ВТОРАЯ ЧАСТЬ СОЧИНЕНИЯ, НАЗЫВАЕМАЯ 

   ИЛИ ИСТИННЫЕ УКАЗАНИЯ ДЛЯ ИСТОЛКОВАНИЯ ПРИРОДЫ 

ПРЕДИСЛОВИЕ

   Те, кто осмелился говорить о природе как об исследованном уже
предмете,— делали ли они это из самоуверенности или из тщеславия и
привычки поучать — нанесли величайший ущерб философии и наукам. Ибо,
насколько они были сильны для того, чтобы заставить верить себе,
настолько же они преуспели в том, чтобы угасить и оборвать исследование.
Они принесли не столько пользы своими способностями, сколько вреда тем,
что погубили и совратили способности других. Те же, кто вступил на
противоположный путь и утверждал, что решительно ничего нельзя познать,—
пришли ли они к этому убеждению из ненависти к древним софистам, либо по
причине отсутствия стойкости духа, или даже вследствие обладания
некоторого рода ученостью — приводили в пользу этого доводы, которыми,
конечно, нельзя пренебречь. Однако они отправлялись в своем мнении не от
истинных начал и, увлекаемые вперед усердием и страстью, решительно
превзошли меру. Древнейшие же из греков (писания которых погибли) более
благоразумно удерживались между самонадеянностью окончательных суждений
и отчаянием акаталепсии. И хотя они довольно часто сетовали и жаловались
на трудность исследования и темноту вещей, однако, как бы закусив удила,
не переставали стремиться к цели и испытывать природу. Они, как видно,
полагали, что этот вопрос (т. е. можно ли что-либо познать) разрешается
не спором, а опытом. Но и они, знакомые только с силой разума, не
обращались к правилам, но все возлагали на остроту мысли, на подвижность
и постоянную активность ума. 

   Наш же способ столь же легок в высказывании, сколь труден в деле. Ибо
он состоит в том, что мы устанавливаем степени достоверности,
рассматривая чувство в его собственных пределах и по большей части
отбрасывая ту работу ума, которая следует за чувством, а затем открываем
и прокладываем разуму новый и достоверный путь от самых восприятий
чувств. Без сомнения, это понимали и те, кто такое же значение придавал
диалектике. Отсюда ясно, почему они искали помощи разуму, относясь с
подозрением к прирожденному и самопроизвольному движению ума. Но слишком
поздно прилагать это средство, когда дело уже загублено: после того как
ум уже пленен привязанностями повседневной жизни, ложными слухами и
учениями, когда он осажден пустейшими идолами[1]. Итак, это искусство
диалектики, поздно (как мы сказали) становящееся на защиту разума и
никоим образом не поправляющее дело, скорее повело к укреплению
заблуждений, чем к открытию истины. Остается единственное спасение в
том, чтобы вся работа разума была начата сызнова и чтобы ум уже с самого
начала никоим образом не был предоставлен самому себе, но чтобы он был
постоянно управляем и дело совершалось как бы механически. В самом деле,
если бы люди взялись за механические работы голыми руками, без помощи
орудий, подобно тому как в делах разума они не колеблются приступать к
работе почти лишь только с усилиями ума, то невелики были бы те вещи,
которые они могли бы подвинуть и преодолеть, хотя бы они посвятили этому
усердные и притом соединенные усилия. И если угодно несколько
остановиться на этом примере и вглядеться в него, как в зеркало, то
представим себе обелиск значительной величины, предназначенный для
ознаменования триумфа или подобного торжества, который должно перенести
на другое место. Если люди возьмутся за это голыми руками, то не
признает ли это любой трезвый наблюдатель проявлением некоего тяжкого
безумия? И не признает ли он еще большим безумием, если они увеличат
число работающих и решат, что таким образом они сумеют это свершить? А
если они сделают известный выбор, и отделят немощных, и используют
только сильных и здоровых, и понадеются, что таким путем они выполнят
работу, то не скажет ли он, что они еще сильнее отступают от разума? А
если, наконец, они, не довольствуясь и этим, решат обратиться к
атлетическому искусству и прикажут всем прийти с хорошо умащенными и
подготовленными для этого руками и мышцами, то не воскликнет ли он, что
они трудятся только для того, чтобы сумасбродствовать по известному
правилу и умыслу? Так люди с подобным же неразумным рвением и
бесполезным единодушием принимаются за дело разума, когда они возлагают
большие надежды на многочисленность умов или на их превосходство и
остроту или даже усиливают крепость ума диалектикой (которую можно
почитать некоей атлетикой); а между тем тому, кто рассудит правильно,
станет ясно, что при всем их усердии и напряжении они все же не
перестают применять только голый разум. Но ведь совершенно очевидно, что
во всякой большой работе, за которую берется человеческая рука без
орудий и машин, силы отдельных людей не могут ни быть вполне напряжены
каждая в отдельности, ни соединены все вместе. Итак, из установленных
нами предпосылок мы выводим две вещи, о которых мы хотели бы
предупредить людей, чтобы это не ускользнуло от их внимания. Первая из
них состоит в следующем. Мы полагаем, что было бы хорошим
предзнаменованием, если для уменьшения и устранения разнотолков и
высокомерия как за древними сохранились бы нетронутыми и неущемленными
их честь и почитание, так и мы смогли бы свершить предназначенное,
пользуясь при этом, однако, плодами своей скромности. Ибо если мы
заявим, что мы можем принести лучшее, чем древние, вступив на ту же
самую дорогу, что и они, то мы не сможем никаким красноречием
воспрепятствовать тому, чтобы возникли сравнение и спор относительно
дарований, или превосходства, или способности. Конечно, этот спор не был
бы чем-то недозволенным или чем-то новым, Ибо если бы древние что-либо
установили и открыли неправильно, то почему бы мы не могли с таким же
правом, как и все люди, отметить и опровергнуть это? Однако, хотя этот
спор и справедлив и дозволен, все же он, возможно, не соответствовал бы
мере наших сил. Но так как мы стремимся к тому, чтобы разуму открылся
совершенно новый путь, не известный древним и не испытанный ими, то дело
меняется. Прекращаются соревнование и споры сторон. Мы сохраняем за
собой только роль указующего путь, что представляет, конечно, лишь
посредственную ценность и в большей степени является делом фортуны, чем
способности и превосходства. Это предупреждение имеет отношение к
личностям, другое же — к самим вещам. 

   Мы вовсе не пытаемся ниспровергнуть ту философию, которая ныне
процветает, или какую-либо другую, которая была бы правильнее и
совершеннее. И мы не препятствуем тому, чтобы эта общепринятая философия
и другие философии этого рода питали диспуты, украшали речи и
прилагались для надобностей преподавания в гражданской жизни. Более
того, мы открыто объявляем, что та философия, которую мы вводим, будет
не очень полезна для таких дел. Она не может быть схвачена мимоходом, и
не льстит разуму предвзятостями, и недоступна пониманию толпы, кроме как
в своей полезности и действенности. 

   Итак, пусть будут — на счастье и благополучие обеих сторон — два
истока учений и два их разделения и подобным же образом пусть будут два
рода или как бы два сродства созерцающих или философствующих, никоим
образом не враждебных и не чуждых друг другу, но связанных взаимной
помощью и союзом. Одни из них пусть занимаются наукой, другие ее
изобретают. Тем, для кого предпочтительнее первое по причине ли
поспешания или по причине требований гражданской жизни, или потому, что
они не могут охватить и воспринять это другое из-за недостаточной силы
своего разума (а это неизбежно должно встречаться очень часто),— тем мы
желаем достигнуть счастливой удачи в том, чем они занимаются, и
продолжать придерживаться избранного направления. Но если кто из
смертных желает не только оставаться при том, что уже открыто, и
пользоваться этим, но проникнуть глубже и не спором побеждать
противника, но работой — природу и, наконец, не предполагать красиво и
правдоподобно, но знать твердо и очевидно,— такие пусть, если пожелают,
соединятся с нами как истинные сыны науки для того, чтобы, оставив
атриумы природы, которые осаждали бесконечные толпы, проложить себе
наконец доступ к ее недрам. 

   Для того чтобы мы были поняты лучше и то, чего мы желаем, предстало в
названиях более близких, мы обычно называем один из наших способов, или
путей, предвосхищением ума, а другой — истолкованием природы. 

   Есть у нас еще одно пожелание. Мы, конечно, стремились в своих
размышлениях и приложили старание к тому, чтобы предлагаемое нами не
только было истинно, но имело бы незатрудненный и беспрепятственный
доступ к душам людей, хотя и весьма занятым и обремененным. Однако по
справедливости мы можем ожидать (в особенности в столь великом
восстановлении наук), что те, кто пожелает что-либо высказать об этом
нашем труде на основании ли собственного понимания, или множества
авторитетов, или форм доказательств (которые теперь стали как бы
судебными законами), не попытаются сделать это мимоходом и как бы между
прочим. Пусть они прежде надлежащим образом изучат предмет; пусть они
сами понемногу испытают тот путь, который мы указываем и пролагаем;
пусть они привыкнут к тонкости вещей, запечатленной в опыте; пусть они,
наконец, исправят посредством своевременного и как бы законного
промедления превратные и глубоко укоренившиеся наклонности ума; и тогда
наконец (если будет угодно), после того как это станет им по силам,
пусть они воспользуются своей способностью суждения. 

АФОРИЗМЫ

ОБ ИСТОЛКОВАНИИ ПРИРОДЫ И ЦАРСТВЕ ЧЕЛОВЕКА

I

   Человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает,
сколько постиг в ее порядке делом или размышлением, и свыше этого он не
знает и не может. 

II

   Ни голая рука, ни предоставленный самому себе разум не имеют большой
силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, которые нужны разуму не
меньше, чем руке. И как орудия руки дают или направляют движение, так и
умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его. 

III

   Знание и могущество человека совпадают, ибо незнание причины
затрудняет действие. Природа побеждается только подчинением ей, и то,
что в созерцании представляется причиной, в действии представляется
правилом. 

IV

   В действии человек не может ничего другого, как только соединять и
разъединять тела природы. Остальное природа совершает внутри себя. 

V

   Изучению природы предаются в своих делах механики, математики, врачи,
алхимики и маги, но при данном положении вещей успехи слабы и попытки
незначительны. 

   VI 

   Было бы безумным и в себе противоречивым ожидать, что будет сделано
то, чего до сих пор никогда не было, иначе как средствами, никогда
доселе не испытанными. 

   VII 

   Мы видим в книгах и в предметах многочисленные порождения ума и руки.
Но все это разнообразие состоит в дальнейшем изощрении и комбинациях
немногих уже известных вещей, а не в множестве аксиом[2]. 

VIII

   Даже тем, что уже открыто, люди обязаны больше случаю и опыту, чем
наукам[3]. Науки же, коими мы теперь обладаем, суть не что иное. как
некое сочетание уже известного, а не способы открытия и указания новых
дел. 

IX

   Истинная причина и корень всех зол в науках лежит в одном: в том, что
мы обманчиво поражаемся силам человеческого ума, возносим их и не ищем
для них истинной помощи. 

Х

   Тонкость природы во много раз превосходит тонкость чувств и разума,
так что все эти прекрасные созерцания, размышления, толкования —
бессмысленная вещь; только нет того, кто бы это видел. 

XI

   Как науки, которые теперь имеются, бесполезны для новых открытий, так
и логика, которая теперь имеется, бесполезна для открытия знаний. 

XII

   Логика, которой теперь пользуются, скорее служит укреплению и
сохранению заблуждений, имеющих свое основание в общепринятых понятиях,
чем отысканию истины. Поэтому она более вредна, чем полезна. 

XIII

   Силлогизм не приложим к принципам знаний[4], он бесплодно прилагаем к
средним аксиомам, так как далеко не соответствует тонкости природы.
Поэтому он подчиняет себе мнения, а не предметы. 

XIV

   Силлогизмы состоят из предложений, предложения из слов, а слова суть
знаки понятий. Поэтому если сами понятия, составляя основу всего,
спутаны и необдуманно отвлечены от вещей, то нет ничего прочного в том,
что построено на них. Поэтому единственная надежда — в истинной
индукции. 

XV

   Ни в логике, ни в физике в понятиях нет ничего здравого.
"Субстанция", "качество", "действие", "страдание", даже "бытие" не
являются хорошими понятиями; еще менее того — понятия: "тяжелое",
"легкое", "густое", "разреженное", "влажное", "сухое", "порождение",
"разложение", "притяжение", "отталкивание", "элемент", "материя",
"форма" и прочие такого же рода. Все они вымышлены и плохо определены. 

XVI

   Понятия низших видов — "человек", "собака", "голубь" — и
непосредственных восприятии чувства — "жар", "холод", "белое",
"черное" —не обманывают нас явно, но и они иногда становятся смутными
из-за текучести материи и смешения вещей. Остальные же понятия, которыми
люди до сих пор пользуются, суть уклонения, должным методом не
отвлеченные от вещей и не выведенные из них. 

XVII

   Уклонений и произвола не меньше в построении аксиом, чем в
образовании понятий, даже и в тех началах, которые зависят от простой
индукции, и еще больше этого в аксиомах и в низших предложениях, которые
выводятся посредством силлогизма. 

XVIII

   То, что до сих пор открыто науками, почти целиком относится к области
обычных понятий. Для того чтобы проникнуть в глубь и в даль природы,
необходимо более верным и осторожным путем отвлекать от вещей как
понятия, так и аксиомы и вообще необходима лучшая и более надежная
работа разума. 

XIX

   Два пути существуют и могут существовать для отыскания и открытия
истины. Один воспаряет от ощущений и частностей к наиболее общим
аксиомам и, идя от этих оснований и их непоколебимой истинности,
обсуждает и открывает средние аксиомы. Этим путем и пользуются ныне.
Другой же путь: выводит аксиомы из ощущений и частностей, поднимаясь
непрерывно и постепенно, пока наконец не приходит к наиболее общим
аксиомам. Это путь истинный, но не испытанный. 

XX

   Разум, предоставленный самому себе, вступает на тот же путь, на какой
ведут правила диалектики, а именно на первый. Ибо дух стремится
подняться к наиболее общему, чтобы там успокоиться, и слишком скоро
начинает пренебрегать опытом. Но это зло еще увеличила диалектика своими
пышными диспутами. 

XXI

   Разум, предоставленный самому себе, если это ум трезвый, терпеливый и
упорный (особенно, если ему не мешают усвоенные ранее учения), пытается
отчасти идти по второму, истинному пути, но с малым успехом, Ибо разум,
если им не управляют и не помогают ему, бессилен и вовсе не способен
преодолеть темноту вещей. 

XXII

   Оба эти пути исходят из ощущений и частностей и завершаются в высших
общностях. Но различие их неизмеримо. Ибо один лишь бегло касается опыта
и частностей, другой надлежащим образом задерживается на них. Один сразу
же устанавливает некие общности, абстрактные и бесполезные, другой
постепенно поднимается к тому. что действительно более сообразно
природе. 

XXIII

   Немалое различие существует между идолами человеческого ума и идеями
божественного разума, т. е. между пустыми мнениями и истинными
признаками и подлинными чертами созданий природы, каковыми они
открываются. 

XXIV

   Никоим образом не может быть, чтобы аксиомы, установленные
рассуждением, имели силу для открытия новых дел, ибо тонкость природы во
много раз превосходит тонкость рассуждений. Но аксиомы, отвлеченные
должным образом из частностей, в свою очередь легко указывают и
определяют новые частности и таким путем делают науки действенными. 

XXV

   Аксиомы, которыми ныне пользуются, проистекают из скудного и простого
опыта и немногих частностей, которые обычно встречаются, и почти
соответствуют этим фактам и их объему. Поэтому нечего удивляться, если
эти аксиомы не ведут к новым частностям. Если же, паче чаяния,
открывается пример, который ранее не был известен, аксиому спасают
посредством какой-либо прихотливой дистинкции, между тем как истиннее
было бы исправить самое аксиому. 

XXVI

   Познание, которое мы обычно применяем в изучении природы, мы будем
для целей обучения называть предвосхищением природы, потому что оно
поспешно и незрело. Познание же, которое должным образом извлекаем из
вещей, мы будем называть истолкованием природы. 

XXVII

   Предвосхищения составляют достаточно твердое основание для согласия.
Ведь если люди станут безумствовать по одному образу и форме, они
достаточно хорошо могут прийти к согласию между собой. 

XXVIII

   Для достижения согласия предвосхищения даже много сильнее, чем
истолкования, ибо, почерпнутые из немногих примеров, и притом из тех,
которые чаще всего встречаются, они тотчас захватывают разум и наполняют
фантазию, тогда как истолкования, почерпнутые из разнообразных и далеко
рассеянных вещей, напротив, не могут сразу пронизать наш разум. Поэтому
они для общего мнения должны казаться странными и непонятными, как бы
подобными таинствам веры. 

XXIX

   Пользование предвосхищениями и диалектикой уместно в науках,
основанных на мнениях и воззрениях, ибо их дело достигнуть согласия, а
не знания вещей. 

XXX

   Если бы даже гении всех времен сошлись и объединили свои усилия, то и
тогда с помощью предвосхищений они все же не могли бы повести науки
далеко вперед, ибо коренные ошибки, сделанные при первых усилиях ума, не
излечиваются превосходством последующих действий и лекарств. 

XXXI

   Тщетно ожидать большого прибавления в знаниях от введения и прививки
нового к старому. Должно быть совершено обновление до последних основ,
если мы не хотим вечно вращаться в круге с самым ничтожным движением
вперед. 

XXXII

   Честь старых, да и всех вообще авторов остается нерушимой, ибо
производится сравнение не умственных способностей или дарований, а путей
познания. Я же исполняю не дело судьи, а дело указующего. 

XXXIII

   Нельзя (скажем это открыто) из предвосхищений (т. е. из оснований,
коими обычно пользуются) вывести правильное суждение о нашем пути и о
том, что этим путем найдено. Ибо не должно прибегать к суду того, чти
само подлежит суду. 

XXXIV

   Нелегко найти способ для объяснения и передачи того. что мы
предлагаем. Ибо то, что само по себе ново, будет понято только по
аналогии со старым. 

XXXV

   Борджиа сказал о походе французов в Италию, что они пришли с мелом в
руках, чтобы отмечать себе пристанища, а не с оружием, чтобы силой
проложить себе дорогу[5]. Таков и наш способ: пусть наше учение
постепенно проникает в души, способные и готовые его принять. Споры
неуместны там, где мы расходимся в началах, в самих понятиях и даже в
формах доказательств. 

XXXVI

   Нам остается единственный и простой путь передачи. Мы должны привести
людей к самим частностям, к их рядам и сочетаниям. Пусть люди на время
прикажут себе отречься от своих понятий и пусть начнут свыкаться с
самими вещами. 

XXXVII

   Рассуждения тех, кто проповедовал акаталепсию, и наш путь в истоках
своих некоторым образом соответствуют друг другу. Однако в завершении
они бесконечно расходятся и противополагаются одно другому. Те просто
утверждают, что ничто не может быть полезно. Мы же утверждаем, что в
природе тем путем, которым ныне пользуются, немногое может быть познано.
Те в дальнейшем рушат достоверность разума и чувств, мы же отыскиваем и
доставляем им средства помощи. 

XXXVIII

   Идолы и ложные понятия, которые уже пленили человеческий разум и
глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что затрудняют вход
истине, но, если даже вход ей будет дозволен и предоставлен, они снова
преградят путь при самом обновлении наук и будут ему препятствовать,
если только люди, предостереженные, не вооружатся против них, насколько
возможно. 

XXXIX

   Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей[6]. Для того
чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода,
второй — идолами пещеры, третий — идолами площади и четвертый — идолами
театра. 

XL

   Построение понятий и аксиом через истинную индукцию есть, несомненно,
подлинное средство для того, чтобы подавить и изгнать идолы. Но и
указание идолов весьма полезно. Учение об идолах представляет собой то
же для истолкования природы, что и учение об опровержении софизмов — для
общепринятой диалектики. 

XLI

   Идолы рода находят основание в самой природе человека, в племени или
самом роде людей, ибо ложно утверждать. что чувства человека есть мера
вещей[7]. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на
аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется
неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу,
отражает вещи в искривленном и обезображенном виде. 

XLII

   Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека[8]. Ведь у каждого
помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера,
которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых
прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или
от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или
вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их
души предвзятые и предрасположенные или же души хладнокровные и
спокойные, или по другим причинам. Так что дух человека, смотря по тому,
как он расположен у отдельных людей, есть вещь переменчивая,
неустойчивая и как бы случайная. Вот почему Гераклит правильно сказал,
что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом или общем мире. 

XLIII

   Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной
связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в виду
порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади. Люди
объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы.
Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает
разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и
охранять себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо
насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным
спорам и толкованиям. 

XLIV

   Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных
догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы
называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или
изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий,
представляющих вымышленные и искусственные миры. Мы говорим это не
только о философских системах, которые существуют сейчас или
существовали некогда, так как сказки такого рода могли бы быть сложены и
составлены во множестве; ведь вообще у весьма различных ошибок бывают
почти одни и те же причины. При этом мы разумеем здесь не только общие
философские учения, но и многочисленные начала и аксиомы наук, которые
получили силу вследствие предания, веры и беззаботности. Однако о каждом
из этих родов идолов следует более подробно и определенно сказать в
отдельности, дабы предостеречь разум человека. 

XLV

   Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах
больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время как многое в
природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает
параллели, соответствия и отношения, которых нет. Отсюда толки о том,
что в небесах все движется по совершенным кругам. Спирали же и
драконы[9] совершенно отвергнуты, если не считать названий. Отсюда
вводится элемент огня со своим кругом для того, чтобы составить
четырехугольник вместе с остальными тремя элементами, которые доступны
чувству[10]. Произвольно вкладывается в то, что зовется элементами, мера
пропорции один к десяти для определения степени разреженности и тому
подобные бредни[11]. Эти бесполезные утверждения имеют место не только в
философских учениях, но и в простых понятиях. 

XLVI

   Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он
однажды принял,— потому ли, что это предмет общей веры, или потому, что
это ему нравится. Каковы бы ни были сила и число фактов,
свидетельствующих о противном, разум или не замечает их, или
пренебрегает ими, или отводит и отвергает их посредством различений с
большим и пагубным предубеждением, чтобы достоверность тех прежних
заключений осталась ненарушенной. И потому правильно ответил тот,
который, когда ему показали выставленные в храме изображения спасшихся
от кораблекрушения принесением обета и при этом добивались ответа,
признает ли теперь он могущество богов, спросил в свою очередь: "А где
изображения тех, кто погиб, после того как принес обет?"[12]. Таково
основание почти всех суеверий — в астрологии, в сновидениях, в поверьях,
в предсказаниях и тому подобном. Люди, услаждающие себя подобного рода
суетой, отмечают то событие, которое исполнилось, и без внимания
проходят мимо того, которое обмануло, хотя последнее бывает гораздо
чаще. Еще глубже проникает это зло в философию и в науки. В них то, что
раз признано, заражает и подчиняет себе остальное, хотя бы последнее
было значительно лучше и тверже. Помимо того, если бы даже и не имели
места эти указанные нами пристрастность и суетность, все же уму
человеческому постоянно свойственно заблуждение, что он более поддается
положительным доводам, чем отрицательным, тогда как по справедливости он
должен был бы одинаково относиться к тем и другим; даже более того, в
построении всех истинных аксиом большая сила у отрицательного довода. 

XLVII

   На разум человеческий больше всего действует то, что сразу и внезапно
может его поразить; именно это обыкновенно возбуждает и заполняет
воображение. Остальное же он незаметным образом преобразует, представляя
его себе таким же, как и то немногое, что владеет его умом. Обращаться
же к далеким и разнородным доводам, посредством которых аксиомы
испытываются, как бы на огне, ум вообще не склонен и не способен, пока
этого не предпишут ему суровые законы и сильная власть. 

XLVIII

   Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в
покое, а порывается все дальше. Но тщетно! Поэтому мысль не в состоянии
охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости
представляет что-либо существующим еще далее. Невозможно также мыслить,
как вечность дошла до сегодняшнего дня. Ибо обычное мнение, различающее
бесконечность в прошлом и бесконечность в будущем, никоим образом
несостоятельно, так как отсюда следовало бы, что одна бесконечность
больше другой и что бесконечность сокращается и склоняется к конечному.
Из того же бессилия мысли проистекает ухищрение о постоянно делимых
линиях[13]. Это бессилие ума ведет к гораздо более вредным результатам в
раскрытии причин, ибо, хотя наиболее общие начала в природе должны
существовать так, как они были найдены, и в действительности не имеют
причин, все же ум человеческий, не зная покоя, и здесь ищет более
известного, И вот, стремясь к тому, что дальше, он возвращается к тому,
что ближе к нему, а именно к конечным причинам, которые имеют своим
источником скорее природу человека, нежели природу Вселенной, и, исходя
из этого источника, удивительным образом исказили философию. Но
легковесно и невежественно философствует тот, кто ищет причины для
всеобщего, равно как и тот, кто не ищет причин низших и подчиненных. 

XLIX

   Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это
порождает в науке желательное каждому[14]. Человек скорее верит в
истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное — потому что нет
терпения продолжать исследование; трезвое — ибо оно неволит надежду;
высшее в природе — из-за суеверия; свет опыта — из-за надменности и
презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и
непрочное; парадоксы — из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом
способов, иногда незаметных, страсти пятнают и портят разум. 

L

   Но в наибольшей степени запутанность и заблуждения человеческого ума
происходят от косности, несоответствия и обмана чувств, ибо то, что
возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувств не возбуждает,
хотя бы это последнее и было лучше. Поэтому созерцание прекращается,
когда прекращается взгляд, так что наблюдение невидимых вещей
оказывается недостаточным или отсутствует вовсе. Поэтому все движение
духов, заключенных в осязаемых телах, остается скрытым и недоступным
людям[15]. Подобным же образом остаются скрытыми более тонкие
превращения в частях твердых тел — то, что принято обычно называть
изменением, тогда как это на самом деле перемещение мельчайших частиц.
Между тем без исследования и выяснения этих двух вещей, о которых мы
сказали, нельзя достигнуть ничего значительного в природе в практическом
отношении. Далее, и сама природа воздуха и всех тел, которые превосходят
воздух тонкостью (а их много), почти неизвестна. Чувство само по себе
слабо и заблуждается, и немногого стоят орудия, предназначенные для
усиления и обострения чувств. Всего вернее истолкование природы
достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно
поставленных опытах. Здесь чувство судит только об опыте, опыт же — о
природе и о самой вещи. 

LI

   Человеческий ум по природе своей устремлен на абстрактное и текучее
мыслит как постоянное. Но лучше рассекать природу на части, чем
абстрагироваться. Это и делала школа Демокрита, которая глубже, чем
другие, проникла в природу. Следует больше изучать материю, ее
внутреннее состояние и изменение состояния, чистое действие и закон
действия или движения[16], ибо формы суть выдумки человеческой души,
если только не называть формами эти законы действия. 

LII

   Таковы те идолы, которых мы называем идолами рода. Они происходят или
из единообразия субстанции человеческого духа, или из его предвзятости,
или из его ограниченности, или из неустанного его движения, или из
внушения страстей, или из неспособности чувств, или из способа
восприятия. 

LIII

   Идолы пещеры происходят из присущих каждому свойств как души, так и
тела, а также из воспитания, из привычек и случайностей. Хотя этот род
идолов разнообразен и многочислен, все же укажем на те из них, которые
требуют больше всего осторожности и больше всего способны совращать и
загрязнять ум. 

LIV

   Люди любят или те частные науки и теории, авторами и изобретателями
которых они считают себя, или те, в которые они вложили больше всего
труда и к которым они больше всего привыкли. Если люди такого рода
посвящают себя философии и общим теориям, то под воздействием своих
предшествующих замыслов они искажают и портят их. Это больше всего
заметно у Аристотеля, который свою натуральную философию совершенно
предал своей логике и тем сделал ее сутяжной и почти бесполезной. Химики
также на немногих опытах в лаборатории основали свою фантастическую и
малопригодную философию. Более того, Гильберт после усердных упражнений
в изучении магнита тотчас придумал философию, соответствующую тому, что
составляло для него преобладающий интерес. 

LV

   Самое большое и как бы коренное различие умов в отношении философии и
наук состоит в следующем. Одни умы более сильны и пригодны для того,
чтобы замечать различия в вещах, другие — для того, чтобы замечать
сходство вещей. Твердые и острые умы могут сосредоточить свои
размышления, задерживаясь и останавливаясь на каждой тонкости различий.
А умы возвышенные и подвижные распознают и сопоставляют тончайшие
вездеприсущие подобия вещей. Но и те и другие умы легко заходят слишком
далеко в погоне либо за подразделениями вещей, либо за тенями. 

LVI

   Одни умы склонны к почитанию древности, другие увлечены любовью к
новизне. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать
то, что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем, что верно
предложено новыми. Это наносит большой ущерб философии и наукам, ибо это
скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них. Истину
же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая
непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен. 

   Поэтому нужно отказаться от этих устремлений и смотреть за тем, как
бы они не подчинили себе ум. 

LVII

   Созерцания природы и тел в их простоте размельчают и расслабляют
разум; созерцания же природы и тел в их сложности и конфигурации
оглушают и парализуют разум. Это более всего заметно в школе Левкиппа и
Демокрита, если поставить ее рядом с учениями других философов. Ибо эта
школа так погружена в части вещей, что пренебрегает их построением;
другие же так воодушевлены созерцанием строения вещей, что не проникают
в простоту природы. Поэтому эти созерцания должны чередоваться и сменять
друг друга с тем, чтобы разум сделался одновременно проницательным и
восприимчивым и чтобы избежать указанных нами опасностей и тех идолов,
которые из них проистекают. 

LVIII

   Осмотрительность в созерцаниях должна быть такова, чтобы не допустить
и изгнать идолы пещеры, кои преимущественно происходят либо из
господства прошлого опыта, либо от избытка сопоставления и разделения,
либо из склонности к временному, либо из обширности и ничтожности
объектов. Вообще пусть каждый созерцающий природу вещей считает
сомнительным то, что особенно сильно захватило и пленило его разум.
Необходима большая предосторожность в случаях такого предпочтения, чтобы
разум остался уравновешенным и чистым. 

LIX

   Но тягостнее всех идолы площади, которые проникают в разум вместе со
словами и именами. Люди верят, что их разум повелевает словами. Но
бывает и так, что слова обращают свою силу против разума. Это сделало
науки и философию софистическими и бездейственными. Большая же часть
слов имеет своим источником обычное мнение и разделяет вещи в границах,
наиболее очевидных для разума толпы. Когда же более острый разум и более
прилежное наблюдение хотят пересмотреть эти границы, чтобы они более
соответствовали природе, слова становятся помехой. Отсюда и получается,
что громкие и торжественные диспуты ученых часто превращаются в споры
относительно слов и имен, а благоразумнее было бы (согласно обычаю и
мудрости математиков) с них и начать для того, чтобы посредством
определений привести их в порядок. Однако и такие определения вещей,
природных и материальных, не могут исцелить этот недуг, ибо и сами
определения состоят из слов, а слова рождают слова, так что было бы
необходимо дойти до частных примеров, их рядов и порядка, как я скоро и
скажу, когда перейду к способу и пути установления понятий и аксиом. 

LX

   Идолы, которые навязываются разуму словами, бывают двух родов. Одни —
имена несуществующих вещей (ведь подобно тому как бывают вещи, у которых
нет имени, потому что их не замечают, так бывают и имена, за которыми
нет вещей, ибо они выражают вымысел); другие — имена существующих вещей,
но неясные, плохо определенные и необдуманно и необъективно отвлеченные
от вещей. Имена первого рода: "судьба", "перводвигатель", "круги
планет", "элемент огня" и другие выдумки такого же рода, которые
проистекают из пустых и ложных теорий. Этот род идолов отбрасывается
легче, ибо для их искоренения достаточно постоянного опровержения и
устаревания теорий. 

   Но другой род сложен и глубоко укоренился. Это тот, который
происходит из плохих и неумелых абстракций. Для примера возьмем
какое-либо слово — хотя бы "влажность" — и посмотрим, согласуются ли
между собой различные случаи, обозначаемые этим словом. Окажется, что
слово "влажность" есть не что иное, как смутное обозначение различных
действий, которые не допускают никакого объединения или сведения. Оно
обозначает и то, что легко распространяется вокруг другого тела; и то,
что само по себе не имеет устойчивости; и то, что движется во все
стороны; и то, что легко разделяется и рассеивается; и то, что легко
соединяется и собирается; и то, что легко течет и приходит в движение; и
то, что легко примыкает к другим телам и их увлажняет; и то, что легко
обращается в жидкое или тает, если перед тем пребывало твердым. Поэтому,
если возникает вопрос о применимости этого слова, то, взяв одно
определение, получаем, что пламя влажно, а взяв другое — что воздух не
влажен. При одном — мелкая пыль влажна, при другом — стекло влажно. И
так становится вполне ясным, что это понятие необдуманно отвлечено
только от воды и от обычных жидкостей без какой бы то ни было должной
проверки. 

   Тем не менее в словах имеют место различные степени негодности и
ошибочности. Менее порочен ряд названий субстанций, особенно низшего
вида и хорошо очерченных (так, понятия "мел", "глина" хороши, а понятие
"земля" дурно); более порочный род — такие действия, как производить,
портить, изменять; наиболее порочный род — такие качества (исключая
непосредственные восприятия чувств), как тяжелое, легкое, тонкое, густое
и т. д. Впрочем, в каждом роде одни понятия по необходимости должны быть
немного лучше других, смотря по тому, как воспринимается человеческими
чувствами множество вещей. 

LXI

   Идолы театра не врождены и не проникают в разум тайно, а открыто
передаются и воспринимаются из вымышленных теорий и из превратных
законов доказательств. Однако попытка опровергнуть их решительно не
соответствовала бы тому, что сказано нами. Ведь если мы не согласны ни
относительно оснований, ни относительно доказательств, то невозможны
никакие доводы к лучшему. Честь древних остается незатронутой, у них
ничего не отнимается, потому что вопрос касается только пути. Как
говорится, хромой, идущий по дороге, опережает того, кто бежит без
дороги. Очевидно и то, что, чем более ловок и быстр бегущий по
бездорожью, тем больше будут его блуждания. 

   Наш же путь открытия наук таков, что он немногое оставляет остроте и
силе дарований, но почти уравнивает их. Подобно тому как для проведения
прямой линии или описания совершенного круга много значат твердость,
умелость и испытанность руки, если действовать только рукой,— мало или
совсем ничего не значит, если пользоваться циркулем и линейкой. Так
обстоит и с нашим методом. Однако, хотя отдельные опровержения здесь не
нужны, надо кое-что сказать о видах и классах этого рода теорий. Затем
также и о внешних признаках их слабости и, наконец, о причинах такого
злосчастного долгого и всеобщего согласия в заблуждении, чтобы
приближение к истине было менее трудным и чтобы человеческий разум
охотнее очистился и отверг идолы. 

LXII

   Идолы театра или теорий многочисленны, и их может быть еще больше, и
когда-нибудь их, возможно, и будет больше. Если бы в течение многих
веков умы людей не были заняты религией и теологией и если бы
гражданские власти, особенно монархические, не противостояли такого рода
новшествам, пусть даже умозрительным, и, обращаясь к этим новшествам,
люди не навлекали на себя опасность и не несли ущерба в своем
благосостоянии, не только не получая наград, но еще и подвергаясь
презрению и недоброжелательству, то, без сомнения, были бы введены еще
многие философские и теоретические школы, подобные тем, которые некогда
в большом разнообразии процветали у греков. Подобно тому как могут быть
измышлены многие предположения относительно явлений небесного эфира,
точно так же и в еще большей степени могут быть образованы и построены
разнообразные догматы относительно феноменов философии. Вымыслам этого
театра свойственно то же, что бывает и в театрах поэтов, где рассказы,
придуманные для сцены, более слажены и красивы и скорее способны
удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы из истории. 

   Содержание же философии вообще образуется путем выведения многого из
немногого или немногого из многого, так что в обоих случаях философия
утверждается на слишком узкой основе опыта и естественной истории и
выносит решения из меньшего, чем следует. Так, философы
рационалистического толка выхватывают из опыта разнообразные и
тривиальные факты, не познав их точно, не изучив и не взвесив прилежно.
Все остальное они возлагают на размышления и деятельность ума. 

   Есть ряд других философов, которые, усердно и тщательно потрудившись
над немногими опытами, отважились вымышлять и выводить из них свою
философию, удивительным образом извращая и толкуя все остальное
применительно к ней. 

   Существует и третий род философов, которые под влиянием веры и
почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность
некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и гениев.
Таким образом, корень заблуждений ложной философии троякий: софистика,
эмпирика и суеверие. 

LXIII

   Наиболее заметный пример первого рода являет Аристотель, который
своей диалектикой испортил естественную философию, так как построил мир
из категорий и приписал человеческой душе, благороднейшей субстанции,
род устремления второго порядка[17]; действие плотности и разреженности,
посредством которых тела получают большие и меньшие размеры или
протяженность, он определил безжизненным различием акта и потенции; он
утверждал, что каждое тело имеет свое собственное единственное движение,
если же тело участвует в другом движении, то источник этого движения
находится в другом теле; и неисчислимо много другого приписал природе по
своему произволу. Он всегда больше заботился о том, чтобы иметь на все
ответ и словами высказать что-либо положительное, чем о внутренней
истине вещей. Это обнаруживается наилучшим образом при сравнении его
философии с другими философиями, которые славились у греков.
Действительно, гомеомерии — у Анаксагора, атомы — у Левкиппа и
Демокрита, земля и небо — у Парменида, раздор и дружба — у Эмпедокла,
разрежение тел в безразличной природе огня и возвращение их к плотному
состоянию — у Гераклита — все это имеет в себе что-либо от естественной
философии, напоминает о природе вещей, об опыте, о телах. В физике же
Аристотеля нет ничего другого, кроме звучания диалектических слов. В
своей метафизике он это вновь повторил под более торжественным
названием, будто бы желая разбирать вещи, а не слова. Пусть не смутит
кого-либо то, что и его книгах "О животных", "Проблемы" и в других его
трактатах часто встречается обращение к опыту. Ибо его решение принято
заранее, и он не обратился к опыту, как должно, для установления своих
мнений и аксиом; но, напротив, произвольно установив свои утверждения,
он притягивает к своим мнениям искаженный опыт, как пленника. Так что в
этом отношении его следует обвинить больше, чем его новых последователей
(род схоластических философов), которые вовсе отказывались от опыта. 

LXIV

   Эмпирическая школа философов выводит еще более нелепые и
невежественные суждения, чем школа софистов или рационалистов, потому
что эти суждения основаны не на свете обычных понятий (кои хотя и слабы,
и поверхностны, но все же некоторым образом всеобщи и относятся ко
многому), но на узости и смутности немногих опытов. И вот, такая
философия кажется вероятной и почти несомненной тем, кто ежедневно
занимается такого рода опытами и развращает ими свое воображение; всем
же остальным она кажется невероятной и пустой. Яркий пример этого являют
химики и их учения. У других это вряд ли встречается теперь, разве
только в философии Гильберта. Но пренебречь предосторожностью против
такого рода философий не следует. Ибо я уже предчувствую и предсказываю,
что если люди, побужденные нашими указаниями и распростившись с
софистическими учениями, серьезно займутся опытом, то тогда, вследствие
преждевременной и торопливой горячности разума и его стремления
вознестись к общему и к началам вещей, возможно, возникнет большая
опасность от философий этого рода. Это зло мы должны предупредить уже
теперь. 

LXV

   Извращение философии, вызываемое примесью суеверия или теологии, идет
еще дальше и приносит величайшее зло философиям в целом и их частям.
Ведь человеческий разум не менее подвержен впечатлениям от вымысла, чем
впечатлениям от обычных понятий, философия сутяжная и софистическая
запутывает разум, другая же философия, полная вымыслов и как бы
поэтическая, больше льстит ему. Ибо в людях не меньше честолюбия разума,
чем честолюбия воли, особенно в глубоких и возвышенных дарованиях. 

   Яркий пример этого рода мы видим у греков, в особенности у Пифагора;
но у него философия смешана с грубым и обременительным суеверием. Тоньше
и опаснее это изложено у Платона и у его школы. Встречается оно и в
некоторых разделах других философий — там, где вводятся абстрактные
формы, конечные причины, первые причины, где очень часто опускаются
средние причины, и т п. Этого надо как можно больше остерегаться.
Апофеоз заблуждений есть злейшее дело, и поклонение суетному равносильно
чуме разума. Однако, погрузившись в эту суету, некоторые из новых
философов[18] с величайшим легкомыслием дошли до того, что попытались
основать естественную философию на первой главе книги Бытия, на книге
Иова и на других священных писаниях. Они ищут мертвое среди живого. Эту
суетность надо тем более сдерживать и подавлять, что из безрассудного
смешения божественного и человеческого выводится не только
фантастическая философия, но и еретическая религия. Поэтому спасительно
будет, если трезвый ум отдаст вере лишь то, что ей принадлежит. 

LXVI

   Уже достаточно сказано о сомнительных достоинствах философий,
основанных либо на обычных понятиях, либо на немногочисленных опытах,
либо на суеверии. Пора сказать и о порочности предмета умозрений,
особенно в естественной философии. Ибо разум человеческий заражается
созерцанием того, что совершается в механических искусствах, где тела
чаще всего изменяются путем соединения или разделения, и предполагает,
будто нечто подобное совершается во всеобщей природе вещей. Отсюда
возникла выдумка об элементах и их соединении для образования
естественных тел[19]. С другой стороны, если человек созерцает природу в
ее свободном состоянии, он встречается с видами вещей, животных,
растений, минералов. Отсюда он легко склоняется к заключению, что в
природе существуют какие-то первичные формы вещей, которые природа
стремится воспроизвести, и что остальное разнообразие вещей происходит
из-за препятствий и отклонений, возникающих в процессе творчества
природы, или из-за столкновений различных видов и из пересаживания
одного вида в другой. Первое соображение породило у нас идею о первичных
элементарных качествах, второе — о скрытых свойствах и специфических
способностях[20]. И то и другое относится к роду пустых умствований, в
которых душа успокаивается и отступается от более твердого знания.
Медики, однако, дали нечто лучшее, говоря о вторичных качествах и
действиях вещей: притяжении, отталкивании, разрежении, сгущении,
расширении, сжатии, раздроблении, созревании и т. и. Они преуспели бы
больше, если бы двумя вымыслами (о которых я уже говорил) — элементарных
качеств и специфических способностей — не портили того, что было ими
намечено правильно относительно вторичных качеств, сведением последних к
первичным качествам и их тонким неизмеримым смешениям и если бы еще
более усердным наблюдением довели их до качеств третьей и четвертой
степени, вместо того чтобы преждевременно обрывать исследование.
Подобные же качества (я не говорю те же самые) нужно искать не только в
способах врачевания человеческого тела, но и в изменениях других тел
природы. 

   Еще большее зло исходит из того, что созерцаются и исследуются
покоящиеся основания вещей, из которых — а не движущие, посредством
которых — происходят вещи. Ибо там речь идет о словах, здесь — о
действиях. Ничего не стоят те обычные различения движения, которые
известны в общепринятой естественной философии: возникновение,
уничтожение, увеличение, уменьшение, изменение и перемещение. В самом
деле они означают следующее. Если тело не изменяется ни в чем другом, но
сдвинуто с места, то это перемещение. Если оно остается на своем месте и
в своем виде, но меняет состояние, то это изменение. Если же при
изменении сама масса и количество тела не остаются теми же, то это
движение увеличения или уменьшения. Если же тела меняются настолько, что
меняется самый вид их и сущность и они переходят в другие тела, то это
есть возникновение и уничтожение. Но все это слишком упрощенно и никоим
образом не проникает в природу, ибо это только меры и периоды, а не виды
движения. Они показывают лишь насколько, а не каким образом или из
какого источника. Они ничего не указывают ни в отношении устремления
тел, ни в отношении продвижения их частей, а только, когда движение
представляет чувству вещь резко иной, чем она была, устанавливают свои
разграничения. А когда эти философы хотят объявить что-либо о причинах
движений и на основании этого установить их разделение, они с величайшей
беспечностью вводят различие между естественным и насильственным
движением[21]. Это различие также всецело относится к вульгарным
представлениям, потому что всякое насильственное движение есть также
естественная вещь: внешнее действие заставляет природу вещи действовать
иным образом, нежели раньше. 

   Но если бы кто-нибудь, отбросив все это, заметил, например, что в
телах есть стремление ко взаимному соприкосновению, которое не допускает
разрыва и разобщения единства природы и образования пустоты; или сказал
бы, что в телах есть стремление к возвращению в свои естественные
размеры и протяжения, так что при сжатии или расширении они готовы
тотчас возвратиться в свой прежний объем и протяженность; или сказал бы,
что в телах есть стремление к соединению с массой той же природы, а
именно в плотных — к соединению с земным шаром, в тонких и разреженных —
с окружностью неба, то указал бы на движение физического рода. А те,
перечисленные выше, движения являются только логическими и
схоластическими, как это и становится очевидным из этого сравнения. 

   Не меньшее зло состоит и в том, что в философии и размышлениях своих
они направляют усилия на исследование начал вещей и последних оснований
природы, в то время как вся польза и практическая действенность
заключается в средних аксиомах. Отсюда и получается, что люди продолжают
абстрагироваться от природы до тех пор, пока не приходят к
потенциальной, бесформенной материи; и не перестают рассекать природу до
тех пор, пока не дойдут до атома. И если бы даже они были истинны, то
немногим могли бы содействовать благосостоянию людей. 

LXVII

   Надо также предостеречь разум против той неумеренности, с которой
философы выражают свое согласие или несогласие с чем-либо. Ибо такого
рода неумеренность явно укрепляет идолы и как бы их увековечивает, так
что не остается и доступа для их ниспровержения. 

   Существуют две ошибочные крайности. В одну впадают те, которые легко
приходят к окончательным утверждениям и делают науки докторальными и
догматическими. В другую — те, кто ввел акаталепсию и смутные,
расплывчатые умозрения. Ошибка первого рода подавляет разум, ошибка
второго рода ослабляет его. Так философия Аристотеля уничтожила
полемическими опровержениями остальные философии, наподобие того как
поступают оттоманские султаны со своими братьями[22], и обо всем вынесла
решение. Она сама заново ставит вопросы, по своему усмотрению разрешает
их, так что все оказывается несомненным и определенным. Это сохраняет
силу и находит применение и у ее последователей. 

   Школа Платона ввела акаталепсию сначала как бы для забавы и насмешки,
из ненависти к древним софистам — Протагору, Гиппию и остальным, которые
больше всего боялись показаться сомневающимися в чем-либо. Новая же
Академия возвела акаталепсию в догму и открыто провозгласила ее. Хотя
это более достойно, нежели выносить произвольные решения, ибо они сами
про себя говорили, что в отличие от Пиррона и ефектиков[23] они не
отвергают исследование, а следуют за тем, что представляется вероятным,
правда не считая ничего истинным, все же человеческая душа, раз она
отчаялась найти истину, становится менее деятельной. Отсюда получается,
что люди более склонны к занимательным спорам и разговорам и к блужданию
от одной вещи к другой, чем к строгому исследованию. Но, как мы уже
вначале сказали и постоянно говорим, не следует лишать значения
человеческий разум и чувства, как бы слабы они ни были, но следует
оказывать им помощь. 

LXVIII

   Итак, об отдельных видах идолов и об их проявлениях мы уже сказали.
Все они должны быть отвергнуты и отброшены твердым и торжественным
решением, и разум должен быть совершенно освобожден и очищен от них.
Пусть вход в царство человека, основанное на науках, будет почти таким
же, как вход в царство небесное, "куда никому не дано войти, не
уподобившись детям". 

LXIX

   Порочные же доказательства суть как бы защита и прикрытие идолов. Те
доказательства, которые мы имеем в диалектике, сводятся почти целиком к
тому, что отдают и подчиняют мир человеческим умствованиям, а эти
умствования словам. Между тем доказательства по силе своей сами суть
философии и знания. Ибо, каковы они — правильно или плохо построены,
таковы и философия, и созерцания, которые за ними следуют. Ложны и
невежественны те доказательства, которыми мы пользуемся на том общем
пути, что ведет от вещей и чувств к аксиомам и заключениям. Этот путь
состоит из четырех частей и имеет столько же пороков. Во-первых, порочны
впечатления самого чувства, ибо чувство и сбивает с толку и вводит в
заблуждение. Поэтому должно исправить то, что вводит в заблуждение, и
упредить то, что сбивает с толку. Во-вторых, понятия плохо отвлечены от
впечатлений чувств, неопределенны и спутанны, тогда как должны быть
определенными и хорошо разграниченными. В-третьих, плоха та индукция,
которая заключает об основах наук посредством простого перечисления, не
привлекая исключений и разложений или разделений, которых требует
природа. Наконец, матерь заблуждений и бедствие всех наук есть тот
способ открытия и проверки, когда сначала строятся самые общие
основания, а потом к ним приспособляются и посредством их проверяются
средние аксиомы. Но об этом, чего мы теперь касаемся мимоходом, мы
скажем более пространно, когда, совершенно очистив и исцелив ум, покажем
истинный путь истолкования природы. 

LXX

   Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он
коренится в эксперименте. Ибо если он переносится и на другое, что
считается сходным, и это перенесение не производится должным образом, то
опыт становится обманчивым. Но тот способ пользования опытом, который
люди теперь применяют, слеп и неразумен. И потому, что они бродят и
блуждают без всякой верной дороги и руководствуются только теми вещами,
которые попадаются навстречу, они обращаются ко многому, но мало
подвигаются вперед. Порой они сильно стремятся, порой рассеиваются, и
всегда находят предмет для дальнейших поисков. Можно сказать, что люди
легкомысленно и словно забавляясь производят испытания, слегка изменяя
уже известные опыты, и, если дело не удается, они пресыщаются и
оставляют попытку. Но если даже они принимаются за опыты более вдумчиво,
с большим постоянством и трудолюбием, они вкладывают свою работу в
какой-либо один опыт, например Гильберт — в магнит, алхимики — в золото.
Такой образ действий людей и невежествен и беспомощен. Никто не отыщет
удачно природу вещи в самой вещи — изыскание должно быть расширено до
более общего. 

   Если же они пытаются вывести из опытов какую-либо науку или учение,
то почти всегда с излишне торопливым и несвоевременным усердием
отклоняются к практике. Они так поступают не столько затем, чтобы
получить таким путем пользу и прибыль, но для того, чтобы в какой-нибудь
новой работе добыть доказательство того, что они не без пользы смогут
заниматься и другим, а также и для того, чтобы показать себя другим и
придать большую цену тому, чем они заняты. Так они, наподобие Аталанты,
сходят с пути для того, чтобы поднять золотое яблоко, прерывая тем
временем свой бег и упуская победу из рук. На истинном же пути опыта, на
приведении его к новым творениям должны быть всеми взяты за образец
божественная мудрость и порядок. Бог в первый день творения создал
только свет, отдав этому делу целый день и не сотворив в этот день
ничего материального. Подобным же образом прежде всего должно из
многообразного опыта извлекать открытие истинных причин и аксиом и
должно искать светоносных, а не плодоносных опытов. Правильно же
открытые и установленные аксиомы вооружают практику не поверхностно, а
глубоко и влекут за собой многочисленные ряды практических приложений.
Но о путях опыта, которые заграждены и затруднены не меньше, чем пути
суждения, мы будем говорить после. Здесь мы говорили только об обычном
опыте как о дурном доказательстве. Теперь же порядок вещей требует,
чтобы мы присоединили к этому что-нибудь о тех признаках (о них мы
упомянули ранее), которые свидетельствуют о дурном употреблении
философий и теорий и о причинах этого явления, которое на первый взгляд
кажется столь удивительным и неправдоподобным. Ведь понимание признаков,
или указаний, подготовляет согласие, а объяснение причин устраняет
кажущееся чудо. И то и другое во многом помогает более легкому и
спокойному искоренению идолов из разума. 

LXXI

   Науки, которые у нас имеются, почти все имеют источником греков.
Того, что прибавили римские, арабские или новейшие писатели, немного, и
оно не имеет большого значения[24]; да и каково бы оно ни было, оно
основано на том, что уже открыли греки. Но мудрость греков была
профессорская и расточалась в спорах, а этот род мудрости в наибольшей
степени противен исследованию истины. Поэтому название "софисты",
которое те, кто хотел считаться философами, пренебрежительно прилагали к
древним риторам — Горгию, Протагору, Гиппию, Полу, подходит и ко всему
роду — к Платону, Аристотелю, Зенону, Эпикуру, Теофрасту и к их
преемникам — Хризиппу, Карнеаду и остальным. Разница была лишь в том,
что первый род софистов был бродячий и наемный: они проходили по
городам, выставляли напоказ свою мудрость и требовали платы; другой же
род софистов был более респектабелен и благороден, ибо он состоял из
тех, кто имел постоянное жительство, кто открывал школы и даром поучал
своей философии. Но оба эти рода, хотя и неодинаковые в других
отношениях, состояли из поучающих. Они сводили дело к спорам и строили и
отстаивали некие школы и направления в философии, так что их учения были
подобны "словам праздных стариков к неопытным юношам", как неплохо
пошутил Дионисий над Платоном[25]. Но более древние из греков —
Эмпедокл, Анаксагор, Левкипп, Демокрит, Парменид, Гераклит, Ксенофан,
Филолай и остальные (Пифагора опускаем из-за его суеверий), насколько мы
знаем, не открывали школ, но с большей сдержанностью, строгостью и
простотой, т. е. с меньшим самомнением и хвастовством, отдавались
отысканию истины. И потому-то они, как мы полагаем, достигли большего.
Только труды их с течением времени были вытеснены теми более
легковесными, которые больше соответствуют и более угодны обычному
пониманию и вкусу, ибо время, подобно реке, доносит до нас более легкое
и раздутое, поглощая более тяжелое и твердое. Но и эти философы не были
вполне свободны от порока их нации: они слишком склонялись к тщеславию и
суетности основания школ и снисканию славы в народе, Нельзя надеяться на
отыскание истины, когда склоняются к суетностям этого рода. И не должно
упускать из виду известное суждение или, скорее, пророчество египетского
жреца о греках: "Они всегда были детьми и не владели ни древностью
науки, ни наукой древности"[26]. И действительно, у них была детская
черта: они были скоры на болтовню, но не могли создавать. Их мудрость
представляется богатой словами, но бесплодной в делах. Итак, указания
для суждения о той философии, которой ныне пользуются, получаемые на
основании ее начал и происхождения, неблагоприятны. 

LXXII

   Те указания, или признаки, которые могут быть почерпнуты из природы
времени и века, немногим лучше почерпнутых из природы места и народа.
Ибо в ту эпоху знание было слабым и ограниченным как по времени, так и
по пространству, а это хуже всего для тех, кто все возлагает на опыт. У
греков не было тысячелетней истории, которая была бы достойна имени
истории, а только сказки и молва древности. Они знали только малую часть
стран и областей мира и без различения называли всех живущих на севере
скифами, а всех живущих на западе кельтами. В Африке они ничего не знали
дальше ближайшей части Эфиопии, в Азии — ничего дальше Ганга. Тем более
ничего они не знали про области Нового Света, хотя бы по слуху или по
какой-нибудь твердой и определенной молве. Мало того, многие климаты и
зоны, в которых живут и дышат бесчисленные народы, были ими объявлены
необитаемыми; наконец, странствия Демокрита, Платона, Пифагора — отнюдь
не дальние, а, скорее, пригородные — прославлялись ими как что-то
великое. В наше же время становятся известными многие части Нового Света
и самые отдаленные части Старого Света, и до бесконечности разрослась
груда опытов. Поэтому, если мы, подобно астрологам, будем истолковывать
сопутствующие знаки из времени происхождения или рождения этих
философий, то ничего значительного для них, по-видимому, не обнаружим. 

LXXIII

   Среди указаний, или признаков, нет более верного и заслуживающего
внимания, чем принесенные плоды. Ибо плоды и практические изобретения
суть как бы поручители и свидетели истинности философий. И вот из всех
философий греков и из частных наук, происходящих из этих философий, на
протяжении стольких лет едва ли можно привести хотя бы один опыт,
который облегчал бы и улучшал положение людей и который действительно
можно было бы приписать умозрениям и учениям философии. Цельс прямодушно
и благоразумно признает это, говоря, что в медицине сначала были найдены
опыты, а потом люди стали рассуждать о них, искать и приписывать им
причины, и не бывало наоборот — чтобы из философии и из самого знания
причин открывали и черпали опыт[27]. Поэтому неудивительно, что у
египтян, которые наделяли божественностью и святостью изобретателей
вещей, больше было изображений неразумных животных, чем людей, ибо
неразумные животные открыли многое посредством естественных побуждений,
а люди своими речами и рассуждениями произвели мало или ничего не
произвели. 

   Кое-что принесла деятельность алхимиков, но как бы случайно и
мимоходом или из некоторого видоизменения опытов (как обычно делают
механики), а не благодаря какому-либо искусству или теории. Ибо та
теория, которую они измыслили, больше вносит путаницы в опыты, чем
способствует им. Также и те, кто погрузился в так называемую
естественную магию, открыли немногое, да она и легковесна, и близка к
плутовству. Как религия предписывает, чтобы вера обнаруживалась в делах,
так то же самое наилучшим образом применимо и к философии: судить о ней
нужно по плодам и считать суетной ту, которая бесплодна, особенно если
вместо плодов винограда и оливы она приносит шипы и чертополох споров и
препирательств. 

LXXIV

   Указания должно также брать из роста и развития философии и наук. Ибо
то, что основано на природе, растет и преумножается, а то, что на
мнении, меняется, но не растет. Поэтому, если бы эти учения не были
подобны растениям, оторванным от своих корней, а держались бы у древа
природы и питались бы от него, то никак не случилось бы того, что мы
видим совершающимся уже в течение двух тысячелетий: науки не выходят из
своей колеи, остаются почти в том же состоянии и не получают заметного
приращения; они даже более процветали у первых создателей, а затем
пришли в упадок. В механических же искусствах, основание которых —
природа и свет опыта, мы видим, происходит обратное. Механические
искусства (с тех пор как они привлекли к себе внимание), как бы
исполненные некоего дыхания, постоянно крепнут и возрастают. В своем
непрерывном возвышении они вначале кажутся грубыми, затем оцениваются
как полезные и наконец становятся почитаемыми. 

LXXV

   Должно рассмотреть еще одно указание, если только это уместно назвать
указанием, ибо здесь, скорее, свидетельство, притом самое сильное из
всех свидетельств. Это собственное признание сочинителей, за которыми
люди ныне следуют. Ведь даже те, кто с такой твердой уверенностью судит
о вещах, все же обращаются к жалобам на тонкость природы, смутность
вещей и слабость человеческого разума, когда по временам приходят в
себя. И если бы это делалось попросту, то могло бы одних, более
боязливых, отвратить от дальнейших изысканий, а других, более смелых и
бодрых разумом, побудить и вдохновить к дальнейшему движению вперед.
Однако они не довольствуются признанием этого для себя, но оставляют за
пределами возможного все то, что было не познано или не затронуто ими
или их учителями, и как бы на основе своего знания, умения и опыта
провозглашают, что это невозможно познать или совершить. Так они с
величайшей надменностью и завистью обращают слабость своих открытий в
клевету против самой природы и в малодушие всех других. Отсюда и
возникла школа Новой Академии, которая открыто провозгласила акаталепсию
и приговорила людей к вечному мраку. Отсюда и мнение, что формы или
истинные отличия вещей, которые в действительности суть законы чистого
действия, открыть невозможно и что они лежат за пределами человеческого.
Отсюда и эти суждения в области действия и практики: что тепло солнца
совершенно отличается от тепла огня, т. е. что не следует людям думать,
будто с помощью огня можно вывести или образовать что-либо подобное
тому, что происходит в природе. Отсюда и это суждение: только
составление есть работа человека, а смешивание — работа единой
природы[28], т. е. люди не должны надеяться посредством науки произвести
или преобразовать какое-либо из тел природы. Итак, это свидетельство
легко убедит людей в том, что им не следует соединять свою судьбу и
труды с учениями, которые не только безнадежны, но и посвящены
безнадежному. 

LXXVI

   Нельзя оставить без внимания и то указание, что среди философов
некогда было столько противоречий и такое разнообразие самих школ. Это
достаточно показывает, что дорога от чувств к разуму не была достаточно
надежна, так как один и тот же предмет философии (а именно природа
вещей) в столь смутных и многообразных блужданиях был расхищен и
разделен на части. И хотя в настоящее время разногласия и противоречия
учений относительно самих начал и систем философии в большей части уже
угасли, однако еще остаются бесчисленные вопросы и споры относительно
отдельных частей философии. А это ясно доказывает, что ни в самих
философиях, ни в способе доказательств нет ничего верного или здравого. 

LXXVII

   Люди полагают, что философия Аристотеля во всяком случае принесла
большее единогласие, ибо, после того как она появилась, более древние
философии прекратили свой рост и были преданы забвению, а в те времена,
которые да нею последовали, не было открыто ничего лучшего; так что эта
философия столь хорошо построена и обоснована, что покорила себе и
прошедшее и будущее время. Но, во-первых, ложно то, что люди думают о
прекращении древних философий после выхода трудов Аристотеля. Еще долго
после того, до самых времен Цицерона и до последовавших за ними веков,
существовали труды древних философов. Но позднее, когда по причине
нашествия варваров на Римскую империю человеческая наука потерпела как
бы кораблекрушение, тогда-то философии Аристотеля и Платона были
сохранены потоком времени, как доски из более легкого и менее твердого
материала. Обманулись люди и относительно единогласия, если рассмотреть
дело внимательнее. Ибо истинное единогласие состоит в совпадении
свободных суждений после того, как вопрос исследован. Но величайшее
большинство тех, кто пришел к согласию с философией Аристотеля,
подчинилось ей по причине составленного заранее решения и авторитета
других. Это, скорее, послушание и подчинение, чем согласие. Но если бы
даже это было истинное и широкое согласие, то согласие не только не
должно считаться надежным авторитетом, а, наоборот, служит сильным
доводом в пользу противного мнения. Общее согласие — самое дурное
предзнаменование в делах разума, исключая дела божественные и
политические, где есть право подачи голоса. Ибо большинству нравится
только то, что поражает воображение и охватывает ум сплетением обычных
понятий, как сказано выше. Поэтому отлично подходит к делам разума то,
что Фокион говорил о нравах: "Люди, если многие соглашаются и одобряют
их, должны тотчас проверить себя, не ошиблись ли в чем и не согрешили
ли"[29]. Этот признак принадлежит к самым неблагоприятным. Итак, уже
сказано, что указания для истинности и здравости философий и наук,
которыми ныне пользуются, неблагоприятны, брать ли их из самих начал
философии и наук, или из их результатов, или из их движения вперед, или
из признания сочинителей, или из общего согласия. 

LXXVIII

   Теперь нужно подойти к причинам заблуждений и столь долгого
сохранения их во все века. Причины эти многочисленны и могущественны и
устраняют всякое удивление тому, что все приведенное мной оставалось до
сих пор скрытым от людей. Остается удивляться только тому, что оно
теперь наконец пришло на ум одному из смертных и возникло в чьей-то
мысли. Мы даже считаем, что это, скорее, дело счастливого случая, чем
какой-либо выдающейся способности. Это, скорее, надо считать порождением
времени, чем дарования. 

   Во-первых, число всех веков, если правильно поразмыслить, оказывается
весьма малым: ибо из двадцати пяти столетий, которые обнимают наука и
память людей, едва ли можно выбрать и отделить шесть столетий, которые
были бы плодотворны для науки или полезны для ее развития. Пустых,
заброшенных областей во времени не меньше, чем в пространстве. По
справедливости можно насчитать только три периода наук: один — у греков,
другой — у римлян, третий — у нас, т. е. у западных народов Европы, и
каждому из них можно уделить не более двух столетий. А промежуточные
времена мира были несчастливы в посеве и урожае наук. И нет причины для
того, чтобы упоминать арабов или схоластов, потому что в эти
промежуточные времена они, скорее, подавляли науку многочисленными
трактатами, чем прибавляли ей вес[30]. Итак, первая причина такого
ничтожного преуспевания наук по всей справедливости должна быть отнесена
к ограниченности времени, которое благоприятствовало им. 

LXXIX

   На втором месте предстает причина, несомненно, величайшего значения.
Она состоит в том, что на протяжении тех самых времен, когда
человеческий разум и научные занятия процветали в наиболее высокой
степени или хотя бы посредственно, естественной философии уделялась
самая малая доля человеческих трудов. А между тем именно она должна
почитаться великой матерью наук. Ибо все науки и искусства, оторванные
от ее ствола, хотя и могут быть усовершенствованы и приспособлены для
практики, но вовсе не могут расти. Известно же, что, после того как
христианская вера была принята и окрепла, преобладающая часть лучших
умов посвящала себя теологии. Этому были отданы высшие награды; этому
были в изобилии предоставлены средства вспомоществования всякого рода;
это занятие теологией преимущественно и поглотило ту треть, или тот
период времени, который принадлежит нам, западным европейцам. Тем более
что в одно и то же примерно время начали процветать науки и разгораться
религиозные споры. В предшествующую же эпоху, в продолжение второго
периода, у римлян, лучшие мысли и усилия философов были отданы моральной
философии, которая была для язычников как бы теологией. Даже величайшие
умы посвящали себя в те времена чаще всего гражданским делам вследствие
величины Римской империи, которая нуждалась в работе очень многих людей.
Время же, в течение которого естественная философия более всего
процветала у греков, было наименее продолжительно. Ибо и в более древние
времена все те семеро, которых называли мудрецами, за исключением
Фалеса, посвятили себя моральной философии и политике; и в последующие
времена, когда Сократ низвел философию с неба на землю, моральная
философия приобрела еще большую силу и отвращала разум людей от
естественной. 

   Даже тот самый период времени, когда исследования природы шли
оживленно, испортили и сделали бесполезным противоречия и домогательства
новых учений. Следовательно, поскольку в эти три периода естественная
философия по большей части испытывала пренебрежение и затруднение,
неудивительно, что люди мало успели в этом деле, раз они занимались
совсем другим. 

LXXX

   Сюда присоединяется, что даже в числе тех, кто занимался естественной
философией, она едва ли имела хотя бы одного вполне свободного и
полностью отдавшегося ей человека (особенно в недавние времена), разве
только нам укажут на пример какого-нибудь монаха, размышляющего в своей
келье, или знатного вельможу в своем поместье; естественная философия
сделалась как бы переходом и мостом к чему-либо другому. 

   Итак, эта великая матерь наук недостойным образом была низведена до
обязанностей служанки, которая помогает в работе медицине и математике и
которая омывает незрелый разум юношей и как бы окропляет их первой
краской для того, чтобы потом они уже легче и удобнее воспринимали
другие. Между тем пусть никто не ждет большого прогресса в науках,
особенно в их действенной части, если естественная философия не будет
доведена до отдельных наук или же если отдельные науки не будут
возвращены к естественной философии. Оттого и получается, что у
астрономии, оптики, музыки, у многих видов механики и у самой медицины и
даже — что более всего достойно удивления — у моральной и гражданской
философии и науки логики почти нет никакой глубины, что они только
скользят по поверхности и разнообразию вещей. Ибо, после того как эти
отдельные науки были построены и разграничены, их уже более не питает
естественная философия, которая могла бы их наделить новыми силами для
роста из ее источников и истинного созерцания движений, лучей, звуков,
строения и формы тел, страстей и умственных восприятий. Итак,
неудивительно, что науки не растут, ибо они отделены от своих корней. 

LXXXI

   Очевидна далее и еще одна великая и могущественная причина того, что
науки мало продвинулись вперед. Состоит она в следующем. Не может
правильно совершаться ристание, если сама мета[31] положена и утверждена
неправильно. Подлинная же и надлежащая мета наук не может быть другой,
чем наделение человеческой жизни новыми открытиями и благами. Но
подавляющее большинство людей науки ничего в этом не смыслит. Это
большинство — только наставители и доктринеры, и лишь иногда случится,
что мастер с более острым умом, желая славы, устремится к какому-либо
новому открытию. Это он совершает почти с убытком для своего достояния.
Но большинство не только не ставит себе целью увеличение всего
содержания наук и искусств, но даже из имеющегося содержания ищет и
берет не больше, чем может обратить для целей поучения или наживы или
для того, чтобы прославить свое имя, или для другой прибыли этого рода.
А если найдется кто-либо из множества ученых, кто стремится к науке с
благородной склонностью и ради нее одной, то и он скорее обратится к
разнообразию существующих учений, чем к строгому и непреклонному
разысканию истины. Если же кто-либо другой и окажется, возможно, более
строгим искателем истины, то и он поставит себе целью истину такого
назначения, которая удовлетворит ум и разумение указанием причин вещей,
известных уже ранее, а не ту, которая ведет к новым достижениям в
практике и к новому свету аксиом. Поэтому если до сих пор никто не
определил хорошо конечную цель наук, то не удивительно, что во всем
подчиненном этой конечной цели последовало блуждание. 

LXXXII

   Подобно тому как люди плохо определяли конечную цель и мету наук, так
же избирали они дорогу совершенно ошибочную и непроходимую, даже когда
цель определялась ими правильно. И если кто поразмыслит, он будет
глубоко поражен, что ни у кого из смертных не было заботы и попечения о
том, чтобы открыть и проложить дорогу человеческому разуму при помощи
самого чувства и приведенных в порядок и хорошо построенных опытов, но
все было предоставлено или мраку преданий, или круговращению
силлогизмов, или случайности и произволу смутного, неупорядоченного
опыта. Пусть кто-нибудь усердно и трезво подумает над тем, каков тот
путь, которого люди привыкли держаться в исследовании и открытии
какой-либо вещи,— он прежде всего заметит, без сомнения, простой и
безыскусственный метод открытия, наиболее свойственный людям. Этот метод
состоит не в чем другом, как в том, что человек, готовясь и приступая к
какому-либо исследованию, прежде всего отыскивает и изучает сказанное об
этом другими, затем он прибавляет свои соображения и посредством
усиленной работы разума возбуждает свой дух и как бы призывает его
открыть свои прорицания. Тут все лишено основания и сводится только ко
мнениям. 

   Иной призывает для открытия диалектику, которая имеет лишь
номинальное отношение к тому, что рассматривается. Ибо открытие
посредством диалектики не есть открытие начал и особых аксиом, из
которых слагаются науки, но только того, что по видимости сообразно с
ними. А более пытливых и настойчивых, более ревностных в своем деле,
призывающих диалектику доказать или открыть начала или первые аксиомы,
она известным ответом отталкивает к вере и как бы к клятве на верность
какой-либо науке. 

   Остается просто опыт, который зовется случайным, если приходит сам, и
экспериментом, если его отыскивают. Но этот род опыта есть не что
другое, как, по пословице, развязанная метла[32] или хождение ощупью,
как ходят ночью, трогая все, что попадается навстречу, чтобы выбраться
на верную дорогу, тогда как гораздо полезнее и обдуманнее было бы для
них подождать дня или зажечь свет и затем уже вступить на дорогу.
Истинный же метод опыта сначала зажигает свет, потом указывает светом
дорогу: он начинает с упорядоченного и систематического опыта, отнюдь не
превратного и отклоняющегося в сторону, и выводит из него аксиомы, а из
построенных аксиом — новые опыты; ведь и божественное слово не
действовало на массу вещей без распорядка! 

   И потому пусть люди перестанут удивляться тому, что путь наук еще не
пройден, ибо они вовсе сбились с дороги, решительно оставив и покинув
опыт или путаясь и блуждая в нем, как в лабиринте. Правильно же
построенный метод неизменной стезей ведет через леса опыта к открытию
аксиом. 

LXXXIII

   Указанное зло достигло устрашающих размеров, выросши из некоего
укоренившегося исстари надменного и вредоносного мнения, или суждения.
Оно состоит в том, что достоинство человеческого разума будет умалено,
если он долго и много будет обращаться к опыту и частным вещам,
подлежащим чувству и определенным в материи, тем более что вещи этого
рода требуют прилежного искания и они слишком низменны для того, чтобы о
них размышлять, слишком грубы, чтобы о них говорить, слишком неизящны
для того, чтобы ими пользоваться, бесконечны по количеству и
недостаточны по совершенству. И вот, дело дошло до того, что истинная
дорога не только покинута, но даже закрыта и заграждена, а опыт
находится в совершенном пренебрежении, не говоря уже о том, что он
оставлен или дурно управляем. 

LXXXIV

   Помимо того людей удерживали от движения вперед и как бы околдовывали
благоговение перед древностью, влияние людей, которые считались великими
в философии, и обусловленные этим единогласие и согласие. О единогласии
уже сказано выше. 

   Что же касается древности, то мнение, которого люди о ней
придерживаются, вовсе не обдуманно и едва ли согласуется с самым словом.
Ибо древностью следует почитать престарелость и великий возраст мира, а
это должно отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту
мира, который был у древних. Этот возраст по отношению к нам древен и
более велик, а по отношению к самому миру нов и менее велик. И подобно
тому как мы ожидаем от старого человека большего знания и более зрелого
суждения о человеческих вещах, чем от молодого, по причине опытности и
разнообразия и обилия вещей, которые он видел, о которых он слышал и
размышлял, так и от нашего времени, если только оно познает свои силы и
пожелает испытать и напрячь их, следует ожидать большего, чем от былых
времен, ибо это есть старшее время мира, собравшее в себе бесконечное
количество опытов и наблюдений. 

   Не должно считать малозначащим и то, что дальние плавания и
странствования (кои в наши века участились) открыли и показали в природе
много такого, что может подать новый свет философии. Поэтому было бы
постыдным для людей, если бы границы умственного мира оставались в
тесных пределах того, что было открыто древними, тогда как в наши
времена неизмеримо расширились и прояснились пределы материального мира,
т. е. земель, морей, звезд. 

   А что касается авторов, то высшее малодушие состоит в том, чтобы
воздавать им бесконечно много, а у времени — у этого автора авторов и
источника всякого авторитета — отнимать его права. Ибо правильно
называют истину дочерью времени, а не авторитета. Поэтому неудивительно,
что чары древности, писателей и единогласия столь связали мужество
людей, что они, словно заколдованные, не смогли свыкнуться с самими
вещами. 

LXXXV

   Не только восхищение перед древностью, авторитетом и единогласием
побудило деятельность людей успокоиться на том, что уже открыто, но и
восхищение перед самими творениями, изобилие которых уже давно создано
человеческим родом. Ибо если кто-либо обратит взор на разнообразие вещей
и прекраснейшее оборудование, которое механические искусства собрали и
ввели для удобства людей, то он склонится, скорее, к тому, чтобы
восхищаться богатством человечества, чем почувствовать его нужду, не
замечая, что первичные наблюдения человека и те дела природы, кои суть
как бы душа и первое движение всего этого разнообразия, не многочисленны
и не глубоко почерпнуты, что остальное относится только к терпеливости
людей и к тонкому и правильному движению руки или орудий. Например, часы
есть, несомненно, тонкая, тщательно изготовленная вещь, которая
подражает небесному кругу своим вращением и биению сердца животных
последовательным и размеренным движением. И все же эта вещь зависит от
одной или двух аксиом природы. 

   А если кто-либо будет рассматривать тонкость свободных искусств или
также изощренность в обработке естественных тел посредством механических
искусств и рассмотрит вещи такого рода, как открытие небесных движений в
астрономии, гармонии в музыке, алфавита (которым до сих пор не
пользуются в государстве китайцев) в грамматике, или, возвращаясь к
механическим искусствам, дела Вакха и Цереры, т. е. приготовление вина и
пива, хлеба или даже изысканных яств, искусство перегонки жидкостей и
тому подобное, то пусть он хорошенько подумает, сколько же должно было
миновать времени для того, чтобы привести эти вещи к тому совершенству,
какое они теперь имеют (ведь все это — открытия древние, за исключением
перегонки жидкостей)[33], в сколь малой степени они получены из
наблюдений и аксиом природы (как об этом уже сказано по поводу часов) и
как легко и как бы случайными совпадениями и удачными наблюдениями все
это могло быть открыто; обдумав это, он легко освободится от всякого
восхищения и скорее пожалеет о человеческом жребии, о том, что так
незначительны, бедны были во все века вещи и открытия. А кроме того,
упомянутые сейчас открытия более древни, чем философия и науки. Так что
если говорить правду, то вместе с началом рациональных и догматических
наук этого рода прекратилось открытие полезных дел. 

   Если кто-либо обратится от мастерских к библиотекам и придет в
восхищение от безграничного разнообразия книг, которое мы видим, то,
исследовав и прилежнее рассмотрев содержание и предмет самих книг, он,
конечно, поразится противоположному. После того как он заметит
бесконечные повторения и то, как люди говорят и толкуют об одном и том
же, он перейдет от восхищения перед разнообразием к удивлению перед
малочисленностью тех вещей, которые до сих пор владели умами людей. 

   Если же кто-либо направит внимание на рассмотрение того, что более
любопытно, чем здраво, и глубже рассмотрит работы алхимиков и магов, то
он, пожалуй, усомнится, чего эти работы более достойны — смеха или слез.
Алхимик вечно питает надежду, и, когда дело не удается, он это относит к
своим собственным ошибкам. Он обвиняет себя, что недостаточно понял
слова науки или писателей, и поэтому обращается к преданиям и
нашептываниям. Или он думает, что ошибка в каких-то мелких подробностях
его работы, и поэтому до бесконечности повторяет опыт. Когда же в
течение своих опытов он случайно приходит к чему-либо новому по
внешности или заслуживающему внимания по своей пользе, он питает душу
доказательствами этого рода и всячески превозносит и прославляет их, а в
остальном хранит надежду. Не следует все же отрицать, что алхимики
изобрели немало и подарили людям полезные открытия. Однако к ним неплохо
подходит известная сказка о старике, который завещал сыновьям золото,
зарытое в винограднике, но притворился, будто не знает точного места,
где оно зарыто. Поэтому его сыновья прилежно взялись за перекапывание
виноградника, и хотя они и не нашли никакого золота, но урожай от этой
обработки стал более обильным. 

   Те же, кто занимался естественной магией, те, кто все сводил к
симпатии и антипатии в силу праздных и беспочвенных догадок, приписывали
вещам удивительные способности и действия. Даже если они чего-нибудь
достигли, то эти дела более поразили своей новизной, чем принесли пользу
своими плодами. 

   В суеверной же магии (если о ней надо говорить) следует обратить
внимание на то, что существуют предметы определенного рода, общие у всех
народов, во все века и даже во всех религиях, на которых играют и на
которых основываются науки тайные и суеверные. Опустим их рассмотрение,
хотя вовсе не удивительно, что мнение о богатстве этих наук явилось
причиной их бедности. 

LXXXVI

   Восхищение людей перед учениями и науками, само по себе уже
достаточно наивное и почти детское, преумножено еще хитростью и уловками
тех, кто занимался науками и преподавал их. Ибо они представляют их с
таким тщеславием и напыщенностью и приводят их к взору человека столь
преображенными и как бы замаскированными, как если бы они были
совершенны и доведены до полной законченности. Если посмотреть на их
метод и разделы, то может показаться, что они объемлют и заключают в
себе все, что может быть отнесено к их предмету. И хотя их части плохо
заполнены и подобны пустым ящикам, все же для обычного разумения они
представляются как формы и основания целостной науки. 

   Первые же и древнейшие искатели истины, более добросовестные и более
удачливые, обычно те знания, которые хотели почерпнуть из созерцания
вещей и сделать пригодными для пользования, заключали в афоризмы, т. е.
в короткие изречения, разрозненные и не связанные методом; они не
притворялись, что владеют всеобщей наукой, и не обещали этого. А при
нынешнем положении не удивительно, если люди ничего не ищут за пределами
того, что им было передано как уже давно вполне законченное по
совершенству и охвату. 

LXXXIVII

   Даже древнее стало пользоваться большим почитанием и доверием
вследствие суетности и легкомыслия тех, кто предложил новое,— в
особенности в действенной и практической части естественной философии.
Ведь немало было хвастливых и сумасбродных людей, которые отчасти из
легкомыслия, отчасти в целях обмана осыпали человеческий род такими
обещаниями, как: продление жизни, предотвращение старости, облегчение
страданий, исправление природных недостатков, ублажение чувств,
обуздание и возбуждение страстей, озарение и возвышение способностей
разума, превращение вещества, усиление и умножение движений по желанию,
изменение погоды и климата, управление небесными влияниями, предсказания
будущего, приближение отдаленного, раскрытие тайного, и обещали и сулили
еще многое другое. Немногим ошибется тот, кто скажет, что в учениях
философии существует такое же различие между суетностями этих щедрых
дарителей и истинными науками, какое в рассказах истории существует
между делами Юлия Цезаря или Александра Македонского и Амадиса
Галльского или Артура Британского[34]. Ведь эти славнейшие полководцы
совершили много больше, чем выдумано содеянного теми призрачными
героями, и они совершили это способом и путем действий отнюдь не
сказочным и волшебным. Не следует отказывать в вере истинному известию
по той причине, что доверие было уже обмануто сказками. При всем том
совсем не удивительно, если есть большое предубеждение против новых
предложений (особенно когда поминают и об их применении в практике)
из-за тех обманщиков, которые пытались делать нечто подобное. Ибо
полнейшая суетность и вызываемое ею отвращение разрушили ныне всякое
величие попыток такого рода. 

LXXXVIII

   Но еще больше нанесла наукам вреда мелочность и ничтожность тех
задач, которые ставит перед собой человеческая деятельность. И притом,
что хуже всего, эта мелочность предстает не без тщеславия и надменности.


   Прежде всего во всех науках мы встречаем ту же ставшую обычной
уловку, что создатели любой науки обращают бессилие своей науки в
клевету против природы. И то, что недостижимо для их науки, то они на
основании той же науки объявляют невозможным и в самой природе. Конечно,
никакая наука не может быть осуждена, раз она сама же и судит. Так и
философия, которой теперь располагают, содержит в своих недрах некие
положения, касающиеся того (если рассмотреть более тщательно), чтобы
совершенно убедить людей в невозможности ожидать от науки или от труда
человека ничего высокого, такого, что могло бы повелевать природой и
подчинить ее, как это уже было выше сказано о разнородности тепла светил
и огня и о смешении. Все это, если изучить это более основательно,
представляет несправедливую оценку человеческих сил и ведет к
надуманному и искусственному отчаянию, которое не только рассеивает
обнадеживающие предсказания, но и отсекает все побуждения и стремления к
деятельности и уничтожает всякую возможность успеха самого опыта. Ведь,
стремясь к тщетной и суетнейшей славе, они заботятся только о том, чтобы
их наука расценивалась как совершенная и чтобы все оставшееся до сих пор
не открытым или не познанным считалось вообще недоступным открытию и
познанию в будущем. Если же кто и посвящает себя этому делу и пытается
открыть что-либо новое, то он ставит перед собой цель отыскать и
исследовать какое-либо одно открытие, и не больше. Он будет исследовать
или природу магнита, или прилив и отлив моря, систему неба и тому
подобное, что кажется заключающим в себе некую тайну и до сих пор
рассматривалось безуспешно. А между тем величайшее невежество
представляет собой исследование природы какой-либо вещи в ней самой. Ибо
та же самая природа, которая в одних вещах кажется скрытой и тайной, в
других вещах очевидна и почти ощутима; в этих вещах она возбуждает
восхищение, а в тех даже не привлекает внимания. Так обстоит дело с
природой плотности, которую в дереве или камне не замечают,
довольствуясь названием твердости и не задаваясь вопросом о
сопротивлении разделению и разрыву непрерывности; но то же самое явление
кажется замечательным и замысловатым в пленке водяных пузырей, которые
любопытнейшим образом принимают форму полушария, так что на мгновение
задерживается разрыв непрерывности. 

   Так то, что в одних вещах считается скрытым, в других имеет явную и
обычную природу, и она никогда не позволит рассмотреть себя, если опыты
и наблюдения людей будут вращаться только в пределах первого. Вообще же
обыкновенно в делах механических новыми открытиями считаются, если
кто-либо тоньше обработал уже сделанное изобретение, или красивее убрал
его, или соединил и сложил с чем-либо, или удобнее сочетал с
пользованием, или представил работу в большем или меньшем размере, чем
она была прежде, и тому подобное. 

   Поэтому совсем не удивительно, что значительные и достойные
человеческого рода открытия не извлечены на свет, если люди
удовлетворяются и восхищаются такими малыми и детскими задачами и притом
еще считают, что в них они добиваются или достигают чего-то великого. 

LXXXIX

   Нельзя упускать и то, что во все века естественная философия
встречала докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и
слепое, неумеренное религиозное рвение. Так, мы видим у греков, что те,
которые впервые предложили непривычному еще человеческому слуху
естественные причины молнии и бурь, были на этом основании обвинены в
неуважении к богам[35]. И немногим лучше отнеслись некоторые древние
отцы христианской религии к тем, кто при помощи вернейших доказательств
(против которых ныне никто в здравом уме не станет возражать) установил,
что Земля кругла и как следствие этого утверждал существование
антиподов[36]. 

   Более того, по теперешнему положению дел условия для разговоров о
природе стали более жестокими и опасными по причине учений и методов
схоластов. Ибо схоласты не только в меру своих сил привели теологию в
порядок и придали ей форму науки, но и вдобавок еще добились того, что
строптивая и колючая философия Аристотеля смешалась, более чем
следовало, с религией. 

   Сюда же (хотя и иным образом) относятся и рассуждения тех, кто не
постеснялся выводить и подкреплять истинность христианской религии из
авторитетов философов. Они с большой пышностью и торжественностью
прославляют этот как бы законный союз веры и рассудка и стараются
привлечь души людей приятным разнообразием вещей, тогда как недостойным
образом смешивают божественное и человеческое. Но в подобном смешении
теологии и философии охватывается только то, что принято ныне в
философии, а новое, хотя бы и измененное к лучшему, чуть ли не
изгоняется и искореняется. 

   Наконец, мы видим, что по причине невежества некоторых теологов
закрыт доступ к какой бы то ни было философии, хотя бы и самой лучшей.
Одни просто боятся, как бы более глубокое исследование природы не
перешло за дозволенные пределы благочестия; при этом то, что было
сказано в священных писаниях о божественных тайнах и против тех, кто
пытается проникнуть в тайны божества, превратно применяют к скрытому в
природе, которое не ограждено никаким запрещением. Другие более
находчиво заключают, что если обычные причины не известны, то все можно
легче приписать божественной длани и жезлу; и это они считают в высшей
степени важным для религии. Все это есть не что иное, как "желание
угождать Богу ложью". Иные опасаются, как бы движения и изменения
философии не стали примером для религии и не положили бы ей конец.
Другие, наконец, очевидно, озабочены тем, как бы не было открыто в
исследовании природы чего-нибудь, что опрокинет или по крайней мере
поколеблет религию (особенно у невежественных людей). Опасения этих двух
последних родов кажутся нам отдающими мудростью животных, словно эти
люди в отдаленных и тайных помышлениях своего разума не верят и
сомневаются в прочности религии и в главенстве веры над рассудком и
поэтому боятся, что искание истины в природе навлечет на них опасность.
Однако если здраво обдумать дело, то после слова Бога естественная
философия есть вернейшее лекарство против суеверия и тем самым
достойнейшая пища для веры. Поэтому ее справедливо считают вернейшей
служанкой религии: если одна являет волю Бога, то другая — его
могущество. Ибо не ошибся тот. кто сказал: "Вы блуждаете, не зная
Писания и могущества Бога"[37], соединив и сочетав, таким образом,
нерушимой связью осведомление о воле и размышление о могуществе. Поэтому
неудивительно, что естественная философия была задержана в росте, так
как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей,
вследствие невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведена
от естественной философии и перешла на противоположную сторону. 

XC

   Кроме того, в нравах и обычаях школ, академий, коллегий и тому
подобных собраний, которые предназначены для пребывания в них ученых
людей и для служения учености, все оказывается противным движению наук
вперед. Ибо чтения и упражнения расположены так, что нелегко может
кому-либо прийти в голову обдумывание и созерцание того, что отличается
от привычного. 

   А если тот или другой, возможно, отважится воспользоваться свободой
суждения, то он сможет возложить эту работу только на себя одного. От
общения с другими он не получит для себя ничего полезного. Если же он и
это перенесет, то убедится все же, что эта деятельность и отвага
составляют немалое препятствие в снискании благополучия. Ведь в случаях
такого рода старания людей заключены, как в темнице, в писаниях
некоторых авторов. А если кто-либо не согласится с ними, то он будет
тотчас обвинен как бунтарь и алчный до перемен человек. Между тем велико
различие между гражданскими делами и науками: ведь опасность,
происходящая от нового движения, совсем не та, что от нового света.
Действительно, в гражданских делах даже изменения к лучшему вызывают
опасения смуты, ибо гражданские дела опираются на авторитет, единомыслие
и общественное мнение, а не на доказательства. В науках же и искусствах,
как в рудниках, все должно шуметь новыми работами и дальнейшим
продвижением вперед. Но так должно быть согласно здравому смыслу; в
жизни это иначе: указанный выше порядок в руководстве науками и учением
как тяжелое бремя издавна подавляет их рост. 

XCI

   Однако если бы даже это недоброжелательство, о котором сказано выше,
и прекратилось, то и тогда достаточным препятствием для роста наук
оставалось бы то, что деятельность и усилил этого рода лишены
вознаграждения. Ибо развитие наук и вознаграждение зависят не от одних и
тех же людей. Ведь приращение наук совершается, как бы то ни было,
большими талантами, а плата и вознаграждение за науки зависят от толпы
или от знатных мужей, которые за редкими исключениями едва ли достигли
средней учености. Мало того, успехи этого рода лишены не только
вознаграждения и благоволения людей, но даже и народной похвалы. Ибо они
лежат выше понимания преобладающей части людей, и ветер общего мнения
легко опрокидывает и погашает их. Поэтому нисколько не удивительно, если
не преуспевало то, что не было в почете. 

XCII

   Однако величайшим препятствием на пути движения наук и работы над
новыми задачами и в новых областях, бесспорно, оказывается отчаяние
людей и предположение невозможного. Даже разумные и твердые мужи
совершенно отчаиваются, когда они размышляют о непонятности природы, о
краткости жизни, об обмане чувств, о слабости суждения, о трудностях
опытов и о тому подобном. Поэтому-то они считают, что в мировом
круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, ибо в
одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в
упадок и оставались в небрежении; так что, достигнув известного уровня и
состояния, науки не способны пойти еще дальше. 

   А если кто-нибудь верит или обещает большее, то это считается
проявлением бессилия и незрелости духа, так как это стремление,
радостное вначале, становится тягостным в дальнейшем и заканчивается
замешательством. Но поскольку такого рода мысли легко завладевают
достойными и выдающимися умами, то должно позаботиться о том, чтобы мы
не уменьшили и не ослабили строгость суждения, увлеченные любовью к
великому и прекрасному. Должно зорко наблюдать за тем, что светится
надеждой и с какой стороны этот свет. И, отбросив более легкие дуновения
надежды, должно со всех сторон обсудить и взвесить те, которые кажутся
более верными. Нужно даже призвать к совету и привлечь на помощь
гражданское благоразумие, которое, согласно своим правилам, предписывает
недоверие и в делах человеческих предполагает худшее. Поэтому-то мы
теперь и должны сказать о надежде, тем более что мы не рассыпаем
обещаний, и не готовим сети, и не замышляем козней против суждений
людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя
могущественнейшим средством для внушения надежды будет приведение людей
к частностям, особенно к тем, кои приведены в систему и расположены в
наших таблицах открытия (относящихся отчасти ко второй, но много больше
к четвертой части нашего Восстановления), ибо это не только одна
надежда, но и как бы само дело; однако, чтобы все стало легче, должно
продолжить сообразно с нашим намерением приуготовление человеческих
умов, а в этом приуготовлении немалое место занимает обретение надежды.
Ведь, помимо надежды, все остальное больше содействует тому, чтобы
опечалить людей (т. е. чтобы создать у них худшее и более низкое мнение
о том, что уже принято, и понимание бедственности своего положения), а
не тому, чтобы сообщить им некую бодрость или поощрить в них стремление
к опыту. Итак, следует открыть и преподать те наши соображения, которые
делают надежду в этом деле оправданной. Мы поступаем так, как делал
перед удивительным своим плаванием в Атлантическое море Колумб, который
привел соображения в пользу своей надежды открыть новые земли и
континенты помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения,
хотя и были сперва отвергнуты, в дальнейшем, однако, подтвердились
опытом и стали причинами и началом величайших вещей. 

XCIII

   Начало же должно быть взято от Бога, ибо все совершающееся вследствие
обнаруживающейся природы самого добра явно происходит от Бога, который
является творцом добра и отцом света. А в делах божественных даже
ничтожные начала с неизбежностью влекут за собой результат. И то, что
сказано о духовном: "Царство Божие не приходит заметно"[38], происходит
во всех больших делах божественного провидения. Все движется постепенно,
без шума и звона, и дело совершается раньше, чем люди подумают о том,
что оно совершается, или заметят это. Не следует упускать из виду
пророчество Даниила о последних временах мира: "Многие пройдут, и
многообразно будет знание"[39], явно указывающее, что судьбой, т. е.
провидением, определено, чтобы совпали в одно и то же время прохождение
через мир (который уже пополнен столькими дальними плаваниями или
пополняется) и рост наук. 

XCIV

   За этим следует наиболее значительное основание для внушения надежды,
оно вытекает из заблуждений прошедшего времени и ошибочности испытанных
уже путей. Ибо очень хорошо сказал некто, выражая порицание по поводу
неблагоразумного управления государством: "То, что в прошлом было
наихудшим, должно быть признано превосходным для будущего: если бы вы
исполнили все, что требуют ваши обязанности, и все же ваши дела не были
бы в лучшем состоянии, то не оставалось бы даже никакой надежды привести
их к лучшему. Но так как состояние ваших дел стало плохим не в силу
самих дел, а по причине ваших заблуждений, то следует надеяться, что,
устранив или исправив эти заблуждения, можно достигнуть большого
улучшения"[40]. Подобным же образом если бы люди на протяжении стольких
лет владели истинным путем открытия и развития знаний и все же не смогли
продвинуться дальше, то, без сомнения, дерзко и безрассудно было бы
рассчитывать, что можно подвинуть дело дальше. Тогда как если ошибка
заключалась в выборе самого пути и труды людей растрачены совсем не на
то, на что надо было, то из этого следует, что не в самих вещах, которые
вне нашей власти, возникает трудность, но в человеческом разуме, в его
применении и приложении, а это допускает лекарство и лечение. Поэтому
самое лучшее будет представить эти самые заблуждения. Все те ошибки, что
были помехой в прошедшее время, суть лишь доводы в пользу надежды на
будущее. И хотя они уже затронуты в том, что было сказано выше, я хочу
их и здесь коротко представить в простых и неприкрашенных словах. 

XCV

   Те, кто занимался науками, были или эмпириками или догматиками.
Эмпирики, подобно муравью, только собирают и довольствуются собранным.
Рационалисты, подобно паукам, производят ткань из самих себя. Пчела же
избирает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых
цветов, но располагает и изменяет его по своему умению. Не отличается от
этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или
преимущественно на силах ума и не откладывает в сознание нетронутым
материал, извлекаемый из естественной истории и из механических опытов,
но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить
добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было)
союз этих способностей — опыта и рассудка. 

XCVI

   До сих пор естественная философия еще не была чистой, а лишь
запятнанной и испорченной: в школе Аристотеля — логикой, в школе
Платона — естественной теологией, во второй школе Платона, Прокла и
других — математикой, которая должна завершать естественную философию, а
не рождать и производить ее. От чистой же и несмешанной естественной
философии следует ожидать лучшего. 

XCVII

   Никто еще не был столь тверд и крепок духом, чтобы предписать себе и
осуществить совершенный отказ от обычных теорий и понятий и приложить
затем заново к частностям очищенный и беспристрастный разум. А потому
наш человеческий рассудок есть как бы месиво и хаос легковерия и
случайностей, а также детских представлений, которые мы первоначально
почерпнули. 

   Лучшего надобно ждать от того, кто в зрелом возрасте, с полностью
сохранившимися чувствами, с очищенным умом заново обратится к опыту и к
частностям. В этой области мы обещаем себе судьбу Александра Великого. И
пусть никто не изобличает нас в тщеславии, пока не услышит завершения
этого дела, которое направлено к тому, чтобы отбросить всякую тщету. 

   Ведь об Александре и его делах Эсхин говорил следующим образом: "Мы,
поистине, не живем жизнью смертных, но рождены для того, чтобы потомство
громко возвещало о нас чудеса"[41], как будто дела Александра казались
ему чудом. 

   Но в последующие времена Тит Ливий лучше понял дело и сказал об
Александре следующим образом: "Он только решился пренебречь
тщетным"[42]. Подобным же образом в будущие времена и о нас, полагаем
мы, будет высказано суждение, что мы не совершили ничего великого, а
только сочли незначительным то, что считалось великим. Вместе с тем (как
мы уже сказали) единственная надежда заключается в возрождении наук, т.
е. в пересмотре их в определенном порядке посредством опыта и в новом их
установлении. Никто (как мы думаем) не станет утверждать, что это уже
было сделано или задумано. 

XCVIII

   До сих пор опыт (ибо к нему мы теперь всецело должны обратиться) или
совсем не имел основания или имел весьма ненадежное. До сих пор не было
отыскано и собрано изобилие частностей, способное дать разуму знание, в
какой бы то ни было мере достаточное по своему количеству, роду,
достоверности. Напротив того, ученые (конечно, нерадивые и
легкомысленные) приняли для построения или укрепления своей философии
какие-то слухи об опыте и как бы молву о нем или его отголосок и
приписали им все же значение законного свидетельства. И как если бы
какое-либо государство стало управлять своими установлениями и делами не
на основании писем и сообщений послов и достойных доверия вестников, а
на основании толков горожан на перекрестках,— точно такой же образ
действий был введен в философию в отношении опыта. Ничего мы не находим
в естественной истории должным образом разведанного, проверенного,
сосчитанного, взвешенного и измеренного. Однако то, что в наблюдении не
определено и смутно, в представлении ложно и неверно. Если же кому-либо
сказанное здесь покажется странным и близким к несправедливой жалобе на
основании того, что Аристотель, муж столь великий и опирающийся на силы
такого царя, сложил столь тщательное исследование о животных, а другие с
большим прилежанием (хотя и с меньшим шумом) многое прибавили, и еще
другие составили многочисленные рассказы и исследования о растениях, о
металлах, об ископаемых, то он, конечно, недостаточно замечает, что
совершается у него на глазах. Ибо одна основа у той естественной
истории, которая слагается для одной себя, и другая у той, которая
составлена, чтобы дать разуму понятия с целью создания философии[43].
Эти две истории различаются как в других отношениях, так и особенно в
следующем. Первая из них содержит разнообразие природных видов, а не
опыты механических искусств. Подобно тому как и в гражданских делах
дарование каждого, а также скрытый смысл души и страстей лучше
обнаруживаются тогда, когда человек подвержен невзгодам, чем в другое
время, таким же образом и скрытое в природе более открывается, когда оно
подвергается воздействию механических искусств, чем тогда, когда оно
идет своим чередом. Поэтому тогда только следует возлагать надежды на
естественную философию, когда естественная история (которая есть ее
подножие и основа) будет лучше разработана; а до того — нет. 

XCIX

   Но и в самом изобилии механических опытов открывается величайший
недостаток таких опытов, которые более всего содействуют и помогают
осведомлению разума. Ведь механик никоим образом не заботится об
исследовании истины, а устремляет усилия разума и руки только на то, что
служит его работе. Надежду же на дальнейшее движение наук вперед только
тогда можно хорошо обосновать, когда естественная история получит и
соберет многочисленные опыты, которые сами по себе не приносят пользы,
но содействуют открытию причин и аксиом. Эти опыты мы обычно называем
светоносными в отличие от плодоносных. Опыты этого первого рода содержат
в себе замечательную силу и способность, а именно: они никогда не
обманывают и не разочаровывают. Ибо, приложенные не к тому, чтобы
осуществить какое-либо дело, но для того, чтобы открыть в чем-либо
естественную причину, они, каков бы ни был их исход, равным образом
удовлетворяют стремление, так как полагают конец вопросу. 

C

   Следует, однако, заботиться не только о большом запасе опытов, но и о
получении опытов другого рода, нежели те, кои совершены до сих пор.
Должно ввести совсем другой метод и порядок и ход работы для продолжения
и обогащения опыта. Ибо смутный и руководящийся лишь собой опыт (как уже
сказано выше) есть не более как движение наощупь и, скорее, притупляет
ум людей, чем осведомляет его. Но когда опыт пойдет вперед по
определенному закону, последовательно и беспрерывно, можно будет ожидать
чего-то лучшего для наук. 

CI

   Однако и после того как уже добыты и находятся под рукой факты и
материалы естественной истории и опыта, которые требуются для работы
разума или для философской работы, разума все еще отнюдь не достаточно,
чтобы он сам по себе и с помощью памяти подвизался в этом материале; это
было бы то же самое, как надеяться удержать в памяти и одолеть
вычисление какой-либо эфемериды. Однако до сих пор в исследовании больше
значения имело обдумывание, чем писание, и до сих пор опыт не знал
грамоты. Но исследование не может быть удовлетворительным иначе как в
письме. Когда это войдет в обычай, можно будет ожидать лучшего от опыта,
который наконец станет письменным[44]. 

CII

   Кроме того, если множество и как бы войско частностей столь велико и
в такой степени рассеяно и разбросано, что смущает разум и сбивает его с
пути, то не следует ожидать добра от неожиданных нападений и легких
движений и перебежек разума, пока посредством удобных, хорошо
расположенных и как бы живых таблиц открытия но будут установлены
порядок и стройность в том, что относится к исследуемому предмету, и
пока ум не обратится к помощи этих заранее приготовленных и
систематизирующих таблиц. 

CIII

   Но и после того как множество частностей будет должным образом как бы
поставлено перед глазами, не следует тотчас переходить к исследованию и
открытию новых частностей или практических приложений. Или по крайней
мере если это сделано, то не следует здесь останавливаться. Мы не
отрицаем, что после того как из всех наук будут собраны и расположены по
порядку все опыты и они сосредоточатся в знании и суждении одного
человека, то из переноса опытов одной науки в другую посредством того
опыта, который мы зовем научным (literata), может быть открыто много
нового — полезного для жизни человека. Однако от этого следует ожидать
не столь многого, как от нового света аксиом, которые по известному
способу и правилу выводятся из тех частностей и в свою очередь указывают
и определяют новые частности. Ведь путь не проходит по равнине, у него
есть восхождения и нисхождения. Сначала восходят к аксиомам, а затем
спускаются к практике. 

CIV

   Не следует все же допускать, чтобы разум перескакивал от частностей к
отдаленным и почти самым общим аксиомам (каковы так называемые начала
наук и вещей) и по их непоколебимой истинности испытывал бы и
устанавливал средние аксиомы. Так было до сих пор: разум склоняется к
этому не только естественным побуждением, но и потому, что он уже давно
приучен к этому доказательствами через силлогизм. Для наук же следует
ожидать добра только тогда, когда мы будем восходить по истинной
лестнице, по непрерывным, а не прерывающимся ступеням — от частностей к
меньшим аксиомам и затем к средним, одна выше другой, и наконец к самым
общим. Ибо самые низшие аксиомы немногим отличаются от голого опыта.
Высшие же и самые общие аксиомы (какие у нас имеются) умозрительны и
абстрактны, и у них нет ничего твердого. Средние же аксиомы истинны,
тверды и жизненны, от них зависят человеческие дела и судьбы. А над
ними, наконец, расположены наиболее общие аксиомы — не абстрактные, но
правильно ограниченные этими средними аксиомами. 

   Поэтому человеческому разуму надо придать не крылья, а, скорее,
свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий его прыжок и полет. Но
этого, однако, до сих пор не сделано. Когда же это будет сделано, то
можно будет ожидать от наук лучшего. 

CV

   Для построения аксиом должна быть придумана иная форма индукции, чем
та, которой пользовались до сих пор. Эта форма должна быть применена не
только для открытия и испытания того, что называется началами, но даже и
к меньшим и средним и наконец ко всем аксиомам. Индукция, которая
совершается путем простого перечисления, есть детская вещь: она дает
шаткие заключения и подвергнута опасности со стороны противоречащих
частностей, вынося решения большей частью на основании меньшего, чем
следует, количества фактов, и притом только тех, которые имеются налицо.
Индукция же, которая будет полезна для открытия и доказательства наук и
искусств, должна разделять природу посредством должных разграничении и
исключений. И затем после достаточного количества отрицательных суждений
она должна заключать о положительном. Это до сих пор не совершено, и
даже не сделана попытка, если не считать Платона, который отчасти
пользовался этой формой индукции для того, чтобы извлекать определения и
идеи[45]. Но чтобы хорошо и правильно строить эту индукцию или
доказательство, нужно применить много такого, что до сих пор не
приходило на ум ни одному из смертных, и затратить больше работы, чем до
сих пор было затрачено на силлогизм. Пользоваться же помощью этой
индукции следует не только для открытия аксиом, но и для определения
понятий. В указанной индукции и заключена, несомненно, наибольшая
надежда. 

CVI

   При построении аксиом посредством этой индукции нужно взвесить и
исследовать, приспособлена ли устанавливаемая аксиома только к мере тех
частностей, из которых она извлекается, или она полнее и шире. И если
она полнее или шире, то надо смотреть, не может ли аксиома укрепить эту
свою широту и полноту указанием новых частностей, как бы неким
поручительством, чтобы мы и не погрязли в том, что уже известно, и не
охватили бы чрезмерно широким охватом лишь тени и абстрактные формы, а
не прочное и определенное в материи. Только тогда, когда это войдет в
обыкновение, по справедливости блеснет прочная надежда. 

CVII

   Здесь следует снова повторить то, что было сказано выше о расширении
естественной философии и о приведении к ней частных наук, чтобы не было
разъединения наук и разрыва между ними. Ибо и без этого мало надежды на
движение вперед. 

CVIII

   Итак, мы показали, что можно устранить отчаяние и создать надежду,
если распроститься с заблуждениями предшествующего времени или исправить
их. Теперь надобно посмотреть, есть ли что-либо другое, что подаст
надежду. И тут является следующее соображение. Если люди, не добиваясь
этого а преследуя иные цели, все же открыли много полезного как бы
случайно или мимоходом, то никто не будет сомневаться в том, что если
они начнут поиски, занимаясь непосредственно тем, чем нужно, и пойдут по
определенному пути и в определенном порядке, а не скачками, то откроют
много больше. Хотя и может подчас случиться, что кто-нибудь при
счастливом стечении обстоятельств сделает открытие, которое раньше
ускользало от того, кто вел поиски с большими усилиями и старанием;
однако в преобладающем большинстве случаев, без сомнения, случается
противоположное. Поэтому гораздо большего, лучшего и получаемого через
меньшие промежутки времени следует ожидать от рассудка, деятельности,
направленности и стремления людей, чем от случая, животных инстинктов и
тому подобного, что до сих пор давало начало открытиям. 

CIX

   Можно привести также и следующее обстоятельство, подающее надежду. Не
мало из того, что уже открыто, таково, что, раньше чем оно было открыто,
едва ли кому-нибудь могло прийти на ум чего-нибудь ожидать от него;
напротив, всякий пренебрег бы им, как невозможным. Люди обычно судят о
новых вещах по примеру старых, следуя своему воображению, которое
предубеждено и запятнано ими. Этот род суждения обманчив, поскольку
многое из того, что ищут у источников вещей, не течет привычными
ручейками. 

   Например, если бы кто-либо до изобретения огнестрельного оружия
описал эту вещь по тому, как она действует, и сказал бы следующим
образом: "Сделано изобретение, посредством которого можно с далекого
расстояния сотрясать и разрушать стены и укрепления, как бы ни были они
велики", то люди, конечно, стали бы делать много разнообразных догадок
об увеличении сил метательных снарядов и орудий посредством грузов и
колес и стенобитных средств этого рода. Но едва ли чьему-либо
воображению и мысли представился бы столь внезапно и быстро
распространяющийся и взрывающийся огненный ветер, ибо человек не видел
вблизи примеров этого рода, кроме, может быть, землетрясения и молнии, а
эти явления были бы тотчас исключены людьми как чудо природы, коему
человек подражать не может. 

   Подобным же образом, если бы кто-либо ранее изобретения шелковой нити
повел такую речь: "Найдена для нужд одежды и убранства нить некоего
рода, намного превосходящая льняную и шерстяную нить тонкостью, но
вместе с тем и прочностью, а также красотой и мягкостью", люди тотчас бы
стали думать о каком-то шелковистом растении, или о более тонком волосе
какого-то животного, или о перьях и пухе птиц. А о ткани малого червя, о
таком ее изобилии и ежегодном возобновлении они, конечно, никогда бы не
подумали. А если бы кто-либо бросил какое-нибудь слово о черве, он был
бы, без сомнения, осмеян, как человек, который бредит о какой-то
невиданной паутине. 

   Точно так же если бы кто-либо ранее изобретения мореходной иглы
сказал: "Изобретен прибор, посредством которого можно точно определить и
указать страны света и кардинальные точки неба", то люди тотчас,
подстрекаемые воображением, устремились бы к разнообразным
предположениям об изготовлении более совершенных астрономических
приборов. Изобретение же такого предмета, движение которого отлично
сходится с небесным, хотя сам он не из числа небесных тол, а состоит из
камня или металла, считалось бы совершенно невозможным. Однако это и
подобное этому, оставаясь скрытым от людей в течение столь многих времен
мира, было изобретено не посредством философии или наук, а благодаря
случаю и совпадению. Ибо эти открытия (как мы уже сказали) настолько
отличны и удалены от всего познанного ранее, что никакое предшествующее
знание не могло к ним привести. 

   Поэтому надо вообще надеяться на то, что до сих пор в недрах природы
таится много весьма полезного, что не имеет родства или соответствия с
уже изобретенным и целиком расположено за пределами воображения. Оно до
сих пор еще не открыто, но, без сомнения, в ходе и круговороте многих
веков и это появится, как появилось предыдущее. Однако тем путем, о
котором мы теперь говорим, все это можно представить и предвосхитить
быстро, немедленно, тотчас. 

CX

   Но встречаются и другие открытия, такие, которые доказывают, что род
человеческий может миновать и оставить без внимания даже лежащие у него
под ногами замечательные находки. Действительно, если изобретение
пороха, или шелковой нити, или мореходной иглы, или сахара, или бумаги
зависит от некоторых свойств вещей и природы, то уж в искусстве
книгопечатания, конечно, нет ничего, что бы ни было явно и почти
самоочевидно. И все же люди в продолжение стольких веков были лишены
этого прекраснейшего изобретения, которое так содействует
распространению знаний. Они не обратили внимания на то, что, хотя знаки
букв разместить труднее, чем писать буквы движением руки, но зато
размещенные однажды буквы дают бесчисленное количество отпечатков, а
буквы, начертанные рукой, дают только одну рукопись; или же не заметили
того, что краска может быть настолько сгущена, чтобы она окрашивала, а
не текла, особенно когда буквы опрокинуты и печатание производится
сверху. 

   Однако ум человеческий обычно столь неловок и плохо расположен на
этом пути открытия, что сначала он себе не доверяет, а вскоре доходит до
презрения к себе: сначала ему кажется, что подобное изобретение
невероятно; а после того как оно сделано, кажется невероятным, что люди
так долго не замечали его. Но и это по справедливости дает повод к
надежде. Есть, значит, много до сих пор остающихся без движения
открытий, которые могут быть выведены посредством того, что мы называем
научным опытом, не только из неизвестных ранее действий, но также из
перенесения, сочетания и применения действий уже известных. 

CXI

   Нельзя упускать для создания надежды также и следующее. Пусть люди
подумают о бесконечном расточении ума, времени и способностей, которые
они отдают вещам и занятиям много меньшей пользы и ценности; если бы
обратить хоть некоторую часть этого на занятия здравые и положительные,
то не было бы такой трудности, которую нельзя было бы преодолеть. Это мы
сочли нужным прибавить по той причине, что открыто признаем: такое
собирание естественной и опытной истории, каким мы его замышляем и каким
оно должно быть, есть великое, как бы царское дело, которое потребует
много труда и издержек. 

CXII

   Пусть никто не устрашится множества частностей, пусть это скорее
ведет его к надежде. Ибо частные явления искусств и природы составляют
лишь горсть по сравнению с вымыслами ума, оторванными и отвлеченными от
очевидности вещей. Исход этого пути открыт и почти близок. Иной же путь
исхода не имеет, но бесконечно запутан. Люди же до сих пор мало
задерживались на опыте и лишь слегка его касались, а на размышления и
выдумки ума тратили бесконечное время. Если бы среди нас был кто-нибудь,
кто отвечал бы нам на вопросы о фактах природы, то открытие всех причин
и завершение наук было бы делом немногих лет. 

CXIII

   Мы считаем также, что надежде людей может кое-чем помочь наш
собственный пример. Мы говорим это не из тщеславия, а потому, что это
полезно сказать. Если кто не верит, пусть посмотрит, как я, человек
среди людей моего времени наиболее занятый гражданскими делами и не
совсем крепкого здоровья (на что тратится много времени), хотя и вполне
первый в этом деле, не идя ни по чьим следам, не сообщаясь в этом деле
ни с кем из смертных, все же твердо вступил на истинный путь и, подчиняя
ум вещам, таким образом (как мы полагаем) подвинул это дело несколько
вперед. Пусть он тогда посмотрит, чего можно ожидать после этих наших
указаний от людей, у которых много досуга, а также от соединения трудов
и от распорядка времени; тем более что по этому пути может идти не один
лишь человек (как по пути рассуждений), а могут быть наилучшим образом
распределены и затем сопоставлены труды и работы людей (особенно в том,
что касается собирания опыта). Люди тогда только начнут сознавать свои
силы, когда не бесконечное количество людей будет делать одно и то же,
но один будет совершать одно, а другой — другое. 

CXIV

   Наконец, если бы даже ветер надежды, который дует со стороны этого
Нового Света[46], был гораздо менее надежен и более слаб, то и тогда все
же, полагаем мы, следовало бы сделать эту попытку (если мы не хотим
совершенно пасть духом). Ведь опасность не совершить попытку и опасность
испытать неудачу не равны. Ибо в первом случае мы теряем огромные блага,
а во втором — лишь небольшую человеческую работу. Из всего нами
сказанного, а также из несказанного очевидно, что у нас достаточно
надежды на успех не только для человека усердного и предприимчивого, но
даже и для благоразумного и трезвого. 

CXV

   Итак, мы сказали о необходимости отбросить то отчаяние, которое
является одной из могущественнейших причин замедления развития наук;
закончена также речь о признаках и причинах заблуждений, бездеятельности
и укоренившегося невежества; сказанного тем более достаточно, что
особенно тонкие причины, недоступные суждению или наблюдению толпы,
должны быть отнесены к тому, что сказано об идолах человеческой души. 

   И здесь также должна быть закончена разрушительная часть нашего
Восстановления, которая состоит из трех опровержений, а именно:
опровержения прирожденного человеческого ума, предоставленного самому
себе; опровержения доказательств и опровержения теорий, или принятых
философий и учений. Опровержение их было таково, каким оно только могло
быть, т. е. через указания и очевидные причины, ибо никаких других
опровержений мы не могли применить, расходясь с остальными и в основных
началах и в методах доказательств. 

   Поэтому теперь своевременно будет обратиться к самому искусству и
образцу истолкования природы, хотя все еще остается кое-что, что надо
предпослать. Ибо поскольку цель этой первой книги афоризмов —
подготовить разум людей для понимания и восприятия того, что последует,
то теперь, очистив, пригладив и выровняв площадь ума, остается еще
утвердить ум в хорошем положении и как бы в благоприятном аспекте для
того, что мы ему предложим. Ведь предубеждение относительно новой вещи
обусловлено не только преобладающей силой старого мнения, но и наличием
предвзятого ложного мнения или представления о предлагаемой вещи. Итак,
попытаемся создать правильные и истинные мнения о том, что мы приводим,
пусть лишь временные и как бы взятые взаймы, пока сама вещь не будет
вполне познана. 

CXVI

   Прежде всего мы считаем нужным потребовать, чтобы люди не думали,
будто мы, подобно древним грекам или некоторым людям нового времени,
как, например, Телезию, Патрицию, Северину, желаем основать какую-то
школу в философии. Не к тому мы стремимся и не думаем, чтобы для счастья
людей много значило, какие у кого абстрактные мнения о природе и началах
вещей. Нет сомнения в том, что много еще в этой области можно
возобновить старого и ввести нового, подобно тому как могут быть
предположены многочисленные теории неба, которые достаточно хорошо
сходятся с явлениями, но расходятся между собой. 

   Мы же не заботимся о такого рода предположительных и вместе с тем
бесполезных вещах. Напротив того, мы решили испытать, не можем ли мы
положить более прочное основание действенному могуществу и величию
человеческому и расширить его границы. И хотя в отношении некоторых
частных предметов у нас есть, как мы полагаем, более правильные, более
истинные и более плодотворные суждения, чем те, которыми люди пользуются
до сих пор (их мы собрали в пятой части нашего Восстановления), все же
мы не предлагаем никакой всеобщей и цельной теории. Ибо, кажется, еще не
пришло для этого время. И я даже не надеюсь прожить достаточно для
завершения шестой части Восстановления (которая предназначена для
философии, открытой законным истолкованием природы). Мы считаем, однако,
достаточным, если, действуя трезво и с пользой в средней части[47],
успеем бросить потомству семена более беспристрастной истины и не
отступим перед началами великих дел. 

CXVII

   Не будучи основателями школы, мы равным образом и не раздаем щедрых
обещаний относительно частных практических результатов. Однако тут
кто-нибудь может возразить, что мы, столь часто упоминая о практике и
все приводя к ней, должны бы представить в виде залога какие-нибудь
практические результаты. Но наш путь и наш метод (как мы часто ясно
говорили и как я бы хотел сказать это и теперь) состоят в следующем: мы
извлекаем не практику из практики и опыты из опытов (как эмпирики), а
причины и аксиомы из практики и опытов и из причин и аксиом снова
практику и опыты как законные истолкователи природы. 

   И хотя в наших таблицах открытия (из которых состоит четвертая часть
нашего Восстановления), а также в примерах частностей (которые мы
приводим во второй части), а кроме того, и в наших замечаниях
относительно истории (которая изложена в третьей части труда) каждый
человек, даже средней проницательности и прозорливости, найдет много
указаний, касающихся важных практических применений, однако мы
откровенно признаем, что та естественная история, которая у нас теперь
имеется (из книг ли или из собственного исследования), недостаточно
богата и проверена, чтобы удовлетворить или послужить законному
истолкованию. 

   Итак, если найдется кто-либо более способный и подготовленный в
механике, а также более проворный в погоне за практикой посредством
одного лишь обращения к опытам, мы ему предоставляем и разрешаем эту
деятельность: извлекать, как бы срывая по дороге из нашей истории и
таблиц многое, что он сможет приложить к практике, пользуясь как бы
процентами, пока не окажется возможным получать самый капитал. Мы же,
устремляясь к большему, осуждаем всякую преждевременную задержку в
такого рода делах, так же как яблоки Аталанты (как мы часто говорим). Мы
не хватаем по-детски золотых яблок, но все возлагаем на победу науки в
состязании с природой и не спешим снять посев в зеленых всходах, а ждем
своевременной жатвы. 

CXVIII

   Тот, кто прочтет нашу историю и таблицы открытия, может, без
сомнения, натолкнуться на что-либо менее достоверное или совершенно
ложное в самих опытах. И поэтому он, возможно, подумает, что наши
открытия опираются на ложные и сомнительные основания и начала. В
действительности же это ничего не значит. Ибо в начале дела неизбежно
должно происходить нечто подобное. Ведь это равносильно тому, как если в
писаном или в печатном произведении та или иная буква поставлена или
расположена неверно: это мало мешает читающему, поскольку ошибки легко
исправляются по самому смыслу. Точно так же пусть люди подумают о том,
что в естественной истории можно ошибочно поверить многим опытам и
принять их, но спустя короткое время их легко отвергнуть и отбросить на
основании найденных причин и аксиом. Однако, действительно, если в
естественной истории и опытах будут большие, многочисленные и
непрерывные заблуждения, то их невозможно исправить или устранить
никакой удачей дарования или искусства. Итак, если в нашей естественной
истории, которая была собрана и испытана с таким усердием и строгостью и
с почти религиозным рвением, находится в частностях что-либо ложное или
ошибочное, что же тогда должно сказать про обычную естественную историю,
которая столь легковесна и небрежна по сравнению с нашей? Или о
философии и науках, построенных на этом сыпучем песке? Поэтому пусть
никого не волнует то, что мы сказали. 

CXIX

   В нашей истории и опытах даже встретится немало вещей, с одной
стороны, тривиальных и общеизвестных, с другой — низких и недостойных и,
наконец, слишком тонких и совершенно умозрительных и вроде бы совсем
бесполезных. Этого рода вещи могут отвратить от себя интересы людей. 

   Что касается тех вещей, которые кажутся общеизвестными, пусть люди
подумают: до сих пор они занимались только тем, что сообразовывали
причины редких вещей с вещами, случающимися часто, и не искали никаких
причин того, что случается часто, но принимали это как допущенное и
принятое. 

   Так, они не исследуют причин тяготения, вращения небесных тел, тепла,
холода, света, твердости, мягкости, разреженности, плотности, жидкости,
крепости, одушевленности, неодушевленности, сходства, несходства,
наконец, органического. Они принимают все это как явное и очевидное и
рассуждают и спорят только относительно тех вещей, которые случаются не
столь часто и привычно. 

   Но мы, достаточно зная о том, что нельзя составить никакого суждения
о редких или замечательных вещах и, еще менее того, извлечь на свет
новые вещи, пока не будут по порядку проверены и открыты причины обычных
вещей и причины причин, по необходимости принуждены принять в нашу
историю самые обычные вещи. Мало того, ничто, как мы убедились, не
преграждало так путь философии, как то, что люди не останавливались и не
задерживались в созерцании частых и простых явлений, но принимали их
мимоходом и не имели обыкновения доискиваться их причины, так что
сведения о неизвестных вещах приходится искать не чаще, чем внимания к
известным. 

CXX

   Что же касается низких или даже непристойных вещей, о которых, как
сказал Плиний, можно говорить, лишь предварительно испросив
позволения[48], то и эти вещи должны быть приняты в естественной истории
не менее, чем прекраснейшие и драгоценнейшие. Естественная история от
этого не будет осквернена. Ведь солнце одинаково проникает и во дворцы,
и в клоаки и все же не оскверняется. Мы же не воздвигаем какой-либо
Капитолий или пирамиду в честь человеческого высокомерия, но основываем
в человеческом разуме священный храм по образцу мира. И мы следуем этому
образцу. Ибо то, что достойно для бытия, достойно и для познания,
которое есть изображение бытия. Одинаково существует как низкое, так и
прекрасное. В самом деле, как из какого-либо гниющего материала, как,
например, мускуса и цибета[49], порождаются иногда лучшие ароматы, так и
из низких и грязных явлений исходят порой замечательнейшие свет и
познание. Однако об этом сказано уже слишком много, ибо такой род
брезгливости вполне относится лишь к детям и неженкам. 

CXXI

   Более тщательно надо рассмотреть следующее: возможно, что многое в
нашей истории пониманию толпы или даже чьему-либо разуму, привыкшему к
обычным вещам, покажется пустыми и бесполезными тонкостями. Итак, об
этом прежде всего сказано и должно быть еще сказано, а именно: вначале и
в первое время мы ищем только светоносных опытов, а не плодоносных,
поступая по примеру божественного творения, которое, как мы часто
говорили, в первый день создало только один свет и отдало ему одному
целый день, не присоединяя в этот день никакого материального деяния. 

   Поэтому, если кто-либо сочтет, что вещи этого рода бесполезны, то это
равносильно тому, как если бы он думал, что и у света нет никакой
пользы, ибо это вещь неосязаемая и нематериальная. Действительно,
следует сказать, что хорошо проверенное и определенное познание простых
натур есть как бы свет. Оно открывает доступ к самым глубинам
практических приложений, могущественно охватывает и влечет за собой все
колонны и войска этих приложений и открывает нам истоки замечательнейших
аксиом, хотя само по себе оно не столь полезно. Ведь и буквы сами по
себе отдельно ничего не означают и не приносят какой-либо пользы, но
составляют как бы первую материю для сложения каждой речи. Так же и
семена вещей, сильные своими возможностями, совершенно не могут быть
использованы, кроме как в своем развитии. Так и рассеянные лучи самого
света ничего не могут уделить от своей благодетельности, пока они не
собраны. 

   Если кто-либо недоволен умозрительными тонкостями, то что же тогда
сказать о схоластах, которые без конца предавались тонкостям? Ведь эти
тонкости сводились к словам или по крайней мере к ходячим понятиям (что
означает то же самое), а не к вещам или природе. Они были бесполезны не
только вначале, но и в дальнейшем, а не как те, о которых мы говорим,
бесполезны в настоящем, но бесконечно полезны в дальнейшем. Пусть же
люди знают достоверно, что тонкость споров и рассуждений ума станет
запоздалой и превратной после открытия аксиом. Истинное же и надлежащее
или по крайней мере предпочтительное время для тонкости заключается во
взвешивании опыта и выводе из него аксиом. Ибо хотя та или другая
тонкость старается уловить и обнять природу, однако никогда она ее не
схватит и не обнимет. В высшей степени правильно то, что обычно говорят
о случае или о фортуне, если отнести это к природе: "На лбу у нее
волосы, но с тыла она лысая"[50]. 

   Наконец, относительно презрительного отношения в естественной истории
к вещам обычным, или низким, или слишком тонким и бесполезным в своем
начале пусть будут вещанием оракула слова, обращенные бедной женщиной к
надменному властителю, который отверг ее просьбу как вещь недостойную и
слишком низкую для его величия: "Перестань тогда быть царем"[51]. Ибо
несомненно, что тот, кто не захочет уделить внимание вещам этого рода,
как слишком малым и ничтожным, тот не сможет ни получить, ни осуществить
господство над природой. 

CXXII

   Возможно и такое возражение: удивительно и недопустимо, что мы как бы
одним ударом и натиском ниспровергаем все науки и всех авторов, и притом
не взяв себе для помощи и руководства кого-либо из древних, а как бы
своими собственными силами. 

   Однако мы знаем, что, если бы мы пожелали действовать менее
добросовестно, нам было бы нетрудно возвести то, что мы предлагаем, или
к древним векам, предшествующим временам греков (когда науки о природе,
быть может, процветали больше, однако с меньшим шумом и еще не дождались
труб и свирелей греков), или даже (хотя бы частично) к некоторым из
самих греков и искать у них подтверждения и почета, наподобие выскочек,
которые промышляют и заимствуют себе благородство от какого-либо старого
рода, пользуясь помощью генеалогии. Мы же, полагаясь на очевидность
вещей, отбрасываем всякое пользование выдумкой и обманом. И мы считаем,
что для дела не столь важно, было ли уже известно древним то, что мы
откроем, всходили или же заходили эти открытия среди превратности вещей
и веков,— не более, чем должна заботить людей мысль, был ли Новый Свет
островом Атлантида, известным древнему миру[52], или же только теперь
впервые открыт. Ибо открытия новых вещей должно искать от света природы,
а не от мглы древности. 

   Что же касается универсальности этого нашего опровержения, то оно,
если правильно, конечно, рассудить, и более основательно и более
скромно, чем если бы касалось только одной части. Ведь если бы
заблуждения не коренились в первых понятиях, то не могло случиться, что
некоторые правильные открытия не исправили другие — превратные. Но так
как заблуждения были фундаментальными и такими, что люди, скорее,
пренебрегли и обошли их, чем составили о них неправильное и ложное
суждение, то менее всего удивительно, если люди не получили того, над
чем и не работали, не достигли той цели, которую и не ставили, а также
не наметили и не прошли той дороги, на которую не вступили и которой не
держались. 

   Теперь о дерзости нашего предприятия. Конечно, если кто-либо берется
при помощи твердости руки и силы глаза провести более прямую линию или
описать более совершенный круг, чем кто-либо другой, то здесь речь идет
о сравнении способностей. Но если кто объявит, что он при помощи линейки
или циркуля сможет провести более прямую линию или описать более
совершенный круг, чем кто-либо другой посредством одной лишь силы глаза
и руки, то он, конечно, отнюдь не хвастун. И вот то, о чем мы говорим,
не только имеет место в этой нашей первой и начальной попытке, но
относится также к тем, которые будут заниматься этим впоследствии. Наш
путь открытия знаний почти уравнивает дарования и мало что оставляет их
превосходству, ибо он все проводит посредством самых определенных правил
и доказательств. Итак, это наше открытие (как мы часто говорили),
скорее, дело какой-то удачи, чем способности, и, скорее, порождение
времени, чем дарования. Ведь, действительно, случайность имеет значение
и не менее в человеческих размышлениях, чем в трудах и делах. 

CXXIII

   Итак, следует сказать о нас самих то, что сказано кем-то в шутку и
здесь очень хорошо подходит к делу: "Не может статься, чтобы одно и то
же думали те, кто пьет вино и кто воду"[53]. Прочие люди, как древние,
так и новые, пили в науках простую влагу, словно воду, которая или сама
собой проистекает из разума, или почерпнута логикой, как колесом из
колодца. Мы же пьем и предлагаем влагу, полученную от бесчисленных
вполне зрелых лоз, сорвав с них и собрав виноград, затем выжав сок и,
наконец, очистив его и дав отстояться в сосуде. Итак, нет ничего
удивительного в том, что у нас расхождение с другими. 

CXXIV

   Возразят, конечно, и следующее: мы и сами не правильно и не наилучшим
образом определили мету и цель наук (в чем мы упрекаем других). Ведь
созерцание истины достойнее и выше всякой полезности и величия дел; а
это длительное и беспокойное пребывание среди опытов и материи и в
потоках частных явлений как бы приковывает разум к земле или, скорее,
низвергает его в какую-то преисподнюю смятения и замешательства и
удерживает и удаляет его от безмятежности и покоя отвлеченной мудрости
(как от состояния много более божественного). Мы охотно соглашаемся с
этим соображением, и к тому, на что вам указывают как на
предпочтительное, мы особенно и прежде всего стремимся. Ибо мы строим в
человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не
таким, как подскажет каждому его рассудок. Но это невозможно осуществить
иначе как рассеканием мира и прилежнейшим его анатомированием. А те
нелепые и как бы обезьяньи изображения мира, которые созданы в
философиях вымыслом людей, мы предлагаем совсем рассеять. Итак, пусть
знают люди (как мы говорили выше), каково различие между идолами
человеческого разума и идеями божественного разума. Те не что иное, как
произвольные абстракции, эти же, действительно, знаки создателя на
созданиях, запечатленные и определенные в материи посредством истинных и
тончайших черт. Итак, истина и полезность суть (в этом случае)
совершенно одни и те же вещи[54]. Сама же практика должна цениться
больше как залог истины, а не из-за жизненных благ. 

CXXV

   Быть может, возразят также и следующее: мы совершаем лишь то, что уже
совершено, и придерживаемся того же самого пути, что и древние. Поэтому
кто-нибудь сочтет вероятным, что и мы после такого размаха и замысла
придем все же к одной из тех философий, которые имели силу у древних.
Ибо и те приготовили в началах своих размышлений великое изобилие
примеров и частностей, расписали их по отделам и рубрикам и отсюда
производили свою философию и науки, а затем, разработав их, выступали
публично, прибавив кое-где примеры для убедительности и ясности
поучения. Однако они считали излишним и неудобным извлечь на свет свои
заметки о частностях, комментарии и приложения. И поэтому они сделали
так, как обычно делается при постройке, а именно: после того как здание
возведено, убрали от взоров машины и леса. Конечно, надо думать, что они
поступали не иначе. Но если кто не забыл совершенно того, о чем
говорилось выше, то он легко ответит на это замечание (или, вернее, на
это сомнение). Какая форма исследования и открытия была у древних — об
этом и сами они заявляют, и это видно из самой внешности их писаний. Она
состояла лишь в том, чтобы от каких-либо примеров и частностей (прибавив
обычные понятия и, быть может, некоторую часть общепринятых суждений,
более всего пришедшихся по вкусу) воспарить к наиболее общим заключениям
или к принципам наук и от их недвижимой и неколебимой истинности
выводить и доказывать низшие заключения через посредство средних и затем
строить из них науки. А когда выдвигались и приводились новые примеры и
частности, противоречащие их мнениям, они их искусно подчиняли своей
системе посредством тонких дистинкций или нового разъяснения своих
правил или же наконец попросту отводили посредством исключений. Причины
же тех частных вещей, которые им не противоречили, они упорно и
трудолюбиво приводили в соответствие со своими началами. Но это было не
естественной историей и не опытом, каковым ему следовало быть (поистине,
оно далеко отстояло от этого), и эта склонность воспарять к наиболее
общему погубила все. 

CXXVI

   Возразят также, что, удерживая людей от произнесения суждений и от
установления определенных начал до тех пор, пока они в должном порядке
не придут через средние ступени к наиболее общему, мы проповедуем
какое-то воздержание от суждений и приводим дело к акаталепсии. В
действительности же мы думаем не об акаталепсии, а об евкаталепсии, ибо
мы не умаляем значения чувства, а помогаем ему и не пренебрегаем
разумом, а управляем им. Притом лучше знать то, что надо, и все же
считать, что мы не знаем вполне, чем считать, что мы знаем вполне, и все
же ничего не знать о том, что надо. 

CXXVII

   У кого-нибудь явится также сомнение (скорее, чем возражение): говорим
ли мы, что только естественная философия или также и остальные науки —
логика, этика, политика — должны создаваться, следуя нашему пути? Мы,
конечно, понимаем то, что сказано, в общем смысле. Подобно тому как
общепринятая логика, которая распоряжается вещами посредством
силлогизма, относится не только к естественным, но и ко всем наукам, так
и наша логика, которая движется посредством индукции, охватывает все.
Ибо мы составляем нашу историю и таблицы открытия как для тепла и
холода, света, произрастания и тому подобного, так и для гнева, страха,
уважения и тому подобного, а также для примеров общественных явлений, а
равно и для душевных движений — памяти, сопоставления, различения[55],
суждения и прочего. Но с другой стороны, поскольку наш способ
истолкования (после того как история подготовлена и приведена в порядок)
принимает во внимание не только движения и деятельность ума (подобно
обычной логике), но также и природу вещей, постольку мы направляем ум
так, чтобы он мог всегда пригодными способами обратиться к природе
вещей. И поэтому в учении об истолковании мы даем много разнообразных
указаний о видоизменениях способа открытия применительно к качеству и
состоянию того предмета, который мы исследуем. 

CXXVIII

   Но вот в чем нас нельзя даже и подозревать: будто мы желаем
расстроить и разрушить философию, искусства и науки, которыми мы
пользуемся. Напротив, мы охотно принимаем и пользование ими, и служение
им, и почитание их. Мы ведь никоим образом не препятствуем тому, чтобы
общераспространенные науки питали споры, украшали речи и применялись для
профессорской деятельности, а также для надобностей гражданской жизни,
чтобы они, наконец, были как ходячая монета, принимаемая среди людей по
общему согласию. Мало того, мы скажем открыто: то, что мы приводим,
будет не очень пригодно для этих дел, ибо сможет быть доведено до
понимания толпы только посредством практики и результатов. О том же,
насколько искренне мы говорим о нашем добром расположении к принятым
наукам, могут свидетельствовать уже опубликованные наши писания
(особенно книги о развитии наук[56]). Поэтому мы не пытаемся далее
доказывать это на словах. Вместе с тем мы неустанно и определенно
напоминаем, что те способы, которыми обычно пользуются, немногим могут
продвинуть вперед науки и не могут привести их к широким практическим
применениям. 

CXXIX

   Остается еще немногое сказать о превосходстве нашей цели. Если бы это
было сказано прежде, то могло бы показаться чем-то вроде пустого
мечтания. Но когда уже создана надежда и устранены несправедливые
предубеждения, это будет иметь, возможно, больше веса. Помимо того, если
бы мы все совершили и вполне разрешили сами и не призывали бы усиленно
других для участия и сопутствия в трудах, мы бы также воздержались от
подобных слов, чтобы ото не было воспринято как прославление наших
заслуг. Однако, коль скоро должно побудить деятельность других,
воспламенить и возбудить умы, естественно будет, если мы доведем это до
сознания людей. 

   Итак, прежде всего мы находим, что введение знаменитых изобретений,
бесспорно, занимает первое место среди человеческих деяний. Так судили и
древние века, ибо они оказывали божеские почести творцам изобретений,
тогда как тем, кто прославился в гражданских делах (как, например,
основатели городов и государств, законодатели, освободители отечества от
длительных бедствий, разрушители тираний и им подобные), воздавали
только славу героев. И действительно, если кто правильно сравнит то и
другое, он найдет справедливым суждение прежнего времени. Ведь
благодеяния изобретателей могут относиться ко всему человеческому роду,
а гражданские благодеяния — только к некоторым местопребываниям людей.
Притом эти последние длятся лишь в пределах жизни немногих поколений, а
те — почти на вечные времена. Кроме того, исправление состояния
гражданских дел большей частью сопровождается применением насилия и
смятением. А открытия обогащают и приносят благодеяния, не причиняя
никому ни обиды, ни печали. 

   Кроме того, открытия суть как бы новые создания и подражания
божественным творениям, как хорошо сказал поэт: 

   Первые некогда злак, приносящий плоды, даровали 

   Жалкому роду людей осиянные славой Афины; 

   Жизнь обновили они и законы для всех учредили[57]. 

   И достойно внимания в Соломоне, что, хотя он и процветал властью,
золотом, великолепием дел, стражей, челядью, флотом, блеском имени и
высшим почитанием людей, все же он ничего не избрал себе из этого для
славы, а сказал следующее: "Слава Бога состоит в том, чтобы сокрыть
вещь, а слава царя — в том, чтобы ее исследовать"[58]. 

   И далее, пусть кто-нибудь подумает, прошу об этом, какова разница
между жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в
какой-нибудь наиболее дикой и варварской области Новой Индии, и он
увидит: между ними такое различие, что — по справедливости сможем
сказать — "человек человеку бог", и не только вследствие оказываемой
помощи и благодеяний, но также и вследствие разницы их состояния. И это
происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук. 

   Хотелось бы еще показать силу, достоинство и последствия открытий; а
это обнаруживается нагляднее всего на примере тех трех открытий, которые
не были известны древним и происхождение которых, хотя и недавнее,
однако, темно и лишено громкой славы, а именно: искусство печатания,
применение пороха и мореходной иглы. Ведь эти три изобретения изменили
облик и состояние всего мира, во-первых, в деле просвещения, во-вторых,
в делах военных, в-третьих, в мореплавании. Отсюда последовали
бесчисленные изменения вещей, так что никакая власть, никакое учение,
никакая звезда не смогли бы произвести большее действие и как бы влияние
на человеческие дела, чем эти механические изобретения. 

   Кроме того, уместно различать три вида и как бы три степени
человеческих домогательств. Первый род состоит в том, что люди желают
распространить свое могущество в своем отечестве. Этот род низмен и
подл. Второй род — в том, что стремятся распространить власть и силу
родины на все человечество. Этот род заключает в себе, конечно, больше
достоинства, но не меньше жадности. Но если кто-либо попытается
установить и распространить могущество и власть самого человеческого
рода по отношению к совокупности вещей, то это домогательство (если
только оно может быть так названо), без сомнения, разумнее и почтеннее
остальных. Власть же человека над вещами заключается в одних лишь
искусствах и науках, ибо над природой не властвуют, если ей не
подчиняются. 

   Кроме того, если полезность одного какого-либо частного открытия
столь поражала людей, что они считали высшим существом того, кто мог
обязать себе весь человеческий род каким-либо благодеянием, то насколько
выше открыть то, посредством чего легко может быть открыто все другое! И
однако (чтобы сказать всю правду), подобно тому как при всей
благодетельности света, при помощи которого мы идем своей дорогой,
занимаемся своим делом, читаем и узнаем друг друга, все же само
созерцание света превосходнее и прекраснее, чем его многообразное
использование, точно так и созерцание вещей, каковы они суть без
суеверия или обмана, заблуждения или замешательства, более достойно само
по себе, чем все плоды открытий. 

   Наконец, если кто-либо станет говорить, что науки и искусства ведут к
пороку, роскоши и тому подобному, пусть это никого не тронет. Ибо это же
может быть сказано обо всех земных благах — об уме, мужестве, силе,
красоте, богатстве, самом свете и об остальном. Пусть человеческий род
только овладеет своим правом на природу, которое назначила ему
божественная милость, и пусть ему будет дано могущество; пользование же
будет направляться верным рассудком и здравой религией. 

CXXX

   Теперь нам пора уже предложить само искусство истолкования природы. И
хотя мы считаем, что даем в нем самое полезное и самое верное, однако мы
не приписываем ему ни абсолютной необходимости (как если бы ничто не
могло быть сделано без него), ни совершенства. Ибо мы держимся
следующего мнения: если люди будут иметь в своем распоряжении подлинную
историю природы и опыта, и прилежно ей отдадутся, и притом окажутся
способными к двум вещам: во-первых, оставить принятые мнения и понятия,
во-вторых, удержать на время ум от самого общего и от того, что близко
ему, тогда они смогут прийти к нашему истолкованию посредством
собственной природной силы ума без помощи какого-либо другого средства.
Ибо истолкование есть истинное и естественное творение ума,
освобожденного от всех препятствий[59]. Однако, несомненно, благодаря
нашим правилам все будет более доступным и гораздо более достоверным. 

   Мы не утверждаем, однако, что к этому ничего нельзя прибавить.
Наоборот, рассматривая ум не только в его собственной способности, но и
в его связи с вещами, мы должны установить, что искусство открытия может
расти вместе с открытиями. 

   КНИГА ВТОРАЯ 

   АФОРИЗМОВ ОБ ИСТОЛКОВАНИИ ПРИРОДЫ 

   ИЛИ О ЦАРСТВЕ ЧЕЛОВЕКА 

I

   Дело и цель человеческого могущества в том, чтобы производить и
сообщать данному телу новую природу или новые природы. Дело и цель
человеческого знания в том, чтобы открывать форму данной природы, или
истинное отличие, или производящую природу, или источник происхождения
(ибо таковы имеющиеся у нас слова, более всего приближающиеся к
обозначению этой цели). Этим двум первичным делам подчиняются два других
дела, вторичных и низшего разряда. Первому подчиняется превращение
одного конкретного тела в другое в пределах возможного; второму —
открытие во всяком порождении и движении скрытого процесса,
продолжающегося непрерывно от проявленного действующего начала и
проявленной материи вплоть до данной формы, а также открытие другого
схематизма тех тел, которые пребывают не в движении, а в состоянии
покоя. 

II

   Насколько неблагополучно существующее положение человеческого знания,
явствует даже из того, что обычно утверждается. Правильно полагают, что
"истинное знание есть знание причин". Не плохо также устанавливаются
четыре причины: материя, форма, действующая и конечная причины. Но из
них конечная причина не только бесполезна, но даже извращает науки, если
речь идет не о действиях человека. Открытие формы почитается
безнадежным. А действующая причина и материя (как они отыскиваются и
принимаются вне скрытого процесса, ведущего к форме) — вещи
бессодержательные и поверхностные и почти ничего не дают для истинной и
деятельной науки. Однако мы не забыли, что выше мы отметили и исправили
заблуждение человеческого ума, отдающего формам первенство сущности. Ибо
хотя в природе не существует ничего действительного, помимо единичных
тел, осуществляющих сообразно с законом отдельные чистые действия,
однако в науках этот же самый закон и его разыскание, открытие и
объяснение служат основанием как знанию, так и деятельности. И этот же
самый закон и его разделы мы разумеем под названием форм, тем более что
это название укоренилось и обычно встречается. 

III

   Знание того, кто знает причину какой-либо природы (как, например,
белизны или теплоты) только в некоторых предметах, несовершенно. Равным
образом несовершенно могущество того, кто может производить действие
только на некоторые материи (из числа тех, что способны воспринять его).
А кто знает только действующую и материальную причины (эти причины
переходящи и в некоторых случаях суть не что иное, как носители формы),
тот может достигнуть новых открытий в отношении материи, до некоторой
степени подобной и подготовленной, но не затронет глубже заложенных
пределов вещей. Тот же, кто знает формы,— тот охватывает единство
природы в несходных материях. И следовательно, он может открыть и
произвести то, чего до сих пор не было, чего никогда не привели бы к
осуществлению ни ход природных явлений, ни искусственные опыты, ни самый
случай и что никогда не представилось бы человеческому мышлению. Поэтому
за открытием форм следует истинное созерцание и свободное действие. 

IV

   Хотя пути к человеческому могуществу и знанию ближайшим образом
сплетены один с другими и едва ли не одни и те же, однако вследствие
пагубной застарелой привычки обращения к абстрактному гораздо безопаснее
начинать и строить науки от тех оснований, которые связаны с действенной
частью, чтобы она сама обозначила и определила созерцательную часть.
Следовательно, должно позаботиться о том, какие правила, или
направление, или указание более всего нужны были бы тому, кто хотел бы
породить в данном теле и придать ему какую-нибудь природу и изложить это
простой и незапутанной речью. 

   Так, например, если кто-либо пожелает придать серебру желтый цвет
золота, или (сохраняя законы материи) увеличить вес, или придать
непрозрачному камню прозрачность, или стеклу прочность, или какому-либо
нерастительному телу способность к произрастанию, следует, повторяю,
позаботиться о том, какие он может скорее всего пожелать для себя
правила или предписания. И прежде всего он, без сомнения, выберет то,
что не будет тщетным в работе и не обманет в опыте. Затем он изберет
себе для указания то, что не будет его стеснять и связывать
определенными средствами и особенными приемами работы, ибо может
случиться, что он не будет иметь возможности и благоприятных
обстоятельств для того, чтобы добыть эти средства или обеспечить себя
ими. Ибо если кроме предписанного существуют и другие средства и другие
способы порождения этой природы, то они, возможно, окажутся доступны
работающему; и тем не менее его может удержать узость предписания, и он
не соберет плодов. В-третьих, он изберет себе для указания то, что не
столь трудно, как то дело, которое отыскивается, но ближе подходит к
практике. 

   Итак, требование относительно правильного и совершенного наставления
в работе будет таково: чтобы оно было точным, свободным и располагающим
или ведущим к действию. Но это то же самое, что и открытие истинной
формы. Ибо форма какой-либо природы такова, что когда она установлена,
то и данная природа неизменно за ней следует. Итак, форма постоянно
пребывает, когда пребывает и эта природа, она ее вполне утверждает и во
всем присуща ей. Но эта же форма такова, что когда она удалена, то и
данная природа неизменно исчезает. Итак, она постоянно отсутствует,
когда отсутствует эта природа, постоянно удерживает ее и только ей
присуща. Наконец, истинная форма такова, что она выводит данную природу
из источника какой-либо сущности, которая пребывает во многом и, как
говорят, более известна природе, чем сама форма[60]. Итак, наше
требование и предписание относительно истинной и совершенной аксиомы
знания состоят в том, чтобы была открыта другая природа, которая могла
бы быть превращена в данную природу, но была бы ограничением более
известной природы наподобие истинного рода. Но эти два требования
относительно действенного и созерцательного суть одно и то же. Что в
действии наиболее полезно, то и в знании наиболее истинно. 

V

   Предписания, или аксиомы, превращения тел бывают двоякого рода.
Первый рассматривает тело как группу, или соединение, простых природ. В
золоте, например, соединяется следующее: что оно желто, тяжело до
такого-то веса, ковко и тягуче до такого-то растяжения, не становится
летучим и на огне ничего не теряет из своего количества; таково в жидком
состоянии; выделяется и растворяется посредством таких-то способов; и
так в отношении других естественных свойств, которые сходятся в золоте.
Итак, аксиома этого рода выводит вещь из форм простых природ. Ибо, кто
знает формы и способы наведения желтизны, тяжести, ковкости, прочности,
текучести, растворимости и тому подобного, а также их степени и меры,
тот и позаботится о том, чтобы они могли быть соединены в каком-либо
теле, откуда последует превращение в золото. Этот род работы относится к
первичному действию. Способ порождения какой-либо одной простой природы
тот же, что и многих,— разве только человек связан и ограничен в
действиях, когда требуется получить много природ, вследствие трудности
соединения столь многих природ, которые не по проторенным и обычным
дорогам природы не сходятся легко. Как бы то ни было, нужно все же
сказать, что этот способ работы (рассматривающий простые природы, хотя и
в определенном теле) исходит из того, что постоянно, вечно и всеобще в
природе, и открывает человеческому могуществу широкие дороги, которые
(сообразно с нынешним положением дел) едва может охватить и представить
себе человеческая мысль. 

   Второй род аксиом (который зависит от открытия скрытого процесса)
направлен не на простые природы, а на конкретные тела, как они
открываются в природе в ее обычном течении. Например, в том случае когда
исследуется, из каких начал, каким образом и посредством какого процесса
рождается золото или какой-либо другой металл или камень — от их первых
зачатков до совершенного минерала; или также: каким путем рождаются
травы — от первых сгущений соков в земле или от семян до
сформировавшегося растения с общей последовательностью движения и
разнообразными и продолжительными усилиями природы; или также при
последовательном разъяснении рождения животных от совокупления до родов;
или также в случае, когда исследуются другие тела. 

   Действительно, это исследование относится не только к рождению тел,
по также и к другим движениям и произведениям природы. Например, когда
ведется исследование прохождения и последовательных актов питания — от
принятия пищи до ее совершенного усвоения; или произвольного движения у
животных — от первого впечатления воображения и последовательных усилий
духа вплоть до сгибания и движений членов тела; или развитого движения
языка и губ и остальных органов — вплоть до произнесения членораздельных
звуков. Ведь все эти исследования относятся к естествам слитым, или
собранным, в одном построении, и здесь рассматриваются как бы частные и
особые навыки природы, а не основные и общие законы, которые образуют
формы. Впрочем, нужно вообще признать, что этот способ кажется более
легким, и более близким, и подающим большие надежды, чем тот первичный. 

   Подобным же образом и практическая часть, соответствующая
рассмотренной созерцательной части, выводит и распространяет практику от
того, что обычно открывается в природе, до чего-либо ближайшего или не
слишком удаленного от ближайшего. Но более высокие и коренные
воздействия на природу зависят, как бы то ни было, от первичных аксиом.
Более того, там, где человеку дана не возможность действия, а только
возможность знания, как, например, в небесных явлениях (ибо человеку не
дано воздействовать на небесные тела, или менять их, или
преобразовывать), исследование самого факта, или истинного положения
вещей, не менее, чем познание причин и соответствий, зависит от тех
первичных и всеобщих аксиом о простых природах, таких, как природа
самопроизвольного вращения, притяжения или магнетической способности,
или многих других явлений, которые более общи, чем сами небесные
явления. Поэтому пусть никто не надеется решить вопрос, вращается ли в
суточном движении земля или небо, не поняв предварительно природу
самопроизвольного движения. 

VI

   Скрытый же процесс, о котором мы говорим, далеко не такая вещь,
которая легко могла бы представиться человеческой душе в том ее
состоянии, какому она ныне подвержена. Ведь мы не понимаем под ним ни
какие-либо меры, ни знаки или степени в движении, видимые в телах, а
только непрерывный процесс, который большею частью ускользает от чувств.


   Например: во всяком порождении и превращении тел следует искать, что
теряется и улетает, что остается, что прибавляется, что расширяется, что
сжимается, что разделяется, что продолжается, что обрывается, что
побуждает, что препятствует, что господствует, что подчиняется и многое
другое. 

   И опять-таки это следует искать не только в порождении и превращении
тел, но и во всех других изменениях и движениях; точно так же должно
искать, что предшествует и что последствует, что стремительнее и что
спокойнее, что производит движение и что им управляет и тому подобное.
Но все это наукам (которые ныне разрабатываются крайне грубо и
совершенно негодны) не известно и ими не затронуто. Ведь если каждое
естественное действие совершается при посредстве самых малых частиц или
по крайней мере слишком малых для того, чтобы возбудить чувство, то
пусть никто не надеется, что он сможет управлять природой или изменять
ее, пока должным образом ее не поймет и не узнает. 

VII

   Точно так же разыскание и открытие скрытого схематизма тел есть не
менее новая вещь, чем открытие скрытого процесса и формы. Ведь мы до сих
пор вращаемся только в преддверии природы и не готовим себе доступа в ее
тайники. Но никто не может придать данному телу новую природу или удачно
и целесообразно превратить тело в новое, пока он не будет хорошо знать
об изменении и превращении тела. Без этого он прибегнет к тщетным или по
крайней мере трудным и превратным способам, не соответствующим природе
тела, над которым он работает. Итак, также и к этому надо открыть и
проложить путь. 

   Несомненно правильно и с пользой применяют труд в анатомии
органических тел (каковы тела человека и животных); это представляется
тонкой вещью и хорошим исследованием природы. Но этот род анатомии
основан на зрении, т. е. подчинен чувству и имеет место только для
органических тел. Притом это нечто близкое и очевидное в сравнении с
истинной анатомией скрытого схематизма в тех телах, которые считаются
однородными, особенно в вещах, отличающихся специфическими чертами[61],
и их частях, таких, как железо, камень, и в однородных частях растения,
животного, таких, как корень, лист, цветок, мясо, кровь, кость и т. д.
Но даже и здесь человеческое усердие не всецело бездействовало, ибо к
этому направлено разложение однородных тел путем перегонки и другими
способами разложения, обнаруживающими неоднородность целого,
составленного из собрания однородных частей. Это разложение приносит
пользу и содействует нашим исканиям, хотя часто бывает обманчиво, ибо
многие природы считаются результатом разделения, как если бы они ранее
существовали в сложном [целом], в действительности же их заново создают
и вводят огонь и тепло и другие способы разложения. Но и это лишь малая
часть работы в раскрытии истинного схематизма в сложном целом, ибо этот
схематизм гораздо более тонкая вещь, которая действием огня, скорее,
смешивается, чем извлекается и проясняется. 

   Итак, необходимо разделение и разложение тел, конечно, не огнем, но
посредством размышления и истинной индукции с помощью опытов, а также
посредством сравнения с другими телами и сведения к простым природам и
их формам, сходящимся и слагающимся в сложном. Решительно следует
перейти от Вулкана к Минерве, если мы намерены извлечь на свет истинное
строение и схематизм тел (от чего зависит всякое скрытое и, как его
называют, специфическое свойство и способность в вещах и из чего также
выводится правило всякого значительного изменения и превращения). 

   Например, нужно исследовать, сколько есть во всяком теле от духа и
сколько от осязаемой сущности, а также обилен ли и тучен этот самый дух
или тощ и беден, тонок он или более густой, более воздушный или более
огненный, деятельный или праздный, слабый или сильный, влекущий вперед
или назад, раздробленный или непрерывный, пребывает ли в согласии с
внешним и окружающим или в раздоре и т. д. То же в отношении осязаемой
сущности (у которой не меньше различий, чем у духа) — ее жил, волокон и
всякого рода ткани. И опять-таки под то же исследование подпадают
расположение духа в телесной массе и ее поры, проходы, жилы и клетки, и
начала, или первые зачатки, органического тела. Но также в этом
исследовании и в открытии каждого скрытого схематизма истинный и ясный
свет, действительно разгоняющий всякий туман и неясность, проистекает от
первичных аксиом. 

VIII

   Мы поэтому не будем сводить вещь к атому, который предполагает
пустоту и нетекучую материю (и то и другое ложно), а к истинным
частицам, как они открываются. С другой стороны, нет ничего такого, что
заставило бы кого-нибудь испугаться этой тонкости, как чего-то
необъяснимого. Напротив, чем больше исследование склоняется к простым
природам, тем более все будет ясно и очевидно, ибо исследование
переходит от многообразного к простому, от несоизмеримого к
соизмеримому, от невнятного к учитываемому, от бесконечного и смутного к
конечному и определенному, подобно тому как мы видим это в элементах
письма и в тонах созвучий. Лучше же всего подвигается вперед
естественное исследование, когда физическое завершается в
математическом. Пусть никто опять-таки не устрашится множества или
раздробленности. Ибо в вещах, которые рассматриваются посредством чисел,
столь же легко думать и говорить о тысяче, как и об одном, или о
тысячной части одного, как об одном целом. 

IX

   Из двух родов аксиом, которые установлены выше, возникает истинное
деление философии и наук, причем мы придаем особый смысл общепринятым
названиям (которые наиболее подходят к обозначению вещи). Таким образом,
исследование форм, которые (по смыслу и по их закону) вечны и
неподвижны, составляет метафизику, а исследование действующего начала и
материи, скрытого процесса и скрытого схематизма (все это касается
обычного хода природы, а не основных и вечных законов) составляет
физику. Им и подчиняются подобным образом две практики: физике —
механика, метафизике (в очищенном смысле слова) — магия вследствие ее
обширных путей и большей власти над природой. 

X

   Итак, поставив цель учению, должно перейти к предписаниям, сделав это
отнюдь не превратным и спутанным образом. Указания об истолковании
природы охватывают две различного рода части: во-первых, выведение или
порождение аксиом из опыта; во-вторых, выведение или извлечение новых
опытов из аксиом. Первая часть разделяется трояко, а именно: вспоможение
чувству, вспоможение памяти и вспоможение уму, или рассудку[62]. 

   Ведь прежде всего мы должны подготовить достаточную и хорошую
естественную и опытную историю, которая представляет собой основу дела.
Ибо мы должны не измышлять и выдумывать, а открывать то, что свершает и
приносит природа. 

   Естественная же и опытная история столь разнообразна и рассеянна, что
приведет разум в замешательство и расстройство, если не будет
установлена и предложена в должном порядке. Поэтому нужно образовать
таблицы и сопоставления примеров таким способом и порядком, чтобы разум
мог по ним действовать. 

   Однако, даже в случае если бы это было сделано, все же разум,
предоставленный сам себе, движимый сам собой, неуправляемый и
неподготовленный, неспособен и недостаточен для того, чтобы образовать
аксиомы. Итак, в-третьих, следует применить истинную и законную
индукцию, которая есть самый ключ истолкования. При этом должно начать с
конца и затем уже открыто возвращаться к остальному. 

XI

   Исследование форм происходит следующим образом. Сначала нужно для
каждой данной природы представить разуму все известные примеры,
сходящиеся в этой природе, хотя бы и посредством самых различных
материй. И собрание этого рода должно быть образовано исторически без
преждевременного умствования или каких-либо чрезмерных тонкостей.
Например, в исследовании формы тепла. 

Примеры, сходящиеся в природе тепла

   1. Солнечные лучи, особенно летом и в полдень. 

   2. Солнечные лучи, отраженные и собранные, как, например, среди гор
или в стенах и особенно в зажигательных зеркалах. 

   3. Огненные метеоры. 

   4. Воспламеняющиеся молнии. 

   5. Извержение пламени из горных недр и т. д. 

   6. Всякое пламя. 

   7. Раскаленные тела. 

   8. Естественные горячие источники. 

   9. Кипящие или нагретые жидкости. 

   10. Горячие пары и дымы, а также и самый воздух, который принимает
сильнейший и неистовый жар, когда бывает заперт, как, например, в
отражательных печах. 

   11. Некоторые случаи ясной погоды, обусловленные самим состоянием
воздуха независимо от времени года. 

   12. Запертый и подземный воздух в некоторых пещерах, особенно зимой. 

   13. Все мохнатое, как, например, шерсть, шкуры животных, оперения,
содержат не мало тепла. 

   14. Все тела, как твердые, так и жидкие, как густые, так и
разреженные (каков, например, сам воздух), на время приближенные к огню,


   15. Искры от кремня и стали, полученные посредством сильного удара. 

   16. Всякое подверженное сильному трению тело, как, например, камень,
дерево, сукно; так что иногда дышла и оси колес загораются; а у западных
индейцев огонь добывался посредством трения. 

   17. Зеленые и влажные травы, плотно уложенные вместе, как, например,
розовые лепестки, набитые в корзинки, сено, если оно было сложено
влажным, часто охватывается пламенем. 

   18. Негашеная известь, смоченная водой. 

   19. Железо, как только оно начинает растворяться в стеклянном сосуде
кислотой, и притом без какого-либо приближения к огню. Так же и олово и
прочее, но не столь сильно. 

   20. Животные, особенно и постоянно во внутренних частях; впрочем,
тепло насекомых не доходит до осязания по причине малости их тела. 

   21. Конский навоз и вообще свежие испражнения животных. 

   22. Крепкое серное и купоросное масла выполняют действие тепла,
сжигая ткань. 

   23. Масло майорана[63] и т. п. выполняет действие тепла, сжигая кости
зубов. 

   24. Крепкий и хорошо очищенный винный спирт выполняет действие тепла,
так что если бросить в него белок яйца, то белок сгущается и белеет,
почти как в сваренном яйце. А брошенный в него хлеб становится сухим и
твердеет наподобие поджаренного хлеба. 

   25. Ароматические и теплотворные травы, как, например, тургун[64],
старая настурция и т. д., которые хотя и не теплы на ощупь (ни в целом
виде, ни в порошке), но если слегка пожевать их, то язык и небо ощущают
тепло и жжение. 

   26. Крепкий уксус и всякие кислоты на тех членах тела, где нет
верхнего слоя кожи, как, например, на глазе, на языке, или на
какой-нибудь пораненной части тела или там, где содрана кожа, причиняют
боль, ненамного отличающуюся от той, которую причиняет жар. 

   27. Сильный и острый холод также приносит некое ощущение жжения. 

   Разгорячась, не сожгла, ни Борея пронзительный холод?[65] 

   28. И прочее. 

   Эту таблицу мы обыкновенно называем таблицей сущности и присутствия. 

XII

   Во-вторых, должно представить разуму примеры, которые лишены данной
природы, ибо форма (как уже сказано) так же должна отсутствовать там,
где отсутствует природа, как и присутствовать там, где она присутствует.
Но перечисление этого во всех случаях было бы бесконечным. 

   Поэтому отрицательное должно быть подчинено положительному, и
отсутствие природы должно быть рассмотрено только в предметах наиболее
родственных тем, в которых данная природа присутствует и наблюдается.
Эту таблицу мы называем таблицей отклонения, или отсутствия в ближайшем.


Примеры ближайшего, лишенного природы тепла

   к первому положительному примеру — 

   первый отрицательный, или подчиненный, пример 

   Лучи Луны, звезд и комет не оказываются теплыми для осязания. Более
того, в полнолуние обычно наблюдаются наиболее суровые холода. Но
полагают, что большие неподвижные звезды увеличивают и усиливают жар
Солнца, когда Солнце проходит под ними или приближается к ним, как это
бывает, когда Солнце стоит в созвездии Льва и в дни Пса[66]. 

   ко второму — второй 

   Лучи солнца не производят тепла в средней (как ее называют) области
воздуха. Обычно этому дается неплохое объяснение, а именно что эта
средняя область не приближена достаточно ни к теплу солнца, откуда
исходят лучи, ни к земле, которая их отражает. Это можно видеть на
вершинах гор (если они не чрезмерно высоки), где постоянно пребывает
снег. Напротив того, многими было замечено, что вершины пика Тенериф, а
также Перуанских Анд[67] лишены снега и что снег там лежит только ниже —
на подъеме. Кроме того, воздух этих самых горных вершин оказывается
вовсе не холодным, а только разреженным и резким, так что в Андах
чрезмерная резкость колет и ранит глаза, а также поражает устье желудка
и вызывает рвоту. Замечено также древними[68], что на вершине Олимпа
воздух был столь разрежен, что необходимо было тем, кто туда поднимался,
нести с собою губки, смоченные уксусом и водой, и время от времени
подносить их ко рту и к носу, ибо воздух вследствие его разреженности
был недостаточен для дыхания. Сообщают также, что на этой вершине была
такая ясность и такое спокойствие при отсутствии дождей, снегов и
ветров, что буквы, начертанные пальцем на пепле жертвенных животных,
приносимых на алтарь Юпитера, оставались до следующего года без
какого-либо изменения. Так же и теперь те, кто взбирается на вершину
пика Тенериф, идут туда ночью, а не днем. И вскоре после восхода солнца
проводники предупреждают их о необходимости поспешить со спуском ввиду
той опасности, что разреженность воздуха может прервать дыхание и
задушить их. 

   ко второму — третий 

   Отражение солнечных лучей в областях, близких к полярным кругам,
оказывается очень слабым и неэффективным в отношении тепла — настолько,
что голландцы, которые зимовали на Новой Земле и ожидали освобождения
своего корабля от осаждающих его ледяных громад, в начале июля,
обманувшись в своей надежде, были принуждены искать спасения на
лодке[69]. Итак, как видно, прямые солнечные лучи мало действуют, притом
даже на ровной поверхности земли; да и отраженные также, если они не
умножаются и не соединяются, как это бывает, когда солнце больше
приближается к зениту. Ибо тогда падающие лучи образуют острые углы, так
что линии лучей находятся ближе одна к другой, тогда как при большем
склонении солнца углы весьма тупые и поэтому линии лучей находятся на
большем расстоянии одна от другой. Но при этом следует также отметить,
что действия солнечных лучей могут быть различными и даже обусловленными
природой тепла, причем они не соразмерны нашему ощущению, так что в
отношении нас их действие не простирается до теплотворности, но в
отношении некоторых других тел они производят работу тепла. 

   ко второму — четвертый 

   Проделаем следующий опыт. Возьмем стекло, сделанное противоположно
тому, как делаются зажигательные стекла[70], расположим его между рукой
и солнечными лучами и станем наблюдать, уменьшает ли оно солнечное тепло
подобно тому, как зажигательное стекло его увеличивает и усиливает. Ибо
в отношении оптических лучей наблюдается, что — в соответствии с
различием в толщине стекла на середине и по краям — и изображения
оказываются более размытыми или более собранными. Поэтому то же самое
должно наблюдаться и в отношении тепла. 

   ко второму — пятый 

   Надо тщательно произвести опыт, можно ли посредством сильнейших и
превосходно сделанных зажигательных стекол уловить и собрать лунные лучи
для того, чтобы создать какую-либо, хотя бы наименьшую, степень тепла.
Но так как эта степень тепла, возможно, будет слишком тонка и слаба,
чтобы ощущение смогло ее воспринять и обнаружить, то надо будет
прибегнуть к помощи тех измерительных стекол, которые показывают
холодное или теплое состояние воздуха[71]. Сделать это надо таким
образом, чтобы лунные лучи, проходящие через зажигательное стекло,
падали на верхнюю часть такого измерителя. И тогда надо заметить,
происходит ли там из-за тепла понижение воды. 

   ко второму — шестой 

   Надо также применить зажигательное стекло к такому теплу, которое не
предполагает ни лучей, ни света, как, например, от нагретого, но не
раскаленного железа и камня или от кипящей воды. И обратить внимание,
будет ли здесь увеличение и усиление тепла, как от солнечных лучей[72]. 

   ко второму — седьмой 

   Следует также применить зажигательное стекло для обычного огня. 

   к третьему — восьмой 

   Не обнаруживается, чтобы кометы (если и их причислять к метеорам)[73]
производили очевидное и постоянное действие на увеличение жары, хотя и
замечено, что они часто сопровождаются засухой. Более того, светящиеся
полосы и столбы, небесные сияния и т. п. показываются чаще в зимнее
время, чем в летнее, и преимущественно во время сильнейших холодов,
однако в соединении с сухой погодой. Молнии, зарницы и гром редко
происходят зимой, но бывают во время большого зноя. Так называемые
падающие звезды обыкновенно считаются, скорее, состоящими из какой-то
особой блестящей и воспламененной материи, чем имеющими более сильную
огненную природу. Но это будет исследовано далее. 

   к четвертому — девятый 

   Бывают сверкания, которые дают свет, но не жгут, и они всегда бывают
без грома. 

   к пятому — десятый 

   Извержения пламени происходят в холодных областях не менее, чем в
теплых, как, например, в Гренландии и в Исландии; равным образом и
деревья в холодных областях иногда более воспламеняемы и более смолисты,
чем в теплых. Таковы ель, сосна и другие. Однако, в каком состоянии и в
какой природе почвы обычно происходят подобного рода извержения,
недостаточно исследовано для того, чтобы мы могли присоединить к
положительному примеру отрицательный. 

   к шестому — одиннадцатый 

   Всякое пламя всегда более или менее горячо, и здесь вообще нет
отрицательного примера. И все же указывают, что так называемый
блуждающий огонь, который иногда налетает на стену, содержит мало тепла.
Возможно, он подобен пламени винного спирта, которое спокойно и мягко.
Но еще более мягко то пламя, которое, согласно некоторым верным и
надежным свидетельствам, охватывало волосы и головы мальчиков и девочек
и которое никоим образом не зажигало волос, а мягко колыхалось вокруг
них. Вполне достоверно также и то, что вокруг вспотевшей в пути лошади
иногда ночью при сухой погоде показывается сияние без какого-либо
заметного тепла. Всем известно и несколько лет тому назад считалось
почти чудом, что корсаж какой-то девушки сиял, если его немного шевелили
или терли. Это, возможно, вызывали квасцы или соли, которыми был
выкрашен корсаж: они пристали несколько плотнее, чем обычно, стали как
бы корою и ломались при трении. Достоверно также и то, что всякий сахар,
приправленный ли (как его называют) или простой, если только он тверд,
сверкает, если его ломают в темноте или скоблят ножом. Иногда ночью
подобным же образом сияет соленая морская вода, когда ее рассекают
сильным ударом весла. Так же и во время бурь ночью сверкает сильно
волнующаяся морская пена. Это сверкание испанцы называют дыханием
моря[74]. Что же касается того пламени, которое древние мореплаватели
называли Кастором и Поллуксом, а новые — огнем св. Эльма[75], и того,
какое тепло в нем содержится, то это недостаточно исследовано. 

   к седьмому — двенадцатый 

   Все доведенное до такой степени каления, что становится
огненно-красным, постоянно горячо, хотя бы и без пламени. Этому
положительному примеру нет соответствующего отрицательного. Но ближе
всего к этому подходит, по-видимому, гнилое дерево, которое светит ночью
и, однако, не отдает теплом; так же и гниющая рыбья чешуя блестит ночью,
но на ощупь не тепла. И незаметно также, чтобы тело светящегося червяка
или мухи, которую зовут светляком, было тепло на ощупь. 

   к восьмому — тринадцатый 

   Недостаточно исследовано, в каких местах и в почве какой природы
обычно истекают теплые источники. Поэтому здесь не присоединяется
отрицательный пример. 

   к девятому — четырнадцатый 

   К кипящим жидкостям присоединяется отрицательный пример самой
жидкости в ее природе. Ведь нет ни одной осязаемой жидкости, которая
была бы тепла по своей природе и постоянно оставалась бы таковой. Тепло
наводится только на время, как приобретаемое свойство. Так что те
жидкости, которые наиболее теплы по своей силе и действию, как винный
спирт, химические ароматические масла, а также купоросное и серное масла
и т. п., которые спустя короткое время обжигают, при первом
прикосновении холодны. А вода естественных теплых источников, взятая в
какой-либо сосуд и отделенная от своих истоков, охлаждается так же, как
вода, нагретая на огне. Однако верно и то, что маслянистые жидкости на
ощущение менее холодны, чем водянистые, подобно тому как масло менее
холодно, чем вода, а шелк менее холоден, чем полотно. Но это относится к
таблице степеней холода. 

   к десятому — пятнадцатый 

   Подобным же образом к горячему пару присоединяется отрицательный
пример природы самого пара, в которой он нам является. Ибо испарения
маслянистых жидкостей, хотя и легко воспламеняемые, все же не теплы,
кроме того случая, когда они недавно изошли из теплого тела. 

   к десятому — шестнадцатый 

   Подобным же образом и к горячему воздуху присоединяется отрицательный
пример природы самого воздуха. Ведь воздух у нас не встречается теплым,
кроме того случая, когда он заперт, или сжат, или явно нагрет солнцем,
огнем или каким-нибудь другим горячим телом. 

   к одиннадцатому — семнадцатый 

   К этому примеру присоединяется отрицательный пример погоды более
холодной, чем соответствовало бы времени года; такая бывает у нас, когда
дуют восточный и северный ветры, подобно тому как противоположная погода
наступает тогда, когда дуют южный и западный ветры. Так же и дождливость
(особенно в зимние времена) сопровождает теплую погоду, а снегопад,
наоборот, холодную. 

   к двенадцатому — восемнадцатый 

   Присоединяется отрицательный пример воздуха, заключенного в пещерах в
летнее время. Но запертый воздух надо вообще более усердно исследовать.
Ибо прежде всего не без основания возникает вопрос, какова сама по себе
природа воздуха в отношении к теплу и холоду. Ведь воздух явно получает
тепло от воздействия небесных тел, а холод он получает, возможно, от
дыхания земли и, кроме того, в средней (как ее называют) области воздуха
от холодных паров и снегов. Так что нельзя высказать никакого суждения о
природе воздуха по воздуху наружному и расположенному под открытым
небом, но истиннее будет суждение по запертому воздуху. Однако
необходимо, чтобы воздух был заключен в таком сосуде и материале,
который и сам не передаст воздуху тепло или холод и не легко допустит
силу внешнего воздуха. Поэтому надо сделать опыт в глиняном кувшине,
много раз обернутом шкурой для защиты от внешнего воздуха, и пусть в
продолжение трех или четырех дней воздух остается в этом хорошо закрытом
сосуде. И потом, открыв кувшин, надо сделать испытание рукой или
стеклянным измерителем. 

   к тринадцатому — девятнадцатый 

   Подобным же образом возникает сомнение, получается ли тепло в шерсти,
шкуре, перьях и т. п. из какого-то малого количества присущего им тепла,
поскольку все это отделяется от животных, или также от некоторой
жирности и маслянистости, которые по своей природе схожи с теплом, или
исключительно от заключенного в них раздробленного воздуха, как сказано
в предыдущем параграфе. Ибо по-видимому, всякий воздух, отрезанный от
бесконечности наружного воздуха, имеет некоторое количество тепла.
Поэтому надо сделать опыт на том волокне, которое приготовляют из льна,
а не из шерсти, перьев или шелка, получаемых от животных. Следует также
заметить, что все порошки (где явно содержится воздух) менее холодны,
чем их целые тела; точно так же мы считаем, что всякая пена (как
содержащая воздух) менее холодна, чем сама жидкость. 

   к четырнадцатому — двадцатый 

   К этому примеру не присоединяется отрицательный. Ибо мы ничего не
находим ни осязаемого, ни воздушного, что, будучи приближено к огню, не
принимало бы тепла. Однако есть различие в том, что одни тела принимают
тепло быстрее, как воздух, масло и вода, а другие — медленнее, как
камень и металл. Но это относится к таблице степеней. 

   к пятнадцатому — двадцать первый 

   К этому примеру нет другого отрицательного, кроме того, что искры
(это надо ясно отметить) не возникают из кремня, или из стали, или из
какой-либо другой твердой субстанции, если не отсекаются какие-нибудь
ничтожные частицы от самого вещества камня или металла, а трение воздуха
само по себе никогда не производит искр, как это обычно полагают. Ведь и
сами эти искры по причине веса огненного тела направляются более вниз,
чем кверху, и, погаснув, обращаются в некую вещественную сажу. 

   к шестнадцатому — двадцать второй 

   Мы полагаем, что к этому примеру нельзя присоединить отрицательный.
Ибо у нас нет ни одного осязаемого тела, которое бы явно не нагревалось
от трения; так что древние воображали, будто присущая небесным телам
сила или способность нагревания обусловлена всецело трением о воздух при
их сильном и быстром вращении[76]. Но в этой области следует далее
исследовать, не получают ли тела, выбрасываемые машинами (как, например,
ядра из пушек), сколько-нибудь тепла от самого сотрясения — в такой
степени, что после падения оказываются довольно горячими. Движение же
воздуха больше холодит, чем нагревает, как, например, при ветре, при
работе раздувальных мехов и когда дуют сквозь сжатые губы. Впрочем,
движение этого рода не настолько быстро, чтобы вызвать тепло, и
совершается в целом, а не в частицах. Так что не удивительно, если оно
не рождает тепла. 

   к семнадцатому — двадцать третий 

   Относительно этого примера следует сделать более тщательное
исследование. По-видимому, травы и зеленые и влажные растения имеют в
себе какое-то скрытое тепло. Но это тепло столь слабо, что в отдельных
растениях оно не воспринимается ощущением; но, после того как эти
растения были бы соединены и заключены таким образом, чтобы их дух не
испарялся в воздух, а, наоборот, согревал сам себя, возникало бы явное
тепло, а иногда и огонь в подходящей для этого материи. 

   к восемнадцатому — двадцать четвертый 

   Также и относительно этого примера следует сделать более тщательное
исследование. По-видимому, политая водой негашеная известь получает
тепло или вследствие соединения тепла, которое ранее было рассеяно (как
выше было сказано относительно спрессованных трав), или вследствие
раздражения и возбуждения огненного духа водой, так что происходит
некоторое столкновение и противодействие. Какая же из двух причин в
действительности имеет место, легче обнаружится тогда, когда вместо воды
будет влито масло. Ведь масло будет иметь такое же значение, как и вода
для связывания заключенного духа, но не для его раздражения. Должно
также расширить опыт, производя его как над пеплом и известью различных
тел, так и посредством вливания различных жидкостей. 

   в девятнадцатому — двадцать пятый 

   К этому примеру присоединяется отрицательный пример других металлов,
которые более мягки и текучи. Ибо листки золота, обращенные в жидкость с
помощью царской водки[77], не дают в растворе никакого ощутимого тепла.
Точно так же и свинец в крепкой водке, и ртуть (насколько я помню). Но
само серебро возбуждает малое количество тепла, а также и медь
(насколько я помню); а более это заметно в олове и более всего в железе
и стали, которые возбуждают при растворении не только сильное тепло, но
даже и бурное кипение[78]. Итак, по-видимому, тепло возникает от
столкновения, когда крепкие жидкости проникают в тела, пронизывая их и
разрывая их на части, а сами тела этому противятся. А там, где тела
уступают легче, тепло едва возбуждается. 

   к двадцатому — двадцать шестой 

   К теплу животных не присоединяется ни один отрицательный пример, за
исключением насекомых (как уже сказано) по причине малого размера их
тела. Ибо в рыбах, если их сравнить с земными животными, скорее
замечается низкая степень тепла, чем его отсутствие. Зато в растениях
всякого рода не воспринимается ощущением никакая степень тепла — ни в
вытекающем соке, ни в свежераскрытой сердцевине. Но и в животных
обнаруживается великое разнообразие тепла как по его расположению (ибо
одно тепло — вблизи сердца, другое — в мозгу и другое — вблизи
поверхности тела), так и по состояниям, в которых они находятся, как,
например, при сильном напряжении и лихорадках. 

   к двадцать первому — двадцать седьмой 

   К этому примеру едва ли можно присоединить отрицательный. Ведь даже и
несвежие испражнения животных явно содержат потенциальное тепло, как это
замечается при унавожении земли. 

   к двадцать второму и двадцать третьему — двадцать восьмой 

   Жидкости, обладающие большой и сильной остротой (называть ли их
водами или маслами), производят тепловое действие, разлагая тела, а
также обжигая их после некоторого промежутка времени. И все же на ощупь
они сначала не теплы. Действуют же они сообразно способности и
проницаемости тела, с которым они соединяются. Действительно, царская
водка растворяет золото, но не серебро; кислота, напротив, растворяет
серебро, но не золото; но ни та ни другая не растворяют стекла и так
далее. 

   к двадцать четвертому — двадцать девятый 

   Надо сделать опыт над действием винного спирта на дерево, на коровье
масло, на воск, на смолу: не разжижает ли он их до некоторой степени
своим теплом. Ведь двадцать четвертый пример представляет его силу
схожей с теплом в случае затвердения. Подобно этому надо сделать опыт и
в отношении разжижения. Надо также сделать опыт посредством
измерительного стекла, полого в своей верхней части. В эту полость надо
налить хорошо очищенный винный спирт под крышкой, чтобы он лучше
удерживал свое тепло, и заметить, заставит ли он своим теплом воду
опускаться. 

   к двадцать пятому — тридцатый 

   Ароматические растения и острые травы сообщают тепло небу и еще
гораздо больше — желудку. Итак, нужно рассмотреть, на какие другие
вещества они производят действие тепла. Моряки рассказывают, что если
сразу открыть склад ароматических растений, который долго был заперт, то
для тех, кто их разбирает и выгружает, представляется опасность заболеть
лихорадкой или воспалением. Можно было бы также сделать опыт, сушит ли
порошок из таких ароматических растений подвешенные над ним жир и мясо,
подобно дыму огня. 

   к двадцать шестому — тридцать первый 

   Острота и способность проникновения присущи и холодным жидкостям, как
уксус или купоросное масло, и теплым жидкостям, как масло майорана и
подобные ему. Поэтому они одинаковым образом вызывают боль у животных, а
у неживых тел разделяют и уничтожают их части. И для этого примера нет
отрицательного. Притом в живых существах никакая боль не наблюдается без
некоторого чувства тепла. 

   к двадцать седьмому — тридцать второй 

   Есть много действий, общих и теплу и холоду, хотя и совершенно
различных по своим причинам. Так, мы видим, что и снег жжет руки
мальчиков, спустя недолгое время; и холод предохраняет мясо от гниения
не меньше, чем огонь; и тепло стягивает тела в меньшие размеры, что
делает так же и холод. Но это и подобное этому будет удобнее отнести к
исследованию о холоде. 

XIII

   В-третьих, должно представить разуму примеры, в которых исследуемая
природа присутствует в большей и в меньшей степени. Это возможно или
посредством сопоставления роста и уменьшения этого свойства в одном и
том же предмете, или посредством сравнения его в различных предметах.
Ибо если форма вещи есть сама вещь и вещь не отличается от формы иначе,
чем явление отличается от сущего, или внешнее от внутреннего, или вещь
по отношению к человеку от вещи по отношению к Вселенной[79], то отсюда
вообще следует, что никакую природу нельзя принимать за истинную форму,
если форма не убавляется всегда, когда убавляется сама природа, и
подобным же образом не увеличивается всегда, когда увеличивается сама
природа. Мы называем эту таблицу таблицей степеней, или таблицей
сравнений[80]. 

Таблица степеней, или сравнений, для тепла

   Итак, сначала мы будем говорить о том, что не имеет на ощупь
совершенно никакой степени тепла, но, по-видимому, имеет только
некоторое потенциальное тепло, или предрасположение и приуготовление к
теплу. Затем мы перейдем к тому, что актуально или на ощупь тепло, к его
силе и степеням. 

   1. Среди твердых и осязаемых тел мы не находим ни одного, которое
было бы изначально тепло по своей природе. Ведь ни камень какой-либо, ни
металл, ни сера, ни какое-либо ископаемое, ни дерево, ни вода, ни труп
животного не обнаруживают тепла. Теплые же воды в источниках
нагреваются, очевидно, случайно — либо подземным пламенем или огнем
наподобие того, что извергается из Этны и многих других гор, либо
столкновением тел, подобно тому как образуется тепло при растворении
железа и олова. Итак, в неживых телах нет никакой заметной для
человеческого ощущения степени тепла. Однако они различаются степенью
холода, ибо неодинаково холодны дерево и металл. Но это относится к
таблице степеней холода. 

   2. Но что касается потенциальности тепла и предуготовленности к
пламени, то встречается много неживых тел, весьма расположенных к этому,
как, например, сера, нефть, горное масло. 

   3. Тела, которые были ранее нагреты, как конский навоз, нагретый
животным, или негашеная известь, или, может быть, пепел и сажа, нагретые
огнем, удерживают некоторые скрытые остатки прежнего тепла. Поэтому
можно производить некоторые перегонки и разложения тел посредством их
закапывания в конский навоз; а также возбуждать тепло в негашеной
извести посредством обливания водой, как уже было сказано. 

   4. Среди растительных тел нет ни одного растения или части растения
(как камедь или сердцевина), которые были бы теплы для человеческого
осязания. Однако все же (как сказано выше) спрессованные зеленые травы
нагреваются. И для внутреннего ощущения, как для неба или желудка или
также и для внешних частей тела, при несколько более длительном
воздействии (например, в пластырях или в мазях) одни растения
оказываются горячими, другие — холодными. 

   5. В частях животных после смерти или отделения от тела не
обнаруживается какого-либо тепла, заметного для человеческого ощущения.
Даже и самый конский навоз не удерживает тепла, если он не закрыт и не
закопан. Однако, по-видимому, всякий навоз содержит потенциальное тепло,
как, например, при удобрении полей. Подобным же образом содержат это
скрытое потенциальное тепло и трупы животных, так что в земле кладбищ,
где ежедневно происходят погребения, собирается некоторое скрытое тепло,
которое гораздо скорее уничтожает недавно положенный труп, чем чистая
земля. Рассказывают также, что на Востоке существует какая-то тонкая и
мягкая ткань, сделанная из перьев птицы, которая своей прирожденной
силой растопляет и разжижает масло, если его слегка в нее обернуть. 

   6. То, чем удобряют поля, как, например, навоз всякого рода, мел,
морской песок, соль и тому подобное, имеет некоторое предрасположение к
теплу. 

   7. Всякое гниение имеет в себе зачатки некоторого слабого тепла, хотя
и не в такой степени, чтобы оно воспринималось на ощупь. Ибо ни то, что
при гниении разлагается на мелких животных, как мясо, сыр, ни гнилое
дерево, которое блестит ночью, не тепло на ощупь. Иногда же тепло в
гнилых телах обнаруживается отвратительным и сильным запахом. 

   8. Итак, первая степень тепла среди тех тел, которые теплы для
человеческого осязания, есть тепло животных, которое имеет широкую шкалу
степеней. Действительно, низшая степень (как у насекомых) едва заметна
на ощупь. Высшая же степень этого тепла едва не достигает степени тепла
солнечных лучей, свойственного областям и временам года наиболее
знойным, хотя этот жар и не настолько резок, чтобы рука не могла его
выдержать. И все же рассказывают о Констанции[81] и о некоторых других,
отличающихся чрезвычайной сухостью телосложения, будто, заболев
острейшей лихорадкой, они охватывались таким жаром, что приложенная к
ним рука испытывала некоторый ожог. 

   9. В животных тепло увеличивается от движения и напряжения, вина и
еды, половой деятельности, острых лихорадок и боли. 

   10. Во время приступов импульсивной лихорадки животные сначала
охватываются холодом и ознобом, но спустя немного нагреваются в еще
большей степени; последнее бывает в начале при воспалительных и чумных
лихорадках. 

   11. Необходимо дальнейшее исследование для сравнения тепла различных
животных, как, например, рыб, четвероногих, змей, птиц, а также
различных видов этих животных, как лев, коршун, человек. Ибо, согласно
обычному мнению, рыбы в своих внутренностях менее теплы, птицы же более
теплы, особенно голуби, ястребы, воробьи. 

   12. Необходимо дальнейшее исследование для сравнения тепла в одном и
том же животном, но в различных его частях и членах. Ибо молоко, кровь,
сперма, яйца оказываются в умеренной степени теплы и менее горячи, чем
поверхность самого тела животного, когда оно движется или действует.
Какова же степень тепла в мозгу, желудке, сердце и остальных частях, до
сих пор еще не исследовано. 

   13. Все животные охлаждаются на поверхности тела зимой и во время
холодной погоды; но полагают, что во внутренних частях они становятся
еще более горячими. 

   14. Тепло небесных тел, даже в наиболее знойной области и в наиболее
знойную пору года и дня, не достигает такой степени, чтобы воспламенить
или обжечь самое сухое дерево, или солому, или даже трут, если его не
усилить посредством зажигательного стекла. Однако оно может вызывать пар
из влажных вещей. 

   15. Согласно воззрению астрономов, одни звезды считаются более
теплыми, другие — менее теплыми. Среди планет самым горячим после Солнца
считается Марс, затем Юпитер, затем Венера. Холодными же считаются Луна,
а затем — наиболее холодным из всех — Сатурн. Среди неподвижных же звезд
самой горячей считается Сириус, затем Сердце Льва, или Регул, затем Пес
и др.[82] 

   16. Солнце греет тем более, чем более приближается к положению отвеса
или к зениту. И это же следует полагать и для других планет в отношении
меры их тепла. Например, Юпитер более согревает, когда он расположен под
знаком Рака или Льва, чем под знаком Козерога или Водолея. 

   17. Должно полагать, что само Солнце и остальные планеты больше
нагревают в своих перигеях (по причине близости к Земле), чем в
апогеях[83]. Но если случается, что в какой-нибудь области Солнце
одновременно находится в перигее и ближе к зениту, то оно неизбежно
больше греет, чем в той области, где оно также находится в перигее, но в
большем склонении. Так что следует учитывать сравнение высот планет в
различных областях, смотря по отношению к отвесу или склонению. 

   18. Считается, что Солнце и остальные планеты греют больше тогда,
когда находятся вблизи больших неизменных звезд. Так, например, когда
Солнце находится под знаком Льва, оно оказывается ближе к Сердцу Льва, к
Хвосту Льва, к Колосу Девы, к Сириусу и к Псу, чем тогда, когда оно
находится под знаком Рака, хотя там оно расположено ближе к зениту.
Должно так же полагать, что части неба сообщают тем более тепла (хотя и
незаметного для осязания), чем более они украшены звездами, особенно
большими. 

   19. Вообще тепло небесных тел увеличивается тремя условиями, а
именно: отвесным положением, близостью или нахождением в перигее и
соединением или сочетанием звезд. 

   20. Правда, имеется большой интервал между теплом животных, а также
лучей небесных тел (в том их состоянии, как они до нас доходят) и огнем,
хотя бы мягчайшим, а также всеми раскаленными телами, жидкостями и самим
воздухом, нагретым в сильной степени огнем. Ибо пламя винного спирта,
будучи особенно разреженным, все же в состоянии зажечь солому, полотно
или бумагу, чего никогда не сделает тепло животного или тепло солнца без
зажигательных стекол. 

   21. Есть много степеней силы и слабости тепла у пламени и раскаленных
тел. Однако об этом еще нет тщательного исследования, так что придется
этого коснуться лишь слегка. По-видимому, из всех видов пламени наиболее
мягко пламя винного спирта, разве только еще более мягок блуждающий
огонь и огонь или сияние от испарений животных. За этим, мы полагаем,
следует пламя легких и пористых растительных тел, как соломы, тростника,
сухих листьев; от этого пламени немногим отличается пламя волос или
перьев. За этим, возможно, следует пламя дерева, в особенности такого,
которое содержит немного смолы. Причем пламя небольших кусков дерева
(которые обычно собираются в связки) мягче, чем пламя стволов и корней.
Это можно легко испытать в тех печах, где выплавляют железо,— для них
огонь связок и ветвей дерева не вполне пригоден. За этим следует (как мы
полагаем) огонь масла, сала, воска и тому подобных маслянистых и жирных
тел, не имеющих большой остроты. Сильнейшее же тепло оказывается в
смолах и еще большее — в сере, камфоре, нефти, горном масле и солях
(после того как из них удалено сырое вещество) и в их сочетаниях, как,
например, в огнестрельном порохе, греческом огне (который часто зовут
диким огнем) и в его различных разновидностях, которые имеют столь
упорный жар, что их нелегко тушить водой. 

   22. Мы считаем также очень сильным и острым пламя, которое происходит
от некоторых несовершенных металлов. Но для всего этого необходимо
дальнейшее исследование. 

   23. Но по-видимому, пламя могущественных молний превосходит все эти
виды пламени настолько, что иногда расплавляет в капли кованое железо,
чего другое пламя совершить не может. 

   24. В раскаленных телах также имеются разные степени тепла, о которых
еще не сделано тщательного исследования. Мы считаем, что наиболее слаб
жар у трута, которым мы пользуемся при высекании пламени, и подобным же
образом — у губчатого дерева или сухого фитиля, применяемого для
огнестрельных орудий. За этим следует раскаленный уголь, древесный и
каменный, а также торф и тому подобное. Но самый сильный жар среди всех
раскаленных тел содержится, как мы считаем, в раскаленных металлах, как
железо, медь и др. Однако относительно этого также должно быть сделано
дальнейшее исследование. 

   25. Встречаются среди раскаленных тел гораздо более горячие, чем
некоторые виды пламени. Так, раскаленное железо гораздо горячее и
гораздо более обжигает, чем пламя винного спирта. 

   26. Некоторые тела, превосходящие теплом многие виды пламени и
раскаленных тел, встречаются также среди тел, которые не раскалены, а
только нагреты огнем, как, например, кипящая вода и воздух, заключенный
в отражательных печах. 

   27. Движение увеличивает теплоту, как это видно на примере
раздувательных мехов, так что более твердые из металлов не расплавляются
и не превращаются в жидкости от мертвого или спокойного огня, пока огонь
не будет возбужден дутьем. 

   28. Надо произвести опыт с зажигательными стеклами. Здесь (насколько
помню) происходит следующее. Если стекло, например, ставится на
расстоянии пяди от зажигаемого предмета, оно не обжигает и не
воспламеняет его в такой степени, как если, например, поставить стекло
на расстоянии полупяди и затем постепенно и медленно отодвигать его на
расстояние одной пяди. Хотя конус и соединение лучей остаются теми же,
но само движение увеличивает действие теплоты[84]. 

   29. Считается, что пожары, которые происходят при сильном ветре,
скорее распространяются против ветра, чем по ветру; очевидно, потому,
что пламя отбрасывается более быстрым движением, когда ветер уступает
ему, чем тогда, когда оно движется, подгоняемое ветром. 

   30. Пламя не поднимается и не возникает, если нет пространства, в
котором оно могло бы двигаться и играть, за исключенном порохового
пламени и подобного ему, когда сжатие и запирание пламени увеличивает
его неистовство. 

   31. Наковальня сильно нагревается под молотом, так что мы считаем,
что если бы наковальня была сделана из более тонкой плиты, то сильными и
продолжительными ударами молота ее можно было бы раскалить докрасна, как
раскаленное железо. Но это нужно проверить на опыте. 

   32. В охваченных огнем телах, которые настолько пористы, что дают
пространство для движения огня, огонь тотчас гаснет, если этому движению
мешает сильное сдавливание. Так, действие огня немедленно прекращается,
если трут или фитиль свечи или лампады или также раскаленный уголь сжать
прессом. 

   33. Приближение к горячему телу увеличивает теплоту в зависимости от
степени приближения, как это происходит и со светом, а именно: чем ближе
помещают предмет к свету, тем более он видим. 

   34. Соединение различных теплот увеличивает теплоту, если только не
происходит смешения тел. Действительно, большой огонь и малый огонь в
одном и том же месте сообща немало увеличивают теплоту. Но теплая вода,
введенная в кипящую воду, охлаждает ее. 

   35. Пребывание горячего тела увеличивает теплоту. Ибо постоянная
переходящая и исходящая теплота смешивается с теплотой, существовавшей
ранее, так что теплота увеличивается. Ведь огонь не настолько нагревает
комнату в продолжение получаса, как в продолжение целого часа. Свет же
этого свойства не имеет, ибо лампада или свеча, поставленная в
каком-либо месте, не больше освещают в течение продолжительного времени,
чем тотчас после начала освещения. 

   36. Раздражение окружающим холодом увеличивает теплоту, как это видно
по горению очага во время сурового мороза. Мы считаем, что это
происходит не только от ограничивания и сжатия теплоты, что представляет
собой род соединения, но и от раздражения. Так, если воздух или палка
насильственно сжимаются или сгибаются, то они отскакивают не до прежнего
места, но дальше в противоположную сторону. Поэтому надо сделать
тщательный опыт с палкой или чем-либо подобным, внесенным в пламя,— не
будет ли горение сильнее по бокам пламени, чем в середине пламени. 

   37. Есть много степеней восприимчивости теплоты. И прежде всего
следует заметить, что незначительная и слабая теплота все же изменяет и
несколько нагревает даже те тела, которые наименее восприимчивы к
теплоте. Ведь даже теплота руки несколько нагревает шарик из свинца или
другого металла, если немного подержать его. Так легко теплота проникает
во все тела и возникает в них, в то время как тело нисколько не
изменяется на вид. 

   38. Из всех известных нам тел легче всех и воспринимает и испускает
теплоту воздух. Это отлично показывает измерительное стекло. Устройство
его таково. Берут стеклянную колбу с объемистым брюшком и с тонкой и
продолговатой шейкой. Колбу опрокидывают и опускают устьем вниз и
брюшком вверх в сосуд с водой так, чтобы устье опущенной колбы коснулось
дна принимающего сосуда; и пусть шейка опущенной колбы немного обопрется
о край принимающего сосуда так, чтобы она могла стоять. Чтобы облегчить
это, надо положить немного воска на край принимающего сосуда, но не
вовсе закрыв его отверстие, чтобы не помешать недостатком поступления
воздуха весьма легкому и тонкому движению, о котором мы будем говорить. 

   Следует перед тем, как вставить опускаемую колбу в другую, нагреть на
огне ее верхнюю часть, т. е. брюшко. После же того, как эта колба будет
поставлена так, как мы говорили, воздух (расширенный нагреванием) после
промежутка времени, достаточного для угасания заимствованного тепла,
сожмется и соберется до того же протяжения и объема, какой был у
окружающего воздуха в то время, когда опускается стекло, и потянет воду
вверх до соответствующего деления; нужно привесить длинную и узкую
бумажную полосу, размеченную на сколько угодно делений. И мы увидим,
что, сообразно тому, становится ли погода теплее или холоднее, воздух
сжимается от охлаждения и расширяется от нагревания. Это будет заметно
по воде, которая поднимается, когда воздух сжимается, и опускается,
когда воздух расширяется. При этом чувствительность воздуха в отношении
холода и тепла столь тонка и изощренна, что намного превосходит
способность человеческого осязания; так что какой-нибудь солнечный луч
или тепло дыхания и еще более тепло руки, положенной поверх склянки,
тотчас явно понижают воду. И все же мы считаем, что животный дух имеет
еще более изощренное чувство тепла и холода, только этому чувству мешает
и притупляет его телесная оболочка. 

   39. После воздуха мы считаем наиболее чувствительными к теплоте тела,
которые сразу же изменяются и сжимаются холодом; таковы, например, снег
и лед, ибо они начинают таять и распускаться от любого слабого тепла. За
ними, пожалуй, следует ртуть. За ней следуют жирные тела, как
растительное и животное масла и тому подобные; затем дерево, затем вода
и наконец камни и металлы, которые нагреваются нелегко, особенно внутри.
Они, однако, приняв однажды тепло, удерживают его очень долго:
раскаленный кирпич, или камень, или железо, брошенные и погруженные в
таз с холодной водой, приблизительно в продолжение четверти часа
удерживают тепло настолько, что до них нельзя дотронуться. 

   40. Чем меньше размер тела, тем скорее оно нагревается от приближения
нагретого тела; это показывает, что все наше тепло некоторым образом
обращено к осязаемому телу. 

   41. Применительно к человеческому чувству и ощущению тепло есть
разнообразная и относительная вещь. Так, теплая вода покажется горячей,
если погрузить в нее охваченную холодом руку, и холодной, если рука
будет нагрета. 

XIV

   Насколько мы бедны в истории, каждый может легко видеть из
приведенных выше таблиц, где мы вместо проверенной истории и несомненных
примеров ставили иногда ходячие мнения (всегда, однако, присоединив
замечание о сомнительной верности авторитета) и часто также должны были
пользоваться следующими словами: "Надо сделать опыт" или "Необходимо
дальнейшее исследование". 

XV

   Задачу и цель этих трех таблиц мы называем представлением примеров
разуму. А после представления должна прийти в действие и самая индукция.
Ибо на основании представления всех и отдельных примеров следует открыть
такую природу, которая всегда вместе с данной природой и присутствует и
отсутствует, возрастает и убывает и является (как сказано выше) частным
случаем более общей природы. Если разум с самого начала попытается
сделать это в положительном смысле (как он всегда делает, будучи
предоставлен самому себе), то произойдут призрачные, сомнительные и
плохо определенные понятия и аксиомы, которые надо будет ежедневно
исправлять, если только не предпочитать (по обычаю схоластов) сражаться
за ложное. Однако эти заключения будут лучшими или худшими сообразно со
способностью и силой действующего разума. Вообще настолько Богу
(подателю и творцу форм) или, может быть, ангелам и высшим гениям
свойственно немедленно познавать формы в положительных суждениях при
первом же их созерцании. Но это, конечно, выше человека, которому только
и дозволено следовать сначала через отрицательное и в последнюю очередь
достигать положительного после всякого рода исключения[85]. 

XVI

   Итак, следует совершать разложение и разделение природы, конечно, не
огнем, но разумом, который есть как бы божественный огонь. Поэтому
первое дело истинной индукции (в отношении открытия форм) есть
отбрасывание, или исключение, отдельных природ, которые не встречаются в
каком-либо примере, где присутствует данная природа, или встречаются в
каком-либо примере, где отсутствует данная природа, или встречаются
растущими в каком-либо примере, где данная природа убывает, или убывают,
когда данная природа растет. Тогда после отбрасывания и исключения,
сделанного должным образом (когда все легковесные мнения обратятся в
дым), на втором месте (как бы на дне) останется положительная форма,
твердая, истинная и хорошо определенная. Сказать это просто, но путь к
этому извилист и труден. Мы же постараемся не оставить без внимания
ничего, что способствует этому. 

XVII

   Приходится почти постоянно предостерегать и наставлять людей, чтобы
они, видя, какое значение мы придаем формам, не переносили того, что мы
говорим, на те формы, к которым до сих пор привыкло созерцание и
размышление людей. 

   Ибо, во-первых, мы сейчас не говорим о видовых формах, которые
представляют собой (как мы сказали) сочетания простых природ, возникшие
из общего хода вещей в мире, как, например, лев, орел, роза, золото и
тому подобное. Ибо говорить о них будет время тогда, когда мы подойдем к
скрытым процессам и скрытым схематизмам и к нахождению того, как они
открываются в так называемых субстанциях, т. е. в конкретных природах. 

   Опять-таки, пусть не отнесут наши слова (даже относительно простых
природ) к абстрактным формам и идеям или вовсе не определенным в материи
или плохо определенным[86]. Ибо когда мы говорим о формах, то мы
понимаем под этим не что иное, как те законы и определения чистого
действия, которые создают какую-либо простую природу, как, например,
теплоту, свет, вес во всевозможных материях и воспринимающих их
предметах. Итак, одно и то же есть форма тепла или форма света и закон
тепла или закон света. Мы никогда не отвлекаемся и не отходим от самих
вещей и от практики. Поэтому, когда мы говорим, например, при
исследовании формы тепла: "Отбрось тонкость" или "Тонкость не относится
к форме тепла", то это значит то же, как если бы мы сказали: "Человек
может ввести тепло в плотное тело" или, наоборот, "Человек может удалить
или отнять тепло из тонкого тела". 

   Но если кому-нибудь и наши формы покажутся несколько абстрактными по
той причине, что они смешивают и сочетают разнородные вещи (ведь кажутся
весьма разнородными и тепло небесных тел и тепло огня, красный цвет в
розе и тому подобном и красный цвет радуги или лучей опала или алмаза,
смерть от утопления, смерть от огня, от удара мечом, от апоплексии, от
атрофии; и все же они сходятся в природе теплоты, красноты, смерти), то
пусть он знает, что разум пленен и опутан привычкой, кажущейся
целостностью вещей и ходячими мнениями, Ибо совершенно очевидно, что
хотя эти вещи разнородны и чужды одна другой, однако они сходятся в той
форме или законе, которые управляют теплотой, или красным цветом, или
смертью. Невозможно сделать независимым могущество человека, освободить
его от общего хода природы, расширить его и возвысить до новых задач и
способов действия, кроме как обнаружением и открытием форм этого рода. И
все же после этого соединения природы, которое есть основное дело, в
дальнейшем в свое время будет сказано о разделениях и ответвлениях
природы как обычных, так и более глубоких и более истинных. 

XVIII

   Теперь пора предложить пример исключения или отбрасывания природ,
которые обнаруживаются посредством таблиц представления как не
принадлежащие к форме теплоты; при этом отметим, что для исключения
какой-либо природы достаточно не только отдельных таблиц, но даже
какого-либо из отдельных примеров, содержащихся в этих таблицах. Ведь из
сказанного явствует, что каждый противоречивый пример разрушает
предположение о форме. Тем не менее мы иногда удваиваем или повторяем
исключения для большей наглядности и для того, чтобы яснее показать
применимость таблиц. 

Пример исключения, или отбрасывания, природ от формы теплоты

   1. Посредством солнечных лучей: отбрось элементарную природу[87]. 

   2. Посредством обычного огня и особенно посредством подземных огней
(которые чрезвычайно удалены и большей частью ограждены от небесных
лучей): отбрось природу небесных тел. 

   3. Посредством нагревания всякого рода тел (таких, как минералы,
растительные тела, внешние части животных, вода, масло, воздух и
остальные) одним лишь приближением к огню или к другому горячему телу:
отбрось всякую особенность или тонкость строения тел. 

   4. Посредством раскаленных железа и металлов, которые нагревают
другие тела и все же нисколько не уменьшаются в весе или массе: отбрось
соединение или смешивание вещества с веществом другого горячего тела. 

   5. Посредством кипящей воды и воздуха, а также посредством металлов и
других твердых тел, нагретых, но не до огненности или красного каления:
отбрось свет и блеск. 

   6. Посредством лучей Луны и других звезд (за исключением Солнца):
также отбрось свет и блеск. 

   7. Посредством сравнения раскаленного железа и пламени винного спирта
(из которых раскаленное железо имеет больше тепла и меньше света, пламя
же винного спирта — больше света и меньше тепла): также отбрось свет и
блеск. 

   8. Посредством раскаленных золота и других металлов, которые наиболее
плотны в целом: отбрось разреженность. 

   9. Посредством воздуха, который чаще всего оказывается холодным и все
же остается разреженным: также отбрось разреженность. 

   10. Посредством раскаленного железа, которое не возрастает в объеме,
а остается в том же видимом размере: отбрось пространственное движение
или стремление к расширению в целом. 

   11. Посредством расширения воздуха в измерительных стеклах и подобных
приборах, где воздух явно движется, перемещаясь и расширяясь, но не
приобретает, однако, заметного увеличения тепла: также отбрось
перемещение и стремление к расширению в целом. 

   12. Посредством легкого нагревания всех тел без какого-либо
разрушения или заметного изменения: отбрось разрушительную природу или
насильственное распространение какой-либо новой природы. 

   13. Посредством согласия и единообразия действий, которые исходят от
тепла и холода: отбрось как расширяющее, так и сжимающее движение в
целом. 

   14. Посредством возникновения тепла от трения тел: отбрось
первоначальную природу. Первоначальной природой мы называем ту, которая
положительно присутствует в данной природе и не вызывается
предшествующей природой[88]. 

   Существуют и другие природы: ведь эти таблицы мы составляем не как
совершенные, а только для примера. Все и каждая из упомянутых природ не
принадлежат к форме теплоты. И человек освобождается от всех упомянутых
природ при работе над теплотой. 

XIX

   В исключении заложены основы истинной индукции, которая, однако, не
завершена до тех пор, пока не утверждается в положительном. Само же
исключение никоим образом не совершенно и не может быть таким с самого
начала. Ибо исключение (как это вполне явствует) есть отбрасывание
простых природ. А если мы до сих пор не имеем хороших и истинных понятий
о простых природах, то каким же образом могло быть правильным
исключение? Некоторые же из упомянутых выше понятий (как понятие об
элементарной. природе, о природе небесных тел, о разреженности) суть
смутные и не вполне определенные понятия. Итак, зная и помня о том, к
какой работе мы приступаем — к приведению человеческого разума в
соответствие вещам и природе, мы никоим образом не успокаиваемся на том,
что разъяснили до сих пор; мы идем дальше, изобретая и оказывая разуму
еще более сильную помощь тем, что мы сейчас добавим. Действительно, к
истолкованию природы ум должен быть так подготовлен и образован, чтобы
удерживаться в должных степенях уверенности и все же помнить (особенно
вначале) о том, что настоящее во многом зависит от дальнейшего. 

XX

   Так как истина все же скорее возникает из заблуждения, чем из
неясности, мы полагаем, что, после того как составлены и извещены три
таблицы первого представления (как мы их предложили), будет полезно
позволить разуму приготовиться и сделать попытку истолкования природы в
положительном[89] — как на основании примеров таблиц, так и на основании
тех примеров, которые встретятся. Попытку этого рода мы называем льготой
разуму, или началом истолкования, или первым сбором плодов. 

Первый сбор плодов для формы теплоты

   Должно заметить, что форма вещи (как это вполне ясно из уже
сказанного) прнсуща всем и каждому из примеров, в которых находится сама
вещь. Ведь иначе она не была бы формой. Следовательно, совершенно
недопустим никакой противоречащий пример. И все же в одних примерах — а
именно в тех, где другие природы меньше мешают и препятствуют природе
формы и подчиняют ее,— форма оказывается гораздо более заметной и ясной,
чем в других. Примеры этого рода мы называем проблесками, или указующими
примерами. Итак, должно перейти к первому сбору плодов для формы
теплоты. 

   Из всех примеров и из каждого из них видно, что природа, частным
случаем (limitatio) которой является тепло, есть движение. Это более
всего обнаруживается в пламени, которое всегда движется, и в кипящих
жидкостях, которые также всегда движутся. Это также обнаруживается в
возбуждении или возрастании тепла посредством движения, как в случае
мехов для раздувания огня и ветра,— об этом смотри пример 29 таблицы 3.
Так же и в движениях другого рода — об атом смотри примеры 28 и 31
таблицы 3. И снова это обнаруживается в затухании огня и тепла от
всякого сильного давления, которое обуздывает и прекращает движение,— об
этом смотри примеры 30 и 32 таблицы 3. Это обнаруживается также и в том,
что всякое тело разрушается или во всяком случае весьма заметно
изменяется всяким огнем или сильным и бурным теплом. Отсюда явствует,
что тепло производит смятение и замешательство и резкое движение во
внутренних частях тела, которое постепенно склоняется к разложению. 

   То, что мы сказали здесь о движении (а именно что оно является как бы
родовым понятием для тепла), не надо понимать в том смысле, будто тепло
рождает движение или движение рождает тепло (хотя и это в некоторых
случаях истинно), но в том смысле, что само тепло или самое сущность
тепла есть движение и ничто другое, ограниченное, однако, специфическими
отличиями, которые мы скоро присоединим, предпослав некоторые
предостережения, чтобы избегнуть двусмысленности. 

   Тепло для ощущения есть относительная вещь и относится к человеку, а
не ко Вселенной; и оно правильно считается воздействием теплоты только
на животный дух. Более того, в самом себе тепло есть изменчивая вещь,
если одно и то же тело (сообразно предрасположению чувства) дает
восприятие как тепла, так и холода, как это явствует из примера 41
таблицы 3. 

   Однако не нужно смешивать с формой тепла сообщение тепла, т. е. его
свойство передаваться, вследствие которого тело нагревается при
приближении к горячему телу. Ибо теплое — это одно, а согревающее — это
другое. Ведь посредством движения, трения тепло придается без
какого-либо предшествующего теплого тела, почему и исключается
согревающее из формы тепла. Даже и там, где теплое получается вследствие
приближения теплого, это происходит не от формы тепла, а всецело зависит
от более высокой и более общей природы, а именно от природы уподобления
или самовоспроизведения, о которой надо сделать особое исследование. 

   Понятие же об огне вульгарно и ничего не стоит. Оно составлено из
совмещения тепла и света в каком-либо теле, как, например, в обычном
пламени и в телах, раскаленных до красного цвета. 

   Итак, устранив всякую двусмысленность, можно наконец перейти к
истинным отличиям, которые делают определенным движение и приводят его к
форме тепла. 

   Итак, первое отличие состоит в том, что тепло есть распространяющееся
движение, при котором тело стремится к расширению и к получению большего
объема или размера, чем тот, который оно имело ранее. Это отличие лучше
всего демонстрирует пламя, когда дым или густое испарение явно
распространяется и расширяется в пламени. 

   Это также обнаруживается во всякой кипящей жидкости, которая явно
раздувается, поднимается и испускает пузыри, продолжая распространяться
до тех пор, пока она не обратится в гораздо более протяженное и
расширенное тело, чем была сама жидкость, т. е. в пар, или в дым, или в
воздух. 

   Это также обнаруживается во всяком дереве и топливе, где иногда
бывает выпот и всегда — испарение. 

   Это обнаруживается также в плавлении металлов, которые нелегко
раздуваются и расширяются (будучи весьма плотного строения). Однако их
дух, расширившись сам в себе и стремясь к еще большему расширению,
просто толкает и принуждает более плотные части обратиться и жидкое
состояние. А если жар будет еще усилен, то он разложит многие из этих
частей и обратит их в летучее состояние. 

   Это обнаруживается также в железе или в камнях, которые, хотя и не
становятся жидкими и текучими, однако размягчаются. То же самое
происходит с деревянными палками, которые, слегка нагревшись в горячей
золе, становятся гибкими. 

   Но лучше всего это движение обнаруживается в воздухе, который явно и
непрерывно расширяется от небольшого количества тепла, согласно примеру
38 таблицы 3. 

   Обнаруживается это также и в противоположной природе холода.
Действительно, холод стягивает тело и заставляет его сужаться, так что
во время сильных холодов гвозди выпадают из стен, бронза трескается;
также трескается и ломается нагретое и внезапно выставленное на холод
стекло. Точно так же и воздух сжимается от легкого охлаждения, как это
явствует из примера 38 таблицы 3. Но об этом будет сказано подробнее в
исследовании о холоде. 

   Не удивительно, что от теплоты и холода исходит много общих действий
(о чем смотри пример 32 таблицы 2), если два из следующих отличий (о них
сейчас скажем) оказываются общими той и другой природе, хотя в этом
отличии (о котором, мы теперь говорим) действия диаметрально
противоположны одно другому. Ибо тепло дает распространяющее и
расширяющее движение, а холод — сжимающее и собирательное движение. 

   Второе отличие есть видоизменение предыдущего. Оно заключается в том,
что хотя тепло и есть движение расширения или движение в стороны, но при
этом такое, что тело одновременно стремится вверх. Ибо нет сомнения в
том, что существует много смешанных движений. Например, стрела или
дротик, двигаясь вперед, вращаются и, вращаясь, одновременно двигаются
вперед. Подобным же образом и движение тепла есть одновременно и
расширение, и стремление вверх. 

   Это отличие обнаруживается, если вставить в огонь клещи или железную
палку. Если их держать перпендикулярно за верхушку, то рука скоро
обожжется, если же держать со стороны или снизу, то рука обожжется
гораздо позднее. 

   Это также заметно при перегонках посредством опускания жидкости вниз.
Этим пользуются для нежных цветов, ароматы которых легко исчезают. Ибо
практика показала, что огонь надо располагать не снизу, а сверху, чтобы
он менее сжигал. И не только одно пламя устремляется вверх, но также
всякое нагретое вещество, 

   Надо также распространить этот опыт на противоположную природу
холода, а именно: не сокращает ли холод тело, спускаясь книзу, подобно
тому как тепло расширяет тело, поднимаясь кверху. Для этого надо взять
две одинаковые железные палки или стеклянные трубки и, немного нагрев
их, приложить губку с холодной водой или снегом к одной снизу, а к
другой сверху. Мы полагаем, что более быстро охладится до конца та
палка, где снег положен сверху, чем та, где снег положен снизу,— обратно
тому, что происходит при тепле. 

   Третье отличие состоит в том, что тепло не есть движение равномерного
расширения всей массы, но расширения в малейших частицах тела и
одновременно затрудненное, сдерживаемое и отражаемое, так что тело
принимает переменное движение, постоянно порывистое, пытающееся,
устремляющееся и возбужденное отталкиванием. Отсюда и возникает
неистовство огня и тепла. 

   Это отличие более всего обнаруживается в пламени и в кипящих
жидкостях, которые постоянно дрожат и поднимаются маленькими частями и
снова опускаются. 

   Это обнаруживается также и в тех телах, которые обладают столь
твердым сцеплением, что не разбухают и не увеличиваются в объеме, будучи
нагретыми или раскаленными, как, например, раскаленное железо, у
которого самый резкий жар. 

   Этот факт обнаруживается также и в том, что в самую холодную погоду
очаг горит наиболее жарко. 

   Обнаруживается это также и в том, что, когда воздух расширяется в
измерительном стекле без какой-либо помехи или отталкивания, т. е.
равномерно и однообразно, тепло не воспринимается. Также и при
заграждении ветров значительное тепло не воспринимается, хотя они и
вырываются с величайшей силой; это происходит потому, что движение
совершалось всей массой без переменного движения в частицах. 

   Надо также сделать опыт, чтобы установить, не жжет ли пламя сильнее
по сторонам, чем в середине. 

   Указанный факт обнаруживается также и в том, что всякое горение
совершается через малые поры горящего тела. Так что горение испещряет,
пронизывает, разрывает, прокалывает тело, как если бы действовали
бесчисленные игольные острия. От этого получается, что все кислоты (если
они сообразны тому телу, на которое воздействуют) имеют действие огня, в
силу их природы — разъедающей и пронизывающей. 

   Это отличие (о котором мы теперь говорим) обще с природой холода, в
котором сжимающему движению препятствует стремление к распространению,
подобно тому как в тепле распространяющему движению препятствует
стремление к сжатию. 

   Итак, сходятся ли части тела вовнутрь или расходятся вовне, сущность
этого одинакова, хотя и совершенно неодинакова сила, ибо у нас нет на
поверхности земли ничего такого, что было бы чрезвычайно холодным.
Смотри пример 27 таблицы 9. 

   Четвертое отличие есть разновидность предыдущего, заключающаяся в
том, что движение прокалывания и проникновения должно быть довольно
быстрым, а отнюдь не медленным. И хотя оно совершается посредством
частиц очень малых, однако не до крайней тонкости, а несколько более
крупных. 

   Это отличие обнаруживается в сравнении тех действий, которые исходят
от огня, с теми, которые исходят от времени или возраста. Ибо возраст
или время сушит, истребляет и испепеляет не менее, чем огонь, или, лучше
сказать, гораздо более тонко. Но так как движение этого рода весьма
медленно и совершается посредством очень незначительных частиц, то тепло
не воспринимается. 

   Это также обнаруживается в сравнении растворения железа и золота. Ибо
золото растворяется без возбуждения тепла; железо же растворяется с
бурным возбуждением тепла, хотя и почти в такой же промежуток времени,
как золото. Это значит: внедрение кислоты в золото совершается легко и
тонко и части золота уступают легко. В железе же внедрение совершается
грубо и в столкновении, и у частей железа большее упорство. 

   Это также обнаруживается до известной степени в некоторых гангренах и
омертвлениях, которые вследствие тонкости гниения не вызывают большого
тепла или боли. 

   Итак, пусть это будет первым сбором плодов, или началом истолкования,
для формы тепла, совершенным посредством льготы разуму. 

   На основании этого первого сбора плодов форма, или истинное
определение тепла (того, которое относится ко Вселенной, а не только к
чувству), состоит в следующем, если изложить это в немногих словах:
тепло есть движение распространения, затрудненное и происходящее в малых
частях. Но это распространение особого вида: распространяясь вокруг
себя, оно, однако, отклоняется несколько вверх. Деятельность частей
также особого вида: она не медленная, а возбужденная и обладает
некоторой стремительностью. То же самое и в отношении к действию. Здесь
определение таково: если ты сможешь вызвать в каком-либо природном теле
движение распространения или расширения, обуздать это движение и
направить его в себя само таким образом, чтобы расширение не происходило
равномерно, но поочередно, то допускаясь, то подавляясь, то ты, без
сомнения, произведешь тепло. При этом нет различия, элементарное ли это
(как говорят) тело[90] или испытавшее влияние небесных тел; светоносное
или темное; тонкое или плотное; расширяется ли оно свободно в
пространстве или ограничено проделами своего первоначального размера;
склоняется ли к растворению или пребывает в своем состоянии; животное ли
это тело или растительное или минеральное; вода, или масло, или воздух,
или какое-нибудь другое вещество, способное воспринять указанное выше
движение. В отношении же к чувству тепло есть то же самое, но
рассматриваемое по аналогии, которая соответствует чувству. А теперь
должно перейти к дальнейшим вспомогательным средствам. 

XXI

   Дав таблицу первого представления, пример отбрасывания или исключения
и первый сбор плодов при их посредстве, следует перейти к остальным
вспоможениям разуму для истолкования природы и истинной и совершенной
индукции. Предлагая это, мы будем прибегать к холоду и теплу там, где
будет необходимость в таблицах. Там же, где будет необходимо лишь
немного примеров, мы будем прибегать ко всему другому, чтобы не было
неясности в исследовании и все учение протекало в менее узких пределах. 

   Итак, прежде всего мы будем говорить о преимущественных примерах;
во-вторых, о помощи индукции; в-третьих, об исправлении индукции;
в-четвертых, о видоизменениях исследования сообразно с природой
предмета; в-пятых, о преимуществах природ в отношении к исследованию, т.
е. о том, что следует исследовать ранее и что позднее; в-шестых, о
пределах исследования или обозрения всех природ Вселенной; в-седьмых, о
дедукции к практике или о том, что относится к человеку; в-восьмых, о
приготовлении к исследованию и, наконец, о восходящей и нисходящей
лестнице аксиом. 

XXII

   Среди преимущественных примеров мы прежде всего укажем обособленные
примеры. Обособленные примеры — это те, что обнаруживают исследуемую
природу в таких предметах, которые не имеют с другими предметами ничего
общего, кроме этой самой природы, или, наоборот, обнаруживают отсутствие
исследуемой природы в таких предметах, которые подобны другим предметам
во всем, кроме этой самой природы[91]. Ибо очевидно, что такого рода
примеры устраняют извилины пути и ускоряют и подкрепляют исключение, так
что немногие из них заменяют многие. 

   Например, если исследуется природа цвета, то обособленные примеры
суть призмы, кристаллические камни, которые дают цвета не только в себе,
но и вне себя — на стенах; также роса и т. д. Действительно, они не
имеют ничего общего с постоянными цветами в цветках растений, цветных
камнях, металлах, древесине и т. д., за исключением самого цвета. Отсюда
легко заключить, что цвет есть не что иное, как видоизменение
изображения посланного и воспринятого света[92]: в первом случае
вследствие различных углов падения, а во втором — вследствие различия
тканей и строения тела. И эти примеры обособлены в отношении сходства. 

   В этом же исследовании обособленными примерами служат разноцветные
жилы в мраморе — белые и черные, пестрота окрасок в цветах одного и того
же вида. Ибо белые и черные части мрамора и белые и красные пятна в
цветах гвоздики сходятся почти во всем, за исключением цвета. Отсюда
легко заключить, что у цвета мало общего с внутренней природой тела, но
что он заключается только в более грубом и как бы механическом
распределении частей. Эти примеры обособленны в отношении различия. И
тот и другой род мы называем обособленными примерами, или Ferinus,
заимствуя это слово у астрономов[93]. 

XXIII

   На второе место среди преимущественных примеров мы ставим переходящие
примеры. Это те примеры, в которых исследуемая природа переходит к
зарождению, если ее ранее не было, или, наоборот, переходит к
разрушению, если она ранее была. 

   Итак, в том и другом переходе эти примеры всегда двойственны; или,
лучше сказать, это один пример в движении или в переходе, проведенный до
противоположного состояния. Но примеры этого рода не только ускоряют и
подкрепляют исключение, но также вводят в тесные пределы положительное
суждение или самое форму[94]. Ибо необходимо, чтобы форма явления была
чем-либо таким, что придается в подобном переходе этого рода или,
наоборот, что разрушается или устраняется таковым переходом этого рода.
И хотя каждое исключение продвигает положительное суждение, однако на
одном и том же предмете это происходит более прямым путем, чем на
различных. Форма же (как это явствует из всего, что сказано),
выступающая в чем-либо одном, ведет ко всему. Чем проще был переход, тем
более ценным становится пример. Помимо того, переходящие примеры очень
полезны для практики, ибо, представляя форму в сочетании с производящим
или устраняющим ее началом, они в некоторых случаях ясно указывают на
практику, а отсюда легким становится также переход к ближайшему. Однако
в этом имеется некоторая опасность, которая требует предосторожности:
эти примеры могут слишком близко привлечь форму к производящему началу и
заполнить или по крайней мере опутать разум ложным мнением о форме,
полученным из рассмотрения производящего начала. Ибо производящее начало
всегда предполагается не чем другим, как опорой или привносителем формы.
Но правильно сделанным исключением этому легко помочь. 

   Итак, пора представить образец переходящего примера. Пусть
исследуемой природой будет белизна. Переходящий пример ее порождения
есть целое стекло и толченое стекло. Равным образом — простая вода и
вода вспененная. Ибо целое стекло и простая вода прозрачны, но не белы,
толченое же стекло и пенящаяся вода белы, но не прозрачны. Итак, следует
исследовать, что происходит от этого перехода в стекле или в воде. Ведь
очевидно, что форму белизны приносит и сообщает это раздробление стекла
и волнение воды. Между тем мы не находим тут ничего, что произошло бы,
кроме измельчения частей стекла и воды и вхождения воздуха. Но мы не
мало продвинулись вперед к открытию формы белизны, установив, что два
тела — оба прозрачные, но в неравной степени (т. е. воздух и вода,
воздух и стекло), сложенные вместе в малых частицах — дают белизну
вследствие неодинакового преломления лучей света. 

   Но надо здесь привести также пример опасности и предосторожности, о
которых мы говорили. Разум, совращенный производящими началами этого
рода, легко заключит, что для формы белизны всегда требуется воздух или
что белизна производится только посредством прозрачных тел. А это ложно
и опровергается многочисленными исключениями. Скорее, надо будет
заключить (отбросив воздух и тому подобное), что вообще тела однородные
(относительно их проводящих свет частей) дают прозрачность; неоднородные
тела простого строения дают белизну; неоднородные тела сложного, но
упорядоченного строения дают остальные цвета, за исключением черного;
неоднородные же тела сложного, но совершенно беспорядочного и спутанного
строения дают черный цвет. 

   Итак, представлен переходящий пример порождения исследуемой природы
белизны. Пример же перехода к устранению этой же природы белизны есть
опавшая пена или растаявший снег. Ибо вода теряет белизну и получаст
прозрачность после того, как она становится сплошной и не смешанной с
воздухом. 

   Никоим образом нельзя опустить указание, что под переходящими
примерами надо понимать не только те, что переходят к порождению и
изъятию; но также и те, которые переходят к приращению и уменьшению, ибо
они также направлены к открытию формы, как это вполне явствует из
сделанного выше определения формы и таблицы степеней. Поэтому одинаковый
смысл с примерами, приведенными выше, имеет пример бумаги, которая бела,
когда она суха, но, увлажненная (приняв воду и исключив воздух), менее
бела и склоняется более к прозрачности. 

XXIV

   На третье место среди преимущественных примеров поставим указующие
примеры, о которых мы упомянули в первом сборе плодов для тепла. Мы их
называем также проблесками или освобожденными и преобладающими
примерами. Это те примеры, которые показывают исследуемую природу
обнаженной и самостоятельной, а также в ее возвышении или высшей степени
ее могущества, т. е. ставшей независимой и освобожденной от препятствий
или по крайней мере господствующей над ними силой своих свойств и
подавляющей и сдерживающей их. Ибо если каждое тело принимает формы
многих природ в конкретном сочетании, то одна форма укрощает, подавляет,
ослабляет и связывает другую. Поэтому отдельные формы затемняются.
Однако встречаются некоторые предметы, где исследуемая природа
преимущественно перед другими пребывает в своей силе — или по причине
отсутствия препятствий, или по причине преобладания ее свойств. Примеры
этого рода для формы более всего показательны. Однако и этими примерами
надо пользоваться с осторожностью, сдерживая стремительность разума. Ибо
все то, что выставляет форму на вид и как бы подталкивает ее навстречу
разуму, должно быть взято под подозрение и проверено строгим и
тщательным исключением. 

   Например, пусть исследуется природа тепла. Указующий пример
распространяющегося движения, которое (как сказано выше) представляет
собой преимущественную часть формы тепла, есть воздушное измерительное
стекло. Ибо пламя хотя и явно обнаруживает распространение, однако
вследствие мгновенного угасания не показывает увеличения в
распространении. Кипящая же вода не столь хорошо показывает
распространение воды в своем теле по причине легкого перехода воды в пар
и воздух. Раскаленное железо и тому подобное не только не показывает
увеличения распространения, но, наоборот, само распространение
вследствие подавления и отражения испарений плотными и грубыми частями
тела (которые укрощают и обуздывают распространение) становится
совершенно незаметным для чувства. Измерительное же стекло ясно
указывает заметное, увеличивающееся, продолжительное и непреходящее
распространение воздуха. 

   Далее, пусть, например, исследуется природа тяжести. Указующий пример
тяжести есть ртуть, ибо она своим весом намного превосходит все, за
исключением золота, которое немного тяжелее ее[95]. Но ртуть —более
ценный пример для указания формы тяжести, чем золото, ибо золото твердо
и устойчиво, что, очевидно, связано с плотностью, а ртуть жидка и
переполнена духом и все же во много раз превосходит тяжестью алмаз и те
тела, которые считаются наиболее твердыми. Это указывает, что форма
тяжелого или весомого зависит только от количества материи, а не от
плотности соединения. 

XXV

   На четвертое место среди преимущественных примеров поставим скрытные
примеры, которые мы также называем сумеречными примерами. Они как бы
противоположны указующим примерам, ибо они выставляют исследуемую
природу в ее низшей силе, как бы в пеленках и зачатках и как бы
совершающую первую попытку, скрытую и подчиненную противной ей природой.
Примеры этого рода имеют большое значение для открытия форм, ибо,
подобно тому как указующие легко ведут к отличиям, скрытные превосходно
ведут к родам, т. е. к тем общим природам, по отношению к которым
исследуемые природы суть не что иное, как ограничения. 

   Например, пусть исследуется природа твердости, или природа того, что
в себе ограничено, противоположность чему есть жидкое, или текучее.
Скрытные примеры — это те, которые представляют некоторую слабую или
низшую степень твердости в текучем. Таков, например, водяной пузырь,
который есть как бы твердая и ограниченная пленка, сделанная из тела
воды. Сходны с этим и капли, которые, если есть запас воды, текут нитью
настолько тонкой, чтобы вода не разрывалась, но, если нет воды в
количестве, достаточном для того, чтобы она могла течь, вода падает
круглыми каплями, которые наилучшим образом предохраняют ее от утраты
непрерывности. Но в тот самый миг, когда прекращается нить воды и
начинается ее падение каплями, вода сама делает скачок вверх для
избежания разрыва. Даже и у металлов, которые при плавке жидки, но более
вязки, разжиженные капли часто отодвигаются вверх и так держатся. Нечто
подобное наблюдается в примере зеркал, которые дети часто устраивают из
тростинки с помощью слюны, где также видна устойчивая пленка воды. Но
еще лучше это обнаруживается в другой детской игре, когда берут воду и,
сделав ее несколько более вязкой посредством мыла, дуют в нее через
пустую тростинку, пока из воды не образуется как бы целый замок пузырей.
Введенный воздух придает воде такую плотность, что она выдерживает
некоторое давление, не разрываясь. Но лучше всего это замечается в пене
и в снеге, которые приобретают такую плотность, что их почти можно
резать, хотя они и представляют собой тела, образованные из воздуха и
воды, а то и другое — текучие тела. Все это ясно указывает, что жидкое и
твердое суть только ходячие и опирающиеся на чувство понятия; на деле же
всем телам присуще стремление избежать разрыва. В однородных телах
(каковыми являются жидкости) оно слабо и шатко, а в сложных и
разнородных телах оно более живо и сильно, потому что прибавление
разнородного связывает тело, а введение однородного его распускает и
ослабляет. 

   Пусть, например, подобным же образом исследуется притяжение, или
схождение, тел. Наиболее замечательный указующий пример для его формы
есть магнит. Противоположная же притяжению природа есть отсутствие
притяжения, хотя бы и между подобными. Так, железо не притягивает
железо, подобно тому как свинец не притягивает свинец, дерево — дерево,
вода — воду. Скрытный же пример есть магнит, оснащенный железом или,
лучше сказать, железо, оснащенное магнитом. Ибо в природе так обстоит,
что оснащенный магнит притягивает железо на расстоянии не сильнее, чем
неоснащенный магнит. Но если железо приближается настолько, что
прикасается к железу неоснащенного магнита, то оснащенный магнит
выдерживает много больший груз железа, чем магнит простой и
неоснащенный, вследствие подобия вещества железа в отношении к железу.
Это действие было совершенно скрытым и потаенным в железе, пока не был
приложен магнит. Итак, очевидно, что форма схождения есть нечто такое,
что в магните жизненно и сильно, а в железе слабо и скрыто. Замечено
также, что небольшие деревянные стрелы без железного наконечника,
выброшенные из больших орудий, проникают глубже в деревянный материал
(как, например, борта кораблей и тому подобное), чем те же самые стрелы,
снабженные железным острием,— вследствие подобия вещества одного дерева
с другим, хотя это было ранее в дереве скрыто. Точно так же хотя в
цельных телах и не видно, чтобы воздух притягивал воздух, а вода —воду,
однако пузырь, приближенный к другому пузырю, разлагается легче, чем
если бы этот другой пузырь отсутствовал: происходит это вследствие
стремления к схождению воды с водой и воздуха с воздухом. Скрытые
примеры этого рода (которые, как сказано, имеют величайшее применение)
более всего обнаруживаются в малых и тонких частях тела, ибо большие
массы вещей следуют за более общими формами, как это будет показано в
своем месте. 

XXVI

   На пятое место среди преимущественных примеров мы поставим
конститутивные примеры, которые мы также называем примерами связки[96].
Это те примеры, которые составляют один вид исследуемой природы, как бы
ее меньшую форму. Ибо если законные формы (которые всегда обращены к
исследуемым природам) скрыты в глубине и нелегко открываются, то дело и
слабость человеческого разума требуют тщательно, без пренебрежения
рассмотреть частные формы, которые объединяют некоторые связанные
примеры (но отнюдь не все) в каком-либо общем понятии. Ибо что бы ни
соединяло природу, пусть и не совершенными способами, пробивает дорогу к
нахождению форм, так что примеры, пригодные для этого, не ничтожны своей
силой, но имеют известное преимущество. 

   Однако здесь нужно тщательно остерегаться того, чтобы человеческий
разум, открыв многие из этих частных форм и установив отсюда части и
разделения исследуемой природы, не успокоился на этом совершенно и не
замедлил бы приступить к подобающему открытию большой формы, чтобы он,
предполагая, что природа в самых корнях своих многообразна и раздельна,
не отверг дальнейшее объединение природы как вещь излишней тонкости и
склоняющуюся к чисто абстрактному. 

   Например, пусть исследуется память или то, что возбуждает память и
помогает ей. Конститутивные примеры здесь суть порядок или
распределение, которые явно помогают памяти, подобно местам в
искусственной памяти[97], которые могут быть или местами в собственном
смысле, как, например, дверь, угол, окно и тому подобное, или близкими и
знакомыми лицами, или чем угодно (лишь бы они были расположены в
порядке), как, например, животные, травы; так же и слова, буквы,
исторические лица и другое; некоторые из них, конечно, более пригодны и
удобны, другие — менее. Места этого рода значительно помогают памяти и
возносят ее высоко над естественными силами. Так же и стихи легче
удерживаются и заучиваются на память, чем проза. Из этой связки трех
примеров, а именно: порядка, мест искусственной памяти и стихов —
строится один вид помощи для памяти. Этот вид правильно было бы назвать
отсечением бесконечности. Ибо, если кто пытается что-либо вспомнить или
вызвать в памяти, не имея предварительного понятия или восприятия того,
что он ищет,— он ищет, бегая туда и сюда, как бы в бесконечности. А если
кто имеет точное предварительное понятие, он тотчас отсекает
бесконечность, и память движется в более тесном кругу. В трех примерах,
которые упомянуты выше, предварительное понятие очевидно и несомненно. А
именно, в первом должно быть нечто согласующееся с порядком; во втором
должен быть образ, который имел бы известное соотношение или сходство с
теми определенными местами; в третьем должны быть слова, которые
складываются в стих; и так отсекается бесконечность. Но одни примеры
составят такой вид: все, что заставляет интеллектуальное воздействовать
на чувство (этот способ преимущественно и применяется в искусственной
памяти), помогает памяти. Другие же примеры дадут такой другой вид: то,
что вызывает впечатление посредством сильного волнения, т. е. возбуждая
страх, восхищение, стыд, веселье, помогает памяти. Другие составят такой
вид: то, что запечатлевается в чистом и менее занятом до того или после
того уме, как, например, то, что заучивается в детстве, или то, что
обдумывается перед сном, а также и вещи, которые случаются впервые,
более удерживается в памяти. Одни примеры дадут такой вид:
многочисленность сопутствующих обстоятельств или опор помогает памяти,
как, например, писание по частям без непрерывности, чтение или
произнесение вслух. И наконец, другие примеры составят такой вид: то,
что ожидается и возбуждает внимание, лучше удерживается, чем мимолетное.
Поэтому если перечтешь какое-либо писание двадцать раз, то не так легко
выучить его на память, как если перечтешь десять раз, пробуя при этом
сказать наизусть и заглядывая в книгу, когда памяти не хватает. Таким
образом, имеется как бы шесть меньших форм того, что помогает памяти, а
именно: отсечение бесконечности; приведение интеллектуального к
чувственному; запечатление по время сильного волнения; запечатление в
чистом уме; многочисленность опор; предварительное ожидание. 

   Подобным же образом пусть, например, исследуется природа вкуса.
Конститутивные примеры здесь таковы: те, кто не имеет обоняния и по
природе лишен этого чувства, не воспринимают или не различают вкусом
гнилой или тухлой пищи, равно как и приправленной чесноком или розами и
тому подобным. Так же и те, у кого ноздри заложены приступом насморка,
не различают гнилого или тухлого или окропленного розовой водой. А если
страдающие насморком в ту же минуту, когда к ним в рот или к небу
попадает что-либо гнилое или пахучее, сильно высморкаются, то получат
явное восприятие гнилого или пахучего. Эти примеры дают и составляют
следующий вид или, лучше сказать, часть вкуса: чувство вкуса есть, в
частности, не что иное, как внутреннее обоняние, проходящее и
спускающееся через верхние проходы ноздрей в рот и к небу. Напротив
того, соленое и сладкое, и острое и кислое, и терпкое и горькое, и тому
подобное — все это, повторяю, те, у кого обоняние отсутствует или
заглушено, чувствуют так же, как и всякий другой. Отсюда и явствует, что
вкус есть некое чувство, сложенное из внутреннего обоняния и некоего
утонченного осязания. Но об этом здесь не место говорить. 

   Подобным же образом пусть исследуется природа сообщения качества без
примешивания субстанции. Пример света даст или составит один вид
сообщения, тепло и магнит — другой. Ибо сообщение света как бы мимолетно
и при удалении первоначального света тотчас исчезает. Тепло же и
магнетическая сила, будучи переданы или, лучше сказать, вызваны в
каком-либо теле, удерживаются и остаются немалое время и после того, как
будет удален первый возбудитель. 

   В общем велики преимущества конститутивных примеров, ибо они дают
очень много и для определений (в особенности частных), и для разделений
или расчленений природ, о чем неплохо сказал Платон: "Должен быть
почитаем, как бог, тот, кто хорошо может определять и разделять"[98]. 

XXVII

   На шестое место среди преимущественных примеров мы ставим примеры
соответствия, или соразмерности, которые мы также называем параллельными
примерами или физическими подобиями. Это те примеры, которые показывают
подобия и соединения вещей не в меньших формах (как это делают
конститутивные примеры), но в окончательной конкретности. Поэтому они
представляют как бы первые и низшие ступени к единству природы. Они не
составляют никаких аксиом сразу в самом начале, но только указывают и
отмечают некоторое согласие тел. И все же хотя они и немного
способствуют открытию форм, однако с большой пользой раскрывают
устройство частей Вселенной и совершают как бы некую анатомию ее членов.
И потому они иногда как бы за руку ведут нас к величественным и
значительным аксиомам, в особенности к тем, которые более относятся к
строению мира, чем к простым природам и формам. 

   Так, следующие примеры суть примеры соответствия: зеркало и глаз, а
также устройство уха и места, издающего эхо. Из этого соответствия
помимо самого наблюдения подобия, которое во многом полезно, легко,
кроме того, вывести и образовать ту аксиому, что сходную природу имеют
органы чувств и тела, которые рождают отражения для чувств. С другой
стороны, наученный этим разум без труда поднимается к более высокой и
значительной аксиоме, которая состоит в следующем: нет никакого различия
между согласием или симпатией тел, одаренных чувством, и неодушевленных
тел без чувства, кроме того, что первым придан животный дух, а во вторых
он отсутствует. Отсюда следует, что, сколько есть согласий у
неодушевленных тел, столько же могло бы быть чувств у животных, если бы
в одушевленном теле были отверстия для вхождения животного духа в член,
как в подходящий орган, должным образом для этого расположенный[99]. И
обратно, сколько есть чувств у животных, столько же, без сомнения, есть
движений в неодушевленном теле, где животный дух отсутствует; но,
несомненно, в неодушевленных телах гораздо больше движений, чем чувств в
одушевленных телах, вследствие малочисленности органов чувств. Для этого
представляется вполне очевидным пример боли. Ибо хотя у животных и много
есть родов боли и столь разнообразных (так, одна боль от ожога, иная —
от сильного холода, иная — от укола, иная — от сжатия, иная — от
растяжения и тому подобное), однако несомненно, что все это в форме
движений существует в неодушевленных телах, как, например, в дереве или
камне, когда их обжигают, или охлаждают, или колют, или разрывают, или
сгибают, или ударяют и так далее, хотя чувства при этом нет в силу
отсутствия животного духа. 

   Примерами соответствия также являются (это может показаться
удивительным) корни и ветви деревьев. Ибо всякое растение разбухает и
выталкивает свои части в окружающее как вверх, так и вниз. Между корнями
и ветвями нет другого различия, как то, что корни заключены в земле, а
ветви выставляются на воздух и на солнце. Ведь если взять нежную и
полную жизни ветвь дерева и пригнуть ее к какой-нибудь частице земли,
то, хотя бы она и не прикасалась к самой почве, она тотчас начнет
пускать не ветвь, а корень. И наоборот, если на растение положить сверху
землю и так придавить его камнем или чем-нибудь твердым, чтобы помешать
ему покрыться листьями сверху, то оно начнет пускать ветви в воздух
снизу. 

   Примеры соответствия суть также смолы деревьев и большинство горных
самоцветов. И те и другие не что иное, как выделившиеся и проступившие
соки, в первом случае древесные соки, во втором — соки камней; отсюда и
происходит ясность и блеск в тех и других — вследствие тонкого и
тщательного процеживания. Отсюда получается также и то, что шерсть
животных не такой красивой и живой окраски, как многие перья птиц, ибо
соки не столь тонко процеживаются через кожу, как через ствол пера. 

   Примеры соответствия суть также мошонка у самцов животных и матка у
самок: все замечательное устройство половых отличий (в отношении к
земным животным), по-видимому, не представляет собой ничего другого, как
расположение извне и внутри[100], а именно: у мужского пола вследствие
большей силы тепла детородные части выталкиваются наружу, тогда как у
женского пола тепло слишком слабо для того, чтобы вызвать это, почему и
происходит, что детородные части удерживаются внутри. 

   Примерами соответствия являются также плавники рыб и ноги
четвероногих или ноги и крылья птиц, к чему Аристотель прибавил еще
четыре изгиба при движении змеи[10][1]. Так что в строе Вселенной
движение живых существ вообще осуществляется обыкновенно посредством
четырех конечностей или сгибаний. 

   Примерами соответствия служат также зубы у земных животных и клювы у
птиц. Отсюда очевидно, что у всех еовершенных животных по направлению ко
рту течет некое твердое вещество. 

   Не лишено основания также и то подобие и соответствие, согласно
которому человек есть как бы перевернутое растение. Ибо корень нервов и
животных способностей есть голова, а семенные части находятся внизу, не
считая конечностей, каковы ноги и руки. В растении же корень (который
есть как бы голова) всегда помещается в нижнем месте, а семена — в
верхнем. 

   Наконец, надо настоятельно и всячески убеждать людей, чтобы в
исследовании и собирании естественной истории их усердие отныне
совершенно изменилось и обратилось в противоположную сторону по
сравнению с теперешним. Ибо до сих пор люди проявляли большое усердие и
любознательность в фиксации разнообразия вещей и в объяснении тонких
особенностей животных, трав и ископаемых, многие из которых
представляют, скорее, игру природы, чем какую-либо действительную пользу
для наук. Действительно, вещи этого рода доставляют некоторое
удовольствие, а иногда также имеют значение и для практики, но для
проникновения в природу — мало или никакого значения. Поэтому надо
всецело обратить внимание на исследование и выявление подобий и
соответствий вещей как в целокупностях, так и в частях. Ибо это и есть
то, что объединяет природу и начинает составлять науки. 

   Однако во всем этом необходима величайшая осторожность и
осмотрительность, чтобы в качестве примеров соответствия и соразмерности
принимались только те, которые отмечают физические (как мы сказали
вначале) подобия, т. е. вещественные, реальные и заключенные в природе,
а не случайные и относящиеся к виду и тем более не доставляемые
суеверием или любопытством, как те, что постоянно выставляют писатели
естественной магии (люди легкомысленнейшие, которых едва ли надо
упоминать в столь серьезных делах, как ныне разбираемые нами), с большим
тщеславием и безрассудством описывая пустые подобия и симпатии вещей, а
иногда и придумывая их. 

   Но, оставив это, мы не должны забывать, что в самом строении мира — в
его больших частях — нельзя пренебречь примерами подобия. Таковы Африка
и Перуанская область с континентом, простирающимся до Магелланова
пролива, ибо и та и другая область имеют подобные перешейки и подобные
мысы, а это не случайно[102]. 

   Так же и Новый и Старый Свет. И тот и другой расширяются к северу, к
югу же сужаются и заостряются. 

   Важными примерами соответствия являются также сильные холода в
средней (как ее называют) области воздуха и неистовые огненные
извержения, которые часто вырываются из подземных областей. Эти две вещи
составляют пределы и крайности: природа холода устремляется к окружности
неба, а природа тепла — к недрам земли вследствие отталкивания
противоположных природ. 

   Наконец, достойно быть отмеченным соответствие примеров в аксиомах
наук. Так, риторический троп, называемый неожиданностью, соответствует
музыкальному тропу, который зовется уклонением каденции. Подобным же
образом и математическая аксиома — "Две величины, равные третьей, равны
между собой" — соответствует строению того силлогизма в логике, который
соединяет сходящееся в среднем. Вообще весьма полезно в очень многих
случаях некоторое чутье в исследовании и отыскании физических
соответствий и подобий. 

XXVIII

   На седьмое место среди преимущественных примеров мы ставим уникальные
примеры, которые мы также часто называем неправильными или
гетероклитическими (заимствуя название у грамматиков). Это те примеры,
которые показывают тела в их конкретности и представляются необычными и
как бы оторванными по своей природе и никак не сходящимися с другими
вещами этого же рода. Таким образом, примеры соответствия подобны
другим, а уникальные примеры подобны себе. Пользование уникальными
примерами такое же, как и пользование скрытными примерами, а именно: они
пригодны для вынесения и объединения природы с целью открытия родов, или
общих природ, с последующим их ограничением посредством истинных
отличий. Ибо не должно отступать от исследования, пока свойства и
качества, открываемые в вещах такого рода, что они могут почитаться за
чудо природы, не будут сведены и заключены в какую-либо форму или
определенный закон так, чтобы открылось, что всякая нерегулярность или
сингулярность зависят от какой-либо общей формы, а чудо состоит только в
тонких отличиях, в степени, в редкостном совпадении, а не в самом виде;
тогда как ныне созерцания людей не идут дальше того, чтобы почитать вещи
этого рода тайными и великими творениями природы, как бы беспричинными
вещами и исключениями из общих правил. 

   Образцы уникальных примеров суть Солнце и Луна среди светил, магнит —
среди камней, ртуть — среди металлов, слон — среди четвероногих, половое
чувство — среди родов осязания, охотничье чутье собак — среди родов
обоняния. У грамматиков уникальной почитается также буква "S" по причине
легкости, с которой она слагается с согласными — иногда с двойными,
иногда с тройными, чего не делает никакая другая буква. Примеры этого
рода весьма ценны, ибо они обостряют и оживляют исследование и врачуют
разум, испорченный привычкой и обыденностью. 

XXIX

   На восьмое место среди преимущественных примеров мы поставим
отклоняющиеся примеры, т. е. уклонения природы, уродства и диковины,
когда природа отклоняется и удаляется от своего обычного хода. Уклонения
природы отличаются от уникальных примеров тем, что уникальные примеры
суть чудеса среди видов, а уклонения — чудеса среди индивидов. Однако
пользование ими почти такое же, как и пользование уникальными примерами,
ибо они восстановляют разум против навыков и вскрывают общие формы. Ибо
здесь не следует отказываться от исследования, пока не будет открыта
причина этого рода отклонения. Причина же эта восходит не к некоей форме
в собственном смысле, а только к скрытому процессу, который ведет к
форме. Ведь кто познает пути природы, тот также легче заметит и
отклонения. А кто познает отклонения, тот тщательнее опишет пути. 

   Уклонения отличаются от уникальных примеров также тем, что в большей
степени наставляют практику и действенную часть. Ибо производить новые
виды было бы очень трудно; разнообразить же известные виды и отсюда
производить много редкого и необычайного — менее трудно. Переход же от
чудес природы к чудесам искусства легок. Ибо если природа была однажды
застигнута в своем отклонении и причина этого стала ясна, то будет
нетрудно повести природу посредством искусства туда, куда она случайно
отклонилась. И не только туда, но и в других направлениях, ибо уклонения
одного рода указывают и открывают дорогу к уклонениям и отклонениям
повсюду. Здесь нет нужды в примерах, настолько они многочисленны.
Следует создать собрание или частную естественную историю диковин и
чудесных порождений природы — словом, всякой новизны, редкости и
необычности в природе. Однако это надо делать со строжайшим выбором,
чтобы соблюдалась достоверность. Наиболее сомнительным надо считать те
из них, которые в какой-либо мере зависят от религии, как чудеса,
описанные Ливием, и не меньше те, которые находятся у писателей
естественной магии или также алхимии и у других людей этого же рода: все
они искатели и любители сказок. Но следует заимствовать примеры из
положительной и достоверной истории и надежных сообщений. 

XXX

   На девятое место среди преимущественных примеров мы поставим
пограничные примеры, которые мы также называем причастиями. Это примеры,
показывающие такие виды тел, которые как бы составлены из двух видов или
являются первыми приближениями к тому и другому. Эти примеры можно было
бы, не делая ошибки, причислить к уникальным или гетероклитическим
примерам, ибо они редки и экстраординарны в универсуме вещей. Однако
ввиду их ценности они должны быть истолкованы и расположены отдельно,
ибо они превосходно указывают сложение и строение вещей, и уясняют
причины количества и качества обычных видов во Вселенной, и ведут разум
от того, что есть, к тому, что может быть. 

   Примеры этого: мох — среднее между гнилью и растением; некоторые
кометы — среднее между звездами и огненными метеорами; летающие рыбы —
среднее между птицами и рыбами; летучие мыши — среднее между птицами и
четвероногими, а также 

   Обезьяна, безобразнейший зверь, столь похожий на нас[103] 

   и двуобразные рождения у животных, помеси из различных видов и тому
подобное. 

XXXI

   На десятое место среди преимущественных примеров мы поставим примеры
могущества, или фасций (взяв название у знаков консульской власти),
которые мы также называем способностью или руками человека. Это наиболее
значительные и совершенные создания и как бы последняя ступень в каждом
искусстве. Ибо если задача преимущественно состоит в том, чтобы природа
подчинялась человеческим делам и благополучию, то подобает отмечать и
перечислять те дела, которые уже были во власти человека (как бы
области, занятые и подчиненные ранее), особенно дела наиболее
совершенные, ввиду того что от них переход к новому и до сих пор не
открытому будет легче и ближе. Ибо если кто-либо после внимательного их
созерцания усердно и деятельно приступит к делу, то он, несомненно, или
продвинет их еще несколько далее, или отклонит их к чему-либо
определенному, или, наконец, распространит и приложит их к какому-либо
важному опыту. 

   Но это не все. Подобно тому как редкие и необычные творения природы
побуждают разум возвыситься до исследования и открытия форм, способных
вместить эти творения, то же, и в гораздо большей степени, происходит и
с выдающимися и удивительными творениями искусства, ибо способ
образования и сотворения подобного рода чудес искусства по большей части
очевиден, тогда как в чудесах природы он обычно более затемнен. Однако и
здесь должно соблюдать величайшую предосторожность, чтобы эти чудеса не
подавили разума, как бы привязывая его к земле. 

   Ибо есть опасность, что разум будет ошеломлен и связан такого рода
творениями искусства, которые кажутся как бы некими вершинами
человеческой деятельности, и, как бы завороженный ими, не сможет
привыкнуть к другому, но будет думать, будто ничего нельзя достигнуть в
этом роде, кроме[Author ID1: at Sat Jan 1 21:46:00 2000 ] как не тем же
путем, каким достигнуты эти чудеса, только с большим прилежанием и более
тщательным приготовлением. 

   В противовес этому следует считать установленным, что пути и способы
осуществления деяний и творений, открытых и известных до сих пор,
обыкновенно скудны и что всякое большое могущество зависит и закономерно
происходит от источников форм, из которых ни одна пока не открыта. И
поэтому (мы уже в другом месте об этом сказали[104]), если бы кто начал
думать о тех осадных орудиях, которые были у древних, то хотя бы он это
делал упорно и истратил на это весь свой век, он никогда бы все же не
напал на изобретение огнестрельных орудий, действующих посредством
пороха. Так же и тот, кто устремил бы свое наблюдение и размышление на
производство шерсти и растительного шелка, никогда не открыл бы природы
шелковичного червя или шелковой нити. 

   Поэтому все открытия, которые могут считаться более значительными,
появились на свет (если внимательно вглядеться) никак не посредством
мелочной разработки и расширения искусства, а всецело благодаря случаю.
Но нельзя воспроизвести или предвосхитить случай (который имеет
обыкновение случаться лишь с течением долгих веков) иначе как через
открытие форм. 

   Нет надобности приводить частные образцы примеров этого рода ввиду их
изобилия. Надо проследить и глубоко проникнуть во все механические, а
также изящные искусства (поскольку они относятся к практике) и из них
почерпнуть собрание или частную историю великих, мастерских и наиболее
совершенных творений в каждом из искусств вместе со способами их
осуществления или произведения. Но мы не ограничиваем прилежания,
которое должно быть приложено к собранию этого рода, только тем, что
почитается мастерским и недосягаемым в каком-либо искусстве и возбуждает
изумление. Ибо изумление есть порождение редкостности: если что-либо
редкостное и обычно по своей природе, оно все же вызывает изумление. 

   Напротив того, то, что по справедливости должно вызывать изумление
различием самого его вида по сравнению с другими видами, лишь едва
замечается, если оно привычно. А уникальное в искусстве надобно замечать
не меньше, чем уникальное в природе, о чем мы ранее говорили[105]. И
подобно тому как мы отнесли к уникальному в природе Солнце, Луну, магнит
и тому подобное (вещи обычнейшие и все же, можно сказать, единственные
по своей природе), так же должно поступать и в отношении уникальных
примеров искусства. 

   Так, уникальный пример искусства есть бумага, вещь вполне обычная. Но
если разобраться внимательно, то искусственные материалы или сотканы из
прямых и поперечных нитей, как шелковая, шерстяная, полотняная ткань и
т. п., или составлены из сгущенных соков, как кирпич, или гончарная
глина, или стекло, или эмаль, или фарфор и тому подобные материалы,
которые блестят, если хорошо соединены; если же не так хорошо, то
затвердевают, но не блестят. Однако все то, что делают из сгущенных
соков, хрупко, а отнюдь не стойко и гибко. Бумага же, наоборот, стойкое
тело, которое можно разрезать и разрывать так, что оно почти соперничает
с кожей животного или листом растения и тому подобными творениями
природы. Ибо она не ломка, как стекло, не соткана, как ткань, и состоит
из волокон, а не из различных нитей — совсем наподобие естественных
материалов, так что среди искусственных материалов едва ли найдется
что-либо схожее, и бумага — пример вполне уникальный. А среди
искусственного надо, конечно, предпочитать или то, что в наибольшей
степени восходит к подражанию природе, или, наоборот, то, что ею
управляет и преобразует ее. 

   С другой стороны, среди произведений дара и рук человека не должно
пренебрегать забавами и фокусами. Ибо многие из них, хотя и легковесны и
несерьезны, все же могут быть поучительны. 

   Наконец, не следует совершенно отбрасывать и суеверия и магию (в
обычном смысле этого слова). Ибо, хотя вещи этого рода глубоко погребены
под массой лжи и сказок, все же нужно рассмотреть, не скрыто ли в
глубине некоторых из них какое-либо естественное действие, как,
например, в дурном глазе, в гипертрофии воображения, в управлении вещами
на расстоянии, в передаче впечатлений как от духа к духу, так и от тела
к телу и т. п. 

XXXII

   Из сказанного нами ранее явствует, что последние пять родов примеров,
о которых мы говорили (а именно: примеры соответствия, примеры
уникальные, примеры отклоняющиеся, примеры пограничные и примеры
могущества), не следует оставлять до тех пор, пока не будет найдена
некая определенная их природа (подобно остальным примерам, которые мы
перечислили раньше, и многим из тех, которые последуют). Но сразу же в
самом начале следует приступить к их собиранию, как к некоторой частной
истории, ибо они приводят в порядок то, что воспринял разум, и
исправляют неправильный склад самого разума, который совершенно
неизбежно будет без этого напитан и заражен и наконец извращен и искажен
каждодневными привычными впечатлениями. 

   Итак, эти примеры должны быть приложены как нечто подготовляющее к
исправлению и очищению разума. Ибо все то, что отводит разум от
привычного, ровняет и сглаживает его поле для восприятия трезвого и
чистого света истинных понятий. 

   Более того, примеры этого рода пролагают и приготовляют дорогу для
практики, о чем мы в свое время будем говорить, когда речь будет идти о
выводах к практике[106]. 

XXXIII

   На одиннадцатое место преимущественных примеров мы поставим примеры
сопровождения и вражды, которые мы также называем примерами постоянных
предложений. Это примеры, представляющие что-либо телесное или
конкретное так, что исследуемая природа постоянно следует за ним, как
некий неразлучный спутник, или, наоборот, от чего исследуемая природа
постоянно убегает и исключается из сопровождения, как вражеская и
неприязненная. А из примеров этого рода образуются достоверные и
всеобщие предложения — положительные или отрицательные, в которых
субъектом будет такое тело в его конкретности, а предикатом — сама
исследуемая природа. Ибо частные предложения вообще непостоянны: в них
исследуемая природа оказывается текущей и движущейся в конкретном, т. е.
привходящей или приобретаемой и, обратно, уходящей или утрачиваемой.
Поэтому частные предложения не имеют какого-либо большого преимущества,
разве только в случае перехода, о котором уже сказано раньше[107]. Все
же и эти частные предложения, будучи сопоставлены и сравнены со
всеобщими, многому помогают, как в свое время будет сказано. Мы, однако,
не ищем даже во всеобщих предложениях точного или абсолютного
утверждения или отрицания. Ибо для нашей цели достаточно, если они будут
допускать некоторые единичные или редкие исключения. 

   Пользование же примерами сопровождения служит для приведения
подтверждающего форму к более узким пределам. Ибо подтверждающее форму
суживается как в случае примеров переходящих, когда форма вещи с
необходимостью должна считаться чем-то таким, что вводится или
упраздняется посредством этого действия перехода, так и в случае
примеров сопровождения, когда форма вещи с необходимостью должна быть
принята чем-либо таким, что входит в данную конкретность тела или,
наоборот, избегает ее; так что тот, кто хорошо узнает строение и
внутреннюю структуру такого тела, будет не далек от того, чтобы извлечь
на свет форму исследуемой природы. 

   Например, пусть исследуется природа теплоты. Пример сопровождения
есть пламя. Действительно, в воде, воздухе, камне, металле и многом
другом тепло подвижно и может приходить и уходить; пламя же горячо
всегда, так что тепло постоянно следует за конкретным пламенем.
Враждебного же теплу примера у нас нет ни одного. Ибо о недрах земли
ничто не известно чувству, но среди известных нам тел нет ни одного,
которое не было бы способно воспринимать тепло. 

   Пусть теперь исследуется природа плотности. Враждебный пример есть
воздух. Ибо металл может течь и может быть плотным, точно так же и
стекло, так же и вода может стать плотной, когда она заморожена; но
невозможно, чтобы воздух когда-либо стал плотным или утратил текучесть. 

   В отношении таких примеров постоянных предложений остаются два
указания, полезные для нашей цели. Первое состоит в том, что, если в
чем-либо совершенно отсутствует постоянно подтверждающее или отрицающее,
тогда и самая вещь обоснованно расценивается как несуществующая, как мы
и поступили в отношении тепла, где постоянно отрицающее (поскольку речь
идет о тех сущностях, которые доступны нашему знанию) отсутствует в
природе вещей. Подобным же образом нет у нас всегда подтверждающего,
если исследуется природа вечного и нетленного. Ибо нельзя приписать
вечность и нетленность какому-либо из тех тел, что находятся под
небесами и над недрами земли. Второе указание состоит в следующем: ко
всеобщим предложениям в отношении какой-либо конкретности, как
положительным, так и отрицательным, вместе с тем должны присоединяться
те конкретности, которые ближе всего подходят к неосуществленному. Так,
для тепла — мягчайшие и наименее обжигающие виды пламени, а для
нетленного — золото, которое ближе всего к этому подходит. Ибо все это
указывает пределы природы между существующим и несуществующим и помогает
описанию форм, чтобы оно не распространилось и не начало блуждать за
пределами состояний материи. 

XXXIV

   На двенадцатое место среди преимущественных примеров мы ставим те
самые присоединительные примеры, о которых мы говорили в предыдущем
афоризме и которые мы также называем примерами крайности, или предела.
Ибо примеры этого рода полезны не только для присоединения к постоянным
предложениям, но также сами по себе и в своей особенности. Ибо они не
скрывают истинного разделения природы и меры вещей, а также указывают,
до какого предела природа что-либо совершает и производит и затем —
переход природы к другому. Такие примеры суть золото — в весе, железо —
в твердости, кит — в величине животных, собака — в чутье, воспламенение
пороха — в быстром расширении и т. п. Равным образом те примеры, которые
стоят на низшей ступени, должны быть показаны, как и те, которые стоят
на высшей, как, например, винный спирт — в весе[108], шелк — в мягкости,
кожные черви — в величине животных и т. п. 

XXXV

   На тринадцатое место среди преимущественных примеров мы поставим
примеры союза, или соединения. Это примеры, смешивающие и соединяющие те
природы, которые считаются разнородными, отмечаются в качестве таковых и
обозначаются посредством принятых разделений. 

   Так, примеры союза показывают, что действия и результаты, которые
считаются свойственными только какой-либо одной из этих разнородностей,
принадлежат также и другой. И это обнаруживает, что разнородность,
которую рассматривали, не есть подлинная и существенная, а только
видоизменение общей природы. Поэтому примеры союза отлично пригодны для
возвышения и возведения разума от видов к родам и для устранения масок и
призраков вещей, поскольку они встречаются и выступают замаскированными
в конкретных субстанциях. 

   Например, пусть исследуется природа теплоты. Представляется вполне
заслуживающим доверия деление, устанавливающее три рода тепла: тепло
небесных тел, тепло животных и тепло огня, причем эти три рода (особенно
один из них в сравнении с остальными двумя) различны и совершенно
разнородны по самой сущности и специфической природе, так как тепло
небесных тел и животных рождает и согревает, а тепло огня, наоборот,
губит и разрушает. Поэтому примером союза является известный опыт, когда
виноградную ветвь заключают в помещение, где поддерживается постоянный
огонь; от этого кисти созревают даже на целый месяц раньше, чем под
открытым небом. Так что созревание висящего на дереве плода может
совершаться посредством огня, хотя это и представляется собственной
работой солнца. От этого начала разум, отбросив разнородность в
существенном, легко поднимается к исследованию, каковы на самом деле
различия между теплом солнца и огня, благодаря которым действия солнца и
огня становятся столь несхожими, хотя они сами причастны к одной общей
природе. 

   Этих различий окажется четыре. Первое состоит в том, что тепло солнца
по своей степени намного легче и мягче, чем тепло огня, второе — в том,
что по качеству оно намного влажнее (тем более что проникает к нам через
воздух), третье (и это самое важное) —в том, что оно в высшей степени
неравномерно, то прибывая и увеличиваясь, то отступая и уменьшаясь, а
это в наибольшей степени способствует рождению тел. Ибо правильно
утверждал Аристотель, что главная причина тех рождений и разрушений,
которые происходят здесь у нас на поверхности Земли, есть блуждающий
путь Солнца по зодиаку. Отсюда и тепло Солнца — отчасти вследствие
чередования дня и ночи, отчасти вследствие смены лета и зимы —
становится удивительно неравномерным. Однако названный философ не
преминул тотчас испортить и извратить то, что он правильно открыл. Ибо
он, как судья природы (что у него в обычае), весьма властно приписывает
причину рождения приближению солнца, а причину разрушения — его
удалению, тогда как то и другое (т. е. приближение и удаление) не
соответственно, а как бы безразлично дает причину как для рождения, так
и для разрушения, так как неравномерность тепла помогает рождению и
разрушению вещей, а равномерность — только их сохранению. Есть и
четвертое различие между теплом солнца и огня, и оно имеет важное
значение. А именно: солнце производит свои действия через большие
промежутки времени, тогда как действия огня (подталкиваемого нетерпением
людей) приходят к завершению через короткие промежутки. Ибо если кто-то
усердно возьмется за то, чтобы смягчить тепло огня и низвести его до
более умеренной и мягкой степени (а это легко сделать многими
способами), и затем еще прибавит к нему некоторую влажность, особенно же
если он будет подражать теплу солнца в его неравномерности, и, наконец,
если он терпеливо выждет время (разумеется, не такое, которое было бы
соразмерно действию солнца, но все же более длительное, чем обычно дают
люди действию огня), то он легко отрешится от этой разнородности тепла и
либо замыслит, либо совершит, либо в ином превзойдет действие солнца
посредством тепла огня. Подобный пример союза представляет собой
воскрешение малым теплом огня бабочек, окоченевших и как бы замерзших от
холода. Отсюда легко заметить, что огонь так же не лишен способности
оживлять одушевленное, как и делать зрелым растительное. Так же и
знаменитое открытие Фракастория[109]: горячо нагретая сковорода, которую
врачи надевают на головы безнадежных апоплектиков, явно распространяет
животный дух, сжатый и почти подавленный соками и преградами мозга, и
снова побуждает его к движению — не иначе, чем огонь воздействует на
воду или на воздух и вследствие этого их оживляет. Так же и птенцы из
яиц иногда выводятся посредством тепла огня, который вполне уподобляется
животному теплу. Есть и многое другое этого же рода, так что никто не
может сомневаться, что во многих предметах тепло огня может быть
видоизменено до подобия теплу небесных тел и животных[110]. 

   Подобным же образом пусть исследуются природы движения и покоя.
Представляется основательным и происходящим из глубин философии
разделение, согласно которому тела природы или вращаются, или двигаются
прямолинейно, или стоят, т. е. пребывают в покое, ибо есть или движение
без предела, или стояние у предела, или стремление к пределу. И вечное
вращательное движение, по-видимому, свойственно небесным телам; стояние,
или покой, по-видимому, принадлежит самому земному шару; остальные же
тела (как их называют, тяжелые и легкие, т. е. помещенные вне места
своего естественного расположения) движутся прямолинейно к массам или
соединениям подобных же тел: легкие тела — вверх по направлению к
окружности неба, а тяжелые — вниз к земле. Все это красиво сказано. 

   Но примером союза является любая более низкая комета. Ибо, хотя она
находится много ниже неба, все же она вращается. И выдумка Аристотеля о
связи или о следовании кометы за какой-нибудь звездой уже давно
лопнула — не только потому, что лишена правдоподобного основания, но и
потому, что опыт явно показывает неправильное движение комет через
различные места неба. 

   Другой пример союза в отношении этого же самого предмета есть
движение воздуха, который в тропиках (где большие круги движения),
по-видимому, и сам вращается с востока на запад[111]. 

   Еще один пример этого рода был бы в приливе и отливе моря, если бы
только обнаружилось, что сама вода находится во вращательном движении
(хотя бы медленном и слабом) с востока на запад, но при этом дважды в
день отбрасывается назад. Если это обстоит так, то очевидно, что
вращательное движение не заканчивается в небесных телах, но сообщается
воздуху и воде. 

   Так же и свойство легкого устремляться вверх довольно неустойчиво.
Здесь за пример союза может быть взят водяной пузырь. Ибо если воздух
находится под водой, то он быстро поднимается к поверхности воды
вследствие того движения вытеснения (как зовет его Демокрит), с которым
падающая вода толкает воздух и уносит его вверх, а не вследствие
напряжения и усилия самого воздуха. Но когда воздух приходит к самой
поверхности воды, то он удерживается от дальнейшего подъема легким
сопротивлением, оказываемым водой, не сразу допускающей утрату
непрерывности. Так что стремление воздуха вверх довольно слабо. 

   Пусть также исследуется природа тяжести. Общепринято разделение,
согласно которому плотные и твердые тела устремляются к центру земли, а
разреженные и тонкие — к окружности неба, как бы к свойственным им
местам. Но что касается мест, то это совершенно пустое и ребяческое
мнение (хотя в школах вещи этого рода имеют вес!![Author ID1: at Thu Dec
30 17:23:00 1999 ]), будто место имеет какую-то силу. Поэтому философы
пустословят, говоря, что если бы Земля была пробуравлена, то тяжелые
тела остановились бы у центра Земли. Ведь тогда оказалось бы, что имеет
некую силу и действенность род небытия или математической точки, которая
или действовала бы на другие тела, или была бы целью устремления других
тел; тогда как тело подвержено действию только тела. В действительности
же это стремление к восхождению и нисхождению заключается или в строении
движущегося тела, или в симпатии, т. е. согласии с другим телом. Так что
если будет найдено какое-нибудь плотное и твердое тело, которое, однако,
не устремляется к Земле, то разделение этого рода будет опровергнуто. И
если принять мнение Гильберта о том, что магнетическая сила Земли в
притяжении тяжелых тел не выходит из предела своей способности, действуя
всегда на известное расстояние и не далее, и это мнение подтвердится
каким-нибудь примером, то таковой и будет примером союза в данном
предмете. Но в настоящее время для этого нет какого-либо верного и
очевидного примера. Ближе всего сюда подходят смерчи, которые часто
наблюдаются при плавании через Атлантический океан в направлении к обеим
Индиям. Ибо такая сила и масса воды внезапно обрушивается этими
смерчами, что, по-видимому, скопление воды собирается раньше и
удерживается в этих местах, а затем скорее сбрасывается какой-либо
бурной силой, чем падает от естественного движения тяготения; так что
можно предположить, что плотная телесная масса может висеть на большом
расстоянии от Земли, как сама Земля, и не свалиться, если не будет
сброшена. Однако об этом мы не утверждаем ничего достоверного. В этом и
во многом другом легко обнаруживается, сколь беспомощны мы в
естественной истории, если иногда мы принуждены давать предположения
вместо верных примеров. 

   Пусть также исследуется природа движения ума. Разделение
человеческого ума и умелости животных кажется вполне истинным. Однако
есть примеры действий, исходящих от животных, показывающие, что и
животные также как бы рассуждают. Так, передают рассказ о вороне,
который во время большой засухи, полумертвый от жажды, заметил воду в
дупле дерева и, так как ему не удавалось проникнуть в узкое дупло, стал
бросать камешки, от которых вода поднялась и достигла такой высоты что
он мог ее пить. Впоследствии это перешло даже в поговорку. 

   Пусть также исследуется природа видимости. Вполне правильным и
истинным кажется разделение света, который есть первичная видимость и
дает первую возможность видения, и цвета, который есть вторичная
видимость и не различается без света, так что он является не чем иным,
как образом или видоизменением света[112]. И все же и в том и в другом
видны примеры союза, как, например, блеск и пламя в большом количестве
серы. В одном из них мы наблюдаем цвет, начинающий издавать свет, в
другом — свет, склоняющийся к цвету. 

XXXVI

   На четырнадцатое место среди преимущественных примеров мы поставим
примеры креста, беря название от тех крестов, которые ставятся на
перекрестках, указывая разделение путей. Эти примеры мы также называем
решающими и судящими примерами и в некоторых случаях примерами оракула и
поручительства. Их смысл состоит в следующем. Если в исследовании
какой-либо природы разум колеблется и не уверен, какой из двух или даже
иногда из многих природ приписать причину исследуемой природы —
вследствие частого и обычного сосуществования этих природ, то примеры
креста указывают, что наличие одной из этих природ при исследуемой
природе постоянно и неотделимо, а другой — непостоянно и отделимо. Здесь
заканчивается исследование, и эта первая природа принимается за причину,
а другая отвергается и отбрасывается. Примеры этого рода наиболее ясны и
как бы авторитетны, так что ход истолкования иногда заканчивается в них
и через них завершается. Иногда эти примеры креста встречаются и
открываются среди того, что уже известно, но большей частью они новы и
бывают отысканы, извлечены и применены лишь благодаря обдуманному
намерению и настойчивому и упорному старанию. 

   Например, пусть исследуется природа прилива и отлива моря, из которых
каждый дважды повторяется в течение дня и длится в нарастании и
отступлении шесть часов с некоторым отклонением, совпадающим с движением
луны. Путевой указатель в отношении этой природы состоит в следующем. 

   Необходимо предположить, что это движение совершается или вследствие
прихода и ухода воды, наподобие воды, движущейся в тазе, когда она,
омывая один край таза, оставляет другой; или вследствие вздымания воды
из глубины и ниспадания ее, наподобие вскипающей и снова падающей воды.
Сомнение возникает в том, к какой из этих двух причин должны быть
отнесены прилив и отлив. Если принять первое предположение, то отсюда
неизбежно следует, что, когда в одной части моря происходит прилив,
где-нибудь в другой части происходит отлив. К этому и сведется
исследование. Но Акоста[113] и некоторые другие, сделав тщательное
исследование, заметили, что у побережья Флориды и у противоположных ему
побережий Испании и Африки прилив происходит в одно и то же время и
отлив — также в одно и то же время, а не так, чтобы у побережья Флориды
происходил прилив, когда у побережий Испании и Африки происходит отлив.
И все же, если рассмотреть более тщательно, это не доказывает
поднимающегося движения и не устраняет поступательного движения. Ибо
может случиться, что вода прибывает и все же одновременно заливает
противоположные берега одного и того же русла, когда эта вода
выталкивается из какого-нибудь другого места, как это бывает в реках,
где прилив и отлив к обоим берегам происходит в одно и то же время, хотя
это движение есть явно движение прибывания, а именно прибывание вод,
входящих из моря в устье реки. Подобным же образом может оказаться, что
воды, идущие большой массой из восточного Индийского океана,
вталкиваются в Атлантический океан и таким образом одновременно
наводняют оба берега. Итак, должно исследовать, есть ли другое русло, в
котором вода могла бы в то же время уменьшаться и оттекать. И таковое
есть — это Южный океан[114], никоим образом не меньший, чем
Атлантический океан, скорее, более широкий и протяженный, который может
для этого оказаться достаточным. 

   Итак, мы, наконец, пришли к примеру креста в отношении этого
предмета. Он состоит в следующем. Если будет твердо установлено, что
когда бывает прилив к противоположным берегам Атлантического океана —
как к Флориде, так и к Испании, то одновременно бывает прилив у берегов
Перу и на юге Китая — в Южном море, тогда действительно этим решающим
примером опровергается в нашем исследовании утверждение о том, что
прилив и отлив моря совершаются посредством поступательного движения.
Ибо не остается другого моря или места, где могло бы в то же самое время
происходить убывание воды или отлив. Лучше всего это можно было бы
узнать, если бы спросить жителей Панамы и Лимы (где оба океана —
Атлантический и Южный — разделяются незначительным перешейком),
происходит ли одновременно прилив и отлив на противоположных сторонах
перешейка или наоборот. Однако, это решение, или суждение, казалось бы
верным, если принять, что Земля неподвижна. Но если Земля вращается, то
может статься, что из-за неравного (в отношении быстроты или
стремительности) вращения Земли и морских вод следует бурный натиск воды
вверх,— и это есть прилив,— и их отход назад (после того как они не
выдержали дальнейшего собирания),— и это есть отлив. Но об этом должно
сделать особое исследование. Впрочем, и при этом предположении одинаково
твердо установленным сохраняется то, что где-нибудь неизбежно происходит
отлив моря в то самое время, когда совершается прилив в других частях. 

   Подобным же образом пусть — в том случае если при тщательном
рассмотрении будет отброшено первое движение, о котором мы говорили,
поступательное,— исследуется второе из предположенных нами движений:
вздымающееся и опускающееся движение моря; тогда в отношении этой
природы крест будет таков. Движение, вследствие которого воды во время
приливов и отливов поднимаются и снова опускаются без какого-либо
прибавления притекающих других вод, должно совершаться одним из
следующих трех способов: или потому, что это обилие воды исходит из недр
земли и снова туда возвращается; или потому, что, без какого бы то ни
было возрастания массы воды, те же самые воды (не увеличивая своего
количества) расширяются или разрежаются, так что то занимают большее
место и пространство, то снова сжимаются; или потому, что, хотя ни
обилие, ни протяжение не увеличиваются, эти же самые воды по количеству
и плотности или разреженности поднимаются какой-либо магнетической
силой, притягивающей и влекущей их вверх, и затем снова опускаются.
Итак, сведем теперь (если угодно) исследование к этому последнему виду
движения (опустим два предыдущих). Пусть исследуется, возможно ли такое
поднятие через симпатию, или магнетическую силу. Прежде всего очевидно,
что все воды моря, находящиеся в его лоне, не могут одновременно
подняться, ибо чему было бы занять их место на дне. Так что если бы даже
и было в водах некое подобного рода стремление подняться, то оно было бы
сломлено и сдержано взаимной связью вещей, чтобы (как обычно говорят) не
появилась пустота. Значит, остается, что воды поднимаются в одной части
и по причине этого уменьшаются и отступают в другой. И далее, отсюда с
необходимостью следует, что указанная магнетическая сила сильнейшим
образом действует на середину, так как не может воздействовать на все,—
так что она поднимает воды в середине, и, следовательно, они покидают и
оставляют края. 

   Итак, мы наконец пришли к примеру креста в отношении этого предмета.
Он состоит в следующем. Если будет найдено, что во время отлива морских
вод поверхность моря будет более выпуклой и округленной, так как воды
поднимаются на середине и уходят по краям — к берегам, а во время
прилива та же поверхность будет более ровной и гладкой, так как воды
вернулись к своему прежнему положению, то тогда, действительно, можно
благодаря этому решающему примеру принять вспучивание посредством
магнетической силы, в противном же случае оно решительно должно быть
отвергнуто. Это нетрудно испытать в морях посредством лота, а именно
установив, не будет ли море на середине более высоко или глубоко во
время отлива, чем во время прилива. Следует, однако, заметить, что если
дело обстоит так, то это означало бы (обратно тому, как думают), что
воды во время отливов поднимаются, а во время приливов опускаются и
таким путем покрывают и затопляют берега. 

   Пусть также исследуется природа самопроизвольного вращательного
движения, и в частности является ли суточное движение, вследствие
которого солнце и звезды восходят и заходят для нашего зрения,
действительным движением вращения небесных тел или движением, только по
видимости принадлежащим небесным телам, в действительности же
принадлежащим Земле. Пример креста в отношении этого предмета мог бы
быть таков. Если откроется какое-либо движение в океане с востока на
запад, хотя бы очень медленное и слабое; если это же самое движение
окажется несколько более стремительным в воздухе, в особенности у
тропиков, где его легче заметить вследствие большей величины кругов;
если это самое движение, уже ставши живым и сильным, откроется в более
низких кометах; если это самое движение откроется в планетах, и притом в
такой постепенности, что, чем ближе оно к Земле, тем медленнее, чем
дальше от нее, тем быстрее, и наконец в звездном небе становится
быстрейшим,— то тогда следует считать суточное движение действительным
движением в небесах и отвергнуть движение Земли. Ибо тогда будет
очевидно, что движение с востока на запад есть вполне космическое и
совершается в силу согласного строя Вселенной, будучи в вершинах небес
наиболее быстрым, постепенно ослабевая и наконец превращаясь и затухая в
неподвижном, т. е. в Земле[115]. 

   Пусть также исследуется природа того другого вращательного движения,
о котором так много говорят астрономы, которое обратно и противоположно
суточному движению, т. е. направлено с запада на восток; это движение
древние астрономы приписывают планетам, а также звездному небу. Коперник
же и его последователи — также и Земле. Пусть исследуется, есть ли в
природе вещей какое-либо такое движение, или же оно только выдумано для
сокращения и удобства вычислений и ради этого прекрасного представления,
сводящего движение небесных тел к совершенным кругам. Ибо никоим образом
нельзя доказать, что то движение в высотах действительно и реально,— ни
неполным возвращением планеты в суточном движении на прежнее место
звездного неба, ни различием между полюсами зодиака и полюсами мира, т.
е. теми двумя обстоятельствами, которые породили у нас представление об
этом движении. Ибо первое явление отлично объясняется посредством
опережения и оставления позади[116], второе — посредством спиральных
линий, так что неполнота возвращения и уклонение к тропикам могут быть,
скорее, изменениями этого единственного суточного движения, чем
движением, противоположным суточному или происходящим по отношению к
другим полюсам. И несомненно, что если бы мы на некоторое время стали
рассуждать, как простые люди (оставив выдумки астрономов и схоластов, у
которых в обычае без основания подавлять чувство и предпочитать темное),
то это движение для чувства окажется таким, как мы о нем говорили; и мы
даже однажды представили его изображение посредством железных нитей —
наподобие машины. 

   По отношению к этому предмету пример креста мог бы быть следующим.
Если будет открыто в какой-нибудь достоверной истории, что была
какая-нибудь комета, более высокая или более низкая, которая не
вращалась в очевидном согласии с суточным движением (хотя бы не совсем
правильно), но вместо того вращалась в обратную сторону, то тогда,
конечно, должно будет полагать, что в природе возможно такое движение.
Но без открытия такого рода это движение надо почитать сомнительным и
следует прибегнуть к другим примерам креста в отношении этого предмета. 

   Пусть также исследуется природа веса или тяготения. Путевой указатель
в отношении этой природы состоит в следующем. Необходимо допустить, что
тяжелые и весомые тела или по своей природе устремляются к центру Земли
в силу их схематизма, или притягиваются и привлекаются телесной массой
самой Земли как собранием родственных по природе тел и движутся к ней в
силу симпатии. И если причиной является последнее, то отсюда следует,
что, чем ближе становится тяжелое тело к Земле, тем оно устремляется к
ней сильнее и с большим натиском; чем дальше оно отстоит от Земли, тем
медленнее и слабее стремится к ней (как это происходит в случае
магнитного притяжения); и это совершается лишь в пределах определенного
пространства, так что, если это тяжелое тело будет удалено на такое
расстояние, что сила Земли не сможет на него воздействовать, оно
останется висящим, как сама Земля, и вовсе не низвергнется. 

   Итак, в отношении этого пример креста может состоять в следующем.
Нужно взять часы из числа таких, которые приводятся в движение
свинцовыми гирями, и другие часы из числа тех, которые приводятся в
движение сжатием железной пружины, и тщательно испытать их, чтобы ни
одни не шли быстрее или медленнее других. Затем часы, движущиеся
посредством гирь, надо поместить на вершину какого-нибудь высочайшего
храма, а другие часы оставить внизу и тщательно заметить, не пойдут ли
часы, расположенные на высоте, медленнее, чем раньше, вследствие
уменьшения силы тяготения. Этот же опыт нужно сделать и в глубоко
вырытых под землей шахтах: не пойдут ли часы этого рода быстрее, чем
обычно, вследствие увеличения силы тяготения. И если обнаружится, что
сила тяготения уменьшается на высоте и увеличивается под землей, то за
причину тяготения надо будет принять притяжение телесной массой
Земли[117]. 

   Пусть также исследуется полярность железной иглы, которой коснулся
магнит. В отношении этой природы путевой указатель будет состоять в
следующем. Необходимо допустить, что прикосновение магнита или из себя
придает железу склонение к северу или югу, или только возбуждает железо
и делает его чувствительным, движение же сообщается ему присутствием
самой Земли, как полагает и усердно стремится доказать Гильберт. Сюда
относится то, что он добыл тщательным исследованием. А именно: что
железный гвоздь, который долго был направлен с севера к югу, приобретает
полярность без прикосновения магнита, как будто сама Земля, которая
вследствие дальности расстояния действует слабо (ибо поверхность или
самая внешняя корка Земли лишена, как он утверждает, магнетической
силы), все же благодаря длительности воздействия заменила прикосновение
магнита и возбудила железо, а затем, когда оно было возбуждено,
направляет и склоняет его. Далее, если раскаленное добела железо будет
во время охлаждения положено в направлении с севера к югу, то оно
приобретает полярность без касания магнитом, как будто части железа,
приведенные в движение раскаливанием, а затем возвращающиеся в свое
прежнее положение, в самый момент угасания более восприимчивы и
чувствительны к силе, исходящей от Земли, чем в другое время, и потому
подвергаются возбуждению. Однако, хотя это хорошее наблюдение, все же
оно не вполне доказывает то, что утверждает Гильберт[118]. 

   Пример креста в отношении этого предмета мог бы состоять в следующем.
Надо взять глобус (terrella)[119], сделанный из магнита, и обозначить
его полюсы; расположить полюсы глобуса по направлению с востока на
запад, а не с севера на юг и так оставить. Затем надо положить на глобус
железную иглу, не касавшуюся магнита, и оставить в таком положении на
шесть или семь дней. Игла (в этом нет сомнения), находясь над магнитом,
оставит полюсы мира и отклонится к магнитным полюсам. Итак, пока это
будет продолжаться, она будет склоняться к востоку и к западу мира. И
вот если обнаружится, что эта игла, будучи удалена от магнита и положена
на свою ось, тотчас направится к северу и югу или хотя бы постепенно
уклонится туда, тогда за причину следует принять присутствие Земли. Если
же она обратится (как прежде) к востоку и западу или потеряет
полярность, то следует эту причину признать сомнительной и повести
исследование дальше. 

   Пусть также исследуется телесная субстанция Луны — тонка ли она, т.
е. огненна или воздушна, как полагало большинство древних философов, или
тверда и плотна, как утверждает Гильберт[120] и многие новые философы
вместе с некоторыми из древних. Основания этого последнего мнения
заключаются больше всего в том, что луна отражает лучи солнца, а свет,
по-видимому, не отражается чем-либо иным, кроме плотного тела. 

   Примерами креста в отношении этого предмета (если они здесь вообще
возможны) могли бы быть такие, которые показывали бы отражение от
тонкого тела, каково, например, пламя, если оно достаточной толщины. Но
несомненно, одна из причин сумерек состоит в отражении солнечных лучей
верхней частью воздуха. Иногда также мы видим в ясный вечер, как лучи
солнца, отраженные от краев дождевых туч, сверкают не меньше, но,
скорее, с большим блеском и пышностью, чем те, которые отражаются от
тела луны, а между тем нет оснований полагать, что эти тучи сгустились в
плотное тело воды. Мы видим также, что ночью темный воздух за окнами
отражает свет свечи не меньше, чем плотное тело[121]. Следует также
сделать опыт, направив лучи солнца через отверстие на какое-либо
темноватое синее пламя. Действительно, открытые лучи солнца, падающие на
темное пламя, как бы убивают его, так что оно кажется скорее белым
дымом, чем пламенем. Вот то, что я в настоящее время могу привести как
примеры креста в отношении этого предмета. Быть может, возможно найти и
лучшие. Но во всяком случае нужно заметить, что не следует ожидать
отражения от пламени, если оно не будет иметь известной глубины, ибо
иначе оно склоняется к прозрачности. Но можно считать за достоверное,
что однородное тело всегда или воспримет и пропустит дальше свет или
отразит его. 

   Пусть также исследуется природа движения брошенных тел, как,
например, движения копий, стрел, ядер в воздухе. Это движение схоластика
по своему обыкновению объясняет совершенно небрежно, полагая, что
достаточно будет назвать это движение насильственным движением в отличие
от естественного (как они его называют); и для того, чтобы объяснить
этот первый удар, или толчок, она удовлетворяется следующим положением:
"Два тела не могут быть в одном месте во избежание взаимопроникновения
их измерений", а о последовательном ходе этого движения совершенно не
заботится. В отношении этого свойства путевой указатель состоит в
следующем. Или это движение вызывается воздухом, несущим брошенное тело
и собирающимся позади него, наподобие реки, несущей лодку, или ветра,
несущего солому; или тем, что части самого тела не выдерживают сжатия и,
чтобы ослабить его, последовательно движутся. Первое из этих объяснений
принимал Фракасторий[122] и почти все, кто более внимательно исследовал
это движение. И нет сомнения в том, что здесь есть некоторое участие
воздуха; но, несомненно, истинно второе движение, как это явствует из
бесчисленных опытов. Среди примеров креста в отношении этого предмета
можно указать следующий: согнув и сжав между указательным и большим
пальцами упругую железную полоску, или нить, или даже тростинку, или
перо, разделенное продольно, заставим их отскочить. Очевидно, что это
движение не может быть приписано воздуху, собирающемуся позади тела, ибо
источник движения — посредине пластинки или пера, а не на краях. 

   Пусть также исследуется природа быстрого и могущественного движения
пороха, расширяющегося в огонь, когда опрокидываются такие массы,
исторгаются такие тяжести, как мы это видим на примере подкопов и
мортир. Путевой указатель в отношении этой природы состоит в следующем.
Или это движение возбуждается исключительно стремлением тела к
расширению, после того как оно воспламенено; или также присоединяющимся
неудержимым стремлением духа, который быстро убегает от огня и бурно
вырывается из его окружения, словно из темницы. Однако схоластика и
обычное мнение учитывают только то первое стремление. Ибо люди считают
хорошей философией утверждения, что элементарная форма пламени с
необходимостью заставляет его занимать более широкое пространство, чем
занимало это же самое тело, когда оно имело форму пороха, и отсюда
следует это движение. Между тем они совершенно не замечают, что хотя бы
это и было верно для случая, когда пламя порождается, однако такая
масса, которая в состоянии подавить и заглушить пламя, может
воспрепятствовать его рождению, так что дело не сводится к той
неизбежности, о которой они говорят. Они правильно судят о том, что если
рождается пламя, то неизбежно происходит расширение и отсюда следует
выталкивание или отталкивание того тела, которое оказывает
противодействие. Но эта неизбежность совершенно устраняется, если эта
твердая масса подавляет пламя, прежде чем оно родилось. И мы видим, что
пламя, особенно при первом зарождении, мягко и спокойно и ищет
прикрытия, за которым могло бы играть и испытать свою силу. Поэтому
такое неистовство нельзя приписать этому предмету, взятому самому по
себе. На самом же деле рождение такого раздувающегося пламени, как бы
огненного ветра, происходит из столкновения двух тел и их природ,
совершенно противоположных друг другу. Одно из них весьма воспламеняемо.
Это та природа, которая сильна в сере. Другое боится пламени. Это есть
простой дух, который пребывает в селитре. Так что происходит
удивительное столкновение. Сера воспламеняется, насколько может (ибо
третье тело, а именно ивовый уголь, почти ничего не производит, кроме
как сочетает и объединяет эти два тела), в то время как дух селитры
рвется прочь, насколько может, и вместе с тем расширяется (ибо так
делают и воздух, и все простые тела, и вода, расширяясь от тепла) и этим
бегством и извержением раздувает пламя серы во все стороны, как скрытые
кузнечные мехи. 

   Примеры креста в отношении этого предмета могли бы быть двух родов.
Одни дают тела, наиболее воспламеняемые, как сера, камфора, нефть и т.
п., вместе с их смесями. Они легче и скорее, чем порох, воспринимают
пламя, если только им в этом не препятствуют, из чего явствует, что
стремление к воспламенению само по себе еще не производит этого
ошеломляющего действия. Другие примеры дают те тела, которые отвращаются
и убегают от пламени,— таковы все соли. Ибо мы видим, что если их
бросить в огонь, то водяной дух вырывается с шумом прежде, чем пламя его
охватит,— это также в слабой степени происходит с более жесткими
листьями, когда водяная часть вырывается прежде, чем огонь охватывает
маслянистую часть. Но больше всего это замечается на ртути, которая
неплохо именуется минеральной водой, ибо она без воспламенения, а одним
только извержением и расширением почти достигает силы пороха. Говорят
также, что, будучи примешана к пороху, она увеличивает его силу. 

   Пусть также исследуется преходящая природа пламени и его мгновенное
затухание. Ибо мы не наблюдаем устойчивого пламени, но оно как бы на
отдельные мгновения рождается и тотчас гаснет. Ибо очевидно, что
длительность в том пламени, которое представляется устойчивым, не есть
длительность одного и того же отдельного пламени, но составляется из
последовательности новых вспышек, непрерывно порождаемых, так что пламя
совсем не остается численно тем же. Это легко усмотреть и из того, что
пламя тотчас же исчезает, если удалить пищу пламени, или горючее.
Путевой указатель в отношении этого предмета состоит в следующем. Эта
природа мгновенности происходит или от того, что устраняется причина,
которая сначала рождает пламя, как это происходит со светом, звуком или
с теми движениями, которые называют насильственными; или от того, что
хотя пламя по своей природе и могло бы длиться, но его угнетают и
разрушают окружающие его противодействующие природы. 

   Итак, в отношении этого предмета пример креста мог бы быть следующим.
Мы видим, как высоко поднимается пламя более сильных пожаров. Ибо,
насколько шире основание пламени, настолько выше подъем. Отсюда видно,
что первое загасание пламени происходит по сторонам, где воздух сжимает
пламя и вредит ему. Внутренняя же часть пламени, которой воздух не
касается, но которая со всех сторон окружена другим пламенем, остается
численно той же и не гаснет, пока постепенно не будет сдавлена воздухом,
окружающим пламя с боков. Поэтому каждое пламя имеет пирамидальную
форму, будучи более широко в своем основании, вблизи горючего, в вершине
же (где воздух враждебен, а горючего недостает) — острее. Дым же, более
узкий в основании, поднимаясь, расширяется и образует как бы обращенную
пирамиду, очевидно, потому, что воздух воспринимает дым, но подавляет
пламя. Ибо никто но должен воображать, что пламя есть зажженный воздух,
так как это совершенно разнородные тела. 

   Для этого предмета можно было бы дать весьма подходящий пример
креста, достигнув наглядности посредством пламени двух цветов. Нужно
взять маленькую металлическую чашку и в ней укрепить зажженную маленькую
восковую свечу; поместить чашку в таз и кругом налить винный спирт в
умеренном количестве, чтобы он не достигал краев чашки; затем зажечь
винный спирт. Этот винный спирт даст более синее пламя, а свеча — более
желтое. Теперь заметим, остается ли пламя свечи пирамидальным (а это
пламя легко отличить по цвету от пламени винного спирта, ибо пламя с
пламенем не смешивается тотчас, как жидкости), или оно больше склоняется
к шарообразной форме, когда нет ничего, что бы его сжимало или
разрушало[123]. Если произойдет последнее, то следует считать
достоверным, что пламя численно остается тем же, пока заключено внутри
другого пламени и не испытывает враждебной силы воздуха. 

   О примерах креста сказано достаточно. Мы дольше задержались на них с
той целью, чтобы люди постепенно научились и привыкли судить о природе
на основании примеров креста и светоносных опытов, а не только вероятных
соображений. 

XXXVII

   На пятнадцатое место среди преимущественных примеров мы поставим
примеры расхождения, указывающие разобщения таких природ, которые
обыкновенно встречаются вместе. Они, однако, отличаются от примеров,
относимых к примерам сопровождения, ибо те указывают отделенность
какой-либо природы от какой-либо конкретности, с которой она обычно
связана, а эти указывают разъединенность одной какой-либо природы от
другой. Они отличаются также от примеров креста, ибо они ничего не
определяют, а только напоминают об отделенности одной природы от другой.
Их можно использовать для вскрытия ложных форм и для того, чтобы
рассеять легковесные заключения от тех вещей, которые находятся под
рукой, являясь для разума как бы свинцом или гирей. 

   Например, пусть исследуются те четыре природы, которые Телезий
называет "сожительствующими" и как бы существующими под одним кровом:
теплое, светлое, тонкое, подвижное или склонное к движению[124]. Среди
них все же встречается много примеров расхождения. Так, воздух тонок и
легок в движении, но не теплый и не светлый; луна светит, но без тепла;
кипящая вода тепла, но не светит; движение железной иглы на оси легко и
быстро, и все же совершается в холодном, плотном, темном теле; и так
далее. 

   Пусть также исследуются телесная природа и естественное действие. Ибо
очевидно, что естественное действие не встречается кроме как
существующим в каком-либо теле. И все же могут быть в отношении этого
некоторые примеры расхождения. Таково магнетическое действие, в силу
которого тело движется к магниту, а тяжелые тела — к земному шару. Можно
также указать некоторые другие случаи действия на расстоянии, так как
действие этого рода совершается и во времени — не в один миг, а через
некоторый промежуток, и в пространстве — через ступени и расстояния, и,
следовательно, есть какое-то мгновение времени и какой-то промежуток
пространства, когда эта сила или действие пребывает в середине между
теми двумя телами, которые производят движение. Таким образом,
рассуждение сводится к следующему: располагают ли и изменяют ли тела,
являющиеся пределами движения, посредствующие тела так, что путем
преемственности и действительного соприкосновения сила переходит от
предела к пределу, на время задерживаясь в посредствующем теле, или
ничего нет, кроме тел, силы и пространства. Возможно также, что в лучах
света, в звуке, тепле и некоторых других действиях на расстоянии
располагаются и изменяются посредствующие тела, тем более что посредник
для перенесения такого действия необходим. Магнетическая же, или
сближающая, сила допускает эти посредствующие тела как бы без различия и
не встречает препятствия ни в каком посредствующем теле. Но если эта
сила или действие никак не связаны с посредствующим телом, то отсюда
следует, что на некоторое время и в некотором месте есть сила или
естественное действие, существующее без тела, ибо она не присутствует ни
в предельных телах, ни в посредствующих. Поэтому магнетическое действие
сможет быть примером расхождения в отношении телесной природы и
естественного действия. Отсюда вытекает еще следующее добавление,
которым не следует пренебрегать: согласно философскому умозрению, можно
предпринять доказательство того, что бывают отделенные и бестелесные
сущности и субстанции. Действительно, если естественная сила или
действие, исходящие от тела, могут существовать совершенно без тела в
некоторое время и в некотором месте, то к этому приближается то, что они
могут в своем происхождении проистекать от бестелесной сущности. Ибо
телесная природа представляется не менее необходимой для поддержания
передачи естественного действия, чем для его возбуждения или рождения. 

XXXVIII

   Следующие пять родов примеров мы обозначаем одним общим названием —
примерами светильника, или первого осведомления. Это те примеры, которые
помогают чувству. Ибо если всякое истолкование природы начинается с
чувства и по прямой, постоянной, верной дороге идет от восприятий чувств
к восприятиям разума, каковыми являются истинные понятия и аксиомы, то
неизбежно: чем обильнее и точнее были представления самого чувства, тем
легче и удачнее будет достигнуто все остальное. 

   Из этих пяти примеров светильника первые примеры усиливают, пополняют
и исправляют непосредственное действие чувства; вторые приводят
нечувственное к чувственному; третьи указывают продолжительность
процесса или последовательность тех вещей и движений, которые большей
частью незаметны, кроме как в их завершении или периодах; четвертые
заменяют чем-либо чувство тогда, когда оно совершенно бессильно; пятые
возбуждают внимание чувства и его способность замечать, а также
ограничивают тонкость вещей. Но о каждом из этих примеров надо сказать в
отдельности. 

XXXIX

   На шестнадцатое место среди преимущественных примеров мы ставим
примеры дверей, или ворот. Этим именем мы называем те примеры, которые
помогают непосредственным действиям чувства. Очевидно, что среди чувств
первое место в отношении осведомления занимает зрение, для которого
поэтому особенно важно изыскать помощь. Эта помощь может быть троякой:
или чтобы зрение воспринимало то, что было ему недоступно; или чтобы оно
воспринимало на большем расстоянии; или воспринимало бы точнее и
яснее[125]. 

   К первому роду относятся (если не принимать во внимание очки и прочее
такого рода, что служит только для исправления и облегчения слабости
зрения и потому не осведомляет полнее) те недавно изобретенные
зрительные приборы, которые, сильно увеличивая видимые размеры тел,
показывают их неявные и невидимые подробности и скрытые строения и
движения. С помощью этого открытия мы не без удивления различаем в
блохе, мухе, червяке точные очертания и линии тел, а также цвета и
движения, не замечавшиеся прежде. Более того, говорят, что прямая линия,
проведенная пером или карандашом, представляется через эти стекла очень
неровной и извилистой, очевидно, потому, что и движения руки (хотя бы и
с помощью линейки), и нанесение чернил или краски в действительности
неравномерны, хотя их неравномерность столь незначительна, что ее нельзя
заметить без помощи подобных стекол. Люди присоединили сюда даже
некоторое суеверное наблюдение (как это бывает с новыми и удивительными
вещами), будто стекла этого рода украшают творения природы и
обезображивают творения искусства. Это, однако, объясняется только тем,
что ткани природных тел много тоньше, чем искусственные. Ведь эти стекла
пригодны только для мелких частиц. Если бы их увидел Демокрит, он бы
возликовал, думая, что открыт способ видеть атом, который, как он
утверждал, совершенно невидим. Однако неприменимость стекол этого рода
ни к чему, кроме мелких частиц (да и то, если они принадлежат не слишком
большому телу), ограничивает полезность этой вещи. Ибо, если бы можно
было распространить это изобретение на большие тела или на частицы
больших тел, так чтобы возможно было различать строение льняной ткани,
как сети, и подобным же образом различать скрытые частицы и неровности
драгоценных камней, жидкостей, мочи, крови, ран и многих других вещей,
то, несомненно, можно было бы извлечь из этого изобретения большую
пользу. 

   Ко второму роду относятся те стекла, которые изобретены
достопамятными усилиями Галилея. Посредством них, как посредством лодок
или кораблей, открывается и осуществляется более близкая связь с
небесными телами. Таким путем было установлено, что Млечный Путь есть
пучок или собрание мелких звезд, вполне исчислимых и разделенных, о чем
древние только догадывались. Посредством этих стекол, по-видимому, можно
установить, что так называемое пространство планетных орбит вовсе не
лишено других звезд, но что на небе появляются звезды еще до видимого
звездного неба, хотя и меньшие, чем те, которые можно заметить без этих
стекол. Благодаря указанному изобретению можно также рассмотреть
хороводы малых звезд вокруг планеты Юпитер, из чего можно заключить, что
в движениях звезд есть много центров. Таким же образом можно яснее
различить и разместить светлые и темные неровности луны, так что может
быть создана некая селенография. Тем же способом можно открыть пятна на
солнце и другие явления этого рода; все это, конечно, значительные
открытия, насколько можно полагаться на доказательства этого рода. Я в
этом сомневаюсь прежде всего потому, что опыт остается в пределах этих
немногих открытий и этим способом не открыто многое другое, равным
образом достойное исследования. 

   К третьему роду относятся шесты для измерения земли, астролябии и
тому подобные орудия, которые не расширяют чувства зрения, но исправляют
и направляют его. Если же есть другие примеры, помогающие остальным
чувствам в их непосредственных и обособленных действиях, то это примеры
такого рода, которые не прибавляют к осведомлению ничего сверх того, что
уже имеется, и потому не пригодны для нашей теперешней цели. Поэтому мы
о них не упоминаем[126]. 

XL

   На семнадцатое место среди преимущественных примеров мы поставим
побуждающие примеры, взяв это название из гражданского права, ибо они
побуждают к появлению то, что прежде не появлялось. Мы зовем их также
призывающими примерами: они приводят нечувственное к чувственному. 

   Вещи ускользают от чувства или вследствие удаленности предмета; или
потому, что находящиеся в промежутке тела преграждают путь восприятию;
или потому, что предмет не способен создать впечатление для чувства; или
потому, что размер предмета недостаточен для того, чтобы подействовать
на чувство; или потому, что время не соразмерно для возбуждения чувства;
или потому, что чувство не переносит действия предмета; или потому, что
другой предмет ранее наполнил чувство и завладел им, так что для нового
движения нет места. Все это преимущественно относится к зрению, а затем
к осязанию. Ибо эти два чувства осведомляют широко и об общих предметах,
тогда как остальные три почти не осведомляют, кроме как непосредственно
и о близких им предметах. 

   В первом роде приведение к чувственному возможно только в случае,
когда к той вещи, которую чувство не может различить из-за расстояния,
присоединяется или заменяет ее другая вещь, которая может издали больше
возбуждать и поражать чувство, как, например, при обозначении вещей
посредством огней, колоколов и тому подобного. 

   Во втором роде вещи, скрытые в глубине и загражденные другими телами,
и те, которые не могут быть легко вскрыты, приводятся к чувству
посредством того, что лежит на поверхности или вытекает изнутри, как,
например, распознается состояние человеческого тела по пульсу, моче и
тому подобному. 

   В третьем и четвертом роде приведения охватывают весьма многое и
должны изыскиваться отовсюду для исследования вещей. Укажем такой
пример. Ясно, что нельзя ни различить, ни осязать ни воздух, ни дух, ни
другие предметы этого рода, тонкие в своем веществе. Поэтому в
исследовании таких тел, конечно, необходимы приведения. 

   Итак, пусть исследуется природа действия и движения духа,
заключенного в осязаемых телах. Ибо все осязаемое для нас содержит
невидимый и неосязаемый дух, который оно покрывает и как бы одевает.
Отсюда и происходит этот троякий, могущественный и удивительный источник
движения в осязаемом теле: дух, исторгаясь из осязаемого тела, сжимает и
сушит его, а удерживаясь в нем, размягчает и разжижает его; а если он не
совсем исторгнут и не совсем удержан, то он оформляет тело, расчленяет,
упорядочивает, организует и тому подобное. И все это приводится к
чувственному посредством заметных действий. 

   Ибо в каждом осязаемом неодушевленном теле заключенный дух сначала
приумножается и как бы пожирает те осязаемые части, которые наиболее для
этого доступны и пригодны. Он их обрабатывает, преобразует и обращает в
дух и наконец улетает вместе с ними. Эта переработка и умножение духа
приводят к чувственному уменьшению веса. Ибо в каждом усыхании
что-нибудь отходит от количества, и не только из духа, существовавшего
до того, но и из тела, которое было прежде осязаемым и заново
преобразовалось. Ведь дух невесом. Выход, или исторжение, духа
приводится к чувственному в ржавчине металлов и в других гниениях этого
рода, которые имеют место, прежде чем происходит переход к началам
жизни. Они относятся к третьему роду указанного движения. Ибо в более
твердых телах дух не находит отверстий и пор для того, чтобы вылететь.
Поэтому он вынужден проталкивать осязаемые части и гнать их перед собой,
чтобы они вместе с ним вышли из тела. Отсюда получается ржавчина и тому
подобное. Сжатие же осязаемых частей после того, как исторгнута часть
духа (почему и происходит это усыхание), приводится к чувству как через
само увеличение твердости вещи, так и в еще большей степени через
происходящие отсюда трещины, сморщивание, ссыхание тела. Так, части
дерева отскакивают и ссыхаются, кожа морщится. Более того (если дух
исторгается внезапно вследствие нагревания огнем), тела так спешат
сжаться, что свиваются и свертываются. 

   Напротив того, там, где дух задерживается и все же возбуждается и
расширяется действием тепла и подобного ему (как это бывает в телах
более твердых и крепких),— там тела размягчаются, как раскаленное добела
железо, текут, как металлы, превращаются в жидкость, как смолы, воск и
тому подобное. Поэтому легко сблизить эти противоположные действия
тепла, которые делают одни тела твердыми, а другие превращают в
жидкость, ибо в первом случае дух исторгается, а во втором приводится в
движение и удерживается. Последнее из этих действий есть действие самого
тепла и духа, предыдущее же есть действие осязаемых частей, только
обусловленное исторжением духа. 

   Но там, где дух не совсем удержан и не совсем исторгнут, а лишь
делает попытки выйти из своего заключения и встречает осязаемые части,
повинующиеся ему и воспроизводящие каждое его движение, так что, куда
ведет дух, туда и они за ним следуют,— там происходит образование
органического тела, образование членов и остальные жизненные действия
как в растительных телах, так и в животных. Это лучше всего приводится к
чувству тщательным наблюдением первых начал или попыток к жизни в
маленьких животных, рождающихся из гниения, как, например, в яйцах
муравья, червях, мухах, лягушках после дождя и т. д. Однако для
оживления требуется и мягкость тепла, и податливость тела, чтобы дух не
вырывался поспешно и не удерживался вследствие твердости частей, но
скорее мог бы сгибать и лепить их, наподобие воска. 

   С другой стороны, многие из приводящих примеров как бы ставят у нас
перед глазами наиболее важное и имеющее наиболее широкое значение
различение отдельных разновидностей духа (дух или разделенный, или
просто разветвленный, или одновременно и разветвленный и разделенный на
клетки; первый вид есть дух всех неодушевленных тел, второй —
растительных тел и третий — животных тел). 

   Подобным же образом явствует, что более тонкие ткани и схематизмы
(хотя бы тело в целом было видимо и осязаемо) не различаются и не
осязаются. И в этом также осведомление идет посредством приведения. При
этом наиболее коренное и первичное различие схематизмов берется из
обилия или скудости материи, занимающей данное пространство или
измерение. Ибо остальные схематизмы (относящиеся к несходству частей,
содержащихся в одном и том же теле, и к их размещениям и
местоположениям) имеют второстепенное значение в сравнении с предыдущим.


   Итак, пусть исследуется относительная распространенность или сжатость
материи в телах, т. е. сколько в каждом из них материя занимает
пространства. Ибо нет в природе ничего вернее этих двух предложений: "Из
ничего ничего не происходит" и "Нечто не обращается в ничто". Все
количество материи, или ее сумма, остается постоянной и не увеличивается
и не уменьшается. Не менее истинно и то, что "Количество материи,
содержащееся в одном и том же пространстве или измерении, бывает большим
или меньшим для различных тел". Так, в воде материи больше, а в
воздухе —меньше. И если бы кто-нибудь стал утверждать, что он может
обратить какой-либо объем воды в равный объем воздуха, то это было бы то
же, как если бы он сказал, что может нечто обратить в ничто. Наоборот,
если бы кто-нибудь стал утверждать, что он может обратить какой-либо
объем воздуха в равный объем воды, то это было бы то же, как если бы он
сказал, что он может сделать нечто из ничего. И из этого изобилия и
скудости материи, собственно, и отвлекаются понятия плотного и
разреженного, которые употребляются во многих и различных смыслах.
Следует принять и третье утверждение, также достаточно достоверное: что
большее или меньшее количество материи, о котором мы говорим, в том или
другом теле можно привести (сделав сравнение) к расчету точным или
приблизительно точным соизмерением. Так, например, если кто-нибудь
скажет: в данном объеме золота такая плотность материи, что для винного
спирта потребуется пространство в двадцать один раз большее, чем
занимаемое золотом, для того чтобы сравниться с ним по количеству
материи,— то он не ошибется. 

   Плотность же материи и ее учет приводятся к чувственному посредством
веса. Ибо вес соответствует количеству материи в отношении частей
осязаемого тела; дух же и его количество, возникшее из материи, не могут
быть измерены посредством веса, ибо дух, скорее, облегчает вес, чем
увеличивает его. Мы составили весьма тщательную таблицу[127], в которую
включили веса и пространства отдельных металлов, важнейших камней,
древесины, жидкостей, масел и многих других тел, как естественных, так и
искусственных. Это вещь весьма полезная как для осведомления, так и для
практики и открывает много вещей сверх всякого ожидания. Не следует
почитать незначительным и даваемое ею указание, что все заключающееся в
известных нам осязаемых телах разнообразие (мы имеем в виду хорошо
соединенные тела, а не губчатые и пустые и в большой степени наполненные
воздухом) не выходит за пределы соотношения частей 21 к 1. Значит,
настолько ограничена природа или по крайней мере та часть ее, которой мы
в наибольшей степени пользуемся. 

   Мы также сочли необходимым требованием, предъявляемым к нашему
усердию, испытать, могут ли быть рассчитаны отношения неосязаемых, или
воздушных, тел к осязаемым телам. К этому мы приступили следующим
образом. Мы взяли стеклянный фиал, вмещающий примерно одну унцию. Мы
пользовались малым сосудом для того, чтобы последующее испарение могло
совершиться посредством меньшего тепла. Этот фиал наполнили почти до
горлышка винным спиртом. Мы выбрали винный спирт, ибо из предыдущей
таблицы видели, что среди осязаемых тел (которые хорошо соединены между
собой и непористы) он наиболее разрежен и в своем объеме содержит самое
малое количество материи. Затем мы точно заметили вес жидкости вместе с
этим фиалом. Потом взяли пузырь, содержащий в себе приблизительно две
пинты. Из этого пузыря мы выжали, насколько было возможно, весь воздух,
так что обе стороны пузыря сошлись. Предварительно же мы обмазали пузырь
маслом, слегка его растерев, чтобы лучше замкнуть пузырь, заполнив
маслом те поры, которые у него были. Горлышко фиала мы вставили внутрь
этого пузыря и пузырь крепко перевязали вокруг горлышка фиала, слегка
навощив для этого нить, чтобы она лучше примкнула и туже завязала.
Затем, наконец, мы поставили фиал над горящим в очаге углем. Спустя
короткое время пар, или испарение, винного спирта, расширившегося от
тепла и обратившегося в воздушное состояние, постепенно начал раздувать
пузырь и растянул его во все стороны, как парус. Как только это
произошло, мы тотчас отодвинули склянку от огня и поставили на ковер,
чтобы она не лопнула от охлаждения. Немедленно сделали в вершине пузыря
отверстие, чтобы пар по прекращении тепла не превратился снова в
жидкость и не смешал бы расчеты. Затем сняли самый пузырь и снова
установили вес винного спирта, который оставался. Отсюда мы вычислили,
сколько спирта ушло в пар, или воздушное состояние, и затем, сравнив,
сколько места, или пространства, заполняло бы это тело, оставаясь винным
спиртом в фиале, а также, сколько пространства заполняло оно после того,
как стало воздушным в пузыре, подвели расчеты. И из них вполне
явствовало, что это тело, обращенное и измененное таким образом,
возросло в объеме более чем в сто раз. 

   Пусть также исследуется природа тепла или холода, притом в такой
слабой степени, в какой они не воспринимаются чувством. Здесь приведение
к чувству достигается посредством измерительного стекла, которое мы выше
описали. Ибо тепло и холод сами по себе не воспринимаются осязанием, но
тепло расширяет воздух, а холод сжимает. Это расширение и сжатие воздуха
не воспринимаются также зрением, но расширившийся воздух понижает воду,
а сжатый — поднимает ее. И только тогда совершается приведение к
зрению — не раньше и не иначе. 

   Пусть также исследуется природа смешения тел, т. е. что они содержат
от воды, от масла, от спирта, от пепла и солей и т. д. Или (в частности)
какое количество содержится в молоке масла, казеина, сыворотки и т. д.
Это приводится к чувству посредством искусных и тщательных разделений,
поскольку речь идет об осязаемом. Но природа духа в них хотя и не
замечается непосредственно, однако через разнообразные движения и
устремления осязаемых тел открывается в самом действии и процессе
выделения — через появление остроты, разъеданий и различных цветов,
запахов, вкусов тех же тел после этого выделения. В этой области люди
упорно работали посредством перегонок и искусных разделений, но не с
большей удачей, чем в других опытах, которые до сих пор производятся.
Ибо люди шли ощупью, вслепую, с помощью, скорее, трудолюбия, чем разума,
и (что хуже всего) без всякого подражания природе или соревнования с
ней, но разрушая (посредством чрезмерного нагревания и воздействия
слишком могущественных сил) всякие более тонкие схематизмы, в которых
главным образом содержатся скрытые свойства и согласия вещей. В
разделениях этого рода до разума или наблюдения людей обычно не доходит
то, о чем мы напоминали в другом месте[128], а именно: когда тело
обрабатывается огнем или другими средствами, то многие качества, которых
раньше не было, внедряются в эти тела самим огнем и теми телами, которые
применяются для разделения. Отсюда происходят поразительные ошибки. Так,
не весь пар, который огонь исторгает из воды, был ранее паром или
воздухом в теле воды, но в наибольшей части его создало расширение воды
от огня. 

   Точно так же сюда надо отнести все исследованные испытания тел — как
естественных, так и искусственных, позволяющие отличить истинное от
поддельного, лучшее от худшего. Ибо они приводят невоспринимаемое
чувством к воспринимаемому чувством. Поэтому их нужно заботливо и
старательно собирать отовсюду. 

   Что касается сокрытости пятого рода, то очевидно, что действие
чувства происходит в движении, а движение во времени. Следовательно,
если движение какого-либо тела совершается столь медленно или столь
быстро, что оно несоразмерно времени, в течение которого совершается
действие чувства, то мы совершенно не замечаем предмета, как это бывает
при движении стрелки часов или при движении пули мушкета. Однако
движение, которое не замечается по причине его медленности, легко
привести к чувству суммированием этих движений; те же движения, которые
не замечаются по причине их быстроты, до сих пор еще достаточно не
измерены. Однако исследование природы в некоторых случаях требует
сделать это. 

   В шестом же роде, где чувству препятствует слишком большая заметность
предмета, приведение достигается или отдалением предмета от чувства, или
ослаблением предмета путем расположения в такой среде, которая убавит
силу предмета, но не уничтожит ее, или посредством восприятия отражения
предмета, если прямое воздействие было бы чрезмерно сильным, как,
например, отражения солнца в бассейне с водой. 

   Седьмой же род сокрытости, где чувство столь обременено предметом,
что для нового допущения нет места, почти и не встречается, кроме как
при запахах, и не имеет большого отношения к нашему исследованию.
Поэтому удовольствуемся тем, что уже сказано о приведениях
невоспринимаемого чувством к ощутимому. 

   Иногда, однако, приведение совершается не к чувству человека, но к
чувству какого-либо другого животного, чувствительность которого в
некоторых случаях превосходит человеческую. Таково, например, действие
некоторых запахов на чутье собаки; действие света, который скрывается в
воздухе, не освещенном извне, на зрение кошки, совы и тому подобных
животных, видящих ночью. Ибо правильно заметил Телезий, что в самом
воздухе есть некое количество изначального света, хотя и слабого и
тонкого, который почти совершенно не служит глазам человека и
большинства животных, ибо те животные, для чувств которых этот свет
соразмерен, видят ночью, и менее вероятно допущение, что это происходит
без света или посредством внутреннего света. 

   Должно заметить, что здесь мы говорим только о недостаточности чувств
и о средствах ее преодоления. Ибо ошибки чувств следует отнести к
собственным исследованиям чувства и чувствительного, за исключением того
основного обмана чувств, в силу которого черты вещей строятся по
аналогии с человеком, а не по аналогии со Вселенной. А это исправляется
только посредством разума и универсальной философии. 

XLI

   На восемнадцатое место среди преимущественных примеров мы поставим
примеры дороги, которые мы также называем шествующими, или
расчлененными, примерами. Это те примеры, которые указывают движения
природы в их постепенности и непрерывности. Этот род примеров
ускользает, скорее, от наблюдения, чем от чувства. Ибо удивительна
небрежность людей в отношении этого предмета. Они созерцают природу
только обрывками, с промежутками и после того, как тела стали
окончательными и завершенными, а не в действовании ее. Ведь если кто-то
пожелает рассмотреть и исследовать дарование какого-либо мастера, то он
будет не только стремиться к тому, чтобы осмотреть сырые материалы его
искусства, а затем завершенную работу, но, скорее, предпочтет
присутствовать при том, как мастер работает и продвигает свое дело.
Нечто подобное этому следует сделать в отношении природы. Например, если
кто-то будет исследовать произрастание растений, он должен будет
наблюдать с самого посева семени (что можно легко сделать, беря день за
днем семена, которые оставались в земле по два, три, четыре дня и так
далее, и тщательно их рассматривая), каким образом и когда семя начинает
разбухать и развиваться и как бы наполняться духом; затем, как оно
разрывает оболочку и пускает ростки, несколько устремляясь при этом
кверху, если только земля не была слишком твердой; как оно продолжает
пускать ростки, частью для корней вниз, частью для стебля вверх, иногда
уклоняясь в сторону, если с этой стороны обнаруживается открытая или
более легкая земля; и многое другое. Так же следует поступать в
отношении высиживания яиц, где легко заметить ход оживления и
организации: что, какие части получаются из желтка, что — из белка яйца
и т. д. Таков же способ и в отношении наблюдения животных, рождающихся
из гниения[129]. Ибо было бы негуманным делать это исследование в
отношении совершенных и земных животных посредством иссечения плода из
чрева, если только не в случае выкидыша или во время охоты и т. п.
Вообще необходимо как бы подстерегать природу, ибо ночью она лучше
поддается рассмотрению, чем днем. Ведь указанные наблюдения могут
считаться как бы ночными вследствие малости светильника и необходимости
его постоянного возобновления. 

   Это же надо испытать и в отношении неодушевленных тел, как мы это и
делали, исследуя расширение жидкостей от огня. Ибо одним способом
расширяется вода, иным — вино, иным — винный уксус, иным — сок неспелого
плода; совсем иначе расширяется молоко, масло и остальное. Это можно
было легко заметить посредством кипячения на медленном огне в стеклянном
сосуде, где все ясно различается. Однако этого мы вкратце лишь коснемся;
полнее и точнее мы будем говорить об этом, когда подойдем к раскрытию
скрытого процесса вещей[130]. Ибо надо все время помнить, что мы здесь
не разбираем самих вещей, но только приводим примеры. 

XLII

   На девятнадцатое место среди преимущественных примеров мы ставим
примеры пополнения или подстановку, которые мы также называем примерами
убежища. Это те примеры, которые пополняют осведомление, когда чувство
совершенно бессильно, и поэтому мы к ним прибегаем тогда, когда
собственные примеры не могут иметь места. Подстановка совершается
двояко — или с помощью непрерывного перехода, или с помощью аналога.
Например, не открыта среда, которая совершенно воспрепятствовала бы
действию магнита, притягивающего железо. Таковой не является ни золото,
положенное между магнитом и железом, ни серебро, ни камень, ни стекло,
ни дерево, ни вода, ни масло, ни сукно или волокнистые тела, ни воздух,
ни пламя и прочее. И все же, быть может, точное испытание позволило бы
найти какую-либо среду, которая в известной степени сравнительно
ослабила бы силу магнита больше, чем что-либо другое. Например,
возможно, что через слой золота магнит не притягивает железа с такой же
силой, как через такой же промежуток воздуха; или через слой
раскаленного серебра он не притягивает железа с такой силой, как через
слой холодного серебра, и т. д.; мы не произвели этих опытов, однако,
достаточно их предложить в качестве примера. У нас нет также тела,
которое не воспринимало бы тепла при приближении к огню. Однако воздух
гораздо скорее воспринимает тепло, чем камень. Такова подстановка,
совершаемая с помощью непрерывного перехода. 

   Подстановка же с помощью аналога безусловно полезна, однако менее
верна и поэтому должна быть применяема с некоторой предосторожностью.
Она имеет место тогда, когда еще неощутимое приводится к чувству — не
посредством воспринимаемых действий самого неощутимого тела, а
посредством созерцания какого-либо родственного ощутимого тела.
Например, если исследуется смешение духов, представляющих собой
невидимые тела, то обнаружится известное родство между телами и началом,
которое их питает. Так, начало, питающее пламя, есть масло и жирное;
начало, питающее воздух, есть вода и водянистое, ибо пламя умножается
над испарениями масла, а воздух — над испарениями воды. Поэтому надо
обратиться к смешению воды и масла, которое доступно чувству, тогда как
смешение воздуха и пламени ускользает от чувства. Так, вода и масло,
которые очень несовершенно смешиваются между собой при сливании и
перемешивании, тщательно и тонко смешиваются в травах, крови и частях
животных. Поэтому нечто подобное может совершаться в воздушных телах при
смешениях пламени и воздуха. Хотя они и нелегко подвергаются смешению
при простом соединении, однако, по-видимому, смешиваются в духах
животных и растений, тем более что всякий живой дух поглощает влажные
вещества обоих родов — водяное и жирное, как свою пищу. 

   Так же обстоит дело, если исследуется не совершенное смешение
воздушных тел, а только их сочетание. А именно: исследуется, легко ли
происходит взаимное проникновение этих тел, или существуют, например,
какие-либо ветры, или испарения, или другие воздушные тела, которые не
смешиваются с окружающим воздухом, а только держатся и плавают в нем в
виде шариков и капель и, скорее, разбиваются и измельчаются воздухом,
чем принимаются им и сочетаются с ним. В воздухе и в других воздушных
телах чувство этого не может обнаружить вследствие тонкости этих тел. И
все же некоторое подобие того, как это происходит, можно наблюдать в
жидкостях — ртути, масле, воде, а также и в воздухе, когда он
разбивается, рассеивается и поднимается в воде маленькими частицами;
также и в более густых дымах и, наконец, в поднятой и висящей в воздухе
пыли. Во всех этих случаях взаимного проникновения тел не происходит.
Подстановка, о которой мы говорили выше, не плоха для этого предмета,
если сначала тщательно исследовать, может ли быть между воздушными
телами такая же разнородность, как между жидкими, ибо если она такова,
то это подобие с удобством можно подставить по аналогии. 

   Если мы сказали, что эти примеры пополнения доставляют в качестве
убежища осведомление, когда отсутствуют собственные примеры, то все же
мы хотим быть понятыми лишь в том смысле, что они могут принести
значительную пользу и тогда, когда имеются собственные примеры,—
подкрепляя даваемое теми осведомление. Но об этом мы скажем подробнее,
когда должным порядком речь пойдет о помощи индукции. 

XLIII

   На двадцатое место среди преимущественных примеров мы поставим
рассекающие примеры, которые мы называем также подстрекающими примерами,
но в другом смысле. Ибо подстрекающими мы их называем потому, что они
подстрекают разум, а рассекающими — потому, что они рассекают природу.
Поэтому мы их также иногда называем примерами Демокрита[131]. Это те
примеры, которые напоминают разуму об удивительной и совершенной
тонкости природы, чтобы побудить его к должному вниманию, наблюдению и
исследованию. Например, малая капля чернил расходуется на столь много
букв и строк; серебро, позолоченное только снаружи, может быть вытянуто
в позолоченную нить такой большой длины; мельчайший червячок, который
встречается в коже, содержит в себе дух и разнообразные части тела;
самая малость шафрана окрашивает целую бочку воды; самая малость цибета
или мускуса наполняет запахом гораздо больший объем воздуха; самое малое
курение вызывает столь большие облака дыма; столь тонкие различия
звуков, как членораздельные слова, разносятся во все стороны по воздуху
и даже проникают в отверстия и поры дерева и воды (хотя и очень
ослабленные) и, более того, отражаются столь явственно и быстро; свет и
цвет так быстро, обильно и в таком изысканном разнообразии проходят
через плотные тела стекла, воды, а также отражаются и преломляются в
них; магнит действует через все тела, даже через наиболее плотные. Но
(что наиболее удивительно) во всех этих случаях при прохождении через
безразличную среду (каковой является воздух) одно действие не очень
препятствует другому. А именно: в одно и то же время через воздушное
пространство проносится и столь много зрительных образов, и столько
звуков членораздельного голоса, и столько различных запахов, как запах
фиалки, розы, и притом еще тепло, и холод, и магнетические силы. Все
это, повторяю, происходит одновременно, причем одно действие не мешает
другому, как будто они имеют свои собственные пути и свои собственные,
отдельные ходы, и ни одно из них не сталкивается и не встречается с
другим. 

   Однако полезно присоединить к этим рассекающим примерам те примеры,
которые мы называем пределами рассекания. Например, то, что в случаях, о
которых мы говорили, действие иного рода не приводит в расстройство
данное действие и не препятствует ему, не исключает, что в одном и том
же роде действий одно господствует над другим и подавляет его. Так, свет
солнца господствует над светом свечи, грохот пушки — над человеческим
голосом, более сильный запах — над менее сильным, более сильное тепло —
над умеренным, полоска железа, положенная между магнитом и другим
железом,— над действием магнита. Однако об этом также будет более
уместно говорить в связи с помощью индукции. 

XLIV

   Уже сказано о примерах, которые помогают чувству и особенно полезны
для осведомления. Ибо осведомление начинается от чувства. Но все дело
завершается в действовании: если там было начало дела, то здесь его
конец. Поэтому здесь последуют примеры, полезные главным образом для
практической части. Их два рода, а всего их семь. Все их мы называем
общим именем — примеры практики. Но в действенной части есть два порока,
и столько же достоинств у всех примеров этого рода. Ибо действие или
обманывает, или слишком затрудняет. Действие обманывает главным образом
(в особенности после тщательного исследования природы) вследствие
плохого определения и измерения сил и действий тел. Силы же и действия
тел разграничиваются и измеряются по отношению или к занимаемому
пространству, или к промежутку времени, или к количеству массы, или к
преобладающей способности тела. И пока эти четыре мерила не будут
тщательно взвешены, науки будут, может быть, прекрасны для созерцания,
но не действенны в практике. А четыре примера, которые сюда относятся,
мы однозначно называем математическими примерами и примерами измерения. 

   Затруднительной же бывает практика или вследствие примешивания
бесполезных вещей, или вследствие многочисленности инструментов, или
вследствие массы материала и тел, которые могут потребоваться для
какой-либо работы. Поэтому ценными должны считаться или те примеры,
которые направляют действие к тому, что наиболее полезно людям, или те,
которые щадят инструменты, или те, которые щадят материал и средства. И
те три примера, которые сюда относятся, мы назовем однозначно —
благосклонные, или благоприятные, примеры. Итак, скажем теперь о каждом
из этих семи примеров в отдельности, и ими мы заключим эту часть,
трактующую о преимущественных или важнейших примерах. 

XLV

   На двадцать первое место среди преимущественных примеров мы поставим
примеры жезла, или радиуса, которые мы называем также примерами предела
или ограничения (non ultra). Ибо силы и движения вещей действуют и
совершаются не на неопределенном и случайном пространстве, но на
конечном и определенном. Для практики очень важно постигнуть и заметить
этот предел для отдельных исследуемых природ, и не только для того,
чтобы практика не ошиблась, но и для того, чтобы она была более
действенна и могущественна. Ибо иногда нам дано расширить силы и как бы
уменьшить расстояния, как, например, при пользовании зрительной трубой. 

   Большинство сил действует и производит результат только при явном
соприкосновении, как это происходит в случае столкновения тел, когда
одно тело не сдвинет другое, пока толкающее не коснется толкаемого. Так
же и лекарства, предназначающиеся для наружного употребления, как мази и
пластыри, не производят своего действия, если не соприкасаются с телом.
Наконец, и объекты чувств вкуса и осязания не возбуждают этих чувств,
пока не будут соприкасаться с их органами. 

   Но есть другие силы, которые действуют на расстоянии, правда на
весьма малом. Лишь немногие из них известны до сих пор, однако их
больше, чем люди предполагают. Так (берем обычные примеры), янтарь и
гагат притягивают соломинки; водяные пузыри, приближаясь, разрывают
другие пузыри; некоторые очистительные лекарства отвлекают соки из
верхней части тела[132] и тому подобное. А магнетическая сила,
заставляющая сходиться железо и магнит или два магнита, действует внутри
определенного и притом малого круга. Наоборот, если есть какая-либо
магнетическая сила, исходящая от самой земли (конечно, от более
внутреннего ее слоя) и действующая на железную иглу в отношении ее
полярности, то действие происходит на большом расстоянии. 

   Равным образом, если есть какая-либо магнетическая сила, которая
проявляется в согласии между земным шаром и весомыми телами; или между
лунным шаром и морскими водами (как это представляется весьма вероятным
на основании наблюдения полумесячных приливов и отливов); или между
звездным небом и планетами, которые она возбуждает и поднимает к их
апогеям,— то все это происходит на чрезвычайно далеких расстояниях.
Бывают и некоторые воспламенения, или возгорания, совершающиеся на
большом расстоянии, как это рассказывают о Вавилонской нефти[133]. Тепло
также распространяется на большие расстояния; точно так же и холод — до
такой степени, что ледяные массы, которые отрываются и плывут через
Северный океан и относятся в Атлантический по направлению к его берегам,
издали воспринимаются жителями Канады: они приносят им холод. Так же и
ароматы (хотя здесь, по-видимому, всегда есть некоторое телесное
выделение) действуют на значительные расстояния, как это обычно
наблюдают плавающие вблизи берегов Флориды, а также некоторых берегов
Испании, где сплошные леса из лимонных и апельсиновых деревьев или рощи
розмарина, майорана и других ароматических растений. Наконец, излучение
света и впечатления звуков действуют на обширные расстояния. 

   Однако действует ли все это на большие или малые расстояния, во
всяком случае оно действует в определенных границах природы, так что
здесь есть некоторое non ultra. И предел зависит от массы или количества
тел, или могущества и слабости сил, или от благоприятствования и
препятствования среды. Все это должно быть учтено и замечено. Даже
(Далее[Author ID1: at Sat Jan 1 15:42:00 2000 ]!!?[Author ID1: at Sat
Jan 1 15:43:00 2000 ]) надо измерить так называемые насильственные
движения, как, например, движения метательных снарядов, колес и тому
подобных предметов, так как и они явно имеют свои определенные границы. 

   Бывают также некие движения и силы, противоположные тем, которые
действуют при соприкосновении и не на расстоянии,— действующие, значит,
на расстоянии, а не при соприкосновении; бывают и такие, которые
действуют умереннее на меньшем расстоянии и сильнее на большем
расстоянии. Так, видимость ухудшается при соприкосновении и требует
промежуточной среды и расстояния. Впрочем, я помню: один достойный
доверия человек рассказывал мне, что он сам во время лечения его глаз от
катаракты (а лечение состояло в том, чтобы, введя маленькую серебряную
иголочку внутрь первой оболочки глаза, удалить и оттолкнуть пленку этой
катаракты в угол глаза) ясно видел эту иглу, движущуюся поверх самого
зрачка. Но хотя это, возможно, и верно, однако известно, что большие
тела только тогда различаются хорошо и отчетливо, когда глаз находится в
вершине конуса, который образуют лучи от предмета, отстоящего на
некотором расстоянии от него. Более того, у стариков глаз лучше
различает более отдаленный предмет, чем более близкий. Известно также,
что и удар метательных снарядов не так силен на слишком малом
расстоянии, как в некотором отдалении. Итак, должно заметить это и
подобное этому в измерении движений по отношению к их дальности. 

   Есть и другой род пространственного измерения движений, который мы не
пропускаем. Он относится не к поступательным движениям, но к
сферическим, т. е. к расширению тел в больший объем или сжатию в
меньший. Измерением этих движений надо исследовать: какое расширение или
сжатие тела (по своей природе) переносят легко и свободно и у какого
предела они начинают противиться этому, пока не приходят к последнему
non ultra. Так, если сжимать надутый пузырь, то он выдерживает некоторое
давление воздуха; но если давление становится большим, воздух не
выдерживает этого и пузырь рвется. 

   Мы испытали это точнее посредством более тщательного опыта: взяли
металлический колокольчик, легкий и тонкий, каким мы пользуемся в
качестве солонки, и опустили его в сосуд с водой так, чтобы он отнес
содержавшийся в его полости воздух к самому дну сосуда. Предварительно
же мы поместили на дне сосуда шарик, на который должен был становиться
колокольчик. При этом происходило следующее: если шарик был мал (в
сравнении с полостью колокольчика), то воздух, сжимаясь, собирался в
меньшем пространстве. Если шарик был слишком велик для того, чтобы
воздух легко ему уступил, то воздух, не вынося чрезмерного давления,
приподнимал колокольчик с какой-либо стороны и поднимался на поверхность
пузырями. 

   Чтобы установить, не только какое сжатие, но и какое расширение может
вынести воздух, мы произвели такое испытание: взяли стеклянное яйцо с
маленьким отверстием на одном его конце; с силой высосали из него воздух
через это отверстие и тотчас закрыли отверстие пальцем; затем погрузили
яйцо в воду и отняли палец. Оставшийся воздух, расширившийся от этого
высасывания свыше его свойств и устремляющийся снова сжаться и принять
первоначальный объем (так что если бы это яйцо не было погружено в воду,
то оно с шипением втянуло бы воздух), втянул в яйцо воду в количестве,
достаточном для того, чтобы воздух принял прежнюю сферическую форму или
размер[134]. 

   Несомненно, что более тонкие тела (каков воздух) выдерживают
некоторое заметное сжатие, как уже сказано. Осязаемые же тела (как вода)
поддаются сжатию с гораздо большим трудом и на меньшее протяжение. Какое
же, однако, сжатие они выдерживают, мы исследовали посредством
следующего опыта. 

   Мы заказали полый шар из свинца, объемом приблизительно в две винные
пинты, с достаточно толстыми стенками, для того чтобы выдержать большую
силу. В него мы влили воду через сделанное в одном месте отверстие.
Наполнив шар водой, мы запаяли свинцом это отверстие, чтобы шар стал
совершенно замкнутым. Затем мы сплющили шар тяжелым молотом с двух
противоположных сторон, от чего вода неизбежно должна была сжаться в
меньшем пространстве, так как шар имеет, наибольший объем среди тел.
Затем, когда ударов молота уже не хватало для того, чтобы далее сжимать
воду, мы воспользовались прессом, так что наконец вода, не выдерживая
уже дальнейшего давления, начала выступать сквозь крепкий свинец, как
мелкая роса. Потом мы подсчитали, сколько объема убавилось в шаре от
давления, и убедились, что это есть то сжатие, которое вынесла вода, но
только подвергнутая воздействию огромной силы[135]. 

   Но гораздо меньшее и почти незаметное сжатие или расширение
выдерживают более твердые и сухие или более плотные тела, как камни,
дерево, а также металлы. Они уклоняются от него или ломаясь, или
выскальзывая, или как-нибудь иначе, как это показывают сгибание дерева и
металла, движение часов при помощи пружин, движение метательных
снарядов, обработка молотом и бесчисленные другие движения. И все это
надо наблюдать, исследовать и измерять при изучении природы или точно,
или через приблизительную оценку, или посредством сравнения, смотря по
тому, что будет доступно. 

XLVI

   На двадцать второе место среди преимущественных примеров поставим
примеры пробега, которые мы также называем примерами воды, взяв это
название от тех часов, что были у древних, где вместо песка была налита
вода. Эти примеры измеряют природу в промежутках времени, подобно тому
как примеры железа измеряют ее в отрезках пространства. Ибо каждое
движение или естественное действие протекают во времени — одно быстрее,
другое медленнее, но, как бы то ни было, в определенные и известные
природе промежутки времени. Даже те действия, которые кажутся
происходящими сразу и, как говорят, в мгновение ока, оказывается,
занимают больший или меньший промежуток времени. 

   Так, прежде всего мы видим, что небесные тела возвращаются к прежнему
положению в исчисляемое время; так же совершается и прилив и отлив моря.
Устремление тяжелых тел к земле и легких к небу тоже совершается за
определенные промежутки времени в зависимости от устремляющегося тела и
среды. Плавание кораблей, движение животных, полет метательных
снарядов — все это равным образом совершается в исчислимые (по крайней
мере в целом) промежутки времени. Что же касается тепла, то мы видим,
как зимой дети суют руки в огонь и не обжигаются, а жонглеры быстрыми и
ловкими движениями переворачивают сосуды, наполненные вином или водой,
вниз и снова вверх, не проливая жидкости; и многое другое в этом роде.
Также и сжатия, расширения и разрывания происходят в одних телах
быстрее, в других медленнее в зависимости от природы тела и движения, но
в определенные промежутки времени. Более того, при одновременном
выстреле сразу многих пушек, который иногда слышен на расстоянии
тридцати миль, звук прежде воспринимают те, кто находится ближе к месту,
где он происходит, чем те, кто дальше отстоит от этого места. Даже для
зрения (действие которого наиболее быстро) также требуется известный
промежуток времени; это доказывают такие движения, которых нельзя
различить из-за их быстроты, как, например, полет пули, выпущенной из
мушкета. Ибо полет пули совершается быстрее, чем может дойти до зрения
ее изображение. 

   Это и подобное этому внушало нам иногда совершенно чудовищное
сомнение, а именно: различается ли поверхность ясного звездного неба в
то самое время, когда она действительно существует, или же несколько
позднее этого, и не существуют ли (в отношении видения звезд)
действительное время и кажущееся время, так же как действительное место
и кажущееся место, которое отмечают астрономы при исправлении
параллаксов[136]. Столь неправдоподобным нам казалось, что вид или лучи
небесных тел могут тотчас донестись до зрения через столь безмерное
пространство: они, скорее, должны пройти через него в какое-либо
заметное время. Но то сомнение (в отношении сколько-нибудь значительного
промежутка между действительным и кажущимся временем) совершенно
исчезло, когда мы подумали относительно бесконечного уменьшения величины
(что касается видимости) от действительного размера тела звезды и до ее
кажущегося вида, которое причиняется расстоянием; и вместе с тем приняли
во внимание, на каком расстоянии (а именно по меньшей мере шестьдесят
миль) тотчас различаются нами тела, хотя бы только белеющие; тогда как
нет сомнения в том, что небесный свет намного превосходит по силе
излучения не только живую яркость белизны, но и свет всякого известного
у нас пламени. Так же и эта бесконечная скорость в самом теле, которая
проявляется в его суточном движении (она даже так удивила ученых мужей,
что они предпочли верить в движение земли), делает более правдоподобным
движение отбрасывания лучей от светил (хотя, как мы сказали, и
удивительное по скорости). Но более всего нас убедило то соображение,
что если между действительностью и видимостью пройдет значительный
промежуток времени, то получится, что изображения будут часто
прерываться появляющимися облаками и другими подобными изменениями среды
и, таким образом, смешаются. Сказанного достаточно о простом измерении
времени. 

   Но для нас гораздо важнее отыскать не только простое измерение
действий и движений, но также и сравнительное измерение. Ибо оно
приносит большую пользу и применимо по отношению к очень многому. Так,
мы видим, что пламя какого-либо огнестрельного оружия замечается скорее,
чем слышен звук выстрела, хотя и необходимо, чтобы пуля прежде ударила
по воздуху, чем мог бы выйти огонь, который следует за ней; и это
обусловлено тем, что движение света протекает быстрее, чем движение
звука. Мы также видим, что зрение быстрее воспринимает видимый образ,
чем отпускает его. Поэтому и происходит, что струны арфы, приведенные в
движение пальцем, получают двойной или тройной вид, ибо новый их вид
воспринимается прежде, чем отпущен предыдущий. Поэтому также вертящиеся
кольца кажутся шарообразными, а горящий факел, быстро проносящийся
ночью, кажется хвостатым. Исходя из этой неравномерности движений в
отношении их скорости, Галилей выдумал и причину прилива и отлива моря,
предположив, что земля движется быстрее, а вода медленнее и поэтому вода
собирается вверху и затем падает вниз, как это видно в сосуде с водой,
приведенном в быстрое движение. Но это он выдумал, сделав недопустимое
допущение (а именно, что земля движется), и притом он не был хорошо
осведомлен о шестичасовом движении вод океана[137]. 

   Пример же того, о чем идет речь, а именно сравнительных измерений
движений,— и не только самого предмета, но и его замечательного
использования (о чем мы говорили несколько раньше) — дают подкопы,
заряжаемые порохом. Огромные массы земли, строений и тому подобного
сокрушаются и взлетают вверх от ничтожного количества пороха. Причина
этого, несомненно, состоит в том, что расширительное движение
взрывающегося пороха во много раз быстрее, чем движение тяготения, в
силу которого могло бы быть оказано известное сопротивление. Так что
первое движение выполняет свое дело прежде, чем начинается
противоположное движение, и вначале сопротивляемости как бы не
существует. Поэтому так же и происходит, что в каждом метательном орудии
имеет наибольшее значение для переброски снаряда не столько сильный,
сколько резкий и быстрый удар. Малое количество животного духа в
животных, особенно в таких огромных телах, как киты и слоны, не могло бы
также поворачивать такую телесную массу и управлять ею, если бы не
быстрота животного духа и косность телесной массы, оказывающей ему
сопротивление. 

   Наконец, одно из главных оснований магических опытов (о которых мы
далее скажем)[ 138], когда малая масса материи превосходит значительно
большие массы и подчиняет их,— опережение движений, вследствие скорости
одного из них, которое совершается раньше, чем начнется другое. 

   Наконец, надо отметить само различие между "раньше" и "позднее" во
всяком естественном действии. Так, при изготовлении настойки из ревеня
очистительная сила извлекается ранее, а стягивающая — позднее. Нечто
подобное мы заметили при настаивании фиалок в уксусе, когда сначала
извлекается приятный и тонкий аромат цветка, а затем — более землистая
часть цветка, которая изменяет запах. Поэтому, если погрузить фиалки на
целый день, то получится очень слабый запах; но так как ароматного духа
мало в фиалке, то, если погружать их только на четверть часа, а затем
извлекать и через каждые четверть часа погружать новые фиалки до шести
раз, тогда наконец настой облагораживается. При этом фиалки, хотя и
сменяемые, оставаясь в винном уксусе не больше полутора часов, дают
приятнейший аромат, не уступающий самой фиалке и остающийся на целый
год. Однако следует заметить, что аромат восходит к своей полной силе
только через месяц после настаивания. При перегонках же настоек
ароматных трав в винном спирте мы видим, что сначала поднимается
бесполезная водянистая влага, затем жидкость, содержащая больше винного
спирта, а затем уже жидкость, содержащая больше аромата. И много
подобного, достойного быть отмеченным, обнаруживается в перегонках.
Однако для примера этого достаточно. 

XLVII

   На двадцать третье место среди преимущественных примеров мы поставим
примеры количества, которые мы также называем дозами природы (взяв это
название от лекарств). Это те примеры, которые измеряют способности в
соответствии с количествами тел и указывают, как величина тела
воздействует на меру способностей. Прежде всего есть способности,
которые не существуют кроме как в космическом количестве, т. е. в таком
количестве, которое соответствует очертаниям и строению Вселенной. Так,
земля стоит, а ее части падают. В морях воды имеют приливы и отливы, а в
реках — нет, разве только от вхождения морской воды. Затем, почти все
частные способности действуют сообразно с тем, велико или мало
количество тела. Обильные воды портятся нелегко, а малые — быстро. Вино
и пиво созревают и делаются пригодными для питья гораздо скорее в малых
мехах, чем в больших бочках. Если траву положить в большое количество
жидкости, то произойдет, скорее, пропитывание, чем всасывание; если же в
меньшее количество, то получится больше всасывание, чем пропитывание.
По-одному, следовательно, действует на человеческое тело купание, а
по-другому — легкое орошение. Так же и малые росинки никогда не падают в
воздухе, но рассеиваются и смешиваются с ним; и если подышать на
драгоценные камни, то видно, как эта малая влажность тотчас расходится,
наподобие тучки, рассеянной ветром. Так же кусок магнита не притягивает
столько железа, как целый магнит. Есть также способности, для которых
малое количество имеет больше силы. Так, при протыкании острый
наконечник проникает скорее, чем тупой. Остроконечный алмаз режет
стекло, и т. д. 

   Однако не следует оставаться здесь в такой неопределенности, а надо
также исследовать соотношение между количеством тела и мерой
способности. Ведь было бы естественно предположить, что количество и
способность пропорциональны, например: если свинцовый шарик весом в одну
унцию будет падать в течение такого-то времени, то шарик весом в две
унции будет падать вдвое скорее,—что совершенно ложно. Не одни и те же
соотношения существуют для всякого рода способностей, но очень
различные. Поэтому меры должны быть извлечены из самих вещей, а не из
правдоподобия и предположений. 

   Наконец, во всяком исследовании природы должно заметить количество
тела, требуемого для какого-либо действия, как бы дозу его, и соблюдать
осторожность в отношении как чрезмерного, так и недостаточного. 

XLVIII

   На двадцать четвертое место среди преимущественных примеров мы
поставим примеры борьбы, которые мы также называем примерами
преобладания. Это те примеры, которые указывают преобладание и
подчинение способностей по отношению друг к другу; указывают, какая из
этих способностей сильнее и побеждает и какая слабее и покоряется. Ибо
движения и устремления тел сложны, разложимы и запутаны не менее, чем
сами тела. Итак, мы покажем прежде всего главные виды движений или
действующих способностей, чтобы было более наглядным их сравнение в силе
и отсюда — разъяснение и обозначение примеров борьбы и преобладания. 

   Первое движение есть движение противостояния (antitypiae)[13][9]
материи, которое присутствует в ее отдельных частицах, благодаря чему
она не желает быть совершенно уничтоженной. Так что никакое сожжение,
никакая тяжесть или давление, никакое насилие, никакая, наконец,
продолжительность времени не могут обратить в ничто какую-либо, хотя бы
мельчайшую, частицу материи; она всегда будет чем-то и будет занимать
какое-то место, и, в какое бы безвыходное положение она ни была
поставлена, она освободится, изменив либо форму, либо место, или же,
если это невозможно, будет оставаться, как она есть; и никогда она не
будет ничто или нигде. Это движение схоласты (которые почти всегда
называют и определяют вещь, скорее, по ее способности и неспособности,
чем по внутренним причинам) или обозначают посредством следующей
аксиомы: "Два тела не могут быть в одном месте",— или называют
движением, которое "не допускает взаимопроникновения измерений".
Предлагать примеры этого движения не имеет смысла, ибо оно присуще
каждому телу. 

   Второе движение есть движение сцепления (так мы его называем).
Благодаря этому движению тела не допускают разобщения в какой-либо части
при соприкосновении с другим телом, сохраняя взаимную связанность и
соприкосновение. Это движение схоласты называют движением, которое "не
допускает пустоты". Так, вода привлекается вверх действием высасывания,
или насоса, плоть — действием кровососных банок; так, вода задерживается
и не вытекает из пробуравленных сосудов, пока устье сосуда не будет
открыто для воздуха; так же обстоит дело и в бесчисленных других
явлениях этого рода. 

   Третье движение есть движение освобождения (так мы его называем).
Посредством этого движения тела стремятся освободиться от давления и
напряжения, превышающего естественное, и остаться в подходящем для них
объеме. Примеры этого движения также бесчисленны. Таково (в отношении
освобождения от давления) движение воды при плавании, воздуха при
полете, воды при гребле, воздуха при порывах ветра, пружины в часах. Не
плохо также обнаруживается движение сжатого воздуха в игрушечных ружьях
детей, когда дети выдалбливают палку ольхи или другого дерева и затыкают
ее с обеих концов куском какого-либо сочного корня. Затем они вталкивают
этот корень или другую затычку с одного конца. Тогда на другом конце
палки корень выбрасывается с шумом, и притом прежде, чем его коснется
вталкиваемый корень. Что же касается освобождения от растяжения, то это
движение обнаруживается в том воздухе, который остается после
высасывания в стеклянных яйцах, а также в струнах, коже и ткани, когда
они сокращаются после растяжения, если только это растяжение не
укрепилось в течение продолжительного времени, и т. д. Это движение
схоласты обозначили как движение "из формы элемента", впрочем довольно
неудачно, ибо это движение относится не только к воздуху, воде или огню,
но и к телу любого состава, как к дереву, железу, свинцу, пергаменту и
т. д., каждое из которых имеет свойственную ему меру объема и от этой
меры на какой-либо заметный объем пространства отходит с трудом. Однако,
ввиду того что указанное движение освобождения есть наиболее очевидное
из всех и относится к бесчисленному количеству явлений, было бы
благоразумно хорошо и ясно выделить его. Ибо некоторые по крайней
небрежности смешивают это движение с упомянутыми двумя движениями
противостояния и сцепления, а именно: освобождение от давления — с
движением противостояния и освобождение от растяжения — с движением
сцепления, как будто сжатые тела отступают или расширяются для того,
чтобы не последовало слияние измерений, а растянутые тела собираются и
сжимаются для того, чтобы не появилась пустота. Между тем если бы сжатый
воздух пожелал принять плотность воды или сжатое дерево — плотность
камня, то не было бы никакой необходимости в слиянии измерений, и все же
сжатие этих тел могло бы быть много большим, чем они выдерживают каким
бы то ни было образом. Точно так же если бы вода пожелала расшириться до
разреженности воздуха, а камень — до разреженности дерева, то не было бы
необходимости в пустоте, и все же их растяжение могло бы быть много
большим, чем они выдерживают каким бы то ни было образом. Дело доходит
до слияния измерений и до пустоты только при крайних пределах сгущения
или разрежения; а эти движения протекают и заканчиваются задолго до того
и представляют собой не что иное, как стремление тел оставаться в своих
пределах (или, если угодно, в своих формах) и не удаляться от них
внезапно, если только изменение происходит мягкими средствами или
посредством согласия. Но еще гораздо более необходимо (ибо это многое
влечет за собой), чтобы люди знали, что насильственное движение (его мы
называем механическим, а Демокрит, которого в даваемом им объяснении
первых движений надо причислить к посредственным философам, называл
движением толчка) есть не что иное, как движение освобождения, а именно
от сжатия к расслаблению. Ибо при всяком простом подталкивании или
бросании через воздух движение, или перемена места, происходит не ранее,
чем части тела будут сжаты сверх своего естества внешним воздействием.
Тогда, когда одни части последовательно подталкивают другие,
устремляется все тело, и не только продвигаясь вперед, но одновременно и
вращаясь, чтобы таким образом части могли освобождаться или претерпевать
это состояние равномерно. Но об этом движении достаточно. 

   Четвертое движение, которому мы дали имя движения материи, некоторым
образом противоположно движению, названному нами движением освобождения.
Действительно, при движении освобождения тела отвращаются, убегают,
уклоняются от нового размера, или нового объема, или нового расширения,
или нового сжатия (ибо это разнообразие слов обозначает то же самое), и
всеми силами стремятся вернуться в прежнее состояние. В этом же движении
материи, наоборот, тела стремятся к новому объему, или размеру, и
стараются приблизиться к нему охотно и быстро и иногда путем самого
бурного усилия (как в движении пороха). Средства же этого движения —
хотя и не единственные, но наиболее могущественные или по крайней мере
наиболее частые — суть тепло и холод. Например, если воздух расширяется
вследствие растяжения (как при высасывании воздуха из стеклянных яиц),
то он движим большим желанием восстановить свой прежний объем. При
сообщении же тепла, наоборот, он стремится расшириться и желает нового
объема и охотно переходит в него, как бы в новую форму (как говорят); и
после известного расширения не старается возвратиться, если только его к
этому не побуждает приближение холода. Но это не есть возвращение, а
повторное преображение. Таким же образом и вода, если ее пытаются сжать,
подвергая давлению, сопротивляется, желая стать такой, какой она была,
т. е. шире. Но если является сильный и продолжительный холод, она охотно
и добровольно преображается до плотности льда; и если холод продолжается
все время и не прерывается потеплением (как это бывает в более глубоких
пещерах и погребах), она обращается в кристалл или в подобную материю и
никогда не принимает прежнего вида. 

   Пятое движение есть движение непрерывности. Под этим мы понимаем не
простую и первичную неразрывность одного тела с другим (ибо это есть
движение сцепления), но непрерывность известного тела в себе самом. Ибо
совершенно достоверно, что все тела избегают ослабления непрерывности,
одни — больше, другие — меньше, но все в известной степени. Так, если в
твердых телах (как в стали или в стекле) сопротивление ослаблению
непрерывности наиболее сильно и упорно, то даже и в жидкостях, где
движение этого рода кажется прекращающимся или по крайней мере
ослабевающим, все же не наблюдается его полное отсутствие; оно
сохраняется и здесь, хотя как бы в наиболее низких степенях, и
обнаруживается во многих явлениях, так, например, в водяных пузырях, в
округлости капель, в тонких струйках стекающей воды, в вязкости клейких
тел и тому подобных явлениях. Но наиболее обнаруживается это стремление,
если пытаться довести прерывность до мельчайших частей. Ибо в ступках
после разбивания до известной степени пестик уже больше не действует;
вода не проникает в слишком малые трещины; даже и самый воздух, несмотря
на тонкость его тела, не тотчас проникает в поры более плотных тел, но
лишь длительным внедрением. 

   Шестое движение есть движение, которое мы называем движением выгоды
или движением нужды. Посредством него тела, если они, находясь среди
совершенно чужеродных и как бы враждебных тел, получают возможность
избежать этих чужеродных тел и присоединиться к более близким телам
(хотя бы эти близкие тела были такими, у которых нет тесного согласия с
ними), тотчас принимают и избирают их как предпочтительные и как будто
считают это выгодным (откуда мы и взяли название), как если бы они
ощущали нужду в таких телах. Например: золото или другой металл в форме
фольги не любит окружающего воздуха; поэтому, если оно встречается с
каким-либо осязаемым и плотным телом (как палец, бумага и что угодно
другое), оно тотчас к нему пристает и не легко отрывается. Так же и
бумага или ткань и другие тела этого рода не ладят с воздухом, который
проник в их поры; поэтому они охотно впитывают воду или жидкость и
вытесняют воздух. Так же сахар или губка, погруженные в воду или вино,
если часть их выдается и далеко поднимается над вином или водой,
понемногу и постепенно привлекают воду или вино вверх. 

   Отсюда получается превосходное правило для открытия и разложения тел.
Ибо если можно, оставив разъедающие кислоты, которые сами открывают для
себя путь, найти тело, сообразное и более согласное и дружественное
какому-либо плотному телу, чем то, с которым последнее смешано как бы в
силу необходимости, то это плотное тело тотчас отрывается и
расслабляется и принимает внутрь себя то второе, исключив или удалив
предыдущее. Это движение выгоды действует или имеет силу не только при
соприкосновении. Ибо электрическое действие (о котором Гильберт и другие
после него пустили столько сказок) есть не что иное, как стремление
тела, возбужденного легким трением и плохо выносящего воздух, но
предпочитающего какое-либо другое осязаемое тело, если оно находится
поблизости. 

   Седьмое движение есть то, которое мы называем движением большего
собрания. Посредством этого движения тела несутся к массам соприродных
им тел: тяжелое — к земному шару, легкое — к окружности неба. Это
движение схоласты легкомысленно обозначили как естественное движение —
очевидно, потому, что извне нет ничего заметного, возбуждающего это
движение (и поэтому они считали это движение прирожденным и присущим
самим вещам), или же потому, что оно не прекращается. Но это и не
удивительно, ибо земля и небо всегда присутствуют, тогда как причины и
начала большинства остальных движений, наоборот, то отсутствуют, то
присутствуют. Поэтому схоласты полагали это движение вечным и
собственным, ибо оно не прерывается и тотчас является тогда, когда
прекращаются другие; остальные же движения они полагали заимствованными.
Однако это движение в действительности достаточно непрочно и вяло: оно
как бы уступает и подчиняется другим движениям, пока они действуют, если
только оно не совершается в телах чрезвычайно большой массы. И хотя это
движение столь наполнило мысли людей, что от них почти скрылись
остальные движения, однако люди мало о нем знают и впадают во многие
ошибки относительно него. 

   Восьмое движение есть движение меньшего собрания, посредством
которого однородные части в каком-либо теле отделяются от инородных и
сочетаются между собой. Посредством этого движения также и целые тела
подобного вещества обнимают и лелеют друг друга и, когда оказываются
сблизившимися до некоторого расстояния, притягиваются друг к другу и
сходятся. Так, в молоке сливки всплывают, а в вине осадки опускаются
через некоторое время. Ибо это происходит не только вследствие движения
тяжести и легкости, когда одни части устремляются кверху, а другие
опускаются к самому низу, но и в гораздо большей степени вследствие
стремления однородных частей к схождению и соединению. От движения нужды
это движение отличается в двух отношениях. Во-первых, в движении нужды
преобладает побуждение враждебной и противоположной природы; в этом же
движении части соединяются (если только отсутствуют препятствия и оковы)
в силу дружбы, хотя бы и отсутствовала чуждая природа, вызывающая
раздор. Во-вторых, отличие состоит в том, что соединение здесь теснее и
совершается как бы с большим выбором. В том движении, чтобы избежать
враждебного, сходятся и не очень родственные тела, в этом же сходятся
вещества, связанные совершенно братским подобием, и они как бы сливаются
воедино. Это движение присуще всем сложным телам, и в отдельных случаях
оно было бы хорошо заметно, если бы только не связывалось и не
обуздывалось другими устремлениями тел, нарушающими это схождение. 

   А связывают это движение главным образом три обстоятельства: косность
тел, узда господствующего тела и внешние движения. Что касается косности
тел, то достоверно известно, что осязаемым телам присуща некоторая
вялость, большая или меньшая, и боязнь перемещения. И если они не
встречают побуждения извне, то предпочитают остаться в том положении, в
каком пребывают, чем привести себя в лучшее. Но эта косность разбивается
с помощью трех воздействий: или тепла, или силы, исходящей от
какого-либо родственного тела, или живого и мощного движения. Что
касается, во-первых, помощи от тепла, то она дала повод определить тепло
как то, что "разделяет разнородное и собирает однородное". Это
определение перипатетиков по заслуге осмеял Гильберт, который сказал,
что это то же самое, как если бы кто-либо определил человека как то, что
сеет пшеницу и сажает виноградные лозы; ибо это определение является
лишь определением посредством действия, и притом частного. Но это
определение еще более ошибочно, потому что и эти действия (каковы бы они
ни были) не исходят из свойств тепла, но являются привходящими (ибо это
же совершает и холод, как мы будем говорить впоследствии), а именно
вызываются стремлением однородных частей к схождению; тепло только
помогает разбить косность, которая раньше связывала это желание. Что же
касается помощи от способности, приданной близким телом, то она
удивительным образом обнаруживается в снаряженном магните, который
возбуждает в железе способность удерживать железо вследствие подобия
веществ, причем косность железа разбивается способностью магнита. Что же
касается до помощи от движения, то она замечается в деревянных стрелах,
у которых также и острие деревянное. Они проникают глубже в другое
дерево, чем если бы были оснащены железом. Это происходит вследствие
подобия вещества, причем косность дерева устраняется быстрым движением.
Об этих двух опытах мы говорили также в афоризме о скрытых
примерах[140]. 

   Связывание же движением меньшего собрания посредством обуздывания со
стороны господствующего тела мы наблюдаем в разделении крови и мочи
холодом. Ибо, пока эти тела будут наполнены деятельным духом, который,
как господин целого, располагает и сдерживает их отдельные части, до тех
пор однородные части не сойдутся вследствие этого обуздывания. Но после
того, как этот дух испарится или будет подавлен холодом, части,
освобожденные от узды, сойдутся, следуя своему естественному стремлению.
Поэтому и происходит, что все тела, содержащие острый дух (как соли и
тому подобное), сохраняются под воздействием постоянной и крепкой узды
господствующего и властного духа. 

   Связывание же движения меньшего собрания посредством внешнего
движения лучше всего наблюдается в движениях тела, задерживающих
гниение. Ибо всякое гниение основывается на собирании однородных частей,
отчего постепенно происходит порча первичной (как ее называют) формы и
рождение новой. Ведь гниению, пролагающему дорогу для рождения новой
формы, предшествует разложение старой формы, которое само есть сведение
к однородности. Если ничто не препятствует, то происходит простое
разложение. Но если встречаются разнообразные препятствия, то следует
гниение, которое есть зачаток нового рождения. Если же (об этом теперь и
идет речь) происходит быстрое движение, сообщаемое извне, тогда движение
этого схождения (которое тонко и мягко и нуждается в покое от внешнего)
нарушается и прекращается, как мы это видим в бесчисленных случаях. Так,
ежедневное движение и протекание воды задерживает гниение; ветры
препятствуют скоплению заразы в воздухе; зерно, движимое и
переворачиваемое в амбарах, остается чистым; вообще все движимое извне
не легко гниет внутри. 

   Наконец, нельзя опустить то схождение частей тела, от которого
главным образом происходит затвердевание и высыхание. Ибо, после того
как дух, или влажность, обращенная в дух, отлетает из какого-либо
пористого тела (дерева, кости, пергамента и т. п.), более плотные части
сильнее сжимаются и сходятся, отчего и следует затвердевание и
высыхание. Мы полагаем, что это происходит не столько от движения
сцепления — дабы не было пустоты, сколько от этого движения дружбы и
союза. 

   Что же касается схождения тел на расстоянии, то оно происходит редко.
Все же оно присуще большему количеству вещей, чем мы наблюдаем. Образец
этого дают водяные пузыри, разрушающие другие пузыри; лекарства, которые
притягивают жидкости в силу подобия веществ; струна арфы, которая
заставляет другую струну звучать в унисон, и т. п. Мы полагаем, что и
духам животных присуще это движение, но здесь оно совершенно неизвестно.
Вполне ясно оно выступает в магните и в возбужденном железе. Но когда мы
говорим о движениях магнита, то между ними надо проводить отчетливое
различие. Ибо есть в магните четыре способности, или действия, которые
должно не смешивать, а разделять, хотя удивление и восхищение людей их
смешали. Первое состоит в схождении магнита с магнитом, или железа с
магнитом, или намагниченного железа с железом; второе — в склонении
магнита к северу и югу, а также и в его наклонении; третье — в
проникновении магнита через золото, стекло, камень и все остальное;
четвертое — в сообщении его свойства от камня к железу и от железа к
железу без передачи вещества. Однако здесь мы говорим только о его
первой способности, т. е. о схождении. Замечательно также движение
схождения ртути и золота, заставляющее золото притягивать ртуть, хотя бы
даже и превращенную в мазь; работающие среди паров ртути обычно держат
во рту кусочек золота, для того чтобы собирать пары ртути, которые иначе
вошли бы в их кости и черепа и от которых этот кусочек спустя короткое
время белеет. Итак, о движении меньшего собрания сказано достаточно. 

   Девятое движение есть движение магнетическое, которое хотя и
относится к роду движений меньшего собрания, однако если действует на
большие расстояния и на большие массы вещей, то заслуживает отдельного
исследования,— в особенности тогда, когда оно не начинается от
соприкосновения, как многие другие, и не доводит действие до
соприкосновения, как все они; оно только поднимает тела и заставляет их
вздыматься, не более. 

   Ибо если луна поднимает воды или заставляет влагу вздыматься, или
звездное небо притягивает планеты к их апогеям, или солнце удерживает
Венеру и Меркурий в таком положении, чтобы они не дальше чем на
известное расстояние отстояли от тела Солнца, то очевидно, что это
движение нельзя отнести ни к большему собранию, ни к меньшему собранию,
но оно есть как бы посредствующее и незавершенное собирание и поэтому
должно составлять свой собственный вид. 

   Десятое движение есть движение бегства; оно противоположно движению
меньшего собрания. Посредством этого движения тела в силу антипатии
убегают от враждебных тел, или обращают их в бегство и отделяются от
них, или отказываются смешиваться с ними. Хотя могло бы показаться, что
иногда это явление совершается только как случайное — вторичное по
отношению к движению меньшего собрания, ибо однородные части не могут
сойтись без исключения или удаления разнородных частей, все же должно
рассматривать это движение как отдельное и выделить его в особый вид,
ибо во многих случаях, скорее, стремление к бегству оказывается
первичным, чем стремление к схождению. 

   Это движение заметно обнаруживается в выделениях животных; не менее
оно заметно также в некоторых предметах, неприятных для ощущения,
главным образом для обоняния и вкуса. Ведь дурной запах настолько
отвергается обонянием, что даже из-за несогласия вызывает в пищеводе
движение отталкивания: горький и неприятный вкус настолько отвергается
небом и горлом, что по несогласию вызывает судорожные движения головы и
мороз по коже. Но это движение имеет место и в других случаях. Иногда
оно проявляется в окружающем: например, холод в средней области воздуха,
очевидно, есть отбрасывание природы холода из пределов небесных тел.
Подобно этому и возникающие в подземельях великий зной и воспламенения,
по-видимому, представляют собой отбрасывание горячей природы недрами
земли. Ибо, если тепло и холод будут в меньшем количестве, они уничтожат
друг друга; но, если они будут в больших массах и как бы правильно
расположены, тогда они, сталкиваясь, сдвигают и отбрасывают друг друга с
места. Передают также, что корица и другие ароматические вещества дольше
сохраняют запах, если их поместить вблизи сточных канав и зловонных
мест, ибо их запах отказывается покинуть свое место и смешаться с
зловонием. Во всяком случае ртуть, которая иначе соединилась бы в целое
тело, удерживается от схождения частей человеческой слюной, свиным салом
или терпентином и тому подобными веществами, ибо у ее частей плохое
согласие с телами этого рода, от которых они уклоняются, будучи окружены
ими, так что желание убежать от этих лежащих в промежутке частей
сильнее, чем желание соединиться с подобными себе частями. Это называют
умерщвлением ртути. Так же масло не смешивается с водой не только
вследствие различия в легкости, но и вследствие плохого согласия между
ними, как это видно из примера винного спирта, который, хотя и легче
масла, однако хорошо смешивается с водой. Но более всего движение
бегства заметно в селитре и в подобного же рода простых телах, как в
порохе, ртути, а также золоте, которые отвращаются от пламени. Однако
бегство железа от одного полюса магнита, как это хорошо заметил
Гильберт, не есть, собственно, бегство, но сообразование и схождение к
более благоприятному положению[141]. 

   Одиннадцатое движение есть движение уподобления, или самоумножения,
или также простого порождения. Простым же порождением мы называем
порождение не целых тел, как у растений или животных, но подобных тел. А
именно: посредством этого движения подобные тола обращают в свое
вещество и природу другие родственные или по крайней мере хорошо
расположенные и приуготовленные тела. Так, пламя умножается и порождает
новое пламя на испарениях и маслянистых телах; воздух умножается и
порождает новый воздух на воде и водянистых телах; растительный и
животный дух умножается и порождает новый дух на более легких частях
водянистого и маслянистого в своем питании; твердые части растений и
животных, как, например, лист, цветок, мясо, кость и другие, уподобляют
и порождают из соков своего питания заменяющее и восполняющее вещество.
И пусть никто не подражает сумасбродству Парацельса, который
(ослепленный, по-видимому, своими перегонками) считал, что питание
совершается только посредством отделения и что в хлебе или в пище
скрывается глаз, нос, мозг, печень, а в соке земли — корень, лист,
цветок; ибо подобно тому, как художник выводит лист, цветок, глаз, нос,
руку, ногу и тому подобное из грубой массы камня или дерева посредством
отделения и отбрасывания лишнего, так, утверждает он, и этот Архей,
внутренний художник, выводит из пищи отдельные члены и части тела
посредством отделения и отбрасывания[142]. Но если оставить этот вздор,
то вполне достоверно, что отдельные части растений и животных, как
подобные, так и органические, сначала с некоторым выбором извлекают соки
из своего питания (которые или являются почти общими и одинаковыми с
остальными, или ненамного от них отличаются) и затем уподобляют их и
обращают их в свою природу. И это уподобление, или простое порождение,
совершается не только в одушевленных телах; также и неодушевленные тела
причастны к этому, как уже сказано о пламени и воздухе. Более того,
отмерший дух, содержащийся в каждом осязаемом одушевленном теле[143],
постоянно стремится растворить и претворить более плотные части в дух,
который затем исходит, почему и происходит уменьшение веса и высыхание,
как мы уже говорили в другом месте[144]. Говоря об уподоблении, нельзя
пренебречь и тем нарастанием, которое обычно отличают от питания. Так,
глина посреди камней сгущается и обращается в каменистую материю;
отложения на зубах обращаются в вещество не менее твердое, чем сами
зубы, и т. д. Ибо мы придерживаемся того мнения, что всем телам присуще
стремление к уподоблению не меньшее, чем к схождению с однородными
телами. Однако эта способность, равно как и та, связывается, хотя и не
теми же воздействиями. Но эти воздействия, как и освобождение от них,
нужно исследовать со всей тщательностью, ибо они относятся к сообщению
новых сил старости[145]. Наконец, следует отметить, что в тех девяти
движениях, о которых мы говорили, тела стремятся только к сохранению
своей природы, а в этом десятом стремятся к расширению[146]. 

   Двенадцатое движение есть движение побуждения. Это движение,
по-видимому, относится к роду уподобления, и иногда мы называем его этим
именем. Ибо это движение, как и предыдущее, есть и рассеивающее
движение, и сообщающее, и переходящее, и умножающее. Оба они в
большинстве случаев сходятся в результате, хотя различаются в образе
действия и в предмете. Движение уподобления происходит как бы властно и
могущественно, ибо оно приказывает и принуждает уподобляемое тело
измениться и обратиться в уподобляющее. Движение же побуждения действует
как бы искусно и украдкой и тайно. Оно только приглашает и располагает
побуждаемое перейти к природе побуждающего. Кроме того, движение
уподобления умножает и преобразует тела и вещества. Так, больше
становится пламени, больше воздуха, больше духа, больше мяса. В движении
же побуждения умножаются и преобразуются только способности; больше
становится теплоты, больше магнетизма, больше гниения. Это движение
проявляется в особенности в тепле и в холоде. Ибо тепло распространяется
при нагревании не через сообщение первого тепла, но только через
побуждение частей к тому движению, которое есть форма теплоты,— о чем мы
говорили в первом сборе плодов для природы тепла. Поэтому тепло гораздо
медленнее и труднее возбуждается в камне или в металле, чем в воздухе,
вследствие неспособности и нерасположенности этих тел к такому движению.
Поэтому вероятно, что внутри земли, вблизи ее недр, есть вещества,
совершенно отвергающие нагревание, ибо по причине чрезмерного сгущения
они лишены того духа, от которого главным образом начинается это
движение побуждения. Подобным же образом магнит придает железу новое
расположение частей и сообразное движение, сам же не теряет ничего из
своей способности. Подобным же образом дрожжи, пивное бродило, молочная
закваска и некоторые яды побуждают и вызывают последовательное и
непрерывное движение в тесте, пиве, сыре или человеческом теле не
столько вследствие силы побуждающего тела, сколько вследствие
предрасположения и уступчивости побуждаемого. 

   Тринадцатое движение есть движение запечатления, которое также из
рода движения уподобления, и оно наиболее тонкое из распространяющихся
движений. Мы сочли нужным выделить его в особый вид, так как оно
значительно отличается от двух предыдущих движений. Ибо простое движение
уподобления преобразует самые тела, так что если удалить первую движущую
силу, то это не будет иметь никакого значения для всего последующего.
Действительно, ни первое возгорание пламени, ни первое превращение в
воздух не имеют никакого значения для пламени или для воздуха,
возникающего в последующем рождении. Подобным же образом остается на
достаточно долгое время и движение побуждения, если удалить первую
движущую силу, как, например, в нагретом теле — когда удалено первое
тепло, в возбужденном железе — когда удален магнит, в тесте — когда
удалена закваска. Движение же запечатления, хотя и оно
распространяющееся и переходящее, однако, по-видимому, всегда зависит от
первой движущей силы, так что, если она будет удалена или прекратится,
тотчас погибает и отпадает и оно. Итак, оно совершается мгновенно или по
крайней мере в течение короткого времени. Поэтому мы называем те
движения уподобления и побуждения движениями рождения от Юпитера, ибо
порожденное остается; а это движение — движением рождения от Сатурна,
ибо рожденный тотчас пожирается и поглощается[147]. Это движение
является в трех вещах: в лучах света, в устремлении звука и в действии
магнита в отношении его сообщения. Ибо, если удалить свет, тотчас
пропадают цвета и остальные его образы; если удалить первый удар и
прекратить последовавшее отсюда колебание тела, немного спустя пропадает
звук. Ибо, хотя на звуки, когда они проходят через промежуточную среду,
ветры воздействуют наподобие волн, однако надо тщательно отметить, что
звук существует не так долго, как происходит звучание. Так, при ударе в
колокол кажется, что звук продолжается довольно долгое время, из-за чего
легко впасть в ошибку, будто звук все это время как бы плавал и держался
в воздухе, тогда как это совершенно ложно. Ибо это звучание не есть
численно один и тот же звук, но его возобновление. Это обнаруживается,
если успокоить или задержать тело, в которое ударили. Ибо, если колокол
будет задержан и приведен в неподвижность, звук тотчас пропадет и больше
не звучит; так это бывает со струнами, если после первого удара
коснуться струны или пальцем, как на лире, или пером, как на
спинете[148]: звучание тотчас прекращается. Так же и при удалении
магнита железо тотчас падает. Луну же невозможно удалить от моря и
землю — от падающего тела. Поэтому здесь невозможен никакой опыт. Но
соотношение остается то же самое. 

   Четырнадцатое движение есть движение очертания, или положения. При
помощи этого движения тела стремятся не к какому-либо схождению или
отделению, но к тому или иному положению и размещению относительно
других тел. Но это движение совершенно неясно и недостаточно хорошо
исследовано; и в некоторых случаях оно кажется совершенно беспричинным,
хотя в действительности оно, как мы думаем, не таково. Так, если
спросят, почему небо вращается с востока на запад, а не с запада на
восток или почему оно вращается вокруг полюсов, расположенных вблизи
Большой и Малой Медведиц, а не вблизи Ориона или в какой-нибудь другой
части неба, то такой вопрос будет каким-то сумасбродством, ибо все это
должно быть принято из опыта и как положительное. В природе, несомненно,
есть нечто последнее и беспричинное, но рассматриваемое движение
таковым, по-видимому, не является. Мы считаем, что оно совершается в
силу некоторой гармонии и согласия мира, которые до сих пор остаются вне
нашего наблюдения. Если же принять движение Земли с запада на восток, то
останутся те же вопросы, потому что и тогда она движется вокруг
некоторых полюсов. Почему же эти полюсы должны помещаться именно там,
где они есть, а не в другом месте? К этому же движению относятся и
склонение, направление и наклонение магнита, известное расположение и
размещение частей и как бы жилки и волокна, встречающиеся также в телах
как естественных, так и искусственных, в особенности в плотных и
нетекучих. Их надо тщательно исследовать, ибо, пока они не будут
обнаружены, с этими телами трудно обращаться и трудно управлять ими. Но
циркуляции в жидкостях, посредством которых они, будучи сжаты, прежде
чем могут освободиться, помогают друг другу, чтобы равномерно переносить
это сжатие, мы с большим основанием относим к движению освобождения. 

   Пятнадцатое движение есть движение препровождения, или движение по
течению. В этом движении среда тела в большей или меньшей степени
задерживает или выдвигает способности тел сообразно природе тел и их
действующих способностей, а также и самой среды. Ибо одна среда подходит
для света, другая — для звука, третья — для тепла и холода, четвертая —
для магнетических сил и т. д. 

   Шестнадцатое движение есть царственное, или правящее, движение (ибо
так мы его называем). Посредством этого движения преобладающие и
повелевающие части в каком-либо теле обуздывают, укрощают, подчиняют,
располагают остальные части и принуждают их соединяться, разделяться,
пребывать, двигаться, размещаться не сообразно их желаниям, но смотря по
тому, соответствует ли это велениям и полезно ли это повелевающей части.
Так что это есть как бы некое правление и власть, которые правящая часть
применяет по отношению к подчиненным частям. Это движение проявляется
главным образом в духе животных, который размеряет, пока он в силе, все
движения остальных частой. Оно обнаруживается и в других телах, но в
более низкой степени; например, кровь и моча (о чем уже сказано) не
разделяются до тех пор, пока не будет удален или подавлен дух, который
смешивал и удерживал их части. Это движение не исключительно свойственно
духам, хотя в большинстве тел дух господствует вследствие его быстрого
движения и проникновения. Однако в телах более плотных и не исполненных
живого и сильного духа (такого, который присущ ртути и купоросу),
скорее, господствуют более плотные части; так что, пока это ярмо не
будет чем-либо сброшено, совершенно не следует надеяться на какое-либо
повое превращение тел этого рода. Но пусть никто не подумает, что мы
забыли то, о чем теперь говорится: так как этот ряд и распределение
движений не служат только тому, чтобы легче было исследовать их
преобладание посредством примеров борьбы, то мы упомянули об этом
преобладании и среди самих движений. Ибо в описании этого царственного
движения мы говорим не о преобладании движений и способностей, но о
преобладании частей в телах. Это преобладание и есть то, что строит
особый вид данного движения. 

   Семнадцатое движение есть движение самопроизвольного вращения.
Посредством его расположенные к движению и благоприятно размещенные тела
повинуются своей природе и следуют сами за собой, а не за чем-либо
другим и как бы сами себя охватывают. Ибо тела, как мы видим, или
движутся без предела, или совершенно покоятся, или устремляются к
пределу, где они сообразно своей природе или вращаются, или покоятся. И
если тела размещены благоприятно и расположены к движению, то они
движутся по кругу, т. е. вечным и бесконечным движением. Те же тела,
которые размещены благоприятно и боятся движения, совершенно покоятся. А
те тела, которые размещены неблагоприятно, движутся по прямой линии (как
по наиболее короткому пути) к общности с телами, соприродными им[149].
Указанное движение вращения имеет девять отличий. Первое отличие — в его
центре, вокруг которого движутся тела; второе — в его полюсах, на
которых они движутся; третье — в его окружности, или обращении,
зависящее от того, насколько тела отстоят от центра; четвертое — в их
возбуждении, зависящее от того, быстрее или медленнее они вращаются;
пятое — в следовании движения, например с востока на запад или с запада
на восток; шестое — в отклонениях от совершенного круга по спиралям,
более или менее отстоящим от его центра; седьмое — в отклонениях от
совершенного круга по спиралям, более или менее отстоящим от его
полюсов; восьмое — в большем или меньшем расстоянии между его спиралями;
девятое и последнее — в изменении самих полюсов, если они подвижны; но
само это изменение уже не относится к вращению, если не совершается по
кругу. По общему и укоренившемуся мнению это движение считается
свойственным небесным телам. И все же относительно этого движения идет
большой спор среди некоторых ученых, как из числа древних, так из числа
новых, которые приписывали вращение земле. Но пожалуй, много
справедливее был бы спор (если только не признать вопрос совершенно
бесспорным), заключено ли это движение (если допустить, что земля
покоится) в пределах небес, или оно, скорее, спускается оттуда и
сообщается воздуху и воде. Вращательное же движение в метательных
снарядах, как в дротиках, стрелах, пулях и тому подобном, мы целиком
относим к движению освобождения. 

   Восемнадцатое движение есть движение дрожания, которому в том виде,
как его понимают астрономы, мы не придаем много веры[150]. Но так как мы
старательно разыскиваем повсюду естественные устремления тел, то нам
встречается это движение, и его надо выделить в особый вид. Это есть как
бы движение вечного плена, т. е. заключающееся в том, что тела,
размещенные не вполне благоприятно для своей природы и все же не совсем
плохо, постоянно дрожат и беспокойно движутся, не будучи довольны своим
состоянием и не решаясь продвинуться дальше. Это движение встречается в
сердце и пульсе животных. Оно неизбежно должно существовать во всех
телах, которые пребывают в колеблющемся состоянии между благоприятным и
неблагоприятным,— так что, будучи приведены в расстройство, они пытаются
освободить себя и снова претерпевают неудачу. 

   Девятнадцатое и последнее движение таково, что ему едва ли подходит
название движения, и все же оно вполне есть движение. Это движение можно
назвать движением покоя или движением избегания движения. Посредством
этого движения земля покоится в своей массе, в то время как ее крайние
части движутся по направлению к середине — не к воображаемому центру, но
к соединению. Вследствие этого же стремления все сгущенные в большей
степени тела избегают движения, и единственное стремление у них — это не
двигаться, так что, если даже их побуждать и вынуждать к движению
бесчисленными средствами, все же они, насколько могут, соблюдают свою
природу. А если они вынуждаются к движению, они все же явно стремятся
снова обрести свой покой и свое состояние и не двигаться больше. В этом
они проявляют проворность и домогаются этого достаточно упорно и
стремительно, словно утомленные и не терпящие никакой отсрочки. Однако
изображение этого устремления можно различить только отчасти, ибо
вследствие воздействия и влияния небес все осязаемые вещества у нас не
только не сгущены до предела, но даже смешаны с некоторым духом. 

   Итак, мы уже показали существующие в природе наиболее общие виды или
простые элементы движений, устремлений и действующих способностей, и в
этом обрисована немалая часть естественной науки. Однако мы не отрицаем,
что могут быть прибавлены и другие виды и что, следуя более истинным
разделениям вещей, эти самые разделения могут быть перенесены и наконец
сведены к меньшему их количеству. Но мы здесь не говорили о каких-либо
абстрактных разделениях. Так, если кто-то скажет, что тела стремятся или
к сохранению, или к возвышению, или к распространению, или к
осуществлению своей природы; или если кто-то скажет, что движение вещей
направлено к сохранению и к благу или всего мира — как противостояние и
сцепление, или большого универсума — как движение большого собрания,
вращения и избегания движения, или особых форм — как остальные виды,— то
хотя все это и будет истинно, однако если оно не будет определено в
материи и в ее строении посредством истинных границ, то остается
умозрительным и мало полезным. Все же это будет достаточно и хорошо для
рассмотрения преобладания способностей и отыскания примеров борьбы, о
чем теперь и идет речь. 

   Итак, из числа предложенных нами движений иные совершенно непоборимы;
иные сильнее прочих и связывают их, обуздывают, располагают; иные
простираются дальше, у иных есть преимущество во времени и в быстроте;
иные благоприятствуют прочим, усиливают их, расширяют и ускоряют. 

   Движение противостояния совершенно несокрушимо и непоборимо.
Непобедимо ли движение сцепления — мы пока колеблемся сказать. Ибо мы не
стали бы утверждать с уверенностью, есть ли пустота, будь она собрана в
одном месте или распределена в разных частях[151]. Но для нас ясно, что
то основание, ради которого пустота была введена Левкиппом и Демокритом
(а именно то, что без пустоты одни и те же тела не могут изменять объем,
заполняя большие или меньшие пространства), ложно. Ибо материя
складывается и развертывается в пространстве между определенными
пределами без посредничества пустоты; и в воздухе нет пустоты в две
тысячи раз большей (ибо такой ей следовало бы быть), чем в золоте[152].
Это вполне явствует для нас из могущественнейших сил воздушных тел
(которые иначе плавали бы в пустоте, как мельчайшие пылинки) и из многих
других явлений. Остальные же движения управляют и управляются друг
другом сообразно степени их силы, количества, возбуждения, разбега, а
также сообразно встречающимся им вспо-можениям и препятствиям. 

   Например, снаряженный магнит часто поднимает и удерживает количество
железа, в шестьдесят раз большее, чем его вес,— настолько здесь
преобладает движение меньшего собрания над движением большего собрания.
Но если вес железа будет больше, движение меньшего собрания уступит.
Рычаг такой-то крепости поднимает такую-то тяжесть; здесь движение
освобождения преобладает над движением большего собрания. Но если вес
будет большим, движение освобождения уступит. Кожа, натянутая до
известного напряжения, не разрывается; здесь преобладает движение
непрерывности над движением натяжения. Но если натяжение будет
усиливаться, кожа порвется, и движение непрерывности уступит. Вода
вытекает через такую-то щель; здесь преобладает движение большего
собрания над движением непрерывности. Но если щель станет меньшей, то
движение большего собрания уступит, и движение непрерывности победит.
Если в ружье положить только пулю и серу и приблизить к ним огонь, то
пуля не вылетит; здесь движение большего собрания побеждает движение
материи. Но если положить порох, то движение материи в сере победит с
помощью движений материи и бегства в селитре. И так далее. Вообще
примеры борьбы (которые указывают преобладание способностей и то,
согласно каким соотношениям и расчетам происходит преобладание и
подчинение) надо всюду прилежно и тщательно отыскивать. 

   Следует также тщательно рассмотреть способы и виды самого подчинения
движений, а именно: совершенно ли они прекращаются, или они все же
присутствуют, но оказываются связанными. Ибо в телах, которые нам
известны, нет истинного покоя — ни в целых телах, ни в частях, но бывает
только кажущийся покой. Этот кажущийся покой вызывается или равновесием
или абсолютным преобладанием движений. Равновесием он достигается,
например, на весах, которые неподвижны, если грузы равны. Преобладанием
он достигается в пробуравленном сосуде, где вода покоится и удерживается
от падения вследствие преобладания движения сцепления. Следует, однако,
заметить (как мы уже говорили), насколько сопротивляются эти уступающие
движения. Ибо, если кто-либо во время борьбы будет распростерт на земле
со связанными или иначе удерживаемыми руками и ногами и будет изо всех
сил стараться подняться, сопротивление будет не меньшим, хотя и ничего
не принесет. Но этот же самый вопрос (т. е. уничтожается ли в случае
преобладания подчиняющееся движение, или усилие продолжается, хотя оно и
незаметно), который скрывается в столкновениях, быть может, возникнет и
при совпадении движений. Например, надо сделать опыт с ружьем,— даст ли
оно на том расстоянии, на какое оно бросает пулю по прямой линии, или
(как обычно говорят) в белой точке, более слабый удар, если выстрел
будет произведен снизу вверх, когда есть простое движение удара, чем
если выстрел будет произведен сверху вниз, когда движение тяготения
совпадает с движением удара. 

   Надо также собрать встречающиеся законы преобладаний. Так, чем более
общим является благо, составляющее цель устремления, тем движение
сильнее. Так, движение сцепления, которое касается общения с мировым
целым, сильнее, чем движение тяготения, которое касается только общения
с плотными телами. Так же и стремления к частному благу обыкновенно не
могут возобладать над стремлениями к более общему благу, разве только в
малых количествах. Если бы это имело силу в гражданских делах! 

XLIX

   На двадцать пятое место среди преимущественных примеров мы поставим
намекающие примеры. Это — те примеры, которые намекают и указывают на
благоприятное для человека. Ибо только "мочь" и только "знать" обогащают
человеческую природу, но не делают человека счастливым. Поэтому из
всеобщности вещей надо извлечь то, что больше всего удовлетворяет
жизненные потребности. Однако об этом уместнее будет говорить, когда мы
перейдем к дедукции к практике. Тем более что в самой работе по
истолкованию мы в каждом отдельном случае уделяем место для человеческой
хартии, или хартии желанного. Ибо искать и желать умело есть часть
науки. 

L

   На двадцать шестое место среди преимущественных примеров мы поставим
примеры широкого применения. Это те примеры, которые относятся к
разнообразным вещам и часто встречаются и поэтому немало сберегают
трудов и новых испытаний. Об орудиях и изобретениях уместнее говорить,
когда мы будем рассматривать дедукцию к практике и способы эксперимента.
Даже то, что уже известно и применяется ныне, будет описано в частных
историях отдельных искусств. Сейчас же мы дадим некоторые общие указания
лишь в качестве примеров широкого применения. 

   Итак, человек воздействует на естественные тела главным образом семью
способами (исключая простое придвигание и отодвигание тел), а именно:
или посредством исключения того, что мешает и препятствует; или
посредством сжатия, растяжения, приведения в движение и тому подобного;
или посредством тепла и холода; или посредством удержания в
благоприятствующем месте; или посредством обуздания движения и
управления им; или посредством особых согласований; или посредством
своевременного и должного чередования и последовательности всех этих
способов или по крайней мере некоторых из них. 

   Итак, относительно первого способа. Многому мешает обыкновенный
воздух, который присутствует и примешивается всюду, и лучи небесных тел.
Поэтому то, что способствует их исключению, может справедливо считаться
примером широкого применения. Сюда, следовательно, относятся материал и
толщина сосудов, в которые помещаются тела, приготовленные для работы
над ними. Точно так же сюда относится тщательное закрывание сосудов при
помощи уплотнений и того, что химики называют замазкой мудрости[153].
Чрезвычайно полезно также покрытие поверхности жидкостью. Так, когда
наливают масло поверх вина или травяных соков, то масло, растекаясь по
поверхности, словно покрышка, отлично сохраняет их невредимыми от
воздуха. Не плохи также и порошки, которые хотя и содержат примесь
воздуха; однако задерживают силу окружающей массы воздуха, как это
бывает при сохранении яиц и плодов в песке и в муке. Так же и воск, мед,
смолу и тому подобные вязкие вещества хорошо применять для более
совершенного закрытия и для удаления воздуха и небесных излучений. Мы
сделали однажды опыт, погрузив сосуд и некоторые другие тела в ртуть,
которая гораздо плотнее всех тел, которыми можно облить другие тела.
Весьма также полезны пещеры и подземные погреба, чтобы помешать
нагреванию солнцем и губительному открытому воздуху,— этим пользуются в
Северной Германии для хранения зерна. Сюда же относится также и
погружение тел в воду. Так, помню, я слышал о мехах с вином, погруженных
в глубокий колодец для охлаждения. Но случайно или по небрежности и
забывчивости они остались там в течение многих лет и затем были
извлечены. И от этого вино не только не стало кислым и слабым, но
гораздо более благородным на вкус, очевидно благодаря более тонкому
смешению его частей. Если же требуется, чтобы тела были погружены под
воду на дно реки или моря, но не соприкасались с водой и при этом чтобы
они не были заключены в закрытые сосуды, а только окружены воздухом, то
для этого хорошо пользоваться таким сосудом, который иногда применяется
для работы на затонувших судах, чтобы водолазы, оставаясь долгое время
под водой, могли время от времени дышать. Этот сосуд таков: делается из
металла открытая бочка; она опускается, сохраняя отвесное положение по
отношению к поверхности воды, и песет с собой на дно моря весь
содержащийся в ней воздух[154]. Она стоит, как треножник, на трех ногах,
длиной несколько меньших, чем рост человека. Таким образом, водолаз
может, когда у него недостает дыхания, просунуть голову в отверстие
бочки, подышать и затем продолжать работу. Мы также слышали, что
изобретена уже машина или лодка, которая может везти человека на
некотором расстоянии под водой[155]. Но к тому сосуду, о котором мы
говорили, можно подвесить любые тела; поэтому мы и привели данный опыт. 

   Есть и другое назначение тщательного и совершенного закрытия тел, а
именно: закрытие не только мешает вхождению внешнего воздуха (о чем уже
сказано), но также мешает выходу духа из тела, внутренние части которого
исследуются. Ибо для работающего над природными телами необходимо, чтобы
количество тела оставалось неизменным, т. е. чтобы ничто не испарялось и
не вытекало. Ибо глубокие изменения в телах происходят тогда, когда, в
то время как природа препятствует уничтожению тела, искусство
препятствует даже потере или удалению какой-либо части. Относительно
этого укоренилось ложное мнение (если бы оно было истинным, то надо было
бы почти отказаться от надежды сохранить известное количество тела без
уменьшения), что дух тел и воздух, утонченный сильным нагреванием,
никакими преградами нельзя удержать в сосудах, ибо они улетают через
тончайшие поры сосудов. К этому мнению люди пришли на основании
общеизвестного опыта с опрокинутым над водой стаканом, внутри которого
горит свеча или бумага, отчего вода вовлекается вверх; а также на
основании примера кровососных банок, которые, будучи нагреты на огне,
втягивают тело. Полагают, что в обоих случаях утонченный воздух вышел и
поэтому уменьшилось его количество, которое заполнили вода или тело
вследствие движения сцепления. Но это совершенно ложно. Ибо воздух не
уменьшается в количестве, а сжимается в пространстве, и это движение
заполнения водой не начинается прежде, чем пламя не погаснет и воздух не
охладится; так что врачи накладывают поверх банок смоченные холодной
водой губки для того, чтобы банки притягивались сильнее. Поэтому нет
причины для того, чтобы люди очень боялись легкого выхода воздуха или
духа. Ибо хотя и правда, что даже наиболее твердые тела имеют поры,
однако воздух или дух с трудом претерпевают размельчение до такой
тонкости, подобно тому как и вода отказывается вытекать через малейшие
щели. 

   Относительно второго из семи упомянутых способов следует прежде всего
заметить, что, действительно, сжатия и тому подобные насильственные
движения имеют величайшее значение для пространственного движения, как
это видно в метательных орудиях, а также для разрушения органических тел
и тех их способностей, которые состоят исключительно в движении. Ибо
всякая жизнь да и всякий огонь и воспламенение разрушаются сжатием, как
и всякая машина портится и приводится в беспорядок им же. Оно также
разрушает способности, которые заключаются в расположении и более явной
неоднородности частей, как это бывает в цвете (ибо не один и тот же цвет
у целого цветка и раздавленного или у целого янтаря и растолченного), а
так же и во вкусе (ибо не один и тот же вкус у незрелой груши и у нее
же, когда она сжата и размягчена,— тогда она явно получает большую
сладость). Однако для более глубоких изменений и превращений однородных
тел эти насильственные движения мало значат, ибо при их посредстве тела
не приобретают какого-либо нового постоянного и спокойного состояния, а
только состояние преходящее и всегда стремящееся вернуться к прежнему и
освободиться от нового. Однако не лишне было бы произвести более
тщательный опыт над этим, а именно установить, могут ли сгущения или
разрежения вполне однородных тел (как воздух, вода, масло и тому
подобное), произведенные насильственно, стать постоянными, прочными и
как бы перешедшими в природу тел. Это сначала надо произвести
посредством простого продолжительного выдерживания, а затем посредством
вспоможения и согласия. Это мы легко могли сделать (если бы пришло на
ум), когда сжимали воду (об этом мы говорили в другом месте)[156]
молотом и прессом, пока она не вырвалась. Мы должны были предоставить
сплющенный шар на несколько дней самому себе и потом только извлечь
воду, чтобы испытать, тотчас ли она заполнила бы прежний объем, который
она имела перед сжатием. Если бы она этого не сделала ни тотчас, ни хотя
бы спустя короткое время, то это сжатие можно было бы рассматривать как
постоянное; в противном случае было бы очевидно, что произошло
восстановление и, значит, сжатие было преходящим. Нечто подобное надо
было сделать также при вытягивании воздуха из стеклянных яиц. После
высасывания воздуха надо было сразу крепко затянуть отверстие, затем
оставить эти яйца закрытыми таким образом в течение нескольких дней и
тогда наконец испытать, войдет ли с шипением воздух, если открыть
отверстия, или также будет ли в случае погружения в воду втянуто такое
же самое количество воды, какое было бы втянуто вначале, когда еще не
прошло известное время. Возможно (или по крайней мере достойно
испытания), что это могло бы и может произойти, ибо с течением времени
это происходит в несколько менее однородных телах. Так, после некоторого
времени согнутая палка не разгибается, и не следует приписывать это
какой-либо потере в количестве дерева за истекшее время, ибо то же самое
(если увеличить время) происходит и с железной пластинкой, которая не
подвержена испарению. Но если посредством простого выдерживания опыт не
удается, то все же надо не оставлять его, а применить другие
вспоможения. Ибо немалая будет выгода, если окажется возможным
насильственно сообщать телам прочные и постоянные свойства. Так, можно
было бы воздух обратить в воду посредством сжатия и сделать многое
другое в том же роде, ибо человек более властен над насильственными
движениями, чем над остальными. 

   Третий из семи способов относится к тому великому орудию в работе как
природы, так и искусства, которым являются тепло и холод. Но именно в
этой области человеческое могущество как бы хромает на одну ногу. Ибо мы
имеем тепло огня, которое бесконечно могущественнее и сильнее тепла
солнца в том его виде, как оно доходит до нас, и тепла животных. Но нет
холода, кроме того, который бывает в зимнюю погоду, или в погребах, или
от снега и льда; этот холод по силе, пожалуй, можно сопоставить с теплом
полуденного солнца в какой-либо знойной области, увеличенным притом
посредством отражения от гор и стен, ибо как тепло, так и холод такой
величины животные могут переносить короткое время. Но они почти ничто
рядом с теплом пылающей печи или с каким-либо холодом, который
соответствовал бы этой мере. Поэтому все у нас сводится к разрежению,
иссыханию и истреблению и почти ничего — к сгущению или смягчению, кроме
как посредством смешения и почти несостоятельных способов. Поэтому
примеры холода надо изыскивать со всей тщательностью. Они встречаются
тогда, когда в сильные морозы тела выставляют на башнях; когда тела
помещают в подземных пещерах, в окружении снега и льда в более глубоких
местах и в местах, вырытых для этого; когда тела опускают в колодцы,
погружают в ртуть и в металлы; когда тела потопляют в воде, которая
обращает дерево в камень; когда тела закапывают в землю (так в Китае
приготовляют фарфор, причем, как говорят, массы вещества,
предназначенные для этого, остаются в земле сорок или пятьдесят лет и
передаются по наследству как некие искусственные рудники) и т. д. Помимо
того, точно так же надо исследовать все сгущения в природе, происходящие
от холода, чтобы, познав их причину, перенести их в искусства. Такие
сгущения наблюдаются в выступах мрамора и камней, в оседании росы на
стекле с его внутренней стороны под утро после холодной ночи; в
возникновении и собирании под землей паров, от которых часто бьют ключи,
и во многих других явлениях этого рода, 

   Помимо тех, холодных на ощупь, встречаются и некоторые другие тела,
содержащие скрытый холод, которые также сгущают. Они, видимо, действуют
только на тела животных и едва ли на остальные тела. Такими оказываются
многие из лекарств и пластырей. При этом одни из них сгущают мясо и
осязаемые части, каковы стягивающие, а также крепящие лекарства; другие
сгущают дух, что более всего наблюдается в снотворных средствах. Но есть
два рода сгущения духа посредством снотворных и усыпляющих лекарств.
Одни действуют посредством успокоения движения, другие — посредством
изгнания духа. Ибо фиалка, высушенная роза, латук и тому подобные
благотворные лекарства своими дружественными и умеренно охлаждающими
испарениями призывают духи к соединению и обуздывают их резкое и
неспокойное движение. Розовая вода, приложенная к ноздрям во время
обморока, также заставляет собраться рассеянный и слишком расслабленный
дух и как бы питает его. Но опий и родственные опию лекарства обращают
дух в бегство своими враждебными и коварными свойствами. Поэтому если их
приложить к внешним частям, то дух тотчас убегает от этих частей и не
возвращается туда охотно. Если же их принять внутрь, то их пары,
поднимаясь к голове, полностью прогоняют дух, содержащийся в желудочках
мозга. Так как эти духи, отступая, не могут никуда уйти, то они
вследствие этого сходятся и сгущаются, а иногда совершенно загашаются и
удушаются, хотя те же самые опийные лекарства, принятые умеренно,
благоприятствуют духу вследствие привходящего вторичного действия (т. е.
того сгущения, которое происходит от схождения духа), укрепляют дух и
подавляют его бесполезные и воспламененные движения, почему и приносят
немалую пользу для лечения болезней и продления жизни. 

   Нельзя также пренебречь и приготовлением тел к восприятию холода.
Так, слегка теплая вода легче замерзает, чем совершенно холодная, и т.
д. 

   Кроме того, так как природа столь скупо доставляет нам холод, то
нужно делать так, как обычно поступают аптекари, которые, когда не могут
получить какого-либо вещества, берут его замену (quid pro quo, как они
говорят). Так, они берут вместо ксилобальзама дерево алоэ и кассию
вместо корицы[15][7]. Подобным же образом надо тщательно рассмотреть,
нет ли замены у холода, а именно каким образом можно достигнуть сгущений
в телах иными средствами, кроме холода, который производит их как свое
преимущественное действие. Эти сгущения, насколько это явствует до сих
пор, бывают четырех родов. Первое из них производится простым сжатием,
которое немного может дать для постоянного сгущения (ибо тела упруги),
но все же может быть вспомогательным средством. Второе сгущение
производится сближением более плотных частей в каком-либо теле после
отлетания или ухода более тонких частей, как это происходит при
затвердевании тел от действия огня, при повторных закалках металлов и в
других подобных случаях. Третье сгущение производится схождением
наиболее плотных однородных частей в каком-либо теле, которые раньше
были рассеяны и смешаны с менее плотными частями. Так это бывает при
восстановлении сублимированной ртути, которая в порошке занимает гораздо
большее пространство, чем простая ртуть, а также при очищении всех
металлов от шлака. Четвертое сгущение производится в силу симпатии
приближением тел, которые сгущаются благодаря свойственной им скрытой
силе. Эти симпатии пока редко обнаруживаются, и неудивительно, так как
трудно надеяться на исследование симпатий раньше, чем успешно завершится
открытие форм и схематизмов. Конечно, нет сомнения, что для тел животных
есть много лекарств как для внутреннего, так и для наружного
употребления, которые сгущают как бы по симпатии, о чем мы говорили
немного раньше. Но в неодушевленных телах такое действие происходит
редко. Правда, распространен как в писаниях, так и в устной молве
рассказ о дереве на одном из Терсерских или Канарских островов (хорошо
не помню), с которого постоянно каплет, так что оно предоставляет
жителям не малое удобство в отношении воды. А Парацельс рассказывает,
что трава, называемая "росою солнца", в полдень полна росы при палящем
солнце, когда все другие травы сухи. Но мы считаем оба эти рассказа
сказочными; а если бы эти примеры были верны, они были бы весьма полезны
и наиболее достойны рассмотрения. Мы не думаем также, что те медовые
росы, которые находят на листьях дуба в мае, происходят и сгущаются от
какой-либо симпатии или от свойств листьев дуба. Мы полагаем, что эти
росы одинаково падают на все листья, но удерживаются и остаются только
на листьях дуба, потому что эти листья плотны, а не губчаты, как
большинство других. 

   Что же касается тепла, то, конечно, у человека есть его изобилие и
возможность распоряжаться им. Однако в некоторых случаях, и притом в
наиболее необходимых, недостает наблюдения и исследования, как бы ни
хвастались спагирики ([Author ID1: at Sun Jan 2 13:14:00 2000 ]т.
е[Author ID1: at Sun Jan 2 13:17:00 2000 ]. [Author ID1: at Sun Jan 2
13:14:00 2000 ]алхим[Author ID1: at Sun Jan 2 13:18:00 2000 ]ики)[Author
ID1: at Sun Jan 2 13:14:00 2000 ], ибо отыскиваются и замечаются
действия более сильного тепла; действия же более умеренного, которые
наиболее совпадают с путями природы, не испытываются и потому остаются
скрытыми. Поэтому мы видим, что от того прямо вулканического жара,
которым столько занимаются, дух тел чрезвычайно возносится, как это
бывает в кислотах и в некоторых других химических маслах; осязаемые
части затвердевают и после отгонки летучего иногда закрепляются;
однородные части отделяются, а разнородные часто грубо сочетаются и
смешиваются; но более всего разрушаются и перепутываются соединения
сложных тел и тонкие схематизмы. Надо, однако, исследовать и испытать
действия более мягкого тепла, откуда могли бы быть порождены и выделены,
по примеру природы и в подражание действиям солнца, более тонкие
смешения и упорядоченные схематизмы, как это мы отчасти наметили в
афоризме о примерах союза. Ибо дела природы совершаются с гораздо
большей постепенностью и через более совершенные и разнообразные
расположения, чем дела огня в его нынешнем применении. Тогда,
действительно, будет видно увеличение могущества человека, если
посредством тепла и искусственных сил окажется возможным представить
творения природы в их форме, воспроизвести в их способности и
разнообразить в количестве; к этому надо прибавить также и ускорение во
времени. Ибо ржавление железа происходит в течение долгого времени,
тогда как его обращение в марсов шафран[158] совершается тотчас. Так же
обстоит и с ярью-медянкой и белилами; кристалл образуется в течение
долгого времени, а стекло вздувается сразу; камни растут в течение
долгого времени, а кирпичи тотчас выжигаются и т. д. Возвращаясь к тому,
о чем идет речь, нужно тщательно и прилежно изыскать и собрать отовсюду
все разновидности тепла и их действия: тепло небесных тел,
воздействующее посредством своих прямых, отраженных, преломленных и
собранных в зажигательных стеклах лучей; тепло молнии, пламени, огня от
угля, огня от разных материалов, огня открытого, запертого, стесненного
и распространяющегося, огня, видоизмененного различным устройством
печей, огня, возбужденного дутьем, спокойного и не возбужденного, огня,
удаленного на большее или меньшее расстояние, огня, проходящего через
разные среды: тепло влажное, как, например, от водяной ванны[159], от
навоза внешнее тепло животных, внутреннее тепло животных, тепло
запертого сена; сухое тепло — от пепла, извести, теплого песка; вообще
тепло любого рода в различных его степенях. 

   Главным же образом надо попытаться исследовать и открыть действия и
последствия тепла, прибывающего и убывающего постепенно, упорядоченно,
периодически, в должные промежутки времени. Ибо эта упорядоченная
неравномерность поистине есть дочь небес и матерь рождения, а от тепла
неистового, или быстрого, или скачкообразного не следует ожидать
чего-либо великого. Это совершенно очевидно и в растениях; велика также
неравномерность тепла и в матке животных вследствие движения, сна,
питания и различных состояний самки во время беременности. Наконец, эта
же неравномерность имеет место и силу и в недрах земли, где образуются
металлы и ископаемые. Тем более обращает на себя внимание невежество
иных из новых алхимиков, которые думали, что при помощи равномерного
тепла и непрерывно и ровно горящих ламп они достигнут своей цели[160].
Итак, о работе и действиях тепла сказано достаточно. Глубокое же
изыскание их было бы несвоевременным, пока не будут дальше исследованы и
извлечены на свет формы вещей и схематизмы тел Ибо тогда только, когда
явится образец, должно будет искать, применять и приспособлять орудия. 

   Четвертый способ действия состоит в выдержке, которая действительно
является как бы прислужницей и ключницей природы. Выдержкой мы называем
предоставление тела на некоторое время самому себе, причем оно защищено
и ограждено от какой бы то ни было внешней силы. Ибо внутренние движения
производятся и совершаются тогда, когда внешние и привходящие движения
прекращаются. А работа времени много тоньше работы огня. Ведь невозможно
посредством огня достигнуть такого очищения вина, как посредством
выдержки; и испепеления, произведенные огнем, также не столь тонки, как
разложения и истребления, произведенные веками. Так же и внезапные и
быстрые взаимопроникновения и смешения тел, произведенные посредством
огня, гораздо ниже тех, что произведены посредством выдержки. А
неоднородные и разнообразные схематизмы, которые тела стремятся
воспринять при выдержке (таковы гниения), разрушаются посредством огня
или более сильного тепла. Вместе с тем нелишне заметить, что в движении
совершенно заключенных тел есть некоторая насильственность, ибо это
заключение мешает самопроизвольному движению тела. Поэтому выдержка в
открытом сосуде больше способствует разделению, в совершенно закрытом
сосуде — смешиванию, в сосуде не вполне закрытом, куда немного проходит
воздух,— гниению. Вообще надо отовсюду тщательно собрать примеры дел и
действий выдержки. 

   Немалую силу имеет и управление движением (которое представляет пятый
способ действия). Об управлении движением мы говорим, когда встречное
самостоятельное тело мешает движению другого тела, отталкивает, не
пускает или направляет его. Оно заключается большей частью в формах и
расположении сосудов. Действительно, поставленный прямо конус
способствует сгущению паров в перегонных кубах, а перевернутый конус
способствует очищению сахара в опрокинутых сосудах. Иногда же требуется
изогнутость, перемежающиеся сужения и расширения и тому подобное. Сюда
же относится и всякое процеживание, когда встречающееся тело открывает
дорогу одной части другого тела, но другие части его закрывает. Не
всегда процеживание или другое управление движением совершается извне;
оно совершается также посредством тела в теле. Так это бывает, когда
бросают камешки в воду для того, чтобы собрать ее илистую часть, или
когда очищают сиропы посредством яичного белка, добиваясь того, чтобы к
нему пристали более густые части, которые затем можно было бы отделить.
К этому управлению движением Телезий довольно легкомысленно и
невежественно относил формы животных, создаваемых, как он полагал,
каналами и складками матки. Но он должен был заметить подобное же
формообразование в скорлупе яйца, где нет ни морщин, ни неровностей.
Однако верно то, что управление движением совершает формообразование при
отливках с образцов. 

   Действие же, совершающееся посредством согласий или расхождений
(которые составляют шестой род), часто скрыто в глубине. Ибо эти так
называемые скрытые и специфические свойства — симпатии и антипатии — по
большей части суть порча философии. И не следует слишком надеяться на
открытие согласий вещей, пока не будет достигнуто открытие форм и
простых схематизмов. Ибо согласие есть не что иное, как взаимная
симметрия форм и схематизмов. 

   Однако более общие согласия вещей не совсем скрыты. Поэтому следует
начать с них. Их первое и главное различие состоит в следующем.
Некоторые тела весьма различаются по плотности и разреженности материи,
но сходятся в схематизмах; другие тела, наоборот, сходятся в плотности и
разреженности, но различаются в схематизмах. Ибо неплохо замечено
химиками в их триаде основных положений[161], что сера и ртуть как бы
проходят через всеобщность вещей (относительно соли их утверждение
лишено смысла и введено лишь для того, чтобы охватить земляные, сухие и
твердые тела). Действительно, в этих двух вещах обнаруживается одно из
наиболее общих согласий природы. Ибо с одной стороны, сходятся сера,
масло и испарения жиров, пламя и, возможно, звездное тело, с другой
стороны,— ртуть, вода и водяные пары, воздух и, быть может, чистый
межзвездный эфир. И все же эти две четверицы, или два великих племени
вещей (каждое в своем порядке), бесконечно различаются плотностью и
разреженностью, хотя вполне сходятся в схематизме, как это
обнаруживается во многих случаях. Различные же металлы, наоборот, часто
сходятся в плотности и разреженности (в особенности по сравнению с
растительными телами и т. п.), но в схематизме многим различаются.
Подобным же образом животные и растения почти бесконечно различаются в
схематизме, но в отношении плотности или густоты материи их различия
заключены в узкие пределы. 

   Далее следует наиболее общее после предыдущего согласие — согласие
между главными телами и их истоками, т. е. их зачатками и питательной
средой[162]. Поэтому должно исследовать, в каком климате, в какой почве
и на какой глубине рождаются различные металлы; точно так же и в
отношении драгоценных камней, рождаются ли они из скал или в недрах; на
какой почве всходят лучше всего и как бы больше расположены различные
деревья, кустарники и травы; и вместе с тем какое удобрение —
унавоживание ли различного рода или мел, морской песок, зола и т. д.—
наиболее полезно; и какие способы наиболее пригодны и подходят к
различным почвам. Во многом зависит от согласия также и прививка
деревьев и растений и ее правила, т. е. какое дерево к какому
прививается лучше. В этом отношении был бы небесполезен опыт, который,
как мы слыхали недавно, предпринят,— это опыт прививки лесных деревьев
(до сих пор совершалась прививка только садовых деревьев), благодаря
которой листья и желуди увеличиваются и деревья становятся более
тенистыми. Подобным же образом надо соответственно отметить роды пищи
животных и их отрицательные примеры. Ибо плотоядное животное не
выдерживает растительного питания, почему и орден Фельянов, осуществив
(как передают) этот опыт, как бы не переносимый для человеческой
природы, почти исчез[16][3] (хотя человеческая воля может большего
достигнуть в отношении своего тела, чем воля остальных животных). Надо
также обратить внимание и на различные вещества гниения, из которых
рождаются маленькие животные. 

   Согласия между первичными телами и телами подчиненными им (таковыми
могут считаться те, которые мы обозначили) уже достаточно ясны. К этому
можно прибавить согласия чувств относительно их объектов, которые,
будучи весьма очевидны, могут, если их хорошо заметить и внимательно
исследовать, превосходно осветить другие, скрытые согласия. 

   Более же внутренние согласия и расхождения тел, или дружбы и раздоры
(ибо мы питаем почти отвращение к словам "симпатия" и "антипатия" из-за
связанных с ними пустых суеверий), или вымышлены, или смешаны со
сказками, или остаются незамеченными и потому довольно редки. Так, если
кто будет утверждать, что есть раздор между виноградной лозой и
капустой, потому что, будучи посажены рядом, они произрастают менее
пышно, то в этом будет смысл, ибо оба растения сочны и истощают почву,
так что одно лишает пищи другое. Но если кто будет утверждать, что есть
согласие и дружба между злаками и васильком или диким маком, ибо эти
травы растут почти исключительно на обработанных полях, то он должен,
скорее, говорить про раздор между ними, ибо мак и василек возникают и
растут из таких соков земли, которые злаки оставляют и отвергают; так
что засевание земли злаками приготовляет ее для их произрастания. И
число этих ложных приписываний велико. Что же касается сказок, то их
надо совершенно искоренить. Остается малое количество таких согласий,
которые подтверждены надежным опытом. Таковы согласия магнита и железа,
золота и ртути и тому подобные. Но в химических опытах над металлами
обнаруживаются и некоторые другие согласия, достойные наблюдения. Чаще
всего (будучи вообще столь редки) они обнаруживаются в некоторых
лекарствах, которые благодаря своим так называемым скрытым и
специфическим свойствам действуют или на определенные члены, или на
определенные соки, или на определенные болезни, или иногда на
индивидуальные природы. Нельзя также опустить те согласия между
движениями и фазами луны и состоянием тел, находящихся под ней, которые
можно при условии строгого и правильного отбора получить из опытов
земледелия, мореплавания, медицины или других областей. Чем более редки
все вообще примеры тайных согласий, тем более тщательно их надо
изыскивать из достоверных и надежных передач и рассказов, если, конечно,
отнестись к этому без легкомыслия и чрезвычайной доверчивости, но с
заботой и как бы с колеблющимся доверием. Остается согласие тел в
отношении способа действия, как бы безыскусс[Author ID1: at Sun Jan 2
14:21:00 2000 ]твенное, но имеющее обширное применение; его никоим
образом не должно опускать, но нужно исследовать посредством прилежных
наблюдений. Например, легкое или затрудненное схождение или соединение
тел при их сложении или простом прикладывании. Ведь некоторые тела
смешиваются и сочетаются легко и охотно, другие же — с трудом и плохо.
Так, порошки хорошо смешиваются с водой, известь и зола — с маслом и т.
д. Следует собирать не только примеры склонности или уклонения тел от
смешения, но также примеры расположения частей, их распределения и
растворения, после того как тела смешаны. Наконец, нужно собирать и
примеры преобладания после проведенного смешивания. 

   На заключительном месте среди семи способов действия остается седьмой
и последний — способ действия посредством смены и чередования шести
предыдущих. Но предлагать примеры этого было бы несвоевременно до тех
пор, пока те способы не будут исследованы каждый в отдельности и
несколько глубже. Ряд, или цепь, такого чередования в приложении к
отдельным действиям есть вещь, весьма трудная для познания, но весьма
важная для работы. Величайшее нетерпение охватывает и обуревает людей в
отношении этих исследований и их практических применений; между тем это
как бы нить в лабиринте, ведущая к большим делам. Сказанного достаточно
о примерах широкого применения. 

LI

   На двадцать седьмое и последнее место среди преимущественных примеров
мы поставим магические примеры. Этим именем мы зовем примеры, в которых
материя или действующая причина слаба или мала в сравнении с величиной,
вызываемой ею работы или действия. Так что, если даже они и обычны, все
же они представляются чем-то чудесным, одни — на первый взгляд, другие —
если рассмотреть их внимательнее. Сама по себе природа доставляет их
мало. Но что она сможет делать, когда ее тайники будут вскрыты и будут
найдены формы, процессы и схематизмы,— это откроется в будущем. Эти
магические воздействия (как мы уже теперь можем предполагать)
совершаются трояко: или посредством самоумножения, как у огня и ядов,
которые называют специфическими[16][4], а также в случае движений,
которые переходят и усиливаются от колеса к колесу; или посредством
возбуждения движения в другом теле, как у магнита, который возбуждает
бесчисленные иглы, нисколько не теряя и не убавляясь в своей силе, у
дрожжей и т. д.; или посредством предупреждения движения, как это
сказано про порох, мортиры и подкопы. Первые два способа требуют
отыскания согласия, третий требует измерения движений. Но есть ли
какой-нибудь способ для изменения тел в наименьших, как говорят, частях
и для перенесения более тонких схематизмов вещества (что имеет отношение
ко всякого рода превращениям тел и открывает искусству возможность в
короткое время свершить то, к чему природа ведет извилистым путем),—
относительно этого у нас нет до сих пор никаких указаний. Подобно тому
как в прочном и истинном мы ищем окончательного и совершенного, так же
мы постоянно ненавидим пустое и напыщенное и ниспровергаем его, как
только можем. 

LII

   О достоинствах или преимущественных примерах уже сказано. Хотелось бы
напомнить, что мы в этом нашем Органоне излагаем логику, а не философию.
А ведь наша логика учит и наставляет разум к тому, чтобы он не старался
тонкими ухищрениями улавливать абстракции вещей (как это делает обычно
логика), но действительно рассекал бы природу и открывал свойства и
действия тел и их определенные в материи законы. Так как, следовательно,
эта наука исходит не только из природы ума, но и из природы вещей, то
неудивительно, если она везде будет сопровождаться и освещаться
наблюдениями природы и опытами по образцу нашего исследования. 

   Итак (как это явствует из того, что сказано), есть двадцать семь
родов преимущественных примеров, а именно: примеры обособленные, примеры
переходящие, примеры указующие, примеры скрытные, примеры
конститутивные, примеры соответствия, примеры уникальные, примеры
отклоняющиеся, примеры пограничные, примеры могущества, примеры
сопровождения и вражды, примеры присоединительные, примеры союза,
примеры креста, примеры расхождения, примеры дверей, примеры
побуждающие, примеры дороги, примеры пополнения, примеры рассекающие,
примеры жезла, примеры пробега, дозы природы, примеры борьбы, примеры
намекающие, примеры широкого применения, примеры магические. Пользование
же этими примерами, в котором они превосходят обычные примеры,
заключается вообще или в части познавательной, или в части практической,
или в той и другой. Что касается части познавательной, то эти примеры
помогают или чувству, или разуму. Чувству — как пять примеров
светильника. Разуму — ускоряя исключение формы, как обособленные
примеры, или суживая и указывая ближе утверждение формы, как примеры
переходящие, указующие, сопровождения вместе с примерами
присоединительными; или возвышая разум и возводя его к родам и общим
природам, делая это или непосредственно, как примеры скрытные,
уникальные и примеры союза; или постепенным приближением, как
конститутивные примеры; или в слабой степени, как примеры соответствия;
или очищая разум от привычного, как примеры отклоняющиеся; или приводя к
большой форме, т. е. к строению Вселенной, как примеры пограничные; или
предостерегая против ложных форм и причин, как примеры креста и
расхождения. В практической части эти примеры или указывают, или
измеряют, или облегчают практику. Указывают они или с чего надо начать,
чтобы не делать уже свершенного, как примеры могущества; или на что надо
надеяться, если есть возможность, как намекающие примеры. Измеряют же
четыре вида математических примеров, облегчают — примеры широкого
применения и магические. 

   Некоторые из этих двадцати семи примеров мы должны уже сразу начать
собирать (как мы выше говорили)[165] не ожидая частного исследования
природ. Примеры этого рода —примеры соответствия, примеры уникальные,
примеры отклоняющиеся, пограничные, могущества, дверей, примеры
намекающие, примеры широкого применения, магические. Ибо они или
помогают разуму и чувству и врачуют его, или вообще наставляют практику.
Остальные же примеры должны быть собраны только тогда, когда мы составим
таблицы проявлений для истолкования той или иной частной природы. Ибо
примеры, отмеченные и одаренные этими преимуществами, суть как бы душа
среди обычных примеров проявления, и, как мы сказали вначале, хотя их
немного, они заменяют собой многое. И поэтому при составлении таблиц они
должны быть изысканы со всем прилежанием и внесены в таблицы. О них
необходимо будет упомянуть и в том, что последует. Поэтому и надо было
предпослать их исследование. 

   Теперь же должно перейти к помощи индукции, к исправлению ее, а затем
к конкретному, к скрытым процессам, скрытым схематизмам и к остальному,
что мы перечислили в двадцать первом афоризме, дабы мы (как честные и
верные опекуны) передали наконец людям их богатство, после того как их
разум освобожден от опеки и как бы стал совершеннолетним; а за этим
неизбежно последует улучшение положения человека и расширение его власти
над природой. Ибо человек, пав, лишился и невинности, и владычества над
созданиями природы. Но и то и другое может быть отчасти исправлено и в
этой жизни, первое — посредством религии и веры, второе — посредством
искусств и наук. Ведь проклятие не сделало творение совершенно и
окончательно непокорным. Но в силу заповеди: "В поте лица своего будешь
есть хлеб свой"[166] — оно после многих трудов (но, конечно же, не
посредством споров или пустых магических действий) все же отчасти
понуждается давать человеку хлеб, т. е. служить человеческой жизни.