Монсиньор Поль ПУПАР

ЦЕРКОВЬ И КУЛЬТУРА

Заметки о пастырстве разума

ПАПЕ ИОАННУ ПАВЛУ II,

КОТОРЫЙ ПРОВОЗГЛАСИЛ В ПАРИЖСКОМ КАТОЛИЧЕСКОМ ИНСТИТУТЕ И В ЮНЕСКО
ОРГАНИЧЕСКУЮ И НЕРАЗРЫВНУЮ СВЯЗЬ ХРИСТИАНСТВА И КУЛЬТУРЫ, ХРИСТА И
ЦЕРКВИ С ЧЕЛОВЕКОМ В САМОЙ ЕГО СУЩНОСТИ,

ПОСВЯЩАЮТСЯ ЭТИ СТРАНИЦЫ О ЦЕРКВИ И КУЛЬТУРЕ В ЗНАК ГЛУБОЧАЙШЕГО
СЫНОВНЕГО ПОЧТЕНИЯ

I

ЦЕРКОВЬ И КУЛЬТУРА

Париж и Рим — два города, которые, быть может, больше любых других
располагают к размышлениям об ограниченности культуры и
безграничноммногообразии ее плодотворных связей с Церковью. Диалог между
Церковью и культурой постоянно продолжается в соответствии с настойчивым
желанием,высказанным папой Павлом VI в энциклике Populorum Progressio2

Как можно говорить о двухтысячелетней истории этих отношений, отмеченной
возникновением и утверждением иудео-христианской культуры,— столь
плодотворным столкновением еврейского христианства с греческой мыслью и
римской государственностью3,— забывая о том, что со времен Юстина,
Оригена и Августина4 между верой и культурой, между философами и
богословами установились весьма напряженные отношения? Конечно, «Церковь
всегда шла к варварам»5; сколько языческих капищ стало местом
христианских молитв, и в скольких античных храмах «на рухнувших колоннах
цветет иной акант»!

Но, несмотря на это, невозможно забыть ни инвективы святого Иеронима, ни
яростную борьбу мнений в XIX в., когда проклятия Вейо и Дюпанлу звучали
с такой силой, что по сравнению с этим ничтожность наших споров
очевидна. И я вовсе не забыл, что усилия сторонников благотворного
диалога с миром культуры встретили резкий отпор, который едва не
уничтожил саму возможность такого диалога. Оказавшись в плену идей,
отошедших в прошлое, стараясь сохранить свою верность ему, остается лишь
превратить наши амфитеатры в музеи. Думаю, что у нас есть чем заняться
помимо этого.

Но достаточно вводных слов, пора бы уже определить предмет нашего
разговора — «слова и вещи». Нужно ли разъяснять, что, говоря о культуре,
я не имею в виду ее карикатурное воплощение в лице поверхностного
мыслителя, узкого специалиста, ходячего словаря. Я говорю о подлинной
культуре как о том, что устанавливает жизненную связь между прошлым и
будущим, что позволяет любому человеку, по словам Мальро, «углублять
свою всеобщность и культивировать свои различия».

Как говорит Мунье, «культура — это не отрасль, но основная функция
человеческой жизни. Для того, кто формируется, развиваясь, все есть
культура... Культура — человек... Она возрастание и преодоление»6.

Все остальное сущие пустяки,— как следует из резких слов надписи,
сделанной в 1968 г. на стене Сьенс-По: «Культура — это варенье: чем ее
меньше, тем больше ее размазывают»7.

Говорить о культуре — значит, согласно Ионеско, обращаться к «драме
бытия, человеческой трагедии, концу мира»8. Вот почему интерес Церкви к
культуре столь велик.

Церковь: какая Церковь?

Культура: какая культура?

Позвольте мне, чтобы очертить область наших исследований, отвечая на эти
вопросы, обратиться к двум важнейшим для нас текстам II Ватиканского
Вселенского Собора: догматическому уложению о Церкви Lumen Gentium и
пастырскому уложению о Церкви в современном мире Gaudium et Spes9.

СОБОР И ИСТОРИЯ

Во второй части уложения Gaudium et Spes, посвященной «некоторым
насущным задачам нашего времени, впрямую затрагивающим род человеческий»
(№ 48, § 1), вопросам культуры отведено место (гл. II) наряду с
проблемами семьи и социально-экономической науки. Такое расположение
материала свидетельствует о том, что Собор отказывается от
«аристократического» понимания культуры, при котором «слово "культура"
сразу вызывает представление об образованном, утонченном, воспитанном
человеке». Человек, которого принято называть «культурным», благодаря
высшему образованию и хорошему воспитанию, отличается от остальных людей
широтой знаний, любовью к литературе и изящным искусствам, а также
тактичным обращением с себе подобными. В отличие от рабочего, которого
кормят его собственные руки, и первобытного человека, жившего, так
сказать, в «естественном» состоянии, такой человек живет умственным
трудом10.

Два представления о культуре

Собор, порывая с традицией «аристократического» гуманизма,
унаследованной от греко-латинской традиции, учитывает возможность двух
представлений о культуре.

I. В определенной социальной среде культура означает способ
самовыражения и самореализации личности: действительно, если своим
трудом, преображающим природу, человек осуществляет собственное
назначение и проявляет свою индивидуальность, то нужно, чтобы его работа
и последующие результаты дали бы ему возможность узнать себя.

Итак, культура — не некое особое украшение нашей личности, а
непосредственно ее сущность. Как говорил Жан Лакруа, «цель культуры —
полное осуществление всех возможностей человека»11. Поэтому нельзя
связывать понятие культуры с проявлениями артистизма, далеко не всем
присущими, но следует применять его ко всему, «с помощью чего человек
совершенствует и развивает различные способности души и тела; старается
своими знаниями и трудом познать вселенную, делает социальную и семейную
жизнь, равно как и гражданскую, во всей ее совокупности, более гуманной,
благодаря улучшению нравов и учреждений; наконец, выражает, сообщает и
сохраняет на протяжении времени величие духовного опыта и внутренних
устремлений человека, чтобы они послужили на пользу многим и, даже более
того, всему человеческому роду» (G. et S., № 53, § 2).

II. В то же время культура присуща каждому отдельному народу, он
выражает себя через культуру и на основе культуры формирует свое
коллективное самосознание. Поэтому Церковь, стараясь приспособиться к
любой форме человеческого общества и «освоить все, что есть ценного в
обычаях и различных формах жизни народов» (Lumen Gentium, № 13, § 2),
должна знать и ценить разные культуры, с пониманием использовать их,
чтобы нести народам Благую Весть.

Многообразие культуры

Собор выделил два момента, на основании которых Церковь уделяет столь
большое внимание культуре разных народов и цивилизаций. Во-первых,
культура «непосредственно вытекает из разумной и общественной природы
человека» (G. et S., №. 59, § 2). Итак, возвысить человеческую личность,
как того хочет Собор,— значит проявить особое внимание к тому
неповторимому и необходимому выражению личности, каковым является
культура. Во-вторых, Евангелие должно проповедоваться в культурном
контексте общества12: люди определенной страны и эпохи могут воспринять
его подлинно как весть Господа тогда только, когда она будет выражена на
языке культуры этой страны и этой эпохи: «Между вестью о спасении и
человеческой культурой существуют многочисленные связи. Ибо Бог, являя
Себя Своему народу так, что даже воплотился в Сыне, говорил сообразно
культуре, свойственной каждой эпохе.

Также и Церковь, существуя на протяжении веков в различных условиях,
пользуется достижениями различных культур, чтобы распространять и
выражать весть Христову в общении верующих и в многообразной жизни
общества» (№ 58, §§1,2).

Отсюда следует, что на основании тесного единства личности и ее
культурного самовыражения Собор утверждает: с одной стороны, «права всех
на цивилизацию и культуру... без различия расы, пола, национальности,
религии или социального положения, должны признаваться везде и
осуществляться на деле», чтобы все и каждый могли «достичь полного
развития своей культурной жизни, соответствующего своим дарованиям и
традициям» (№ 60, §§ 1—2), и с другой стороны, этот доступ к культуре
должен сочетаться со «свободным поиском и передачей истины».

Как указано в декларации о религиозной свободе Dignitatis Humanae, где
решительно отвергается всякое осуществляемое с целью обращения
социальное принуждение, Собор полагает, что культура, за которой он
признает «законную автономность», вполне предоставляет человеку
возможность самостоятельно и свободно осуществить акт веры.

Католическое понимание культуры

Размышления составителей уложения Gaudium et Spes привели их к признанию
принципиального единства и, в то же время, многообразия культуры, не
только в силу исторических и географических причин, но и вследствие
нынешних изменений самого «образа жизни» людей (№ 54).

Это уточнение существенно для верного понимания намерений Собора и
осмысления его уроков. Собор далек от взгляда на культуру как на
единообразное явление, к чему нас подталкивает привычная нам
греко-латинская традиция. «Наша культура — это культура»,— заявила на
национальном совете АСИ13 одна добропорядочная дама, хотя на самом деле,
«любая культура относительна, включая и нашу»14. Собор признал
плодотворное многообразие культуры, тем самым отграничившись от своего
рода неосознанного сектантства европейских наций, кстати сказать, еще не
уяснивших в полной мере своего предназначения.

Отсюда и проистекает то уважительное отношение к различным культурам,
которое Собор выказывает в своих документах и, в частности, в декрете Ad
gentes15.

Собор далек от ностальгии по прошлому, и его смелое обращение к будущему
дало монсиньору Шарлю Мёллеру повод заключить свой комментарий к
документам Собора такими словами: «Культура — скорее цель, к которой
должно стремиться, чем наследие, которое надо оберегать»16. Признавая
возникновение новых путей развития культуры, подготовленных «огромным
ростом естественных, гуманитарных, а также социальных наук», Собор
смотрит в грядущее с надеждой. «Лучшая организация средств сообщения»
отнюдь не приведет к стиранию «различий между культурами», а, напротив,
позволит им плодотворно взаимодействовать17.

Единство в сопричастности

И все же это разнообразие культуры, не будучи результатом раскола или
раздробленности, иногда затрудняет взаимопонимание18. Целостность
культуры определяется целостностью человеческой личности, которую она
выражает. Разнообразие культуры, признаваемое Церковью, свидетельствует
о вселенском измерении ее целостности. Дело в том, что единство Церкви
осуществляется не в сокращении ее размеров, но в сопричастности19. Вот
почему Собор не опасается возможных расхождений в литургии, искусстве и
даже богословии. Условием всякого пасторского служения и религиозного
воспитания является отчетливое представление о многообразии культуры и
глубокое знание ее, необходимое для того, чтобы постичь ее изнутри. И
Gaudium et Spes своевременно напоминает замечательные слова Иоанна
XXIII, сказанные на открытии Собора 11 октября 1962 г.: «...одно дело —
залог подлинной веры, содержащейся в нашем истинном учении, другое —
способ, каким эти истины выражаются, при полном сохранении того же
смысла и значения» (№ 62, § 2). Уже в Евангелии мы видим, что «каждый
евангелист в культурном и богословском плане строит свой труд,
сообразуясь с интеллектуальными и жизненными правилами той группы людей,
для которых этот труд предназначается»20.

Бремя культуры

Христианство приняли люди, принадлежавшие к различным культурным типам.
И это изначальное многообразие очень скоро стало источником конфликтов и
напряженности, поскольку люди были озабочены тем, как сохранить единую
сущность христианского учения в разнородных в культурном отношении
общинах. Споры между Петром, Павлом и Иаковом, обособление сирийских
церквей стали первым проявлением тех проблем, которые были порождены
различиями культурной ассимиляции21. В будущем они приведут к
трагическому разрыву между Востоком и Западом22. Еще апостол Павел
предупреждал об опасности сведения христианства к чисто человеческой
мудрости23.

Это потом, начиная с IV века, пришла, как любит говорить отец Льеже,
«эпоха единой культурной ассимиляции»24, отмеченная почти исключительным
преобладанием культуры средиземноморского бассейна: богословие,
опирающееся на категории греко-латинской мысли; литургия, подсказанная
церемониалом императорских и королевских дворов; право, подвергшееся
влиянию римского права25; власть, тяготеющая к монархической модели. И
когда тоталитарное средневековое общество дало трещину, христианство,
вопреки наставлениям Григория XV, основателя конгрегации «Пропаганды»
или — как мы сейчас предпочитаем говорить — миссий, понесло в мир именно
эту, западную модель.

Уже в 1956 г. Даниель-Роп говорил о том, что христианство стоит перед
неотложным выбором «не между самоопределением в качестве только западной
или в подлинном смысле всемирной религии», а «между жизнью и смертью»26.
В более близкое к нам время отец Фома, председатель центрального
комитета Всемирного совета церквей, сказал 29 декабря 1972 г. в Бангкоке
на открытии Всемирной конференции, посвященной теме «Спасение сегодня»:
«Обратиться к Христу теперь значительно труднее. Если раньше обращение
заключалось в переходе от поклонения идолам к почитанию Триединого Бога,
то ныне суть его скорее в изменении типа культурных связей, в переходе в
иную систему прав и обязанностей»27.

Новые виды культуры

Сегодня, когда подобное явление захватывает старейшие европейские
общества, со времен Ренессанса и Реформации отдаляющиеся от
христианского единства, мы недостаточно обращаем на это внимания28. У
Церкви остается все меньше средств, чтобы поддерживать определенный
порядок вещей. Как бы увязнув в той культуре, которая является уже — и
еще!29 — лишь культурой клерков, Церковь оказывается не в состоянии
взаимодействовать с новыми видами культуры нашей эпохи, с их совершенно
иным представлением о человеке, времени и шкале ценностей, притом, что
«слепое поклонение будущему также сомнительно, как и слепое поклонение
прошлому»30.

В нынешней критической ситуации, когда «культура под вопросом»31, и даже
университет, если верить Роже Икору, «захвачен глупцами»32, ученые
спрашивают себя, не лежат ли их основные задачи в стороне от наследия
прошлого и гуманизма в традиционно-историческом понимании этого слова?33
Что касается молодежи, то она становится все более равнодушной к
«мертвым старым системам мышления: она бездействует, она больше не
слушает нас, ей нужна пища, а мы предлагаем ей только подливки»
(Пьер-Анри Симон). Как Церковь могла не заметить, что культурная
революция сотрясает весь мир? Об этом с тревогой спрашивал ныне покойный
великий христианский гуманист: «Каким образом могли они понять друг
друга,— речь идет об Артуре и Натали, олицетворяющих мир и Церковь,—
когда между их представлениями о культуре лежала такая пропасть?»34.

ХРИСТИАНСТВО И КУЛЬТУРА35

Эти размышления приводят нас к необходимости углублять отношения между
Церковью и культурой, сознавая огромную роль культуры в прошлом — на
протяжении двух тысячелетий, полных превратностей,— и в будущем. Ведь,
«как говорят молодые, будущее — это сегодня»36.

Христианская закваска

В становлении человеческой культуры (а кто знает, какой она будет? «Мы
дикари неведомой культуры»37,— сказал один футурист) христианская вера и
религия играют активную роль. Церковь как организованное и иерархическое
общество ответственна за культуру, ибо своим появлением эта неотъемлемая
часть человеческой жизни обязана религиозной энергии христиан38.

Я не слишком настаиваю на том, что христианство было основой и
двигателем культуры, но нельзя не принимать во внимание его роль в
искусстве, философии и той практической организации человеческого
поведения, которую мы называем нравственностью. В общем можно сказать,
что оно принесло человеку не только новое ощущение свободы, но и
неотделимое от этого сознание своего достоинства, всплеск деятельной
любознательности, страсть к овладению и созиданию.

В этом христианство отличается от платонизма (его внешнее сходство с
платонизмом часто служит поводом для упреков): христианское стремление
походить на Бога — это не бегство от мира, но подражание Христу,
пришедшему в этот мир Сыну Божьему39.

Взаимодействие

Если попытаться определить способ воздействия христианства, как и любой
другой религии — в собственном смысле слова,— на развитие человеческой
культуры, то окажется, что оно осуществляется в контакте с изначально
заданной группой людей. Религия и религиозные убеждения, впитанные
человеком, становятся источником вдохновения, творческих стремлений
конкретной личности (принимая в расчет и ее возможности). Таким образом,
можно выделить две фазы развития:

I. Культура развивается под непосредственным воздействием религиозного
вдохновения, то есть является «сакральной»; в общественном бытии она
выражается религиозным искусством, богословием и особым, «духовным»,
образом жизни. Такова культура в стадии зарождения.

II. Достигнув определенной степени зрелости, культура осознает себя как
результат человеческой деятельности, способна существовать помимо
религиозного влияния. Теперь уже каждый, а не только верующий человек
способен усвоить новые убеждения, принесенные христианством, осмыслить
свою культурную деятельность и осознать собственную независимость. Так
совершается переход от «сакральной» культуры к «светской».

Это в сущности означает, что человеческая природа и разум возникают и
развиваются, главным образом, в зависимости от «сверхъестественного» и
от религии. Не является ли сомнение в том, что «сверхъестественный»
потенциал роста человеческого разума окажется исчерпанным, причиной того
огромного и смутного беспокойства, которое охватило человечество?

Церковь и мир

Как известно. Церковь есть общество верующих во Христа, особым образом
объединенных верой и представлением о будущем Царстве Божий, которое «не
от мира сего», во-первых, как о последнем Царстве вечной жизни, по ту
сторону смерти и в воскресении, во-вторых, как о чем-то отличном от всей
прежней временной, земной человеческой жизни («кесарю — кесарево...»).
Этим определяется отношение Церкви к культурной деятельности человека.

а) Церковь — это общество, значение которого проявляется в том, что,
будучи средоточием всего духовного, она — источник и точка отсчета
наиболее взыскательного отношения к человеку; кроме того, его значение
пропорционально энергии составляющих Церковь элементов, во всем их
различии и соотнесении с состоянием человечества в целом. У Церкви таким
образом есть, по выражению отца Дюбарля, возможность «передавать
"команды"» культуры человеку40 постольку, поскольку она является
средоточием религиозной силы и убеждений — «если же соль потеряет
силу»...

б) В зависимости от того, как осуществляется культурное влияние Церкви
на человечество, его результаты бывают разными:

— по отношению к культуре, самостоятельно зарождающейся и находящейся во
власти «сакрального», Церковь призвана быть заботливой, по-матерински
нежной, как с малым ребенком, никогда не выказывая деспотизма;

— по отношению к культуре, достигающей зрелости, освобождающейся и
переходящей в положение «светской», Церковь избирает иную линию
поведения. Идеальным оказывается подражание разумному отцу, добровольный
отказ от временной роли опекуна и бескорыстная помощь в осуществлении
уравновешенной самостоятельности естественного человека и его разума,
что вовсе не тождественно автаркии (самостоятельности) «натурализма» и
«рационализма». Это должно сказываться во всех областях: эстетической,
интеллектуальной, моральной, политической и т.д.

— после неизбежного освобождения от культурной опеки Церковь должна
существовать как общество в постоянном обновлении религиозного чувства и
жизнеспособности перед лицом человеческого мира, видоизмененного
духовными приобретениями религиозного сознания; она должна открыть
«второе дыхание» христианской веры.

Течение конфликта

Насколько можно судить, отношения между Церковью и юным европейским
обществом позднего средневековья и следующих трех-четырех столетий были
непростыми. Кризис человеческого самоопределения повлек за собой
столкновения внутри Церкви, вызвавшие глубокое непонимание между теми,
кто стремился сохранить религиозное наследие и духовную целостность, с
одной стороны, и теми, кто хотел сберечь человеческую культуру, с
другой. Таким образом, пошатнувшаяся власть цепляется за прерогативы,
отныне ей не принадлежащие. Сейчас мы наблюдаем завершение этого
критического периода взросления человечества — культурного расцвета,
вызванного появлением христианства. Мы вынуждены дорого расплачиваться
за прошлое, за взаимную неприязнь и проклятия, за накопившуюся злобу.
Как верно сказал об этом монсиньор Эльхингер, выступая на Соборе 1
октября 1965 г., «Церковь с тревогой видит, что в наше время сокращается
ее влияние среди людей и, следовательно, уменьшается их восприимчивость
к ее учению. Каким образом Церковь может быть представлена в мире, где
большая часть людей как бы не нуждается в ней, ибо им удалось независимо
от нее, а иногда и вопреки ей, создать гуманизм, антропологию, даже
этику и, наконец, земной мессианизм! Новым для Церкви в этой ситуации
является не то, что она столкнулась с новой культурой, а то, что она не
может более претендовать на роль наставника»41. Как это непохоже на
слова монсиньора Бланше, развивавшего 1 апреля 1952 г. мысли Пия XII о
«духовной власти Рима, преемника всеобщей культуры», приветствуя в его
лице продолжателя «великой миссии Церкви, ведущей людей к вечному
спасению и спасающей, сверх того, их преходящую цивилизацию»42.

Культурный сдвиг

Прибавим к этому, что сложность нынешней ситуации усугубляет внутренняя
неопределенность Церкви, которая потерпела поражение в своем стремлении
направлять и опекать, но еще не способна выбрать между этим стремлением
и желанием сохранить наследие самой веры43. Еще больше осложняет дело
тот культурный хаос, в котором пребывает современный европеец, изнутри
наблюдавший крушение его классической эпохи и смену европейского
горизонта горизонтом всемирным. Надо, наконец, добавить,— at last, but
not least44 — что, как подчеркивает Поль Рикер, «отсутствие
коллективного проекта ведет в нашем обществе к стиранию норм поведения и
забвению наследия и традиций... Драматический опыт нашего времени — это
робкое и неясное сознание того, что впервые наше культурное наследие
кажется неспособным к творческому переосмыслению и проекции в
будущее»45. Того же мнения придерживается и Маргарет Мид: разрыв между
поколениями возник оттого, что мы перешли от постфигуративной культуры,
ориентирующейся на модели прошлого, к культуре конфигуративной, для
которой преобладающая социальная модель — поведение современников, а
затем — и в этом трагедия Церкви и всего нашего времени — к
префигуративной, «совершенно новой фазе культурного развития»,
отмеченной «убеждением, что ничто в прошлом человечества не имеет смысла
и не может служить будущему»46. Не должно ли наше поколение,
столкнувшись со столь существенными трудностями, увидеть здесь
возможность нового и лучшего определения отношений христианской веры и
Церкви, в недрах которой оно существует вместе со всей человеческой
культурой?

ЗАДАЧИ ЦЕРКВИ ВВИДУ АМБИВАЛЕНТНОСТИ КУЛЬТУРЫ

На первый взгляд, в трудах Собора вырисовывается очевидное противоречие:
с одной стороны, Gaudium et Spes вроде бы рассматривает чуждые Церкви,
светские по своему устройству и предназначению средства достижения
культуры, в особенности — научно-исследовательские и образовательные
организации. В Уложении выражено пожелание, чтобы христиане, особенно
священники и богословы, были сведущи в этих науках и сотрудничали с
учеными-профессионалами (№ 62, § 7). С другой стороны, в декларации «О
воспитании» (Gravissimum educationis) задачей Церкви, католических
университетов и факультетов названо развитие «отдельных дисциплин,
согласно определенным принципам и методам и при наличии свободы,
присущей научному исследованию с тем, чтобы углублять знания» (№ 10, §
1).

Культура и вера

Собор не пожелал отказываться от унаследованной им традиции
христианского обучения светским дисциплинам. Чтобы понять причину такой
настойчивости Церкви в области образования, которое она отказывается
рассматривать как нечто «дополнительное», нужно вспомнить, что культура,
да простится мне такое легкомысленное сравнение, это не верхняя или
нижняя одежда, но выражение самой сущности человека. Поэтому
христианское образование не может оставаться в стороне от культуры, и
культура небезразлична сознанию христианина. Мы поймем это, если
обдумаем как отрицательные, так и положительные стороны дела, то есть
рассмотрим источник противоречий между культурой и верой и связь,
которая должна существовать между верой и культурой...

1. Отрицательная сторона

Культура по существу амбивалентна. Она выражает «ценности», то есть
идеалы жизни и мысли, проявляющиеся в нормах суждений и действий. Эти
поиски и утверждение «ценностей» могут, если не уделять им достаточно
внимания, вступить в конфликт с христианством, противопоставляя ему
позитивную ценность знания, гуманистическую ценность прогресса и
самоутверждения, ценность успеха и, следовательно, гордыню и
человеческую самонадеянность. Если исторически культура, а в наше время
главным образом — научно-техническая, являлась препятствием для веры, то
происходило это, пожалуй, не столько из-за «позитивного» характера ее
исследовательских методов, сколько из-за подспудного «гуманизма»,
который она взращивает и которому благоприятствует, «ибо наука
абстрагируется от Бога, а следовательно, в своей сути она
методологически атеистична»47. Как указывает Жан Фурастье, наука «не
может ничего сказать о судьбе человека... не может сказать, почему
существую я, почему существует мир, каков его конец... Наука, более чем
когда бы то ни было, делает необходимыми религиозную рефлексию и
медитацию, требует определения такой концепции мира, которая единственно
может придать смысл нашей личной и общественной жизни»48. Вот почему
«всегда существовало некоторое противоречие между проявлениями веры и
окружающей культуры»,— как несколько непринужденно отмечает это Паскаль
Ру: «Посмотрите на проповедь святого Павла в Афинах — как все
потешаются!»49. Попытка жить проповедью Креста всегда выглядит как
безумие и не вписывающееся в культурную ситуацию нарушение приличий. Ибо
вера в Христа «не является легко доступной истиной, как было бы, будь
она культурной ценностью в ряду прочих»50. Любая попытка полной
культурной ассимиляции встретит отказ христианина, подобный
сопротивлению маккавеев. Торжествующая крылатая Нике Самофракийская и
сейчас еще символизирует для посетителей Лувра неукротимый полет
Александровских побед от Македонии до Индии, распространение греческой
культуры по всему Среднему Востоку и, как следствие, исчезновение
замкнутости древних городов в интересах растущего человеческого братства
и той «всемирной цивилизации»51, в которой христиане сегодня признают
подлинное предвестие христианского учения.

И этому безусловному прогрессу в 175 г. при Антиохе IV с яростным
отчаянием воспротивились маккавеи. Ибо принятие этой культуры и ее
распространение означало признание языческих святынь, которые она несла
с собой, ложных богов, возрождающихся кумиров, столь привлекательных и
соблазнительных для сердца верующего. Воспоминание о Соломоне было так
свежо в памяти!

Благочестивый иудей выбирал между верой и культурой, поскольку они
казались ему несовместимыми52. И вслед за ним на протяжении двух
тысячелетий христиане продолжали героически сопротивляться силам зла и
сознательно противостоять натиску кумиров, культу прогресса,
исступленной погоне за удовольствиями и лихорадочной жажде власти53.

Стремясь воссоединиться с человеком новой культуры, Церковь вовсе не
собирается растворяться в культуре, но, напротив, хочет внести в нее
семена обновления54. Человек науки самонадеян, поскольку он уповает на
человеческие усилия и с легкостью утверждает, что не нуждается в Боге:
это тот атеистический «прометеевский» гуманизм, который в наше время
охотно признан нормой мышления. «Можно опасаться,— отмечает Собор,— как
бы человек, слишком доверяясь современным изобретениям, не почел бы себя
самодостаточным и не перестал искать высших ценностей» (№ 57, § 5)55.

Отбросив всякую самонадеянность, нужно понять, что самую суть этих
ценностей должно составлять христианское учение. Ведь это Бог дал
человеку власть исследовать и подчинять природу, и человек обязан
пользоваться данной ему властью не в эгоистических целях, но на благо
своим братьям.

Двойственность культурных ценностей, давно известная специалистам,
особенно очевидна, когда речь заходит о «культуре», дающей возможность
властвовать. Подобная возможность может, наверное, пониматься как
изначальное божественное повеление: «Наполняйте землю и обладайте ею, и
владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над
всяким животным, пресмыкающимся по земле» (Быт 1, 28). Но
распространенная научными открытиями и их воплощением на практике,
способным уничтожить весь мир, эта сила, которую современный человек
осознал, если не полностью овладел ею, стала огромным искушением,
направленным против главных заповедей: она ведет к отказу от Бога
(научному атеизму) и к смерти ближнего (повальному уничтожению).

Эта двойственность может быть успешно преодолена только христианским
отношением к культуре. Но кто научит такому отношению и, так сказать,
вкоренит его в саму сердцевину научных исследований и преподавания?
Осуществить это способно лишь воспитание во Христе, и Церковь ценит это
воспитание.

2. Положительная сторона

С положительной точки зрения, культура, которая сама по себе не несет
ничего плохого, может рассматриваться как приуготовление к Евангелию.
Культура может и должна подготавливать к восприятию Божьего призыва. Как
проницательно заметил Франсуа Мориак: «Общество, в котором культура
основана на знании человека, готово принять семя христианства»56.

Собор (Gaudium et Spes, № 57, § 6) с радостью констатировал, вопреки
всем пессимистическим утверждениям, то, что было им названо
«положительными ценностями» современной культуры. В этом несколько
сбивчивом перечислении мы можем выделить три аспекта, позволяющие
культуре (без принуждения, конечно, с учетом человеческой свободы,
распространяющейся и на выбор ценностей) показать, что она является
своего рода «евангельской подготовкой».

— Первый аспект — границы культуры. Как отмечает А. И. Солженицын, это
всеобщий закон: высокомерие — самый явный признак недостатка культуры.
Малокультурный человек высокомерен, тогда как тот, кто внутренне
культурен, делается скромным57. Наука должна это сознавать и
остерегаться грозящего ей соблазна «всемогущества», признавая
ограниченность, во-первых, своей власти, ибо она не в состоянии
представлять всю совокупность знаний о человеке и мире, а во-вторых,—
своего метода. Будучи особенно внимательна к «количеству», наука должна
допустить, что от нее ускользают способы познания, то есть
«качественные» области антропологии: все, что относится к области
эмоций, не входит в науку как таковую. Она стремится выставить человека
результатом деятельности исчисленных и управляемых сил. Это
общепризнанная точка зрения, которая принята даже в психологии. Но это
только точка зрения, и человек этим не исчерпывается. Даже если бы науке
удалось определить границы свободы, она не может претендовать на то,
чтобы охватить ее или управлять ею, это значило бы ее отрицание! Таким
образом, «научная» скромность культуры позволяет ей очертить область
свободы, открытую для Бога! Говоря о скромности, я вспоминаю язвительное
замечание, которое Леон Бруншвиг сделал Луи Лавелю во время защиты
диссертации «Зрительное восприятие глубины»: «Вы рассуждаете с точки
зрения Бога. Ну что ж, раз нам так повезло, и среди нас сегодня
находится Бог, мы сможем задавать ему вопросы!»58.

— Второй аспект — значение культуры для личности. Если «человеческой
личности свойственно достигать подлинной и полной человечности только
через культуру» (№ 53, § 1), то культура полностью принадлежит личности.
Не впадаем ли мы в заблуждение, свойственное нашему времени, подчиняя
личность культуре, тогда как на самом деле культура должна служить
личности? Ибо личность в глубине своей открыта Богу: человеку необходимо
обращаться к Богу, как говорит Ж. Марсель, не будь этого, личность
замкнулась бы, духовно отравленная сознанием своей непоправимой
ограниченности59. Вся философская школа, от Сартра и до Мишеля Фуко60,
как мне кажется, свидетельствует об отчаянии личности, которая
отказалась раскрыться, обратившись к Тому, Кто один может ответить и
заполнить смыслом это ожидание. Как известно, Клод Леви-Стросс заключает
свои четырехтомные «Мифологии» вовсе не Сумерками богов, как Вагнер, но
«сумерками людей» — словом ничто61. Культура (тому свидетельством
«классическая культура» — как литература, так и изящные искусства) может
выразить эту молитву, заглушить ее она не сумеет. И подлинность культуры
измеряется в той мере, в какой она признает, что служит этой молитве,
которая сильнее ее, потому что она исходит из самых глубин души и
устремлена к высшим вершинам. И пусть культура покажет, что лишь приняв
Божий дар, человек может быть самим собой!

— Третий аспект, который был отмечен Собором — ограниченность культуры.
И поэтому нужно искать культуру, нужно дать ей возможность услышать
молитву и ответить на нее, не замыкаясь в «гуманизме, совершенно земном
и даже враждебном религии» (№ 56, § 6).

Но такое понимание культуры, которое направляет ее на «подготовку к
принятию Вести Евангелия» (№ 57, § 6), должно быть ощутимым, заметным.
Не в этом ли основная цель христианского воспитания и особенно высшего
образования, каким его хочет видеть Собор?

Кризис

Независимо от того, признаем мы это или нет, в нашей нынешней культурной
ситуации отчетливо проявляется глубокий кризис очевидных и принимаемых
на веру понятий, несовпадение значений в разных областях познания,
противоречие и разрыв между различными системами отсчета в культуре,
столкновение мировоззрений, недоверчивое отношение к чужому мнению,
отказ от систематического и целостного догматизма62. Преодолеть этот
кризис можно лишь благодаря огромному совместному усилию людей,
стремящихся к слиянию и синтезу, равно сведущих в духовных и светских
областях и методах. Я без колебаний скажу: самого благородного
подвижничества без определенной интеллектуальной подготовки будет
недостаточно для серьезного пастырского труда в современном мире, где
культурная направленность явно или скрыто противодействует заповедям
Блаженств63.

Закваска

Движение католической Церкви в мир, символом которого стал II Вселенский
Собор, а выражением — уложение Gaudium et Spes, повлекло за собой
изменения в области пастырского служения, внутренние причины и
практическое значение которых не были ясно осознаны. Мне думается, что в
этой области возникли важные и неотложные проблемы, поскольку очевидно,
что значительные научные открытия, изменяющие цивилизацию, рождаются
большей частью в учебных и исследовательских институтах, растущее
влияние которых часто оказывается определяющим. Если Церковь это поймет,
это должно помочь ей оценить происходящие в культуре перемены, которые
потрясают современный мир, и без всякого беспокойства и нетерпения
изнутри поднять это необъятное, неровно движущееся тесто, бросив в него
евангельскую закваску.

Как и в ситуации с экуменическим движением, после того, как спала
эйфория и прошло искушение раствориться в ином или поглотить его,
встреча Церкви и мира сопровождается трудностями; чтобы их признать,
требуется некоторое мужество, но это необходимо, иначе нам не преодолеть
их. Внутри общества, подчас отвергающего веру, Церковь не может — тогда
ее существование потеряет смысл — ни лениво и трусливо замкнуться в
своих стенах, ни разбавлять свои убеждения для лучшего усвоения до тех
пор, пока они не растворятся совсем. Как резко заметил основатель
Парижского Католического института монсиньор д'Ульст: «Католики Франции,
знаете ли вы, в чем вас можно упрекнуть? Вы поддерживаете все партии,
кроме своей!»64. Заменим слово «партия» другим, но не будем забывать о
том, что он сказал...

Католический институт

Мне кажется, что вкупе с другими усилиями, направленными на встречу и
сближение, главным и незаменимым импульсом диалога между Церковью и
миром являются католические институты65. Мое глубокое убеждение состоит
в том, что здесь речь идет одновременно и о миссионерском присутствии
Церкви во всех областях культуры, и об интеллектуальной основе,
необходимой для жизни веры Божьего народа. Такова цель Парижского
Католического института: реально обеспечить диалог между верой и
науками. Эта перспектива, по моему мнению, содержит в себе двойное
обязательство. С одной стороны, плодотворное, основанное на доверии
сотрудничество с государственным университетом, осуществляемое
посредством соглашений и постоянных связей. Благодаря конвенции с
Сорбонной мы преобразовали деятельность Центра истории религии, в работе
которого любезно приняли участие многие видные историки Общества истории
французской Церкви, и провели коллоквиумы в Центре юридических,
экономических и политических исследований. С другой стороны, основание
UER по теологии и религиозным наукам, то есть создание места встречи и
сближения веры и культуры посредством разнообразия изучаемых дисциплин,
их взаимопроникновения и включения в богословие широкого спектра
гуманитарных наук, занятых в последние десятилетия XX века исследованием
феномена веры. Богословие не может больше — даже если и могло когда-то —
ограничиваться только своей областью и при этом сохранять связь с
современной общественной мыслью. Поэтому в меня вселяет надежду
необычайный приток мирян, уже нашедших свое место в многообразной
профессиональной жизни, на курсы, которые были объявлены для них
богословским факультетом. Не так ли следует нам, по милости Божией,
продолжать «Деяния Апостолов», где каждый слышит Слово Божие на
«собственном наречии, в котором родились?»66.

II

УНИВЕРСИТЕТ, ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО

Обнародование Иоанном Павлом II апостольского уложения Sapientia
Christiana, касающегося церковных университетов и факультетов (ср. La
Croix, от 26—27 мая 1979, «Закон о католических университетах и
факультетах»), привлекло внимание к отношениям между Церковью и
университетским образованием, а также к роли науки в пастырстве и
проповеднической деятельности Церкви. Что касается самого текста закона,
большая часть его посвящена перечислению четких распоряжений, которые
составляют шестьдесят четыре статьи общих правил, входящих в десять
последовательных разделов, и тридцать статей специальных правил,
касающихся факультетов и кафедр теологии, церковного права, философии, а
также факультетов христианской и библейской археологии, Древнего
Востока, гражданского права, арабистики и исламистики, церковного
востоковедения, христианской и классической словесности, литургики,
христологии, церковной музыки, психологии, педагогики, религиозных и
общественных наук. Все в целом посвящено определению сути и целей
церковных университетов и факультетов, научному обществу и управлению
им, преподавателям, учащимся, служащим и внештатным сотрудникам,
организации обучения, научным степеням, учебным пособиям, экономическим
ресурсам, укреплению факультетов и их сотрудничеству. Постановление
дополнено распоряжениями Св. Конгрегации католического воспитания,
предназначенными для правильного выполнения Уложения, которые, в свою
очередь, состоят из сорока девяти статей общих правил и пятнадцати —
специальных правил, включая два приложения. Из них первое перечисляет
нормы, по которым составляется устав университета или факультета, а
второе — объемы богословских исследований в соответствии с ныне
существующей академической структурой Церкви.

Такое перечисление, признаться, может обескуражить даже самого
снисходительного читателя, который, не являясь специалистом в области
университетского образования, возможно, ограничится несколькими
страницами преамбулы, излагающей основные идеи и принципы Уложения.
Поэтому, чтобы лучше понять ее пастырское и теоретическое значение,
очевидно небесполезным будет поместить Уложение в контекст 2000-летних
противоречивых отношений между Церковью и университетом.

ИСТОРИЯ

Хотя христиане, начиная с Юстина, Минуция Феликса или Тертуллиана (чтобы
не ограничиваться Западом), с известной осторожностью выражали симпатию
к классической культуре и на протяжении истории много сделали для того,
чтобы ее христианизировать, не разрушая ее, это вовсе не значит, что они
всегда стремились создать нечто вроде университета (если только это
слово применимо ко времени ранее XII века и не является анахронизмом).
Несколько схематизируя и рискуя перенести на прошлое наши представления,
можно диалектически выразить суть отношений Церкви и университета так: в
течение первых веков, вплоть до вторжения варваров, чтобы получить
доступ к культуре, христиане приспосабливались к имперским институтам.
Отцы Церкви были прекрасными слушателями и блестящими учениками
общедоступных школ. Во времена Карла Великого ситуация становится
обратной: на Церковь возложена задача организации образования, она, так
сказать, становится главой всех исследований и школ на самых разных
уровнях. Такое положение с некоторыми вариациями, но без коренных
изменений, сохраняется вплоть до французской Революции: средневековый
университет, и даже Сорбонна времен Людовика XIV, находится под
церковным контролем и зависит от епископов. Новая ситуация возникает во
Франции после того, как Наполеон берет на себя заботу о национальном
образовании: христианские школы существуют бок о бок с государственными
(или даже в противовес им), а с 1875 г. католические факультеты — наряду
с официальным университетом. Подобное положение долгое время вызывало
разногласия, но оно нацелено на гармоническое взаимодополняющее
сосуществование и, возможно, после 1500-летних блужданий приведет к
повторению ситуации времен Отцов Церкви.

Упадок Римской империи и время Отцов Церкви 

Историки единогласно констатируют, с одной стороны, заботу сочинителей
этой эпохи о классической культуре, и, с другой — беспечное отношение
Церкви к организации собственно христианского воспитания, как это видно
из последней (посмертной) книги кардинала Даниелу, посвященной
происхождению римского католицизма. Автор показывает, что преодоление
первоначального привнесенного иудео-христианства сопровождалось заботой
о культуре. Ярким примером тому он считает Тертуллиана: «<Тертуллиан>
старается приспособить христианство к римской среде, очищая его от
всего, что может придать ему чуждый, варварский оттенок. В этом
отношении его усилия соединяются с попытками, предпринятыми на
полстолетия раньше греческими апологетами, к которым он близок...
Сохраняя дистанцию по отношению к светской культуре... Тертуллиан
внедряет христианское учение в латинскую культуру»67.

Как отмечает Марру в своей «Истории воспитания в Древнем мире»68,
поразительно, что христиане, даже в те времена, когда Церковь не
подвергалась гонениям и пользовалась благосклонностью императоров, и не
подумали о создании христианских школ: «Всё, начиная с благочестия и
кончая самыми возвышенными устремлениями религиозной мысли, требовало от
христиан немедленного создания своего типа культуры и, следовательно,
воспитания, в котором образование занимало бы особое место. Казалось бы
естественным, если бы первые христиане, столь непреклонные в своем
стремлении порвать с языческим миром, пороки и изъяны которого они
постоянно обличали, соответственно создали бы для себя школы с отчетливо
религиозной направленностью, в противовес языческой школе классического
типа. Но, что примечательно, они не сделали этого даже в рамках
эллинистической и римской цивилизации... Христианство средиземноморского
бассейна в древности прекрасно уживалось с языческой школой»69.

Глубинная причина этого, по Марру, состоит в том, что «классическое
воспитание тогда представляло собой замечательную технику формирования
особого типа прекрасно образованного человека»70, подготовленного к
принятию христианства и к трезвому и сознательному осуществлению акта
веры в Иисуса Христа, и что поэтому «бессмысленно было искать где-то...
другую систему воспитания». Сам Тертуллиан, столь сурово относившийся к
«безнравственности и идолопоклонничеству классической школы», запретил
христианам преподавать в ней, но признавал, что «детям христиан
необходимо посещать в качестве учеников те самые школы, которые были им
запрещены для учителей. Следовало лишь знать свое дело и не дать себе
проникнуться духом идолопоклонничества, которым было пронизано все
обучение и даже школьный календарь».

Впрочем, несмотря на суровые запреты Тертуллиана, христиане преподавали
в этих формально языческих школах, живя в большинстве случаев «в
атмосфере полного нейтралитета»71, и никто не порицал это мирное
сосуществование. Марру приводит несколько типичных примеров: «<В IV
веке> учителями были как язычники, так и христиане, и учеников привлекал
их уровень преподавания, независимо от их вероисповедания. Такой
убежденный язычник как Евнобий гордился тем, что был учеником
христианина Проересия; святой Иоанн Златоуст, хотя и был воспитан в
христианском духе своей благочестивой матерью Анфисой, тем не менее,
учился у язычника Либания, и непохоже, чтобы кто-нибудь из них мог
изменить своему вероисповеданию».

Единственными религиозными школами в то время были катехизические
учреждения, иногда очень высокого уровня, как например знаменитый
Александрийский Дидаскалий, больше похожий на наши богословские
факультеты, чем на католические университеты XIX века, в чью задачу
входило преподавание светских дисциплин с точки зрения Евангелия.
Подобное желание не было присуще Отцам Церкви: «Видно, что они не
создали ничего, что могло бы вызвать мысли о христианской школе...
Воспитанные в рамках классической школы, прекрасно сознавая ее
недостатки и опасности, они считали естественным приспосабливаться к
ней»72.

Средние века

Нашествие варваров уничтожило школы риторики, пережившие Римскую
империю. Но Церковь, до тех пор лишь старавшаяся приспособиться к
общественной школе, неожиданно перехватила инициативу и целиком взяла на
себя заботу об образовании.

Разумеется, это произошло не сразу и не в результате официального
решения. Маленькие школы при монастырях и храмах, рассеянные по
территории бывшей Римской империи, занялись импровизированным и
бессистемным обучением, сводившимся преимущественно к углубленному
чтению Библии. И очень скоро некоторые кафедральные и епископальные
школы — которым наследуют наши университеты — набрали силу, стали
организовывать исследования, распространять свое влияние. Не только во
Франции, но и в Ирландии, и в Англии зарождающиеся университеты
проявляли с VII—VIII веков удивительную жизнестойкость. Например, в
Йорке обучался Алкуин, ставший впоследствии, по воле Карла Великого,
первым университетским деятелем Средневековья.

Все это, как напоминает Иоанн Павел II, были школы, основанные при
кафедральных соборах и монастырях и, следовательно, находившиеся под
непосредственным надзором епископов и аббатов. Эти-то школы и стали
колыбелью средневековых университетов. Как часть Церкви они отличались
двумя главными чертами: все обучение в них, включая широко
распространенное преподавание искусств, было ориентировано на
богословие, а зачисление преподавателей, составление программ, вручение
дипломов проходило под контролем со стороны епархиальной церкви или
монастыря. Императоры могли влиять на них лишь косвенно, благодаря
сближению Церкви и государства в эпоху Каролингского возрождения. Эта
относительная независимость от гражданской власти, эта непосредственная
связь с Церковью очень ярко проявляется в истории крупных университетов
XIII века.

Так, в Париже, как значится в Картитулярии, канцлер университета мог
своей властью разрешать все возникающие вопросы, а в случае трудностей
или разногласий, не разрешимых на месте, должен был обращаться к Папе:
«Арбитром во всех разногласиях, возникающих между преподавателем и
канцлером, остается епископ, но на самом деле все представляется на
рассмотрение Священному Престолу. Профессиональная корпорация, таким
образом, выходит из-под контроля местной духовной власти, становится
международным учебным заведением. Ее укрепляющиеся отношения с Римом и
ослабление местных связей сопровождаются развитием "университетской"
автономии»73.

Таким образом, получив самостоятельность, средневековый университет
представлял собой государство в государстве, квартал в городе, как
например Латинский квартал в Париже. В нем были свои обычаи, свои
привилегии, своя полиция, своя шумная жизнь. Отец Шеню воссоздает образ
Парижа времен Людовика Святого, и университета, ставшего школой школ,
где вскоре должен был обучаться, а затем преподавать Фома Аквинский:
«Университет, в котором стихийно складываются школы, является одним из
цехов нового города, по примеру ремесленных корпораций: человеческое
вдохновение равным образом одушевляет деятельность в области свободных
искусств и ремесел. Преподаватели и студенты составляют настоящий
международный интеллектуальный союз, объединяющий четыре «нации» —
французскую, английскую (Англия и Германия), пикардийскую (Нидерланды) и
нормандскую. Этот университет представляет собой коллективное
юридическое лицо, способное выступать от имени всех людей одной
профессии, и, благодаря этому, приобретает статус государства в
государстве. Он добился, прибегая даже к забастовкам, права устраивать
свою жизнь по собственному усмотрению, вплоть до права иметь свою
полицию, с тем только условием, чтобы она не ущемляла прав вышестоящих
учреждений. Распоряжаясь непосредственно интеллектуальными и культурными
ценностями, Университет пытается даже выйти за пределы университетского
городка и щедро раздавать свои советы политикам, справедливо сознавая
свое всеобщее значение. Преподаватели и студенты составляют «сословие»,
которое наделено не только своими «правами и свободами», но и имеет
моральный и, пожалуй, политический престиж, что приносит как пользу, так
и вред академическим дисциплинам. С появлением же аристократических
академий в эпоху Возрождения приток в них интеллектуалов и богословов из
других сословий надолго прекратится»74.

Как часть церковного организма университет того времени естественно
становился международным. Преподаватели и студенты переезжали из Парижа
в Кёльн, Оксфорд или Болонью. На тесных узких улицах холма святой
Женевьевы встречались студенты разных национальностей, которые
действительно представляли всю Европу. И это обилие студентов, прибывших
отовсюду, сохраняется в Париже, как и в других крупных центрах, вплоть
до XVI века, когда у одних и тех же преподавателей обучаются пикардиец
Жан Кальвин, испанский баск Игнатий Лойола и савояр Пьер Фавр...

Хотя средневековый университет вышел из церковных и монастырских школ,
по прошествии веков он отделился от них, порой он даже противопоставлял
себя монастырским школам, где в затворнической тишине все усилия были
направлены на созерцание и на lectio divina, а не на бесконечные диспуты
о проблемах, поставленных древними языческими философами. Когда варвары
бушевали на развалинах Римской империи, только такие школы, стоявшие в
стороне от всего этого, смогли сохранить и передать потомкам культурное
наследие древнего Рима. Но мать Церковь во время золотого века
христианства брала под свое крыло не только монастыри, обновленные
святым Бернаром и возродившие дух устава святого Бенедикта, но и
университеты крупных интеллектуальных центров с их смелостью и с их
спекулятивными способностями. Ибо средневековый университет был и
оставался церковным учреждением, сохраняя, устройство
подлинно-демократического города, в котором христианский идеал,
политический и общественный порядок осуществляются сами собой.

Начиная с XIV века, а особенно в XV веке эти успехи постепенно
ослабевают. Христианский университет дает трещину, и государства,
начинающие укрепляться, стремятся наложить руку на университеты,
расположенные на их территориях. Автономия и относительная
независимость, предоставленные Церковью, начинают ограничиваться и
подвергаться притеснениям. Вследствие этого государство требует от
университетов только подготовки хороших и преданных слуг. Исследования,
впрочем и без того стесненные традиционностью методов, вырождаются в
рутину и в схоластические ухищрения, которые чахнут и застывают под
иссушающим влиянием номинализма.

Ренессанс и эпоха Просвещения

1. Три отличительные черты университетской жизни, начиная с эпохи
Ренессанса

— Административная и финансовая зависимость от властей. Университет
становится национальным, региональным, иногда даже местным (как
случилось со Страсбургским университетом, автономию которого Людовик XIV
признал в 1681 г. при аннексии Эльзаса). Следствие этого: университеты
управляются по принципу cuius regio, eius religio (чья власть, того и
вера), немецкие и швейцарские университеты переходят в протестантизм (в
лютеранство, иногда в кальвинизм); в Голландии споры и разногласия;
английские университеты становятся англиканскими...

— Расцвет всех отраслей науки, в особенности юриспруденции (создание
международного права: деятельность Гроция). Следствие этого: не только
раздробление факультетов, приводящее к разрушению единства
средневекового университета, но и развитие неуниверситетских академий и
исследовательских центров, подрывающих авторитет официального
университета. Университет еще «цепляется» за учение перипатетиков, тогда
как ученые под влиянием Декарта все больше и больше склоняются к новым
методам познания. Он становится второстепенным учреждением, а подчас и
компрометирует себя резкими репрессивными суждениями, больше
неприемлемыми для общественного мнения.

— Отсталость факультетов богословия, которые охотно предаются
бездеятельному брюзжанию. Во Франции богословский факультет Сорбонны
довольно быстро становится центром оппозиции как янсенистам, так и
иезуитам. Схоластический стиль преподавания, часто бессмысленного и
обескровленного влиянием номинализма, оказывается совершенно чуждым
поискам духовности, столь важным для первой половины XVII века во
Франции.

2. Отношения университета с Церковью

Эти отношения еще не приходят к открытым столкновениям, как это случится
в XIX веке, но они уже очень далеки от тех, которые существовали в
Средние века. Здесь необходимо подчеркнуть существенный момент:
университет постоянно сохранял связи с национальной Церковью. Отсюда —
галликанские тенденции во Франции и жозефистские — в немецкоговорящих
католических странах. Церковь осуществляет свое влияние через
богословские факультеты, схоластический консерватизм которых мы уже
подчеркивали. Дисциплинарная роль богословских факультетов, с которой
приходилось мириться из-за страха перед королевским могуществом — ведь
именно Людовик XIV, а не Рим, начал преследования янсенистов в XVII
веке,— в XVIII веке будет раскритикована и осмеяна. Но власть Церкви над
университетами пока еще достаточно крепка. Лишь революции, разрушившей
университет и преследовавшей Церковь, удастся разделить то, что было
неразрывно связано со времен Карла Великого.

XIX век

1. Французский университет

Французскому университету выпала особая судьба, благодаря радикализму в
организации, который был ему навязан Наполеоном, и влиянию, которое,
вследствие ряда императорских завоеваний, он оказывал на другие
европейские университеты. Уже пошатнувшийся накануне 1789 г. и сметенный
революцией университет был восстановлен Наполеоном на новой основе:
«Старинное и общепризнанное слово "университет" получило внезапно особый
смысл: оно стало означать организацию, владеющую монополией на
общественное образование; университет превратился, по терминологии
закона от 10 мая 1806 года, в "организацию, имеющую исключительную
ответственность за общественное образование и воспитание во всей
Империи". Он снова стал корпорацией, но корпорацией, созданной и
поддерживаемой государством; прежде всего, орудием политики, власти,
режима... Для этого были приняты новые законы, в частности,
устанавливающие строгую иерархию преподавателей. Главный преподаватель
(Фонтан) с помощью Совета выполнял общеадминистративные функции и ведал
назначением на должности. Ректоры, инспекторы, деканы, преподаватели,
служащие университета или Академии занимали разнообразные посты, от
самых низких до самых высоких, и весь этот персонал находился под
контролем Министерства внутренних дел...»75.

Эта тоталитарная система не обошла своим вниманием и Церковь — в то же
самое время был заключен Конкордат. Но та часть системы образования,
которая осталась в ведении Церкви, находилась под надзором государства,
была очень ограничена и лишена возможности взаимодействия с другими
частями: большие семинарии (одна на епархию), малые семинарии или
церковные школы, предназначенные для подготовки духовенства,— в этих
учреждениях, согласно их статусу, давалось исключительно клерикальное
образование. При секуляризации наполеоновского университета пышно
расцветал антиклерикализм, и Июльская Монархия увидела торжество Мишле и
Кинэ76.

Уничтожившая всякую университетскую автономию, сделавшая преподавателей
всех учебных заведений, кроме Коллеж де Франс, чиновниками, которых
можно назначить, отозвать или переместить по решению министерства,
наполеоновская организация, странным образом сохранившаяся, несмотря на
смену режима, естественно, вызывала недовольство. Оно было робким, но в
результате известных дискуссий привело к закону Фаллу, признавшему
относительную свободу среднеобразовательных католических коллежей, и к
закону 1875 г., разрешающему высшее образование, которое, хотя и было
еще очень зависимо от министерства, но все же потихоньку ускользало от
его авторитарной власти. Церковь была больше всех заинтересована в этой
неудобной для государства свободе, в этих законах, чье значение вскоре
уменьшилось из-за внесенных в них ограничений77.

2 Университеты соседних стран, находящихся под большим или меньшим
влиянием Французской Империи

Наполеон стремился сохранить высшие учебные заведения, существующие в
Империи за пределами Франции. Он пощадил немецкие университеты, а также
университеты Турина, Генуи, Пармы, Пизы... но подчинил их имперскому
университету! После падения Наполеона эти университеты частично вновь
обрели самостоятельность. Но в Германии они остались достаточно тесно
связанными с властью, сохраняя в назначении профессоров и присвоении
степеней традиционные обычаи и привилегии, охраняющие их от
административного засилия французского университета. Отмеченные
рационализмом Aufklдrung'a78 и лютеранским духом, они были чужды
католической Церкви. Тем не менее, в университетах были созданы или
сохранены кафедры теологии. Но вместо полемики по частным вопросам,
какая велась во Франции, они выражали презрительное и невежественное
пренебрежение к Риму, о чем свидетельствует поговорка «doctor romanus,
asinus germanicus» («доктор римский — осел германский»).

3. Англия и Соединенные Штаты

Англия и культурно родственные ей молодые Соединенные Штаты убереглись
от французской заразы централизации и подчинения государству. Принцип
университетской автономии, осуществляемый под сдержанным контролем
государства, был сохранен. Культурные и религиозные группы могли
основывать и поддерживать университеты, особо преуспевавшие в США, как
например знаменитый Нотр-Дам Отцов Святого Креста.

4. Бельгия

Отдельно нужно отметить Бельгию, где с момента обретения независимости
соблюдался принцип свободы образования (декабрь 1830 г.). Это
способствовало учреждению епископами с благословения Григория XVI
католического университета в Лувэне, первого в своем роде для
четырехвековой традиции. И почти в то же время сторонники свободомыслия
при поддержке муниципалитета создают свой университет в Брюсселе. Оба
они мирно сосуществуют... и даже легко объединяются, чтобы добиться от
государства дополнительных субсидий!

5. Римские, университеты

Завершает общую картину университетской жизни XIX века создание римских
университетов во времена понтификата Пия IX. Создание университетов и
преобразование бывших теологических коллежей демонстрирует нам
двойственность, очень характерную для XIX века, которой не знал
средневековый университет. Перед лицом государства, ее не замечающего,
контролирующего и притесняющего. Церковь учреждает свои собственные
университеты. В лучшем случае мы наблюдаем признание неприкосновенности
границ и соблюдение принципа Менэ: свободная Церковь в свободном
государстве (что для Франции XIX века — только благое пожелание, а вовсе
не констатация мирного сосуществования). Почтение к Церкви, скорее
формальное, чем искреннее, не мешает однако столкновениям и
притеснениям. С этой точки зрения нужно отметить возникающие вскоре во
Франции попытки ограничить действие либеральных законодательных актов, в
частности, сложности с финансами, препятствующие закону Фаллу, поправка
1878 г. к закону 1875 г. о свободных университетах, от которых с тех пор
отказываются, и смешанный университетский совет, и устав университета.

ЦЕЛЬ ЦЕРКВИ

Апостольское уложение Sapientia Christiana применимо к ситуации, когда,
как признает Конгрегация католического воспитания, мы наблюдаем
необычайное разнообразие католических факультетов и университетов: от
университета Святого Фомы на Филиппинах до «Католики» в Вашингтоне, не
говоря уж о Квебекском университете Лаваль! Чтобы можно было составить
полное представление о католических университетах, о каждом из них нужно
написать подробную монографию. Компетентная римская Конгрегация
заботится о том, чтобы было воспринято все истинное, подлинное и доброе,
что есть в наследии местных исторических традиций. В отличие от
некоторых политических режимов. Церковь не стремится ни произвольно
сводить все к единообразию, ни навязывать из центра свои парализующие
программы. Та часть декларации II Ватиканского Собора о христианском
воспитании, которая посвящена католическим факультетам и университетам,
носит скорее характер серьезного исследования, чем административного
планирования. В ней говорится, что, лишь уважая различные пути, ведущие
к истине, можно продвинуться в деле христианского и католического
высшего образования: «Церковь в высших школах, а особенно в
университетах и на факультетах, зависящих от нее, стремится к тому,
чтобы каждая дисциплина развивалась посредством рациональной
организации, согласно своим принципам и своим собственным методам, при
наличии свободы, необходимой научному исследованию, так, чтобы все
больше углублялось ее понимание. Новые вопросы и исследования,
возбуждаемые современным прогрессом, нуждаются в более внимательном
изучении. Требуется яснее представить себе, каким образом соединяются
вера и разум, чтобы найти единую истину... Таким образом, должно
проявить себя открытое, постоянное и всеобъемлющее христианское мышление
во всем умственном стремлении к высшей культуре; и питомцы этих
заведений должны получать такую подготовку, чтобы стать выдающимися
деятелями науки, готовыми взять на себя важнейшие задания в обществе и
свидетельствовать о вере в мире»79.

Сотрудничество

Надо сказать, что в последние годы во Франции намечается некоторый
прогресс в области лояльного сотрудничества и совместной работы двух
структур: науки и высшего образования, которые слишком часто
соперничали, как в XIX веке, так и в начале XX.Несколько упрощая — и
забегая вперед! — можно сказать вместе с Рене Ремоном, что наблюдается
переход от антагонизма к слиянию и от конфликта к согласию.
Освободившись от опеки церковной власти, общественные университеты
оказались под влиянием и опекой государства, мощного соперника Церкви.
Принятый ими в качестве официальной философии либерализм воспринимался
христианами, непримиримыми к релятивизму, как индифферентизм. Тогда как
университеты отстаивают независимость критических суждений и права
разума, Церковь употребляет все свое влияние, чтобы научить догматам
веры и христианскому долгу. Поскольку католики не могут принять научные
постулаты государственного университета с его материализмом и строго
позитивистскими методами, они стремятся создать собственные
университеты. Удивительный парадокс заключается в том, что догматики
требуют свободы, а либералы защищают монополию! Антагонистические и
соперничающие государственные и церковные университеты Франции вступают
в конфликт, или, в лучшем случае, игнорируют друг друга. Глубокие
изменения, происходящие с нами сейчас,— изменения недавние и непрочные.
Будущее, на которое мы можем в какой-то степени повлиять нашими
поступками, утвердит или исказит эти изменения. Нынешнее положение
объясняется лишь удивительным совмещением перемен в гражданском и
религиозном обществе. У государства, как такового, нет больше философии,
и за прошедшие полвека мы видели, как отошли в прошлое позитивизм и
недоверие к науке. Церковь перешла от запретов Syllabus'а. к диалогу, и,
как подчеркивает Иоанн Павел II, Собор открыл для нее новые пути. Как ни
парадоксально это звучит, майский кризис 1968 г. разрушил старую
наполеоновскую структуру. Предоставление пусть даже ограниченной
самостоятельности государственным университетам позволяет им завязывать
отношения с католическими институтами, одновременно стираются
традиционные представления о светском образовании как о нейтральном и
утверждается право на самобытность. Как могут католические институты
продолжать противостоять университетам, если Церковь больше не
противостоит обществу? В своей замечательной речи в ЮНЕСКО, посвященной
столетию католических институтов, празднование которого происходило под
покровительством президента Франции, государственный секретарь по делам
университетов выделил «три важнейших момента: утверждение
жизнестойкости, надежды на будущее и, возможно, самое главное,— радость
примирения. Само слово "примирение", - прибавил он,— может сегодня
показаться странным. Но я намеренно употребляю его, имея в виду тот
долгий период, когда государственный университет и католические
институты противостояли друг другу... Франция преобразилась, как
изменилась и Церковь. Как, впрочем, и Университет»80.

Взаимное признание

Итак, несмотря на то, что административные и юридические структуры
проявляют гибкость лишь в исключительных случаях, государственный
университет и университеты Церкви, поставившие себе первоочередной
задачей исследование Писания и христианской веры, теперь признают друг
друга. Благодаря установлению свободных отношений между партнерами, их
сотрудничество, которое, возможно станет постоянным, способствует
совместной работе, в соответствии с буквой и духом закона о направлениях
высшего образования (от 12 ноября 1968 г.). Преподаватели
государственных университетов участвуют в богословских исследованиях, в
том числе и в исследованиях, проводимых католическими институтами;
преподавателей католических институтов приглашают и принимают в
университетские структуры, например, в Высшей школе практического
обучения (L'Ecole pratique des Hautes Etudes). Расширяются ученые
советы. Появляются совместные публикации, особенно с тех пор, как
изыскания в области церковной истории, патристики или социологии
перестали быть ограниченной областью и стали полем деятельности,
открытым для всех, где все ученые, невзирая на прежнее соперничество,
призваны проводить тщательные научные исследования. Эти исследования, по
предписанию Собора, стали первостепенным делом католических
университетов. Чтобы Евангельский свет все ярче освещал наш мир, для
которого он — великая необходимость и благодать, нужно,— говорится в
документах Собора,— всеми силами стремиться к установлению
соответствующей согласованности между католическими школами и к развитию
между ними и другими школами того сотрудничества, которого требует общее
благо всего человечества (декларация Gravissimum Educationis, №
12).Завершением векового развития отношений стало предложение Конвенции,
сделанное всем пяти католическим институтам Франции 3 мая 1979 г.
начальником высшего образования от лица министра университетского
образования: «Как вы знаете, государство желало бы, чтобы в будущем его
отношения с частными высшими учебными заведениями развивались в рамках
Конвенции, что придало бы им большую последовательность и позволило бы
лучше учитывать особенности каждого учебного заведения, чья
деятельность, свойства, педагогическая направленность, отличие от
методов обучения и исследований, используемых в государственных учебных
заведениях, представляют особый интерес».

Евангелие и культура

Вот в какой исторический контекст включено для французской Церкви
апостольское уложение Sapientia Christiana. Его открытость по отношению
к любой культуре, с одной стороны, и научным университетским требованиям
— с другой, соответствует основному пожеланию Собора: обеспечить
активное присутствие Церкви в современном мире. Иоанн Павел II,
наследник своего великого предшественника (как он сам его часто
называет) Павла VI, ставит наше университетское законодательство в
зависимость от Gaudium et Spes и Gravissimum Educationis, оставаясь
верным основному положению апостольского обращения Evangelii Nuntiandi:
вся человеческая культура целиком должна быть пронизана Евангелием. Как
писали отцы Колен и Дюбарль81, нужно создать теологическое измерение
культуры. «Вопрос состоит лишь в способности верующего человечества и
всего религиозного сообщества создать в мире человеческой культуры
самобытное теологическое измерение, существующее в свете божественной
истины веры, которую оно понесет в мир. Необходимо, чтобы оно в своей
самобытности было недоступно для философских или научно-философских
спекуляций... опираясь на достоинство разума, уверенного в том, что он
провозглашает правду и утверждает истинную реальность». В свете этой
важнейшей задачи становится понятным, почему апостольское уложение
привлекает к себе внимание и пробуждает ответственность епископских
совещаний. Ведь речь в нём идет не о местной, то есть маргинальной
деятельности, но о евангельском требовании. Сегодняшняя Церковь знает,
вслед за Томасом Мертоном, что на свете не бывает изолированных
островов, и верит как Иосиф Кардижн, что вода в сосуде не просто влияет
набреду обитания тех рыб, которых он сравнивает с людьми, но и
составляет самую ее суть.

Университет и пастырство

Церковь сегодня не только наследует прошлое, но и создает будущее. Этого
не могло бы быть, если бы она оставалась в стороне от великого
культурного потрясения нашего времени, этого протеста современности. Как
говорится в Sapientia Christiana, новые науки и новые открытия порождают
новые проблемы. Эти проблемы тесно связаны с духовными дисциплинами.
Безусловно, Иоанна Павла II нельзя обвинить в уходе от современности.
Упомянув знаменитую речь Иоанна XXIII на открытии Собора и
соответствующее место из Gaudium et Spes («одно дело — залог подлинной
веры, содержащейся в нашем истинном учении, другое — способ, каким эти
истины выражаются, при полном сохранении того же смысла и значения»),
апостольское уложение связывает прогресс науки и техники с пастырским
руководством на пути к более зрелой вере. Существует очень тесная связь
между университетской работой богословских и религиозных факультетов и
прогрессом в религиозной жизни. Потому Папа настойчиво призывает
университетских преподавателей к пастырскому служению, а пастырей — к
внимательному отношению к университетским проблемам. Согласно Уложению,
для одних это — большая помощь Церкви, а для других — требование
церковного долга. В этих условиях неизбежные конфликты между богословами
и духовной властью потеряют характер бесплодных столкновений, а тесные
плодотворные отношения будут способствовать утверждению свободы, и все
это будет служить живой вере людей в Бога и евангелизации как миссии
Церкви в наше время. Очевидно, что сложно согласовать требования
подлинной свободы, законного разнообразия с сохранением некоего
сущностного единства (отметим прилагательные, определяющие границы
антиномии). Главное, чтобы взаимно уважались знания и признавались
различные духовные авторитеты с их особыми требованиями.

Требования Церкви и университета

Здесь надо заметить, что люди, причастные к подготовке Уложения, с
удовлетворением отмечают, что его окончательная редакция отвечает
глубоким потребностям университетов. Из всех задач, какими бы важными
они ни были. Уложение выделяет поиски истины, воспитание учащихся и
особый вклад в дело евангелизации. Таково окончательное изложение целей
церковных факультетов в статье 3. Апостольское уложение признает и такие
университетские потребности, как уважение к методам каждой конкретной
науки, к педагогическому прогрессу и к принципу коллегиальности,
сопровождаемой необходимостью личной власти. Вместе с этим Уложение
утверждает примат Слова Божьего, уважение духовной власти и пастырских
нужд народа Божьего. Эти требования Церкви вменяют в обязанность
преподавателям излагать прежде всего то, что является ее традиционным
достоянием. Что же касается гипотез собственного мнения или порожденных
новыми изысканиями, то тут необходимо действовать осторожно, подчеркивая
их неокончательный характер. Ибо преподаватели обучают не от своего
лица, а от лица Церкви. Отсюда вытекает разумное основание nihil obstat
и канонической миссии. Представители факультетов не были единодушны в
вопросе о роли церковной власти в управлении. Решая этот вопрос,
Уложение на первое место ставит Святой Престол, а на второе — канцлера
университета. Чтобы пересмотреть по многим пунктам университетские
уставы (а результаты этой работы нужно представить в Рим к 1 января 1981
г.), потребуется совместная согласованная работа и углубленный диалог с
Конгрегацией католического воспитания. Он станет проверкой доверия,
необходимого для того, чтобы предстоящая работа была плодотворной.
Глубоко укоренившаяся взаимная подозрительность между духовной властью и
университетскими преподавателями наносит большой ущерб церковной жизни.
В частности, в настоящее время требование интеллектуальной
самостоятельности, необходимой для научных исследований, и
неотчуждаемость прав истины провозглашаются в таком конфликтном тоне,
что всякое вмешательство иерархии выглядит невыносимой внешней опекой,
способной подорвать доверие к католическим университетам и помешать
консенсусу, столь важному для университетской общины. В эпоху разрушения
основ, сотрясающего наш культурный мир, крайне важно, чтобы богословские
и религиозные факультеты могли свободно работать для царства истины и
чтобы пастыри, уважая внутренне обоснованные требования
самостоятельности научных исследований, понимали, что их особая
ответственность заключается в одновременном служении Слову и народу
Божьему. Ценность Апостольского уложения состоит в том, что оно
напоминает нам об этих требованиях, соединенных в Церкви, для которой
исследование истины — не абстрактное действие, но страстные поиски
Слова, воплощенного откровения Бога Живого, познаваемого в вере. Как не
понять всей важности поставленной задачи! Ведь речь идет не только об
университетских предписаниях, но и о миссии Церкви, о возвещении
Евангелия людям нашего времени, которые больше, чем когда бы то ни было,
ищут разумного объяснения своей веры. Как совсем недавно говорил мне
Иоанн Павел II: без пастырства разума нет никакого пастырства.

 

III

ЭКСПАНСИЯ УНИВЕРСИТЕТА В СОВРЕМЕННОМ ОБЩЕСТВЕ

Экспансия знания как фактор развития

Экспансия университета в современном обществе — безусловно одно из
важнейших явлений нашего времени. Оно неоспоримо свидетельствует о
стремительном и постоянном прогрессе образования во всем мире, где даже
развивающиеся страны стараются разделить с индустриальными державами
многовековое стремление человечества к знанию, распространяющемуся все
шире и шире. Хотя знание все больше предстает как способ обладания и
необходимое условие власти, оно становится также — и это не может не
радовать — неотъемлемой чертой человечества в его поисках цельного
развития каждого человека. Как писал папа Павел VI в предисловии к
пространной энциклике Populorum Progressio:«Избавиться от нищеты,
обеспечить свое существование, здоровье, постоянную работу, брать на
себя большую ответственность, освободиться от всякого гнета, сделать
невозможным унижение своего человеческого достоинства, быть более
образованным, одним словом, делать, знать и иметь больше, чтобы стать
лучше — таковы сегодня устремления людей, в то время как большая часть
их принуждена жить в условиях, делающих эти законные желания
иллюзорными»82.

Без социального прогресса не может быть экономического роста. И
недостаток образования не менее прискорбен, чем недостаток еды. Если
пищи не хватает разуму — человек ущербен. Каждому народу, чтобы стать
подлинным творцом своей судьбы, необходимо располагать начальными
основами. Пройдя начальный период овладения грамотностью, новое
поколение должно воспринять начала науки и культуры как драгоценный
капитал, которым надо будет воспользоваться. Все народы, от самых
древних до самых молодых, сознают это и ведут мирное соревнование,
совершенствуясь во всех отраслях знания.

Закон о направлениях высшего образования

Как известно, во Франции этот путь давно открыт. На протяжении веков
густая сеть начальных школ, средне-образовательных лицеев и коллежей
покрывала всю страну, приводя все большее число учеников, как правило,
получивших степень бакалавра, в аудитории университетов и высших школ.
Но продолжительный экономический и социальный прогресс, растущая
демократизация, в том числе и в области высшего образования, несколько
десятилетий назад открыли двери факультетов широкому кругу учащихся83.
Кризис мая 1968 г. произошел, в частности, потому, что старая Alma Mater
не смогла и не сумела достаточно обновиться, чтобы принять эту новую,
более многочисленную волну молодых людей, качественно отличающихся от
традиционных студентов не менее традиционных факультетов. Тем не менее
для молодых французов возможность попасть в университет соответствовала
основным законам страны. Конституция V Республики (4 октября 1958 г.),
ссылаясь на преамбулу Конституции Г/ Республики (27 октября 1946 г.),
торжественно гарантирует «равные права ребенка и взрослого на
образование, профессиональное обучение и культуру». Именно на этой
основе все последующее законодательство стремилось эффективно
содействовать доступу молодого поколения, родившегося во время
послевоенного демографического взрыва, к высшему образованию. Майский
кризис 1968 г., о котором я только что упоминал, стал начальным пунктом
коренных законодательных перемен в этой области. С тех пор высшее
образование управляется законом о направлениях образования от 12 ноября
1968 г., основная задача которого ясно выражена в 1-ой статье главы I.
Вот она: «Основной задачей университетов и учреждений, которые подпадают
под действие настоящего закона, является получение и передача знаний,
развитие исследований, образование.Университеты должны стремиться на
самом высоком уровне и в соответствии с прогрессом блюсти высшие формы
культуры и науки и обеспечивать доступ к ним всем, кто имеет к этому
склонность и способности.

Они должны отвечать нуждам нации, поставляя ей специалистов во всех
областях и участвуя в социальном и экономическом развитии каждого
региона. С этой целью они должны приспособиться к демократическим
переменам, вызванным индустриальной и технической революцией.

Университеты должны обеспечить возможность осуществлять
преподавательскую и исследовательскую деятельность в условиях
независимости и спокойствия, необходимых для размышлений и
интеллектуального творчества.

Университеты должны стараться обеспечить средства для ориентации
учащихся и лучшего выбора профессиональной деятельности, которой те
намерены себя посвятить, и снабдить их с этой целью не только
необходимыми знаниями, но и элементами профессионального образования.

Они должны облегчать культурную, спортивную и общественную деятельность
учащихся — важное условие гармоничного и полного образования.

Они должны готовить преподавателей для национального обучения,
заботиться обо всем комплексе этой подготовки — без ущерба для адаптации
различных категорий преподавателей к соответствующим задачам — и
способствовать постоянному улучшению педагогики и обновлению знаний и
методов.

Высшее образование должно быть открыто для студентов, окончивших курс, а
также для лиц, не имевших возможности продолжать обучение, с тем, чтобы
позволить им, в соответствии с их способностями, улучшить шансы на
продвижение или изменить их профессиональную деятельность.

Университеты должны содействовать, за счет новых средств распространения
знаний, постоянному образованию, служащему всем категориям населения и
всем целям, которые оно может предполагать.

В общем, высшее образование — учебный комплекс, следующий за средним
образованием,— способствует культурному развитию общества и тем самым
его движению к более высокой ответственности каждого человека за свою
собственную судьбу84.

Кризис университета

Всякому известно, что законы в каждой определенной стране и в каждый
данный момент представляют собой оптимальное состояние для
законодательного большинства страны и что их применение не обходится без
сложностей и необходимой адаптации, если речь не идет о кризисах,
которые стремятся к революционному преобразованию того, что не смогли
подготовить мудрые и прогрессивные реформы. Что можно сказать, исходя из
этого, о современной ситуации во Франции? Отмеченное беспрецедентной
экспансией высшее образование с трудом приспосабливается к этому притоку
учащихся и не может удовлетворить всей потребности в знании в более
широких и определенных областях, сообщение между которыми для разных
специалистов не всегда доступно. Хотя широкая публика редко замечает
проблемы университетов, они тем не менее очень серьезны. На протяжении
последнего десятилетия они стали предметом многочисленных дискуссий и
публичных прений, но ни одна из спорящих сторон не может указать
определенный выход. В самых различных политических ситуациях противники
высказываются не всегда откровенно, и суть вопроса бывает скрыта от
порой не слишком информированного и обеспокоенного взгляда. Чтобы быть
кратким, я сознательно ограничусь восемью проблемами, вызывающими особый
интерес.

1. Французский университет разрывается между автономией, объявленной в
университетском законе 1968 г., и зависимостью от государства, особенно
в том, что касается дипломов.

2. Статус преподавателей далеко не удовлетворителен. К тому же большое
число преподавателей слишком занято своими исследованиями и не уделяет
достаточно времени студентам. Эта важная проблема до сих пор серьезно не
рассматривалась.

3. Университет с трудом выполняет двойную функцию носителя чистой
бескорыстной культуры и профессиональной подготовки. При растущем числе
дипломантов, не находящих применения, правительство решило сделать упор
на профессионализации высшего образования, что и явилось началом
кризиса.

4. Во Франции насчитывается 900.000 студентов, если учитывать не только
университеты, но и другие высшие учебные заведения. Это одна из самых
больших цифр по Европе. Но, за исключением медицины, руководство не
осмеливается вводить отбор. Наибольшее число дипломов, не находящих
применения, приходится на филологию и гуманитарные науки.

5. Множественность дисциплин, бывшая одной из основных идей реформы 1968
г., осуществляется весьма неудовлетворительно.

6. Увеличение количества университетов повлекло за собой далеко не
всегда рентабельные инвестиции. Выходом из этого могла бы стать лучшая
специализация университетов, но она только намечается.

7. Самые важные посты в государстве занимают не выпускники
университетов, а выпускники Высших Школ. Доминирующая роль Высших Школ —
одна из особенностей Франции.

8. Университет все больше политизируется, что наносит тяжелый ущерб
самому духу университета, который должен быть пространством свободного
высказывания мнений85.

Эти сложности, эти противоречия весьма серьезны и могут обескуражить.
Ибо совершенно ясно, что без минимального консенсуса, согласованности не
может быть ни образования, ни воспитания. Народ, который не любит своих
учителей и не доверяет им, народ, который боится своего нового молодого
поколения, не сможет выжить. Позволю себе процитировать здесь слова
монсиньора д'Ульста, бывшего первым ректором Парижского Католического
института. Когда ему дурно говорили о молодежи того времени, он отвечал:
«Молодые люди нужны не только для того, чтобы не дать миру кончиться, но
и чтобы помешать ему спать; без них мир погряз бы в рутине»86.
Бесполезно успокаивать себя, мы не рискуем ничем, оставаясь в стороне от
времени, которое бежит, даже несется столь быстро, что нам не хватает
дыхания, чтобы догнать его. Не будем же делать образование, согласно
жестоким словам шутника Бернарда Шоу, организованной защитой взрослых от
молодых. Мы должны найти способ научить их полюбить то, что любим мы,
желать того же, что мы, разделять наши стремления. Не такова ли
программа доклада Международной Комиссии по развитию образования под
эгидой ЮНЕСКО, удачно выраженная в двух словах: учиться быть?87 Да, это
так, воспитывать — значит учить быть человеком.

Новые вопросы для нового будущего

Совершенно очевидно, что в том меняющемся мире, каковым является
культурное пространство нашего времени, недостаточно как раньше — то
есть как вчера, в те времена, когда я сам учился,— недостаточно учить
раз и навсегда установившимся идеям и испытанному на практике. В нашем
становящемся мире университет должен рассматривать новые вопросы, чтобы
помочь учащимся вступить в совершенно новое будущее. Разрастающийся
университет должен решать свою традиционную задачу в абсолютно новых
условиях. Один из наших философов, Поль Рикёр, хорошо выразил суть этой
неопределенной ситуации, когда гипертрофия средств плохо скрывает
атрофию целей. Чему учить и зачем? «Отсутствие коллективных целей в
нашем обществе,— объясняет он,— сопрягается со стиранием норм.
Драматический опыт нашего времени — это то смутное, ускользающее
убеждение, что наше культурное наследие впервые кажется непригодным к
созидательному переосмыслению, к проекции в будущее»88. Какие знания
надо передавать, чтобы они были достойны доверия? — такова проблема
преподавателей в наше время всяческих перемен. Ибо перемены — это не
просто изменение, это настоящая трансформация, настоящий сдвиг, переход
к тому, что называется технотронным обществом89. Этнолог Маргарет Мид
хорошо проанализировала этот феномен в своем интересном труде «Разрыв
поколений». «Мы перешли,— пишет она,— от постфигуративной культуры, в
которой основной социальной моделью является поведение современников, к
культуре префигуративной, отмеченной ощущением, что ничто в прошлом не
имеет смысла и не может послужить в будущем»90. Это похоже на
коперниковскую революцию. В других выражениях Гастон Берже, основатель
науки о будущем, утверждал, что в своей очарованности прошлым наша
цивилизация была настойчиво ретроспективной91. Сегодня, напротив, вместо
того, чтобы предлагать испытанные модели, высшее образование должно
готовить молодежь к созданию новых моделей, которые были бы действенны.
Преподаватель не представляется больше человеком, за которым всегда
остается последнее слово. Его опыт перед лицом будущего иногда очень
невелик. Отсюда у него возникает чувство неуверенности, которое молодые,
в свою очередь, воспринимают агрессивно или с тревогой.

Учить учиться

Одно из основных положений нынешнего, все шире распространяющегося
высшего образования — это необходимость учить не концепциям, а методам,
короче говоря, учить учиться. А одно из следствий этого то, что высшее
образование не остается, как это было вчера, первоначальным
образованием, но становится образованием постоянным. Уже недостаточно
выучиться на пороге активной жизни чему-либо раз и навсегда. Нужно все
чаще и все углубленнее проходить повторную подготовку. Обучение
становится не ограниченным, но продолжающимся. И поэтому экспансия
высшего образования достигает более высокой, чем когда бы то ни было,
степени под воздействием демографического взрыва, демократизации
образования и постоянного обучения во всех областях. То же происходит и
в Парижском Католическом институте, институте, специализирующемся на
постоянном образовании духовенства.92

Социальная обоснованность

Эта беспрецедентная экспансия ставит, конечно, множество проблем, к
которым очень внимательно относится университетское руководство разных
стран, что доказала 14-семестровая конференция постоянной Конфедерации
ректоров и вице-канцлеров европейских университетов, собравшаяся в
Эдинбурге 21—22 апреля 1977 г. Рост университетского сектора влечет за
собой бюджетные требования, трудно удовлетворимые в условиях
экономического кризиса, коснувшегося некоторых наших стран. Отсюда
вопрос, поставленный в Эдинбурге: социальная обоснованность
университетского образования.

Образование профессиональное и общее

В этой области, как известно, сталкиваются две тенденции: готовить
практиков, обученных для выполнения специфической задачи, или людей,
подготовленных для выполнения разнообразных задач, возложенных на них
обществом. Мне, со своей стороны, хотелось бы преодолеть это
противоречие: университет должен одновременно обеспечивать общее
образование и профессиональное. Если он не обеспечивает первого, он
изменяет своему предназначению и становится незначительным (в
этимологическом смысле слова). Если он не обеспечивает второго, то
изменяет своему общественному долгу и становится, как говорят наши
друзья англичане, иррелевантным, необоснованным. Как мне кажется,
совершенно ясно, что большая профессионализация возможна и желательна.
И, в то же время, умение делать не сможет скрыть отсутствие понимания
зачем это делать. Я приведу пример из области медицинского обучения.
Хороший врач — это не просто человек, достигший технического
совершенства в своей профессии, но человек, подготовленный к
столкновению с решающими для нашего будущего проблемами жизни и смерти.
Ибо смерть отбрасывает грозную тень с первого мгновения зарождающейся
жизни и до последнего дыхания угасающей жизни. Готовить врачей,
способных размышлять над проблемами абортов и эвтаназии, наверное, так
же важно, как готовить узких практиков, которые могут вылечить отдельно
сердце, артерии или печень, но дать умереть больному: больной, как
говорится, умрет вылеченным!

Готовить специалистов, которые были бы людьми

Общество нуждается в простых людях не меньше, чем в специалистах, иначе
оно рискует оказаться во власти «учеников чародея». Исключительная
задача университета заключается в том, чтобы давать им многостороннее
образование, дабы они были не тормозящим грузом, а движущей силой. Ибо
человек XX века, приближающийся к 2000 году,— человек, как правило,
меняющий профессию два или три раза в жизни, или тот, кто, не меняя
профессии, видит, как она сама меняется. Основная цель все шире
распространяющегося высшего образования — воспринять это изменение.
Невозможно решить проблемы университета, если упорно подходить к ним как
к частным, тогда как они являются глобальными. Высшее образование не
выполнит своих задач, если не будет отвечать потребностям страны. Но эти
потребности не только экономического и технического порядка. Они не
определяются исключительно системой, будь то социализм или капитализм.
Они проистекают из природы человека, который является одновременно homo
sapiens, homo ludens93. Роль высшего образования заключается не в том,
чтобы готовить бесполезных дипломированных выпускников для воображаемого
будущего, а в том, чтобы создавать специалистов, способных, благодаря
своей компетентности, оставить след в развитии нашего общества. Чтобы
добиться этого, высшее образование должно перейти от университетской
отвлеченности к универсальной конкретности — обширная программа! Таким
образом, экспансия высшего образования не будет неуправляемой болезнью,
разрушающей тело общества, но интеграцией, оптимальной для его
равномерного развития. С такой точки зрения высшее образование включает
в себя одновременно получение исчерпывающих знаний в области научных
разработок и их плодотворное использование, отмеченное непрерывным
совершенствованием. Обучение содержательной стороне дела совмещается с
постижением прикладной стороны; любая энциклопедическая культура, будь
она даже монодисциплинарна, отныне невозможна. Даже в
социально-экономической области способность к изобретению чего-то нового
так же важна, как практические навыки. Обучение критическому мышлению
вовсе не опасно, напротив, оно становится незаменимым козырем. И
поэтому, вместе с необходимым профессиональным образованием, общее
образование вновь становится рентабельным в полном значении этого слова.
Отсюда взаимное оплодотворение культуры и работы кажется мне одним из
важнейших итогов развития университета, его вкладом в строительство
завтрашнего мира.

Образование и исследования

Так во всем богатстве проявляется исключительность высшего образования,
сочетающего обучение и исследования в плодотворном симбиозе. По мере
того, как расширяется радиус его действия, охватывая новых людей, оно
все лучше соответствует своей задаче иннервации всего подверженного
изменениям общества. С этой точки зрения мне представляется интересной
ситуация, сложившаяся в Католическом институте, например, Парижском,
соединяющем в себе одновременно получение университетского диплома и
удостоверения о профессиональной пригодности, к примеру, степень
лиценциата точных наук и диплом инженера - электроника или химика, или
степень лиценциата гуманитарных наук и диплом переводчика,
библиотекаря-архивиста, психолога-практика или психолога-педагога. Кроме
того, соседство в одном университете классических факультетов философии,
богословия и религиозных наук с высшими профессиональными школами, а
также с факультетами гуманитарных наук и педагогики кажется мне очень
важным для различного междисциплинарного сотрудничества, которое
остается необходимым как никогда университетским идеалом. В этой
перспективе выбор преподавателей приобретает первостепенное значение.
Ибо именно от их способности к междисциплинарному сотрудничеству зависит
успех этого замысла, основополагающего для будущего нашего общества.

Свободный доступ или отбор?

Что до проблем, касающихся студентов, подход к ним, как известно,
колеблется от свободною доступа до предварительного отбора; первый
практикуется, хотя его эффективность вызывает сомнение, второй отброшен
по демократическим мотивам. Когда ежегодный прирост учащихся превышает
10%, а часть общественных средств, приходящихся на долю высшего
образования, составляет от 16% до 28% государственного бюджета, притом,
что чистый национальный доход увеличивается на 9—13%, тогда становится
понятным смущение властей перед размахом этого явления, усугубленное
спадом последних лет. В такой ситуации очевидным нуждам отвечает
объективное планирование. Предусматривание незанятых должностей в
различных секторах экономики определяет желательное число учащихся для
каждой отрасли образования. Запрограммированное таким образом
распределение между основными дисциплинами позволит избежать как риска
нехватки специалистов, так и опасности безработицы или неполной
занятости. Ограничить доступ к высшему образованию объективным отбором
наиболее способных учащихся — значит избежать потери средств, растраты
народных денег, горечи неудовлетворения, если не бунта студентов. И,
однако, как отмечает весьма проницательный исследователь Жан Тома, эти
логические доводы никоим образом не убеждают противников numerus classus
и сторонников свободного приема на факультеты94. Отсюда, из разрыва
между «спросом и предложением», следует неизбежная безработица или
неполная занятость во многих областях, что в свою очередь влечет за
собой личную и социальную нищету. Самопроизвольное распределение
учащихся происходит в действительно плохих условиях. Если говорить о
Франции, из 850000 студентов, поступивших в университет в 1977 г.,
260000 обратились к гуманитарным областям, к точным наукам — 120000,
190000 — к праву и экономике, 190000 — к медицине и смежным наукам, а
остальные — к технологии, инженерным школам и т. д. Но хорошо известно,
что потребность в преподавателях постоянно стабилизируется.
Демографический рост I960 г. действительно привел к созданию
многочисленных рабочих мест, но его нынешний спад требует больше ire
набирать людей, по крайней мере, пока. Что же будут делать, в частности,
все наши гуманитарии? Согласно недавним заявлениям министра финансов, в
высшем образовании не такой избыток учащихся, как часто утверждается, но
они плохо распределены: они составляют всего 19% возрастной группы,
тогда как в США это число достигает 50%, в Советском Союзе — 30% и в
Канаде — 29%. Таким образом, их нынешнее число во Франции никак не
избыточно. Оптимальны были бы, пожалуй, 25%. Первая ошибка, которую
следовало бы исправить,— чрезмерная продолжительность обучения. Многие
действительно непозволительным образом затягивают его, так как боятся
вступления в профессиональную жизнь. Согласно формулировке доктора
Бессуссана, молодые трусят перед жизнью95. К этой проблеме, вызванной
психологическими причинами, коренящимися в психозе современного
общества, прибавляется проблема ориентации учащихся на нетупиковый путь,
где и так скопились многие из них, не находя никакого выхода со своими,
к примеру, социологическими дипломами96. Исследование Sofres показало
растущую озабоченность французов этим явлением, поскольку 61% опрошенных
признает, что следовало бы ограничивать количество учащихся, установив
специальный экзамен для поступления на факультет97.

Необходимость нововведений

Что удивительного в проблемах, которые неизбежно ставит экспансия
высшего образования в современном обществе? После того, как высшее
образование стало массовым, не стоит удивляться, что оно ставит массовые
проблемы. Времена решительным образом изменились с тех пор, как
университеты создавали привилегированную элиту,— с полным основанием
отмечает Жан Тома. Будучи продолжением массового обучения, каким стало
среднее образование, высшее не может оставаться в стороне от остальной
педагогической системы. Отныне они тесно связаны. С одной стороны,
высшее образование чувствует на себе изменения, происходящие выше по
течению, с другой — венчая собой всю систему, оно в большей мере влияет
на нее, пусть даже только подготовкой или переподготовкой завтрашних
учителей. Оно это делает благодаря своим способностям к нововведениям.
Одно из самых замечательных — это, пожалуй, учреждение краткого высшего
образования в УИТ (JUT), университетских институтах технологии,
призванных быстро предоставлять возможность применить свои способности
после получения образования, ограниченного лишь первым циклом и
завершающегося получением специализированного диплома, знаменитого ДОУО
(DEUG), диплома общего университетского обучения. Хотя еще слишком рано
оценивать преимущества столь недавнего установления, можно, по крайней
мере, заметить, что оно очень интересно. Появляются и другие различные
начинания. Я хочу сообщить, например, об открытии в рамках Парижского
Католического института Практической школы международной торговли
(EPCY), первых выпускников которой Министр внешней торговли
приветствовал как надежду на будущее. Высшее образование, я повторяю
это, не является ни закрытым миром, ни гетто. Студенты приходят в
университет, отягощенные проблемами внешнего мира. Хорошо, если
университету удастся охватить эти проблемы или помочь решить большую их
часть, благодаря образованию, которое он дает. Ибо, хотя успех в жизни —
это дело личного и общественного порядка, далеко выходящее за пределы
возможностей образовательной системы, какова бы она ни была, нет
никакого сомнения, что распространение высшего образования предоставляет
некоторый шанс достичь этого успеха. Как бы ни обстояло дело с
непредвиденными изменениями в работе, полученное человеком образование,
приобретенные им знания, добытое умение, воспринятая культура
представляют собой ценный капитал. В некоторых западных странах много
говорят о том, как студенты недовольны учебой. Лично я знаю много
молодых людей, о которых никто не говорит и которые очень хотели бы
получить высшее образование. Но они не могут пока этого сделать из-за
сложного комплекса социально-экономических причин.

Увеличение количества или рост университетов?

Экспансия университета ставит также другие проблемы: что опаснее —
увеличение количества высших учебных заведений или их чрезмерный рост?
После мая 1968 г. во Франции произошло раздробление старого единого
университета. А в некоторых городах к названию университетов стала
прибавляться цифра: Страсбург I, Страсбург II, Лион I, Лион II и т.д.
Выиграли ли мы от этого? Проблема оптимального количества дисциплин и
оптимального числа преподавателей и учащихся в университете непроста.
Пожалуй, надо одновременно избегать университетов-гигантов, порождающих
безликую разъединенную толпу, и чрезмерного раздробления, влекущего за
собой потерю научных сил и снижение интеллектуального уровня. Я не
говорю о сложных проблемах управления, особенно, когда не исключена
возможность, что будет удовлетворено желание преподавателей и студентов
участвовать в нем. При таком количестве людей и средств забота обо всем
университете в целом влечет за собой проблемы управления, достойные
большого современного предприятия. Со своей стороны, я восхищаюсь
отважными работниками университетов, которые без всякой специальной
подготовки, не боясь скомпрометировать свою научную карьеру, принимают
на себя руководство этими огромными заведениями.

Университет — место, где зарождается завтрашнее общество

В заключение хочу сказать о своем глубоком убеждении: в завтрашнем
обществе культурный фактор будет столь же важен, как экономический,
культура и культурные отличия будут более определяющими, чем
специализация профессиональной деятельности. Если на протяжении этого
века особое значение придавалось областям экономической и социальной, а
также их взаимоотношениям, то сегодня надо противодействовать упрощенной
экономии, надо преодолеть слишком упорядоченную социологию. Мы живем в
развивающемся обществе, где уменьшается число крестьян, где сама
сельскохозяйственная деятельность меняет свою природу, где именно
проблемы культуры станут определяющими. Интеллектуальный мир (и не
только университетский, ибо далеко не все преподаватели — интеллектуалы
и далеко не все интеллектуалы — преподаватели) — это тот круг, в котором
университет, инженерные школы, исследовательские лаборатории формируют
завтрашнее общество. Такова колыбель, где зарождаются не только будущие
классовые конфликты, но и господствующие идеи; есть некоторая доля
истины в притязаниях сделать университет местом и моделью идеологических
конфликтов и столкновений. Этот мир включает в себя всю интеллигенцию,
которая объединяет разные категории и которая все больше и больше
приходит к тому, чтобы размышлять, мечтать, воображать, ибо воображение
и воображаемое имеют такую же ценность, как умозрительное построение. Мы
хорошо видели это в мае 1968 г.: студенты дали начальный импульс, а
интеллектуалы пробудили отклик среди специалистов. Вот почему нам надо
учитывать все культурное поле, выходящее за пределы университетских
учреждений. Это вызов, который следует принять.

Экспансия университета в современном обществе — это одно из основных
явлений нашего времени. И его значение далеко превосходит проблему
количества, самую заметную для общественного мнения. Мое глубокое
убеждение, что дело идет о будущем нашего общества. И я убежден, что
университетское сообщество сможет преодолеть свои противоречия, чтобы
взглянуть этому прямо в лицо, с мужеством и разумом, определенно и с
воображением. Совершенно естественно, что сегодня, находясь на
перекрестке между ангажированностью и свободой98, университет задается
вопросом о своей будущей роли99, живо сознавая, что его растущая
экспансия — это вызов современного глубоко меняющегося общества. Но я
уверен, что университет сможет принять этот вызов. И обучение, и
исследования преподавателей и все более многочисленных студентов станут
подлинным шансом для нашего общества, находящегося в глубоком кризисе,
подобном кризису эпохи Ренессанса100. В это время инфляции и упадка,
безработицы, насилия и обострения идеологического антагонизма, человек
более, чем когда-либо, нуждается в культуре, чтобы выжить101.
Университет остается, старая Alma Mater — всегда молодая, ибо она
постоянно обновляется притоком молодых, университет остается, чтобы
вновь давать ответы на вопросы «как?» и удовлетворять вопросы «почему?».

IV

ЕВАНГЕЛИЗАЦИЯ И НОВАЯ КУЛЬТУРА

Новая культура, в которую в нашем глубоко меняющемся мире все больше
погружается молодежь, представляется нам новой областью, куда надо нести
Евангелие. Времена апостолов не ушли безвозвратно. Должны ли мы подобно
апостолам продолжать их деяния? Подобно апостолам — да! в том смысле, в
каком Корнель давным-давно говорил: «Я ему следую, я хочу им быть!». И,
конечно; мы хорошо понимаем, даже если мы не читали Блонделя, разницу
между нашей желаемой и желающей волей. Но именно к нам Христос обращался
со словами: «Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете
Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края
земли»102.

Двухтысячелетняя история: «идти к варварам»

«И даже до края земли...» Никто не может ограничить бесконечное
пространство, где надо возвещать Евангелие. Кто укажет пути
евангелизации, не только проторенные дороги и известные широкие тракты,
но также и потаенные тропинки и проселки? Наблюдая смену различных форм
культуры, ставших предметом изучения специалистов с их попытками
вдохнуть жизнь в останки цивилизаций, угасших, как звезды, или ставших
едва различимыми падающими кометами, человечество прошло путь от
греческой мудрости до римской силы, от вчерашних варваров до варваров
сегодняшних, к культуре нашего времени, занятого важнейшими вопросами,
потрясаемого радикальными сомнениями, мучимого лихорадочным стремлением
к знанию и желанием власти, до сих пор не преодоленным. Вся эта
человеческая масса двигалась и непрестанно движется благодаря
иудео-христианской закваске. Евангелизация и возникновение новой
культуры — это новая проблема для нас. Но разве не стояла она и перед
рыбаками из Галилеи, разбросанными по всему средиземноморскому
побережью? Даже если назвать наше время временем сирот, чародеев и
манихеев, то мы не можем безнаказанно забывать о прошлом. Ибо мы
являемся наследниками 2000-летней истории, отмеченной культурным
укоренением иудео-христианского откровения, плодотворным столкновением
еврейского христианства с греческой мыслью и римской государственностью,
многочисленными кризисами и беспрестанными изменениями103. Не будем
забывать об этом. Сейчас часто говорят о созидательном разрыве104. Но не
с этого надо начинать. Минула уже тысяча лет с тех пор, как папы,
распрощавшись с римским миром, решились «пойти к варварам». Не возникла
ли сейчас потребность в подобном или даже более значительном деянии? —
этим вопросом больше сорока лет назад задавался отец Пьер Тейяр де
Шарден перед необъятными просторами Тьен-Цина105.

Служить Евангелию — это не значит испытывать тоску по прошлому, это
значит — создавать будущее

Сегодня, как и вчера, служить Евангелию — это не значит испытывать тоску
по прошлому, это значит — создавать будущее в условиях творческого
столкновения, когда вступление молодых людей в общество воспринимается
как вызов предшественникам. Старшие поколения не могут удовлетвориться
тем, что дали молодым жизнь и средства к существованию. Они хотят
предложить им еще и смысл жизни. Молодежь самим своим существованием
предопределяет, каким будет завтра народ Божий. Однако отторжение
молодых людей от Церкви ставит грозные проблемы, от которых нельзя
отворачиваться. Мы явственно различаем в них разочарование и отдаление
от организационной структуры Церкви, но личность Христа и Евангелие
сохраняют для них свою притягательность. Их растущее неверие и связанная
с этим нехватка молодых священников106, быстрое старение служащих Церкви
и их нравственная, духовная и культурная чуждость сознанию молодежи —
вот первоочередные проблемы, угрожающие будущему Церкви107.

Вчерашний образец хорошего христианина

Итак, Церковь обращается ко вполне реальным молодым людям, ибо те
воображаемые существа, которые наделены, по мнению некоторых,
всевозможными достоинствами, не интересуют нас, поскольку их не
существует! Вчера (это «вчера» уже прожито нами, и мы не отрекаемся от
него) церковная проповедь предлагала молодым вместе с Евангелием единую
модель бытия, тот образец хорошего христианина, который проявлял себя на
протяжении более чем четырех столетий со времен Тридентского Собора и
особенно поддерживался катехизисом108. Однако все мы замечаем, что эта
модель воспринимается все хуже и хуже; как говорил Жак Одине на
совещании епископов в Лурде: «Возникли новые обстоятельства: с одной
стороны, разрыв между направленностью Писания и культурой, с другой —
множественность толкований внутри христианских общин. В силу
плюралистичности нашей культуры, теперь учит не только Церковь, даже
если речь идет о ее собственной традиции. Отныне у ее учения появились
конкуренты. Учение Церкви — лишь одно из многих, которые представлены на
пестром культурном рынке нашего общества. Оно не представляется само
собой разумеющимся, не более, чем любое другое»109.

Как сегодня «дать ответ требующему у вас отчета в вашем уповании

Надо иметь великую силу, к которой все мы призваны, чтобы
благовествовать Евангелие, которое мы сами приняли: «Христос умер за
грехи наши... и воскрес в третий день по Писанию» нашего спасения
ради110. Мы должны следовать за апостолом Павлом, проповедующим
Коринфянам. О нашей цели говорит апостол Петр: «Будьте всегда готовы
всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ»111. Но в
мире, отмеченном «культурным сдвигом»112, мы должны подойти к этому
по-новому. Какой иной метод можем мы применить, кроме того, что был
намечен папой Павлом VI в его программной энциклике Ecclesiam Suam, на
мой взгляд, неоправданно забытой: «Церковь должна вступить в диалог с
миром, в котором она существует. Церковь проявляется в слове, Церковь
проявляется в учении, Церковь проявляется в беседе»113.

Дрожжи в тесте, соль и закваска

Дрожжи в тесте, как говорил некогда аббат Анри Годэн, соль и закваска,
как сказано в Евангелии,— это евангельская весть, которая подталкивает
нас к поискам новых дорог через земли, глубоко перепаханные современными
изменениями. Конечно, нам нужно избрать путь, который бы соответствовал
научному, педагогическому и техническому прогрессу, равно как
общественно-политическим устремлениям и переменам нравственного и
религиозного порядка. Со своей стороны, я хочу, по крайней мере,
уточнить смысл слов «евангелизация» и «новая культура», которыми мы
постоянно пользуемся, с тем, чтобы помочь лучше определить область
воспитания веры и апостольского служения, пробуждающего души. И не будем
забывать слова Павла VI: «Евангелизацию надо начинать с самого себя».

О чем мы говорим? Что же такое культура?

Простой вопрос: о чем идет речь? О чем мы говорим? Что же такое
культура? Поначалу у меня возникло желание повторить в ответ резкие
слова надписи, сделанной на стене в Сьенс-По в мае 1968 г.: «Культура —
это варенье: чем ее меньше, тем больше ее размазывают!»114. Если же быть
более серьезным, то приходится признать, что проблема вовсе не проста;
ведь уже в 1952 г., если верить опыту двух американцев, задавшихся идеей
коллекционирования определений культуры, их насчитывалось 160. Я не
знаю, продолжают ли они свое занятие, но, во всяком случае, не собираюсь
пополнять их коллекцию. Для наших целей нам достаточно введения ко II
главе пастырского уложения Gaudium et Spes, где речь идет о развитии
культурного прогресса. Вам этот текст знаком.

Собор о культуре. Gaudium et Spes

«Человеческой личности свойственно достигать подлинной и полной
человечности только через культуру, то есть развивая природные блага и
ценности. Следовательно, каждый раз, когда идет речь о человеческой
жизни, природа и культура связаны теснейшим образом.

Слово "культура" в широком значении этого слова обозначает все то, с
помощью чего человек совершенствует и развивает различные способности
души и тела; старается своими знаниями и трудом познать вселенную,
делает социальную и семейную жизнь, равно как и гражданскую во всей ее
совокупности, более гуманной, благодаря улучшению нравов и учреждений;
наконец, выражает, сообщает и сохраняет на протяжении времени величие
духовного опыта и внутренних устремлений человека, чтобы они послужили
на пользу многим, и, даже более того, всему человеческому роду.

Из этого следует, что человеческая культура неизбежно включает в себя
исторический и социальный аспект, и что слово "культура" часто принимает
социологический и даже этнологический смысл. С этой точки зрения речь
идет о множественности культур. Ибо из различного способа употребления
вещей, способа работы и выражения, богопочитания и норм поведения,
установления законов и юридических институтов, роста наук и искусств,
понимания прекрасного вытекают различные для каждого общества условия
жизни и иерархия ценностей. Так из обычаев составляется наследие,
свойственное каждому отдельному человеческому обществу. Таким образом
устанавливается также определенная историческая среда, в которую включен
всякий человек, какому бы народу или эпохе он ни принадлежал, и из
которой он черпает ценности для развития человеческой и гражданской
культуры»115.

Основная функция личной и общественной жизни

Другими словами, культура, как говорил Мунье, это «не отрасль, а
основная функция человеческой жизни»116. По словам Ионеско, говорить о
культуре — это значит обращаться «к драме бытия, человеческой трагедии,
к концу мира»117. Если раньше понятие «культурный человек» сразу
вызывало представление об образованном и утонченном человеке, согласно
аристократической гуманистической концепции, унаследованной от
греко-латинской традиции, то сейчас, вслед за Собором, понятие культуры
соотносится в определенной среде со способом самовыражения и реализации
личности. Культура далека от того, чтобы быть особым украшением
некоторых избранных лиц, культура — это то, в чем и благодаря чему
человек самовыражается и познает себя среди других людей. По словам Жана
Лакруа, «цель культуры — полное осуществление всех возможностей
человека»118,— все то, что отличает народ, позволяет ему выражать себя и
формировать свое коллективное самосознание.

Утраченные иллюзии: культура как совершенная и единая модель

Из сказанного вытекает несколько моментов. Прежде всего, утрачена так
долго царившая в западном мире и укоренившаяся в Церкви иллюзия, что той
совершенной культурой, которая непременно должна существовать, является
наша, европейская культура, а все прочие формы жизни и выражения должны
соотноситься с ней и, таким образом, оцениваться с точки зрения этой
единой модели. Признаем же, наконец, что культурные различия — это
многообразное самовыражение человека, творца и движущей силы культуры,
человека по природе доброго, но испорченного грехом и призванного,
подражая Христу, восстановить в себе полноту образа и подобия Божия119.

Разнообразие культуры, осмысленное как богатство

Затем Церковью признано право на различие и инаковость многих культурных
опытов, идет ли речь о странах и континентах, о социальных группах, о
городе или деревне, или о замкнутых социальных группах и сменяющих друг
друга поколениях. Я бы сказал, что Церковь не затронута этим
многообразием, то есть что она стремится властвовать над ними не больше,
чем стать их пленницей. Ибо единство Церкви осуществляется не в
унификации и не в сокращении ее размеров, но в сопричастности. Когда я
был еще школьником, мне довелось держать в руках книгу, озаглавленную
«Четыре Евангелия в одном...» Сегодня мы, пожалуй, ищем пятое
Евангелие!120 Кто в наши дни согласился бы отказаться, как от ненужного
дополнения, от сокровищ Луки и Иоанна, под предлогом своей большей
склонности к Матфею и Марку? Кто захотел бы лишить Евангелие нового
живительного вклада африканских и азиатских цивилизаций? В самом деле,
разве не приходилось вам, исполняя свои пастырские обязанности в среде
крестьянства или рабочих, непроизвольно соглашаться с их восприятием
ценностей, поскольку жизнь действительно подтолкнула вас, молодых и
неискушенных, к встрече с совершенно иным образом мышления. Признать
это, не огорчаясь и не сетуя, воспринимая это как богатство — значит
открыть новые пространства для Евангелия. Это значит сказать, что в
сегодняшнем мире, предоставляющем свои возможности для евангелизации, мы
должны отказаться от химерического и непобедимого мифа о
подлинно-универсальной культуре, не предаваясь при этом без оглядки
другому мифу о классовой культуре, но принимая все составляющие новой
культуры, утверждающейся сегодня. Две из них кажутся мне особенно
важными: намечающийся переход от умозрения к действию и
устанавливающаяся связь между различными культурными мирами.

От умозрения к действию

Переход от умозрения к действию. Это, как известно, одно из положений
Маркса: не созерцать больше мир, а преобразовывать его,— продолжено
замечанием Мальро: «Человек созидает и, созидая, создает себя». Мы
узнаем это на собственном опыте, часто обогащающем нас, иногда
неприятном, но всегда подталкивающем к действию. Даже если считать
замену умозрения практической деятельностью отрицательным явлением,
бесполезно пытаться не замечать воздействия науки и техники на образ
мышления. Антуан Дельзан, например, сказал об этом так: «Сегодня этот
вопрос совершенно вывернут наизнанку. Уже не говорится: "Я, христианин,
вступающий в область науки, как могу я привести к согласию знание
научное и знание богословское?" Говорится: "Передо мной, ученым и только
ученым, для которого нет иных проблем, кроме тех, которые касаются
научной или общественной жизни, стоит вопрос — могу ли я быть
христианином?" Таким образом, проблема перевернута с ног на голову.
Проблема — в вере. Но вера сама становится проблематичной, по крайней
мере, та, которая выражается в той форме, в которой я обучен ее
выражать»121.

Культурный сдвиг: Церковь больше не является основным ориентиров

В этом сущность задачи, которую новая культура ставит перед
евангелизацией. Речь идет уже не только о том, чтобы учиться новому
языку, приспосабливаться к новым категориям, но и о том, чтобы принять
те значительные изменения122, которые произошли с маленьким иудеем
Ветхого Завета, затерявшимся в огромном Вавилоне. Затерявшимся, ибо у
него теперь нет ориентиров. Или, вернее, он сохранил их, но другие
больше не признают их, а следовательно не признают его веры. В
секуляризованном мире Церковь больше не является обязательным,
несомненным ориентиром. В нашем языческом обществе заповеди Блаженств
перестали быть почитаемой нормой, признанной даже теми, кому она чужда.
Социальное давление продолжается, но колебания маятника поменяли
направление. Отныне на христианина частенько показывают пальцем, а
Церковь потеряла роль основы общественного порядка, чтобы стать, подобно
самому Евангелию, предметом споров в мире, не знающем заповедей
Блаженств, кричащем во всю мощь средств массовой информации: Блаженны
богатые, блаженны могущественные, блаженны гневливые, блаженны
чувственные… И в таком культурном мире Церковь неустанно несет Благую
Весть с тем же пылом, с каким апостолы несли ее власть имущим Римской
империи: лучезарный образ Распятого и Воскресшего: Ессе Homo, Се
Человек.

Вчерашнее ложное представление об абсолютном становится относительным

Но, как говорила одна преподавательница Католического Института, если у
студентов отсутствует представление о культуре, как они смогут нести
Слово Божие? Рассмотрим этот вопрос в контексте нашего времени,
отмеченного, как я уже говорил, связью между различными культурными
мирами. Само это взаимопроникновение создает сложности, ибо оно делает
относительным то, что еще вчера представлялось абсолютным. Позвольте мне
утверждать, что это и есть самый важный момент. Слишком многие
священники и верующие верили потому, что их учили, что католицизм от
латыни до сутаны, от однозначности догматов до единообразия обрядов —
это монолитное единство. Этот безупречный колосс рухнул, как только
первый, незначительный пересмотр ценностей поколебал его глиняные ноги.
Научимся различать относительное и абсолютное, прихотливо меняющуюся
пеструю видимость и неоспоримую сущность. Даже догматы, как напоминает
нам II Ватиканский Собор, имеют свою иерархию. Не все можно поставить на
одну доску, принять или отвергнуть. Но если мы хотим избавиться от
изношенного тряпья, нам не стоит слепо верить в волшебные добродетели
самой последней моды. Церковь может надеть короткую юбку, но у нее и без
того красивые ноги! Будем серьезны. Хозяйки не станут покупать
привлекательно упакованные продукты, если убедятся в их плохом качестве.
Не будем воображать, что есть на свете некий растворимый кофе веры, из
которого удалили воду, чтобы его снова растворить. Человек только в
шутку мог сказать, что культура — это то, что остается, когда все
остальное забыто. Не будем думать, что вера — это остатки найденного
клада, хорошо почищенные щеткой. Нет, вера — это не просто содержимое
плотно закрытого сосуда культуры: вера и культура взаимовлияют друг на
друга. Слишком часто забывая об этом, в стремлении вычленить основное
ядро веры, ее суть, если хотите, многие поспешно принялись отбрасывать
все, что казалось им второстепенным, случайным, излишне громоздким. А
потом оказалось, что та вера, которая у них была, по словам Рикёра, тает
как снег на солнце, и в конце концов недоумевающие и удивленные они
пришли к утверждениям типа «Бог умер»... Собственно говоря, оставалось
только похоронить его!123

Постоянный соблазн абсолютизировать новые относительные модели

В условиях культурного сдвига, сотрясающего наше время, и внезапного
возникновения новых культурных моделей мы должны суметь не поддаться
постоянно подстерегающему нас соблазну поклонения кумирам. Я имею в виду
то, что под предлогом десакрализации старых общепринятых объектов
сакрализуются новые, причем всегда синкретические идеологии, наподобие
гуманизма и проч. Точно так же иудеи приспосабливали Евангелие к Закону,
а гностики — к греческой мудрости или к восточной мистике. Простите
меня, но распространение Евангелия — это не сводничество... В свое время
без тени критической оценки поочередно возводились в ранг святыни:
философия, нравственные системы, социальная практика, политические
режимы. Сегодня мы жалеем об этом (порой напрасно, ибо тогда Церковь уже
спустилась с небес и шла в ногу со временем). Хотя и печально, что
столкновение христианства и Церкви с греческим неоплатонизмом, римским
правом, средневековым феодализмом, абсолютизмом Людовика XIV и
Наполеона, буржуазным либерализмом, янсенистским морализмом привело к
почти нерасторжимым взаимным связям, но не будем присоединяться к тем,
кто сегодня требует делать то, что вчера еще называли недостойным. Фома
Аквинский, на которого так часто ссылаются, не принимал безоговорочно
Аристотеля и никогда не делал из него предшественника евангелистов.
Если, следуя Пеги, согласиться с тем, что Платон и Аристотель, а может,
даже легионеры, действовали за Него, то почему бы не сказать того же о
Фрейде, Ницше, Марксе, науке, технике, демократии, социализме?..
Впрочем, для этого придется осуществить ряд сложных богословских
построений. Но сегодня мир уже не пребывает в том согласии с Церковью,
которое существовало вчера. Поэтому Церковь призвана постоянно проявлять
мужество124, мужество будущего125. Когда христиане и их пастыри говорят
«нет» абортам и эвтаназии, господству денег и насилия, культу секса и
тоталитаризму на Востоке и на Западе, они делают это, чтобы сказать «да»
человеку, созданному по образу Божию. Если существует христианская
культура, то она именно в этом!

Можно ли повернуть орбиту молодых от постфигуративной культуры к
префигуративной?

«За одно десятилетие старый мир необратимо распался»126. Каждый из нас
может найти в этом высказывании Пьера Эммануэля определение своего
собственного существования. Раньше, по словам Гастона Берже, в своей
очарованности прошлым наша цивилизация была настойчиво
ретроспективной127. В очень интересном труде, озаглавленном «Разрыв
поколений», Маргарет Мид назвала этот переход переходом от
постфигуративной к префигуративной культуре. Я объясню в двух словах ее
мысль: идеалы времен нашей молодости были в прошлом, идеалы сегодняшних
молодых — в будущем128, по крайней мере тогда, когда у них вообще есть
идеалы. Планета молодых не приемлет определения своей орбиты129. Можно
ли, по крайней мере, обозначить тот культурный мир, в который они все
больше погружаются? Многие пытались сделать это категорично, Пьер
Муатель, в частности130, и Жан-Франсуа Сикс131. Я, со своей стороны,
хоть и нахожусь под влиянием их выводов, остерегаюсь категоричных
утверждений и ненужных обобщений. Ибо сами молодые люди резко
опровергают эти порой неверные обобщения, которые делают взрослые. Я
вспоминаю, что перед тем как принять участие в пленарном совещании
епископата по подготовке Синода епископов, посвященного евангелизации, я
захотел побеседовать с несколькими студентами о важнейшей проблеме:
молодежь и евангелизация. Их реакция была единодушной: прежде всего,
отец, не говорите ничего не значащее слово «молодежь»! Учитывая это
замечание (а оно было совершенно необходимо), какие ориентиры новой
культуры можно выдвинуть? Культурный облик и силуэт завтрашней
цивилизации вырисовывается лишь смутно, но можно, по крайней мере,
обозначить некоторые основные явления, которые и дают основание говорить
о новой культуре.

Спор двух древних моделей культуры, гуманистической и научной

Говоря вкратце, в западном мире следовали друг за другом, продолжая
сосуществовать со времен Ренессанса, две умственных эпохи: классическая
культура, долгое время соотносимая с просто культурой, и научная
культура, в которой преобладала техническая сторона. Первая отмечена
ориентацией на вечные ценности и на протяжении века не раз вступала в
спор со второй, отмеченной господством рационального над человеком и
природой, переходом от забот о бытии к заботам о действии, от признания
ценности созерцания мира — к его преобразованию. Тема природы и культуры
породила многочисленные споры; отзвуки ее слышны в проблематике
«Христианства и культуры»132. Достаточно вспомнить нескончаемые жалобы
сторонников естественных наук, упрекающих гуманитариев в том, что они
присвоили себе культуру133. Новый подход, коренным образом оспаривающий
обе предшествующие эпохи, перерастает все это. Рационализм становится
относительным, понятие пользы демистифицируется, планирование будущего
вызывает споры. Всеобщее сомнение, введенное непосредственно Фрейдом и
Ницше, замещает постоянство изменчивостью, абсолютное относительным,
непреложное предполагаемым.

От постоянства к изменчивости

От постоянства к изменчивости. «Я не люблю щипать скошенную траву,
безвкусное сено, в котором не попадается нежданный цветок»,— изящно
сказала Мари Ноэль. Как это верно! Мы унаследовали мир и Церковь, полные
спокойной уверенности, мир, где религия, обряды которой незыблемы, а
догматы неприкосновенны, была залогом основы общественного порядка.
Божественная сущность неизменности,— писал епископ Страсбургский, не
монсиньор Элхингер, а его далекий предшественник — монсиньор Ле Папп де
Треверн, в одном из своих пастырских посланий 1834 года134. Можно было
много говорить о Боге — блюстителе порядка и «спорщике» Христе, как это
рисуется в воображении западных обществ. Городок с теснящимися вокруг
колокольни домами, мир, гармонично упорядоченный, с иерархической
пирамидой: семья, работа, власть, Церковь. Этот мир исчез135, его
ценности погибли. Последствия этого для евангелизации неисчислимы.
Вспомним вчерашнюю апологетику, нисколько не изменившуюся со времен
Бос-сюэ. Важным доказательством истинности католицизма является
незыблемость Церкви перед лицом перемен разного рода, происходящих в
протестантских Церквях, историю которых он описывает в 1687 г. Вы
скажете мне — это было три века назад... Для меня, отвечу я вам, это
было тридцать лет назад... Не знаю, как для вас! Но меня поражает
постоянство этих слов о незыблемости, свидетельством чего служит
привязанность некоторых к мессе святого Пия V, тогда как огромное
большинство молодых людей, среди которых и надо распространять
Евангелие, не имеют ни малейшего представления о мессе на латыни,
служившейся у нас еще во время папства Иоанна XXIII. Пьер-Анри Симон в
одном из своих последних романов пишет об отце и дочери, Артуре и
Натали: «Каким образом могли они понять друг друга, когда между их
представлениями о культуре лежала такая пропасть?»136... Кто из нас не
слышал подобной аргументации, которая выдается за главную: и к тому же,
так было всегда! Так нет же, одна из причин возникновения новой культуры
— это как раз осознание того, что так было не всегда. И поэтому
необычайно важно найти другие, более убедительные причины, если мы
хотим, чтобы другие разделили наш образ мыслей. Надо пойти еще дальше.
Сегодня все не просто находится в движении, но изменение само по себе
стало ценностью. Это совершенная противоположность тому культурному
миру, в котором формировалось большинство из нас. Нам говорили: это
истинно, потому что так всегда думали святой Августин и святой Фома.
Сегодня этот аргумент не только недействителен, но, как говорят наши
друзья итальянцы, он стал controproducente (противодейственным), то есть
он почти неизбежно вызывает обратный эффект. Сейчас важно не прошлое, а
будущее. И, «как говорят молодые, будущее — это сегодня»137. А норма
сегодняшнего дня — изменчивость, подвижность, разрыв, смещение, сдвиг, и
все — до такой степени, что новизна, необычность представляются ныне
подлинными критериями истины. Для нас, свидетелей исторической религии,
воплотившейся 2000 лет назад, важнейшая проблема — существование новой
культуры, для которой обращение к прошлому кажется препятствием для
понимания настоящего и создания будущего.

От абсолютного к относительному

Я только что говорил о переходе от постоянства к изменчивости. Но есть
также переход от абсолютного к относительному. Мне нет нужды доказывать
это, ибо одного без другого не бывает; напротив, одно влечет за собой
другое. И дело заходит так далеко, что ценности, которые вчера считались
безусловными, сегодня вдруг обесценились, включая даже науку, недавно
сменившую классический гуманизм. Как отмечает Антуан Дельзан, «конечно,
ее результаты имели такое влияние на нашу культуру, что перевернули наши
представления о современном человеке, но это не повод завидовать
христианской религии. Не будем воображать, что она остается тем
единственным монолитом, каким она кажется, когда мы смотрим на нее
снаружи. Это храм, но храм обветшавший. Любой из нас, кто приближался к
нему, смог это заметить»138. Слова, к которым мы прибегаем здесь, очень
показательны. Вчера на ученых ссылались с почтением. Сегодня о трудах
исследователей говорят с недоверием. Мы вообще вступили в мрачную эпоху
недоверия. И молодежь должна избавиться от страха оказаться обманутой.
Когда мы говорим молодым людям о закваске, они видят себя скорее
кристаллическим комком соли в море: разве жизнь — это не океан?139 Но
закваска поднимает тесто, тогда как комок соли в море растворяется!
Ницше полагал, что слишком многое в нашем мире блужданий вызывает
бессилие. Как справедливо замечает Карл Барт, «сегодня все плывут, а
плыть — это не значит быть свободным, это значит быть пленником всех
волн, бушующих вокруг тебя». Кто бывал на море, хорошо знает, что пловец
отличается от обломка корабля той силой воли, с какой он преодолевает
течение. Все это значит, что попытка превратить относительную норму в
абсолютную вызывает уныние, которое охватывает пловца, когда его
захлестывают волны внезапно разбушевавшегося океана. Среди
неограниченных возможностей «того идеологического столпотворения, какое
являет собой сегодняшний мир»140, целый ряд возражений, отрицаний, волны
насилия разрушают самые надежные плотины, чтобы прорваться к так
называемой контркультуре141, отвергающей навязанный порядок и не без
вызова утверждающей безграничную свободу, лихорадочно требующей
беззаконного эроса, без всякой иной цели, кроме немедленного
наслаждения142. Все относительно,— это часто повторяют сегодня. Если бы
все было действительно относительно, как могли бы мы сохранять нашу веру
в Абсолютного Бога, нашу устремленность к Его Слову, воплощенному в
Иисусе Христе, наше твердое убеждение, что Он есть истина и жизнь? Что
есть истина? — вопрошал еще Пилат143. Мы не скрываем, что в нашей новой
культуре, отбрасывающей общие ценности и абсолютную уверенность ради
поисков и преобладания вещей относительных, есть что-то от Пилата.

От вечного к временному

К переходу от постоянства к изменчивости мы добавили переход от
абсолютного к относительному. Нужно дополнить этот список переходом от
вечного к временному. В рекламе верно говорится об этом: «не
снашивается, не бьется, хорошо, прочно и надолго». Сегодня система
ценностей перевернута: «От ступки до ручной мельницы — 2000 лет, от
ручной мельницы до миксера — 20 лет!» Иначе говоря, чем больше должно
быть изменений и чем быстрее эти изменения происходят, тем лучше. Мы
живем сейчас под знаком временного. Еще вчера наша потребительская
цивилизация существовала под знаком «готово к употреблению», сегодня она
перешла к лозунгу «готово быть выброшенным»,— отмечает альбин Тёфлер в
своей замечательной книге «Шок будущего»144. По словам Пьера Муателя,
ускорившись, «время взрывается как фейерверк»145: одежду, инструменты,
оборудование, упаковки, учебные и коммерческие центры — все это меняют и
переустраивают. Еще вчера, когда человек оставлял родной дом, это
воспринималось как болезненное отсечение части тела; сегодня смена
местожительства расценивается как удача. Наконец, они переезжают,—
говорил мне американский юноша, чьи находчивые родственники покидали
Милуоки, чтобы отправиться в Иран! Понятно, что в умственном мире, где
постоянное изменение рассматривается как положительная ценность, царят
прежде всего сомнения и гипотезы, а вовсе не уверенность. И даже то, что
остается от вещей, внушающих уверенность, представляется лишь полезным
на время. Господствует сиюминутная истина, которая постоянно
проверяется, ставится под сомнение, все время перерабатывается,
пересматривается, что делает веру более хрупкой и размывает доверие.

Соблазн скептицизма

Нет сомнений, что переход от постоянства к изменчивости, от абсолютного
к относительному, от вечного к временному, это скольжение, точнее
падение, делает очень сложной и проблематичной любую попытку попасть в
эту заминированную область. На смену вчерашней твердой решимости часто
приходит сегодняшнее безразличие. Если все должно измениться, если нет
ничего прочного, то чему доверяться? И вот мы погружаемся в скептицизм.
За вопросом «что выбрать?» следует гораздо более радикальный вопрос «а
зачем выбирать?». Почему, собственно, надо больше доверять этому, чем
тому? Сама Церковь, еще вчера монолитная, выставляет напоказ свои слабые
стороны. Будучи неопределенными, противоречивыми и подчас загадочными,
новые культурные идеи порождают между молодежью и формами выражения
культуры, в которых Церковь перед нею предстает, все увеличивающуюся
пропасть, зримо проявляющуюся в росте безразличия. Не будем обманывать
себя. Отход от Церкви является неизбежной реакцией на несоответствие
наших постоянных предложений, которые кажутся молодым обязывающими,
новизне даром дающихся ценностей, которыми они живут. Остается ли еще
Церковь для них подлинным, видимым, различимым знаком Любви, открывшейся
в Иисусе Христе? Или всего лишь домом, в котором они больше не живут?

На рухнувших колоннах цветет иной акант

Но этот дом — наш дом. Мне вспоминается, как папа Иоанн XXIII (я в то
время как раз прибыл в Рим, в Государственный Секретариат), используя,
по своему обыкновению, один из подобных образов, говорил о Вселенском
Соборе, который он только что созвал: «Созвать Собор — это значит
открыть дом, открыть двери и окна, подмести, поставить цветы и сказать
всем нашим братьям: "Приходите и смотрите, это ваш дом, мы украсили его
цветами, чтобы встретить вас"». И вот прошло десять лет, братья не
пришли, цветы увяли, а сыновья собираются уезжать. Можно ли нам,
маловерным146, махнуть на все рукой? Я думаю, что напротив, поняв всю
глубину и серьезность проблем, поставленных перед евангелизацией
возникновением новой культуры, мы должны еще усерднее и старательнее,
чем прежде, возобновить наши труды на этом глубоко перепаханном поле,
бросить зерна Евангелия, чтобы на рухнувших колоннах зацвел иной
акант... Именно к этому призывает нас Павел VI в своем апостольском
обращении Evangelii Nuntiandi от 8 декабря 1975 г.: быть сознательными,
принимать и учить, а главное — нести Евангелие современному человеку. И
вот самый важный для нашей темы отрывок из этого текста.

Призыв Павла VI к евангелизации культуры: «Evangelii Nuntiandi»

«Мы можем выразить все это следующим образом: очень важно
евангелизировать — не декоративно, поверхностной лакировкой, а так,
чтобы проникнуть в глубину, дойти до самой сути, до самых корней —
человеческую культуру, в том богатом и широком смысле, который придается
этому слову в Gaudium et Spes, постоянно исходя из личности и постоянно
возвращаясь к отношениям людей друг с другом и с Богом.

Евангелие и, следовательно, его распространение, конечно, не
отождествляются с культурой и независимы от всякой культуры. Однако
Царство, которое предвещает Евангелие, заполняется людьми, тесно
связанными с той или иной культурой, и создание Царства не может не
воспринять некоторых элементов человеческой культуры. Евангелие, его
распространение и культура не являются понятиями взаимоисключающими, оно
способно ее насытить, ей не подчиняясь.

Разрыв между Евангелием и культурой, наверное,— драма нашей эпохи, как
это было драмой и других эпох. Поэтому необходимо приложить все усилия к
благородной цели евангелизации культуры, а точнее, различных форм
культуры. Они должны очиститься под воздействием Благой Вести. Но этого
воздействия не будет, если Благая Весть не будет провозглашена»147.

Независимость и взаимозависимость

Невозможно яснее объяснить необходимость евангелизации различных форм
культуры, а также независимость и одновременно взаимосвязанность
евангелизации и культуры. Основываясь на антропологическом начале в
культуре, Павел VI настаивает на важности личного и коллективного
свидетельства как подготовки к открытой проповеди Благой Вести. Мне
кажется, что можно продолжить этот слишком краткий отрывок из Павла VI,
несколько расширив его. Евангелизация учитывает разнообразие культуры и
все ее стороны, в первую очередь, антропологическую, но также
историческую и социальную. Как можно, например, не учитывать классовую
борьбу148, столкновения развитых и развивающихся стран, попытки
освобождения угнетенных149, короче, политическую составляющую
культуры?150 Впрочем, по этому вопросу Павел VI сам ясно высказался в
апостольском послании кардиналу Руа по случаю восьмидесятой годовщины
энциклики Rerum Novarum 14 мая 1971 г.: «Сегодня, больше, чем когда бы
то ни было,— утверждает он в заключение,— Слово Божие может быть
провозглашено и услышано лишь силою свидетельства Святого Духа,
проявляющегося в деятельности христиан на благо своих братьев, в те
моменты, когда решается их судьба и их будущее»151. Какие выводы должны
мы из этого сделать?

Свидетельство и деятельность поместных церквей

Евангелизация осуществляется прежде всего свидетельством и действиями
христианских общин, находящихся в недрах самой культуры. Это значит, что
нужно осознать специфику проблем, встающих перед главами поместных
церквей, и значимость особого характера евангелизации среди коренного
населения, как внутри социокультурных систем, так и на протяжении
больших географических пространств, не затронутых какой-либо
колонизацией или переселением. Здесь встает проблема выражения Евангелия
и христианской веры, соответствующего культуре, идет ли речь о
катехизации или о богослужении. Это соответствие культуре может
осуществляться лишь изнутри, через опыт знающих людей, коренных жителей
и общие понятия. Все это идет на пользу евангелизации культуры и
включения ее подлинного разнообразия в общую сокровищницу Церкви. Не
сообразуется ли все это с отношением апостола Павла ко Христу, в Котором
всякая полнота152 и Который все примиряет? Поэтому папа Павел VI,
реформировав в Святом Престоле традиционную Курию, учредил Синод
епископов, осуществляющий епископальные совещания всего мира, собрания
пастырей, обеспокоенных проблемами местных церквей, разнообразие которых
утверждается как важнейшая составляющая коллегиального общества153.

Культурная ассимиляция Евангелия среди молодых

Перед всеми нами стоит важнейшая задача культурной ассимиляции Евангелия
миром молодых людей. Вы не хуже меня знаете этот мир с его неприятием
конформизма, скрываемого и защищаемого вежливостью, совмещенной с
лицемерием. Эта культура уже не ориентирована на понимание прошлого, ее
цель — связь с настоящим, или, как говорит Жак Риго — это «культура,
чтобы жить»154. В то время как отцов воспитывали на идеалах
респектабельности, консерватизма и великодержавного патриотизма, их
сыновья открыты универсализму и предпочитают горизонталь вертикали,
столь дорогой их родителям. За пределами того, что представляется
сыновьям провалом классического гуманизма, взорвавшегося бомбой над
Хиросимой и выпавшего радиоактивными осадками, феномен молодых
соседствует с хрупким зарождением новой культуры,— говорил Ж.-Ф. Сикс в
своем докладе на собрании европейских секретариатов по делам
неверующих155.

Доверие, конфронтация, обращение. Сознательность и проповедь

Если это так, то новую культуру необходимо приобщить к Евангелию. Мы
должны суметь внушить доверие молодым, не навязывая им постоянно старые
образцы, которые они отбрасывают, но идти вместе с ними, приняв их, так
сказать, системы отсчета и то, как выражают они подчас раздражающим
образом внутренние зовы, которые они слышат. Приняв это предварительное
условие, как это ни мучительно, нужно постоянно сопоставлять с
Евангелием, в его строго буквальном смысле, душевные порывы молодых и их
склонность к внутренним противоречиям; надо принимать то, что
соответствует подлинному милосердию и, наоборот, отрицать то, что
является всего лишь эгоизмом или в некоторой степени романтическим
капризом. Иными словами, надо признать различия не для того, чтобы
противопоставлять поколения друг другу, а для того, чтобы создать единый
и многообразный народ Божий в свете евангельской любви. Короче говоря, и
мы должны в согласии с ними обратиться к подлинно евангельским
ценностям, отбросив соблазнительные и блестящие ценности нашего
древнего, а их нового язычества.

Дать завтрашним поколениям возможность жить и надеяться

Таков вызов, брошенный нашим временем евангелизации новой культуры156.
От Коринфян апостола Павла до современных жителей Запада симбиоз веры и
культуры никогда не осуществлялся как по волшебству, он был плодом
тяжелого сознательного труда. Принять запросы своего времени и при этом
суметь внести в него что-то несомненное, чтобы насадить слово Божие157,—
это станет испытанием и счастием для Церкви. Придать истории смысл и
цель — случайностям человеческого существования — именно в этой области
надо осуществлять желание Собора: «Будущее в руках тех, кто сумеет дать
завтрашним поколениям возможность жить и надеяться»158.

V

БОГОСЛОВИЕ И СОВРЕМЕННАЯ КУЛЬТУРА

Мы как наследники христианства, еще вчера легко и органично
вписывавшегося в целостную структуру, порядок которой христианство
прежде в значительной степени определяло, сегодня оказались во власти
чувства совершающейся истории, перед лицом многочисленных расслоений,
или даже распада, когда вчерашняя единая и единственная истина
оказывается как бы распыленной на многочисленные объекты, противоречащие
друг другу в своем становлении, в этом раздробленном мире,
заблуждающемся обществе, расколотой культуре.

Мы, конечно, не должны просто оплакивать ушедшее прошлое, чье минувшее
очарование может еще околдовать некоторых из нас. Нам нужно охватить
этот раздробленный опыт, не только для того, чтобы крестить его извне
или вырвать из его собственной среды и зависимости, но и для того, чтобы
запечатлеть в нем требования верующего разума, который иначе погибнет и
будет забыт, попав в замкнутое пространство гетто, все более сужающееся.

Среди изменяющейся культуры

Часто, пытаясь перенести неоспоримость своих верований и религиозных
догматов, считающихся устаревшими, на науку, провозглашенную некоею
очевидностью, христианин оказывается вынужденным поместить себя и свою
веру, как говорил Отец Шеню, в развивающуюся или переживающую кризис
культуру. И история двух тысячелетий христианства может нам помочь
различить среди нынешних сменяющих друг друга и непостоянных течений
способ объединить веру и культуру, две реальности разного уровня, тем
более если речь идет об одном и том же человеке. В поисках знания мы не
одиноки. В наше время, когда выражения «созидательный разрыв» или
«эпистемологический срез» имеют некоторую привлекательность, мы не
должны поддаваться соблазну забвения. Для того, чтобы каждый раз не
начинать все сызнова, история человечества не имеет абсолютного начала.
Нам нужно вновь воспринять ее, чтобы, в свою очередь, запечатлеть в ней
Евангелие. Мы должны сделать так, чтобы она была не прошлым, спящим в
нашей убаюканной памяти, но закваской, действующей в нашем бодрствующем
разуме. Не свидетельствует ли о том же наша Евхаристия, воспоминание,
переживаемое с надеждой на будущее, с той надеждой, которая есть вера в
любви.

Вера и культура. Церковь и мир. Вера — не крик, культура — не огромный
огород. Церковь -- это общество, призвание которого в миру — быть
закваской, заставляющей тесто подниматься, а не комком соли,
растворяющимся в море.

После Собора

Во время празднования столетия Католического Института и десятилетия II
Ватиканского Собора кардинал Марти напомнил слова Gaudium et Spes: «идти
в мир, взять на себя ответственность за его становление,
евангелизировать его ценности, изгнать из него грех, направить по пути к
Царству Божию». Я пережил это время и признаю, для Церкви оно было
вдохновляющим. Все были полны благородных миссионерских планов. Для
многих они были рискованным приключением. Для некоторых — настоящей
радостью. Для других — скрытыми опасениями. Но уверенность превосходила
опасения, и сомневающиеся черпали в ней отвагу.

На расстоянии видно: встреча произошла и взаимное признание было
отмечено публично. Но те, кто встречался, теперь изменились настолько,
что их невозможно узнать. Кто из них повзрослел — христианин, желающий
им оставаться, или мир, все больше утверждающий свое господство во всех
областях: экономической, социальной, политической, даже этической? Что
случилось с нашим Западом, который отличался практическим претворением и
утверждением церковных норм! На форуме площадей, так же, как и в глубине
сознания, утверждается освобожденный человек, пользующийся безграничной
свободой. Между словом и делом возникло тревожное несоответствие,
которое проникает всюду, от брака священников до развода мирян,
становясь испытанием для подлинной веры. Не приходится удивляться, что
не один христианин колеблется и нетвердо идет по верному пути и что во
время встречи, которая должна была стать миссионерской, между Церковью,
несущей евангельское послание, и миром, ищущим смысл, церковный диалог
иногда уступает место светской мимикрии.

Приходите и смотрите, говорил папа Иоанн XXIII: дом выметен и все окна в
нем открыты, мы украсили его цветами, чтобы встретить вас. И вот, десять
лет спустя, приглашенные братья так и не пришли, цветы увяли, а многие
сыновья оставили дом, одни тихо, на цыпочках, другие — хлопнув дверью.
Могло ли это не поколебать уверенность оставшихся?

Христианская закваска в мыслящем мире

Такова реальность, в которой живет и работает наше университетское
сообщество. Сильно изменившееся пространство, если сравнивать с тем
временем, когда мы задумывали внести христианскую закваску в мыслящий
мир: практический опыт отходит от этого замысла, идеология в чем-то
подозревает его, наука относится к нему с сомнением, духовные лица от
него отказываются. Где то согласие, которое восхвалял Павел VI, знаток в
гуманитарной области, с трибуны Объединенных Наций в 1965 г.; где
провозвестие целостного развития человека и всех людей в Populorum
Progressio в 1967 г.? От Нитапае Vitae до Persona Humana утверждается
широкий диапазон мнений — от яростных споров до печального безразличия.
Давно привыкнув смотреть на поведение мирян с точки зрения веры, сегодня
христиане вынуждены рассматривать вмешательство высшей духовной власти,
пользуясь сомнительными средствами гуманитарных наук.

Богословие и современная культура

Один коллоквиум в Католическом Институте был посвящен изменению роли
богословия159. Но какое же место оно занимает в современной культуре?
Разрыв проявляется гораздо более явно, чем стежки шва при пересадке
сердца. Мир не предстает теперь как проявление Бога, он стал
строительной площадкой для человека, а этот последний больше
самоутверждается в своих планах на будущее, чем в воспоминаниях.

Осмелимся сказать: в подобном неопределенном культурном контексте само
существование Католического института — настоящее исповедание веры.
Страсть угасает, если она не сообщается другому. Вера приходит в упадок,
если ее не разделяют. Она даже исчезает, если никому не передается, а
для этого ей необходимо говорить о себе самой как себе, так и другим.
Синод епископов в Риме, равно как совещание епископов в Лурде, проявили
крайнюю обеспокоенность этим после апостольского обращения Павла VI о
евангелизации.

Что должен делать Католический институт?

У нас в столице, где критические свойства рассудка задействованы меньше,
чем когда-либо, перед нами стоит столь же сложная, сколь и важная
задача, которую мы должны взять на себя ради верующего разума —
предложить многодисциплинарное обоснование основным вопросам, тем, что
остаются закрытыми, и тем, что находятся на главных путях познания.
Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем? Что должен делать Католический
институт?

Этот вопрос часто задается с иронией или скепсисом, агрессивно или
доброжелательно, в зависимости от того, кто его задает. И ответы на него
бывают очень разными, в зависимости от времени и места. Для нас это не
богословская проблема об идеальном установлении, обладающим всеми
достоинствами, но реально не существующим; это практический вопрос:
учитывая наследие прошлого и неуверенность настоящего, какое будущее
хотим мы создать сегодня? Что касается меня, то я не вижу другого
ответа, кроме прочно утвердившегося у нас, несмотря на множество
потрясений и бури, пронесшиеся за время становления нашего столетнего
учреждения: мы хотим обеспечить авторитетное присутствие Церкви в
области образования и университетских исследований. В этом мы следуем за
Собором, стремящимся к возрождению былого.

Католический институт (имеющий статус университета): если прилагательное
определяет причину нашего бытия, то существительное — это само наше
бытие, вне которого определения не существует. Отныне наше будущее
утверждается плодотворной напряженной деятельностью между этими двумя
полюсами. Ибо к чему быть прекрасными католиками, если у нас нет ни
соответствующей компетенции, ни признания в университетской среде. И к
чему быть замечательными преподавателями, если мы не воодушевлены
стремлением запечатлеть Евангелие в сердцах людей, которые мыслят, и в
недрах той культуры, в которой они существуют? Путь по гребню безусловно
труден, поскольку он вдвойне рискован и опасен. Но другого пути нет. Это
вдвойне «подозрительный» путь, поскольку, будучи университетским, он не
может быть достаточно церковным, а будучи церковным — не может быть
достаточно университетским, Католический институт имеет также двойное
основание оставаться безукоризненно верным своей неуклонной миссии —
служить разуму и вере.

Начинания

Вот что привело нас некогда к созданию католического образования для
мирян и к недавнему открытию широкого образования для лиц, посвятивших
себя пастырскому служению, желающих углубить свои знания и
проанализировать свою церковную практику. За несколько уик-эндов, или
занимаясь один день в неделю, можно пройти точный и определенный путь.
Это делают двести человек, посвятивших себя пастырству, половина из
которых — священники. Некоторые из них прибывают из отдаленных от Парижа
районов, утверждая таким образом роль, которую играет Парижский
Католический институт на службе французской Церкви. Многие, как вы
знаете, приезжают на улицу д'Асса из-за границы, из более чем ста стран
— от Афганистана до Заира. Число иностранцев даже превосходит число
французов в Высшем институте пастырской катехизации или в докторантуре.
Это количество примерно равно числу учащихся в Институте социальных
наук, в Высшем институте литургии, в Институте науки и теологии религий
или в Философском. Я уж и не говорю об Институте французского языка и
культуры и о летних университетских курсах, на которые мы приняли более
трех тысяч студентов.

Надо принимать людей

Я правильно сказал: надо принимать. Атеисты, неверующие, иудеи,
православные, буддисты, мусульмане и протестанты образуют пестрое
общество, где расовые, этические, идеологические и религиозные различия
вовсе не стираются, а встречаются в творческом диалоге, согласно
пожеланию энциклики Populorum Progressio. Международный студенческий
центр, социальная служба, Центр связи с зарубежными священниками и
верующими Третьего мира, «Вера и солидарность народов» — вот сколько
попыток соединить универсальность знания и подлинно католическое
стремление к братству. Для человеческого и христианского становления
молодых психологов, переводчиков или студентов-филологов небезразлично
открытие, что психология и языки — это прежде всего лица, люди,
созданные по образу Бога Слова.

Смысл существования

В этом живом диалоге преподаватели и студенты могут, с Божьей помощью,
обнаружить, что вера — это не дисциплина среди других дисциплин и что
теологические науки основываются на вере, но ни одна из наших схем,
какой бы разработанной она ни была, не может отразить этого с
достаточной очевидностью. Это значит, что наш междисциплинарный диалог,
несмотря на его необходимость, далеко не исчерпывает встречи веры и
науки, как говорили вчера, или веры и культуры, как говорят сегодня. Он
всегда останется лишь предисловием или подготовкой, сопровождением или
углублением веры в Христа, воплощением Отца в Духе. Здесь надо упомянуть
хорошее начинание отца Ж. Доре и его серию, издаваемую Дескле и К°:
«Иисус и Иисус Христос».

В секуляризованном мире для того, чтобы выразить смысл христианского
существования, необходимо обновить язык веры. Не для того, чтобы, как
справедливо говорит Этьен Борн, «попасть в эту фальшивую языковую
практику, благодаря которой некоторые в наше время питают и поддерживают
ужасающий соблазн»160, но чтобы обновить доверие ищущего разума,
находящегося во власти современности, к христианству. Серьезно учитывать
марксистскую практику идеологии, фрейдистскую критику иллюзий и
религиозного сознания, структуралистскую критику всего смыслового языка
— все это необходимо, чтобы выразить «Бога сегодня»161, в «христианстве
в настоящем»162. Ибо мы хотим заняться вопросами, жизненно важными для
сегодняшнего человека, а значит, и для нас, пользуясь университетскими
методами, которые близки нашим, чтобы освободить новые пространства, где
может воцариться вера в Бога Живого.

Это та вера, которая привела нас в сердце парижской Церкви; мы
представляем одну из ее живых клеток, связанных с великой Церковью, чей
архиепископ выполняет вместе с последователями апостолов общую задачу,
сплотившись вокруг преемника Петра.

Поэтому внесем в Католический университет нашу посильную помощь, чтобы
Царство Божие пришло в умы и сердца людей, негуманные склонности
которых, как и языческие тайники, окажутся новым пространством для
Благой Вести о Христе Спасителе. Собравшись во имя Его, мы просим Его,
как апостол Петр, помочь нам быть всегда готовыми дать отчет в нашем
уповании с кротостью и благоговением (ср. 1 Петр 3, 15).

VI

ЗАЧЕМ НУЖНО СЕГОДНЯ ХРИСТИАНСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ В ШКОЛЕ?

ВОПРОСЫ

Это очень важный вопрос! Кто из нас не задавал его себе и не задает
вновь и вновь, когда во внешнем мире поднимается волна протестов, когда
поражение болезненно настигает нас изнутри и нас охватывает порой
неуверенность. Кого из нас не заставляют сомневаться, не пугают размеры
стоящей задачи, ограниченность средств, сложности повседневной жизни и,
что быть может еще хуже, полное безразличие: «Ах вот как, вы руководите
католическим коллежем. Ну и что тут католического? Что вы делаете, чего
не делают другие?..» Это можно продолжать до бесконечности.

Колебания

Но существует нечто более опасное, как еще недавно писал мне один
воспитатель: «Я столкнулся со смутными убеждениями, расшатанными
ужасными идеями, которые осаждают мою крепость, используя опыт каждого
поражения... если это не является (печальная ирония) смыслом Истории.
Итак, я в колебаниях, это нехорошо и неприятно, но это так. Я глубоко
верю, что создание базовой среды, не закрытой, но крепко сплоченной,
необходимо для воспитания. Но возникает проблема:

возможно ли сделать это в настоящий момент? Ибо среда — это прежде всего
люди, которые ее формируют, отдаваясь на службу некой идее воспитания,
веры, человека, Церкви. Сейчас все труднее и труднее становится найти
единодушие в преподавательском составе коллежа, и это положение
последовательно ухудшается с приходом молодых, менее организованных
преподавателей. Поэтому так сложно становится воплотить важный
воспитательный план. 

К тому же, по моему мнению, школа все больше становится всего лишь
местом, куда приходят на занятия. Следовательно, можно надеяться
организовать разум, но как быть с нравственной стороной личности,
которая, пожалуй, все больше нуждается в том же самом, учитывая поток
информации и влияний, воспринимаемых молодым человеком прежде, чем он
обретет способность критического анализа?»

Вопросы

«Коллежи, которые мы знали, были хорошо приспособлены для формирования
членов общества христианского типа, где религия наслаивается на
нравственные ценности общества, даже секуляризованные. В настоящий
момент ничего этого нет, но осталась структура католического
образования, которая настолько рискует потерять свои настоящие цели,
ради того, чтобы распространиться и приспособиться, что в конце концов
перестает существовать. Это, может быть, немного расплывчато, но я хочу
спросить,— прибавляет мой корреспондент—соответствует ли устройство
школьного образования тому христианскому воспитанию, которое необходимо
сейчас? И какому именно христианскому воспитанию? Можно, конечно,
анализировать религиозное сознание, но не веру. Некогда нравственное и
религиозное сознание шли рука об руку. Но сегодня нравственные убеждения
далеко не единодушно разделяются всеми верующими. Верующее сознание
обосабливается. Конечно, воспитывать верующее сознание можно в школе
(общие молитвы, беседы о жизни, исповедь и причастие, личный контакт и
т.д.). Но может ли это делать школа, или это может делаться, напротив,
так же хорошо, если не лучше, где-нибудь еще?»

Иллюзия взрослого человека

Мой корреспондент так поясняет свои слова: «Какое-то время я думал, что
можно сказать молодым: вы задумывались над тем, что дает вам Христос,
или Церковь, или вера; вашу свободу уважают, никто не будет навязывать
вам свой выбор. Чтобы выбирать, нужно знать.

Я говорю, что это иллюзия взрослого человека. Молодой человек не
разбирается; он просто целиком переживает свое положение. Воспитанный в
религиозном духе, он согласится поразмыслить, если найдет это удобным
для себя, если же нет, он отвергнет все. Поэтому надо, хотя я не знаю в
каком возрасте, предоставлять участие в катехизации свободному выбору
каждого. Но поскольку в этом случае приходится исходить из личных мнений
каждого, становится трудно жить!»

Лица и структура

«Иначе говоря, хотя идеалом действительно остается объединение культуры
и веры, как об этом (приблизительно) говорится в официальных документах,
я спрашиваю себя, является ли структура школы тем местом, где это может
осуществиться. Я думаю, что преимущества католического образования
зависят не от структуры, а от человека (отсюда вытекает важное
замечание: можно, пожалуй, встретить людей и в других местах, и это
будет проще). В той мере, в какой в католическом образовании
присутствуют люди верующие, изобретательные, благородные, можно
воспользоваться многими возможностями в сфере воспитания. Прежде, в
общем, структура коллежа более или менее однозначно воспитывала людей,
независимо от личных качеств преподавателей или воспитателей. Сейчас, я
думаю, можно утверждать, что основным (или почти основным) стал личный
фактор. Духовник, к которому хорошо относятся ученики, может сделать сам
и заставить их сделать все, что угодно. Другой на том же месте
столкнется с безразличием или враждебностью. Хорошо принятый
преподаватель может даже (о ужас!) вести курс религиозного образования
(однако не слишком афишируя название), тогда как другому с маленькой
группой из восьми человек не удастся даже обсудить вопросы сознания!»

Драматический вопрос

Я счел уместным процитировать несколько пространное письмо моего
корреспондента, ибо он, как мне кажется, выразил многие вопросы,
которыми некоторые из нас задаются не из потребности противоречить, но
из-за обостренного сознания своей ответственности. И нас порой тревожит,
как мы в наших учебных заведениях сможем дать положительный ответ на
этот вопрос. Ибо, в действительности, перед нами стоит вопрос: «Зачем
нужно сегодня христианское образование в школе?»

НЕАДЕКВАТНЫЕ ОПРАВДАНИЯ

Без дурной апологетики

С самого начала в своем ответе я хотел бы исключить всякое сравнение с
так называемым официальным образованием во Франции. Действительно,
по-моему, слишком долго некая «апологетика» христианского образования
пыталась таким образом возвеличить образование католическое. Подобный
образ действий справедливо представляется сегодня особенно неприятным и
весьма неуместным.

Довод, основывающийся на замещении

Я также хотел бы выразить еще одно свое убеждение, касающееся довода,
основанного на замещении, который часто приводят вместе с
апологетическим аргументом в защиту католической школы. Эта школа как
будто выполняла в прошлом и в некоторых ситуациях еще до сих пор
выполняет замещающую функцию. Это в порядке вещей, но я не вижу никакого
повода похваляться этим и, тем более, извлекать из этого какие-то далеко
идущие выводы. Ибо надо знать, что именно на эту концепцию ссылаются те,
кто утверждает, что католическая школа изжила себя, поскольку теперь
гражданское общество способно само себя обеспечить образовательными
учреждениями.

Замешательство государства

Так же обстоит для меня дело со столь частым аргументом в защиту
католической школы, что государство оказалось бы в очень затруднительном
положении, если бы внезапно встало перед необходимостью заботиться об
образовании молодых, посещающих католическую школу. Простите мне
сравнение, но это совершенно то же самое, что утверждать, что достаточно
убрать всех западных лоцманов из Суэцкого канала, и тогда будет
невозможно удовлетворить навигационные нужды!

Следствие, которое ошибочно

Нет, скажем это с полной определенностью, если католическая школа играла
и действительно еще играет некую замещающую роль, эта роль не является
единственной и тем более основной. Следствие, которое хотят из этого
вывести, совершенно ошибочно как с точки зрения людей, ответственных за
образование, так и с точки зрения католической школы.

С точки зрения ответственных лиц, это означает приписывать государству
первейший долг и, следовательно, абсолютное право школьного образования,
в ущерб неотчуждаемому праву родителей. С точки зрения
собственно-католической школы, довод, основанный на ее заместительной
роли, вторичен по отношению к причине ее существования.

Недостаточная мотивация

Если действительно на протяжении своей 2000-летней истории Церковь
занималась работой в школе, то лишь для того, чтобы обеспечить
собственным членам гуманитарное образование, вдохновленное христианскими
принципами, или, чтобы привести тех, кто не разделял христианской веры,
к поискам и открытию евангельской истины. Пойдем дальше. Если бы
католические школы были предназначены лишь для того, чтобы выполнять
замещающую функцию и на самом деле ограничивались этой деятельностью, то
они были бы католическими лишь по названию, оправданному религией их
начальства, и легко могли бы исчезнуть, ничем не затронув существования
школ как таковых.

Количественная аргументация

Так же обстоит дело с любой количественной аргументацией, стремящейся
оправдать католическую школьную систему, исходя исключительно из числа
учащихся, зданий, школьных учреждений и учителей, находящихся в
распоряжении нации, дабы помочь ей выполнить образовательную задачу. На
самом же деле надо, напротив, выделять качественный аспект услуг,
оказываемых католической школой. То есть, иными словами, в силу реальной
ценности христианского образования и воспитания, учитывая проблемы, с
которыми им приходится сталкиваться, необходимо оправдывать
существование христианских школ и, добавлю, оценивать по заслугам их
усилия.

ОБЪЕКТИВНАЯ ЦЕННОСТЬ ХРИСТИАНСКОЙ ШКОЛЫ.ЦЕРКОВНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Пий XI

Можно вспомнить бесчисленные высказывания по этому поводу, который так
волнует Церковь. Достаточно обратиться к традиционным аргументам,
приведенным Пием XI в его энциклике от 31 декабря 1929 г.163,
аргументам, неизменно действующим, как говорил Иоанн XXIII на
праздновании 30-ой годовщины Divini Illius Magistri. Католическая школа
— это средство, предоставленное Церковью христианским семьям, чтобы
обеспечить детям, принятым через крещение в лоно Церкви, воспитание,
действительно соответствующее Евангелию. Надо тут же отметить, что Пий
XI выдвигает на первый план не право Церкви давать образование, а долг
семьи164.

Евангельский свет

Все воспитание должно быть пронизано евангельским светом. «Необходимо,—
пишет Пий XI,— чтобы все образование, весь распорядок школы, персонал,
программы и книги по всякому роду предметов определялись подлинно
христианским духом, под руководством и бдительным материнским присмотром
Церкви, таким образом, чтобы религия была основанием и венцом всякого
образования не только на низшем, но и на высшем и среднем уровнях».
Поэтому христианское воспитание ставит себе целью «способствовать
действию божественной благодати в образовании подлинного и совершенного
христианина, то есть в воссоздании образа самого Христа в людях,
возродившихся через крещение»165. И это дело — на всю жизнь!

На всю жизнь

«Христианское воспитание охватывает человеческую жизнь во всех ее
формах: чувственной и духовной, интеллектуальной и нравственной, личной
и общественной, не для того, конечно, чтобы ограничить ее в чем бы то ни
было, но чтобы возвысить, упорядочить, совершенствовать ее, основываясь
на примерах и учении Христа. Подлинный христианин, венец христианского
образования,— это необыкновенный человек, который думает, судит,
действует постоянно и последовательно, следуя по прямому пути,
освещенному чудесным светом жизни и учения Христа, или, употребляя
расхожее выражение, это подлинно совершенный человек»166.

II Ватиканский Собор

Со времен Пия XI все документы Церкви ссылаются на этот основополагающий
текст, чтобы его разъяснить или применить к новым проблемам. Приведем
особенно часто цитируемую Декларацию II Ватиканского Собора Gravissimum
Educationis, провозглашенную Павлом VI 28 октября 1965 г.: «Католическая
школа должна создавать в школьной среде атмосферу, проникнутую
евангельским духом свободы и любви, помогать подросткам одновременно с
развитием личности расти по образу и подобию, которое они приобрели в
крещении, и, в конечном итоге, согласовать всеобщую человеческую
культуру с вестью спасения так, чтобы познания о мире, жизни и человеке,
которые воспитанием постепенно приобретаются, освещались верою. Таким
образом, католическая школа в соответствии с современным прогрессом
развивает способности своих питомцев к действенному труду на благо
земного града и, вместе с тем, готовит их к служению для распространения
Царства Божия, чтобы через осуществление примерной и апостольской жизни
они стали как бы закваской человеческого общества»167.

Мне нет нужды указывать на различие в расстановке акцентов Пием XI и II
Ватиканским Собором. То же будет, если перейти теперь от Собора и
пленарного совещания французского епископата к его декларации, принятой
14 ноября 1969 г. в Лурде, тройной декларации, как вы знаете, касающейся
воспитания и веры, общественного образования и католического
образования: «Собственно вклад католической школы состоит в том, чтобы в
одно и то же время и в одном и том же процессе связать восприятие
знаний, формирование свободы, воспитание веры: она предлагает открытие
мира и смысл существования. Ей хотелось бы также свидетельствовать о
единении человека, призванного на службу Богу, со своими собратьями, при
всей сложности современной цивилизации. Католическая школа — точка, в
которой пересекаются рассудочное знание и знание веры,— может
соответствовать ожиданиям родителей, как христиан, так и не христиан,
сознающих ценность образования, открытого навстречу жизни и пронизанного
евангельским светом. Катехизация, принятая на уровне школы,
осуществляемая с учетом особенностей каждой культурной среды и
переживаемая в таинстве литургии, ведет к познанию Бога и Его Сына
Иисуса Христа, к поклонению и молитве. К тому же подобная атмосфера
позволяет выявить непреходящее значение евангельских добродетелей:
милосердия, уважения к личности и любви к бедным... Эта сложная
ориентация требует, чтобы открытая для всех католическая школа была
общиной... Подобное открытое образование даст молодым возможность понять
свое призвание в Церкви и в мире». И, воздав должное тем, кто, несмотря
на сложности, обеспечивает «жизнеспособность католической школы»,
епископат завершает декларацию таким призывом: «Их мужество соизмеримо с
сегодняшними задачами; оно приведет родителей и преподавателей к
периодическому пересмотру направленности и жизни образовательной общины,
и каждый раз они будут задаваться вопросом: каким будет лицо Церкви для
людей нашего времени?»168.

Павел VI

С тех пор Павел VI пользовался каждым случаем — а их представлялось
много — вновь сказать о значении, которое Церковь придает католической
школе. Как писал кардинал Вийо, обращаясь к конгрессу APEL в Страсбурге:
«Часто высказываемое Его Святейшеством Павлом VI одобрение католического
образования — верный и постоянный отзвук позиции II Ватиканского Собора»
(ср. Gravissimum Educationis Momentum, № 8—9)169. Я не могу, конечно,
процитировать все его выступления. Достаточно напомнить одно из самых
недавних — речь, произнесенную 8 июня 1974 г. перед участниками IX
Международного конгресса по католическому образованию: «Католическое
образование, охватывающее миллионы учеников170, делает сегодня
достаточно для того, чтобы все, и особенно христиане, для которых его
исчезновение стало бы огромной потерей, поняли — оно существует. Зачем
волноваться из-за изрядно потрепанных лозунгов о неквалифицированности
католического образования в социальной области, повинной в изъянах
общества? Отказ от всех христианских установлении отражает химерический
и опасный взгляд на Церковь Христову... В то время как научный гуманизм
рискует породить духовный вакуум, конечная цель католического
образования должна оберегаться с безупречной бдительностью. Это
образование служит воспитанию молодых во всем его разнообразии, и,
разумеется, вера должна освещать все это разнообразие. Отношение к
Иисусу Христу учит отличать подлинные ценности, благодаря которым
человек становится человеком, от ложных, которые ведут его к
деградации»171. Этот вопрос особенно важен для Святого Отца, и он
возвращается к нему в понтификальном послании Страсбургскому конгрессу,
живо поощряя его участников «продолжать этот взыскательный и
плодотворный путь... Вместе,— добавляет он,— вы сможете делать
католические учреждения все более приспособленными к формированию
человека свободного и ответственного, человека, способного жить
внутренней жизнью и вести беседу с Господом, способного существовать во
внешнем мире и вступаться за ценности, всегда и везде определяющие
личность,— семью, город, международное сообщество, правосудие и мир.
Разве такое понимание человека, внушенное Евангелием, не является
основой воспитательного плана, который вы все вместе стремитесь
претворить в жизнь?.. В области педагогического обновления христианские
учителя не должны забывать о несравненной учащей мудрости Иисуса и о
богатой школьной традиции Церкви... Упор, который делается единственно
на нынешние реальные трудности воспитания веры, которое остается особой
задачей католических учреждений, в конце концов может всех
обескуражить... Зачем сомневаться в молодых? Они постоянно ищут
что-нибудь отличное от случайного и относительного, не имея силы или
желания это выразить. Не значит ли это, что они жаждут и алчут Бога? Для
завтрашней Церкви это означает надежду»172.

Монсиньор Пайе

Возвышается также другой голос, голос председателя епископальной
комиссии по вопросам школ и университетов, который дал интервью «Monde
de I'Education». Говоря о католической школе, монсиньор Пайе
представляет ее как «среду, характеризуемую некоей конечной целью». Он
поясняет это в следующих словах: «Ученики могут получать религиозное
образование, но дело не только в этом. Существует манера, в которой
преподаются философия, история, литература. Существует христианская
концепция этих дисциплин, и способность свободно выражать ее является
целью католического образования. Но главной чертой католической школы
более не является стремление к обособленному образованию, гибельно
замкнутому на себя, с негативной конечной задачей, заключающейся в
защите веры молодых христиан от пагубных влияний. Католическая школа
характеризуется стремлением стать благоприятной средой для утверждения
веры, соединенной с человеческой культурой. Это предложение веры
учитывает разную силу веры учеников, их родителей, преподавателей. Оно
также учитывает, что главной, определяющей чертой подлинной веры
является свобода личного ответа на вопрос Евангелия»173.

Голос из-за океана

Можно процитировать множество других текстов174. Но мне представляется,
что они не добавили бы ничего нового к основным убеждениям, выраженным
последними папами, Собором и епископами Франции, кроме согласия разных
поместных церквей в том, что христианские школы весьма важны и
необходимы. Если вспомнить о голосах, раздающихся за океаном, то мне
кажется, что монсиньор Грегуар очень хорошо обобщил эту точку зрения
перед монреальским клубом Ришелье 10 января 1974 г.: «Подлинно
христианская школа,— утверждает архиепископ Монреальский,— является для
ребенка идеальным местом слияния ценностей, содержащихся в ней и вокруг
нее. Ее особенность, ее отличительная черта — забота о всестороннем
формировании человека с учетом его духовности и религиозного
характера... Именно на этой идее основывается христианская школа... Она
стремится открыть перед ребенком духовные горизонты, достаточно широкие
для того, чтобы вместить наивысшие человеческие ценности. Она готовит к
цельной жизни... благодаря пастырскому руководству, курсу катехизации и
религиозного образования, благодаря освещению светских дисциплин,
контакту с учителями, разделяющими этот воспитательный идеал, благодаря
организации, духу и атмосфере школы, которые она создает, благодаря
хорошим человеческим отношениям, которым она способствует. Говорят, что
в наше время трудно достичь подобных целей. Иногда ставится под сомнение
способность школы стать средой жизни. Я упорно верю, что среду делают
люди. Я считаю, что призывы Евангелия... достаточно настойчивы, чтобы
вдохновить людей, преданных делу воспитания молодежи, на начинания,
способные превратить учреждения, стремившиеся сузить свой горизонт, в
места, где горячо принимается Слово Божие.

Идея человека

В сущности, спрашивать о христианской школе — это значит спрашивать о
нашем представлении о человеке. Что такое человек? Откуда он пришел?
Зачем он живет? Что делает он на Земле? Какова его судьба? Образование,
которое дается человеку, пока еще ребенку, не может уклониться от этих
основных вопросов. Уходя от них, оно ограничивает свое дело. Что
касается нас, то мы верим, что христианская школа больше, чем какая-либо
другая, способна разрешить эти вопросы, рассмотреть их с точки зрения
христианского откровения... Естественно, не только школа должна
соответствовать этим устремлениям. Но все же заслугой и достоинством
христианской школы будет стремление зажечь в сердцах и умах молодых
пламя, которое позволит им достичь совершенства спасенного человека»175.

КРИЗИС ШКОЛЫ - ШАНС ДЛЯ ХРИСТИАНСКОЙ ШКОЛЫ

Двигаться дальше

Я мог бы на этом остановиться, сочтя, что эти различные тексты
достаточно полно ответили на наш вопрос. Однако мне кажется, что нужно,
согласно знаменитой формулировке, «двигаться дальше»! Теперь нужно
спросить себя, реализуется ли сегодня эта прекрасная программа и этот
идеал христианского гуманизма во всех школах, претендующих на название
христианских.

Кризис школы

Какова, hic et пипс176, нынешняя ситуация, эта прекрасная современность,
передающая всю свою напряженность первоначальному вопросу: зачем нужно
христианское образование в школе? Проблематика момента в своем развитии,
как мне кажется, характеризуется общим кризисом школы, проявляющимся в
неуверенности учителей и почти полном неповиновении учеников. Помимо
традиционного конфликта поколений177 и протеста против порядка,
которому, как считается, служит образование, но который на самом деле
вдохновляет его и составляет его инфраструктуру178, кажется, наблюдается
отказ от мысли разъединить получение знаний и формирование человека. Я
сказал бы, что этот кризис является замечательным шансом для
христианской школы, если только она постарается жить в соответствии с
благородными идеалами, предложенными ей в документах высших духовных
властей. Я не буду возвращаться к общественной усталости, которая уже
столько раз обсуждалась, и к кризису школы как таковому, породившему
обильную и весьма неравноценную литературу179, но я настоятельно хотел
бы поставить вопрос о способности школы соответствовать тому, чего от
нее ожидают. Одна из главных причин (как мне кажется, прошедшая
незамеченной) отторжения школы от некоторых молодых людей, заключается в
том, что они чувствуют, что в них видят не личность, а лишь мозги,
готовые к восприятию преподаваемого предмета.

Требование «глобальности»

Иными словами, настоящий кризис школы, кажется, обнаруживает смутную
потребность, не скажу в тоталитаризме, так как это может быть дурно
истолковано, но в «глобализме» или, если хотите, «глобальности» (хотя ни
того, ни другого слова нет в моем словаре Larousse) воспитательного
акта, которую практически игнорирует большинство преподавателей.
Требуется единство, которого так не хватает, между тем, что преподается,
и тем, что дается как воспитательное побуждение к свободе и
ответственности. Именно в плане этого требования необходимо, как мне
кажется, рассматривать кризис школы и с помощью школы, считающей себя
католической, искать средства положительного его разрешения.

Поиски общности

Вот мое глубокое убеждение. Хоть некоторым это и не нравится, не
существует чистого образования, то есть такого, которое бы
сопровождалось как бы уважительным неведением относительно выбора,
совершаемого молодыми180, пусть даже трудно «воссоздать расплывчатый и
смутный опыт этой возрастной группы», как сказал Дювиньо в своем
удивительном и замечательном недавнем труде «Планета молодых»181.
Совершенно очевидно, что молодые люди упорно ищут некое «иное место»,
когда не находят в школе и семье того, что так напряженно искали: самое
меньшее — защиту их хрупкой свободы, «нишу», как говорит Дювиньо, самое
большее — общность, не имеющую никакого отношения к сговору. Не в этом
ли секрет успеха более или менее спонтанно возникающих групп, легко
управляемых и появляющихся не только во время беспорядков? Без сомнения,
это просто компенсация того, что воспринимается как недостаток,— я
думаю, надо об этом сказать,— что ощущается как некая утопия, если вы
позволите мне это слово, утопия школы, где молодые не чувствуют себя
включенными в некую всеобщность, полноту, хотя ощущают подлинную
жизненную потребность в этом. «Им недостаточно фабрики обучения!»

Общее видение бытия

Кардинал Вийо верно отметил этот феномен в письме, направленном от имени
Павла VI VIII Конгрессу Всемирного союза католических преподавателей:
«Можно увидеть,— пишет он,— тенденцию, которая вызывает здоровую
реакцию, тенденцию свести образование к процессу приобретения
необходимых научных и технических знаний, превратить его в простой
инструмент общественно-профессиональной подготовки. Эта ситуация
показывает двойственность переживаемых нами культурных изменений.
Образование, направленное исключительно на знание, сосредоточенное
прежде всего, выражаясь технически, на нуждах экономики, подвергается
реальной опасности упустить из виду подлинную природу человека, не
заметить его основные нужды, ибо не хлебом единым жив человек (Мф 4, 4).
Защита его будет зависеть главным образом от формирования личности,— это
общее дело семьи, общества и школы — которая должна чувствовать свою
ответственность за будущее цивилизации. Если роль преподавателя,—
продолжает кардинал,— должна, судя по некоторым признакам, все больше
становиться ролью руководителя и воспитателя, призванного способствовать
возникновению суждений и, следовательно, нравственного чувства,
составляющего зерно свободы, то как же христианскому преподавателю не
почувствовать себя совершенно созвучным этой задаче? Действительно,
христианская жизнь отказывается от гибельных разделений и стремится к
общему видению бытия, открытому нам Христом»182.

Развитие ценностей

Говоря так, я вовсе не забыл о «правах свободы и требованиях веры»183.
Напротив! Мы подошли к сути нашей темы. Христианское образование должно
проявлять свой особенный характер, утверждая воспитание, решительно
ориентированное на личность, оно не должно ослаблять себя бесполезными
подражаниями и замыкаться в гибельной изоляции. Христианское образование
в сегодняшних школах требует внимания к человеческим ценностям в их
конкретном выражении (вплоть до социоэкономических аспектов) и в их
самом полном развитии. Как выразился Павел VI в энциклике Populorum
Progressio: «Развитие не сводится к простому экономическому росту. Чтобы
стать подлинным, оно должно быть полным, то есть охватывать всего
человека и всех людей»184.

Гуманистическая атмосфера

Сегодня христианское образование в школе требует отношения человечности,
но человечность эта должна основываться на божественном воплощении,
откуда и исходит его полнота и его требования. И потому мы можем
отклонить выдвинутые против христианского образования обвинения в
далеком от реальности идеализме. Нет, как говорит Эммануэль Мунье,
«культура — это не отрасль, но основная функция человеческой жизни. Для
того, кто формируется, развиваясь, все есть культура... Культура —
человек... Она возрастание и преодоление»185. Когда мы стремимся
сформировать культурного человека, мы вовсе не собираемся, в
соответствии с аристократизмом, или, если вы предпочитаете более
подходящее к данной ситуации слово, с элитарностью, унаследованной от
греко-латинской традиции, помещать его в мир, характеризуемый любовью к
литературе и вкусом к изящным искусствам. Мы хотим дать человеку
возможности и средства уверенно включиться в поступательное движение
истории от известного и осознанного прошлого к будущему, которое
надлежит создать посредством разума и науки с творческой уверенностью,
свойственной человеку, достойному называться человеком. Поступая так, мы
научаемся учить, а это отныне необходимо для выживания, мы научаемся
также жить в соответствии с замечательно изложенной программой
Международной комиссии по развитию образования под эгидой ЮНЕСКО186.

Церковь и культура

Речь идет не о том, чтобы каким-то особенным образом приукрасить
личность, а о том, чтобы дать личности возможность самовыражаться. Как
говорил Жан Лакруа: «Цель культуры — полное осуществление всех
возможностей человека». Вот почему Церковь, за исключением некоторых
маргинальных течений, на протяжении всей своей 2000-летней истории
никогда на длительное время не утрачивала интереса к культуре, о чем я
достаточно пространно говорил в другом месте187. Здесь можно лишь
мимоходом отметить, что недавний Собор (хотя должен сказать, что вообще
этот момент отмечают реже, чем многие другие) признал плодотворное
разнообразие культуры и сосуществование ее различных форм и, не
испытывая ностальгической тоски по прошлому, смело повернулся лицом к
будущему, так что монсиньор Шарль Мюллер, уполномоченный комментатор
пастырского уложения Gaudium et Spes, смог заключить свой труд об
образовании на Соборе таким утверждением: «Культура предстает нам в
большей степени как задача, которую надо выполнить, чем как наследие,
которое надо сохранить»188.

Ассимиляция веры и культуры

Сегодня христианское образование в школе требует участия в процессе
ассимиляции веры и культуры. Эта задача становится более неотложной, чем
когда бы то ни было, в наше время, когда с особой остротой проявляется
глубокий кризис очевидных и принимаемых на веру понятий, разрыв между
различными системами отсчета в культуре, недоверчивое отношение к чужому
мнению и несовпадение значений в разных областях познания. Вы можете
сказать мне, что это и есть основание для существования католических
университетов. Не спорю189. Но мое твердое убеждение на этот счет: одна
и та же первоочередная забота придает католическим институтам, так же
как и начальным и средним учебным заведениям, особый характер и
определяет их задачу — обеспечить институциональное присутствие Церкви в
мире воспитания и мысли, образования и исследований, одним словом, в
культуре нашего времени на всех уровнях, где она формируется и
передается. И нашей первой обязанностью становится (что сделал бы каждый
на нашем месте) забота о действенности и плодотворности по сути своей
сложного диалога между различными формами культуры и веры в наше
время190. И я без колебания скажу: благородное апостольское служение,
недостаточно подкрепленное интеллектуально, останется в пастырском
отношении не подготовленным к огромному труду, необходимому для
проникновения в современный мир, чья культурная направленность находится
в скрытом и упорном противодействии с заповедями Блаженств191. В этой
области, поверьте мне, все связано.

ВЫЗОВ, КОТОРЫЙ НАДО ПРИНЯТЬ

Затруднения

Значит ли это, что все так просто? Конечно, нет! Как можно это
утверждать среди «анархии, скуки и неразберихи»192, которыми отмечены
сегодня споры о школе и воспитании, ставящие на карту будущее как
Церкви, так и всего мира. Приходится признать, что наше серьезно
обдуманное мнение далеко не всеми разделяется единодушно. Сегодня
христианское воспитание в школе — это явление, постоянно вызывающее
споры, причем даже больше изнутри, чем извне, особенно — среди духовных
лиц, обвиняющих его в том, что оно служит буржуазному порядку и
либеральному обществу, и мирян, упрекающих его в том, что оно стало
«слабым местом системы»193.

Двойственность

Достаточно часто подчеркиваются некоторые недочеты в успешной
деятельности католического образования, которые приходится признать. Не
принимая всерьез заявлений о классовой связи школьного образования с
интересами крупной буржуазии, нельзя отрицать сложности внутренних
побуждений некоторых родителей, доверяющих нам своих детей. Почему бы не
признать, что споры, сотрясающие общественное образование со времен
событий мая 1968 г., не чужды некоторой избирательности? Но где мы
видели кристально чистые побуждения и кристально чистых христиан?
Совершенно стерилизованных и абсолютно стерильных, как не без оснований
мог бы сказать какой-нибудь шутник!

Тройная проблема

Будем серьезны. Настоящие проблемы не в этом. По определению, как часть
Церкви, христианская школа иногда оказывается делом второстепенным по
отношению к прочим делам прихода или епархии. Мы все прекрасно знаем,
что такая ситуация разрушительно влияет на идею христианской школы,
которая, как мы говорили, старается всеми способами включить молодых в
человеческую и духовную жизнь общины. Призванная постоянно стремиться к
лучшему, соответствовать своему идеалу, то есть становиться, как и все
мы, все более христианской, католическая школа, как мне кажется,
сталкивается сегодня с тройной проблемой: воспитание молодых в вере,
обучение настоящей свободе, подлинное включение в Церковь.

1. Воспитание молодых в вере

Это, бесспорно, самая важная и животрепещущая проблема, поскольку это,
собственно, есть основание католической школы. И, конечно, по этому
пункту христианская школа сталкивается с серьезным противодействием. Мы
уже говорили об этом, но кто-то мне возразил: «Разве это лучшее место
для воспитания веры, веры, которую нужно предлагать, а не навязывать?»
Все цитированные мною тексты без колебаний и принципиально отвечают: да.
И многие поколения воспитателей на протяжении веков по-разному говорили
это «да» практической деятельностью, делами. Вопрос состоит в том, чтобы
обеспечить продолжение долгой и богатой традиции в совершенно
изменившихся условиях, которые можно назвать «трещиной» между культурным
миром взрослых, основанном на дисциплине, знании, полученном свыше,
индивидуализме, и ментальным миром молодых, в котором господствуют три
основных течения: самостоятельность, исследовательский дух и жизнь,
построенная на отношениях внутри определенных групп194. Вот в чем
состоит проблема катехизации, создания жизни в вере, которая была бы не
набором навязанных упражнений, а подлинным духовным пробуждением.

Евангелизация и христианская школа

Значение проблемы понятно всем, и лица, ответственные за учебные
заведения, остро чувствуют это. Чтобы это подтвердить, мне достаточно
документа, составленного Комиссией религиозных преподавателей, в которую
входят представители большей части духовенства, занятого в католическом
образовании. Документ этот озаглавлен «Евангелизация и христианская
школа»195. Мы знаем также, что священники, занятые в свободном
образовании, и их коллеги по государственному образованию, трагически
увлеченные слишком широким пониманием свободы, не убереглись от соблазна
забыть о своих обязанностях под предлогом уважения свободы молодых. Во
всяком случае, что касается коллег христиан, значение катехизации и
религиозного воспитания молодых для них необычайно велико.

Продолжительное усилие

Не знаю, возможно, просто надо, чтобы более организованное и
целенаправленное усилие, развитое совместными поисками, особенно в
отношении второго цикла, поддерживало и тех и других — ведь вклад общины
незаменим. Ибо нашим молодым нужны иные ответы, не те, которые может
предоставить старый или новый катехизис. Надо, чтобы пример нашей жизни
восполнил то, чего недостает нашим словам, бессильным передать тайны
нашей веры. Для новых христиан, которых мы воспитываем, Благая Весть,
живыми свидетелями которой мы стали, всегда будет учением надежды,
которую они разделят со всеми, кто будет завтра строить Церковь 2000196
года. В противном случае, мы вполне заслужили упрек блаженного
Августина: Destruis facto, quod aedificas verbo («Ты разрушаешь своими
делами то, что создаешь словами!»).

2. Воспитание настоящей свободы

Как мы сказали, первая проблема — это вера. Вторая проблема неотделима
от первой: воспитание настоящей свободы.

Эта проблема огромна и повседневна; измеряя ее с точки зрения
воспитательной задачи, можно справедливо сказать, что она необъятна, как
океан. О, конечно, школа перестала быть, если даже когда-то и была,
«гардеробом, куда складывают детей», как выразился один шутник.
Воспитывать — это значит помогать совсем юному созданию овладеть собой и
предлагать расколотому обществу с его расплывчатыми ценностями и
анархическим плюрализмом, как говорил монсиньор Деруэ, «плюрализм,
упорядоченный вокруг Евангелия»197.

Воспитывающая община

Как говорил один английский юморист, французский — это живой язык,
которым пользуются прежде всего при разговоре. Так же обстоит дело и со
свободой. Напрасны старания немого человека в совершенстве постичь
грамматику, блеск красноречия ему навеки заказан. Хотя программа
необходима, а определенные методы обязательны, ничто не заменит примера
воспитателей при обучении свободе. Я говорю «воспитатели» во
множественном числе, ибо в этой области вклад всей воспитывающей среды,
а не одного только человека, ни с чем не сравним. Хотя христианская
школа времен наших дедушек отмерла вместе с масляными фонарями и
парусными судами, ее идеал по-прежнему, и даже больше чем когда бы то ни
было, вдохновляет нас: воспитывать людей в полном смысле этого слова —
означает для нас воспитывать христиан, по возможности не пренебрегая
теми, кто отстаивает иные ценности, кто доверяет нам и идет вместе с
нами и к нам. Да, проверка жизнестойкости христианской школы — ее
способность выковывать свободных, ответственных людей, людей, умеющих
жить вместе, уважая другую личность, отличную в своей особости, и
чувствуя взаимное благородное доверие. Верно сказано: воспитание — это
акт общения198.

Обязательства воспитателей

Дорога воспитателей тяжела, засыпана песком, палима солнцем, идет в
гору, но иного пути нет. «Ибо ребенок нуждается в ориентирах, чтобы
обеспечить свою уверенность, он нуждается в образцах, чтобы определить
себя, он нуждается в знаниях, чтобы упорядочить свой мир, он нуждается в
конфликтах, чтобы преодолеть себя»199. Короче говоря, свобода для
ребенка — это плод внутренней победы, которую облегчают и советы и
призывы его воспитателей. И, говоря о воспитателе, мы непременно
подразумеваем определенные обязательства. Для христианского воспитателя
эти обязательства заключаются в том, чтобы научить жить в свете
евангельского учения. Как говорил каноник Гриммонпре в интервью
бельгийскому радио: «По моему мнению, неопределенных воспитателей не
существует... Разве католическая школа не обязана представлять ученикам
свидетельство нашей определенности?»200.

Воспитательный план

Вот, по моему мнению, возможность положительно ответить на поставленный
вопрос: почему нужно сегодня христианское воспитание в школе? Да просто
потому, что школа для нас наиболее удобное место, где мы можем с полной
свободой предлагать свободным молодым людям план цельной и
последовательной жизни. И мы это делаем, потому что мы живем этим, и это
для нас крайне важно и ничем не заменимо. Если каждый крещеный имеет
право получить христианское воспитание, то воспитывающая община является
католической лишь постольку, поскольку она основывается на Христе — не
частично и косвенно, а целиком и полностью — и получает объединяющую
силу своего воспитательного плана из веры в Христа как источник, образец
и слово, указывающее путь. При этом она должна уважать свободу, не
навязывая никакой закрытой логической системы, а предлагая общее
видение, которое придает смысл существованию, освещенному Словом
Божиим201.

Христианская школа как воспитывающая община

Да, это свободное предложение, сделанное со всей откровенностью
свободным молодым людям. В этом мире, в нашем мире, который не верит,
который перестал верить, незаменимая роль христианской школы состоит в
том, чтобы быть живой и открытой общиной, где молодые люди обнаруживают,
что вера жива в Церкви, собранной по учению апостолов в братском
общении, в преломлении хлеба202 и в усердной молитве. Разве не должно
это убеждение вдохновлять так называемую педагогику крещения, постепенно
пробуждающую в ребенке духовное величие человека в его подлинной
свободе, стоящего лицом к другим людям и преклоняющего колени перед
Господом203. Вот почему «христианское воспитание неотделимо от
гуманитарного воспитания, оно пронизывает его целиком. Оно очищает и
оживляет его, одновременно предлагая ему ценную поддержку... Ошибочно
думать, что христианское воспитание противостоит гуманитарному
воспитанию. На самом деле, гуманитарное воспитание и христианское
воспитание суть одно, и ведут они к тому совершенному гуманизму, о
котором Павел VI говорит в своей энциклике Populorum Progression204.

Цельное образование

Что касается этой неисчерпаемой темы, я могу вам только посоветовать
перечитать важнейшую для христианского воспитателя нашего времени книгу;
я имею в виду сочинение Жака Маритена «О философии воспитания». С
необыкновенной проницательностью и не без юмора Маритен напоминает, что
роковая ошибка образования — это незнание целей, которое приводит
человека к приземленному существованию и позволяет ему упустить
основное, то есть тайну бытия, требующую философского и религиозного
взгляда. И нам необходимо вспомнить, что нет цельного образования без
цельного гуманизма, в котором формирование разума идет рука об руку с
воспитанием твердой воли и расцветом сердца. Подлинный подъем к вершинам
мудрости неотделим от приобретения знания, от воспитания воли, от
пробуждения свободы и созерцания истины, той истины, которая есть свет и
жизнь205.

Миссия Церкви

В ужасной повседневности, наступающей на нас, когда срочность средств
заглушает осознание целей, нам необходимо время от времени обновлять
веру в нашу миссию. Ибо, если, в конце концов, мы позволим себе
погрузиться только в сиюминутные заботы и увязнуть в них, то как сможем
мы осветить тот идеал, ради которого мы взвалили на себя эти заботы? «В
воспитании мало что зависит от того, что ты говоришь, больше — от того,
что ты делаешь, еще больше — от того, что ты есть, но главное — от того,
что ты любишь»206. Среди всех препятствий для христианского воспитания
самое опасное, без сомнения, порождено средой, которую еще можно назвать
образовательной, но уже никак нельзя назвать христианской. Наши же
учебные заведения не ставят себе основной задачей подготовку к получению
образовательного диплома или степени бакалавра, они стремятся создать по
возможности наиболее благоприятную обстановку для передачи Благой Вести;
в этом сливаются задачи христианской школы и собственно Церкви207. Ибо,
хотя человеческая душа не принадлежит никому, мы считаем, что нам
надлежит помочь ей свободно открыться навстречу свету истины208.

3. Подлинное слияние христианской школы с Церковью

Я выдвинул три проблемы. От проблемы веры и свободы я перехожу к Церкви,
или, точнее, к проблеме подлинного слияния христианской школы с
Церковью.

Католическая школа — церковная организация, нужная Церкви и всячески
поддерживаемая ею,— не должна смиряться с тем, что она стала или может
стать в какой-то степени маргинальной. Несмотря на все заявления о
намерениях той или иной стороны, мы хорошо знаем, какие трудности
возникают перед некоторыми учебными заведениями иногда из-за устаревших
обычаев, иногда из-за круговой поруки, иногда из-за новых, очень
увлекательных социологических веяний, иногда из-за деятельности
сомнительных и влиятельных групп внутри христианских общин. Но мы знаем
также, что всякая сегрегация была бы гибельной для самого проекта
христианской школы, как на уровне прихода или епархии, так и на уровне
всей Церкви, идет ли речь о родителях и детях или о педагогическом
коллективе учебных заведений.

Я искренне верю, что эта проблема действительно стоит перед нами и
заключается как в нерешительном замалчивании, так и в двусмысленных
заявлениях о слиянии христианской школы всех уровней с французской
Церковью. Это слияние возможно на основе, конечно, двусторонней
готовности к диалогу, причем не должно забывать о готовности самой
христианской школы. Оказавшись в атмосфере Церкви, она обретет подлинную
свободу, ту самую свободу веры, к которой христианская школа стремится
вести своих учеников.

К БУДУЩЕМУ

Когда мир меняется, а Церковь переживает кризис роста, христианская
школа, богатая своими прошлыми традициями, устремляется в будущее. Ее
призвание в том, чтобы быть мостом между поколениями и формировать
людей, свободных свободой Христа в Церкви и в мире.

Вослед Христу

Я глубоко убежден, что христианское образование в школе в сегодняшней
Франции может обрести свой смысл и определить свои требования, лишь
основываясь на твердом богословии, связанном с «воспитательной»
интерпретацией Божественного воплощения. Церковь желает, чтобы разум,
воля и сердце ее детей были освещены светом Того, Кто в своей полноте
заключает все человеческие ценности: мысли и действия, чувства и
культуры. Всякое другое основание не могло бы верно показать, почему
Церковь не может позволить себе утратить этот неотъемлемый аспект своей
пастырской задачи. Надеюсь, что у родителей-христиан будут на этот счет
такие же серьезные побуждения, как у воспитателей их детей в школах и
коллежах. Это представляется мне необычайно важным для будущего.

Надежда

Но мы все знаем, что «сокровище сие мы носим в глиняных сосудах»209 и
что само основание христианской школы несет в себе идеал, который
содержит что-то вроде эсхатологической надежды, вечно недостижимый
предел церковного подвига в земном странствии. Христианское образование
сегодня, больше чем когда-либо, становится опорой богословской надежды.

Повторим же вслед за апостолом: «Надежда не постыжает»!210

 

VII

ЧТО ДЕЛАТЬ КАТОЛИЧЕСКОМУ УНИВЕРСИТЕТУ?

9, 11 и 13 января 1978 г. в рамках передачи «Шах вслепую» («Echec au
hazard»)Франс-кюлътюр транслировала три беседы монсиньора Пупара с Жаном
Яновским о настоящих и будущих задачах Католического института 

Жан Яновский.— Монсиньор, настоящее для вас уже почти отошло в прошлое,
ведь вы должны думать о шести грядущих годах. Поэтому, расскажите нам не
только о Католическом институте сегодня, но и о том, каким он будет в
80—85 гг.

Монсиньор Поль Пупар.— Спасибо за этот вопрос, потому что,
действительно, время идет быстро, и приходящие новые поколения очень
отличаются от тех, какими были мы, и, главное, им предстоит столкнуться
с миром необычайно отличным от того, в котором век назад начинал
работать «Старый дом».

Чего же сегодня хотят от нас совсем молодые и не совсем молодые люди?

Я говорю «совсем молодые» и «не совсем молодые», поскольку мы, как и
все, перешли от того, что было только «начальным» образованием, к
постоянному образованию, и в трех наших больших отделениях есть и
молодые люди, пришедшие получить образование на пороге взрослой жизни, и
взрослые, решившие пополнить свое образование или пройти
«переподготовку», если пользоваться этим ужасным, но очень удобным
словом.

Я сказал: три отделения. Первое, наиболее важное,— это богословские и
церковные науки. Здесь у нас более тысячи учащихся со всего света,
первый, второй и третий, специализированный, курсы обучения, каждый год
соискания докторских степеней в различных областях знания — теологии,
философии, канонического права и общественных наук. Второе отделение, не
менее важное,— филологическое и педагогическое. Когда я говорю
филологическое, я имею в виду факультет и его кафедры современной и
древней филологии и, разумеется, истории. А когда я говорю
педагогическое, я думаю о Высшем педагогическом институте, постоянно
обновляющемся, будучи связанным с одной из самых уязвимых и подвижных
областей сегодняшнего мира. В этом институте есть годовой курс
повторного педагогического обучения, который, как указывает его
название, призван помочь преподавателям, уже имеющим за плечами пяти -
или десятилетний опыт работы, поразмышлять о своих достижениях, о
пределах своих возможностей и о необходимости учиться еще. На нашем
языке мы называем это дидактикой.

Есть у нас также кафедра аудио-визуальных средств обучения, позволяющая
преподавателям, получившим образование в мире Гуттенберга, ознакомиться
со всеми приспособлениями, очень важными сегодня, когда молодые люди
окружены аудио-визуальной техникой. В этом мире молодые часто тверже
стоят на ногах, чем их преподаватели. И, на мой взгляд, преподавателям
важно, во-первых сознавать это, а во-вторых преодолеть в себе, возможно,
некий страх, чтобы, наконец, освоиться с этой техникой и использовать ее
по возможности лучше.

Еще есть у нас отделение французского языка и культуры — Институт
французского языка и культуры, в котором насчитывается более 3000
студентов из многих стран, от Афганистана до Заира. Обучение проходит в
течение всего университетского года, и продолжают его летние
университетские курсы.

Это важный показатель результатов наших усилий, поскольку к нам
приезжают отовсюду, чтобы получить у нас образование, можно сказать, со
всего света: из Японии, Таиланда, Руанды, Бурунди, Бельгии, Греции, с
Мальты и так далее.

И, наконец, на этом я завершу, третье отделение — это отделение Высших
профессиональных школ. Они, как правило, хорошо известны: ESSEC,
готовящие психологов-практиков, библиотекарей-архивистов, переводчиков,
специалистов по электронике, химиков, геологов, инженеров, агрономов,
находящихся в Бовэ, и тех, кто готовится стать преподавателями второй
ступени физического профиля и находится в бывшей Большой Семинарии Мо.
Как видите, мы выходим из слишком узких стен здания на улице д'Асса, и
по этой причине мы в свое время открыли местные отделения ESSEC в
Сержи-Понтуаз, а для постоянного образования — отделение JSSEC на
Севастопольском бульваре в Париже.

Ж. Я.— В общем, монсиньор, если немногим более ста лет назад
Католический институт был создан, чтобы успокоить часть общества, с
недоверием относившуюся к некоторым изменениям и переживавшую кризис, то
сегодня, кажется, напротив, большая часть ваших учебных учреждений
отмечена изменениями, кризисом, эволюцией, спорами; особенно я хотел бы
остановиться на первых двух упомянутых вами отделениях: богословия и
церковных наук, филологии и педагогики. Это, очевидно, две горячих точки
эволюции общества, особенно той его части, которая связана с
христианской религией и католицизмом.

Если вы не против, я хотел бы остановиться на вашем теологическом и
церковном образовании, поскольку не мне говорить вам, что французская
Церковь переживает кризис.

П. П.— Французская Церковь переживает кризис или изменяется, как отметил
отец Шеню по случаю презентации серии «Две тысячи лет христианства»,
важных книг, которые помогают нам принимать конкретные меры и в
составлении которых участвовали многие преподаватели Католического
института.

Вы верно подчеркнули, что еще десять лет назад мы находились в приятном
преддверии Собора, все казалось простым в едином мире с четкими
соответствиями. Сегодня же мы как в тумане, а вы не хуже меня знаете,
что если ночью еще можно найти верную дорогу, то в тумане это
значительно труднее. Мы не можем рассеять туман, но, по крайней мере, мы
должны снарядить людей, чтобы распознать, что этот туман из себя
представляет, поскольку очень странно видеть, как неуверенно многие
оперируют различиями, и что голубое для одних другим кажется желтым. Мы
не хотим надевать людям розовые или синие очки, а хотим помочь им
увидеть вещи такими, какие они есть. Но положение вещей, как оно есть,
представляется мне раздробленным миром. Вы упоминали о религиозном
кризисе сегодняшнего мира, он легко объясним. Вчера религия была почти
необходимым и очевидным состоянием для всех. Сегодня все по-другому,
поскольку мир повзрослел, он осознал связь различных интеллектуальных
областей, и христианский разум столкнулся с настоящим вызовом. Много
говорено о воспитателях подозрительности, будь то Фрейд, Маркс или
Ницше. Важно то, я думаю, что относительно большое число молодых
учащихся, которые завтра станут священниками, монахами или, что внове
для нас, мирянами, которые в своей работе и обязательствах педагогов,
преподавателей и ответственных лиц в миру, очевидно, столкнутся с
вызовом, брошенным нам Марксом или Ницше,— пойдет ли речь о феноменах
сознания и его подвалов, так мало исследованных, или же о социальной
предопределенности в различных ее формах. Вот что мы пытаемся делать. И
я думаю, можно сказать, что как столетие назад зародившийся Католический
институт ставил себе задачу успокоить общество, как вы сказали, или
защитить его, как говорили тогда, так сегодня мы хотим, чтобы молодые и
взрослые, приходящие к нам, видели действительно открытые перспективы,
чтобы они смело могли принять брошенный нам вызов, чтобы они осознавали
его значение и чтобы сами постарались ответить на него. Потому что,
думаю, готового ответа не существует. Мы хотели бы, конечно, преподавать
различные вещи, но главное — учить анализу и размышлению.

Ж. Я.— Не преподавать различные вещи, а учить анализу и размышлению. Вы
только что ответили тем нашим слушателям, которые могли бы спросить, что
же необычного в этой передаче, связанной с богословским образованием в
Католическом институте. Вы ответили, дав превосходное определение этого
постоянного образования, которое упорно пытаются свести к
профессиональному обучению и этим ограничить.

***

Ж. Я.— Итак, монсиньор, вступив на шестилетний срок на пост ректора
Парижского Католического института, помимо благоприятных или
неблагоприятных событий, вы несете ответственность за основное
французское учреждение высшего католического образования в период вплоть
до 1984 г., то есть время, когда, если верить предсказаниям футурологов,
в мире должны произойти некоторые события и изменения.

Сегодня легко поддаться влиянию общих мест или сослаться на знаменитое
«дополнение души», которое Бергсон в начале этого века считал
необходимым для человека конца века. Я не думаю, что слово «дополнение»
очень удачно, но в вашей деятельности, нынешней и направленной на
ближайшее будущее, есть многое, что позволяет говорить о выполнении
пожеланий Бергсона.

В понедельник утром, говоря об изучении религии, на что вы ссылались
раньше, мы пришли к заключению о связи, существующей между этим
узкоспециальным образованием и общекультурным образованием, которые
вместе должны составлять суть полного образования. И, действительно, это
теологическое образование, к которому мы вернемся в разговоре,— это
образование посредством вечерних курсов обращено к людям всех возрастов
и всех специальностей. Итак, нельзя ли уточнить, кто эти учащиеся?

П. П.— Цифры позволяют наглядно ответить на ваш вопрос: если студентам,
приходящим в филологию и профессиональный сектор, 18 лет, то тем, кто
приходит в религиозный сектор — 36 лет. Я не выдумал это. Эти цифры
предоставлены мне статистиками, которых я просил об этом. И это уже дает
ценное указание на то, кто эти люди. Это мужчины и женщины, которые уже
пожили на свете, которые сталкивались с некоторыми проблемами и которыми
руководит желание оказаться под руководством тех, кто размышлял, кто
втянут во взыскательные размышления о конфронтации различных современных
идеологических течений и верующего разума. Они приходят к нам, чтобы
самим тоже научиться размышлять.

Итак, первый ответ: 36 лет. Второй ответ: значительное число
иностранцев. Париж, Католический институт представляется многим людям во
всем мире местом обмена мнений, свободных споров, которых они не находят
больше нигде. Я был поражен, узнав, что в самых уязвимых областях, таких
как катехизация или передача веры, у нас в этом году 75% иностранцев,
прибывших отовсюду. В области социальных наук (ведь вы говорите об
изменениях в обществе, а в таком случае социальные науки становятся
горячей точкой) у нас, в Институте общественных наук, 45% иностранцев.

Для широкой публики изменения в Церкви после Собора проявились в
изменениях богослужения. Около 36% иностранцев приезжают, чтобы работать
над этими проблемами, поскольку мы не удовлетворяемся изучением такого
литургического языка, каков он сегодня, мы пытаемся размышлять о том,
что стоит за языком, и я сознательно говорю, что язык — это гораздо
больше, чем просто язык. Он носитель ритуала, он выражается в символах,
как говорят специалисты. Все это включает в круг проблем антропологию,
концепцию отношений между миром, человеком и его окружением, и я думаю,
что важно осознать все это. Мы также помогаем людям, работающим на
других континентах: у нас есть небольшая группа, центр которой
называется «Африка и язык».

Ж. Я.— А ваши французские студенты-теологи, кто они? Откуда они?

П. П.— Французские студенты-теологи делятся на три категории. Самая, как
бы сказать, легкая для определения и наименее многочисленная категория
(шестьдесят шесть человек) — это семинаристы, которые готовятся стать
священниками. Двадцать девять из них — из парижского района, другие
прибыли из различных епархий Франции, а несколько из Кореи, Швейцарии,
Германии, Соединенных Штатов.

Вторая категория — монахи и монахини. Одни из них иезуиты, другие —
доминиканцы, монахи из Ордена Марии, Лазаря, Святого Духа... я чуть не
сказал, что здесь собраны все оттенки гаммы. Третья категория — миряне.
И именно миряне старше остальных. В настоящий момент мирян более
пятисот. Кто они? Представлены многие профессии: гинекологи, фармацевты,
окулисты, начальники бюро, служащие, учителя, преподаватели. Это отцы и
матери семейств. Некоторые из них в том возрасте, когда их детям от 15
до 25 лет, и их приходы или группы, к которым они принадлежат, побуждают
их сделать усилие, направленное на катехизацию, на передачу веры. Они
столкнулись со значительными трудностями в этой области, либо в своей
собственной семье, либо в приходах, в группах, внутри которых они
работают.

Ж. Я.— Но все эти студенты-миряне не имеют другой конечной цели, кроме
общеобразовательных задач, или же некоторое количество ваших врачей,
фармацевтов, или учителей, или профессоров и т. д. приходят к вам прежде
всего, стремясь углубить осознание религии, в каком-то смысле найти
верный путь для своих размышлений?

П. П.— Таких большинство. Некоторые — преподаватели, я говорил о них,
поскольку они более типичны. Но другие вполне могут быть из управления
метро, из оперы, в конце концов, они повсюду, и, думаю, есть даже на
телевидении, не так ли?

Их цель состоит в том, чтобы укрепить жизнь в вере. Изначально она
основывается на заповедях, Ветхом и Новом Завете, традиции, соборах. Для
среднего католика это достаточно далекие вещи, и, возможно, в наше время
необходимо вновь освоить прошлое, если мы хотим создавать будущее.
Человек — это существо, не лишенное памяти. Поэтому, я поражаюсь, когда
вижу, что некоторые молодые люди подвергаются искушению забыть все, что
произошло за два тысячелетия, не сознавая, насколько это важно для
глубинной сути жизни. Поэтому студенты, приходящие к нам с некоторыми
простыми вопросами, понемногу обнаруживают, что все это гораздо сложнее.
И я думаю, что одно из достижений в общественном плане, который
интересует нас в этой передаче, это не только то, что они могут
научиться чему-то, не только то, что они открывают самих себя и других,
но и то, что они учатся уважать других, их путь, их действия.

Приведу пример. У нас есть Институт религиозных наук и теологии,
основанный в свое время отцом Даниелу и отцом Буйаром. У студентов там
есть возможность встретиться, в частности, с великими африканскими и
азиатскими религиозными традициями. Для многих это настоящее открытие —
видеть, что миллионы людей во всем мире переживают свои отношения с
миром и другими людьми совсем иначе, чем они сами. Мне представляется
важным, чтобы мужчины и женщины бескорыстно посвящали себя изучению этих
проблем, открывали великую религиозную вселенную и, исходя из этого, с
глубоким уважением относились к тем, кто живет в рамках своей
собственной религиозной традиции.

Ж. Я.— В общем, монсиньор, мы говорили о весьма своеобразном
образовании, которое дает Католический институт, о передаче и углублении
культуры, а также о постоянном обучении. И я думаю, то, что вы нам
рассказали, прекрасно оправдывает изначальную тему разговора, и, если вы
не возражаете, каково бы ни было значение теологического образования,
которое вы предлагаете профессионалам, если можно так выразиться, я
прежде всего выделил бы стремление к удовлетворению любознательности, к
более глубокому пониманию других, объединяющее взрослых людей разного
происхождения, разного рода занятий и собирающее их вне привычной
обстановки. Это, помимо всего прочего, прекрасное свидетельство
раскрепощенности и пытливости ума, прекрасное проявление потребности в
постоянном обучении, которая слишком часто сводится до минимума или
неверно выражается.

***

Ж. Я.— Во время наших предыдущих бесед, монсиньор, мы перечислили
различные области образования,— точные науки, экономику, гуманитарные
науки — которые развиты в Католическом институте, и вы особо обратили
внимание на религиозное образование, которое вы даете как будущим
служителям французской или зарубежной Церкви, так и всем тем, кто
благодаря этим знаниям хочет расширить свой культурный горизонт и
обогатить свою личность. Вы делали упор на этом образовании, конечно, по
причине его своеобразия, но также, видимо, чтобы отметить, что, выделяя
его на первое место, вы подтверждаете, что сегодняшний Католический
институт не противостоит университету, что это не замкнутый
ортодоксальный университет прошлого века.

Очевидно, если и существует какой-то раздор, он не касается
Католического института. Однако в отношении филологического и
педагогического образования постановка вопроса несколько иная. В области
педагогики, в частности, мне кажется, традиционное определение
«свободное образование», должно быть, изменило свое значение. По-моему,
больше не надо понимать его в полемическом смысле, позволяющем думать,
что существует одно образование, являющееся свободным, и другое, таковым
не являющееся. Ни с одной, ни с другой стороны не может быть и речи о
пропаганде. Речь идет, скорее, об иной свободе, свободе поисков и
экспериментов вне официальных ограничений и правил. Не так ли? Не
противопоставление университету, но учреждение, занимающееся поисками и
созиданием, в известных случаях дополняющее университетское образование.

П. П.— Вы задали очень верный вопрос. Наши намерения в этой области
вовсе не состоят в том, чтобы противопоставить себя университету, как
это могло быть прежде. У нас совсем нет желания быть антагонистами, и мы
даже не хотим быть параллельными структурами. Мы хотим быть дополнением
и работать совместно.

Наиболее яркое подтверждение этого — тот факт, что на протяжении
нескольких лет Парижский Католический институт не дает больше
подготовительного образования, как например, это делают на юридическом
факультете, который находится на улице д'Асса, в центре, в нескольких
сотнях метров от нас. Другие это делают, но мы не собираемся подражать
им в этом. Напротив, в юридической области мы создали CEJEP, то есть
Центр юридических, экономических и политических наук, где мы пытаемся
подтолкнуть к многоотраслевому диалогу профсоюзных деятелей, деловых
людей, начальников предприятий. Они находят в этом Центре нечто вроде
свободного форума, где неделю за неделей в рабочей группе решаются
вопросы о проблемах изменения предприятий в сегодняшнем обществе. И в
конце каждого года все участники собираются на один день вместе. Затем
мы включаем их работы в небольшой сборник, который предоставляется в их
распоряжение. Вот ясный пример. Другой пример: соглашения, которые я
подписал с государственными заведениями высшего образования, с
государственными университетами.

Итак, прежде мы противостояли один другому, теперь мы шагаем вместе,
объединенные общими ценностями.

Вы привели пример гуманитарного факультета. Один преподаватель там
является специалистом по общественной истории XIX века и сложным
отношениям между Церковью и обществом. В этом — особенность предмета. В
Сорбонне считают необыкновенно удачным, что такой предмет существует. У
него нет эквивалента где-нибудь в другом месте.

В другой области я также подписал соглашение с парижским университетом
Сорбонной об учреждении доктората, совмещенного с третьим курсом,
который является теологическим курсом в Католическом институте и курсом
религиозных наук в университете Париж-IV. Оговорено, что наши студенты
могут переходить из одного института в другой, то есть и там, и там
посещать курсы, лучше соответствующие их запросам и той области, в
которой они проводят свои исследования для докторской диссертации. Как
видите, мы озабочены тем, чтобы дополнять друг друга.

Мы делаем это еще и потому, что считаем: для плодотворности наших
усилий, направленных на углубление теологии и религиозных наук, было бы
очень опасно замкнуться, как в резервации. Нам необходима циркуляция
идей. И мы вовсе не безразличны к тому, чтобы система курсов на улице
д'Асса была подлинно многодисциплинарной и сочетала все эти дисциплины.
Но это, должен сказать, скорее программа, которую надо выполнять, чем
похвальная грамота, присужденная самому себе.

Ж. Я.— А как обстоит дело с Педагогическим институтом?

П. П.— Что касается Педагогического института, как вы знаете, мы хотим
расположить его в Сен-Жермен-де-Пре. Это символично. Мы хотим оставить
наше прежнее место и переселиться в сердце Латинского квартала. Самое
современное оборудование окажется в старинном дворце, поскольку это
преобразованная древняя резиденция аббатства XVI века.

Что мы собираемся там делать?

Мы хотим принять преподавателей, которые, надо без обиняков сказать об
этом, вынуждены были прервать свою преподавательскую деятельность.
Передача знаний сегодня не происходит сама по себе. В самом выполнении
преподавательской задачи есть трудность, состоящая в том, что приходится
сталкиваться с молодыми, которые очень настороженно настроены, что
происходит под влиянием других «учителей», таких как средства массовой
информации, улица, встречи, книги и все, что угодно. Надо научить тех,
кто завтра будет педагогами, справляться с этой трудностью и изобретать
новые способы передачи знания, которые, видимо, должны быть скорее не
авторитарными, а диалогическими.

Но вы не хуже меня знаете, что все это не возникает само собой, а
открывается постепенно, в процессе совместной работы. И одна из
особенностей Высшего Педагогического института — то, что он не только
предлагает большой простор для образования, как, например, годовой или
двухгодичный курс повторной педагогической подготовки и подготовку к
диплому, но позволяет людям, которые работают и исполняют свои
обязанности, прийти сюда, чтобы пополнить свои знания, повысить
квалификацию, встретиться раз в неделю в Высшем Педагогическом институте
с другими такими же людьми и со специалистами по гуманитарным наукам, по
дидактике, по наукам о языке, по лингвистике. Это новый способ
образования, который еще надо изучить.

Вы правы, говоря, что одно из наших преимуществ — свобода в этой
области. У нас есть все возможности, и, я думаю, мы их недостаточно
используем. Но мы рассчитываем делать это лучше, то есть помогать людям
и побуждать их вовсе не покидать место работы, а, напротив, посещать его
более усердно, чтобы они приходили со своим опытом, своими вопросами,
своими трудностями, а мы бы помогали им их преодолеть.

Ж. Я— Ну что ж, монсиньор, если бы нам пришлось в самых общих чертах
подвести итог, не думая охватить всю деятельность Католического
института сегодня и в ближайшие годы, мы могли бы сказать, что это,
прежде всего, религиозное образование для священников и монахов, которые
должны будут передавать религиозные знания. Что, к тому же, это
учреждение постоянного образования, предназначенное для того, чтобы
поддерживать, восстанавливать, развивать духовную и религиозную
культуру. Что это образовательное учреждение, предназначенное давать
дополнительное образование и знания учащимся, какого бы возраста они ни
были, в области гуманитарных и точных наук, и что, с другой стороны, вы
придаете большое значение педагогическим изысканиям. Что у вас есть
сильная кафедра профессионального обучения, и что вы ориентированы на
образование, обучение иностранных студентов, которые приезжают к вам со
всего света, и что поэтому Институт является одновременно традиционным и
прогрессивным университетским учреждением и учреждением постоянного
обучения.

П. П.— Спасибо!

VIII

УНИВЕРСИТЕТСКОЕ ПАСТЫРСТВО И ПАСТЫРСТВО РАЗУМА

Говорить об университетском пастырстве и пастырстве разума — это значит
подойти к самым важным и сложным проблемам сегодняшней Церкви. Впрочем,
этот вопрос все сильнее привлекает внимание заинтересованных лиц, о чем
свидетельствуют различные документы, отражающие встречу Собора с
мирянами, посвященную проблеме «христианин в университете 70-х гг.» и
проходившую в Риме с 13 по 15 октября 1972 г., материалы о «пастырской
деятельности и университете» V Комиссии второго съезда делегатов
католических университетов, проходившего также в Риме с 20 по 30 ноября
1974 г., и рабочие документы десятой генеральной ассамблеи Международной
Федерации католических университетов (FJUC), проходившей в Саламанке с
27 августа по 1 сентября 1973 г., и Комиссии «Пастырство», учрежденной
этой ассамблеей. Союз Высших католических учебных заведений (UDESCA) во
Франции с момента своего возникновения был занят «мыслями о христианском
и гуманитарном образовании в наших католических учебных заведениях и об
их пастырской деятельности», а пленарная внеочередная ассамблея
французского епископального совещания, созванного на Пятидесятницу в
1974 г., занялась этим вопросом ввиду подготовки к синоду епископов,
посвященному евангелизации. Нижеследующие — вынужденно фрагментарные —
заметки основываются преимущественно на этих документах.

Насущность пастырства в католическом и некатолическом университетском
мире

Эта проблема в высшей степени неотложная как для католических, так и для
других университетов. В некоторых случаях «аллергия» к христианским
установлениям весьма осложняет пастырскую работу с молодыми людьми из
университета. Резкое увеличение численности учащихся с одной стороны,
кризис университета с другой, и, наконец, распространившееся
безразличие, неприятие или споры представляют собой настоящий вызов для
Церкви в эти последние десятилетия, когда формируются и взрослеют те
молодые люди, которые в 2000 году будут определять жизнь человечества в
самых разных странах. Но, хотя эти молодые люди в большинстве своем
проявляют благородную предрасположенность к евангельским ценностям
справедливости и братства, слишком часто они недоверчиво относятся к
Церкви. Она же, разумеется, не будучи ни их соучастницей, ни их
заложницей, может нести им учение о спасении и освобождающую Благую
Весть о Блаженствах только тогда, когда она войдет в подлинный и
истинный контакт с ними.

Ответить на вопросы новых поколений

Евангелизация молодых требует в качестве предварительного условия
встретить их, исходя из их языка и жизненного опыта, на их пути по миру,
отмеченному вызовом традиционной культуре, с которой вера раньше
составляла единое целое.

Даже если широкие массы открыто не разделяют идеи, распространяемые
интеллигенцией, и даже очень часто не знают о них, все равно
оказывается, что эта направленность на самом деле ясно выражает мир их
мысли. Трудно с точностью оценить влияние интеллектуалов, но Церковь не
может игнорировать их позицию, действующую как катализатор. Не нужно
забывать, что в кризисной ситуации анализ этого кризиса также является
его составной частью.

Действительно, евангелизация не может быть успешной, если она не будет
пользоваться языком каждого поколения и отвечать на его вопросы. Ведь от
Коринфян святого Павла до сегодняшних интеллектуалов вера всегда была
испытанием для разума. Ново не неверие, но его размах и его крайности.

Перед лицом рассудка, угрожающего поглотить веру (рационализм постоянно
возрождался со времен апостола Павла — ср. I Кор 2, 14—16 — и Contra
haeresec Иринея), вера всегда подвергалась искушению укрыться в
фидеизме, в котором растворялся рассудок. Большое испытание для Церкви в
том, чтобы принять вопросы такими, какими их ставит современный разум:
наука, история, психоанализ, гуманитарные науки,— все они постепенно
разъедают уверенность самих верующих.

Прежде молодые христиане приходили в Католический университет с крепкой
внутренней верой, выраженной в вере церковной. Сегодня же их появление у
нас совсем не исключает веры шаткой или, во всяком случае, уязвимой.
Сомнение в вере, конечно, не ново (Тереза де Лизье, Блондель), но сила
этого сомнения пугает.

Помимо постоянно возникающего искушения немедленно со всем соглашаться,
надо выслушать все, что человек сам может сказать о себе, прежде чем
утверждать, что позитивистский подход требует и другой точки зрения, ибо
всегда есть что-то за пределами вопроса и глубже его. Согласно святому
апостолу Павлу (Деян 17, 22—31), встреча христианского учения с
человеческой мудростью всегда происходит на символическом языке
собеседника, но для того, чтобы придать ему новый смысл и разорвать его
ограниченность.

Евангелизация молодых людей требует сегодня проникновения в их
внутренний мир для того, чтобы открыть его Евангелию.

Сложности контакта

Значение пропасти и идеологического разрыва между поколениями не
ограничивается тем, что дает представление о реальной «трещине»,
существующей между миром взрослых, основанном на дисциплине, знании и
индивидуализме, и ментальным миром молодых, в котором преобладают три
направления: самостоятельности и свободного самоопределения, духа
исследования и жизни внутри определенных групп. Чтобы прийти к реальному
результату, пастырство в университетах должно учитывать такое положение
дел. В противоположность тому, что было вчера, студенты часто почти не
включаются в университетский мир, который становится скорее местом
работы, чем жизненной средой, и редко располагает к обязательствам. К
тому же, чтобы между преподавателем и студентом установились особые
отношения, как было прежде, необходимо преодолеть инстинктивное чувство
недоверия ко всем взрослым людям и особенно к тем, кто, благодаря
количеству знаний, обладает известной властью. Стремление к искренности
человеческих отношений трудно удовлетворить в ограниченной обстановке
какого-либо учреждения, такие отношения расцветают лишь в атмосфере
свободы, когда молодые не чувствуют себя скованными. Это означает
неприятие установлении Церкви, заранее предложенной истины, готовой веры
и требований пастырей, которые согласны, несмотря на риск и тупиковые
ситуации, искать ответ на сложные вопросы и помогать тем, кто идет
неуверенно. Та же сложность возникает и с богослужением, когда
постоянная обязанность порождает скуку и соответствующее отношение к
обряду, не связанному с жизнью и лишенному смысла, поскольку он не
представляется больше точкой встречи Церкви и Евангелия. Как заставить
почувствовать эту встречу?

Все это вовсе не значит, что надо перенимать любой опыт, лишь бы он был
новым, и любое ходячее выражение, лишь бы оно казалось непосредственным.
Вера — не бессвязный «крик», и Церковь идет дальше того, чтобы принимать
противоречивые устремления молодых и следовать им. Она стремится
включить их в спасительный промысел Христа и непреложно и уверенно вести
их ко спасению. Было бы ошибкой сказать, что разрушение церковного
единообразия является признаком объединения, совсем наоборот. В бряцании
сталкивающихся идеологий молодые ждут услышать слово, созвучное жизни,
евангельскую весть, смиренное и искреннее откровение о крайностях
христианского опыта, о том, что заставляет нас жить: это необычайно
серьезно, глубоко, важно. Хотя условия для проповеди изменились, смысл
ее остается прежним: показать человеку, что он не одинок среди слепой
природы и «одноклеточного» общества, в бесконечном приливе и отливе
сменяющихся кумиров и идеологий, что он любим Богом и вместе со всеми
своими братьями призван жить Его жизнью и Его бесконечной любовью.
Короче говоря, христианство — не иностранный язык, который с трудом,
равнодушно разбирают по складам. В круговерти ценностей Евангелие
остается источником вечно новой и бьющей ключом жизни, призывом
преобразить мир и сердца людей единственной революционной силой, которая
будет скреплением и закваской, а не разъединением — силой Любви.

Незаменимое влияние христианской общины

Итак, в университетском пастырстве не должно быть места интеллектуальной
анестезии. Встречая людей, которые, благодаря их интеллектуальному
формированию, стали более живыми, более требовательными и критичными,
невозможно ограничиться теоретическими ответами, вызывающими лишь
негативную реакцию — от более или менее отвлеченного безразличия до
вежливо сдержанной или, наоборот, агрессивной горечи. Несмотря на свой
уверенный внешний вид, молодые люди гораздо чаще, чем можно подумать,
сомневаются в противоречивых гипотезах, мучаются неразрешимыми
вопросами, разочаровываются в чересчур циничных поступках, испытывают
неуверенность перед неопределенным будущим. Когда поставлен
экзистенциальный вопрос, явно недостаточно отвлеченного ответа, даже
если так могло быть в более мирные времена сонного христианства!
Необходим ответ, который одновременно принадлежал бы и сфере мысли, и
сфере жизни, соответствовал бы нуждам интеллектуального общения, а также
общения в литургии, в размышлениях, молитве и делах. Один человек, даже
если он духовник учащихся, не может нести ответственность за пастырство
в университетской среде, нужна целая христианская община, состоящая из
преподавателей и студентов. Иначе говоря, надо действовать не только для
молодых людей, но и с ними, иначе возникает угроза, что мы не будем ими
услышаны. Это означает, что христианские общины незаменимы при передаче
веры. Являются ли такими общинами наши католические университеты? Живут
ли там верой, счастливы ли там совместным богослужением? Не драматично
ли, что на благородные устремления молодых людей отвечает только одна
организация, слишком многие члены которой разочарованы; разве не увянет
надежда без веры, если встретит веру без надежды.

Включение в общее пастырство

«Ничего доброго нельзя сделать человеку, если не любить его»,— говорил
сразу после революции 1830 г. Лакордер, который сумел, проповедуя «Бога
и свободу», заставить жаждущую и измученную молодежь услышать себя. Нет
никакого сомнения в том, что одна из постоянных трудностей
университетского пастырства — это устойчивый предрассудок, из-за
которого вина во всех бедах общества возлагается на интеллектуалов, а во
всех бедах Церкви — на богословов; как будто так просто разрешить
критические противоречия мира — жизненной среды всех христиан.
Естественно, университетское пастырство не должно быть герметически
закрытым, напротив, оно обязательно должно быть вовлечено в жизнь
Церкви, свидетельствующую в современном мире. Мы не устаем делать для
себя выводы из Gaudiam et Spes и убеждаться в том, что апостольская
деятельность, недостаточно подкрепленная интеллектуально, как бы
благородна она ни была, не может проникнуть в университетский мир,
направленность которого скрыта или явно противостоит Благой Вести. Это
доказывает важное значение философских и богословских размышлений для
укрепления университетского пастырства христианской мыслью,
прислушивающейся с критической симпатией к самым острым вопросам,
способной распознать скрытое согласие как молчаливый отказ от
многочисленных интеллектуальных течений, борющихся за молодые умы. Они,
конечно, открыты евангелизации, но также готовы крайне упорно
сопротивляться вести о спасении.

Люди Церкви, любящие свое время

Кто в области университетского пастырства, как не те, кто идет навстречу
вопросам молодых людей, интересуется не техникой или социологией, а
людьми, может взять на себя церковную задачу нести Слово Божие? Как
можно к тому же, не испытывая глубокой симпатии ко всем подлинно
гуманистическим исследованиям и недостаточно осознавая главенство
основных духовных ценностей, учить молодых студентов жить так, как
надлежит детям Божиим?

Пастырство разума

Самый важный вклад католических университетов в пастырство — это,
бесспорно, подготовка людей, которые завтра будут способны принять
вызов, брошенный Церкви современным неверием. Ибо невозможно
осторожничать, имея дело с современным разумом, если хочешь открыть для
него Евангелие. Невозможно замалчивать важнейшие вопросы, предложенные
разуму наших молодых людей воспитателями подозрительности — Марксом,
Ницше и Фрейдом. Марксизм, гуманитарные науки и ницшеанство продолжают
подрывать почву, питающую основные вопросы сегодняшнего дня.
Формулировки, унаследованные от прошлого, могут быть учтены современным
разумом, лишь подвергшись испытанию критического анализа. Объяснение
веры требует тренировки ума, которая начинается с минимума знаний в
обществе, где распространение знаний широко как никогда и где большое
значение придается культурным ценностям. Но все же, некоторое
антиинтеллектуальное течение продолжает опустошать Церковь и духовенство
во имя приоритета, который надлежит предоставить евангелизации.

Католические университеты

Католические университеты должны перед лицом этого искушения (а это
именно искушение) быть местом, где со всей ясностью выражена слишком
часто забываемая связь между работой разума и евангелизацией, и это во
имя пастырских требований миссии Церкви. Не забудем, что нужно приносить
тем, кто упорно и слишком часто один трудится на этом поприще, хотя бы
немного братской любви и духовного понимания, без которых самый
благородный проповедник теряет силы и в конце концов бросает,
отчаявшись, свое дело. У двери, ведущей к университетскому пастырству,
сегодня не толпится народ. И тем не менее я уверен, что именно молодые
задают сегодняшней Церкви вопросы из завтрашнего дня...

Я надеюсь, что мне извинят схематический и фрагментарный характер этих
кратких заметок об университетском пастырстве и пастырстве разума. Целью
автора было вовсе не предложить конкретные рецепты (как будто есть
такие, которые будут одобрены всеми), а вызвать и поддержать желание
поразмыслить у всех тех, кто во имя Церкви взялся за это дело. Нет
никакого сомнения, что обмен опытом в этой очень трудной, но столь
важной области, когда речь идет о разуме веры и его влиянии накануне
2000 года, будет полезен всем.

 

IX

ОТ I ВАТИКАНСКОГО СОБОРА ДО II ВАТИКАНСКОГО СОБОРА.СТО ЛЕТ ВЫСШЕГО
КАТОЛИЧЕСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ

Признанная необходимость

В прекрасной книге Флиша и Мартена из серии «История Церкви»,
посвященной папству Пия IX, каноник Обер, задаваясь вопросом об
«отставании церковных наук во Франции», сразу же выявляет «корень зла —
отсутствие высшего образования», неизбежно влекущее за собой отсутствие
«приобщенности к критическому разуму и новым университетским методам»,
ибо «помимо власти, которая приказывает, нужна наука, которая
доказывает». И «лишь с основанием католических университетов, что стало
возможным благодаря закону 1875 г. о свободе высшего образования,
Франция смогла, наконец, получить свои канонические и богословские
факультеты, которые должны были позволить ей с полувековым опозданием
преодолеть отставание Церкви в интеллектуальной области»211.

Пять оснований

После дебатов, отмеченных главным образом словесным поединком между
Жюлем Ферри и монсиньором Дюпанлу, весь проект Лабулэ был принят 358
голосами против 321212. Поскольку для изменчивой политической обстановки
была характерна неуверенность и опасность перемены мнений парламентского
большинства, пришлось поторопиться. Если, по словам историка Пьера
Пьеррара, «Париж был признан сразу»213, а на Севере, с его самым
маленьким, но зато самым богатым людьми и деньгами университетским
округом, ситуация была ясна, то на Востоке властный монсиньор Фреппель
должен был считаться со своими соседями из Нанта и Пуатье, где монсиньор
Пий, persona grata в Риме, добился от Пия IX учреждения факультета
теологии и философии. После того, как отказались Экс, Авиньон и Ним,
выбор был остановлен на Лионе. В Тулузе, где действовали с некоторым
опозданием, подумывали даже о том, чтобы объединиться с Лионом, и
потребовалось два года предварительной работы, чтобы решение шестнадцати
епископов региона было выполнено. Главной же заботой были гуманитарные и
точные науки и право. Ибо епископы с некоторым сомнением относились к
влиянию университетских методов на дух смирения в их духовенстве, и к
тому же у них было оправдание в виде шести богословских факультетов
конкордата, умирающих, несмотря на усилия монсиньора Маре. Понадобилось
вмешательство Рима через префекта Конгрегации образования, чтобы
напомнить французским епископам, что подобное соединение — это лишь тело
без головы, obtruncatum сариt214, и что при отсутствии богословия Святой
Престол не может одобрить церковное учреждение.

Очаги христианской науки

По словам монсиньора д'Ульста, блестящего и серьезного основателя
Парижского Католического института, наши католические институты должны
быть «очагами христианской науки». После монсиньора Пешенара, чье
влияние на становление молодого учреждения было таким длительным, его
преемник — я имею в виду кардинала Бодрийара — писал в своей статье в
«Корреспонденте» 10 августа 1909 г.: «Католические университеты могут
рассматриваться с разных точек зрения. Они являются средством защиты
молодых мирян, вышедших из наших коллежей. Они продолжают дело этих
коллежей. Они играют роль высших педагогических школ свободного
образования. Они стремятся создать интеллектуальную элиту духовенства.
Они являются христианскими очагами высокой науки и способствуют
формированию и продвижению католических ученых, которых они сближают
друг с другом. Перед ними, наконец, стоит теоретическая задача,
заключающаяся в том, чтобы стать, конечно, не источником религиозной
истины, что выпало на долю папы, соборов и епископов, но регулятором
интеллектуальной жизни католиков и защитников истины»215.

С тех пор часто использовались и другие определения, начиная с
определения каноника Эгреэна, преподавателя Восточного католического
университета, данного в его классической монографии о католических
университетах, и кончая определением отца Дело, бывшего преподавателя
Лилльского католического университета, в его брошюре, посвященной
проблемам католических университетов216.

Исследование плодотворного развития этого вопроса, при верности
изначальному замыслу, заняло бы слишком много времени.

Миссия Церкви

Когда кардинал Пьер Вейо взял управление в свои руки — и с какой
твердостью! — он заявил: «Вся история Католического института была
чередой разумных, смелых, а иногда дерзких начинаний. Застой был бы
гибелен для христианского высшего учебного заведения, призванного по
самому своему предназначению, все лучше приспосабливаясь,
соответствовать нуждам учащихся, потребностям профессии, прогрессу
науки, требованиям современной мысли. Итак, этот созидательный дух,
бывший с момента основания Института жизненным правилом его роста,
отныне приобретает еще более существенное значение. Парижский
Католический институт, учреждение, созданное по желанию епископата,
действительно должен выполнить в высшей степени положительную задачу,
возложенную на него Церковью и четко вписывающуюся в линию соборного
обновления. Эта миссия по преимуществу (и не в ущерб другим важным
задачам) заключается в том, чтобы обеспечить присутствие Церкви в той
удивительно обширной, богатой и изменчивой области, которую представляет
собой университетская и интеллектуальная жизнь нашей столицы»217.

Богатая история

Здесь я прекращу цитирование этих отрывков, уже достаточно осветив для
своей задачи два определения — мирское и соборное. Теперь мне хотелось
бы напомнить основные вехи «истории, духовное богатство которой
отразилось на всей полноте Церкви во Франции и за ее пределами»,— как
горячо выразился Его Святейшество папа Павел VI в собственноручном
письме кардиналу Гаррону о столетии католических институтов.

Замечательные личности

По этому поводу нельзя не вспомнить длинную, разнообразную вереницу
великих людей, оставивших свой след в истории пяти наших университетских
комплексов. В Анжере не забыли, конечно, монсиньора Фреппеля, смелого
основателя университета, Рене Базена, утонченного гуманиста, монсиньора
Диеса, выдающегося платоника, и трех ученых каноников: Теофила Сиврэя,
Матюрена Дреано, Эжена Флери. Что касается Лилля, надо сказать о братьях
Ферон-Вро, которым Лилльский университет обязан очень многим, и Эжене
Дютуа; сохранились и воспоминания об Альфреде Ваканте, основателе и
первом руководителе Словаря католического богословия, о патрологе
Гюставе Бадри, о медике Луи Ажула и о Пьере-Анри Симоне. В Лионе — это
Тексирон в области патрологии, Подешар, Шэн и Желен в области эгзегезы,
Ришар в области догматики, Жоливэ и Виалату в области философии, Фоллие,
бывший кармелит, и Гуно в области права и ректоры монсиньор Лавалле и
монсиньор Гардетт. В Тулузе — монсиньор Сальте, победитель Тюрмеля, отец
Порталье вместе с отцом Каваллера в позитивной теологии, но прежде всего
монсиньор Пьер Батиффоль и монсиньор Брюно де Солаж, чье неспокойное по
разным причинам ректорство должно было оставить значительный след в
истории. Что до Парижа, то после имен ректоров д'Ульста, Бодрийара,
Кальвэ, Бланше и Гаубтмана чаще других в документах и научных трудах
упоминаются имена Альфонса Дэна, Элуа Рагона, Луи Дюшена, Жоржа Гуайо,
Эдуарда Бранли, отца беспроволочного телеграфа, и три поколения геологов
Лаппарентов. Среди этих имен также — отец Тейяр де Шарден. А в священных
науках: кардиналы Гаспарри и Даниелу, Вердье, главное лицо среди
кармелитов, отец Конгар, отцы Руссело, Лебретон и де Монтшей и Жак
Маритен, ангел-хранитель школы, не пренебрегавший кропотливыми
секретарскими обязанностями и на протяжении пятнадцати лет ведший список
текущих дел философского факультета... Но кто может описать упорный
труд, мужество и спокойное терпение преподавателей, которые на
протяжении века каждое утро возобновляли свои заметки и встречали
студентов в серых неуютных аудиториях: изредка то здесь, то там
появляется оригинальная диссертация, статья, вызвавшая некоторый шум,
книга, которая остается еще до сих пор полезной, с которой, может быть,
даже необходимо сверяться. Кто сможет описать эти долгие осенние месяцы,
эту веру и упорство сеятелей будущей надежды? Я не возьмусь за это.

Пышный расцвет

В мою задачу, конечно, не входит описание пышного расцвета всех высших
школ и институтов, от Высшей Школы экономических и коммерческих наук
(ESSEC), переехавшей с улицы д'Асса в Сержи Понтуаз, до GEFIRM Норбера
Сегара и Федерации Высших Школ инженеров и Специалистов (FESIC).
Необъятная сеть высших профессиональных школ, опирающихся на наши
светские факультеты гуманитарных и точных наук, права и экономики и на
влиятельный факультет медицины в Лилле, раскинулась от Лилля до Анжера и
от Лиона до Тулузы, не обойдя и Париж.

По этому вопросу я отсылаю вас к специальному выпуску «Франс Католик»,
вышедшему в свет благодаря плодотворному сотрудничеству пяти
католических университетов и Федерации Высших Школ инженеров и
специалистов, под вдохновляющим руководством М. ле Дойена Маршассона:
«Католические институты: сто лет истории и будущее» (приложение к №
1506, октябрь 1975 г.).

Бедственное положение

Не останавливаясь на этом подробно, я должен, тем не менее, вспомнить ad
onor del vero! — кардинал Гаррон искусно и деликатно сделал это в ЮНЕСКО
10 декабря 1975 г.— вспомнить то невероятно бедственное положение, в
которое вся французская Церковь во главе с епископами, за некоторыми
незначительными исключениями, поставила ректоров и преподавателей,
заставив их делать свое важное дело в атмосфере, которую можно назвать
атмосферой безразличия, время от времени сотрясаемой ударами волн о борт
корабля, если воспользоваться образом, созданным отцом Альфредом
Бодрийаром, в тот момент, когда «в самый разгар бури» он должен был
«занять место рулевого»: «Риск научный, риск финансовый, риск
политический» (27 ноября 1907 г.). Речи ректоров по случаю начала
учебного года постоянно превращаются в жалобные литании. А в личных
записях, публикация которых была бы преждевременной, ибо они касаются
людей ныне живущих, встречаются более суровые суждения, ведь своему
дневнику можно поверить то, что публично не выскажешь из осторожности.

Неполный перечень достойных трудов

Чтобы быть справедливым, необходимо, однако, сохранять в памяти труды,
созданные теми, кто непрестанно стремился на протяжении 100 лет
созидания делать свое важное дело. Достаточно вспомнить:

«Практический обзор апологетики» Бодрийара, Гибера и Лезетра (1905 г.);

«Библейский словарь» Вигуру (1895 г.) и «Дополнение» к нему Робера,
Фейе, Казелля (1926 г.);

«Словарь церковной истории и географии» кардинала Бодрийара, начатый в
1909 г., и до сих пор продолжающий выходить;

«Словарь апологетики и католической веры» отца д'Алеса (1909 г.);

«Энциклопедию истории религий» отца Уби (1911 г.);

«Библиотеку положительной теологии» профессоров теологического
факультета, вышедшую в 1904 г. (притом что отец Грандмезон основал
«Исследования религиозных наук» в 1910 г.);

«Patrologia orientalis» монсиньора Граффена и аббата Но;

«Современное каноническое право» аббата Будинона, будущего ректора
Сан-Луи де Франсе;

«Обзор философии и философский указатель» аббата Пейоба;

«Великих философов» г. Пиата;

«Библиотеку экспериментальной философии» аббата Пейоба;

«Собрание текстов и документов для исторического изучения христианства
гг. Леже и Хаммера» (1904 г.), не забывая при этом лилльский «Журнал
церковных наук» и тулузский «Бюллетень церковной литературы», который
внес заметный вклад в изучение происхождения христианства и истоков
модернизма;

«Словарь канонического права», выпущенный в 1924 г. преподавателями
права парижского факультета, и большую серию «Канонический год», начатую
в 1954 г., монументальную «Историю французской литературы» монсиньора
Кальве и «Словарь французской литературы» монсиньора Пишара.

Сложные проблемы

Но, прекращая на этом неполный перечень, я хотел бы сказать, что наши
институты на протяжении века сталкивались с проблемами, стоящими перед
христианской мыслью, принужденной обратиться к вопросам, часто плохо
заданным, но неотложным и опасным. Иногда из-за некоторой
неподготовленности французского католицизма и явного снижения уровня
университетской культуры им приходилось «импровизировать». Не было ли
одной из причин кризиса модернизма спокойное игнорирование во Франции
(за некоторыми достойными исключениями, как, скажем, монсиньор Маре)
немецких исследований и их результатов, особенно в области библеистики.
Учебники не обновлялись, и все охотно довольствовались почтенным Бержье
или «лионской теологией», Священное Писание читалось по-латыни, и
Парижский Католический институт, пока г. Граффен заканчивал докторантуру
в Инсбруке, вынужден был призвать семинариста для преподавания
древнееврейского языка! А этого, столь рано выдвинувшегося
преподавателя, звали Альфред Луази!

Справедливость требует отметить, что католические институты смогли
выправить положение и с начала XX века противостояли различным
трудностям: не столько благодаря запальчивой полемике, сколько упорной
работе специалистов, ставших их гордостью. Открытие в 1907 г. на
теологическом факультете в Париже кафедры «раннего христианства» и то,
что ее доверили отцу Лебретону, имеет символическое значение.
Исследовательская работа и прежде всего внимательное изучение различных
вопросов с точки зрения позитивной истории представляют собой вклад
католических институтов в разрешение кризиса модернизма. Чаще всего,
если только это не представлялось им невозможным, они держались в
стороне от агрессивной полемики.

Мне кажется, что историю одного века образования в наших католических
институтах можно приблизительно изложить в соответствии с поставленными
вопросами и стремлением лояльно на них ответить. Вопросы — самые
разнообразные, но их без труда можно свести к трем основным: история,
возврат к истокам, противостояние неверию. Поразительно, что они
соответствуют — имея в виду лишь историю страны и не принимая во
внимание последствий — трем периодам истории нашего века: до 1914 г.,
между двух мировых войн, после 1945 г.

ДО 1914 г.: ПРОБЛЕМА ИСТОРИИ

По размышлении, следует признать, что в период с 1870 по 1914 г. главная
проблема — это проблема истории. Она объясняет суть кризиса модернизма и
его значение218. Ибо видение незыблемого мира — мира сущностей — к
середине XIX века оказывается подмененным видением становящегося мира,
плода уже длительной эволюции, движущегося к неопределенному и
многообещающему будущему. В области науки, даже антропологии, эта
перспектива охватывает все.

Библия

И прежде всего библеистику. Оказалось, что Слово Божие возвещено нам в
рамках истории, что делает относительными все масштабы. Это именно то,
что предчувствовал Ириней219 — история спасения предстает как источник
неисчислимых трудностей. История священных книг, их редакций, их
«основных традиций», добавлений к ним, их хождения сначала в виде
устного предания и лишь потом — письменного текста, на протяжении всей
их истории, кажется, трудно согласовать с высотой вдохновения. Ибо две
проблемы казались тогда тесно связанными: вдохновение и вечность. Если
Моисей не написал все Пятикнижие от начала и до конца, то как же оно
может быть Словом Божиим?

Луази, посвятивший свою перегруженную намеками — он утверждал в
мемуарах, что их не заметили члены ученого совета,— диссертацию истории
канонических книг Ветхого Завета, был буквально одержим этой проблемой.
Он дошел даже до того, что противопоставил Христа истории Иисусу веры, а
Церковь в ее историческом измерении — Церкви I Ватиканского Собора, о
Которой вовсе не думал Иисус, возвещая Царство. Одной из задач
католических экзегетов стала — невзирая на запреты и осторожность
библейской комиссии, но при этом сохраняя глубокую верность ей — задача
показать, что Иисус есть предел Откровения, длящегося на протяжении
веков на разных языках и в литературных жанрах тех столетий, в которые
оно, если можно так сказать, созрело, и что Откровение, содержащееся во
всей полноте в личности, поступках и деяниях Иисуса, постоянно
раскрывается во «времена Церкви». Так учит догматическое уложение «Dei
Verbum», принятое после десятилетий работы на II Ватиканском Соборе220.
Включение в богословие Откровения исторического измерения является
результатом библейских исследований последних ста лет. Католические
институты, со своей стороны, вносили свой верный вклад. Речь идет о
мужественной, хотя, возможно, несколько преждевременной попытке
монсиньора Баттифоля, о многообещающем, но слишком частном исследовании
монсиньора Гри в Анжере, о проникновенном рассуждении отца Лебретона в
сотрудничестве с Грандмезоном и Пратом, об упорной работе их
последователей: Вигуру и Манжено в Париже, сменившего их г. Робера и его
учеников — А. Фейе и X. Казелля, гг. Шена Желена и Жоржа в Лионе и Э.
Амана в Страсбурге.

История Церкви

Но в области истории Церкви еще раньше были поставлены вопросы,
пробудившие критический гений монсиньора Дюшена, вопросы, вызвавшие
страстные споры из-за законного уважения к «традиции», научно не
обоснованной. От истории происхождения древних Церквей в Галлии,
стоившей ему бессрочного увольнения из Католического института221, Дюшен
совершенно естественно перешел к истории древней Церкви вообще.
Известно, что из-за дерзкой откровенности его высказываний у директора
Французской школы в Риме были продолжительные неприятности со стороны
служб Святого Престола. История событий, история благочестия и веры,
история догматов — неделимая совокупность, представлявшая большую
сложность в первые годы нашего века. Заслуга таких людей, как отец
Лебретон в Париже, отец Каваллера в Тулузе и отец Барди в Лилле,
состояла в том, что они терпеливо и скрупулезно по тщательно разобранным
и осмысленным документам взялись изучать догматическую историю Церкви.
Здесь уместно будет вспомнить диссертацию Ривьера о догмате Искупления,
защищенную в 1905 г. в Тулузе, и работы Л. Сальте, опять же в Тулузе, по
истории догматов в ответ Тюрмелю. История Церкви и история теологических
аксиом: диссертация, представленная г. Капераном в 1912 г. об истории
формулы Extra Ecclesiamnulla salus и ее применении к спасению
неверующих, стала событием, приведшим к утверждению знаменитого
замечания сит singulari prorsus laudae. Позднее в Париже отец Леклер
занялся работой того же рода — об истории религиозной «терпимости»222,
тогда как монсиньор Аркийер, доктор из Лиона и парижский декан, внес в
теологию Церкви свое историческое исследование «Политическое
августинианство»223.

МЕЖДУ ДВУХ ВОЙН: БИБЛЕЙСКИЕ И СВЯТООТЕЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

Здесь стоит вспомнить слова отца де Монтшея, процитированные отцом
Даниелу в его знаменитой статье «Этюды» в апреле 1946 г.: «Модернизм не
исчезнет, пока теологическая методика не ответит положительно на
требования, породившие модернизм»224.

От неотомизма

Время, которое наступило сразу же после войны 1914— 1918 гг. (и
длившееся вплоть до 1935 г. в полупритворном, получистосердечном
неведении об опасности гитлеризма), было периодом эйфории. Эйфории
национальной, вызванной иллюзорной радостью победы, и эйфории церковной:
наступила передышка, когда Бенедикт XV положил конец гонениям на
модернизм. Стремление к полемике ослабело. Лучшие умы думали о том,
чтобы заняться позитивным творчеством (нашумевшая статья апреля 1946 г.
соответствует своему времени, она написана в атмосфере беспокойных
поисков, характерной для периода после второй мировой войны, и не
отражает идиллической безмятежности 1925—1930 гг.), и стремились больше
обогащать, нежели противоречить. Было бы неточно, несмотря на некоторые
резкости, толковать библеистические находки и «открытие» Отцов Церкви,
которые наметились в следующее за 1918 г. десятилетие, как
противостояние томизму и схоластике. Двадцать четыре неотомистских
тезиса потеряли свою пугающую власть, и томизм, который под различными
углами зрения исповедовал в Парижском Католическом институте отец
Сертийанж и Жак Маритен, перестал быть тем антимодернистским пугалом,
каким он был до войны.

Говоря об отце Сертийанже на церемонии празднования столетия Парижского
Католического института, состоявшейся 13 декабря 1963 г., Этьен Жильсон
не мог не отметить «благородство его ума»225. А сам я счел своим долгом
вспомнить о «свободе духа, которую Жаку Маритену давала твердость его
веры»226, сказав об этом сразу после его смерти 11 мая 1973 г. в церкви
Кармелитов.

Не было забыто ни плодотворное обновление проблематики, привнесенное
интегральным гуманизмом в 1936 г., ни последовавшее после
подозрительного приема римскими властями запоздалое, но необычайно
горячее признание папы Павла VI 8 декабря 1965 г. на площади Святого
Петра, о чем он тепло вспомнит в будущем в энциклике Populorum
Progressio.

Бывший кардинал Бийо старел в Сент-Андре на Квиринале, а в Медоне у
Маритенов было время «великой дружбы»227, принимавшей всех ищущих... Жан
Даниелу посещал эти собрания, что отражено в посмертном издании его
воспоминаний228, а в бельгийском Солшуаре брат Ив Конгар готовился
сменить отца Гардейля229.

К новым требованиям

Однако ощущалась более или менее осознанная необходимость обновления.
Обновления не столько самой схоластической теологии, сколько ее методов.
Отец Даниелу в уже цитированной «пророческой» статье определил «три
требования» этого обновления.

«Современное богословие стоит перед лицом трех требований: оно должно
трактовать Бога как Бога, не как Объект, но как Субъект по преимуществу,
который проявляет Себя тогда и так, как Он того хочет, и, стало быть,
прежде всего проникнуться религиозным духом. Оно должно отвечать
внутреннему опыту современной души и учитывать новые измерения, которые
наука и история придали пространству и времени, а литература и философия
— душе и обществу. И, наконец, оно должно быть четкой позицией по
отношению к бытию, ответом, охватывающим всего человека целиком,
внутренним светом действия, в котором разворачивается вся жизнь.
Богословие будет живо лишь в том случае, если будет отвечать этим
устремлениям...»

Два последних требования будут по-настоящему учтены лишь после второй
мировой войны, в атмосфере беспокойства и радикального сомнения,
характерного для третьего из определенных нами периодов. Первое же
требование начали серьезно учитывать уже в годы после первой мировой
войны. Происходило это благодаря тому, что Даниелу справедливо называл
«возвратом к истокам»: Библии, патристике и, отчасти, литургии230.

В то время, как намечается и проявляется это теологическое обновление,
обратившееся к Писанию и открывшее Отцов Церкви, великая схоластическая
теология дает прощальный залп: Mysterium fidei отца Ла Тайя, которое
заинтересовало наши католические институты как составленное большей
частью на факультете в Анжере, где отец Ла Тай преподавал, пока его не
призвали грегориане. Оно постоянно цитировалось его последователями,
моими учителями, во времена моей анжуйской молодости. Но этот шедевр
своего времени остался единичным.

Обновленное же изучение Писания и всплеск внимания к греческой
патристике, напротив, начали придавать теологии то религиозное и
экзистенциальное измерение, которое контрастирует с дедуктивной и
формальной сухостью схоластических пособий.

Церковь

Библейское обновление принципиально повлияло в 30-е годы на
экклезиологию, а вскоре, и на всю фундаментальную теологию, которая из
воинственной апологии превратилась в критическое размышление о вере и
вероятности. Приблизительно к 1930 г. католические институты начали
«свыкаться», согласно святому Павлу, с идеей Церкви как мистического
Тела Христова: в Анжере уже в 1910 году г. отец Анже под руководством
отца Ла Тайя защищал докторскую диссертацию по теологии на тему
«Доктрина мистического тела Иисуса Христа», но эта работа,
литографированная в 150 экземплярах, оставалась под спудом вплоть до
1929 г., когда кардинал Шаро потребовал ее публикации. К тому же времени
в Лионе будущий епископ Монпелье Жан Дюперре защищал свою диссертацию о
мистическом теле: он должен был вновь взяться за эту тему в книге,
которая вплоть до появления брошюр каноника Мазюра и объемистых томов
отца Мерша питала рвение христиан: «Христос в христианской жизни по
святому Павлу»231.

Ученики отца Любака в Католическом институте и Фурвьере еще вспоминают с
волнением статьи, опубликованные в 1936 г. в «Кроник сосиаль»
(«Социальная хроника»), где, исполнившись восхищения, они смогли увидеть
перспективы, открытые необъятной эрудицией автора в области патристики —
первые наброски того, что в 1938 г. получило название «Католицизм».
Подзаголовок этого труда, как и «Разобщенных христиан» отца Конгара232,
открывших серию «Unam Sanctam», напоминал о статьях в «Кроник»:
«Общественный характер христианского учения»233. В то время подобный
заголовок мог заставить размышлять...

Отцы Церкви

Но в труде отца Любака неразрывно связаны Библия и патристика. И
«Католицизм» широко способствовал познанию богатства мысли Отцов
Церкви... но на ниве, уже отмеченной учителями наших католических
институтов. Посылая свой «Католицизм» (1938 г) отцу Лебретону, автор
снабдил его таким посвящением: «В знак признательного воспоминания о
том, чем ему обязана эта книга». Действительно, отец Лебретон, также,
как и отец д'Алес, часто упоминал Отцов Церкви в своих лекционных курсах
и в своих работах. Первый из них, прежде всего, был начинателем,
благодаря своей проницательной экзегезе Отцов Autйnicйens и своим
бюллетеням «Исследования религиозных наук», где отец Руссело (1878—1915)
опубликовал в 1910 г. (ее. 241—259 и 464—475) свои знаменитые статьи о
глазах веры, предав печати совершенно новые идеи прочитанного им за год
до того в Парижском Католическом институте курса234. Париж и Лион с
примечательной согласованностью трудились над созданием серии
«Христианские источники», незаменимой для изучения Отцов Церкви, которое
уже шло полным ходом, благодаря отцам Любаку и Даниелу, под скрытым
руководством отца Футуанона, пристально наблюдавшего из своего убежища в
Фурвьере за смелыми «Тетрадями христианского свидетельства» и «Серией
Отцов Церкви Бюде». Это решительное предприятие уже сейчас насчитывает
225 томов, и многие рукописи нетерпеливо ждут публикации. Контора
издательства помещается в самом сердце католических факультетов Лиона,
на улице дю Пла в доме 25, и я с удовольствием посетил ее, а моими
гидами были монсиньор Шевалье и отец Мондезер. Католические институты
всей Франции в неустанном сотрудничестве стремятся прибавить к уже
имеющимся новые издания и переводы, тогда как Парижский Католический
институт гордится тем, что объединился с Институтом августиновских
исследований в обновленных помещениях аббатского дворца Сен-Жермен де
Пре.

История и философия

Благодаря Отцам Церкви, теология приобрела свое историческое измерение,
столь заметное в толковании Библии. О «Католицизме» говорили, что эта
книга отца Любака «способствовала установлению связей между историческим
видением Отцов Церкви и видением наших современников». Надо вспомнить об
успехе, который неизменно сопутствовал изданию большой серии
«Историческая теология», которое продолжил Жан Даниелу, декан
теологического факультета Парижского Католического института, по примеру
отца Лебретона. Проблема, очевидно связанная со временем модернизма,
освещается и находит свое истинное выражение: история спасения из
спасительного плана Господа становится фундаментальным «положением
теологии». В то же время интерес к Отцам Церкви сближает теологов,
философов (смогли бы они сегодня обойтись без глубокомысленных
исследований платонизма и неоплатонизма гг. Диеса, Труйара, Анри и
других специалистов по древнегреческой философии?) и филологов,
занимающихся историей позднего эллинизма. И я чувствую себя обязанным
отдать должное скрытому, терпеливому и упорному труду преподавателей
наших философских и филологических факультетов. Парижские факультеты
(это обнадеживающий признак их жизнеспособности) вдохновляют издание
новой философской серии у Бошена по инициативе отца Дюбарля (серия
«Философия», 1-ая книга — «Проявление и Откровение» оо. Труйара,
Бретона, Марелло, Дюбарля, Тийета, Ледюра, изд. Бошен, 1976 г.).

Труды

Говоря о взлете исторической теологии, нужно назвать, по крайней мере,
самые значительные труды: «Иисус Христос, его личность и учение» отца
Леонса Грандмезона, плод тридцатилетних размышлений, опубликованный в
1928 г., и «Жизнь и учение Господа нашего Иисуса Христа» отца Лебретона
(1931 г.), книга, соединяющая в себе духовную глубину и научную
строгость.

Общественная мораль

Здесь надлежит также вспомнить об интересе к проблемам семейной,
общественной и международной морали, возникшем вслед за великими
энцикликами Пия XI: Quadragesimo Anno, Casti Comnubii, Mit Brennender
Sorge, Divini Redemptoris. Этот интерес был, как известно, у истоков
Института общественных исследований, основанного в 1923 г. в Парижском
Католическом институте отцом Дебюка и будущим кардиналом Вердье, в то
время преподавателем теологии и наставником Кармелитской семинарии. Его
история блестяще изложена отцом Полем Друлером по случаю его
пятидесятилетия в специальном номере «Новостей Парижского Католического
института» (1973, № 4), к которому я вас и отсылаю.

Энциклопедии

Нужно также отметить внушительное количество энциклопедий, выпущенных
Блудом и Гэйем. Их издание вдохновляли каноник Эгрэн, анжуец из Пуатье,
и каноник Жарри, парижанин из Анжера: Ecclesia, популярная энциклопедия
религиозных знаний (1927 г.); Liturgia, популярная энциклопедия
литургических знаний (1930 г.); «Христос», популярная христологическая
энциклопедия (1931 г.); Ти es Petrus, популярная энциклопедия о папстве
(1934 г.); «Апологетика, причины, по которым мы веруем, ответы на
возражения» (1948 г.).

Признаюсь, мне до сих пор иногда приходится обращаться к ним, так же,
как и к маленьким, неровно пожелтевшим книжкам не менее популярной
«Католической библиотеки религиозных наук», которую позднее обновила
серия Даниель-Ропа «Я знаю/Я верю» и которую сегодня в ускоренном темпе
продолжил отец Кудро в серии Центуриона «Верить и понимать».

Всегда было и остается достоинством профессоров факультетов то, что они
соединили стремление к популяризации с научными изысканиями, чтобы
одарить широкую общественность лучшими результатами своей деятельности и
предоставить каждому поколению обновленное понимание веры апостолов,
поскольку справедливы слова Лакордера: «Туда, где кончается развитие,
начинает проникать смерть, а истина на этом свете правит умами, лишь
если беспрестанно завоевывает их».

ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ: КРИЗИС...

Скрытый и, так сказать, во многом забытый в радостной обстановке,
наступившей после первой мировой войны, но не укрывшийся от бдительности
«пророков» 30-х235 годов интеллектуальный и духовный кризис, больным
местом которого был модернизм, со всей резкостью обозначился сразу после
1945 г.236. Кризис всеобщий и беспощадный: короче говоря, французская
Церковь должна была противостоять беспокойству метафизики, которая не
могла отрицать Бога, но отказалась и утверждать Его237. Кажется, что
осознание этого кризиса, от которого не была застрахована ни одна группа
или область жизни, пришло к католикам внезапно, сразу после
освобождения... Отсюда и безрезультатные благородные попытки обуздать
беспорядок, которыми они неустанно старались скрыть свое замешательство.

Как и весь церковный организм, католические институты должны были
предпринять какие-то ответные действия. Усилия были приложены в трех
направлениях: структурная реорганизация; совершенствование религиозной
мысли, предоставляемой в распоряжение христиан (уже не только духовных
лиц); серьезное, без апологетической легкости, но совершенно лояльное
отношение к проблемам веры в Иисуса Христа...

а) Структурная реорганизация

В послевоенной Франции задача католических институтов не могла
выражаться таким же образом, как до 1939 г.: необходимо было действовать
глубже и шире. Основной проблемой, с которой приходилось постоянно
сталкиваться, была проблема Бога, воплотившегося в Иисусе Христе, и
отношений людей с Иисусом Христом, представленным Церковью. Любая другая
цель должна была соотноситься с этой. Под напором кризиса католические
институты лучше осознали свою миссию — уникальную, незаменимую миссию
церковных органов: благовествовать сегодняшним людям об Иисусе Христе.
Но эта проблема проявляется во всем и во всех областях: в науке,
технике, в произведениях литературы и искусства. Поэтому возникла
необходимость расширить (если не разрушить) узкие формальные рамки
университета времен Наполеона, присоединив к нему школы, институты,
экспериментальные центры... Этот «раскол» различных структур путем
концентрического расширения в 1950-е годы отмечен взлетом и укреплением
«школ и институтов специального образования», которые, перестав быть в
каком-то смысле бедными родственниками, принятыми до войны под отеческую
опеку, стали особыми органами католического образования. Органами, лучше
сознающими свою религиозную миссию по отношению к обновленной,
разнообразной и призванной сыграть значительную роль в современном мире
«клиентуре». И никто не забыл о том, какое определяющее участие принял
монсиньор Гаубтман в редактировании Gaudium et Spes.

Монсиньор Бланше

В Парижском Католическом институте два человека олицетворяли это
стремление к изменениям в его течении, а не, как могло показаться, в
разрыве. Монсиньор Бланше за время своего долгого и плодотворного
ректорства увеличил количество школ и институтов в своей очевидной
заботе о техническом и профессиональном подъеме; он включил в
Католический институт разнообразное множество учреждений: от Школы
электроники до Института переводчиков и курсов, открывающих иностранцам
доступ к французской культуре (в Институте французского языка и культуры
и на летних университетских курсах занимается более 4000 молодых людей
из разных стран). Ибо, как сказал монсиньор Бланше во время празднования
75-ой годовщины Парижского Католического института: «христианская идея —
не то, что таится в дальнем уголке сознания и передается от одного
человека другому, не затрагивая того, чем они живут...— она должна
поверяться мыслью... каждый возраст должен вновь завоевывать полученное,
иначе он не сможет им обладать»238.

Монсиньор Гаубтман

Все это хорошо понимал его преемник, монсиньор Гаубтман, который под
сильным давлением кардинала Вейо захотел утвердить в административном
порядке первоочередной задачей: нести весть об Иисусе Христе. Заботясь о
продолжении дела своего предшественника, он сохранял и развивал
институты, но из всего славного здания университетской науки он
предпочитал очевидное развитие структур с «религиозной направленностью»
тому, что казалось менее соответствующим миссии Католического института.
Старый факультет права породил Центр юридических, экономических и
политических исследований (CEJEP), тогда как я реорганизовал Центр
изучения истории религий (CRHR) с его двумя задачами: сохранения и
прогнозирования в той необъятной области, где (я с удовлетворением
подчеркиваю это) мы работаем в тесном сотрудничестве с государственными
факультетами, о чем свидетельствует совместное издание Государственного
Мюнхенского университета и Парижского Католического института
«Христианская цивилизация»239.

б) Совершенствование богословской мысли

Далекая от того, чтобы оставаться замкнутой в монастырской ограде
университетских структур, на протяжении по меньшей мере двадцати лет
богословская мысль значительно распространялась вширь. По словам отца
Конгара, «теология стала бороться». И «одна из самых заметных черт
теологии последних двадцати лет — ее соединение с нуждами пастырства, ее
стремление служить Церкви»240. Вот почему она принимает всех, кто
действительно желает познать и осмыслить свою веру: она открыта для
мирян, которые, согласно веским свидетельствам, в настоящее время более
всех нуждаются в предмете теологии. Стало возможным регулировать прием,
чтобы не снижать уровня университетских исследований, достигнутого
Церковью: собственно говоря, на факультет теологии принимаются лишь те,
кто проявляет волю и способность к подлинно университетскому обучению.
Но структуры, приспособленные как к пастырству, так и к настоящему
«размышлению о вере», доступны и мирянам, и духовным лицам, которые
демонстрируют добрую волю и истинную духовную проницательность.
Мало-помалу череда ступеней, которые извне кажутся шаткими, ведет
христиан в соответствии с их возможностями и личным желанием (не надо
забывать ни об экуменическом значении этих структур, ни о существовании
внутри UER теологии и религиозных наук Высшего института экуменических
исследований) к достижению того уровня, когда в их распоряжении
оказываются адекватные средства понимания, открывающие им доступ к
источникам веры,— что означает их приход к Иисусу Христу...

Живое богословие

Действительно, прошло то время, когда вера в Бога была частью
культурного багажа, который каждый человек получал при рождении. Когда
речь идет о вере, нужно быть духовно и интеллектуально вооруженным. Это
и есть причина, по которой серьезная богословская работа сегодня
ощущается как необходимость. Ибо, в противовес тому, что можно было
утверждать еще недавно, Церковь нуждается в богословах241, а богословие
живо вопреки пророчествам Огюста Конта, высказанным им Альтюссеру:
«Продолжать сейчас во Франции после Вольтера и Дидро неприкрытую войну
против богословия — это значит нападать на умершего или, по крайней
мере, на умирающего»242. Но умирающий еще шевелится, несмотря на слова
Альтессера, что «упадок богословской мысли очевиден и непоправим»243.
Ясно, что положение, как и жизнь сегодняшнего богослова, не может больше
быть таким же, как вчера, но сама потребность христиан, выражающая
многочисленные вопросы мира, обязывает к «перемещению основ
богословия»244. Эти перемещения являются знаком того, что теология жива
просто потому, что Бог жив, и живы люди, и они постоянно ищут Его.

Миряне

Эта новая потребность — знак надежды, ибо она настоятельна и возникла
уже давно: с 1968 г. в Парижском Католическом институте миряне
занимаются богословием. В настоящий момент их уже больше трехсот. Почему
они это делают? Каковы их побуждения? После опроса я могу сказать, что
ими движет троякая забота:

— научная забота: стремление к знанию;

— экклезиальная забота: желание ответственности;

— миссионерская забота: поиск общения245. Выходцы из различных слоев:
ученые, литераторы, техники; христиане или недавно обращенные — все они
вносят свой опыт, и здесь не обходится без столкновений. Но это
разнообразие одновременно является богатством как для учащихся, так и
для теологов.

На службе Церкви

Кем станут эти студенты-теологи? Этот вопрос мне часто задают даже
епископы. Я могу сказать вам, что эти теологи-миряне, сознающие границы
своих познаний, озабочены прежде всего устроением своей веры и ее связью
с мыслью: одна не может возрастать без другой, и для многих этих людей
теологическая работа — это «непрерывное образование», основанное на
Откровении: «Речь идет о том, чтобы понимать его в вере, излагать при
помощи разума, который вера и любовь одушевляют и освещают»246.

Одни, не будучи никем иным и не делая ничего иного, но знающие больше,
чем просто миряне, будут иметь в своих христианских делах, жизни в
Церкви и в мире теологическое понимание, которое будет питать их
молитву, развивать их жизнь в таинстве, управлять их действиями,
поддерживать их самые разнообразные обязательства.

Другие готовятся к пастырскому служению. Они знают, сколь многого
недостает в катехизической, литургической, благотворительной, духовной,
миссионерской областях; они также знают, что многие роды служения,
некогда закрепленные за духовными лицами, будут вскоре предложены
мирянам, они знают также, что по просьбе самого папы Павла VI
{Ministeria quaedam от 15 августа 1972 г. в Documentation catholique, т.
LXIX, 1972, ее. 852— 859) обдумываются новые роды служения, которых
требует жизнь Церкви в контексте сегодняшнего бытия человека.

Так как они хорошо вооружены, компетентны в разуме веры, благодаря
полученному богословскому образованию, их можно использовать и можно
призвать, учитывая дополнения к духовному и пастырскому образованию,
которого требует данное служение.

Некоторые, наконец (конечно, их немного), явно хотят внести свой вклад в
богословское образование и исследования; кое-кто предполагает даже
избрать профессию теолога. Эти студенты, по окончании 1-го цикла, где им
будет выдано свидетельство, перейдут на 2-ой цикл UER Католического
института, чтобы продолжать совершенствоваться, и будут готовиться к
докторату. Нет никакого сомнения, что такие теологи будут полезны для
развития теологической мысли — срочного и необходимого — в будущие годы.
Как не увидеть знака надежды для Церкви в этой новой теологической
экспансии Католического института?

Междисциплинарность

В то же время теология прислушивается к другим дисциплинам и к другим
исследовательским направлениям. Замкнутость, которая иногда плохо
скрывала некое подобие интеллектуальной «агрофобии», кончилась и кажется
молодым немыслимой. Неразрывно связаны не только экзегеза и теология, в
свете новых отношений представляется необходимой также связь философии и
теологии. Поразительно, что взаимное уважение областей науки и различных
точек зрения, которому способствуют университетские рамки, имеет
следствием осознание важности философии для религиозного размышления о
вере и неизбежного обращения философии к теологии. Хотя философия не
является больше «служанкой теологии», она хорошо понимает, что не может
пренебрегать теологией, так же как и последняя не может обойтись без
интеграции философских исследований, уважая их специфику. Но, помимо
этих уважаемых дисциплин, теология должна, чтобы отвечать своей задаче,
обращаться к целому ряду современных исследований — по истории,
психологии, социологии, философии и научной методологии. Отсюда возникла
плодотворная новая идея «междисциплинарности», по понятным причинам
неизвестная прежде. Соседство местоположения и человеческие отношения
весьма способствуют развитию этой идеи в католических институтах.

Новое богословие

Это усилие развертывалось, конечно, не без конфликтов и недоразумений
между Римом и богословами; статья отца Даниелу, на которую я несколько
раз ссылался, вызвала беспокойство не одного представителя римских
властей. Отец Даниелу не был еще кардиналом, и «новое богословие», как
его тогда называли, породило оживленные споры между отцом Лабурдеттом,
доминиканцем из Revue thomiste, и теологами-иезуитами, чьи взгляды
оказались запятнаны опасным историческим и субъективистским
релятивизмом, вскоре заклеймленным в энциклике Humani generis в 1950 г.
Я назвал имена: Даниелу, Фессара, де Любака, Тейара де Шардена.

Вступление в борьбу отца Гарригу-Лагранжа вызвало молниеносный отпор
Тулузского ректора, монсиньора Брюно де Солажа: «Отец Гарригу-Лагранж
находится, и я сожалею об этом, в стане тех, кто приговорил святого
Фому» (монсиньор Брюно де Солаж, «В защиту теологии» в «Тулузском
бюллетене церковной литературы», т. LXVIII, 1947, ее. 65—84). Сегодня мы
бы вынесли более обдуманное суждение...

Между возвращением к истокам и открытостью для современного мира, между
обращенностью в прошлое или в будущее II Ватиканский Собор должен был
проложить сложнейший путь обновления, посвятить этому лучшее, что было в
богословских исследованиях.

в) Важность вопроса о Боге и Иисусе Христе

Внезапно эволюция нашего времени драматическим образом показала
относительность этих некогда непоколебимых вопросов перед лицом того,
что следует назвать основным вопросом сегодняшнего дня. К. Ранер со
своей обычной прямотой так формулирует его: «Можно ли сегодня
верить?»247. Он подразумевает под этим три затруднения, которых
действительно невозможно избежать. Затруднение веры, которая, как
кажется, безоговорочно отвергает экспериментальные исследования и заботу
нашего времени об утверждении и о действенности. Затруднение признать
личного Бога, Создателя и Провидение, основу нравственного Закона,
обязующего совесть, и «Судью живых и мертвых». Затруднение исповедовать
Иисуса Христа, единородного Сына Божия, Спасителя людей и Создателя
«Царства», которое проявляет свою подлинную сущность лишь за пределами
нашего мира.

Перед лицом неверия

Речь идет не столько о трех различных вопросах, сколько о трех аспектах
одного — вопроса острого, который, вероятно, благодаря своей
настоятельности, заключается в том, чтобы либо постулировать полное
неверие как условие мысли и действия, либо во многом узаконить
обыкновенный агностицизм, не приемлющий всякое религиозное поведение.

Наши католические институты в раздробленной и разделенной сфере своих
структур постоянно совместно обдумывают единственную многообразную и
«тотальную» проблему современного мира: «Можно ли сегодня верить?»
Философы особенно углубляют проблему Бога, но при этом поддерживают
связь с учеными, психологами и социологами, постоянно выступая против
«воспитателей подозрительности», одновременно являющихся воспитателями
современной мысли — Маркса, Ницше, Фрейда... Теологи более отчетливо
интересуются проблемой веры в Иисуса Христа, который исторически, в
своей богочеловеческой ипостаси проявился как Бог любви и постоянное
милосердие... Но филологи, побуждаемые структурализмом и вопросами
«языка», историки, экзегеты, взволнованные наследием Бультмана,
социологи, которых не оставляет равнодушными ни одна пастырская или
сакраментальная проблема,— все они также являются заинтересованной
стороной. Это значит, что перед католическими институтами стоит важная и
сложная задача — обеспечить обоснованное и значимое присутствие Церкви
на широких путях культуры, когда поколения готовятся к ответственности
за Церковь и мир.

Цель UER

Если говорить не только о Париже (пусть мне простят то, что я хуже
знаю), в Образовательном и исследовательском обществе (UER) теологии и
религиозных наук, которое находится в центре наших усилий, работают
тысяча четыреста учащихся, более четверти из которых прибыли с разных
концов мира. Примерно в возрасте тридцати лет священники, семинаристы
(всего шестьдесят шесть прибывших отовсюду в нашу кармелитскую
семинарию), монахи и монахини уже не одни углубляют свою веру в рамках
католического института: их сопровождают и помогают им на этом сложном
пути миряне со ста шестьюдесятью пятью преподавателями, в основном
епархиальными священниками и монахами, большая часть которых благотворно
соединяет этот труд с другими апостолическими задачами.

У мирян, кстати, была возможность высказаться об этой деятельности в
весьма оживленном диалоге с Ральфом Пинто в широко известной передаче
Жан-Пьера Элькаббаха «12—14»248.

При разнообразии областей, подлежащих исследованию, и занимающихся этим
дисциплин, при новизне и коренном значении вопросов, касающихся веры, и
небывалой настоятельности диалога с новыми культурами, для которых
традиционный язык — язык мертвый, для будущего Церкви жизненно важно
такое богословское учреждение, которое, понимая опасность и цель
совокупности поставленных вопросов, занялось бы ими, приложив к этому
обновленные умственные усилия и, сохраняя определенную связь с жизнью
веры в разных ее формах, оставляло бы при этом некоторую мысленную
дистанцию, необходимую для этого важного служения.

Здесь сливаются все основные направления, возникшие после Собора:
библеистические исследования, столкновение с философией и гуманитарными
науками, встреча разных религий, экуменический диалог, литургическая
созидательность, язык и способы передачи веры.

Невозможно назвать имена ныне живущих людей и наметить почетный список,
еще не определенный историей. Тем более, что речь идет не столько об
индивидуальных, сколько о совместных усилиях, которые вовсе не
ограничиваются рамками учреждений или университетских структур, даже
перегруппированных внутри Образовательного и исследовательского общества
(UER) теологии и религиозных наук249. Задача достаточно серьезна и
неотложна, чтобы прибегнуть к мобилизации всех знаний, чтобы все, кто
посвятил свой разум служению Иисусу Христу в Церкви, исповедовали это
перед лицом всего мира. Католические институты,— говорил Святой Отец на
аудиенции, данной 17 октября 1975 г. представителям Парижского
Католического института,— «делают работу Церкви»250.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Последние замечания несколько выходят за рамки, обозначенные названием
главы «От I Ватиканского Собора до II Ватиканского Собора». Так
получилось потому, что II Ватиканский Собор стимулировал
исследовательскую деятельность и представил ее в новом свете. Он не
создал барьера, разделяющего историю на изолированные участки. Вопрос,
который мы осознали в годы, последовавшие за Освобождением, с тех пор
все расширялся и одновременно становился все более важным и сложным.
Впрочем, II Ватиканский Собор стал в одно и то же время завершением и
началом: положительная направленность Собора, о которой уже достаточно
говорилось, состоит в том, чтобы стимулировать и освещать то присутствие
в мире, за которое католические институты несут, так сказать,
интеллектуальную ответственность. Присутствие братское и оспаривающее,
симпатизирующее и требующее: не является ли вдохновенное уложение
Gaudium et Spes их программой?251

Это краткое заключение вовсе не ставит своей целью подведение итогов. Мы
не знаем, что может случиться завтра, с каким состоянием мысли и какими
действиями мы столкнемся. Ибо понятно, что наша верность Церкви проходит
неисповедимыми путями (могли ли в 1875 г. основатели Института
предвидеть, что будет главной задачей их последователей в день его
столетия?). В «надежде, которая не обманывает», мы желаем лишь
продолжать свои труды в глубокой покорности Папе Римскому — Викарию
Христа, с ясным пониманием нужд нашего времени, мужественно принимая
«сей день Господень» , когда мы должны воплотить в жизнь разум веры.

Отмечая шестидесятилетие Католического института, Поль Клод ель назвал
его «памятником науки и веры», а кардинал Вердье — «источником
света»252. Хотя поколение столетия Института, может быть, более скромно,
оно не менее ревностно. И в Анжере, как и в Лиме, в Лионе, как в Тулузе
и в Париже, отныне объединенные под сенью UDESCA (Союз Высших
католических учебных заведений), который я имею честь возглавлять253, мы
воспринимаем как брошенный нам призыв слова Пьера Эммануэля, которыми он
завершил свою речь в ЮНЕСКО 10 декабря 1975 г.: «Нам остается только
создавать»254.

X

РЕЛИГИЯ И КРИЗИС ОБЩЕСТВА

Наши предки с 1000 года ожидали конца света. С тех пор прошло время, и
великий Гюго не побоялся написать: Ты спросишь меня: куда ты идешь? Я не
знаю... но я Иду туда!» А в наш позитивистский век, когда сошли на нет
романтические настроения, ожидаемый апокалипсис переносится в будущее.

Личный опыт

Каждый из нас размышляет, исходя из своего личного опыта, в котором
укореняются мысли и вырисовываются слова. Я должен сообщить вам кое-что
о себе: мне выпало счастье — я действительно рассматриваю это как
счастье — родиться в христианской семье. Религия была для меня душой
мирной общественной жизни, и потому отсутствовала сама идея кризиса. Как
он был прекрасен, мой анжуйский городок, с его домами, теснящимися
вокруг колокольни, отмечавшей звоном важнейшие часы жизни, от радости
крещения до траура похорон; колокола пели трепетному умилению первого
причастия и били на счастливом празднике венчания, когда церковное
таинство навеки запечатлевает преходящие клятвы, которыми уже обменялись
новобрачные в мэрии, при растроганной семье и нарядно одетых друзьях. 

Расколотый мир

Но я рано понял, что, сам того не зная, я наслаждался последними
ароматами увядающих летних цветов255. Этот прекрасный мир, где церковь
была ключом к гармонически упорядоченному зданию жизни, совершенно
раскололся, и после опьяняющего дуновения чарующей, но разрушительной
осени, мир и Церковь вместе с ним, кажется, с каждым днем все больше
погружаются в непроглядную ночь, в которой наши глаза, уставшие
бодрствовать, пока еще не различают, откуда исходят проблески зари и где
мы вместе с поэтом увидим, что на «рухнувших колоннах цветет иной
акант»...

Ватикан

Я сказал: Церковь. Ибо очень скоро я поступил в семинарию, был
рукоположен, закончил университет, а затем внезапно перенесся с
побережий своей галльской Луары на берега римского Тибра с тем, чтобы
потом вновь вернуться на Сену, где мне и посчастливилось встретиться с
вами.

Я был еще молодым учащимся, успевшим сделать лишь две работы по теологии
и по истории, когда совершенно неожиданно оказался в Государственном
Секретариате Ватикана, чтобы работать там сначала рядом с папой Иоанном
XXIII, а потом с Павлом VI. Старый ломбардийский крестьянин, оказавшийся
в то время у престола Петрова, унаследовал Церковь, обладающую спокойной
уверенностью в мире, и после испытаний второй мировой войны стремился к
сосредоточенности. До смерти Пия XIII, казалось, порядок навсегда
воцарился в Ватикане, где, как в Версале, у посетителей создавалось
впечатление, что воды фонтанов не текут сами, что их заключают в трубы,
вновь выгоняют наружу и бросают в небеса, как будто хотят заставить их
служить вечно256. Время, казалось, застыло, и в обществе и религии
установилось обретенное равновесие.

Собор

Созванный ко всеобщему удивлению Вселенский Собор дал Иоанну XXIII
возможность объявить представителям разных народов, стекшихся со всех
концов света к Сикстинской Капелле Микельанджело, что это великое
собрание всех епископов католической Церкви, в присутствии наблюдателей
других христианских Церквей, является вкладом в дело сплоченности наций
и мира на Земле... Годом позже Павел VI бесстрашно принял его наследие и
воскликнул: «Мы смотрим сейчас не назад, а на горизонты, которые
открылись перед Церковью и историей»257. И я вновь вижу то ясное утро 8
декабря 1965 г., когда на залитой солнцем площади Святого Петра Павел VI
возвестил миру радостное учение надежды, которое, казалось, было
встречено с рвением и упованием. «Как чистое золото могло превратиться в
презренный свинец?»

Предварительные рассуждения

Чтобы лучше понять суть нашей темы «Религия и кризис общества», я думаю,
стоит труда немного поразмышлять о том, что с тех пор, как рассудок
постепенно освобождался от покорности вере и власти разума, западный мир
медленно отклонялся от правильного пути258.

Кризис общества

Рассуждения о кризисе общества сегодня стали поистине общим местом.
Сильнейшая культурная революция сотрясает Запад: научная и философская
по своему происхождению, эта революция достигла планетарного масштаба,
благодаря порожденным ею технологическим и социальным потрясениям.
Индустриальная революция прошлого века, казалось, обеспечила
человечеству осуществление старой тысячелетней мечты: обладать и
наслаждаться.

И вот миф о всеобщем прогрессе вдруг разлетелся на куски. С одной
стороны, ограниченность природных ресурсов и загрязнение среды,
происходящее от их нерационального использования; с другой,—
ограниченность потребления, вызванная удорожанием энергии и подорванной
покупательной способностью — следствием обесценивания денег из-за
инфляции. В то же время маргинальные спорные идеи, привнесенные из
Нового Света, множатся в старой пресыщенной Европе и даже порождают
полный отказ от ценностей господствующего общества.

Утопия

В то время, как старый миф о золотом веке, вышедший из глубин
человеческого воображения вместе с утопическим представлением XIX века о
всеобщем и полном прогрессе, оказался в лавке старьевщика, с новой силой
возродилось древнее упование мистиков любой религии: один лишь Абсолют
может наполнить сердце человека, ибо, осмелюсь сказать, он один
неисчерпаем, тогда как истощается все преходящее. В конце кривой,
характеризующей развивающееся общество, с ее почти вертикальным взлетом
и постепенным переходом к горизонтальному движению, закрытый путь
эволюции индустриальных обществ — еще не тупик для человека, но,
напротив, настойчивое приглашение к новому восхождению, уже не
количественного, а качественного порядка.

От кризиса к кризису

Не таков ли закон биологической эволюции: человек всегда развивался лишь
через кризисы, и если прошлое умерло, то будущее — совсем ново и
предлагает человеку возрождающий бриз надежды вечером после бурного дня,
когда дули великие ветры истории. Со времен древнего Змея из книги
Бытия, два противоположных образа борются за наше воображение: змей,
пожирающий свой хвост в разрушительной замкнутости на себя, и змей,
распростершийся по кресту, зовущему к поклонению.

Религия и социальный порядок

Никакое общество не может выстоять без морали, а настоящей морали нет
без религии, следовательно, лишь религия является твердой и надежной
опорой государства». Речь Бонапарта перед кюре Милана 5 июня 1800 года —
безупречна, и императорская логика пронизывает весь XIX век (и вплоть до
наших дней): на двух столпах должен покоиться порядок в Париже, и из них
важнее не префект полиции, а «фиолетовый» префект. И, конечно, не только
гласные и согласные звуки имени отличают кардинала Мори от его нынешнего
преемника, который отказывается играть роль жандарма общественного
порядка, превратившегося для многих христиан, начиная с Мунье, в
«установленный беспорядок». Потому возникает искушение, которому сразу
поддаются некоторые умники: если налицо кризис общества, то не религия
ли в этом виновата? Странное искажение понимания Морра: уже не
убаюкивающая мелодия старой кантилены, а бунтующая ярость врывается в
тысячелетний Магнификат: «Он сбрасывает могущественных с их тронов, он
возвышает униженных».

Разъединенное христианство

По правде говоря, слишком легок переход от карающего Бога к восстающему
Христу, это не менее ясно, чем то, что великая книга религиозных
образов, которыми на протяжении двух тысячелетий живет наш Запад, была
сильно раскрашена за последние века и что христианство всегда
раздиралось между склонностью облачиться в культурные одежды и протестом
против костюмов, в которые его хотели нарядить. Много было написано о
«мифе реальности Константиновой Церкви»259, но историки справедливо
настаивают на амбивалентности исторического времени и колебаниях между
враждебностью и взаимной терпимостью двух сторон: от отторжения до
приспособления друг к другу Церкви и текущего века.

Противоречивая борьба

Во все времена мы видим длинную череду — если даже ограничиться простым
перечислением событий — конфликтов между князьями и духовенством в
противоречивой борьбе, где напряженность между компромиссом и спором
является источником переходных и противоречивых решений, которые
напрасно было бы рассматривать как примеры! На своем трудном пути
Церковь последовательно выступала то как источник противоречий, то как
гарант стабильности: достаточно вспомнить судороги и падение Римской
империи под натиском варваров, затем установление германской Священной
Римской империи, в которой религия была лучшей объединяющей силой в
повседневной жизни, где она действительно присутствовала повсюду, от
колыбели до могилы, в зарождающихся школах, корпорациях и гильдиях.
Когда Европа обрела свое культурное, так же, как и культовое единство,
светская власть оказала поддержку духовной власти, чтобы искоренить
ересь в королевствах (катары и инквизиция). А когда Реформация
поколебала прогнившие институты, Лютер очень быстро нашел опору в
князьях против крестового похода Томаса Мюнцера, убежденный, согласно
самым недавним историческим исследованиям, что «Церковь зажигает свои
огни на похоронах свободы»260. Когда, наконец, разум стал более
индуктивным благодаря Ньютону, более эмпирическим благодаря Локку, более
терпимым благодаря Вольтеру, более релятивистским благодаря Юму, когда в
Энциклопедии подвергались критике самые прочные догмы, высмеивались
самые явные авторитеты, уже недалек был момент, когда оказались
неизбежно связанными падение трона и алтаря. И вот сейчас обратное
движение маятника побуждает обладающее значительным влиянием меньшинство
поколебать существующие устои как Церкви, так и общества.

СУТЬ ПРОБЛЕМЫ

Несколько элементов анализа

Я сказал «как Церкви, так и общества», связав тем самым «религию и
кризис общества», на что указывает наше заглавие. Надо остановиться на
этом подробнее.

1. Говорить о религии — это значит говорить о глубоко личных отношениях
человека с Богом. Но общественная природа человека и, следовательно,
необходимое культовое выражение влекут за собой общественные поступки и
действия; поскольку религия существует в обществе, она не может избежать
его кризисов.

2. Говорить об обществе — это значит говорить о совместной
организованной жизни людей, объединенных общей целевой установкой.

3. Говорить о кризисе общества — значит говорить о недуге, способном как
теоретически, так и практически поставить под удар сам дух этого
общества: теоретически — поколебав принципы объединения, практически —
насильственным или ненасильственным путем разрушив это объединение.

4. Таким образом, кризис является следствием разногласий, выражающихся в
оспаривании связей, объединяющих членов общества и власти, чья задача —
заставить уважать эти связи.

Религия в стороне от кризиса общества

На этом уровне анализа можно утверждать, что религия должна быть и не
может не быть отделена от кризиса общества по трем причинам:

1. Прежде всего — принципиальная автономность всего временного и,
следовательно, общества, на практике проявляющаяся в том, что влияние
религии признается лишь некоторой частью граждан плюралистического
демократического общества.

2. Далее, религия недостаточно компетентна, чтобы принять участие в
устранении причин кризиса, идет ли речь об общественно-экономических,
исторических или идеологических факторах. Ничто в Евангелии не указывает
нам на то, как практически остановить инфляцию, определить границы
государств, выбрать между парламентской английской монархией и
демократией на итальянский лад.

3. И наконец, понимание кризиса и определение необходимых мер для его
преодоления является задачей всех свободных граждан, ответственных за
общественное благо.

Короче, если говорить напрямик, я думаю, что существует ошибочное
мнение, что нужно призывать на помощь религию, скажем, христианство,
когда общество находится в состоянии кризиса. Это ошибочно по двум
причинам. Во-первых, христианство в принципе не является a priori
стражем установленного порядка пе varietur (неизменного) и определенным
противовесом всякого кризиса. Во-вторых, фактически историческая
ситуация больше не признает «традиционного» влияния, которым раньше
могла пользоваться религия.

Не может оставаться равнодушной

Означает ли это, что католицизм равнодушен к кризису общества? С той же
определенностью я могу ответить, что это невозможно по двум причинам:

1. Первая причина принципиальна: учение Христа обращено к каждому
человеку, и Церковь не может оставаться равнодушной к жизни общества, с
которой связана жизнь всех христиан. II Ватиканский Собор уверенно
утверждал это в пастырском уложении Gaudium et Spes о Церкви в
современном мире (см. § 41—44). И мне нет нужды напоминать вам о великих
социальных энцикликах Церкви: Rerum Novarum Льва XIII, Quadragesimo Anno
Пия XI, Mater et Magistra Иоанна XXIII, Populorum Progressio Павла
VI261.

2. Вторая причина каждый день подтверждается на наших глазах. Христиане
являются частью населения мира (см. догматическое уложение Lumen
Gentium, № 13, § 2), и то, что происходит в мире, не только интересует
их, но и непосредственно затрагивает. Так Церковь глубоко потрясена
огромным культурным сдвигом, происходящим в наше время. Ведь до начала
современной эпохи постоянство было основой культуры, звезды были
неподвижны, а тот микрокосм, каковым является человек, находил свое
определенное место в макрокосме, где постоянство было возведено в ранг
основной ценности. Это было время, когда один прелат мог, не боясь быть
неверно понятым, написать о Церкви: «В неподвижности — ее божественный
характер»262.

Два примера

 

Очень многое изменилось, и последствия этого видны во всем. Я
сознательно ограничусь двумя примерами совершенно разного порядка.

Первый: когда железные дороги проникли в Бретань, привозя с собой
дешевые товары и увозя рабочую силу, прекратилось создание распятий263.

Второй: когда наука и философия (я должен бы сказать: науки и философии)
столкнулись с противоречивой множественностью систем и связей, теология
не решилась представить как универсальную и неоспоримую истину свои
исследования понимания веры современному сознанию, сформированному
систематическим сомнением и находящемуся во власти подозрений264.

Влияние Церкви

Но если «церковное общество всегда находится в связи с внешним миром»
(Gaudium et Spes, № 44, §3), ибо «у христианина две родины»265,
невозможно отрицать и обратное влияние Церкви в нынешней кризисной
ситуации, не (уже не) прямое влияние — о котором мечтали в века
христианства266,— а косвенное, направленное к разуму христиан, которым
Церковь помогает осознать свою ответственность в свете евангельской
Вести, и, шире, к разуму «всех людей доброй воли», как сказал папа Иоанн
XXIII в энциклике Расет in terris и Павел VI, представший на трибуне
Объединенных наций в Нью-Йорке как «знаток в гуманитарной области».

Как мне кажется, наш анализ должен осуществляться на трех уровнях.

1. Значение кризиса: это значение может быть различно. Кризис, конечно,
может быть разрушением, но также и ростом, что хорошо знают все
родители, старающиеся терпеливо разрешить агрессивное столкновение двух
противоречивых сил подросткового возраста. На этом уровне важно не
отвергать безоговорочно изменения, являющиеся испытанием в полном смысле
этого слова, как абсолютное зло, а наоборот изучать их и принимать в
качестве соучастника267.

«По закону, которому подчинены все сотворенные вещи, туда, где кончается
развитие, проникает смерть. Консервативный порядок, удовлетворяющий
умственное большинство, неспособен удержать некоторые пламенные души;
они ускользают от простой верности, не толкающей их вперед, как устают
солдаты в укрепленном лагере, откуда их никогда не ведут на врага... до
такой степени, что однажды, сочтя себя достаточно сильными, чтобы
бороться против Церкви, они внезапно напоминают ей, что истина на этом
свете управляет умами, лишь если непрестанно борется за них». Эти
сильные слова Лакордера кажутся мне более чем когда-либо актуальными в
сегодняшнем кризисе. Ибо есть два рода людей, как говорил Пеги: «Есть
те, кто поднимается к истокам, и те, кто спускается вниз по течению, кто
делает как все. Ведь даже трупы спускаются по реке!»

2. Сложность кризиса: христианину предлагается провести углубленный
анализ, благодаря чему он избегает преувеличенного осуждения или
похвалы. Он должен смиренно исследовать смысл изменений, происходящих в
образе жизни, взглядах и связях, ибо, хотя в нашей цивилизации звучит
«грусть аккордеонов», не все обязательно должно оказаться плохим в том,
что волнует молодых, пусть даже речь идет об одежде и волосах.

3. Когда человек — христианин (я говорю, основываясь на собственном
опыте), он постоянно должен выносить евангельское суждение, идет ли речь
о культуре, об отношениях в семье между молодыми людьми и их родителями
или об отношениях между народами, которые обязательно строятся на
привычных идеях. Еще раз подчеркну, что я не утверждаю, будто Евангелие
проливает особый свет на современную математику, джинсы или нефтяной
кризис, но я утверждаю, что христианин, размышлявший над притчей о
Лазаре или о блудном сыне, должен сообразовываться с этим в отношении к
своим детям или к развивающимся странам.

Ни неподвижность, ни разрыв

Я считаю, в частности, что достояние христианина составляет целая
традиция, которая является не просто повторяющейся непрерывностью, но и
динамическим вдохновением, опирающимся на прошлое, как на трамплин для
нового прыжка вперед, не за счет оскудения богатств церковной традиции,
а за счет подлинно глубокого использования ее ресурсов. Христиане
призваны быть солью и закваской, не дрожжами фарисейского конформизма,
приспосабливающегося к идеям текущего дня, но живительной силой,
созидательной свободой будущего, одушевленной силой «Духа, обновляющего
лик Земли», несмотря на кризисы культуры и потрясения цивилизации. В
нынешнем кризисе общества христиане не стремятся полностью отвергнуть
всяческие изменения, так же как не стремятся и нарушить разрушительными
утопиями жизненную связь, соединяющую их с питающей почвой. Они
стремятся быть создателями нового общества. Ибо ни материализм, будь он
восточный или западный, ни эротизм, откуда бы он ни пришел, с Запада или
с Востока, ни ненависть, обусловленная социализмом или капитализмом, не
могут стать закваской нового мира.

Побуждающие Заповеди Блаженств

Евангелие — это Благая Весть, всегда новая, всегда молодая. Оно вовсе не
заставляет нас пребывать в неподвижности культа эпохи, ушедшей в прошлое
(ср. спор Иисуса с фарисеями), оно, напротив, без конца толкает нас
вперед, вослед Христу. Каждый раз, когда я размышляю о заповедях
Блаженств (Мф 5), я вновь открываю для себя, что Евангелие это не
определенная раз и навсегда программа действий, но ободряющая весть,
помогающая нам лучше ответить на зов Царства Божия... Блаженны нищие
духом, блаженны кроткие, блаженны миротворцы, блаженны чистые сердцем...
кто может однозначно привязать к определенной практике этот постоянный
призыв к Любви? «Все больше, все лучше, все выше»,— говорили мне некогда
мои воспитатели и были совершенно правы. «Дальше»,— шептал
Сен-Винсен-де-Поль в конце богатой событиями жизни!

Требование евангельской любви, закваска кризис

Итак, евангельский дух не систематически выступает против кризиса, можно
даже сказать, что он вносит во всякое общество закваску кризиса своим
требованием бесконечной Любви, всеобъемлющая полнота которой проявляется
в благородстве и побуждает бороться против любого эгоизма, личного или
коллективного. Поэтому христианин не боится смелых преобразований, если
они идут на благо общества, но знает, что христианская революция — это
революция не языческой силы, а христианской любви268. Таков пример и
заповеди Иисуса: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас,
благотворите ненавидящих вас, молитесь за обижающих вас и гонящих вас»
(Мф 5, 44).

Religio, ordinem ad Deum

Таково убеждение христианина во время общественного кризиса, и таково
должно быть его поведение. В своей слабости он доверчиво опирается на
силу Бога, которую он черпает в таинствах и в молитве. Ибо религия — это
действительно порядок, importat ordinem ad Deum269, но согласно святому
Фоме, который подводит итог как Цицерону, так и святому Августину, этот
порядок есть порядок отношения к Богу, который изменяет свои отношения с
людьми с тех пор, как Его Любовь дала нам Его собственного Сына, «Бога,
который стал нашим братом, человека, который стал нашим Богом»270.

Изменить жизнь

Во времена общественного кризиса христианская религия, переживаемая как
подражание Христу с Его благодатью, не оставляет верующего в огромном
манихейском пространстве, где он провозглашал бы анафему нечистому миру,
неизбежно обреченному повторить судьбу Содома и Гоморры. Наоборот, она
толкает его в сердце жизни, чтобы он работал изо всех сил над созданием
«лучшего мира», прекрасно зная, что никакой «мир» здесь никогда не будет
совершенным, ибо грех всегда присутствует в сердце человеческом. В
противовес упрощенным лозунгам можно сказать: «Изменить свое сердце —
значит изменить свою жизнь, сделать это всем вместе — изменить жизнь
вообще». Обширная программа!

Вослед Христу

Не обладая чудесным ключом к решению всех вопросов, Церковь разделяет
поиски людей и их неуверенность, но в этот густой туман приносит свет —
сияние лика Распятого и Воскресшего, которое освобождает от тоски
сомнения и зовет к радости через Крест. Как было верно сказано: «Сегодня
все плывет, а плыть — это не значит быть свободным, это значит быть
пленником каждой набегающий волны». Идти вослед Христу — это значит идти
по дороге, ведущей наперекор сегодняшнему направлению мыслей,
отвергающему Крест и сомневающемуся в Воскресении. А жить своей верой —
для христианина это — быть связанным с Христом и находить в Нем
противоядие всем искушениям мира, в частности, искушению пользоваться
человеком, вместо того чтобы служить ему. Я не говорю, что одна техника
жестоко и сознательно бесчеловечна; подумайте о манипуляциях генетики
(см. книгу «Во имя расы»), о требованиях планирования, о безжалостной
власти экономики, о законах политики, о насилии над совестью.

Защитить человека

Во время общественного кризиса Церковь неустанно стремится защитить
человека от него самого и его бесов. Вот почему она хочет освободить его
от атеизма, который калечит его, разрывая его жизненную связь с Богом, и
от всех форм насилия, которое преследует его всю жизнь, с момента
зачатия и до естественного конца, и которое делает условия его
существования бесчеловечными.

В задачу Церкви не входит восхвалять технические решения, а тем более
принимать сторону какой-либо из разных теоретических школ или
вмешиваться в законные свободные исследования, но она должна заставить
размышлять о последствиях технологического прогресса, которые часто не
осознаются и приводят к порабощению человека271. Для религиозного
сознания человек никогда не будет совершенно одномерным272, ибо «человек
бесконечно превосходит человека»273.

НАДЕЖДА ЦЕРКВИ

Кризис общества — испытание для человека

Во время общественного кризиса Церковь не отчаивается, ибо в изменении
она видит шанс для человека, даже если оно влечет за собой крайне
мучительные для некоторых явления; идет ли речь об отдельных лицах или о
социальных группах, и те, и другие буквально подвергаются испытанию. Ибо
кризис общества — это безусловно испытание, то есть иногда это
страдание, но всегда — проверка и вызов. Не будем же, наконец,
простаками. Говорить о кризисе общества — это, по определению, значит
говорить о человеке, ибо общество — это прежде всего не памятники и
вещи, а люди, семьи, социальные группы. И на этом закрытом поле, где
разворачивается великая битва, именно человек поставлен на карту, именно
он в конце концов становится жертвой или выигрывает274.

Особый вклад. Церкви

Вот почему в нынешней кризисной ситуации самый большой вклад, который
может сделать Церковь, состоит не в том, чтобы предлагать решения, идет
ли речь о политике275, о социальной этике276 или о «метастратегии»
(такое слово употребил Жан Гиттон в своих Речах277). Но, как сказал папа
Павел VI в энциклике Populorum Progressio о развитии народов:
«Причастная к лучшим устремлениям людей и страдающая, видя их
неудовлетворенными, Церковь стремится помочь им достичь полного
расцвета, вот почему она предлагает им то, чем полностью владеет: "общее
видение человека и человечества"278».

Кризис человека

Поэтому Церковь из поколения в поколение непрестанно возвращается к
вопросам веры, сталкивая их с пониманием людей. Это, как вы знаете, еще
одна причина существования Католических институтов, в том числе и
Парижского, честь и трудная задача руководства которым возложена на меня
в двух планах — образовательном и исследовательском279. Итак, то, с чем
мы столкнулись, это не что иное, как «глубокий кризис очевидных и
принимаемых на веру понятий, несовпадение значений в разных областях
познания, разрыв между системами отсчета в культуре, столкновение
мировоззрений, недоверчивое отношение к чужому мнению, отказ от
систематического и целостного догматизма»280. Нынешняя антропология, как
вы знаете, вводит в игру основные ценности, поскольку Мишель Фуко,
например, предлагает направить человека к «антропологическому сну»,
который, благодаря структуралистской эвтаназии, может стать настоящей
«смертью человека»281. А Клод Леви-Стросс заключает, как известно, свою
четырехтомную «Мифологию» не как Вагнер «сумерками богов», но «сумерками
людей», словом ничто282.

Кризис теологии

Это испытание мысли отразилось на Церкви и ее мыслителях. Я буду краток,
поскольку иначе мне пришлось бы углубиться в слишком долгие рассуждения.
Мне достаточно сказать в нескольких словах, что существует три очень
неравноценных варианта решения: светское христианство, когда религия
растворяется в обществе; демифологизированное христианство, когда
верующий отождествляется с миром в ограниченном монизме; и, наконец,
христианская светскость, когда религия принимает, что наука
расшифровывает мир, исследуя его проблемы и использует его ресурсы, но
когда надо без конца преодолевать искушение скрыть за гипертрофией
средств атрофию целей. Перечень всех средств лишь углубляет единственную
цель, относящуюся к смыслу, без которого все становится ничтожным. Перед
лицом безысходности человека, заключенного в своей непоправимой
ограниченности283, будущее находится в руках тех, кто сможет дать
завтрашним поколениям основание для жизни и надежды284.

Вдохнуть надежду

Кризис надежды перед лицом будущего, одновременно непредвидимого и
замкнутого, обострился, по крайней мере, в нашей стране с древней
цивилизацией. Будущее воспринимается как угроза, источник смутной и
заразительной тревоги. По правде говоря, этот кризис доверия (а он
является именно таким) выражает внутреннее сомнение в ценностях, на
которых основана наша цивилизация. И если молодые не доверяют
завтрашнему обществу, то не потому ли, что они боятся его создавать?
Свобода, зачем она? — вот суть вопроса. Не имея мало-мальски серьезного
плана, целое поколение рискует потерять мужество и погрузиться в горький
скептицизм. Роль Церкви состоит в том, чтобы постоянно заменять вопрос
«для кого?» вопросом «для чего?». В Евангелии говорится: «Какая польза
человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит» (Мф 8,
36). Отсутствие причины чтобы жить — это насмешка над средствами выжить:
зачем же тогда нести груз «грядущих дней»285? В нашем старом
разочарованном мире задача Церкви, наверное, заключается в том, чтобы
вовремя и невовремя напоминать нам, как апостол Павел нашим предкам, что
больше всего нам не хватает не подручной земли для обработки, а Земли
Обетованной, чтобы пуститься в странствие к ней. Это глубокое стремление
сегодняшнего человека, для которого пища духовная так же необходима, как
и пища телесная.

Человек по образу Божию

Не является ли человек прежде всего существом, для которого характерны
такие отношения и желания, которые никогда не сможет удовлетворить
никакая наука, никакая техника, никакая рациональная организация,
поскольку он создан по образу и подобию Божию, и в этом тайный источник
его полной открытости, где зарождается внутренняя жизнь и духовная
свобода, молитва и созерцание, стремление к красоте и чувство долга,
супружеская и семейная любовь, а также привязанность к родине, доходящая
до самопожертвования. А если это так, то надежда — не смутное ожидание
«поющих завтрашних дней» и не укрепляющее эфемерное лекарство или
бодрящий электрошок. Надежда — это твердая уверенность, основанная на
вере в любовь, способную изменить мир.

Любовь

Вот, по моему мнению, основная задача религии, я имею в виду Церкви в
эпоху общественного кризиса: на крик тоски она отвечает призывом к
надежде. Во времена сиротства, чародеев и манихеев она открывает нам
освобождающуюся тайну отцовства и свободы, ибо все мы дети любящего
Отца, на чьем поле плевел не заглушит доброго зерна. Наша надежда — это
не надежда на экипаж, уж не знаю какой, мифической летающей тарелки. В
обществе, объятом усталостью и утратившем мужество, во вселенной, где
все существа неизбежно обречены на смерть, наша надежда обещает самое
смелое нарушение установившегося общественного порядка, она отрицает
энтропию и утверждает Воскресение286. Она утверждает, что жизнь сильнее
смерти, ибо она плод любви. Потому смотреть за пределы видимого — значит
не бежать от него, а придавать ему смысл. И общество в состоянии кризиса
обнаруживает, что оно — строение, в котором люди — живые камни, а цемент
— Единственный, Кто попрал смерть, плод любви Бога, «ставшего человеком,
чтобы человек мог стать Богом»287, и умершего, чтобы человек жил.

 

XI

КАК УКОРЕНЯЕТСЯ ВЕРА В СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЕ?

Мы переживаем, как ни банально это повторять, решающий сдвиг в истории
нашей цивилизации. Уверенность старого Запада поколеблена, Церковь
погружается — или, быть может, уже погрузилась? — во множественный мир.
И столкновения внутри Церкви тоже указывают на разрыв. Павел VI в
послании кардиналу Руа Octogesima Adveniens по случаю годовщины
энциклики Rerum Novarum писал, что сейчас трудно сказать единое слово.
И, тем не менее, согласно святому Павлу, нам надлежит сказать миру это
единое слово: Иисус Христос и Иисус Христос распятый.

Эта ситуация, совершенно ясно осознаваемая нами на протяжении уже
некоторого времени, естественно порождает определенный пессимизм и даже
некоторые упаднические настроения. Что касается меня, то я хотел бы
положительно воздействовать на нынешнее положение и попытаться выделить
моменты, помогающие Церкви укорениться в современном мире, чтобы
насадить веру в Христа живого и животворящего.

Глубокое убеждение

И прежде всего я хотел бы поделиться с вами своим глубоким убеждением.
Евангелие Иисуса Христа — это Благая Весть, которая сегодня по-прежнему
нова. И новая культура, которая в нашем меняющемся мире все больше
увлекает молодых людей, представляется нам новым пространством, куда
надо нести Евангелие. Времена апостолов не ушли безвозвратно. И к нам
тоже обращены слова Христа: «Но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух
Снятый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии
и даже до края земли»288.

2000-летняя история: «идти к варварам»

И даже до края земли... Никто не может ограничить бесконечное
пространство, где надо возвещать Евангелие. Это оно открыло для нас дар
Иисуса, Сына Отца в Духе. Кто укажет пути евангелизации, не только
проторенные дороги и известные широкие трактаты, но также и потаенные
тропинки и проселки? Наблюдая смену различных форм культуры, ставших
предметом изучения специалистов, с их попытками вдохнуть жизнь в останки
цивилизаций, угасших, как звезды, или ставших едва различимыми падающими
кометами, человечество прошло путь от греческой мудрости до римской
силы, от вчерашних варваров до варваров сегодняшних, к культуре нашего
времени, занятого важнейшими вопросами, потрясаемого радикальными
сомнениями, мучимого лихорадочным стремлением к знанию и желанием
власти, до сих пор не преодоленным. Вся эта человеческая масса двигалась
и непрестанно движется, благодаря иудео-христианской закваске.
Возможности укоренения веры в современной культуре — эта проблема для
нас нова. Но разве не стояла она перед рыбаками из Галлилеи,
разбросанными по всему средиземноморскому побережью? Даже если назвать
наше время временем сирот, чародеев и манихеев, то мы не можем
безнаказанно забывать о прошлом. Ибо мы являемся наследниками
2000-летней истории, отмеченной культурным укоренением
иудео-христианского откровения, плодотворным столкновением еврейского
христианства с греческой мыслью и римской государственностью,
многочисленными кризисами и беспрестанными изменениями289. Не будем
забывать об этом. Сейчас часто говорят о созидательном разрыве290. Но не
с этого надо начинать. Минула уже тысяча лет с тех пор, как папы,
распрощавшись с римским миром, решились «пойти к варварам». Не возникла
ли сейчас потребность в подобном или даже более значительном деянии? —
этим вопросом больше сорока лет назад задавался отец Пьер Тейяр де
Шарден перед необъятными просторами Тьен-Цина.

Служить Евангелию — это не значит испытывать тоску по прошлому,

это значит — создавать будущее

Сегодня, как и вчера, служить Евангелию — это не значит испытывать тоску
по прошлому, это значит — создавать будущее в условиях творческого
столкновения, когда вступление молодых людей в общество воспринимается
как вызов предшественникам. Старшие поколения не могут удовлетвориться
тем, что дали молодым жизнь и средства к существованию. Они хотят
предложить им еще и смысл жизни.

Как сегодня «дать ответ требующему у нас отчета в нашем уповании»?

Надо иметь великую силу, к которой все мы призваны, чтобы
благовествовать Евангелие, которое мы сами приняли: «Христос умер за
грехи наши и воскрес в третий день по Писанию» нашего спасения ради291.
Мы должны следовать за апостолом Павлом, проповедующим Коринфянам. О
нашей цели говорит апостол Петр: «Будьте всегда готовы всякому,
требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ»292. Но в мире,
отмеченном «культурным сдвигом»293, мы должны подойти к этому по-новому.
Какой иной метод можем мы применить, кроме того, что был намечен папой
Павлом VI в его программной энциклике Ecclesiam Suam, на мой взгляд,
неоправданно забытой: «Церковь должна вступить в диалог с миром, в
котором она существует. Церковь проявляется в слове, Церковь проявляется
в учении, Церковь проявляется в беседе»294.

Дрожжи в тесте, как говорил некогда аббат Анри Годэн, соль и закваска,
как сказано в Евангелии,— мысль об этом подталкивает нас к поискам новых
дорог через земли, глубоко перепаханные переменами.

Пастырство и культура

В 1968—69 гг. национальный комитет по строительству церквей провел
социологическое исследование о том, какое место церковь — имеется в виду
здание — занимает в жизни и сердце французов. Результаты были
симптоматичны. В почти единодушных ответах церковь выступала как символ
всей культуры, с детства оставивший отпечаток на личности опрашиваемых.
Не только 96% постоянных прихожан храмов, но и 76% всего населения
выразили это общее чувство — влияние религиозной культуры через
традицию, символом которой является церковь. Спустя десять лет, десять
лет стремительной урбанизации и ускоренной секуляризации, было бы
интересно проверить нынешнее умонастроение. Потому что, за некоторыми
весьма заметными исключениями, люди — как бы пленники своей культуры.
Ибо, если совершенно очевидно, что здание церкви не приводит к вере, то
не менее очевидно, что культура, основным символом которой это здание
является,— это средство выразить более или менее расплывчатое или более
или менее сильное стремление людей к вере. Чтобы иметь серьезное
влияние, пастырство должно вписываться в культуру, в новую культуру,
находящуюся в процессе самосозидания, культуру, в которую погружен
каждый человек, приходящий в этот мир, который в конце концов
проецируется в идею града. Если сегодняшняя Церковь не сможет найти
знаков, в которых нуждается наше поколение, Христос станет посторонним в
урбанистическом мире, чей пейзаж последовательно лишается церквей. А
ведь церкви были центром сельского мира, вылепленного христианством295.

Ценности

Разговор о культуре в той или иной степени связан с ценностями, и
необходимо отдавать себе в этом отчет. В нашей обычной жизни спонтанные
поступки, то есть не вызванные критическими размышлениями, основываются
на убеждениях, более или мене осознанных, но тем более важных для нашего
повседневного поведения, что они почти инстинктивно и непосредственно
определяют его. Странный менталитет,— часто говорим мы, имея в виду
шокирующее нас рассуждение, задевающий нас поступок. На самом деле они
просто-напросто указывают на жизненные ценности, отличающиеся от наших,
но не обязательно эти ценности, если мы поразмыслим о них, окажутся
плохи.

Александр де Род

Вы, возможно, слышали о великом апостоле анамитов XVII века Александре
де Роде. Вот как образно он выразился об их образе жизни и Евангелии: «Я
говорил им, что Евангелие обязывает их обрезать заблуждения с души, а не
длинные волосы с головы!» Именно об этом идет речь и сейчас, когда
волосы удлинняются, а мысли иногда укорачиваются! От нас требуется
сейчас та же жертва, что и от миссионеров в Аннаме три века назад. Даже
если мы с полным основанием, как нам кажется, привязаны к некоторому
образу действия и внешнему виду, не подобает связывать их с
благовествованием Евангелия и жизнью веры. И даже больше того, нам
надлежит найти опору в культурном достоянии нашего времени, чтобы
закрепить в нем послание о спасении. Именно так на протяжении двух
тысячелетий Церковь оценивала все лучшее, что есть в цивилизации, как
фундамент надежды. Ввести христианство в сердце человеческой реальности
— это было миссионерской задачей Церкви во все времена. И теперь
необходимо связать со сверхъестественным новые ценности, возникшие на
историческом горизонте.

Идти к варварам

Я говорил уже о том, что отец Тейяр подхватил слова великого светского
апостола прошлого века в Париже Фредерика Озанама: «Церковь не перестает
идти к варварам». Комментируя по прошествии века это смелое заявление
февраля 1848 г., монсиньор Шапули в своей знаменитой речи 16 ноября 1955
г. на Неделе католической интеллигенции сказал о христианине: «Вместе с
Церковью пойдет он в неведомое под предводительством Святого Духа,
никогда не забывая, что все человеческие ценности, даже самые святые,
неизбежно будут взвешены на весах Евангелия»296.

Не бойтесь!

Если бы мне понадобилось охарактеризовать в нескольких словах культуру
нашего времени и точно определить, из чего мы должны исходить,
проповедуя Евангелие, я сказал бы, что мы перешли от обращенного в
прошлое видения мира к обращенному в будущее, от порядка к проекту, от
умозрительного к действенному, от разума к созидательности, от
постоянства к подвижности, от рациональности к достоверности, от
абсолютного к относительному, от истины к искренности, от вечного к
временному, от принципа к опыту, от догматизма к скептицизму, от
общества к личности. Великая Церковь, основа порядка, вызывавшая
восхищение Боссюэ; уступила место ищущим общинам верующих. Речь
по-прежнему идет о том, чтобы идти вослед Христу, но не проторенными
тропами, а новыми путями, которые могли бы увлечь сегодня. Мы не должны
поддаваться панике перед лицом этих головокружительных перспектив.
Прислушаемся к голосу Иоанна Павла II, папы, как говорят, пришедшего
издалека и ведущего нас вдаль и вперед, повторяющего как Иисус своим
ученикам, испуганным разразившейся бурей: «Не бойтесь, отворите,
распахните двери Христу. Откройте перед его спасительной властью границы
государств, экономические и политические системы, обширные сферы
культуры, цивилизации, образования. Не бойтесь!.. Позвольте Христу
говорить с человеком. Только Он обладает словами жизни, да! жизни
вечной!»297.

Миф о прогрессе

Десятилетие, которое мы только что пережили, с 1963 по 1975 г.,
ознаменовало конец идеологии XIX века, то есть мифа о прогрессе,
приведшего к поклонению экономическому росту и опошленного великой
буффонадой. В мае 1968 года прозвучал сигнал тревоги, который не был
услышан никем, кроме, быть может, Павла VI — бдительного и внимательного
наблюдателя, старого человека с вечно молодым сердцем. Может быть, вы
слышали его рождественское обращение 1975 г., в котором он говорил о
ниспровергающем гневе молодых, как об отчаянном призыве и знаке надежды.
Некоторые тогда спросили себя, не становится ли Папа сторонником
леваков? На самом деле Павел VI просто увидел скрытую связь между
отказом от грубого материализма, вылившимся в этот слепой варварский
гнев, и заповедью Евангелия: «Не хлебом единым будет жить человек, но
всяким Словом Божиим».

Вере может помочь укорениться культурная революция, которая, видимо,
была лишь великим инстинктивным и жизненно важным бунтом против
духовного удушья. Призыв был чист, хотя верный путь впоследствии был
утерян. И Павел VI увидел в нем глубокое вдохновение, которое было
неверно понято многими, в том числе и некоторыми христианами,
вдохновение, созвучное его великой социальной энциклике Populorum
Progressio о развитии народов: «Развитие не сводится к простому
экономическому росту. Чтобы быть подлинным, оно должно быть полным, то
есть относиться к каждому человеку и всему человечеству» (№ 14).

Мы, первые христиане

Столкнувшись с опасностью, наше время вновь обретает надежду. Устав
постоянно повторять одно и то же, мы вынуждены стать изобретательными.
Прежние образы стерлись, модели устарели. Как и в 1848 г. во время весны
народов, заставившей вздрогнуть всю Европу, наш старый разочарованный
мир жаждет новых слов, новых идей. Утомившись от слов, слишком поздно
прозвучавших в нашем старом мире, восхищенно внимаешь Франсуа Мориаку,
когда он говорит: «Мы, первые христиане...» Если собравшиеся на
пленарном совещании в Лурде епископы и заявляют, что вера сегодня больше
не разумеется сама собой, то это, конечно, не значит, что они забыли,
что вера никогда не была сама собой разумеющейся добродетелью, но всегда
исходила от Бога. Этим они лишь хотят сказать нам, что вера больше не
передается почти обязательно от старших к младшим, от родителей к детям,
от учителей к ученикам. Общественная стабильность, на протяжении веков
царившая на наших старых христианских землях, исчезла. Анжуйская деревня
времен моего сельского виноградного детства показывала пальцами на тех,
кто не посещал Церковь и не ходил к мессе. Город, которым она стала
сегодня, с его грохочущими ночными моторами, с его крышами, усеянными
новыми антеннами, скоро будет показывать пальцами на молодых людей,
оставшихся верными Церкви. Не думайте, что это меня радует. Вовсе нет!
Просто, поскольку положение вещей именно таково (а согласно нашим мудрым
моралистам, верный признак умственного расстройства — видеть вещи не
такими, какие они есть, а такими, какими их хотелось бы видеть) —
просто, замечу я, какой удачей для истинной личной веры обернулось это
общественное отрицание! Теперь уже не идет речь о социальном
конформизме, приход к вере доброволен и часто противоречит основным
поверхностным ценностям, но не ценностям подлинно глубоким.

Личность

Если есть какая-нибудь ценность на нашем культурном горизонте, то это,
несомненно, ценность человеческой личности. Нам следует вспомнить, что,
хотя, конечно, вера должна объединять всех верующих людей, но прежде
всего она является фактом личного согласия: «Приди, следуй за мной,
веруешь ли ты?» К разуму и воле каждого обращен евангельский призыв, к
сердцу, как говорил Паскаль, а не только к чувствительности, почти не
связанной с нашими человеческими свойствами, к самому сокровенному в
нашей сущности, источнику наших глубоких решений, вошедших в плоть и
кровь и отмеченных неразрывной связью чувства и мысли.

Идеологии

Мы долго жили под тираническим гнетом идеологий, и многие считали своим
долгом без устали повторять вслед за Жаном-Полем Сартром: «Марксизм —
это непревзойденная философия нашего времени...» Но, как смело и
остроумно сказал знаменитый американский социолог Питер Берджер: «Тот,
кто хочет жениться на разуме нашего времени, скоро станет вдовцом!»
Действительно, вещи быстро сменяют друг друга, а моды скоротечны. Кто
десять лет назад, во времена мини-юбок, мог сказать, что ретро-макси
станет мечтой наших девочек-подростков? Достаточно было одного ребенка,
воскликнувшего: «А король-то — голый!», чтобы разоблачить льстивую
напыщенность придворных. Достаточно было Солженицына и Хрущева,
осудившего культ личности Сталина, чтобы разоблачить Архипелаг ГУЛАГ.
Достаточно было Ден-Сяо-Пина после Мао, чтобы объявить, что великий
скачок был грандиозным отступлением назад, или боевых машин Вьетнама,
которые обрушились на камбоджийскую землю, чтобы взорвать самые
неоспоримые догматы марксизма. Новые философы разоблачают прежних
властителей умов. Таков плачевный удел господствующих идеологий под
сокрушительными ударами истории.

Иисус возвращается

И вдруг наша Церковь, на какое-то время увлеченная на равнины Ханаана и,
как казалось некоторым, соблазненная безупречной наукой, при новом
повороте истории оказывается на ведущей в гору дороге, занесенной
песком, головокружительной, палимой солнцем. Эта дорога — путь, открытый
крестом Иисуса Христа, подобный прорыву из тайных глубин главного нашего
стремления: «Не хлебом единым будет жить человек, но всяким Словом
Божиим». Не в этом ли неслыханная удача, дарованная нашей вере? Иисус
Христос, которого считали исключенным из списка ценностей, возвращается.
И Его заповеди, казавшиеся устаревшими и отошедшими в прошлое, опять
становятся новыми. Евангелие вдруг стало тем, чем оно никогда не
переставало быть, но что не всегда замечалось — Благой и радостной
Вестью. Господь вновь звучит вокруг нас, благодатный, нежданный,
Господь, завещанный нашими отцами, тот, кто вызывает и питает нашу
молитву. Заметили ли вы его среди тысяч молодых людей, собравшихся в
Нотр-Дам вокруг брата Роже Шутуа из Тезе? А среди толпы в Лурде? В то
время, как дипломированные богословы предсказывают нам исчезновение
культа Девы Марии, в Лурд направляется все большее и большее число
паломников. И как не поразиться суровому удару, когда сменили друг друга
за один год три римских папы, а миллиард людей духовно сопереживал этим
событиям, так что — я был тому свидетелем — даже самые равнодушные
радио- и телекомментаторы были этим поражены и потрясены.

Время ожидания

Конечно, я не забываю о том, что Париж — это великий Вавилон, сверкающий
тысячами языческих огней, в котором мы — лишь небольшой отряд, слабый и
отверженный перед лицом престижа денег, чар разума, лихорадочного
стремления к власти. Но я, со своей стороны, не могу не заметить в самом
избытке этой роскоши тайного ожидания, зияющего стремления, призыва,
который мы должны услышать, как услышал Павел в Деяниях Апостолов
македонянина, зовущего на помощь. Позвольте мне процитировать то, что
Иоанн Павел II, тогда еще кардинал Войтыла, призванный Павлом VI
проповедовать в уединении Ватикана, сказал кардиналам, собравшимся
вокруг Папы: «С завершением 1975-го года мы вступили в последнюю
четверть второго тысячелетия от Рождества Христова. Как и в новый
рождественский пост Церкви и человечества. Время ожидания и время
решительного соблазна, не менее опасного, чем соблазн III главы Бытия.
Время великого испытания и время великой надежды. Об этом времени нам
был дан знак: Христос — на падение и на восстание многих (Лк 2, 34) — и
жена, облеченная в солнце, великое знамение на небе (Откр 12, I)»298.

Тоска по надежде

Точкой укоренения веры, без сомнения, является сильнейшая тоска по
надежде, живущая в сердце пресыщенных людей, по той надежде, которая
есть вера в любовь.

Так, культура нашего времени представляется мне не почвой, оставленной
под паром и подверженной разрушительному действию зимы, и не золотой
широкой равниной с колосьями, вызревающими на жарком летнем солнце, а
ждущей нас землей, которую мы должны обрабатывать с каждым приходом
осени, чтобы весной достойно засеять ее евангельским семенем. Мир,
полагавший, что может ответить на все, внезапно обессилел перед лицом
самых важных вопросов. Рост оказался не бесконечен, а прогресс — не
безграничен. И смерть по-прежнему остается великим вызовом любви.
«Человек создает и, создавая, создает себя»,— гордо провозглашали наши
предшественники. Но мы, их более скромные наследники, обнаружили, что,
создавая, он столь же неотвратимо и неизбежно себя разрушает.
Метафизика, считавшаяся умершей, внезапно открывает для себя блестящее
будущее. Ибо, если запасы нефти могут истощиться, то основные вопросы
встают с прежней силой: в чем смысл жизни? что есть человек? Не
ограничивая себя приспособлением и не уходя в замкнутое пространство,
наше свидетельство принимает форму уважительной беседы, благородного и
строгого диалога. Оно состоит в том, чтобы отказываться от ошибок,
определять пределы, прояснять двусмысленности, проявлять свои
возможности, утверждать истины, извлеченные из скорлупы, в которой они
находятся, как металл в сердце минерала. Знаменитая троица воспитателей
подозрительности, которых уже достаточно заклинали, не преминула
доказать нам, что заблуждение проникает в человеческий разум благодаря
той доле истины, которая в нем содержится. Так, Маркс предлагает
поразмыслить о взглядах человека на труд, Фрейд — о некоторых формах его
внутренней жизни, Ницше — о его стремлении к власти. Такова утверждающая
позиция здравого смысла, которую должен принять христианин,
противостоящий культуре современности. Ни простодушное неведение, ни
гибельный уход в себя не годятся для этого столкновения, ибо это
столкновение идеологий. Необходимо доверчивое, но бдительное различение
рассыпанных семян истины, на которые нужно пролить свет Евангелия.

Община

Христианин знает, что в этом беспрестанно возрождающемся и
возобновляющемся усилии он не одинок на поле Отца, где враг посреди
хорошего зерна посеял плевелы. Верный — это человек Церкви, член общины,
не анархичной группировки, подвластной всем течениям, уводящим ее с
истинного пути, но общины, крепко связанной Словом Божиим, принятым
народом Божьим, который получил от Духа пастырей. Они должны вести его,
а благодать их освещать и подтверждать учение истины в служении своим
братьям.

Благая Весть

Христианская вера — это прежде всего не знание о Боге или грядущих
событиях, а надежда на необозримую новизну, опирающаяся на убежденность
в прошлом, то есть на убежденность в Воскресении Иисуса, и вдохновляющая
на определенное нравственное поведение. Именно такова сущность нашей
веры, которую надлежит воплотить в культуре, пока еще наследующей
христианские ценности, подчас безумные, по словам Честертона. Благая
Весть Иисуса для тех, кто страдает и умирает — а все мы таковы,— состоит
в том, что страдания и смерть, нестерпимое состояние нашего
человеческого существования не приводит нас в тупик, а открывает для нас
жизнь вместе с Иисусом и вослед Ему, Кто умер и воскрес первым среди
нас.

Эта заповедь надежды вовсе не оторвана от основ современного сознания.
Не того сознания, которое со времен Гегеля и различных его подражателей
на протяжении века, если начать с марксизма, заключало нас под свинцовый
колпак рационализма, а того, которое сегодня уже узаконено
интеллектуалами, хотя сначала было воспринято многими как живой протест.

Мир молодых

Хотя я всегда сдержанно относился к различным опросам, так как часто
возникает соблазн злоупотребить ими как в пастырском, так и в
политическом отношении, я все же был совершенно поражен постоянством
результатов, особенно заметным, когда дело касается молодых. Об этом
свидетельствует, например, опрос, проведенный популярным еженедельником:
«Три "Я хочу" молодежи», который я здесь перескажу. (Express, № 1436,
13—19, январь 1979 г.). Что же это за главные желания?

Франция без бетона, без ядерного оружия, близкая к природе... Любящая
семья и хорошая работа... Свободная жизнь подальше от гулага и
милитаристских режимов...

Это достаточно важно, если вспомнить, что 11 миллионам 850 тысячам
французов сегодня от 15 до 29 лет. Природа, семья и свобода вновь
выдвигаются на первый план, что указывает на примат личности и общины
над индивидуумом и обществом. Семья, которую так ругали несколько лет
назад, вновь приобрела большое значение в жизни молодых, даже если и
говорят они об этом с грубоватой нежностью, словно стыдясь своих
глубоких чувств и подавляя их. Так же они говорят и о том, чего им не
хватает больше всего — о любви, понимании, общении, теплоте... Эммануэль
Лиа, 16-ти лет, лицеист из Марселя, заявляет: «Семья — это святое. Если
у меня есть семья, то значит у меня есть корни, я знаю, что я есть».
Беатриса Буэ, 18-ти лет, учащаяся из Амбийу, департамент Индры-и-Луары:
«Прежде всего я хочу быть матерью, иметь детей и воспитывать их, дарить
им больше семейного тепла». Это уже не жажда жизни, а стремление к
любви. Эдгар Морэн заключает из этого: «Мы живем в эпоху понижения
уровня мировых мифологических вод... Исчезли явления, вызывающие
сильнейшую потребность в надежде на спасение посредством политики. На
время или навсегда? Важный вопрос. Ибо отсутствие политического спасения
даст, возможно, жизнь другим видам спасения».

Поиски счастья

Мне кажется также важным отметить, что 55% молодежи считает, что
возникла тенденция к лучшему взаимопониманию поколений, 61% хочет
получить хорошую специальность, вступить в брак и иметь детей, 52%
готовы рисковать своей жизнью: 36% ради детей, 23% ради семьи, 14% ради
жены (или мужа), столько же, чтобы спасти жизнь человеку, 13% ради
великого дела и 10% во имя любви.

Действительно, как справедливо отметил английский историк Теодор Зельдин
в своей «Истории французских страстей (1848—1945 гг.)»: «Французы, как и
все человеческие существа, соединяют в себе бесконечно разнообразные
противоречия, чувства и поступки». Великий поиск — поиск счастья, и
великий спор ведется о средствах его достижения — духовных или
материальных.

Человек

Наше богословие — это Иисус Христос, в котором сердце Божие открылось
миру. Все развитие наук, прежде называвшихся дополнительными, а сегодня
составляющих комплекс религиозных наук, имеет целью всеми возможными
средствами достичь лучшего понимания тайны веры. Нельзя упускать из виду
эту основную задачу, утверждая, впрочем вполне справедливо, что теологи,
наставники в вере и пастыри должны говорить на языке, понятном
сегодняшнему человеку. Конечно, происходит некоторая адаптация образа
Христа для облегчения восприятия молодых, но это не должно идти в ущерб
самим основам.

Богословие и вероучение существует лишь в восприятии Слова Божьего, в
Церкви, в вере, в Святом Духе и, следовательно, в молитве. И в то же
время возникает вопрос нового богословия: как говорить о Боге с людьми
нашего времени?

Сегодня, как и вчера, надо завоевать человека. Мы должны исходить из
этого, следуя наставлениям II Вселенского Ватиканского Собора епископов
всего мира, созванного Иоанном XXIII и доведенного до конца Павлом VI.
Многими признано, что Пастырская конституция Gaudium et Spes о Церкви в
современном мире это символ и одновременно пример антропологического
подхода. Собор, вместо того, чтобы сразу говорить миру о Божьей заповеди
спасения, исходит из условий, в которые поставлен человек в сегодняшнем
мире: из его надежд и тревог, из потрясающих его глубоких сдвигов, из
изменений психологического, нравственного и религиозного порядка,
которым он подвержен, из неуверенности, нарушающей его душевное
равновесие. В этой трагической ситуации важны его самые всеобщие
устремления и серьезные вопросы, вызванные этими устремлениями. Лишь
после этого предварительного изложения Собор переходит к евангельскому
учению о достоинстве человеческой личности в человеческой общине, ее
деятельности в мире и роли Церкви, а затем приступает к насущным
проблемам брака и семьи, культуры, социально-экономической жизни,
политического сообщества и создания сообщества народов.

И совершенно справедливы слова знаменитой речи Павла VI на закрытии
Собора 7 декабря 1965 г.: «Церковь на Соборе много времени посвятила
человеку» человеку, каким он представляется в нашу эпоху: человеку
живому, человеку, полностью занятому самим собой, человеку, который не
только поставил самого себя в центр своих интересов, но еще осмеливается
утверждать, что он — принцип и последняя причина всякой реальности.
Человек как феномен, то есть во всех своих разнообразных внешних
обличиях, предстал на Соборе перед отцами, тоже людьми, но еще и
пастырями, и братьями, а потому внимательными и любящими. Человек,
трагическая жертва собственной драмы, человек, который вчера и сегодня
стремится возвыситься над другими и потому всегда уязвим и лжив,
эгоистичен и жесток; человек, недовольный собой, смеющийся и плачущий;
человек непостоянный, готовый играть любую роль, и человек косный,
верящий лишь в научную реальность; человек такой, какой он есть,
мыслящий, любящий, трудящийся, постоянно ждущий чего-то, растущий, и
человек, священный невинностью своего детства, тайной своей нищеты,
своей болью; человек индивидуалист и человек общественный; человек,
нахваливающий прошлые времена, и человек, мечтающий о будущем, человек
грешный и человек святой; и так без конца.

Мирской и светский гуманизм, наконец, встал во весь свой ужасный рост и,
в некотором смысле, бросил вызов Собору.

Религия Бога, ставшего человеком, столкнулась с религией (ибо это уже
религия) человека, ставшего Богом.

Что же произошло? Столкновение, борьба, анафема? Это могло произойти, но
этого не случилось. Старая история о самаритянине стала образцом
духовности Собора. Его охватила безграничная любовь. Открытие
человеческих нужд (а они растут, по мере того, как растут сыны земли)
поглотило внимание нашего Синода.

Признайте, по крайней мере, одно достоинство, вы, современные гуманисты,
отвергающие трансцендентность высших вещей, сумейте признать наш новый
гуманизм: у нас тоже, у нас, больше, чем у кого бы то ни было,
существует культ человека.

Что же увидел в человеке Собор, изучавший его в божественном свете? Он
еще раз увидел вечную двойственность человека: его ничтожество и его
величие, его глубокую, неоспоримую, неизлечимую боль и все то хорошее,
что он вмещает в себе, отмеченное скрытой красотой и непобедимой высшей
властью. Но нужно признать, что Собор в своем суждении о человеке уделил
больше внимания светлой его стороне, чем темной. Наша позиция
определенно и сознательно оптимистична.

Волна любви и восхищения вынесла Собор в современный человеческий мир.
Да, были осуждены многие заблуждения, поскольку этого требует и
милосердие, и истина, но человеческая личность была встречена уважением
и любовью. Вместо печального диагноза — укрепляющие лекарства, вместо
мрачных прогнозов — заповедь доверия,— вот что предложил Собор
современному миру. Его утверждения были не только приняты с уважением,
но принесли ему славу; его усилия поддержали, его стремления
благословили.

Взгляните, например: неисчислимые языки, на которых говорят сегодня
народы, были приняты для литургического выражения обращающихся к Богу и
Слова Божьего, обращенного к людям; за человеком как таковым было
признано его основное стремление к правде и преодолению судьбы; его
стремление к полноте бытия, достоинству личности, честной свободе,
культуре, обновлению социального порядка, справедливости, миру получило
одобрение.

Есть еще один момент, который мы должны прояснить: все это доктринальное
богатство направлено на одну единственную цель — служение человеку. Речь
идет, разумеется, о каждом человеке, каковы бы ни были условия его
существования, его нужды. Церковь, можно сказать, провозгласила себя
служанкой человечества как раз в тот момент, когда ее духовный авторитет
и ее пастырская власть обрели, благодаря торжеству Собора, ярчайший
блеск и огромную силу: идея служения была на Соборе центральной.

Не увело ли все это мысль Церкви к. антропологическим позициям, принятым
современной культурой?

Нет, Церковь не отклонилась от пути, она обратилась к человеку. И тот,
кто внимательно рассмотрит преобладающий интерес, проявленный Собором к
человеческим и мирским ценностям, не сможет отрицать, с одной стороны,
что причина этою интереса кроется в пастырском характере Собора,
сделанном своего рода программой, а с другой — должен будет признать,
что сама эта заинтересованность неразрывно связана с подлинно
религиозными заботами, идет ли речь о милосердии, которое питает эти
заботы (там, где милосердие, там — Бог), или о постоянно подчеркиваемой
Собором связи между человеческими и мирскими ценностями и ценностями
собственно духовными, религиозными и вечными. Церковь склоняется к
человеку и к земле, но ее порыв направлен к Царству Божию.

Современный разум, привыкший рассматривать все вещи с точки зрения их
ценности, то есть пользы, должен признать, что хотя бы в этом отношении
ценность Собора велика: он целиком был посвящен полые человека. Пусть
никогда не объявляют бесполезной такую религию, как религия
католическая, которая в своей самой сознательной и действенной форме, то
есть в форме Собора, заявляет, что она целиком посвящает себя благу
человека. Католическая религия и человеческая жизнь вновь таким образом
утверждают свой союз, свое совпадение в единственной человеческой
реальности: католическая религия существует для человечества; в
некотором смысле она и есть жизнь человечества; единственное, в конечном
счете, точное и возвышенное ее объяснение. (Разве человек,
предоставленный сам себе, не кажется тайной в собственных глазах?).

Но не заключалось ли в таком случае предназначение Собора, труды и
заботы которого были посвящены главным образом человеку, в том, чтобы
вновь указать современному миру путь к свободе и подлинному счастью?
Ведь, в конце концов, его простое, торжественное и новое наставление
учит любить человека, чтобы возлюбить Бога.

Любить человека, говорим мы, и это не просто средство, а первый рубеж на
подъеме к высшему трансцендентному рубежу, к основанию и причине всякой
любви. Всю суть действий Собора можно выразить таким религиозным
заключением: она состоит в том, чтобы дружеским и настойчивым призывом
направить человечество к обретению через братскую любовь Бога, Того
Бога, о Котором можно было сказать: «Удалиться от Него — значит
погибнуть; обратиться к Нему — значит воскреснуть; оставаться в Нем —
значит быть неуязвимым; вернуться к Нему — значит возродиться; пребывать
в Нем — значит жить» (св. Августин, Solil., I, 1,3; Р. L., 32, 870).

Человек бесконечно превосходит человекак

Из этого большого отрывка можно вывести фундаментальное наблюдение.
Говорить о человеке как феномене, по выражению Павла VI, это не значит
ограничиваться человеком, замкнутым в себе самом, это значит, исходя из
феноменологии, проделать весь путь, чтобы прийти к утверждению Паскаля:
«Человек бесконечно превосходит человека». И Паскаль уточняет:
«По-настоящему узнать человека можно лишь через Иисуса Христа».
Знаменитую «Мысль» № 548, по нумерации Бруншвига, стоит перечитать и
поразмыслить над ней: «Мы не только знаем Бога лишь через Иисуса Христа,
мы знаем самих себя лишь через Иисуса Христа. Мы знаем жизнь и смерть
лишь через Иисуса Христа. Вне Иисуса мы не знаем, ни что есть наша
жизнь, ни что есть наша смерть, ни что есть Бог, ни что есть мы сами».

Итак, без Писания, в котором говорится об Иисусе Христе, мы не знаем
ничего, и природа Бога, и наша собственная природа туманны и темны для
нас.

Иисус Христос

Речь идет не о том, чтобы мерить Иисуса Христа человеческими мерками.
Наоборот, нужно понимать человека в свете Иисуса Христа. И потому
недостаточно, как порой пытаются делать, освещать опыт подростков,
исходя из событий их жизни, вводить в эти события фигуру Иисуса,
который, как бы по мановению волшебной палочки, должен привести к
христианскому пониманию мира, помочь расцвести и самореализоваться.
Мягкость педагогики имеет свои пределы. Никакая педагогика не приведет
сама по себе к Иисусу. Он сам предупреждал нас об этом. Необходимо
обращение. Призыв к созиданию, борьбе, выполнению своих обязательств,
самореализации, конечно, имеет большое значение. Но, как бы
привлекательно это ни было, мы, в таком случае, остаемся на уровне
гуманистического морализма и не достигаем уровня веры. Да, расцвести,
самореализоваться, осуществиться,— все это необходимо, но возможно лишь
через таинство смерти и Воскресения. Короче говоря, нельзя и помыслить о
том, чтобы отшлифовать заповеди, сократить Евангелие, выбрать из него
то, что нам подходит, и отбросить остальное. Нет, повторяю, не
христианство надо приспосабливать к человеку. Нужно понять человека,
самые потаенные желания, его противоречивую жизнь, чаяния его сердца,
чтобы показать ему, как Господь отвечает на все его вопросы через Иисуса
Христа.

Свидетели Иисуса Христа

Пусть существует сколько угодно марксистских, фрейдистских, ницшеанских
прочтений, но они должны отказаться от карикатуры на Бога, не лишать
Евангелие его сущности и не сводить его к более или менее
христианизированному альтруистическому гуманизму. Как говорил Пьер-Анри
Симон: «В действительности все это лишь обескофеиненное христианство».

Главное — это вести к Иисусу Христу. А все дороги, ведущие к Нему, даже
самые торные, никогда не будут скользким обрывом, они — приглашение,
которое каждый волен принять, к созерцанию тайны Сына Человеческого,
умершего за наши грехи и воскресшего ради нашего спасения. Первые
христиане вовсе не были всеми признаны. Перечитаем Деяния Апостолов. Они
свидетельствовали о Христе, вплоть до последнего дня, когда они пролили
свою кровь, приняв мученичество. Мы также призваны быть до самого конца
свидетелями любви Иисуса Христа, в Котором мы обретаем силу, мужество,
разум, чтобы сказать «нет» идолам, чтобы сказать «да» любви.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Итак, как же может вера укорениться в современной культуре? Именно
укорениться. Чтобы стать личной и поверять собой жизнь человека, вера
должна суметь закрепиться на хорошей почве, на которой можно удержаться.
Как корабль, вынужденный остановиться в море, ищет место на морском дне,
достаточно плотное, чтобы удержать якорь. Ведь, чтобы бросить якорь,
необходимо морское дно, мягкое и плотное. Если якорь скользит или не
удерживается, значит он брошен неудачно и судно в опасности. Некогда, в
апологетической перспективе, гораздо менее привлекательной сегодня, чем
тридцать — сорок лет назад, говорили об ожидании. Это предполагало
слишком оптимистическое видение: в человеке существует ожидание,
способное, благодаря вере, преобразоваться в христианскую позицию и
добродетели. Не отвергая этой перспективы, еще заметной в миссионерском
богословии II Ватиканского Собора, мы более склонны к другой
формулировке: Божий дар, который возник в бытии и перевернул его, вера
представляется нам прежде всего как неожиданный приход Бога в ответ на
созревшие до конца ожидания и желания человека. Не отрицая этой более
или менее бессознательной подготовки к восприятию Евангелия, которой II
Ватиканский Собор совершенно справедливо придает большое значение, мы
должны быть более внимательны к закреплению Божьего дара, каковым
является вера, в определенности человеческого существования. Надо, чтобы
Божий дар» был получен и принят, подобно семени из притчи, упавшему в
добрую землю.

Сегодняшняя наша почва — это культура настолько антропоцентристская, что
она должна по характеру своему относиться доброжелательно или, по
крайней мере, уважительно к Иисусу Христу. А Иисус — единственный,
несоизмеримый ни с кем, свидетель Божьей любви к людям. Любви, которая
приводит к смерти: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою
за друзей своих» (Ин 15, 13). Любовь человека, так легко используемая,
осмеянная, забытая, оскверненная... не эта ли связь, соединяющая нашу
современную культуру с Иисусом Христом? Иисус Христос — Спаситель
человека (а ведь эта культура, подобно Христу, неустанно беспокоится и
тревожится о человеке). Не является ли задачей каждого из нас помочь им
встретиться, как встречаются вместе призыв и ответ на него? Я убежден,
что сегодня это — цель всех христиан. Я, со своей стороны, в надежде
призываю вас к этому.

XII

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ И ЦЕРКОВЬ СЕГОДНЯ

Необходима большая отвага или наивность, чтобы взяться ответить на
необъятный вопрос: интеллектуальное движение и Церковь сегодня.

Я попытаюсь, однако, это сделать, как бы сложно это ни было, и,
поверьте, я сознаю всю сложность.

Я разделил эту тему на четыре части:

I. Первая, скорее описательная: что такое интеллектуальное движение в
его отношении к Церкви.

Если бы я рассматривал эволюцию этого интеллектуального движения на
протяжении нескольких десятилетий, я отметил бы более мирную, по
сравнению с обостренными конфликтами прошлых веков, ситуацию. И сказал
бы, что это связано с эволюцией интеллекта и Церкви. 

II. Затем я перейду к основным вопросам. Я бы выделил три из них:

1. Вопрос, поставленный «гуманитарными науками»;

2. Вторжение понятия «культурный феномен»;

3. Исчезновение идеи всеобщего синтеза.

III. Затем попытаюсь, придерживаясь того же трехчастного деления,
сказать несколько слов о столкновении этих движений с христианством.

Я бы здесь выделил три момента:

1. Дискредитация христианской философии;

2. Отказ от христианской медитации;

3. Возврат к фидеизму.

IV. И закончу я тревогой и надеждами.

1. Головокружение от различий;

2. Возвращение этики;

3. Понимание веры.

Как видите, я старался обозначить широкую перспективу, что должно
облегчить понимание этой темы.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ 

Это будет скорее не строгое описание, а попытка воссоздания. Тема
исследования — удивительный размах и разнообразие, вызывающее, вне
всякого сомнения, различные прочтения, в соответствии с предпочтением,
отданным тому или иному строю мысли, философии, гуманитарным наукам,
истории, биологии или точным наукам...

Если от этого перейти к искусству, к эстетической сфере, то все это
кажется мне отмеченным довольно большим разбросом и метаниями в разных
направлениях.

Много уже говорилось об ускорении истории: прежде существовали как бы
широкие полосы перехода, например, от классицизма к романтизму. У меня
создалось впечатление, что в отношении западного мира сегодня, в
частности Франции, а точнее — парижской интеллигенции, следовало бы
говорить о последовательно сменяющихся модах, и, думаю, мы могли бы
присоединиться к мнению американского социолога Питера Берджера, с
большим юмором заметившего: «Тот, кто хочет жениться на мудрости нашего
времени, скоро станет вдовцом!».

Я говорил о мирной ситуации. Я хочу сказать, что сегодня ученый гораздо
меньше нарушает границы своей области, чем это было вчера.

Иначе говоря, люди, которых я встречаю, наделены большей скромностью, во
всяком случае, может быть, большей сознательностью по отношению к тому,
чего они не знают за пределами своей собственной специальности.

И это кажется мне очень важным, поскольку, как вы знаете, в начале этого
века прошла большая волна увлечения наукой. Пользуясь методом, который
должен бы быть строгим в определенной области, ученые прилагали его
выводы к другой области, где применяются совершенно иные методы: методы
истории отличаются от методов математики и т.д.

Итак установилась некая относительность, а иногда к тому же некий
релятивизм, который вел к скептицизму, что имело свои последствия при
осознании христианства и Церкви. И не возникает сомнения, что, с одной
стороны, возможно, больше уважались особенности веры, а с другой
стороны, сами христиане, подверженные действию этой атмосферы, были
склонны сводить абсолют веры к чему-то относительному.

Я добавлю несколько слов о кризисе власти, который широко охватил наше
общество и даже поразил некоторых служителей Церкви, чье призвание
должно было заключаться в том, чтобы, если не препятствовать ему, то, по
крайней мере, ограничивать его, но они иногда не решались это сделать.

С тех пор соотношение сил изменилось, изменились и ученые, и Церковь.

Вкратце я сказал бы, что мы перешли от власти «наукообразия» к
исследовательской скромности. Меня поражает одна вещь, один простой
языковой факт. Когда я был ребенком, подростком, юношей-студентом, слово
«ученый» произносили с заглавной буквы. Ученые — это те, кто учит, и я
был преисполнен почтения к ним.

Сегодня, как я заметил, говорят об исследователях с маленькой буквы. То
есть юноша, получающий образование, гораздо меньше преклоняется перед
учеными, посвятившими себя своей науке и истине, которую они искали и
теперь передают молодому поколению. Теперь бытует скорее представление о
них как о людях, которые скромно занимаются поисками со всеми
вытекающими из этого случайностями.

Итак, тоталитарное господство науки исчезло, тем более, что приверженцы
различных школ принялись оспаривать сами себя или, по крайней мере, друг
друга в рамках своей дисциплины.

Поразительна одна вещь: когда просто смотришь на заглавия книг, вышедших
в Соединенных Штатах или во Франции, видишь, что на протяжении
последнего десятилетия психоаналитики оспаривают психоанализ, оперируя
его же собственными категориями. Владычество Фрейда подорвано его
учениками, например, Юнгом.

Я не буду углубляться в то, что происходит вокруг Лакана. Меня просто
удивляют те значительные изменения, которые происходят в
интеллектуальной атмосфере Парижа: семь лет назад в этой среде
существовали как бы неоспоримые догматы. Пример тому — знаменитая фраза
Сартра о марксизме, казавшаяся очевидностью, постулатом, который нельзя
поставить под сомнение: «Марксизм — это непревзойденная философия нашей
культуры...»

Господство и всемогущество марксизма в интеллектуальной среде почти
полностью сошло на нет, хотя даже Церковь недостаточно отдает себе в
этом отчет.

Теперь я перехожу непосредственно к Церкви.

Предельно обобщая, я мог бы сказать, что в отношении к своему
собеседнику Церковь (коль скоро мы говорим об интеллектуальном мире, его
движении и Церкви) перешла от Syllabus's, к диалогу. Иначе говоря, в
прошлом веке Церковь во всех своих документах, среди которых Syllabus
слишком часто выглядел неким собранием запретов, нетерпимости и
расценивался интеллектуалами как невыносимая грубость, была склонна
осуждать прогресс. Церковь против свобод — эта тема звучала во всех
антиклерикальных памфлетах на протяжении этого века. Сегодня многие
лучше понимают, что именно хотела осудить Церковь времен Пия IX — идею
"сциентизма" (власть науки), идею либерализма. Церковь осуждала не
свободу, а либерализм; не поиски истины, а, в сущности, идею отсутствия
истины, что совершенно другое дело.

Впрочем, некоторые служители Церкви, возможно, недостаточно хорошо
сознавали важное значение различных научных методов. И я думаю, что
сегодня прогресс Церкви, во всяком случае существенное ее преимущество,
заключается в том, что говоря о науке, она тоже проявляет больше
скромности.

Как сказал Павел VI в своей знаменитой речи в ООН 4 октября 1965 г.,
Церковь выступает как «специалист в гуманитарной области», а не в
экономике или политике. Этой же линии придерживался в своих выступлениях
Иоанн Павел II, в частности, во время апостольских поездок по миру. Так,
в Мексике он прямо следовал поучению Павла VI и напомнил, что именно
Маритен (Маритен," учивший мыслить среди прочих и папу Павла VI) называл
«приматом духовного», приматом Евангелия. Иначе говоря, не папа Иоанн
Павел II должен был давать урок власть предержащим, он поставил,
основываясь на Евангелии, некоторое число вопросов о благе человека
(или, как гласит знаменитая формулировка энциклики Populorum Progressio,
«каждого человека и всего человечества»).

Именно евангельская закваска заставляет рушиться структуры, угнетающие
человека, и знаменитая тема прав человека — одна из основных тем Иоанна
Павла II. Вы бы лучше поняли их исторические корни, если бы совершили
паломничество в Краков, потому что вы увидели бы, что кардиналу Каролю
Войтыле приходилось день ото дня сражаться в своей Церкви за человека.

Диалог Церкви и культуры не всегда понимается правильно. Символом его
стал II Ватиканский Собор. Особое значение для Собора имеет пастырское
уложение Gaudium et Spes о Церкви в современном мире. В этом
значительном документе Церкви важная глава посвящена культуре.

Собор рассматривает культуру не как узкоэлитарную область, отданную в
распоряжение небольшой группы людей, получивших «классическое
образование»; Собор говорит о культуре как об измерении столь же важном,
сколь и свойственном человеку, о культуре как о целом комплексе
вопросов, определяющем стиль жизни и образ мыслей, запечатленных
историей и лежащих в основе цивилизаций; и все это — образ мысли,
чувства, действия — есть культура.

Стало ясно, что существуют различные формы культуры; отсюда возникает
известная проблема множественности культуры, плюрализма и веры,
столкнувшейся с этим плюрализмом.

Множественность — описание некоторого числа различных форм культуры:
гуманистического, научного, западного типа и т. д.

Плюрализм — право на существование множественности культуры; в нем видят
обогащающее явление и ставят его необходимым требованием, что,
естественно, вызывает у Церкви определенные проблемы. К этим проблемам
неоднократно обращался Павел VI: как можно примирить суть веры,
неизменной во времени и пространстве, и ее воплощение в различных формах
культуры? Это порождает множество философских и богословских учений, но
уместно ли здесь говорить о плюрализме? Это очень важный вопрос (ср.
ниже, гл. XIII, «Авторитет Церкви и пастырство в области культуры»).

Итак, ситуация диалога, будучи совершенно классической, нова по своей
формулировке. Суть ее была — увы! — забыта. Ибо, если спросить себя, чем
был культурный мир Церкви на протяжении веков, то придется ответить, что
воспитателем мысли был святой Фома (в августе 1979 г. исполнилось сто
лет знаменитой энциклике Льва XIII Eterni Patris о возобновлении
томистских исследований и об учении святого Фомы в Церкви).

Святой Фома был одним из тех, кто много сделал для признания
самостоятельности различных дисциплин. Папа Лев XIII был крайне тверд,
когда рекомендовал изучение святого Фомы как учения, позволяющего вере
распространяться, уважая законную самостоятельность совокупности
человеческих наук299.

Итак, ситуация стала более мирной, и исследователи, служители мысли и
науки, с одной стороны, и служители Церкви, с другой, вместо того чтобы
противостоять друг другу, встречаются в атмосфере диалога.

«Занимаясь различными дисциплинами... и поощряя искусство, человек может
много способствовать тому, чтобы... возвыситься до высших ценностей
истинного, доброго и прекрасного... он просвещается дивной Премудростью,
Которая была от века с Богом... Он может скорее подняться до почитания и
созерцания Творца... Он подготавливается к тому, чтобы признать Слово
Божие... "Свет истинный, который просвещает всякого человека"» (Ин I,
9—10) (Gaudium et Spes, № 57).

Иначе говоря, приятие огромных усилий человеческого разума — это новый
способ сказать то, что говорится в древнем псалме Ветхого Завета: «Соеli
gloria Dei!»300 Все чудеса природы и культуры могут способствовать
укоренению евангельских заповедей.

От этого краткого описания я перехожу к трем вопросам, которые
представляются мне фундаментальными.

ОСНОВНЫЕ ВОПРОСЫ

Сомнение в гуманитарных науках

Куда идет человек? «Чтобы отслужить панихиду по Богу, XIX век устроил
большие игрища и увеличил количество поминальных служб; вместе с
кончающимся XX веком предают земле человека, хоронящие его во множестве
собрались вокруг гроба: отмщение небес справедливо — могильщик не
пережил смерти Бога и теперь присоединяется к нему в могиле».

Эта волна достаточно быстро схлынула, и теперь мы вновь открываем
человека, в частности, благодаря интересному труду Ф. Немо «Человек
структурный».

Новое поколение мыслителей, которые сами себя называют «новыми
философами», легко сбросило иго своих предшественников, подвергнув
сомнению их разрушительную ярость. Мы думали, что присутствуем при конце
мысли гуманистического типа, но вот, через сорок лет, мы обнаруживаем,
что существует человеческий фактор. Вот почему гуманитарные науки,
которые, казалось, несколько лет назад хоронили философию, сегодня, как
мне кажется, воскрешают ее: в ближайшие десятилетия можно предвидеть
новые значительные философские труды!

Сведение к культурному аспекту

Существует явление, очень серьезное и важное для христианства: переход
от отношения к христианству как к нормативной вере к простой
заинтересованности христианскими символами как чему-то занимательным в
культурном калейдоскопе нашего времени, и не более того.

Двадцать или тридцать лет назад Библия была «боговдохновенной книгой», и
к ней относились именно так. Сегодня существует тенденция видеть в ней
книгу среди других книг; и все это происходит так, будто нехристианское
прочтение Библии влияет на самих христиан. Это сводит священное к
банальному: оно считается очень интересным, но лишь как культурный
феномен, а не как норма жизни и мысли. Нам надо до конца осознать очень
значительное влияние этнологии и социологии в нашу эпоху.

Это приводит к достаточно драматическому результату, к тому, что многие,
не замечая того, часто переходят от нормы к описанию, или, если угодно,
от правила к факту. Здесь я подхожу к злоупотреблению, к настоящим
манипуляциям социологическими опросами в случаях, касающихся очень
важных для Церкви вопросов. Новый — интеллектуальный — терроризм влияет
на людей. Они считают, что раз растущее число их современников
высказывается за развод, за брак священников и тому подобное, то тот,
кто не говорит на этом языке популярных идей, несколько отстал от жизни.

Когда я повторяю, что вера сводится к культурному феномену, возможно,
это несколько абстрактные слова, но за ними стоит вполне конкретная
драма. Существует тенденция перехода от догматического восприятия к
историческому и социологическому, когда самая распространенная
культурная модель оказывается нормой мысли и действия. Самое печальное,
что, в конце концов, идея истины тоже рассматривается в свете подобного
представления. Многие молодые люди сегодня вовсе не убеждены, что
существует одна истина, одна единственная, что эта истина всеобщая и
постижимая.

Исчезновение идеи всеобщего синтеза

Сегодня марксизм как система находится в состоянии кризиса; он, столько
проповедовавший примат практики, попался в собственную ловушку, ибо,
начиная с того момента, как стала заметна грызня между последователями
Маркса, пусть даже в далекой Азии, возникло сомнение в истинности
пресловутого догмата о ходе истории. Колокол по нему, я думаю, звонил
очень громко!

Все это, возможно, означает лишь затянувшийся конец XIX века, века
великого синтеза. Вероятно, мы пришли к завершению идеализма прошлого
века, и идея прогресса исчезает, уступая место темам столь же
«ретроспективным», как «возврат к природе», который звучит современно,
когда речь идет об «экологии».

Хотя можно радоваться прекращению некоего террора синтезов, таких как
марксизм, соединявших в себе одновременно концепцию мира, философию
истории, мораль, эстетику и политику, нужно хорошо понимать, что то же
происходит и с другой стороны, и что у нас нет больше великих синтезов
христианских мыслителей, самым значительным из которых был святой Фома,
а последним удивительным примером нашего времени — отец Тейяр, какими бы
спорными иногда ни были его идеи. И я весьма поражен, видя значительное
уменьшение влияния его философии на протяжении последних семи — восьми
лет.

Почему? Потому что и здесь разум задает вопросы, сомневается, принимает
часть вещей или идей, но не всю систему. При разнообразии точек зрения,
развитии критического духа, множестве исследований и результатов сама
идея всеобщей истины поставлена под вопрос.

СТОЛКНОВЕНИЕ С ХРИСТИАНСТВОМ

Естественно, возникает множество вопросов.

Дискредитация христианской философии

Кризис синтеза, о котором я говорил, конечно, влечет за собой
дискредитацию, прежде всего, самой идеи философии и, кроме того,
разумеется, идеи христианской философии, что порождает, в свою очередь,
кризис богословия. Как размышлять, пытаться понять веру, если вы больше
не убеждены в возможностях разума постичь истину, истину чистую и
всеобщую?

Итак, своего рода смерть философии повлекла за собой своего рода
«упадок» богословия: можно было бы провести параллель между этим
подобием смерти Бога и пресловутыми богословами смерти Бога, которые в
конце концов и, к счастью, довольно быстро пришли к абсурду.

Отказ от христианского размышления

Мы являемся наследниками двух тысячелетий христианства и следовательно
христианской мысли: мы унаследовали от наших предшественников идею, что
наш разум может помочь нам, исходя из нашей веры, выработать систему
рассуждении и связей, которая даст нам возможность правильно вести себя
в жизни. Мы не были фундаменталистами и не занимались непосредственным
приложением Библии к ходу наших дел, существовала лишь идея о
«социальной доктрине Церкви». Она исчезла на некоторое время, но
возобновилась в речи Иоанна Павла I.I, произнесенной в Мексике. Это
крайне важно!

Во всяком случае, новое усиление множественности и требования
плюрализма, без сомнения, слишком часто понимаются христианами как
невозможность «христианской доктрины». В конце концов, поведение каждого
определяется средой, и таким образом мы приходим к «ситуативной морали»,
которую в свое время осудил Пий XII.

Ибо все на свете взаимосвязано, и я убежден, что в наше время невозможно
жить по-христиански, не имея определенного понимания человека, истины,
общества. Все это весьма существенно. И не надо думать, что по пути
можно куда-то сворачивать в соответствии с направлением учения (как об
этом уже говорил апостол Павел), следуя сиюминутным «тактическим
побуждениям»,— это глубокое заблуждение. Если человек не может опереться
на свое собственное разумение, ему вообще не на что опереться.

Возврат к фидеизму

Все это приводит к возникновению некоторого интеллектуального или,
скорее, антиинтеллектуального климата и порождает у молодых людей мысли
типа: «в конце концов, что об этом известно?». Когда видение людей, их
действия и поступки приобретают различные смыслы, человек воспринимает
многие вещи как относительные и, не имея возможности опереться на
твердые принципы, оказывается в тупике: с одной стороны — вера, с другой
— мысль и разум, а связующего звена между ними нет. Это кажется мне
очень серьезным, и во все времена для Церкви это было несчастьем и несло
разрушение. (Я хочу сделать здесь очень важную оговорку по поводу
чрезвычайно интересной книги Клавеля). Нельзя обойтись без размышления о
мысли и, следовательно, без философии.

НЕКОТОРЫЕ ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ

Тревога

Головокружение от различий: меня поражает, что во времена кризиса,
подобного тому, что мы переживаем, возникает предпочтение
маргинальности. В классические эпохи, как в 1930-е и 1960-е годы,
общество, в том числе и Церковь, следовало нормам, и люди, оказывавшиеся
вне этих норм, считались маргиналами. Явление маргинальности
рассматривалось в его истинном значении.

С мая 1968 г. мы наблюдаем настоящую канонизацию маргинальности: если вы
верны принципам, в которых воспитаны, вас назовут человеком
«устаревшим», вкладывая в это слово презрительный смысл. Вот в чем
проблема для нас, ведь мы связаны с откровением, которому уже две тысячи
лет, с иудео-христианской религией Боговоплощения, с заповедями,
относящимися к известному времени, определенными во времени и
пространстве. Поэтому нам отказывают в уважении и приветствуют
маргинальность, то есть явления, уклоняющиеся от обычного пути. В этом
видно влияние средств массовой информации, постоянно обращающих внимание
на маргинальное, на различные отклонения и говорящих обо всем этом
весьма сочувственно. (Вспомним стремительный успех журнала
«Autrement»301; о чем бы ни шла речь, о медицине, о Церкви — обо всех
явлениях нашего общества в этом журнале, сделанном с большим талантом,
восхвалялось «иное», отличающееся, маргинальное). Вам известна
английская пословица: «На поле соседа трава зеленей»? Сегодня это
становится какой-то эпидемией, что создает трудности для нашей Церкви,
которая претендует на обладание истиной и во имя этой истины указывает
линию поведения. Во всех больших спорах вокруг документов Церкви в
печатных и теле-радиовещательных информационных органах на протяжении
последних десяти лет вы можете увидеть то же самое, те же представления,
вызванные стремлением оспорить авторитет и высказаться наперекор ему
(например, энциклика Нитапае vitae... и груды бумаги, изведенные на
опровержение ее). В конце концов это оказывает массовое воздействие на
читателей и слушателей.

Вот в чем суть явления, которое я называю головокружением от различий.

 

Возвращение этики

В противовес той тревоге, о которой я говорил, существует явление,
сулящее прекрасное будущее: «Гони природу в дверь, она войдет в окно».
Сегодня я сказал бы: «Гони природу, она вернется с удвоенной силой».

Раньше полагали, исходя из наук о человеке, что больше невозможно
говорить о «природе». Но именно приверженцы этих наук с удивлением
обнаружили в человеке то, что они называют инвариантами, и показали нам,
что не все возможное желательно. Если даже и можно проделать с атомом
все, что угодно, то вовсе не обязательно это нужно проделывать; так же
обстоит дело и с биологией.

Ученые атеисты, приводя поразительные аргументы, резко отвергают примат
доступного наблюдения во имя чего-то иного, чего они пока еще не
называют. Итак, важно уже не просто то, что делается, но и то, что
должно делаться, вновь возникают нормы, возвращается нравственность.

Если говорить о политике, вспомните пражскую декларацию 1977 г.:
«Никакое общество, как бы ни было оно хорошо оснащено технически, не
сможет функционировать без нравственных основ, без убеждения,
возникающего не из текущего момента. Не человек определяет
нравственность, а нравственность определяет человека» (Это ныне покойный
Ян Паточка, не отрицавший марксистского обоснования своей мысли.)

Международная Декларация прав человека означает, что отдельные
государства и все общество в целом подчиняют себя нравственному чувству,
они признают нечто безусловное, господствующее над ними и превосходящее
их (А. И. Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ»).

Осознание всеобщего нравственного императива и смерть «сциентизма»
представляются мне явлениями одинаково важными для будущего веры и
Церкви.

Если мы перейдем от политики и прав человека к экономике, мы увидим, что
такой авторитетный ученый, как Франсуа Перру, развивает идею, что
реальнейшее из реального, составляющее суть экономики — это не
экономические механизмы, а человек.

В области социологии в свое время настоящим событием стала книга
Фридмана «Могущество и мудрость». «Куда ни посмотри, видно, что общество
не может быть построено без строительства человеком самого себя.
Подчеркивая необходимость обращения к социальным наукам, я остерегаюсь
сциентистской иллюзии».

То же, что Фридман сделал в области социологии и что поразительно
(прежде социология пренебрегала философией и богословием), вы увидите и
в области биологии. Здесь это уже не «могущество и мудрость», а
«могущество и хрупкость» — замечательная книга профессора Жана
Хамбургера: «Страсть, которая может возвысить,— это пламенное желание
защитить человека; чтобы создать действенный гуманизм, надо возвысить
страсть и создать мораль».

Если же говорить об этнологии, то, кроме Маргарет Мид и Леви-Стросса, вы
увидите Глюкмана, который говорит об общей «человечности» в недрах
различных форм культуры, а инвариант обнаруживается, исходя из запрета
инцеста, столь дорогого Леви-Строссу.

Психоанализ: здесь, сейчас, исходя из нового прочтения фрейдистских
принципов реальности и желания, находят новое выражение неустранимой
потребности человека. Почитайте Рене Жирара «Вещи, скрытые со времен
сотворения света» — самое необычное обвинение псевдогосподства наук о
человеке.

Заключение о понимании веры

Живое откровение может быть только тогда, когда оно услышано и понято. И
потому, если называть богословие пониманием откровения, невозможно иметь
в нем живую веру вне языка людей. Отсюда важность проблемы этих языков:
я сказал бы, что природе человека свойственно выражаться в культуре. И,
я думаю, мы вновь, после многочисленных перипетий, обретаем эту
возможность. 

Для христиан, то есть для нас, очень важно избежать смешения языков.
Вавилон — это не старый миф, а повседневная реальность. Один дипломат,
человек остроумный, говорил, что если бы за столом переговоров
договорились о смысле терминов, то больше не о чем было бы спорить.

Когда мы говорим о понимании Веры, природы, культуры, какой смысл
вкладываем мы в эти слова? Задача беспрестанно обновляющейся Церкви —
уметь пользоваться языком времени, достаточно знать дух времени, чтобы
суметь внести в него дух Евангелия, изобретать новые слова для старых
известных мотивов, как это делал апостол Павел, обращаясь к афинянам.
«Поджигать всякое дерево, чтобы зажечь в нем любовь к Иисусу Христу»,
ибо Благая Весть должна быть выражена на всех языках, во всех культурах
и во все времена.

Надо, чтобы мы никогда не позволяли себе соблазниться или ограничиться
интеллектуальной модой. Нам надо укорениться в Евангелии настолько,
чтобы верить, что Евангелие способно укорениться во всех культурных
языках всех времен. Вдумайтесь в необычайное и потрясающее обращение
Иоанна Павла II в день начала его понтификата: «Не бойтесь! Отворите,
распахните двери Христу! В том числе и двери культуры и интеллектуальных
движений».

XIII

АВТОРИТЕТ ЦЕРКВИ И ПАСТЫРСТВО В ОБЛАСТИ КУЛЬТУРЫ

Заглавие необычное или, по крайней мере, неожиданное. Пастырство,
руководимое церковным авторитетом, направлено на то, чтобы утвердить
крещеных в вере и христианской жизни, а также на то, чтобы возвещать
Благую Весть об Иисусе Христе тем, кого она еще не достигла. Но нужно ли
распространять пастырские задачи на область культуры? Впрочем, не
состоят ли Церковь и культура по существу в родстве302, которое охотно
признается культурными людьми, даже если случилось так, что в их жизни
отсутствует сакральная сторона. II Ватиканский Собор напоминает об этом:
«Церковь много способствовала развитию культуры» (Gaudium et Spes, № 62,
§ 1). Средневековая культура с ее романскими зданиями и готическими
соборами, воспетыми Мальро, непосредственно вытекает из жизни Церкви.
Церковь, к тому же, была основательницей первых университетов.

Зачем же сейчас прибавлять к и без того длинному списку пастырской
деятельности главу о культуре?

Ответ на этот вопрос, видимо, надо искать в судьбе термина и его
семантической эволюции в наше время. Некогда, и даже еще в первой
половине XX века, культура была проявлением бескорыстной, часто лишь
эстетической деятельности тех, кому посчастливилось получить
классическое образование, она существовала в русле классического
гуманизма, который, в свою очередь, был тесно связан с греко-латинской
традицией. Культура, украшение разума и приятное дополнение к жизни
общества, создавала изысканную атмосферу красноречивого общения
«культурных людей», расцвеченного несколькими латинскими стихами или
цитатами из разных поэтов... Однако подобное восприятие культуры
постепенно исчезает. Конечно, можно сожалеть об этом, но это факт,
который объясняется не только неоспоримым упадком классического
образования, что мы видим по нашим современным бакалаврам. Два явления
повлияли на это: с одной стороны, закономерная потребность в некоей
широко распространенной культуре, способной развить человеческую
личность, позволив наибольшему числу людей «достигнуть человечности»
(Gaudium et Spes, № 3, § 1). Вследствие этого была поставлена под вопрос
и подверглась сомнению необходимость сохранения культуры, принадлежавшей
элитарному меньшинству. Утверждалось, что культура не может быть
привилегией одного класса, и без того богатого и наделенного властью. С
другой стороны, в силу роста связей между разными континентами, была
признана множественность культуры, со всеми вытекающими из этого
миссионерскими проблемами. II Ватиканский Собор смело подошел к
актуальной проблеме культуры и ее различных форм. Следуя за Собором,
папа Павел VI много раз возвращался к этой теме и рассматривал разные
проблемы, стоящие сегодня в связи с множественностью культуры нашего
времени.

УКАЗАНИЯ МАГИСТЕРИЯ

Gaudium et Spes

Важная глава второй части уложения Собора, посвященная культуре (№№
53—62), говорит о трех аспектах пастырства в области культуры. Различные
течения, столкнувшиеся во время сложного процесса редактирования, о
котором рассказывает монсиньор Шарль Меллер в своем блестящем труде по
истории разработки XIII Схемы303, объясняют различные смыслы слова
«культура», которые вычленяются в тексте. По-видимому, их можно свести к
трем основным.

Культура — это прежде всего и по сути своей то, благодаря чему человек
самовыражается, осознает и реализует возможности своего разума и своего
тела: «Слово "культура" в общем смысле обозначает все то, с помощью чего
человек совершенствует и развивает различные способности души и тела;
старается своими знаниями и трудом познать вселенную, делает социальную
и семейную жизнь, равно как и гражданскую, во всей совокупности, более
гуманной, благодаря улучшению нравов и учреждений; наконец, выражает,
сообщает и сохраняет на протяжении времени величие духовного опыта и
внутренних устремлений, чтобы они послужили на пользу многим и, даже
более того, всему человеческому роду» (№ 53, § 2).

Этот антропологический аспект культуры, то есть одновременно
ответственность человека (ср. № 56) и богатство человечества,
представлен Собором как общее благо, причастность к которому желательна
для всех. Культура, выражение человека, знак и средство его господства
над космосом, способ сообщения между людьми, не должна быть запретна или
недостаточно доступна для кого бы то ни было. Собор, с его благородной
гуманистической направленностью, желает, чтобы она одновременно широко
распространялась и постоянно углублялась, ибо она — расцвет человека.
«Культура должна в наши дни развиваться так, чтобы в равной степени
возрастить целостную человеческую личность и придти на помощь людям в их
обязанностях, к исполнению которых призваны все, а христиане в
особенности, братски соединившись в одну человеческую семью» (№ 56, §
7).

Культура, понятая таким образом, должна стать всеобщим благом.
Разумеется, Собор не оставляет без внимания тот факт, что некоторые люди
несут за нее большую долю ответственности, либо в силу своего положения
в мире, либо в силу своих интеллектуальных и технических способностей.
На долю этих людей выпадает непосредственная обязанность работать над
распространением культуры, над тем, чтобы все были причастны к этому
благу, поскольку оно «непосредственно вытекает из общественного и
разумного характера человека» (№ 59, § 2). «Культура... непрестанно
нуждается в справедливой свободе для своего развития и законной
возможности независимого действия» (там же).

Культура, затем, это разнообразие, в соответствии с условиями времени и
места, стилями жизни, традициями, творческой потребностью. При таком
понимании необходимо использовать слово во множественном числе и
говорить о «культурах», не предоставляя ни одной из них привилегий:
«Человеческая культура неизбежно выделяет исторический и социальный
аспект, и слово "культура" часто принимает социологический и даже
этнологический смысл. В этом смысле речь идет о множественности
культуры. Ибо из различного способа употребления вещей, способа работы и
выражения, богопочитания и норм поведения, установления законов и
юридических институтов, роста наук и искусств, а также понимания
прекрасного возникают различные для каждого общества условия жизни и
различные формы, составляющие блага жизни. Так, из переданных обычаев
составляется наследие, свойственное человеческому обществу. Таким
образом устанавливается также определенная историческая среда, в которую
внедряется человек любого народа или эпохи и из которой он черпает блага
для развития человеческой и гражданской культуры» (№ 53, § 3).

Из этого анализа следуют важнейшие выводы для миссионерского пастырства:
при возвещении Евангелия необходимо признавать и уважать местные
культуры и остерегаться навязывать культуру миссионеров, прибывших из
других краев. Признание разнообразия культуры является сегодня
необходимым условием для миссии, если учитывать универсальность
заповедей Христа и то, что они обращены ко всем людям.

Декрет Ad gentes настойчиво напоминает миссионерам о необходимости
уважать и хорошо знать культуру народов, к которым они посланы: «Нужно,
чтобы Церковь присутствовала в этих человеческих группах в лице своих
детей, которые живут среди них и к ним посылаются... Чтобы быть в
состоянии плодотворно свидетельствовать о Христе, они (миссионеры)
должны завязать с этими людьми (коренными жителями) отношения на основах
уважения и любви, сознавать себя членами человеческого общества, в
котором они живут, и участвовать в культурной и общественной жизни...
Они должны быть знакомы с их национальными и религиозными преданиями и
радостно и с уважением открывать семена Слова, заложенные в них...
Ученики (Христа), глубоко проникнутые духом Христовым, должны знать
людей, среди которых они живут и с которыми беседуют, чтобы через
смиренный и терпеливый диалог узнать, какие богатства прещедрый Бог
даровал народам; и одновременно стараться осветить эти богатства
евангельским светом, освободить их и привести под владычество Бога
Спасителя» (№ 11).

Этот замечательный текст, резюмирующий миссионерские указания II
Ватиканского Собора, ясно устанавливает принципы культурной ассимиляции
миссионеров, вменяя им в обязанность лояльный диалог, основанный на
уважении и стремлении понять культурные богатства коренных жителей.
Множественность культуры требует диалога различных форм культуры. Эта
тема постоянно возникала на четвертом Синоде епископов (1974 г.), а
также в апостольском обращении Evangelii nuntiandi, которым завершилась
деятельность Синода (8 сентября 1975 г.). Речь в нем идет о
миссионерском пастырстве, а не непосредственно о пастырстве разума.

И наконец, культура — это развитие и бескорыстное упражнение
«способности к восхищению, к созерцанию и личному суждению» (№ 59, § 1),
реализация художественного идеала в различных областях: сценической,
хореографической, живописной, поэтической и т. д. В этом смысле культура
означает предназначенную элите область эстетической деятельности, не
исключая из нее научные исследования, к несчастью, слишком часто
направленные на практические результаты, но остающиеся, по сути, высшей
формой поиска красоты и истины...

Собор не останавливает специально внимания на этом аспекте культуры, но,
однако, учитывает его в двух отношениях.

С одной стороны, он настойчиво напоминает, что люди, посвятившие себя
культурной деятельности, должны работать с чувством социальной
ответственности. Анализ нынешней ситуации показывает, что в большинстве
стран мира, хотя и не во всех, «накапливается масса и разнообразие
элементов, составляющих культуру» (№ 61, § 1), и что они становятся
доступны все большему числу людей. Не препятствуя такому
распространению, образованная элита должна «способствовать всеобщей
культуре» (№ 61, § 3). Это общее дело, цель которого в том, что «каждый
человек и социальные группировки любого народа смогут достичь полного
развития своей культурной жизни, соответствующего своим дарованиям и
традициям» (№ 60, § 2).

С другой стороны, Собор определенно ставит проблему гармонии культуры и
христианства (№ 62). С этой точки зрения, прежде всего рассматривается
(со ссылкой на I Ватиканский Собор, догматическое уложение Dei Films)
относительная самостоятельность искусств и гуманитарных дисциплин,
которые следуют своим собственным принципам и методам в своей области (№
59, § 3).

Затем Собор напоминает о важном значении искусств и литературы для жизни
Церкви и о симпатии, которую выказывает им Церковь, приглашая их к
диалогу со всем уважением к новым формам искусства, к которым
христианская община проявляет интерес (J\9 62, § 6).

В конце главы (№ 62, § 7) Собор поощряет теологов: они должны в
совместном труде и в духе сотрудничества искать ответ на вопрос, как
лучше предлагать христианскую веру людям образованным, работающим в
разных областях науки, как представлять учение Церкви о Боге, человеке и
мире, чтобы оно было яснее нашим современникам и охотнее воспринималось
ими.

Чтобы сделать это, желательно, во-первых, чтобы как можно большее число
мирян получало достаточное образование в области священных наук и чтобы
многие из них обучались ex professo, углубляя свои знания. Во-вторых,
Собор желает, чтобы за верующими, как за духовными лицами, так и за
мирянами, признавалась законная свобода исследований и мысли и законная
свобода высказывать со смирением и мужеством свое мнение в областях
своей компетенции.

Апостольское письмо Octogesima adveniens (14 мая 1971 г.)

Это письмо, определяющее отношение Церкви к социальной проблематике,
содержит, как известно, глубокие размышления об идеологиях нашего
времени, то есть о современной интеллектуальной позиции социализма,
марксизма, либерализма. С другой стороны, под рубрикой о современных
утопиях оно обращает внимание на важное значение гуманитарных наук.

В письме особо говорится о поощрении и предупреждении — важных элементах
пастырства разума в современном мире.

Поощряется образованный христианин, которому даже вменяется в
обязанность сделать необходимое усилие для ясного понимания
господствующих идеологий. Это понимание не должно основываться на
приблизительной оценке учебников, ни тем более на упрощенных готовых
суждениях. Именно в связи с критическим анализом социализма и марксизма,
углубленно исследующим эти учения и стремящимся вынести беспристрастное
суждение, Павел VI выражает свое мнение и указывает на ценность
христианского усилия: «При появлении различных новых идеологий
христианин черпает из веры и учения Церкви надлежащие принципы и
критерии, чтобы избежать соблазна и определиться в рамках системы, чью
ограниченность и тоталитарность он рискует заметить слишком поздно, если
не воспримет ее источника. Находясь выше любой системы, однако не
забывая о своей конкретной обязанности служить братьям, он утверждает
самой сутью своих взглядов особое значение христианского вклада в
преобразование общества».

Папа справедливо указывает на опасность неоправданной ограниченности,
заложенной в гуманитарных науках: взять в отдельности некоторые аспекты
человека и дать им объяснение, претендующее на глобальность, или по
крайней мере, интерпретацию, считающуюся всеобщей. Но при этом он
настаивает на доверии к научным исследованиям и приглашает христиан
активно участвовать в них, указывая, какую службу могут сослужить
гуманитарные науки: «Условие необходимое, хотя и недостаточное, лучшего
понимания человека, эти науки — все более и более сложный язык, который
открывает, может быть, более, чём сам того желает, тайну человеческого
сердца».

Чтобы принести плоды, это наблюдение нуждается в постоянном усилии
разума, выражающемся в стремлении к диалогу: «Воодушевленные теми же
научными потребностями и желанием лучше узнать человека, но, в то же
время, просветленные своей верой, христиане, занявшиеся гуманитарными
науками, начнут плодотворный диалог между Церковью и этой областью новых
открытий. Конечно, каждая научная дисциплина по своему характеру может
осветить лишь частный, хотя и подлинный аспект человека: всеобщий смысл
ускользает от нее...».

Синод епископов 1974 г. и апостольское послание Evangelii nuntiandi

Собравшийся осенью 1974 г. Синод епископов в качестве темы для
размышления выдвинул проблему евангелизации в современном мире. Вопрос о
культуре в перспективе, открытой главой Gaudium et Spes, о которой мы
говорили выше, занимает большое место в трудах Синода. Речь шла об
участии различных форм культуры в евангелизации народов. Представители
Церквей, находящихся за пределами Европы и Северной Америки, говорили о
разнообразии культуры и настаивали на необходимости ассимиляции
представления о христианской вере для народов, не связанных с
греко-латинской традицией. Этот вопрос был решительно поставлен во
вступительном докладе монсиньора Алоизио Лордшейдера, архиепископа
Форталезы (Бразилия), который должен был представить панораму всемирной
Церкви с 1971 г., исходя из свидетельств епископальных совещаний304.

«Продолжаются усилия, направленные на то, чтобы каждая частная Церковь
обрела свое собственное лицо. В целях лучшего служения народу Божьему в
определенном регионе проводятся углубленные исследования местных
обычаев. Христианство не должно быть наложением веры на изначальную
данность определенной нации, оно должно воплощаться так, чтобы, впитав в
себя культуру и историю народа, способствовать его очищению и
возвышению» (№ 13, ее. 40—41).

«Для некоторых культур характерно рациональное, логическое мышление;
мышление других, напротив, состоит из игры образов, корни которой
глубоко уходят в эмоциональную область. Ментальность разных стран
совершенно различна. Одни мыслят на основе силлогизмов, другие исходят
из образов, знаков, символов. В зависимости от ментальности народа
отличаются и пастырство, катехизация, богослужение. По-разному протекает
религиозная жизнь... По мере роста личного сознания и принятия принципа
разнообразия растет потребность в плюрализме мнений. Как можно
удовлетворить ее внутри единства веры и церковного общения... Каким
образом христианская жизнь может включить в себя жизнь нации, уважая ее
общественные ценности и образ мыслей? Как христианская община,
африканская, азиатская, европейская, американская и т. д., может
оставаться тем, что она есть в своей деятельности и богослужении?
Проблема стоит не только в связи с верой, которая должна быть передана,
но и в связи с человеком, который больше или меньше открыт для веры...»
(№ 13, § 1, сс. 41-42).

Тема диалога различных форм культуры вновь возникла в обобщающих
докладах: особенно отчетливо в документе, составленном индийским
священником о. Амалорпавадосом, главой катехизического центра Бангалора.
Он ясно указывает на разнообразие культуры и утверждает, что необходим
постоянный диалог: «Совершенно обязательно для Церкви видеть и принимать
людей такими, какие они есть, со всем, что составляет их жизнь и
окружающую их культуру. С великой благожелательностью и терпимостью
должна она знакомиться с культурой какого бы то ни было региона. Во
многих странах она встречает очень древние религиозные традиции,
отличающиеся от их собственных. Необходимо уважать и ценить их. Ибо
часто эти древние религии выражают частично божественный опыт, они ждут
от христиан, что те будут людьми, служащими Богу и Духу. В этом величие
и возвышенность духовного опыта этих религий, призывающих христианское
свидетельство. На этот призыв надо ответить, согласившись на диалог.
Предоставляемая им возможность общения религий является обобщением
религиозного опыта верующих. К тому же диалог касается всех человеческих
вопросов, которые должны решать люди разных религиозных убеждений, хотя
бы во имя своих религий. В подобной беседе или диалоге каждый слушает
Бога, который говорит с ним, сообщаясь и спрашивая его через верующего,
исповедующего другую веру. Подобное обобщение приводит каждого из
собеседников к духовному углублению, взаимной помощи, подлинной беседе с
Богом» (№ 2, сс. 130-131).

Диалог различных форм культуры и диалог религий совершенно неразделимы,
ибо каждая культура несет в себе отпечаток религии или даже напрямую
зависит от нее. Этот разговор о культуре ведет к диалогу между
верующими...

Говоря о культурной ассимиляции, Павел VI в своем апостольском обращении
Evangelii nuntiandi305 настойчиво указывал на необходимость связей
Евангелия с культурой и в то же время на независимость заповеди спасения
от культуры: «Важно евангелизировать — не декоративно, как бы
дополнительно украшая, а жизненно, до глубины корней — человеческую
культуру и различные формы культуры... Евангелие и, следовательно,
евангелизация, конечно, не равны культуре, они независимы от нее. И
однако Царство, которое возвещает Евангелие, переживается людьми, тесно
связанными с культурой, и строительство его не может не нести отпечатка
составных частей человеческой культуры. Евангелие и евангелизация не
зависят от культуры, но вовсе не обязательно противоречат ей, они
способны впитать все формы культуры, не подчиняясь ни одной из них.
Разрыв между Евангелием и культурой — это, наверное, трагедия нашей
эпохи, как и многих других эпох. Потому надо приложить все усилия к
благородному делу евангелизации культуры. Она должна возродиться через
соприкосновение с Благой Вестью. Но этого соприкосновения не произойдет,
если Благая Весть не будет провозглашена» (№ 20).

Этот очень насыщенный текст указывает одновременно на дистанцию между
благовествованием Евангелия и культурным окружением и на необходимость
признать множественность культуры. Позволительно сказать, что этот
отрывок из папского обращения отмечает конец реальной «семантической»
эволюции. Со времен эпохи Возрождения рассматривались отношения между
греко-латинской культурой и христианской верой. В XIX веке проблема была
поставлена яснее: I Ватиканский Собор подробно останавливается на
отношениях разума и веры: «Хотя вера стоит над разумом, между ними
никогда не должно возникать настоящее разногласие».

Культура в этом контексте является продолжением и развитием
греко-латинской традиции на рациональной основе. Понятие остается
структурно однозначным. Во времена II Ватиканского Собора оно
оказывается аналогичным: культура и различные формы культуры, как
говорит Павел VI. Отныне диалог: христианская вера— культура отмечен
сознанием аналогии. Но надо постараться избегнуть опасности, указанной
Папой, и не смешивать Благую Весть с ее культурным выражением.

Слова Павла VI, обращенные к французским епископам во время визита ad
limina J977 г.306

Принимая в 1977 г. французских епископов апостольских областей, Павел VI
неоднократно указывал на очень важное значение доктринального пастырства
перед лицом заблуждений и сомнений, которыми изобилует наше время:
никогда нельзя забывать о важности проблем мышления и учения...Обращаясь
20 июня к епископам апостольской области Центрального Востока, Павел VI
настаивал на необходимости гармонии между духовной властью и
богословской деятельностью307. Он определил неотторжимую цель теолога в
Церкви и отдал должное мужеству, ясности ума и усердию многих
богословов... но в то же время предложил им поразмышлять о природе
служения, к которому все они призваны: углублять данное Магистерием
Церкви учение веры и толкование его как в догматическом, так и в
нравственном аспекте... Их работа требует, чтобы рациональность
подчинялась истине веры в атмосфере молитвы и великой любви к Церкви.
Для богослова также обязательна связь со всей совокупностью действий
духовной власти (причем не только в определенный начальный период),
послушание, особенно в области экзегезы, и уважение к христианскому
народу, который не надо опрометчиво беспокоить неосторожными гипотезами
и предположениями. Павел VI заключает так: «Богослов — это свободный и
ответственный человек, но свободен он свободой христианина, которая
осуществляется через проникновение света, даваемого верой и оберегаемого
верностью Церкви...»Епископам Восточной апостольской области Павел VI 5
декабря советовал поощрять здравый смысл, необходимый современному миру:
«В области веры вы выполняете задачу учителей и руководителей. Для вас
это означает свободу мыслить, читать, иметь собственное мнение, писать.
Это также означает помощь ваших священников, помощь богословов, которые
действительно являются "учителями" доктрины, и советы специалистов,
которые не должны однако выходить из сферы их компетенции.
Специализированные "отделы" в вашем распоряжении, но их
квалифицированный вклад не уничтожает необходимость целостного видения и
вашу ответственность. Таким образом, вы можете распределять здоровую
пищу, в которой нуждается народ Божий (ведь детальное исследование не
заменяет доктрину), и помогать вынести верную оценку различным
начинаниям...»308. 24 сентября Папа напомнил епископам Парижской области
об общей атмосфере неверия, причины которого он подверг следующему
анализу: «Что является основной причиной этого? Нельзя недооценивать
значение теоретического вопроса о согласии между истиной веры, с одной
стороны, и истиной разума или науки, с другой. Из-за недостаточной
глубины этого согласия возникает смутная тревога, которая служит
оправданием удаления или даже отторжения от Церкви. Не является ли
определяющей причиной этого возрастающая трудность приведения к гармонии
позиции веры и стиля жизни, порожденного современной культурой? Ведь
часто именно жизнь, жизнь материальная и все дозволяющая, удаляет от
веры. А средства массовой информации, которые вторят голосам, чуждым
вере, очень способствуют тому, что нравственные и религиозные убеждения
перестают быть безусловными. Мы относимся ко всему этому с должной
серьезностью, не теряя однако надежды, которая принесет нам
спасение»309.Отпуская своих собеседников, Папа еще раз призвал их к
надежде: «Нам всем необходимо обрести надежду». Он указал на
необходимость постоянно сохранять хладнокровие, чтобы противостоять
многочисленным пророкам зла, укрывающимся в безопасности прошлого или
блуждающим среди предположений о будущем310.

ДЕЙСТВИЯ, ПОСЛЕДОВАВШИЕ ЗА ЭТИМИ ДИРЕКТИВАМИ

Какие же действия следуют или даже в обязательном порядке вытекают из
иерархических директив, о которых мы только что говорили? Можно,
пожалуй, выделить четыре основных.

Лояльный диалог

Как подчеркивал Павел VI в своих энцикликах Ecclesiam Suam и Populorum
Progressio, множественность культуры, признанная и принятая высшей
духовной властью, ведет к лояльному диалогу. Этот диалог обязательно
должен основываться на серьезной информации, то есть на объективном и
подтвержденном серьезными источниками знании культуры, отличающейся от
нашей собственной или благодаря своему географическому положению
(например, необъятная область индийской культуры) или благодаря своей
идеологии (культура, основывающаяся на марксистском учении)311.

Речь идет об объективном знании, то есть о знании ясном и точном, не
имеющем ничего общего с лозунгами и заранее сфабрикованными суждениями,
в которых слишком часто эмоции подменяют собой информацию. Это знание
необходимо для настоящего диалога. В подобном обмене мнениями очень
важно остаться верным себе, сохраняя скромность и ясность ума.
Препятствия, которые придется преодолеть,— это прежде всего
неоправданная склонность к компромиссу, вызванная желанием угодить
собеседнику и обманчивой надеждой на легкое согласие, и, наоборот,
непреклонное упорство в стремлении отстоять свои убеждения. Неприемлемая
слабость, ведущая к компромиссу, или же неисправимое упрямство, пусть
даже выраженное в вежливых словах. Нужно стремиться понимать, не
принимая, и спорить, не отступая...

Чтобы начать этот диалог между различными формами культуры, нет нужды
пересекать моря или лететь на самолетах. Конечно, этот диалог определяет
обязательный трудный долг миссионера, но возникает он ежедневно, при
столкновении идеологий и учений. Даже если говорить только о странах
Европы, достаточно указать на количество, а иногда и на качество
опубликованных трудов, знакомящих читателя с индуизмом, философией
буддизма, книгами мудрости Дальнего Востока. Притягательность этой
мудрости, этой религиозной рефлексии затрагивает, а иногда и захватывает
наших соотечественников, как молодых, так и зрелых. Говоря о марксизме,
нет необходимости подчеркивать, какое важное значение он приобрел и
сохраняет в странах Западной Европы, где он и зародился. Сколько книг,
периодических изданий и газет занимается его распространением, сколько
пропагандистов стали его апостолами!

Диалог между формами культуры — это каждодневная и насущная задача. Было
бы жаль отказаться от него, будь то из-за необдуманных симпатий или
из-за примитивного чувства противоречия — такое поведение недостойно
христианина, и от него нас предостерегают наши духовные руководители.
Для этого неизбежно трудного диалога важно, чтобы христиане, способные
его вести, помогали друг другу и оказывали друг другу поддержку...

Настойчивая потребность в здравомыслии312

Подобный диалог требует постоянного усилия разума, усилия, основанного
на точном, проверенном знании не только различных теорий, но и тех
последствий, которые могут быть вызваны этими теориями. Здравый смысл
должен основываться на способности различать и выбирать нужное. Это
простое определение, но оно напоминает нам о проницательном взоре,
способном выбрать, исходя из точного представления, что приемлемо, а что
нет.

Те формы культуры, которые нам предстоит понять, представляются
достаточно монолитными; они тоталитарны и хотят быть таковыми. Например,
совершенно определенный случай марксизма, который, как остроумный
человек былых времен, судит обо всем, но не судим никем. Пользуясь
уловками взятой под контроль социологии, он высказывается даже в области
экзегезы — и вот вам материалистическое прочтение Евангелия! Впрочем,
культура может называться культурой лишь в том случае, если она внушает
потребность оценивать и судить, как в области искусства, так и в области
истории и философии. Очень характерно часто встречающееся сейчас
составное прилагательное «социокультурный» — культура сегодня проникает
и в социологию.

Столкновение форм культуры — это в то же время столкновение различных
типов гуманизма: утонченного гуманизма культур Индии и буддистской
традиции, основательно изучаемого в Pacem in terris марксистского
гуманизма, гуманизма гуманитарных наук, которые по определению должны
служить человеку. Но, как глубоко верно написано в энциклике Иоанна
XXIII, «необходимо знать, о каком человеке идет речь» (№ 39).

Подобное разделение предполагает одновременно позицию умозрительную и
позицию практическую. Умозрительно надо признать элементы истины,
содержащиеся в различных идеологиях и культурных утопиях, но не заходить
слишком далеко в этом признании. Так, например, разве не стоит признать
глубину и тонкость блестящего психоанализа, остерегаясь при этом его
ограниченного и, пожалуй, детерминистского характера; ведь осознавая
свои детские страхи и комплексы, больной человек рискует погрузиться в
них, а ясность ума достигается за счет демонстрации неизбежности, почти
фатальности происходящего.

Практическая позиция предполагает осторожность и, пожалуй, сдержанность.
Можно пройти часть пути вместе с кем-либо, сотрудничать в четко
ограниченной области, но нельзя объединяться полностью. Павел VI
настаивал на этом, говоря о марксизме: «Хотя в марксизме, таком, каким
он непосредственно переживается, можно различить разные аспекты и
вопросы, встающие перед христианами в области мысли и действия... было
бы неверно и опасно... принимать элементы марксистского подхода, не
признавая их связи с идеологией, вникать в практику классовой борьбы в
ее марксистской интерпретации, не замечая тоталитарного и жестокого
общества, к которому приводит этот процесс» (Octogesima adveniens, №
34).

Подобная позиция может показаться неудобной и часто даже непонятной. И
тем не менее она неизбежно следует из здравого суждения, внушенного
христианину уважением к своей вере.

Христианская верность

Именно с христианской верой, незыблемой, поскольку она проистекает из
Слова Божия, надо сопоставлять окружающую нас культуру. Сопоставлять не
столько для того, чтобы победить ее и достичь легкого успеха, сколько
для того, чтобы помочь ей очиститься и стать способной воспринять
евангельскую заповедь313.

Это требует от христианина мужества и прозорливости. Человек диалога, он
должен оценивать, что можно, а что нельзя примирить с христианством в
разных формах культуры и вдохновляющих ее идеологиях, видеть, кnо может
воспринять евангелизацию, а где она будет отвергнута. Для этого
совершенно необходима верность истине, данной нам в Откровении.
Христианин не должен подвергать сомнению или обходить молчанием даже
мельчайшую составляющую часть истинной догмы, не должен идти на уступки
в области нравственности или в конкретной деятельности. В противном
случае евангелизация станет обманом или неприемлемой уступкой, пусть
даже она будет исходить от чистого сердца: «В послании, которое
возвещает Церковь, есть, конечно, много второстепенных элементов.
Представления о них во многом зависят от меняющихся обстоятельств. Они
также меняются. Но есть сущностное содержание, живая субстанция, которую
невозможно ни изменить, ни обойти молчанием, не исказив при этом
значительно саму евангелизацию» (Evangelii nuntiandi, № 25).

Об этой живой «субстанции» Павел VI говорит так: «Через любовь Отца,
воплотившегося в Иисусе Христе, Сыне Божием и вочеловечившемся, умершем
и воскресшем, спасение дается каждому человеку как дар милосердия и
сострадания Божьего» (№№ 26—27).

Если помнить об этом требовании, то возникает проблема языка веры,
одновременно удовлетворяющего богословие и выражающего уважение к
культуре. В Gaudium et Spes вспоминается формулировка вступительной речи
Иоанна XXIII на открытии Собора: «Одно дело — залог подлинной веры,
содержащейся в нашем истинном учении, другое — способ, каким эти истины
выражаются, при полном сохранении того же смысла и значения» (№ 62, §
2).

Здесь становится видно огромное значение проблемы культурной
ассимиляции. С одной стороны, приходится признать, что традиционные
формулы многим обязаны греко-латинской и схоластической культуре, внутри
которой Церковь на протяжении многих веков углубляла свою веру и
передавала Писание. С другой стороны, необходимо быть внимательным к
тому, чтобы передача веры в соответствии с культурой сохраняла, согласно
словам Папы, смысл и значение. Вот проблема первоочередной важности,
стоящая не только перед богословами, но и перед катехизаторами! Павел VI
посвятил ей следующий параграф в послании Evangelii пипtiandi:
«Преобразования в области литургических выражений, катехизации,
теологических формулировок, вторичных церковных структур, духовной
власти должны осуществляться рассудительно, серьезно, с уважением и
пониманием, которых требует предмет. И слово "язык" должно пониматься не
столько в семантическом или литературном смысле, сколько в смысле,
который можно обозначить как антропологический или культурный.

Вопрос без сомнения деликатный. Сила и влияние евангелизации намного
ослабятся, если она не будет рассматривать конкретный народ, к которому
она обращена, не будет пользоваться его языком, его знаками и символами,
не ответит на заданные им вопросы, не включится в его конкретную жизнь.
Но, с другой стороны, евангелизация рискует потерять душу и пропасть
втуне, если, под предлогом лучшей передачи, будет искажаться или
опустошаться ее содержание; если с целью приспособления универсальной
реальности к конкретному пространству эта реальность будет принесена в
жертву и будет разрушено единство, без которого нет универсальности. Ибо
одна только Церковь, сохраняющая сознание своей универсальности и
показывающая, что она действительно универсальна, способна нести весть,
которая может быть услышана всеми, несмотря на пространственные границы»
(№ 63).

Задача богословов

Богословам прежде всего надлежит искать такой язык веры, который был бы
понятен многим и одновременно не противоречил бы языку Церкви. На этом
уровне они особенно остро должны переживать диалог различных форм
культуры.

Но вся теологическая работа основывается на информации, предоставленной
этим диалогом. Прежде вся теология была единообразно схоластической. Она
составлялась по одной и той же ментальной схеме, вплоть до того, что
преподаватели теологии могли заменять друг друга во всей Европе в
Средние века и во всем мире в эпоху Возрождения. Язык школы, ее
формулировки, ее догматическая сетка и ее нравственные категории
неизбежно характеризовали католическую теологию, строго и окончательно
монокультурную.

Сегодня, когда сильно ощущается влияние новых культур, теолог, который
должен считаться с этим, соглашается расширить знакомые горизонты. Идет
ли речь об идеологиях (марксизме, экзистенциализме, структурализме) или
об утопиях (основании гуманитарных наук), или о нехристианских религиях,
или даже об атеизме на манер буддистского, все должно быть учтено.
Теология — это ограниченное пространство встречи различных форм
культуры.

Достаточно подумать о важности для экзегета таких новых дисциплин, как
семантика, структурализм, история редакций, сменившая историю форм
1920-х годов, и для моралиста — о значении фрейдизма, психосоциологии и
вообще наук о человеке. Теология, до недавних пор монолитная,
превращается в многодисциплинарный форум.

Эта ситуация соотносится с эволюцией прикладных, как раньше говорили,
наук, которые завоевали свое место, что сказывается во влиянии новых
дисциплин в современном мире. Она требует от теолога объективной
информации, обостренного чувства избирательности, заботы о передаче
истин веры в соответствии с требованиями верности, обязательной для
выполнения теологической задачи. В то же время теолог должен быть готов
ответить на вопросы современников, сохраняя уважение к народу Божьему,
который с полным основанием не желает волноваться из-за новых
проблематичных и сомнительных гипотез. Чтобы достойно выполнить
возложенную на себя миссию sensus fidei314, переданного через Дух всему
народу Божьему, теолог должен трудиться в соответствии со смыслом веры
и, так сказать, все время подчинять ему свое образование и свои
исследования (ср. Lumen gentium, № 12). Неразрывно связанный с жизнью
Церкви, благоразумный и внимательный теолог,— как говорил 30 июня 1977
г. французским епископам апостольской области Центрального Востока Павел
VI,— не должен утрачивать сознание своей ответственности и природы
служения, к которому он призван315. Следуя этому наставлению, он будет
первостепенной фигурой в современной встрече различных форм культуры,
вдохновит их слияние, распознает их веяния и, сохраняя то, что
необходимо для возвещения веры, будет твердо знать, как устранить
всевозможные препятствия316.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Надо ли подчеркивать, что все эти указания Магистерии Церкви внушены
одновременно верой и бдительностью. Верой в Господа, который не лишает
культуру, пусть даже периферийную или чуждую католической традиции,
семян истины, дающих ей способность воспринимать Евангелие. Верой в
Святой Дух, который постоянно руководит Церковью, ее пастырями и ее
богословами, а также всем народом Божьим, счастливо стремящимся
углублять свою личную веру и черпать из живых источников богословия, не
столько сохраняя их, сколько позволяя им мощно излиться на некогда
запретные культурные берега... Но мы говорили также о бдительности. В
современном контексте речь идет не о том, чтобы способствовать некоему
погружению в себя и благословлять наивное неведение. Церковь скорее
настаивает на подлинности информации и на лояльности столкновений,
позволяющих различать и отделять плевел от доброго зерна. Необходимо
личное здравое суждение сегодняшних и вчерашних учителей, а также
здравое суждение общины, объединяющей пастырей, богословов, просвещенных
мирян, заботящихся о том, чтобы как можно лучше нести Евангелие людям
нашего времени на их языках317.

Укрепляя своих братьев в вере, Павел VI не уставал повторять им
апостольское указание о необходимости здравого суждения пастырей,
вдохновленных милостью Христа: «Вовсе не изыскивая убежища в
безопасности прошлого и не укрываясь в гипотезах о будущем, возложим,
больше чем когда бы то ни было, наши надежды на Иисуса Христа»318.

Мне хочется заключить эти отрывочные заметки светлыми словами Иоанна
Павла II, произнесенными во время мессы, которую он служил в Сикстинской
капелле в первое воскресенье своего понтификата. Эти слова отражают суть
его деятельности на ниве, на которой трудились его предшественники:

«Мы хотим продолжать с терпением и твердостью спокойный и конструктивный
диалог. Основание его заложил Павел VI — нам его очень недостает
сейчас,— основные направления этого диалога намечены в великой энциклике
Ecclesiam Suam. Мы должны вести диалог на основе взаимного познания
человека человеком, не забывая тех, кто не разделяет нашей веры, и быть
всегда готовы свидетельствовать им о вере, живущей в нас, и о послании,
которое Христос доверил нам, чтобы мир уверовал.

Заря надежды встает над миром. Заря надежды встает над миром, несмотря
на то, что густой покров мрака с грозными проблесками ненависти, крови и
войн грозит порой затмить ее. Смиренный викарий Христа, который в
беспокойстве и вере начинает свое служение, отдает себя в полное
распоряжение Церкви и гражданского общества, без различия рас и
идеологии, чтобы обеспечить миру зарю нового дня, более кроткого и
ясного. Один только Христос сможет породить безупречный свет, ибо Он
есть солнце справедливости, но Он ждет помощи от всех нас. Наша помощь
не заставит себя ждать»319.

Наша тоже, с Божьей милостью.

XIV

ХРИСТИАНСКИЙ ГУМАНИЗМ ИОАННА ПАВЛА II

Мы являемся свидетелями нового гуманизма, когда человек определяется
своей ответственностью перед близкими и историей {Gaudium et Spes, №
55). II Ватиканский Собор так характеризует современную культуру: особо
внимательная к человеку, заботящаяся о человеке, она требует, чтобы
христианская вера была представлена Человеком Иисусом и чтобы на ее
призыв ответили таинством вочеловечившегося Слова, предложив как образец
подлинного человека страдающего во имя людей и искренне любящего их
Иисуса Христа.

С самого начала понтификата папы Иоанна Павла II мы видим одновременно
непосредственное и прямое приятие этого гуманистического требования и
непреклонное, решительное и спокойное стремление христианизировать эти
чаяния, связав их с Иисусом Христом. В каком-то смысле показательная и
публичная встреча веры и культуры происходит в деяниях и словах Иоанна
Павла II. Гуманизм, о котором говорится в Gaudium et Spes, замечательно
проявляется в личности Папы, данного Господом своей Церкви осенью 1978
г. Отныне невозможно анализировать встречу культуры и веры в Иисуса
Христа вне деятельности Папы.

Конечно, Иоанн Павел II не исчерпывает всего значения этой встречи,
притом, что действия его непосредственны и лишены аффектации. Он
предстает перед нами таким, какой он есть, таким, каким сделал его
человеческий и христианский опыт. Им замечены основные потребности
современного гуманизма: он угадывает их, слышит их, отвечает им. И
ответом его является указание на Иисуса Христа, о чем мы писали в
предыдущей главе «Авторитет Церкви и пастырство в области культуры».

В первой части настоящей главы мы покажем некоторые отличительные черты
современного гуманизма. Во второй мы продемонстрируем, как Папа все
время подымает этот гуманизм к Иисусу Христу. В третьей мы представим
основные направления его пастырства разума.

ПАПА В СВОЕЙ ЛЮБВИ К ЧЕЛОВЕКУ

1. Иоанн Павел II любит современного человека. Все его поведение
указывает на это. Он охотно встречается с народом. Людские толпы не
внушают ему страха. Об этом свидетельствуют его аудиенции по средам, во
время которых часто сбивается расписание, переполняются залы и рушатся
барьеры. Поездки по Мексике, Польше и США, о которых охотно говорило
телевидение, показали, что Папа имеет необыкновенное влияние на массы.
Иоанн Павел II любит прямые контакты, когда его симпатия может
выражаться без посредников: он внимателен к детям, он берет их на руки,
целует. Он любит также, когда вокруг него много молодых, для них он
смягчает требования этикета. Он умеет говорить с ними, заставить их
почувствовать то, что он говорит. Мы видели это в Пуэбла и в Польше,
когда молодые шли ночью, чтобы его увидеть, в Галвэе и Бостоне, в
Кастель-Гандольфо и других местах. Заметно, что Папа, обращаясь к
молодым, чувствует себя счастливым, когда они окружают его. Проблема
молодежи и веры, ставшая основной темой симпозиума епископов в Европе
(19—21 июня 1979 г.), особенно волнует Святого Отца320.

2. Забота о человеке выражается в интересе, который Папа испытывает к
семье, что подтверждается многочисленными выступлениями. Синод епископов
1980 г. посвящен теме семьи, и Папа особенно интересуется его
подготовкой. На протяжении года он много раз продемонстрировал это. Об
этом также свидетельствует трогательная проповедь, произнесенная им 31
декабря 1978 г. во время дня Святого Семейства321.

Папа особенно часто обращается к трем темам: величие таинства брака и
особая роль женщины (19 апреля 1979)322. Надо упомянуть и пламенное
воззвание 17 сентября 1978 г.323. Вторая тема (и сколь актуальная!) —
деторождение в браке и отказ от всякого снисхождения к абортам (28
декабря 1978)324 и к врачам, их делающим (3 ноября 1979 г.)325. Третья
тема — дети. Не только советы по воспитанию детей, но и требование
соблюдения прав детей (13 января 1979)326. Эта тема была подхвачена
кардиналом Марти в его проповеди 14 февраля 1979 г.327.

3. Труд и самоусовершенствование очень занимают Иоанна Павла II.
Обращаясь к группе рабочих, он напомнил им, что и сам работал, и
добавил: «Работа для человека, а не человек для работы. Если бы было
иначе, человек превратился бы в раба. Ибо, если человек — это первейшая
ценность, мы не можем умалять его и как бы укорачивать, отказывая ему в
его главном предназначении, ведущем его к совершенству, то есть к Богу,
который сделал человека своим соратником...

Вот почему... Церковь относится к труженику не иначе, как с чувством
искренней симпатии, которая означает соучастие в его страдании,
понимание, уважение, дружбу и любовь, которая означает также признание и
утверждение его человеческого достоинства как брата и неприкосновенной
личности, несущей в себе отпечаток образа Божия» (13 сентября 1979
г.)328.

Помимо проблемы труда Иоанн Павел II, как и его предшественник Павел VI,
очень озабочен проблемой развивающихся стран, о которой он говорил 14
июля 1979 г. в обращении к участникам Всемирной конференции по
агрокультуре. Папа настаивал на праве обрабатывать землю. Он
рассматривает частную собственность как источник особых сложностей в
обществе, о чем он говорил в Пуэбла. Разоблачая вопиющее неравенство,
как национальное, так и интернациональное, он требует, чтобы человек
подчинялся требованиям истины. Мы все равно ответственны за голодающие
народы, заключил Папа, и обратился с прочувствованным призывом ко всем
тем, на кого возложена тяжелая ответственность за распределение земных
благ в мире329.

4. Все эти моменты обобщены в требовании освобождения человека. Эта тема
буквально захватила широкие слои современной культуры и иногда несколько
двойственно проявляется у некоторых богословов. Иоанн Павел II осветил
ее со всеми необходимыми нюансами во время своего путешествия по
Мексике, особенно в большой речи на совещании епископов в Пуэбла. Он
вернулся к ней уже в Риме на общей аудиенции 14 февраля 1979 г.:

«Есть одна реальность, которая не вовсе внеположна человеку. Основа ее
существования в том, что она присутствует и действует в человеке и
дарует каждому человеку источник и закваску новой жизни.

Евангелизировать — значит действовать в этом направлении, чтобы источник
и закваска новой жизни воссияли в людях и в каждом новом поколении.
Евангелизировать — не значит лишь говорить о Христе. Благовествовать
Христа — сделать так, чтобы человек, к которому обращено это
благовествование, уверовал, то есть увидел себя самого во Христе; чтобы
он нашел в Нем подлинную меру своей жизни; и, если говорить совсем
просто, чтобы он обрел себя во Христе...

Обретение самого себя в Христе, что и является, собственно, плодом
евангелизации, становится сущностным освобождением человека. Служить
Евангелию — значит служить свободе в Духе. Человек, обретший самого себя
во Христе, обрел путь к освобождению своей человечности, поднявшись над
своей ограниченностью и своими слабостями, освободившись от греховности
и от многочисленных сетей греха, опутывающих жизнь общества и отдельных
людей.

Именно из этой истины, столь четко выраженной святым апостолом Павлом,
должны мы исходить в деле евангелизации латиноамериканского континента и
других областей...»330.

5. Этим убеждением объясняется мужественная настойчивость, с которой
Папа с самого начала своего понтификата взялся за защиту прав человека,
обращаясь даже в высшие инстанции ООН. Именно в этом ярко выражается его
гуманизм. 2 декабря 1978 года он обратился к ООН с посланием,
посвященным тридцатой годовщине Декларации прав человека. Он разоблачил
нарушения ее принципов, происходящие во всем мире: «Мир, в котором мы
сегодня живем, слишком часто показывает нам примеры несправедливости и
насилия. Приходится констатировать очевидно растущее расхождение между
заявлениями Организации Объединенных Наций и увеличением, иногда
массовым, случаев нарушения прав человека во всех частях общества и
мира. Это не может вызвать никаких иных чувств, кроме скорби, и мы не
можем не испытывать неудовлетворенности нынешним положением вещей...»

Среди этих нарушений прав, которые затрагивают свободу, а иногда и жизнь
людей или несправедливо угнетаемых человеческих групп, Папа выделяет
нарушение права на свободу мысли, совести и вероисповедания. Ссылаясь на
Собор, он дает такое описание свободы: «Подлинная свобода — это основная
черта человечности. Она — источник, из которого вытекает человеческое
достоинство. Она — "особый знак божественного образа в человеке"
(Gaudium et Spes, № 17). Она предоставлена и дарована нам как особая
миссия...»

Права личности, которых требует и которые защищает, вслед за своими
предшественниками, Иоанн Павел II, неразрывно связаны с обязанностями
человека: «Постоянно и справедливо настаивая на соблюдении прав
человека, нельзя никогда забывать об обязанностях и долге, которые
связаны с этими правами. Каждая личность обязана пользоваться своими
основными правами ответственно и основываясь на нравственности. Каждый
мужчина или каждая женщина должны уважать те права других, соблюдения
которых для себя они требуют. Более того, мы все, со своей стороны,
должны способствовать созданию такого общества, в котором реально
возможно пользоваться правами и выполнять обязанности, неотделимые от
этих прав»331.

Чистое исповедание гуманизма, которое подкрепляется октябрьским
выступлением 1979 г. В промежутке же надо отметить обращение к
Международному институту прав человека (22 марта 1979 г.), когда Иоанн
Павел II, вспомнив своих предшественников, предложил слушателям уделять
особое внимание достоинству любой человеческой личности332; призыв к
соблюдению права на религиозную практику находим в конце III параграфа
энциклики Redemptor Hominis: «Осуществление этого права — один из
главных показателей истинного прогресса человека при любом
правительстве, в любом обществе, системе или среде...»333.

Говоря об экуменизме и ясно намекая на атмосферу нетерпимости, царившую
тогда в Риме, Иоанн Павел II выразил глубокое убеждение, что всякое
нарушение прав человека — против человека (21 января 1979)334.

Папа тратит свои силы на то, чтобы во всех обстоятельствах бороться за
человека, вступать за него в бой. Не в этом ли должен проявляться
неоспоримый и вызывающий восхищение гуманизм, согласный с
антропоцентристской культурой нашего времени? Но такая любовь к человеку
основывается на высшей идее человека, созданного по образу сына Божия.
Такова основная заповедь, которую Папа передает своим современникам.
Ибо, если любовь к человеку не имеет основы в Христе, она может привести
лишь к разочарованию или эксплуатации человека. И в том, и в другом
случае она обманчива.

ПАПА ПОСТОЯННО ГОВОРИТ ОБ ИИСУСЕ КАК О ЧЕЛОВЕКЕ,ОДНОМ ИЗ МИЛЛИАРДОВ, И
ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ЕДИНСТВЕННОМ(RedemptorHominis,№1)

Фотографии и телевидение создали очень выразительный образ Папы: он не
столько опирается на большой крест, служащий ему посохом, сколько
сжимает его, как бы выражая слова апостола: «Ибо я рассудил быть у вас
не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого» (1 Кор. 2,
2). Единственный человек, которого знает Папа и которого он хочет знать
— а в Нем обретает ценность каждый человек,— это человек Распятый,
Которого он показывает всем, к кому обращается. Парадоксальный, но — как
об этом знал уже святой апостол Павел — спасительный ответ культуре,
страстно стремящейся к человеку и заботящейся только о человеке.

1. Но здесь необходимо одно замечание. Отвечая на пожелания Папской
библейской комиссии, которой была дана аудиенция 26 апреля 1979 г.,
Иоанн Павел II прокомментировал ее работу в предшествующем году, темой
которой было внедрение Откровения в культуру. Он особо подчеркнул роль
исторического формирования библейской речи, связанной с изменениями,
происходившими в течение долгих веков, в которые написанное Слово
породило Святые книги. Он комментирует: «Господь общался с людьми и в
благости своей и неизмеримой снисходительности говорил с ними через
пророков, апостолов, святых писателей и, прежде всего, через Сына
Человеческого. И всегда Господь выражал свои чудеса, пользуясь речью и
опытом людей...»335.

Разве не видно в этом тексте намерение Папы благовествовать Иисуса
Христа, исходя из современной культуры и ее антропоцентристской
направленности? Если Откровение исторически включено в культуру Ближнего
Востока, где Иисус возжелал появиться, расти, проповедовать и страдать,
то не нужно ли сегодня благовествовать Его, приспосабливаясь к
современной культуре? Иоанн Павел II, я думаю, глубоко чувствует чаяния
и тревоги того времени, в которое Отец Небесный пожелал доверить ему
Церковь своего Сына. Не нужно ли особое умение, чтобы возвещать Иисуса
Христа сегодняшним людям?

2. Во всяком случае, Папа убежден, что человек, который стремится
обрести себя, познать свою подлинную ценность, свое величие, свое
достоинство в сегодняшнем мире, может достичь этого, лишь признав
Человека, Сына Человеческого.

Слова, произнесенные на общей аудиенции 27 декабря 1978 г.— через день
после Рождества и, разумеется, сосредоточенные на великой тайне Явления
среди нас Сына Божия,— раскрывают суть пастырской теологии Папы: «Иисус
пришел в мир, чтобы открыть всякое достоинство и поиск Бога — самую
глубокую потребность человеческой души — и чтобы ответить этому
поиску»336.

Другими словами, Иисус открывает человеку его достоинство, которое
заключено в том, чтобы искать Бога, и показывает, что Он — единственный
путь, ведущий к Богу... Человек подлинно узнает себя лишь в Иисусе, в
котором он находит Отца...

Еще более четко и ясно об этом говорится в точных формулировках
Рождественского послания: «Это послание обращено к каждому человеку, к
человеку в его человечности. Рождество — это праздник человека. Это
рождение человека. Одного из миллиардов людей, которые родились,
рождаются и еще родятся на земле. Каждый из нас — частица, элемент этой
необъятной статистики. Не случайно Иисус пришел в мир во время переписи,
когда римский император захотел узнать, сколько подданных живет в его
стране. Человек, предмет счета, определяющийся категорией количества —
один из миллиардов. И в то же время единственное существо, совершенно
особое. Если мы сегодня столь торжественно отмечаем рождение Иисуса, мы
делаем это для того, чтобы свидетельствовать, что каждый человек —
единственный и совершенно особый. Если наша человеческая статистика,
наши человеческие категории, наши политические, экономические и
социальные системы, простые человеческие способности не могут обеспечить
человеку возможность рождаться, существовать и действовать в качестве
единственного и совершенно особого существа, то все это обеспечено ему
Богом. Для Него и перед Его лицом человек — всегда единственный и
совершенно особый, задуманный и выбранный в вечности, призванный и
названный своим собственным именем.

Это было верно как для первого человека Адама, так и для нового Адама,
родившегося от Девы Марии в Вифлееме: «И наречешь Ему имя: Иисус»337.

Это антропологическое размышление о тайне Рождества представляется мне
очень значимым. Сразу приступить к теологической тайне воплощенного
Слова (Иоанн Павел II сделал это дальше в послании, но начал он с
человека) значило бы меньше затронуть сегодняшних людей. Папа начинает с
тайны маленького человека, затерявшегося среди множества других и тем не
менее единственного и особого, чтобы показать, что проблемы человека
могут найти свое решение лишь в Иисусе Христе и что надежда человека
может осуществиться только через неизвестного подданного римского
императора, внесенного в список и родившегося в пещере.

3. Это повторение мысли греческих Отцов о том, что Христос выражает
каждого человека и все человеческое, намеченное в Рождественском
послании, становится основой энциклики Redemptor Hominis: «Когда через
опыт человеческой семьи, которая постоянно увеличивается в ускоряющемся
темпе, мы проникаем в тайну Иисуса Христа, мы с большей ясностью
понимаем, что среди всех дорог, которыми должна идти Церковь нашего
времени... есть единственная дорога — дорога, по которой ходят уже
многие века и которая в то же время является дорогой в будущее.
Спаситель указал нам эту дорогу, когда, по словам Собора, «через
воплощение Сын Божий объединился неким образом с каждым человеком» (№
13).

Эта энциклика подобна симфонии. Чтобы хорошо понять ее, надо следить за
темами, которые возвращаются и пересекаются, начиная с основной темы:
Иисус Христос как искупитель человека (акцент стоит на обобщающем
единственном числе, которое Папа предпочел обычному множественному —
искупитель людей). Христос не только возвращает человеку утраченное
достоинство Сына Божьего, но и присутствует в каждом человеке. Он
говорил об этом так: «так как вы сделали это одному из братьев Моих
меньших, то сделали Мне». Иисус Христос присутствует в человеке. И Иоанн
Павел II уточняет, что речь идет не об абстрактном человеке, а о
реальном, конкретном историческом человеке. Иисус Христос объединился с
каждым и навсегда. Мужественная теология обращается к прекрасному порыву
греческой сотериологии и основывает на Христе величие человека и,
следовательно, уважение к нему. Перечитаем эти слова, исполненные
могучего лиризма, чтобы вновь сказать о тайне нашего соединения с
Христом Искупителем: «Человек, которого возжелал Господь, который был
избран им из всей вечности, призван, предназначен к милости и славе,—
вот что такое каждый человек, самый конкретный и самый реальный человек;
в этом человек во всей полноте тайны, к которой он стал причастен через
Иисуса Христа и к которой становится причастен каждый из четырех
миллиардов людей, живущих на нашей планете, с момента своего зачатия под
сердцем матери» (№ 13, конец).

4. Отныне нормально, чтобы вся деятельность Церкви и все ее заботы были
направлены на человека, чтобы все, что ему угрожает, занимало Церковь и
все, что его возвышает, касалось Церкви: «Церковь нашего времени должна
по-новому осознавать положение человека. Она должна осознавать его
возможности, которые проявляются все в новых направлениях. Церковь
должна также осознавать опасности, которые угрожают человеку. Она должна
равно осознавать все, что мешает сделать человеческую жизнь более
гуманной (Gaudium et Spes), чтобы все, что составляет эту жизнь,
соответствовало подлинному достоинству человека...» (№ 14).

Вызывающий восхищение христианский гуманизм доведен до предела своих
требований, поскольку он полностью основывается на достоинстве человека,
чада Божьего, искупленного и принятого в себя Христом. Потому понятно,
что Папа становится на позицию всех гуманистов и дает этому простое
объяснение: Иисус Христос сделал нас необычайно чувствительными к
проблеме человека (№ 15). Иоанн Павел II полностью воспринял все лучшее
в гуманистической направленности культуры, претендующей на
антропоцентризм и заботу о достоинстве человека. Возникает соблазн
перефразировать слова святого апостола Павла: они за человека? Я —
больше за него, чем они!

5. Но, чистосердечно приняв этот гуманизм, Иоанн Павел II очищает его от
опасных загрязнений. Возможно, это еще недостаточно замечено. Столь же
ловко, сколь и прямо, энциклика отказывает в гуманистическом
проникновении атеистической идеологии учеников Фейербаха и показывает
истину в гуманизме молодого Карла Маркса, которую он сам не сознавал. Во
всяком случае, тем, кто стремится пожертвовать собой во имя атеизма,
выраженного Марксом: Человек — это Бог человека, Иоанн Павел II отвечает
так: «Через любовь Христа, которую я признаю в каждом человеке, ибо Он
пролил за него свою кровь и слил его со своим телом Сына Божия, я люблю
человека». Скрытый, приводящий в отчаяние конфликт геоцентризма и
антропоцентризма разрешен великой гуманистической теологией искупления,
предложенной в энциклике Иоанна Павла II... Известно, какие тревожные
вопросы до сих пор ставит перед христианами эта ошибочно поставленная
проблема: отречься от рабочего класса или заключить соглашение с
атеистическим марксизмом в классовой борьбе? трудиться ради освобождения
или замкнуться в робкой евангелизации? Одним махом Папа уничтожает эти
мучительные альтернативы и дает христианское обоснование прав человека,
которые должны соблюдаться всеми и для всех (ср. № 17): «В тайне
Искупления... проблема человека выделена особой силой истины и любви.
Если Христос объединился с каждым человеком (Gaudium et Spes), Церковь,
проникая в глубину этой тайны... таким образом глубже переживает его
природу и его миссию... Обращаясь к человеку, к его подлинным проблемам,
к его чаяниям и страданиям, к его взлетам и падениям, Церковь сама, как
тело, как организм, как социальное единство, различает божественные
действия, свет и силу Святого Духа, исходящие от Христа, распятого и
воскресшего, и именно в этом причина ее существования... Церковь
непременно должна слиться с каждым человеком, поскольку Христос слился с
пей в тайне Искупления» (№ 18).

Из этого вытекает многое. Подлинная любовь к человеку, в котором вера
признает Христа, осмеянного и мучимого в Страстях, требует смелости и
отваги: «Христос не остался безразличен к требованиям справедливости,—
говорил Папа епископам, собравшимся в Пуэбла.— Требование это
настоятельно. Церковь также не может оставаться безразличной. В духе
Церкви, который есть дух Христа, опираясь на ее учение... возьмемся за
работу в этой области. Ибо... забота Церкви направлена на человека во
всей его целостности...

Уважайте человека, он — образ Божий. Несите Евангелие, чтобы это стало
реальностью, чтобы Господь преобразил сердца, сделал гуманными
политические и экономические системы, несущие ответственность перед
человеком» (Le message de Puebla, Centurion, pp. 40, 42).

Перед лицом современной культуры, столь внимательной к человеку, учение
Иоанна Павла II и то, что можно назвать его гуманизмом, полностью
отвечает ожиданиям наших современников. Он принимает их проблемы и в то
же время стоит выше крючкотворства их идеологий; Иоанн Павел II
размышляет о проблемах нашего времени и учит, как на них верно ответить,
созерцая тайну Христа Искупителя. Надо всегда возвращаться к Иисусу
Христу: «В тайне Искупления... человек обретает свое величие,
достоинство и ценность своей человечности... Человек оказывается вновь
прошедшим конфирмацию и, в каком-то смысле, вновь созданным...»
(Redemptor Hominis, № 10).

ПАСТЫРСТВО РАЗУМА

Путь пастырства в области понимания веры открыт указаниями Иоанна Павла
II Церкви: Иисус Христос — путь Церкви, каждый человек — дорога Церкви.

1. Это основное положение энциклики Redemptor Hominis вдохновляет мысль
Иоанна Павла II, которая выливается в указания обновленному пастырству в
области культуры в наше время. Церковь должна подходить ко всем формам
культуры с уважением, почтением и пониманием, подражая святому апостолу
Павлу, державшему речь перед Ареопагом (Redemptor Hominis, № 12). Ибо
надо глубоко евангелизировать глубинные силы, существующие в человеке и
определяющие подлинную культуру народов {ibid., № 16). 31 января 1979 г.
Иоанн Павел II поделился своим убеждением с тысячами учащихся,
собравшихся на площади базилики Божьей Матери Гвада-лупской, призвав их
к созданию все более гармонического синтеза веры и разума, веры и
культуры, веры и жизни.

29 апреля 1979 г., провозглашая апостольское уложение Sapientia
Christiana о церковных университетах и факультетах, Иоанн Павел II
призвал их к жизненному синтезу: «Ибо необходимо, чтобы всякая
человеческая культура была проникнута Евангелием. Действительно,
культурная среда, в которой проходит жизнь человека, оказывает большое
влияние на его образ мыслей и, следовательно, на его привычные действия.
Вот почему разрыв между верой и культурой является столь серьезным
препятствием для евангелизации. И, напротив, культура, пронизанная
христианским духом, это инструмент, который служит распространению
Евангелия».

Подлинный защитник прав человека, Иоанн Павел II никогда не забывает,
что Бог — это первое право человека. В своем выступлении в ООН 2 октября
1979 г. он говорит о невероятном плюрализме, характеризующем современную
цивилизацию: «Столкновение между религиозным видением мира и
агностическим или даже атеистическим, являющееся одним из признаков
времени, могло бы оставаться в законных человеческих границах уважения,
не нанося ущерба основным правам на свободу совести каждого мужчины или
каждой женщины, живущих на земле».

2. Он призывает бросать в этот мир христианскую закваску. Ибо надо
воплощать послание Христа в культуре. Потому Иоанн Павел II посвящает
этому великому замыслу весь параграф 53 своего апостольского обращения
Catechisi tradendae о катехизации нашего времени: «Термин "культурная
ассимиляция" или "инкультурация" напрасно долгое время считался
неологизмом, он очень хорошо выражает одну из составляющих великой тайны
Воплощения. О катехизации, как и о евангелизации вообще, мы можем
сказать, что она призвана нести силу Евангелия в сердце культуры. Для
этого катехизация стремится познать культуру и ее основные составляющие;
она изучает ее самые значительные выражения, она уважает свойственные ей
богатства и ценности. Таким образом она сможет предложить культуре
знание скрытой тайны и помочь ей выделить из ее собственной традиции,
живущей благодаря оригинальным выражениям жизни, христианскую мысль и
обряд. Однако необходимо помнить о двух вещах:

— С одной стороны, евангельская весть не отделяется окончательно от
культуры, в которую она с самого начала была включена (библейский мир, а
конкретнее, культурная среда, в которой жил Иисус из Назарета), не
отделяется она также, без серьезных потерь, от культур, уже выражавших
ее на протяжении веков; она не может сама по себе возникнуть из
какого-нибудь культурного гумуса; она всегда передается через
апостольский диалог, который неизбежно включается в некий диалог
культур;

— С другой стороны, преображающая и возрождающая сила Евангелия
присутствует везде. Кто удивится, что, проникая в культуру, она
выпрямляет ее основные составляющие? Не могло бы быть катехизации, если
бы Евангелие искажалось, вступая в контакт с культурой... Настоящие
катехизаторы знают, что катехизация в конце концов обогащает культуру,
помогая ей преодолеть дурные или даже бесчеловечные свойства и сообщая
ее подлинным ценностям полноту Христа».

Впрочем, то же убеждение выражал кардинал Кароль Войтыла в своем
теологическом докладе Синоду епископов 8 октября 1974 г.: «В наши дни
необходимо объединять в теории и практике божественную уверенность и
убеждение и человеческую уверенность. Действительно, вера имеет особое
антропологическое значение и играет важную роль в жизни и
самообразовании человека, так же, как в жизни и культуре всего общества.
Вера не отчуждается от человеческого разума, она помогает ему
определиться благодаря общению с Богом. Невозможно иметь подлинную
человеческую культуру без связи с Богом»338.

3. Таким образом, Иоанн Павел II предполагает сделать проблемы культуры,
науки и искусства одним из важных пунктов своего понтификата. Он
продемонстрировал это блестяще, председательствуя на торжестве,
посвященном столетию со дня рождения Альберта Эйнштейна, организованном
Папской академией наук. Кроме всего прочего, он предложил кардиналам,
собравшимся на пленарное заседание, углублять эту область, очень важную
для Церкви. Открывая работу заседания 5 ноября, он предложил им в духе
пастырского уложения Gaudium et Spes искать адекватное выражение
отношений Церкви с обширной областью современной антропологии и
гуманитарных наук, подобно тому, как Пий XI искал выражение связи Церкви
с естественными науками и математикой, учредив Папскую академию наук. И,
завершая обмен мнениями 9 ноября, в дополнении к докладу кардинала
Гаррона, префекта Конгрегации католического воспитания, он напомнил урок
57 параграфа этого Уложения. Известно, что Собор подчеркивал, что не
всегда легко достичь согласия между культурой и христианством. Иоанн
Павел II показал, насколько серьезно он воспринимает требование
современного разума, в своих поисках истины весьма нуждающегося в
свободе. И действительно, он попросил, чтобы было проведено глубокое
исследование случившегося в Галилее, поскольку в прошлом это углубляло
конфликт между людьми науки и Церковью. Предложенный им принцип является
основополагающим в этой области: так же, как религия требует религиозной
свободы, наука вправе требовать свободы исследований. Он также попросил
всех кардиналов мира предоставить ему свои соображения, касающиеся
диалога Церкви с культурой нашего времени, глубоко проникнутой атеизмом.
Он кончил целой программой, приглашающей развивать эту «жизненно важную
сферу деятельности, от которой зависят судьбы Церкви и мира в конце XX
века»339.

Целью этого исследования первого года понтификата Иоанна Павла II о
Магистерии Церкви и пастырстве в области культуры является не
ретроспективный анализ прошлых текстов, а предложение включить его
учение как закваску в многообразную деятельность Церкви в недрах
культуры и в плодотворном диалоге с ней, происходящем на всех
континентах. Обращаясь 24 февраля 1979 г. к членам Совета Международной
федерации католических университетов и к ректорам католических
университетов Европы, Святой Отец настаивал на требованиях антропологии,
освещенной верой и связанной с ней. Он предложил им свидетельствовать в
самом сердце университетского мира «о серьезном отношении Церкви к миру
мысли и в то же время о подлинном понимании веры. Исследование и учение
— это основные задачи Церкви, которая постоянно должна полностью
евангелизировать обширную область культуры и будущие поколения, все
более и более образованные и требовательные, и уметь встретить,
согласуясь с верой, многочисленные вопросы, заданные наукой и различными
философскими системами. Уже с первых веков,— прибавил Иоанн Павел II,—
Церковь чувствовала важное значение пастырства разума»340.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПОНИМАНИЕ ВЕРЫ

Вера — это свет. Она дана нам, чтобы освещать все, что есть в нашем
доме, говорит Иисус в Евангелии, все, начиная с разума.

Божий дар, предоставленный нашей свободе, вера всегда будет укрепляться
в наших умах, а наш ум — развиваться в этом росте веры: мыслящий
христианин ни в чем не ограничивается своей верой. Весть Христова,
которая постоянно обдумывается и углубляется, создает в нас поле света,
открывающее нам нас самих и нашу глубинную сущность как детей Божиих,
братьев Христа и всех людей.

«Верь, чтобы понимать, понимай, чтобы верить»,— говорил святой Августин.
Иными словами, вера открывает нашему разуму путь истины. И в сердце веры
разум создает живой путь, который Слово Божие сделало плотью, «один из
миллиардов и однако Единственный» — говорит нам Иоанн Павел II в своей
энциклике Redemptor Hominis. «Я семь путь, истина и жизнь».

«Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда
изъяснял нам Писание?» На всех наших жизненных дорогах в Эммаус
Евангелие побуждает нас трудиться в глубине души и бросать закваску,
предназначение которой — поднять всю тяжесть нашего человеческого бытия.

Наследница двух тысячелетий существования Церкви, вера — это не прошлое,
спящее в нашей ослабевшей памяти. Страсть гаснет, если она никому не
передается, а вера гибнет, если она не разделяется с братьями. Понимание
веры отвечает желанию каждого ученика Иисуса, которое было выражение
апостолом Петром: «Дать отчет в нашем уповании».

«Распахните двери Христу,»— призывал Иоанн Павел II в начале своего
апостольского служения. И начинать надо с нашего разума,
оплодотворенного верой во Христа, Сына Бога Живого.