я присягать не
стану», – сказал я.
«Я тоже так думаю», – ответил В.И. Яцкевич. Из дальнейших
бесед, как с В.И. Яцкевичем, так и с другими лицами, выяснилась абсолютная
невозможность, минуя Керенского, добраться до Царского Села. Пропуск к
Государю был строжайше запрещен, и новая власть сделала все для того, чтобы
отстранить от Государя преданных Его Величеству людей, а всякого рода попытки
проникнуть в Царское Село вызывали новые репрессии по отношению к Государю
и Царской Семье.
Этого одного факта было, конечно, достаточно, чтобы эти
попытки прекратились... Одни только солдаты были хозяевами положения, и
на этих-то солдат я возлагал все свои надежды, с нетерпением ожидая прихода
из Думы моего собеседника...