Жан Жак Руссо РАССУЖДЕНИЕ, ПОЛУЧИВШЕЕ ПРЕМИЮ ДИЖОНСКОЙ АКАДЕМИИ В 1760 ГОДУ ПО ВОПРОСУ, ПРЕДЛОЖЕННОМУ ЭТОЙ ЖЕ АКАДЕМИЕЙ: «СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?»1 Barbarus hic ego sum, quia non intelligor illis Ovid[ius] * * Я здесь чужеземец, ибо никто меня не понимает. Овидий2 (лат.). — Тристии, V. Элегия X, стих 37. ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ3 Что такое известность? Вот злосчастный труд, коему я обязан моею известностью. Конечно же, это сочинение, которое принесло мне премию и создало мне имя, в лучшем случае — посредственно и, смею добавить, оно — одно из самых незначительных во всем этом издании4. Какой бездны терзаний совсем не знал бы автор, если бы это первое его сочинение было принято лишь так, как оно того заслуживало. Однако должно же было случиться, чтобы благосклонность, тогда еще неоправданная, навлекла на меня постепенно строгости, которые еще более несправедливы5. ПРЕДИСЛОВИЕ6 Вот один из самых великих и прекрасных вопросов, которые когда-либо поднимались. В этом Рассуждении речь идет вовсе не о тех метафизических тонкостях, которые заполонили все области литературы и от которых не всегда свободны и академические программы, но об одной и тех истин, от коих зависит счастье человеческого рода. Предвижу, что мне нелегко простят то, что я осмелился предложить свое решение в этом споре. Прямо нападая на то, чем люди нынче восхищаются, я могу ожидать лишь всеобщего осуждения; и даже если удостоился одобрения нескольких Мудрецов7, не могу все же рассчитывать на одобрение Публики; и потому выбор мой сделан: я не надеюсь угодить ни Остроумцам, ни Кумирам моды. Во все времена будут люди, которым суждено подчиняться воззрениям своего века, своей Страны и своего Общества. Иной корчит из себя сегодня Вольнодумца и Философа; по той же причине он обязательно был бы, фанатиком во времена Лиги8. Совсем не для таких Читателей надо писать, если хочешь прожить долее своего века. Еще одно слово, и я кончаю. Мало рассчитывая на ту честь, какая была мне оказана, я до такой степени переработал и расширил это Рассуждение после того, как отослал его, что сделал из него в некотором роде новое произведение9. Теперь же я счел себя обязанным восстановить сей труд в том виде, в каком он был отмечен премией. Я лишь вставил в него несколько примечаний и сохранил два добавления, которые легко увидеть10 и которые, быть может, не получили бы одобрения Академии. Я считал, что справедливость, уважение и признательность требуют от меня, чтобы я сделал это предупреждение. РАССУЖДЕНИЕ ПО ВОПРОСУ: СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ? Decipitnur specie recti*. Возрождение Наук и Искусств очищению или же порче Нравов11 способствовало? Вот что предстоит нам рассмотреть. Чью сторону должен я принять в этом вопросе? Ту, господа, которая подобает порядочному человеку, если он ничего не знает, но не теряет из-за этого ни в какой мере уважения к самому себе. Трудно будет, — и я это чувствую, — отстаивать то, что предстоит мне сказать, в том Суде, перед которым я выступаю. Как решиться хулить Науки перед одним из ученейших собраний в Европе, восхвалять невежество перед знаменитою Академией12 и примирить презрение к научным занятиям с уважением к истинным Ученым? Я видел все эти противоречия, но они меня не остановили. Не Науку я оскорбляю, — сказал я самому себе, — Добродетель защищаю я перед людьми добродетельными. Честность для людей порядочных еще дороже, чем ученость для ученых. Чего же мне страшиться? Просвещенности ли собрания, меня слушающего? Да, я страшусь, признаюсь в этом; но за построение моей речи я опасаюсь, а не за мнение оратора. Справедливые Властители всегда без колебаний сами признавали себя неправыми, когда в спорах возникало сомнение; а для того, кто отстаивает правое дело, положение всего благоприятнее, когда ему приходится защищаться перед честным и просвещенным противником, судьею в собственном своем деле. * Мы, честные люди, обманываемся видимостью правды (лат.)13. Гораций. Искусство поэзии, 25. К этому соображению, меня ободряющему, присоединяется еще и другое, заставляющее меня решиться: я принял сообразно природному моему разумению сторону истины, и чего бы я ни добился, одна награда все же не уйдет от меня — я найду ее в глубине моего сердца. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Сколь величественно и прекрасно зрелище, когда видим мы, как человек в некотором роде выходит из небытия при помощи собственных своих усилий; как рассеивает он светом своего разума мрак14, коим окутала его природа, как поднимается он над самим собою, как возносится он в своих помыслах до небесных пределов; как проходит он гигантскими шагами, подобно солнцу, по обширным пространствам Вселенной, и — что важнее еще и труднее, — как он углубляется в самого себя, чтобы в себе самом изучить человека и познать его природу, его обязанности и его судьбу. И все эти чудеса вновь совершились на памяти недавних поколений15. Европа уже опять впадала в варварство первых веков16. Народы этой части света, ныне столь просвещенные, жили несколько столетий тому назад в состоянии худшем, чем невежество. Не знаю, какой наукоподобный жаргон, еще более презренный, чем само невежество17, присвоил себе право называться наукой и поставил возвращению настоящего знания почти неодолимые препятствия. Нужен был переворот, чтобы опять привести людей к здравому смыслу; и он пришел, наконец, с той стороны, с которой его меньше всего можно было бы ждать. Тупой мусульманин18, этот извечный гонитель литературы, — вот кто возродил ее среди нас. С падением трона Константина19 обломки Древней Греции были перенесены в Италию. Франция в свою очередь обогатилась от этих драгоценных останков. Вскоре за литературою последовали науки; к искусству писать присоединилось искусство мыслить; последовательность эта кажется странной, и все же она, быть может, более, чем естественна: и людям стало открываться главное преимущество общения с музами, — преимущество это делает людей более общительными, так как оно внушает им при помощи произведений, достойных общего одобрения, желание друг другу понравиться. У духа есть свои потребности, как и у тела. Эти последние образуют самые основания общества; первые же придают ему приятность. В то время как Правительство и Законы обеспечивают безопасность и благополучие объединившихся людей, Науки, Литература и Искусства — менее деспотичные, но, быть может, более могущественные, — покрывают гирляндами цветов железные цепи20, коими опутаны эти люди; подавляют в них чувство той исконной свободы, для которой они, казалось бы, рождены; заставляют их любить свое рабское состояние и превращают их в то, что называется цивилизованными народами. Необходимость воздвигла троны; Науки и Искусства их укрепили. Сильные мира сего, возлюбите дарования и покровительствуйте тем, кто их развивает*. Цивилизованные народы, развивайте дарования: счастливые рабы, вы им обязаны этим нежным и тонким вкусом, которым вы кичитесь, этой кротостью характера и благоразумною сдержанностью нравов, которые делают общение между вами столь тесным и легким; одним словом, дарования дают вам видимость всех добродетелей, хоть вы и не обладаете из них ни одною. Вот такого рода обходительностью, тем более приятною, чем менее она старается себя показать, отличались некогда Афины и Рим в столь превозносимые дни их величия и блеска; безусловно, благодаря этой же именно обходительности и наш век, и наша Нация переживут все времена и все народы. Философский тон без педантизма, естественные и все же предупредительные манеры, равно далекие как от германской грубости, так и от итальянского фиглярства, — вот плоды вкуса, приобретенного основательными занятиями и усовершенствованного в светском общении. * Государи всегда рады видеть, как среди их подданных распространяется вкус к приятным искусствам и к излишествам, если это не влечет за собою вывоза денег; ибо, помимо того, что таким путем они воспитывают в подданных душевное убожество, столь присущее рабству, они еще очень хорошо знают, что все потребности, которые теперь появляются у народа, суть цепи, которые он сам на себя возлагает. Александр, желая удержать ихтиофагов в зависимом от него положении21, принудил их отказаться от рыбной ловли и питаться теми же продуктами, что и другие народы; но дикарей Америки, которые ходят совершенно нагими и живут лишь тем, что им приносит охота, так и не удалось покорить; в самом Деле, какое ярмо можно наложить на людей, которым ничего не нужно? Как было бы приятно жить среди нас22, если бы внешность всегда выражала подлинные душевные склонности, если бы благопристойность была добродетелью, если бы наши возвышенные моральные афоризмы служили нам в самом деле правилами поведения, если бы настоящая философия была неотделима от звания философа! Но столь многие качества слишком редко оказываются вместе, и добродетель едва ли шествует с такою пышною свитой. Богатство наряда может говорить нам о зажиточности человека, а его изящество — о том, что это человек со вкусом, но здоровый и крепкий человек узнается по другим приметам: под деревенской одеждою землепашца, а не под шитым золотым нарядом придворного, — вот где окажется сильное и крепкое тело. Наряды не менее чужды добродетели, которая есть сила и крепость души. Добродетельный человек — это атлет, который находит удовольствие в том, чтобы сражаться нагим; он презирает все эти ничтожные украшения, которые помешали бы ему проявить свою силу и большая часть которых была изобретена лишь для того, чтобы скрыть какое-нибудь уродство. До того, как искусство обтесало наши манеры и научило наши страсти говорить готовым языком, нравы у нас были грубые и простые, но естественные, и различие в поведении с первого взгляда говорило о различии характеров. Человеческая природа, в сущности, не была лучшею, но люди видели свою безопасность в легкости, с какою они понимали друг друга, и это преимущество, ценности которого мы уже не чувствуем, избавляло их от многих пороков. Ныне, когда более хитроумные ухищрения и более тонкий вкус свели искусство нравиться к определенным принципам, в наших нравах воцарилось низкое обманчивое однообразие, и все умы кажутся отлитыми в одной и той же форме: вежливость без конца чего-то требует, благопристойность приказывает, мы без конца следуем обычаям и никогда — собственному своему разуму. Люди уже не решаются казаться тем, что они есть; и при таком постоянном принуждении эти люди, составляющие стадо, именуемое обществом, поставленные в одинаковые условия, будут все делать то же самое, если только более могущественные причины их от этого не отвратят. Никогда не знаешь как следует, с кем имеешь дело: для того, чтобы узнать своего друга, нужно таким образом ждать крупных событий, т. е. ждать, когда на это уже нет больше времени, так как именно ради этих событий и было бы важно узнать, кто твой друг. Какая вереница пороков тянется за этою неуверенностью. Нет больше ни искренней дружбы, ни настоящего уважения, ни обоснованного доверия. Подозрения, недоверие, страхи, холодность, сдержанность, ненависть постоянно скрываются под этим неизменным и коварным обличьем вежливости, под этою столь хваленою благовоспитанностью, которой мы обязаны просвещенности нашего века. Никто уже не станет поминать всуе имя Владыки вселенной, но его оскорбляют богохульством, и это не оскорбляет наш слух. Люди уже не превозносят свои собственные заслуги, но они умаляют заслуги других людей. Никто уже не станет грубо оскорблять своего врага, но его умеют ловко оклеветать. Национальная вражда угасает, но вместе с нею угасает и любовь к Отечеству. Невежество, достойное презрения, заменяется опасным пирронизмом23. Появляются недозволенные излишества, бесчестные пороки; но иные из пороков и излишеств награждаются именем добродетелей; нужно обладать ими или притворяться, что ими обладаешь. Пусть кто угодно превозносит воздержанность мудрецов нашего времени; я же вижу в этом лишь утонченную развращенность, столь же мало достойную моей похвалы, как их искусственная простота*. Вот какой чистоты достигли наши нравы; вот как стали мы добродетельными людьми. Литература, науки и искусства вправе требовать, чтобы оценили по достоинству то, что принадлежит им в этом столь спасительном превращении. Я добавлю только одно соображение: если бы житель каких-нибудь отдаленных стран попытался создать себе представление о европейских нравах, исходя из состояния наук в наших странах, из совершенства наших искусств, из благопристойности наших театральных представлений, из мягкости наших манер, из приветливости наших речей и из того, как люди всякого возраста от утренней зари до заката солнца, казалось бы, только и делают, что наперебой стараются перещеголять друг друга в услужливости, — то у этого чужеземца сложилось бы о наших нравах представление как раз обратное тому, что они собой представляют в действительности. * «Я люблю, — говорит Монтень, — собеседование и спор, но лишь с немногими и в тесном кругу. Ибо служить зрелищем для великих мира сего и выставлять напоказ свой ум и умение болтать я считаю делом вовсе неподобающим для порядочного человека»24. Таково ремесло всех наших остроумцев, кроме одного25. Там, где нет никакого результата, там нечего искать и какой-либо причины, но здесь результат несомненен — явная испорченность; и наши души развратились по мере того, как шли к совершенству наши науки и искусства. Можно ли сказать, что это несчастье свойственно лишь нашему веку? Нет, господа, беды, вызванные нашим ненужным любопытством, стары, как мир. Ежедневные приливы и отливы вод Океана не более связаны с движением планеты, что светит нам по ночам26, чем судьба нравов и честности с успехами наук и искусств. Люди видели, что добродетель исчезла по мере того, как их сияние поднималось все выше над нашим горизонтом, и то же явление наблюдалось во все времена и повсеместно. Возьмите Египет — эту первую школу вселенной — с его благодатным климатом под медным, раскаленным небом; взгляните на эту знаменитую страну, откуда Сезострис27 некогда отправился завоевывать мир. Эта страна становится матерью философии и изящных искусств, и вскоре после этого — завоевана Камбизом, затем греками, римлянами, арабами и, наконец, турками23. Возьмите Грецию, некогда населенную героями, которые дважды одолели Азию, один раз у Трои, а другой — у собственных своих очагов29. Рождающаяся литература не внесла еще испорченности в сердца ее обитателей; но развитие искусств, разложение нравов и иго македонца последовали непосредственно одно за другим; и Греция по-прежнему ученая, по-прежнему сладострастная и по-прежнему порабощенная в результате происходивших в ней переворотов получала лишь новых повелителей30. Все красноречие Демосфена31 никак не могло оживить организм, обессиленный роскошью и искусствами. Во времена Энниев и Теренциев32 — вот когда Рим, основанный пастухом33 и прославленный земледельцами34, начинает приходить в упадок. Но после Овидиев, Катуллов, Марциалов35 и этой толпы непристойных писателей, одни имена которых возмущают стыдливость, Рим, бывший когда-то храмом добродетели, превращается в театр преступлений, позор народов и игрушку варваров. Эта столица мира пала в конце концов под тяжестью ярма, которое она наложила на столь многие народы, и накануне дня ее падения одному из ее граждан был пожалован титул «арбитра хорошего вкуса»36. А что скажу я о том центре Восточной империи37, который по своему положению, казалось бы, должен был быть центром всего мира, об этом прибежище наук и искусств, изгнанных из остальной части Европы, быть может, скорее вследствие осмотрительности, нежели из варварства? Все, что в разврате и испорченности есть самого постыдного — в изменах, убийствах и отравлениях, — самого черного, все, что есть в скопищах всех преступлений самого жестокого, — вот что образует основу истории Константинополя; вот он, чистый источник, из которого просочились к нам знания38, коими кичится наш век. Но к чему нам искать в далеких временах доказательства той истины, подтверждения которой налицо перед нами? В Азии есть огромная страна39, где литература в почете и ведет к самым высоким должностям в государстве. Если бы науки очищали нравы, если бы учили они людей проливать кровь за свое отечество, если бы внушали они мужество, то народы Китая должны были быть мудрыми, свободными и непобедимыми. Но если нет такого порока, который не властвовал бы над ними, если нет такого преступления, которое не было бы у них обычным, если ни познания министров, ни так называемая мудрость законов, ни многочисленность жителей этой обширной империи не смогли ее оградить от ига невежественного и грубого монгола40, — то пригодились ли ей все ее ученые? Что получила страна от почестей, коими они осыпаны? Не то ли, что населяют ее рабы и злодеи? Противопоставим этому картину нравов немногочисленных народов, которые, предохранив себя от этой заразы ненужных знаний, своими добродетелями создали собственное свое счастье и явили собою пример для других народов. Таковы были древние персы — удивительная нация, где изучали добродетель41, как у нас изучают науку, которая с такою легкостью покорила Азию и которая, единственная, прославилась тем, что история ее установлений стала восприниматься как философский роман42. Таковы были скифы43, о которых до нас дошли столь восторженные хвалебные отзывы. Таковы были германцы; перо, уставшее описывать преступления44 и мерзости образованного, богатого и сластолюбивого народа, с чувством облегчения рисовало их простоту, невинность и добродетели. Таков был даже Рим во времена своей бедности и неведения; такой, наконец, показала себя до наших дней эта нация крестьян45, столь превозносимая за храбрость, которую не смогли сломить бедствия, и за верность, которую не мог поколебать дурной пример*. Отнюдь не по глупости предпочли эти последние упражнениям ума иные упражнения. Они не могли не знать, что в других странах праздные люди проводят жизнь в спорах о высшем благе, о пороке и о добродетели и что спесивые болтуны, расточая сами себе величайшие похвалы, все остальные народы смешивают в один, под одним презрительным прозвищем варваров. Но эти варвары присмотрелись к их нравам и научились презирать их ученость**. Забуду ли я, что из самых недр Греции поднялся этот город, столь же знаменитый счастливым своим неведением, как и мудростью своих законов; эта республика скорее полубогов, чем людей, настолько добродетели их, казалось, превосходили все человеческое? О, Спарта, вечное посрамление бесплодной учености!46 В то время, как пороки, предводительствуемые изящными искусствами, вместе с ними проникали в Афины, где тиран с таким старанием собирал творения первого из поэтов51, ты изгнала из своих стен искусства и художников, науки и ученых! * Я не осмеливаюсь говорить здесь о счастливых народах, не ведающих даже названий тех пороков, с которыми нам так трудно справляться, об этих дикарях Америки, чей простой и естественный уклад жизни Монтень без колебаний предпочитает не только законам Платона47, но даже всему тому самому совершенному, что философия когда бы то ни было сможет изобрести для управления народами. Он приводит тому множество разительных примеров для тех, кто способен этим восхищаться. «Но ведь, — говорит он, — они не носят коротких штанов/»48. ** По совести, пусть мне скажут, какого мнения должны были быть сами афиняне о красноречии, когда они его так старательно изгоняли из неподкупного совета, чьи приговоры не оспаривали сами боги? Что думали римляне о медицине, когда изгнали ее из своей Республики? А когда кое-какие остатки человечности заставили испанцев запретить своим законникам въезд в Америку, какое представление должны были они иметь о юриспруденции? Не скажете ли вы, что они думали одним этим поступком искупить все зло, которое они причинили этим несчастным индейцам?50 Исход событий показал цену этих различий. Афины стали обителью вежливости и хорошего вкуса, страною ораторов и философов; изящество строений соответствовало в этом городе изяществу языка: повсюду видны были там мрамор и холст, оживленные руками искуснейших мастеров; из Афин вышли эти удивительные произведения, которые будут служить образцами во все развращенные века. Лакедемон52 являл собою менее блистательную картину. Там, — говорили другие народы, — люди рождаются добродетельными и кажется, что сам воздух этой страны внушает добродетель. От ее обитателей нам осталась лишь память о их героических деяниях. Разве такие памятники должны иметь для нас меньше цены, чем мраморные изваяния, что остались нам от Афин? Некоторые мудрецы, правда, противостояли общему потоку и убереглись от порока в обители муз. Но послушайте, какое суждение высказал первый и самый несчастный из этих мудрецов53 о художниках своего времени: «Я изучил, — говорит он, — поэтов, и смотрю на них как на людей, чье дарование вводит в заблуждение их самих и других: они выдают себя за мудрецов, их считают таковыми, но они менее всего мудрецы. От поэтов, — продолжает Сократ, — я перешел к художникам. Никто не был большим невеждою в искусствах, чем я; никто не был больше меня убежден, что художники владеют весьма замечательными секретами. Между тем я увидел, что их положение не лучше положения поэтов и что все они, и те и другие, пребывают во власти одного и того же предрассудка. Самые искусные из них достигли совершенства в своем деле и потому считают себя мудрейшими из людей. Это их самомнение заставило потускнеть в моих глазах весь блеск их знания: так что поставив себя на место оракула и вопрошая себя, кем бы я предпочел быть — самим собою или ими, — знать то, чему они научились, или же знать, что я ничего не знаю, я ответил самому себе и Богу: я хочу остаться самим собою. Мы не знаем — ни софисты, ни поэты, ни ораторы, ни художники, ни я, — что есть истина, добро, красота. Но есть между нами то различие, что хотя эти люди ничего не знают, все они полагают, что знают кое-что; тогда как я, если и ничего не знаю, то, по меньшей мере, не имею на этот счет никаких сомнений. Так что все это превосходство, дарованное мне оракулом, сводится лишь к тому, что я твердо убежден в том, что мне неизвестно то, чего я не знаю». Итак, вы видите, что самый мудрый из людей, по суждению богов, и самый ученый из афинян, по мнению всей Греции, Сократ, воздает хвалу неведению! Можно ли верить, что если бы вновь ожил он среди нас в наше время, наши ученые и художники заставили бы его изменить свое мнение? Нет, милостивые государи: этот справедливый человек продолжал бы презирать наши ненужные науки; он никак не способствовал бы приумножению той массы книг, коими засыпают нас со всех сторон, и он оставил бы, как он это и сделал, в назидание своим ученикам и нашим внукам лишь свой пример и память о своих добродетелях. Вот так хорошо поучать людей. Сначала Сократ в Афинах, за ним Катон Старший в Риме54 обрушились на этих коварных и хитрых греков, которые создавали соблазны для добродетели и ослабляли мужество своих сограждан. Но науки, искусства и диалектика все же восторжествовали: Рим переполнялся философами и ораторами; военная дисциплина оказалась в пренебрежении; к земледелию стали относиться с презрением; люди разделились на секты и забыли об общем отечестве. Вместо священных слов: свобода, бескорыстие, повиновение законам, появились имена: Эпикур, Зенон, Арке-силай55. С тех пор, как среди нас начали появляться ученые, — говорили их собственные философы, — добродетельные люди сокрылись™. До тех пор римляне довольствовались тем, что поступали добродетельно; все погибло, когда они начали изучать добродетель. О, Фабриций!57 Что почувствовала бы ваша великая душа, если бы на ваше несчастье, вновь вызванный к жизни, вы увидели пышное обличив Рима, который спасен был некогда вашей рукою и который честное ваше имя прославило больше, чем все его завоевания? «Боги! — сказали бы вы, — во что превратились эти соломенные крыши и скромные очаги, где некогда обитали умеренность и добродетель? Какое пагубное великолепие сменило римскую простоту? Что это за незнакомый язь!к?58 что за изнеженные нравы? что означают эти статуи, эти картины, эти здания? Безумные, что вы наделали? Вы, повелители народов, вы превратились в рабов тех никчемных людей, которых вы покорили!59 Риторы — вот кто правит вами! Для того, чтобы обогатить архитекторов, художников, скульпторов и комедиантов — вот для чего оросили вы вашею кровью Грецию и Азию! Останки Карфагена стали добычею флейтиста!60 Римляне, спешите же уничтожить эти амфитеатры; разбейте эти мраморные изваяния, сожгите эти картины! Изгоните рабов, которые вас себе подчиняют, и пагубные искусства их, вас развращающие. Пусть другие руки прославляют себя ненужными дарованиями; единственное дарование, достойное Рима, — это завоевание мира, чтобы установить в нем царство добродетели61. Когда Киней принял наш сенат за собрание царей62, он не был ослеплен ни ненужною пышностью, ни изысканною утонченностью; он не услышал там никчемного красноречия, в котором изощряются и находят наслаждение праздные люди. Что же увидел Киней такого величественного? О, граждане! он увидел зрелище, какого никогда не дадут вам ни ваши богатства, ни все ваши искусства, самое прекрасное зрелище, которое когда-либо видели под небесами: собрание двухсот добродетельных людей, достойных повелевать в Риме и править землею». Но давайте перенесемся через века и пространства и посмотрим, что произошло в наших странах и у нас на глазах; или нет — лучше отбросим отвратительные картины, которые могли бы задеть нашу чувствительность, и избавим себя от труда повторять то же самое под другими названиями. Не напрасно вызвал я тень Фабриция и заставил ли я сказать этого великого человека хоть что-нибудь такое, чего я не смог бы вложить в уста Людовика XII или Генриха IV?63 В наше время, правда, Сократу не пришлось бы выпить сок цикуты, но ему пришлось бы испить нечто еще более горькое — отвратительные насмешки и презрение, что во сто раз хуже, чем смерть. Вот каким образом роскошь, распущенность и рабство во все времена становились наказанием за все исполненные гордыни попытки выйти из счастливого неведения, в которое погрузила нас вечная Мудрость. Густая пелена, которою покрыла она все свои действия, казалось, достаточно предупреждала нас о том, что она вовсе не предназначала нас для ненужных и пустых разысканий. Но сумели ли мы воспользоваться или безнаказанно пренебречь хоть одним из ее уроков? Народы, знайте же раз навсегда, что природа хотела уберечь вас от знания, как мать, которая вырывает опасный предмет из рук своего дитяти; что все тайны, которые она от нас скрывает, — это беды, от которых она нас ограждает; что трудности учения — это не меньшее из ее благодеяний. Люди испорчены; они могли бы быть еще хуже, если бы имели несчастье родиться учеными. Сколь унизительны для человечества подобные размышления! сколь должна от них страдать наша гордость! Как! честность — это дочь невежества? науки и добродетель — несовместимы? Каких только выводов нельзя сделать из этих предпосылок? Но чтобы примирить эти кажущиеся противоположности, нужно лишь увидеть, как напрасны и пусты те горделивые названия, которые нас ослепляют и которые мы так легко даем человеческим знаниям. Рассмотрим же науки и искусства сами по себе: посмотрим, к чему должны привести их успехи; и без колебаний примем все те выводы из наших рассуждений, которые окажутся в согласии с выводами истории. ЧАСТЬ ВТОРАЯ Древнее предание, перешедшее из Египта в Грецию, говорит, что тот из богов, который был врагом людского покоя64, был изобретателем наук*. Что же должны были думать о науках сами египтяне, среди которых они зародились? Дело в том, что они видели перед собою источники, науки породившие. В самом деле, если перелистаем мы все летописи мира и даже восполним, при помощи разных философских построений, все пробелы в очень сбивчивых хрониках, мы не найдем такого источника человеческих знаний, который отвечал бы нашим любимым представлениям о их происхождении. * Нетрудно понять аллегорию сказания о Прометее; и не похоже на то, чтобы греки, приковавшие его на Кавказе65, думали о нем сколько-нибудь лучше, чем египтяне о своем боге Тоте. «Сатир, — рассказывается в одной старинной басне, — увидев впервые огонь, хотел его обнять и поцеловать, но Прометей крикнул ему: «Сатир, ты будешь оплакивать бороду на твоем подбородке, ибо огонь жжется, когда к нему прикасаются»66. Таков сюжет фронтисписа. Астрономия родилась из суеверий; красноречие — из честолюбия, ненависти, лести, лжи; геометрия — из скупости; физика — из праздного любопытства, — все они и даже сама мораль вместе с ними — из человеческой гордыни. Науки и искусства, таким образом, обязаны своим происхождением нашим порокам67: мы бы меньше сомневались в их достоинствах, если бы своим происхождением обязаны они были нашим добродетелям. Порочное их происхождение даже слишком наглядно открывается перед нами снова в том, чему они служат. К чему были бы нам искусства, если бы не питающая их роскошь? Не будь людской несправедливости, зачем понадобилась бы нам юриспруденция? Что сталось бы с историей, если бы не было ни таранов, ни войн, ни заговорщиков? Одним словом, кто бы захотел проводить свою жизнь в бесплодном созерцании, если бы каждый, сообразуясь лишь с обязанностями человека и с требованиями природы, отдавал все свое время только родине, несчастным и своим друзьям? Неужто мы созданы для того, чтобы умереть прикованными к краям колодца, в котором скрылась истина?68 Одно только это соображение должно было с первых шагов отпугнуть всякого человека, который всерьез стремился бы просветиться, изучая философию. Сколько опасностей, сколько ложных путей угрожают нам в научных исследованиях! Через сколько ошибок, в тысячу раз более опасных, чем польза, приносимая истиною, нужно пройти, чтобы этой истины достигнуть? Несоразмерность затрат и результатов очевидна: ибо ложное может выступать в бесконечных сочетаниях, истина же существует лишь в одном виде69. Впрочем, кто же ищет ее со всею искренностью? Даже при самом большом желании, по каким признакам можно с уверенностью ее узнать? В этой толчее различных мнений, что будет нашим критерием, позволяющим верно судить о ней?*. И что всего труднее, — если по счастию мы найдем, наконец, этот критерии, — кто из нас сумеет правильно его применить? * Чем меньше люди знают, тем более сведущими они себя считают. Разве перипатетики в чем-либо сомневались?70 Разве Декарт не построил вселенную из кубов и вихрей?71 И разве даже теперь в Европе найдется настолько плохой физик, который не взялся бы бойко объяснять глубокую тайну электричества72, хотя она, вероятно, всегда будет приводить в отчаяние истинных философов? Если наши науки бессильны решить те задачи, которые они перед собою ставят, то они еще более опасны по тем результатам, к которым они приводят. Рожденные в праздности, они, в свою очередь, питают праздность, и невозместимая потеря времени — вот в чем, раньше всего, выражается вред, который они неизбежно приносят обществу. В политике, как и в морали, не делать никакого добра — это большое зло; и каждый бесполезный гражданин может рассматриваться как человек вредный73. Ответьте же мне, знаменитые философы, вы, которые открыли нам, почему тела притягивают друг друга в пустоте74; каковы при обращениях планет отношения пространств, пройденных за равные промежутки времени75; какие кривые имеют сопряженные точки78, точки склонения и точки изгиба; как человек все видит в Боге77; как душа и тело отвечают друг другу78 не сообщаясь так же, как двое часов в разных местах; какие небесные тела могут быть обитаемы79; какие насекомые размножаются необычным образом80, — ответьте мне, говорю я, вы, которые дали нам столько блистательных открытий: если бы вы не узнали ничего из этих вещей, были бы мы менее многочисленны, хуже управляемы, менее грозны для врагов, процветали бы меньше или были бы менее порочны? Подумайте же еще раз о значении ваших произведений и если самые просвещенные труды наших ученых и наших лучших граждан для нас столь малополезны, скажите нам, что должны мы думать об этой толпе безвестных писателей и праздных грамотеев, которые высасывают жизненные соки государства, не принося ровно никакой пользы. Праздных, говорю я? О, если бы Богу было угодно, чтобы так было на самом деле! Нравы были бы тогда здоровее, а общество — спокойнее. Но эти бесполезные и ничтожные витии наступают на нас со всех сторон, вооруженные своими пагубными парадоксами, подкапываются под самые основы веры81 и уничтожают добродетель. Они презрительно улыбаются, когда слышат старые эти слова: «родина», «религия» и обращают свои дарования и свою философию на то, чтобы все, что есть у людей святого, разрушить и опорочить. И не то, чтобы они ненавидели в самом деле добродетель и наши догматы; они — враги общественного мнения; и чтобы снова привести их к подножию алтарей, достаточно было бы зачислить их в безбожники. О, это неистовое желание — отличаться — тех, кому это не дано! Это большое зло — потеря времени. Но зло еще худшее несут с собою литература и искусство. Такое зло — роскошь, рожденная, как и они, из праздности и людского тщеславия82. Роскошь редко обходится без наук и искусств, они же никогда не обходятся без роскоши. Я знаю, что наша философия, неистощимая в изобретении удивительных афоризмов, утверждает, вопреки всему вековому опыту, что роскошь сообщает блеск государствам83; но, забыв о необходимости законов против роскоши, осмелится ли она также отрицать, что долговечность империй зиждется на добрых нравах и что роскошь представляет собою диаметральную противоположность добрым нравам? Пусть роскошь представляет собою достоверный признак богатства; пусть она даже служит, если угодно, для умножения богатств: что же следует заключить из этого парадокса, столь достойного наших дней? и что станется с добродетелью, если люди будут вынуждены обогащаться любой ценою? Политики древности беспрестанно говорили о нравах и о добродетели; наши — говорят лишь о торговле и о деньгах84. Один вам скажет, что человек стоит в такой-то стране столько, сколько можно было бы за него получить, если продать его в Алжир85; другой, следуя тому же расчету, найдет такие страны, где человек не стоит ничего86, и такие, где он стоит меньше, чем ничего. Они оценивают людей как стада скота. По их мнению, ценность человека в Государстве определяется лишь тем, что он в этом Государстве потребляет; таким образом, один сибарит стоил бы добрых тридцати лакедемонян87. Вот и угадайте, которая из этих двух республик, Спарта или Сибарис, была покорена горстью крестьян88 и которая из них повергла в трепет Азию. Монархию Кира завоевал с тридцатью тысячами человек государь89 более бедный, чем самый незначительный из персидских сатрапов; а скифы, самый нищий из всех народов, противостояли самым могущественным монархам вселенной90. Две знаменитые республики оспаривали друг У Друга власть над миром91; одна из них была очень богатой, у другой — не было ничего, и именно эта последняя разрушила первую. Римская империя, поглотив все богатство мира, стала добычею людей, даже не знавших, что такое богатство. Франки завоевали Галлию, саксы — Англию92, не имея иных сокровищ, кроме храбрости и бедности. Толпа бедных горцев, все вожделения которых не шли дальше нескольких бараньих шкур, унизив гордыню австрийцев, сокрушила затем богатейшую и грозную Бургундскую династию93, приводившую в трепет властителей Европы. Наконец, все могущество и вся мудрость наследника Карла V9'1, подкрепленные всеми сокровищами Индий, разбились о горсточку ловцов сельдей95. Пусть наши политики соблаговолят прекратить свои подсчеты и поразмыслят над этими примерами, и пусть они раз и навсегда поймут, что за деньги можно приобрести все, кроме добрых нравов и обычаев добрых граждан. О чем же, строго говоря, идет речь, когда мы рассуждаем о роскоши? О том, чтобы узнать, что важнее всего для держав: быть блестящими и существовать недолго или быть добродетельными и долговечными? Я говорю блестящими, но каким блеском? Склонность к пышности едва ли уживется в одних и тех же душах с любовью к честности. Нет, невозможно, чтобы умы, погрязшие во множестве ничтожных забот, возвысились когда-нибудь до чего-либо великого, и если бы даже у них и хватило на это сил, им не хватило бы на то мужества. Каждому художнику желанны рукоплескания. Похвалы современников — это самая драгоценная часть его награды. Что же ему делать, чтобы заслужить эти похвалы, если он имел несчастье родиться среди такого народа и в такое время, когда вошедшие в моду ученые позволили легкомысленной молодежи задавать тон; когда мужи жертвуют своими вкусами в угоду тиранам их свободы*; когда один пол решается одобрять лишь то, что соответствует малодушию другого, и потому терпят провал шедевры драматической поэзии96 и отвергаются чудеса гармонии?97 Что же сделает художник, господа? Он принизит свой гений до уровня своего века и предпочтет создавать произведения посредственные, которыми будут восхищаться при его жизни, нежели чудеса искусства, которыми будут восхищаться лишь через долгое время после его смерти. Скажите нам, знаменитый Аруэ98, сколько откровенных и сильных красот принесли Вы в жертву нашим ложным приличиям! и скольких великих созданий стоил Вам дух галантности, породивший столько безделушек! * Я весьма далек от того, чтобы считать, что такое влияние женщин есть само по себе зло. Это дар, которым их наградила природа; лучше направляемое, это влияние могло бы принести столько же добра, сколько зла оно причиняет сегодня. Никто еще не поймет, какие выгоды приобрело бы общество, если бы эта половина человеческого рода, которая управляет другою, получала лучшее воспитание. Мужчины всегда будут такими, как это будет угодно женщинам: если же вы хотите, чтобы они стали великими и добродетельными, научите женщин тому, что есть величие души и добродетель. Рассуждения, которые влечет за собою эта тема и которыми некогда занимался Платон, заслуживают дальнейшего развития под пером, имеющим право писать о том же после столь великого мастера и защищать столь великое дело. Так распущенность нравов — неизбежное следствие роскоши — в свою очередь ведет к испорченности вкуса. Если же случайно среди людей выдающихся по своим дарованиям, найдется один, у которого достанет твердости в душе, чтобы не примениться к духу своего века и не унизить себя жалкими творениями, — то горе ему! Он умрет в нужде и забвении. И это не пророчество, а плоды горького опыта! Карл, Пьер99, пришло время, когда кисть, предназначенная для того, чтобы умножать величие храмов наших изображениями возвышенными и священными, выпадет из ваших рук или будет осквернена тем, что станет украшать непристойными картинками дверцы экипажей100. А ты, соперник Праксителя и Фидия101, чьим резцом древние могли бы воспользоваться, чтобы творить себе богов, способных оправдать в наших глазах их идолопоклонство, неподражаемый Пигаль, твоей руке придется лепить животы смешных уродцев102, или — она не найдет себе работы. Размышляя о нравах, нельзя не вспомнить с наслаждением картины простоты обычаев первобытных времен. Это — прекрасное побережье, украшенное руками одной только природы, к которому беспрестанно обращаются наши взоры и от которого отдаляешься столь неохотно. Когда люди были невинны и добродетельны, они хотели, чтобы боги были свидетелями их поступков, и они жили с богами под одной и тою же крышею; но вскоре, когда люди стали недобрыми, им наскучили эти неудобные свидетели и они удалили их в великолепные храмы. В конце концов, они изгнали богов и оттуда, чтобы обосноваться в этих храмах самим, или, по меньшей мере, храмы богов уже перестали отличаться от домов людей. Это было пределом упадка нравов, и никогда пороки не заходили столь далеко, как в то время, когда их, так сказать, поддерживали мраморные колонны и когда они у входа во дворцы великих мира сего были запечатлены в коринфских капителях. Пока умножаются жизненные удобства, совершенствуются искусства и распространяется роскошь, истинное мужество хиреет, воинские доблести исчезают; и все это тоже дело наук и всех этих искусств, что развиваются в тиши кабинетов. Когда готы опустошили Грецию103, все библиотеки были спасены от сожжения лишь благодаря тому, что один из победителей подумал: надо оставить врагам то их достояние, которое так удачно отвращает их от военных упражнений и располагает к занятиям праздным и требующим сидячего образа жизни. Карл VIII оказался повелителем Тосканы104, почти не обнажая шпаги; а весь его двор приписал эту неожиданную легкость победы тому, что итальянские государи и дворянство больше увлекались остроумием и ученостью, чем занимались упражнениями, развивающими силу и воинское рвение. В самом деле, говорит тот здравомыслящий человек105, который приводит эти два случая, все эти примеры учат нас, что при таком военном порядке — и при всяком ему подобном — изучение наук гораздо более способствует расслаблению и утрате мужества, чем укреплению этих чувств и воодушевлению людей. Римляне признавались, что воинская доблесть исчезала среди них по мере того, как они начинали понимать толк в картинах, гравюрах106, сосудах из золота и серебра и заниматься изящными искусствами; и, как если бы эта знаменитая страна была предназначена судьбою постоянно служить примером для других народов, возвышение дома Медичи и возрождение искусств107 вновь и, быть может, навсегда погубили ту воинскую славу, которую Италия, казалось, возвратила себе за несколько веков перед тем. Древнегреческие республики с той мудростью, какою блещет большая часть их установлений, запретили своим гражданам заниматься всеми теми спокойными и требующими сидячего положения ремеслами, которые, ослабляя и разрушая тело, слишком рано иссушают стойкость души. В самом деле, как, думаете вы, смогут встретиться лицом к лицу с жаждой, усталостью, опасностями и смертью люди, которых малейшая нужда угнетает, а малейшая трудность лишает мужества? Откуда возьмется у солдат мужество, чтобы нести непомерные тяготы, к которым у них нет никакой привычки? Откуда возьмется у них пыл, чтобы совершать вынужденные переходы под командованием офицеров, которые не в силах держаться в седле? Пусть не указывают мне в ответ на прославленную доблесть всех этих современных воинов, которые вымуштрованы столь умело. Мне весьма расхваливают их храбрость в день битвы, но мне никак не объясняют, как они выдерживают чрезмерное напряжение, как они переносят капризы разных времен года и непогоды. Достаточно, чтобы немного пригрело солнце или выпал снег, достаточно лишить этих воинов некоторых удобств, чтобы в несколько дней рассеять и уничтожить лучшую из наших армий. Бесстрашные воины, стерпите однажды правду, которую вам столь редко приходится слышать. Вы храбры, я это знаю; вы одержали бы с Ганнибалом победу при Каннах и при Тразимене108; Цезарь пересек бы с вами Рубикон109 и поработил свою страну: но никак не с вами перешел бы Ганнибал через Альпы и не с вами победил бы Цезарь ваших предков110. Битвы не всегда решают успех войны, и добиться успеха — это для генералов искусство более высокое, чем искусство выигрывать сражения. Иной бесстрашно бросается в огонь, но это не мешает ему быть очень плохим офицером; и даже солдату, пожалуй, нужнее немного больше силы и выносливости, чем такая храбрость, которая не оберегает его от смерти. И не все ли равно для государства, как погибнут его войска: от лихорадки ли и простуды или от неприятельского оружия. Если развитие наук вредно отражается на воинских качествах, то на свойствах моральных оно отражается еще более вредно. С первых же лет нашей жизни безрассудное воспитание изощряет наш ум111 и извращает наши суждения. Я вижу повсюду бесчисленные заведения, где с большими затратами воспитывают молодежь, чтобы научить ее всему, но только не выполнению ее обязанностей. Ваши Дети не будут знать своего родного языка, зато они научатся говорить на других языках, которые нигде не употребляются; они научатся слагать стихи, которые они сами едва ли смогут понимать, не умея отличать заблуждения от истины, они овладеют искусством делать их, с помощью благовидных доказательств, неразличимыми и для других; но они не будут знать, что означают слова: великодушие, справедливость, воздержание, человечность; сладостное слово «родина» никогда не дойдет до их слуха, и, если перед ними говорят о Боге, то не столько для того, чтобы они почитали Бога, сколько чтобы они его боялись*. Я бы предпочел, сказал один мудрец112, чтобы мой ученик проводил время, играя в мяч, это, по меньшей мере, сделало бы его тело подвижным. Я знаю, что детей нужно как-то занимать и что праздность есть для них самая страшная опасность. Чему же они должны научиться? Вот, поистине, удивительный вопрос! Пусть они учатся тому, что они должны будут делать, когда станут мужами**, а не тому, что они должны позабыть. * «Философские мысли»113. ** Таково было воспитание спартиатов, по свидетельству самого великого из их царей114. «Достойно величайшего внимания, — говорит Монтень, — что в превосходном наставлении о государственном устройстве у Ликурга, поистине удивительном по своему совершенству и уделяющем однако столь много внимания прокормлению детей, как главной своей задаче, в самом этом пристанище муз, так редко упоминается об учении: как будто этому презирающему всякое иное ярмо юношеству вместо наших учителей наук дали лишь учителей доблести, благоразумия и справедливости»115. Посмотрим теперь, как говорит этот же писатель о древних персах: Платон, говорит наш автор, рассказывает116, что «старший сын их царствующей династии воспитывался следующим образом. После рождения его поручали не женщинам, но двум евнухам, пользовавшимся наибольшим доверием царей по причине их добродетели. Они заботились о том, чтобы сделать его тело красивым и здоровым, и, когда ему исполнялось семь лет, заставляли его садиться на коня и отправляться на охоту. Когда он достигал четырнадцатилетнего возраста, они передавали его в руки четверки: самого мудрого, самого справедливого, самого воздержанного и самого доблестного из всей нации. Первый учил его религии, второй — быть всегда правдивым; третий — побеждать свою жадность; четвертый — ничего не бояться»117 . Все, добавлю я, стремились сделать его благонравным и ни один — ученым. «Астиаг, — говорится у Ксенофонта, — спросил у Яира118 о его последнем уроке. В нашей школе, — отвечал тот, — высокий мальчик, имевший короткий хитон, отдал его одному из своих товарищей меньшего роста и забрал у того принадлежащий ему более длинный хитон. Когда наш наставник предложил мне быть судьею в этом споре, я рассудил, что следует сохранить такое положение вещей, и это будет удобнее всего для обоих. В ответ на это он мне доказал, что я поступил плохо; ибо я исходил только из соображений удобства, а следовало прежде всего иметь в виду справедливость, которая требует, чтобы ни у кого не отнимали силою то, что ему принадлежит; и еще сказал, что мальчика за это высекли точно так же, как секут нас в деревне, когда мы забываем первый аорист от глагола фарфщ)*1. Мой учитель должен был произнести превосходную речь in genere demonslraliuo*2, прежде чем убедил меня, что его школа может сравниться с тою». *1 Я бью (греч.). *2 В образцовом, показательном роде (лат.). Наши сады украшены статуями, а наши галереи — картинами. Что же, по-вашему, изображают эти шедевры искусства, выставленные для всеобщего обозрения — защитников отечества или еще более великих людей, кои обогатили его своими добродетелями? Нет. Эти картины изображают все заблуждения сердца и ума119, заботливо выбранные из древней мифологии и выставленные на обозрение нашим детям с их ранних лет, вне сомнения, для того, чтобы у них всегда были перед глазами примеры дурных поступков даже прежде, чем они выучатся читать. Откуда рождаются все эти заблуждения, если не из пагубного неравенства120, появившегося среди людей из-за различия дарований и унижения добродетелей? Вот самый очевидный результат всех наших занятий и самое опасное из всех их последствий. Уже не спрашивают больше о человеке, честен ли он, но — есть ли у него дарования; ни о книге, полезна ли она, но — хорошо ли она написана. Награды щедро расточаются остроумию, а для добродетели уже не остается никаких почестей. Есть тысячи наград за прекрасные речи, и ни одной — за прекрасные деяния. Пусть мне все скажут, можно ли сравнить славу лучшего из рассуждений, которые будут увенчаны наградами в этой академии, с заслугами того, кто учредил эти награды. Мудрец вовсе не гонится за богатством, но он не равнодушен к славе; и когда он видит, как дурно она бывает распределена, его добродетель, которую дух соревнования оживил бы и сделал бы полезною для общества, начинает томиться и постепенно угасает в нищете и безвестности. Вот к чему должно в конце концов привести повсеместное предпочтение дарований приятных дарованиям полезным, и это слишком хорошо подтверждается и нашим опытом со времен обновления наук и искусств. У нас есть физики, геометры, химики, астрономы, поэты, музыканты, художники — у нас нет больше граждан; и если они еще и остались, рассеянные по нашим глухим деревням, то погибают там в бедности и пренебрежении121. Таково положение, до которого они теперь низведены; вот какие чувства выказываем мы тем, кто дает нам хлеб, а нашим детям молоко. Я признаю, однако, что зло не столь велико, как оно могло бы быть. Всевышняя прозорливость, помещая рядом с вредоносными растениями обычные целебные травы, а в самом теле многих ядовитых животных противоядие от их укусов, научила властителей, которые суть ее слуги, подражать ее мудрости. И вот, следуя ее примеру, из самых недр наук и искусств, источников тысячи неурядиц, этот великий монарх122, чья слава из века в век будет лишь возрастать, извлек эти знаменитые общества123, наделенные одновременно опасным грузом человеческих знаний и священным бременем нравственности; общества, прославившиеся благодаря тому вниманию, которое они уделяют поддержанию чистоты нравов, и благодаря требованию такой чистоты нравов от новых членов. Эти мудрые установления, упроченные его августейшим преемником124 и послужившие образцом для всех королей Европы125, послужат, по меньшей мере, уздою для литераторов, которые все поголовно, стремясь к чести быть принятыми в академии, будут следить за собою и будут стараться удостоиться этого в награду за полезные труды и безупречные нравы. Те из собраний, которые для соискания премий, присуждаемых за литературные достоинства, изберут темы, способные возродить в сердцах граждан любовь к добродетели, покажут, что такая любовь царит безраздельно среди их участников, и дадут народам столь редкое и приятное наслаждение увидеть, что ученые общества приносят человеческому роду не одни только приятные знания, но и благотворные наставления. Пусть же не приводят мне в качестве возражения то, что есть для меня лишь новое доказательство моей правоты. Многочисленность принимаемых мер только слишком хорошо доказывает, что эти меры нужно принимать, и мы вовсе не ищем лекарства от несуществующих болезней. Почему же нужно, чтобы эти меры из-за их недостаточности носили все еще характер обычных лекарств? Многочисленность учреждений, созданных для пользы ученых, может еще более привлечь внимание к самим предметам наук и обратить умы к их изучению. Можно подумать, если судить по принимаемым предосторожностям, что земледельцев слишком много и что следует бояться недостатка философов. Я вовсе не хочу приводить рискованное сравнение между земледелием и философией: этого никто бы не поддержал. Я только спрошу: что такое философия? что содержат писания наиболее известных философов? каковы уроки этих друзей мудрости? Если их послушать, разве нельзя их принять за толпу шарлатанов, что кричат каждый свое на общественной площади: идите ко мне, только я один никогда не ошибаюсь? Один утверждает, что тел вообще нет в природе и что все есть мое представление о них126; другой, — что нет ни иного вещества, кроме материи, ни иного бога, кроме вселенной127. Этот заявляет, что не существует ни добродетелей, ни пороков и что добро и зло в области нравственности — это выдумки128; тот — что люди суть волки129 и могут со спокойною совестью пожирать друг друга. О, великие философы! Почему не оставляете вы для друзей и детей своих эти полезные уроки? вы бы сразу были за них вознаграждены, и мы не боялись бы найти в ком-нибудь из наших друзей или детей одного из ваших приверженцев. Вот каковы они, эти удивительные люди, которым еще при жизни их современников так щедро расточали свое уважение и которым после кончины было уготовано бессмертие! вот те мудрые наставления, которые мы от них получили и которые мы передаем из поколения в поколение нашим потомкам! Разве язычество, подверженное всем заблуждениям человеческого разума, оставило потомству что-либо, что можно было бы сравнить с постыдными памятниками, которые уготовило ему книгопечатание, в царстве Евангелия? Нечестивые писания Левкиппа и Диа-гора130 погибли вместе с ними — еще не было изобретено искусство увековечивать странные причуды человеческого разума; но благодаря типографским литерам* и тому * Если посмотреть на ужасающие неурядицы, которые книгопечатание уже породило в Европе, если судить о будущем по тем успехам, которые делает ало изо дня в день, легко можно предвидеть, что наши властители не преминут приложить к изгнанию этого ужасного зла из своих государств столько же усилий, сколько потратили они на его распространение. Султан Ахмет131, уступая настояниям нескольких так называемых людей со вкусом, согласился устроить в Константинополе типографию, но едва был пущен в ход типографский пресс, как его пришлось уничтожить и выбросить части его в колодец. Говорят, что халиф Омар132, когда его спросили о том, как поступить с Александрийской библиотекой, ответил в таких выражениях: «Если книги этой библиотеки содержат вещи, противоречащие Алькорану, — то они дурны и их следует сжечь, если же они содержат лишь те же учения, что и Алькоран, опять-таки сожгите их, потому что они излишни». Наши ученые приводили это рассуждение как верх нелепости133. Однако же, представьте себе на месте Омара Григория Великого134, а вместо Алькорана — Евангелие, библиотека опять-таки была бы сожжена, и это было бы, быть может, самым прекрасным деянием этого знаменитого первосвященника. применению, какое мы им находим, опасные заблуждения Гоббсов и Спиноз135 сохраняются навеки. Прославленные писания, на которые не были способны невежественные и грубые отцы наши, соединитесь у наших потомков с этими еще более опасными сочинениями, что дышат испорченностью нравов нашего времени, и, все вместе, несите грядущим векам достоверную историю развития и успехов наших наук и наших искусств. Если прочтут они вас, у них не останется никаких сомнений относительно того вопроса, который мы сегодня поднимаем; и, если только не будут они еще безрассуднее, чем мы, то возденут руки к небу и скажут с горечью в сердце: «Боже всемогущий, ты, который властвуешь над умами, освободи нас от знаний и от пагубных искусств отцов наших и верни нам неведение, невинность и бедность — единственные блага, которые могут составить наше счастье и которые только и будут драгоценными в твоих глазах». Но если успехи наук и искусств ничего не прибавили к нашему истинному счастью, если они испортили наши нравы и нанесли ущерб чистоте вкуса, что подумаем мы о толпе наивных писателей, что убрали перед храмом муз преграды, защищавшие доступ к нему и расставленные природою как испытание силы для тех, кого прельщает знание? Что подумаем мы об этих компиляторах, нескромно взломавших двери науки и впустивших в святилище ее чернь, недостойную приближаться к этому святилищу, тогда как следовало бы желать, чтобы все те, кто не может продвинуться далеко на поприще литературы, были отогнаны от входа в святилище и занялись ремеслами, полезными для общества? Тот, кто всю свою жизнь был бы скверным рифмоплетом, посредственным геометром, быть может, стал бы великим в изготовлении тканей. Никакие учителя не понадобились тем, кому природою было предназначено создать школу. Бэконы, Декарты и Ньютоны136 — эти наставники человеческого рода, сами не имели никаких наставников; — и какие педагоги привели бы их туда, куда вознес этих людей их могучий гений? Заурядные учителя могли бы лишь ограничить их кругозор узкими рамками своих собственных возможностей. Ведь именно первые препятствия научили их прилагать усилия и помогли им преодолеть то огромное пространство, которое они прошли. Если и нужно позволить некоторым людям посвятить себя изучению наук и искусств, то лишь только тем, кто почувствует в себе силы, чтобы самостоятельно идти по их стопам и опередить их; этим немногим и следует воздвигать памятники во славу человеческого ума. Но если мы хотим, чтобы ничто не было ниже их гения, нужно, чтобы ничто не было ниже их ожиданий — вот то единственное поощрение, в котором они нуждаются. Душа незаметно приходит в соответствие с тем, что ее занимает, и лишь великие события создают великих людей. Первейший в красноречии был в Риме консулом137, а, может быть, величайший из философов — канцлером Англии138. Как вы считаете, если бы один из них занимал лишь кафедру в каком-нибудь университете, а другой достиг лишь скромного академического содержания; как вы считаете, спрашиваю я, на их произведениях не сказалось бы их положение в обществе? Пусть же короли не гнушаются допускать в свои советы людей более всего способных быть для них хорошими советчиками; пусть откажутся они от этого давнего предубеждения, порожденного гордынею вельмож, что искусство править народами труднее, чем искусство их просвещать; будто легче заставить людей поступать хорошо по собственному желанию, чем принуждать их к тому же с помощью силы; пусть первоклассные ученые получат при дворе почетный кров; пусть они получат там единственную достойную их награду: возможность содействовать своим влиянием счастью народов, которые они научат мудрости; лишь тогда увидят люди, на что способны добродетель, наука и власть, возбуждаемые духом благородного соревнования и действующие в согласии на благо человеческому роду. Но до тех пор, пока с одной стороны будет только власть, а с Другой — только знания и мудрость, ученые редко будут Думать о великих вещах, государи будут совершать хорошие поступки еще реже, а народы будут все так же порочны, испорчены и несчастны. Что до нас, людей обыкновенных, которым небо не отпустило столь великих дарований и которых оно не предназначает к подобной славе, то давайте по-прежнему останемся в тени. Не будем гнаться за известностью, коей мы не достигнем и которая при настоящем положении вещей никогда не воздаст нам того, что она нам стоила, если бы у нас были все права, чтобы ее добиться. Зачем же искать наше счастье в мнении других, когда мы можем его найти в самих себе. Предоставим другим заботу учить народы их долгу и ограничимся тем, что будем хорошо выполнять свой долг; нам нет нужды знать об этом больше. О добродетель, возвышенная наука простых душ! Нужно ли, право, столько усилий и приспособлений, чтобы тебя познать? Разве не запечатлены во всех сердцах твои принципы? и разве, чтобы узнать твои законы, не достаточно ли уйти в самого себя и прислушаться к голосу своей совести, когда страсти безмолвствуют?139 Вот истинная философия, научимся же ею довольствоваться; и, не завидуя славе тех знаменитых людей, которые достигают бессмертия в республике ученых, попытаемся провести между ними и нами то почетное различие, которое замечали когда-то между двумя великими Народами140: один из них умел хорошо говорить, а другой — хорошо поступать. КОММЕНТАРИИ РАССУЖДЕНИЕ, ПОЛУЧИВШЕЕ ПРЕМИЮ ДИЖОНСКОЙ АКАДЕМИИ В 1750 ГОДУ ПО ВОПРОСУ, ПРЕДЛОЖЕННОМУ ЭТОЙ. ЖЕ АКАДЕМИЕЙ: «СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?» Написано Руссо после того, как он прочел в журнале «Французский Меркурий» за октябрь 1749 г. сообщение Дижонской академии об объявленном ею на следующий год конкурсе на тему «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» (см. рассказ Руссо об этом в его «Исповеди», кн. 8. — Избр. соч., т. III, стр. 305—307). Победа Руссо на этом конкурсе была его первым крупным успехом. Осенью 1750 г., в Париже, под наблюдением Дидро было осуществлено первое издание этого сочинения, за которым последовал ряд других изданий и переводов. Рукопись основного текста не сохранилась, дошло до нас только «Предисловие». Первый русский перевод П. С. Потемкина появился в 1768 г., второе издание было выпущено в 1787 г. «Типографической Компанией», незадолго до того основанной выдающимся русским просветителем Н. И. Новиковым. Современное критическое издание с самым подробным комментарием осуществлено Дж. Хевенсом (J.-J. Rousseau. Discours sur les Sciences et les Arts. Edition critique avec une introduction et un commentaire par George R. Havens. New-York—London, 1946, XIII, 278 p.). 1. Имя Руссо (с указанием «Женевец») было указано впервые в повторном издании этого «Рассуждения», вышедшем в том же году в Женеве. 2. Овидий, Публии Назон (43 г. до н. э.—17 г. н. э.), знаменитый римский поэт, автор «Тристий» — скорбных посланий, написанных в ссылке, в стране, с жителями которой он не имел общего языка. Словами Овидия Руссо иносказательно определил свое положение среди людей, которые назовут его варваром за отказ преклоняться перед ролью искусств и наук. 3. «Предуведомление» написано гораздо позже (1763) и впервые напечатано в издании его сочинений 1781 г. 4. Имеется в виду сравнение первого «Рассуждения» с более зрелыми произведениями Руссо, вошедшими в издание его сочинений 1763 г. 5. Речь идет об осуждении «Эмиля» парижским парламентом 9 июня 1762 г., за которым последовал ряд преследований во Франции и в Швейцарии. 6. «Предисловие» было опубликовано вместе с основным текстом в 1750 г. 7. ...удостоился одобрения нескольких Мудрецов... — Подразумевается отношение группы энциклопедистов во главе с Дидро и д'Аламбером. 8. Имеется в виду так называемая Священная Лига 1576 г., периода религиозных войн во Франции. 9. ...в некотором роде новое произведение. — Рукопись второго варианта не сохранилась. 10. ...которые легко увидеть... — В действительности, обнаружить сделанные Руссо дополнения с уверенностью не удается. Ими могла быть выдержка из «Философских мыслей» Дидро, так как они были осуждены парижским парламентом, сам он был в заключении, почему Руссо и не мог их цитировать в 1750 г. Далее речь может идти о филиппике против неравенства (стр. 45) и о сочувственном упоминании о «толпе бедных горцев» — швейцарцев, сокрушивших династию герцогов Бургундских, так как Дижон, куда посылалось «Рассуждение» на конкурс, — главный город Бургундии, утратившей самостоятельность именно в результате этого поражения ее войск в 1477 г. в битве при Нанси. 11. ...или же порче Нравов... — Руссо, вставив эти слова в текст первоначальной формулировки темы, значительно расширил этим ее рамки. 12. ...перед знаменитою Академией... — Заслуги этого «ученейшего собрания» Руссо здесь явно преувеличивает, возможно, под влиянием мотивов тактического характера. 13. Эта строка из Горация была избрана Руссо в качестве обязательного девиза. 14. ...человек... рассеивает... светом своего разума мра.с... — В этом зачине налицо влияние просветительской философии истории в лице Вольтера и Кондильяка. 15. И все эти чудеса вновь совершились на памяти недавних поколении. — В этих словах содержится частичный положительный ответ на конкретно-исторический вопрос, поставленный темой конкурса, о значении эпохи Возрождения. 16. Европа уже опять впадала в варварство первых веков. — Имея в виду эпоху средних веков, Руссо разделяет господствовавшую в историографии Просвещения односторонне отрицательную ее оценку как периода умственного застоя и регресса культуры. Комментарии 461 17. ...наукоподобный жаргон, еще более презренный, чем само невежество... — Подразумевается средневековая схоластика. 18. Тупой мусульманин... — Турецкий султан Магомет (Мех-мет) II (1451 —1481), завоевавший столицу Византии — Константинополь. 19. Имеется в виду захват в 1453 г. турками-османами Константинополя, основанного римским императором Константином. В этом разделе Руссо несколько иронически воспроизводит соответствующее место «Введения» д'Аламбера к «Энциклопедии». 20. ...Литература и Искусство... покрывают гирляндами цветов железные цепи... — Возможно, эту метафору имел в виду молодой Маркс, когда писал о критике, сбрасывающей с цепей украшавшие их искусственные цветы во имя того, чтобы человечество «сбросило цепи и протянуло руку за живым цветком» (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, стр. 415). 21. Александр, желая удержать ихтиофагов в зависимом от него положении... — Здесь использован рассказ римского автора Плиния Старшего («Естественная история», кн. VI, гл. XXV) об Александре Македонском и ихтиофагах (буквально — пожиратели рыб; это прозвище служило у греков общим названием для многих менее развитых народов, обитавших по берегам Красного моря и Персидского залива). 22. Как было бы приятно жить среди нас... — В развиваемом далее обвинении людей в общественном состоянии в двойственности содержится зародыш мысли об отчуждении человеческой личности в такого рода условиях, которую Руссо развивает в ряде позднейших сочинений. 23. ...заменяется опасным пирронизмом. — Пирронизм — скептицизм, по имени греческого философа Пиррона (ок. 376 — 270 гг. до н. э.). 24. М о н т е н ь. Опыты, кн. III, гл. VIII. Об искусстве собеседования, стр. 180. Монтень, Мишель, де (1533—1592) — знаменитый французский скептик и моралист; его главное сочинение «Опыты», как показывают далее примечания к ряду произведений Руссо, имело для последнего огромное значение источника многих плодотворных мыслей. 25. ...всех наших остроумцев, кроме одного. — Здесь, вероятно, Руссо выделяет Дидро. 26. Пример неудачен, ибо впоследствии было доказано существование именно такого рода связи. 27. Сезострис — легендарный фараон Египта. 28. ...завоевана Камбизом, затем греками, римлянами, арабами и, наконец, турками. — Речь идет о завоевании Египта, куда Камбиз — царь персов — пторгся в 525 г. до н. э., Александр Македонский в 322 г. до н. э., римляне в 30 г. до н. э., арабы в 642 г. и турки в 1547 г. н. э. 29. ...один раз у Трои, а другой — у собственных своих очагов. — Имеется в виду победа греков в ходе Троянской войны над малоазийскими племенами и их союзниками и затем Марафонская битва (490 г. до н. э.), где была греками одержана победа над персами. 30. ...получала лишь новых повелителей. — Греция попала в 338 г. до н. э. под власть Македонии, затем Рима, а после падения Византии — под власть Турции. 31. Демосфен (384—322 гг. до н. э.) — величайший оратор Древней Греции. Его образ Руссо воспринимал в свете устоявшейся традиции, выделявшей в нем черты патриотизма (выступления против Филиппа Македонского, «филиппики», попытка восстания против господства Александра Великого), отмеченного приверженностью к старине, с ее патриархальной простотой быта и нравов. В этом отношении фигура Демосфена в известном смысле стояла для Руссо в том же ряду образов античности, что и воспетый Плутархом Фабриций. 32. Во времена Энниев и Теренциев... — Римский поэт Энний Квинт (239—169 гг. до н. э.), автор «Анналов», рассматривающихся как национальный эпос, и комедиограф Теренций Публий (195—159 гг. до н. э.) воспринимаются Руссо не только как современники периода упадка Рима, но, в прямом соответствии с центральной концепцией данного «Рассуждения», как одни из виновников этой катастрофы. Причина этого заключается в том, что они воплощают в себе эллинофильскую культуру, противостоящую наследию римской старины. 33. ...Рим, основанный пастухом... — Согласно Плутарху, мифические основатели Рима — Ромул и Рем — были пастухами. 34. ...прославленный земледельцами... — Мысль эта может иметь два оттенка — солдаты Рима, принесшие ему славу внешних завоеваний, в большинстве своем были крестьянами; земледелие занимало почетное положение в нравах и воззрениях Рима времен республики. 35. Но после Овидиев, Катуллов, Марциаллов... — Творчество этих поэтов I в. до н. э. и I в. н. э., знаменовавшее собой высший подъем культуры Рима, определяет для Руссо его упадок, вероятно, вследствие любовных и шуточных мотивов и сюжетов их произведений. 36. ...был пожалован титул «арбитра хорошего вкуса». — Автор романа «Сатирикон» Петроний (I в. н. э.) был удостоен звания «арбитр изящного» («arbiter elegantiae») (Т а ц и т. Анналы, XVI, 18). 37. А что скажу я о том центре Восточной империи... — Имеется в виду Константинополь, ставший столицей восточной части Римской империи после ее распада на два государства. 38. ...вот он, чистый источник, из которого просочились к нам знания... — Руссо разделял распространенную в его время отрицательную оценку Византии и ее центра — Константинополя, и потому выступает против иной точки зрения, сторонники которой, в частности, Дидро, видели именно в Византии источник ознакомления Европы с наследием античной культуры. 39. В Азии есть огромная страна... — Имеется в виду Китай. 40. ...от ига невежественного и грубого монгола... — Монголы напали в X в. на Китай. По-видимому, имеется в виду внук Чингисхана Кублай, положивший начало монгольской династии Юань в Китае (1280—1367). 41. ...нация, где изучали добродетель... — Это — традиционная идеализация древних персов; Монтень в «Опытах» (кн. I, гл. XXV) приводил сообщение греческого историка Ксенофонта (434—355 гг. до н. э.) о том, что персы обучали своих детей «добродетели, как другие народы обучают своих детей наукам». 42. ...история ее установлений стала восприниматься как философский роман. — Речь идет о книге Ксенофонта «Киропедия» (De Cyri institutione) (см. Монтень. Опыты, кн. I, гл. XXV). 43. Таковы были скифы... —-История этого народа, мало известная в фактическом отношении, питала в XVIII в. представление о добрых и счастливых дикарях. Историк Роллен, ссылаясь на римского автора II в. Юстина, писал, что скифы жили «в состоянии невинности и простоты», что им были неведомы ни искусства, ни пороки. 44. ...перо, уставшее описывать преступления... — Имеется в виду римский историк Тацит (54 г.—ок. 117 г. н. э.), который в своих книгах «История» и в особенности «Анналы» гневно осуждает преступные деяния верхов Рима времен Клавдия и Нерона. Но Руссо неверно представляет себе последовательность создания Тацитом его произведений, ибо написание «Германии», с сочувственным описанием нравов ее первобытных обитателей, предшествовало созданию «Анналов», откуда Руссо в 1754 г. начинал делать переводы. 45. ...эта нация крестьян... — Имеются в виду швейцарцы. 46. О, Спарта, вечное посрамление бесплодной учености\ — Противопоставление Спарты и Афин (набросок на эту тему сохранился среди фрагментов его сочинений) Руссо воспринимал сквозь призму традиции. Например, Монтень писал: «Говорят, что ораторов, живописцев и музыкантов приходилось искать в других городах Греции, но законодателей, судей и полководцев — только в Лакедемоне. В Афинах учили хорошо говорить, здесь — хорошо действовать» («Опыты», кн. I, гл. XXV, отр. 182). Перифразой этой формулы Руссо заканчивает данное «Рассуждение». 47. ...чей... уклад жизни Монтень без колебаний предпочитает не только законам Платона... — см. «Опыты» (кн. I, гл. XXXI, «О каннибалах»). Для понимания генезиса социальных идей Руссо важен монолог, обращенный Монтенем к мудрецам древности: «Вот народ, — мог бы сказать я Платону, — у которого нет никакой торговли.., никаких признаков власти.., никаких следов рабства, никакого богатства, никаких наследств, никаких разделов имуществ... Насколько далеким от совершенства пришлось бы ему признать вымышленное им государство!» (там же). 48. «Но ведь, — говорит он, — они не носят коротких шта-нов\и — Эти заключительные слова названной выше XXXI гл. I кн. «Опытов» Монтеня произносятся автором после его беседы с одним из трех туземцев, прибывших в 1562 г. в Руан, и связаны с той особенностью одежды индейцев, что они носили длинные брюки (заимствованные от них североамериканскими колонистами, а уже от них — европейцами). Вот почему в оригинале и говорится о том, что туземцы эти не носят hault-de-chaussees, коротких штанов с чулками, впоследствии, когда они стали исключительно частью костюма дворянства, известных под названием culottes. Но hault-de-chaussees могло означать также и нижнее белье. 49. См. М о н т е н ь. Опыты, кн. II, гл. XXXVII, стр. 519. 50. См. М о н т е н ь. Опыты, кн. III, гл. XIII, стр. 357. 51. ...где тиран с таким старанием собирал творения первого из поэтов... — Употребление Руссо термина «тиран» в ряде случаев восходит к античному, отнюдь де отождествлявшему его с понятием о деспоте (см. об этом в тексте «Общественного договора», стр. 272—273). Руссо имеет в виду афинского тирана Писи-страта (ок. 600—527 гг. до н. э.), при котором, согласно преданию, собраны и сведены в единое целое отдельные песни поэм Гомера «Илиада» и «Одиссея», сохранявшиеся до того лишь в памяти певцов-рапсодов. 52. Лакедемон. — В древности юго-восточная, гористая часть Пелопоннесского полуострова именовалась Лаконика, почему государство Спарта известно было также под именем Лакедемона. 53. Речь идет о Платоне, вольный перевод выдержки из произведения которого «Апология Сократа» приводится ниже. Руссо не читал по-гречески. В 1693 г. Жири издал французский перевод этого сочинения. 54. Сначала Сократ в Афинах, за ним Катан Старший в Риме... — Образы эти в глазах Руссо символизируют лагерь защитников патриархальной старины, с простотой ее быта и нравов. См. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Марк Катон, т. I, ст. 430—451. 55. ...появились имена: Эпикур, Зенон, Аркесилаи. — Противопоставление имен этих философов, представителей весьма различных направлений, даже боровшихся между собой (материализм, стоическая школа и скептицизм), свободе и бескорыстию носит произвольный характер и призвано выразить осуждение философии как таковой. 56. С тех пор, как среди нас начали появляться ученые, ...добродетельные люди сокрылись. — Это перевод цитаты из 95-го «Послания к Луцилию» римского философа и поэта Сенеки (жил в 6—65 гг. н. э.). Руссо нашел ее скорее всего в «Опытах» Монтеня (кн. I, гл. XXV), где она подкрепляет положение о том, что наука «не учит нас ни правильно мыслить, ни правильно действовать». Один из соперников Руссо на конкурсе в Дижонской академии, Грослей, избрал эти слова Монтеня своим девизом. 57. Эта так называемая прозопопея Фабриция была первоначальным ядром всего «Рассуждения» (см. «Исповедь». — Избр. соч., т. III, стр. 306) и стала его идейным и композиционным центром. Руссо вложил ее в уста исторического персонажа Гая Фабриция Лусцина, консула 287 и 282 гг. до н. э., чье имя стало впоследствии образцом староримских добродетелей. Черты этого образа Руссо взял у Плутарха (см. «Сравнительные жизнеописания». Жизнь Пирра, т. И, стр. 5—55). Традиционную обрисовку этой фигуры содержала книга Мабли («О римлянах и французах», 1740). 58. Что это за незнакомый язык? — Речь идет о широком распространении в Риме греческого языка. 59. ...превратились в рабов тех никчемных людей, которых вы покорили? — Имеются в виду греки: родина их была покорена Римом, а это имело следствием энергичное проникновение в него греческой культуры. 60. Останки Карфагена стали добычею флейтиста! — Подразумевается император Нерон (37—68 гг. н. э.). См. С в е т о-н и и. Нерон, 10. 61. ...это завоевание мира, чтобы установить в нем царство добродетели. — Пример свойственной Руссо идеализации Древнего Рима. 62. Когда Киней принял наш Сенат за собрание царей... — Киней Фессалийский (III в. до н. э.), ученик Демосфена и сам знаменитый оратор, отправленный в Рим в качестве посла Пирром, царем Эпира, у которого он находился на службе, сообщил, что «Сенат показался ему собранием царей» (Плутарх, Сравнительные жизнеописания, т. II, стр. 52). В его устах это, видимо, должно было звучать как похвала. 63. ...чего я не смог бы вложить в уста Людовика XII или Генриха IV? — Пример либо некритически усвоенной идеализации образа этих монархов, характерного для просветителей (например, для Вольтера), либо следования традиции, независимо от личного отношения к ней самого Руссо. 64. ...тот из богов, который был врагом людского покоя... — Руссо, вероятно, имеет в виду Гермеса, как глашатая богов, гонца, исполнителя воли их главы Зевса и, кроме того, — автора разнообразнейших открытий и изобретений. Греки отождествляли образ Гермеса, охарактеризованный выше, с фигурой Гермеса Трисмегиста (трижды величайшего), как называли бога древних египтян Тота. Последний же считался у себя на родине божеством разума, изобретателем языка и письменности, творцом искусств и наук. 65. Нетрудно понять аллегорию сказания о Прометее и не похоже на то, чтобы греки, приковавшие его на Кавказе... — Здесь в связи с основной концепцией своего «Рассуждения» Руссо допускает произвольное толкование мифа, по которому Прометей был прикован не «греками», а слугами Зевса в наказание за то, что он похитил у молнии Громовержца божественный огонь и принес его людям на землю. Поэтому — в переносном смысле — Прометей считался греками также изобретателем искусств и образ его был окружен величайшим почитанием. 66. ...огонь жжется, когда к нему прикасаются. — Источником здесь послужил для Руссо опять-таки Плутарх, рассказ которого был Руссо переосмыслен в том же направлении, что и весь миф о Прометее. Рассказ этот послужил также сюжетом для фронтисписа к первому изданию данного «Рассуждения». Руссо в одном из писем так пояснил эту аллегорию: «Факел Прометея — это факел знания, он предназначен для великих гениев; Сатир, который, увидев впервые огонь, бежит к нему и хочет его обнять, олицетворяет обыкновенного человека, который, пленившись блеском наук, отдался их изучению; Прометей, который кричит и предупреждает об опасности — гражданин Женевы». Таким образом, в восприятии или, во всяком случае, в истолковании Руссо в это время его собственная роль критика «обжигающего» огня искусств и наук отождествляется им с ролью Прометея, что резко расходится с исходным содержанием мифа и с многовековой традицией в его понимании. Возможно, что такого рода отход Руссо отчасти объясняется неточностями перевода Амио «Моральных сочинений» Плутарха. 67. Мысль о происхождении наук и искусств из пороков человека имеет давнюю традицию, в которую в средние века многое привнесла церковь. 68. ...колодца, в котором скрылась истина. — Старинное выражение это восходит к словам Демокрита, приведенным в «Установлениях» Лактанция. 69. Аналогичную мысль см. у Монтеня, «Опыты», кн. I, гл. IX, стр. 47. 70. Разве перипатетики в чем-либо сомневались? — Перипатетики — философская школа, основанная в Афинах Аристотелем в 335 г. до н. э. 71. Разве Декарт не построил вселенную из кубов и вихрей?-Критическое отношение Руссо к теории родоначальника рационализма Декарта (1596—1650) о происхождении миров в результате вихревых движений частиц материи, вероятно, восходит к мыслям Вольтера в его «Философских письмах» (1734) и «Основам философии Ньютона», несомненно известных Руссо (см. «Эмиль», кн. I, IV). 72. ...объяснять глубокую тайну электричества... — Проблема эта занимала умы многих современников Руссо, в частности и Дидро (см. его «Объяснение природы», 1754). Академии в Бордо и Дижоне объявляли конкурс на посвященное этой проблеме сочинение. 73. ...каждый бесполезный гражданин может рассматриваться как человек вредный. — В этих строках заключается первая по времени формулировка принципов гражданственной этики Руссо, направленной как против паразитизма «привилегированных» сословий, так и против бездушного эгоизма богатой буржуазии. Огромное значение этих принципов раскрылось в революции 1789—1794 гг., потребовавшей от каждого патриота активного служения ее делу. Фактически сформулированный Руссо еще в 1750 г., этот принцип лег тогда в основу понятия о «цивизме», служил критерием при «чистках» в Якобинском клубе и т. д. 74. ...вы, которые открыли нам, почему тела притягивают друг друга в пустоте. — Имеется в виду И. Ньютон (1642—1727), открывший закон всемирного тяготения. 75. ...отношения пространств, пройденных за равные промежутки времени... — Речь идет о втором законе Кеплера (1571 — 1630). 76. ...какие кривые имеют сопряженные точки... — Этот вопрос рассматривался в «Заметках на различные математические темы», опубликованных Дидро в 1748 г. 77. ...как человек все видит в Боге... - Речь идет о книге Маль-бранша (1638—1715) «О розыскании истины» (1674—1675), в которой развивается мистико-идеалистическое воззрение, согласно которому познать вещи — значить увидеть их в боге, содержащем их в виде понятий. 78. ...как душа и тело отвечают друг другу... — Так Руссо передает смысл той части учения Лейбница (1646—1716), которая говорила о предустановленной гармонии души и тела. 79. ...какие небесные тела могут быть обитаемы... — Фонте-нель (1657—1757) в своих «Беседах о множественности миров» (1686) утверждал, что Луна, а также Марс и некоторые другие планеты обитаемы. 80. ...какие насекомые размножаются необычным образом... — Естествоиспытатель Реомюр (1683—1757), представлявший Руссо в Академию наук, когда тот выступал там с сообщением о новой системе записи нот, опубликовал в 1732—1742 гг. свой труд о насекомых, в котором писал, что некоторые из них размножаются простым делением. 81. ...вооруженные своими пагубными парадоксами, подкапываются под самые основы веры... — Следует думать, что источником этой характеристики является, с одной стороны, антипатия Руссо к атеистическим выводам французского материализма, с другой — оправданно критическое отношение к буржуазной части энциклопедистов, в чьих воззрениях он видел тенденции эгоистические и космополитические («враги общественного мнения»). В целом эта характеоистика свидетельствует, однако, о том, что Руссо оставались неясны те заслуги энциклопедистов, в которых проявилось их стремление поставить культуру на службу новым, прогрессивным для своего времени, общественным интересам. 82. ...людского тщеславия. — Ср. М о н т е и ь. Опыты, кн. III, гл. IX «О тщеславии». 83. ...роскошь сообщает блеск государствам... — Это пункт, кладущий начало социальной критике у Руссо. 84. ...наши — говорят лишь о торговле и о деньгах. — В этих словах еще более отчетливо сказывается резко отрицательное отношение молодого Руссо к буржуазному духу. 85. ...если продать его в Алжир. — Имеется в виду, по-видимому, английский экономист У. Петти (1623—1687), в книге которого «Опыт политической арифметики» говорится, что француз стоит примерно 60 фунтов стерлингов, так как такова цена ему в Алжире, на тамошнем рынке рабов. 86. ...где человек не стоит ничего... — Вероятно, имеется в виду французский экономист Мелон, который, исходя из размеров потребления каждого человека, пытался установить, во что он обходится государству или, как он выражался, какова его стоимость. 87. ...один сибарит стоил бы добрых тридцати лакедемонян. — Сибарис — древнегреческая колония в Лукании (Южная Италия), разбогатевшая на торговле. Изнеженный образ жизни ее жителей — сибаритов — вошел еще в древности в поговорку. Точно так же Лакедемон, иначе говоря Спарта, стал символом суровой простоты быта, неприхотливости. 88. ...покорена горстью крестьян... — В 510 г. до н. э. Сибарис был разрушен жителями Кротона, находившейся неподалеку другой колонии, основанной выходцами из Германии. 89. Монархию Кира завоевал... государь... — Это был Александр Македонский, вторгшийся в Персию в 334 г. до н. э. 90. Речь идет о безуспешных попытках персидского царя Да-рия, Александра Македонского и римских завоевателей покорить скифов. 91. Две знаменитые республики оспаривали друг у друга власть над миром... — Речь идет о Карфагене и Риме, борьба между которыми привела к трем так называемым Пуническим войнам (264—241; 218—201 и 149—146 гг. до н. э.). 92. Франки завоевали Галлию, саксы — Англию... — Первое произошло в III—IV, второе — в V в. н. э. 93. Речь идет о борьбе швейцарского народа против дома Габсбургов, события которой, начала XIV в., связаны с именем легендарного героя Вильгельма Телля, и против дома Бургундов. Герцог Бургундский Карл Смелый, предпринявший попытку покорения швейцарцев, был ими разбит и погиб в битве при Нанси в 1477 г. 94. ...наследника Карла V... — Речь идет об испанском короле Филиппе II (1527—1598). 95. ...ловцов сельдей... — Имеются в виду голландцы, жители северной части Соединенных провинций, свергшие власть испанской монархии в ходе буржуазной революции в Нидерландах 1565—1576 гг. 96. ...терпят провал шедевры драматической поэзии... — Имеется в виду провал пьес Мольера «Мизантроп» (1666) и Расина «Федра» (1677). 97. ...отвергаются чудеса гармонии. — Подразумеваются произведения композитора Ж. Ф. Рамо (1683—1764), например, его опера «Зороастр», не имевшая успеха. 98. ...знаменитый Аруэ... — настоящая фамилия Вольтера. 99. Карл, Пьер — французские художники Карл Ван-Лоо (1705—1765), пользовавшийся большим успехом, и Жан-Батист Пьер (1713—1789), профессор Академии изящных искусств, автор рисунка фронтисписа для титульного листа первого издания данного «Рассуждения» Руссо. 100. В оригинале vis-a vis (визави) — так назывался экипаж с двумя сидениями, расположенными друг против друга. 101. А ты, соперник Праксителя и Фидия... — Речь идет о Ж. Б. Пигаль(1714—1785), выдающемся французском скульпторе, названном ниже. Пракситель и Фидий — величайшие ваятели Древней Греции (V и IV вв. до н. э.). 102. ...лепить животы смешных уродцев... — Вероятно, имеются в виду модные в XVIII в. подражания китайской мелкой пластике. 103. Когда готы опустошили Грецию... — Это совершили вестготы под предводительством своего первого короля Алариха в 396 г. 104. Карл VIII оказался повелителем Тосканы... — Французский король Карл VIII в 1495 г. с большой легкостью завоевал ряд земель в Италии, но французам пришлось уйти оттуда в том же году под давлением объединенных сил папы римского, германского императора и Венеции (см. М о н т е н ь. Опыты, кн. I, гл. XXV, стр. 184). 105. ...тот здравомыслящий человек... — Монтень (см. «Опыты», кн. I, гл. XXV). 106. ...начинали понимать толк в картинах, гравюрах... — Руссо, говоря о картинах и гравюрах в Риме, либо проявляет свою неосведомленность, либо имеет в виду не живопись масляными красками и не гравюру как вид графики, поскольку и то, и другое римлянам не было еще известно, а употребляет эти понятия в более широком их смысле, для обозначения мозаик, фресок, гравирования на камне и на металле. 107. ...возвышение дома Медичи и возрождение искусств... — Медичи — род, правивший во Флоренции в XV—XVI вв., в эпоху итальянского Ренессанса. 108. ...вы одержали бы с Ганнибалом победу при Каннах и при Тразимене... — При Тразимене в 217 г. до н. э. и при Каннах в 216 г. до н. э. карфагенский полководец Ганнибал нанес два тягчайших поражения войскам Рима. 109. ...Цезарь пересек бы с вами Рубикон... — 10 января 49 г. до н. э. Цезарь с одним из своих легионов перешел реку Рубикон, отделявшую провинцию Галлию Предалышйскую от Италии, что нарушало закон и означало начало гражданской войны. 110. ...не с вами перешел бы Ганнибал через Альпы и не с вами победил бы Цезарь ваших предков. — Войска Ганнибала, начавшего в 218 г. до н. э. поход в Италию, преодолевали малодоступные проходы через Альпы, войска Цезаря боролись с воинственным населением Галин в 58—50 гг. до н. э. 111. ...безрассудное воспитание изощряет наш ум... — Руссо ведет эту критику с позиций, определяющих мотивы, развитые им впоследствии в «Эмиле». Ср. мысли об этом Монтеня, видевшего цель воспитания в том, чтобы сделать человека добрым н мудрым, а не сообщить ему ненужные знания («Опыты», кн. I, гл. XXVI, стр. 208). 112. ...сказал один мудрец... — Имеется в виду Монтень (см. «Опыты», т. I, гл. XXXV, стр. 196). 113. ^Философские мысли*. — Как указывает эта ссылка, сделанная Руссо, данное место «Рассуждения» представляет собой выдержку из названного сочинения Дидро (гл. VIII). Так как оно вышло анонимно и было осуждено, то появление этой ссылки может быть объяснено двумя путями: либо эта фраза и примечание представляют собой одно из тех добавлений, которые Руссо сделал после того, как он отослал рукопись в Академию Дижона (см. выше, прим. 10), либо эту фразу внес Дидро, наблюдавший в связи с болезнью Руссо за печатанием «Рассуждения». 114. ...по свидетельству самого великого из их царей. — Имеется в виду Агесилай (399—358 гг. до н. э.), известный полководец, стремившийся к гегемонии Спарты. Монтень пишет, что, когда Агесилая спросили: чему, по его мнению, следует обучать детей, он ответил: «Тому, что им предстоит делать, когда они станут взрослыми» («Опыты», т. I, гл. XXV, стр. 182). 115. ...благоразумия и справедливости. — См. Монтень. «Опыты», кн. I, гл. XXV, стр. 181. Перевод исправлен. 116. ...Платон... рассказывает... — См. его «Первый Алкиви-ад», XVII. 117. См. Монтень. Опыты, кн. I, гл. XXV, стр. 181. 118. ..Астиаг, — говорится у Ксенофонта, — спросил у Ки ра... — Астиаг — последний царь Мидии, низвергнутый его внуком, персидским царем Киром, покорившим эту страну в 550 г. до н. э. Рассказ этот, содержащийся в «Киропедии» Ксенофонта, Руссо заимствовал у Монтеня («Опыты», кн. I, гл. XXV, стр. 182). Ксенофонт (434—355 гг. до н. э.) — греческий историк и философ, ученик Сократа, автор трудов исторического, историко-политического и философского характера. Находился при дворе Кира-младшего, которого сопровождал в походе против его старшего брата Артаксеркса Мнемона (401 г. до н. э.). С десятью тысячами греков пробился к Геллеспонту (Черное море) и описал эту эпопею в «Анабазисе». 119. ...все заблуждения сердца и ума... — Руссо имеет в виду искусство Рококо, в частности, вероятно, живопись Буше, в которой мифологические сюжеты трактовались в эротическом духе. 120. ...если не из пагубного неравенства... — Как было отмечено выше (стр. 342, примечание 10), существует предположение, что этот раздел был добавлен Руссо при подготовке рукописи «Рассуждения» к печати. 121. ...погибают там в бедности и пренебрежении. — Это первое по времени проявление той глубокой симпатии к труженикам полей, которая станет затем характерной для всей системы взглядов Руссо. 122. ...этот великий монарх... — Людовик XIV (1643—1715); восхваление его не могло быть искренним. 123. ...эти знаменитые общества... — Во Франции еще при Ришелье в Париже были учреждены Академия наук (1637), а затем Академия искусств (1648), Академия надписей и изящной словесности. В подражание им и под тем же названием «академия» в провинции стали возникать общества любителей наук и искусств, игравшие роль не столько научных, сколько культурно-просветительных центров (1700—Лион, 1705—Кан, 1726— Марсель, 1736—Руан, 1740—Дижон, затем — Бордо, Тулуза, а всего — более 40). 124. ...его августейшим преемником... — Людовик XV (1710 — 1774). 125. ...послужившие образцом для всех королей Европы... — По примеру Франции академии стали учреждаться в Германии, России, Италии и в других странах. 126. ...все есть мое представление о них... — Имеется в виду философия субъективного идеализма английского мыслителя Беркли (1684—1753), хорошо известная во Франции. 127. ...ни иного бога, кроме вселенной. — Вероятно, здесь речь идет о французском философе-материалисте Ламетри (1709— 1751), чья «Естественная история души» появилась в 1745 г., а «Человек-машина» — в 1748 г. 128. ...добро и зло в области нравственности — это выдумки. — Мысль об относительности этих понятий характерна для философии Просвещения. Например, Вольтер писал: «Добродетель и порок, добро и зло в каждой стране — это то, что полезно или вредно обществу». 129. ...люди суть волки... — Это одно из первых выступлений Руссо против воззрений английского философа Т. Гоббса (1588— 1679), который свою ненависть к английской буржуазной революции XVII в. и убежденность в необходимости абсолютной, неограниченной власти монарха выразил в трактовке естественного состояния, как ожесточенной «войны всех против всех», конец которой якобы и кладет заключение договора с правителем о полном подчинении ему всех подданных. В то же время в этой концепции отразились и особенности враждебных взаимоотношений индивидуумов в системе буржуазных отношений, рано развившихся в Англии. Основными сочинениями Гоббса были: «О гражданине» (1642) и «Левиафан» (1651). 130. Нечестивые писания Левкиппа и Диагора... — Левкипп -греческий философ V в. до н. э., которому приписывают создание атомистической теории и роль учителя Демокрита. Диагор — 4 72 В. С. Алексеев Попов. Л. В. Борщевскии греческий философ V в. до н. э., который, став последователем атомистической теории Демокрита, пришел к отрицанию существования богов и надобности в религиозных таинствах и культах, за что и был прозван атеистом. 131. Султан Ахмет — Ахмет III (1703 —1730), при котором в Константинополе появилась первая типография (1727). 132. Халиф Омар (634—644) — преемник Магомета; при нем завершилось объединение Аравии и одержаны победы над Персией и Византией. В 642 г. он покорил Египет. 133. ...как верх нелепости. — Руссо имеет в виду отрывок из «Опыта о нравах и духе народов» Вольтера, посвященный Аравии и магометанству (гл. VI), опубликованный в 1745 г. в журнале «Французский Меркурий». 134. Григорий Великий — римский папа Григорий I (ок. 540— 604). Дидро писал в «Философских мыслях» (№ XLIV), на которые Руссо ссылается выше, что Григорий Великий подражал отцам церкви, уничтожавшим произведения своих противников. 135. Спиноза — выдающийся голландский философ (1632— 1677); отрицательное отношение к нему Руссо объясняется тем, что он видел в нем атеиста. 136. Бэконы, Декарты и Ньютоны... — Имена Декарта и Ньютона упоминаются уже в юношеской поэме Руссо «Сад в Шармет-тах» и впоследствии не раз встречаются в его сочинениях, имя же английского философа Фрэнсиса Бэкона (1561—1626) он больше не упоминает. Причислил он его к наставникам человеческого рода в данном случае, несомненно, под влиянием Дидро, который считал Ф. Бэкона во многом учителем и предшественником создателей французской «Энциклопедии» в этом их предприятии. 137. ...был в Риме консулом... — Речь идет о Цицероне (106—43 гг. до н. э.), выдающемся политическом деятеле и ораторе, избранном в 63 г. до н. э. римским консулом. 138. ...величайший из философов — канцлером Англии. — Имеется в виду Ф. Бэкон (см. прим. 136). 139. ...когда страсти безмолвствуют? — Это выражение мы встречаем у Мальбранша в предисловии к его «Розысканиям истины». 140. ...между двумя великими народами... — Имеются в виду Афины и Спарта.