Дени Дидро. СОН Д'АЛАМБЕРА. Собеседники: Д'Аламбер, мадемуазель де Леспинас, доктор Борде Борде. Ну, что нового? Он болен? М-ль де Леспинас. Боюсь, что да; эта ночь для него была самой беспокойной. Борде. Он проснулся? М-ль де Леспинас. Нет еще. Борде (подходя к постели Д'Аламбера, пощупав его пульс и потрогав его кожу). Ничего. М-ль де Леспинас. Вы думаете? Борде. Ручаюсь. Пульс хорош... Немного слаб... Кожа влажная... Дыхание легкое. М-ль де Леспинас. Ему ничего не нужно? Борде. Ничего. М-ль де Леспинас. Тем лучше. Ведь он ненавидит лекарства. Борде. И я также. Что он ел за ужином? М-ль де Леспинас. Он от всего отказался. Я не знаю, где он провел вечер, но вернулся он озабоченный. Борде. Это небольшое лихорадочное состояние, которое не будет иметь последствий. М-ль де Леспинас. Вернувшись, он надел халат, ночной колпак, бросился в свое кресло, в котором и уснул. Борде. Спать можно везде, но ему лучше было бы в постели. М-ль де Леспинас. Он рассердился на Антуана, который сказал ему это. Целых полчаса пришлось докучать ему просьбами, чтобы заставить его лечь. Борде. Со мной это случается ежедневно, хотя я чувствую себя хорошо. М-ль де Леспинас. Когда он лег, вместо того, чтобы заснуть, как обычно,— ведь он спит, как ребенок,— он начал ворочаться с боку на бок, двигать руками, сбрасывать одеяло и громко разговаривать. Борде. О чем он говорил? О геометрии? М-ль де Леспинас. Нет. Это было очень похоже на бред. Вначале это была какая-то галиматья о вибрирующих струнах и чувствительных нервах. Мне это показалось настолько безумным, что, решив не оставлять его на ночь одного и не зная, что предпринять, я поставила маленький столик у него в ногах и принялась записывать все, что могла уловить из его бреда. Борде. Прекрасная мысль, достойная вас. А можно посмотреть эти записи? М-ль де Леспинас. Сколько угодно, но ручаюсь своей жизнью, что вы ничего не поймете. Борде. Может быть. М-ль де Леспинас. Слушайте. “Живая точка... Нет, я ошибаюсь. Сначала ничего, а затем живая точка... К этой живой точке присоединяется другая, затем еще одна; в результате этих последовательных присоединений возникает единое существо; ведь я представляю собой нечто единое, в этом я не могу сомневаться...” Говоря это, он стал себя ощупывать. “Но как получилось это единство?” “Ах, друг мой,— сказала я ему,— какое вам до этого дело, спите...” Он замолчал. После минуты молчания он заговорил вновь, словно к кому-то обращаясь: “Вот что, философ, я вижу агрегат, соединение небольших живых существ, но животное!.. Нечто целое! Единую систему, сознающую свое единство! Нет, этого я не вижу, я этого не вижу...” Доктор, вы что-нибудь понимаете? Борде. Прекрасно! М-ль де Леспинас. Счастливчик... “Мое затруднение, может быть, происходит от неправильного представления”. Борде. Это ваши слова? М-ль де Леспинас. Нет, это слова спящего. Я продолжаю... Он прибавил, обращаясь к самому себе: “Друг мой Д'Аламбер, будьте осторожны, вы видите простую смежность там, где есть непрерывность. Да, он настолько хитер, чтобы сказать мне это. А образование этой непрерывности? Она не вызовет у него затруднения... Как капля ртути сливается с другой каплей ртути, так чувствительная и живая молекула растворяется в чувствительной живой молекуле... Сначала имелись две капли, а после соединения образовалась одна... До ассимиляции было две молекулы, после ассимиляции — всего одна. Чувствительность становится свойством общей массы. В самом деле, почему бы и нет?.. Мысленно я различу на протяжении животного волокна сколько угодно частей, но волокно это будет непрерывным, единым... Да, единым... Соприкосновение двух однородных молекул, совершенно однородных, составляет непрерывность... И это случай объединения, сцепления, сочетания, тождества наиболее полного, какое только можно себе представить... Да, философ,— если эти молекулы элементарны и просты; но если это агрегаты, если это соединения?.. Все равно они соединятся, в результате — тождество, непрерывность... И затем — обычные действия и реакция... Ясно, что соприкосновение двух живых молекул есть нечто совсем другое по сравнению со смежностью двух инертных масс... Дальше, дальше... Пожалуй, можно было бы к вам придраться; но я не беру на себя этого труда; я никогда не порицаю... Впрочем, продолжим. Нить чистейшего золота — я помню это сравнение, которое он мне привел,— однородная сеть, между ее молекулами внедряются другие и составляют, быть может, другую однородную сеть; ткань чувствующей материи, соприкосновение, в результате которого происходит ассимиляция; здесь это активная, там — пассивная чувствительность, которая сообщается, подобно движению, если не учитывать — как он прекрасно выразился,— что должна быть разница между соприкосновением двух чувствительных молекул и соприкосновением двух таких молекул, которые чувствительностью не обладают; и эта разница, в чем она заключается?.. Обычное действие и противодействие, а эти действия и противодействия — особого рода... Итак, все сводится к тому, чтобы получить особого рода единство, существующее только в животном... Клянусь, это если не истина, то весьма близко к истине...” Вы смеетесь, доктор. Как вы думаете, есть в этом смысл? Борде. Большой. М-ль де Леспинас. Значит, он не сумасшедший? Борде. Ни в коей мере. М-ль де Леспинас. После такого вступления он начал кричать: “Мадемуазель де Леспинас! Мадемуазель де Леспинас!” — “Что вам угодно?” — “Видели ли вы когда-нибудь рой пчел, вылетающий из своего улья? Мир, или общая масса материи,— это улей... Не замечали ли вы, как пчелы на дереве образуют на конце ветки длинную гроздь из маленьких крылатых животных, сцепленных друг с другом за лапки?.. Эта гроздь — существо, индивид, некое животное... Но все эти гроздья были бы похожими друг на друга... Да, если предположить только однородную материю... Вы видели такие гроздья?” — “Да, я видела их”. — “Вы их видели?” — “Да, мой друг, я вам говорю, что видела”.— “Если одна из пчел вздумает каким-нибудь образом ужалить другую пчелу, с которой она сцепилась, знаете ли вы, что произойдет? Скажите”.— “Я ничего не знаю”.— “Все же скажите... Значит, вы не знаете? А философ, он знает. Если вы его когда-нибудь увидите, а вы его либо увидите, либо нет, он, как обещал мне, скажет вам, что эта пчела ужалит следующую, что во всей грозди возбудится столько ощущений, сколько есть в ней маленьких животных, что все придет в возбуждение, будет двигаться, изменит расположение и форму; что поднимется шум, писк и у того, кто никогда не видел, как образуется подобная гроздь, будет искушение принять ее за животное, имеющее пятьсот или шестьсот голов и тысячу или тысячу двести крыльев...” Что вы скажете, доктор? Борде. А вот что: знаете, это прекрасный сон, и вы хорошо сделали, что его записали. М-ль де Леспинас. У вас тоже бывают сны? Борде. Так редко, что я, пожалуй, готов рассказать вам продолжение этого сновидения. М-ль де Леспинас. Ручаюсь, что вы этого не сможете. Борде. Вы ручаетесь? М-ль де Леспинас. Да. Борде. А если я расскажу? М-ль де Леспинас. Если вы расскажете, я обещаю вам... Я обещаю вам, что буду считать вас самым большим безумцем в мире. Борде. Смотрите на вашу запись и слушайте меня: человек, который принял бы эту гроздь за животное, совершил бы ошибку; но, мадемуазель, предположим, что он снова обратился к вам. Вы хотите, чтобы он рассуждал более здраво? Вы хотите, чтобы эта гроздь пчел превратилась в одно-единственное животное? Размягчите лапки, которыми они цепляются друг за друга, из их смежности создайте непрерывность. Между этим новым и предшествующим состоянием грозди, несомненно, есть заметная разница, а в чем другом может заключаться эта разница, как не в том, что сейчас это целое, единое животное, а прежде это было лишь сборищем животных?.. Все наши органы... М-ль де Леспинас. Все наши органы! Борде. Для того, кто изучил медицину и сделал несколько наблюдений... М-ль де Леспинас. Дальше. Борде. Дальше? Будут не чем иным, как различными животными, между которыми закон непрерывности поддерживает общую согласованность, единство и тождество. М-ль де Леспинас. Я в смущении; это как раз то самое, и почти дословно. Теперь я могу засвидетельствовать перед всеми, что нет никакой разницы между бодрствующим врачом и грезящим философом. Борде. Вы в этом сомневались? И это все? М-ль де Леспинас. О нет, вы не догадались. После этой вашей или своей болтовни он мне сказал: “Мадемуазель”.— “Что, друг мой?” — “Приблизьтесь... ближе... ближе. Я хочу предложить вам одну вещь”.— “Что такое?” — “Держите эту гроздь, вот она. Вы ее хорошо себе представляете. Сделаем эксперимент”.— “Какой?” — “Возьмите ножницы. Они хорошо режут?” — “Превосходно”.— “Приблизьтесь, тихонько, совсем тихонько, и разъедините этих пчел, но смотрите не разрежьте пополам их тела, режьте как раз в том месте, где они соединены лапками. Не бойтесь, вы их немножко пораните, но не убьете... Очень хорошо... Вы ловки, как фея... Видите, как они летят в разные стороны? Они улетают в одиночку, по две, по три. Сколько их здесь! Если вы меня хорошо поняли... вы меня хорошо поняли?..” — “Очень хорошо...” — “Предположите теперь... предположите...” Честное слово, доктор, я так плохо понимала то, что записывала, он так тихо говорил, это место моих записок так грязно, что я не могу читать. Борде. Я дополню, если вы хотите. М-ль де Леспинас. Если можете. Борде. Нет ничего проще. Предположите, что эти пчелы так малы, так малы, что их тело неизменно ускользало бы от грубого разреза ваших ножниц; вы можете делить сколько угодно, но не умертвите ни одной пчелы, и это целое, образовавшееся из мельчайших пчел, сведется к настоящему полипу, который можно разрушить, только раздавив. Различие между гроздью непрерывных пчел и гроздью соприкасающихся пчел соответствует различию между обычными животными, вроде нас и рыб, и червями, змеями и полипообразными животными; в эту теорию еще можно внести некоторые изменения... (Здесь м-ль де Леспинас порывисто поднимается и берется за шнур звонка.) Тише, тише, мадемуазель, вы его разбудите, а он нуждается в отдыхе. М-ль де Леспинас. Я об этом не подумала, так я потрясена. (Входящему слуге.) Кто из вас был у доктора? Слуга. Я, мадемуазель. М-ль де Леспинас. Давно? Слуга. Не прошло и часа, как я вернулся. М-ль де Леспинас. Вы ничего не относили? Слуга. Ничего. М-ль де Леспинас. Никакой записки? Слуга. Никакой. М-ль де Леспинас. Прекрасно. Ступайте. Я не могу прийти в себя. Вы знаете, доктор, я заподозрила, что кто-то из них передал вам мою писанину. Борде. Уверяю вас, что ничего такого не было. М-ль де Леспинас. Теперь, когда я убедилась в вашем таланте, вы сможете оказывать мне большую помощь в обществе. Его бред на этом не остановился. Борде. Тем лучше. М-ль де Леспинас. Это не вызывает у вас досады? Борде. Никакой. М-ль де Леспинас. Он продолжал: “Так вот, философ, вы представляете себе всевозможных полипов, даже человекообразных?.. Но природа нам их не являет”. Борде. Он не знал об этих двух девочках, сросшихся головой, плечами, спиной, ягодицами и бедрами, которые в таком виде прожили до двадцати двух лет; одна умерла несколько минут спустя после другой. Что он сказал дальше?.. М-ль де Леспинас. Чушь, которую можно услышать только в сумасшедшем доме; он сказал: “Это прошло или вернется. И потом, кто знает порядок вещей на других планетах?” Борде. Быть может, не следует идти так далеко. М-ль де Леспинас. “На Юпитере или на Сатурне человекообразные полипы! При этом самцы разрешаются в самцов, а самки — в самок, это забавно...” (Здесь он стал так хохотать, что испугал меня.) “Вот человек, который разрешается бесконечным числом атомообразных людей, причем их можно взять в бумажку, как яйца насекомых; они прядут кокон, некоторое время остаются куколками, затем пробивают свой кокон и вылетают бабочками; и вот образуется человеческое общество, целая провинция, населенная остатками одного человека; очень забавно представлять себе все это...” (Он снова стал хохотать.) “Если человек где-то разрешается в бесконечное число микроскопических людей, смерть не будет такой отвратительной: потеря человека так легко возмещается, что не вызывает сожалений”. Борде. Это неожиданное предположение оказывается почти подлинной историей всех существующих и будущих видов животных. Если человек не разрешается бесчисленным количеством людей, он по меньшей мере разрешается бесчисленным количеством микроскопических животных, метаморфозы и окончательное строение которых невозможно предвидеть. Кто знает, не рассадник ли это второго поколения существ, отделенного от теперешнего непостижимым промежутком веков и последовательных развитий? М-ль де Леспинас. Что вы там бормочете, доктор? Борде. Ничего, ничего, я тоже бредил. Продолжайте читать, мадемуазель. М-ль де Леспинас. Он прибавил: “Рассмотрев все это, я все же предпочитаю наш способ размножения... Раз вы, философ, знаете, что происходит здесь или в других местах, скажите мне,— соответствующим делением разных частей не определяется ли своеобразие типов людей? Мозг, сердце, грудь, ноги, руки, половые органы... О! Как это упрощает нравственность!.. Вот родится мужчина, вот возникает женщина...” (Позвольте мне, доктор, это опустить...) “Теплая комната, наполненная маленькими баночками, и на каждой баночке этикетка: воины, должностные лица, философы, поэты, баночка с придворными, баночка с девицами легкого поведения, баночка с королями”. Борде. Это очень весело и нелепо. Вот что называется бредить, но эта картина вызывает во мне мысль о довольно любопытных явлениях. М-ль де Леспинас. Потом он начал бормотать о каких-то зернах, о кусках мяса, вымачиваемых в воде, о различных породах животных, которые последовательно появлялись и исчезали. Правой рукой он изображал микроскоп, а левой — отверстие сосуда. Он смотрел в сосуд через микроскоп и говорил: “Вольтер может смеяться над этим, сколько ему угодно, но Ангильяр прав, я верю своим глазам; я их вижу, сколько их, как они спешат туда и сюда, как они трепещут!..” Сосуд, в котором он видел столько преходящих поколений, он сравнивал со вселенной. В капле воды он созерцал историю мира. Эта идея казалась ему величественной, он считал ее вполне совместимой со здравой философией, изучающей большие тела в малых. Он говорил: “В капле воды Нидгэма все происходит и кончается в мгновение ока. В мире то же явление продолжается немного дольше; но что такое наше время по сравнению с вечностью? Это нечто меньшее, чем капля на кончике иглы в сопоставлении с окружающим меня безграничным пространством. Неопределенное число микроскопических существ в атоме, находящемся в состоянии брожения, и такой же неопределенный ряд микроскопических животных в другом атоме, который называется Землей. Кому известны породы животных, предшествовавших нам? Кому известны породы животных, которые придут на смену теперешним? Все меняется, все проходит, остается только целое. Вселенная непрестанно начинает и кончает свое существование, каждое мгновение она зарождается и умирает. Никогда не было другой вселенной, и никогда другой не будет. В этом огромном океане материи нет ни одной молекулы, похожей на другую, нет ни одной молекулы, которая оставалась бы одинаковой хотя бы одно мгновение: “Rerum novus nascitur ordo” — вот вечный девиз вселенной... Затем, вздохнув, он добавил: “О суета наших мыслей! О тщетность славы и наших трудов! О скудость! О ничтожество наших взглядов! Нет ничего прочного, кроме питья, еды, жизни, любви и сна... Мадемуазель де Леспинас, где вы?” — “Я здесь”. Тут лицо его побагровело. Я хотела пощупать его пульс, но не знала, куда он спрятал свою руку. По-видимому, у него начались конвульсии. Рот его приоткрылся, дыхание стало учащенным; он глубоко вздохнул, затем последовал более слабый вздох, вслед за ним опять глубокий; он повернул голову на подушке и заснул. Я внимательно следила за ним; не знаю почему, я чувствовала себя взволнованной; сердце у меня билось, но не от страха. Через несколько мгновений я заметила легкую улыбку на его губах, он прошептал: “На планете, где люди размножались бы подобно рыбам, где мужская икра смешивалась бы с женской... Я бы не так жалел... Не нужно упускать ничего, что может доставить пользу. Мадемуазель, если бы можно было это собрать во флакон и с самого утра послать Нидгэму...” Доктор, разве вы не назовете все это нелепостью? Борде. При вас — разумеется. М-ль де Леспинас. При мне ли или вдали от меня — безразлично; вы не отдаете себе отчета в ваших словах. Я надеялась, что остаток ночи будет спокойным. Борде. После бреда обыкновенно так и бывает. М-ль де Леспинас. Вовсе нет; к двум часам утра он опять вернулся к своей капле воды, которую он называл ми... кро... Борде. Микрокосмом. М-ль де Леспинас. Вот именно. Он восхищался мудростью античных философов, он говорил или заставлял говорить своего философа,— не знаю, что это было: “Если бы Эпикур, уверяя, что земля содержит семена всего и что порода животных возникает из этого брожения, предложил в малом виде показать то, что творится во вселенной с начала времен, что бы ему ответили?.. Между тем эта картина перед вашим взором, и вы из нее ничего не извлекаете... Кто знает, кончилось ли брожение и исчерпан ли его результат? Кто знает, на каком этапе развития этой животной породы мы находимся? Кто знает, не образ ли это исчезающего вида — это деформированное двуногое, всего четырех футов высоты, которое вблизи полюса еще будет называться человеком и которое уже не будет подходить под это понятие при несколько большей деформации? Кто знает, не находятся ли в том же положении все виды животных? Кто знает, не сведется ли все к одному инертному и неподвижному осадку? Кто знает, сколько времени будет продолжаться это инертное состояние? Кто знает, какая новая порода может вновь возникнуть из такого большого скопления чувствующих и живых точек? Почему не единое животное? Что представлял собой слон первоначально? Возможно, он был тем громадным животным, каким он сейчас предстает перед нами, возможно, это был атом, ибо и то и другое одинаково вероятно, и то и другое предполагает только движение и различные свойства материи. Слон — эта громадная организованная масса — есть внезапный результат брожения! А почему бы и нет? Это громадное четвероногое в сравнении с тем, из чего оно произошло, то же, что червяк в сравнении с произведшей его молекулой муки. Но червяк есть только червяк... То есть из-за незначительного размера, скрывающего от нас его организацию, он не вызывает у нас удивления... Чудо — это жизнь, чувствительность; но это уже не чудо... После того как я наблюдал, как инертная материя переходит в состояние чувствительности, уже ничто не должно вызывать у меня удивления... Какая разница между уместившимся в моей руке небольшим количеством элементов, находящихся в состоянии брожения, и этим грандиозным резервуаром различных элементов, рассеянных в недрах земли, на ее поверхности, в глубине морей и в воздушных пространствах!.. Однако, если те же причины продолжают существовать, почему последствия прекратились, почему мы больше не видим быка, который, пронзив землю рогом, упирается в нее ногами, и изо всех сил старается освободить свое грузное тело?.. Дайте время, пусть исчезнет теперешнее поколение животных; пусть подействует огромный инертный осадок нескольких миллионов веков. Быть может, чтобы виды животных возродились, нужно в десять раз больше времени, чем им отпущено жизни. Подождите, не спешите с заключением о великой работе природы. Перед вами два великих явления: переход от инертного состояния к состоянию чувствительности и самопроизвольное зарождение; этого с вас довольно — сделайте отсюда надлежащие выводы, и вы будете гарантированы от ошибочного заключения однодневного существа, наблюдая за порядком вещей, где нет ни великого, ни малого, ни безусловно длительного, ни безусловно преходящего...” Доктор, что это за ошибочное заключение однодневного существа? Борде. Это ошибка преходящего существа, верящего в бессмертие вещей. М-ль де Леспинас. Не роза ли это Фонтенеля, говорившего, что на памяти розы не умирал ни один садовник? Борде. Именно; это изящно и глубоко. М-ль де Леспинас. Почему ваши философы не выражаются с таким же изяществом, как Фонтенель? Мы тогда бы понимали их. Борде. По совести сказать, я не знаю, подходит ли этот легкомысленный тон для серьезных предметов. М-ль де Леспинас. Что вы называете серьезным предметом? Борде. Всеобщую чувствительность, возникновение чувствующего существа, его единство, происхождение животных, продолжительность их жизни и все вопросы, с этим связанные. М-ль де Леспинас. А я называю все это безумием. Я готова допустить, что это может сниться во сне, но бодрствующий, здравомыслящий человек никогда не будет этим заниматься. Борде. А почему, скажите мне, пожалуйста? М-ль де Леспинас. Дело в том, что одни из этих вопросов так ясны, что бесполезно доискиваться до их оснований, а другие так темны, что в них решительно ничего не поймешь, и все они абсолютно бесполезны. Борде. Думаете ли вы, мадемуазель, что совершенно безразлично, отрицается или допускается высший разум? М-ль де Леспинас. Нет. Борде. Думаете ли вы, что можно решить вопрос о высшем разуме, не зная, чего держаться в вопросах о вечности материи и ее свойств, о различии двух субстанций, о человеческой природе и о возникновении животных? М-ль де Леспинас. Нет. Борде. Следовательно, эти вопросы не так бесполезны, как вы говорили. М-ль де Леспинас. Но что мне до их значительности, если я не могу их уяснить? Борде. А как вы можете это сделать, если вы их вовсе не исследуете? Нельзя ли мне спросить у вас о тех вопросах, которые вам кажутся столь ясными, что исследование их представляется вам излишним? М-ль де Леспинас. Таков, например, вопрос о моем единстве, о моем “я”. Право, мне кажется, чтобы знать, что я есть я, что я всегда была собой и что я никогда не буду никем иным, нет нужды столько разглагольствовать. Борде. Несомненно, факт ясен, но основание факта совсем не ясно, в особенности если принять гипотезу тех, кто допускает только одну субстанцию и кто вообще объясняет возникновение человека или животного через последовательное присоединение многих чувствующих молекул. До присоединения у всякой чувствующей молекулы было свое “я”, но каким образом она его потеряла и как из всех этих потерь образовалось сознание целого? М-ль де Леспинас. Мне кажется, что достаточно одного прикосновения. Вот опыт, который я повторяла сотни раз... но подождите... Мне нужно посмотреть, что происходит за этой занавеской... Он спит... Когда я прикладываю руку к своему бедру, то сначала я хорошо чувствую, что моя рука не бедро, но некоторое время спустя, когда все станет одинаково теплым, я не различаю одного и другого; границы двух частей тела исчезают, и получается что-то единое. Борде. Да, пока вам не уколют то или другое,— тогда чувство различия восстанавливается. Следовательно, в вас есть нечто знающее, что вам укололи руку или ногу, и это нечто не есть ваша нога или ваша уколотая рука; испытывает боль рука; это же нечто — другое, что знает о боли, но само ее не испытывает. М-ль де Леспинас. Мне кажется, что это моя голова. Борде. Ваша голова в целом? М-ль де Леспинас. Но, видите ли, доктор, я объяснюсь с помощью сравнения. Для женщин и для поэтов почти всякий довод сводится к сравнению. Представьте себе паука... Д'Аламбер. Кто там?.. Это вы, мадемуазель де Леспинас? М-ль де Леспинас. Тише, тише... (М-ль де Леспинас и доктор некоторое время хранят молчание, затем м-ль де Леспинас произносит шепотом:) По-видимому, он снова заснул... Борде. Нет. Мне как будто что-то послышалось. М-ль де Леспинас. Вы правы. Неужели у него возобновится бред? Борде. Послушаем. Д'Аламбер. Почему я таков? Потому что нужно было, чтобы я стал таким... Здесь — да, а в другом месте? На полюсе? А у экватора? А на Сатурне?.. Если расстояние в несколько тысяч льё меняет мою породу, неужели расстояние в несколько тысяч земных диаметров никак не отзовется?.. И если все находится в непрестанном изменении, как это явствует из зрелища вселенной, то что произведут здесь и в других местах превратности нескольких миллионов веков? Кто знает, что представляет собой мыслящее и чувствующее существо на Сатурне?.. А есть ли чувство и мысль на Сатурне?.. Почему бы и нет?.. Не будет ли мыслящее и чувствующее существо на Сатурне располагать большим количеством чувств, нежели я? Если это так, о, как он несчастен, этот житель Сатурна!.. Чем больше чувств, тем больше нужды. Борде. Он прав; органы вызывают потребности, а потребности в свою очередь созидают органы. М-ль де Леспинас. Вы тоже бредите, доктор? Борде. А почему бы и нет? Я видел, как из двух недоразвившихся частей постепенно образовались две руки. М-ль де Леспинас. Вы говорите неправду. Борде. Это правда; я увидел как за неимением двух отсутствующих рук лопатки удлинялись, стали двигаться, как клешни, и превратились в зачаточные органы. М-ль де Леспинас. Что за чепуха! Борде. Это факт. Представьте себе длинный ряд безруких поколений, представьте себе непрерывные усилия, и вы увидите, как обе части этих клешней начинают удлиняться все больше и больше; соединяясь на спине, они вырастают спереди; быть может, на концах их появляются пальцы и они превращаются в руки и кисти. Первоначальное строение ухудшается или совершенствуется под влиянием необходимости и вследствие выполнения обычных функций. Мы так мало двигаемся, мы так мало занимаемся физическим трудом и столько думаем, что я не теряю надежды на то, что человек в конце концов превратится в сплошную голову. М-ль де Леспинас. В голову! В голову! Это маловато. Я думаю, безудержное волокитство... Вы вызываете у меня смешные мысли. Борде. Тише. Д'Аламбер. Итак, я таков, потому что было необходимо, чтобы я стал таким. Измените все окружающее, и вы неизбежно измените и меня. Но все окружающее непрестанно меняется... Человек всего лишь обыкновенное явление, урод — редкое; то и другое одинаково естественно, одинаково необходимо, и то и другое в общем и универсальном порядке вещей. И что в этом удивительного?.. Все существа превращаются одно в другое, поэтому и все виды... Все беспрестанно меняется... Всякое животное есть более или менее человек; всякий минерал есть более или менее растение; всякое растение есть более или менее животное. В природе нет ничего определенного... Лента отца Кастеля... Да, отец Кастель, это ваша лента, и ничего больше. Всякая вещь есть более или менее нечто определенное, более или менее земля, более или менее вода, более или менее воздух, более или менее огонь, более или менее то или другое царство... Итак, нет ничего, что было бы сущностью единичного существа. Несомненно нет, ведь не существует такого свойства, которое не было бы причастно... ведь мы приписываем этому, а не другому существу известное свойство именно благодаря тому, что это свойство более или менее тесно связано с ним... А вы толкуете об индивидуумах, несчастные философы! Бросьте ваших индивидуумов, отвечайте мне. Существует ли в природе атом, безусловно похожий на другой атом?.. Нет... Не признаёте ли вы, что все в природе связано и невозможно, чтобы в цепи были пустые места? Что же вы хотите сказать вашими индивидуумами? Их нет, нет, их нет... Есть только один великий индивидуум — целое. В этом целом, как в механизме, как в каком-либо животном, имеется часть, которую вы называете такой-то или такой-то; но, называя индивидуумом известную часть целого, вы исходите из такого же ложного понятия, как если бы назвали индивидуумом крыло птицы или перо крыла... И вы говорите о сущностях, несчастные философы! Бросьте ваши сущности, окиньте взором общую массу или, если у вас слишком скудное воображение для того, чтобы охватить ее, обратите взор на свое возникновение и на свой конец... О Архит, измеривший земной шар, что ты собой представляешь? Горсть пепла... Что такое существо?.. Совокупность ряда стремлений... Могу ли я быть чем-нибудь иным, кроме стремления? Я постепенно приближаюсь к концу... А виды?.. Виды только стремления к общему, им свойственному пределу... А жизнь — ряд действий и противодействий... Будучи живым, я действую и противодействую в массе. Умерши, я действую и противодействую в молекулах... Итак, я не умираю?.. Разумеется, нет. В этом смысле я вовсе не умираю, ни я, ни что бы то ни было... Рождаться, жить и исчезать — значит менять формы... А какая разница — эта ли форма или другая? У всякой формы свое благополучие и свое несчастье. От слона до букашки... и от букашки до чувствующей и живой молекулы, источника всего,— во всей природе нет ни одной точки, которая бы не страдала и не наслаждалась. М-ль де Леспинас. Он больше ничего не говорит. Борде. Да, он сделал неплохой экскурс. Это довольно возвышенная философия, изложенная в настоящий момент в виде системы; она, я думаю, будет подтверждаться по мере прогресса человеческих знаний. М-ль де Леспинас. На чем мы остановились? Борде. Право же, не помню; то, что он говорил, напомнило мне о стольких явлениях! М-ль де Леспинас. Подождите, подождите... я остановилась на пауке. Борде. Да, да. М-ль де Леспинас. Придвиньтесь, доктор. Представьте себе паука в центре паутины. Прикоснитесь к нити паутины, и вы увидите, как проворно прибежит паук. Так вот! Представьте себе, что нити, которые насекомое извлекает из своих внутренностей и втягивает обратно, когда ему заблагорассудится, составили бы обладающую чувствительностью часть его самого... Борде. Я вас понимаю. Вы воображаете где-то в самой себе, в каком-то уголке своей головы, например в том, который называется мозговой оболочкой, одну или несколько точек, к которым относятся все ощущения, возбужденные в нитях. М-ль де Леспинас. Вот именно. Борде. Ваше представление кажется мне в высшей степени правильным; но разве вы не замечаете, что оно приблизительно совпадает с представлением о грозди пчел? М-ль де Леспинас. А верно; я говорила прозой, сама того не подозревая. Борде. И очень хорошей прозой, как вы увидите. Кто знает человека только в том виде, каким он является нам при рождении, тот не имеет о нем ни малейшего представления. Его голова, ноги, руки, все его члены, все внутренности, все органы, его нос, глаза, уши, сердце, легкие, кишки, мускулы, кости, нервы, оболочки, в сущности говоря, не что иное, как грубые проявления формирующейся сетчатой ткани, которая растет, распространяется и распускает множество невидимых нитей. М-ль де Леспинас. Возьмем мою паутину; исходный пункт всех этих нитей — паук. Борде. Прекрасно. М-ль де Леспинас. Где эти нити? Где находится паук? Борде. Нити повсюду. На поверхности вашего тела нет ни одной точки, которой бы они не достигали. Паук гнездится в части вашей головы, которую я вам называл,— в мозговой оболочке; к ней едва ли можно прикоснуться, не вызвав оцепенения во всем механизме. М-ль де Леспинас. Но если атом вызывает колебание одной из нитей паутины, то паук приходит в беспокойство, начинает тревожиться, убегает или прибегает. Находясь в центре, он осведомлен обо всем происходящем вокруг — в любом месте огромного пространства, которое он заткал своей паутиной. Почему же я не знаю, что происходит в моем пространстве, или в мире? Ведь я — скопление чувствительных точек, ведь все отзывается во мне, и я отпечатлеваюсь во всем. Борде. Дело в том, что впечатления становятся слабее по мере удаления объектов, от которых они исходят. М-ль де Леспинас. Если даже тихонько постучать по концу длинной балки, то я слышу этот удар, если мое ухо приложено к другому концу. Если бы один конец этой балки находился на Земле, а другой — на Сириусе, результат был бы тот же. Если все связано, если все смежно, иными словами, если балка действительно существует, разве я не услышу того, что происходит в огромном пространстве, меня окружающем, в особенности если я внимательно прислушаюсь? Борде. А кто вам сказал, что вы не слышите в той или иной мере? Но расстояние так велико, впечатление так слабо, путь его так запутан, вы окружены и оглушены столь сильным и разнообразным шумом, к тому же между Сатурном и вами тела только соприкасаются, не образуя непрерывности. М-ль де Леспинас. Очень жаль. Борде. Это верно, ведь иначе вы были бы богом; благодаря вашему тождеству со всеми природными существами вы знали бы обо всем происходящем; благодаря памяти вы знали бы обо всем происшедшем. М-ль де Леспинас. А что произойдет в будущем? Борде. О будущем вы строили бы правдоподобные догадки, возможно ошибочные. Это так, как если бы вы старались догадаться, что произойдет у вас внутри, что произойдет на кончиках пальцев ваших ног или рук. М-ль де Леспинас. А кто вам сказал, что в самом этом мире нет мозговых оболочек или что в каком-нибудь уголке пространства не притаился большой или маленький паук, нити которого протянуты ко всему? Борде. Никто. Еще менее известно, не существовал ли или не будет ли существовать подобный паук. М-ль де Леспинас. Каким образом этот своего рода бог... Борде. Единственно познаваемый... М-ль де Леспинас. Мог бы когда-нибудь существовать или возникнуть и исчезнуть? Борде. Несомненно. Но так как он был бы материей во вселенной, частью вселенной, был бы подвержен изменениям, то он бы старел и умирал. М-ль де Леспинас. Еще одна удивительная мысль приходит мне в голову. Борде. Можете не говорить, я ее знаю. М-ль де Леспинас. Итак, в чем она заключается? Борде. Вы думаете, что ум связан с весьма деятельными частями материи, и полагаете, что возможны все чудеса, какие только можно представить. Другие думали так же. М-ль де Леспинас. Вы догадались, но это не возвысило вас в моих глазах. Должно быть, у вас удивительная наклонность к бредовым идеям. Борде. Согласен. Но что страшного в этой мысли? Это означало бы, что существует тьма добрых и злых гениев; природные действующие начала нарушали бы самые постоянные законы природы. Общее физическое устройство нашего тела стало бы сложнее, но чудес никаких бы не было. М-ль де Леспинас. Верно. Нужно быть очень осмотрительным в отношении того, что утверждается или отрицается. Борде. Послушайте, тот, кто рассказал бы вам о подобного рода явлении, показался бы большим лжецом. Но оставим все эти воображаемые существа, в том числе и вашего паука с бесконечной сетью, и вернемся к вашему существу, к его формированию. М-ль де Леспинас. Согласна. Д'Аламбер. Мадемуазель, у вас кто-то есть. Кто это там с вами разговаривает? М-ль де Леспинас. Это доктор. Д'Аламбер. Здравствуйте, доктор; что вы здесь делаете так рано? Борде. Потом узнаете, спите. Д'Аламбер. Право, мне это необходимо. Кажется, у меня не было ни одной ночи такой беспокойной, как эта. Вы не уйдете, пока я не встану? Борде. Нет. Готов побиться об заклад, мадемуазель, что, хотя в возрасте двенадцати лет вы были вдвое меньше ростом, в возрасте четырех лет еще наполовину меньше, в качестве зародыша — маленькой женщиной, в яичке вашей матери — совсем маленькой женщиной, вы воображаете, будто всегда имели те же очертания, что и сейчас, так что только последовательный рост составил всю разницу между тем, чем вы были при возникновении, и тем, чем вы являетесь сейчас. М-ль де Леспинас. Признаюсь, что так. Борде. Между тем нет ничего более ошибочного, чем эта мысль. Сперва вы были ничем. Вначале вы были незаметной точкой, состоящей из еще меньших молекул, рассеянных в крови, в лимфе вашего отца или матери. Эта точка сделалась тонкой нитью, затем пучком волокон. До этой стадии нет ни малейшего следа того приятного облика, который вы имеете; ваши глаза, ваши прекрасные глаза, так же мало походили на глаза, как кончик клубня анемоны походит на анемону. Каждый отросток пучка волокон превратился в особый орган лишь благодаря питанию и процессу формирования, за исключением органов, образованных метаморфизированными отростками. Пучок есть система, обладающая только чувствительностью. Если бы он продолжал существовать в этом виде, он был бы восприимчив ко всем впечатлениям, относящимся к чистой чувствительности; таковы холод, тепло, мягкость, твердость. Эти последовательные впечатления, отличные друг от друга и различающиеся по своей силе, быть может, вызвали бы память, самосознание, весьма ограниченный ум. Но эта чистая и простая чувствительность, это осязание разнообразится благодаря органам, возникающим из каждого отростка; отросток, из которого возникает ухо, порождает особого рода осязание, называемое нами шумом или звуком; второй отросток, из которого образуется нёбо, порождает второй вид осязания, называемый нами вкусом; третий, из которого образуется нос и слизистая оболочка, порождает третий вид осязания, называемый нами запахом; четвертый отросток, из которого образуется глаз, порождает четвертый вид осязания, называемый цветом. М-ль де Леспинас. Но, если я вас хорошо поняла, те, кто отрицает существование шестого чувства, этого подлинного гермафродита, безрассудны. Кто им сказал, что природа не может породить пучка с таким отростком, из которого бы возник неизвестный нам орган? Борде. Или с двумя отростками, соответствующими двум полам. Вы правы; с вами приятно беседовать. Вы не только схватываете то, что вам говорят, но и делаете из этого поразительно верные выводы. М-ль де Леспинас. Вы подбадриваете меня, доктор. Борде. Нет, честное слово, я говорю вам то, что думаю. М-ль де Леспинас. Для меня ясно назначение некоторых отростков пучка, но что происходит с другими? Борде. Вы полагаете, что другая на вашем месте задумалась бы над этим вопросом? М-ль де Леспинас. Разумеется. Борде. Вы не тщеславны; остальные отростки образуют столько различных видов осязания, сколько есть различий между органами и частями тела. М-ль де Леспинас. А как они называются? Я никогда о них не слышала. Борде. Они не имеют названия. М-ль де Леспинас. А почему? Борде. Дело в том, что между ощущениями, возбужденными через посредство этих отростков, нет такой разницы, как между ощущениями, порожденными при посредстве других органов. М-ль де Леспинас. Вы совершенно серьезно думаете, что у ноги, у руки, у бедер, у живота, у желудка, у груди, у легкого, у сердца имеются свои особые ощущения? Борде. Я так думаю. Если бы я осмелился, я бы вас спросил, нет ли среди этих ощущений, не имеющих своего названия... М-ль де Леспинас. Я вас понимаю. Нет. То ощущение, которое вы имеете в виду,— единственное в своем роде, и жаль, что это так. Но какое у вас основание полагать, что эти ощущения, которыми вам хочется нас наделить, скорее мучительные, чем приятные, столь многообразны? Борде. Основание? Оно заключается в том, что мы их в большинстве случаев различаем. Если бы не существовало этого бесконечного разнообразия осязания, мы бы чувствовали, что испытываем удовольствие или страдание, но не знали бы, куда их отнести. Пришлось бы прибегать к помощи зрения. Это уже не относилось бы к области ощущений, а было бы делом опыта и наблюдения. М-ль де Леспинас. Если бы я сказала, что у меня болит палец, и если бы мне задали вопрос, почему я уверена, что болит именно палец, мне следовало бы ответить не то, что я это чувствую, но что я чувствую боль и вижу, что у меня болит палец. Борде. Правильно. Позвольте вас обнять. М-ль де Леспинас. Охотно. Д'Аламбер. Доктор, вы обнимаете мадемуазель, это на вас очень похоже. Борде. Я долго размышлял, и мне показалось, что направление и место сотрясения недостаточны для вынесения столь быстрого приговора о происхождении пучка. М-ль де Леспинас. Я об этом ничего не знаю. Борде. Ваше колебание мне нравится. У нас так принято считать естественные свойства за приобретенные привычки почти одинакового с нами возраста. М-ль де Леспинас. И наоборот. Борде. Как бы то ни было, но вы видите, что в вопросе о первоначальном строении животного неосновательно исходить в своих размышлениях из уже сформировавшегося животного, следует обратиться к его зачаточному состоянию. Здесь вам уместно отвлечься от вашей теперешней организации и вернуться к тому времени, когда вы были только мягким, волокнистым, бесформенным, червеобразным существом, более похожим на клубень и на корень растения, чем на животное. М-ль де Леспинас. Если бы было принято ходить совершенно голой по улицам, не я первая, не я последняя подчинилась бы этому. Поэтому делайте со мною, что хотите, лишь бы мне чему-либо научиться. Вы мне говорили, что всякий отросток пучка образует особый орган, а где доказательство, что это так? Борде. Проделайте мысленно то, что порою делается природой: отнимите у пучка один из его отростков, например отросток, образующий глаза; как вы думаете, что произойдет? М-ль де Леспинас. Быть может, у животного больше не будет глаз? Борде. Или будет только один глаз посредине лба. М-ль де Леспинас. Это будет циклоп. Борде. Циклоп. М-ль де Леспинас. Значит, циклоп вполне мог бы быть существом не мифическим. Борде. Это настолько верно, что я вам его покажу, если вы захотите. М-ль де Леспинас. А кто знает причину такого разнообразия? Борде. Тот, кто производил вскрытие этого урода и нашел в нем только один зрительный нерв. Проделайте мысленно то, что порою делается природой. Уничтожьте другой отросток пучка, отросток, из которого должен образоваться нос, и животное будет без носа. Уничтожьте отросток, из которого должно образоваться ухо,— животное будет безухим или будет иметь только одно ухо, и анатом при вскрытии не найдет ни обонятельных, ни слуховых нервов или найдет только один из них. Продолжайте дальше уничтожать отростки, и животное окажется без головы, без ног, без рук; его жизнь станет короткой, но оно будет жить. М-ль де Леспинас. Тому имеются примеры? Борде. Разумеется. Это еще не все. Удвойте некоторые отростки пучка, и у животного будет две головы, четыре глаза, четыре уха, три яйца, три ноги, четыре руки, по шесть пальцев на каждой руке. Перепутайте отростки пучка, и органы сдвинутся: голова поместится в середине груди, легкие окажутся слева, сердце — справа. Склейте два отростка, и органы сольются: руки прирастут к телу; бедра, ноги и ступни срастутся, и вы будете иметь всевозможных уродов. М-ль де Леспинас. Но мне кажется, что такая сложная машина, как животное, должна была бы гораздо чаще запутываться там, где она формируется, чем шелк у меня на мотовиле,— ведь эта машина порождается из одной точки, из пришедшей в возбуждение жидкости, быть может, из двух жидкостей, случайно смешанных,— в такой момент никто не помнит себя; ведь эта машина совершенствуется, проходя неисчислимое множество стадий развития; ведь правильное или неправильное формирование этой машины зависит от связки отдельных тонких и гибких волокон, от своего рода мотка, где нельзя оборвать, разорвать, сместить или отнять ни малейшей нити без досадных последствий для целого. Борде. От этого машина страдает гораздо больше, чем обычно думают. Вскрытия производят слишком редко, и представления о формировании весьма далеки от истины. М-ль де Леспинас. Нет ли других характерных примеров этих природных деформаций помимо горбатых и хромых, у которых в этой порче можно усмотреть какой-нибудь наследственный порок? Борде. Таких примеров бесчисленное множество. Совсем недавно в парижском госпитале умер от воспаления легких плотник по имени Жан Батист Масе, уроженец Труа, двадцати пяти лет; его внутренние грудные и брюшные органы оказались перемещенными: сердце — с правой стороны, точно в том же месте, как у вас с левой; печень — слева; желудок, селезенка, поджелудочная железа — в правой подреберной области; воротная вена оказалась входящей в печень с левой стороны, между тем как обычно она входит справа; такое же смещение было в кишечнике; почки, примыкающие друг к другу на поясных позвонках, походили по своей форме на лошадиную подкову. И после этого нам будут толковать о конечных причинах! М-ль де Леспинас. Это поразительно. Борде. А если бы Жан Батист Масс был женат и имел детей... М-ль де Леспинас. Ну, доктор, что касается его детей... Борде. Они будут развиваться по общему закону; но кто-нибудь из детей, их детей, по истечении сотни лет воспроизведет удивительное сложение своего предка, ведь эти неправильности проявляются скачками. М-ль де Леспинас. От чего зависят эти скачки? Борде. Кто знает? Ведь чтобы произвести на свет ребенка, нужна пара, как вам известно. Быть может, один из родителей возмещает пороки другого и дефектное сплетение возрождается только в то мгновение, когда потомок уродливого поколения оказывается преобладающим и определяет закон, по которому образуется сплетение. Пучок волокон устанавливает коренное и первичное различие всех видов животных. От различий в пучке у того или иного вида животных зависят все уродливые отклонения данного вида. (После долгого молчания м-ль де Леспинас очнулась и прервала раздумье доктора следующим вопросом:) М-ль де Леспинас. Мне приходит в голову безумная мысль. Борде. Какая? М-ль де Леспинас. Быть может, мужчина представляет собой уродливую женщину или женщина — уродливого мужчину. Борде. Эта мысль пришла бы вам в голову гораздо скорее, если бы вы знали, что у женщины имеются все мужские органы и вся разница сводится к тому, что у мужчины мошонка висит снаружи, а у женщины она обращена внутрь; что женский зародыш до неузнаваемости похож на мужской, что вводящая в заблуждение часть женского зародыша отмирает по мере того, как расширяется внутренняя мошонка, что она никогда не сглаживается настолько, чтобы потерять свою первоначальную форму, что в уменьшенном виде она сохраняет эту форму, что она способна к восприятию тех же движений, что она также есть побудительная причина сладострастия, что она имеет свою головку, свою крайнюю плоть, что на ее оконечности заметна точка, которая, по-видимому, была отверстием заросшего мочевого канала; что у мужчин между задним проходом и мошонкой есть промежуток, называемый промежностью, а от мошонки до конца члена тянется шов, представляющий собой воспроизведение щели женских половых органов в заметанном виде; что женщина с исключительно большим клитором имеет бороду, что у евнухов нет бороды, а бедра у них развиваются, ляжки расширяются, колени округляются и что, теряя отличительные признаки одного пола, они словно возвращаются к особенностям строения другого пола. Арабы, оказавшиеся оскопленными вследствие вошедшей в привычку верховой езды, теряют бороду, начинают говорить тонким голосом, одеваются по-женски, садятся среди женщин на арбах, мочатся, приседая на корточки, и перенимают женские нравы и привычки... Но мы сильно уклонились от нашей темы. Вернемся к нашему пучку одушевленных и живых нитей. Д'Аламбер. Вы как будто говорите непристойности мадемуазель де Леспинас. Борде. В научных разговорах приходится пользоваться техническими терминами. Д'Аламбер. Вы правы. Тогда от них отпадают дополнительные ассоциации, придающие им непристойный смысл. Продолжайте, доктор. Итак, вы сказали, что матка есть не что иное, как мошонка, перенесенная снаружи внутрь,— при этом движении яички были выброшены из мешочка, их заключавшего, и распределены вправо и влево в полости тела,— что клитор — уменьшенный мужской член, что этот мужской член у женщин все уменьшается по мере того, как матка, или перенесенная внутрь мошонка, расширяется, и что... М-ль де Леспинас. Да, да, замолчите и не вмешивайтесь в наши дела. Борде. Вы видите, мадемуазель, что в вопросе о наших ощущениях в целом, представляющих собой не что иное, как дифференцированное осязание, нужно отвлечься от последовательных форм, которые принимает сплетение, и рассматривать только само сплетение. М-ль де Леспинас. Каждое волокно чувствительного сплетения можно на всем его протяжении поранить или пощекотать. То там, то здесь появляется приятное чувство или боль,— в том или другом месте длинных лап моего паука, ибо я постоянно возвращаюсь к пауку; дело в том, что этот паук — общее начало всех своих лап, он относит к тому или иному месту боль или удовольствие, их не испытывая. Борде. Эта постоянная, неизменная связь всех впечатлений с общим началом определяет единство животного. М-ль де Леспинас. Память обо всех этих последовательных впечатлениях и составляет для каждого животного историю его жизни и его “я”. Борде. А память и сравнение, с необходимостью вытекающие из всех этих впечатлений, пробуждают мысль и рассуждение. М-ль де Леспинас. Где же производится это сравнение? Борде. У начала сплетения. М-ль де Леспинас. А что представляет собой сплетение? Борде. Первоначально у него нет никакого присущего ему чувства: оно не видит, не слышит, не испытывает страданий. Оно рождается, питается; оно происходит из мягкого, бесчувственного, инертного вещества, которое служит ему ложем,— на нем оно восседает, внимает, судит и выносит свой приговор. М-ль де Леспинас. Оно не испытывает страданий. Борде. Да. Самое легкое впечатление прерывает это судебное заседание, и животное впадает в состояние смерти. Прекратите доступ впечатлению, и сплетение возвращается к своим функциям — животное оживает. М-ль де Леспинас. Откуда вы это знаете? Разве можно было произвольно воскрешать и умерщвлять человека? Борде. Да. М-ль де Леспинас. Как же это? Борде. Я вам сейчас скажу, это любопытный факт. Ланейрони, которого вы могли знать лично, был вызван к одному больному, получившему сильный удар в голову. Больной чувствовал в этом месте пульсирование. Хирург не сомневался, что в мозгу образовался нарыв и что нельзя терять ни минуты. Он бреет голову больному и трепанирует череп. Острие инструмента попадает как раз в центр нарыва; там был гной; он удаляет гной, очищает нарыв спринцовкой. Когда он сделал инъекцию в нарыв, больной закрыл глаза, члены стали бездеятельными, неподвижными, без малейшего признака жизни. Когда хирург выкачал то, что было введено, и освободил ближайший слой мозга от тяжести и от давления впрыснутой жидкости, больной открыл глаза, стал двигаться, заговорил, пришел в чувство, возродился и вернулся к жизни. М-ль де Леспинас. Это удивительно. И больной выздоровел? Борде. Выздоровел. А когда он выздоровел, он начал размышлять, думать, рассуждать, к нему вернулся тот же рассудок, тот же здравый смысл, та же проницательность, хотя мозга у него стало намного меньше. М-ль де Леспинас. Этот судья — необыкновенное существо. Борде. Сам он иногда ошибается; он подвержен предубеждениям привычки: боль продолжают чувствовать и тогда, когда конечности уже нет. При желании его можно обмануть: скрестите пальцы и прикоснитесь к небольшому шарику, он скажет, что тут два шарика. М-ль де Леспинас. Он таков же, как и все судьи в мире. Необходим опыт: без него судья может принять ощущение льда за ощущение огня. Борде. Он делает и кое-что другое: иногда он наделяет индивидуума почти безграничными размерами, иногда же сосредоточивается чуть ли не в одной точке. М-ль де Леспинас. Я вас не понимаю. Борде. Чем определяется ваше реальное пространство, подлинная сфера вашей чувствительности? М-ль де Леспинас. Моим зрением и осязанием. Борде. Это днем, а ночью, в темноте, особенно когда вы размышляете о чем-нибудь отвлеченном, или даже днем, когда ваш ум поглощен чем-нибудь? М-ль де Леспинас. Тогда нет ничего; я существую словно в какой-нибудь точке; я почти перестаю быть материей, я чувствую только свою мысль; для меня нет ни места, ни движения, ни тела, ни расстояния; вселенная для меня не существует, и я для нее ничто. Борде. Вот последний предел концентрации вашего существования, но его идеальное расширение может быть безграничным. Когда преодолен подлинный предел вашей чувствительности — благодаря ли тому, что вы сосредоточились, уплотнились в самой себе, благодаря ли тому, что вы распространились вовне, то уже неизвестно, что может случиться. М-ль де Леспинас. Доктор, вы правы. Во сне мне неоднократно казалось... Борде. У больных во время приступов подагры... М-ль де Леспинас. Будто я приобретаю грандиозные размеры. Борде. Будто их ноги касались полога кровати. М-ль де Леспинас. Будто мои ноги и руки до бесконечности удлиняются, будто все мое тело принимает соответствующие размеры; кажется, что в сравнении со мной мифический Энкелад просто пигмей, что Овидиева Амфитрита, длинные руки которой опоясывали землю, просто карлица по сравнению со мной, что я взбираюсь по небу и обхватываю оба полушария. Борде. Прекрасно. А я был знаком с женщиной, с которой происходило обратное явление. М-ль де Леспинас. Вот как! Она постепенно уменьшалась и сосредоточивалась в самой себе? Борде. До такой степени, что она чувствовала себя не больше иголки; она продолжала видеть, слышать, рассуждать, судить; смертельно боясь потеряться, она приходила в ужас от приближения малейших предметов; она не смела двинуться со своего места. М-ль де Леспинас. Вот удивительный сон, очень досадный и неприятный. Борде. Это вовсе не сон; такое происходило после прекращения менструации. М-ль де Леспинас. И долго она пребывала в состоянии незаметной, крошечной женщины? Борде. В продолжение одного-двух часов, после чего она постепенно возвращалась к своим нормальным размерам. М-ль де Леспинас. Какова причина этих странных ощущений? Борде. Нити пучка в своем естественном и спокойном состоянии имеют известное напряжение, тонус, обычную энергию, ограничивающую реальные или воображаемые размеры тела. Я говорю: реальные или воображаемые, поскольку, вследствие того что это напряжение, этот тонус, эта энергия могут изменяться, наше тело не всегда имеет одни и те же размеры. М-ль де Леспинас. Таким образом, в физической области, как и в моральной, мы воображаем себя большими, чем мы есть на самом деле? Борде. Холод нас сжимает, жара нас расширяет, и какой-нибудь индивидуум может в продолжение всей своей жизни представлять себя меньшим или большим, чем он есть в действительности. Если весь пучок охватит сильнейшее возбуждение, если все нити напрягутся и их бесчисленные концы устремятся за свои обычные пределы, тогда голова, ноги, другие члены, все точки поверхности тела вырастут до громадных размеров, и индивидуум почувствует себя гигантом. Обратное явление произойдет, если концами нитей овладеют бесчувственность, апатия, пассивность, которые постепенно дойдут до начала пучка. М-ль де Леспинас. Я понимаю, что это расширение не может быть измерено; я понимаю также, что эта бесчувственность, апатия, эта пассивность концов отростков, это онемение после известного развития могут стать постоянными... Борде. Как это случилось с Лакондамином; тогда индивидуум чувствует как бы гири на ногах. М-ль де Леспинас. Он находится вне пределов своей чувствительности, и, если бы апатия захватила все его чувства, он представлялся бы нам маленьким живым человечком, превратившимся в мертвеца. Борде. Сделайте отсюда вывод, что животное, которое первоначально представляло собой лишь точку, еще не знает, является ли оно в действительности чем-то большим. Но вернемся... М-ль де Леспинас. К чему? Борде. К чему? К трепанации Лапейрони... Мне думается, это как раз то, о чем вы меня спрашивали: это пример человека, который попеременно жил и умирал... Но есть еще лучший пример. М-ль де Леспинас. Что это может быть? Борде. Воплощенный миф о Касторе и Поллуксе; два ребенка, таких, что жизнь одного тотчас сопровождалась смертью другого, а жизнь этого последнего тотчас влекла за собой смерть первого. М-ль де Леспинас. О! Хорошая сказка. И долго это продолжалось? Борде. Продолжительность их жизни была два дня. Этот срок они распределили поровну с перерывами, так что на долю каждого выпал один день жизни и один день смерти. М-ль де Леспинас. Боюсь, доктор, что вы несколько злоупотребляете моей доверчивостью. Берегитесь, если вы меня однажды обманете, я вам больше не буду верить. Борде. Читаете ли вы иногда “Газет де Франс”? М-ль де Леспинас. Никогда, хотя это превосходное издание двух остроумных людей. Борде. Попросите, чтобы вам дали номер от 4 сентября текущего года, и вы увидите, что в Рабастене, находящемся в епархии Альби, родились две девочки со сросшимися спинами, связанные последними поясничными позвонками, ягодицами и подвздошной областью. Если одна стояла, то у другой голова оказывалась внизу. Лежа, они могли смотреть друг на друга; бедра у них были изогнуты между их туловищами, ноги приподняты; в середине круговой линии, связывавшей их в подвздошной области, можно было различить их пол, а между правым бедром одной и левым бедром другой в полости находился маленький задний проход, откуда выходили испражнения. М-ль де Леспинас. Вот удивительная порода! Борде. Они принимали молоко с ложки; как я вам сказал, они прожили двенадцать часов, причем одна впадала в обморочное состояние, когда вторая выходила из этого состояния; вторая была мертвая, когда первая жила. Первое обморочное состояние одной девочки и первоначальная жизнь другой продолжались четыре часа; последующие чередующиеся обмороки и возвращения к жизни были не столь продолжительны; они испустили дух одновременно. Заметили также, что их пупки попеременно втягивались и выпячивались: втягивался пупок у впавшей в обморочное состояние и выпячивался у возвращавшейся к жизни. М-ль де Леспинас. А что вы скажете об этих чередованиях жизни и смерти? Борде. Быть может, ничего ценного; но поскольку на все смотришь сквозь очки своей системы и поскольку я не хочу делать исключения из правила, я скажу, что это то же явление, что и у больного Лапейрони после трепанации черепа, но наблюдавшееся у двух сросшихся существ. Сплетения этих двух младенцев были так прочно соединены, что они находились во взаимодействии; когда начало пучка одного ребенка оказывалось преобладающим, оно увлекало сплетение другого, который тотчас впадал в обморочное состояние; обратное получалось, если преобладало сплетение второго в общем организме. У больного Лапейрони после трепанации черепа давление было направлено сверху вниз вследствие тяжести жидкости; у обоих близнецов из Рабастена оно было направлено снизу вверх по причине притяжения некоторого числа волокон сплетения; это догадка, основанная на факте последовательных втягиваний и выпячиваний пупков у возвращавшейся к жизни девочки и у умиравшей. М-ль де Леспинас. И вот две души оказались связанными. Борде. Оказалось, что у этого животного двойная чувствительность и двойное сознание. М-ль де Леспинас. Причем одновременно имелось только одно сознание. Но кто знает, что произошло бы, если бы это животное пожило еще некоторое время? Борде. Какой род соответствия между одним и другим мозгом могла бы установить самая сильная привычка из всех возможных — опыт, наблюдение над каждым моментом их жизни? М-ль де Леспинас. Двойная чувствительность, двойная память, двойное воображение, двойное внимание; одна половина существа наблюдает, читает, размышляет, между тем как другая половина отдыхает; эта вторая половина принимает на себя те же функции, когда ее спутница устает; двойная жизнь раздвоенного существа! Борде. Возможно ли это? Тогда природа со временем, вовлекая все возможное, создаст какое-то странное соединение. М-ль де Леспинас. В сравнении с этим существом какими бы мы оказались бедными! Борде. Почему? Уже в простом уме столько сомнений, противоречий, безумств, что трудно себе представить, во что бы это все превратилось в двойном уме... Однако уже половина одиннадцатого, и я даже отсюда слышу, как меня зовет больной из предместья. М-ль де Леспинас. Разве было бы опасно, если бы вы его не осмотрели? Борде. Быть может, менее опасно, чем если бы я его осмотрел. Если природа без меня не сделает свое дело, нам будет очень трудно сделать это вместе, и уж наверное я не смогу ничего сделать без помощи природы. М-ль де Леспинас. Так оставайтесь. Д'Аламбер. Еще одно слово, доктор, и я вас отпущу к вашему пациенту. Несмотря на все превратности, испытанные мною в жизни, каким образом, не имея, быть может, ни одной молекулы из тех, что были во мне при рождении, я остался самим собой для других и для себя? Борде. Вы разъяснили нам это, когда бредили. Д'Аламбер. Разве я бредил? М-ль де Леспинас. Всю ночь, и это так напоминало исступление, что я утром позвала доктора. Д'Аламбер. И все это из-за лапок паука, которые двигались сами собою, приводили паука в беспокойство и заставляли животное говорить. Что же оно говорило? Борде. Что оно благодаря памяти было самим собой для других и для себя; добавлю к этому: благодаря постепенности претерпеваемых им изменений. Если бы вы мгновенно перешли от юношеского возраста к старческому, вы были бы брошены в этот мир, как в первое мгновение вашего рождения; вы бы не были самим собой ни для Других, ни для себя, и другие для вас не были бы самими собой. Все связи уничтожились бы, вся история вашей жизни для меня и вся история моей жизни для вас смешались бы. Как могли бы вы узнать, что этот человек, опирающийся на палку, с потухшим взглядом, с трудом идущий, еще менее похожий на себя внутри, чем по внешности, есть тот самый, что накануне ходил так легко, передвигал довольно большие тяжести, мог предаваться самым глубоким размышлениям, самым приятным и бурным занятиям? Вы бы не поняли своих собственных работ, вы не узнали бы самого себя, вы бы никого не узнали, и вас бы никто не узнал; вся картина мира изменилась бы. Подумайте, что между вами в момент рождения и вами в молодых годах была бы меньшая разница, нежели между вами юношей и вами, внезапно превратившимся в старика. Подумайте, что, хотя ваше рождение было связано с вашей юностью целым рядом непрерывных ощущений, три первых года вашего существования никогда не были историей вашей жизни. Чем были бы для вас ваши юношеские годы, если бы они не были связаны с годами вашей старости? У дряхлого Д'Аламбера не было бы ни малейшего воспоминания о молодом Д'Аламбере. М-ль де Леспинас. В грозди пчел не оказалось бы ни одной пчелы, которая имела бы время, чтобы почувствовать себя частью всего этого тела. Д'Аламбер. Что вы там говорите? М-ль де Леспинас. Я говорю, что монастырский дух сохраняется, потому что монастырь обновляется постепенно, и, когда туда поступает новый монах, он находит там сотню старых, которые заставляют его думать и чувствовать как они. Пчела улетает, ее заменяет в грозди другая, которая скоро осваивается. Д'Аламбер. Ну, вы несете вздор с вашими монахами, пчелами, с вашей гроздью и вашим монастырем. Борде. Совсем не такой вздор, как вы думаете. Если у животных только одно сознание, то воль имеется бесконечное множество; у каждого органа своя воля. Д'Аламбер. Как вы сказали? Борде. Я сказал, что желудок хочет пищи, а нёбо ее совсем не хочет; отличие нёба и желудка от животного в целом в том, что животное знает, чего оно хочет, а желудок и нёбо хотят, не зная этого. Желудок или нёбо относятся друг к другу почти так, как человек и зверь. Пчелы утрачивают сознание, удерживая свои стремления или желания. Нить есть простое животное, человек — сложное животное. Но оставим эту тему для другого раза. Достаточно гораздо менее значительного события, чем старость, чтобы лишить человека самосознания. Умирающий приобщается святых даров с глубоким благоговением; он раскаивается в своих грехах, он просит прощения у жены, обнимает детей; он созывает друзей, он заговаривает со своим врачом, он отдает приказания слугам, он высказывает свою последнюю волю, приводит в порядок свои дела, и все это, находясь в самом здравом уме, с полным присутствием духа. Он излечивается, выздоравливает, и у него нет ни малейшего представления о том, что он сказал или сделал во время своей болезни. Этот порой весьма значительный промежуток исчез из его жизни. Есть даже примеры того, что люди продолжают разговор или действие, прерванные внезапным приступом болезни. Д'Аламбер. Я помню, как во время публичного диспута один педант из коллежа, кичившийся своими знаниями, был, что называется, посажен в калошу презираемым им капуцином. Его посадили в калошу! И кто? Капуцин! И в каком вопросе? В вопросе предвидения будущего! В науке средневековья, в которую он был погружен всю жизнь! И при каких обстоятельствах? Перед многочисленным собранием, перед его учениками. И вот его престиж пал. Голова его так занята этими вопросами, что он впадает в летаргический сон, лишающий его всех ранее приобретенных знаний. М-ль де Леспинас. Но это было для него счастьем. Д'Аламбер. Клянусь, вы правы. Здравый смысл у него остался, но он все забыл. Его вновь выучили говорить и читать; он умер, когда уже начал вполне прилично читать по складам. Этот человек вовсе не был неспособным; считали даже, что он не лишен красноречия. М-ль де Леспинас. Раз доктор выслушал ваш рассказ, нужно, чтобы он выслушал и мой. Один молодой человек, лет восемнадцати — двадцати, имя я его не помню... Борде. Это некий г-н Шуллемберг из Винтертура; ему было всего пятнадцать или шестнадцать лет. М-ль де Леспинас. Этот молодой человек упал, и при падении произошло сильное сотрясение головы. Борде. Что вы называете сильным сотрясением? Он упал с крыши сарая, разбил себе голову и шесть недель был без сознания. М-ль де Леспинас. Как бы то ни было, но знаете, каковы были последствия этого несчастного случая? Такие же, как у вашего педанта: он забыл все, что знал, он вернулся к своим младенческим годам; он впал в детство, и это продолжалось довольно долго; он сделался боязливым и робким; он стал играть в игрушки. Если он что плохо делал и его начинали бранить, он прятался в угол; он просился по маленькой и по большой нужде; его научили читать и писать, но я забыла вам сказать, что пришлось заново учить его ходить. Он вновь стал человеком, и смышленым человеком, и оставил после себя труд по естественной истории. Борде. Это гравюры и рисунки насекомых работы г-на Цумера, иллюстрирующие систему Линнея. Этот факт мне известен; это произошло в Швейцарии, в Цюрихском кантоне; имеется целый ряд подобных примеров. Внесите изменения в начало пучка, и вы измените животное; кажется, что оно все тут — то господствуя над разветвлениями, то подчиняясь им. М-ль де Леспинас. Животное либо подчинено деспотизму, либо находится в анархическом состоянии. Борде. Подчинено деспотизму — это хорошо сказано. Начало пучка повелевает, а все остальное повинуется. Животное — хозяин себя самого, mentis compos. М-ль де Леспинас. В анархическом состоянии — когда все ниточки сплетения восстают против своего господина и когда больше нет высшего авторитета. Борде. Прекрасно. В сильных припадках страсти, при бреде, при угрозе гибели, если господин направляет все силы своих подданных на одну цель, самое слабое животное проявляет невероятную силу. М-ль де Леспинас. Во время истерических припадков, своего рода анархических состояний, которые нам так свойственны. Борде. Это картина слабости власти, когда каждый стремится присвоить себе авторитет господина. Я знаю только одно средство исцеления; средство это трудное, но надежное; оно заключается в том, что начало чувствительного сплетения, эта часть, которая составляет наше “я”, под влиянием сильного мотива побуждается к тому, чтобы восстановить свои авторитет. М-ль де Леспинас. И что тогда происходит? Борде. Либо авторитет восстанавливается, либо животное гибнет. Если бы я располагал временем, я рассказал бы вам по этому поводу два любопытных случая. М-ль де Леспинас. Но, доктор, ведь час вашего визита прошел, и ваш больной вас уже не ожидает. Борде. Сюда нужно приходить, только когда нечего делать, потому что невозможно уйти. М-ль де Леспинас. Вот порыв откровенной иронии! Что же это за случаи? Борде. На сегодня вы удовольствуетесь следующим. После родов одна женщина впала в ужасающее истерическое состояние: тут были непроизвольные рыдания и смех, удушье, спазмы в горле, угрюмое молчание, пронзительные крики, самые тяжелые симптомы; продолжалось это несколько лет. Она страстно любила, и ей показалось, что возлюбленный, утомленный ее болезнью, стал охладевать к ней; тогда она решила или выздороветь, или погибнуть. В ней произошла настоящая гражданская война; в этой войне одерживали верх то господин, то подданные. Если случалось, что действие волокон пучка оказывалось равносильным противодействию его начала, она падала, словно мертвая. Ее укладывали в постель, и она целыми часами лежала без движения и почти безжизненная. В иных случаях она отделывалась усталостью, общим упадком, слабостью, так что казалось, будто наступает последний час. Шесть месяцев длилось это состояние борьбы. Возбуждение начиналось всегда от волокон. Она чувствовала его приближение. При первом же симптоме она поднималась, начинала бегать, делала самые энергичные упражнения; она бегала вверх и вниз по лестнице, пилила дрова, вскапывала землю. Орган ее воли, начало пучка, креп; она говорила самой себе: победить или умереть. После бесконечного числа побед и поражений господин восторжествовал, подданные настолько покорились, что, хотя эта женщина взяла на себя все хозяйственные заботы и перенесла разные болезни, у нее больше не было истерических припадков. М-ль де Леспинас. Это похвально, но мне кажется, что и я поступила бы так же. Борде. Дело в том, что если бы вы полюбили, то любили бы сильно; к тому же вы отличаетесь твердостью. М-ль де Леспинас. Верно. Человек тверд, если благодаря привычке или вследствие своего строения начало пучка господствует над волокнами; наоборот, человек слаб, если оно в порабощении. Борде. Отсюда можно сделать и другие выводы. М-ль де Леспинас. Позвольте, а другой ваш случай? Выводы вы сделаете потом. Борде. Одна молодая особа потеряла душевное равновесие. Однажды она решила отказаться от удовольствий. И вот она в одиночестве, погруженная в меланхолию и ипохондрию. Она зовет меня. Я ей посоветовал одеться в крестьянскую одежду, копать целый день землю, спать на соломе и питаться черствым хлебом. Этот режим ей не понравился. Тогда путешествуйте, сказал я ей. Она проехалась по Европе и во время этого путешествия восстановила свое здоровье. М-ль де Леспинас. Это не то, что вам нужно было рассказать; все равно, вернемся к вашим выводам. Борде. Этому конца не будет. М-ль де Леспинас. Тем лучше. Все же скажите. Борде. У меня не хватает смелости. М-ль де Леспинас. Почему же? Борде. Ведь таким путем мы коснемся всего, но ничего не углубим. М-ль де Леспинас. Ну и что же из этого? Мы не сочиняем, мы беседуем. Борде. Например, если начало пучка стягивает к себе все силы, если вся система движется, так сказать, вспять,— мне думается, что это происходит с человеком, погруженным в глубокие думы, с фанатиком, видящим отверстые небеса, с дикарем, распевающим посреди пламени, когда он в экстазе, в вольном или невольном умоисступлении... М-ль де Леспинас. Ну и что же? Борде. Так вот, животное оказывается бесстрастным, оно существует лишь в одной точке. Я не видел этого кальмского священника, о котором говорит св. Августин,— он приходил в такое исступление, что уже не чувствовал пылающих углей; я не видел тех дикарей, которые на костре улыбаются своим врагам, глумящимся над ними и готовящим для них еще более изощренные пытки, чем те, которым они подвергаются; я не видел в цирке тех гладиаторов, которые, умирая, помнили об изяществе и уроках гимнастики; но я верю всем этим фактам, потому что я видел, и притом собственными глазами, такое же исключительное напряжение сил, как и у всех этих людей. М-ль де Леспинас. Расскажите мне об этом, доктор. Я совсем как ребенок, я люблю удивительные случаи, и, когда они делают честь роду человеческому, редко приходится оспаривать их истинность. Борде. В Лангре, маленьком городке Шампани, проживал славный приходский священник по имени Мони, очень убежденный, целиком отдавшийся религиозной истине. С ним случилась каменная болезнь, его пришлось оперировать. В назначенный день хирург, его помощники и я приходим к нему; он встречает нас с безмятежным видом, раздевается, ложится; его хотят связать, он отказывается, говоря: “Только положите меня как следует”,— его кладут. Затем он просит большое распятие, стоящее в ногах его кровати; ему дают распятие, он сжимает его в руках и приникает к нему устами. Его оперируют, он сохраняет неподвижность, не слышно ни слез, ни вздохов; у него вынули камень, а он этого и не почувствовал. М-ль де Леспинас. Прекрасно. Как после этого сомневаться в том, что тот, кому разбили камнем грудь, видел отверстые небеса? Борде. Знаете ли вы, что такое боль в ушах? М-ль де Леспинас. Нет. Борде. Тем лучше для вас. Это самая жестокая из всех боль. М-ль де Леспинас. Даже хуже зубной боли, которая мне, к сожалению, знакома? Борде. Несравненно. Один философ из ваших друзей две недели мучился от этой боли и наконец однажды утром сказал своей жене: “У меня не хватает мужества на весь день...” Он решил, что единственное средство заключается в том, чтобы хитростью обмануть боль. Мало-помалу он так углубился в один метафизический или геометрический вопрос, что забыл о своем ухе. Ему подали поесть, он бессознательно поел; он дождался времени сна без всяких страданий. Ужасная боль возобновилась только тогда, когда у него ослабло напряжение ума, и возобновилась она с невероятной силой, потому ли, что усталость обострила эту боль, или потому, что слабость сделала ее более невыносимой. М-ль де Леспинас. Когда кончается подобное состояние, должно быть, в самом деле изнемогают от усталости. Такое иногда бывает с человеком, который находится здесь с нами. Борде. Это опасно. Он должен остерегаться. М-ль де Леспинас. Я ему это непрестанно повторяю, но он с этим не считается. Борде. Он больше не владеет собой, такова его жизнь; ему суждено погибнуть. М-ль де Леспинас. Этот приговор пугает меня. Борде. Что доказывает это истощение, эта усталость? То, что нити пучка не остались бездеятельными и что во всей системе было сильное тяготение (tension) к общему центру. М-ль де Леспинас. А если это тяготение, или сильное стремление, окажется продолжительным, если оно станет часто повторяющимся? Борде. Это судорожное подергивание начала пучка; животное находится в безумии, и почти в безнадежном безумии. М-ль де Леспинас. А почему? Борде. Потому что судорожное подергивание начала не то же, что судорожное подергивание одного из отростков. Голова может распоряжаться ногами, но не нога головой; начало может распоряжаться одним из отростков, но не отросток началом. М-ль де Леспинас. А скажите, пожалуйста, в чем разница? В самом деле, разве не могла бы мысль возникать во мне повсюду? Этот вопрос должен был бы раньше прийти мне в голову. Борде. Дело в том, что сознание находится лишь в одном месте. М-ль де Леспинас. Легко сказать! Борде. Сознание может быть только в одном месте, в общем центре всех ощущений — там, где находится память, там, где производятся сравнения. Каждый отросток восприимчив только к определенному числу известных впечатлений, последовательных, изолированных ощущений, без наличия памяти. Начало восприимчиво ко всем впечатлениям, оно регистрирует их, сохраняет о них память или непрерывное ощущение, и с момента своего возникновения животное связывает с ними свое “я”, всецело запечатлевает себя в них и в них существует. М-ль де Леспинас. А если бы мой палец обладал памятью?.. Борде. Тогда ваш палец мыслил бы. М-ль де Леспинас. А что такое память? Борде. Это свойство центра, специфическое чувство начала сплетения, как зрение есть свойство глаза; и то, что у глаза нет памяти, не более удивительно, чем то, что зрение не сосредоточивается в ухе. М-ль де Леспинас. Доктор, вы скорее уклоняетесь от моих вопросов, нежели отвечаете на них. Борде. Я ни от чего не уклоняюсь, я вам говорю то, что знаю; я знал бы больше, если бы строение начала пучка мне было так же хорошо известно, как строение отростков, если бы можно было так же легко наблюдать его. Но если я слаб в явлениях частных, то, наоборот, я силен в явлениях общих. М-ль де Леспинас. А каковы эти общие явления? Борде. Разум, суждение, воображение, безумие, слабоумие, свирепость, инстинкт. М-ль де Леспинас. Понимаю. Все эти свойства — только следствия изначального или обусловленного привычкой отношения начала пучка к его разветвлениям. Борде. Прекрасно. А если ствол, то есть начало, слишком могуч по сравнению с ветвями? Отсюда поэты, артисты, люди, одаренные воображением, малодушные люди, энтузиасты, сумасшедшие. Если он, наоборот, слишком слаб, тогда появляются те люди, которых мы называем зверями, дикими животными. Если же вся система вялая, дряблая, не энергичная? В таком случае появляются слабоумные. Когда, наконец, вся система энергичная, согласованная и хорошо организованная, тогда мы имеем хороших мыслителей, философов, мудрецов. М-ль де Леспинас. И, смотря по тому, какая тираническая ветвь преобладает,— инстинкт ли в его разнообразных видах у животных или гений, различно проявляющийся у людей,— собака оказывается наделенной обонянием, рыба — слухом, орел — зрением; Д'Аламбер становится геометром, Вокансон — изобретателем машин, Гретри — композитором, Вольтер — поэтом; все это разнообразные следствия того, что один из отростков пучка является более мощным по сравнению со всеми другими и по сравнению с аналогичным отростком у других существ данного вида. Борде. Привычки берут верх. Старик продолжает любить женщин, а Вольтер все сочиняет трагедии. (Здесь доктор погрузился в размышления, а м-ль де Леспинас сказала ему:) М-ль де Леспинас. Доктор, вы грезите? Борде. Совершенно справедливо. М-ль де Леспинас. О чем вы грезите? Борде. Это касается Вольтера. М-ль де Леспинас. А именно? Борде. Я размышляю, каким образом возникают великие люди. М-ль де Леспинас. Ну и как же они возникают? Борде. Каким образом чувствительность... М-ль де Леспинас. Чувствительность? Борде. Или крайняя подвижность некоторых ниточек сплетения оказывается преобладающим свойством посредственностей. М-ль де Леспинас. Ах! Доктор, какое святотатство! Борде. Я этого ожидал. Но что такое чувствующее существо? Это существо, отданное в распоряжение диафрагмы. Достаточно трогательного слова, воздействующего на слух, достаточно, чтобы какое-нибудь особое явление поразило глаз, и вот сразу поднимается внутреннее возбуждение, все отростки пучка приходят в волнение, начинается дрожь, человека охватывает ужас, слезы текут, вздохи душат, голос прерывается, начало пучка само не знает, во что оно превращается; нет больше ни хладнокровия, ни разума, ни рассудительности, ни инстинкта, ни сил. М-ль де Леспинас. Я узнаю себя. Борде. Если, по несчастью, великий человек оказывается наделенным такими природными склонностями, он безостановочно будет стремиться их ослабить, взять над ними верх, стать хозяином своих душевных движений и сохранить власть над началом пучка. Тогда он сохранит самообладание при величайших опасностях, он сможет рассуждать трезво и здраво. От него не ускользнет ничего, что может послужить его целям, помочь его замыслам; его нелегко будет удивить; когда ему минет сорок пять лет, он уже будет великим королем, великим министром, великим политиком, великим художником, а чаще всего — великим актером, великим философом, великим поэтом, великим композитором, великим медиком; он будет царить над самим собой и в особенности над всем окружающим. У него не будет страха смерти, о котором так возвышенно сказано стоиком, что он подобен узде, которую берет сильный, чтобы вести слабого повсюду, куда он захочет; он разорвет узду и тут же сбросит с себя всякую тиранию. Существа чувствительные или безумные находятся на сцене, он же смотрит из партера; он-то и есть мудрец. М-ль де Леспинас. Избави меня бог от общества этого мудреца! Борде. Из-за того, что вы не поработали над тем, чтобы походить на него, вы попеременно будете испытывать то сильные огорчения, то бурные радости, вы проведете свою жизнь в смехе и в слезах и навсегда останетесь ребенком. М-ль де Леспинас. Я на это согласна. Борде. И вы надеетесь быть от этого более счастливой? М-ль де Леспинас. Я ничего не знаю. Борде. Мадемуазель, это столь ценимое качество, которое не приведет ни к чему великому, в своих сильных проявлениях почти всегда сопровождается скорбью, а в слабых проявлениях — скукой; или зеваешь, или находишься в опьянении. Вы безмерно отдаетесь впечатлению восхитительной музыки, вы увлекаетесь прелестью патетической сцены; ваша грудь стеснена, удовольствие прошло, и остаются только спазмы, которые душат вас в продолжение всего вечера. М-ль де Леспинас. А если я только при этом условии могу наслаждаться возвышенной музыкой и трогательным зрелищем? Борде. Это заблуждение. Я тоже умею наслаждаться; я умею приходить в восторг, но я никогда не страдаю, разве только от рези в животе. Мне свойственно чистое удовольствие, мой суд гораздо более суров, а моя похвала более лестна и более обдуманна. Разве для такой непостоянной души, как ваша, бывает плохая трагедия? Ведь вы не раз краснели за чтением, вспоминая те восторги, которые вы испытывали во время спектакля, и наоборот? М-ль де Леспинас. Это со мной случалось. Борде. Поэтому слова “это верно”, “это хорошо”, “это прекрасно” подобает говорить не таким чувствительным натурам, как вы, а спокойным и холодным, как я. Укрепим начало сплетения — это лучшее, что мы можем сделать. Понимаете ли вы, что здесь идет речь о жизни? М-ль де Леспинас. О жизни! Доктор, это вещь серьезная. Борде. Да, о жизни. Нет ни одного человека, у которого бы порой не появлялось к ней отвращения. Достаточно одного какого-нибудь обстоятельства, чтобы это чувство стало непроизвольным и привычным; в таких случаях отростки упорно наносят началу пучка гибельные потрясения, несмотря на развлечения, разнообразные увеселения, несмотря на советы друзей и собственные усилия; сколько бы ни сопротивлялся несчастный, зрелище вселенной для него омрачается; цепь мрачных мыслей преследует его, и он кончает тем, что освобождается от самого себя. М-ль де Леспинас. Доктор, вы меня пугаете. Д'Аламбер (поднявшись, в халате и в ночном колпаке). А что вы скажете о сне, доктор? Это славная вещь. Борде. Сон — это состояние, когда весь пучок расслабляется и становится неподвижным либо от усталости, либо по привычке; или же, как во время болезни, каждое волокно сплетения возбуждается, приходит в движение, доставляет общему началу целый рой ощущений, часто разрозненных, бессвязных, смутных. В других случаях они так связаны, так последовательны, так упорядочены, что человек, проснувшись, оказывается лишенным и разума, и красноречия, и воображения; иногда эти ощущения так сильны, так ярки, что человек, едва пробудившись, испытывает сомнение, не происходило ли это на самом деле... М-ль де Леспинас. Итак, что же такое сон? Борде. Это состояние животного, когда нет никакого единства. Всякое согласие, всякое подчинение прекращается. Владыка отдан на волю своих вассалов и всецело зависит от безудержной энергии собственной активности. При возбуждении глазного нерва начало пучка видит; оно слышит, если возбужден слуховой нерв. Все, что происходит между началом пучка и отростками, сводится к действию и реакции; это следствие центрального свойства, закона непрерывности и привычки. Если действие начинается от отростка сладострастия, предназначенного природой к наслаждению любви и к продолжению рода, то следствием реакции в начале пучка будет возникший образ предмета любви. Если же, наоборот, этот образ первоначально возникнет у начала пучка, то напряжение отростка сладострастия и возбуждение и истечение семенной жидкости будут результатом реакции. Д'Аламбер. Таким образом, сон бывает или восходящим, или нисходящим. Этой ночью у меня был последнего рода сон, но откуда он взялся, я не знаю. Борде. Когда человек бодрствует, сплетение подчинено впечатлениям внешнего объекта. Все, что происходит во сне, обусловлено собственной чувствительностью человека. Во сне внимание ничем не отвлекается; отсюда его живость — это всегда является следствием сильного возбуждения или случайного приступа болезни. Начало пучка может быть попеременно активным или пассивным бесконечно разнообразными способами; этим объясняется беспорядочность сна. Понятия во сне иногда настолько связаны, настолько отчетливы, что их можно сравнить с понятиями животного, наблюдавшего явления природы. В таких случаях сон не что иное, как отображение этих явлений; отсюда его правдоподобие, невозможность отличить его от состояния бодрствования; человек не имеет возможности определить, в каком из этих двух состояний он пребывает; только на опыте он может убедиться в ошибке. М-ль де Леспинас. А опыт всегда надежное средство? Борде. Нет. М-ль де Леспинас. Если во сне мне является образ потерянного друга, причем образ такой же достоверный, как если бы этот друг существовал; если он со мной беседует и я его слышу; если я прикасаюсь к нему и он производит впечатление чего-то осязаемого в моих руках; если при пробуждении душа моя преисполнена нежности и скорби, если глаза мои полны слез, а руки еще протянуты в том направлении, где он мне являлся, кто мне скажет, что на самом деле я не видела, не слышала его и не прикасалась к нему? Борде. Это засвидетельствует его отсутствие. Но если невозможно отличить бодрствование от сна, кто учтет продолжительность того и другого? Спокойный сон — это ускользающий промежуток между отходом ко сну и пробуждением; беспокойный сон длится порой годами. В первом случае по крайней мере сознание самого себя полностью исчезает. Вы могли бы рассказать мне сон, который вы никогда не видели и не увидите? М-ль де Леспинас. Да, это другое дело. Д'Аламбер. А во втором случае не только сознаешь самого себя, но сознаешь свою волю и свою свободу. В чем же заключается эта свобода? Что представляет собой воля спящего человека? Борде. Что она собой представляет? Она такая же, как и у бодрствующего человека: последний импульс желания и отвращения, конечный результат того, чем был человек от рождения до настоящего момента; и я поспорю с самым проницательным умом, что тут нет ни малейшей разницы. Д'Аламбер. Вы думаете? Борде. И это вы задаете мне такой вопрос, вы, посвятивший себя глубоким размышлениям, проведший две трети своей жизни в сновидениях с открытыми глазами и в непроизвольной деятельности? Да, непроизвольной — в еще в большей мере, чем во сне. Во сне вы распоряжались, отдавали приказания, вам повиновались; вы бывали недовольны или удовлетворены, вы наталкивались на противоречия, встречали препятствия, вы раздражались, любили, ненавидели, порицали, вы уходили и приходили. В те дни, когда вы были погружены в свои размышления, лишь только вы пробуждались, как вас вновь захватывала мысль, занимавшая вас накануне; вы одевались, садились за свой стол, размышляли, набрасывали фигуры, производили вычисления; позавтракав, вы вновь принимались за рассуждения; несколько раз вы отходили от стола, чтобы проверить их, вы говорили с другими, отдавали распоряжения прислуге, вы ужинали, ложились спать, засыпали, и все это делалось без всякого акта воли. Вы были не более чем точкой; вы действовали, но не проявляли воли. Разве человек хочет чего-либо сам по себе? Воля всегда порождается каким-нибудь внутренним или внешним мотивом, наличным впечатлением, воспоминанием прошлого, какой-нибудь страстью, каким-нибудь планом на будущее. После этого я скажу вам о свободе только одно слово, а именно что последнее наше действие есть неизбежное следствие одной причины. Эта причина — мы сами, причина очень сложная, но единственная. М-ль де Леспинас. А следствие это неизбежно? Борде. Без сомнения. Попробуйте представить себе, что произведено иное действие, предполагая то же действующее существо. М-ль де Леспинас. Он прав; поскольку я действую таким-то образом, тот, кто может действовать иначе, уже не есть я. Утверждать, что в тот момент, когда я что-нибудь делаю или говорю, я могу делать или говорить что-нибудь другое, значит, утверждать, что я есть я, и вместе с тем я есть кто-то другой. Но что же тогда порок и добродетель, доктор? Добродетель, такое святое слово на всех языках, такая священная идея всех наций! Борде. Его следует заменить словами: принесение пользы, а противоположное — словами: причинение вреда. Мы родимся счастливо или несчастливо, нас неудержимо влечет общий поток, который одного приводит к славе, другого — к позору. М-ль де Леспинас. А чувство собственного достоинства, а стыд, а укоры совести? Борде. Ребячество, основанное на незнании и тщеславии лица, вменяющего себе в заслугу или в вину то, что диктуется необходимостью. М-ль де Леспинас. А воздаяние, а кары? Борде. Средства исправить изменчивое существо, которое называют злым, и подбодрить того, кого называют добрым. М-ль де Леспинас. Но нет во всем этом учении чего-то опасного? Борде. Оно истинно или ложно? М-ль де Леспинас. Я считаю его истинным. Борде. Значит, вы думаете, что у лжи есть свои преимущества, а у истины — свои неудобства? М-ль де Леспинас. Я так думаю. Борде. И я так же, но преимущества лжи мимолетны, а преимущества истины вечны; с другой стороны, прискорбные последствия истины, когда они имеются, проходят быстро, последствия же лжи прекращаются только вместе с нею. Присмотритесь к последствиям лжи в человеческой голове и в поведении человека. Если в голове ложь так или иначе перемешалась с истиной, то голова ошибается, а где она хорошо и последовательно связана с ложью, там голова пребывает в заблуждении. Впрочем, какого поведения ожидать от человека с головой либо непоследовательной в своих рассуждениях, либо последовательной в своих ошибках? М-ль де Леспинас. Хотя последний из этих пороков в меньшей степени заслуживает презрения, его, может быть, следует опасаться больше, чем первого. Д'Аламбер. Очень хорошо. Итак, все сводится к чувствительности, к памяти, к органическим движениям; я вполне с этим согласен. Но что сказать о воображении, об абстракциях? Борде. Воображение... М-ль де Леспинас. Минутку, доктор: повторим вкратце сказанное. Согласно вашим принципам, я, посредством чисто механических действий по-видимому, могу свести первого на земле гения к массе неорганизованного тела, у которой останется лишь способность воспринимать настоящее; и опять-таки эту бесформенную массу можно из состояния самой глубокой тупости, какую только можно себе представить, возвести к уровню гениального человека. Первое из этих двух явлений заключается в том, чтобы изувечить первоначальный моток, лишив его некоторого числа нитей и запутав все остальные; обратное явление — восстановление у мотка нитей, от него отторгнутых, причем всему целому предоставляются благоприятные условия для развития. Пример: я лишаю Ньютона обоих слуховых отростков, и у него пропадают слуховые ощущения; я отнимаю обонятельные отростки, и пропадают обонятельные ощущения; я отниму зрительные отростки, и исчезнут восприятия цветов; при отсутствии вкусовых отростков отпадут вкусовые ощущения; я уничтожаю или спутываю все остальные, и вот уже нет организованного мозга: памяти, суждения, желаний, отвращения, страсти, воли, самосознания; перед нами бесформенная масса, сохранившая лишь жизнь и способность ощущать. Борде. Два почти тождественных свойства: жизнь присуща агрегату, способность ощущать — элементу. М-ль де Леспинас. Я вновь беру эту массу и восстанавливаю в ней обонятельные отростки — она чувствует запах; восстанавливаю слуховые отростки — и она слышит; зрительные отростки — и она видит; вкусовые отростки — и она различает вкус. Распутывая остальную часть мотка, я доставляю возможность другим нитям развиваться и вижу, как возрождаются память, сравнение, суждение, разум, желания, отвращение, страсти, естественные способности, талант, и вот мой гениальный человек возрождается, и происходит это без посредства какой бы то ни было чужеродной и непонятной действующей силы. Борде. Превосходно. Держитесь только этого, остальное — чепуха... Но абстракции? Воображение? Воображение есть воспоминание форм и цветов. Созерцание какого-либо явления, предмета неизбежно настраивает чувствующий орган на известный лад, а затем он настраивается уже сам по себе или под воздействием инородной причины. Тогда он дрожит внутри или резонирует снаружи; он молча припоминает полученные впечатления или рассказывает о них в условных звуках. Д'Аламбер. В его рассказе есть преувеличения: он упускает из виду некоторые обстоятельства, прибавляет то, чего не было, извращает факты или приукрашивает их; находящиеся рядом с ним инструменты, обладающие чувствительностью, воспринимают впечатления, которые исходят от резонирующего инструмента, а не от исчезнувшей вещи. Борде. Это так: рассказ имеет историческое или поэтическое значение. Д'Аламбер. Но как эта поэзия или ложь вводятся в рассказ? Борде. С помощью идей, которые пробуждают одна другую; они пробуждаются, потому что они всегда были связаны. Если вы взяли на себя смелость сравнивать животное с фортепьяно, вы позволите мне сравнивать рассказ поэта с напевом. Д'Аламбер. Это справедливо. Борде. В основе каждого напева лежит гамма; у гаммы есть интервалы, каждая струна имеет свои гармонические призвуки, а те в свою очередь имеют собственные призвуки. Таким образом, в мелодию вводятся проходящие модуляции, напев обогащается и распространяется; дан известный мотив, а каждый музыкант чувствует его на свой лад. М-ль де Леспинас. Зачем вы запутываете вопрос образной речью? Я бы сказала, что всякий человек, обладающий зрением, видит и рассказывает по-своему. Я бы сказала, что каждая идея вызывает другие идеи, и в соответствии со своим складом ума и характером человек или придерживается идей, точно воспроизводящих факт, или вводит возникающие в нем идеи. Между этими идеями можно выбирать; я бы сказала... что обсуждение одного этого вопроса с надлежащей обстоятельностью составило бы целую книгу. Д'Аламбер. Вы правы, но это не помешает мне спросить у доктора, убежден ли он в том, что форма, ни на что не похожая, никогда не зародится в воображении и никогда не появится в рассказе? Борде. Я думаю. Бредовые состояния, порождаемые этой способностью, сводятся к таланту шарлатанов, составляющих из частей животных чудовище, которого в природе никто не видел. Д'Аламбер. А что такое абстракции? Борде. Их на самом деле не существует; есть только обычные недоговоренности, эллипсисы, делающие предложения более общими, а речь — более быстрой и удобной. Это — знаки языка, которые дали начало абстрактным наукам. Общее свойство, присущее многим действиям, породило слова порок и добродетель; общее свойство многих существ породило слова безобразие и красота. Сначала говорили: один человек, одна лошадь, два животных, затем стали говорить: один, два, три, и появилась вся наука чисел. Слово “абстрактный” никак нельзя себе представить; было подмечено, что у всех тел три измерения: длина, ширина, глубина; стали заниматься каждым из этих измерении, отсюда появились математические науки. Всякая абстракция есть лишь знак без идеи. Идея оказалась исключенной потому, что знак отделили от физического объекта, и только когда знак снова связывается с физическими объектами, наука вновь становится наукой идей. Отсюда необходимость прибегать к примерам, часто возникающая в беседах и ощущаемая также в научных трудах. Когда после ряда сочетаний знаков вы просите привести пример, вы требуете только того, чтобы говорящий придал последовательным звукам своей речи телесность, форму, реальность, представление, связывая их с уже испытанными ощущениями. Д'Аламбер. Вам это достаточно ясно, мадемуазель? М-ль де Леспинас. Не вполне, но доктор сейчас все это разъяснит. Борде. Вам угодно шутить. Разумеется, кое-что нужно уточнить и многое прибавить к тому, что я сказал, но уже половина двенадцатого, а у меня в двенадцать консультация в квартале Марэ. Д'Аламбер. Самый быстрый и самый удобный ответ! Понимаем ли мы друг друга, доктор? Понимают ли нас? Борде. Почти все разговоры представляют собой отчеты о фактах. Я потерял свою палку... В уме нет ни одной устойчивой мысли... А моя шляпа... Уже потому, что ни один человек не бывает абсолютно похож на другого, мы в точности никогда друг друга не понимаем, нас никогда в точности не понимают; всегда дается больше или меньше; в наших рассуждениях мы всегда или выходим за пределы ощущений, или не полностью выражаем то, что дано в ощущениях. Нетрудно заметить разницу в суждениях. На самом деле этих различий в тысячу раз больше, но мы их не замечаем и, к счастью, не можем заметить... Прощайте, прощайте! М-ль де Леспинас. Пожалуйста, еще одно слово. Борде. Говорите скорее. М-ль де Леспинас. Помните, вы говорили мне о скачках? Борде. Да. М-ль де Леспинас. Вы думаете, что глупцы и умные люди у народов представляют собой такие скачки? Борде. Почему бы нет? М-ль де Леспинас. Тем лучше для нашего позднейшего потомства. Быть может, когда-нибудь появится Генрих IV. Борде. Быть может, он уже появился М-ль де Леспинас. Доктор, вы должны прийти к нам обедать. Борде. Я постараюсь, но не обещаю. Вы меня примете, если я приду? М-ль де Леспинас. До двух часов мы вас будем ждать. Борде. Согласен. ПРОДОЛЖЕНИЕ РАЗГОВОРА. Собеседники: мадемуазель де Леспинас, Борде К двум часам доктор вернулся. Д'Аламбер вышел, чтобы пообедать, и доктор оказался наедине с м-ль де Леспинас. Обед был подан. До десерта они толковали о посторонних вещах; но когда слуги удалились, м-ль де Леспинас сказала доктору: М-ль де Леспинас. Ну, доктор, выпейте стакан малаги, и после этого вы мне ответите на вопрос, который сотни раз приходил мне в голову и который я решусь предложить лишь вам. Борде. Малага превосходна... А ваш вопрос? М-ль де Леспинас. Что вы думаете о смешении видов? Борде. Честное слово, вопрос тоже хорош. Я полагаю, что люди придали большое значение акту воспроизведения и они были правы; но я недоволен их законами, как гражданскими, так и религиозными. М-ль де Леспинас. А что вы можете сказать против них? Борде. В них нет справедливости, они нецелесообразны и не соответствуют природе вещей и общественной пользе. М-ль де Леспинас. Постарайтесь объясниться. Борде. Это моя задача... Но подождите... (смотрит на часы.) У меня для вас в запасе еще целый час; я потороплюсь, и нам этого хватит. Мы одни, вы не жеманница, вы не станете воображать, будто я отношусь к вам недостаточно уважительно, и, как бы вы ни отнеслись к моим мыслям, я надеюсь, со своей стороны, что вы не сделаете никаких отрицательных выводов насчет моей нравственности. М-ль де Леспинас. Разумеется, но такое начало меня беспокоит. Борде. В таком случае переменим тему. М-ль де Леспинас. Нет-нет, продолжайте. Один из ваших друзей, подыскивавший нам мужей — мне и двум моим сестрам,— младшей предлагал сильфа, старшей — великого ангела-благовестителя, а мне — последователя Диогена; он хорошо знал нас. Однако, доктор, говорите не слишком откровенно. Борде. Это само собой разумеется, насколько позволяют тема и моя профессия. М-ль де Леспинас. Это вас не стеснит... Но вот ваш кофе... Пейте ваш кофе... Борде (выпив кофе). Ваш вопрос имеет отношение к физике, к нравственности и к поэзии. М-ль де Леспинас. К поэзии! Борде. Несомненно. Искусство создавать существа, которых еще нет, в подражание существующим есть подлинная поэзия. На этот раз вместо Гиппократа позвольте мне процитировать Горация. Этот поэт или сочинитель где-то говорит: “Omne tulit punctum, qui miscuit utile dulci”. Наивысшая заслуга состоит в соединении приятного с полезным. Совершенство заключается в примирении этих двух пунктов. Приятное и полезное действие должно занять первое место в эстетической системе; полезному мы не можем отказать во втором месте, третье место предназначается приятному, в низший ряд мы помещаем то, что не доставляет ни удовольствия, ни пользы. М-ль де Леспинас. Со всем, что вы сказали до сих пор, я могу согласиться, не краснея. Куда это нас приведет? Борде. Вы увидите: сможете ли вы, мадемуазель, сказать мне, какую пользу или удовольствие целомудрие и строгое воздержание принесут лицу, их придерживающемуся, или обществу? М-ль де Леспинас. Право же, никакой. Борде. Следовательно, вопреки великим похвалам, которые им расточает фанатизм, вопреки гражданским законам, им покровительствующим, мы их вычеркнем из перечня добродетелей, и мы признаем, что нет ничего столь ребяческого, столь смешного, столь абсурдного, столь вредного, столь презренного, что нет ничего худшего, чем эти два редких качества, исключая разве что явное зло. М-ль де Леспинас. С этим можно согласиться. Борде. Осторожнее, я вас предупреждаю, сейчас вы отступите. М-ль де Леспинас. Мы никогда не отступаем. Борде. Ну а то, что совершают в одиночку? М-ль де Леспинас. Ну и что же? Борде. Так вот, это по крайней мере доставляет удовольствие человеку, и наш принцип ложен или... М-ль де Леспинас. Ну что вы, доктор!.. Борде. Да мадемуазель, да, ведь к этим проделкам можно отнестись безразлично, и они уже не так бесплодны. Это потребность, и даже когда это вызывается не потребностью, все-таки это приятная вещь. Я хочу, чтобы люди были здоровыми, я хочу этого безусловно, понимаете? Я осуждаю всякое излишество, но при наших социальных условиях любой довод может быть отведен сотней других разумных доводов, я уже не говорю о темпераменте и гибельных последствиях строгого воздержания, в особенности у молодых людей: материальные затруднения, у мужчин боязнь жгучего раскаяния, у женщин боязнь бесчестия закабаляют несчастное создание, погибающее от томления и тоски; бедное существо, не знающее, к кому обратиться и не решающееся действовать цинически. Катон говорил молодому человеку в ту минуту, как тот входил к куртизанке: “Смелее, сын мой!..” Сказал ли бы он то же самое и в настоящее время? Если бы он, наоборот, застал его одного на месте преступления, разве он не прибавил бы: это лучше, чем совращать чужую жену или подвергать опасности свою честь и здоровье?.. Мне приходится отказаться от необходимых и восхитительных минут потому, что обстоятельства лишают меня величайшего счастья, какое только можно себе представить,— счастья слиться в опьянении чувствами и душой с подругой, которую изберет мое сердце, и воспроизвести себя в ней и с ней, потому что я не могу освятить своего действия печатью полезности! При полнокровии пускают себе кровь, и какое значение при этом имеет состав излишней жидкости, ее цвет и способ, которым от нее избавляются? Она одинаково избыточна как при одном, так и при другом недомогании, если она, исторгнутая из своего вместилища и распределенная по всему механизму, выводится другим, более длинным, более мучительным и опасным путем, разве от этого ее меньше потеряют? Природа не терпит ничего бесполезного. Можно ли считать меня виновным в том, что я помогаю ей, когда она призывает меня на помощь самыми недвусмысленными симптомами? Никогда не будем ее провоцировать, но при случае будем ей помогать. В отказе и в бездействии я вижу только глупость и неумение воспользоваться удовольствием. Ведите умеренную жизнь, скажут мне, изнуряйте себя до изнеможения. Я вас понимаю, я должен лишить себя одного удовольствия, а затем напрячь свои силы, чтобы отказаться от другого. Ловко придумано! М-ль де Леспинас. Вот учение, которое было бы нехорошо проповедовать детям. Борде. И другим людям. Между тем не позволите ли вы мне сделать одно предположение? Положим, у вас благоразумная дочь, слишком благоразумная, невинная, слишком невинная; она в том возрасте, когда начинает созревать ее темперамент. Мысли ее запутались, природа не оказывает ей содействия — вы зовете меня. Я вдруг замечаю, что все пугающие вас симптомы объясняются избытком и задержкой семенной жидкости, я предупреждаю вас, что ей угрожает безумие, которое легко можно предупредить, но которое иногда невозможно вылечить; я указываю вам на средство. Что вы предпримете? М-ль де Леспинас. По правде сказать, я думаю... Но таких случаев не бывает... Борде. Не обманывайтесь. Такие случаи не редки, их было бы больше, если бы их не предупреждала вольность наших нравов... Как бы то ни было, но разгласить эти принципы значило бы попрать всякое приличие, навлечь на себя самые ужасные подозрения и нанести оскорбление обществу. Вы задумались? М-ль де Леспинас. Да, я не решилась спросить вас, приходилось ли вам говорить так откровенно с матерями? Борде. Разумеется. М-ль де Леспинас. К чему же склонялись матери? Борде. Все без исключения склонялись к лучшему, осмысленному решению... На улице я бы не снял шляпу перед человеком, если бы заподозрил, что он на практике придерживается моей доктрины; для меня достаточно, если его назовут бесчестным. Но мы беседуем без свидетелей и не выводим никаких правил, и о своей философии я скажу то же, что сказал совершенно голый Диоген молодому и стыдливому афинянину, сопротивление которого он хотел побороть: “Не бойся ничего, дитя мое, я не такой злой, как тот”. М-ль де Леспинас. Доктор, я вижу, что вы договорились, и я держу пари... Борде. Я не держу пари, вы выиграете. Да, мадемуазель, таково мое мнение. М-ль де Леспинас. Как? Все равно, оставаться ли ограниченным своей породой или выходить за ее пределы? Борде. Верно. М-ль де Леспинас. Вы чудовище. Борде. Не я, а природа или общество. Послушайте, мадемуазель, я не поддаюсь власти слов и тем свободнее изъясняюсь, что я чист и чистота моих нравов остается неуязвимой. И вот я спрашиваю вас: если есть два действия, одинаково сводящиеся к одному лишь наслаждению, доставляющие только удовольствие без пользы, причем одно доставляет удовольствие только действующему лицу, а при другом удовольствием делятся с другим подобным существом — самцом или самкой, поскольку здесь ни пол, ни даже использование пола не имеет никакого значения,— то за которое из этих двух действий выскажется здравый смысл? М-ль де Леспинас. Это слишком тонкие для меня вопросы. Борде. Вот как! Вы побыли человеком в продолжение четырех минут и опять беретесь за свой чепчик и за свои юбки и снова становитесь женщиной. В добрый час, что же! С вами нужно и обращаться соответственно... Пусть будет так. О мадам Дюбарри больше не говорят... Видите, все улаживается. Думали, что при дворе будут потрясены. Хозяин поступил как благоразумный человек. “Omne tulit punctum”; он оставил при себе женщину, доставляющую ему удовольствие, и министра, для него полезного... Но вы меня не слушаете... О чем вы думаете? М-ль де Леспинас. Я думаю об этих комбинациях; все они кажутся мне противоестественными. Борде. Все сущее не может быть ни против природы, ни вне ее; из этого я не исключаю даже целомудрия и добровольного воздержания, которые были бы главными преступлениями против природы, если бы можно было грешить против природы, и главными преступлениями против социальных законов той страны, где действия взвешивались бы на других весах, а не на весах фанатизма и предрассудков. М-ль де Леспинас. Я возвращаюсь к вашим проклятым силлогизмам и не нахожу здесь середины; необходимо или все отрицать, или все позволить... Но вот что, доктор. Честнее и проще всего перепрыгнуть через эту трясину и вернуться к моему первому вопросу: что вы думаете о смешении видов? Борде. Для этого нет нужды прыгать. Мы уже это обсуждали. Ваш вопрос касается физической или моральной стороны? М-ль де Леспинас. Физической, физической. Борде. Тем лучше. Моральный вопрос стоял на первом месте, и вы его решили. Итак... М-ль де Леспинас. Согласна. Разумеется, это предварительное решение, но я хотела бы... чтобы вы отделили причину от следствия; обойдем скверную причину. Борде. Это равносильно требованию начать с конца; но раз вы этого хотите, я вам скажу, что из-за нашего малодушия, из-за отвращения, из-за наших законов и наших предрассудков произведено очень мало опытов; нам неизвестно, какие совокупления были бы совершенно бесплодными; мы не знаем случаев, когда полезное сочеталось бы с приятным; какие виды можно было бы ожидать в результате многообразных и последовательных попыток; представляют ли собою фавны нечто реальное или фантастическое; не размножились ли бы на сотни разновидностей породы мулов и действительно ли бесплодны те породы, которые мы знаем. Но вот удивительный факт, засвидетельствованный многими образованными людьми как истинный, но на самом деле ложный: будто они на птичьем дворе эрцгерцога видели одного бесстыжего кролика, который служил петухом десяткам бесстыжих кур, к нему приспособившихся; они еще прибавляли, что им показали цыплят, покрытых шерстью и происшедших от этого животного. Поверьте, что над ними издевались. М-ль де Леспинас. Но что вы подразумеваете под последовательными попытками? Борде. Я полагаю, что смена существ идет постепенно и что можно подготовить ассимиляцию существ, а чтобы достигнуть успеха в такого рода опытах, следовало бы начать издалека и поработать сперва над сближением животных, поставив их в одинаковые условия существования. М-ль де Леспинас. Трудно заставить человека щипать траву. Борде. Но нетрудно заставить его часто пить козье молоко, а козу легко заставить питаться хлебом. Я выбрал козу по особым соображениям. М-ль де Леспинас. А каковы эти соображения? Борде. Вы очень спешите. Дело в том... из коз мы могли бы получить очень сильную, умную, неутомимую и подвижную породу, из которой мы сделали бы себе прекрасных слуг. М-ль де Леспинас. Прекрасно, доктор. Мне кажется, что я уже вижу на запятках экипажа ваших герцогинь пять-шесть крупных наглых козлоногих, и это меня забавляет. Борде. Тогда бы мы не унижали наших братьев, вынуждая их выполнять функции, не достойные их и нас. М-ль де Леспинас. Еще лучше. Борде. Тогда бы мы в наших колониях не доводили человека до состояния вьючного скота. М-ль де Леспинас. Скорее, скорее, доктор, принимайтесь за дело и создавайте нам козлоногих. Борде. И вы разрешите это без угрызений совести? М-ль де Леспинас. Но постойте... Мне приходит в голову одно возражение: ваши козлоногие были бы безудержно развратными. Борде. Я не гарантирую, что они будут очень нравственными. М-ль де Леспинас. Тогда положение честных женщин не будет безопасным; те все время будут размножаться, и в конце концов их придется уничтожить или покоряться им. Я этого не хочу, я этого не хочу. Вам нечего беспокоиться. Борде (уходя). А как решить вопрос об их крещении? М-ль де Леспинас. Получится хорошенький скандал в Сорбонне. Борде. Не видели ли вы в Королевском Саду в стеклянной клетке орангутанга, похожего на св. Иоанна, проповедующего в пустыне? М-ль де Леспинас. Да, я его видела. Борде. Однажды кардинал Полиньяк сказал ему: “Заговори, и я тебя крещу”. М-ль де Леспинас. Итак, доктор, до свиданья. Не покидайте нас на целую вечность, как вы это делаете, и вспоминайте иногда, что я вас безумно люблю. О, если бы узнали, какие ужасы вы мне рассказали! Борде. Я совершенно уверен, что вы будете молчать. М-ль де Леспинас. Не ручайтесь: я слушаю только для того, чтобы иметь удовольствие в свою очередь рассказать. Но еще одно слово, и я никогда в жизни не вернусь к этому вопросу. Борде. В чем дело? М-ль де Леспинас. Откуда берутся эти ужасные привычки? Борде. Они повсюду объясняются слабостью организации молодых людей и извращенным образом мыслей стариков; привлекательностью афинян, недостатком женщин в Риме, страхом перед сифилисом в Париже. Прощайте, прощайте.