Часть 2. О человеке 

Гоббс Т. Сочинения в 2 т. Т.1. М. Мысль, 1989.- 622с.- (Филос.насл.
Т.107.)- С.219-270. 

Нумерация в конце страницы 

ОСНОВ ФИЛОСОФИИ 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

О ЧЕЛОВЕКЕ 

Достойнейшему мужу Вильяму, 

графу Девонширскому ', 

моему высокочтимому господину! 

Закончив этот раздел О человеке, я выполнил наконец свое обещание.
Теперь Вы имеете основные положения всех разделов моей философии.
Получилось так, что в данный раздел вошли две части, совсем не похожие
друг на друга. Ибо одна из них очень трудна, а другая очень легка; одна
опирается на дедуктивные выводы, а другая -на опыт; одну смогут понять
лишь немногие, а другую - все. Следовательно, между этими частями как бы
простирается бездна. Но этого нельзя было избежать, ибо таково было
требование метода, которому я следовал во всем моем труде. 

Человек ведь является не только физическим телом; он представляет собой
также часть государства, иными словами, часть политического тела. И по
этой причине его следует рассматривать равным образом как человека и как
гражданина. А это означает, что мне нужно было соединить основные
принципы естественных наук и физики с принципами политики,
следовательно, вещи наиболее трудные с вещами самыми легкими. Первая
часть моего труда уже давно была готова к печати. Вы спросите, почему
пришлось так долго дожидаться издания этого труда, если остальные части
его были так легки? Что я делал все это время? Отвечаю: [я сражался с
дикими зверями]. Ведь и у меня есть свои Деметрии и Александры, [трудам]
которых, содержащим ложные мнения обо мне, я хотел нечто
противопоставить 2. И поскольку я по необходимости вынужден был отвечать
на выкрики и оскорбления этих людей, возник длительный спор, который
чересчур задержал издание. Я решил, что если доведу до конца эти Основы,
то отложу в сторону перо. Но сегодня, видя, каковы нравы людей,
считающих себя представителями науки, я отбросил эту надежду и оставил
перо в своей руке, ибо мне наверняка придется обороняться. При
жертвоприношениях мухи всегда появляются не вовремя. И я поступлю так,
как император Домициан 3: проколю мух пером. Я буду поступать так до тех
пор, пока Вы не прикажете мне лучшего. 

Вашего превосходительства покорный слуга 

Томас Гоббс. 

24 июня 1568 

ГЛАВА I 

О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА. О ЖИЗНИ И СМЕРТИ 

1. О происхождении человеческого рода. 2. О питании. 3. О смерти. 4. О
рождении; сведения немногочисленные и самые общие. 

1. О происхождении человеческого рода, по свидетельству Диодора
Сицилийского 4, среди древнейших философов были наиболее распространены
два мнения. Одни объявляли мир вечным и утверждали поэтому, что и
человеческий род существует вечно. Другие же считали, что мир возник в
определенный момент. По мнению этих последних, небо и земля, элементы
которых были перемешаны между собой, имели вначале одинаковый вид. Позже
произошло отделение элементов друг от друга, и наш видимый мир и воздух
получили таким образом постоянное движение. Благодаря этому движению
некоторые элементы поднялись вверх и образовали звезды и Солнце.
Вовлеченные в движение мироздания и воздуха, они стали двигаться вместе
с последними по кругу. Другие же элементы опустились вниз и образовали
тонкую и грязную массу, постоянно движущуюся вокруг своей оси. Составные
части этой массы отделились друг от друга, и из влажных частей возникло
море, а из более твердых - земля. Последняя вначале представляла собой
довольно мягкую массу, которая затем отвердела под влиянием лучей
солнца. Благодаря этой мягкости земли в болотистых местностях на
участках, которые сильнее других подвергались действию солнца,
образовались там и сям выступы, своего рода пузыри, обтянутые кожицей,
которые затем под воздействием солнечных лучей лопнули. Из этих-то
пузырьков, по мнению указанных философов, появились все живые существа,
в том числе и люди. Эти представления несколько напоминают сведения,
содержащиеся в первой главе Книги Бытия, но не совпадают с ними. Ибо
хотя Книга Бытия и говорит о том, что элементы отделились друг от друга,
причем те из них, которые были однородными, распределились по разным
местам, но она приписывает это дейст- 

221 

вию Духа Божьего, реявшего над безмерными и еще не разделенными
глубинами. И земля произвела все роды живых существ, но не собственными
силами, а силой Слова Божьего. Это не относится к человеку, который был
создан позже всех других живых существ по образу и подобию Бога. Тем не
менее мне кажется, что сторонники указанного воззрения постигли столько,
сколько они могли постигнуть без божественного откровения, ибо
возникновение мироздания и его расчленение никому, кроме творца,
неизвестны. Поэтому-то мы и верим, что сотворение мира произошло так,
как об этом рассказывает Моисей в святом законе. 

2. Питание человека, поскольку последний ежедневно принимает пищу, в
общем доступно чувственному восприятию. Посредством определенного
движения, а именно проглатывания, пища поступает в желудок. Желудок же
при помощи характерного для него движения бросает эту пищу из стороны в
сторону, так что она перемешивается и смягчается, а затем проталкивает
ее в кишечник. Кишечник окончательно размягчает пищу и проталкивает ее
дальше; при этом он при помощи перистальтического движения загоняет в
лимфатические сосуды наиболее тонкую составную часть этой пищи, а именно
питательный сок. Из лимфатических сосудов питательный сок попадает в
воротную, а затем в полую вену. Последняя ведет его к сердцу, где он
смешивается с кровью и переходит в артерии. Главные артерии ведут годную
для питания часть этого сока к мозгу. Подвергшись фильтрованию, сок
разносится отсюда посредством нервов и, расщепляясь на бесчисленные
тонкие волокна, превращается в мышцы. Кровь же, которая при помощи аорты
и ее разветвлений проникает в мускулы, окрашивает эти мышцы в красный
цвет. 

Кроме того, то же движение артерий, при помощи которого кровь поступает
к мускулам, гонит ее, когда мускулы в достаточной мере пропитываются ею,
в капилляры. Чтобы под влиянием своей тяжести кровь не направлялась
вниз, ее поддерживают клапаны, которые заставляют ее двигаться к полой
вене, откуда она направляется обратно к сердцу; затем, вобрав в себя
новый сок, кровь циркулирует по артериям к мускулам. Все эти факты, за
исключением того, что было сказано об образовании мышц при помощи нервов
(этот предмет нуждается еще в дальнейшем исследовании), установлены
экспериментальным путем. 

Пока указанным образом совершается кровообращение, человек живет. Но
кровь циркулирует до тех пор, пока 

222 

сердце продолжает сжиматься и растягиваться. Что же является причиной
движения сердца? Получает ли сердце свое движение от движения крови или
кровь - свое движение от движения сердца? Сердце ребенка, находящегося
во чреве матери, как известно, обретает движение от движения крови
матери, и вообще своей жизнью ребенок обязан жизни матери, с которой он
связан. Ясно также, что, как только ребенок оставляет чрево матери и
вдыхает в себя воздух, он уже не может жить без воздуха. Следовательно,
жизнь, т. е. движение сердца, зависит от воздуха, а, значит, воздух или
нечто такое, что мы вдыхаем вместе с воздухом, является причиной
движения сердца. Что бы ни представляло собой то, что находится в
воздухе и приводит в движение сердце, оно во всяком случае должно прежде
всего привести в движение кровь. Ибо вдыхаемый нами воздух проникает
через дыхательное горло в легкие, и, для того чтобы достигнуть сердца,
ему следует предварительно проникнуть в arteria venosa, откуда он и
поступает к сердцу, следуя движению крови. Таким образом, то, что
содержится в воздухе и сообщает движение крови, есть причина диастолы
сердца. Вслед за тем сердце вытесняет кровь и гонит ее по артериям, это
его движение называется систолой. 

Чтобы познать то, что представляет собой некое начало в крови, которое
своим движением может заставить двигаться по жилам кровь, мы должны
подумать над тем, можно ли одинаковым образом жить во всякой воздушной
среде. Как известно, дело обстоит не так. Если бы воздух являлся чистым
эфиром, то он был бы везде однороден. В этом случае можно было бы
одинаковым образом жить во всякой воздушной среде, или, вернее, тогда
жизнь была бы вообще невозможна, ибо чистый воздух не в состоянии
сообщить крови такое движение, в результате которого могли бы возникнуть
явления систолы и диастолы. Кроме того, посредством опытов доказано, что
человек может в течение шести часов оставаться на морском дне, если он
берет с собой пузырь, наполненный воздухом, и вдыхает этот воздух
умеренными дозами. Это было бы невозможно, если бы вдыхаемый воздух был
совершенно чист. Ибо воздух, уже использованный в процессе вдыхания и
выдыхания, совершенно бесполезен для жизни, какова бы ни была степень
его охлаждения. В воздухе, следовательно, содержатся какие-то бесконечно
малые и потому невидимые частицы, которые обусловливают движение крови в
жилах, а вследствие этого и движение 

223 

сердца. Подобно тому, как морская вода содержит соль, так и воздух
содержит в себе какой-то соответствующий соли элемент, например какую-то
разновидность селитры, которая при вдыхании проникает в кровь, приводит
последнюю в движение и брожение, расширяет вены и сердце и с помощью
систолы распределяется через артерии по всему человеческому телу.
Движение, которым должны обладать указанные частицы, не может быть иным,
чем то, которое мы (в главе XXI первой части О теле) назвали простым
движением и признали причиной всякого брожения. И это никому не должно
казаться странным, ибо мы видим, что движение крови и сердца
прекращается, т. е. что следствием вдыхания нездорового воздуха,
ставшего таковым из-за содержащихся в нем известных частиц, вредных для
жизни, часто являются болезни и смерть и что, с другой стороны,
благодаря другим частицам здоровье и жизнь сохраняются. Ибо, подобно
тому как эпидемические болезни возникают не из-за чистого воздуха и
эфира, а из-за частиц, движущихся в воздухе и обладающих вредным для
жизни движением, жизнь и необходимое движение крови сохраняются
благодаря другим частицам воздуха, обладающим благоприятными нашей
природе свойствами. 

Помимо действующей извне силы существуют разнообразные иные причины
смерти, т. е. прекращения движения крови. Такой причиной прежде всего
является закупорка сосудов, в которых циркулирует кровь. Может случиться
так, что вследствие затвердевания мускулов возникает преграда движению
крови. Затвердевание мускулов наступает тогда, когда в самих мускулах
затвердевает какая-нибудь липкая и слизистая жидкость. Благодаря этому
затрудняется не только прохождение артериальной крови через капиллярные
артерии, но и проникновение этой крови в капиллярные вены. Вследствие
этого наступает лихорадочное состояние и, если деятельность сердца не
усиливается, смерть. Кроме того, вытеснение крови из артерии по
направлению к мускулам, производимое сердцем, затрудняется и в том
случае, когда к крови, текущей в жилах, примешана какая-нибудь гнойная
материя. И в этом случае следствием бывает лихорадочное состояние и при
ослабленной деятельности сердца смерть, а при более сильной его
деятельности - нарывы (ибо гнойная материя вытесняется через мускулы).
Такого рода материя появляется в результате повреждения вен. Причиной
такого повреждения могут быть те частицы, 

224 

которые при вдыхании всасываются внутрь и, проникнув в кровь, разъедают
сосуды или заставляют кровь свертываться, как это бывает при чумных
заболеваниях. Другой причиной этого могут быть также частицы,
проглатываемые вместе с пищей и питьем. Такие частицы, проникая вместе с
соком в вены, повреждают их. Еще одной причиной этого может быть укус
змеи или бешеной собаки. Если такого рода укус приводит к повреждению
вены или если яд каким-нибудь иным путем проникает в кровь, то в венах,
где собирается испорченная кровь, образуется язва. Одним словом,
изъязвление сосудов может начаться везде, где есть открытый доступ к
внутренней части вен. Так, сифилитический яд попадает в
мочеиспускательный канал, а оттуда через почки, почечные вены и полую
вену вместе с кровью доходит до сердца, откуда через артерии
распространяется по всему телу. Точно так же задержка материи,
проходящей через нервы, имеет своим следствием болезнь и смерть. 

Существует много других причин, которые вызывают болезнь человека и
ведут к его смерти. Действие всех их сказывается в том, что они либо
приостанавливают обращение крови, либо задерживают это обращение, либо
исчерпывают запас крови, либо каким-нибудь иным образом препятствуют ее
движению. Подробный разбор этих случаев является задачей медиков. 

4. Возникновение человека приблизительно сходно с возникновением
растений. Материей растений является сама земля. Последняя пробуждается
под действием лучей солнца, а затем благодаря самостоятельному движению
семени формируется в соответствующий вид растения. Соответственно этому
и при возникновении человека материей зародыша является кровь матери,
которая приводится в движение оплодотворяющим соком обоих родителей и из
которой формируется человеческое тело. Ибо благодаря движению при акте
совокупления возникает брожение, а затем и расширение сосудов.
Оплодотворяющая жидкость прорывается внутрь и проникает в матку, где она
посредством своего специфического движения формирует из постепенно
скопляющейся крови человеческое тело. 

Я мог бы еще подробнее остановиться на этих явлениях, однако моей
задачей является исследование не столько способностей тела, сколько
способностей души. Поэтому я перехожу теперь к чувственным восприятиям и
ограничиваюсь по отношению к рассмотренным вопросам 

225 

вышеприведенными краткими указаниями, предоставляя возможность более
подробного рассмотрения их другим. Если эти исследователи, внимательно
рассмотрев органы размножения и питания, не убедятся в том, что эти
органы созданы и приспособлены к своим функциям неким умом, то воистину
придется отказать в уме им самим. 

ГЛАВА П 

О ЛИНИИ ЗРЕНИЯ И ВОСПРИЯТИИ ДВИЖЕНИИ 

1. Введение. 2. Что такое линия зрения и что с ней связано у каждого
глаза. 3. Зрение неотчетливое вследствие малых размеров предмета. 4.
Зрение неотчетливое вследствие дефекта глаза. 5. Почему видимые нами
вещи кажутся большими, чем они есть в действительности. 6. Почему в
процессе зрения нам кажется движущимся то, что в действительности
неподвижно; это происходит вследствие движения того, кто смотрит. 7.
Каким образом в процессе зрения возникает иллюзия движения вещей,
находящихся в покое; это происходит вследствие движения частей мозга,
оптического нерва и сетчатки. 

1. Наше видение отчетливо и остро в том случае, когда свет или цвет,
достигающие глаза, имеют определенную форму, во всех точках
соответствующую отдельным частям того предмета, от которого этот свет
или цвет исходит. 

Свет или цвет, имеющий такую форму, называется изображением (imago).
Всякое живое существо от природы с первого взгляда принимает это
изображение за видимый предмет как таковой или по крайней мере за тело,
отображающее предмет и верно отражающее расположение его частей. Точно
так же и люди (за исключением немногих, исправляющих при помощи рассудка
суждения чувств) полагают, что это изображение является самим предметом,
и не могут без надлежащей умственной подготовки представить себе, что
солнце и звезды в действительности больше и дальше от нас, чем это
кажется. 

Но почему предмет кажется то больше, то меньше, то ближе, то дальше,
предстает то в такой, то в иной форме - этому, насколько я знаю, до сих
пор никем не было дано научного объяснения, хотя многие и пытались
объяснить это. И тут нет ничего удивительного, ибо никому еще не
приходило в голову, что свет и цвет суть не акциденции объектов, а лишь
явления нашего воображения. Так 

226 

как об истинном месте изображения до сих пор еще ничего не установлено с
той точностью, какой требует естественнонаучное исследование, то
попытаемся выяснить, нельзя ли точно определить причины всех этих
явлений на основании вышеизложенного. 

2. Всякая видимая точка, которая появляется перед нами, находится на
прямой, определяемой, с одной стороны, центром сетчатки, а с другой -
точкой падения светового луча на заднюю поверхность этой сетчатки. Такая
прямая называется линией зрения и, будучи перпендикулярной к поверхности
глаза, образует оптическую ось. 

Доказательство этого основано на положениях, изложенных в учении О теле
(гл. XXIV, п. 2; гл. XXII, п. 6) [...] 

Отсюда ясно, что все световые лучи пересекаются в центре сетчатки. Это
обстоятельство объясняет два известных явления, или опыта, которые легко
может произвести каждый человек. Если, рассматривая какой-либо объект
обоими глазами, мы смещаем оптическую ось одного глаза, между тем как
положение оси второго глаза остается нормальным, то предмет
представляется нам удвоенным и находящимся в двух местах. Если мы
пристально рассматриваем какой-нибудь предмет обоими глазами, то всякий
другой видимый предмет, лежащий ближе или дальше рассматриваемого,
представляется нам удвоенным [...] 

Вышеуказанное обстоятельство объясняет и следующий факт. Если мы
пристально рассматриваем какой-нибудь небольшой предмет, то все
предметы, находящиеся по соседству с ним, представляются нам неясно, так
как исходящие из них лучи не падают на оптическую ось, вследствие чего
эти предметы двоятся в глазах. Из всего этого следует, что ни один
предмет нельзя отчетливо видеть посредством неподвижного глаза. Ибо если
глаз неподвижен, то неподвижной остается и оптическая ось, на ней же
только и возможно отчетливое видение, которое именно в силу этого
является лишь видением одной точки [...] 

3. Так как зрачок не может суживаться сверх определенной меры, то очень
маленькие предметы, равно как и предметы очень большие, если они далеко
отстоят от глаза, всегда бывают видимы неясно [...] 

Отсюда следует, что мельчайшие частицы предметов нельзя различить даже
весьма совершенным глазом и даже в том случае, если последний снабжен
стеклами, ибо предметы всегда могут быть разложены на более мелкие 

227 

частицы, между тем как сила стекол не может быть увеличиваема
безгранично. 

4. [...] Так как отчетливое видение вне оптической оси невозможно, то
для точного восприятия движения какого-нибудь предмета необходимо
движение самого глаза, а если движущийся предмет близок или его движение
совершается быстро, необходимо даже движение всей головы. Если же
наблюдаемые нами движущиеся предметы находятся на очень большом
расстоянии от глаза, то и тогда, когда они движутся быстро, для
отчетливого восприятия их движения достаточно легкого движения глаза
[...] 

Кроме того, следует принять во внимание, что (как показано в главе XXV
книги О теле) ощущение есть движение и, как бы непродолжительно это
движение ни было, оно не может исчезнуть мгновенно; следовательно, и
возникающий из ощущения образ не может мгновенно исчезнуть; он сохраняет
в течение некоторого промежутка времени свою первоначальную
отчетливость, как бы мал ни был соответствующий промежуток. 

Из сказанного ясно, почему небольшие, быстро движущиеся предметы должны
казаться нам более протяженными, чем они суть в действительности [...]
Мы воспринимаем движение лишь постольку, поскольку двигаем глаз, т. е.
перемещаем оптическую ось [...] Вот почему мы не можем воспринимать
движение Солнца, Луны и неподвижных звезд, несмотря на необычайную
быстроту такого движения; ведь при значительной удаленности этих тел от
нас незаметного движения глазной оси достаточно, чтобы последняя могла
следовать за их движением [...] Точно так же движение предмета не может
быть воспринято, если глаз и предмет движутся одинаковым образом [...] 

Если наблюдаемый кем-либо предмет находится в покое, между тем как
наблюдающий его глаз движется (как это бывает в том случае, когда
кто-либо плывет по морю вдоль берега), то вопрос о том, кто же
действительно находится в движении - наблюдатель или предмет, может быть
решен не на основании непосредственных данных зрения, а лишь на
основании соображений ума [...] Вот почему не восприятие, а разум решает
вопрос о том, находятся ли Земля или звезды в годичном и суточном
движении [...] 

[...] Далее, если движение предмета складывается из частичных движений,
из которых одно или многие общи глазу и предмету, то взор воспринимает
только движения, не являющиеся общими [...] Так, если на корабле 

228 

плывут двое людей, то один из них видит, как другой движется по кораблю,
но не видит движения, которое придает ему корабль. Ибо этим людям не
надо изменять положение глаза, чтобы проследить движение, возникающее
вследствие общего движения корабля. 

ГЛАВА III 

О КАЖУЩЕМСЯ МЕСТОНАХОЖДЕНИИ ПРЕДМЕТА, ИЛИ, КАК ГОВОРЯТ МНОГИЕ, 

О МЕСТЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ ПРИ НЕПОСРЕДСТВЕННОМ ВИДЕНИИ, 

Т. Е. В СЛУЧАЕ КОГДА НЕТ НИКАКОГО ОТРАЖЕНИЯ И ПРЕЛОМЛЕНИЯ 

1. Какие обстоятельства определяют место изображения; знания места, в
котором находится предмет, имеющий форму прямой линии, достаточно для
познания места как такового. 2. Прямая линия может быть столь малой, а
предмет может испускать лучи под столь незначительным углом, что не
возникает никакого чувственного восприятия. 

3. Кажущееся место предмета при непосредственном видении всегда ближе к
глазу, чем место действительное. 4. Если кажущаяся величина предмета
дана на одном расстоянии, то его кажущееся место дано на любом другом
расстоянии. 5. Если предмет рассматривают двумя глаза ми, то он кажется
большим, чем тогда, когда на него смотрят одним глазом; что отсюда
следует. 6. Чем слабее действует на глаз предмет, тем менее ясно он
виден; что отсюда следует. 7. Почему луна кажется днем бледнее и меньше,
чем ночью. 8. Почему все неподвижные звезды, несмотря на то что они
почти бесчисленны, меньше освещают землю, чем луна. 

ГЛАВА IV 

ОБ ОТОБРАЖЕНИИ ПРЕДМЕТА В ПЕРСПЕКТИВЕ 

1. В чем сущность перспективного изображения. 2. Перспективное
изображение бесконечного прямоугольника есть треугольник. 3. Бесконечный
прямоугольник изображается в перспективе в виде треугольника не для
того, чтобы уподобить предмет рисунку, но для того, чтобы отобразить то,
что треугольник подобен кажущемуся обра-3У бесконечного треугольника. 4.
Каким образом трапеция 

229 

оказывается образом конечного прямоугольника. 5. Четыре треугольника,
полученные в результате деления прямоугольника по диагоналям, легче
закрепляют в памяти изображение одновременно четырех прямоугольников,
чем один треугольник - изображение одного прямоугольника. 6. Предметы,
находящиеся ближе к глазу, нарисованы яснее, чем предметы более
отдаленные, пропорционально основанию треугольника, являющегося их
отображением, изображение становится более четким. 7. Изображение
делается более выразительным благодаря пририсованным в той же пропорции
теням, животным и т. п. 8. Почему перспективное изображение,
рассматриваемое через какое-нибудь маленькое отверстие, представляет
вещь более совершенным образом. 9. Круг, изображенный в перспективе,
представляется эллипсом при рассмотрении его с любых точек зрения, кроме
одной. 10. Парабола, вершина которой отстоит от глаза дальше, чем ее
основание, кажется гиперболой. 11. Если парабола имеет положение, прямо
противоположное вышеуказанному, то она кажется эллипсом. Рассматривая
перспективное изображение так, как это бывает, когда наше зрение
предоставляет нам неверные данные, мы видим предмет нарисованным иначе,
чем он есть в действительности, и тем не менее представляем себе
истинное положение вещей. Что такое указатель перспективы. 12.
Обращенной является та перспектива, которую обозначают на плоскости,
лежащей далее [предмета], линии зрения, проходящие через различные
пункты предмета. 

ГЛАВА V 

О КАЖУЩЕМСЯ МЕСТОНАХОЖДЕНИИ ПРЕДМЕТА 

ПРИ ОТРАЖЕНИИ ЕГО В ПЛОСКИХ И СФЕРИЧЕСКИ ВЫПУКЛЫХ ЗЕРКАЛАХ 

1. О кажущемся местонахождении предмета, или месте образа, возникшего в
результате отражения предмета в плоских непрозрачных зеркалах. 2. О том,
что в плоских прозрачных зеркалах возникает много образов одного и того
же предмета. 3. Пять определений. 4. Глазная точка, т. е. точка, в
которой исчезает угол зрения, разделяющийся в сферических зеркалах на
две части лучом, перпендикулярным глазу. 5. Каким образом можно
определить кажущееся местонахождение предмета, отраженного в сферически
выпуклом зеркале. 

230 

ГЛАВА VI 

О КАЖУЩЕМСЯ МЕСТОНАХОЖДЕНИИ ПРЕДМЕТА 

ПРИ ОТРАЖЕНИИ ЕГО В СФЕРИЧЕСКИ ВЫПУКЛОМ ЗЕРКАЛЕ 

1, 2. Местонахождение изображения тогда, когда предмет не находится
между глазом и зеркалом. 3, 4, 5, 6, 7. Местонахождение изображения
тогда, когда предмет находится между глазом и зеркалом. 8. При каком
угодно положении предмета его изображение не может так удалиться от
зеркала, чтобы достигнуть центра глазного яблока. 9. Точка предмета,
находящаяся в центре зеркала, представляется нам именно в этом центре,
если наш глаз находится по ее сторону этого центра. 10. Условия, при
которых предметы представляются нам с наибольшей неясностью. 

ГЛАВА VII 

О КАЖУЩЕМСЯ МЕСТОНАХОЖДЕНИИ ПРЕДМЕТА, ВОСПРИНИМАЕМОГО ПРИ ПРОСТОМ
ПРЕЛОМЛЕНИИ 

1. Общее правило, касающееся обозначения отражения предмета,
воспринимаемого при простом преломлении. 

2, 3,4,5,6.Некоторые применения этого правила. 7,8.Почему звезды кажутся
нам большими тогда, когда они находятся на горизонте, чем тогда, когда
они в наивысшем положении. 9. Почему при ясном небе в холодную ночь мы
видим больше неподвижных звезд, чем в теплую. 

ГЛАВА VIII 

О ВИДЕНИИ ПРИ ДВОЙНОМ ПРЕЛОМЛЕНИИ, 

ИЛИ О ПРОСТЫХ И СФЕРИЧЕСКИ ВЫПУКЛЫХ 

И ВОГНУТЫХ ЛИНЗАХ 

1. Линзы были незнакомы древним. 2. Выпуклые линзы. 3.Вогнутые линзы. 4.
Почему выпуклые линзы полезны старикам. 5. Польза вогнутых линз для
близоруких. 6. Положение, в котором представляется нам предмет, видимый 

нами через выпуклую линзу. 7. Перевернутое изображение предмета,
видимого через вогнутую линзу. 8. Положение, в котором представляется
нам предмет, видимый нами через вогнутую линзу. 9. Положение, в котором
представляется нам предмет, видимый нами через гиперболические линзы. 

231 

ГЛАВА IX 

О ДВОЙНЫХ ЛИНЗАХ, ИЛИ О ТЕЛЕСКОПЕ И МИКРОСКОПЕ 

1, 2, 3. Условия отчетливого видения через несколько линз. 4, 5, 6, 7,
8. Теория телескопа. 9. Теория микроскопа. 10. Телескоп и микроскоп,
состоящие из двух выпуклых стекол, различаются между собой не по способу
их изготовления, а по их различному применению. 

ГЛАВА X 

О РЕЧИ И НАУКАХ 

1. Определение речи; речь, свойственная человеку. 2. Возникновение речи.
3. Удобства и неудобства, проистекающие из речи. 4. Наука и
доказательство основываются на познании причин. 5. Теоретические
утверждения (theoremata) доказуемы только тогда, когда они касаются
вещей, причины которых в нашей власти; в остальных случаях доказуемо
только то, что возможно. 

1. Речь (serma), или способность говорить (oratio), есть сочетание слов,
установленных волей людей, для того чтобы обозначить ряд представлений о
предметах, о которых мы думаем. Следовательно, речь относится к ходу
мыслей точно так же, как слово к идее или понятию (conseptum). Речь,
по-видимому, является специфической особенностью человека. Ибо если
некоторые животные привыкают понимать, исходя из слов, наши желания и
приказания, то они при этом все же не постигают специфических значений
этих слов (они ведь не знают, для обозначения какого предмета
предназначены человеческие слова), и последние являются для них лишь
сигналами (signa). 

Знаки же, которые два животных одного и того же вида подают друг другу
посредством голоса, не являются речью, потому что звуки, при помощи
которых эти животные выражают надежду, страх, радость и т. д., не
установлены ими произвольно - указанные чувства насильственно вызывают
такие звуки в силу необходимости, обусловленной природой данных
животных. Так, среди животных, если только они обладают хотя бы
незначительной способностью видоизменять звучание своего голоса,
случается, что они при помощи разных звуков предупреждают других в ми- 

232 

нуту опасности о необходимости бегства, созывают к еде, поощряют к
пению, завлекают к любовным утехам. И все же эти звуки не являются
речью, так как они установлены не преднамеренно, а с естественной
необходимостью возникают под влиянием страха, радости, влечений каждого
отдельного животного. Что такие звуки не являются речью, видно из того,
что животные, принадлежащие к одному и тому же виду, во всех частях
света производят одни и те же звуки; люди же, напротив, создали разные
языки (voces). 

В силу этого животные лишены также разумения (intellectus), ибо
разумение есть некое воображение, основывающееся на установленном
значении слов. 

2. Как я только что сказал, название (vocabula) возникло благодаря
человеческому установлению. Меня спросят пожалуй, установления каких
людей были столь ценными, что могли оказать такое огромное благодеяние
человеческому роду, каким является для нас речь. Предположение, будто
когда-то люди собрались на совещание, имевшее целью установить, что
должны означать слова (verba) и сочетания слов, было бы невероятным.
Напротив, вероятно, что с самого начала существовали некоторые
немногочисленные имена (nomina), а именно обозначения наиболее знакомых
предметов. Первый человек по своему усмотрению дал имена лишь некоторым
животным, приведенным к нему Богом; затем этот человек наделил именами
еще некоторые предметы, которые ему чаще всего встречались эти
обозначения дети унаследовали от своих родителей и в свою очередь
передали их по наследству своим детям, которые опять-таки изобрели новые
имена. Но во второй главе Книги Бытия рассказывается, что еще до того,
как Адам дал имена тем или другим вещам, Бог запретил ему вкушать плоды
древа познания добра и зла. Спрашивается, как же мог Адам понять это
запрещение Бога, раз он до этого еще не знал, что означает вкушать,
плод, познание и, наконец, добро и зло? Адам, следовательно, должен был
постигнуть смысл этого запрета Бога не на основании значений слов, а
каким-нибудь сверхъестественным путем, что ясно вытекает из вопроса,
заданного ему вслед за этим Богом: кто сказал ему, что он наг? Точно так
же не понятно, как мог Адам понять змия, говорящего о смерти: ведь Адам,
будучи первым смертным, не мог иметь о нем никакого представления. Эти
события, таким образом, нельзя понять как нечто естественное, и,
следовательно, естественное начало речи могло быть лишь результатом 

233 

произвола людей. Это становится еще более ясным ввиду смешения языков
(lingual) при вавилонском столпотворении. Ибо к тому времени возникли
различные языки, которые отдельными людьми были переданы другим народам.
Когда же говорят, что отдельные вещи получили имена в соответствии с их
природой, то это детское мнение. Ибо как же в таком случае объяснить тот
факт, что языки различны, хотя природа вещей повсюду одна и та же? И
какое сходство имеет, скажем, слово vox, т. е. звук, с животным, т. е.
телом? 

3. Польза речи сводится к следующему. Прежде всего человек может при
помощи имен числительных считать; считать же значит не только складывать
единицы, но и определять посредством измерения величину отдельных
предметов. Так, измеряют всякого рода протяжение тел, будь то длина, или
длина и ширина, или длина, ширина и толщина. Эти величины складывают,
вычитают, умножают, делят и сравнивают друг с другом. Предметом счета
могут быть время, движение, вес и интенсивность качеств. Отсюда для
человеческого рода возникают огромные удобства, которых лишены другие
живые существа. Ибо всякому известно, какую огромную помощь оказывают
людям эти способности при измерении тел, исчислении времени, вычислении
движений звезд, описании земли, мореплавании, возведении построек,
создании машин и в других случаях. Все это зиждется на способности
считать, способность же считать зиждется на речи. 

Речь, во-вторых, дает возможность одному человеку обучать другого, т. е.
сообщить ему то, что он знает, а также увещевать другого или
советоваться с ним. Таким образом, благо, большое само по себе,
становится еще большим благодаря тому, что оно может быть передано
другому. 

Третье и величайшее благодеяние, которым мы обязаны речи, заключается в
том, что мы можем приказывать и получать приказания, ибо без этой
способности была бы немыслима никакая общественная организация среди
людей, не существовало бы никакого мира и, следовательно, никакой
дисциплины, а царила бы одна дикость. Без языка люди жили бы одиноко,
каждый из них замыкался бы в себе и не общался с другими. Некоторое
подобие государственного устройства мы находим, правда, и у различных
видов животных, но оно в очень слабой степени служит благу этих
животных, и мы можем здесь не останавливаться на нем. Эти формы
государственной организации мы 

234 

встречаем, кроме того, у существ, лишенных оружия и потребностей. К
таким существам, однако, не относится человек. Ибо если верно то, что
мечи и копья, т. е. оружие людей, превосходят рога, зубы и жала, т. е.
оружие животных, не менее верно и то, что человек, способный предвидеть
ожидающий его в будущем голод, является более хищным и жестоким зверем,
чем волки, медведи и змеи, которые становятся хищными лишь в моменты
голода и жестокими тогда, когда их раздражают. Отсюда легко понять,
сколь многим мы обязаны речи, благодаря которой мы живем - или по
крайней мере можем жить, если хотим,- в тесном общении с другими людьми,
мирно, беззаботно, счастливо и привольно. 

Но речь имеет и свои отрицательные стороны. Если среди всех животных
существ только человек способен благодаря общему значению слов придумать
себе общие правила и сообразовать с ними весь строй своей жизни, то и он
лишь способен следовать в своих действиях ложным правилам и внушать их
другим, с тем чтобы последние также следовали им. Благодаря этому
заблуждения распространяются среди людей шире и более опасны у них, чем
у животных. Человек, если ему угодно (а ему угодно каждый раз, когда
кажется, что это будет способствовать его цели), может также
преднамеренно проповедовать ложные идеи, т. е. лгать, и тем самым
подрывать сами предпосылки человеческого общения и мирного
сосуществования людей. В обществах животных такие явления не могут иметь
места, так как животные оценивают нечто как благо или зло на основании
собственного ощущения, а не на основании чужих жалоб, причины которых
они не способны понимать, не видя их. 

Привычка слушать других приводит, далее, к тому, что словам философов и
схоластов иногда слепо верят, если даже они лишены всякого смысла, что
чаще всего бывает в том случае, когда слова эти придуманы докторами, для
того чтобы скрыть свое собственное невежество и создать видимость, будто
ими сказано нечто значительное, между тем как на самом деле ими ничего
не сказано. Наконец, способность речи вызывает у человека соблазн
высказываться и в том случае, когда он вообще ничего не думает, а так
как человек считает истинным то, что говорит, то он обманывает самого
себя. У животного же не может быть самообмана. Таким образом, благодаря
речи человек становится не лучше, а лишь сильнее. 

4. Под наукой (scientia) мы понимаем истины, содержа- 

235 

щиеся в теоретических утверждениях, т. е. во всеобщих положениях и
выводах из них. Когда речь идет лишь о достоверности фактов, то мы
говорим не о науке, а о знании (cognitio). Наука начинается лишь с того
знания, благодаря которому мы постигаем истину, содержащуюся в
каком-нибудь утверждении; она есть познание какого-нибудь предмета на
основании его причины, или познание его возникновения посредством
правильной дедукции. Знание есть также правильное понимание возможной
истинности какого-нибудь положения; такое понимание мы получаем путем
правильного умозаключения из установленных опытом следствий. Оба
указанных вида дедукции мы называем обычно доказательствами. Однако
первый вид дедукции считают более ценным, чем второй, и для этого есть
вполне достойное основание. Ибо для нас ведь более ценно знать, как мы
можем использовать имеющиеся в наличии причины, чем делать заключения о
прошлых причинах, которых мы не можем вернуть. Демонстративное познание
a priori для нас возможно поэтому лишь относительно тех вещей,
возникновение которых зависит от воли самого человека. 

5. В этом смысле строго доказательной является большая часть положений о
величине; наука о них называется геометрией. Так как причина тех
свойств, которыми обладают отдельные фигуры, заключается в линиях,
которые мы сами проводим, и так как начертание фигур зависит от нашей
воли, то для познания любого свойства фигуры требуется лишь, чтобы мы
сделали все выводы .из той конструкции, которую сами построили при
начертании фигуры. То, что геометрия считается демонстративной и
действительно является строго доказательной наукой, обусловливается тем
обстоятельством, что мы сами рисуем фигуры. Предметы же и явления
созданы по воле Бога, и, сверх того, большая часть их, например эфир,
недоступна нашим взорам. Поэтому мы и не можем выводить их свойства из
причин, которых не видим. 

Однако, исходя из видимых нами свойств, мы можем посредством
умозаключений познать, что могли существовать те или иные причины этих
свойств. Мы называем этот вид доказательства доказательством a
posteriori, a науку, применяющую этот метод,- физикой. Поскольку,
однако, при познании явлений природы, имеющих своей основой движение,
нельзя делать заключений от последующего к предыдущему без знания тех
следствий, к которым ведет определенная форма движения, и нельзя делать
за- 

236 

ключений относительно следствий движения без знания количества, т. е.
без геометрии, то и физик необходимым образом вынужден пользоваться
кое-где в своей науке методом доказательства a priori. Вот почему физика
- я имею в виду настоящую физику, построенную на математике обычно
причисляется к прикладным математическим наукам. Ибо математическими
обычно называют те науки, которым мы обучаемся не путем опыта и
эксперимента, а при помощи учителей и на основании правил. Чистой
математикой мы называем ту науку, которая исследует количества in
abstractu и потому не нуждается в познании предметов. Чистой математикой
являются, таким образом, геометрия и арифметика. К смешанной же или
прикладной математике относятся те науки, которые в своих
доказательствах должны принимать во внимание и то и другое свойство
предметов. К ним принадлежат астрономия, музыка, физика и ее отдельные
отрасли, многообразие которых соответствует многообразию видов и частей
космоса. 

Кроме того, метод доказательства a priori можно применить в политике и в
этике, т. е. в науках о справедливости (justum, aequum) и
несправедливости (injustum, iniquum), ибо мы сами создаем принципы,
служащие нам масштабом для познания сущности того и другого, или, иначе
говоря, причины справедливости, т. е. законы и соглашения. В самом деле,
ведь до появления прочных соглашений и законов люди, подобно животным,
не знали ни справедливости, ни несправедливости и не имели понятия ни о
добре, ни о зле. 

ГЛАВА XI 

О ВЛЕЧЕНИИ И ОТВРАЩЕНИИ, О ПРИЯТНОМ И НЕПРИЯТНОМ И ИХ ПРИЧИНАХ 

1. Что такое влечение и отвращение и каковы их причины. 2. Они не
зависят от нашей воли. 3. Влечение возникает в процессе опыта. 4.
Различные имена блага: прекрасное, приятное, полезное. 5. Имена добра и
зла до сих пор различны. 6. Величайшее благо - самосохранение;
величайшее природное зло - разложение (corruptio). 7. Богатство. 8.
Мудрость. 9. Искусства. 10. Гуманитарные знания (Шегае). 11.
Деятельность (negotia). 12. Какие вещи приятны. 13. Какие вещи
прекрасны. 14. Сравнение благ. 15. Высшее благо. 

237 

Влечение (appetitus) и отвращение (fuga) отличаются от удовольствия
(voluptus) и неудовольствия (molestia) так, как стремление к чему-нибудь
от достижения того же, т. е. как будущее от настоящего. Ибо и влечение
есть удовольствие, и отвращение - неудовольствие, но эти удовольствие
или неудовольствие обусловлены чем-то при 

ятным или неприятным, которые еще не даны, а лишь предвидятся или
ожидаются. Однако, хотя эти удовольствие и неудовольствие и не
называются чувственными 

восприятиями, или ощущениями (sensiones), они отличаются от последних
лишь постольку, поскольку ощущение внешнего объекта возникает вследствие
реакции, или сопротивления, ощущающего органа и, следовательно,
заключается в движении органа, направленном наружу; удовольствие же
состоит в страсти (in passione), обусловленной действием предмета, и
является движением, направленным внутрь. 

Следовательно, причиной как ощущения, так и влечения и отвращения,
удовольствия и неудовольствия являются сами предметы, действующие на
органы чувств. Отсюда следует, что когда мы к чему-либо стремимся или
чего-либо избегаем, то причина этого не есть наше влечение или
отвращение. Мы стремимся к чему-либо не потому, что желаем этого; само
желание есть уже стремление. Таким образом, мы избегаем чего-либо не
потому, что питаем к этому отвращение. Влечение и отвращение вызывают у
нас сами вещи, составляющие предмет нашего влечения или отвращения.
Свойства самих вещей необходимым образом предопределяют удовольствие и
неудовольствие, которые они в нас впоследствии вызывают. Разве 

мы испытываем голод или стремимся к обладанию какими-либо необходимыми
для жизни вещами потому, что имеем соответствующее желание? Разве голод,
жажда и 

чувственные влечения - желания, зависящие от нашей воли? Как будет
действовать тот, кто испытывает влечение, зависит, пожалуй, от него, но
само влечение не есть нечто свободно избираемое им. Это настолько ясно
всякому из собственного опыта, что приходится удивляться, как может
существовать столь много людей, которые этого не понимают. Если мы
говорим, что кто-либо обладает свободой совершать или не совершать
какие-либо действия, то это всегда следует понимать в том смысле, что
здесь подразумевается предпосылка если он этого хочет. Бессмысленно было
бы, однако, утверждать, будто 

238 

кто-либо обладает свободой делать что-либо независимо от того, хочет он
этого или нет. 

Обдумывая, следует ли осуществлять какое-нибудь намерение, мы говорим,
что мы размышляем, и это означает, ЧТо мы отказываемся от свободы делать
то или иное. В процессе этого размышления мы склоняемся в пользу то
одного, то другого из возможных решений в зависимости от тех выгод или
невыгод, которые связаны с каждым из них. Наконец, когда положение
таково, что требуется решение, последний импульс к совершению или
несовершению предполагаемого действия непосредственно обусловливает
действие или отказ от него, и это называется волей в собственном смысле
этого слова. 

3. В силу естественного порядка чувственное восприятие, или ощущение
(sensio), предшествует влечению (appetitus). Ибо лишь посредством опыта,
т. е. лишь посредством чувственного восприятия, мы можем узнать, приятно
или неприятно видимое нами. Вот почему мы обычно говорим, что незнакомое
нас не привлекает. Однако может существовать желание изучить нечто
незнакомое. Этим и объясняется тот факт, что малые дети имеют немного
желаний, дети постарше - больше, ибо они уже стремятся испытать и
незнакомое, а в зрелом возрасте люди (особенно ученые) стремятся познать
бесчисленное количество вещей, порой даже ненужных. И то, что они раз
испытали как приятное, становится потом под влиянием воспоминания
предметом их влечения. 

Бывает даже, что некая вещь, которая при первом знакомстве с ней
произвела на нас неприятное впечатление - потому ли, что она попадалась
редко, или потому, что была новой,- перестает производить такое
впечатление, по мере того как мы свыкаемся с ней, а позже становится
даже приятной: столь велика может быть роль привычки в изменении природы
отдельных людей. 

4. Все вещи, являющиеся предметом влечения, обозначаются нами ввиду
этого обстоятельства общим именем добро, или благо; все же вещи, которых
мы избегаем, обозначаются как зло. Таким образом, Аристотель вполне
верно определил благо как то, чего все желают5. Но так как Для различных
людей предметами влечения и отвращения являются различные вещи, то
должно существовать много вещей, которые для одних - благо, а для других
- зло; так, для наших врагов зло то, что для нас благо. Добро и зло,
следовательно, относительны; они зависят от того, что имеет по отношению
к данной вещи влечение или 

239 

безотносительно к кому-либо, ибо оно всегда есть благо для каких-нибудь
людей или для какого-нибудь человека. Благом было вначале все что создал
Бог. Почему? Потому что все сотворенное им нравилось ему самому. Говорят
также, что Бог добр ко всем тем, кто взывает к нему, но не к тем, кто
хулит его. Следовательно, о добре, или благе, говорят применительно к
лицу, месту и времени. Этому человеку здесь в данный момент что-то
нравится, а тому человеку там в другое время эта же вещь не нравится;
подобным же образом здесь играют роль и другие обстоятельства. Ибо
природа добра и зла зависит от совокупности условий, имеющихся в данный
момент (????????). 

5. Точно так же различным образом видоизменяются и имена добра и зла.
Ибо та самая вещь, которую называют благой, поскольку она является
предметом наших желаний, будучи достигнута, становится приятной. И та
самая вещь, которая является благой, будучи предметом наших желаний,
получает имя прекрасной, становясь предметом нашего созерцания.
Прекрасное есть совокупность тех свойств какого-нибудь предмета, которые
дают нам основание ожидать от него блага. Мы предполагаем, что вещи,
обнаруживающие сходство с теми вещами, которые нам понравились, также
понравятся нам. Прекрасное есть признак будущего блага. Если прекрасное
наблюдается в действиях, то мы называем его честностью; если же
прекрасное заключается во внешнем виде, то мы называем его формой, и эта
форма нравится нам в силу одного воображения еще до достижения того
блага, предвестником которого она является. 

Подобным же образом мы говорим об одном и том же как о злом, или
безобразном. Кроме того, мы называем вещь благой, поскольку она есть
предмет нашего стремления, приятной, поскольку она желанна ради нее
самой, и полезной, поскольку она желанна для чего-то другого. Ибо добро,
которого мы желаем ради него самого, мы не используем, так как
использование (usus) является признаком средства, или орудия.
Наслаждение (druitio) же есть как бы конечная цель вещи, к которой мы
стремимся. Кроме того, мы различаем истинное и кажущееся 

240 

добро и зло. Это не значит, будто нечто кажущееся благом в
действительности само по себе и вне отношения к тем вещам, которые от
него зависят, не есть благо. Вводя это различение, мы лишь хотим
сказать, что порой многие вещи, часть которых является благом, а часть -
злом, так тесно связаны между собой, что их нельзя отделить друг от
друга. Следовательно, хотя каждая отдельная вещь сама по себе есть
только благо или только зло, все же их совокупность есть отчасти благо,
а отчасти зло. И если большая часть этой совокупности является благом,
то мы называем благом всю ее и стремимся к ее достижению. Если же
большая часть этой совокупности представляет собой зло, то вся она
отвергается, по крайней мере если это доказано. В результате неопытные
люди, которые не способны представить себе отдельные последствия вещей,
конечно, слепо принимают все, что на первый взгляд представляется
благом, не замечая связанного с этим зла, чтобы потом горько поплатиться
за свою неопытность. Только в этом и состоит различение, проводимое нами
между истинным и мнимым благом. 

6. Первым из всех благ является самосохранение. Ибо природа устроила
так, что все хотят себе добра. Но чтобы каждый мог достигнуть его,
необходимо желать жизни 

и здоровья, а также гарантии сохранения обоих этих благ и в будущем,
поскольку его можно обеспечить. С другой стороны, в ряду всех зол первое
место занимает смерть, 

особенно смерть мучительная. Еще худшим злом, однако, являются
страдания, причиняемые жизнью; последние могут стать особенно сильными,
так что, если им не предвидится близкого конца, смерть может показаться
благом в сравнении с ними. 

Могущество, если оно значительно, есть благо, ибо это средство
обеспечения безопасной жизни, а на безопасности покоится наш душевный
мир. Если могущество незначительно, то оно бесполезно: ведь когда другие
обладают таким могуществом, как и мы, то оно теряет свое значение.
Наличие друзей есть благо, так как оно полезно, ибо и наличие друзей
способствует кроме всего прочего обеспечению безопасности жизни. Наличие
же врагов есть зло, ибо оно связано с опасностями и лишает нас защиты. 

7. Богатство полезно, если оно велико (по мнению Лукулла, богат тот, у
кого достаточно средств, чтобы содержать собственное войско). Ибо такое
богатство доставляет нам почти все средства для обеспечения безопасности
нашей жизни. Впрочем, для такой цели доста- 

241 

точно и умеренного богатства, ибо благодаря ему мы приобретаем друзей.
Наличие же друзей служит обеспечению безопасной жизни. Однако тот, кто
не дает своему богатству указанного употребления, вызывает в других лишь
ненависть и зависть. Постольку, следовательно, богатство является
кажущимся благом. 

Если богатство не унаследовано, а приобретено собственными усилиями, оно
есть благо. Это богатство приятно и является для каждого доказательством
собственного благоразумия. Нищета, или бедность, в условиях которой
человек не имеет даже самого необходимого, есть зло, ибо не иметь
необходимого - зло. Бедность без нужды в необходимом есть благо, ибо она
оберегает человека от ненависти, клеветы и преследования. 

8. Мудрость есть нечто полезное, ибо и она способствует некоторому
обеспечению безопасной жизни. Но мудрость и сама по себе достойна быть
целью влечения, т. е. и сама по себе есть нечто приятное. Она есть также
нечто прекрасное, ибо ее трудно приобрести. Невежество есть зло, ибо оно
не приносит нам никакой защиты и даже мешает предвидеть надвигающееся на
нас несчастье. 

Страсть к богатству сильнее, чем страсть к мудрости. Обычно к последней
стремятся лишь ради достижения первого. Когда же люди обладают
богатством, они хотят казаться и мудрыми. Ибо в противоположность тому,
что утверждали стоики, не мудрый богат, а, наоборот, тот, кто богат,
должен слыть мудрым. 

Мудрость приносит большую славу, чем богатство. Ибо богатство
рассматривается обычно как признак мудрости. Нужда есть меньший позор,
чем глупость, ибо первая есть результат неблагоприятной судьбы, вторая
же - природный недостаток. Однако глупость легче переносить, чем нужду,
ибо глупца никогда не беспокоит его собственная глупость. 

9. Науки, как искусства, суть благо, ибо они доставляют удовольствия.
Человеку по природе свойственно интересоваться всем новым, т. е. жаждать
познания причин всех вещей. Этим и объясняется то, что наука является
как бы пищей духа и имеет для духа то же значение, что предметы питания
для тела; явления природы для жаждущего знания духа - то же, что пища
для голодного. Разница заключается, однако, в том, что тело может
насытиться пищей, между тем как дух никогда не может удовлетвориться
знанием. 

Умение и искусство полезны для всякого, поскольку 

242 

с их помощью можно воздействовать на материальный мир. Они приносят
величайшую пользу и обществу, так как им человечество обязано почти
всем, что помогает ему и служит украшению его жизни. Не следует, однако,
упускать из виду, что не все утверждающие, будто они овладели наукой,
действительно добились этого; ведь тот, кто надеется познать причины
вещей, слепо доверяясь книгам, повторяя чужие мнения и не делая ни
одного самостоятельного открытия, не приносит никакой пользы. Ибо
повторение сказанного отнюдь не представляет собой блага, а, напротив,
часто является злом, так как, укрепляя заблуждения предшественников, оно
тем самым преграждает путь истине. 

10. Гуманитарные знания (literae), и особенно в области языков и
истории, также являются благом, ибо они радуют дух. Они также полезны,
особенно история: ведь последняя дает нам тот опыт, на который опирается
наше знание причин. Как естественная история она представляет собой
основу физики, как гражданская история - основу науки о государстве и
морали, причем это не зависит от ее истинности или ложности, если только
она не является невозможной. Ибо в науках мы ищем причин не столько
того, что было, сколько того, что могло бы быть. Полезно 

также знание языков, на которых говорят соседние народы, так как оно
облегчает общение с ними и торговлю. Точно так же полезно знание
латинского и греческого зыков как языков науки, и именно ради этой
последней. 

11. Деятельность - благо, ибо это движение жизни. Если человеку
абсолютно нечего делать, то и прогулка для него служит занятием. Куда
мне идти, что мне делать? - спрашивают несчастные, которые не знают, за
что взяться. Безделье мучит человека. Природа не любит ни пустого
пространства, ни незаполненного времени. 

12. Продвижение вперед - нечто приятное, так как это приближение к цели,
т. е. к чему-то более приятному. Вид чужого несчастья - нечто приятное;
при этом нам нравится не то, что налицо несчастье, а то, что это чужое
не счастье. Вот почему люди сбегаются, чтобы увидеть смерть и опасное
положение других. Точно так же вид чужого счастья неприятен, однако это
происходит не потому, что налицо счастье, а потому, что это чужое
счастье. Подражание (imitatio) - нечто приятное, ибо оно оживляет
прошлое. Воспоминание же о прошлом приятно: о счастливом прошлом -
потому, что оно было счастливо, о тяжелом прошлом - потому, что оно
миновало. Следовательно, му- 

243 

зыка, поэзия и живопись являются приятными искусствами. 

Все новое приятно, ибо люди ищут его как пищу для духа. Иметь хорошее
мнение о своем умении - по праву или без него - есть нечто приятное. Ибо
если это мнение справедливо, то оно означает: ты имеешь опору в самом
себе. Если это мнение несправедливо, то оно все же приятно, ибо если
что-нибудь нравится, будучи действительным фактом, то оно нравится и
тогда, когда является лишь предметом воображения. 

Поэтому победа приятна, ибо она создает у человека хорошее мнение о
себе. Приятны также игры и состязания всякого рода, ибо тот, кто
состязается, вдохновляется мыслью о победе. Но больше всего нравятся
состязания умов, так как каждый считает, что его ум является для него
наилучшим средством защиты. Вот почему так неприятно потерпеть поражение
в борьбе умов. 

Снискать похвалу приятно, ибо это создает у нас хорошее мнение о самих
себе. 

13. Прекрасно то, что содержит в себе указание на нечто благое. Вот
почему прекрасно всякое проявление необычайной силы. Прекрасно также
выполнение благого и трудного дела, ибо это признаки необычайной мощи.
Совершенная форма прекрасна, ибо она дает нам право ожидать также
замечательных действий. Красивой является и форма, напоминающая форму
вещи, которую мы познали как лучшую в своем роде. 

Быть хвалимым, любимым и уважаемым прекрасно, ибо это свидетельство
способности и силы. Занимать общественную должность прекрасно, ибо это
публичное признание наших деловых способностей. 

Новые изобретения в искусствах и ремеслах прекрасны, если они полезны,
ибо тогда они свидетельствуют о необыкновенных способностях. Пустяки же,
напротив, тем менее прекрасны, чем большего труда они стоили. Они,
правда, являются признаком способностей, но способностей бесполезных;
кроме того, они есть признак духа, неспособного предпринять что-либо
великое. 

Быть обученным каким-нибудь искусствам другими людьми, т. е. быть
ученым, конечно, полезно, но отнюдь не прекрасно, так как в этом нет
ничего необыкновенного. В конце концов очень мало таких людей, которых
нельзя было бы чему-нибудь научить. 

Предпринять что-нибудь рискованное в минуту опасности, когда этого
требуют обстоятельства,- значит совер- 

244 

шить нечто прекрасное, ибо это нечто необыкновенное. Если же
обстоятельства не требуют предпринимать что-либо подобное, то это
глупость, т. е. нечто безобразное. 

Выдающиеся личности, всегда действующие в согласии со своими духовными
склонностями и призванием, прекрасны, ибо такой образ действия - признак
свободного духа. Выдающиеся же личности, действующие вопреки своим
духовным наклонностям и призванию, безобразны, ибо такой образ действия
обнаруживает рабски-трусливое умонастроение людей, вынужденных что-то
скрывать. Но никто не скрывает того, что прекрасно. Порицать то, что
правильно,- признак невежества и нечто постыдное, ибо знание есть сила
(scire est posse). Поносить же то, что справедливо, еще более постыдно -
это признак необразованности. Ошибаться не постыдно, ибо это свойственно
всем людям. Ученому человеку (doctor!), однако, не подобает ошибаться
слишком часто, так как это противоречит его профессии. 

Вера в себя прекрасна, ибо это признак человека, сознающего свои
способности. Бахвальство постыдно, так как оно свойственно людям, не
встречающим одобрения со стороны других людей. 

Презрение к не слишком большому богатству прекрасно, ибо это признак
человека, не нуждающегося в малом. Любовь к деньгам постыдна, ибо она
характеризует человека, готового за соответствующую мзду идти на что
угодно. Кроме того, такая любовь к деньгам даже у богатых людей -
признак нужды. 

Простить человека, умоляющего о прощении, прекрасно, ибо это признак
веры в себя. Оказывать благодеяние своим противникам, чтобы умилостивить
их, постыдно, так как это выкуп за себя и покупка мира, а следовательно,
признак нужды. Ибо люди обычно покупают лишь то, в чем они нуждаются. 

14. Если мы сравним различные виды добра и зла, то при прочих равных
условиях нам придется признать большим добром или злом то, которое имеет
более продолжительное существование, подобно тому как целое больше своих
частей. 

На том же основании из нескольких благ или зол большим будет то, которое
при прочих равных условиях окажется интенсивнее других. При прочих
равных условиях благо, которое является таковым для большего числа
людей, приходится признать большим, чем благо, которое является таковым
для меньшего числа людей, ибо более 

245 

общее и более частное различаются между собой как большее и меньшее. 

Снова завладеть однажды потерянным благом лучше, чем никогда не
утрачивать его. Ибо мы лучше ценим его благодаря воспоминанию о том
времени, когда были лишены его. Поэтому лучше выздороветь, чем не быть
больным. 

15. О наслаждениях, которыми можно насытиться (каковы, например,
телесные наслаждения), я не буду говорить, так как в них удовольствие
нейтрализуется пресыщением и так как они всем знакомы, а некоторые из
них нечисты. Высшего блага, именуемого блаженством, или конечной цели, в
этой жизни достигнуть нельзя. Ибо, предположив, что конечная цель
достигнута, мы предполагаем состояние, при котором нечего больше желать
и не к чему стремиться. Отсюда следует, что с этого момента для человека
не существует большего блага; более того, с этого момента человек уже
больше не имеет никаких чувств. Ибо всякое ощущение связано с
каким-нибудь влечением или отвращением и не испытывать никаких ощущений
- значит не жить. 

Величайшим же благом является беспрепятственное движение вперед ко все
более отдаленным целям. Само наслаждение предметом влечения есть
влечение, а именно движение наслаждающегося духа сквозь части вещи,
которой он наслаждается. Ибо жизнь - это постоянное движение, которое
становится круговым, если не может двигаться вперед по прямому пути. 

ГЛАВА XII 

ОБ АФФЕКТАХ, ИЛИ ВОЛНЕНИЯХ ДУШИ 

1. Что такое волнение души. 2. Радость и ненависть. 3. Надежда и страх.
4. Гнев. 5. Страх перед незримым. 6. Гордость и стыд. 7. Смех и плач. 8.
Любовь к внешним вещам. 9. Самооценка. 10. Милосердие. 11. Соперничество
и зависть. 12. Удивление. 

1. Аффекты, или волнения (perturbationes) души, суть виды влечения или
отвращения, различающиеся в зависимости от различия предметов нашего
влечения или отвращения и обстоятельств. Аффекты называются волнениями
потому, что в большинстве случаев они делают невозможным правильное
размышление и вместо познанного блага борются за кажущееся и сиюминутное
благо, которое 

246 

при зрелом и всестороннем обдумывании обычно оказывается злом. Ведь
связь духа с телом обусловливает то, что влечение стремится к
непосредственному действию, разум же диктует осторожность и
осмотрительность. Для достижения истинного благополучия нам необходима
прозорливая осторожность, а последняя - дело разума. Влечение же
устремляется ко всякому попадающемуся ему благу, не принимая во внимание
тех скверных последствий, которые с ним необходимым образом связаны.
Оно, следовательно, затрудняет и парализует деятельность разума; поэтому
его вполне основательно называют волнением. 

Аффекты коренятся в различных движениях крови и животных духов6, причем
последние то различным образом растекаются, то текут обратно к своему
источнику. Причинами этих движений являются образы блага и зла,
вызываемые в нашей душе вещами. 

Представление о наличном благе, значение которого не уменьшает
какое-либо зло, могущее последовать за ним, следовательно, наслаждение
чем-то благим самим по себе 

есть аффект, называемый нами радостью (gaudium). Представление об
угнетающем нас зле без представления о компенсирующем его благе
составляет аффект, называемый 

нами ненавистью (odium), и всякое зло, которое нас угнетает, называется
ненавистным. Зло, которого мы не можем ни преодолеть, ни избежать, мы
ненавидим. 

Но если к представлению о наличном зле присоединяется представление о
таком обороте дела, при котором мы от этого зла в конце концов
избавляемся, то возникает 

аффект, который мы называем надеждой. Наоборот, мы говорим о страхе,
если, обладая каким-нибудь благом, представляем себе, что можем его
каким-нибудь образом потерять, или думаем о том, что это благо влечет за
собой какое-нибудь зло. Ясно, что надежда и страх так быстро следуют
друг за другом, что смена одного из этих аффектов другим может произойти
в течение кратчайшего промежутка времени. Надежду и страх называют
волнениями в собственном смысле слова тогда, когда они вместе заполняют
кратчайший промежуток времени; их называют просто надеждой или просто
страхом лишь в зависимости от преобладающего аффекта. 

Если при наличии или при появлении какого-нибудь зла внезапно появляется
надежда, что это зло может быть преодолено посредством борьбы, или
сопротивления, то возникает страсть, которую мы называем гневом. Чаще
его эта страсть возникает при обнаружении того, что 

247 

кто-то относится к нам с пренебрежением. Человек, охваченный гневом,
стремится, насколько это - действительно или как он надеется - в его
силах, сделать так, чтобы не казалось, будто он выставлен на посмешище
другим и заслуживает этого. Такой человек постарается поэтому причинить
своему обидчику столько зла, сколько ему кажется достаточным для того,
чтобы тот раскаялся в своем несправедливом поведении. Однако гнев не
всегда связан с предположением о чьем-либо пренебрежительном отношении.
Ибо если кто-либо стремится к какой-нибудь поставленной им перед собой
цели, то все вещи, мешающие его продвижению к этой цели, вызывают
напряжение его сил и возбуждают страстный гнев, направленный на их
устранение. И этот гнев возникает также в том случае, когда речь идет о
вещах неодушевленных, неспособных относиться к кому-либо
пренебрежительно, как только возникает надежда, что эти препятствия
могут быть устранены. 

Родственным гневу является аффект, который греки называют p,4vig, т. е.
страсть к мщению, беспрестанное и продолжительное желание причинить
кому-нибудь зло для того, чтобы наказать его за какую-нибудь
предполагаемую несправедливость, а также устрашить других и удержать их
от совершения подобной несправедливости. Таков был гнев Ахиллеса против
греков, вызванный несправедливостью, причиненной ему Агамемноном. Этот
род гнева, однако, отличается от того, который был описан выше, тем, что
он не возникает и не проходит внезапно подобно последнему, а
продолжается столько, сколько, по мнению гневающегося, требуется для
того, чтобы тот, против кого обращен его гнев, изменил свое намерение в
желательном ему направлении. Поэтому смерть того, кто совершил
несправедливость, не удовлетворяет чувства мести обиженного, ибо мертвый
не может ни в чем раскаяться. Предметом гнева является, следовательно,
неприятное, но поскольку оно может быть преодолено силой. Если ты
станешь оскорблять кого-нибудь, будучи невооруженным, ты вызовешь его
гнев; если же ты будешь оскорблять его, будучи вооруженным, ты его
заставишь дрожать. Гнев усиливается благодаря надежде и умеряется под
воздействием боязни. Если представления о надвигающемся зле гонят
животные духи к нервам и побуждают нас к борьбе, то представления о еще
большем зле гонят их обратно к сердцу, следствием чего бывает самозащита
или бегство. Предметом надежды является то, что представляется 

248 

нам благом, предметом боязни - соответствующее зло. Откуда должно прийти
к нам ожидаемое благо, мы никогда точно не знаем. Ибо если бы мы знали
это, то наше дело было бы обеспечено и наше ожидание называлось бы не
надеждой, а радостью. Для надежды достаточно малейшего повода. Предметом
надежды может быть даже нечто недоступное представлению, если только это
можно выразить посредством речи. Точно так же предметом страха может
быть все что угодно, даже нечто недоступное представлению, если только
его вообще считают чем-то страшным или если мы видим, что многие в
страхе бегут от него. Ибо мы пускаемся иногда в бегство, не зная даже,
что нас побуждает к этому, как бывает при так называемой панике. Тот,
кто первым пустился бежать, рассуждаем мы, вероятно, увидел какую-нибудь
опасность, которая и побудила его к бегству. Вот почему такого рода
аффекты нуждаются в руководстве разума. Ибо разум измеряет и сравнивает
наши силы и силу предметов и в соответствии с этим определяет степень
основательности нашей надежды или нашего страха, предохраняя нас, таким
образом, от возможности обмануться в наших надеждах или от того, чтобы
мы без всякого основания, из одного страха, отказались от благ, которыми
обладаем. Если надежда так часто оказывается обманчивой, а страх -
предательским, то причина этого кроется в одной лишь нашей неопытности. 

5. Все люди убеждены в том, что существует некое незримое существо или
многие незримые существа, от которого или от которых в зависимости от
того, настроены ли они милостиво или враждебно, можно ожидать всяких
благ или опасаться всяких несчастий. Ибо люди, сила которых столь
незначительна, заметив такие колоссальные творения, как небо, земля,
видимый мир, столь тонко задуманные движения и животное разумение
(intellectum animalem), а также чудесное искусство в устройстве
(ingeniosissimam fabricam) их органов, не могли не почувствовать
пренебрежение к своему собственному уму (ingenium), который не в
состоянии даже подражать всему этому. Равным образом они не могли не
удивляться не постижимому источнику всех этих величественных творении и
не ожидать от него всяких благ, когда он благожелателен, и всяких зол,
когда он на них разгневан. Собственно говоря, именно этот аффект
называется естественным благочестием (pictas naturalis) и является
первой основой всех религий. 

6. Если из беседы с другими людьми мы, к нашей радо- 

249 

сти, узнаем, что нас ценят, то иногда наши животные духи подымаются
вверх, и возникает гордое чувство приподнятости. Основанием этого
чувства является то обстоятельство, что у людей, чувствующих, что их
слова и дела встречают одобрение, духи подымаются от сердца к лицу, как
бы свидетельствуя о том, что человеку известно высокое мнение
относительно его. 

Этому ощущению противоположно ощущение стыда. Последнее обусловливается
тем, что когда мы замечаем нечто недостойное или подозреваем, что оно
случилось, то подымающиеся духи приходят в беспорядок и гонят кровь в
мускулы лица, что мы обозначаем глаголом краснеть. Стыд есть,
следовательно, неудовольствие, возникающее у людей, любящих похвалы,
тогда, когда их уличают в том, что они делают или говорят нечто такое,
что не подобает ни делать, ни говорить. Краска в лице есть,
следовательно, признак человека, желающего быть достойным как в своих
делах, так и в своих разговорах; поэтому способность краснеть похвальна
у юношей, но не у людей зрелого возраста. Ибо от людей зрелого возраста
мы требуем не только стремления к достойному, но и знания его. 

7. Кроме того, при внезапной радости по поводу какого-нибудь
собственного достойного или чужого недостойного слова, дела или мысли
животные духи часто устремляются вверх, благодаря чему возникает смех.
Тот, кто полагает, что он сделал или сказал нечто выдающееся, склонен к
смеху. Точно так же человеку трудно удержаться от смеха, когда сравнение
его слов или поступков с неподобающим словом или поступком другого ярче
оттеняет для него его собственное превосходство. В общем смех
представляет собой внезапное чувство собственного превосходства,
вытекающего из недостойного поступка других. Внезапность является при
этом безусловно необходимым условием. Вот почему нельзя дважды смеяться
по поводу одной и той же шутки. Недостатки друзей или родственников не
вызывают смеха, так как эти недостатки не считаются чужими. Для
возникновения смеха требуются поэтому три предпосылки: недостойное
деяние, то, что оно совершено другим, и его внезапность. 

Плач появляется тогда, когда человек вдруг чувствует, что у него
внезапно отнята какая-нибудь сильная надежда. Животные духи,
расширившиеся благодаря надежде, будучи затем внезапно обмануты,
сжимаются, задевают слезные железы и гонят жидкость в глаза, так что они
переполняются. Чаще и больше всего плачут люди, 

250 

которые меньше всего надеются на самих себя, а больше всего на друзей,
например женщины и дети. Больше всего смеются люди, у которых чувство
собственного достоинства основывается не столько на сознании собственных
заслуг, сколько на восприятии чужих ошибок. Иногда плачут друзья, когда
они мирятся после ссоры. Дело в том, что примирение означает внезапный
отказ от мысли о мести. Они плачут поэтому, как мальчики, которым не
удалось отомстить своим обидчикам. 

8. Любовь, если она очевидна, охватывает столько разных чувств, сколько
существует предметов любви; таковы, например, любовь к деньгам, любовь к
власти, любовь к знанию и т. д. Любовь к деньгам, превышая определенную
меру, становится алчностью, любовь к власти, будучи чрезмерной,
называется честолюбием. Обе эти страсти туманят и парализуют ум. 

Любовь же, которую один человек питает к другому, может иметь двоякий
смысл. В обоих смыслах она есть желание добра. Но одно дело, когда
любовь означает желание добра себе, и другое - когда она означает
желание добра другим. Так, любовь к соседу - нечто другое, чем любовь к
соседке. Испытывая любовь к соседу, мы желаем добра ему; испытывая
любовь к соседке, мы ищем добра для самих себя. 

Точно так же приходится считать страстью и любовь к славе, или
известности, если она становится слишком сильной. Правильная же мера как
любви к славе, так и стремления к другим вещам определяется их
полезностью, т. е. тем, насколько они улучшают нашу жизнь. Ведь хотя
мысль о славе после смерти нам, пожалуй, приятна, да и другим, может
быть, полезна, однако мы ошибаемся, рассматривая будущее, которое не
сможем ни ощутить, ни оценить как настоящее. С таким же основанием мы
могли бы печалиться по поводу того, что не пользовались славой до нашего
рождения. 

9. Чрезмерно высокая самооценка является помехой разуму, поэтому
является волнением духа, когда возникает некая надменность души из-за
устремления вверх животных духов. Противоположность этому составляет
чрезмерная неуверенность в себе, или духовная подавленность. 

Первое чувство побуждает любить многочисленное общество, последнее -
одиночество. Правильная же самооценка является не душевным волнением,
или нарушением Деятельности духа, а должным состоянием ума. Тот, кто
правильно оценивает себя, выносит оценку на основании 

251 

совершенных им раньше дел и обладает поэтому смелостью, необходимой,
чтобы снова совершать то, что было совершено им раньше. Тот же, кто
переоценивает себя, или воображает себя таким, каким он на деле не
является, или верит льстецам, в момент опасности теряет мужество. 

10. Страдание, испытываемое из-за чужого несчастья, мы обозначим словами
милосердие или сострадание. Иначе говоря, мы называем состраданием
представление о том, что чужое несчастье может постигнуть и нас. Вот
почему наиболее сильное сострадание к несчастным чувствует тот, кто сам
испытывал подобные несчастья, и, наоборот, менее всего чувствует
сострадание тот, кто ничего подобного не испытывал. Ибо люди менее
боятся тех несчастий, которых они не испытывали. Точно так же мы менее
всего чувствуем сострадание к тем, кто наказан за совершенное им
преступление, либо потому, что ненавидим злодеяние, либо потому, что
уверены в том, что сами не дойдем до того, чтобы совершить подобное
преступление. Поэтому если почти никто не чувствует сострадания к тем,
кто осужден на страшные вечные муки в преисподней, то причина этого
кроется или в нашей уверенности, что с нами ничего подобного случиться
не может, или в том, что мы не в состоянии ясно и отчетливо представить
себе такие муки, или в том, что люди, которые нам сообщают 

о таких муках, доказывают своим поведением, что они сами всерьез не
верят тому, в чем стараются уверить нас. 

Страдание, испытываемое из-за успехов другого и связанное со стремлением
достичь первенства, есть чувство соперничества. Стремление же, связанное
с желанием лишить преуспевающего его преимуществ, есть зависть. 

Удивление есть чувство радости по поводу чего-то нового, ибо человеку от
природы свойственно любить новое. Новым мы называем то, что происходит
редко; к редкому же относится и то, что является великим среди вещей
какого-нибудь класса. 

Чувство это составляет особенность человека, ибо если и другие существа,
встречаясь с чем-нибудь новым и необычным, испытывают удивление, то их
удивление продолжается лишь до тех пор, пока они не решат, вредно ли для
них самих это новое явление или нет. Люди же спрашивают, откуда
происходит то новое, что они видят, и какое употребление из него можно
сделать. Вот почему они радуются всему новому, дающему им повод
познавать причины и следствия. 

252 

Отсюда следует, что если кто-либо более других склонен к изумлению, то
он обладает или меньшими знаниями, или же более проницательным умом, чем
другие. В самом деле, если для такого человека нечто более ново, чем для
других, то это признак того, что он знает меньше их; если же он
высказывает больше изумления по поводу того, что является одинаково
новым как для него, так и для других, то это свидетельствует о более
проницательном уме. 

Если бы мы вздумали каждому оттенку чувства давать особое название, то
число чувств было бы бесконечно. Но так как каждый из таких оттенков
родствен какому-нибудь из описанных нами чувств, то мы и удовольствуемся
ими. 

ГЛАВА XIII 

О СПОСОБНОСТЯХ И НРАВАХ 

1. Определение способности, или склонности. 2. Различие способностей,
вытекающее из различия телесных темпераментов. 3. Из привычки. 4. Из
опыта. 5. Из благ, даруемых судьбой. 6. Из мнения, которое каждый имеет
о себе. 7. Из авторитета. 8. Добродетели по-разному понимаются
различными людьми. 9. Мерило нравов - закон. 

Способности, т. е. склонности (ingenia, propensiones) людей к
определенным вещам, обусловливаются шестью факторами, а именно
темпераментом, жизненным опытом, привычкой, благами, даруемыми судьбой,
мнением, которое каждый имеет о себе, и чужим авторитетом. С изменением
этих факторов изменяются и склонности. 

Способность зависит от темперамента. Люди, обладающие пламенным
темпераментом, отличаются наибольшей смелостью при прочих равных
условиях; люди же, обладающие холодным темпераментом, более робки. В
зависимости от степени подвижности животных духов, т. е. от быстроты
воображения, способности различаются в двояком отношении. Прежде всего
по интенсивности: так, одни обладают живым умом, другие более
медлительным. Во-вторых, по объему: так, мысли тех, кто обладает живым
умом, либо охватывают далекие области, либо касаются определенной группы
вопросов. Поэтому у одних хвалят фантазию, у других - рассудок
(judicium). Преобладание ума (ingenium) делает человека особенно
способным разрешать споры или склонным к занятию всякого 

253 

рода философией, т. е. к рассуждению; склонность же к фантазии
благоприятствует поэтическому творчеству и изобретательности: и то и
другое относится к искусству красноречия. Рассудок тонко различает
сходные предметы, фантазия же приятным образом смешивает предметы
различные. Рассудок часто встречается у стариков, фантазия больше
свойственна людям молодым. Однако и рассудок и фантазия часто
встречаются у тех и других. Превышая известную меру, фантазия становится
глупостью, как это бывает у людей, которые не могут довести до конца
начатой речи, постоянно уклоняясь посторонними мыслями от своей темы.
Чрезмерная же бедность фантазии приводит к другого рода глупости, а
именно к тупоумию. 

Распространенное мнение, будто интересы стариков преимущественно
направлены на богатство, неверно. Ибо если многие старики имеют
обыкновение копить богатства, которыми они не могут наслаждаться, то их
побуждает к этому вовсе не старческий склад ума, а всегда присущее
стремление к богатству. Скорее всего это стремление было у них сильным
уже раньше. И эта склонность имеет свои корни совсем не в ожидаемом
использовании самого богатства, а в повышенной самооценке, обусловленной
сознанием, что это богатство приобретено собственными силами и благодаря
собственным дарованиям. Во всем этом нет ничего удивительного. Ибо и те,
кто посвящает себя науке, обыкновенно умножают свою ученость по мере
того, как они становятся старше, так как в своей учености, как в
зеркале, эти люди видят силу своего ума. Одним словом, все имеют
обыкновение работать на том поприще, которое они сами себе избрали как
наиболее для них приятное до самой глубокой старости, поскольку только
они в силах это сделать. И именно в старости люди особенно охотно
работают на однажды избранном ими поприще не потому, что они старше, а
потому, что они во многом преуспели в этой области. Такие люди подобны
движущимся телам, которые движутся тем более быстро, чем более
продолжительное время находятся в движении. 3. На склонности [характер]
влияет также привычка. Всякое явление, которое вначале - пока оно ново -
не нравится человеку, по мере своего повторения подчиняет себе его
природу и приводит его к тому, что он сперва начинает терпеть, а затем и
любить такое явление. Это преимущественно сказывается при наших попытках
овладеть своим телом, но это заметно и в деятельности нашего духа. Так,
нелегко отвыкнуть от употребления вина тому, кто 

254 

привык к нему с молодости. Так, тот, кто с детства проникся
какими-нибудь представлениями, сохраняет их в старости, особенно если он
вне сферы своих имущественных вопросов не очень беспокоится об истинном
и ложном Вот почему у всех народов всякий придерживается той религии и
того учения, которые он усвоил с самого раннего детства столь крепко,
что ненавидит и презирает всех инакомыслящих. Это лучше всего показывают
нам сочинения теологов, полные самой грубой брани, хотя последняя менее
всего подобает теологам. Люди такого духовного склада не склонны к миру
и спокойной общественной жизни. 

Еще одним следствием привычки является то, что люди, часто и подолгу
подвергавшиеся опасности, перестают быть боязливыми, точно так же, как
люди, которые в течение долгого времени были окружены почетом, менее
спесивы, ибо постепенно перестали любоваться собой. 

На склонности [характер] влияют также внешние вещи. Проистекающий отсюда
опыт приводит к тому, что люди становятся осторожными. И наоборот, люди,
обладающие небольшим опытом, в большинстве случаев не осторожны. Ибо
человеческий ум, размышляя, идет от известного к неизвестному; он не
может предвидеть отдаленных последствий различных вещей, если не
обладает знанием, основанным на чувственном восприятии, т. е. знанием
многочисленных причинных зависимостей. Отсюда положительное влияние на
человеческий характер неблагоприятных обстоятельств: слишком смелого
человека исправляют многочисленные неудачи; честолюбивого - повторные
поражения; заносчивого - частый и хладнокровный отпор. Мальчиков,
наконец, розга помогает приучить ко всему, чего желают родители и
воспитатели. 

Склонности [характер] изменяются также в известных границах под влиянием
благ, даруемых судьбой (фортуной), т.е. богатства, знатного
происхождения, власти. Богатство и власть делают нрав более
высокомерным, ибо тот, кто обладает большей властью, требует, чтобы ему
было и больше позволено. Такого рода люди более склонны быть
несправедливыми к другим и менее способны относиться как к равным к
менее влиятельным людям. Принадлежность к старому дворянству делает 

человека приветливым, так эти люди, достаточно уверенные в том, что
никто не откажет им в должном уважении, могут без всякой опасности щедро
и приветливо оказывать уважение всякому. Новое же дворянство настроено
скорее 

255 

недоверчиво и, не зная еще определенно, на какого рода почести они могут
претендовать, они часто слишком грубы по отношению к нижестоящим и
слишком почтительны по отношению к равным. 

6. Мнение, которое каждый имеет о себе, влияет на склонности [характер]
человека. Поэтому люди, считающие себя мудрыми, не будучи таковыми, не
склонны исправлять собственные недостатки, ибо они уверены, что ни в
каком отношении не нуждаются в исправлении. Напротив, такие люди склонны
исправлять, порицать или осмеивать действия других, считая неправильным
все, что противоречит их представлениям. Они считают плохим политический
строй государства, которым управляют не так, как им было бы желательно,
и поэтому более других склонны к переворотам. Таковы же и те, кто
воображают себя учеными; они хотят прослыть и мудрецами, ибо одна
ученость никого не удовлетворяет. Этим и объясняется то, что педагоги
столь часто прибегают к менторскому тону и столь терпимы в своем
обращении с людьми. Видя себя призванными формировать характер детей,
они лишь весьма неохотно воздерживаются от критических суждений о
характере отцов и, наконец, всех окружающих. Подобным же образом люди,
проповедующие в обществе мораль, т. е. прежде всего ученые церковники,
претендуют на то, чтобы им было предоставлено руководство монархами и
высшими князьями церкви, хотя они и сами не знают, кто поручил им
выполнение столь великого дела. Ибо эти люди хотели бы внушить нам, что
такая задача непосредственно доверена Богом именно им, а не монархам и
мужам, призванным заботиться о счастье народа, а это мнение в высшей
степени опасно для государства. Подобным же образом те, кому государство
поручило истолковывать законы, едва ли способны не считать себя мудрее
других именно в силу этого великого доверия к ним со стороны сограждан.
Облеченный такими полномочиями, человек не довольствуется одними
судебными функциями, т. е. истолкованием законов, выражающих волю
граждан, а часто стремится к тому, чтобы оказать влияние на
законодательство и побудить правительство к установлению определенного
порядка в государстве. И это в большинстве случаев приводит к
возникновению гражданских войн. Ибо если правительство обвиняют в
несправедливости люди, которые считаются лучшими знатоками права, то
против него, т. е. против самого государства, подымается с оружием в
руках невежественная толпа, предводительствуемая 

256 

людьми, которым нововведения и гражданская война либо желательны по
причине их честолюбия, либо полезны по причине расстроенности их
состояния. 

7. На склонности [характер] влияют также авторитеты. Авторитетами я
называю тех людей, чьими предписаниями и чьим примером какой-либо
человек решает руководствоваться из уважения к их мудрости. Хорошие
авторитеты оказывают благотворное влияние на формирование характера
юношей, плохие же авторитеты влияют на формирование этого характера
вредным образом. Авторитетами 

являются учителя, родители или другие люди, прославившиеся своей
мудростью. Ибо все уважают прославившихся людей и считают их достойными
подражания. Отсюда, 

во-первых, следует, что родители, учителя и воспитатели в целях
образования юношей обязаны не только преподавать последним истинные и
добрые учения, но и, кроме 

того, вести себя в их присутствии добродетельно и быть справедливыми.
Ведь юношеский характер легче склоняется к плохому под влиянием примера,
чем к доброму под влиянием наставлений. Во-вторых, отсюда следует, что
книги, которые нам следует читать, должны содержать здравые, чистые и
полезные идеи. Книги, написанные римскими гражданами в эпоху распада
республики или в эпоху, непосредственно следующую за падением последней,
а также греками в период расцвета Афинского государства, полны мыслей и
примеров, враждебно настраивающих народ против монархов, ибо в них
прославляются такие преступления, совершенные безнравственными людьми,
как цареубийство, а самих монархов изображают как тиранов. И в наше
время чтение книг и слушание на родных проповедников, желающих создать
государство в государстве, церковное королевство в светском, по большей
части лишь способствуют извращению здравого ума народа. В результате
образуются люди, подобные не Кассию и Бруту, а Равальяку и Клеману,
которые думали, что служат Богу, в то время как, убивая своих королей,
они служили честолюбию других людей 7. 

8. Если благодаря привычке какие-либо склонности укореняются так прочно,
что могут легко проявляться, не встречая противодействия со стороны
разума, то мы называем совокупность их нравами. Если нравы хороши, их
называют добродетелями, если же они плохи,- пороками. Но так как не для
всех хорошо и плохо одно и то же, то одни и те же нравы некоторыми
одобряются, а другими 

порицаются, т. е. некоторыми расцениваются как хоро- 

257 

шие, другими же - как плохие, одни называют их добродетелями, другие -
пороками. Вот почему, подобно тому, как мы говорим: «Сколько голов,
столько умов», можно сказать: «Сколько людей, столько различных правил
относительно добродетели и порока». 

Это, однако, относится лишь к людям как таковым, а не к гражданам. Ибо
человек вне государства не обязан следовать чуждому предписанию, в
государстве же обязанности человека определяются соглашениями. Отсюда
следует, что наука о морали человека как такового, взятого вне
государственной организации, не может быть построена, ибо здесь нет
определенной меры, с помощью которой мы могли бы определить и оценить
добродетель и порок. Но все науки начинаются с определения понятий, в
противном случае они не заслуживают названия наук, а являются пустыми
разговорами. 

9. Только в государстве существует общая мера для добродетелей и
пороков. И такой мерой могут поэтому служить лишь законы каждого
государства. Ведь когда государственный строй установлен, то даже
естественные законы становятся частью законов государственных. И эта
мера существует во всех государствах, несмотря на то что в каждом из них
есть бесчисленное множество законов, равно как и на то, что эти
государства имели некогда иные законы. Ибо, каковы бы ни были эти
законы, подчинение им всегда и везде считалось добродетелью граждан, а
нарушение их - пороком. Даже если известные действия, считающиеся в
одном государстве справедливыми, в другом считаются несправедливыми, то
справедливость как таковая, т. е. подчинение законам, везде одна и та же
и таковой останется. А нравственная добродетель, рассматриваемая с точки
зрения государственных законов, различных в разных странах, есть
справедливость; рассматриваемая же с точки зрения естественных законов -
только милость (charitas). К этим двум добродетелям сводится всякая
добродетель. 

Что же касается трех других добродетелей, называемых главными наряду со
справедливостью, а именно мужества, благоразумия и умеренности, то это
добродетели не граждан как таковых, а граждан как людей, ибо они полезны
не столько государству, сколько тем отдельным людям, которые ими
обладают. Государство, правда, может быть сохранено лишь благодаря
мужеству, благоразумию и умеренности добрых граждан, но оно может и
погибнуть из-за мужества, благоразумия и умеренности врагов. Му- 

258 

жество и благоразумие вообще больше способности духа, чем преимущества
нрава, умеренность же не столько нравственная добродетель, сколько
отсутствие порока, порожденного алчными страстями. Такого рода порок
приносит меньше вреда государству, чем отдельному человеку. Подобно тому
как существует личное благо всякого отдельного гражданина, существует
всеобщее благо государства. Нельзя требовать, чтобы мужество и
благоразумие отдельного человека, если они полезны только ему одному,
рассматривались как добродетель государством или какими-нибудь людьми,
которым они не приносят никакой пользы. Резюмируя все изложенное нами
учение о нравах и о способностях, или склонностях, следует сказать, что
хорошими являются такие склонности, которые способствуют совместной
жизни людей в условиях государственной организации. Добрыми нравами, т.
е. моральными добродетелями, являются такие нравы, благодаря которым
однажды возникшая государственная организация лучше всего может
сохраниться. Но все добродетели заключаются в справедливости и милости.
Это значит, что склонности, противоречащие этим добродетелям,
безнравственны и все пороки заключаются в несправедливости и
бесчувственности к чужим страданиям, т.е. в отсутствии милости. 

ГЛАВА XIV 

О РЕЛИГИИ 

1. Определение религии. 2. Что значит любить и бояться Бога. 3. Что
такое вера. 4. Вера зависит от законов. 5. Справедливость запечатлена в
сердцах Богом. 6. Бог может отпускать грехи, не совершая
несправедливости и не прибегая ни к какой каре. 7. Справедливые дела
кого бы то ни было не являются грехами. 8. Определение культа и его
подразделение. 9. Что такое публичный культ. 10. Составные элементы
культа: молитва, воздаяния, благодарности, публичные посты, дары. 11.
Различные суеверные культы. 12. Какова цель культа для смертных существ,
беспокоящихся о будущем. 13. Каковы факторы, определяющие изменения
религий. 

1. Религия есть внешний культ, посредством которого люди выражают свое
искреннее почитание Бога. Искренне считает Бога тот, кто не только верит
в его существование, но и считает его всемогущим и всеведущим твор-

259 

цом и правителем всего сущего, а сверх того, распределяющим счастье и
несчастье по своему усмотрению. Религия как таковая, т. е. естественная
религия, распадается, таким образом, на две части, одну из которых
составляет вера, т. е. убеждение в том, что Бог существует и правит
всем, вторую же - культ. Первая часть, а именно вера в Бога, называется
обычно благочестием по отношению к Богу. Люди, обладающие этой верой, по
необходимости будут стараться во всем повиноваться Богу, воздавая Ему
хвалу в счастье, молясь Ему в несчастье; это - дела благочестия в
собственном смысле; в них заключается любовь и страх, повелевающие нам
любить Бога и бояться Его. 

Однако человек должен любить Бога не так, как человек любит человека.
Ибо под любовью человека к человеку мы всегда понимаем стремление к
обладанию или доброжелательность; но ни одно из этих чувств нельзя, не
изменяя здравому смыслу, подразумевать под любовью к Богу. Любить Бога -
значит радостно исполнять Его заветы. Чтить Бога - значит остерегаться
греха, подобно тому как мы привыкли бояться законов. 

Вера же, за исключением веры в то, что Бог все сотворил и всем
управляет, в то, что выходит за пределы природных возможностей
человеческого понимания, зиждется на авторитете тех, кто сообщает нам
это. Верить же последним у нас есть основания лишь тогда, когда мы
предварительно убедились в том, что они сами получили свое знание
сверхъестественным образом. Относительно вещей сверхъестественных мы не
верим никому, кроме того, о ком нам известно, что он сам совершил нечто
сверхъестественное. Пусть кто-нибудь в подкрепление своего умения станет
ссылаться на чудеса; но если он сам не совершил таковых, кто ему
поверит? Если бы мы должны были верить всякому, не требуя от него
подтверждения истинности его учения посредством чуда, то почему при
наличии противоречивых учений мы должны были бы верить одному больше,
чем другому? Следовательно, самая важная часть нашей религии и наиболее
угодная Богу вера не должна зависеть от отдельных людей, если они не
совершают чудес. 

Если религия, за исключением естественного благочестия, не зависит от
отдельных людей, то она должна - ибо чудес уже давно не бывает -
зависеть от законов государства. Поэтому религия не философия, а закон в
каждом государстве; следует не спорить о ней, а исполнять ее веление.
Нет никакого сомнения в том, что надо 

260 

благоговейно думать о Боге, любить, страшиться и почитать его. Это то,
что общо всем религиям у всех народов. Спорно лишь то, о чем люди думают
по-разному, вера же в Бога всех их объединяет. Споры же о вещах, которые
не могут быть предметом знания, расшатывают нашу веру в Бога. Ибо по
достижении знания исчезает вера, подобно тому как осуществление надежды
уничтожает саму надежду. И вот апостол учит нас, что, когда наступит
Царство Божие, из трех добродетелей: веры, надежды, любви - вера и
надежда перестанут существовать и останется лишь любовь. Следовательно,
вопросы о существе Бога, творца природы, есть проявление
любознательности и не могут быть причислены к делам благочестия. Тот,
кто спорит о Боге, стремится не столько к распространению веры в Бога -
в которого и без того все веруют,- сколько к упрочению собственного
авторитета. 

5. Так как любить Бога означает то же, что следовать его заветам, а
бояться Бога - то же, что бояться нарушить какой-нибудь из его заветов,
то возникает следующий вопрос: откуда мы знаем, что повелел Бог? На этот
вопрос можно ответить так: одарив человека разумом, Бог тем самым
возвестил нам свой высший завет, запечатленный им во всех сердцах, а
именно: никто не должен делать другому того, что он считал бы
несправедливым, если бы другой сделал это по отношению к нему. В этом
завете содержится основа всякой справедливости и всякого гражданского
повиновения. Кто из тех, кому народ доверил в государстве высшую
законодательную и исполнительную власть, не счел бы несправедливыми
действия того из подданных, который оказывал бы неуважение установленным
им законам, не признавал его власти или ставил ее под сомнение?
Следовательно, если, будучи королем, ты счел бы это несправедливым,
разве в лице закона ты не имеешь самое надежное правило для твоих
поступков? Но и божественный закон предписывает нам подчиняться высшим
властям, т. е. законам, установленным высшими правителями. 

6. Однако люди ежедневно нарушают заветы Бога и совершают грехи. Как
согласовать с божественной справедливостью, возразят нам, то
обстоятельство, что Бог не карает грешников? Но разве человека, который
никогда не мстит за учиненную ему несправедливость и прощает своего
обидчика, не требуя ни какого-либо наказания, ни даже раскаяния, мы
будем считать несправедливым, а не святым? Следовательно, если мы не
думаем утверждать, 

261 

будто сострадание менее присуще Богу, чем людям, нечего удивляться тому,
что Бог прощает грешников, по крайней мере кающихся, не требуя никакого
искупления ни от них самих, ни от других. Если Бог некогда требовал
жертв от народа во искупление грехов последнего, эти жертвы
предназначались не для наказания; они должны были служить знаками того,
что грешники снова обратились к Богу и вернулись на путь послушания.
Точно так же и смерть нашего Спасителя была не наказанием грешников, а
жертвой во искупление грехов. И если говорят, что Он взял наши грехи на
Себя, то Его смерть все-таки так же не была наказанием, как и
приносившиеся некогда жертвы, которые ведь вовсе не означали, что на
жертвенных животных наложены наказания за грехи, совершенные иудеями, а
имели смысл даров, приносимых благодарными людьми. Бог ежегодно требовал
от израильтян двух козлов; одного из них, предназначавшегося в жертву,
убивали, а другого, отягченного грехами народа, прогоняли в пустыню, с
тем чтобы Он как бы уносил с собой грехи народа. Таков же смысл и жертвы
Христа, распятого на кресте. Будучи отягчен нашими грехами, Он воскрес,
а если бы Он не воскрес, то, как говорит апостол, наши грехи остались
бы. 

Так как благочестие заключается в вере, справедливости и любви, а
справедливость и любовь суть нравственные добродетели, то я не могу
согласиться с теми, кто обозначает их как блистательные грехи. Если бы
они были грехами, то мы должны были бы тем менее доверять человеку, чем
благочестивее последний? Как менее справедливому. 

Что может не нравиться Богу в тех, кто следует принципам справедливости?
Очевидно, лишь лицемерие тех, кто не имеет веры, а значит, и наиболее
существенного элемента благочестия. Ибо пусть многие дела этих людей и
справедливы, сами они не являются справедливыми, если дела
справедливости и милосердия совершались ими для того, чтобы добиться
славы или власти, либо для того, чтобы не подвергнуться наказанию.
Поэтому говорят, что Богу были неугодны жертвоприношения Его народа, но
они предписывались самим Богом и не могли быть грехом. Но подобно тому,
как Бог питает отвращение к справедливым делам, совершенным без веры, он
питает отвращение к жертвоприношениям и всяким воздаваемым Ему почестям,
если такого рода культ не связан ни со справедливостью, ни с любовью. 

Чтить (colere) что-либо, собственно, значит, выполняя 

обязанности и всецело отдаваясь работе, стараться сделать 

262 

свое дело так, чтобы в результате получилось благо для нас. Так, мы
заботливо обрабатываем почву, с тем чтобы она приносила нам более
богатые плоды; мы оказываем почести влиятельным людям, с тем чтобы
добиться при их помощи влияния или получить от них защиту; точно так же
мы чтим Бога, дабы он был милостив к нам. Чтить Бога - значит,
следовательно, совершать дела, знаменующие благочестие по отношению к
нему. Такие дела приятны Богу, и только посредством их мы можем добиться
Его милостивого расположения к нам. Но эти дела в большинстве случаев
того же рода, что и те, которыми мы свидетельствуем свое уважение людям;
только для Бога мы выбираем наилучшее. Других способов естественного
выражения нашего благочестия не существует. 

Формы религиозного культа могут быть частными и общественными. Частными
являются те из них, которые совершаются отдельными людьми по их
усмотрению; общественными - те, которые совершаются по предписанию
государства. Частные формы в свою очередь могут совершаться или одним
лицом, и притом тайно, или многими лицами сообща. В первом случае формы
культа являются выражением искреннего благочестия; ибо к чему может
служить лицемерие тому, кого не видит никто, кроме того единственного,
кто видит всякое лицемерие насквозь? Общие же формы культа могут быть
результатом лицемерия или честолюбия. Культ, осуществляющийся тайно,
лишен всяких обрядов. Обрядами я называю те знаки благочестия, которые
не вытекают из его природы. Если мы во время молитвы падаем ниц или
преклоняем колени перед Богом в знак смирения и покорности, то это
внушено самой природой всем тем, в кого она вложила веру в Бога. В
частном богослужении, в котором участвуют многие лица, могут, кроме
того, иметь место обряды, ибо участники богослужения могут сообща
вынести постановление о наиболее подходящих формах их совместного
культа, при этом, само собой разумеется, эти постановления не должны
противоречить государственным законам. Однако легко может случиться так,
что человек окажется вынужденным лицемерить даже тогда, когда он этого
не хочет. Так, когда много людей собираются вместе, они, как это
свойственно всякому сборищу (multitude), требуют, чтобы по отношению к
ним каждый проявлял почтительность и чтобы никто не обращался к ним и не
выступал перед ними с глупой, необдуманной, мужицкой, неясной,
непонятной и некрасивой, по их мнению, речью, а чтобы каждый, 

263 

кто выступает перед ними, наоборот, держался с особым достоинством, так,
как никто никогда не держится у себя дома. Вот почему тот, кто
обращается с речью ко многим людям или в их присутствии, когда все
остальные молчат, вынужден напускать на себя более важный и
благочестивый вид, чем во всех других случаях. Этот вид есть актерская
поза, в которой неповинно, однако, лицо, прибегающее к ней; ведь этого
требует сборище, которое значительно сильнее отдельного лица. 

9. Публичный культ не может совершаться без обрядов, ибо его в знак
уважения к Богу совершают по приказу государства все граждане, и притом
в определенных местах 

и в определенное время. Право решать, что подобает, приятно или чего нет
в служении Богу, принадлежит при общественном богослужении лишь
государству. Обряды, собственно, являются знаками благочестивых действий
и обусловлены не только самой природой этих Действий, как это бывает,
когда культ продиктован разумом), но и произвольными велениями
государства. Вот пешему мы находим в религиозном культе одного народа
много такого, чего нет в религиозном культе другого народа, так что
иногда формы религиозного культа одного народа, высмеиваются другими
народами. Непосредственно установленного Богом культа никогда не
существовало, за исключением культа евреев, у которых сам Бог был
монархом. Что касается других народов, то у некоторых из них обряды были
разумнее, чем у прочих, но требованием разума у всех них было выполнение
обрядов, предписанных государственными законами. 

10. Составные элементы культа частью разумны, частью суеверны, частью
фантастичны. Разумны прежде всего молитвы. Посредством их мы
обнаруживаем свою веру в то, 

что всякое благо придет от Бога и лишь от него одного это благо можно
ожидать. Разумны также выражения благодарности, ибо посредством их мы
обнаруживаем нашу веру в то, что все блага были дарованы нам Богом и его
благодатью. Иногда говорят, что благочестивые люди своими молитвами
изменяют волю Бога или даже одерживают над ней верх. Но это отнюдь не
значит, будто они когда-либо вынуждают Бога изменять его суждения, или
его вечные решения; это следует понимать так, что Бог - устроитель 

всех вещей - хотел лишь, чтобы его дары людям то предшествовали их
молитвам, то следовали за ними. Вот почему как молитвы, так и выражения
благодарности были не без основания охарактеризованы одним именем -
молебен 

264 

(supplicationes). Разумны также публичные посты и другие действия,
посредством которых мы выражаем скорбь о совершенных нами грехах. Как
знаки раскаяния, т. е. стыда, испытываемого нами по поводу наших грехов,
эти действия свидетельствуют о том, что, сознавая свои прежние ошибки,
мы меньше доверяем своим силам и намерены в будущем остерегаться того,
чтобы снова впасть в грех. Смирение и печаль мы обычно выражаем,
одеваясь в рубище, посыпая голову пеплом и падая ниц; это совершается
нами не потому, что без таких внешних знаков наш стыд и наше смирение не
были бы искренни, а потому, что сама природа внушает нам истину,
согласно которой, хотя Бог и видит то, что совершается в наших сердцах,
мы все же должны облекать наше поклонение ему в те же формы, в какие
облекаем его, поклоняясь людям, которые лишь на основании таких знаков
могут судить о нашем искреннем раскаянии. Тот, у кого явилась
уверенность в прощении его грехов, черпает в этом сознании новые силы и
не томится более печалью (если только стыд не является такой же
печалью). Ибо тот, кто продолжает сетовать, тем самым доказывает, что он
по-прежнему чувствует себя повергнутым в горестное состояние и боится,
что грехи, от которых он не может отказаться, приведут его к гибели.
Точно так же горестно плачет в открытом море купец, видя, что или он,
или его товар обречен на гибель. Вот почему при богослужении естественны
и приличны серьезность и скорбь о грехах, но последняя должна быть
скорбью не протестующего, а стыдящегося и смирившегося душой человека. 

К публичному богослужению относятся, естественно, и дары, т. е.
пожертвования и приношения. Было бы неразумно не давать со своей стороны
ничего тому, от кого мы получаем все. Вот почему мы приносим известную
часть наших средств в дар Богу и жертвуем некоторую часть их на
содержание служителей публичного культа в соответствии со значением их
функций. Ибо подобно тому, как в первые века существования церкви
служители Христа получали пропитание посредством проповеди Евангелия, т.
е. жили за счет пожертвования людей, благодарных за несомую этими
служителями благую весть, и подобно тому, как у евреев и у большинства
других народов священнослужители жили за счет даров и жертвоприношений,
так и ныне в каждом государстве в соответствии с требованиями
справедливости следует содержать священников за 

265 

счет того, что приносится в дар. Эти дары должны быть поэтому во всех
отношениях наилучшими. 

Суеверный культ слишком разнороден вследствие разнообразия религиозных
верований, которое в особенности характерно для народов, исповедующих
многобожие (предполагающее целый ряд небожителей, нечто вроде
государства воздушных людей). Такого рода культы поэтому трудно описать.
Исповедовавшие многобожие народы древности верили даже, что живущие на
небе боги имеют свой собственный язык и называют вещи иначе, чем люди.
Например, они полагали, будто тот, кого на земле называли Ромулом, на
небе назывался Квирином. Точно так же, по мнению греческих поэтов, отцов
языческой церкви, и другие существа и предметы назывались будто бы на
небе иначе, чем на земле. Подобным же образом и духовенство именует
церковью то, что мы именуем государством, а в церкви называется каноном
то, что в государстве называется законом, и святейшеством то, что в
монархии называется величеством. Не удовлетворившись одной общиной
Богов, древние язычники вообразили еще вторую такую общину, состоящую из
морских Богов и находящуюся под верховной властью Нептуна, а также
третью, подземную - под властью Плутона. Кроме того, не было почти ни
одной твари, которую они не провозгласили бы Богом или Боги ней; не было
почти ни одной добродетели, которой они не посвятили бы храма или
алтаря; лишь работа и прилежание, два божества, милостивые сами по себе,
составили здесь исключение. Одним словом, все, что могло иметь имя,
могло также стать божеством. Всякий понимает, как мало все это
согласуется с естественным разумом. Но повелеть, чтобы такое суеверие
называлось религией, мог лишь закон, который и любое другое суеверие мог
объявить культом. 

Задача, которую все государства ставят перед религиозным культом,
сводится к тому, чтобы Бог или Боги данного государства были милостивы
как к самому государству, так и к отдельным гражданам. Однако
большинству людей простой милости Бога недостаточно. Они рассуждают
следующим образом: Бог, правда, пошлет мне добро, но, может быть, не то,
которого я желаю; он отвратит от меня несчастье, но все же и мне не
мешает быть осторожным. Хотел бы я поэтому знать, каковы те блага,
которые он хочет ниспослать мне, и какого рода то угрожающее мне
несчастье, которое необходимо отвратить. При всем их благоговении к Богу
они, по-видимому, все же постоян- 

266 

но сомневаются в его мудрости и доброте. Следствием этого является то,
что почти все люди из страха перед будущим прибегают ко всякого рода
приметам, число которых слишком велико, чтобы их можно было перечислить.
Все предзнаменования лживы, за исключением лишь откровений пророков, при
том условии, если последние посредством чудес доказали, что они
действительно пророки. То, что берется предсказывать на основании
созерцания звезд астрология, не имеет ничего общего с наукой; это лишь
ловкий маневр людей найти себе средства к существованию и поживиться за
счет глупой толпы. Точно так же надо судить о людях, которые, не
совершив никакого чуда, выдают себя за пророков. Если кто-либо
неспособный совершать чудеса считает свои сны предзнаменованием будущих
событий, то это глупость; если он требует, чтобы ему верили, то это
безумие; если же он предвещает государству гибель, то это преступление.
Вера многих людей в то, что колдуньи вредят тем, кому они желают зла, ни
на чем не основана. Если же колдуньи желают причинить кому-либо
несчастье и это несчастье действительно наступает, то они сами
воображают, что несчастье причинено по их просьбе дьяволом, которого они
будто бы видели и постоянное содействие которого будто бы обеспечили.
Вот почему колдуньи иногда сознаются в совершении колдовских действий.
Будущего они, разумеется, также не знают и лишь надеются, что наступит
то, чего они желают. Тем не менее они заслуженно несут наказания как за
свой злой умысел, так и за преступный культ. Кроме того, люди придавали
пророческое значение простым предчувствиям, т. е. чувству страха и
надежды, и даже собственным снам. Предзнаменованием служил и случайный
полет птиц. Люди всматривались также во внутренности животных, надеясь
найти в них указание на будущее. Предзнаменованием будущего считались и
случайно оброненные кем-либо слова. Все необыкновенное рассматривалось
как чудо и знамение, ибо предполагали, что Боги предсказывают этим
будущие события. В ходу были также разного рода жребии; иначе говоря,
люди хотели знать судьбу посредством всякого рода игры случая. Но я
опускаю бесчисленные Другие виды предсказаний, чтобы не задерживаться
слишком долго на человеческой глупости. 

13. Два обстоятельства являются обычно причинами религиозных
переворотов, и оба они зависят от священников: это бессмысленные догматы
и образ жизни, не соответствующий предписаниям проповедуемой ими
религии. 

267 

Мудрые владыки римской церкви заблуждались, думая, что невежеством толпы
(vulgi ignorantia) можно злоупотреблять в такой мере, чтобы требовать от
нее - и не только в то или иное время, но из века в век - веры в
противоречащие друг другу слова. Толпа постепенно становится
образованнее и начинает в конце концов понимать значение употребляемых
ею слов. И вот когда эта толпа видит, что учители религии не только
употребляют сами, но и свято требуют от других употреблять слова,
противоречащие друг другу, то она готова сначала к тому, чтобы презирать
этих учителей, как невежд, а затем к тому, чтобы считать само их учение
ложным и либо исправить его, либо изгнать его из государства. Учители
церкви должны поэтому прежде всего остерегаться вносить в религиозный
культ что-либо из естественных наук. Ибо, совершенно не зная
естественных наук, они не могут не приходить иногда к нелепым
утверждениям, которые, будучи впоследствии обнаружены даже и неучеными
людьми, вызывают пренебрежение ко всему, чему учат эти учители. Так,
разоблаченное Лютером невежество учителей римской церкви не только в
значительной мере подорвало католическую религию у нас и у других
народов, но и сделало сами народы независимыми от Рима. Если бы эти
учители римской церкви не касались вопросов о пресуществлении, т. е. о
природе тела и пространства, о свободе воли, т. е. о природе воли и
разума, и ряда других, которых я не стану здесь перечислять, то они
сохранили бы все, что приобрели. 

Что касается другой причины религиозных переворотов, а именно нравов, то
очевидно следующее: среди народов (vulgus) никто не может быть настолько
глуп, чтобы не считать обманщиком того, кто учит вещам, в которые и без
того трудно верить, если к тому же образ жизни такого учителя
свидетельствует, что последний сам не верит в то, чему учит. Человек из
народа приходит в таком случае к заключению, что не следует верить в то,
во что предписывает верить такой учитель, особенно когда, как он
полагает, последнему выгодно, чтобы ему верили. Следовательно, если
представители духовенства, как это бывает всегда и везде, требуют, чтобы
верующий был менее жадным, менее честолюбивым, менее надменным, менее
преданным чувственности, чем другие, чтобы он меньше вмешивался в
мирские, т. е. политические, дела, менее бранился, менее завидовал, был
проще, т. е. чистосердечнее, а также сострадательнее и правдивее по
сравнению с другими; если, повторяю, представители духовенства требуют
всего этого 

268 

от верующих, между тем как сами не следуют этим правилам, то они не
могут жаловаться на то, что им в конце концов перестают верить. Я по
крайней мере убежден, что причина сильного расцвета христианской религии
во времена святых апостолов в значительной мере заключалась в том, что
жизнь языческих служителей культа не была святой и моральной. Эти
служители культа, разделяя с современной им толпой все ее пороки, сверх
того, еще вмешивались в столкновения государств; они оберегали Богов,
как няни оберегают маленьких детей, очевидно, для того, чтобы не
допустить к ним нежелательных просителей. Желательны же были этим алчным
людям только те просители, от которых они ждали благодеяний. 

ОСНОВ ФИЛОСОФИИ. 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

О ЧЕЛОВЕКЕ 

De homine 

«Elementorum philosophiae sectio secunda. De homine» - вторая часть
философской трилогии Т. Гоббса, опубликованная, однако, последней, в
1658 г. (в Лондоне). В оригинале (в указанном выше издании Моле-суорса -
Opera philosophica. Vol. II. London, 1839) она занимает значительно
меньше места, чем «О теле» в 1-м томе (Ч. II. С. 1 -132 и двухстраничное
посвящение Вильяму Девонширскому). Для данного издания по изложенным
выше соображениям опущены главы III - IX с сохранением их названий и
названий включенных в них параграфов. Глава II тоже сокращена. Главы I,
X-XV публикуются полностью. 

1 См. прим. 1 к произв. «О теле».- 220. 

2 Гоббс, по-видимому, опять намекает на свою полемику с Уор-дом и
особенно с Уоллисом (см. прим. 11 к первой части). Эта полемика
разгорелась с большой силой после появления «О теле» и касалась прежде
всего математических вопросов, в понимании которых Гоббс не стоял на
высоте Уоллиса. Деметрий (Полиоркет), один из полководцев («диадохов»),
воевал с другими после смерти Александра (Македонского).- 220. 

Домициан Тит Флавий (51-96) - римский император (81 - 96).- 220. 

4 Диодор Сицилийский (I в. до н. э.), древнегреческий историк эпохи
Римской республики и начала принципата, долгое время жил в Риме, где
около 30 лет работал над огромным сочинением «Исто- 

616 

рическая библиотека», которое по его замыслу должно было состоять из 40
книг (полностью до нас дошли 15). В начале этого сочинения излагаются
воззрения различных философов о возникновении человеческого рода на
Земле.- 221. 

5 Аристотель. Никомахова этика 1094 а.- 239. 

6 Понятие животных духов fspiritus animates) Декарт и Гоббс (вслед за
ним) применяли к объяснению не только физиологической, но и психической
жизни, истолковав его в механистическом духе. Животные духи, с их точки
зрения,- продукты своеобразной дистилляции внутренних соков организма.-
247. 

7 Кассий (I в. до н. э.) и Врут (I в. до н. э.) - республиканцы,
организовали заговор против Цезаря и участвовали в его убийстве. Клеман
Жак (1567 - 1589), будучи членом ордена доминиканцев, по заданию
Католической лиги убил короля Генриха III, считавшегося покровителем
гугенотов. Равалъяк Франсуа (1578-1610) убил французского короля Генриха
IV из религиозных побуждений. Это событие совпало с первым приездом
Гоббса в Париж. Противопоставляя Равалья-ка и Клемана Бруту и Кассию,
Гоббс выражал этим самым как свою неприязнь к религиозным проповедникам,
подстрекавшим народные массы к бунту во время английской революции, так
и вообще свою враждебность к религиозно-клерикальным кругам,
вмешивавшимся в политическую жизнь.- 257.