давид ЮМ

СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ

ТО М 2

Издательство социально- экономической литературы « мысль »

москва — 1965

ЭССЕ ... 565

Об утонченности вкуса и аффекта (перевод Ф. Ф. Вермель) .. 567

О свободе печати (перевод Е. С. Лагутина) . 571

О том, что политика может стать наукой (перевод Е. С. Лагутина) ... 574

О первоначальных принципах правления (перевод Е. С. Лагутина) ... 588

О происхождении правления (перевод Е. С. Лагутина) 592 О партиях вообще
(перевод Е. С. Лагутина) ... 597

О суеверии и исступлении (перевод А. Н. Чанышева) . . 605

О достоинстве и низменности человеческой природы (перевод Е. С.
Лагутина) .. .611

О гражданской свободе (перевод Е. С. Лагутина) . 617

О возникновении и развитии искусств и наук (перевод Е. С. Лагутина) ..
627

Эпикуреец (перевод А. Н. Чанышева) . 650

Стоик (перевод А. Н. Чанышева) ... Р58

Платоник (перевод А. Н. Чанышева) . 6ы7

Скептик (перевод А. Н. Чанышева) . 6/1

О многоженстве и разводах (перевод Е. С. Лагутина) . . 694

О национальных характерах (перевод Е. С. Лагутина) . . 703

О норме вкуса (перевод Ф. Ф. Вермель) .. 721

О торговле (перевод М. О. Гершензон) ... 745

О первоначальном договоре (перевод Е. С. Лагутина) . . 760 Идея
совершенного государства (перевод Е. С. Лагутина) 781 О бессмертии души
(перевод С. М. Роговина) ... 798

О самоубийстве (перевод С. М. Роговина) .. 806

Об изучении истории (перевод А. Н. Чанышева) . . . .817

ИСТОРИЯ АНГЛИИ (ИЗВЛЕЧЕНИЯ) (перевод А. Н. Чанышева) ... . 823

ИЗ ПЕРЕПИСКИ (перевод Ф. Ф. Вермель) .. 851

Примечания ...861

Указатель имен . 906

Предметный указатель . . . . . . . . . . . . . .911

Произведения Юма. . 922

ИЛЛЮСТРАЦИИ

1. Портрет Юма кисти Аллана Рамсея, 1766.

2. Медальон Юма работы Тасси.

ЭССЕ

ОБ УТОНЧЕННОСТИ ВКУСА И АФФЕКТА 1

Некоторые люди отличаются известной утонченностью аффекта (delicacy of
passion), что делает их особенно чувствительными ко всем событиям жизни.
Каждое благоприятное происшествие вызывает у них большую радость, а
каждая неудача или несчастье — глубокое огорчение. Любезностью и
обходительностью можно легко завоевать их дружбу, но малейшая обида
способна возмутить их. Всякое проявление внимания или оказание им чести
сильно воодушевляет их, а выражение неуважения их крайне задевает.
Несомненно, что людям такого типа свойственно испытывать в жизни более
сильные радости и более тяжелые огорчения, нежели людям холодного и
уравновешенного характера, однако я уверен, что если все взвесить, то не
найдется ни одного человека, который не предпочел бы иметь
уравновешенный характер, будь это в его воле. Благосклонность или
неблагосклонность судьбы в очень немногом зависят от нас самих, и, если
человека, которому свойственна такая чувствительность характера,
постигает неудача, им всецело овладевает скорбь или негодование, лишая
его всякого вкуса к делам повседневной жизни, здоровая радость по поводу
которых составляет главную долю нашего счастья. Большие удовольствия
случается испытывать значительно реже, нежели большие огорчения, поэтому
последние чаще сталкивают чувствительные натуры с испытаниями, не говоря
уже о том, что людям, способ-

==567

ным все переживать бурно, свойственно переходить все границы
благоразумия и предусмотрительности и совершать в жизни опрометчивые
поступки, которые часто оказываются непоправимыми.

Наблюдаемая у некоторых людей утонченность вкуса во многом напоминает
утонченность аффекта', причем первая проявляется в той же
чувствительности по отношению ко всему прекрасному и безобразному, в
какой вторая — по отношению к процветанию или бедствиям, одолжениям или
обидам. Когда вы демонстрируете произведение поэзии или живописи
человеку, обладающему такой способностью, его утонченное чувство
(feeling) заставляет его чутко воспринимать каждую деталь данного
произведения; при этом мастерски сделанные штрихи воспринимаются им с
таким же изысканным наслаждением и удовлетворением, с каким небрежности
и нелепости вызывают чувство отвращения и возмущения. Любезная и
рассудительная беседа доставляет ему самое большое удовольствие, тогда
как грубость и дерзость воспринимаются им как тяжелое наказание. Короче
говоря, утонченность вкуса оказывает то же действие, что и утонченность
аффекта. Она расширяет сферу нашего счастья, равно как и наших горестей,
и заставляет нас быть чувствительными как к печалям, так и к радостям,
которые ускользают от остальных людей.

Однако, я полагаю, каждый согласится со мной, что, несмотря на это
сходство, утонченность вкуса является желанным явлением и ее следует
развивать, тогда как утонченность аффекта — это качество, достойное
сожаления, и от него нужно по возможности избавляться. Жизненные удачи и
неудачи очень мало зависят от нашего желания, но в выборе книг,
развлечений и компании мы в значительной степени являемся господами
положения. Философы пытались сделать счастье совершенно независимым от
внешних вещей. Достигнуть такой степени совершенства невозможно, но
каждый умный человек будет стремиться основать свое счастье в основном
на тех объектах, которые зависят от него самого, а этого достигнуть
другими средствами, кроме указанной утонченности чувствования

==568

(sentiment), невозможно. Когда человек обладает этой способностью, он
более счастлив от того, что доставляет удовлетворение его вкусу, чем от
того, что удовлетворяет его телесные желания, и получает от какой-либо
поэмы или от рассуждения больше наслаждения, чем от того, что способна
дать самая дорогостоящая роскошь2.

Какова бы ни была первоначально связь между

этими двумя видами утонченности, я убежден, что ничто так хорошо не
исцеляет нас от утонченности аффекта, как воспитание более возвышенного
и изысканного вкуса, позволяющего нам судить о характере людей, о
гениальных творениях и произведениях изящных искусств. Большая или
меньшая склонность к тем очевидным красотам, которые воздействуют на
органы чувств (senses), всецело зависит от более или менее сильной
чувствительности характера; что же касается наук и свободных искусств,
то здесь хороший вкус в какой-то мере представляет собой то же, что и
здравый смысл, или по крайней мере в столь сильной мере зависит от него,
что оба они становятся неотделимыми друг от друга. Чтобы правильно
судить о гениальном произведении, надо принять во внимание так много
точек зрения, сопоставить такое множество обстоятельств и обладать таким
знанием человеческой природы, что тот, кто не способен вынести наиболее
здравое суждение, никогда не сможет быть сносным критиком в такого рода
вопросах. И это служит новым доводом в пользу развития склонности к
изящным искусствам. Занятия этими искусствами развивают нашу способность
выносить суждения; у нас создаются более правильные понятия о жизни.
Многие вещи, радующие или огорчающие других людей, начинают
представляться нам слишком вздорными и не стоящими внимания, и мы
постепенно утрачиваем столь обременительную чувствительность
(sensibility) и утонченность аффекта.

Но быть может, я зашел слишком далеко, утверждая, что развитый вкус в
изящных искусствах подавляет аффекты и вызывает у нас безразличие к тем
объектам, к которым с таким пристрастием относятся

==569

все остальные люди. Размышляя далее, я прихожу к выводу, что такой вкус
скорее улучшает нашу чувствительность ко всем нежным и приятным аффектам
и в то же время делает наш дух неспособным к более грубым и бурным
эмоциям.

Ingenuas didicisse fideliter artes, Emollit mores, nec sinit esse feros
3.

Это, я полагаю, можно объяснить двумя очень естественными причинами.
Во-первых, ничто так не совершенствует характер, как изучение
прекрасного в поэзии, красноречии, музыке или живописи. Эти искусства
придают чувствованиям определенное изящество, которое чуждо остальному
человечеству. Они пробуждают нежные, приятные эмоции. Они отвлекают дух
от суеты всяческих дел и корыстных устремлений, влекут к размышлениям,
располагают к покою и вызывают приятную меланхолию, которая из всех
состояний духа больше всего подходит для любви и дружбы.

Во-вторых, утонченность вкуса благоприятствует любви и дружбе и,
ограничивая наш выбор немногими людьми, делает нас безразличными к
обществу и беседам большинства людей. Вы редко обнаружите, чтобы простые
люди, как бы силен ни был их здравый смысл, очень хорошо различали
характеры или подмечали те малозаметные различия и градации, которые
делают одного человека предпочтительнее другого. Для них подойдет
общество любого человека, обладающего достаточно здравым смыслом. Они
будут беседовать с ним о своих развлечениях и делах с той же
откровенностью, с какой они беседовали бы с другими людьми, и, встречая
многих других вместо него, никогда не почувствуют пустоты или нехватки в
его отсутствии. Воспользуемся ссылкой на известного французского
писателя * и сравним рассудительность со стенными или карманными часами,
для которых достаточно самого простейшего механизма, чтобы они указывали
часы. Но чтобы можно было отмечать минуты и секунды и выделять малейшие
отрезки времени, нужны часы с

Mons. Fontenelle, JDg la ] pluralite des Mondes, soir. 6 4.

==570

более сложным механизмом. Тот, кто хорошо усвоил знания, полученные из
прочитанных книг и общения с людьми, найдет удовольствие только в
обществе немногих избранных собеседников. Он слишком остро чувствует,
насколько понятия всех остальных людей недостаточны в сравнении с теми
понятиями, которых придерживается он сам. И поскольку его симпатии
ограничиваются столь узким кругом людей, то не удивительно, что Они у
него более глубоки, чем если бы они были более широкими и менее
избирательными. Место веселости и шуток собутыльников занимает у него
крепкая дружба, а пыл молодых желаний превращается в утонченный аффект.

О СВОБОДЕ ПЕЧАТИ 5

Ничто, вероятно, так не удивляет иностранца в нашей стране, как та
полная свобода, с которой мы можем сообщать общественности все, что нам
заблагорассудится, и открыто критиковать любой шаг, сделанный королем
или его министрами. Если правительство принимает решение о войне, то
утверждают, что оно умышленно или неумышленно понимает интересы страны
неправильным образом и что мир при данном состоянии дел несравненно
предпочтительнее. Если же министры склонны к миру, то наши писатели,
трактующие политические вопросы, жаждут войны и разрушения и изображают
мирное поведение правительства низким и малодушным. Поскольку эта
свобода не предоставляется ни при какой другой системе правления
(government), ни при республиканской, ни при монархической, в Голландии
или Венеции не больше, чем во Франции или Испании, то вполне естественно
может возникнуть вопрос: как получается, что только Великобритания
пользуется указанной привилегией?6

Причина того, что законы балуют нас такой свободой, кроется, как мне
кажется, в смешанной форме нашего правления, которое не является ни
полностью монархическим, ни полностью республиканским. Если я не
ошибаюсь, будет признано справедливым наблюдением относительно политики
то, что две крайности

==571

в правлении, свобода и рабство, обычно в высшей степени близки друг к
другу; что, если отойти от крайностей и примешать немного монархии к
свободе, правление всегда становится более свободным; и что, с другой
стороны, если примешать немного свободы к монархии, иго последней
становится еще более 1яжелым и нетерпимым. При такой системе правления,
какая существует во Франции, — правлении абсолютистском, при котором
право, обычай и религия все сообща способствуют тому, чтобы люди сочли
себя удовлетворенными своим положением, монарх не может испытывать
никакой зависти к своим подданным и поэтому может предоставить им
большую свободу слова и поступков. При системе правления полностью
республиканской, такой, какая существует в Голландии, где нет столь
возвышающегося надо всеми правителя, который вызывал бы зависть в
государстве, можно совершенно безопасно доверять правителям
неограниченную власть, и, хотя из такой власти проистекают многие
преимущества для сохранения мира и порядка, все же она налагает
значительные ограничения на действия людей и заставляет каждого
отдельного гражданина оказывать большое уважение режиму. Таким образом,
кажется очевидным, что две крайности — абсолютная монархия и республика
— приближаются друг к другу в некоторых существенных обстоятельствах. В
первой правитель имеет доверие к народу; во второй народ — к правителям;
это отсутствие подозрений порождает взаимную веру и доверие в обоих
случаях и приводит к своего рода свободе в монархиях и своего рода
деспотической власти в республиках.

Чтобы оправдать вторую часть ранее высказанного утверждения о том, что
ври каждой системе правления используются совершенно различные методы и
что смесь монархии и свободы делает иго более легким или более тяжелым,
я должен обратиться к высказыванию Тацита, согласно которому римляне при
императорах не могли вынести ни полного рабства, ни полной свободы. «Nec
totain servitutem, пес totain libertatem pati possunt» 7 — это
высказывание перевел один известный поэт, который применил его к
англичанам в своем яр-

==572

ком описании политики и правления королевы Елизаветы: Et fit aimer son
joug a 1'Anglois indompte, Qui no peut ni servir, ni vivre en liberte
Henriade, liv. 1 a.

В соответствии с приведенными высказываниями мы должны рассматривать
систему правления в Римском государстве при императорах как смесь
деспотизма и свободы, в которой преобладал деспотизм; а английскую
систему правления — как аналогичную смесь, в которой господствует
свобода. Последствия в данном случае соответствуют моему предшествующему
утверждению; они таковы, как этого можно ожидать при тех смешанных
формах правления, которые порождают взаимную настороженность и зависть.
Многие из римских императоров были самыми жестокими тиранами, которые
когда-либо позорили человеческую природу; и очевидно, что их жестокость
в основном возбуждалась их завистью и тем наблюдавшимся ими фактом, что
все великие люди Рима с трудом выносили господство над ними семьи,
которая совсем незадолго до этого нисколько не возвышалась над их
семьями. С другой стороны, поскольку в Англии преобладает
республиканская часть системы правления, хотя и со значительной примесью
монархии, она обязана ради собственного сохранения постоянно проявлять
бдительность по отношению к правителям, устранять всякую неограниченную
власть и охранять жизнь и состояние каждого при помощи всеобщих и
обязательных законов. Ни один поступок не должен считаться
преступлением, кроме тех, которые закон ясно определил как таковые; ни
одно преступление не должно вменяться в вину человеку иначе как путем
предоставления судьям юридического доказательства его совершения; и даже
сами эти судьи должны быть его согражданами, обязанными, исходя из
собственных интересов, бдительным оком следить за злоупотреблениями и
произволом министров. Из данных положений следует, что в Великобритании
существует свобода и даже, возможно, вольность в такой же мере, в какой
в Риме раньше процветали рабство и тирания.

==573

Эти принципы объясняют большую свободу печати в наших королевствах,
превосходящую все то, что допускается при любых других системах
правления. Мы понимаем, что деспотическая власть незаметно подкралась бы
к нам, если бы мы не заботились о том, чтобы помешать ее развитию, и
если бы не существовало легкого способа поднять тревогу во всем
королевстве от одного конца до другого. Необходимо часто возбуждать дух
народа, чтобы обуздать честолюбие двора; а боязнь возбудить этот дух
нужно использовать, чтобы не допустить возникновения указанного
честолюбия. Нет более эффективного средства для достижения данной цели,
чем свобода печати, благодаря которой все знания, ум и гений нации могут
быть использованы на стороне свободы и каждого можно поднять на ее
защиту. Поэтому, до тех пор пока республиканская часть нашей системы
правления может противостоять монархической, она, естественно, будет
заботиться о том, чтобы сохранить свободу печати как имеющую большое
значение для своего собственного сохранения.

Однако необходимо признать, хотя трудно и почти невозможно предложить
какое-либо подходящее средство для исправления положения, что
неограниченная свобода печати является одним из зол, сопутствующих нашим
смешанным формам правления 9.

О ТОМ, ЧТО ПОЛИТИКА МОЖЕТ СТАТЬ НАУКОЙ 10

Некоторые задают вопрос: есть ли какая-нибудь существенная разница между
различными формами правления и не может ли каждая форма стать хорошей
или плохой в зависимости от того, хорошо или плохо при ней
осуществляется управление? * Стоило бы только признать, что все системы
правления похожи друг на друга и единственная разница между ними
заключается в характере и поведении правителей, как большая часть
политических разногласий отпала

О формах правления пусть спорят дураки. При какой лучше управление, та и
лучше. («Эссе о человеке», кн. 3) ".

==574

бы, а все то рвение, с, которым стремятся возвысить один строй над
другим, следовало бы расценивать просто как фанатизм и безрассудство. Но
хотя я и сторонник умеренности, я не могу удержаться от осуждения такой
точки зрения; и мне было бы очень грустно думать, что в человеческих
делах не может быть большего постоянства, чем то, которое они
приобретают от случайных настроений и характеров отдельных людей.

Правда, те, кто утверждает, что всякие системы

правления хороши, если хорошим является управление, могут привести
определенные примеры из истории, когда одна и та же система правления в
зависимости от того, в чьих руках находилась власть, неожиданно менялась
прямо противоположным образом, становясь из хорошей плохой и наоборот.
Сравните правление во Франции при Генрихе III и при Генрихе IV.
Угнетение, легкомыслие, вероломство правителей; раздоры,
подстрекательство к бунту, предательство, мятеж, измена подданных — вот
что составляет облик прежней несчастной эпохи. Но когда наследный принц,
патриот и герой, твердо укрепился на престоле, правление, народ, все,
казалось, совершенно изменилось, и все из-за различия в характере и
поведении этих двух монархов12. Примеры такого рода можно умножать почти
до бесконечности, приводя их из древней, равно как и из современной, из
всеобщей, равно как и из отечественной, истории.

Но здесь, возможно, уместно будет провести различение. Все виды
абсолютистского правления13 должны в огромной мере зависеть от
управления; и это один из тех больших недостатков, которые сопутствуют
данной форме правления. Но республиканское и свободное правление были бы
очевидным абсурдом, если бы определенные ограничения и контроль,
установленные конституцией, не имели никакого реального влияния и не
заставляли бы даже плохих людей действовать в интересах общественного
блага. Такова цель этих форм правления, и таково их реальное действие
там, где они были умело созданы; тогда как, с другой стороны, они
являются источником всяческих беспо-

==575

рядков и самых кошмарных преступлений там, где при первоначальном
складывании и создании их не хватило либо умения, либо честности.

j Сила законов и конкретных форм правления так велика и они так мало
зависят от склонностей и характеров людей, что иногда из них можно
вывести такие же общие и определенные следствия, какие предлагаются нам
математическими науками.

Конституция Римской республики предоставляла всю законодательную власть
народу, не давая права. голосовать против ни аристократии, ни консулам.
Этой неограниченной властью римляне обладали все в целом, а не через
представительный орган. Последствия были таковы: когда народ благодаря
успехам и завоеваниям стал очень многочисленным и распространился на
весьма удаленную от столицы территорию, городские трибы, хотя и самые
презренные, добивались успеха почти при каждом голосовании. Поэтому
перед ними сильно заискивали все, кто стремился к популярности. Их
праздность обеспечивали путем общественных раздач хлеба и особых взяток,
которые они получали почти от каждого кандидата. Таким образом они с
каждым днем становились все более распущенными, и Марсово поле стало
ареной вечного буйства и мятежа. Среди этих негодных граждан оказались и
вооруженные рабы; все правление скатилось к анархии; и самой большой
удачей, на которую могли рассчитывать римляне, явилась деспотическая
власть цезарей. Таковы последствия демократии без представительного
органа.

Аристократия может обладать всей законодательной властью государства или
ее определенной частью двумя различными способами: либо каждый
аристократ разделяет власть, будучи частью целого, либо целое пользуется
властью, состоящей из частей, каждая из которых имеет самостоятельную
власть и полномочия. Венецианская аристократия является примером системы
правления первого вида, а польская — второго. При венецианской системе
правления вся аристократия обладает полнотой власти и каждый аристократ
имеет лишь ту власть, которая достается ему на

==576

долю от всей аристократии в целом. При польской системе правления каждый
шляхтич благодаря своим феодальным поместьям имеет самостоятельную
наследственную власть над своими вассалами, а все шляхетское сословие в
целом не имеет никакой власти, кроме той, которую оно получает от
согласия своих членов. Различия в действиях и тенденциях этих двух видов
правления можно выявить a priori. Аристократия венецианского типа
предпочтительнее польской, как бы ни отличались друг от друга склонности
и образование людей. Аристократия, обладающая властью совместно,
сохранит мир и порядок как в своей собственной среде, так и среди
подданных; и ни один из ее членов не сможет иметь достаточно власти,
чтобы хоть на один момент злоупотреблять законами. Аристократы сохранят
свою власть над народом, но без мучительной тирании и без нарушения
частной собственности, ибо тираническое правление не соответствует
интересам всего (правящего] сословия, хотя в нем и могут оказаться
заинтересованными отдельные личности. Между аристократией и народом
сохранится различие в положении, но это будет единственное различие в
государстве. Вся аристократия составит одно целое, а весь народ — другое
без каких-либо личных распрей и вражды, которые повсюду сеют разрушение
и опустошение. Легко заметить, что аристократия польского типа
проигрывает по сравнению с венецианской во всех этих частностях.

Можно создать свободную систему правления таким образом, что одно лицо,
назовем его дожем, князем или королем, будет обладать значительной долей
власти и составит необходимое равновесие или явится противовесом другим
законодательным органам. Этот главный правитель может быть либо
выборным, либо наследственным', и, хотя при поверхностом взгляде первое
может показаться самым выгодным, более тщательное исследование вскроет в
нем больше отрицательных черт, чем во втором, причем таких, которые
вытекают из вечных и неизменных причин и принципов. При таком правлении
вопрос о том, кто займет трон, слишком сильно затрагивает общие
интересы, 37 Давид Юм

==577

в результате чего весь народ делится на фракции. Отсюда почти с
уверенностью можно ожидать гражданской войны — этого наихудшего из зол —
каждый раз, когда освобождается престол. Избранный князь должен быть
либо иностранцем, либо местным жителем. Первый не будет знать народа,
которым он должен управлять; будет с подозрением относиться к своим
новым подданным, которые станут платить ему тем же; будет доверять
совершенно незнакомым людям, у которых не окажется другой заботы, кроме
как обогащаться наиболее быстрым способом, пока расположение и власть
господина в состоянии их поддерживать. Местный житель принесет с собой
на трон все свои личные симпатии и антипатии, и на его возвышение всегда
будут смотреть с чувством зависти те, кто раньше считал его равным себе.
Я не говорю уже о том, что корона — слишком высокая награда, чтобы ее
вручали только по достоинству, и что она всегда заставляет претендентов
применять силу, деньги или интриги, чтобы обеспечить голоса выборщиков.
Поэтому такие выборы дадут не больше шансов для наиболее достойного
князя, чем если бы государство доверило выбор монарха только природе.

Поэтому можно провозгласить универсальной аксиомой политики следующее:
наследственная власть монарха, аристократия без вассалов и народ,
голосующий посредством своих представителей, составляют лучшую монархию,
аристократию и демократию. Но чтобы доказать более полно, что политика
допускает существование общих истин, которые не меняются в зависимости
от склонностей или образования подданных или монарха, может быть,
уместно будет отметить некоторые другие принципы данной науки, которая
может оказаться заслуживающей этого названия, ц

Можно легко заметить, что, хотя свободные систе- |, мы правления обычно
были наиболее подходящими для тех, кто пользуется присущей им свободой,
все же они являются наиболее вредными и деспотическими по отношению к
своим провинциям. И это замечание, я полагаю, можно зафиксировать как
афоризм такого

==578

рода, о котором мы говорили. Когда монарх расширяет свои владения путем
завоеваний, он вскоре научается одинаково относиться к своим старым и
новым подданным, ведь, действительно, все его подданные равны для него,
за исключением нескольких друзей и фаворитов, которых он знает лично.
Поэтому он не проводит никакого различия между ними в своих общих
законах и в то же время заботится о том, чтобы не допустить всех частных
актов угнетения, направленных как против одних, так и против других. Но
свободное государство необходимо проводит значительное различие между
ними и всегда должно делать так до тех пор, пока люди не научатся любить
своих ближних так же, как самих себя. При таком правлении все
завоеватели оказываются в роли законодателей, и, конечно, они будут
придумывать разные ухищрения, вводя ограничения на торговлю и налоги, с
тем чтобы извлечь некоторую личную, а также общественную выгоду из своих
завоеваний. Губернаторы провинций при республиканской системе правления
также имеют больше возможностей ускользнуть с награбленной добычей от
наказания либо при помощи взяток, либо при помощи интриг; а их
сограждане, которые видят, что их собственное государство обогащается за
счет добычи из подчиненных провинций, более склонны терпеть такие
злоупотребления. Мы не говорим уже о том, что в свободном государстве
необходимой мерой предосторожности является частая смена губернаторов,
что заставляет этих временных тиранов проявлять больше энергии при
удовлетворении своей алчности, чтобы накопить достаточно богатства
прежде, чем уступить свое место преемникам. Какими жестокими тиранами
были римляне во всем мире во времена республики! Правда, у них были
законы, направленные на предотвращение злоупотреблений правителей
провинций; но Цицерон сообщает нам, что римляне не могли бы принять во
внимание интересы провинций лучшим образом, чем отменив эти законы. Ибо,
говорит он, в таком случае наши правители, имея полную безнаказанность,
грабили бы не больше, чем это необходимо для удовлетворения их
собственной жадно-

==579

сти, в то время как сейчас они должны также удовлетворять жадность своих
судей и всех великих людей Рима, в протекции которых они нуждаются. Кто
может без ужаса и удивления читать о жестокостях и деспотизме Верра? И
кто не будет охвачен негодованием, узнав о том, что, после того как
Цицерон обрушил все громы и молнии своего красноречия на этого
распутного преступника и добился того, что его осудили со всей
строгостью законов, этот жестокий тиран все же мирно дожил до
преклонного возраста в богатстве и праздности и тридцать лет спустя был
внесен Марком Антонием из-за своего непомерного богатства в
проскрипционные списки, куда он попал вместе с самим Цицероном и всеми
самыми добродетельными людьми Рима? После гибели республики римское иго
в провинциях стало более легким, как сообщает нам Тацит*; и можно
заметить, что многие из самых худших императоров, как, например,
Домициан**, проявляли заботу о том, чтобы предотвратить какое бы то ни
было угнетение провинций. Во времена*** Тиберия Галлия считалась богаче
самой Италии; я нахожу также, что в течение всего периода монархии в
Риме империя не стала менее богатой или менее населенной в какой-либо из
своих провинций, хотя действительно ее доблесть и воинская дисциплина
постоянно пребывали в упадке. Угнетение и тирания карфагенян по
отношению к подвластным им государствам в Африке зашли так далеко, что,
как мы узнаему Полибия ****, не удовлетворяясь изъятием половины всего,
что производила земля, а это само по себе являлось очень высокой рентой,
они обременили эти государства также многими другими налогами. Перейдя
от древних времен к современности, мы также обнаружим, что это замечание
справедливо. С провинциями абсолютных

Ann., lib. I, cap. 2 14.

'·' Suet. in vita Doinit., c. 815.

** «Egregium resumendoe libertati tempus, si ipsi florentes, quam inops
Italia, quam imbellis urbana plebs, nihil validum in exercitibus, nisi
quod externum cogitarent». — Tacit, Ann., lib. 316, 40.

*** Lib. I. cap. 72.

==580

монархий всегда обращаются лучше, чем с провинциями свободных
государств. Сравните Pa'is conquis 17 Франции с Ирландией, и вы
убедитесь в справедливости этого, хотя Ирландия, будучи в значительной
степени населена выходцами из Англии, обладает такими многими правами и
привилегиями, что она, естественно, должна требовать, чтобы с ней
обращались лучше, чем с завоеванной провинцией. Корсика также является
очевидным примером того же самого положения.

У Макиавелли есть высказывание относительно завоеваний Александра
Великого, и данное высказывание, я думаю, можно считать одной из тех
вечных политических истин, которых не могут изменить ни время, ни
случайные обстоятельства. Может показаться странным, говорит этот
политик, что преемники Александра смогли так мирно обладать столь
поспешно завоеванными им владениями и что персы на протяжении всего
периода потрясений и гражданских войн в Греции ни разу не предприняли
даже малейшей попытки восстановить их прежнюю независимую систему
правления. Чтобы удовлетворительно решить вопрос о причине этого
замечательного явления, нам следует учесть, что монарх может управлять
подданными посредством двух различных способов. Он может последовать
принципам восточных правителей и сделать свою власть столь обширной,
чтобы среди его подданных не оставалось никаких различий по рангу, кроме
тех, которые непосредственно берут свое начало от него, никаких
преимуществ, связанных с происхождением, никаких наследственных почестей
и владений — словом, никакого признания среди людей, за исключением
того, которое проистекает от доверенных правителем полномочий. Или же
монарх может осуществлять свою власть более мягким способом наподобие
европейских правителей и оставлять иные источники почестей, кроме
собственного благоволения и благосклонности: происхождение, титулы,
владения, мужество, честность, знание или же большие и свидетельствующие
об удаче достижения. При системах правления первого рода после
завоевания никогда не предоставляется возможность сбросить ярмо, ибо
среди

==581

народа никто не пользуется таким признанием и не обладает таким
авторитетом, которые необходимы для того, чтобы приступить к подобного
рода предприятию. В то же время при системах правления второго рода
малейшая неудача или проявление несогласия среди победителей побуждают
взяться за оружие побежденных, у которых есть вожди, готовые вдохновить
их и вести на любое дело18.

Таково рассуждение Макиавелли, которое представляется основательным и
убедительным; жаль только, что он смешал ложь с истиной, утверждая, что
монархии, управляемые в соответствии с восточной политикой, хотя их
легче держать в подчинении, когда они покорены, все же труднее всего
покорить, поскольку в них не может быть ни одного могущественного
подданного, недовольство и интриги которого могут облегчить действия
вражеской армии. Ибо, кроме того, что такое тираническое правление
ослабляет мужество людей и делает их безразличными к судьбам своего
властелина, кроме этого, говорю я, мы обнаруживаем из опыта, что даже
временная и преходящая власть военачальников и правителей, которая при
такой системе правления в пределах своей сферы всегда столь же
абсолютна, как и власть самого государя, способна у варваров, приученных
к слепому повиновению, вызвать самые опасные и роковые революции. Так
что во всех отношениях предпочтительнее умеренное правление, которое
дает наибольшую безопасность как государю, так и подданному.

Вследствие этого законодатели не должны доверять будущее управление
государством только случаю; им следует обеспечить систему законов для
регулирования управления общественными делами для самых далеких
потомков. Следствия всегда будут соответствовать причинам; и мудрые
правила в любом государстве являются самым ценным наследством, которое
можно оставить будущим столетиям. В самом маленьком учреждении или суде
установленные формы и методы, при помощи которых должны вестись дела,
оказываются значительным препятствием для естественной порочности людей.
Почему же нельзя сделать по'

==582

добного же вывода в отношении общественных дел? И можем ли мы приписать
устойчивость и мудрость венецианского правления в течение столь многих
веков чему-либо, кроме его формы? И разве трудно указать на те
недостатки в первоначальном устройстве государства, которые породили
беспорядочные системы правления в Афинах и Риме и наконец привели к
гибели этих двух знаменитых республик? И дело так мало зависит от
склонностей и образования определенных людей, что в одной и той же
республике одни и те же люди могут управлять одной частью мудро, а
другой очень плохо просто из-за различия форм и институтов, при помощи
которых осуществляется управление этими частями. Историки сообщают нам,
что именно так случилось, например, с Генуей. Ибо, в то время как
государство постоянно лихорадило из-за бунтов, буйства и беспорядков,
банк св. Георгия19, властвовавший над значительной частью населения, в
течение нескольких веков вел свои дела с исключительной честностью и
мудростью *.

Периоды величайшего подъема патриотизма не всегда отличаются наивысшим
развитием добродетели у людей. Хорошие законы могут порождать порядок и
умеренность в государстве, где манеры и обычаи не воспитали достаточно
человеколюбия или справедливости в характерах людей. Самым блестящим
периодом истории Рима с политической точки зрения был период между
началом первой и концом последней пунической войны; должное равновесие
между знатью и народом было тогда установлено благодаря соперничеству
трибунов и еще не потеряно из-за больших размеров завоеваний. Однако в
это же время ужасный обычай отравления был столь распространен, что в
тече-

«Essempio veramente raro, et da Filosofi intante loro imaginate et
vedute Republiche mai non trovato, vedere dentro ad хз medesimo cerchio,
fra medesimi cittadini, la liberta et la tirannide, la vita civile et la
corotta, la giustitia et la licenza; perche quello ordine solo mantiere
quella citta piena di costumi antichi et venerabili. Е s'egli auvenisse
(che col tempo in ogni modo auverra) que San Giorgio tutta quel la citta
occupasse, sarrebbe quella una Ropublica pi х dalla Venetiana
memorabile». — Delia Hist. Florentine, lib. 8M.

==583

ние только части своего срока полномочий один из преторов приговорил к
смертной казни за указанное преступление более трех тысяч * человек в
одной части Италии и обнаружил, что присылаемые ему сообщения об
отравлениях все еще продолжали умножаться. Существует подобный или даже
еще худший пример** из более раннего периода республики. Столь порочны в
личной жизни были эти люди, которыми мы так восхищаемся в историческом
плане. Я не сомневаюсь в том, что они в действительности были более
добродетельны во времена триумвиратов, когда они разрывали свою общую
родину на части и сеяли смерть и опустошение по лицу земли только ради
того, чтобы одного тирана заменить другим***.

Следовательно, мы обнаруживаем здесь достаточно стимулов для того, чтобы
с величайшим рвением поддерживать в каждом свободном государстве те
формы и институты, при помощи которых обеспечивается свобода,
принимается во внимание общественное благо, а жадность и честолюбие
отдельных личностей ограничиваются и наказуются. Ничто так не делает
чести человеческой природе, как свидетельство того, что она
чувствительна к столь благородному аффекту, и в то же время ничто не
может служить более убедительным доказательством низости души
какого-либо человека, чем проявление того, что он лишен этого аффекта.
Человек, который любит только себя, не уважая ни дружбы, ни заслуг,
заслуживает самого сурового порицания; а человек, который восприимчив
только к дружбе и в котором отсутствует патриотизм или уважение к
обществу, лишен самой существенной стороны добродетели.

Но это такая тема, которую в данный момент мы не будем дальше обсуждать.
У обеих сторон есть достаточное число фанатичных приверженцев, которые
подогревают страсти своих сторонников и под предло-

• Т. Ltvli, lib. 40, cap. 43 a'. ·* Id., lib. 8, cap. 1822.

·*· L'Aigle centre L'Aigle, Remains contre Remains, Combatans seulement
pour de choix de tyrans.

Corneille 23.

==584

гом общественного блага преследуют интересы и цели своих частных
фракций. Со своей стороны я всегда буду больше рад содействовать
умеренности, чем крайнему рвению, хотя, возможно, самым надежным
способом вызвать умеренность в каждой партии является разжигание нашего
рвения в отношении интересов народа. Давайте поэтому постараемся, если
только это возможно, извлечь из предшествующего учения урок умеренности
в отношении тех партий, на которые наша страна ныне24 разделена; в то же
время не допустим, чтобы эта умеренность ослабила то усердие и ту
страстность, с которой каждый отдельный человек должен стремиться к
благу своей страны.

Те, кто либо нападают на какого-нибудь министра, либо защищают его при
такой системе правления, как наша, где допускается наибольшая свобода,
всегда доводят дело до крайностей и преувеличивают перед обществом
достоинства или недостатки этого человека. Его враги, конечно, обвиняют
его в самых тяжких преступлениях в области как внутренних, так и внешних
дел; и нет такой гнусности или преступления, на которое, по их мнению,
он не был бы способен. Ему приписываются ненужные войны, скандальные
договоры, расточение государственных средств, гнетущие налоги,
всевозможные ошибки в управлении. Чтобы усилить обвинения, заявляют, что
его вредное руководство распространяет свое гибельное влияние даже на
потомство, подрывая самый лучший в мире порядок и дезорганизуя ту мудрую
систему законов, институтов и обычаев, при помощи которой нашими
предками так счастливо управляли в течение столь многих столетий. Он не
только сам по себе оказался плохим министром, но и отменил все меры
предосторожности, направленные против плохих министров в будущем.

С другой стороны, друзья министра слагают в его честь панегирик, идущий
так же далеко, как и обвинение против него, и восхваляют его мудрое,
устойчивое и умеренное руководство, проявляющееся во всех аспектах его
управления. Защита чести и интересов нации за рубежом, сохранение
влияния общества внутри страны, ограничение судебного преследования,

==585

ликвидация раздоров — заслуги в осуществлении всех этих благодеяний
приписываются только данному министру. В то же время все его другие
достоинства венчает прямо-таки благоговейная забота о лучшем в мире
государственном строе, который он сохранил во всей его целостности и
передал целиком по наследству ради счастья и безопасности грядущих
поколений.

Не удивительно, что, когда это обвинение и этот панегирик доходят до
сторонников каждой партии, они порождают чрезвычайное волнение с обеих
сторон и преисполняют нацию бурными изъявлениями вражды. Но я был бы рад
убедить фанатичных сторонников каждой партии, что и в обвинении, и в
панегирике содержатся прямые противоречия и что, если бы данных
противоречий не было, ни обвинение, ни панегирик не могли бы разрастись
до таких размеров. Если бы наш строй действительно был тем благородным
сооружением, гордостью Англии, предметом зависти наших соседей,
воздвигнутым трудом столь многих столетий, обновленным за счет столь
многих миллионов и скрепленным реками пролитой крови *, если бы наш
строй, говорю я, действительно хоть в какой-либо степени заслуживал этих
похвал, он никогда не потерпел бы, чтобы плохой и слабый министр в
течение двадцати лет успешно правил страной, в то время как против него
выступали величайшие гении нации, которые пользовались самой полной
свободой слова и печати в парламенте и в своих частых обращениях к
народу. Но если министр был в такой степени плохим и слабым, как на этом
столь энергично настаивают, то в самом строе, в его основополагающих
принципах должны быть какие-то недостатки, и поэтому министра нельзя,
если быть последовательным, обвинять в подрыве самой лучшей в мире
системы правления. Любой строй хорош лишь в той степени, в какой он
обеспечивает средство против плохого управления; и, если английский
строй, находясь в самом расцвете и будучи обновлен двумя столь
выдающимися событиями, как революция и смена династии, в ходе которых
наша

«Исследование о партиях», письмо 10.

==586

прежняя королевская семья была принесена ему в жертву, если наш строй,
говорю я, имея такие большие преимущества, фактически не обеспечивает
никакого средства такого рода, мы должны быть, пожалуй, признательны
любому министру, который подрывает его и тем самым предоставляет нам
возможность воздвигнуть на его месте лучший строй.

Я использовал бы те же самые соображения, чтобы умерить пыл тех, кто
защищает министра. Наш строй действительно так хорош? Тогда смена
министерства не может быть каким-то катастрофическим событием, поскольку
при таком строе каждое министерство обязано и охранять себя от насилия,
и предотвращать все гнусные преступления при осуществлении управления.
Наш строй очень плох? Тогда столь необычная подозрительность и опасения
в связи с возможными изменениями неуместны; и в данном случае никому не
следует проявлять беспокойство в большей мере, чем мужу, женившемуся на
женщине из притона разврата, следует заботиться о том, чтобы не
допустить ее измены. При таком правлении общественные дела неизбежно
придут в состояние хаоса, чьими бы руками они ни осуществлялись; и
рвение патриотов в данном случае гораздо менее необходимо, чем терпение
и смирение философов. Добродетель и добрые намерения Катона и Брута
заслуживают самой высокой похвалы, но чему послужило их рвение? Только
тому, чтобы ускорить наступление рокового периода в истории Римского
государства и сделать его конвульсии и предсмертную агонию более бурными
и болезненными.

Мне не хотелось бы, чтобы меня поняли так, что общественные дела совсем
не заслуживают заботы и внимания. Будь люди более умеренны и
последовательны, их претензии можно было бы признать или по крайней мере
рассмотреть. Партия нации может все же утверждать, что наш строй, хотя и
превосходный, до некоторой степени допускает плохое управление, и
поэтому, если министр плох, целесообразно с соответствующей степенью
рвения выступить против него. С другой стороны, партии двора может быть

==587

позволено на основании предположения, что министр хорош, защищать, и
притом тоже с определенным рвением, его управление. Я хотел бы лишь
убедить людей не состязаться друг с другом так, будто они борются pro
aris et focis25, и не превращать хороший строй в плохой из-за
неистовства своих раздоров26.

Я здесь не затрагивал ничего, что касается личностей в данном споре. При
самом лучшем гражданском строе, где каждого человека сдерживают самые
строгие законы, легко вскрыть полезные или вредные намерения министра и
решить, заслуживает ли его личный характер любви или ненависти. Но такие
вопросы не имеют большого значения для народа и заставляют справедливо
подозревать тех, кто использует свое перо, чтобы писать о них, либо в
недоброжелательности, либо в угодничестве.

I О ПЕРВОНАЧАЛЬНЫХ ПРИНЦИПАХ ПРАВЛЕНИЯ 2?

Ничто не представляется более удивительным тем, кто рассматривает
человеческие дела философски, чем та легкость, с которой меньшинство
управляет большинством, и то безоговорочное смирение, с которым люди
отказываются от собственных мнений и аффектов в пользу мнений и аффектов
своих правителей. Если мы будем исследовать, при помощи каких средств
достигается это чудо, то обнаружим, что так как сила всегда на стороне
управляемых, то правители в качестве своей опоры не имеют ничего, кроме
мнения. Поэтому правление основывается только на мнении; и это правило
распространяется как на самые деспотические и диктаторские системы
правления, так и на самые свободные и демократические. Египетский султан
или римский император мог понукать своими безответными подданными, как
бессловесной скотиной, вопреки их чувствам и склонностям; но они по
крайней мере должны были руководить своими мамелюками или преторианской
гвардией как людьми в соответствии с их мнением.

Мнение бывает двух видов, а именно: мнение об интересе и мнение о праве.
Под мнением об интересе я понимаю главным образом ощущение общей выгоды,

==588

которую получают от государства, наряду с убеждением, что эта
определенная система правления, которая установлена, приносит такую же
выгоду, как и любая другая система, которую легко можно было бы
установить. Когда данное мнение преобладает среди большинства населения
государства или среди тех, кто держит власть в своих руках, это
обеспечивает прочную безопасность любой системы правления.

Право бывает двух видов: право на власть и право на собственность. Сколь
преобладающее влияние на человечество имеет мнение [о праве] первого
вида, можно легко понять, наблюдая преданность всех наций своей старой
системе правления и даже тем именам, которые освящены древностью.
Древность всегда порождает мнение о праве; и, сколь бы неблагоприятно мы
ни думали о людях, они никогда не жалеют ни крови, ни имуществ для
поддержания общественной справедливости 28. Воистину не существует
никакого другого вопроса, в связи с которым на первый взгляд может
проявиться большая противоречивость человеческого ума, чем данный
вопрос. Когда люди действуют как члены фракции, они склонны без стыда
или угрызения совести пренебрегать всеми узами чести и морали, чтобы
служить своей партии; и все же когда фракция образуется на основе права
или принципа, то нет других примеров, когда люди проявляли бы большее
упорство и более определенное чувство справедливости и
беспристрастности. Одна и та же общественная склонность людей является
причиной этих противоречивых явлений.

В достаточной мере понятно, что мнение о праве на собственность
оказывает влияние на все вопросы, связанные с правлением. Один известный
автор29 объявил собственность основой всего правления; и большинство
наших политических авторов, кажется, склонны следовать ему в данном
случае. Это идет слишком далеко; но все же необходимо признать, что
мнение о праве на собственность имеет здесь большое влияние.

Следовательно, на этих трех мнениях — об общественном интересе, праве на
власть и праве на собственность — основаны все государства и вся власть

==589

немногих над многими. Конечно, существуют я другие принципы, которые
увеличивают силу данных мнений и определяют, ограничивают или изменяют
их действие, такие, как эгоизм, страх и привязанность. Но все же мы
можем утверждать, что эти другие принципы не могут иметь влияния
самостоятельно, но предполагают предшествующее влияние тех мнений,
которые упомянуты ранее. Поэтому их следует считать производными, а не
первоначальными принципами правления.

Ибо, во-первых, что касается эгоизма, под которым я понимаю ожидание
определенных вознаграждений сверх той общей защиты, которую мы все
получаем от системы правления, то очевидно, что предварительно следует
установить власть правителя или по крайней мере надеяться на ее
установление, прежде чем появится указанное ожидание. Перспектива
получить вознаграждение может усилить власть правителя в отношении
некоторых определенных лиц, но никогда не может породить ее в отношении
народа. Люди, естественно, надеются получить самые большие милости от
своих друзей и знакомых; поэтому надежды любого значительного числа
подданных государства никогда не будут сосредоточиваться на какой-либо
определенной группе людей, если последние не имеют никакого другого
права на управление государством и не оказывают самостоятельного влияния
на мнения широкого круга людей. Это же замечание можно распространить на
два других принципа — страх и привязанность. Никто не имел бы причины
бояться гнева тирана, если бы у него не было другой власти, кроме
основанной на страхе, поскольку физическая сила этого тирана как
человеческого индивида может простираться очень недалеко, а вся более
далеко простирающаяся власть, которой он обладает, должна быть основана
либо на нашем собственном мнении, либо на признанном мнении других. И
хотя привязанность государя к мудрости и добродетели распространяется
очень далеко и имеет огромное влияние, все же следует полагать, что
государю уже до этого был придан некоторый общественный вес, ведь в
противном случае уважение обще-

==590

ства не принесет ему никакой пользы и его добродетель не будет иметь
никакого влияния за пределами узкой сферы.

Какая-либо система правления может существовать в течение нескольких
столетий, хотя соотношения власти и собственности не совпадают. Это
происходит главным образом там, где какое-либо сословие или прослойка
государства приобрели большую долю собственности, но в соответствии с
первоначальным устройством системы правления не участвуют в управлении.
На каком основании мог бы какой-либо представитель данного сословия
претендовать на власть в общественных делах? Поскольку люди обычно
сильно привязаны к своей старой системе правления, не следует ожидать,
что народ когда-либо отнесется благожелательно к такой узурпации власти.
Но там, где первоначальное устройство допускает какую-либо, пусть
незначительную, долю участия в управлении государством какого-либо
сословия людей, владеющих большой долей собственности, им легко
постепенно расширить свою власть и добиться, чтобы соотношение власти
совпадало с соотношением собственности. Так произошло с палатой общин в
Англии.

Большинство авторов, писавших о британской системе правления,
предполагали, что, поскольку нижняя палата представляет все общины
Великобритании, ее вес на чаше весов пропорционален собственности и
власти всех, кого она представляет. Но этот принцип не следует принимать
как абсолютно правильный. Ибо, хотя народ склонен поддерживать палату
общин более, чем какой-либо другой орган государственного устройства,
поскольку члены данной палаты избраны им в качестве его представителей и
общественных хранителей его свободы, все же есть случаи, когда народ не
следовал за ней, даже когда она находилась в оппозиции к короне; в этой
связи мы можем особо сослаться на положение палаты общин при господстве
там тори во время царствования короля Вильгельма. если бы члены данной
палаты были обязаны получать наказы от своих избирателей, как
голландские депутаты, то это совершенно изменило бы дело; и, если бы

==591

такая огромная власть и богатства, как те, которыми владеют все общины
Великобритании, были брошены на чашу весов, трудно представить себе, что
корона могла бы повлиять на это множество людей либо выдержать это
нарушение равновесия собственности. Правда, корона имеет огромное
влияние на коллективный орган при выборе его членов; но, если бы это
влияние, которое в настоящее время проявляется лишь один раз в семь лет,
использовалось для привлечения народа при каждом голосовании, оно скоро
ослабло бы, и ни искусство, ни популярность, ни деньги не смогли бы его
поддержать. Поэтому я должен придерживаться того мнения, что изменение в
данном пункте привело бы к полному изменению нашей системы правления,
вскоре превратило бы ее в чисто республиканскую и, возможно, в
республику вполне подобающей формы. Ибо, хотя народ, собранный в орган,
подобный римским трибам, совершенно не способен к управлению, все же,
если его рассеять по небольшим органам, он более подчиняется разуму и
порядку; сила народных течений и приливов в огромной степени
оказывается. сломлена, и можно осуществлять интересы общества с
определенной последовательностью и постоянством. Но нет необходимости
рассуждать далее о той форме правления, которая скорее всего никогда не
установится в Великобритании и которая, кажется, не является целью ни
одной из наших партий. Давайте дорожить нашей старой системой правления,
совершенствовать ее как можно больше и не поощрять стремлений к таким
опасным нововведениям30.

О ПРОИСХОЖДЕНИИ ПРАВЛЕНИЯ 31

Человек, рожденный в семье, вынужден поддерживать общество в силу
необходимости, в силу естественной склонности, в силу привычки. Это же
существо в ходе его дальнейшего развития призвано установить
политическое общество, чтобы осуществлять правосудие, без которого среди
людей не может быть ни мира, ни безопасности, ни взаимного общения.
Поэтому мы должны рассматривать весь обширный аппарат нашего

==592

правления как имеющий в конечном итоге лишь одну цель или задачу —
соблюдение правосудия, или, другими словами, поддержку двенадцати судей.
Короли и парламенты, армия и флот, судебные и налоговые чиновники,
послы, министры и члены тайного совета — все подчинены в своей
деятельности этой стороне управления. Даже в отношении священников,
поскольку долг обязывает их насаждать мораль, можно справедливо
полагать, что по крайней мере на этом свете их институт не преследует
никакой другой полезной цели.

Все люди понимают необходимость правосудия для сохранения мира и
порядка, и все они понимают необходимость мира и порядка для сохранения
общества. Однако таково уж непостоянство и порочность нашей природы,
что, несмотря на эту настоятельную и очевидную необходимость, удержать
людей на честных и прямых путях справедливости невозможно. Могут
возникнуть некоторые чрезвычайные обстоятельства, при которых человек
сочтет, что его интересы получат больше пользы от обмана или грабежа,
чем пострадают от той бреши, которую пробьет его несправедливый поступок
в общественном союзе. Но гораздо более часто отвращает его от великих и
важных, но отдаленных интересов очарование непосредственных, хотя часто
и весьма пустых, искушений. Эта огромная слабость человеческой природы
неизлечима.

Поэтому люди должны попытаться хотя бы временно облегчить болезнь,
которую они не могут излечить. Они должны назначить определенных лиц,
называющихся правителями (magistrates), чьей специальной обязанностью
было бы определять законы справедливости, наказывать правонарушителей,
искоренять обман и насилие и обязывать людей, как бы неохотно они это ни
делали, считаться с их собственными действительными и постоянными
интересами. Короче говоря, повиновение — это новый долг, который
необходимо изобрести, чтобы поддержать долг справедливости; и узы
справедливости должны быть дополнены узами верноподданности.

Но все же, если рассматривать вещи абстрактно, можно подумать, что при
помощи данного союза ничего

==593

не достигается и что искусственный долг повиновения по самой своей
природе так же слабо сдерживает человеческий ум, как и первичный и
естественный долг справедливости. Особые интересы и имеющиеся в данный
момент искушения могут преодолеть как первый, так и второй. Оба
указанных долга в равной степени подвержены воздействию одного и того же
недостатка. И человек, который склонен быть плохим соседом, может
руководствоваться теми же самыми, хорошо или дурно понятыми, мотивами,
чтобы быть плохим гражданином и подданным. Мы не говорим уже о том, что
сам правитель часто может быть небрежен, пристрастен или же
несправедлив, осуществляя управление.

Опыт, однако, доказывает, что между этими двумя случаями существует
большая разница. Мы обнаруживаем, что порядок в обществе гораздо лучше
поддерживается посредством правления; и наш долг по отношению к
правителю более строго охраняется принципами человеческой природы, чем
наш долг по отношению к согражданам. Властолюбие столь сильно в груди
человека, что многие не только подвергаются всем опасностям, тяготам и
заботам правления, но даже ищут их; и, однажды возвысившись до этого
положения, люди хотя часто и уклоняются в сторону под влиянием личных
аффектов, однако обнаруживают обычно видимый интерес к беспристрастному
отправлению правосудия. Лица, которые первые заслуживают это отличие
благодаря молчаливому или ясно выраженному согласию народа, должны
обладать высшими личными качествами — мужеством, силой, честностью или
благоразумием, которые требуют уважения и доверия; а после того как
система правления установлена, соображения происхождения, ранга и
положения имеют могущественное влияние на людей и усиливают распоряжения
правителя. Монарх или вождь выступает против всякого беспорядка, который
нарушает спокойствие его общества. Он призывает всех своих сторонников и
всех честных людей помочь ему исправить и устранить этот беспорядок, и,
когда он выполняет свои обязанности, за ним с готовностью следуют все
беспристрастные люди. Вскоре он получает возможность награждать их за

==594

службу и по мере развития общества назначает подчиненных министров и
зачастую выделяет военные силы, которые находят свой непосредственный и
ощутимый интерес в поддержании его власти. Привычка вскоре укрепляет то,
что было несовершенным образом обосновано другими принципами
человеческой природы; и люди, однажды привыкнув к повиновению, никогда
уже не думают об отклонении с того пути, по которому постоянно шли и они
и их предки и с которым они связаны столь многочисленными важными и
ощутимыми интересами.

Но хотя такое развитие человеческих дел может показаться определенным и
неизбежным и хотя поддержка, которую верноподданство оказывает
правосудию, основана на очевидных принципах человеческой природы, нельзя
ожидать, что люди заранее сумеют открывать их или предвидеть их
действие. Правление начинается более случайным и менее совершенным
образом. Можно предположить, что впервые возвышение одного человека над
массой людей началось во время войны, когда превосходство мужества и
одаренности раскрывается наиболее заметно, когда больше всего требуются
единство и согласие и наиболее отчетливо чувствуются губительные
последствия неорганизованности. Большая продолжительность указанного
состояния — явление, обычное среди диких племен, — приучала народ к
подчинению; и если предводитель обладал справедливостью в такой же мере,
как благоразумием и мужеством, он становился даже в мирное время
арбитром при всех разногласиях и мог постепенно, используя и силу и
согласие, утвердить свою власть. Ощутимая выгода его влияния заставляла
народ или по крайней мере миролюбивых и благорасположенных людей из
среды народа оберегать его, и, если его сын обладал теми же хорошими
качествами, правление скорее продвигалось к зрелости и совершенству.
Однако оно все еще оставалось слабым, пока дальнейшее развитие
усовершенствований не обеспечивало правителя доходом и не позволяло ему
выделять вознаграждение для некоторых лиц, являющихся орудиями его
власти, и налагать наказания на лиц непокорных и непослушных.

==595

До этого периода каждое проявление его власти должно было иметь частный
характер и быть основанным на тех или иных определенных обстоятельствах
дела; после же подчинение не являлось больше вопросом выбора со стороны
основной части общества, но неукоснительно требовалось властью
верховного правителя.

При всех системах правления имеет место постоянная, открытая или тайная,
внутренняя борьба между властью и свободой; и ни одна из них никогда не
может добиться абсолютного превосходства в этом соревновании. В силу
необходимости следует в значительной мере жертвовать свободой при любой
системе правления; однако даже власть, которая ограничивает свободу, не
может и, возможно, не должна никогда, ни при каком строе становиться
совершенно полной и бесконтрольной. Султан — хозяин жизни и состояния
любого из подданных, но ему не позволено облагать последних новыми
налогами; французский монарх может вводить новые налоги, когда ему
заблагорассудится, но он сочтет опасным покушаться на жизнь и состояние
подданных. Кроме того, считается, что религия в большинстве стран также
является принципом, с большим трудом поддающимся изменениям; другие
принципы или предрассудки также часто сопротивляются всевластию
гражданского правителя, авторитет которого, основанный на мнении,
никогда не может ниспровергнуть других мнений, укоренившихся столь же,
как и мнение о праве указанного правителя на господство. Система
правления, которая согласно общепринятой терминологии получает название
свободной, есть такая система, которая допускает разделение власти между
несколькими членами, объединенная власть которых по крайней мере не
меньше, а обычно и больше, чем власть любого монарха, но которые при
обычном ходе управления должны действовать в соответствии с общими и
единообразными законами, заранее известными всем указанным членам и всем
их подданным. В данном смысле необходимо признать, что свобода есть
усовершенствование (perfection) гражданского общества; но все же следует
согласиться и с тем, что власть необходима для

==596

самого его существования и в спорах, которые столь часто происходят
между свободой и властью, последняя может в силу этого претендовать на
первенство. Впрочем, так будет, если только не скажут (а так можно
сказать не без основания), что любое явление, которое необходимо для
существования гражданского общества, всегда должно само себя
поддерживать и для его охраны требуется меньше рвения, чем для охраны
того явления, которое служит лишь усовершенствованию общества и которое
люди столь склонны оставить в пренебрежении по своей лености или же
проглядеть по невежеству.

О ПАРТИЯХ ВООБЩЕ 32

Из всех людей, которые прославляют себя знаменательными достижениями,
наиболее почетное место отводится, кажется, законодателям и основателям
государства, которые оставляют после себя систему законов и учреждений
для обеспечения мира, счастья и свободы будущих поколений. Влияние
полезных изобретений в искусствах и науках, возможно, может
распространиться дальше, чем влияние мудрых законов, действия которых
ограничены как по времени, так и по месту, но польза первых не столь
заметна, как польза последних. Отвлеченные науки действительно
совершенствуют ум, но это преимущество распространяется лишь на
немногих, которые имеют досуг, чтобы заняться такими науками. А что
касается прикладных искусств, которые увеличивают удобства и радости
жизни, то хорошо известно, что счастье людей состоит не столько в обилии
самих этих удобств и радостей, сколько в мире и безопасности, в которых
ими владеют; а указанные блага могут проистекать только от хорошего
правления. Я не говорю уже о том, что в каком бы то ни было государстве
всеобщая добродетель и высокая нравственность, которые столь необходимы
для счастья, никогда не могут возникнуть ни из самых утонченных
наставлений философии, ни даже из самых суровых заповедей религии, но
должны полностью проистекать из нравственного воспитания молодежи, а
также

==597

из действия мудрых законов и учреждений. Поэтому я вынужден сделать
вывод, что мое суждение по данному вопросу отличается от мнения лорда
Бэкона; я вынужден считать, что античность была несколько несправедлива
при распределении почестей, когда она объявила богами всех изобретателей
полезных искусств, таких, как Церера, Вакх, Эскулап, и в то же время
удостаивала таких законодателей, как Ромул и Тесей, лишь звания
полубогов и героев.

В той же мере, в какой люди должны почитать и уважать законодателей и
основателей государств, им следует презирать и ненавидеть основателей
сект и фракций, потому что влияние фракций прямо противоположно влиянию
законов. Фракции подрывают систему правления, делают бессильными законы
и порождают самую яростную вражду среди людей одной и той же нации,
которые должны оказывать помощь и предоставлять защиту друг другу. И что
должно делать основателей партий еще более ненавистными, так это
трудность устранения указанных сорняков, если они однажды пустили корни
в каком-либо государстве. Они размножаются естественным путем в течение
многих столетий, и дело редко кончается чем-либо иным, кроме полного
распада той системы правления, при которой они были посеяны. Кроме того,
это такие растения, которые наиболее обильно произрастают на самых
богатых почвах, и, хотя абсолютистские системы правления не совсем
свободны от них, следует признать, что они гораздо легче подымаются и
быстрее размножаются при свободной системе правления, где они всегда
заражают само законодательство, которое одно было бы в состоянии,
равномерно применяя поощрения и наказания, искоренить их.

Фракции можно разделить на личные и реальные, т. е. на те, которые
основаны на личной дружбе или вражде в среде лиц, составляющих
соперничающие партии, и те, которые основаны на каком-либо реальном
различии во мнении или интересе. Причина такого разделения очевидна,
хотя я должен признать, что редко можно найти партии того пли другого
вида в чистом виде, без примесей. Не так уж часто можно видеть.

==598

чтобы какая-либо система правления делилась на фракции так, чтобы среди
составляющих их членов не было реальной или предполагаемой, тривиальной
или существенной разницы во взглядах. А в тех фракциях, которые основаны
на самых реальных и самых существенных разногласиях, всегда наблюдается
немало проявлений личной вражды или привязанности. Но, несмотря на такое
смешение, любую партию можно отнести либо к разряду личных, либо к
разряду реальных в соответствии с тем принципом, который является
господствующим и который, как обнаруживается, имеет наибольшее влияние.

Личные фракции легче всего возникают в небольших республиках. Там любая
домашняя ссора становится государственным делом. Любовь, тщеславие,
соперничество, любой аффект, в том числе честолюбие и чувство обиды,
порождают разделение общества. Нери и Бьянки во Флоренции, Фрегози и
Адорни в Генуе, Колонези и Орсини33 в современном Риме были партиями
такого рода.

Люди имеют такую склонность к разделению на личные фракции, что малейшее
появление реального различия вызывает к жизни последние. Можно ли себе
представить что-либо более незначительное, чем различие между одним
цветом ливреи и другим на бегах? Однако это различие породило две самые
устойчивые фракции в Византийской империи, Празини и Венети, которые не
прекращали своей вражды, пока не разрушили это несчастное государство
(government).

Мы находим в истории Рима замечательный пример раздоров между двумя
трибами, Поллиа и Папириа, которые продолжались на протяжении почти трех
столетий и проявлялись при голосовании на каждых выборах должностных лиц
*. Эти раздоры были тем более замечательны, что они могли продолжаться в
течение столь большого отрезка времени, хотя и не получили

Поскольку этот факт не очень отмечается исследователями античности или
политиками, я приведу его в изложении римского историка3< [. .]
Кастеланн и Николлоти — это две буйные неорганизованные фракции в
Венеции, которые часто дерутся друг с другом и потом вскоре забывают
свои ссоры.

==599

дальнейшего распространения и не вовлекли каких-либо других трибов в
ссору. Если бы у людей не было сильной склонности к таким расколам,
безразличие остального общества должно было бы потушить эту глупую
вражду, которая не давала никакой пищи ни для новых выгод и обид, ни для
общей симпатии и антипатии, каковые никогда не могут отсутствовать, если
все государство разорвано на две равные фракции.

Нет ничего более обычного, чем то, что партии, которые возникли на
основе реального различия, продолжают существовать даже после того, как
данное различие утрачено. Когда люди однажды приняли чью-либо сторону, у
них появляется привязанность к лицам, с которыми они объединены, и
враждебность к своим противникам. И эти аффекты часто передаются их
наследникам. Действительное различие между гвельфами и гибеллинами
исчезло в Италии задолго до того, как эти фракции прекратили свое
существование. Гвельфы поддерживали папу, гибеллины — императора; однако
когда семейство Сфорца, которое было в союзе с императором, хотя и
принадлежало к гвельфам, было изгнано из Милана королем * Франции при
поддержке Джакомо Тривулцио и гибеллинов, то папа вошел в соглашение с
последними и они образовали союз с папой против императора.

Гражданские войны, которые возникли несколько лет тому назад в Марокко
между черными и белыми всего лишь из-за цвета их кожи, основаны на
смехотворном различии. Мы смеемся над их участниками; но я полагаю, что
если справедливо рассмотреть положение вещей, то мы предоставляем маврам
гораздо больше возможностей смеяться над нами. Ибо что такое все
религиозные войны, которые преобладали в этой воспитанной и образованной
части света? Они, без сомнения, более абсурдны, чем гражданские войны
мавров. Различие в цвете кожи есть осязаемое и реальное различие. Но
спор о догмате веры, который совершенно абсурден и непонятен, является
различием не во мнении, а в нескольких фразах и выражениях, кото-

Людовиком XII,

==600

рые одна сторона принимает, не понимая, а другая отказывается принимать
на том же основании35.

Реальные фракции можно разделить на фракции, основанные на интересе,
принципе и привязанности. Из всех фракций первые являются наиболее
разумными и допустимыми. Когда две группы людей, такие, как знать и
народ, имеют при какой-либо системе правления не очень точно
уравновешенную и определенную самостоятельную власть, они, естественно,
следуют определенному интересу; и мы не можем, рассуждая трезво, ожидать
от них другого поведения, принимая во внимание ту степень эгоизма,
которая присуща человеческой природе. От законодателя требуется огромное
умение, чтобы предотвратить существование таких партий; и многие
философы придерживаются того мнения, что этот секрет, как и великий
эликсир и вечный двигатель, может изумлять людей в теории, но, вероятно,
никогда не может быть практически реализован. Действительно, при
деспотических системах правления часто не бывает фракций, но они тем не
менее реальны или, скорее, они более реальны и вредны именно вследствие
этого. Все отдельные группы людей — знать и народ, солдаты и торговцы —
имеют самостоятельный интерес, но более могущественный безнаказанно
угнетает более слабого, не встречая сопротивления; и это порождает
кажущееся спокойствие при таких системах правления 36.

В Англии предпринималась попытка разделить земледельческую и торговую
части нации, но безуспешно. Интересы этих двух групп не являются
действительно различными и никогда не будут таковыми до тех пор, пока
наши государственные долги не возрастут в такой степени, что станут
совершенно невыносимыми и тягостными.

Партии, образовавшиеся на основе принципа, особенно принципа
абстрактного и умозрительного, известны только нашему времени и,
возможно, являются самым необычным и необъяснимым явлением, которое
когда-либо имело место в человеческих делах. В тех случаях, когда
различные принципы порождают противоположные действия, что справедливо в
отношении

==601

всех отличных друг от друга политических принципов, суть дела объяснить
легче. Человеку, считающему, что истинное право управлять принадлежит
какому-либо одному человеку или какой-либо одной фамилии, будет^ трудно
согласиться со своим согражданином, который полагает, что другой человек
или другая фамилия обладают этим правом. Каждый, естественно, желает,
чтобы возобладала справедливость в соответствии с его собственными
понятиями о ней. Но в тех случаях, когда различие в принципе не
сопровождается противоположностью действий, а каждый может следовать
собственным путем, не мещая своему соседу, как случается во всех
религиозных спорах, то какое безумие, какая ярость могут породить такие
несчастные и такие роковые расколы?

Два человека, путешествующие по большой дороге, один на восток, а другой
на запад, легко могут разойтись, если дорога достаточно широка. Но два
человека, основываясь на противоположных принципах религии, не могут
разойтись так легко, не столкнувшись, хотя можно было бы думать, что и в
данном случае дорога достаточно широка и каждый мог бы идти дальше по
собственному пути не останавливаясь. Но такова природа человеческого
ума, что он всегда стремится покорить каждый ум, который к нему
приближается, и в той же мере, в какой его изумительно укрепляет
единство во мнениях, его поражает и раздражает любое противоречие.
Отсюда тот пыл, который большинство людей проявляет в спорах; отсюда их
нетерпимость к возражениям даже в самых отвлеченных и беспристрастных
вопросах.

Этот принцип, каким бы незначительным он ни казался, явился, кажется,
источником всех религиозных войн и расколов. Но так как данный принцип
повсеместно свойствен человеческой природе, его действия не были бы
ограничены одним веком и одной сектой религии, если бы он не оказывался
связан там с другими, более второстепенными (accidental) причинами,
которые поднимают его на такую высоту, что вызывают величайшие страдания
и разрушения. Большинство религий древнего мира возникло в тот период
правления,

==602

о котором ничего не известно, когда люди были все еще непросвещенными
варварами и монарх, как и крестьянин, был склонен принимать со слепой
верой каждую вымышленную благочестивую сказку, которую ему предлагали.
Правитель принимал религию народа и, всем сердцем заботясь о священных
делах, естественно, приобретал авторитет в этих делах и соединял
церковную власть со светской. Но христианская религия возникает в то
время, когда принципы, прямо противоположные ей, были прочно утверждены
в цивилизованной части света, презиравшей ту нацию, которая первой Ввела
данное новшество; не удивительно, что при таких обстоятельствах
гражданские правители слабо ее поощряли и что священникам было позволено
захватить всю власть в новой секте. Они так злоупотребляли этой властью
даже в те давние времена, что первые преследования можно, наверное,
отчасти * отнести за счет неистовства, внушенного ими своим
последователям. И те же самые принципы правления священников

Я говорю отчасти, ибо грубой ошибкой было бы воображать, что в античные
времена люди были такими же большими друзьями веротерпимости, какими
являются англичане или голландцы в наше время. Среди римлян законы
против иноземных религиозных суеверий существовали еще со времен
двенадцати таблиц; и евреи, а также христиане иногда получали наказание
в соответствии с ними, хотя, вообще говоря, эти законы не выполнялись
строго. Сразу же после завоевания Галлии римляне запретили посвящать в
религию друидов всех, кроме местных жителей; и это было своего рода
преследованием. Спустя примерно сто лет после упомянутого завоевания
[император Клавдий] полностью ликвидировал это суеверие при помощи
суровых законов, что явилось бы очень жестоким преследованием, если бы
подражание римским обычаям не отучило ранее галлов от их древних
суеверий (Sueton. in vita Claudii). Плиний приписывает уничтожение
суеверий друидов Тиберию, может быть, потому, что этот император
предпринял некоторые шаги для их ограничения (lib. XXX, cap. I). Это
пример обычной осторожности и умеренности римлян в таких случаях, и он
очень резко отличается от их насильственного и кровавого способа
обращения с христианами. Отсюда мы можем вынести подозрение, что лютые
преследования христианства происходили в некоторой степени благодаря
опрометчивому рвению и фанатизму первых проповедников данной гекты; и
история церкви дает нам немало доводов, подтверждающих это подозрение.

==603

продолжали существовать после того, как христианство стало установленной
религией; они породили дух преследования, который с того времени
постоянно отравлял человеческое общество и был источником появления
самых непримиримых фракций при каждой системе правления. Поэтому в
отношении народа такие группировки можно справедливо назвать фракциями,
основанными на принципе; в отношении же священников, которые являются их
главными инициаторами, они суть в действительности фракции, основанные
на интересе.

Существует еще одна причина (не считая власти священников и разделения
церковной и светской власти), которая содействовала превращению
христианства в арену религиозных войн и расколов. Религии, которые
возникают в абсолютно невежественные и варварские времена, состоят
большей частью из традиционных сказок и вымыслов, которые могут быть
различными в каждой секте, не противореча друг другу; и, даже если они
противоречат друг другу, каждый [из сектантов] придерживается традиции
собственной секты без особых размышлений или сомнений. Но поскольку в то
время, когда возникло христианство, во Всем мире широко распространилась
философия, учители новой секты должны были вырабатывать систему
отвлеченных понятий, разграничивать с известной точностью свои догматы
веры и объяснять, толковать. опровергать и защищать их со всей
утонченностью аргументации и научной манеры. Отсюда, естественно, возник
полемический накал в диспутах, когда христианская религия оказалась
разделена новыми расколами и ересями. И этот накал помог священникам в
их политике разжигания взаимной ненависти и вражды среди своих обманутых
последователей. В древнем мире секты философии были более ревностными,
чем религиозные партии; но в наше время религиозные партии более
неистовы и бешены, чем самые жестокие фракции, которые когда-либо
возникали на основе интереса и честолюбия.

Я упомянул партии, основанные на привязанности, как один из видов
реальных партий наряду с партия-

==604

ми, основанными на интересе и принципе. Под партиями, основанными на
привязанности, я понимаю те, чьим основанием является различного рода
приверженность людей к определенным семействам и лицам, которых они
хотели бы видеть своими правителями. Эти фракции часто являются очень
буйными, хотя, должен признаться, может показаться необъяснимым, почему
люди должны так сильно привязываться к лицам, с которыми они совершенно
незнакомы, которых они, возможно, никогда не видели и от которых они
никогда не получали и не имеют никакой надежды получить какие-либо
благодеяния. Однако мы видим, что дело часто обстоит именно так и притом
даже с такими людьми, которые в других случаях не проявляют большого
великодушия и которых, как обнаруживается, даже дружба с трудом выводит
за пределы их собственного интереса. Мы склонны думать, что отношения
между нами и нашим монархом очень тесные и интимные. Блеск величия и
власти придает какое-то значение судьбам даже одного лица. И когда
добрая часть человеческой природы не доставляет ему указанного
воображаемого интереса, то это делает злая часть его природы по злобе и
из чувства противоречия лицам, мнения которых отличаются от его
собственных.

О СУЕВЕРИИ И ИССТУПЛЕНИИ 37

Утверждение, что порча лучшего порождает худшее, превратилось в
прописную истину и обычно доказывается, в частности, пагубностью
суеверия и [религиозного] исступления (enthusiasm) — продуктов
извращения истинной религии.

Эти два вида ложной религии, хотя они оба пагубны, обладают весьма
различной и даже противоположной природой. Человеческий дух подвержен
всякого рода страхам и опасениям, происхождение которых можно объяснить
либо неудачным стечением обстоятельств в личной или общественной жизни,
либо плохим здоровьем, либо меланхолическим и мрачным характером, либо
сочетанием всех указанных обстоятельств. При таком состоянии духа
человек .склонен

==605

приписывать свои бесконечные несчастья неизвестным агентам, и там, где
реальные объекты, вызывающие страхи, отсутствуют, душа, откликаясь на
свое собственное предубеждение и разжигая свои же склонности, отыскивает
объекты воображаемые, приписывая им беспредельную мощь и злобность.
Поскольку такие враги совершенно невидимы и неизвестны, то и способы их
умиротворения совершенно необъяснимы и находят свое выражение в
церемониях, обрядах, ритуалах, умерщвлении плоти, жертвоприношениях и
других действиях, которые, как бы они ни были абсурдны или фривольны,
рекомендуются слепой и запуганной доверчивости глупостью или
мошенничеством. Таким образом, истинные источники суеверия — это
слабость, страх и меланхолия в сочетании с невежеством.

Но человеческий дух подвержен также странному подъему и самонадеянности,
возникающим вследствие наличия успеха, превосходного здоровья, жизненной
энергии (strong spirits) или самоуверенного характера. При таком
состоянии духа воображение преисполняется величественными, но путаными
представлениями, которым не соответствуют под луной никакие красоты и
никакие удовольствия. Все смертное и тленное исчезает как недостойное
внимания. Воображению предоставляется полный простор в невидимых
областях, или мире духов, где душа свободна тешиться любой грезой, лишь
бы она лучше всего удовлетворяла ее вкус и настроение в данный момент.
Это порождает восторженность, увлеченность и удивительнейшие полеты
фантазии; с еще большим возрастанием самоуверенности и самонадеянности
эти восторги, будучи совершенно необъяснимыми и кажущимися такими, будто
они совершенно превышают наши обычные способности, приписываются
непосредственному вдохновению, даруемому тем божественным существом,
которое является объектом поклонения. И вскоре такая вдохновенная
личность начинает видеть в себе возлюбленную избранницу божества. И как
только случится такое безумие, а это есть высшее проявление исступления,
любая причуда приобретает священный характер, человеческий разум и даже
нравственность отвергаются как лживые

==606

советники, и безумный фанатик слепо и безоговорочно предает себя мнимо
безошибочному духу и вдохновению свыше. Надежда, гордость и богатое
воображение в сочетании с невежеством — таковы, следовательно, подлинные
источники исступления.

Эти два вида ложной религии могут дать повод ко многим размышлениям, но
я ограничусь в данном случае некоторыми соображениями, касающимися их
влияния на общество и правительство.

Мое первое соображение таково: суеверие выгодно для власти духовенства,
а исступление не менее или даже более ей враждебно, чем здравый рассудок
и философия. Суеверие опирается на страх, печаль и подавленность духа;
вследствие суеверия человек сам себе кажется столь презренным, что
считает себя недостойным предстать перед лицом бога, а потому, и это
совершенно естественно, он ищет помощи у любой другой личности, святость
жизни которой, а возможно, дерзость и хитрость снискали ей, как он
полагает, расположение божества. Этой личности суеверный человек вверяет
свои упования: ее заботе он вверяет свои молитвы, ходатайства и
жертвоприношения, с ее помощью он надеется добиться того, чтобы его
мольбам вняло разгневанное божество. Этому обязаны своим происхождением
жрецы38. Их по праву можно считать изобретением39 боязливого и жалкого
суеверия, которое, будучи всегда в себе неуверенным, не осмеливается
само воздавать поклонение, а, обнаруживая все свое невежество, надеется
поручить себя попечению божества через посредство его предполагаемых
друзей и слуг. А поскольку суеверие составляет значительную часть почти
всех религий, даже самых фанатичных, и нет ничего, кроме философии, что
могло бы полностью преодолеть упомянутые необъяснимые страхи, то отсюда
следует, что почти в любой религиозной секте имеются жрецы, причем, чем
больше сгусток предрассудков, тем авторитет духовенства выше40.

С другой стороны, можно заметить, что все люди, охваченные [религиозным]
исступлением, давно освободились от гнета духовных лиц и проявили
большую независимость в своей вере, презирая формы, церемонии

==607

и традиции. Квакеры — это наиболее отъявленные, хотя и наиболее невинные
из одержимых исступлением людей, какие когда-либо были известны. Они,
пожалуй, единственная секта, которая никогда не терпела у себя
служителей культа. Индепенденты из всех английских сектантов ближе к
квакерам как в своем фанатизме, так и в своей свободе от засилья
духовенства. Далее идут пресвитериане, в равной степени уступая в том и
другом отношении индепендентам. Короче говоря, это наше наблюдение
основано на опыте, но оно также может иметь и рациональное основание,
коль скоро мы сообразим, что поскольку исступление возникает из
претенциозной гордости и самоуверенности, то охваченный им человек
считает себя достаточно достойным, чтобы приблизиться к богу без всякого
человеческого посредничества. Восторженные молитвы исступленных людей
столь пламенны, что они воображают себя даже действительно приближенными
к богу посредством созерцания и внутренней беседы, что заставляет их
отвергать все те внешние церемонии и обряды, в которых по представлениям
суеверных почитателей необходимо содействие духовенства. Фанатик сам
себя освящает и придает своей особе священный характер, превосходящий
всякую другую святость, которая опирается на формы и институты разных
церемониалов.

Мое второе рассуждение по поводу этих видов ложной религии состоит в
том, что религии, связанные с исступлением, сперва более жестоки и
насильственны, чем те, которые связаны с суеверием, но быстро становятся
более мягкими и умеренными. Неистовство этой разновидности религии,
когда оно подогрето ее новизной и испытываемыми ею преследованиями,
проявляется в неисчислимых случаях: анабаптисты в Германии, камизары во
Франции, левеллеры и другие фанатики в Англии, а также ковенантеры41 в
Шотландии. Исступление, будучи основано на силе духа и претенциозной
дерзости характера, естественно, порождает самые крайние решения,
особенно после того как оно достигает таких высот, что внушает
введенному в заблужде-

==608

ние фанатику, будто его вдохновил бог. И он с Презрением попирает
общепринятые правила разума, морали и благоразумия.

Именно так {религиозное] исступление вызывает наиболее жестокие
беспорядки в человеческом обществе. Однако его неистовство подобно
неистовству грозы и бури, которые быстро истощаются, после чего воздух
становится спокойнее и чище, чем был раньше. Когда первый пароксизм
исступления минует, люди во всех фанатических сектах совершенно
естественно впадают в своих священнодействиях в апатию и безразличие.
Среди них не оказывается ни одного человека, наделенного достаточной
властью, в интересах которого было бы поддерживать религиозный дух; нет
ни обрядов, ни церемоний, ни священных ритуалов, которые могли бы войти
в обыденную жизнь и избавить от забвения священные принципы. Суеверие,
напротив, вкрадывается постепенно и незаметно и делает людей смиренными
и покорными, оно не враждебно гражданским властям и кажется безобидным
народу, пока наконец жрец, твердо установив свою власть, не станет
тираном и источником беспорядка в человеческом обществе в силу
вызываемых им бесконечных раздоров, преследований и религиозных войн.
Как легко римская церковь преуспела в приобретении власти! Но зато в
какие ужасные потрясения ввергла она Европу, чтобы сохранить эту власть!
С другой стороны, наши сектанты, которые были первоначально столь
опасными фанатиками, стали ныне свободомыслящими, и квакеры,
по-видимому, приближаются к единственно во всей вселенной правильной
организации деистов, а именно к литератам, т. е. ученикам Конфуция в
Китае *.

Мое третье замечание в связи с данной темой состоит в том, что суеверие
враждебно гражданской свободе, а исступление ей способствует. Так как
люди, находящиеся во власти суеверия, стонут под игом жрецов, а
охваченные исступлением люди разрушают вся-

Китайские литераты не имеют ни жрецов, ни церковного устройства.

==609

кую церковную власть, то одного этого факта достаточно для обоснования
данного замечания. Не буду уже говорить о том, что исступление, являясь
слабостью смелых и честолюбивых натур, естественно связано с духом
свободы, тогда как суеверие, напротив, делает людей безвольными и
жалкими и превращает их в рабов. Мы знаем из английской истории, что во
время гражданских войн индепенденты и деисты, несмотря на все различие
их религиозных принципов, были едины политически и одинаково страстно
служили республике. И с момента возникновения вигов и тори вожди вигов
были или деистами, или латитудинариями42, т. е. были веротерпимыми и
относились безразлично к любой из христианских сект. Сектанты же, для
которых была характерна изрядная доля исступления, всегда, без всякого
исключения действовали совместно с данной партией при защите гражданских
свобод. Сходство в суевериях долго объединяло тори, сторонников
англиканской церкви, с католиками в их поддержке прерогатив королевской
власти, хотя, встретив дух терпимости, свойственный вигам, католики в
последнее время, по-видимому, примирились с этой партией.

У молинистов и янсенистов во Франции были тысячи бессмысленных диспутов,
не заслуживающих внимания человека, у которого есть здравый смысл. Но
что преимущественно делает указанные секты различными и что единственно
заслуживает внимания, так это различие в духе обеих религий. Молинисты,
руководимые иезуитами, — большие приверженцы суеверия, непреложного
соблюдения внешних форм и церемоний, они подчиняются власти служителей
культа и традиции. Янсенисты же объяты исступлением, они ревностные
сторонники страстного богопочитания и внутренней жизни, для них
авторитет имеет мало значения, короче говоря, они полукатолики.
Вытекающие отсюда последствия точно соответствуют вышеизложенному
рассуждению. Иезуиты — тираны народа и рабы двора. Что касается
янсенистов, то только у них поддерживаются крохотные искры любви к
свободе, которая может быть обнаружена среди французской нации.

==610

О ДОСТОИНСТВЕ И НИЗМЕННОСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ 43

Существуют определенные секты, которые скрытно образуются в ученом мире
подобно тому, как образуются фракции в мире политическом; и, хотя иногда
эти секты не приходят к открытому разрыву, все же они придают иное
направление мышлению тех, кто присоединился к какой-либо из сторон.
Наиболее примечательными из сект такого рода являются те, которые
основаны на различных мнениях относительно достоинства человеческой
природы; это такой вопрос, который, кажется, разделял философов и
поэтов, а также теологов от начала существования мира до сегодняшнего
дня. Одни превозносят наш род до небес и изображают человека как своего
рода полубога, который происходит от неба и сохраняет отчетливые следы
своего происхождения и родословной. Другие настаивают на темных сторонах
человеческой природы и не могут обнаружить ничего, кроме тщеславия, в
качестве того, в чем человек превосходит других животных, которых он так
стремится презирать. Если какой-либо автор обладает талантом риторики и
декламации, он обычно принимает сторону первых. Если же он склонен к
иронии и насмешке, он, естественно, ударяется в противоположную
крайность.

Я далек от мысли, что все те, кто умаляет достоинство нашего рода,
являются врагами добродетели и разоблачают пороки своих собратьев с
плохими намерениями. Напротив, я сознаю, что утонченное чувство
нравственности, особенно если ему сопутствует раздражительный характер,
может довести человека до отвращения ко всему миру и заставить его
смотреть на обычный ход человеческих дел с чрезмерным негодованием. Я
должен, однако, высказать мнение, что суждения тех, кто склонен думать о
человечестве благожелательно, более полезны для добродетели, чем
противоположные принципы, которые дают низкую оценку нашей природы.
Когда человеком овладевает высокое понятие о его месте и роли в
мироздании, он, естественно, старается действовать так, чтобы оправдать
такое понятие и не унизиться до грязного или

==611 

злодейского поступка, из-за которого он может опуститься, став ниже того
представления о себе, которое имеется в его воображении. Соответственно
мы находим, что все наши утонченные и модные моралисты настаивают на
указанном тезисе и пытаются представить зло как то, что недостойно
человека, а также отвратительно само по себе.

Мы найдем мало таких споров, которые не были бы основаны на какой-либо
двусмысленности выражений; и я убежден, что и данный спор относительно
достоинства или низменности человеческой природы не в большей степени
свободен от этого, чем любой другой. Поэтому, может быть, стоит
рассмотреть, что в данной дискуссии является реальным, а что лишь
словесным.

Ни один разумный человек не станет отрицать, что существует естественное
различие между достоинством и предосудительностью, добродетелью и злом,
мудростью и глупостью. Однако не ясно ли, что при применении термина,
который обозначает либо наше одобрение, либо порицание, на нас обычно
больше влияет сравнение, чем какая-либо установленная неизменная норма,
кроющаяся в природе вещей. Подобным же образом количество, размер и
объем все признают реальными вещами. Но, называя какое-либо животное
большим или маленьким, мы всегда незаметно сравниваем его с другими
животными того же вида, и именно данное сравнение определяет наше
суждение о его величине. Собака и лошадь могут оказаться совершенно
одинакового роста, однако первой будут поражаться из-за огромной
величины, а второй удивляться из-за ее низкорослости. Поэтому,
присутствуя на каком-либо диспуте, я всегда мысленно принимаю в расчет,
является ли темой спора вопрос сравнения или нет, и, если является,
сравнивают ли диспутанты одни и те же предметы или же говорят о вещах,
которые сильно отличаются друг от друга44.

Образуя представление о человеческой природе, мы склонны проводить
сравнение между людьми и животными, единственными созданиями,
наделенными мыслью, среди тех существ, которые воспринимаются

==612

нашими чувствами. Конечно, это сравнение оказывается в пользу
человечества. С одной стороны, мы видим существо, мысли которого не
ограничены какими-либо узкими рамками времени или места, которое
распространяет свои исследования на самые отдаленные места нашего
земного шара и за его пределы, на планеты и [другие] небесные тела;
оглядывается назад, чтобы узнать первоначальное происхождение вещей, по
крайней мере историю человеческого рода; бросает взгляд вперед, чтобы
увидеть влияние своих действий на потомков и те мнения о его характере,
которые будут высказаны через тысячу лет после его существования;
существо, которое прослеживает причины и действия, несмотря на их
огромную отдаленность друг от друга и сложность прослеживания, выводит
общие принципы из частных явлений, совершенствует свои открытия,
исправляет свои ошибки и даже их обращает себе на пользу. С другой
стороны, перед нами существо, прямо противоположное первому;
ограниченное в своих наблюдениях и заключениях несколькими ощутимыми
предметами, которые его окружают; не обладающее ни любознательностью, ни
предвидением; слепо следующее инстинкту и достигающее за короткое время
своего окончательного совершенства, дальше которого оно никогда не
способно продвинуться хотя бы на шаг. Какое огромное различие между
этими двумя существами! И какого высокого мнения должны мы
придерживаться относительно первого при сравнении его со вторым!

Чтобы разрушить этот вывод, обычно применяют два средства. Во-первых,
неправильно излагают факты, подчеркивая только слабости человеческой
природы. И во-вторых, проводят новое и скрытое сравнение между
обыкновенным человеком и людьми самой высокой мудрости. Среди других
выдающихся качеств человека имеется и такое: он может образовать
представление о совершенствах, намного превышающих то, что он сам
испытал, наблюдая себя; ему не поставлены границы в понимании мудрости и
добродетели. Он легко может сделать столь возвышенными свои
представления и представить себе такую степень знания,

==613

по сравнению с которой его собственные знания будут выглядеть очень
незначительными и которая заставит как бы сойти на нет, исчезнуть
разницу между его умом и рассудком животных. Но так как весь мир
согласен с тем, что человеческий ум бесконечно далек от совершенной
мудрости, то, если речь идет о таком сравнении, нам незачем спорить по
вопросам, в связи с которыми в наших мнениях нет действительных
разногласий. Человек гораздо дальше отстоит от совершенной мудрости и
даже от собственных представлений о ней, чем животные от человека; и все
же последнее различие столь значительно, что только сравнение с первым
может привести к тому, что оно покажется имеющим несущественное
значение.

Принято также сравнивать одного человека с другим; и, находя очень
немногих людей, которых мы можем назвать мудрыми или добродетельными, мы
склонны иметь презрительное мнение о нашем роде вообще. Чтобы
почувствовать ошибочность такого образа мышления, можно заметить, что
почетные определения мудрый и добродетельный не связаны ни с какой
конкретной степенью указанных качеств — мудрости и добродетели, но
целиком возникают из сравнения, которое мы проводим между одним и другим
человеком. Когда мы находим человека, достигающего такой глубины
мудрости, которая встречается очень редко, мы объявляем его мудрым.
Поэтому сказать, что в мире мало мудрых людей, — значит фактически
ничего не сказать, ибо только из-за их редкости они и заслуживают
указанное название. Даже если бы самые неразвитые представители нашего
рода были столь же мудрыми, как Тулли^ или лорд Бэкон, у нас все равно
было бы основание говорить, что в мире существует мало мудрых людей. Ибо
в данном случае мы должны сделать более возвышенными наши представления
о мудрости и не оказывать исключительной чести никому, кто не отличается
своими выдающимися талантами. Подобным же образом я слышал замечания
неразумных людей о том, что в мире мало женщин, обладающих красотой, по
сравнению с теми, у кого ее нет; эти люди не принимают во внимание того,
что мы приме-

==614

няем эпитет красивая только к женщинам, обладающим такой степенью
красоты, которая встречается лишь у немногих из них. Та же степень
красоты, которая для женщины считается уродством, расценивается как
подлинная красота у представителя нашего

пола.

Поскольку принято при формировании мнения о нашем роде сравнивать его с
другими родами, находящимися выше или ниже его, или же сравнивать
отдельных представителей нашего рода между собой, то мы часто сравниваем
также различные мотивы или движущие принципы человеческой природы, чтобы
уточнить наше суждение о ней. И воистину это единственный вид сравнения,
который заслуживает нашего внимания или же решает что-то в связи с
данной проблемой. Если бы наши эгоистические и преступные принципы в
такой мере брали верх над социальными и добродетельными, как это
утверждают некоторые философы, то мы, без сомнения, должны были бы с
презрением относиться к человеческой природе.

Во всем этом споре значительное место занимают разногласия по поводу
слов. Когда какой-либо человек отрицает искренность всякого патриотизма,
или привязанности к стране и к обществу, я не знаю, что о нем думать.
Возможно, он сам никогда не испытывал этих чувств столь ясным и
отчетливым образом, чтобы это устранило все его сомнения относительно их
силы и реальности. Но когда он идет дальше и отвергает всякую личную
дружбу, если она не связана с выгодой или себялюбием, то я уверен, что
он неправильно употребляет термины и смешивает идеи различных вещей, ибо
нельзя быть настолько эгоистичным, а вернее, настолько глупым, чтобы не
проводить никакого различия между людьми и не отдавать предпочтения
качествам, которые вызывают у них одобрение и уважение. Неужели, говорю
я, он настолько же нечувствителен к гневу, насколько притворяется
нечувствительным к дружбе? И неужели обида и несправедливость
затрагивают его не больше, чем доброта или достоинства? Так быть не
может; он себя не знает. Он забыл движения своего сердца или, скорее,
пользуется языком,

==615

отличным от языка своих соотечественников, и не называет вещи
соответствующими именами. Что скажете вы о естественной привязанности? —
добавляю я. Это тоже пример себялюбия? Да, все себялюбие. Вы любите
своих детей только потому, что они ваши; своего друга — по той же
причине; и ваша страна занимает вас лишь в той степени, в какой она
связана с вами. Если бы не было этого вашего я, ничто бы на вас не
влияло, вы были бы совершенно пассивны и нечувствительны. А если бы вы
когда-либо позволили себе какое-либо движение, то только из тщеславия
или из желания, чтобы то же самое ваше я стало известным и приобрело
репутацию. Я желаю, отвечаю я, услышать ваше истолкование поступков
людей при условии, что вы признаете факты. Вы должны допустить, что
себялюбие того вида, которое проявляется в добром отношении к другим
людям, имеет огромное влияние на поступки людей, во многих случаях даже
большее, чем то себялюбие, которое остается в рамках своего
первоначального вида и формы. Ибо разве мало тех, кто, имея семью, детей
и родственников, тратит на их содержание и образование больше, чем на
собственные удовольствия? Это, действительно, как вы справедливо
заметили, может основываться на себялюбии, поскольку процветание семьи и
друзей является единственным или главным удовольствием, а также главной
гордостью таких людей. Если бы вы тоже были одним из них, вы могли бы
быть уверены, что все будут хорошо отзываться о вас и хорошо к вам
относиться; говоря иначе, чтобы не шокировать ваш слух этими
выражениями, себялюбие каждого, и в том числе мое, заставило бы тогда
нас служить вам и хорошо отзываться о вас45.

По моему мнению, две вещи ввели в заблуждение тех философов, которые так
упорно настаивают на эгоизме человека. Во-первых, они обнаружили, что
каждое проявление добродетели или дружбы сопровождается тайным
удовольствием; отсюда они сделали вывод, что дружба и добродетель не
могут быть бескорыстными. Но ошибочность этого очевидна. Добродетельное
чувство или аффект вызывает удовольствие,

==616

но не возникает из него. Делая добро для своего друга, я испытываю
удовольствие, потому что люблю его, но это не значит, что я люблю его
ради этого удовольствия.

Во-вторых, всегда оказывалось, что добродетельные люди далеко не
равнодушны к похвале; и поэтому их изображали как группу тщеславных
людей, которые стремятся лишь получить одобрение от других лиц. Но
данное мнение также ошибочно. Уж очень несправедливо, когда находят
малейший след тщеславия в похвальном действии, дабы из-за этого умалить
указанное действие или же приписать его лишь данному мотиву. С
тщеславием дело обстоит не так, как с другими аффектами. Когда жадность
или мстительность примешивается к какому-либо действию, которое кажется
добродетельным, нам трудно определить, в какой мере она приметалась, и
естественно предположить, что она явилась единственным движущим
принципом. Но тщеславие так тесно связано с добродетелью, а любовь к
славе, вознаграждающей за похвальные поступки, настолько приближается к
любви к похвальным поступкам ради них самих, что эти аффекты больше
способны смешиваться между собой, чем любые другие виды аффектов, и
почти невозможно испытывать вторую без некоторой примеси первой.
Соответственно мы находим, что указанная страсть к славе всегда
искажается и изменяется в зависимости от определенного вкуса или
склонности духа, который ею охвачен. Нерон с таким же тщеславием правил
колесницей, с каким Траян справедливо и умело управлял империей. Любовь
к славе в вознаграждение за добродетельные дела является верным
доказательством любви к добродетели.

О ГРАЖДАНСКОЙ СВОБОДЕ 46

Те, кто использует свои перья для того, чтобы писать на политические
темы, и кто свободен от неистовства партий и партийных предрассудков,
развивают такую науку, которая больше всех других способствует
общественной пользе и даже личному удовлетворению

==617

тех, кто посвящает себя ее изучению. Я, однако, склонен подозревать, что
наш мир еще слишком молод, чтобы можно было устанавливать многочисленные
общие истины в политике, которые останутся справедливы и для позднейших
поколений. У нас пока нет опыта, охватывающего три тысячи лет; так что
не только искусство рассуждения все еще несовершенно в этой науке, как и
во всех других, но нам даже не хватает достаточно материала, на основе
которого мы могли бы рассуждать. Еще неизвестно полностью, какую степень
утонченности в добродетели либо же в пороке допускает человеческая
природа; неизвестно и то, чего можно ожидать от людей в результате
какого-либо грандиозного переворота в их образовании, обычаях или
принципах. Макиавелли, конечно, был великим гением; но поскольку он
ограничил свое исследование бурными и деспотическими правлениями древних
времен или небольшими и лишенными покоя и мира княжествами Италии, то
его суждения, особенно в отношении монархической системы правления,
оказались крайне ошибочными; и в его «Князе» едва ли есть хоть одна
максима, которая не была бы опровергнута последующим опытом. Он говорит,
что слабый государь не способен получать хорошие советы, ибо если он
посоветуется с несколькими людьми, то он не сможет выбрать какой-либо из
их различных советов Если же он доверится одному лицу, то, возможно, у
этого министра и будут способности; но он ненадолго останется министром:
он, конечно, низложит своего покровителя и посадит на трон себя и свое
семейство Я упоминаю об этом среди многих примеров ошибок названного
политика, вытекающих в значительной степени? из того, что он жил в
слишком ранний период всемирной истории, чтобы быть хорошим судьей в
вопросах политической истины. Почти всех монархов Европы сейчас
направляют их министры, и так продолжается около двух столетий, однако
ничего подобного тому, что предвещал Макиавелли, никогда не случалось и
не может случиться. Сеян мог замышлять свержение римских императоров с
престола, но Флэри47, как бы он ни был порочен, не мог, находясь

==618

в здравом уме, иметь хоть малейшую надежду на низложение Бурбонов.

Торговлю вплоть до прошлого столетия не считали государственным делом; и
едва ли есть хоть один древний автор, писавший на политические темы,
который хотя бы упомянул ее *. Даже итальянцы хранили относительно нее
глубокое молчание, хотя теперь она является главным объектом внимания
как министров государства, так и мыслителей, занимающихся отвлеченнымыи
темами. Огромные богатства, величие и военные успехи двух морских
держав, кажется, впервые дали понять человечеству важность обширной
торговли.

Поэтому, намереваясь провести в данном эссе развернутое сравнение между
гражданской свободой л абсолютистской системой правления и показать47а
огромные преимущества первой по сравнению со второй, я стал подозревать,
что в наш век ни один человек не является достаточно подготовленным для
выполнения такого предприятия; и, какие бы предположения ни выдвинул
кто-либо в связи с данным вопросом, они будут, по всей вероятности,
опровергнуты дальнейшим опытом и отвергнуты потомками. В делах людей
совершались такие величественные перевороты, произошло так много
событий, противоречащих предположениям древних, что их достаточно, чтобы
породить подозрения, не наступят ли еще какие-нибудь дальнейшие
изменения.

Древними было замечено, что все искусства и науки возникли среди
свободных народов и что персы и египтяне, несмотря на их праздность,
богатство и роскошь, сделали лишь робкие шаги по направлению к тем более
утонченным удовольствиям, которые были доведены до такого совершенства
греками, невзирая на постоянные войны, сопровождавшиеся нищетой, и
величайшую простоту их жизни и обычаев. Было заме-

Ксенофонт упоминает ее, но выражает сомнение, может ли она принести
какую-либо выгоду государству. "УЙ де чб'й емрпсЯб юце)еА фй рплй^, etc.
3е'; —Hiero 9,9 Платон полностью исключает торговлю из своей
воображаемой республики. De legibus, lib. IV.

==619

чено также, что когда греки утратили свою свободу, то хотя они и намного
увеличили свои богатства благодаря завоеваниям Александра Македонского,
но с того момента искусства у них пришли в упадок и никогда больше не
смогли поднять голову в создавшейся атмосфере. Просвещение было
перенесено в Рим, единственную в то время в мире свободную нацию; и,
найдя там столь благоприятную почву, оно добилось невероятных успехов в
течение немногим более столетия, пока упадок свободы не вызвал также
упадка учености и не распространил в мире всеобщего варварства. Исходя
из этих двух фактов опыта, каждый из которых имел двоякое значение и
показал как упадок просвещения при абсолютистских системах правления,
так и его подъем при народных системах правления, Лонгин полагал, что у
него имеется достаточно оснований утверждать, что искусства и науки
могут процветать только при свободной системе правления. И это его
мнение поддержало несколько выдающихся писателей * в нашей собственной
стране, которые либо ограничивали свою точку зрения только фактами,
взятыми из античности, либо питали слишком большое пристрастие к той
форме правления, которая установилась у нас.

Но что бы сказали эти писатели относительно примеров, касающихся
современного Рима и Флоренции? Из них первый довел до совершенства все
изящные искусства: скульптуру, живопись, музыку и поэзию, хотя и стонал
под тиранией, и притом под тиранией духовенства, в то время как вторая
осуществила прогресс в искусствах и науках главным образом после того,
как начала терять свободу из-за узурпации власти семьей Медичи. Рафаэль
и Микеланджело, не говоря уже об Ариосто, Тассо и Галилее, родились не
под сенью республик. И хотя ломбардская школа была столь же знаменита,
как и римская, все же венецианцы лишь в незначительной мере причастны к
ее славе и кажутся значительно менее других итальянцев способными к
искусствам и наукам. Рубенс создал свою шко-

Г-н Эддисон и лорд Шефтсбери.

==620

лу в Антверпене, а не в Амстердаме; Дрезден, а не Гамбург является
центром просвещения в Германии.

Но наиболее выдающийся пример процветания просвещенности при
абсолютистской системе правления являет Франция, которая вряд ли вообще
когда-нибудь пользовалась какой-либо установленной свободой и все же
довела искусства и науки до такой же степени совершенства, как и все
другие нации. Англичане, возможно, лучшие философы; итальянцы — лучшие
художники и музыканты; римляне были лучшими ораторами; но французы —
единственный народ, за исключением греков, состоящий из людей, которые
являются одновременно философами, поэтами, ораторами, историками,
художниками, архитекторами, скульпторами и музыкантами. Что касается
сцены, то они превзошли даже греков, которые намного превосходили
англичан. А в обычной жизни они в значительной мере довели до
совершенства самое полезное и приятное из всех искусств, 1'art de
vivre48, искусство вести себя в обществе и поддерживать беседу.

Если мы рассмотрим состояние наук и изящных искусств в нашей стране, то
замечание Горация относительно римлян может быть в значительной степени
применено к англичанам.

...Sed in longum tamen aevum Manserunt, hodieque manent vestigia
ruris49.

Мы чрезвычайно пренебрегаем изяществом и правильностью стиля. У нас нет
словаря нашего языка и едва ли есть сносная грамматика. Первая изящная
проза, которую мы имеем, написана человеком, который еще жив *. Что
касается Спрата, Локка и даже Темпля 50, то они слишком мало знают
правила искусства, чтобы считаться изящными писателями. Проза Бэкона,
Гаррингтона и Мильтона деревянная и педантичная, хотя по содержанию она
и превосходна. Люди в нашей стране были настолько заняты грандиозными
спорами по вопросам религии, политики и философии, что у них не
выработался вкус к казавшемуся мелочным

• Д-р Свифт.

==621

соблюдению правил грамматики и критицизма [эстетики]. И хотя такой
оборот мысли, должно быть, значительно улучшил наши чувства и наш талант
рассуждения, следует, однако, признать, что даже в вышеупомянутых науках
у нас нет ни одной признанной книги, которую мы могли бы передать
потомкам. И самое большее, чем мы можем похвастаться, — это несколько
эссе, написанных в духе более справедливой философии; они,
действительно, являются многообещающими, но до сих пор не достигли еще
какой-либо степени совершенства.

Установилось мнение, что торговля может процветать только в условиях
свободной системы правления; и оно кажется основанным на более
длительном и обширном опыте, чем мнение предыдущее относительно искусств
и наук. Если мы проследим развитие торговли, осуществлявшейся через Тир,
Афины, Сиракузы, Карфаген, Венецию, Флоренцию, Геную, Антверпен,
Голландию, Англию и т. д., то мы всегда обнаружим, что она укреплялась
при свободных системах правления. Три величайших города в Европе —
Лондон, Амстердам и Гамбург — все это вольные и протестантские города,
т. е. они пользуются двойной свободой. Необходимо, однако, заметить, что
чрезвычайно ревнивое отношение Франции к торговле в последнее время,
кажется, доказывает, что данный принцип не более определенен и
непогрешим, чем предыдущий, и что подданные абсолютного монарха могут
стать нашими соперниками в торговле так же, как и в просвещенности.

Если бы я осмелился высказать свое мнение в связи с таким столь
неопределенным вопросом, я бы сказал, что, несмотря на усилия французов,
в самой природе абсолютистской системы правления заложено нечто вредное
для торговли и этот вред неотделим от данной природы, хотя причина,
посредством которой я должен объяснить указанное мнение, несколько
отличается от той, которую обычно настойчиво выдвигают. Мне
представляется, что частная собственность находится почти в такой же
безопасности в цивилизованной европейской монархии, как и в республике;
при этой системе

==622

правления можно также не опасаться насилия государя, во всяком случае не
больше, чем мы обычно боимся ущерба от грома, землетрясения или любого
несчастного случая, самого необычного и чрезвычайного. Алчность, стимул
развития промышленности, является столь упрямым аффектом и пробивает
себе дорогу через столь большое количество реальных опасностей и
трудностей, что мало вероятно, чтобы она испугалась воображаемой
опасности, которая столь невелика, что едва ли поддается измерению.
Поэтому, по моему мнению, торговля может приходить в упадок при
абсолютистских системах правления не потому, что она там менее
безопасное дело, но потому, что она менее почетна. Для поддержки
монархии абсолютно необходима некоторая субординация рангов.
Происхождение, титулы и занимаемое положение должны ставиться выше
трудолюбия и богатств. И пока преобладают такие мнения, все серьезные
торговцы будут подвержены искушению бросить торговлю, чтобы добиться
одного из тех положений, с которыми связаны привилегии и почести.

Поскольку уж я занялся рассмотрением данного вопроса, то я должен
заметить относительно преобразований, которые время произвело или может
произвести в политике, что все виды правления — правление свободное и
абсолютистское, кажется, претерпели в новое время огромные изменения к
лучшему в отношении как внешних, так и внутренних дел. Равновесие власти
является секретом в политике, известным только современному веку; и я
должен добавить, что внутренние силы охраны государств также весьма
усовершенствовались в ходе последнего столетия. Саллюстий сообщает нам,
что армия Катилины значительно выросла после включения в нее разбойников
с большой дороги, занимавшихся грабежами вокруг Рима; теперь же, я
полагаю, численность всех лиц данной профессии, рассеянных по Европе, не
составит и одного полка. В речи Цицерона в защиту Милона я обнаружил
среди других следующий аргумент, который он использовал для
доказательства того, что его подзащитный не убивал Клодия. Если бы
Милон, сказал он, намеревался

==623

убить Клодия, он не напал бы на него среди бела дня на таком расстоянии
от города; он подкараулил бы его ночью, в предместье, где можно было бы
все подстроить так, чтобы казалось, будто его убили грабители, и где
частота подобных случаев способствовала бы обману. Это является
удивительным доказательством небрежной работы полиции в Риме, а также
количества и сил упомянутых грабителей, поскольку Клодия * в то время
сопровождало тридцать рабов, вооруженных с ног до головы и достаточно
приученных к крови и опасностям в ходе частых волнений, вызванных этим
мятежным трибуном 52.

Но хотя все виды правления в наше время усовершенствовались, все же,
кажется, монархическая система правления достигла наибольших успехов на
пути к совершенству. Ныне относительно цивилизованных монархий можно
утверждать то, что ранее говорилось только для восхваления республик, а
именно что в низг правят законы, а не люди. Оказывается, в них могут
существовать порядок, последовательность и постоянство до такой степени,
что это вызывает удивление. Собственность там в безопасности;
промышленность поощряется; искусства процветают; и монарх живет
безопасно среди своих подданных, как отец среди своих детей. В течение
двух столетий в Европе, возможно, существовало и сейчас существует около
двухсот абсолютных монархов, больших и малых, и если допустить, что
каждый из них правит двадцать лет, то мы можем предположить, что всего
было около двух тысяч монархов, или тиранов, как назвали бы их греки. И
все же среди них не было ни одного, даже включая Филиппа II Испанского,
кто был бы так же жесток, как Тиберий, Калигула, Нерон или Домициан,
четыре из двенадцати римских императоров. Необходимо, однако, признать,
что, хотя монархические системы правления стали ближе к народным по
мягкости и устойчивости, все же они остаются низшими. Наше современное
воспитание и обычаи насаждают больше человеколюбия и умеренности, чем
прошлые, но они еще не смогли

Vide Ase. Fed. to Orat. pro Мцоде".

==624

полностью преодолеть недостатки старой формы правления.

Но здесь я должен просить разрешения высказать догадку, которая кажется
возможной, но о которой лишь потомки смогут судить в полной мере. Я
склонен думать, что в монархических системах правления есть источник
совершенствования, а в народных системах правления — источник упадка и
со временем это приведет два указанных вида гражданского государства
(civil polity) к еще большему равенству. Самые большие злоупотребления,
которые возникают во Франции, являющейся самым совершенным образцом
чистой монархии, происходят не от числа или величины налогов,
превышающих то, с чем можно встретиться в данном смысле в свободных
странах, но от дорогостоящего, неравного, произвольного и запутанного
способа обложения ими, в результате чего трудолюбие бедных людей,
особенно крестьян и фермеров, в значительной степени расхолаживается и
сельское хозяйство становится уделом нищенски и рабски живущих людей. Но
к чьей выгоде ведут эти злоупотребления? Если к выгоде дворянства, то
можно считать, что они внутренне присущи данной форме правления,
поскольку дворянство является истинной опорой монархии; и естественно,
что при этом строе его интересы должны больше принимать во внимание, чем
интересы народа. Но в действительности дворяне больше всех теряют от
такого угнетения, поскольку оно разоряет их поместья и делает нищими их
держателей. Единственными, кто выигрывает от этого, являются financiers,
порода людей, довольно ненавистных дворянству и всему королевству.
Поэтому, если появится монарх или министр, наделенный достаточной
проницательностью, чтобы определить свои собственные и общественные
интересы, и достаточной силой духа, чтобы разрушить старые обычаи, мы
можем ожидать, что эти злоупотребления будут исправлены; и в таком
случае разница между абсолютистской и нашей свободной системой правления
не будет казаться столь значительной, как она кажется теперь.

==625

Источник упадка, который можно отметить в свободных системах правления,
состоит в практике делать долги и закладывать государственные доходы, в
результате чего налоги могут через некоторое время стать совершенно
невыносимыми и вся собственность государства (state) перейдет в руки
общества (public). Эта практика возникла в новое время. Афиняне, хотя
ими и управляла республика, платили около двухсот процентов за те суммы
денег, которые они вынуждены были занимать в случае чрезвычайной
необходимости, как мы узнаем у Ксенофонта *. В новейшие времена
голландцы первыми ввели практику займа больших сумм под низкие проценты
и этим чуть себя не разорили. Абсолютные монархи тоже делали долги; но
поскольку абсолютный монарх может объявить себя банкротом, когда ему
заблагорассудится, то его народ никогда не может быть угнетен его
долгами. При народных же системах правления, когда народ и главным
образом те, кто занимает самые высокие должности, обычно являются
государственными кредиторами, государству трудно прибегнуть к этому
средству, которое, как бы ни было оно иногда необходимым, всегда
является жестоким и варварским. Следовательно, это, видимо, тот
недостаток, который непосредственно угрожает всем свободным системам
правления, особенно нашему собственному при данном состоянии дел. И это
является сильным мотивом для увеличения нашей бережливости при
расходовании государственных денег, ибо если их будет не хватать, то нам
из-за многочисленности налогов или, что еще хуже, из-за нашего бессилия
и неспособности защищать государство придется проклинать саму нашу
свободу и желать, чтобы мы находились в таком же состоянии рабства, как
и все окружающие нас нации.

Ktigoiv 8s бр' пдоендт Sv пдфщ чблф)н •ч.фЮубйнфп, щурес бц' пх 5н
рспфелЭущуйн еЯт фзн Ьц:)смЮн — пй дЯ ге рлеєбф'Л ўПрнбЯщн рлеЯпнд
лЮшпнфбй ъ,бф' Энйбпфпн А) ьуб бн е'йуенЭгчщуйн пЕ гбс мнън
рсйфелЭубнфет, еггэт дхпЪн мнбАн рспупдпн еопхъА — S дпчеА Ящн
бнисщрЯнщн ЬуЦблЭуфбфьн фе •ч,б'й рйлхчспнйюфбфпн еЯнбй. ЕН.—РПСПЙ III,
9> 10 ".J

==626

О ВОЗНИКНОВЕНИИ И РАЗВИТИИ ИСКУССТВ И НАУК 54

Ничто не требует большей тщательности в наших исследованиях, касающихся
человеческих дел, чем точное различение того, что происходит благодаря
случаю и что вытекает из причин; нет никакого другого предмета, в связи
с которым автор скорее всего мог бы обмануть сам себя ложными
премудростями и ухищрениями мысли. Утверждение, что какое-то событие
произошло благодаря случаю, прекращает всякое дальнейшее исследование
относительно данного события и оставляет писателя в том же состоянии
невежества, в котором пребывает и все остальное человечество. Но когда
предполагается, что событие произошло от определенных и устойчивых
причин, то он может проявить свое искусство в установлении этих причин;
и так как ни один человек, обладающий некоторой тонкостью мысли, никогда
не станет теряться в данном случае, то у него тем самым оказывается
возможность написать целые тома и проявить свои глубокие познания,
отмечая то, что ускользает от грубых и невежественных людей.

Различение между случайным и причинно обусловленным должно зависеть от
прозорливости того человека, который рассматривает данное явление. Но
если бы мне пришлось дать какое-либо общее правило, чтобы помочь нам
проводить это различение, то оно было бы следующим: то, что зависит от
немногих лиц, следует в значительной степени приписать случаю, или
скрытым и неизвестным причинам; то же, что зависит от многих людей,
часто можно объяснить посредством определенных и известных причин.

Два естественных соображения можно выдвинуть в поддержку указанного
правила. Во-первых, если предположить, что игральная кость имеет
какую-то, пусть самую незначительную, склонность к какой-либо одной
стороне, то эта склонность хотя, быть может, и не проявится при
нескольких бросках кости, но безусловно возобладает при их большем числе
и создаст полный перевес на указанной стороне. Аналогичным образом когда
какие-либо причины порождают какую-

40*

==627

либо определенную склонность или аффект в определенное время и среди
определенного народа, то, хотя многие отдельные лица могут избежать
указанного влияния и будут руководствоваться своими собственными
аффектами, масса безусловно будет охвачена общим аффектом и станет во
всех своих поступках руководствоваться им.

Во-вторых, те причинные принципы, которые способны влиять на массу,
всегда более грубы и неподатливы по своей природе, менее подвержены
случайностям и меньше поддаются влиянию прихоти и личного каприза, чем
те, которые оказывают влияние лишь на немногих. Последние обычно столь
хрупки и утонченны, что малейшего сдвига в состоянии здоровья,
воспитании или богатстве какого-либо определенного лица достаточно,
чтобы изменить их ход и задержать их действие; их невозможно также
свести к каким-либо общим правилам или положениям. Их влияние в один
период никогда не даст нам уверенности относительно их влияния в другой
период, даже если все общие обстоятельства будут теми же самыми в обоих
случаях.

Если исходить из указанного правила, то внутренние и постепенные
преобразования в государстве должны быть более подходящим объектом для
размышления и наблюдения, чем внешние и бурные перевороты, которые
обычно вызываются отдельными лицами и поддаются влиянию больше прихоти,
безрассудства или каприза, чем общераспространенных аффектов и
интересов. Уменьшение роли лордов и рост влияния общин в Англии после
введения статута об отчуждении [земель] и подъема торговли и
промышленности легче объяснить общими принципами, чем упадок испанской
монархии и возвышение французской после смерти Карла V. Если бы Генрих
IV, кардинал Ришелье и Людовик XIV были испанцами, а Филипп II, Филипп
III, Филипп IV и Карл II — французами, то история двух указанных стран
протекала бы совершенно иначе.

По той же причине легче объяснить возникновение и развитие торговли, чем
прогресс просвещения, в ка-

==628

ком-либо королевстве; и то государство, которое станет прилагать усилия
для поощрения первой, будет более уверено в успехе, чем то, которое
станет развивать второе. Алчность, или жажда приобретения, является
общераспространенным аффектом, который имеет место всюду, всегда и у
всех людей. Но любознательность, или любовь к знанию, обладает очень
ограниченным влиянием, и нужны молодость, досуг, образование,
способности и пример, чтобы ею начал руководствоваться кто-либо. Никогда
не будет недостатка в книгопродавцах там, где есть покупатели книг, но
часто могут быть читатели там, где нет писателей. Большое количество
людей, необходимость и свобода породили торговлю в Голландии. Но
старание и прилежание едва ли произвели каких-либо выдающихся писателей.

Поэтому мы можем заключить, что нет другого предмета, при рассмотрении
которого нам надлежало бы двигаться с большей осторожностью, чем при
прослеживании истории искусств и наук, дабы не получилось так, что мы
указываем на причины, которых на самом деле никогда не было, и возводим
то, что случайно, в устойчивые и всеобщие принципы. Тех, кто развивает
науку в каком-либо государстве, всегда немного; аффект, которым они
руководствуются, ограничен; их вкус и суждения капризны и легко
извращаются, их прилежание нарушается под воздействием малейшего
происшествия. Поэтому случай, или скрытые и неизвестные причины, должен
иметь большое влияние на возникновение и развитие всех изящных искусств
55.

Но есть одна причина, которая побуждает меня не приписывать все это дело
только случаю. Хотя лиц, развивающих науки с таким удивительным успехом,
что это вызывает восхищение потомков, всегда во все времена и у всех
народов бывает немного, но не может не быть так, чтобы какая-то часть
того же духа и гения не была ранее рассеяна среди народа, из которого
возникают указанные лица, рассеяна, дабы зарождать, формировать и
развивать с самого раннего детства вкус и суждение этих выдающихся
писателей.

==629

Масса, из которой выделяются столь утонченные умы, не может быть
совершенно бесцветной. Внутри нас есть бог, говорит Овидий, который
исторгает божественный огонь, воодушевляющий нас *. Поэты во все времена
приписывали это вдохновению. Здесь, однако, нет ничего
сверхъестественного. Поэтический огонь разжигается не с небес. Он
передвигается только по земле; его ловят и передают от одной груди к
другой; и он горит наиболее ярко там, где горючие материалы лучше всего
подготовлены и наиболее удачно расположены. Поэтому вопрос относительно
возникновения и развития искусств и наук не является только вопросом,
касающимся вкуса, гения и духа немногих лиц, — он касается всего народа,
и поэтому его можно до некоторой степени объяснить посредством общих
причин и принципов. Я утверждаю, что человек, который станет
допытываться, почему такой-то определенный поэт, как, например, Гомер,
существовал в таком-то месте и в такое-то время, очертя голову вдается в
химеры и никогда не сможет рассмотреть такой вопрос, миновав огромное
количество ложных тонкостей и ухищрений. Он мог бы с равным успехом
сделать вид, что знает причину, почему такие определенные полководцы,
как, например, Фабий и Сципион, жили в Риме в такое-то именно время и
почему Фабий появился на свет раньше Сципиона. Для таких случаев, как
эти, нельзя указать никакой другой причины, кроме выдвинутой Горацием:
Scit genius, natale comes, qui temporal astrum, Naturae Deus humanae,
mortalis in unum... ..Quodque caput, vultu mutabilis, albus et ater 57.

Но я убежден, что во многих случаях можно выдвинуть достаточные
основания, в силу которых такаято нация в определенный период более
образованна и просвещенна, чем какая-либо из соседних наций. По крайней
мере это столь любопытный предмет, что было бы очень жаль полностью
оставить его прежде,

Est Deus in liobis; agitante calescimus illo: Impetus hie, sacrae semina
mentis habet.

Ovid., Fast, lib. VI s°, 5.

==630

чем мы обнаружим, поддается ли он обсуждению и можно ли его свести к
каким-либо общим принципам.

Мое первое замечание в связи с данным вопросом состоит в том, что
искусство и науки не могут первоначально возникать среди какого-либо
народа, если этот народ не пользуется благами свободной системы
правления.

В первые столетия существования мира, когда люди еще были
невежественными варварами, они не искали никакой другой гарантии от
взаимного насилия и несправедливости, кроме выбора некоторых
немногочисленных или многочисленных правителей, которым они слепо
доверяли, не обеспечивая себя никакой гарантией посредством установления
законов или создания политических институтов от насилия и
несправедливости указанных правителей. Если вся полнота власти
сосредоточивается в руках одного лица и народ благодаря завоеваниям или
естественному ходу размножения становится весьма многочисленным, то
монарх, обнаружив, что ему одному невозможно повсеместно выполнять все
обязанности, связанные с властью, вынужден передать свои полномочия
низшим правителям, которые сохраняют мир и порядок в выделенных им
соответствующих областях. Так как опыт и образование еще не просветили
суждения людей в сколько-нибудь значительной степени, государь, который
сам себя не ограничивает, никогда не думает об ограничении своих
министров, но передает полную власть каждому, кого он назначает
управлять какой-либо частью народа. Применение общих законов к частным
случаям сопровождается отрицательными явлениями; и требуется глубокая
проницательность и огромный опыт как для того, чтобы осознать, что это
зло меньше, чем то, которое происходит от неограниченной власти в руках
каждого правителя, так и для того, чтобы различить, какие общие законы в
целом сопровождаются наименьшими отрицательными явлениями. Этот вопрос
представляет собой такую огромную трудность, что люди могут уже достичь
определенных успехов даже в возвышенных искусствах поэзии и красноречия,
где быстрота духа и воображения помогает их развитию,

==631

прежде чем они придут к сколько-нибудь значительному улучшению своих
гражданских законов, где только частые судебные процессы и прилежное
наблюдение могут направлять их совершенствование. Поэтому не следует
предполагать, что невежественный, ничем не ограниченный и необразованный
монарх когда-либо станет законодателем или подумает об ограничении
власти своих пашей в каждой провинции или своих кади в каждой деревне.
Нам говорят, что покойный царь58, хотя он и был движим благородным духом
и охвачен любовью и восхищением к европейским искусствам, высоко
оценивал турецкую политику в данном отношении и одобрял сокращенное
ведение дел в суде, которое практиковалось в этой варварской монархии,
где судьи не ограничены никакими методами, формами или законами. Он не
сознавал, насколько такая практика противоречила бы всем его прочим
попыткам просветить свой народ. Деспотическая власть во всех случаях до
некоторой степени гнетет и унижает достоинство, но она совершенно
губительна и нетерпима, будучи ограничена небольшой территорией, и
становится еще хуже, когда лицо, ею обладающее, знает, что время его
власти ограниченно и ненадежно. Habet subjectos tanquam suos; viles, ut
alienos *. Он правит подданными так полновластно, словно они его
собственность, а вместе с тем так небрежно и с такой тиранией, словно
они принадлежат другому. Народ, управляемый таким образом, есть народ
рабов в полном и прямом смысле слова; и вряд ли такие люди когда-либо
смогут возвыситься до какой-либо просвещенности, вкуса или разума. Они
не осмеливаются даже и мечтать о том, чтобы безопасно пользоваться тем,
что абсолютно необходимо для жизни.

Поэтому ожидать, что искусства и науки могут первоначально возникнуть
при монархическом строе,— значит ожидать невозможного. До тех пор пока
не осуществятся указанные изменения в пользу цивилизованности, монарх
невежествен и непросвещен. Не обладая достаточными знаниями, которые
могли бы

Tacit., Hist, lib. I59, 37.

==632

заставить его почувствовать необходимость поддерживать равновесие в
своей системе правления на основе общих законов, он передает полную
власть всем низшим правителям. Эта варварская политика унижает народ и
навсегда ставит преграду всем усовершенствованиям. Если бы было
возможно, чтобы еще до того, как в мире стала известна наука, какой-либо
монарх обладал такой мудростью, что стал бы законодателем и управлял
своим народом при помощи права, а не посредством произвола людей,
являющихся согражданами его подданных, то могло бы, возможно, случиться
так, что этот вид правления оказался бы первой колыбелью искусств и
наук. Но такое предположение представляется едва ли совместимым с
реальностью и разумным суждением.

Может случиться так, что республику в ее зачаточном состоянии будут
поддерживать столь же немногочисленные законы, что и варварскую
монархию, и она сможет доверить такую же неограниченную власть своим
правителям или судьям. Но, не считая того, что частые выборы, которые
проводит народ, являются серьезным контролем по отношению к властям,
неизбежно получается так, что со временем появляется наконец
необходимость ограничения власти правителей для сохранения свободы и тем
самым возникают общие законы и установления. Римские консулы в течение
некоторого времени решали все дела, не будучи ограничены какими-либо
положительными установлениями, до тех пор, пока народ, с недовольством
несший это иго, не создал децемвиров, а последние не обнародовали
Двенадцать таблиц — свод законов, которые, правда, возможно, все вместе
не стоили одного акта английского парламента, но были почти
единственными письменными правилами, в течение ряда веков
регулировавшими в этой знаменитой республики все проблемы собственности
и наказаний. Во всяком случае данных законов вместе с формами свободного
правления было достаточно, чтобы гарантировать жизнь и собственность
граждан, освободить одного человека от господства другого и защитить
каждого от насилия или тирании его сограждан. В такой обстанов-

==633

ке науки могут воспрянуть и расцвести. Но они никогда не могут расцвести
в обстановке угнетения и рабства, порождаемой варварскими монархиями,
где только народ ограничен властью правителей, а правители не ограничены
никакими законами или установлениями. Неограниченный деспотизм такого
рода, пока он существует, успешно препятствует всем улучшениям и не дает
людям приобрести то знание, которое необходимо, чтобы научить их
преимуществам, вытекающим из более развитого правопорядка и более
умеренной власти.

Отсюда вытекают преимущества свободных государств. Даже если республика
будет варварской, она необходимо в силу неизбежного процесса дает начало
праву даже до того, как человечество сделает сколько-нибудь заметные
успехи в других науках. Из права возникает безопасность, из
^безопасности — любознательность, а из любознательности — знание.
Последние шаги этого движения могут быть более случайны, но первые —
совершенно необходимы. Республика, не имеющая законов, никогда не может
существовать в течение сколько-нибудь длительного времени. Наоборот, при
монархической системе правления законы не возникают с необходимостью из
форм правления. Монархия, когда она абсолютна, содержит в себе даже
нечто несовместимое с правом. Только величайшая мудрость и
рассудительность могут примирить их. Но никогда нельзя ожидать такой
степени мудрости до тех пор, пока не произойдет еще большего улучшения и
развития человеческого разума. Для этих улучшений требуются
любознательность, безопасность и право. Поэтому никогда нельзя ожидать
того, чтобы искусства и науки впервые возникли при деспотических
системах правленияв0.

Существуют и другие причины, которые препятствуют возникновению изящных
искусств при деспотических системах правления, хотя я и считаю
отсутствие законов и передачу всей полноты власти всякому мелкому
правителю главными причинами. Красноречие, разумеется, более естественно
возникает при народных системах правления; соперничество в каж-

==634

дом деле также должно быть там более оживленным и энергичным, гений и
талант имеют там больше возможностей развернуться и сделать карьеру. Все
эти причины делают свободные системы правления единственной подходящей
колыбелью искусств и наук.

Следующее замечание, которое я сделаю в связи с данным вопросом, гласит:
ничто не является более благоприятным для возникновения цивилизованности
и просвещенности, чем наличие нескольких соседних и независимых
государств, связанных друг с другом посредством торговли и политики.
Соперничество, которое естественно возникает среди таких соседних
государств, является очевидным источником совершенствования. Но то, на
чем я главным образом настаивал бы, состоит в следующем: такие
ограниченные территории мешают разрастанию власти и авторитета.

Большие государства (governnients), в которых одно лицо имеет огромное
влияние, вскоре становятся абсолютистскими; но маленькие государства
естественным путем превращаются в республики. Большое государство
постепенно привыкает к тирании, поскольку каждый акт насилия сначала
осуществляется в отношении какой-либо его части, а из-за отдаленности
последней от большей части [государства] этого акта не замечают и он не
вызывает какого-либо бурного сопротивления. Кроме того, большое
государство можно без особого искусства удерживать в повиновении, хотя
бы все оно и было исполнено недовольства, ибо каждая, часть его, не зная
о решениях остальных, боится начать какое-либо волнение или восстание. Я
не говорю уже о том, что существует суеверное благоговение перед
повелителями, которое естественно развивается у людей, когда они редко
видят своего государя и когда многие из них не знают его и,
следовательно, не замечают его слабостей. И поскольку большие
государства (state) могут позволить себе производить огромные затраты,
дабы поддержать помпезное величие, то это в некотором роде очаровывает
людей и, естественно, содействует их порабощению.

В небольшом государстве (government) любой акт угнетения немедленно
становится известен всем, ропот

==635

и недовольство, возникающие в связи с ним, легко распространяются, и
негодование разгорается еще больше, потому что подданные в таких
государствах (state) не склонны считать, будто между ними и их государем
простирается огромная дистанция. Принц Конде сказал, что «никто не
является героем для своего слуги». Очевидно, что близкое общение с
обыкновенными смертными совершенно несовместимо с восхищением перед
ними61. Сон и любовь убедили даже самого Александра Македонского, что он
не бог; но я полагаю, что те, кто ежедневно ему прислуживал, легко могли
бы, исходя из многочисленных слабостей, которым он был подвержен,
сообщить ему еще больше убедительных доказательств его принадлежности к
человеческому роду.

Но деление на небольшие государства благоприятствует просвещению,
останавливая развитие авторитета, а также власти. Репутация часто имеет
такое же очарование для людей, как и верховная власть, и в равной
степени губительна для свободы мысли и исследования. Но там, где
несколько соседних государств имеют обширные связи в области искусств и
торговли, взаимная зависть удерживает их от того, чтобы слишком легко
перенимать друг от друга принципы хорошего вкуса и мышления, и
заставляет их изучать каждое произведение искусства с величайшей
осторожностью и тщательностью. Зараза популярных мнений не так легко
распространяется из одного места в другое. В том государстве, где они не
согласуются с преобладающими мнениями, они не прививаются. И ничто,
кроме природы и разума или по крайней мере того, что очень сильно
приближается к ним, не может пробить себе путь через все препятствия и
объединить наиболее соперничающие нации в общем уважении и восхищении.

Греция представляла собой группу мелких княжеств, которые вскоре стали
республиками; и, будучи объединенными как своим близким соседством, так
и узами одного языка и общностью интересов, они завязали между собой
самые тесные связи в торговле и науке. Здесь удачно сочетались
благоприятный кли-

==636

мат, не лишенная плодородия почва и весьма гармоничный и всеобъемлющий
язык; так что все условия жизни данного народа, казалось,
благоприятствовали развитию искусств и наук. В каждом городе появилось
несколько своих художников и философов, которые отказывались уступить
первенство собратьям по профессии из соседних республик. Их раздоры и
споры сделали более острым ум людей. Обсуждению подвергались весьма
разнообразные предметы, каждый из которых претендовал на первое место
среди всех остальных; и науки, не сдерживаемые ограничениями,
налагаемыми авторитетом, смогли одержать такие нераздельные успехи,
которые и сейчас являются объектом нашего восхищения. После того как
римская христианская, или католическая, церковь распространила свое
господство на весь цивилизованный мир и поглотила все знания всех
времен, она стала фактически сама но себе одним большим государством,
объединенным под господством одного главы; упомянутое разнообразие
[философских] сект немедленно исчезло, и во все школы была допущена
только одна перипатетическая философия, что нанесло вред всем наукам. Но
человечество наконец сбросило это иго, положение дел стало сейчас почти
таким же, как раньше, и Европа в настоящее время представляет собой
увеличенную копию того, образцом чего раньше была в миниатюре Греция. Мы
наблюдали на нескольких примерах преимущество такого положения. Что
остановило развитие картезианской философии, к которой французская нация
проявила столь сильную склонность в конце прошлого века, как не
сопротивление, оказанное ей другими европейскими нациями, вскоре
обнаружившими слабые стороны указанной философии. Строжайшую проверку,
которой подверглась теория Ньютона, осуществили не его соотечественники,
а иностранцы; и если она сможет преодолеть те препятствия, которые
встречает ныне во всех концах Европы, то, вероятно, восторжествует и
дойдет до самых отдаленных потомков. Англичане начинают ощущать
скандальную безнравственность своего театра, исходя из примера
французских правил приличия и морали. Французы убеждаются, что

==637

их театр стал несколько изнеженным, так как в нем показывают слишком
много любви и галантности, и начинают одобрять более мужественный вкус
некоторых соседних наций.

В Китае как будто накоплен довольно изрядный запас знаний, а также
значительно развита цивилизация, и, естественно, можно было бы ожидать,
что в течение столь многих столетий это вызреет в нечто более
совершенное и законченное, чем то, что возникло там до сего времени. Но
Китай представляет собой одну огромную империю, говорящую на одном
языке, управляемую одним законом и разделяющую одни и те же суждения
насчет образа жизни. Авторитет любого учителя, например Конфуция, легко
распространялся из одного уголка империи в другой. Ни у кого не было
мужества сопротивляться потоку общераспространенного мнения. И у
потомков не хватило смелости оспаривать то, что было общепринятым у их
предков. По-видимому, это является единственной существенной причиной, в
силу которой науки столь медленно развиваются в этой могущественной
империи62.

Если мы посмотрим на глобус, то увидим, что Европа наиболее изрезана
морями, реками и горами из всех четырех частей света, а Греция — из всех
стран Европы. Поэтому указанные районы были естественно и отчетливо
разделены на несколько самостоятельных государств. И вследствие этого
науки возникли в Греции, а Европа до сих пор является самым постоянным
местом их пребывания.

Иногда я был склонен думать, что перерывы в развитии науки, если бы их
не сопровождало такое уничтожение древних книг и анналов истории, были
бы довольно благоприятны для искусств и наук, останавливая рост
авторитета и свергая деспотов — узурпаторов человеческого разума. В
данном отношении они оказывают то же воздействие, что и перерывы в
развитии систем политического правления и обществ. Обратите внимание на
слепое подчинение древних философов нескольким учителям в каждой из
школ, и вы убедитесь, что мало хорошего можно было ожидать от ста веков
существования такой рабской фило-

==638

Софии. Даже эклектики, которые появились примерно во времена Августа,
несмотря на то что они провозгласили свободу выбора всего, что им
нравилось из учений всех различных {философских] сект, были в основном
столь же подчиненными и зависимыми людьми, как и все остальные их
собратья, поскольку они искали истину не в природе, а в нескольких
философских школах; они предполагали, что именно там ее непременно
должны отыскать, хотя и не объединенной в единое целое, но рассеянной по
частям. Когда возродилось просвещение, упомянутые секты стоиков и
эпикурейцев, платоников и пифагорейцев так и не смогли завоевать ни
доверия, ни авторитета. И в то же время пример их падения удерживал
людей от того, чтобы подчиняться с таким слепым почтением новым сектам,
которые пытались захватить власть над ними.

Третье замечание, которое я сделаю в связи с вопросом о возникновении и
развитии искусств и наук, состоит в том, что, хотя единственным
подходящим питомником этих благородных злаков и является свободное
государство, все же их можно пересадить в любую другую систему
правления; и республика благоприятствует более всего росту наук, а
цивилизованная монархия — изящных искусств.

Удерживать в равновесии большое государство или общество, монархическое
или республиканское, на основе общих законов — это такая трудная работа,
которую ни один человеческий гений, каким бы всеобъемлющим он ни был, не
в состоянии выполнить только посредством разума и размышления. Суждения
многих должны соединиться в этой работе; опыт должен направлять их труд,
время должно довести его до совершенства, а ощущение недостатков —
исправить ошибки, которые неизбежно совершаются во время проб и
экспериментов. Отсюда проистекает невозможность того, чтобы данный
процесс начался и происходил в какой-либо монархии, так как эта форма
правления до того, как она станет цивилизованной, не знает никакого
другого секрета или способа управления, кроме передачи неограниченной
власти каждому губернатору или правителю и разделения народа на

==639

определенное количество классов и рангов рабов. При таком положении вряд
ли можно ожидать какого-либо улучшения в науках, свободных искусствах,
законах и даже едва ли в прикладных искусствах и мануфактурах. То же
варварство и невежество, с которых начинает эта система правления,
передается всему потомству, и они никогда не могут быть ликвидированы
силой или изобретательностью таких несчастных рабов.

Но хотя право, этот источник всей безопасности и счастья, при любой
системе правления возникает поздно и является медленно вырабатываемым
продуктом порядка и свободы, оно сохраняется не с такими трудностями,
как возникает; коль скоро им однажды пущены корни, оно становится
выносливым растением, которое едва ли когда-нибудь погибнет из-за плохой
обработки земли человеком или суровости ненастного времени года.
Искусства роскоши, и тем более свободные искусства, которые требуют
утонченного вкуса или установившихся взглядов, легко гибнут; ведь ими
всегда увлекаются только те немногие, кого досуг, состояние или
одаренность делают способными к таким развлечениям. Но то, что служит
пользе всех смертных в обыденной жизни, будучи открытым, едва ли может
быть предано забвению; это произойдет разве только из-за полного
разрушения общества, и притом совершенного такими бешеными ордами
захватчиков-варваров, которые стирают всю память о прежних искусствах и
цивилизации. Подражание также способствует передаче этих более грубых и
более полезных искусств из одного климата в другой и заставляет их в
своем развитии обогнать изящные искусства, хотя возможно, что их
первоначальное возникновение и распространение и было более поздним. На
этой основе вырастают цивилизованные монархии, если искусство
управления, первоначально изобретенное в свободных государствах,
сохраняется в них ко взаимной выгоде и безопасности государя и
подданных, Поэтому какой бы совершенной ни представлялась монархическая
форма правления некоторым политикам, она обязана всем своим
совершенством республиканской форме; невозможно, чтобы деспотизм в
чистом

==640

виде, установленный у варварского народа, мог когда-либо благодаря своей
силе и энергии сделаться более цивилизованным и облагороженным. Он
должен заимствовать свои законы, методы, учреждения и, следовательно,
свою устойчивость и порядок у свободных систем правления. Эти выгоды
имеют место только в республиках. Всеобъемлющий деспотизм варварской
монархии, вникая во все частности правления, так же как и в главные,
узловые проблемы управления, навсегда ставит преграду всем подобным
усовершенствованиям.

В цивилизованной монархии только государь не ограничен в осуществлении
своей власти и только он один обладает властью, которая не ограничена
ничем, кроме обычаев, примеров и сознания собственных интересов. Каждый
министр или правитель, каким бы выдающимся он ни был, должен подчиняться
общим законам, которые управляют всем обществом, и осуществлять
врученную ему власть таким образом, как это предписано. Народ в деле
обеспечения сохранности своей собственности зависит только от своего
государя. Но последний столь удален от граждан и столь свободен от их
личных интересов и стремлений, что эта зависимость едва ощущается. И
таким образом, возникает такой вид правления, которому, выражаясь на
политическом жаргоне, мы можем дать название тирании, но который
благодаря справедливому и благоразумному управлению может обеспечить
народу сносную безопасность и соответствовать большинству требований,
предъявляемых к политическому обществу.

Но хотя в цивилизованной монархии, как и в республике, народ имеет
гарантии для того, чтобы наслаждаться своей собственностью, все же при
обеих указанных формах правления те, кто обладает высшей властью,
располагают многочисленными почестями и преимуществами, которые
возбуждают честолюбие и жадность у людей. Единственное различие состоит
в том, что в республике кандидаты на занятие должности должны смотреть
вниз, чтобы завоевать голоса народа; в монархии же им следует обратить
свое

41 Давид Юм

==641

внимание на то, что имеет место наверху, дабы добиться добрых милостей и
расположения сильных мира сего. Чтобы добиться успеха первым путем,
человеку необходимо сделать себя полезным благодаря своему трудолюбию,
способностям или знаниям. Чтобы процветать при втором пути, ему
требуется сделать себя приятным благодаря своему остроумию, услужливости
или любезности. В республиках лучше всего преуспевает сильный ум, а в
монархиях — утонченный вкус. И следовательно, наиболее естественным
продуктом первых являются науки, а вторых — изящные искусства.

Я не говорю уже о том, что монархии, получая устойчивость главным
образом от суеверного поклонения священнослужителям и государям, обычно
уменьшают свободу размышлений относительно религии и политики, а
следовательно, метафизики и морали. Все они составляют самые
существенные отрасли науки. За их пределом остаются только математика и
естественная философия, которые вдвое менее ценны63.

Среди искусств ведения бесед ни одно не доставляет больше удовольствия,
чем взаимное уважение или любезность, которые вынуждают нас отказываться
от наших собственных наклонностей в пользу наклонностей нашего
собеседника, а также обуздывать и скрывать ту самонадеянность и
надменность, которые столь естественны для человеческого духа.
Добродушный и хорошо воспитанный человек проявляет такую любезность ко
всем смертным без предвзятости или корысти. Но чтобы сделать это ценное
качество общераспространенным среди любого народа, представляется
необходимым помочь естественной склонности посредством какого-либо
общего стимула. Там, где власть восходит от народа к сильным мира сего,
как это имеет место во всех республиках, такие тонкости обхождения
скорее всего будут мало практиковаться, поскольку все граждане
государства благодаря указанному выше обстоятельству оказываются близки
к некоторому общему уровню и все его члены в значительной мере
независимы друг от друга. Народ обладает преимуществом благодаря
многочисленности своих голосов, а великие мира сего — благодаря
превосходству своего положе-

==642

ния. Но в цивилизованной монархии от государя до крестьянина существует
длинная цепь зависимости, которая не настолько велика, чтобы сделать
собственность ненадежной или угнетающе воздействовать на умы людей, но
достаточна, чтобы породить в каждом стремление угождать вышестоящим
людям и изменять себя в соответствии с теми образцами, которые наиболее
приемлемы для людей, обладающих положением и воспитанных. Поэтому манеры
поведения возникают наиболее естественно в монархиях и при дворах; и,
где они процветают, ни одно из свободных искусств не будет совершенно
забытым или презираемым.

В европейских республиках ныне замечается недостаток вежливости. Хорошие
манеры швейцарца, воспитанного в Голландии *, — вот выражение,
употребляемое французами для обозначения неотесанности. Англичан тоже в
известной мере можно подвергнуть такой же критике, несмотря на их
образованность и талантливость. И если венецианцы являются исключением
из данного правила, то этим они, возможно, обязаны своим связям с
другими итальянцами, большинство правительств которых порождает
зависимость, более чем достаточную для облагораживания их манер.

Трудно высказать какое-либо суждение об утонченности вкуса в данном
отношении в древних республиках. Но я склонен подозревать, что искусство
вести беседу у них не было доведено до такой степени совершенства, как
искусство писать и сочинять. Непристойная грубость древних ораторов во
многих случаях совершенно ошеломляет и превосходит все ожидания 64

Никакие выгоды в этом мире не существуют в чистом виде, без примесей.
Подобно тому как современная вежливость, которая столь украшает жизнь,
часто впадает в жеманство и аффектацию, позерство и неискренность, так и
простота древних, столь искренняя

==643 

C'est la politesse d'un Suisse En Hollande civilise.

Rousseau.

и сердечная, часто снижается до грубости и ругани, непристойности и
бесстыдства.

Если превосходство в вежливости следует отдать нашему времени, то,
вероятно, современное понятие галантности, этого естественного продукта
придворной жизни и монархии, будет названо в качестве причины указанного
улучшения. Никто не отрицает, что данное изобретение относится к нашему
времени *. Но некоторые из наиболее ревностных сторонников античности
объявили его пустым и смешным, считая его скорее поводом к упреку по
адресу нынешнего века **, чем достижением этого века. Может быть, здесь
уместно рассмотреть данный вопрос.

Природа наделила все живые существа привязанностью к другому полу,
которая даже у самых свирепых и кровожадных зверей не ограничивается
только удовлетворением плотского желания, а порождает дружбу и взаимную
симпатию, существующие в течение всей их жизни. Мало того, даже у тех
особей, у которых природа ограничивает удовлетворение данного влечения
одним сезоном и одним объектом и образует своего рода семью или связь
между одной мужской особью и одной женской, все же существует видимое
благодушие и благожелательность, которые распространяются дальше и
взаимно смягчают обоюдные аффекты полов. Во сколько же большей мере
должно это иметь место у человека, у которого ограничение влечения
происходит не благодаря природе, а возникает либо случайно из
какого-либо сильного любовного очарования, либо в результате размышлений
о долге и удобстве! Поэтому аффект галантности менее всех других может
основываться на притворстве. Он естественен в самой высшей степени.
Искусство и воспитание в самых изысканных дворах вносят в него не больше
изменений, чем во все другие похвальные аффекты. Они только больше
склоняют к нему дух, делают его более

В «Самоистязателе» Теренция Клиний, когда он прибывает в город, вместо
того чтобы отправиться к своей любовнице, посылает за ней, чтобы она
пришла к нему.

* Лорд Шефтсбери, см. его «Моралисты».

==644

утонченным, шлифуют его и придают ему соответствующее изящество и
выразительность.

Но галантность столь же великодушна, сколь и естественна. Исправление
тех огромных пороков, которые ведут нас к тому, чтобы наносить реальный
вред другим людям, является задачей морали и целью самого обыкновенного
воспитания. Там, где этому не уделяется хоть в какой-то мере внимания,
не может существовать ни одно человеческое общество. Но чтобы сделать
беседу и общение умов более легкими и приятными, были придуманы хорошие
манеры, что завело дело несколько дальше, чем это было задумано. Если
природа наделила дух склонностью к какому-либо пороку или аффекту,
неприятному для других, то утонченное воспитание научило людей менять
уклон в противоположную сторону и сохранять во всем своем поведении
видимость чувств, отличающихся от тех, к которым они имеют склонность по
природе. Так, поскольку мы обычно горды и эгоистичны и склонны ставить
себя выше других, то вежливый человек учится относиться с уважением к
своим собеседникам и уступать им первенство с связи со всеми обычными
условными обстоятельствами общества. Подобным же образом, когда
положение какого-либо лица может естественно вызвать у него какое-либо
неприятное подозрение, задача хороших манер состоит в том, чтобы
предотвратить это путем обдуманного проявления чувств, прямо
противоположных тем, которые он склонен действительно питать. Так,
старики знают о своей немощи и, естественно, боятся презрения молодежи;
поэтому хорошо воспитанные молодые люди удваивают проявление уважения и
почтения к старшим. Незнакомые люди и иностранцы не имеют протекции,
поэтому во всех цивилизованных странах их принимают с наивысшей
любезностью и они имеют право занять первое место в каждом обществе.
Мужчина — хозяин в собственной семье, и его гости некоторым образом
подчиняются его авторитету, поэтому он всегда в присутствии гостей
старается занять наименее значительное место, он внимателен к нуждам
каждого из гостей, стараясь доставить удовольствие всем; и это он делает

==645

без аффектации и никого не связывая *. Галантность есть не что иное, как
пример того же самого великодушного внимания. Так как природа дала
мужчине превосходство над женщиной, наделив его большей физической и
умственной силой, то его долг состоит в том, чтобы уменьшить данное
превосходство, насколько это возможно, великодушием своего поведения и
намеренным почтительным отношением и вниманием ко всем ее склонностям и
мнениям. Варварские нации проявляют указанное превосходство, низводя
своих женщин до самого презренного рабского положения, запирая, избивая,
продавая и убивая их. Но мужской пол в цивилизованной стране проявляет
свою власть более великодушным, хотя и не менее явным,
образомвежливостью, уважением, услужливостью, короче говоря,
галантностью. В хорошем обществе вам не нужно спрашивать, кто хозяин
праздника. Тот, кто занимает самое плохое место и всегда занят тем,
чтобы угодить каждому, определенно является искомым лицом. Мы должны
либо осудить все эти случаи великодушия как пустые и притворные, либо
признать их наряду с галантностью. В древности московиты при венчании
давали своим женам подарок в виде удара кнута вместо кольца. Те же люди
в собственных домах всегда ставили себя выше иностранцев, даже
иностранных послов **. Эти два примера их великодушия и вежливости
свидетельствуют об одном и том же.

Галантность совместима с мудростью и благоразумием не менее, чем с
природой и великодушием, и когда она подчиняется соответствующим
правилам, то больше, чем какое-либо другое изобретение, содей-

Частое упоминание у древних авторов о том грубом обычае, когда хозяин
дома за столом ест более вкусный хлеб и пьет более крепкое вино, чем
гости, в неблагоприятном виде показывает, какова была вежливость,
существовавшая в те времена (см. Juvenal, Sat., 5; Plinii, lib. xIV,
cap. 13; Plinn, Epi&t; Lucian, Do mercede conductis. Saturnalia, etc.)
e5. Сейчас едва ли существует какая-либо страна в Европе, которая была
бы настолько нецивилизованна, что допускала бы подобный обычай

* См. «Сообщение о трех посольствах» графа Кэрлайля66. (Carlisle).

==646

ствует развлечению и совершенствованию молодежи обоего пола. У всех
видов животных природа основала на любви между полами их самое приятное
и самое высокое наслаждение. Но одного удовлетворения плотского желания
недостаточно, чтобы доставить удовольствие уму; и даже у животных мы
обнаруживаем, что их игра, флирт и другие выражения нежности составляют
большую часть развлечения. Что касается разумных существ, то мы
определенно должны признать значительное участие ума [в их любовных
отношениях]. Если бы нам пришлось отнять у этого празднества все его
украшения, создаваемые умом, беседой, симпатией, дружбой и весельем, то
то, что останется, вряд ли стоило бы принимать, судя о нем с точки
зрения того, что действительно изящно и приносит наслаждение.

Разве можно найти лучшую школу воспитания манер, чем общество
добродетельных женщин, где взаимное стремление понравиться незаметно
шлифует ум, где женская нежность и скромность влияют на их поклонников и
где впечатлительность слабого пола заставляет каждого быть постоянно
настороже, чтобы не оскорбить каким-либо нарушением правил приличия 67.

У древних считалось, что прекрасный пол полностью должен посвятить себя
домашним делам, женщин не считали составной частью цивилизованного
общества или высшего света. Это, возможно, является истинной причиной
того, что древние не оставили нам ни одного образца шутливых
произведений, который был бы действительно превосходен (если исключить
«Пир» Ксенофонта и «Диалоги» Лукиана), хотя многие из их серьезных
сочинений совершенно неподражаемы. Гораций осуждает грубые шутки и
холодные насмешки Плавта. Но хотя он является самым легким, приятным и
здравомыслящим писателем на свете, разве его собственный талант в
области юмора поражает утонченностью или силой? Это показывает, какое
значительное улучшение произошло в изящных искусствах под влиянием
галантности и придворной жизни, где она впервые возникла 68.

==647

Возвращаясь к теме после этого отступления, я сделаю четвертое замечание
в связи с проблемой возникновения и развития искусств и наук: с того
момента, когда искусство и науки достигают совершенства в каком-либо
государстве, они естественным, или, скорее, необходимым образом приходят
в упадок и редко или никогда не возрождаются в той стране, где они ранее
процветали.

Необходимо признать, что данное положение, хотя его и подтверждает опыт,
может на первый взгляд показаться противоречащим разуму. Если природная
одаренность человечества одна и та же во все времена и почти во всех
странах (что как будто является истиной), то на развитие и
культивирование этой одаренности должно сильно повлиять то
обстоятельство, что в каждой области искусства существуют образцы,
которые могут упорядочивать вкус и становиться объектами подражания.
Образцы, оставленные нам античным миром, породили около 200 лет назад
все искусства и в огромной степени содействовали их развитию во всех
странах Европы. Почему они не оказали подобного воздействия во время
царствования Траяна и его преемников, когда они были гораздо более
полными и когда ими восхищались и их изучали во всем мире? Даже во
времена императора Юстиниана под словом поэт как отличительным признаком
у греков подразумевался Гомер, а у римлян — Вергилий. Восхищение этими
божественными гениями оставалось очень большим, хотя в течение многих
столетий не появился ни один поэт, который мог бы по справедливости
претендовать на то, что он им [успешно] подражает.

Гений человека в начале его жизни никогда не бывает известен ни ему
самому, ни другим людям; и только после многочисленных испытаний,
сопровождавшихся успехом, он осмеливается считать себя достойным тех
свершений, посредством которых те, кто достиг своей цели, вызвали
восхищение человечества. Если у его собственной нации уже есть немало
образцов красноречия, он, естественно, сравнивает с ними свои юношеские
упражнения и, почувствовав огром-

==648

ную разницу, разочаровывается и воздерживается от каких-либо дальнейших
попыток, никогда не стремясь к соперничеству с теми авторами, которыми
он так восхищается. Благородное соревнование является источником всякого
совершенствования. Восхищение и скромность, естественно, сводят на нет
это соревнование. И никто так не подвержен чрезмерному восхищению и
скромности, как действительно великий гений.

Вслед за соревнованием больше всего поощряют благородные искусства
похвала и слава. Писатель чувствует прилив новых сил, когда слышит
рукоплескания, которыми встречает мир его прежние произведения;
воодушевленный таким стимулом, он часто достигает той глубины
совершенства, которая в равной степени удивляет и его самого, и его
читателей. Но когда все почетные места заняты, публика оказывает его
первым попыткам лишь холодный прием, поскольку их сравнивают с
произведениями, которые, будучи превосходными сами по себе, имеют к тому
же преимущество уже установившейся репутации. Если бы Мольеру и Корнелю
пришлось ныне ставить на сцене свои ранние произведения, которые раньше
были столь хорошо приняты, молодые поэты были бы обескуражены, встретив
равнодушие и пренебрежение публики. Только невежество того времени
допустило на сцену «Князя Тирского»69, но именно этому мы обязаны
появлением «Отелло». Если бы было отвергнуто «У каждого свое настроение
(Every man in his humour)», мы бы никогда не видели «Вольпоне» 70.

Возможно, никакой нации не следует заимствовать из соседних стран
слишком совершенные произведения искусства, ибо это не пойдет ей на
пользу. Это сводит на нет соревнование и снижает рвение благородной
молодежи. Слишком большое количество образцов итальянской живописи,
ввезенных в Англию, вместо того чтобы вдохновить наших художников,
является причиной незначительности их прогресса в этом благородном
искусстве. Может быть, то же самое произошло в Риме, когда в него были
ввезены произведения искусства из Греции. Множество изящных

==649

произведений на французском языке, распространяющихся по всей Германии и
всему Северу, мешают данным странам развивать собственный язык и все еще
удерживают их в зависимости от своих соседей в утонченных развлечениях
соответствующего рода.

Справедливо, что древние оставили нам в каждом виде письменности
образцы, которые в высшей степени достойны восхищения. Но, не говоря уже
о том, что они написаны на языках, известных только образованным людям,
не говоря уже об этом, говорю я, сходство между современными умами и
умами тех, кто жил в столь отдаленные времена, не является совершенным
или полным. Если бы Уоллер71 родился в Риме во время царствования
Тиберия, его первые произведения подверглись бы осмеянию в результате
сравнения их с тщательно отшлифованными одами Горация. На нашем острове
превосходство римского поэта нисколько не уменьшило славы англичанина.
Мы сочли себя достаточно счастливыми в связи с тем, что наш климат и
язык смогли произвести хотя бы бледную копию такого блестящего
оригинала.

Короче говоря, искусства и науки подобно некоторым растениям требуют
свежей почвы; как бы богата ни была земля и как бы ни поддерживали вы
ее, прилагая умение или проявляя заботу, она никогда, став истощенной,
не произведет ничего, что было бы совершениям или законченным в своем
роде.

Эпикуреец

Великим унижением человеческого тщеславия является то, что наивысшие
достижения людей в области искусства и промышленности никогда не могут
срав-

Или «Человек изящества и наслаждения». Цель как этого, так и последующих
трех эссе не столько в том, чтобы со всей точностью объяснить мнения
древних философских сект, сколько в том, чтобы представить мнения сект,
естественным образом сложившихся в мире и придерживающихся различных
идей относительно жизни и счастья. Я даю каждой из них имя той
философской секты, с которой она имеет наибольшее сходство.

==650

няться как по красоте, так и по ценности с самыми мизерными
произведениями природы. Искусство только подмастерье, чье назначение —
прибавить несколько украшающих штрихов к произведениям, выходящим из-под
руки мастера. Он может подрисовать кое-что из драпировки, но ему не
дозволено притрагиваться к главной фигуре. Искусство может создать
комплект одежд, но человека должна произвести природа.

Даже в тех изделиях, которые обычно называют произведениями искусства,
мы находим, что лучшие из них обязаны главным в своей красоте могучему и
благородному влиянию природы. Лучшим, что есть в произведениях поэтов,
мы обязаны их самобытным порывам73. Величайший гений, как только природа
на какое-то время оставляет его (а она не всегда одинаково к нему
относится), отбрасывает свою лиру. Он не надеется, исходя из правил
искусства, достичь той божественной гармонии, которая проистекает
исключительно из вдохновения. Как бедны те песни, в которых счастливый
порыв фантазии не дал для искусства достаточного материала, дабы было
что приукрасить и усовершенствовать!

Но из всех бесплодных поползновений искусства ни одно так не смешно, как
то, которое предприняли некоторые строгие (severe) философы: создать
искусственное счастье и заставить нас довольствоваться правилами разума
и размышлением. Почему никто из них не потребовал награду, которая была
обещана Ксерксом тому, кто изобретет новое удовольствие? Может быть, они
изобрели для себя столь много удовольствий, что презрели богатство и не
нуждались в каком-либо развлечении из числа тех, которые могла им
обеспечить награда монарха? Однако я склонен думать, что они не хотели
осчастливить персидский двор новым развлечением, предоставив ему в своем
лице столь новый и необычный повод для насмешек. Их разглагольствования,
пока они ограничивались областью теории и напыщенно проповедовались в
школах Греции, могли возбуждать восторг невежественных учеников. Но
любая попытка применить подобные принципы на практике немедленно
обнаружила бы всю их абсурдность.

==651

Вы претендуете на то, чтобы сделать меня счастливым при помощи разума и
правил искусства. В таком случае вы должны создать меня заново в
соответствии с этими правилами. Ведь мое счастье зависит от моего
строения и внутренней структуры. Но боюсь, что у вас нет ни силы, ни
соответствующего умения на нее воздействовать. И кроме того, я не думаю,
что вы мудрее природы. Пусть же она сама управляет той машиной, которая
была так мудро ею создана. Я думаю, что, вмешиваясь в нее, можно ее лишь
испортить.

Ради чего должен я претендовать на то, чтобы регулировать, улучшать или
укреплять какое-либо из тех начал (springs) или принципов, которые
природа вложила в меня? Разве это тот путь, идя по которому я достигну
счастья? Ведь счастье предполагает удобства, удовлетворенность, покой и
удовольствие, а не тревожную бдительность, заботы или утомление.
Здоровье моего тела состоит в той исправности, с которой протекают в нем
все процессы. Желудок переваривает пищу, сердце перегоняет кровь, мозг
разделяет и очищает [жизненные] духи. И все это делается совершенно без
моего участия. Если бы я мог одной своей волей остановить кровь,
стремительно движущуюся по моим жилам, то я мог бы надеяться изменить
направление моих чувств и аффектов. Но тщетно буду я насиловать свои
способности и пытаться получить удовольствие от предмета, который по
самой своей природе неспособен подействовать на мои органы так, чтобы
доставить мне наслаждение. Я могу лишь причинить себе страдания
бесплодным усилием, но никогда не достигну ни малейшего удовольствия.

Так отбросим же все тщетные попытки сделать себя счастливым, оставаясь в
собственных пределах, наслаждаясь собственными мыслями, удовлетворяясь
сознанием собственной добродетели и презирая любую помощь и любую
поддержку со стороны внешних объектов. Это голос гордости, но не
природы. Было бы еще хорошо, если бы такая гордость могла питаться сама
собой и приносить действительное, внутреннее удовольствие, пусть
меланхолическое или суровое. Но эта бессильная гордость способна лишь на
то, чтобы как-то

==652

воздействовать на внешнюю сторону [нашего существа]: с громадными
муками, с напряжением всего внимания так изъясняться и выказывать такое
философское самообладание, которые бы обманули невежественного
простолюдина. А в сердце между тем нет никакой радости, и ум, лишенный
поддержки со стороны соответствующих объектов, погружается в глубочайшую
печаль и уныние. Несчастный, но тщеславный смертный! Как же сможет быть
счастлив твой ум, оставаясь в собственных пределах? Откуда заполнить ему
столь громадную пустоту и чем заменить все телесные чувства и
способности? Разве может голова существовать без других частей тела? В
подобной ситуации

Смешно глупца изображать: Не делать ничего, но спать, страдать.

В такую летаргию или меланхолию неизбежно будет ввергнут твой ум, если
он лишен внешних занятий и развлечений. Поэтому не удерживайте меня
долее в этом принудительном состоянии. Не принуждайте меня замыкаться в
себе, но укажите мне такие объекты и развлечения, которые доставляют
больше всего удовольствия. Но почему я должен обращаться к вам, гордые и
невежественные мудрецы, чтобы вы указали мне путь к счастью? Дозвольте
уж мне руководствоваться своими аффектами и наклонностями. Именно в них
следует мне читать веления природы, а вовсе не в ваших пустых
рассуждениях.

Но смотрите, мои желания исполняются: божественное, привлекательное
наслаждение *, наивысшая милость богов и людей, приближается ко мне. По
мере его приближения мое сердце бьется все сильнее, каждое мое чувство и
способность растворяются в радости, в то время как оно распространяет
вокруг меня все чары весны и все сокровища осени. Мелодия его голоса
чарует мой слух чудеснейшей музыкой, в то время как оно просит меня
отведать редкостные плоды, преподносимые ею с улыбкой, от которой
разливается сияние по земле и небесам. Прислуживающий

Dia voluptas, Lucret74.

==653

ему веселый Купидон то овевает меня своими благоухающими крыльями, то
проливает на мою голову ароматнейшие масла, то угощает меня искрящимся в
золотых кубках нектаром. О! Пусть будут вечно пребывать мои члены на
этом ложе из роз, пусть все вновь и вновь буду я чувствовать, как
чудесные мгновения скользят мимо меня, двигаясь мягкими, нежными шагами!
Жестокая судьба! Куда же так быстро ты улетаешь? Почему мои пылкие
желания и влачимое тобой бремя наслаждений скорее ускоряют, чем
сдерживают твой неумолимый бег? Позволь же мне насладиться этим сладким
покоем; я так устал от поисков счастья. Позволь мне насытиться этими
лакомствами после всех моих страданий от столь долгого и столь глупого
воздержания.

Но это невозможно. Розы утратили свою окраску, плоды — свой аромат, а то
тонкое вино, чей запах недавно столь сладостно опьянял все мои чувства,
напрасно касается пресыщенного нёба. Удовольствие улыбается, глядя на
мою усталость. Оно просит свою сестру, Добродетель, прийти к ней на
помощь. Веселая, жизнерадостная Добродетель внимает призыву и ведет с
собой целую гурьбу моих счастливых друзей. Добро пожаловать, трижды
добро пожаловать, мои дорогие друзья, в это тенистое жилище на это
роскошное пиршество! Ваше присутствие возвращает розе ее запах, а плодам
— их аромат. Пары игристого нектара снова проникают в мое сердце, вы
соучаствуете в моих радостях, в ваших веселых взорах я читаю
удовольствие, которое вы получаете от моего счастья и удовлетворения, в
свою очередь вызванного вашим присутствием! Одобренный вашим веселым
Обществом, я снова возобновляю свое пиршество, которым я почти было
пресытился, ибо дух уже не шел в ногу с телом и не мог облегчить
чрезмерную ношу своего сотоварища.

Истинную мудрость можно найти скорее в наших дружеских беседах, нежели в
сухих рассуждениях [философских] школ. Истинная добродетель проявляется
скорее в наших сердечных привязанностях, чем в пустых дебатах
политических деятелей и мнимых патриотов. Будем же радоваться
настоящему, забыв

==654

о прошлом и не заботясь о будущем; пока мы живы, закрепим за собой
блага, которых не тронет сила рока или судьбы. Завтрашний день принесет
нам новые удовольствия. Если же он разрушит наши несбыточные мечты, мы
сможем по крайней мере наслаждаться воспоминаниями об удовольствиях
нынешнего дня.

Не опасайтесь, друзья мои, что варварские нестройные кличи Вакха и его
собутыльников ворвутся в наши развлечения и внесут в них беспорядок
бурных и шумных развлечений. Нас окружают и ждут веселые музы, которые
своей исполненной гармонии и чарующей музыкой способны укротить всех
волков и тигров из самых диких дебрей и наполнить каждую грудь радостью.
Мир, гармония и согласие царят в этом жилище, где тишину нарушают лишь
мелодии наших песен или бодрые звуки наших дружеских голосов.

Слушайте! Любимец муз, нежный дух (Dainon) бряцает по струнам. Вторя
своей гармоничной музыке еще более мелодичным пением, он наполняет наши
души тем упоением, которое увлекло и его самого.

«О ты, счастливая молодость! — поет он. — Ты, любимица неба! * Когда
буйная весна одаряет тебя всеми своими цветущими дарами, не дай славе с
ее обманчивым великолепием соблазнить тебя и вовлечь в опасности в самую
восхитительную пору жизни, в пору ее расцвета! Мудрость дорогу к
удовольствиям указывает тебе. Да и природа зовет тебя последовать за ней
по этой ровной и усыпанной цветами дороге. Неужели ты не пожелаешь
прислушаться к ее властному голосу? Неужели ожесточишь свое сердце и
отвратишь его от сладких соблазнов? О обманутые смертные! Как же можете
вы так терять свою юность, так пренебрегать бесценным настоящим, столь
гибельно шутить своим счастьем! Призадумайтесь хорошенько над тем, какую
цену уплатите вы за это! Поймите, что слава, которая так увлекает ваши
гордые сердца и соблазняет вас

Имитация песни сирен у Тассо: О Giovinettil mentre Aprile et Maggio
V'ammantan di fiorite et verde spoglie etc. Giuresalemme liberata, Canto
1475,

==655

восхвалениями, есть всего лишь отголосок, сновидение, нет, даже тень
сновидения и ее может рассеять любое дуновение ветра, уничтожить одно
дыхание невежественной и неправосудной толпы. Вы вообразили, что даже
сама смерть не похитит у вас вашей славы. Но смотрите! Еще при вашей
жизни клевета крадет ее у вас, невежество ее не замечает, природа ее не
признает Одна лишь фантазия, отрекшаяся от всякого удовольствия, тешится
этим воображаемым вознаграждением, столь же пустым и непостоянным, как и
она сама».

Так незаметно проходят часы, везущие в своем веселом караване все
чувственные удовольствия, все радости, порождаемые согласием и дружбой.
Улыбающаяся невинность замыкает эту процессию. И, представая перед нашим
восхищенным взором, она так украшает всю сцену, что вид прежних
удовольствий так же вызывает наш восторг, как и в то время, когда с
пленительной улыбкой они шли нам навстречу.

Но вот солнце скрылось за горизонт, темнота, неслышно подкравшись к нам,
окутывает всю природу своей всеобъемлющей тенью. «Веселитесь, друзья
мои! Продолжайте свой пир, а не то предайтесь сладкому отдыху! Даже
когда вас не будет со мной, мне останется ваша радость и ваша
умиротворенность». — «Но куда ты идешь? Какие новые удовольствия
призывают тебя удалиться из нашего общества? Разве есть у тебя радости,
милые тебе и вдали от твоих друзей? Разве может быть какое-либо
удовольствие, в котором мы бы не приняли участия?» — «Да, друзья мои. Та
радость, к которой я теперь спешу, не требует вашего присутствия. Только
в ней одной я могу обойтись без вас, обрести достаточное вознаграждение
за утрату вашего общества».

Но недолго пробирался я через чащу темного леса, которая удваивала
окружающую меня ночь. Вот, кажется, я чувствую в окружающем меня мраке
присутствие обаятельной Целии, госпожи моих желаний, которая в
нетерпении пробирается через рощу и, предупреждая назначенный час, тихо
упрекает меня в медлительности. Радость ее при виде меня является моим

==656

лучшим вознаграждением, рассеивая все недовольство и весь гнев, она не
оставляет места для чего-либо, кроме радости и восторга. Какими словами,
прекрасный друг мой, смогу я выразить всю мою нежность, описать все
чувства, пламенеющие ныне в моей исполненной восторга груди? Слова
слишком слабы, чтобы передать мою любовь! И если бы ты не ощущала в себе
такого же огня, тщетно старался бы я описать его тебе. Но каждое твое
слово, каждое твое движение устраняет мои сомнения. Выражая твою
страсть, они воспламеняют и мою. Как восхитительны это уединение, эта
тишина, этот мрак! Ничто не докучает восторженной душе. Мысли и чувства,
целиком преисполненные нашим взаимным счастьем, полностью овладевают
сознанием и наполняют его удовольствием, которого впавшие в заблуждение
смертные тщетно ищут во всяком другом развлечении.

Но почему ты так горестно вздыхаешь, а слезы струятся по твоим пылающим
ланитам? Зачем ты напрасно терзаешь свое сердце? Почему ты так часто
спрашиваешь меня, как долго продлится моя любовь? Увы, моя Целия! Могу
ли я ответить на этот вопрос? Разве я знаю, как долго продлится моя
жизнь? И это тоже волнует твою нежную душу? Неужели образ нашей
бренности никогда не покидает тебя, наводя уныние в самые веселые часы
твоей жизни, отравляя даже те радости, которые порождаются любовью!
Подумай лучше: коль скоро жизнь так хрупка, а молодость быстротечна, мы
должны лучше использовать настоящий момент и не терять ни мгновения из
столь преходящего существования. Еще один миг, и все это минует, словно
нас никогда и не было. Даже памяти о нас не останется на земле, и даже
дальняя страна теней не даст нам убежища. Наши бесполезные треволнения,
наши тщетные намерения и наши неуверенные рассуждения исчезнут раз и
навсегда. Наши нынешние сомнения насчет первопричины всех вещей, увы,
никогда не будут устранены. Только в одном можем мы быть уверены: если и
есть какой-либо управляющий миром дух, он должен лишь радоваться,
наблюдая, как мы достигаем цели нашего бытия и воспринимаем те

==657

радости, для которых мы только и были созданы. Пусть это соображение
избавит тебя от беспокойных мыслей, не омрачай своих радостей
постоянными рассуждениями. Достаточно однажды познакомиться с такой
философией, чтобы дать полную волю любви и веселью и отбросить все
сомнения, порожденные пустым предрассудком. И пока юность и страсти, мой
прекрасный друг, вызывают у тебя горячие желания, мы должны отыскать
более веселую тему дпя нашей беседы, дабы чередовать ее с любовными
ласками.

стоик ·

В действиях природы по отношению к человеку и другим животным имеется то
очевидное и существенное различие, что, наделив первого возвышенным
небесным духом и придав ему сходство с высшими существами, она не
дозволяет прибывать столь благородным способностям в состоянии вялости
или праздности, но побуждает его силой необходимости применять на каждом
шагу свое искусство и прилежание. У животных многое из того, что им
необходимо, дается самой природой, они одеты и вооружены этой
благодетельной прародительницей всего сущего. Везде, где необходимо их
собственное прилежание, природа, насаждая инстинкты, дарует им искусство
и своими безошибочными предписаниями руководит ими ради их собственного
блага. Человек же вступает в жизнь нагим и во всем нуждающимся перед
лицом суровых стихий и медленно выходит из этого беспомощного состояния
благодаря заботе и опеке своих родителей. Достигнув зрелости и
совершенства, он приобретает не более как возможность поддержать свою
жизнь собственными усилиями и стараниями. Он должен все добывать своим
умением и трудом, а если природа доставляет ему материалы, то они грубы
и еще не обработаны; только прилежание, сочетающееся с активностью и
разумом, преобразует эти материалы, изменяя их первоначальное сырое со-

Или «Человек действия и добродетели».

==658

стояние, и приспосабливает их к пользе и удобству человека

Итак, признай, о человек, благодеяние природы! Она дала тебе такой ум,
который снабжает тебя всем необходимым. Но не позволяй лености,
скрывающейся под маской благодарности, ввергать тебя в состояние
спокойствия и удовлетворенности дарами природы. Разве ты хочешь снова
питаться дикорастущей травой, жить под открытым небом и защищаться от
хищных зверей пустыни камнями и дубинами? Тогда вернись также и к грубым
манерам, к внушающему страхи суеверию, к звериному невежеству и опустись
ниже тех животных, характером которых ты восхищаешься и которым ты
стараешься с такой любовью подражать.

Твоя добрая мать-природа, дав тебе искусство и ум, наполнила весь земной
шар материалами, к которым ты мог бы применить свои таланты. Прислушайся
к ее голосу, который так ясно внушает тебе, что и ты сам должен быть
материалом, к которому надлежит применить твое собственное прилежание, и
что только при помощи искусства и внимания ты сможешь приобрести те
способности, которые утвердят тебя на месте, предназначенном тебе в этом
мире. Посмотри на ремесленника, который превращает грубую и бесформенную
глыбу в благородный металл и, придавая ему ту или иную форму, создает
как бы по волшебству любое оружие для своей защиты и любую утварь для
удобства. Он не обладает таким искусством от природы, этому его научили
опыт и практика. И если ты хочешь превзойти его в успехах, ты должен
следовать его трудолюбию.

Неужели в то время, когда ты столь честолюбиво стремишься
усовершенствовать свои телесные силы и способности, ты захочешь подло
пренебречь своим умом и из-за нелепой лени оставишь его в том грубом и
неразвитом состоянии, в каком он выходит из рук природы? Разве подобает
разумным существам проявлять такое безрассудство и безразличие? Если
природа умеренна в своих дарах, то существует тем большая потребность в
искусстве, чтобы возместить ее недостатки. Если же природа щедра и
великодушна, то знай, что

==659

она все-таки ждет от нас прилежания и трудолюбия и мстит нам
соответственно нашей равнодушной неблагодарности. Одареннейший гений
подобен плодороднейшей почве: если ее не обрабатывать, она зарастет
сорняками и вместо винограда и олив, растущих на радость и пользу
человеку, принесет своему нерадивому хозяину обильный урожай ядовитых
трав.

Главная цель всякого человеческого прилежания — достижение счастья.
Именно для этого были созданы искусства, внедрены науки, а
наиглубочайшая мудрость патриотов и законодателей предписала законы и
образовала общества. Даже одинокий дикарь, беззащитный перед суровыми
стихиями и яростью диких зверей, не забывает ни на мгновение об
указанном великом смысле своего существования. Не имея понятия ни об
одном из искусств, необходимых для жизни, он тем не менее видит цель,
которой служат все эти ис кусства, и настойчиво ищет счастья в
окружающем его мраке. Но насколько самый дикий человек ниже
цивилизованного гражданина, который, находясь под защитой закона,
пользуется всеми благами, достигаемыми людским прилежанием, настолько
последний ниже добродетельного человека и истинного философа, который
управляет своими наклонностями, укрощает свои аффекты и умеет при помощи
разума определять истинную цену каждому занятию и развлечению. Ведь
существуют же искусство и ученичество (apprenticeship), необходимые во
всякой другой области! Так разве нет искусства жизни, правил, заповедей,
которые направляли бы нас в этом важнейшем вопросе? Разве можно достичь
какого-либо определенного удовольствия без умения? Разве можно достичь
полного удовлетворения без размышления и ума, благодаря лишь слепому
руководству влечения и инстинкта? И разве здесь не были бы невозможны
ошибки, так что самый никчемный и нерадивый человек двигался бы по пути
счастья столь же безошибочно, как двигаются небесные тела, когда они,
направляемые рукой всевышнего, несутся по небесным просторам? Но если,
напротив, ошибки часты и неизбежны, то давайте отметим их, исследуем их
причины, оценим их значение и поищем

==660

способы устранить их! Если, учитывая все вышесказанное, мы выработали
правила поведения, значит, мы философы. Если же мы применили эти законы
к практике, значит, мы мудрецы.

Тех, кто преуспевает во всех частных искусствах жизни, можно сравнить с
подмастерьями, занимающимися изготовлением разных колесиков и пружинок
для машин. Главный же мастер — тот, кто соединяет эти различные части в
единое целое, приводит их в движение в соответствии с истинной гармонией
и пропорцией и достигает истинного счастья как следствия внутреннего
порядка.

И вот когда перед твоим взором будет столь прекрасный предмет, покажутся
ли тебе обременительными и невыносимыми труд и усилия, требующиеся для
достижения твоей цели? Знай же, что этот труд — главная составная часть
того счастья, к которому ты стремишься с замиранием сердца, и что каждое
развлечение вскоре становится скучным и пресным, когда оно достигнуто
без усталости и прилежания. Смотри: отважные охотники покидают свои
мягкие ложа, стряхивают дремоту, давящую на их отяжелевшие веки, и,
прежде чем Аврора покроет небеса своим пылающим плащом, устремляются в
лес. Они оставляют в своих домах и в соседних полях всякого рода
животных, мясо которых может служить самым тонким лакомством и которые
как бы только и ждут, чтобы их умертвили. Трудолюбивый человек презирает
столь легкое приобретение. Он ищет добычу, которая прячется от него,
убегает или защищается от его нападения. Утомившись на охоте телесно и
духовно, он предается очарованию отдыха и радостно сравнивает это
удовольствие с удовольствием своего захватывающего труда.

Разве не может глубокое прилежание сделать приятным преследование даже
самой бесполезной добычи, которая к тому же часто ускользает из наших
ловушек? И разве то же самое прилежание, направленное на
усовершенствование нашего духа, смягчение наших аффектов и просвещение
нашего разума, не может сделать соответствующие занятия приятными, когда
мы каждый день ощущаем, что продвигаемся вперед, и

==661

созерцаем, как наши внутренние и внешние черты становятся день ото дня
лучше? Вначале излечи себя от сонной лености! Задача не столь уж трудна:
тебе нужно лишь вкусить сладость честного труда. После этого изучи
истинную ценность каждого занятия; такое изучение не обязательно должно
быть долгим: сравни хоть раз дух с телом, добродетель с богатством,
славу с наслаждением. Тогда ты постигнешь преимущество прилежания, тогда
тебе станет ясно, какова его истинная цель.

Напрасно ищешь ты отдохновения на ложе из роз, напрасно надеешься
получить удовольствие от самых тонких вин и фруктов! Сама праздность
становится усталостью, само твое удовольствие порождает отвращение. Для
неразвитого духа всякое удовольствие оказывается скучным и
отвратительным; и еще до того, как тело, преисполненное всяких пагубных
гуморальных жидкостей, почувствует муку от своих многочисленных
болезней, твоя более благородная часть ощутит вторгшийся в тебя яд и
будет тщетно пытаться облегчить испытываемое ею беспокойство с помощью
новых удовольствий, все более усугубляющих роковую болезнь.

Мне нет нужды говорить тебе, что из-за этого жадного стремления к
удовольствиям ты все больше и больше ставишь себя в зависимость от удачи
и случайностей и связываешь свои аффекты с внешними предметами, которых
случай в одно мгновение может тебя лишить. Предположим, что
судьба-потворщица все еще покровительствует тебе, доставляя тебе
удовольствие от твоих богатств и владений. Я докажу тебе, что даже
посреди своих роскошных удовольствий ты несчастен и из-за чрезмерного
потакания своим слабостям не способен радоваться тому, чем благосклонная
судьба все еще позволяет тебе обладать.

Воистину непостоянство удачи нельзя игнорировать или не замечать.
Счастья не может быть там, где нет уверенности, а последняя несовместима
с властью удачи. И хотя бы эта непостоянная богиня и не направила на
тебя свой гнев, страх перед ним стал бы тебя изводить, нарушил бы твой
сон, посещал бы твои гре-

==662

зм, наводил бы на тебя уныние среди веселья твоих самых изысканных
пиршеств.

Храм мудрости расположен на скале, будучи недосягаем для ярости бушующих
стихий и недоступен для злобы человека. Раскаты грома грохочут под ними,
и наиболее ужасные орудия человеческого неистовства не достигают столь
величественных высот. Мудрец, обитающий в этой спокойной атмосфере, с
удовольствием, к которому примешано сострадание, смотрит вниз, созерцая
ошибки заблуждающихся смертных, слепо ищущих правильный путь в жизни и
стремящихся к богатству, знатности, чести или власти, вместо того чтобы
стремиться к истинному счастью. Он видит, что большинство из них
разочаровалось в своих заветных мечтах. Некоторые сетуют на то, что их,
некогда обладавших предметами своих желаний, обокрала завистливая
судьба. И все жалуются, что даже их собственные клятвы не могут дать им
счастья или унять беспокойство их смущенных умов.

Но разве мудрец всегда пребывает в таком философском безразличии и
бездействует, довольствуясь оплакиванием человеческих несчастий и не
пытаясь ничего сделать для их облегчения? Неужели ему доставляет
удовольствие эта жестокая мудрость, которая, делая вид, что возвышает
его над человеческой суетой, на самом деле ожесточает его сердце и
делает его безразличным к интересам человечества и общества? Нет! Ему
известно, что в этой мрачной апатии нельзя обрести ни истинной мудрости,
ни подлинного счастья. Он достаточно сильно чувствует очарование
социальных аффектов, чтобы противиться столь приятному, естественному и
добродетельному расположению. Даже когда, обливаясь слезами, он
оплакивает несчастья рода человеческого, бедствия своей страны и своих
друзей и, будучи не способен помочь им, в состоянии лишь облегчить их
участь своим сочувствием, он однако выступает как обладатель
великодушного характера и чувствует удовлетворение, которое превосходит
собой самое приятное чувство. Чувства человеколюбия столь обаятельны,
что они просветляют лик самой печали и действуют подобно солнцу,
которое, посылая свои лучи

==663

на темную тучу или падающий дождь, придает им самые прекрасные цвета,
краше которых нет ничего во всей природе.

Но не только в этом проявляют свою энергию социальные добродетели. Что
бы к ним ни примешивалось, они всегда сохраняют преобладание. Как печаль
.не может побороть их, так и чувственное удовольствие не способно их
омрачить. Самые необузданные радости любви не могут изгнать нежных
чувств симпатии и привязанности Они даже черпают свое главное влияние из
этого благородного аффекта; когда же они действуют лишь сами по себе,
они не дают несчастному духу ничего, кроме усталости и отвращения.
Посмотри на веселого развратника, который презирает все другие
удовольствия, кроме вина и увеселений. Отторгни его от собутыльников,
как искру, только что составлявшую часть общего пламени, от огня. Его
оживление неожиданно исчезает, и, хотя он и окружен всеми другими
наслаждениями, он полон к ним отвращения и предпочитает им самые
отвлеченные занятия и размышления как более приятные и интересные.

Но социальные аффекты никогда не порождают столь полных восторга
удовольствий и никогда не выглядят столь великолепно в глазах бога и
человека, как это бывает, когда они, отряхнув от себя все земное,
сочетаются с чувством добродетели и побуждают нас к похвальным и
достойным поступкам. Как гармоничные сочетания красок взаимно дополняют
друг друга, так действуют и облагороженные чувства человеческого духа.
Посмотри на торжество природы в родительской любви! Что за эгоистический
аффект! Какое чувственное наслаждение может сравниться с ним, когда
человек радуется процветанию и добродетели своего отпрыска или
устремляется к нему на помощь, невзирая на самые страшные опасности,
угрожающие ему самому?

По мере того как ты продвигаешься по пути к большим степеням чистоты
этого великолепного аффекта, возрастает твое восхищение его сияющим
великолепием. Какое очарование заключено в гармонии умов и в дружбе,
основанной на взаимном уважении и благодарности! Какое удовлетворение
получаешь ты, помо-

==664

рая страждущим, успокаивая несчастных, поднимая упавшего, пресекая
действия жестокой судьбы или еще более жестокого человека, который
издевается над всем благим и добродетельным! Разве есть что-либо выше
радости победы как над пороком, так и над несчастьем, когда благодаря
добродетельному примеру или мудрому увещанию наши собратья научаются
руководить своими аффектами, побеждать свои недостатки и покорять своих
злейших врагов, живущих в их собственных сердцах?

Но эти объекты еще слишком ограниченны для человеческого духа, который,
будучи небесного происхождения, преисполняется самой священной и
необъятной любовью и, одаряя своим вниманием больший круг людей, чем
круг родственников и знакомых, распространяет свое благожелательное
участие на самых отдаленных потомков. Он рассматривает свободу и законы
как источник человеческого счастья и с величайшей готовностью посвящает
себя заботе о них и опеке над ними. Тяжелые труды, опасности и сама
смерть имеют свою прелесть, когда мы бросаем им вызов ради общественного
блага; они облагораживают жизнь, которой мы беззаветно жертвуем ради
интересов нашей родины. Как счастлив человек, которому снисходительная
судьба разрешает отдать добродетели то, что он должен природе, и сделать
великодушным даром то, что иначе все равно было бы похищено у него
жестокой необходимостью!

В истинном мудреце и патриоте собрано все, что когда-либо способна
достигнуть человеческая природа и что возвышает простого смертного до
сходства с божеством. Самая отзывчивая благожелательность, самая смелая
решимость, самые нежные чувства, возвышенная любовь к добродетели — все
это воодушевляет его восторженное сердце. Сколь большое удовлетворение
получит он, заглянув в свое сердце и увидев, как бурные аффекты
превратились в гармонию и согласие, а все резкие звуки исчезли из
очаровательной мелодии! Если созерцание даже неживой красоты так
приятно, если оно одурманивает чувства даже тогда, когда прекрасная
форма чужда нам, то сколь же велико действие

==665

красоты нравственной? И какое же влияние должна она иметь, украшая наш
собственный дух и являясь результатом нашего личного размышления и
прилежания?

Но где же вознаграждение за добродетель? И какую компенсацию дает
природа за такие крупные жертвы, как жизнь и счастье, которые мы часто
приносим добродетели? О сыны земли! Вы не знаете ценности этой небесной
повелительницы? Вы, любуясь ее прелестями, подло думаете о ее приданом?
Но знайте, что природа снисходительна к человеческой слабости и не
оставила своего любимого дитя нагим и необеспеченным. Природа наградила
добродетель богатейшим приданым, но при этом действовала с большой
осторожностью, чтобы привлекательность выгоды не обольщала тех, кто не
сознает, каким природным достоинством (worth) обладает эта божественная
красавица; она мудро сделала так, что это приданое имеет ценность только
для тех, кто уже движим любовью к добродетели. Слава — удел добродетели,
сладкая награда за благородные труды, великолепная корона, украшающая
мудрую голову бескорыстного патриота или покрытое пылью чело
победоносного воина. Возвышенный такой благородной наградой, человек
добродетели с презрением смотрит сверху вниз на все обольщения, которые
сулит удовольствие, и на все угрозы опасностей. Сама смерть перестает
быть страшной, когда он уверен в том, что ее власть распространяется
только на часть его существа и что, несмотря на смерть и время, ярость
стихий и бесконечную превратность человеческих дел, его бессмертная
слава будет жить в грядущих поколениях.

Конечно, имеется такое существо, которое управляет вселенной и которое
своей бесконечной мудростью и силой привело находившуюся в состоянии
хаоса стихию к истинному порядку и гармонии. Пусть философы спорят,
насколько далеко распространяется забота этого благодетельного существа
и продлит ли оно наше существование после смерти, дабы даровать
добродетели ее истинную награду и сделать так, чтобы она
восторжествовала. Нравственный человек, не принимая решения по такому
спорному вопросу, доволь-

==666

ствуется тем, что ему предназначено высшим владыкой всех вещей. Он с
благодарностью ожидает обещанной награды. Но если он ее и не получит, он
все же не станет считать добродетель пустым словом. Справедливо считая
добродетель наградой саму по себе, он с благодарностью осознает щедрость
своего создателя, который дал ему жизнь и тем самым предоставил однажды
ему возможность стать обладателем столь бесценного сокровища.

ПЛАТОНИК ·

Для некоторых философов предметом удивления служит то, что все люди,
обладая одной и той же природой и будучи одарены одними и теми же
качествами, все же столь глубоко отличаются друг от друга по своим
стремлениям и наклонностям и одни из них совершенно презирают то, к чему
другие страстно стремятся. Еще большее удивление вызывает у кое-кого то
обстоятельство, что человек в различные времена глубоко отличается от
самого себя и, приобретя то, что ранее было предметом всех его желаний и
стремлений, он отвергает затем это с презрением. Эта лихорадочная
неуверенность и нерешительность в человеческом поведении кажутся мне
совершенно неизбежными: разумная душа, созданная для созерцания высшего
существа и его творений, не может испытывать когда-либо спокойствие или
удовлетворение, если она погрязла в недостойных стремлениях к
чувственным удовольствиям или к дешевой популярности. Божество —
безграничный океан блаженства и славы; человеческие души — это маленькие
ручейки, которые, родившись некогда из этого океана, стремятся после
всех перипетий своей жизни вернуться в него и потеряться во всей
безмерности его совершенства. Когда этому их естественному стремлению
преграждает путь порок или глупость, они становятся яростными и бешеными
и, превратившись в стремительные потоки, приносят соседним долинам ужас
и опустошение.

Или «Человек созерцания и философской набожности».

==667

Тщетно каждый навязывает с помощью напыщенных фраз и страстных призывов
собственное стремление и приглашает доверчивых слушателей следовать
собственному образу жизни и привычкам. Сердце изобличает видимость и
остро чувствует даже в момент высшего успеха неудовлетворительность всех
этих удовольствий, которые отвлекают его от истинной цели. Я исследую
сладострастного человека перед увеселениями, измеряю силу его желания и
значительность предмета, на который направлено это желание, и нахожу,
что все его счастье проистекает только от торопливости мысли, которая
отвлекает его от самого себя, от своей вины и несчастья. Я наблюдаю его
немного позже. Теперь он испытал удовольствие, к которому столь страстно
стремился. Чувство его вины и несчастья вернулось к нему с удвоенной
силой. Его дух мучат страх и угрызения совести, его тело гнетут
отвращение и пресыщение.

Но более достойный или по крайней мере более надменный человек
самоуверенно отдает себя на наш суд и, приписав себе звание философа и
человека морали, готов выдержать самый строгий экзамен. С явным, хотя им
и скрываемым нетерпением, он требует нашего одобрения и чувствует себя
оскорбленным из-за того, что мы не сразу выражаем свое восхищение его
добродетелью. Видя это нетерпение, я еще больше колеблюсь. Я начинаю
исследовать мотивы его кажущейся добродетели. Но смотрите! Не успел я
начать свое дознание, как он стремительно ускользает от меня и,
обращаясь со своими рассуждениями к толпе слушателей, лишенных
вдумчивости, безрассудно злоупотребляет их доверием, навязывая им свои
напыщенные притязания.

О философ! Твоя мудрость тщетна, а добродетель бесплодна. Ты ищешь
одобрения невежественной толпы, а не веских доводов собственной совести
или еще более веского одобрения существа, которое одним взглядом своего
всевидящего ока охватывает всю вселенную. Ты, конечно, осознаешь
ложность твоей притворной честности, когда, называя себя гражданином,

==668

сыном и другом, забываешь о своем высшем повелителе, своем истинном
отце, своем самом великом благодетеле. Где же поклонение, которое
следует воздавать бесконечно совершенному существу, от которого берут
начало каждая ценность и каждое благо? Где же благодарность твоему
творцу, который создал тебя из ничего, поставил тебя в различные
отношения с твоими собратьями и, требуя от тебя выполнения всех
обязанностей по отношению к ним, запрещает пренебрегать тем, что ты
обязан выполнить по отношению к самому себе; где благодарность наиболее
совершенному существу, с которым ты связан самыми нерасторжимыми узами?

Но ты сам свой собственный кумир. Ты боготворишь свои воображаемые
совершенства. Иди, вернее, чувствуя свое действительное несовершенство,
ты лишь пытаешься обмануть весь мир и потешить свое воображение, умножая
толпу своих невежественных обожателей. Таким образом, не довольствуясь
тем, что ты отверг высшее совершенство во всей вселенной, ты жаждешь
подменить его тем, что наиболее низко и достойно презрения.

Посмотри на все плоды человеческого труда, на все изобретения
человеческого остроумия, по отношению к которым ты столь искусно
проявляешь свою проницательность, и ты найдешь, что самые совершенные
творения происходят из самой совершенной мысли и что мы восхищаемся
одним только умом, когда разражаем ся рукоплесканиями, видя благородные
пропорции статуи или симметрию прекрасного здания. Скульптор и
архитектор являют их нашему взору и заставляют нас размышлять о красоте
своего искусства и изобретательности, которые из груды бесформенной
материи смогли извлечь нечто столь выразительное и столь
пропорциональное. Эту высшую красоту мысли и ума ты признаешь сам, когда
предлагаешь нам созерцать в твоем поведении гармонию аффектов,
достоинство чувств и все те привлекательные черты духа, которые
заслуживают нашего внимания. Но почему ты останавливаешься здесь? Разве
ты не видишь ничего более

==669

ценного? Почему среди своих восторгов по поводу красоты и порядка ты все
еще не знаешь, где обитает самая совершенная красота и самый совершенный
порядок? Сравни произведения искусства с произведениями природы: первое
лишь подражает второй. Чем ближе искусство к природе, тем оно
совершеннее. Но все-таки как далеко оно от природы даже при самом
максимальном к ней приближении и сколь громаден наблюдаемый между ними
интервал! Искусство копирует только внешность природы, оставляя в
стороне внутренние и наиболее изумительные начала (springs) и принципы,
как то, что превосходит его способность к подражанию и пониманию.
Искусство копирует только незначительные произведения природы,
отчаявшись достигнуть великолепия и могущества, столь поражающих нас в
совершенных произведениях его оригинала. Можем ли мы тогда быть столь
слепы, чтобы не заметить интеллекта и замысла в изумительных и изящных
творениях вселенной? Можем ли мы быть столь глупы, чтобы не
почувствовать самое пылкое и восторженное поклонение и обожание,
созерцая это разумное существо, столь бесконечно доброе и мудрое?

Самое совершенное счастье, конечно, должно возникать из созерцания
самого совершенного объекта. А что может быть более совершенно, чем
красота и добродетель? И где может быть найдена красота, равная красоте
вселенной, или добродетель, которую можно сравнить с благожелательностью
и справедливостью божества? Если что-нибудь может уменьшить радость от
такого созерцания, то это либо узость наших способностей, скрывающая от
нас наибольшую часть красот или совершенств, или скоротечность нашей
жизни, которая не дает нам достаточного времени, чтобы разобраться в
них. Но наше утешение состоит в том, что если мы достойно применим
дарованные нам способности, то они приумножатся в другом состоянии
существования, дабы мы стали более достойными почитателями нашего
творца. И эта задача, которая никогда не сможет быть выполнена во
времени, будет делом вечности.

==670

СКЕПТИК

Я уже давно питаю сомнения относительно суждений философов по всем
вопросам и чувствую в себе большую склонность спорить с их выводами,
нежели соглашаться с ними. Существует одна ошибка, в которой повинны
почти все философы без исключения: они слишком узки и ограниченны в
своих принципах и не учитывают то обширное многообразие, которое столь
свойственно действиям природы. Выдвинув какой-либо излюбленный принцип,
который, быть может, соответствует многим действиям природы, философ
расширяет применимость этого принципа на весь мир творения, сводя к нему
путем насильственного и нелепого рассуждения любое явление. Поскольку ум
узок и поверхностен, мы не способны применить наше учение ко всему
разнообразию природы, взятой в ее полном объеме, но представляем себе,
что она так же ограниченна в своих действиях, как мы в наших
рассуждениях.

Но если уж подозревать наличие у философов в каком-либо случае такой
слабости, так это следует сделать прежде всего в связи с их суждениями о
человеческой жизни и путях достижения счастья. В данном случае они
сбиваются с толку не только из-за умственной узости, но и из-за своих
аффектов. Почти каждый из них имеет какую-либо преобладающую склонность,
которой подчинены остальные его желания и привязанности и которая
руководит им, хотя, возможно, и с перерывами, в течение всей его жизни.
Ему трудно понять, что любая вещь, которая кажется ему совершенно
безразличной, может доставить другому радость или обладать чарами,
недоступными его взору. Его собственные занятия, как он полагает, суть
самые занимательные из всех; объект его аффекта наиболее ценен, а
дорога, которой он следует, есть единственный путь к счастью.

Но пусть эти погрязшие в предрассудках резонеры на секунду задумаются;
ведь так много явных примеров и доводов, способных вывести их из
заблуждения и заставить их прийти к более широким правилам и принципам.
Неужели они не видят огромного разнообразия

==671

склонностей среди себе подобных, каждый из которых кажется вполне
удовлетворенным своим образом жизни, но, если его заставить жить так,
как живет его сосед, почувствует себя глубоко несчастным. Неужели они
сами не чувствуют, что то, что радует водном случае, вызывает
неудовольствие в другом вследствие изменения наклонностей и что даже при
самых напряженных усилиях не в их власти вернуть тот вкус или то
желание, которое прежде придавали очарование тому, что теперь кажется
безразличным или даже неприятным? Так какой же смысл в том предпочтении,
которое отдают городской или сельской, деятельной или посвященной
удовольствиям, уединенной или светской жизни, когда, не говоря уже о
различных наклонностях разных людей, опыт одного и того же человека
способен убедить его, что любой из этих образов жизни в свою очередь
приятен и все они вместе в своем разнообразии или в своем разумном
сочетании тоже приятны.

Но следует ли пускать это дело на самотек? Должен ли человек, определяя
весь ход своей жизни, руководствоваться только своим нравом и
наклонностью, не прибегая к помощи разума, который научил бы его, какая
дорога предпочтительнее и в большей степени ведет к счастью? И разве нет
различия между поведением одного человека и другого?

Да, отвечаю я, различие есть, и оно велико. Один человек, избрав в
соответствии со своей наклонностью определенный жизненный путь, может
употреблять более верные средства для достижения поставленной цели, чем
другой, избравший аналогичный путь и домогающийся того же самого.
Объектом твоего желания является богатство? Так приобрети должное
профессиональное мастерство, применяй его с усердием, расширяй круг
твоих друзей и знакомых, избегай праздности и расточительства, допуская
последнее только в том случае, если ты уверен, что получишь от него
больше, чем от бережливости. Ты желаешь приобрести общественное
уважение? Остерегайся в равной степени таких крайностей, как высокомерие
и раболепие. Пусть будет ясно, что ты знаешь себе цену, но не пре-

==672

зираешь и других. Если же ты впадешь в одну из этих крайностей, то или
раздражишь своей дерзостью человеческую гордыню, или же навлечешь на
себя своим робким пресмыкательством и нерешительностью всеобщее
презрение.

Но, скажешь ты, все это принципы обычной предусмотрительности, обычного
благоразумия, которые внушает своим детям каждый родитель и которым
следует в своей жизни, домогаясь избранной цели, любой обычный человек.
Но чего же ты еще желаешь? Разве ты пришел к философу как к какому-то
чародею, чтобы он научил тебя при помощи магии и колдовства тому, чего
ты не в состоянии почерпнуть из обычной предусмотрительности и обычного
благоразумия? Да, мы пришли к философу научиться тому, каковы должны
быть избираемые нами цели, а не выяснять средства их достижения. Мы
хотим знать, какие желания нам следует удовлетворять, каким аффектам
давать простор, каким влияниям потворствовать. А что до остального, то
мы полагаемся на здравый смысл и общепринятые максимы поведения.

Но в таком случае мне остается только сожалеть, что я претендовал на
роль философа. Твои вопросы поставили меня в тупик, и я опасаюсь того,
что если мой ответ окажется слишком суровым, то я могу прослыть педантом
и схоластом, если же он будет слишком вольным, то как бы не оказаться
мне проповедником порока и безнравственности. Однако я удовлетворю твое
любопытство и изложу свое мнение в связи с данным вопросом. Мое
единственное желание состоит в том, чтобы ты не придавал моему мнению
слишком большого значения подобно тому, как не придаю ему такого
значения и я сам. И ты не должен также считать, что оно заслуживает
твоей насмешки или же твоего гнева.

Если мы можем положиться на какой-либо полученный от философии принцип,
то это, я думаю, будет тот совершенно несомненный факт, что нет ничего
такого, что само по себе было бы ценным или достойным презрения,
желанным или ненавистным, прекрасным или уродливым. Все эти атрибуты
зависят от тех или

==673 

иных особенностей в организации и устройстве человеческих чувств и
аффектов. То, что одному животному кажется самой изысканной пищей, у
другого возбуждает отвращение; то, что приятно волнует чувства одного, у
другого вызывает ощущение неудобства и беспокойства. Так, по
общепризнанному мнению, обстоит дело со всеми телесными чувствами. Но
стоит исследовать дело поглубже, и станет ясно, что точно так же обстоит
дело и тогда, когда дух действует совместно с телом и смешивает свои
чувства с направленными вовне влечениями.

Попроси страстно влюбленного описать характер своей возлюбленной. Он
ответит тебе, что у него нет слов, чтобы выразить ее очарование, и
совершенно серьезно спросит в свою очередь, приходилось ли тебе быть
знакомым с богиней или ангелом. Если ты ответишь, что нет, не
приходилось, то он скажет, что ты не сможешь создать себе представление
о той божественной красоте, которой наделена его возлюбленная, о
совершенстве ее форм, о пропорциональности ее черт, об очаровательном
выражении ее лица, о прелести ее характера и веселости нрава. Но из всех
этих разглагольствований ты можешь сделать только тот вывод, что бедняга
влюблен и что вложенное природой во все живые существа обычное влечение
подов друг к другу заставило его наделить один определенный объект всеми
теми чертами, которые ему приятны. Это же самое божественное создание не
только для другого животного, но и для другого человека есть всего лишь
смертное существо, на которое можно взирать с полнейшим равнодушием.

Природа наделила все живые существа таким же предрассудком и по
отношению к их потомству. Как только беспомощное дитя увидит свет, его
любящий родитель начинает рассматривать его как существо, заслуживающее
наибольшей привязанности, и предпочитает его любому, даже самому
совершенному и законченному, объекту, хотя для всякого другого оно есть
всего лишь жалкое и заслуживающее презрения создание. Только аффект,
проистекающий из первоначаль-

==674

ного устройства и организации человеческой природы, придает ценность
самым незначительным объектам.

Мы можем продолжить наше наблюдение и прийти к выводу, что и в том
случае, когда дух действует сам по себе и, порицая одно и одобряя
другое, называет один объект уродливым и гнусным, а другой — прекрасным
и привлекательным, все эти качества в действительности принадлежат вовсе
не самим объектам, а исключительно чувствам этого порицающего или
восхваляющего духа. Я вполне допускаю, что сделать это положение
очевидным и как бы ощутимым для нерадивых умов трудно, ибо природа более
единообразна в настроениях духа, чем в большинстве телесных чувств, и
порождает большее сходство во внутреннем, чем во внешнем аспекте
человеческой природы. В духовных вкусах есть нечто подобное принципам, и
критики [эстетики] могут рассуждать более убедительно, нежели повара или
парфюмеры. Однако мы можем заметить, что это единообразие внутри
человеческого рода не мешает существовать значительным различиям в
суждениях о красоте и ценностях; не мешает оно и тому, что воспитание,
привычки, предрассудки, капризы, нравы часто изменяют наш вкус в этой
области. Вам никогда не убедить человека, который не привык к
итальянской музыке и слух которого не способен освоиться с ее
сложностью, что она лучше шотландской мелодии. Вы не сможете выдвинуть
ни одного аргумента, кроме ссылки на свой вкус. Что же касается вашего
противника, то его вкус явится для него самым решающим аргументом в этом
деле. Если вы умны, то каждый из вас допустит, что вы оба правы. И, имея
в виду множество других случаев подобного расхождения во вкусах, вы оба
придете к выводу, что и красота и ценности полностью относительны и
состоят в том приятном чувствовании, которое порождается объектом в том
или ином духе в соответствии со структурой и устройством последнего.

Посредством этого разнообразия чувствований, наблюдаемых у человека,
природа хотела, по всей вероятности, заставить нас почувствовать ее
власть и понять, какие изумительные перемены может она

==675 

породить во вкусах и желаниях людей при помощи одного лишь изменения их
внутреннего устройства, не производя изменений в самих объектах. Этот
аргумент может быть решающим для простонародья, но привыкший к
размышлению человек может прибегнуть к более убедительному аргументу,
исходящему из самой природы объекта.

В своих мыслительных операциях ум не делает ничего, кроме быстрого
просмотра объектов, предполагая их такими, какими они существуют в
действительности, ничего к ним не прибавляя и ничего от них не отнимая.
Если я изучаю систему Птолемея и систему Коперника, то я стремлюсь
только к тому, чтобы при помощи своего исследования узнать истинное
расположение планет. Иными словами, я пытаюсь мысленно поставить их в
такое же отношение друг к другу, в каком они находятся на небе. Таким
образом, этой операции ума всегда соответствует реальное, хотя часто и
неизвестное, мерило, заложенное в самой природе вещей, а не истина или
ложь, зависящие от различия в человеческом понимании. Хотя бы все
человечество пришло к выводу, что солнце движется, а земля покоится,
солнце от этого не сдвинулось бы ни на дюйм и подобное умозаключение
осталось бы навсегда ошибочным и ложным.

Но дело обстоит иначе с такими качествами, как прекрасное и безобразное,
желанное и отвратительное. К ним неприложим критерий истины и лжи. В
данном случае дух не довольствуется простым осмотром своих объектов в
том виде, как они существуют сами по себе. Он также испытывает связанное
с этим осмотром чувство, будь то восхищение или недовольство, одобрение
или осуждение. И именно это чувство заставляет его присоединять к
объектам эпитеты прекрасного или безобразного, желанного или
отвратительного. Далее, очевидно, что такое чувство должно зависеть от
строения или структуры духа, которые дают возможность тем или иным
особенным формам действовать именно так, а не иначе, порождая
соответствие или общность между духом и его объектами. Измените
структуру духа или внутренних органов, и данное чувство более

==676

не будет иметь места, хотя форма осталась та же самая. Чувство
отличается от объекта, оно возникает в результате его воздействия на
органы духа, так что изменение последних должно изменить это воздействие
и один и тот же объект не может породить то же самое чувство в
совершенно другом духе.

К этому выводу каждый может прийти сам без какой-либо философии там, где
чувство и объект явно различны. Кто не чувствовал, что власть, слава,
месть желательны не сами по себе, но заимствуют свою важность из
строения человеческих аффектов, заставляющих стремиться к тому или
другому? Но когда речь заходит о красоте, будь то моральной или
природной, всюду считают, что дело обстоит иначе. Полагают, что приятное
качество присуще самому объекту, а не чувству. И это только потому, что
чувство не столь бурно и неистово, чтобы явственно отличаться от
восприятия объекта.

Но небольшое размышление помогает нам различить то и другое. Человек
может знать точно все круги и эллипсы коперниковской системы и все
неправильные петли птолемеевской, не чувствуя, что первая прекраснее
второй. Эвклид полностью объяснял все качества круга, но нигде ни слова
не сказал о его красоте. Причина этого ясна. Красота вовсе не есть
качество крута. Ее нет где-либо в линии, части которой находятся на
одинаковом расстоянии от общего центра. Это всего лишь действие,
производимое фигурой на нави дух, строение, или структура, которого
такова, что он восприимчив к подобным чувствованиям. Напрасно будете вы
искать эту красоту в круге, разыскивать ее при помощи чувственного
восприятия или же математического рассуждения в тех или иных свойствах
данной фигуры.

Математик, который не видит иного удовольствия в чтении Вергилия, кроме
прослеживания по карте путешествия Энея, может понимать все значения
каждого латинского слова, примененного божественным автором, и,
следовательно, иметь ясную идею о произведении. Он может обладать этой
идеей в большей степени, чем тот, кто не изучил так точно географию

==677

поэмы. Итак, он знает в поэме каждую деталь, но красота ее ему
недоступна, ибо, собственно говоря, эта красота заключена не в поэме, а
в чувствовании или во вкусе читателя. И если у человека нет такой
утонченности нрава, которая делала бы его восприимчивым к данному
чувствованию, то, хотя бы он и обладал знаниями и рассудком ангела,
красота останется для него недоступной *.

Из всего этого можно сделать вывод, что наслаждение от предмета, к
которому стремится человек, вызывается не ценностью или достоинством
самого предмета, но проистекает из того аффекта, под влиянием которого
стремятся к нему, и из того успеха, который обретают, следуя данному
стремлению. Сами по себе объекты абсолютно лишены всякой ценности и
всякого достоинства. Свою ценность они извлекают только из аффекта. Если
последний достаточно силен, устойчив и сопровождается успехом, то
личность счастлива. Вряд ли можно сомневаться, что маленькая девочка в
своем новом платье на школьном балу испытывает столь же полную радость,
как и величайший оратор, торжествующий во всем блеске своего красноречия
над аффектами и волей многочисленного собрания. Поэтому все различие
между жизнью одного и другого человека состоит в характере либо
аффектов, либо удо-

Если бы я не боялся, что мои рассуждения покажутся слишком философскими,
я напомнил бы читателю знаменитое учение, которое считают в наши дни
полностью доказанным, учение о том, что «вкусовые свойства, цвета и все
другие чувственные качества находятся не в телах, а лишь в наших
чувствах» 76. Точно так же обстоит дело с красотой и безобразием,
добродетелью и пороком. Это учение, однако, отнимает у последних качеств
не больше реальности, чем у первых, не наносит оно также никакой обиды
ни критикам [эстетикам], ни моралистам Разве оттого, что
местопребыванием цветов сделают орган зрения, красильщиков и художников
будут менее уважать и ценить? В чувствах и ощущениях человечества
достаточно единообразия, чтобы сделать все эти качества объектами
искусства и размышления, оказывающими громадное влияние на жизнь и
обычаи. И если достоверно, что вышеупомянутое открытие в философии
природы не оказывает влияния на действия и поведение людей, то почему
подобное открытие в моральной философии могло бы грозить какими либо
переменами?

==678

вольствий, и этих различий вполне достаточно, чтобы создать столь
взаимоудаленные крайности, как счастье и горе.

Чтобы доставлять счастье, аффект не должен быть ни слишком сильным, ни
слишком слабым. В первом случае дух находился бы в состоянии постоянной
горячки и смятения, во втором же случае погрузился бы в неприятную
праздность и апатию.

Чтобы доставлять счастье, аффект должен быть благожелательным и
социальным, а не грубым или свирепым. Эти последние аффекты далеко не
столь приятны для нашего чувства, как первые. Какое может быть сравнение
между злобой, враждебностью, завистью, местью, с одной стороны, и
дружбой, мягкостью, милосердием и благодарностью — с другой?

Чтобы доставлять счастье, аффект должен быть веселым и жизнерадостным, а
не мрачным или меланхолическим. Привычка надеяться и радоваться есть
подлинное богатство, тогда как склонность к страху и к печали —
подлинное бедствие.

Некоторые аффекты и наклонности по тому наслаждению, которое доставляют
их предметы, не столь устойчивы и постоянны, как другие, и связанные с
ними удовольствие и наслаждение не могут быть длительными. Например,
увлечение философией, как и поэтическое воодушевление, — временное
порождение возвышенного состояния духа, значительного досуга, тонкой
одаренности, привычки к созерцанию и исследованию. Но, несмотря на все
эти обстоятельства, абстрактный объект, подобный тому, какой
естественная религия только и представляет нам, не способен долго
воздействовать на наш дух, а тем более оказывать влияние на каждый
момент нашей жизни. Чтобы придать аффекту продолжительный и постоянный
характер, требуется особый метод воздействия на чувства и воображение,
использование не только философского, но и исторического воззрения на
божество. Для этой цели полезно использовать также народные суеверия и
обряды.

Хотя характеры людей весьма различны, можно с уверенностью сказать, что
в общем жизнь, посвященная

==679

удовольствиям, не способна столь долго поддерживать саму себя, как
жизнь, отданная делу; она гораздо более подвержена пресыщению и
отвращению. Наиболее длительно действующие, устойчивые удовольствия
предполагают прилежание и внимание. Таковы игра и охота. Вообще труд и
деятельность заполняют все громадные пустоты в человеческой жизни.

Но там, где характер наиболее расположен к какому-то определенному
удовольствию, нужный предмет часто отсутствует. В этом отношении
направленные на внешние предметы аффекты не могут доставить нам такого
же счастья, как аффекты, связанные с предметами, внутренне нам
присущими. Ведь мы не можем иметь уверенности ни в том, что приобретем
нужные для удовлетворения аффекта внешние объекты, ни в том, что сможем
обладать ими, не испытывая страха перед их утратой. Поэтому для счастья
аффект, побуждающий к учению, предпочтительнее аффекта, побуждающего к
богатству.

Правда, некоторые люди обладают такой силой духа, что, даже стремясь к
внешним объектам, не поддаются разочарованию [в случае неуспеха] и
возобновляют свою деятельность, не утрачивая бодрости. Ничто так не
способствует счастью, как подобное свойство духа.

Согласно этому краткому и несовершенному очерку человеческой жизни самое
счастливое расположение духа — добродетельность, или, иными словами,
такое расположение, которое побуждает нас к деятельности и к труду,
делает нас чувствительными к социальным аффектам, закаляет сердце против
ударов судьбы, должным образом умеряет наши аффекты, делает для нас
увеселением наши собственные мысли и склоняет нас скорее к
удовольствиям, доставляемым обществом и беседой, чем к чувственным
наслаждениям. И для самого беззаботного человека, когда настают плохие
времена, становится ясным, что наклонности духа весьма неодинаково
благоприятствуют счастью, что один аффект, или состояние духа, может
быть в высшей степени желателен, а другой нет. Все различия между
условиями жизни зависят от духа, сама по себе

==680

любая ситуация не предпочтительнее всякой другой. Добро и зло, будь то
естественное или моральное, полностью зависят от человеческих
чувствований и аффектов. Если бы человек был способен изменять свои
переживания, никто бы не был несчастлив. Подобный Протею, он мог бы,
постоянно меняя свои формы, уклоняться от любого удара судьбы.

Но природа в значительной мере лишила нас этой возможности. Строение и
устройство нашего духа зависят от нас не в большей степени, чем строение
нашего тела. А большинство людей не имеют даже понятия, что какие-либо
изменения в данном отношении могут быть желательны. Подобно тому как
поток необходимо следует в своем течении за всеми понижениями почвы,
невежественная и немыслящая часть человечества побуждается к действиям
своими природными наклонностями. У всех этих людей нет никаких
притязаний на философию и столь хвалимую медицину ума. Но природа
оказывает громадное влияние также и на людей мыслящих и мудрых; и не
всегда бывает в человеческой власти при всем прилежании и искусстве
исправить свой нрав и достичь желаемой добродетельности характера.
Власть философии распространяется на очень немногих, и даже в отношении
этих немногих ее права весьма слабы и ограниченны. Люди могут
чувствовать ценность добродетели и желать ее достигнуть, и все же нет
уверенности, что они преуспеют в исполнении этих своих желаний.

Всякий, кто без предубеждения рассмотрит, как протекают человеческие
действия, найдет, что человечество почти исключительно руководствуется
своей телесной организацией и характером и что общие принципы имеют
ничтожное влияние, да и то только на наши вкусы и чувства. Если человек
обладает живым чувством чести и добродетели и его аффекты умеренны, его
поведение всегда будет отвечать требованиям морали, и если он отступит
от последних, то его возвращение к ним будет быстрым и легким. Но если,
с другой стороны, человек родится с таким порочным складом духа, с таким
черствым и невосприимчивым характером, что у него нет наклонности к
добродетели

==681

и человеколюбию, нет симпатии к его ближнему, нет желания к тому, чтобы
быть хвалимым и признанным, то он навсегда останется совершенно
неизлечимым и всякая философия для него бесполезна. Он чувствует
удовлетворение только от низменных и чувственных объектов, от потворства
злобным аффектам. У него нет ни сожаления, ни желания исправить свои
порочные наклонности. У него отсутствует даже то чувство или тот вкус,
который необходим для того, чтобы он желал иметь лучший характер. Что
касается меня, то я не знаю, как я должен обращаться к такому существу
или посредством каких доводов мне следует стремиться его преобразовать.
Если я начну ему говорить о том внутреннем удовлетворении, которое
проистекает из похвальных и человеколюбивых поступков, о тонком
наслаждении бескорыстной любовью и дружбой, о прочных радостях,
связанных с добрым именем и хорошей репутацией, то он может мне
ответить, что, возможно, все эти удовольствия и имеют для кого-либо
цену, что же касается его, он обладает совершенно другими наклонностями
и интересами. Повторяю: в таком случае моя философия бессильна, и я могу
только выразить сожаление по поводу несчастного состояния указанного
существа. Но существует ли, спрошу я, какая-либо другая философия,
способная оказать в данном случае помощь? Можно ли при помощи какой-либо
системы сделать все человечество добродетельным, сколь бы порочным ни
было его естественное строение духа? Опыт быстро убедит нас в противном,
и я рискну утверждать, что, возможно, главная выгода, доставляемая
философией, приобретается косвенным образом77 и проистекает более из ее
тайного, невидимого влияния, чем от ее непосредственного применения.

Несомненно, что серьезные занятия науками, в том числе гуманитарными,
смягчают и делают человеколюбивым характер, воспитывая те прекрасные
эмоции, с которыми связана истинная добродетель и честность. Редко,
очень редко бывает, чтобы человек, обладающий вкусом и ученостью, не был
по крайней мере порядочным, несмотря на свои слабости. Его привержен-

==682

ность к спекулятивным занятиям и размышлениям должна подавлять в нем
эгоистические и честолюбивые аффекты и в то же время делать его более
чувствительным ко всем приличиям и обязанностям в жизни. Он более чуток
к нравственным различиям в характерах и поведении, его размышления не
ослабляют, а, наоборот, заметно усиливают соответствующее чувство.

Занятия и прилежание, весьма вероятно, способны породить и другие
перемены в характере и нраве человека помимо указанных малозаметных
изменений. Огромное воздействие образования способно убедить нас в том,
что дух отнюдь не является совершенно неизменным и неподатливым, но
допускает многочисленные изменения своего первоначального состояния и
структуры. Пусть человек создаст для себя как бы модель того характера,
который ему желателен, и пусть он выяснит, в чем его характер расходится
с желаемым, пусть он все время наблюдает себя и постоянным усилием
отклоняет свой дух от порока, направляя его к добродетели, и я нисколько
не сомневаюсь в том, что со временем он найдет в своем характере
изменения к лучшему.

Другим мощным средством преобразования духа и внедрения в него хороших
наклонностей и свойств является привычка. Человек, который привык к
умеренности и сдержанности, будет ненавидеть необузданность и разгульную
жизнь. Если он занимается практическими делами или наукой, праздность
для него наказание. Если он понуждает себя к благодеяниям и приветливому
обхождению, он вскоре возненавидит всякого рода спесь и насилие. Если
кто-либо вполне убежден в том, что добродетельный образ жизни более
предпочтителен, и, кроме того, решился хотя бы некоторое время подавлять
в себе дурное, то вряд ли его постигнет разочарование. Вся беда в том,
что такое убеждение и такая решимость невозможны, если данный человек
уже до этого не был достаточно добродетельным.

Но так или иначе, именно в этом состоит главный триумф философии и
искусства: они постепенно

==683

шлифуют нравы, указывают нам те черты характера и те наклонности,
которых мы должны стремиться достигнуть посредством постоянных усилий
нашего духа и неоднократных упражнений. Кроме этого, я не вижу, какое
еще влияние они могут оказать, и должен выразить свое сомнение
относительно ценности всех тех увещеваний и утешений, которые столь
модны среди спекулятивных мыслителей.

Мы уже заметили, что объекты не являются желанными или отвратительными,
ценными или достойными пренебрежения сами по себе, а приобретают
указанные качества благодаря особому характеру и строению духа,
рассматривающего их. Поэтому, чтобы усилить или ослабить оценку того или
иного объекта той или иной личностью, возбудить или умерить аффекты
данной личности, нет прямых аргументов или оснований, которые имели бы
силу и влияние. Ловля мух наподобие той, которой предавался Домициан,
если только она доставит кому-либо удовольствие, будет более
предпочтительным занятием, чем охота на диких зверей вроде той, которой
занимался Уильям Руф78, или завоевание царств, подобное тому, которое
осуществлял Александр.

Но хотя ценность каждого предмета может быть определена только
соответствующим чувством или аффектом той или иной личности, мы можем
заметить, что аффект, вынося свое суждение, не просто имеет в виду
предмет, каков он сам по себе, а рассматривает его со всеми
сопутствующими ему обстоятельствами. Человек, испытывающий радость от
обладания алмазом, не ограничивается только тем, что перед ним
сверкающий камень, он осознает также его редкостность, и отсюда-то в
основном и проистекают его радость и ликование. Здесь-то и может
вмешаться философ и обратить внимание на особенные мнения, соображения и
обстоятельства, которые иначе от нас ускользнули бы; и при помощи этого
средства он может ослабить или усилить любой определенный аффект.

Может показаться совершенно неразумным отрицать в данной связи авторитет
философии. Надлежит, однако, признать, что здесь скрывается и сильное
воз-

==684

ражение против нее: если указанные взгляды естественны, то они могли бы
возникнуть сами, без помощи философии, если же они неестественны, то они
не могут иметь никакого влияния на аффекты. Последние по природе своей
весьма утонченны, и их нельзя насильственно вынуждать к чему-либо даже
посредством величайшего искусства или прилежания. Применяемое нами для
данной цели рассуждение, в которое мы вникаем с трудом и которое мы не
можем сохранить в нашем сознании без заботы и напряжения внимания,
никогда не породит тех истинных и длительных движений аффектов, причина
которых коренится в природе и строении духа. Человек может пытаться
излечиться от любви, рассматривая свою возлюбленную в искусственных
условиях посредством микроскопа или лорнета и обнаруживая всю неровность
ее кожи и ужасные диспропорции ее черт, так же как надеяться возбудить
или умерить какой-либо аффект посредством искусственных аргументов
какого-нибудь Сенеки или Эпиктета. Но воспоминание о естественном облике
предмета и его естественном положении будет и в том и в другом случае
жить в нем. Философские рассуждения слишком тонки и отвлеченны, чтобы
занимать какое-либо место в обыденной жизни или способствовать
преодолению какого-либо аффекта. Воздух, находящийся выше атмосферы с ее
облаками и ветрами, слишком тонок и разрежен, чтобы им можно было
дышать.

Другой недостаток тех утонченных рассуждений, которые предлагает нам
философия, состоит в том, что обычно они не могут ослабить или
уничтожить наши порочные аффекты, не уничтожая или не ослабляя при этом
и добродетельных и не делая дух совершенно безразличным и пассивным. Эти
рассуждения в большинстве случаев носят общий характер и приложимы ко
всем нашим аффектам. Напрасно стали бы мы надеяться направить влияние
данных рассуждений только в одну сторону. Если путем постоянного
изучения и размышления мы делаем их нашим внутренним достоянием, они
проникают повсюду и распространяют на весь дух всеобщую
бесчувственность. Когда мы

==685

разрушаем нервы, то вместе с возможностью ощущения боли уничтожаем и
возможность ощущения удовольствия.

Весьма нетрудно с первого же взгляда увидеть один из указанных
недостатков в большинстве философских рассуждений, столь прославленных в
древние и новые времена. Никогда не позволяй, чтобы причиняемые тебе
обиды или чинимое над тобой насилие, говорят философы *, возбудили твой
гнев или твою ненависть. Ведь ты не будешь гневаться на обезьяну за ее
злобу или на тигра за его свирепость^ Это рассуждение побуждает нас дать
плохую оценку человеческой природе и ведет к уничтожению социальных
аффектов. Если человек считает, что порок столь же свойствен
человечеству, как те или иные инстинкты грубым тварям, то это ведет к
тому, что у человека не остается даже сожаления о его преступлениях.

Все несчастья проистекают из порядка, царящего во вселенной, которая
абсолютно совершенна. Неужели тебе хочется разрушить ради своей частной
выгоды столь божественный порядок^ Что из того, что несчастья, от
которых я страдаю, возникают из-за злобы или угнетения? Но пороки и
недостатки людей входят составной частью в порядок вселенной.

Если чума и землетрясение не нарушают предначертания небес, то разве
могут это сделать Борджиа или Катилина} Допустим, что это так, но тогда
и мои пороки также будут частью того же самого порядка.

Тому человеку, который сказал, что счастлив лишь тот, кто может
подняться выше людского мнения, один спартанец ответил, что в таком
случае счастливы только мошенники и грабители **.

Человек рождается, дабы быть несчастным, так что же он начинает
удивляться по поводу какого-либо определенного несчастья? Вправе ли он
давать волю печали и стенать по поводу какого-либо несчастья^ Да, он
справедливо сокрушается по поводу того, что родился, чтобы быть
несчастным. А твои утешения

Plut., De ira cohibenda79.

* Plut., Lacon, Apophteg.

==686

сто раз хуже беды, от которой ты хотел бы его избавить.

У тебя всегда должны быть перед глазами смерть, болезни нищета, слепота,
изгнания, клевета и позор, т е те бедствия, которые вообще свойственны
человеческой природе. Если какое-либо из этих бедствий выпадет на твою
долю, ты лучше снесешь его, если заранее будешь к нему готов. Я отвечу,
что если мы ограничимся общим и отдаленным размышлением о бедствиях
человеческой жизни, то это не окажет никакого содействия нашей
готовности подвергнуться им. Если же посредством пристального и
напряженного размышления мы сделаем их нашим внутренним достоянием, то
это будет верным средством к тому, чтобы отравить все наши удовольствия
и сделать нас совершенно несчастными.

Твоя печаль бесплодна и не изменит течения судеб. Совершенно верно, вот
поэтому-то я и огорчаюсь.

Утешение, которое Цицерон дает глухому, совершенно курьезно. Как много
языков, говорит он, которые тебе непонятны! Пунический. испанский,
галльский, египетский и т. д. Относительно всех их ты как бы глух,
однако тебя это не тревожит. Так велико ли несчастье быть глухим еще к
одному языку? *

Я предпочту скорее остроумие Антипатра Киренаика, который, когда некая
женщина пожалела его за слепоту, сказал: «Что ты/ Ты думаешь, что в
темноте нельзя наслаждаться?»

Ничто не может быть более разрушительным для честолюбия и страсти к
завоеваниям, говорит Фонтенель, чем истинная система астрономии. Как
жалок весь земной шар по сравнению с бесконечной протяженностью природы!
Это соображение явно чересчур выспренне, чтобы иметь какой-либо эффект.
А если бы оно имело какой-либо эффект, то не уничтожило ли бы оно
наравне с честолюбием также и патриотизм? Тот же самый галантный автор
не без основания добавляет, что сверкающие взоры дам — единственный
объект, который ничего не утрачивает в своем блеске

• Tusc. Quaest., lib. V, 40.

==687

или ценности от самых широких астрономических познаний, но выдерживает
испытание посредством всяких систем. Не значит ли это, что сами философы
советуют нам ограничить наше стремление к ним?

Изгнание, говорит Плутарх своему другу, изгнанному из родных мест, не
есть зло. Математики говорят нам, что вся земля по сравнению с небом
всего лишь одна точка. Переменить страну — это не больше, чем перейти с
одной улицы на другую. Человек не есть растение, пускающее корни в
определенный вид почвы. Все почвы и все климаты одинаково для него
хороши *. Эти соображения были бы превосходны, но при условии, что они
попадали бы только в руки изгнанников. А что если они станут известны
тем, кто занят общественными делами, и разрушат всю приверженность этих
людей к их отчизне? Или они должны действовать, как средство шарлатанов,
одинаково пригодное для лечения диабета и водянки?

Конечно, если бы в человеческое тело вселилось высшее существо, то жизнь
для него показалась бы презренной, пустой и жалкой и никогда нельзя было
бы заставить его принять в чем-либо участие и обратить его внимание на
то, что происходит вокруг него. Заставить его снизойти до того, чтобы с
усердием и прилежанием играть роль какого-нибудь царя Филиппа, было бы
так же трудно, как принудить того же Филиппа, в течение пятидесяти лет
бывшего царем и завоевателем, заниматься с должным прилежанием и
вниманием починкой старой обуви — занятием, которое Лукиан приписал ему
в аду. И вот те самые соображения, которыми руководствовалось бы в своем
презрении к человеческим делам это воображаемое существо, приходят на ум
и философу, но, будучи в некотором роде несоразмерными с человеческой
природой и не получая поддержки от опыта, они не могут оказать на него
полного впечатления. Он понимает, но не чувствует в полной мере их
истину. Он всегда остается возвышенным философом, пока ему не требуется
ничего, т. е. пока ничто не волнует его или

De exilio80.

==688

не возбуждает в нем никаких аффектов. Когда в игре участвуют другие, он
удивляется их страстности и пыду но положение сразу меняется, едва
только он сам окажется во власти тех же аффектов, которые он столь
осуждал, когда оставался только зрителем.

В философских книгах можно встретить два главных соображения, от которых
можно ожидать значительного эффекта, потому что они порождены обыденной
жизнью и возникают уже при самом поверхностном наблюдении человеческих
дел. Когда мы размышляем о краткости и непрочности жизни, какими жалкими
кажутся нам все наши поиски счастья! И даже в том случае, когда наши
интересы простираются за пределы нашей личной жизни, какими
легкомысленными покажутся наши самые обширные проекты, если мы подумаем
о постоянных изменениях и переворотах в человеческих делах, вследствие
которых законы и доктрины, книги и правительства уносятся временем,
словно стремительным потоком, и теряются в бескрайнем океане материи!
Такое размышление явно способно заглушить все наши аффекты. Но не
противоречит ли оно поэтому хитрости (artifice) природы, которая ввела
нас в счастливое заблужение, что человеческая жизнь имеет какую-то
ценность? И разве не может подобное рассуждение быть с успехом
использовано сластолюбцами, чтобы увести нас с дороги деятельности и
добродетели на цветущие луга праздности и наслаждений?

Фукидид рассказывает, что во время знаменитой чумы в Афинах, когда
каждому человеку угрожала смерть, среди народа царило распущенное
веселье, каждый убеждал другого наслаждаться, пока еще длится жизнь.
Подобное же наблюдение делает и Боккаччо в связи с чумой во Флоренции.
Этот же принцип заставляет солдат во время войны предаваться разгулу и
мотовству так, как этого не делают никакие другие люди. Наслаждение
текущего момента81 всегда обладает силой, и все то, что уменьшает
важность прочих объектов, только придает ему дополнительное влияние и
ценность.

==689

Второе философское соображение, которое часто может иметь влияние на
страсти и аффекты, проистекает из сравнения условий нашей жизни с
положением других людей. Подобное сравнение мы производим постоянно даже
в нашей обыденной жизни, но, к сожалению, мы более склонны сравнивать
наше положение с положением тех, кто выше нас, чем тех, кто нас ниже.
Философ исправляет этот естественный недостаток, обращая внимание на
другую сторону дела, дабы чувствовать себя спокойным в том положении, в
которое может его поставить судьба. Весьма мало таких людей, которые не
извлекут утешения из данного размышления, хотя у очень доброго человека
наблюдение несчастий человечества вызовет скорее печаль, нежели
удовлетворение, и прибавит к его сожалениям по поводу собственных
несчастий глубокую жалость к несчастьям других людей. Таковы недостатки
даже самых лучших способов утешения, доставляемых философией *.

Возможно, что скептики заходят слишком далеко, когда ограничивают все
философские размышления и темы двумя указанными. По-видимому, есть и
другие темы, истинность которых несомненна и естественная тенденция
которых состоит в успокоении и смягчении аффектов. Философия жадно
хватается за них, изучает их, обдумывает, запоминает, делает их
достоянием ума. И влияние их на те характеры, которым свойственно
глубокомыслие, кротость и сдержанность, может быть значительным Но разве
можно говорить о таком влиянии, скажете вы, если у характера уже есть те
склонности, которые вы таким образом хотите ему придать? Однако по
крайней мере можно укреплять этот характер и снабжать его принципами,
при помощи которых он может сохранять и поддерживать себя. Вот несколько
примеров таких философских принципов: 1. Разве подлежит сомнению, что в
любом положении кроются несчастья? Так зачем же завидовать кому-либо?

2. Каждый хлебнул горя. Но повсюду это чем-то компенсируется. Почему бы
не довольствоваться тем, что имеется налицо?

3. Привычка делает нас невосприимчивыми к добру и злу и все уравнивает.

4 Важны только здоровье и настроение. Остальное имеет значение лишь
постольку, поскольку на них влияет.

5. Как много у меня других благ! Почему же я должен скорбеть из-за
отсутствия еще одного?

==690

Я закончу данное рассуждение замечанием, что хотя добродетель,
несомненно, наилучшее, что следует избрать, коль скоро она достижима,
однако дела человеческие столь беспорядочны и запутанны, что нечего
ожидать в этой жизни какого-либо совершенного или правильного
распределения счастья и несчастья. Не только материальные блага и
телесные дары (а и то и другое весьма важно), не только эти
преимущества, говорю я, неравномерно распределены между добродетельными
и порочными людьми, но даже и сам ум в известной мере участвует в этом
беспорядке, и сам строй чувств ведет к тому, что наиболее достойный
характер далеко не всегда наслаждается высшим счастьем.

Известно, что хотя телесная боль порождается нарушениями в членах или
органах, однако она не всегда пропорциональна по своей силе характеру
нарушения: она сильнее или слабее в зависимости от большей или меньшей
чувствительности члена, на который распро-

6. Сколь многие счастливы в тех условиях, на которые я жалуюсь! А
сколько еще людей мне завидует!

7. За всякое благо нужно платить: богатство добывается трудом, милости —
лестью. Могу ли я не соглашаться платить такую цену и, однако, требовать
соответствующей выгоды?

8 Не рассчитывай на слишком большое счастье в жизни. Человеческая
природа не позволяет достичь этого.

9. Не стремись к счастью слишком сложному (complicated). Но разве это от
меня зависит? Да, зависит первый выбор. Жизнь подобна игре. Игру можно
выбирать. А страсть постепенно устремляется к соответствующему объекту.

10. Предвосхищай своими надеждами и своим воображением то будущее
утешение, которое неизменно приносит время всякому горю.

11 Я желаю разбогатеть. Для чего? Чтобы владеть многими прекрасными
предметами: домами, садами, экипажами и т. д. Как много, однако,
прекрасных предметов предлагает нам природа без всяких затрат! Если они
тебя радуют, этого вполне достаточно Если же тебе их мало, посмотри на
действие привычки или характера, которое скоро лишило бы [тебя] всякого
вкуса к богатству.

12. Я желаю прославиться. Подумай, если я буду хорошо поступать, я
приобрету уважение всех своих знакомых. А что мне до остальных?

Эти рассуждения столь очевидны, что было бы удивительно. рслп бы они не
приходили на ум каждому человеку. Они

44*

==691

страняют свое влияние пагубные гуморальные жидкости. Зубная боль
вызывает более острые приступы боли, чем чахотка или водянка. Таким же
образом мы можем заметить и относительно строения духа, что все пороки,
конечно, пагубны, однако нарушение или боль не соразмеряются природой с
пороком так, чтобы была соблюдена строгая пропорция, и человек высшей
добродетели, даже если отвлечься от внешних случайностей, отнюдь не
всегда является наиболее счастливым человеком. Мрачный и меланхолический
темперамент, конечно, является, согласно нашему мнению, пороком или
несовершенством, но, поскольку он способен сочетаться с высоким чувством
чести или большой честностью, его можно найти в самых достойных
характерах. Но одного его достаточно, чтобы испортить жизнь и сделать
человека совершенно несчастливым. С другой стороны, эгоистичный негодяй
может обладать живым и бодрым характером, некоторой жизнерадостностью,
которая действительно является хорошим качеством, но которая
вознаграждается более, чем она того заслуживает; и когда последняя

столь убедительны, что было бы удивительно, если бы они не оказывали
влияния на каждого. Но возможно, они приходят на ум большинству людей и
убеждают их лишь тогда, когда человеческая жизнь рассматривается с общей
точки зрения и в спокойном состоянии. Но когда случаются реальные
происшествия, действующие на чувства, пробуждаются страсти, разгорается
воображение, то философ исчезает в человеке, и напрасно ищет он той
убежденности, которая только что казалась столь твердой и непоколебимой.
Каково же средство от этого зла? Помогай себе частым и внимательным
чтением замечательных моралистов. Обращайся за помощью к учености
Плутарха, воображению Лукиана, красноречию Цицерона, острому уму Сенеки,
шутливости Монтеня, возвышенности Шефтсбери. Таким путем выраженные
моральные принципы действуют глубже и укрепляют ум против иллюзий,
вызываемых аффектами. Но вместе с тем не полагайся лишь на помощь,
приходящую извне. Привычкой и исследованием развивай в себе тот
философский характер, который придает силу размышлению и, делая большую
часть нашего счастья независимым от обстоятельств, лишает беспорядочно
протекающие аффекты их остроты и успокаивает дух. Не презирай эту
помощь, но также и не жди от нее слишком многого, если природа не была к
тебе благосклонна, наделяя тебя соответствующим характером.

==692

соединена с хорошим состоянием, то она способна компенсировать все
беспокойства и угрызения совести, связанные со всеми другими пороками.

К этому я добавлю, что если человек, подверженный порокам или
недостаткам, обладает, что может легко случиться, наряду с пороками
некоторым хорошим качеством, то это делает его еще более несчастным, чем
если бы он был совершенно порочным. Личность, наделенная такой слабостью
характера, что она может легко быть сломлена бедой, более несчастлива,
когда она наделена благородными и отзывчивыми склонностями, которые
заставляют ее заботиться о других и быть более уязвимой для ударов
судьбы и случая. Чувство стыда у человека с несовершенным характером —
это, конечно, добродетель, но оно вызывает большое беспокойство и
угрызения совести, от которых полностью свободен законченный негодяй.
Человек влюбчивого темперамента с сердцем, неспособным к дружбе, более
счастлив, чем такой же невоздержанный в любви человек с благородным
характером, заставляющим его сочувствовать окружающим и превращающим его
в полного раба предмета своей страсти.

Короче говоря, человеческой жизнью управляет более случай, чем разум, ее
следует рассматривать скорее как глупую игру, нежели как серьезное
занятие, и она более зависит от особенностей характера, чем от общих
принципов. Должны ли мы участвовать в ней со всей страстностью и
озабоченностью? Она этого не заслуживает. Должны ли мы быть
безразличными к счастью? Мы лишимся всякого удовольствия от игры, если
будем флегматичны и станем относиться ко всему спустя рукава. Пока мы
рассуждаем о жизни, жизнь проходит, и смерть одинаково обходится и с
дураком, и с философом, хотя, возможно, они и принимают ее по-разному.
Сводить жизнь к точным правилам, подчинять ее строгому методу обычно
трудное, а часто и бесплодное занятие. И это ли не доказательство также
и того, что мы переоценили приз, за который боремся? Даже рассуждать о
ней столь обстоятельно и устанавливать с точностью истинное
представление относительно нее значило бы ее переоценивать, если бы
только

==693

для некоторых характеров это занятие не было наиболее приятным из тех,
которыми их жизнь может быть занята.

О МНОГОЖЕНСТВЕ И РАЗВОДАХ 31

Так как брак есть соглашение, в которое вступают по взаимному согласию,
и имеет своей целью продолжение рода, то очевидно, что он должен
соответствовать всему разнообразию условий, устанавливаемому по
согласию, если только они не противоречат указанной цели.

Мужчина, соединяя себя с женщиной, связан с ней в соответствии с
условиями своего соглашения. При рождении детей он обязан в силу всех уз
природы и человеколюбия обеспечить их существование и воспитание. Когда
он выполнил обе эти части своего долга, никто не может упрекнуть его в
несправедливости или в нанесении ущерба. А так как условия его
соглашения, равно как и способы, -которыми он заботится о своем
потомстве, могут быть различны, то было бы сплошным предрассудком
воображать, будто брак может быть совершенно единообразен и допускает
только один способ или форму. Если бы законы, принятые людьми, не
ограничивали естественной свободы мужчин, каждый отдельный брак так же
отличался бы от других, как контракты и сделки всякого иного вида или
рода.

Так как обстоятельства бывают различны, а законы предлагают различные
выгоды, мы обнаруживаем, что в разные времена и в разных местах они
вводили различные условия в связи с этим важным договором. В Тонкине у
моряков принято жениться на один сезон, когда корабли приходят в гавань;
и, несмотря на ненадежный характер этого соглашения, говорят, что они
уверены в строжайшей верности своих временных жен их ложу и вообще в
заботливом их отношении к интересам мужей.

В данный момент я не могу припомнить источника, но я читал где-то, что
Афинская республика, потеряв множество своих граждан в результате войны
и чумы,

==694

позволила каждому мужчине взять по две жены, чтобы скорее восполнить те
потери, которые были причинены этими бедствиями. Случилось так, что поэт
Эврипид женился на двух сварливых мегерах, которые так досаждали ему
своей ревностью и ооорами, что он с того времени навсегда сделался
открытым женоненавистником; и он является единственным драматургом, а
может быть, и единственным поэтом, который когда-либо испытывал
отвращение к женскому полу.

В приятном для чтения романе под названием «История Севарамбов»83, где
описывается, как большое число мужчин и несколько женщин оказываются,
потерпев кораблекрушение, на пустынном берегу, предводитель группы,
чтобы избавиться от тех бесконечных ссор, которые начались,
упорядочивает их браки следующим образом: берет хорошенькую женщину себе
одному, отдает по одной каждым двум офицерам, которые ниже его по
званию, а пятерым самого низкого звания предоставляет одну общую жену.

У древних бриттов была единственная в своем роде форма брака, которая не
встречается ни у одного другого народа. Некоторое число их, например
десять или двенадцать человек, объединялись в одно общество, которое,
видимо, требовалось для взаимной защиты в те варварские времена. Чтобы
теснее сплотить это общество, они совместно брали равное число общих
жен, и, сколько бы ни родилось детей, последние считались принадлежащими
всем и соответственно обеспечивались всем обществом.

Низшим созданиям сама природа, будучи верховным законодателем,
предписывает все законы, которые регулируют их браки; и она разнообразит
указанные законы в соответствии с различными условиями жизни этих
созданий. Там, где она легко предоставляет новорожденному животному пищу
и защиту, брак ограничивается одним кратковременным объятием и забота о
потомстве полностью передается самке. Там, где пищу добыть более трудно,
брак продолжается в течение одного сезона, до тех пор пока общий отпрыск
не сможет сам себя обеспечивать, и тогда союз сразу же распадается и
оставляет каждую сторону свободной

==695

вступать в новую связь в следующем сезоне. Но природа, наделив человека
разумом, не определила с такой же точностью все статьи его брачного
контракта, а предоставила ему возможность изменять их, руководствуясь
собственным благоразумием в соответствии с его частными обстоятельствами
и положением. Гражданские законы являются источником мудрости для
каждого отдельного человека и в то же время, ограничивая естественную
свободу мужчин, ; заставляют частные интересы подчиниться интересам
общества. Поэтому все постановления, выносимые по данному вопросу,
являются в равной степени законами, соответствующими принципам природы,
хотя не все они в равной степени удобны или полезны обществу. Законы
могут разрешать многоженство, как у восточных народов, добровольные
разводы, как у греков и римлян* или же связывать одного мужчину с одной
женщиной на все время их жизни, как у современных европейпев. Может
быть, не было бы излишним рассмотреть преимущества и недостатки,
вытекающие из каждого из этих установлений.

Сторонники многоженства могут рекомендовать его как единственное
эффективное лекарство от любовных расстройств и единственное средство
освободить мужчин из того рабства у женщин, в которое мы попали из-за
природного неистовства наших страстей. Только при помощи этого средства
можем мы вернуть наше право верховной власти и, удовлетворив свои
желания, восстановить авторитет разума в наших душах и, следовательно,
наш собственный авторитет в своих семьях. Мужчина, как слабый монарх,
неспособный выступить против хитростей и интриг своих подданных,
вынужден натравливать одну сторону против другой и может стать
абсолютным властелином, используя взаимную ревность женщин. Разделяй и
властвуй — общеизвестное правило; и, пренебрегая им, европейцы
подвергаются более мучительному и позорному рабству, чем турки или
персы, которые действительно подчинены властелину, находящемуся на
некоторой дистанции от них, но в своих домашних делах обладают
неограниченной властью84.

==696

С другой стороны, можно с большим основанием утверждать, что указанная
верховная власть мужчины является подлинной узурпацией и разрушает ту
близость в положении, если не сказать равенство, которую природа
установила между полами. Мы от природы их возлюбленные, их друзья, их
защитники. Неужели же мы охотно обменяем такие внушающие любовь слова на
варварский титул хозяина и тирана?

В качестве кого получим мы выгоду от этого бесчеловечного поступка? Как
возлюбленные или как мужья? Состояние возлюбленного полностью
исключается; и ухаживание — это самое приятное зрелище в жизни — не
может больше иметь места, если женщины не могут свободно распоряжаться
собой, а продаются и покупаются как самые презренные животные. Муж также
мало что может выгодать, открыв замечательный секрет того, как
уничтожить все проявления любви, за исключением ревности. Нет розы без
шипов; но должен быть воистину жалким глупцом тот, кто выбрасывает розу
и оставляет себе только шипы84а.

Но азиатские манеры губительны для дружбы так же, как и для любви.
Ревность исключает всякую близость и приятельские отношения мужчин друг
с другом. Никто не осмеливается пригласить друга в свой дом или к столу,
чтобы не привести любовника к своим многочисленным женам. Отсюда по
всему Востоку каждая семья настолько отделена от других, словно все они
составляют самостоятельные королевства. Не удивительно, что Соломон,
живя как восточный владыка со своими семьюстами женами и тремястами
наложницами и не имея ни единого друга, мог столь жалостно писать о
тщете мирской. Если бы он испытал секрет того, как иметь одну жену или
любовницу, нескольких друзей и большое число собеседников, он мог бы
найти жизнь несколько более приятной. Унячтожьте любовь и дружбу,
останется ли в мире еще что-либо достойное?

Плохое воспитание детей, особенно детей знатных родителей, является
другим неизбежным следствием этих восточных установлений. Те, кто
проводит ранние годы жизни среди рабов, сами годны только на то,

==697

чтобы быть рабами я тиранами; и при обращеншт в будущем с людьми,
стоящими ниже или выше их, они склонны забывать о естественном равенстве
людей. К тому же какое внимание, скажем, может родитель, сераль которого
дал ему пятьдесят сыновей, уделить внушению принципов морали или науки
какому-либо своему отпрыску, едва зная его и любя его со столь
незначительной долей нежности? Поэтому варварство является согласно как
разуму, так и опыту неотделимым спутником многоженства.

Чтобы многоженство предстало в еще более отвратительном виде, мне нет
необходимости напоминать об ужасных следствиях ревности и о том
принуждении, в котором она держит~прекрасный пол всего Востока. В тех
странах мужчинам не разрешается иметь никакого общения с женщинами,'
даже врачам, и притом, когда можно предположить,' что болезнь погасила
все бурные страсти в груди представительниц прекрасного пола и в то же
время сделала их неподходящими объектами вожделения. Турнефор85
рассказывает нам, что, когда его как врача привели в сераль одного
знатного господина, он был немало удивлен, посмотрев вдоль галереи и
увидев большое число обнаженных рук, протянутых к нему со всех сторон
помещения. Он не мог понять, что это могло означать, пока ему не
сказали, что эти руки принадлежат телам, которые он должен вылечить,
зная о них не больше, чем то, что мог узнать по рукам. Ему не разрешили
задать вопрос больной или даже ее прислуге из опасения, что он мог
счесть необходимым спрашивать об обстоятельствах, которые щепетильные
обычаи сераля не позволяют разглашать. Поэтому врачи на Востоке делают
вид, что определяют все болезни по пульсу, так же как наши шарлатаны в
Европе берутся вылечить больного, посмотрев лишь на его мочу. Я
предполагаю, что если бы г-н Турнефор принадлежал к этому последнему
виду, то ревнивые турки в Константинополе не дали бы ему материалов,
необходимых для демонстрации его искусства.

В другой стране, где также разрешено многоженство, мужья калечат своих
жен и делают их ноги со-

==698

вершенно бесполезными, дабы заточить их в своих собственных домах. Но
возможно, покажется странным, что в одной европейской стране ревность
могла быть доведена до такой степени, что там считается неприлично
полагать, что у благородной женщины есть ноги86. Послушайте следующую
историю, которую мы заимствуем из очень авторитетного источника *.

Когда мать покойного испанского короля ехала в Мадрид, она проезжала по
пути небольшой городок в Испании, известный своим производством перчаток
и чулок. Правители города думали, что они не могут лучше выразить свою
радость в связи с приемом своей новой королевы, чем подарив ей образцы
указанных товаров, ибо только этим и был знаменит их город. Мажордом,
сопровождавший принцессу, весьма милостиво принял перчатки. Но когда
были преподнесены чулки, он отбросил их с большим негодованием и сурово
отчитал правителей города за это вопиющее проявление неприличия. Знайте,
сказал он, что у королевы Испании нет ног. Молодая королева, которая в
то время весьма плохо понимала испанский язык и часто бывала напугана
рассказами о ревности испанцев, вообразила, что ей хотят отрезать ноги.
Поэтому она принялась плакать и умоляла спутников отвезти ее обратно в
Германию, ибо она ни за что не выдержит этой операции, и они лишь с
большим трудом смогли ее успокоить. Говорят, что Филипп IV единственный
раз в своей жизни чистосердечно смеялся, когда ему рассказывали эту
историю88.

Отвергнув многоженство и связав одного мужчину с одной женщиной, давайте
рассмотрим теперь, какую продолжительность установим мы их союзу и
допустим ли мы те добровольные разводы, которые были приняты в Греции и
Риме. Те, кто будет защищать такую практику, могут выдвинуть следующие
аргументы.

Как часто возникают отвращение и антипатия из-за самых пустяковых
случаев или из-за несходства характеров после свадьбы, когда время,
вместо того чтобы

Memoires de la cour d'Espagne, par Madame d'Aunoy 87.

==699

залечивать раны, возникающие от взаимных обид, каждый день растравливает
их все больше новыми ссорами и упреками. Давайте отделим друг от друга
сердца, которые не созданы для того, чтобы быть связанными. Каждое из
них, может быть, найдет себе другое, которому оно лучше подойдет. По
крайней мере нет ничего более жестокого, чем насильно сохранять союз,
который вначале был скреплен взаимной любовью, а теперь фактически
расторгнут взаимной ненавистью.

Но свобода разводов есть не только средство избавиться от ненависти и
домашних ссор. Это также замечательное практическое средство их
предупреждения и единственный секрет того, как сохранить любовь, которая
сначала объединила супружескую пару. Сердце мужчины наслаждается
свободой, даже подобие принуждения мучительно для него. Когда насильно
привяжешь его к тому, что в противном случае было бы предметом его
свободного выбора, то его расположение немедленно меняется и желание
превращается в отвращение. Если интересы общества не позволяют нам
наслаждаться многоженством и доставляемым им разнообразием, которое
столь приятно в любви, то^по крайней мере не лишайте -нас, этой свободы,
которая жизненно необходима. Напрасно" вы говорите мне, что я сам
выбирал то лицо, с которым соединился в браке. Правда, я сам выбрал свою
тюрьму, но это слабое утешение, поскольку все же это должна быть тюрьма.

Таковы доводы, которые можно привести в пользу разводов. Но
представляется, что против них есть следующие три непреодолимых
возражения.

Во-первых, что должно стать с детьми после того, как родители
разведутся? Должны ли они быть переданы на попечение мачехи и вместо
нежной заботы и внимания родителя чувствовать равнодушие или ненависть
чужого человека или врага? Эти неудобства достаточно чувствуются там,
где природа осуществила развод посредством неизбежного для всех смертных
исхода; так неужели мы будем стремиться умножить такие неудобства,
умножая число разводов и предоста-

==700

вляя родителям власть делать несчастными собственных детей из-за каждого
каприза?

Во-вторых, если, с одной стороны, справедливо, что сердце мужчины от
природы наслаждается свободой и ненавидит все, к чему его насильно
привязывают, то, с другой стороны, справедливо и то, что сердце мужчины
от природы подчиняется необходимости и скоро теряет склонность к
чему-либо, если выясняется абсолютная невозможность удовлетворения
склонности. Эти принципы человеческой натуры, скажете вы, противоречивы.
Но что такое человек, как не клубок противоречий! Впрочем,
примечательно, что там, где эти принципы, как в данном случае,
противоположны по своим действиям, они все же не всегда уничтожают друг
друга, но тот или другой могут преобладать в каком-либо конкретном
случае в зависимости от того, более или менее благоприятны условия для
его действия. Например, любовь — беспокойная и нетерпеливая страсть,
полная капризов и перемен, она возникает мгновенно из мелочи, из
воздуха, из ничего и вдруг исчезает подобным же образом. Такая страсть
требует свободы прежде всего; и поэтому Элоиза была права, когда, чтобы
сохранить эту страсть, отказалась выйти замуж за своего любимого
Абеляра.

Как часто, когда меня убеждали Выйти замуж, я говорила: Проклятье всем
законам, кроме тех, которые создала любовь; Любовь свободная, как
воздух, при виде человеческих уз Распускает свои легкие крылья и
мгновенно улетает83.

Но дружба — это спокойная и тихая привязанность, направляемая разумом и
укрепляемая привычкой, возникающая из долгого знакомства и взаимных
обязательств, лишенная ревности или страхов и тех лихорадочных приступов
жара или холода, которые вызывают такое сладостное мучение в любовной
страсти. Поэтому такая разумная привязанность, как дружба, скорее
расцветает в условиях ограничения и достигает своей наибольшей высоты
тогда, когда какой-либо серьезный

==701

интерес или необходимость связывают двух лиц и дают им какую-либо общую
цель, которую следует достигнуть 90.! Поэтому нам не следует бояться
затягивать как можнсГ туже брачный узел, который существует главным
образом благодаря дружбе." Дружеские отношения между людьми, если они'
пр'очны и искренни, скорее только смогут выгадать от этого. А если они
колеблются и лишены определенности, то это самое лучшее средство для их
укрепления. Как много бывает пустячных ссор и столкновений, которые
люди, обладающие нормальным здравым смыслом, пытаются забыть, коль скоро
они связаны необходимостью провести вместе свою жизнь, но которые вскоре
разгорелись бы в пламя самой смертельной ненависти, если бы их довели до
крайности при наличии перспективы легкого развода.

В-третьих, мы должны учесть, что нет ничего более опасного, чем
соединить двух лиц во всех их интересах и заботах столь тесной связью,
как мужа и, жену, не сделав этот союз полным и совершенным. Малейшая
возможность самостоятельного интереса должна" явиться источником
бесконечных ссор и подозрений. Жена, не уверенная в прочности своего
положения, будет все еще добиваться какой-либо самостоятельной цели или
объекта91, а эгоизм мужа, который обладает большей властью, может стать
еще более опасным.

Если эти доводы против добровольных разводов окажутся недостаточными, я
надеюсь, никто не откажется от свидетельства опыта. В тот период, когда
среди римлян наиболее часто имели место разводы, браки были наиболее
редки; и Август был вынужден, введя наказания, заставлять знатных людей
вступать в брак — обстоятельство, которое едва ли можно обнаружить в
любом другом государстве или в какую-либо другую эпоху. Более древние
законы Рима, которые запрещали разводы, чрезвычайно восхваляются
Дионисием Галикарнасским *. Чудесной была гармония, говорит историк,
которую этот неразрывный союз интересов порождал между супругами, когда
каждый из них считался

Lib. II, 25.

==702

с неизбежной необходимостью, которой они были связаны друг с другом, и
оставлял все расчеты на каяой-либо иной выбор или союз.

Исключение многоженства и разводов в достаточной степени рекомендует
существующую ныне в Европе практику в отношении брака.

О НАЦИОНАЛЬНЫХ ХАРАКТЕРАХ 92

Простонародье склонно доводить понимание национальных характеров до
крайности; однажды установив в качестве принципа, что такой-то народ —
это мошенники, трусы или невежды, оно не допускает никаких исключений и
каждому отдельному человеку [из этого народа] заранее ставит все это в
вину. Разумные же люди порицают такие не проводящие различия суждения,
хотя одновременно допускают, что каждая нация имеет свои особые обычаи и
что некоторые особые качества можно более часто встретить среди
какой-либо нации, чем среди ее соседей. Простые люди в Швейцарии,
вероятно, более честны, чем такие же люди в Ирландии; и каждый
благоразумный человек, исходя только из данного обстоятельства, будет
относиться к каждому из них с разной степенью доверия. Мы имеем
основание ожидать большего остроумия и веселости от француза, чем от
испанца, хотя Сервантес и родился в Испании. Естественно предположить,
что англичанин обладает большими знаниями, чем датчанин, хотя Тихо Браге
был уроженцем Дании.

Разные причины выдвигаются для объяснения этих национальных характеров;
в то время как некоторые объясняют их моральными причинами, другие
выдвигают причины физические. Под моральными причинами я понимаю все
обстоятельства, которые способны воздействовать на ум как мотивы или
основания и которые делают определенный комплекс обычаев привычным· для
нас. К таковым относятся форма правления, социальные перевороты,
изобилие или нужда, в которых живет население, положение нации в
отношении своих соседей и тому подобные обстоятельства. Под физическими
причинами я понимаю те качества

==703

воздуха и климата, которые, по-видимому, постепенно и незаметно влияют
на характер, изменяя тонус и Сложение тела и придавая людям определенный
темперамент, который хотя и можно иногда преодолеть при помощи
размышлений и разума, но который все же будет преобладать у большей
части людей и оказывать влияние на их обычаи.

То, что характер нации будет во многом зависеть от моральных причин,
должно быть очевидно самому поверхностному наблюдателю, поскольку нация
есть не что иное, как собрание индивидуумов, а обычаи индивидуумов часто
определяются указанными причинами. Нищета и тяжелый труд коверкают ум
простых людей и делают их неспособными к какой-либо науке или искусной
профессии; и если какое-либо правительство становится слишком
деспотическим для всех под* данных, то это должно оказать
соответствующее воздействие на их характер и ум и изгнать из их среды
все свободные искусства93.

Тот же принцип моральных причин определяет характер различных профессий
и изменяет даже те наклонности, которые отдельные их представители
получили из рук природы. Солдат и священник — различные характеры во все
времена и во всех странах; и это различие основывается на
обстоятельствах, действие которых вечно и неизменно.

Изменчивость жизни делает солдат щедрыми и великодушными, а также
храбрыми; их праздность в сочетании с тем, что они образуют в лагерях
или гарнизонах большие сообщества, располагает их к удовольствиям и
галантности; часто меняя общество, они могут приобрести хорошие манеры и
прямоту в обращении. Поскольку их используют только против открытых
врагов общества, то они становятся откровенными, честными и прямодушными
а поскольку они больше напрягают мускулы тела, чем ум, то они обычно
беспечны и невежественны *.

Менандр сказал: «Кпмшьт уфсбфйюфз?, ойЬ' ач е'й рлЬффей ПепЯ пэде'АЯ
гЭ^пйф' ач». Men. apud Stobaeum и. Даже бог не властен создать вежливого
солдата. Противоположная тенденция в отношении манер солдат имеет место
в наши дни. Ив этого я

==704

Существует банальное, но не совсем лишенное правоты выражение, что
священники всех вероисповеданий одинаковы; и, хотя характер профессии не
во всех случаях берет верх над личным характером человека, все же
несомненно, что он имеет преобладающее влияние в большинстве случаев.
Ибо, как замечают химики, алкоголь, если его довести до определенной
крепости, всегда одинаков независимо от того, из какого вещества он
извлечен; так и эти люди, будучи подняты над человечеством, приобретают
одинаковый характер, который присущ только им и который, вообще говоря,
по моему мнению, не самый приятный из тех, и которыми можно встретиться
в человеческом обществе. В большинстве своих черт он противоположен
характеру солдата так же, как и тот образ жизни, из которого он вытекает
*.

делаю предположение, что древние обязаны были всей своей утонченностью и
вежливостью книгам и учению, на которые жизнь солдата, действительно,
вовсе не рассчитана. Общение с людьми и широкий мир — вот его сфера. И
если бы можно было научиться немного вежливости среди людей, он,
конечно, приобрел бы ее немало.

Хотя все люди имеют сильную склонность к религии в определенные времена
и при определенных обстоятельствах, все же найдутся немногие (а может
быть, таких и нет), у кого она развита до такой степени и так постоянно,
как это требуется для поддержания репутации данной профессии. Поэтому,
должно быть, и происходит так, что священнослужители, привлекаемые, как
это имеет место и в других профессиях, из общей массы обыкновенных людей
благодаря соображениям выгоды, хотя большая часть их не являются ни
атеистами, ни свободомыслящими людьми, считают необходимым при некоторых
обстоятельствах обнаруживать больше набожности, чем они в то время на
самом деле имеют, и сохранять видимость рвения и серьезности, даже когда
они измучены своими религиозными бдениями или когда их умы заняты
обычными житейскими делами. Им не подобает давать простор своим
естественным движениям и склонностям, подобно всем остальным людям они
должны постоянно следить за своими взглядами, словами и поступками. И
для того чтобы сохранить благоговение, которое испытывает к ним
человеческая масса, они должны не только проявить замечательную
сдержанность, но и поддерживать дух суеверия путем постоянного
притворства и лицемерия. Это притворство часто разрушает их природную

45 Давид Юм

==705

Что касается физических причин, то я склонен совершенно поставить под
сомнение их действие в данном отношении; я не думаю также, чтобы люди
были обязаны какой-либо чертой своего характера или духа воздуху, пище
или климату. Я признаюсь, что противоположное мнение может на первый
взгляд показаться

искренность и простоту и наносит непоправимый ущерб их характеру.

Если случайно один из них обладает от природы более набожным нравом, так
что у него меньше необходимости в лицемерии для поддержания репутации
своей профессии, то он обычно, думая, будто оно искупает любое нарушение
морали, так сильно переоценивает данное преимущество, что часто не более
добродетелен, чем открытый лицемер. И хотя немногие осмеливаются открыто
признавать устаревшие мнения, будто для святых все разрешено и только
они в своих прегрешениях остаются праведниками, все же позвольте нам
заметить, что эти принципы таятся у каждого в груди и представляют
рвение при соблюдении религиозных обрядов в виде такой огромной заслуги,
которая может компенсировать многие пороки и гнусности. Такое положение
дел наблюдается настолько широко, что все разумные люди настораживаются,
когда встречают какое-либо чрезмерное проявление религиозности, хотя В
то же время они признают, что у указанного общего правила есть много
исключений и что честность и суеверие и даже честность и фанатизм не
всегда и не во всех случаях несовместимы.

Большинство людей честолюбиво, но честолюбие других людей может быть
обычно удовлетворено достижением совершенства в их определенной
профессии и тем самым служением интересам общества. Честолюбие же
священнослужителей часто может быть удовлетворено только укреплением
невежества и суеверия и посредством слепой веры и благочестивых обманов.
И поскольку они заполучили то, о чем лишь мечтал Архимед (т. е. другой
мир, в котором он мог бы установить свои машины), не удивительно, что
они вертят этим миром, как им заблагорассудится.

У большинства людей чрезмерно развито самомнение, но вти люди, на
которых смотрят с таким обожанием и которых невежественная масса даже
считает святыми, имеют особую склонность к такому пороку.

Большинство людей склонно испытывать особое уважение к представителям
собственной профессии, но поскольку адвокат, врач или коммерсант каждый
сам по себе, самостоятельно делают свое дело, то интересы представителей
этих профессий не так тесно объединены, как интересы священников одного
и того же вероисповедания, все сословие которых в целом вы-

==706

правдоподобным,, поскольку мы находим, что указанные обстоятельства
влияют на всех остальных животных и что даже те создания, которые
приспособлены к жизни во всех климатах, такие, как собаки, лошади и т.
п., не достигают одинакового совершенства во всем. Храбрость бульдогов и
бойцовых петухов, кажется, составляет особенность Англии. Фландрия
знаменита крупными и тяжелыми лошадьми; Испания — лошадьми легкими и
резвыми. И любая порода этих

игрывает от поклонения, оказываемого их общим догматам, и от подавления
соперников.

Мало есть людей, которые могут спокойно переносить возражения, но
священников это очень часто доводит даже до бешенства, ибо все их
влияние и средства к жизни зависят от той веры (belief), с которой
принимают их взгляды, и только они одни претендуют на божественный и
сверхъестественный авторитет или имеют какой-либо предлог, чтобы
объявить своих противников нечестивцами и богохульниками. Odium
Theologicum, или теологическая ненависть, вошла даже в поговорку и
означает ту степень вражды, которая является наиболее яростной и
непримиримой.

Мстительность — естественный аффект людей, но, кажется, с наибольшей
силой он господствует среди священников и женщин, поскольку, будучи
лишенными возможности немедленно дать выход гневу в борьбе или бою, они
склонны воображать, что их из-за этого презирают, и гордость их
поддерживает у них стремление к мщению.

Таким образом, многие пороки человеческой природы из-за постоянных
моральных причин возбуждаются религиозной одержимостью, и, хотя
отдельные лица избегают этой заразы, все же всякое мудрое правительство
должно быть постоянно настороже в отношении покушений со стороны
сообщества, которое, объединяясь в одну партию и действуя совместно,
всегда будет подстрекаемо честолюбием, гордостью, жаждой мщения и духом
преследования

Дух религии тяжеловесен и торжествен; и именно такой характер требуется
от священников, связывая их строгими правилами приличия и обычно
предотвращая среди них распущенность и невоздержанность. Веселье, а тем
более чрезмерная любовь к удовольствиям не допускаются в их среде; и эта
добродетель, возможно, единственная, которой они обязаны своей
профессии. Правда, можно предположить, что в религиях, которые основаны
на отвлеченных принципах и в которых публичные проповеди являются
составной частью религиозной службы, духовенство будет играть
значительную роль в современном ему просвещении, хотя очевидно, что
любовь духовных лиц к красноречию всегда будет больше, чем

==707 

животных, перевезенная из одной страны в другую, скоро утрачивает те
качества, которые они приобрели в родном климате. Можно спросить: почему
то же самое не может произойти с людьми? *

Есть мало вопросов, которые более любопытны, чем этот, или которые чаще
будут встречаться в наших исследованиях человеческих дел, поэтому, быть
может, целесообразно детально рассмотреть данный вопрос.

Ум человека от природы чрезвычайно расположен к подражанию" невозможно
также, чтобы входящие в какую-либо группу люди, часто беседуя совместно,
не приобрели сходства во нравах и не передали друг другу свои пороки,
равно как и добродетели. Склонность к общению и объединению в общества
сильна у всех разумных существ; и то же самое предрасположение, которое
дает нам эту склонность, заставляет нас глуб-

их искусство в рассуждениях и философствовании. И если кто из них
обладает другими благородными добродетелями, как-то: человеколюбием,
мягкостью и умеренностью, а, без сомнения, многие из них обладают ими,
то он обязан ими природе или размышлению, но никак не духу своей
профессии.

В Древнем Риме, чтобы предотвратить сильное влияние священников, было
найдено неплохое средство — издан закон, по которому никто не мог быть
допущен к жреческой службе, пока ему не исполнится пятьдесят лет. Own.
Hal., lib. II, 21. При этом предполагалось, что, живя мирянином до
указанного возраста, можно было окончательно установить свой характер.

Цезарь (De Bello Gallico, lib. 4. 2) говорит95, что галльские лошади
очень хороши, германские же очень плохи. В lib. 7,65 мы находим, что он
был вынужден пересадить часть германской кавалерии на галльских лошадей.
В наше время ни одна страна Европы не имеет таких плохих лошадей
безотносительно к породе, как Франция. Германия же в изобилии имеет
отличных боевых коней. Это может породить некоторое подозрение, что даже
качества животных зависят не от климата, но от различий в породе и от
умения и заботы при их выращивании. Север Англии изобилует самыми
лучшими лошадьми всех пород, какие только существуют в мире. В соседних
же графствах, по северному берегу Твида, не встретишь ни одной хорошей
лошади какой-либо породы. Страбон (lib. 2, 103) почти полностью
отвергает влияние климата на людей. Все зависит от обычаев и воспитания,
пишет он. Не от природы афиняне образованны, а лакедемоняне да и
фиванцы, которые являются еще более близкими соседями первых,
невежественны. Даже различия между животными, добавляет он, зависят не
от климата.

==708

же вникать в настроения друг друга и вынуждает сходные аффекты и
склонности передаваться подобно инфекции всему клубу или союзу
компаньонов. Когда ряд людей объединен в одну политическую организацию,
случаи, когда они собираются для совместных бесед по вопросам обороны,
торговли и управления, должны быть так часты, что вместе с одинаковой
речью или языком они должны приобрести сходство в нравах и иметь общий,
или национальный, характер наряду со своим личным, присущим каждому
отдельному лицу. Далее, хотя природа производит самые разнообразные виды
характеров и умы самого различного склада, из этого не следует, что она
производит их всегда в одинаковых пропорциях и что в каждом обществе
трудолюбие и лень, храбрость и трусость, человеколюбие и
бесчеловечность, мудрость и глупость будут смешаны одинаковым образом.
Когда общество находилось еще в младенческом возрасте и когда какая-либо
из этих наклонностей обнаруживалась в большей мере, чем остальные, она,
естественно, преобладала в смеси и придавала национальному характеру
определенный оттенок. А если бы даже было доказано, что в этих небольших
обществах ни одна из черт характера не является преобладающей и что те
же самые соотношения будут всегда сохраняться в смеси, все же наверняка
не будет так, чтобы лица, пользующиеся доверием и авторитетом, число
которых еще более ограниченно, обладали одинаковым характером, а их
влияние на нравы народа во все времена должно быть весьма значительным.
Если бы с самого возникновения республики кто-либо подобный Бруту
получил власть и был настолько захвачен энтузиазмом к свободе и
общественному благу, что возвысился бы над всеми природными узами, равно
как и над частными интересами, то такой блестящий пример, естественно,
имел бы влияние на все общество и зажег бы ту же страсть в каждой груди.
Что бы ни формировало нравы одного поколения, следующее усвоит более
сильную степень того же самого, ибо ведь люди более чувствительны ко
всем впечатлениям, полученным ими в детстве, и сохраняют эти
впечатления, пока живут на

==709

свете. Я утверждаю в таком случае, что все национальные характеры, если
они зависят не от твердых моральных причин, вытекают из таких
случайностей, как эти, и что физические причины не имеют заметного
влияния на ум человека. Во всех философских учениях существует
положение, гласящее, что причины, которые себя не проявляют, следует
считать несуществующими 96.

Если мы обойдем весь земной шар или просмотрим анналы истории, мы всюду
обнаружим признаки совпадения или заимствования нравов и нигде — влияние
воздуха или климата.

Во-первых, мы можем заметить, что там, где в течение многих веков
существует чрезвычайно обширное государство (government), оно
распространяет национальный характер по всей своей территории и передает
сходство нравов каждой части страны. Так, китайцы имеют самое большое
единообразие характера, которое только можно себе представить, хотя
воздух и климат в различных частях тех обширных владений весьма
разнообразны.

Во-вторых, в небольших государствах (governments), расположенных рядом
друг с другом, люди ^ тем не менее обладают разным характером и часто
так Т( же различаются по своим нравам, как самые отдален- |, ные друг от
друга нации. Афины и Фивы были распо- Ц ложены друг от друга всего лишь
на расстоянии крат- Ъ кого однодневного путешествия, хотя афиняне были
». столь же знамениты своим хитроумием, вежливостью и веселостью, как
фиванцы своей тупостью, неотесан- Jностью и флегматичностью. Плутарх,
рассуждая о влиянии воздуха на умы людей, замечает, что жители ^ Пирея
обладают нравами, резко отличающимися от Ц нравов жителей более высоко
расположенного города Афины, который отстоял примерно на четыре мили от
первого. Но я полагаю, что никто не приписывает различие в нравах
(жителей] Уоппинга и Сент-Джеймса97 какому-либо различию в воздухе или
климате.

В-третьих, один и тот же национальный характер обычно подчиняется власти
одного государства (government) до какой-либо четкой естественной
границы; и,

==710

перейдя реку или перевалив через горный хребет, ты найдешь новый
комплекс нравов и обычаев и другое государство (government). Лангедокцы
и гасконцы — самые веселые люди во Франции, но, где бы ты ни пересек
Пиренеи, ты окажешься среди испанцев. Возможно ли, чтобы качества
воздуха менялись в точном соответствии с границами империи, которые так
сильно зависят от случайностей битв, переговоров и (династических]
браков?

В-четвертых, когда какая-либо группа людей, рассеянных по отдаленным
друг от друга странам, сохраняет тесное общение друг с другом, образуя
отдельное сообщество, они приобретают сходные нравы и у них бывает очень
мало общего с народами, среди которых они живут. Так, евреи в Европе и
армяне на Востоке имеют каждые свой особый характер, и первые так же
известны своей склонностью к мошенничествам, как вторые — своей
честностью *. Замечено также, что иезуиты во всех католических странах
обладают характером, присущим только им.

В-пятых, когда какая-либо случайность, например различие в языке или
религии, удерживает две нации, живущие в одной и той же стране, от
смешения друг с другом, они сохраняют в течение нескольких столетий
отличные друг от друга и даже противоположные комплексы нравов.
Честность, серьезность и храбрость турок составляют абсолютно прямой
контраст с тщеславием, легкомыслием и трусостью современных греков.

Небольшая группа или сообщество среди большего по размерам общества
обычно наиболее тщательно выполняет требования морали, поскольку эти
люди более заметны и проступки отдельных лиц навлекают бесчестие на
всех. Единственное исключение из данного правила возникает, когда
суеверие и предрассудки большего по численности общества настолько
сильны, что меньшее сообщество обвиняется в бесчестье независимо от
того, каково на самом деле его поведение. В этом случае, ввиду того что
репутация небольшой группы не может ничего ни приобрести, ни утратить,
люди, входящие в нее, становятся небрежными в поведении, за исключением
тех случаев, когда дело касается отношений между своими

==711

В-шестых, один и тот же комплекс нравов следует за представителями нации
и остается присущ им на всем земном шаре, так же как те же самые законы
и тот же самый язык. Испанские, английские, французские и голландские
колонии — все они поддаются различению даже между тропиками.

В-седьмых, нравы одного народа весьма значительно меняются с течением
времени либо из-за огромных изменений в их системе правления, либо из-за
смешения с другими народами, либо из-за того непостоянства, которому
подвержены все людские дела. Изобретательность, трудолюбие и активность
древних греков не имеют ничего общего с глупостью и праздностью нынешних
обитателей соответствующих районов. Прямота, храбрость и любовь к
свободе составляли характер древних римлян, так же как коварство,
трусость и рабская покорность отличают их современных потомков. Древние
испанцы были непоседливы, буйны и настолько любили воевать, что многие
из них покончили жизнь самоубийством, когда римляне лишили их оружия *.
Теперь столь же трудно (по крайней мере это было трудно пятьдесят лет
назад) побудить современных испанцев взяться за оружие. Все жители
Батавии были авантюристами и нанимались в римские армии. Их же потомки
используют иностранцев для той самой цели, для которой римляне
использовали их предков. Хотя кое-какие немногочисленные черты характера
француза таковы же, что и те, которые Цезарь приписал галлам, все же
какое может быть сравнение между любезностью, человеколюбием и
образованностью современных обитателей этой страны и невежеством,
варварством и вульгарностью прежних? Не говоря уже" об огромной разнице
между нынешними владетелями Британии и теми, кому она принадлежала до
римского завоевания, мы можем заметить, что несколько веков назад наши
предки погрязали в самом презренном суеверии, в прошлом веке они
прониклись самым яростным [религиозным] исступлением, а сейчас
успокоились и отличаются наиболее холодным без-

Tit, Livii, lib. XXXIV, cap. 1788.

==712

различием в отношении религиозных вопросов, которое только можно
встретить в какой-либо стране мира.

В-восьмых, когда несколько соседних наций имеют очень тесное общение
между собой благодаря политике, торговле или путешествиям, они
приобретают сходство в нравах, соответствующее степени общения. Так, все
франки в глазах восточных народов имеют одинаковый характер. Различия
среди них подобны особым акцентам разных провинций, которые можно
различить не иначе как ухом, к ним привыкшим, и которые обычно не
замечаются иностранцами.

В-девятых, мы часто можем заметить поразительное смешение нравов и
характеров в одной и той же нации, говорящей на одном языке и
подчиняющейся одному правительству. И в данном отношении англичане
являются, пожалуй, самым замечательным из всех народов, которые
когда-либо жили в мире. Этого нельзя приписать ни изменчивости и
непостоянству климата, ни каким-либо другим физическим причинам,
поскольку все эти причины имеются и в соседней Шотландии, но не приводят
к такому результату. Когда система правления какой-либо страны чисто
республиканская, она может породить определенный комплекс нравов. Когда
она чисто монархическая, она в еще большей степени может совершить то же
самое; подражание высшим слоям общества быстрее распространяет
национальные обычаи среди народа. Если правящие круги государства
состоят целиком из купцов, как в Голландии, то их единый образ жизни
установит и их характер. Если же они состоят главным образом из дворян и
джентри, как в Германии, Франции и Испании, результат будет тот же
самый. Дух какой-либо отдельной секты или религии также может
формировать нравы народа. Но английская система правления представляет
собой смешение монархии, аристократии и демократии. У власти стоят лица
из среды джентри и купцов. Среди них можно встретить все религиозные
секты. И та огромная свобода и независимость, которой пользуется здесь
каждый человек, позволяет ему проявлять нравы, присущие только ему.
Поэтому англичане из всех народов вселенной почти

==713

не имеют общего для них национального характера, если только сама
указанная особенность не может сойти за таковой.

Если характеры людей зависят от воздуха и климата, то следует,
естественно, ожидать, что степень тепла и холода имеет могущественное
влияние, поскольку ничто другое не имеет большего влияния на все
растения и неразумных животных100 [...]

Можем ли мы сказать, что близость к солнцу воспламеняет воображение
людей и придает ему особый дух и живость? Французы, греки, египтяне и
персы отличаются веселостью. Испанцы, турки и китайцы известны своей
серьезностью и строгой манерой держать себя, хотя в данном случае нет
сколько-нибудь значительной разницы в климате, которая могла бы вызвать
указанное различие в темпераменте.

Греки и римляне, которые называли все другие народы варварами,
ограничивали гений и тонкое понимание более южным климатом и объявляли
северные народы неспособными к каким-либо наукам и цивилизации. Но наш
остров дал таких же великих людей и в политике и в науке, какими могут
похвалиться Греция или Италия.

Утверждают, что чувства людей становятся более утонченными по мере того,
как страна становится ближе к солнцу, что вкус к красоте и изяществу
улучшается пропорционально каждой широте и что мы особенно можем
заметить это на примере языков, из которых более южные — плавные и
мелодичные, а северные — резкие и немузыкальные. Но это замечание не
всегда справедливо. Арабский язык грубоватый и неприятный; московитский
— мягкий и музыкальный. Энергия, сила и резкость определяют характер
латинского языка; итальянский язык самый плавный, гладкий и изнеженный
из всех, какие только можно себе представить. Каждый язык в известной
мере зависит от нравов народа, но в гораздо большей степени от того
первоначального запаса слов и звуков, который он получил от своих
предков и который остается неизменным, даже если нравы последних
претерпевают величайшие изменения. Кто может сомневаться, что

==714

англичане сейчас более вежливый и обладающий познаниями народ, чем греки
в течение нескольких столетий после осады Трои? И все же разве нельзя
проводить сравнение между языком Мильтона и языком Гомера? Нет, чем
крупнее изменения и улучшения, которые происходят в нравах народа, тем
меньше можно ожидать их в его языке. Несколько выдающихся и
цивилизованных гениев передают свои вкусы и знания целому народу и
двигают его по пути прогресса, но они одновременно закрепляют язык
своими письменными произведениями и до некоторой степени препятствуют
его дальнейшим изменениям.

Лорд Бэкон заметил, что жители Юга вообще изобретательнее жителей
Севера, но что, если уроженец холодного климата гениален, он подымается
на большую высоту, чем та, которая может быть достигнута южными умами.

Это замечание подтверждает один покойный * писатель, сравнивая южные умы
с огурцами, которые обычно все хороши в своем роде, хотя даже самые
лучшие из них безвкусны, в то время как северные гении напоминают дыни,
среди которых лишь одна из пятидесяти хороша, но уж если она хороша, то
у нее исключительный вкус. Я полагаю, что это замечание можно считать
справедливым, если ограничить его европейскими нациями и нынешним веком
или, скорее, веком минувшим. Но я думаю, что его можно объяснить
посредством моральных причин. Все науки и свободные искусства были
ввезены к нам с юга; и легко вообразить, что когда их впервые стали
применять, то те немногие возбужденные соревнованием и славой люди,
которые были преданы им, доводили их до величайших высот и напрягали
каждый свой нерв, каждую свою способность, чтобы достичь вершины
совершенства. Такие блестящие примеры повсюду распространили знания и
породили всеобщее уважение к наукам. Затем — и это не вызывает удивления
— прилежание пошло на убыль, когда люди перестали встречать
соответствующее поощрение и не стали получать отличия за свои
достижения. Всеобщее распространение

[См.] д-р Беркли «Мелкий философ» 101.

==715

знаний среди народа и полное исчезновение грубого невежества и темноты
поэтому редко сопровождаются сколько-нибудь значительным совершенством,
достигнутым отдельными лицами. В диалоге «De Oratoribus» l02 приводится
как само собой разумеющееся соображение, что знания гораздо больше были
распространены в век Веспасиана, чем в век Цицерона и Августа.
Квинтилиан также жалуется на слишком распространившуюся профанацию науки
чрезмерным ее приближением к народу. «Раньше, — говорит Ювенал, — наука
была только в Греции и Италии. Теперь весь мир стремится превзойти Афины
и Рим. Красноречивый галл научил Британию знанию законов. Даже жители
Ультима Туле замыслили нанять риторов для своего обучения» *. Это
состояние просвещения примечательно, потому что сам Ювенал является
последним из римских поэтов, обладавшим хоть какой-то гениальностью. Те,
кто пришли вслед за ним, ценятся лишь за то, что сообщают нам факты о
некоторых событиях. Я надеюсь, что поворот Московии в последнее время к
изучению наук не окажется предвестником подобных явлений для нынешней
эпохи.

Кардинал Бентивольо104 отдает предпочтение северным нациям перед южными
в отношении прямоты и искренности и упоминает, с одной стороны, испанцев
и итальянцев, а с другой — фламандцев и немцев. Но я склонен думать, что
это произошло случайно. Древние римляне, кажется, были такими же
чистосердечными, искренними людьми, как и современные турки. Но если
следует полагать, что данное явление возникло из постоянных причин, то
мы можем только сделать из этого вывод, что все крайности склонны
сходиться и сопровождаются обычно одинаковыми следствиями. Вероломство
обычно сопутствует невежеству и варварству; а если цивилизованные нации
применяют иногда коварную и нечестную политику, то это проис-

Sed Cantaber unde Stoicus? Antiqui praesertim aetate Metelli. Nunc totus
Graias, nostrasque habet orbis Athenas. Gallia causidicos docuit facunda
Bntannos: De conducendo loquitur jam rhetore Thule

Sat. 15 103, 108.

==716

ходит от ичбытка утонченности, который заставляет их пренебрегать
простой, прямой дорогой к власти и славе.

Большинство завоеваний совершалось в направлении с севера на юг; и
отсюда делали вывод, что северные народы обладают большим мужеством и
воинственностью. Но было бы правильнее сказать, что большинство
завоеваний происходят от бедности и нужды, направленных против изобилия
и богатств. Сарацины, покинув пустыни Аравии, совершали свои завоевания
в северном направлении, вторгаясь во все плодородные провинции Римской
империи, и встретили на полпути турок, которые спускались на юг из
монгольских пустынь.

Один известный писатель * заметил, что все храбрые животные являются
также и плотоядными и что большего мужества нужно скорее ожидать от
такого народа, как англичане, пища которых плотна и обильна, чем от
полуголодных народов других стран. Но шведы, несмотря на недостаточность
своего питания, не уступают в воинской доблести ни одному народу,
когда-либо существовавшему в мире.

Вообще мы можем заметить, что мужество из всех национальных качеств
является самым неустойчивым, потому что оно проявляется только
периодически и притом у немногих лиц в каждой нации, в то время как
трудолюбие, знания и вежливость могут иметь место постоянно и
повседневно и на несколько веков стать привычными для всего народа. Если
необходимо поддержать мужество, то это нужно делать при помощи
дисциплины, примера и [общественного] мнения. Десятый легион Цезаря и
полк пикардийцев во Франции формировались из среды граждан без всякого
особого замысла; но, однажды утвердившись во мнении, что они лучшие
части во всей армии, они действительно стали таковыми именно благодаря
этому самому убеждению.

В качестве доказательства того, насколько мужество зависит от мнения, мы
можем заметить, что из двух главных племен греков — дорийцев и ионийцев
—

Сэр Уильям Темпль в своем описании Нидерландов.

==717

первые всегда считались и казались более храбрыми и мужественными, чем
последние, хотя колонии обоих племен были перемешаны между собой и
рассеяны по всей территории Греции, Малой Азии, Сицилии, Италии и на
островах Эгейского моря. Афиняне были единственными ионийцами, которые
когда-либо пользовались хоть какой-то известностью за свою доблесть или
военные успехи, хотя и их считали хуже спартанцев, самых храбрых из
дорийских племен.

Единственное замечание относительно различия людей, живущих в разных
климатах, которому мы можем придать какой-то вес, — это грубое замечание
о том, что люди в северных районах имеют большую склонность к крепким
напиткам, а в южных — к любви и женщинам. Можно указать на вполне
приемлемую физическую причину этого различия. Вино и спирт согревают
замерзшую кровь в более холодных климатах и укрепляют людей против бича
непогоды, в то время как мягкий жар солнца в странах, открытых его
лучам, воспламеняет кровь и вызывает страсть в отношениях между полами.

Возможно также, что дело можно объяснить л<оралъными причинами. Все
крепкие напитки реже встречаются на Севере, и, следовательно, более
желанны. Диодор Сицилийский * сообщает нам, что галлы в его время были
великими пьяницами и обнаруживали сильную приверженность к вину, главным
образом, я полагаю, из-за его редкости и новизны. С другой стороны, жара
в южных климатах, вынуждая мужнин и женщин ходить полуобнаженными, тем
самым делает их частое общение более опасным и воспламеняет их взаимную
страсть. Это заставляет родителей и мужей быть более ревнивыми и
осторожными, что еще более распаляет страсть. Мы не говорим уже о

Lib. V, 26. Тот же автор приписывает этому народу молчаливость, новое
доказательство того, что национальные характеры могут сильно изменяться.
Молчаливость как черта национального характера подразумевает
необщительность. Аристотель в своей «Политике» (кн. II, гл. 9) говорит,
что галлы — единственный воинственный народ, который пренебрежительно
относится к женщинам.

==718

том что, поскольку женщины созревают быстрее в южных областях,
необходимо проявлять большую ревность и заботу в их воспитании, так как
очевидно, что двенадцатилетняя девочка не может обладать таким же
благоразумием в управлении своими страстями, как та девушка, которая не
испытывает их неистовства до семнадцати или восемнадцати лет. Ничто так
сильно не поощряет105 любовную страсть, как свобода и досуг, и ничто так
не губительно для нее, как прилежание и тяжелый труд; а так как
потребностей у людей в теплом климате, что совершенно ясно, меньше, чем
в холодном, то уже одно это обстоятельство может вызвать значительную
разницу между ними.

Но вероятно, тот факт, что природа из-за моральных или физических причин
распределила соответствующие склонности по различным климатам,
сомнителен. Древние греки, хотя они и жили в теплом климате, были,
кажется, сильно преданы бутылке, а их пиры представляли собой не что
иное, как соревнование в пьянстве среди мужчин, которые проводили свое
время совершенно особняком от прекрасного пола. И все же, когда
Александр Македонский привел греков в Персию, в еще более южный климат,
они умножили свои дебоши такого рода в подражание нравам персов *.
Репутация пьяницы была столь почетна среди" персов, что Кир Младший,
прося у трезвенников — лакедемонян — помощи против своего брата
Артаксеркса, в основном претендует на нее на основании своих
способностей, которыми он превосходит брата как более храбрый, более
щедрый и способный больше выпить **, Дарий Гистасп приказал написать на
своей гробнице среди других своих добродетелей и царственных качеств,
что никто другой, кроме него, не мог выпить больше вина, не утратив
сознания. Можно получить у негров все, что хочешь, предложив им выпить
чего-нибудь крепкого, и можно легко убедить их продать не только своих
детей, но и жен и наложниц за бочонок бренди.

«Babylonii raaxime in vimim, et quae ebrietatem sequuntur, effusi sunt».
— Quint Car., lib. V, cap. 110в. " Plut., Symp., lib. 1, quaest. 4107.

==719

Во Франции и Италии немногие пьют неразбавленное вино, за исключением
самого жаркого летнего времени; и фактически тогда это необходимо для
того, чтобы восстановить испарившиеся от жары летучие вещества, почти в
той же мере, в какой в Швеции зимой это нужно для того, чтобы согреть
тела, замерзшие из-за суровости этого времени года.

Если ревность считать доказательством расположения к любви, то не было
ни одного народа более ревнивого, чем московиты, до того как общение с
Европой не изменило несколько их нравы в данном отношении.

Но предположим, что этот факт правилен и что природа при помощи
физических принципов намеренно распределила эти две страсти так, чтобы
одна приходилась на северные, а другая на южные районы; мы можем только
сделать вывод, что климат способен влиять на более низменные и плотские
органы нашего организма, но не может действовать на те более деликатные
органы, от которых зависит деятельность духа и ума( mind and
understanding). И это способствует аналогии, к которой так склонна
природа. Породы животных никогда не вырождаются, если за ними хорошо
ухаживать, и у лошадей в особенности их порода всегда проявляется в
стати, норове и резвости. Но у шута может родиться философ, а
добродетельный человек может оставить после себя никчемного потомка.

Я закончу рассмотрение этого предмета замечанием о том, что, хотя
страсть к вину представляет собой нечто более животное и унижающее
достоинство человека, чем любовь, которая, если должным образом с ней
обращаться, является источником всяческой воспитанности и утонченности,
все же это не дает столь большого преимущества южным климатам, как мы
могли бы с первого взгляда вообразить. Когда любовь выходит эа
определенные пределы, она делает мужчин ревнивыми и прекращает то
свободное общение между полами, от которого обычно во многом зависит
воспитанность нации. И если бы мы начали вдаваться в тонкости и вести
дальше рассуждения по данному вопросу, мы могли бы заметить, что люди,
живущие в самых

==720

умеренных климатах, скорее всего достигнут совершенств всякого рода, так
как их кровь не настолько воспламенена, чтобы сделать их ревнивыми, и в
то же время достаточно горяча, чтобы они должным образом ценили
очарование и достоинства прекрасного пола.

О НОРМЕ ВКУСА 108

Огромное разнообразие вкусов, равно как и наиболее распространенных в
мире мнений, слишком очевидно, чтобы его можно было не заметить. Даже
люди самых ограниченных знаний способны заметить разницу вкусов в узком
кругу своих знакомых, хотя бы это были лица, воспитанные при одном и том
же правлении и с детства усвоившие одни и те же предрассудки. Но тех,
кто способен расширить свой кругозор и исследовать вкусы народов,
живущих в дальних странах и в отдаленных веках, особенно сильно поражает
величайшая непоследовательность и противоречивость в вопросах вкуса. Мы
склонны называть варварством все то, что резко отличается от нашего
собственного вкуса и понимания, но очень быстро убеждаемся, что этот
бранный эпитет относят и к нам самим. Даже человек, исполненный крайнего
высокомерия и самомнения, видя всюду равную убежденность в своей
правоте, в конце концов поколеблется и ввиду таких противоречий во
взглядах уже не решится утверждать, что правота на его стороне.

Если разнообразие вкусов очевидно даже при самом поверхностном
рассмотрении, то при исследовании выясняется, что это разнообразие в
действительности еще больше, нежели кажется. В том, что касается
прекрасного и безобразного, чувствования людей часто различаются, даже
несмотря на то что их образ мыслей в общем одинаков. В любом языке
существуют слова, одни из которых выражают порицание, а другие
одобрение, и люди, говорящие на одном и том же языке, должны
согласованно употреблять их. В литературных произведениях все единодушно
одобряют изящество, пристойность, простоту, вдохновение и порицают
напыщенность, аффектацию, холодность и ложное вели-

==721 

колепие, но, когда критики переходят к частностям, это кажущееся
единодушие исчезает и оказывается, что они придавали своим выражениям
весьма различное значение. Во всех вопросах, касающихся убеждений и
науки, имеется обратное положение: расхождения между людьми здесь чаще
обнаруживаются в общем, нежели в частностях, и являются скорее
кажущимися, нежели действительными. Разъяснение терминов обычно кладет
конец спору, и спорящие стороны, к своему собственному удивлению,
обнаруживают, что они занимались препирательствами, хотя в основном были
солидарны в своих суждениях.

Те, кто основывает мораль больше на чувстве, чем на разуме, склонны
понимать этику в соответствии с первым из приведенных наблюдений и
утверждать, что во всех вопросах, касающихся поведения и обычаев, люди в
действительности различаются значительно сильнее, чем это кажется на
первый взгляд. Правда, очевидно, что писатели всего мира и во все века
единодушно одобряли справедливость, человеколюбие, великодушие,
благоразумие, правдивость и порицали противоположные качества. Даже
поэты и другие писатели от Гомера до Фенедона, чьи творения были
рассчитаны главным образом на то, чтобы влиять на воображение, внушали
одни и те же моральные принципы и одобряли или порицали одни и те же
добродетели и пороки. Такое замечательное единодушие обычно
приписывается влиянию здравого смысла, сохраняющего у людей во всех этих
случаях одинаковые чувства и не допускающего разногласий, которым так
сильно подвержены абстрактные науки. Поскольку это единодушие
действительно существует, такой довод можно считать удовлетворительным.
Но мы также должны допустить, что кажущееся единогласие в отношении
нравственности можно в известной мере объяснить самим характером языка.
Слово добродетель, имеющее эквивалент на любом языке, означает похвалу,
тогда как порок — порицание. И никто не мог бы, не делая самой грубой и
очевидной ошибки, приписывать термину, воспринимаемому всеми в
положительном смысле, значение упрека или же придавать смысл одобрения
выражению,

==722

которое должно означать осуждение Общие поучения Гомера, где бы он их ни
высказывал, не могут встретить возражения, но совершенно ясно, что,
рисуя отдельные картины нравов и показывая героизм Ахилла и
предусмотрительность Улисса, он приписывает значительно больше
свирепости первому, а коварства и лукавства — второму, нежели это
позволил бы себе фенелон. У греческого поэта глубокомысленный Улисс,
казалось, наслаждается ложью и обманом, прибегая к ним часто без всякой
нужды или какой-либо выгоды. Но у французского автора эпической поэмы
более щепетильный сын Улисса готов скорее подвергнуть себя наиболее
грозным опасностям, нежели уклониться от подлинной истины и правдивости.

Поклонники и последователи Корана настойчиво утверждают, что моральные
поучения, пронизывающие все это дикое и нелепое произведение, прекрасны.
Но при этом следует допустить, что арабские слова, соответствующие
английским, как-то: беспристрастность, справедливость, умеренность,
кротость, милосердие, — это слова, постоянно употребляемые на том языке
в положительном смысле, и было бы величайшим невежеством не относительно
нравов, но относительно языка употреблять их в связи с какими-либо иными
эпитетами, кроме выражающих похвалу и одобрение Но как узнать,
действительно ли тот, кто претендовал на роль пророка, достиг обладания
правильным чувством нравственности? Давайте проследим за его
повествованием, и мы быстро установим, что он воздает похвалы таким
примерам предательства, бесчеловечности, жестокости, мести, фанатизма,
какие совершенно несовместимы с цивилизованным обществом. По-видимому,
он не руководствовался никакими твердыми принципами подобающего (right),
которые следовало бы принимать во внимание, и всякое действие порицается
или одобряется им лишь в той мере, в какой оно полезно или вредно
истинно правоверным.

Давать общие моральные поучения поистине не слишком большая заслуга.
Всякий, кто рекомендует какие-либо нравственные добродетели, фактически
не идет дальше слов. Люди, которые создали слово мило-

==723

сердие и применяли его в положительном смысле, внушали заповедь будь
милосерден более доуодчиво и гораздо более действенно, чем это делает
человек, претендующий на роль законодателя или пророка и выдвигающий
такой принцип поведения (maxim) в своих сочинениях. Все те выражения,
которые наряду с другими значениями содержат в себе некоторую степень
порицания или одобрения, менее всего могут быть извращены или ошибочно
применены.

Естественно, что мы ищем норму вкуса, т. е. норму, позволяющую нам
примирить различные чувства людей или найти по крайней мере какое-то
решение, которое бы дало возможность одобрить одно чувство и осудить
другое.

Существуют философские системы, совершенно отрицающие возможность успеха
такой попытки и говорящие о невозможности когда-либо достигнуть
какой-нибудь нормы вкуса. Утверждают, что между суждением и чувством
разница очень велика. Всякое чувство правильно, ибо чувство не относится
к чему-либо, кроме самого себя, и оно всегда реально, когда бы человек
его ни осознавал. В отличие от этого не все суждения ума истинны, ибо
суждения относятся к чему-либо вне их, а именно высказываются о чем-либо
реальном и фактическом, а этой норме не все они соответствуют. Из тысячи
различных мнений, имеющихся у разных людей относительно одного и того же
предмета, существует одно, и только одно, справедливое и верное; вся
трудность состоит в том, чтобы его установить и подтвердить. И наоборот,
множество разных чувств, вызванных одним и тем же объектом, будут все
правильны, ибо ни одно чувство не отражает того, что в действительности
представляет собой данный объект. Оно означает лишь определенное
соответствие или связь между объектом и органами или способностями духа,
и если этого соответствия в действительности не существует, то и такого
чувства ни в коем случае быть не могло. Прекрасное не есть качество,
существующее в самих вещах; оно существует исключительно в духе,
созерцающем их, и дух каждого человека усматривает иную красоту. Один
может видеть безобразное даже

==724

в том, в чем другой чувствует прекрасное, и каждый должен придерживаться
своего чувствования, не навязывая его другим. Поиски подлинно
прекрасного или подлинно безобразного столь же бесплодны, как и
претензии на то, чтобы установить, что доподлинно сладко, а что горько.
В зависимости от состояния наших органов чувств одна и та же вещь может
быть как сладкой, так и горькой, и верно сказано в пословице, что о
вкусах не спорят. Вполне естественно и даже совершенно необходимо
распространить эту аксиому как на физический, так и на духовный вкус.
Таким образом, оказывается, что здравый смысл, который так часто
расходится с философией, особенно с философией скептической, по крайней
мере в одном случае высказывает сходный с ней взгляд.

Но хотя представляется, что эта аксиома, войдя в поговорку, была
подтверждена здравым смыслом, все же существует род здравого смысла,
который опровергает ее или по крайней мере модифицирует и ограничивает.
Отстаивать равенство гения и изящества Оджилби и Мильтона или Баньяна и
Эддисона столь же нелепо, как утверждать, что нора крота высока, как
Тенериф, или что пруд подобен океану 109. Хотя, возможно, и найдутся
люди, отдающие предпочтение первым авторам, но такой вкус никем не
принимается во внимание; и мы без колебания объявляем мнение этих людей,
претендующих на роль критиков [эстетиков], нелепым и смехотворным. О
принципе естественного равенства вкусов здесь, следовательно, совершенно
забывают, и, хотя в некоторых случаях, когда оцениваемые объекты близки
друг к другу, этот принцип и допускают, он представляется нам нелепым
парадоксом или, пожалуй, даже явным абсурдом, когда мы сравниваем между
собой очень различные объекты.

Ясно, что путем априорного рассуждения не устанавливаются никакие
правила композиции; последние не могут считаться с абстрактными выводами
ума, сделанными исходя из сравнения вечных и неизменных свойств идей и
связей между ними. Они основываются на том же, что и все прикладные
науки, т. е. на опыте, и представляют собой не что иное, как общие
наблю-

==725

дения относительно того, что, по всеобщему мнению, доставляет
удовольствие во всех странах и во все времена. Значительная часть
прекрасного в поэзии и даже в красноречии основана на лжи и вымысле, на
гиперболах, метафорах и неправильном употреблении или искажении
подлинного значения слов. Контролировать вспышки воображения и сводить
каждое выражение к геометрической истине и точности более всего
противоречило бы законам критицизма [эстетики], так как это привело бы к
созданию произведений, которые, как учит всеобщий опыт, были бы признаны
самыми неинтересными и неприятными. Хотя поэзия никогда не может
соответствовать точной истине, все же она должна подчиняться законам
искусства, раскрывающимся автору через его дарование или наблюдения.
Если некоторые авторы, пишущие небрежно или нарушающие правила
(irregular), и нравились, то нравились они не своими нарушениями закона
и порядка, а вопреки этим нарушениям, так как обладали другими
достоинствами, которые соответствовали требованиям правильного
критицизма, и сила этих достоинств была способна одолеть порицание и
дать духу удовлетворение, компенсирующее недовольство, вызванное
недостатками. Ариосто нравится, но не своими чудовищными и невероятными
вымыслами, не своим причудливым смешением серьезного и комического
стилей, не слабой связностью своих рассказов и постоянными разрывами
повествования. Он очаровывает силой и ясностью выражения, живостью и
разнообразием своих выдумок, правдивым изображением аффектов, в
особенности веселого и любовного характера, и, как бы его неудачи ни
ослабляли наше чувство удовлетворения, они не способны уничтожить его
полностью. Если бы мы действительно получали удовольствие от тех частей
его поэмы, которые мы называем неудачными, то это не означало бы упрека
по адресу критицизма вообще, но лишь по адресу тех отдельных его правил,
которые определяют такие свойства произведения как отрицательные и
представляют их подлежащими безоговорочному порицанию. Если эти части
находят приятными, то они не могут быть неудачными, хотя бы наслаждение,
которое они

==726

доставляют, и было всегда столь неожиданным и необъяснимым.

Хотя все общие законы искусства основаны только на опыте и наблюдении
обычных человеческих чувств, нам, однако, не следует предполагать, что
во всех случаях чувства людей будут соответствовать этим законам. Более
тонкие эмоции духа очень чувствительны и деликатны по своему характеру,
и, для того чтобы заставить их действовать с легкостью и точностью в
соответствии с их общими и установленными принципами, требуется стечение
многих благоприятных обстоятельств. Малейшая внешняя помеха или
внутренняя неполадка в столь миниатюрных пружинах мешает их движению и
приводит к нарушению действия всего механизма. Если бы мы хотели
проделать такого рода опыт и проверить воздействие какого-либо
прекрасного или безобразного предмета, мы должны были бы тщательно
выбрать надлежащее время и место и привести наше воображение в
соответствующее состояние и расположение. Для этого необходима полная
ясность духа, способность мысленного воспроизведения и сосредоточение
внимания на объекте; если какого-нибудь из этих условий будет
недоставать, наш опыт окажется ошибочным и мы не в состоянии будем
судить о всечеловеческой и всеобщей красоте. Связь, которую природа
установила между формой и чувством, станет во всяком случае еще менее
ясной, и, чтобы обнаружить и разглядеть ее, потребуется еще большая
точность. Установить ее влияние мы сумеем не столько по воздействию
каждого отдельного прекрасного творения, сколько по тому долго
сохраняющемуся восхищению, какое вызывают творения, пережившие все
капризы моды и стиля, все ошибки невежества и зависти.

Тот же Гомер, который услаждал две тысячи лет назад Афины и Рим, все еще
вызывает восхищение в Париже и Лондоне. Никакие изменения климата,
системы правления, религии и языка не в силах были затмить его славы.
Чей-либо авторитет и предрассудки могут придать временную популярность
бездарному поэту или оратору, но его репутация никогда не будет прочной
и общепризнанной. Когда потомство или

==727

иностранцы станут исследовать его произведения, очарование их рассеется
и недостатки выступят в своем истинном виде; обратное происходит с
подлинным гением: чем более долгое время его произведения воспринимаются
и чем шире они распространяются, тем искреннее становится восхищение
ими. Зависть и ревность играют слишком большую роль в узком кругу людей,
и близкое знакомство с личностью гения может ослабить восхищение,
вызванное его произведениями. Но когда эти препятствия устранены,
прекрасные творения, естественная функция которых состоит в том, что они
пробуждают приятные чувства, тотчас же начинают оказывать свое
воздействие, и, пока существует мир, они сохраняют власть над
человеческим духом.

Из этого следует, таким образом, что при всем разнообразии и причудах
вкусов существуют определенные общие принципы одобрения и порицания,
влияние которых внимательный глаз может проследить во всех действиях
духа. Некоторые отдельные формы или качества, проистекающие из
первоначальной внутренней структуры, рассчитаны на то, чтобы нравиться,
другие, наоборот, на то, чтобы вызывать недовольство; и, если они не
производят эффекта в том или ином отдельном случае, это объясняется
явным изъяном или несовершенством воспринимающего органа. Человек,
страдающий лихорадкой, не станет утверждать, что его нёбо способно
определять оттенки вкусовых качеств; точно так же больной желтухой не
будет претендовать на то, чтобы судить об оттенках красок. Каждое
существо может быть в здоровом и в больном состоянии, и только в первом
случае мы можем предполагать, что получим истинную норму вкуса и
чувства. Если при здоровом состоянии соответствующего органа люди
достигнут полного или почти полного единообразия чувства, мы сможем,
исходя из этого, вынести представление об абсолютной красоте, точно так
же как внешний вид объекта при дневном свете, воспринимаемый глазом
здорового человека, называют его подлинным и настоящим цветом, даже если
соглашаются с тем, что цвет просто иллюзия чувств.

==728

Многочисленными и часто встречающимися являются недостатки во внутренних
органах, мешающие или ослабляющие воздействие тех общих принципов, от
которых зависит наше чувство прекрасного или безобразного. Хотя
некоторые объекты в силу структуры нашего духа естественно рассчитаны на
то, чтобы доставлять удовольствие, не следует ждать, однако, что каждый
индивидуум будет испытывать это удовольствие в равной степени.
Встречаются отдельные случаи и ситуации, в которых либо эти объекты
предстают в ложном свете, либо создаются препятствия тому, чтобы их
подлинный вид сообщил воображению надлежащее чувство и восприятие.

Без сомнения, одна из причин того, почему многие лишены правильного
чувства прекрасного, заключается в недостатке утонченности воображения,
которая необходима, чтобы чувствовать более утонченные эмоции. На эту
утонченность воображения претендует каждый; каждый говорит о ней и
охотно видел бы в ней норму всяких вкусов или чувств. Но поскольку мы
стремимся в этом эссе сочетать чувства с некоторой ясностью понимания,
может быть, стоит дать более точное определение утонченности, чем это
пробовали сделать до сих пор. И чтобы не извлекать нашей философии из
слишком глубоких источников, обратимся к известному месту из «Дон
Кихота».

У меня есть основания считать себя знатоком вина, говорит Санчо
оруженосцу с огромным носом. Свойство это передается в нашей семье по
наследству. Двое моих родственников были однажды вызваны для дегустации
вина, находящегося в большой бочке. Предполагалось, что вино прекрасно,
ибо оно было старым и из хорошего винограда. Один из них отведал его и
поели обстоятельного размышления объявил, что вино было бы хорошим, если
бы не слабый привкус кожи, который он в нем почувствовал. Другой,
дегустируя таким же образом, также высказал положительное суждение о
вине, но отметил в нем заметный привкус железа. Вы не можете себе
представить, как потешались над их суждениями. Но кто смеялся последним?
Когда бочка

==729

с вином опустела, на дне ее нашли старый ключ, с привязанным к нему
кожаным ремешком.

Эта история может служить для нас поучительным примером удивительного
сходства духовного и физического вкуса. Хотя можно с уверенностью
сказать, что прекрасное и безобразное еще больше, чем сладкое и горькое,
не составляют качеств объектов, а всецело принадлежат внутреннему или
внешнему чувству, однако следует допустить, что в объектах существуют
определенные качества, которые по своей природе приспособлены к тому,
чтобы порождать эти особые чувствования. Но поскольку эти качества могут
либо встречаться в незначительной степени, либо быть смешанными и
спутанными друг с другом, то часто бывает, что такие слабые качества не
влияют на вкус или же последний не способен различать все вкусовые
оттенки в той сумбурной смеси, в которой они нам даны. В тех случаях,
когда органы так утонченны, что от них ничего не ускользает, и в то же
время так точны, что воспринимают каждую составную часть данной смеси,
мы называем это утонченностью вкуса независимо от того, применяем ли мы
данные термины в буквальном или в метафорическом смысле. В данном случае
могут быть полезны общие правила относительно прекрасного, выведенные из
установленных образцов и наблюдений тех свойств, которые нравятся или не
нравятся, когда выступают- отдельно и в большой концентрации. Но если те
же самые качества, выступая в соединении с другими и в слабой
концентрации, не вызывают в органах кого-либо заметного удовольствия или
неудовольствия, то мы исключаем подобного человека из претендентов на
упомянутую утонченность вкуса. Создать эти общие правила или
общепризнанные образцы композиции все равно что найти ключ на кожаном
ремешке, который подтвердил правильность суждений родственников Санчо и
смутил тех, кто претендовал

на роль экспертов и осудил этих родственников. Если бы винную бочку
никогда не опорожняли до дна, вкус упомянутых дегустаторов был бы в той
же степени утонченным, в какой вкус других людей ослаблен и испорчен, но
доказать превосходство вкуса первых и

==730

убедить в этом присутствующих было бы в данном случае трудно. Подобным
же образом обстоит дело и с прекрасным в литературе: если бы оно здесь
никогда и не исследовалось методически и не сводилось бы к общим
принципам и если бы никогда никакие его образцы не были общепризнанными,
все же существовали бы разные степени вкуса и суждение одного человека
было бы предпочтительнее суждения другого. Но не так-то просто было бы
заставить замолчать плохого критика, который всегда может упорствовать в
отстаивании своих личных чувств и не соглашаться с противником. Однако
когда мы представим ему открыто признанный принцип искусства, когда мы
проиллюстрируем этот принцип примерами, действие которых с точки зрения
его же собственного частного вкуса ему же самому придется признать
соответствующим этому принципу, когда мы докажем, что тот же принцип
можно применить к данному случаю, в котором он не осознал и не
почувствовал его воздействия, то этот критик должен будет сделать вывод,
что недостаток в нем самом и что ему не хватает утонченности,
необходимой для того, чтобы в любом произведении или в речи правильно
почувствовать, что здесь прекрасно и что безобразно.

Совершенством всякого чувства или способности признают умение точно
схватывать мельчайшие объекты, не давая ничему ускользнуть или остаться
незамеченным. Чем меньше объекты, воспринимаемые глазом, тем тоньше и
искуснее его строение и комбинация его частей. Тонкость нашего
[физического] вкуса проверяется не острыми ощущениями, но тем, ощущаем
ли мы в смеси дробных частиц каждую частицу, несмотря на ее малые
размеры и на то что она находится в смешении с другими частицами. Точно
так же быстрое и острое восприятие прекрасного и безобразного следует
считать доказательством совершенства нашего духовного вкуса; человек не
может быть удовлетворен соб®й, пока он подозревает, что нечто прекрасное
или безобразное в некотором рассуждении осталось им не замечено. В этом
случае совершенство человека соединяется с совершенством ощущений или
чувствова-

==731

ний. Очень утонченный вкус к яствам нередко может стать большим
неудобством как для самого человека, так и для его друзей. Но тонкий
вкус к остроумию и прекрасному всегда должен быть желанным качеством,
ибо это источник всех самых утонченных и невинных наслаждений, которые
доступны человеческой природе. На этом сходятся чувства всего
человечества. Где бы вы ни находили утонченность вкуса, несомненно,
такой вкус будет встречен с одобрением; и наилучший способ его найти —
обратиться к тем образцам и принципам, которые были установлены
единодушным согласием и вековым опытом народов.

Но хотя между различными людьми существует естественно большая разница в
степени утонченности вкуса, ничто так не способствует дальнейшему
усилению и развитию указанной способности, как практика в какой-либо
области искусства, а также частые исследования и размышления над
отдельными видами прекрасного. Когда какие-либо объекты впервые
представляются нашему взору или воображению, испытываемые при этом
чувства бывают туманны и сумбурны и дух не способен в полной мере
оценить их достоинства и недостатки. Вкус еще не может воспринять разные
достоинства исполнения и еще в меньшей мере может отличить особый
характер каждого из них и определить его качество и степень. Если
произведение признается в общем и целом прекрасным или безобразным — это
максимум того, чего можно здесь ожидать. И даже такое суждение человек,
не искушенный в данном деле, может вынести лишь с большой неуверенностью
и с оговорками. Но когда этот человек приобретает опыт в данной области,
его чувствования становятся более точными и правильными и он не только
воспринимает красоту и недостатки каждой части, но и отмечает
отличительные особенности каждого качества и выражает соответственно
свою похвалу или порицание по их адресу. Ясные и определенные чувства
управляют им на протяжении всего исследования данных объектов, и он
распознает ту самую степень и характер одобрения или порицания, которое
естественно способна вызвать каждая из частей. Туман,

==732

прежде, как казалось, обволакивавший объект, теперь рассеивается; орган
чувств начинает действовать более совершенно и может определить
достоинства всякого произведения без опасности впасть в ошибку. Словом,
подобно тому как ловкость и умение вырабатываются благодаря практике в
ходе исполнения всякой работы, так приобретается и способность судить о
ценности всякого произведения.

Практика настолько полезна для распознавания прекрасного, что, прежде
чем судить о каком-либо значительном произведении, нам необходимо
неоднократно внимательно прочитать и вдумчиво рассмотреть его в
различных аспектах. Когда какое-либо произведение рассматривается
впервые, то это делается поверхностно и бегло, что нарушает подлинное
чувство прекрасного. Соотношение частей при этом не распознается;
истинный характер стиля усматривается слабо; отдельные достоинства и
недостатки кажутся спутанными и предстают в воображении неотчетливо. Я
не говорю уже о том, что существуют виды прекрасного, которые, будучи
цветистыми и внешне привлекательными, сначала нравятся, но, когда
обнаруживается их несовместимость с правдивым выражением разума и
аффектов, быстро приедаются, а затем с пренебрежением отвергаются или по
меньшей мере утрачивают значительную часть своей ценности.

Практически невозможно заниматься созерцанием какого-либо рода
прекрасного, если не проводить частых сравнений между отдельными видами
и степенями прекрасного и не определять их соотношения. Человек,
которому никогда не приходилось сравнивать различные виды прекрасного, в
сущности совершенно не компетентен высказать какое-нибудь мнение
относительно того или иного представленного ему объекта. Только путем
сравнения мы устанавливаем, что заслуживает похвалы или порицания, и
узнаем, какую степень этой оценки следует употребить. Самая грубая мазня
содержит в себе некоторую яркость красок и точность подражания, а в
рамках этого и известную красоту, и она могла бы воздействовать на душу
крестьянина или индейца, вызвав у них огромный восторг.

==733

Вульгарнейшие баллады не лишены все же полностью гармонии и
естественности, и никто, кроме человека, осведомленного относительно
высших видов прекрасного, не определит, что элементы их формы грубы, а
содержание неинтересно. У человека, хорошо знакомого с лучшими образцами
данного рода, ярко выраженная неполноценность прекрасного вызывает
болезненное чувство, и поэтому он называет его безобразным. Что касается
наиболее хорошо исполненного объекта, с которым мы знакомимся, то,
естественно, предполагается, что им достигнута вершина совершенства и он
получает право на самое высокое одобрение. Только тот, кто привык
понимать, исследовать и оценивать отдельные произведения, вызывающие
восхищение в разные века и у разных народов, может оценить достоинства
представленного его взору творения и отвести ему надлежащее место среди
произведений человеческого гения.

Но чтобы критик был в состоянии выполнить эту задачу в более полной
мере, он должен быть свободен от всяких предрассудков и не принимать во
внимание ничего, кроме самого объекта, представленного ему на
рассмотрение. Можно заметить, что каждое произведение искусства следует
рассматривать с определенной точки зрения, чтобы оно надлежащим образом
воздействовало на дух, и оно не может соответствовать в полной мере
вкусу того человека, реальное или воображаемое состояние которого не
соответствует состоянию, которого требует это произведение. Оратор,
выступающий перед определенной аудиторией, должен учитывать уровень ее
способностей, интересов, мнений, аффектов и предрассудков; в противном
случае он напрасно будет рассчитывать на влияние среди слушателей и на
их привязанность. Даже если у аудитории есть какие-либо предубеждения
против него, то, какими бы необоснованными они ни были, он не должен
проходить мимо этого неблагоприятного факта и, прежде чем приступить к
предмету своего выступления, ему следует постараться расположить к себе
аудиторию и добиться ее благосклонности. Чтобы дать правильную оценку
этой речи, критику, живущему в другом веке или принадлежащему к другой
нации, читая

==734

ее, следует иметь в виду все указанные обстоятельства и поставить себя в
положение тогдашних слушателей. Подобным же образом когда какое-нибудь
произведение обращено к общественности, то независимо от своих дружеских
или враждебных чувств к его автору я должен отвлечься от данной ситуации
и, считая себя человеком вообще, забыть, если возможно, свою
индивидуальную сущность и свои личные обстоятельства. Тот, кто находится
во власти предрассудков, не способен выполнить это условие. Он упорно
сохраняет свою естественную позицию и не занимает той позиции, которая
требуется для понимания данного произведения. Если это произведение
обращено к людям другого века или другой нации, он не принимает во
внимание особенностей их взглядов и предрассудков и, будучи воспитан в
нравах своего века и своей страны, опрометчиво порицает то, чем
восторгались люди, на которых в сущности данный труд и был рассчитан.
Если это произведение предназначено для широкой общественности, критик
все же никогда в достаточной мере не расширит рамки своего понимания и
не сможет отвлечься от интересов, свойственных ему как другу или же как
врагу, как сопернику или комментатору. Таким образом, его чувства
оказываются искаженными, и ни прекрасное, ни безобразное не оказывают на
него того воздействия, какое он испытывал бы, если бы благодаря
соответствующему усилию своего воображения на какой-то момент забыл о
себе. Тем самым его вкус явно отклоняется от истинной нормы, всякое
доверие к нему утрачивается, и он в итоге теряет авторитет.

Хорошо известно, что во всех вопросах, представленных на рассмотрение
ума, предубеждение пагубно влияет на здравость суждения и искажает всю
интеллектуальную деятельность; оно не в меньшей степени противоречит
хорошему вкусу и извращает наше чувство прекрасного. В обоих случаях
побеждать такое влияние должен здравый смысл, и в данном отношении, как
и во многих других, разум если и не составляет существенной части вкуса,
то по крайней мере необходим для проявления последнего. Во всех наиболее
прекрасных творениях духа существует взаимо-

==735

связь и соразмерность частей. Человек не может постигнуть ни
прекрасного, ни безобразного, если его мысль не способна в достаточной
мере охватить все эти части и сравнить их друг с другом так, чтобы
понять согласованность и единство целого. Каждое произведение искусства
имеет определенную цель, для которой оно предназначено, и его следует
считать более или менее совершенным в зависимости от большей или меньшей
степени пригодности для данной цели. Цель красноречия — убеждение; цель
истории — поучение; цель поэзии — доставлять наслаждение, воздействуя на
аффекты и воображение. Эти цеди нам следует постоянно иметь в виду,
рассматривая какое-либо произведение, и мы должны уметь определять,
насколько применяемые средства приспособлены к соответствующим целям.
Кроме того, каждый вид произведения, даже самого поэтического, есть не
что иное, как цепь утверждений и рассуждений, не всегда, правда,
совершенно верных и точных, но все же правдоподобных и внушающих
доверие, хотя и приукрашенных воображением. Персонажи, введенные в
трагедию или эпическую поэму, должны быть выведены рассуждающими,
размышляющими, принимающими решения и действующими соответственно своему
характеру и обстоятельствам; и, не имея своего суждения, а также вкуса и
выдумки, поэт не может надеяться на успех в столь тонком деле. Я не
говорю уже о том, что те же блестящие способности, которые способствуют
совершенствованию разума, та же ясность представления, точность
различения и живость усвоения идей (apprehension) также являются
существенными факторами в проявлении правильного вкуса и неизменно
способствуют ему. Редко или, пожалуй, никогда не бывает так, чтобы
здравомыслящий человек, обладающий опытом в какой-либо области
искусства, не смог бы судить о его красоте, и не менее редко можно
встретить человека, который имел бы правильный вкус, но не мог бы
мыслить здраво.

Следовательно, хотя принципы вкуса всеобщи и почти, если и не вполне,
тождественны у всех людей, однако немногие способны вынести суждение о
каком-

==736

либо произведении искусства или утвердить свое собственное чувство в
качестве нормы прекрасного. Органы внутренних впечатлений (internal
sensation) редко бывают настолько совершенными, чтобы полностью
соответствовать общим принципам и вызывать чувства (feeling), этим
принципам соответствующие. Эти органы или работают неполноценно, или
испорчены из-за какого-либо расстройства и вследствие этого вызывают
чувство, которое может оказаться ложным. Когда критик лишен
утонченности, он выносит суждение, не проводя соответствующих различений
и находясь лишь под впечатлением более резко и явно выраженных качеств
данного объекта, тонкие штрихи он не замечает и не принимает во
внимание. В тех случаях, когда опыт ему ничего не подсказывает, его
суждения неясны и неуверенны. В тех случаях, когда он не пользуется
методами сравнения, самые пустые поделки от искусства, заслуживающие,
скорее, названия скверных, являются предметом его восхищения. У критика
же, находящегося во власти предрассудков, все его природные чувства
извращены. Когда у него недостает здравого смысла, он не способен
распознать красоту изображения и мысли, которые являются самым высоким и
самым совершенным видом прекрасного. Поскольку те или иные из названных
недостатков вообще свойственны людям, то истинные суждения об изящных
искусствах даже в периоды их наибольшего расцвета встречаются очень
редко. Только человека, обладающего здравым смыслом, сочетающимся с
тонким чувством, обогащенного опытом, усовершенствованным посредством
сравнения, и свободного от всяких предрассудков, можно назвать таким
ценным критиком, а суждение, вынесенное на основе единства взглядов
таких критиков, в любом случае будет истинной нормой вкуса и
прекрасного, Но где найти таких критиков? По каким признакам их узнать?
Как отличить их от самозванцев? Все это сложные вопросы, и они,
по-видимому, вернут нас к тому же состоянию неуверенности, из которого в
настоящем эссе мы старались выйти.

Однако если мы подойдем к этому вопросу правильно, то окажется, что он
относится к области

==737 

фактов, а не чувства. Обладает ли какой-нибудь челочек здравым суждением
и тонким воображением, свободен ли он от предрассудков — это часто может
быть предметом спора и подвергается широкому обсуждению и рассмотрению,
но с тем, что человек обладающий совокупностью таких качеств,
представляет ценность и достоин уважения, нельзя не согласиться. В тех
случаях, когда возникают сомнения, люди могут сделать не более, чем в
связи с другими спорными вопросами, представленными на рассмотрение их
ума: они должны вривести самые веские аргументы, к«кде подсказывает им
сообразительность, признать, что где-то действительно существует
истинная и окончательно установленная норма, и терпимо относиться к тем,
кого привлекает другая норма, отличающаяся от их нормы. Для нашей цели
достаточно, если мы докажем, что не у всех людей вкус одинаков и что
некоторые личности, как бы ни трудно было их особо выделить, должны быть
в общем признаны всем человечеством в качестве людей, имеющих над
другими преимущество.

В действительности, однако, найти норму вкуса даже в частных случаях не
так уж трудно, как обычно представляется. Хотя теоретически мы р можем с
готовностью признать определенный критерий в науке и отрицать наличие
его по отношению к чувству, однако на практике оказывается, что в науке
установить его значительно труднее. Абстрактные философские теории и
глубокие теологические системы господствовали в течение одного века; в
последующий период они были повсеместно разбиты, их абсурдность была
доказана; другие теории и системы заняли их место; последние были в свою
очередь вытеснены их преемниками; и, как показал опыт, ничто так не
подвержено случаю и моде, как эти мнимые решения науки. Не то
происходит, когда мы имеем дело с прекрасными произведениями поэзии и
прозы. Правдивые выражения аффектов и характера, несомненно, в короткий
срок завоевывают всеобщее признание, которое и сохраняют за собой
навсегда. Аристотель и Платон, Эпикур и Декарт последовательно сменяли
друг друга, но Теренций и Вергилий сохраняют свою всеобщую в

==738

неоспоримую власть над умами человечества. Абстрактная философия
Цицерона утратила свое влияние, но страстность его красноречия и поныне
восхищает нас.

Хотя люди утонченного вкуса и встречаются редко, в обществе их легко
отличить благодаря их здравому рассудку и превосходству их способностей
по сравнению с остальными. Широкое влияние, приобретаемое этими людьми,
способствует распространению того живого одобрения, с каким они
встречают всякое высокоталантливое произведение, и делает это одобрение
преобладающей оценкой. Многие люди, предоставленные сами себе, лишь
слабо и туманно воспринимают прекрасное, однако и они способны оценить
его тонкие проявления, если на это обратят их внимание. Всякий раз,
когда подлинный поэт или оратор становится предметом восхищения для
какого-либо человека, последний привлекает на свою сторону и других
людей. Хотя предрассудки некоторое время и могут преобладать, они
никогда не приведут к всеобщему признанию соперника подлинного гения и в
конечном счете уступят силе природы и справедливого чувства. И хотя
цивилизованные нации легко могут ошибиться в выборе своего любимого
философа, они никогда не ошибались сколько-нибудь продолжительное время
в своих чувствах к любимому эпическому писателю или драматургу.

Но, несмотря на все наши старания установить норму вкуса и примирить
противоречивые восприятия (apprehensions) людей, все же остаются два
источника, порождающие различия, которые, правда, недостаточны для того,
чтобы стереть все границы между прекрасным и безобразным, но которые
часто приводят к тому, что наши одобрение или порицание оказываются
различными по своей степени. Один из указанных источников — это различие
в склонностях отдельных людей; другой — это особые нравы и мнения нашего
века и нашей страны. Главные принципы вкуса единообразно присущи
человеческой природе. В тех случаях, когда суждения людей различны, это
обычно объясняют некоторым недостатком или отклонением в способностях,
проистекающим из предрассудков, из

==739

недостаточности опыта или же из недостаточно утонченного вкуса; и
имеется справедливое основание одобрить вкус одного человека и признать
негодным вкус другого. Но когда различие в суждениях вытекает из
внутренних свойств людей или же из внешних условий, а упрекнуть их не в
чем, то здесь не будет места для предпочтения одного другому; в этом
случае некоторая степень различия в суждениях является неизбежной, и
напрасно мы стали бы искать норму, с помощью которой могли бы примирить
противоречивые чувствования.

Молодого человека, страсти которого отличаются пылкостью, больше тронут
любовные и нежные образы, чем человека зрелого возраста, который находит
удовольствие в мудрых философских размышлениях о поведении в жизни и
воздержании от страстей. В двадцать лет любимым писателем может быть
Овидий, в сорок — Гораций, а в пятьдесят, возможно, Тацит. В таких
случаях мы напрасно пытались бы проникнуться чувствами других людей,
лишая себя склонностей, свойственных нам по природе. Мы выбираем себе
любимого писателя так, как выбираем друга, исходя из склонности и
расположения. Веселость или страстность, чувство или рассудочность —
какое бы из этих качеств больше всего ни преобладало в нашем характере,
оно создает у нас особую симпатию к писателю, с которым у нас имеется
сходство.

Одному больше нравится возвышенность, другому — нежность, третьему —
зубоскальство. Один сильно чувствителен к недостаткам и исключительно
скрупулезно заботится о том, чтобы все было правильно, другой с более
живым чувством прекрасного способен простить двадцать нелепостей и
промахов за одно возвышенное патетическое место. Ухо одного человека
восприимчиво к сжатости и энергии, другой наслаждается размахом,
богатством и гармонией выражений. На одного производит благоприятное
впечатление простота, на другого — вычурность. Комедия, трагедия,
сатира, ода — все они имеют своих приверженцев, отдающих предпочтение
одному из этих отдельных видов литературного творчества. Одобрять лишь
одид вид

==740

или стиль литературного творчества и отвергать все остальные — это явно
ошибочная позиция для критика. Но не испытывать склонности к тому, что
соответствует нашему личному складу характера и расположению, почти
невозможно. Эти предпочтения неизбежны и не приносят вреда, и они
никогда не должны быть предметом спора, ибо нет такой нормы, исходя из
которой о них можно было бы судить.

По той же причине во время чтения нам больше доставляют удовольствия
картины и характеры, которые напоминают нам вещи, встречающиеся в нашем
веке и в нашей стране, чем те, которые описывают другие обычаи. Нам
нелегко примириться с простотой нравов у древних, когда мы читаем о
принцессах, которые носят из ручья воду, и о королях и героях, готовящих
себе пищу. Вообще мы можем допускать, что изображение подобных нравов не
является ошибкой писателя ц не портит произведения, но такое изображение
нас не волнует. Поэтому комедию нелегко перенести из одного века в
другой, от одного народа к другому. Французу или англичанину не нравится
«Андрия» Теренция110 или «Клипия» Макиавелли, где красивая женщина,
вокруг которой вращается действие всей пьесы, ни разу не появляется
перед зрителями и находится все время за сценой, что соответствует
скрытному нраву древних греков и современных итальянцев. Человек
образованный и мыслящий способен принять во внимание эти особенности
нравов, но обычная аудитория никогда не в состоянии настолько далеко
отойти от своих обычных идей и чувств, чтобы наслаждаться столь чуждыми
ей картинами.

И здесь возникает мысль, которая может оказаться полезной при
рассмотрении знаменитого спора относительно древней и современной
культуры, в котором одна сторона прощает всякую кажущуюся нелепость у
древних ссылкой на нравы того века, а другая не допускает этого или,
самое большее, извиняет автора, но не само произведение. На мой взгляд,
спорящие стороны редко умели определить точные рамки этого спора.
Изображение всяких невинных особенностей нравов подобно вышеупомянутым,
разумеется,

==741

следует допускать, и человек, которого они шокируют, явно обнаруживает
ложную изысканность и утонченность. Памятник поэту, который прочнее меди
ш, должен был бы рассыпаться подобно простому кирпичу или глине, если бы
люди не учитывали постоянных изменений, происходящих в нравах и обычаях,
и не допускали ничего, кроме того, что соответствует господствующей в
настоящее время моде. Следует ли нам выбросить портреты наших предков
из-за того, что они изображены на них в рюшах и кринолинах? Но если
представления о морали и приличиях при переходе от одного века к другому
изменились, и порочные нравы описываются без надлежащего порицания, то
это следует признать искажающим данное поэтическое произведение и
делающим его подлинно безобразным. Я не могу и не должен проникаться
подобными чувствами. Я способен извинить поэта, принимая во внимание
обычаи его века, но наслаждаться его произве- > дением никоим образом не
в состоянии. Недостаток человеколюбия и благопристойности, столь
разительный в персонажах, созданных некоторыми древними поэтами, не
исключая и Гомера, а также авторов греческих трагедий, значительно
снижает достоинства их знаменитых творений и заставляет отдавать
предпочтение произведениям современных авторов. Нас не интересуют судьбы
и чувства столь грубых героев, нам не нравится отсутствие границ между
пороком и добродетелью в запутанном клубке того и другого. И какое бы
снисхождение мы не оказывали предрассудкам автора, мы не можем заставить
себя проникнуться его чувствами или испытывать привязанность к
персонажам, которых мы явно считаем отрицательными.

С моральными принципами дело обстоит иначе, чем со всякого рода
умозрительными взглядами. Они находятся в постоянном движении и
изменении. Сын избирает иную систему, нежели отец. Более того, едва ли
найдется человек, который мог бы похвастаться большим постоянством и
устойчивостью в данном отношении. Какие бы умозрительные ошибки ни
обнаруживались в области изящной словесности любого века или любой
страны, они лишь в незначительной мере

==742

снижают ценность таких произведений. Нужна только определенная установка
мысли и воображения, чтобы заставить нас вникнуть во все
господствовавшие в то время взгляды и наслаждаться чувствами или
выводами, вытекающими из этих взглядов. Но требуется огромное усилие,
чтобы изменить наше суждение о нравах и вызвать чувства одобрения или
порицания, любви или ненависти, отличающиеся от чувств, к которым за
долгое время привык наш дух. В случае когда человек уверен в высокой
нравственности той нормы морали, исходя из которой он выносит свое
суждение, он по праву ревностно относится к ней и не станет на время
менять свои идущие от сердца чувства в угоду какому бы то ни было
писателю.

Из bcox умозрительных ошибок в гениальных произведениях самыми
простительными являются те, которые относятся к религии. Никогда не
следует судить о культуре или мудрости какого-либо народа или даже
отдельных лиц по грубости или утонченности их теологических принципов. К
тому здравому смыслу, который руководит людьми в обычных условиях жизни,
в религиозных делах не прислушиваются; последние, как предполагают,
находятся за пределами человеческого разума. Поэтому критик, стремящийся
дать правильное представление о древней поэзии, не должен принимать во
внимание все нелепости теологических воззрений язычников, а наше
потомство должно в свою очередь отнестись к своим предкам столь же
снисходительно. Ни одному поэту никогда нельзя ставить в вину какие-либо
религиозные принципы до тех пор, пока они остаются просто теоретическими
принципами и не овладевают им настолько, что бросают на него пятно
фанатизма или суеверия. Когда же это происходит, они разрушают чувства
морали и нарушают естественную границу между пороком и добродетелью.
Поэтому согласно вышеупомянутому признаку они являются вечными позорными
пятнами, и никакие предрассудки и ложные взгляды века не в силах их
оправдать.

Для римско-католической религии важно внушить жгучую ненависть ко
всякому другому религиозному

==743

культу и представить всех язычников, магометан и еретиков в качестве
объектов божественного гнева и возмездия. Хотя в действительности такие
чувства в высшей степени заслуживают осуждения, закоснелые фанатики
считают их добродетельными и изображают в своих трагедиях и эпических
поэмах в виде своего рода священной доблести. Этот фанатизм изуродовал
две очень хорошие трагедии французского театра: «Полиевкта» и «Аталию»
112, где неумеренная приверженность к определенному культу выдвигалась с
невообразимой напыщенностью и образовала главную черту характера героев.
«Что это значит? — вопрошает Иозабету высокомерный Иоад, увидев ее
беседующей с Матаном, жрецом Ваала. — Дочь Давида говорит с изменником?
Неужели ты не страшишься, что земля разверзнется и пламя, исторгнутое
ею, поглотит вас обоих? Или что эти священные стены рухнут и раздавят
вас? Что ему здесь надобно? Зачем этот враг бога приходит сюда отравлять
своим страшным присутствием воздух, которым мы дышим?» Такие чувства
встречены в парижском театре овацией, но в Лондоне зрители были бы столь
же довольны, услыхав Ахилла, заявляющего Агамемнону, что у него ум
собаки, а сердце лани, или Юпитера, грозящего Юноне изрядно поколотить
ее, если она не успокоится.

Религиозные принципы являются также недостатком во всяком произведении
изящного искусства, когда они доходят до суеверия, религиозных
предрассудков и вторгаются во всякое чувство, каким бы далеким от
религии оно ни было.

Нельзя извинить автора тем, что обычаи его стран'ы отягощали жизнь столь
многочисленными религиозными обрядами и церемониями, что никакая область
жизни не была свободна от этого ярма. Петрарка дал повод для смеха во
все последующие времена, сравнив свою возлюбленную Лауру с Иисусом
Христом. Не менее курьезно у очаровательного вольнодумца (libertine)
Боккаччо звучат его совершенно серьезно произносимые благодарности
всемогущему богу и дамам за то, что они содействовали защите его от
врагов.

==744

О ТОРГОВЛЕ 113

Большинство людей можно разделить на два класса: поверхностных
мыслителей, не достигающих истины, и мыслителей отвлеченных, идущих
дальше, чем требуется для ее достижения. Последние встречаются
несравненно реже, и следует добавить, они гораздо более полезны и ценны,
чем первые. Они по крайней мере внушают мысли и поднимают вопросы,
решение которых им самим, может быть, и не под силу, но которые у людей,
пользующихся более правильными приемами рассуждения, могут привести к
превосходным открытиям. То, что высказывают эти мыслители, по крайней
мере не банально, и если требуется известное усилие, чтобы понять их, то
труд читателя вознаграждается уже самой новизной их идей. Автор,
рассуждения которого ничем не отличаются от того, что можно услышать в
любой кофейной, не заслуживает, конечно, высокой оценки.

Те, кто мыслит поверхностно, любят называть даже таких людей, суждения
которых основательны, отвлеченными мыслителями, метафизиками, людьми
утонченной мысли; они никогда не находят справедливости в том, что
превосходит их слабое понимание. Правда, бывают случаи, когда непомерная
утонченность мысли дает сильное основание для сомнений в ее правильности
и когда следует доверять только тому, что естественно и непринужденно.
Когда человек размышляет о том, как ему следует поступить в том или ином
частном случае, когда он составляет какой-нибудь проект относительно
политики, торговли, экономики или некоторого житейского дела, он никогда
не должен доводить свои соображения до излишних тонкостей или связывать
друг с другом слишком длинный ряд следствий. Непременно случится
что-нибудь такое, что расстроит его план и приведет к иному результату,
чем он ожидал. Но когда мы мыслим об общих предметах, можно с
уверенностью сказать, что наши соображения, поскольку они правильны, не
могут быть слишком утонченны и что разница между обыкновенным человеком
и гением зависит главным образом от большей

==745

или меньшей глубины принципов, на которые они опираются. Общие
рассуждения кажутся запутанными только вследствие их общности;
большинство людей не в силах различить среди массы частностей ту общую
черту, в которой они все сходятся, или выделить ее в чистом и лишенном
примеси виде из других, побочных обстоятельств. Каждое их суждение и
каждый вывод носят частный характер. Они не в состоянии представить себе
те всеобщие положения, которые охватывают неизмеримое количество
индивидуальных предметов и в одной теореме содержат целую науку. Перед
лицом столь далекой перспективы их взор начинает блуждать, и следствия,
вытекающие из рассмотрения такой перспективы, даже будучи выражены в
ясной форме, кажутся им запутанными и неясными. Но какими бы запутанными
они ни казались, несомненно, что общие принципы, коль скоро они верны и
основательны, всегда должны одерживать верх в общем ходе вещей, хотя бы
в частных случаях они и оказывались несостоятельными; поэтому главная
задача философов состоит в изучении общего хода вещей. Прибавлю, что то
же самое является главной задачей и для государственных людей, особенно
в области внутренней политики, где общественное благо, к которому они
стремятся или должны стремиться, зависит от совместного действия многих
причин, а не от счастья, случайностей или капризов немногих лиц, как это
бывает во внешней политике. Такова разница между частным соображением и
общим размышлением, и вот почему утонченность и искусственность более
пригодны для последнего, чем для первого.

Я считаю необходимым предпослать это введение следующим далее эссе о
торговле, деньгах, проценте, торговом балансе и т. д. ш, потому что
читатель, может быть, встретит в них несколько не совсем обычных
принципов, которые могут показаться ему слишком искусственными и
утонченными для таких простых предметов. Если они ложны, пусть он
отвергнет их, но пусть он заранее не считает их неправильными только
потому, что они необычны и новы.

==746

Могущество государства (state) и благосостояние подданных, как ни мало
зависят они друг от друга в известных отношениях, с точки зрения
торговли обычно считаются нераздельными; как частный человек благодаря
могуществу государства (public) достигает большей надежности в
осуществлении своих торговых дел и обладании богатствами, так и
государство становится более могущественным соразмерно обогащению
частных лиц и расширению их торговли. Это правило в общем верно; однако
мне кажется, что оно допускает исключения и что мы часто принимаем его в
слишком безусловной форме и недостаточно ограничиваем его. При известных
обстоятельствах торговая деятельность, богатство и роскошь отдельных лиц
не только не увеличивают силу государства, но и приводят к уменьшению
его армии и к ослаблению его престижа среди соседних наций. Человек —
существо чрезвычайно непостоянное, подчиняющееся множеству разнообразных
мнений, принципов и правил поведения. То, что верно при одном способе
мышления, может оказаться ложным, когда человек усвоит противоположные
нравы и воззрения.

В каждом государстве (state) основную массу населения можно разделить на
земледельцев (husbandmen) и людей, занятых в промышленности
(manufacturers). Первые занимаются обработкой земли; вторые
изготавливают из материалов, доставляемых первыми, все товары,
необходимые для поддержки или украшения человеческой жизни. Как только
люди оставляют дикий образ жизни, при котором они поддерживают свое
существование главным образом при помощи продуктов охоты и рыболовства,
они неизбежно должны разделиться на два указанных класса (classes), хотя
вначале земледельческим трудом занята наибольшая часть общества115.
Благодаря времени и опыту этот труд настолько совершенствуется, что
земля становится способной прокормить гораздо больше людей, чем число
тех, кто непосредственно занят ее обработкой, или тех, кто доставляет
первым наиболее необходимые товары.

==747

Если эти лишние руки применяются к более изысканным ремеслам, называемым
обычно производством предметов роскоши, то они увеличивают
благосостояние государства, обеспечивая многим гражданам возможность
доставлять себе такие удовольствия, каких они иначе не знали бы. Но
нельзя ли употребить эти лишние руки на что-нибудь иное? Разве государь
не может потребовать их для себя и дать им работу во флоте и в армии,
чтобы расширить границы государства и распространить его влияние на
отдаленные народы? Несомненно, что, чем меньше желаний и потребностей у
землевладельцев и землепашцев, тем меньше им нужно рабочих рук; а
следовательно, излишек земледельческих продуктов, вместо того чтобы
обогащать купцов и ремесленников, может идти на содержание гораздо более
значительного флота и армии, чем тогда, когда требуется большое
количество ремесел для обеспечения роскоши частных лиц. Здесь могущество
государства и благосостояние подданных оказываются как бы
противостоящими друг другу. Государство достигает наибольшего могущества
тогда, когда все лишние руки находятся в его распоряжении; между тем
удобства и комфорт частных лиц требуют, чтобы эти руки служили
удовлетворению их нужд. Следовательно, государство может быть
удовлетворено только в ущерб частным лицам, и наоборот. Как честолюбие
государя ограничивает роскошь частных лиц, так и роскошь частных лиц
уменьшает могущество государя и сдерживает его честолюбие.

Это рассуждение не простая химера; оно основано на истории и опыте.
Спартанская республика была, несомненно, гораздо более могущественна,
чем любое современное государство, обладающее таким же количе-· ством
населения; этим превосходством она была всецело обязана отсутствию
торговли и роскоши. Илоты работали, спартиаты были солдатами или
господами. Очевидно, что труд илотов не мог бы содержать такого большого
числа спартиатов, если бы последние вели спокойный и изнеженный образ
жизни и давали работу большому числу торговых и промышленных
предприятий. То же самое можно заметить и в истории

==748

Рима, Вообще во всей древней истории замечательно то, что самые
маленькие республики создавали и содержали более значительные армии, чем
в настоящее время могут содержать государства с втрое большим
количеством народонаселения. Считают, что у всех наций Европы отношение
количества солдат к населению не превышает одного процента. А между тем
мы читаем, что один город Рим со своей крошечной территорией в первые
времена республики выставил против латинян и содержал десять легионов.
Афины, все владения которых едва ли занимали больше пространства, чем
Йоркшир, отправили в Сицилию экспедицию почти в сорок тысяч человек *.
Дионисий Старший содержал, по преданию, постоянную армию из ста тысяч
пехотинцев и десяти тысяч всадников да сверх того значительный флот в
четыреста кораблей**; между тем его владения ограничивались городом
Сиракузами, приблизительно третьей частью Сицидии и несколькими портами
и крепостями по берегам Италии и Иллирии. Правда, во время войны древние
армии жили большей частью грабежом; но разве враг не грабил в свою
очередь? Это был наиболее разорительный способ взимания налогов, какой
только можно придумать. Итак, единственно вероятной причиной
превосходства древних государств над современными в смысле могущества
представляется отсутствие в первых торговли и роскоши. Труд земледельцев
содержал небольшое число ремесленников, следовательно, он мог прокормить
большее количество солдат. Ливии говорит, что в его время Рим лишь с
большими усилиями мог бы выставить такую крупную армию, какую он в
первое время своего существования выслал против галлов и латинян ***.
Солдат, которые во времена Камилла боролись за свободу и господство, в
царствование Августа заменили музыканты, художники, повара, актеры

Thacydides, lib. VII 115а, 75.

* Diod. Sic., II116, 5. Я думаю, что это сообщение несколько ненадежно,
не говоря хуже, и главным образом потому, что его армия состояла не из
граждан, но из наемников.

** Titi Ltvii, lib. VII, cap. 25. tAdeo in quae laborainus, — говорит
он, — sola crevimus, divitias luxuriemque» "7.

==749

и портные; и если бы землю обрабатывали одинаково хорошо в обе эпохи, то
она, очевидно, могла бы содержать такое же количество солдат, сколько
содержала людей, занятых указанными профессиями. Эти профессии в
последний период ничего не прибавили к предметам, безусловно необходимым
для жизни, по сравнению с первым.

Здесь естественно спросить себя, не могут ли государи возвратиться к
принципам древней политики и позаботиться в данном отношении ^рлыпе_о
своей собственной'выгоде- чем о благосостоянии своих подданных? Я
отвечу, что это кажется мне почти невозможным, потому что древняя
политика была насильственна и противоречила естественному и обычному
ходу вещей. Известно, посредством каких своеобразных законов
осуществлялось управление Спартой; известно, что все те, кто изучал
проявления человеческой природы в других странах и в другие времена,
справедливо рассматривали эту республику как чудо. Если бы свидетельство
истории было менее положительно и твердо, то такая система правления
показалась бы нам чистой выдумкой или философской фантазией, совершенно
неосуществимой на практике. Хотя римская республика и другие древние
республики были основаны на несколько более естественных принципах,
потребовалось необычайное стечение обстоятельств, чтобы они смогли взять
на себя такое тяжелое бремя. Эти государства были свободны, их
территория была мала; то была эпоха беспрерывных войн, и все их соседи
никогда не слагали оружия. Свобода естественно создает пламенный
патриотизм, в особенности в небольших государствах, и этот патриотизм,
этот amor patriae118 должен усиливаться в такую эпоху, когда государство
(public) живет в постоянной тревоги и граждане вынуждены во имя его
защиты ежеминутно подвергать себя величайшим опасностям. Ряд
беспрерывных войн делает из каждого гражданина солдата; он в свою
очередь вступает в войско и во время службы почти всецело содержит себя
сам. Эта служба, без сомнения, равна тяжелому налогу, но такой налог
необременителен для народа, который испытывает преданность к

==750

оружию, сражается более ради славы и мести, чем ради платы, и так же
мало знаком с удовольствиями, как с барышом и трудолюбием119. Я не
говорю уже о далеко простиравшемся равенстве имуществ, которое
господствовало в древних республиках, где каждое поле, принадлежавшее
отдельному собственнику, могло прокормить целую семью и где,
следовательно, количество граждан могло быть очень велико даже при
отсутствии торговли и промышленности.

Однако, хотя у свободного и очень воинственного народа отсутствие
торговли и промышленности может иногда иметь своим единственным
следствием увеличение могущества государства, при обыкновенном течении
человеческих дел оно приводит к противоположному результату. Государь
должен брать людей такими, каковы они есть, и не может стремиться к
насильственному преобразованию их принципов и приемов мышления. Нужен
длинный период времени и известные обстоятельства и события, чтобы
произвести эти великие революции, так глубоко меняющие характер
человеческой деятельности. Мало того, чем менее естественны те принципы,
на которые опирается данное общество, |;;'тем труднее законодателю
повысить культурный уровень этого общества. Он поступит наиболее
целесообразно, если, подчинившись господствующей склонности людей,
станет производить все те улучшения, которые общество способно
воспринять. А при естественном ходе вещей промышленность, ремесла и
торговля увеличивают как могущество государя, так и благосостояние
подданных, и политика, которая усиливает государство, обездоливая
частных лиц, есть политика насилия. Несколько новых соображений,
выясняющих по1 следствия лени и невежества, лучше всего могут доказать
это.

В стране, где нет ни мануфактур, ни механических производств,
большинство людей, естественно, должно заниматься земледелием, и если их
мастерство и трудолюбие увеличиваются, то их труд должен давать
значительный излишек сверх того, что необходимо для их собственного
пропитания. Ясно, что у них нет никакого искушения увеличивать свое
трудолюбие и

==751

мастерство, поскольку они не имеют возможности обменивать производимый
ими излишек на предметы, способные доставлять им удовольствия или
удовлетворять их тщеславие. Ими, естественно, овладевает беспечность;
большая часть земли остается невозделанной, а то, что обработано,
вследствие лени и нерадивости земледельцев далеко не дает максимума
того, что может произвести. Если вдруг окажется необходимо привлечь
большое число лиц на службу государства, то труд народа не даст того
излишка, который понадобится для пропитания данных лиц. Земледелец не
мо^ жет сразу увеличить свое прилежание и свое мастерство.
Необработанные поля могут быть возделаны не ранее, как по истечении
нескольких лет. В течение этого времени армия должна или совершать
насильственные и неожиданные захваты, или разбежаться вследствие
недостатка съестных припасов. От такого народа нельзя ожидать ни
правильного наступления, ни правильной обороны: его солдаты столь же
невежественны и неискусны, как и его земледельцы и люди, занятые в
промышленности.

Все на свете приобретается посредством труда, и наши аффекты суть
единственная причина труда120. Когда у нации есть в изобилии мануфактуры
и механические ремесла, то земледельцы и фермеры изучают земледелие как
науку и удваивают свое трудолюбие и прилежание. Излишек, получающийся от
их труда, не пропадает; он обменивается на те продукты мануфактур,
которые теперь требуются для обеспечения людям роскоши. Таким образом,
земля доставляет гораздо большее количество предметов, нужных для жизни,
чем их необходимо для удовлетворения потребностей самих земледельцев. В
мирное время этот излишек идет на содержание тех, кто занят в
промышленности и тех, кто занимается свободными искусствами. Но
государство легко может обратить известное число людей, занятых в
промышленности, в солдат и употребить на их содержание тот излишек,
который получается от труда фермеров. Такой порядок мы и наблюдаем во
всех цивилизованных государствах (government). Что происходит, когда
государь набирает

==752

армию? Он накладывает новый налог; этот налог принуждает население
отказаться от всего, что не безусловно необходимо для существования. Те,
кто был занят производством менее необходимых товаров, должны или
вступать в войско, или обращаться к земледелию; в последнем случае они
заставляют известное число земледельцев за недостатком работы сделаться
солдатами. И, рассматривая вопрос с отвлеченной точки зрения, приходится
сказать, что люди, занятые в промышленности, увеличивают могущество
государства (state) лишь постольку, поскольку они накапливают известное
количество труда, притом такого труда, которым государство (public)
может воспользоваться, никого не лишая предметов первой необходимости.
Следовательно, чем значительнее излишек труда сверх того, что безусловно
необходимо для существования, тем могущественнее государство (state),
потому что лица, занятые этим трудом, легко могут быть привлечены на
общественную службу. Государство, лишенное мануфактур, может содержать
такое же количество рабочих рук, но количество и характер производимого
в нем труда будут иными; в данном случае весь труд будет обращен на
производство предметов первой необходимости, которое совсем или почти
совсем не допускает сокращения.

Таким образом, могущество государя и благосостояние общества с точки
зрения торговли и мануфактуры в значительной мере взаимосвязаны.
Обязывать земледельца истощать свои силы, дабы извлечь из земли больше,
чем необходимо для его семьи и для него самого, — это насильственная и в
большинстве случаев неосуществимая система. Дайте ему продукцию
мануфактур, и он сам начнет работать больше. Впоследствии вам легко
будет отобрать у него часть его излишнего труда и употребить ее на нужды
государства, не вознаграждая его обычной платой. Вследствие привычки к
усиленному труду это покажется ему менее обременительным, чем если бы вы
без всякого 'вознаграждения принудили его внезапно увеличить количество
труда. То же самое можно сказать и об остальных членах государства. Чем
значительнее запас (stock) труда

==753 

во всех его видах, тем значительнее та часть его, которую можно вычесть
пз общей суммы, не произведя тем самым чувствительной перемены.

Государственный хлебный магазин, суконный и оружейный склад — вот в чем
состоит действительное богатство и сила государства. Торговля и
промышленность представляют собой в сущности не что иное, как запас
труда, который в мирное время служит удовлетворению нужд и желаний
отдельных лиц, а в минуту государственных трудностей может быть частично
употреблен на государственные нужды. Если бы мы могли превратить каждый
город в укрепленный лагерь и в каждую грудь вдохнуть столько
воинственности и патриотизма, чтобы каждый гражданин был готов перенести
ради государства (public) самые суровые лишения, то одни эти аффекты
ныне, как и в древние времена, в достаточной степени поощряли бы
трудолюбие и поддерживали общество. Тогда было бы выгодно изгнать, как
это делают в лагерях, роскошь и изнеженность жизни и путем ограничений в
пище и одежде достигнуть того, чтобы съестных припасов и провианта
хватало на более продолжительное время, чем если бы армию без пользы
обременяло большое число наемников. Но так как эти принципы идут уж
слишком вразрез с частными интересами и так как их слишком трудно
поддерживать, то деятельность людей приходится направлять при помощи
других аффектов: их приходится воодушевлять духом алчности и
стяжательства, стремления к роскоши и довольству. В этом случае лагерь
оказывается наполнен множеством ненужных людей, но зато и припасы
стекаются в него соответственно в большем количестве. Следовательно,
соразмерность в целом постоянно оказывается соблюдена, и так как
естественные склонности человеческого духа получают более полное
удовлетворение, то как отдельные лица, так и государство находят
выгодным для себя придерживаться этих принципов.

Тот же метод рассуждения дает нам возможность доказать выгодность
внешней торговли в смысле увеличения могущества государства (state),
равно как и

==754

богатств и благосостояния подданных. Она умножает запас народного труда,
и государь может известную часть этого запаса, какую сочтет необходимой,
употребить на государственные нужды. При помощи ввоза внешняя торговля
доставляет материалы для новых мануфактур, а при помощи вывоза
обеспечивает производство некоторых товаров, которые не могут быть
целиком потреблены внутри страны. Словом, страна с развитым ввозом и
вывозом должна обладать большей промышленностью, и притом направленной
на изготовление предметов роскоши и изящества, чем страна, которая
довольствуется своими отечественными продуктами; следовательно, первая
могущественнее и вместе с тем богаче и счастливее второй. Отдельные лица
испытывают" благодетельные последствия этого торгового оборота,
поскольку он дает им возможность удовлетворять свои склонности и
желания. Государство также получает от него выгоду, потому что в стране
накапливается больший запас труда, который в случае надобности может
быть употреблен на государственные нужды, иными словами, потому что в
стране имеется большее количество рабочих рук, которые можно обратить на
службу государства (public), никого не лишая при этом ни предметов
первой необходимости, ни даже главных удовольствий жизни.

Если мы обратимся к истории, то увидим, что у большинства наций внешняя
торговля предшествовала всякому улучшению отечественного производства и
создавала роскошь. Мы более склонны пользоваться иностранными товарами,
которые тотчас могут быть употреблены в дело и совершенно новы для нас,
чем производить улучшения в отечественном производстве, что всегда
требует продолжительного времени и никогда не возбуждает интереса как
нечто новое. Точно так же очень выгодно все то, что излишне для страны и
не имеет в ней ценности, вывозить в чужие страны, почва или климат
которых не благоприятствуют производству данного рода. Таким образом
люди знакомятся с удовольствиями роскоши и выгодами торговли, а
утонченность вкуса и трудолюбие, будучи раз пробуждены, уже беспрестанно
поощряют их к новым

48*

==755

усовершенствованиям во всех отраслях внутренней и внешней торговли. И
это, быть может, есть главная выгода, какую приносит торговля с
иностранцами. Она пробуждает людей от лени и, доставляя наиболее
состоятельной и жизнерадостной части населения предметы роскоши, о
которых люди раньше никогда не думали, вызывает в них стремление к более
утонченному образу жизни, чем тот, какой вели их предки. В то же время
те немногие купцы, которые владеют секретами ввоза и вывоза, получают
значительные барыши и, становясь по богатству соперниками старой знати,
заставляют других отважных людей в свою очередь вступать в соперничество
с ними в области торговли. Благодаря подражанию это искусство быстро
распространяется, между тем как национальные мануфактуры стараются
сравняться в своих улучшениях с иностранными и довести всякий
отечественный продукт до наивысшей из возможных степеней совершенства. В
их искусных руках сталь и железо становятся равны золоту и рубинам
Индии.

Когда деятельность общества становится такой, нация может утратить даже
значительную часть своей внешней торговли, и все-таки она останется
великой и могущественной нацией. Если иностранцы перестают покупать один
из наших товаров, мы должны перестать затрачивать на него свой труд. Те
же руки обратятся к улучшениям в какой-нибудь иной области производства,
продуктов которой, быть может, недостает нам самим. Они всегда будут
находить материал для обработки, пока каждый богатый человек в стране не
станет владеть таким большим количеством отечественных продуктов, и
притом столь совершенных, как он Желал бы, а этого, наверное, никогда не
случится. Китай является одной из наиболее процветающих империй мира,
хотя он осуществляет весьма незначительную торговлю за пределами своей
территории.

Надеюсь, не сочтут излишним отступлением, если я замечу, что, насколько
выгодна многочисленность механических ремесел, настолько же важно, чтобы
продукты этих ремесел распределялись между наибольшим количеством лиц.
Существование слишком

==756

большого неравенства между гражданами ослабляет государство (state).
Всякий человек должен быть вознагражден за свой труд по возможности
полным обладанием всеми предметами первой необходимости и известным
количеством удовольствий. Никто не будет сомневаться, что подобное
равенство вполне соответствует природе человека и гораздо меньше умаляет
счастье богатого человека, чем увеличивает счастье бедняка. Оно
увеличивает также могущество государства и заставляет граждан охотнее
платить чрезвычайные подати и налоги. Когда богатства сосредоточены в
руках немногих лиц, то эта небольшая группа должна вносить очень крупные
суммы на удовлетворение государственных потребностей, но когда богатства
распределены среди большого количества людей, то на плечи каждого
ложится нетяжелое бремя и налоги не производят чувствительных изменений
в образе жизни каждого отдельного человека.

Прибавим, что если богатства находятся в немногих руках, то собственники
присваивают себе всю власть в стране и без труда могут сговориться о
том, чтобы возложить все бремя на бедноту, а это новое притеснение
окончательно отнимает у последней всякую охоту трудиться.

В данном отношении Англия обладает великим преимуществом как перед всеми
современными нациями мира, так и перед теми, о которых упоминает
история. Правда, во внешней торговле англичанам причиняет известный
ущерб дороговизна труда, которая является результатом отчасти богатства
ремесленников, отчасти изобилия денежного. Но так как внешняя торговля
не есть важнейшая сторона народной жизни, то ее невозможно сравнивать со
счастьем стольких миллионов людей. И если бы англичане не имели никакого
другого основания любить ту свободную систему правления, при которой они
живут, то было бы достаточно одной этой причины. Нищета простого народа
— естественное, пожалуй даже неизбежное, следствие абсолютной монархии;
но, с другой стороны, я сомневаюсь, чтобы богатство народа было
неизбежным следствием свободы. Чтобы привести к такому результату,
свобода

==757

должна найти поддержку в известных событиях и в известном образе мыслей.
Лорд Бэкон приписывает те значительные выгоды, которые англичане
извлекли из своих войн с Францией, главным образом большему
благосостоянию и довольству простого народа в Англии; между тем система
правления в обоих королевствах была в эту эпоху почти одинаковой. Когда
земледельцы и ремесленники привыкли работать за малую плату и сохранять
для себя лишь ничтожную часть продуктов своего труда, то им даже при
свободнойсистеме правления трудно улучшить свое положение или
сговориться насчет увеличения платы. Но даже когда они привыкли к более
зажиточному образу жизни, богатые люди при деспотической системе
правления без труда могут сплотиться против них и возложить на их плечи
все бремя налогов.

Может быть, покажется странным, если я скажу, что нищета простого народа
во Франции, Италии и Испании обязана своим существованием в известной
степени природному богатству указанных стран и их благодатному климату;
между тем нетрудно доказать правильность этого парадокса. В стране,
обладающей такой превосходной почвой, как почва южных территорий,
земледелие не представляет больших трудностей, и один человек может там
с парой жалких кляч обработать за лето столько земли, сколько ему нужно
для уплаты собственнику довольно высокой аренды. Все искусство фермера
состоит в том, чтобы, когда почва истощена, оставлять землю на год под
паром; тепло солнца и температура воздуха возвращают ей плодородие.
Итак, эти бедные крестьяне в награду за свой труд не требуют ничего,
кроме того, что необходимо для их существования. У них нет ни капитала
(stock), ни богатств, которые побуждали бы их желать большего, и в то же
время они постоянно находятся в зависимости от собственника, который не
заключает с ними контрактов об использовании земли и не боится, что она
окажется истощена из-за дурных приемов обработки. В Англии почва богата,
но груба, ее приходится возделывать с большими издержками, и она дает
ничтожный урожай, если не обработана стара-

==758

тельно и таким способом, который приносит полную прибыль только по
истечении многих лет. Следовательно, в Англии фермер должен обладать
значительным капиталом и арендовать землю продолжительное время, что и
дает ему соответствующую прибыль. Прекрасные виноградники Шампани и
Бургундии, которые часто приносят собственнику почти пять функтов с
акра, обрабатываются крестьянами, едва добывающими себе на хлеб; все
дело в том, что эти крестьяне не нуждаются ни в каком другом капитале,
кроме своих рук и рабочих орудий, которые они могут купить за двадцать
шиллингов. Положение фермеров в этих провинциях в общем лучше, но лучше
всего из всех лиц, занимающихся земледельческим трудом, живется
скотоводам. Причина здесь та же. Прибыль человека должна быть
пропорциональна его издержкам и риску. Когда такое большое число бедных
тружеников, какое составляют крестьяне и фермеры, находится в очень
жалком положении, то вся остальная часть общества должна соучаствовать в
их нищете, какова бы ни была система правления данной нации —
монархическая или же республиканская.

То же самое можно сказать и относительно общей истории человечества.
Почему ни один из народов, обитающих между тропиками, никогда не сумел
создать никакого искусства, никакой техники, ни даже достигнуть
благоустройства в правлении или дисциплины в армии, тогда как лишь
немногие из народов умеренного пояса совершенно лишены этих преимуществ?
Одна из причин данного явления заключается, без сомнения, в жаре и
постоянстве погоды тропического пояса, которые делают одежду и жилище
менее нужными для человека и таким образом отчасти устраняют
необходимость — этот великий стимул трудолюбия и изобретения. Curis
acuens mortalia corda121. Я не говорю уже о том, что, чем меньше у нации
товаров и имущества данного рода, тем менее у нее поводов к внутренним
раздорам и, следовательно, тем менее она нуждается в благоустроенной
полиции или регулярной власти для своей защиты и обороны против внешних
или внутренних врагов.

==759

О ПЕРВОНАЧАЛЬНОМ ДОГОВОРЕ 'я

Поскольку в нынешний век ни одна партия не может поддержать свое
существование без философской, или отвлеченной, системы принципов,
приложенной к ее политической, или практической, системе, то мы
соответственно обнаруживаем, что каждая фракция, на которые разделена
наша страна, воздвигла упомянутое выше сооружение, чтобы защитить и
прикрыть ту схему действий, которую она осуществляет. Так как люди
обычно являются очень неумелыми строителями, особенно в этих отвлеченных
областях, да еще когда их побуждает партийное рвение, то естественно
представить себе, что их сооружение должно быть несколько бесформенным и
нести на себе явные следы того неистовства и спешки, с которыми его
воздвигали. Одна партия, выводя происхождение правительства от бога,
пытается превратить его в нечто столь священное и ненарушимое, что,
каким бы деспотическим оно ни было, готова считать чуть ли не
святотатством попытки затронуть или посягнуть на него в наималейшем
вопросе. Другая партия, основывая правительство целиком на согласии
народа, предполагает, что существует своего рода первоначальный договор,
посредством которого подданные, не выражая этого в словах, оставили за
собой право оказывать сопротивление своему государю, когда они сочтут,
что их слишком подавляет та власть, которую они для определенных целей
добровольно доверили ему. Таковы отвлеченные принципы двух указанных
партий и таковы также практические последствия, вытекающие из них.

Я осмелюсь утверждать, что обе эти системы отвлеченных принципов
справедливы, хотя не в том смысле, какой вкладывают в них сами партии. И
обе схемы практических последствий разумны, хотя не в тех крайних
значениях, до которых каждая партия в пику другой обычно пыталась их
довести.

То, что божество является первым создателем всего [института]
правительственной власти, никогда не будут отрицать те, кто признает
существование всеобщего провидения и допускает, что все события во все-

==760

ленной происходят в соответствии с единым предначертанием и направлены
на мудрые цели. Так как человеческий род не может существовать, по
крайней мере в каком-либо спокойном или безопасном государстве, без
защиты правительства, то несомненно, что этот институт должен был быть
предусмотрен тем благодетельным существом, которое заботится о благе
всех своих созданий. И так как правительственная власть действительно
имеет место во всех странах и во все времена, то мы можем заключить с
еще большей уверенностью, что она была задумана тем всеведущим
существом, которое никогда нельзя обмануть каким-либо событием или
действием. Но поскольку указанное существо создало эту власть не
посредством какого-то особого или чудесного вмешательства, а посредством
своего скрытого и всемогущего воздействия, то монарх, строго говоря, не
может быть назван его наместником, разве только можно сказать, что любая
власть или сила, поскольку она исходит от него, действует с его
дозволения. Что бы фактически ни происходило, это включено в общее
предначертание или замысел провидения; и вследствие этого самый великий
и самый законный монарх имеет не больше оснований претендовать на особую
священность или неприкосновенную власть, чем ничтожный правитель,
узурпатор или даже разбойник и пират. Тот же божественный распорядитель,
который во имя мудрых целей облек какого-либо Тита или Траяна властью
123, предоставил также власть для целей, без сомнения, столь же мудрых,
хотя и неизвестных, какому-либо Борджиа или Ангриа. Те же причины,
которые породили суверенную власть в каждом государстве, установили в
нем подобным же образом все сферы полномочий вплоть до мельчайших и всю
юрисдикцию. Поэтому констебль в не меньшей степени, чем король,
действует по божественному внушению и обладает неоспоримым правом.

Когда мы примем во внимание то обстоятельство, что по своей физической
силе и даже по умственным способностям и задаткам, пока они не развиты
образованием, все люди почти одинаковы, мы должны будем неизбежно
допустить, что вначале ничто, кроме их

==761

собственного согласия, не могло объединить их и подчинить какой-либо
власти. Если мы проследим зарождение правительственной власти до ее
первоначального возникновения в лесах и пустынях, то народ окажется
источником всей власти и законодательства; он добровольно во имя мира и
порядка отказался от своей естественной свободы и принял законы от
равного себе соплеменника. Условия, на которых люди были готовы
подчиниться, либо были ясно изложены, либо казались столь ясными и
очевидными, что сочли совершенно излившим же излагать. В таком случае,
если именно это имеется в виду под первоначальным договором, нельзя
отрицать того, что весь [институт] правительственной власти сначала был
основан на договоре и что самые первые грубые объединения людей
складывались главным образом на основе этого принципа. Напрасно задавать
нам вопрос, в каких документах записана эта хартия наших свобод. Она
была записана не на пергаменте и даже не на листьях или коре деревьев.
Она возникла до письменности и всех других цивилизованных искусств
жизни. Но мы легко прослеживаем ее в природе человека и в том равенстве
или же в том приближении к равенству 124, которые мы находим среди всех
отдельных представителей этого рода. Та сила, которая сейчас
господствует и которая основана на флотах и армиях, является чисто
политической и происходит от власти, она есть следствие установленного
правительства. Естественная сила человека заключается только в крепости
его мускулов и твердости его мужества; она никогда не смогла бы
подчинить массы командованию одного лица. Ничто, кроме собственного
согласия людей и ощущения ими преимуществ, вытекающих из мира и порядка,
не могло бы произвести такого воздействия.

Все же даже это согласие долго было весьма неполным и не могло служить
основой регулярного управления. Вождь, который, вероятно, приобрел свое
влияние во время ведения войны, правил больше при помощи убеждения, чем
посредством приказов; и, пока он не смог обратиться к применению силы,
чтобы усмирить непокорных и непослушных, едва ли можно было

==762

сказать, что общество достигло состояния гражданского правления.
Очевидно, что никакого договора или соглашения об общем подчинении не
было заключено специально: эта мысль была вне сферы понимания дикарей;
каждое проявление власти вождя должно было быть частным, и его вызывали
требования текущего момента. Реальная польза, извлекавшаяся из
вмешательства вождя, заставляла проявления его власти с каждым днем
становиться все более частыми; и их частота постепенно выработала у
людей привычное и, если вам угодно так называть его, добровольное, а
вследствие этого непрочное молчаливое подчинение 120.

Но философы, которые избрали себе партию (если это не будет
противоречием в выражениях), не удовлетворены этими уступками. Они
утверждают не только, что правительство в его самом раннем возрасте
возникло из согласия или, скорее, из добровольного подчинения народа, но
что даже сейчас, когда оно достигло своей полной зрелости, оно покоится
только на указанном фундаменте. Они утверждают, что все люди все же
рождаются равными и не обязаны зависеть от какого-либо монарха или
правительства, если не связаны обязательствами и нерушимостью обещания.
А так как ни один человек не откажется от преимуществ своей врожденной
свободы и не подчинит себя воле другого, не получив чего-либо равного
этому взамен, то указанное обещание всегда расценивается как условное и
не налагает на человека никаких обязательств, если он не получает
правосудия и защиты от своего государя. Государь взамен обещает ему
данные преимущества; и если он их не предоставляет, то со своей стороны
нарушает статьи и соглашения и тем самым освобождает своего подданного
от всех обязательств верноподданства.

Такова, по мнению указанных философов, основа власти каждого
правительства; и таково право на оказание сопротивления, которым
обладает каждый подданный.

Но если бы эти мыслители взглянули пошире на мир, они бы не увидели в
нем ничего, что хоть в малейшей степени соответствует их идеям или может

==763

гарантировать осуществление столь изящной и глубокомысленной системы.
Наоборот, мы видим всюду монархов, которые объявляют подданных своей
собственностью и утверждают свое независимое право на господство,
основанное на завоевании или праве наследования. Мы видим также всюду
подданных, которые признают за своим государем это право и считают, что
они с самого рождения связаны обязательством подчиняться определенному
государю так же, как они связаны узами почитания и долга с определенными
родителями. Эти отношения всегда понимаются как одинаково не зависящие
от нашего согласия в Персии и Китае, во Франции и Испании и даже в
Голландии и Англии — всюду, где бы ни насаждались усердно вышеупомянутые
доктрины. Послушание или подчинение становится таким обычным, что
большинство людей никогда не спрашивают о его происхождении или причине
больше, чем о принципе тяготения, противодействия или о самых
распространенных законах природы. Если же любопытство когда-либо
затронет их, то, как только они узнают, что они сами и их предки в
течение нескольких столетий или с незапамятных времен были подданными
такой-то формы правления или такой-то [королевской] фамилии, они
немедленно подчинятся и признают свое обязательство сохранять
верноподданство. Если бы в большинстве стран мира вы вздумали
проповедовать, что политические отношения полностью основаны на
добровольном согласии или взаи?дном обязательстве, местный правитель
вскоре посадил бы вас в тюрьму как мятежника за ослабление уз
подчинения, если ваши собственные друзья раньше этого не упрячут вас в
сумасшедший дом за высказывание подобных абсурдных идей. Было бы
странно, если бы умственный акт, который, как полагают, должен был
совершить каждый человек, и притом уже после того, как он научился также
пользоваться разумом, ибо в противном случае этот акт не имел бы силы, —
если бы этот акт, повторяю я, был столь неизвестен им всем, что на всей
земле едва ли остались какие-либо его следы или воспоминания о нем,

==764

Но говорят, что договор, на котором основано любое правительство,
является первоначальным договором, и, следовательно, можно предположить,
что он слишком древен, чтобы о нем знало современное поколение. Если
здесь имеют в виду то соглашение, в соответствии с которым дикари
впервые собрались и объединили свои силы, то следует признать, что он
существовал реально; но так как он столь древен и его забыли вследствие
тысяч изменений правительств и тысячекратной смены монархов, то нельзя
полагать, что он сохраняет в настоящее время какую-либо силу. Если бы
нам пришлось сказать что-либо по этому вопросу, то мы должны были бы
утверждать, что всякое конкретное правительство, являющееся законным и
налагающее определенный долг верноподданства на своего подданного, было
вначале основано на согласии и добровольном договоре. Но кроме того, что
это означает согласие отцов связать своих детей даже в самых отдаленных
поколениях (чего писатели-республиканцы никогда не допустят), кроме
того, говорю я, это не оправдывается историей или опытом ни одной из
стран в мире ни в один период ее существования.

Почти все правительства, которые существуют в настоящее время или о
которых осталось какое-либо упоминание в истории, были первоначально
основаны в результате или узурпации, или завоевания, или же сочетания
того и другого без какой-либо видимости справедливого соглашения или
добровольного подчинения народа. Когда искусный и смелый человек
поставлен во главе войска или [политической] фракции (faction), ему
часто бывает легко, используя иногда насилие, а иногда фальшивые
предлоги, установить свое господство над народом, в сто раз более
многочисленным, чем сторонники этого человека. Он не допускает никакого
открытого общения, которое позволило бы его врагам точно узнать число
или силы его сторонников. Он не дает врагам времени сплотиться единым
фронтом против него. Даже все те, кто является орудием его узурпации,
могут желать его падения, но незнание ими намерений друг друга держит их
в страхе и является единственной причиной его безопасности. Бла-

==765

годаря таким приемам было установлено много правительств; и в этом
состоит весь первоначальный договор, которым они могут похвастаться.

Лик земли постоянно меняется из-за превращения маленьких королевств в
большие империи, распада больших империй на маленькие королевства,
создания колоний и миграции племен. Можно ли обнаружить во всех этих
событиях что-либо иное, кроме применения силы и насилия? Где то взаимное
согласие^ или добровольное объединение, о котором так много рассуждают?

Даже самый спокойный способ, которым какая-либо страна может получить в
качестве господина иностранца, — путем брака или на основе завещания —
не столь уж почетен для народа; он предполагает, что народом
распоряжаются как приданым или наследством в соответствии с желанием или
интересами правителей.

Но там, где сила не вмешивается и где происходят выборы, что такое,
спрашивается, представляют собой эти выборы, столь превозносимые до
небес? Это либо группировка нескольких великих людей, которые решают за
всех и не допускают оппозиции, либо ярость массы, следующей за мятежным
главарем, который, вероятно, неизвестен и десятку людей и обязан своим
возвышением только собственной дерзости или кратковременному капризу
своих друзей.

Имеют ли эти беспорядочные выборы, которые к тому же редко происходят,
такой могущественный авторитет, что они должны быть единственной
законной основой всех правительств и всякого верноподданства?

В реальной жизни нет ничего более ужасного, чем полный распад системы
правления, который предоставляет массе свободу и делает определение или
выбор нового строя зависящим от числа людей, которое почти приближается
к численности всего народа (ибо никогда это не дается полностью всему
народу). Каждый мудрый человек желает тогда видеть военачальника,
стоящего во главе мощной и послушной армии и способного быстро овладеть
добычей и дать народу господина, которого сами люди оказались не
способны

==766

избрать Столь мало соответствует жизнь и реальность указанным
философским понятиям!

Пусть строй, установившийся после революции, не вводит нас в заблуждение
и не заставляет настолько полюбить философскую теорию происхождения
правительства. чтобы мы вообразили, будто все другие чудовищны и
неправильны. Даже само указанное событие далеко не соответствовало
обсуждаемым утонченным идеям. Ведь при нем изменилось только право
наследования и- только королевская часть системы яравдения. И это
изменение для почти десяти миллионов человек было определено только
большинством в семьсот человек. Я не сомневаюсь, что основная масса этих
десяти миллионов действительно охотно согласилась бы с этим решением, но
было ли дело хоть в малейшей степени предоставлено их выбору? Не
полагали ли справедливо с того момента, что оно уже решено, и не
наказывали ли каждого, кто отказывался подчиниться новому государю?
Каким другим способом можно было бы прийти к какому-либо решению или
заключению по данному вопросу?

Афинская республика, я полагаю, была самой широкой демократией, о
которой мы узнаем из истории. И все же, если мы произведем необходимое
ограничение, исключив женщин, рабов и иностранцев, то обнаружим, что
этот строй был вначале установлен, а любой закон принимался одной
десятой от числа тех, кто был обязан оказывать ему повиновение, не
говоря уже об островах и заморских владениях, которые афиняне объявили
своими по праву завоевателя. И так как хорошо известно, что народные
собрания в этом городе всегда отличались распущенностью и беспорядками,
несмотря на существование учреждений и законов, которые должны были их
пресекать, то насколько же более беспорядочными они должны оказаться,
если они не образуют привычной системы правления, а шумно собираются
после распада старого строя, чтобы создать новый! Насколько
химерическими должны быть разговоры о выборе в таких условиях!

Ахейцы пользовались самой свободной и совершенной демократией во всей
античности; и все же они

==767

применяла балу, чтобы заставить некоторые полисы вступить в их союз, как
мы узнаем у Полибия *.

В Англии Генрих IV и Генрих VII 126 фактически не имели никакого права
на престол, кроме избрания их парламентом; однако они никогда не
признавали этого, чтобы тем самым не ослабить своей власти. Было бы
странно, если бы единственной реальной основой всей власти должно было
быть согласие и обещание.

Напрасно стали бы утверждать, что все правительства первоначально
основаны или должны быть основаны на народном согласии в той мере, в
какой это допускается необходимостью человеческих дел. Это полностью
соответствует моему утверждению. Я заявляю, что человеческие дела
никогда не допустят такого согласия и в очень редких случаях допустят
его видимость, но что узурпация или завоевание, т. е. попросту говоря,
сила, упразднив прежние правительства, порождает почти все те новые,
которые когда-либо были созданы в мире. Кроме того, я считаю, что в тех
немногочисленных случаях, когда кажется, будто имело место согласие, оно
было обычно таким нерегулярным, ограниченным или смешанным с обманом или
насилием, что не могло иметь сколько-нибудь значительного авторитета.

В мои намерения не входит лишить согласие народа права называться
единственным справедливым основанием правительства там, где оно имеет
место. Безусловно, оно самое лучшее и самое священное из всех оснований.
Я только утверждаю, что оно редко имело место в какой-либо степени и
почти никогда в полном объеме. И вследствие этого необходимо допустить,
что существует некоторая другая основа правительства 127

Если бы все люди обладали столь непоколебимым уважением к
справедливости, что сами полностью воздерживались бы от притязаний на
собственность других людей, они вечно оставались бы в состоянии полной
свободы, не подчиняясь ни правителю, ни политическому обществу. Но это
такое состояние совершен-

Lib. II, cap. 38.

==768

ства, к которому, как справедливо считают, человеческая природа не
способна. Опять же, если бы все люди обладали столь совершенным
пониманием, что всегда знали бы свои интересы, им не надо было бы
подчиняться никакой форме правления, кроме той, которая была бы создана
по соглашению и тщательно обсуждена каждым членом общества. Но это
состояние совершенства также слишком высоко для человеческой природы.
Разум, история и опыт показывают нам, что все политические общества
имеют происхождение, весьма далекое от правильности и упорядоченности; и
если бы надо было выбрать такой период времени, когда согласие народа
менее всего принималось во внимание в делах общества, то это происходило
бы как раз в момент установления нового строя. При укрепившемся строе
его стремления часто принимаются во внимание, но во время яростных
пароксизмов революций, завоеваний и потрясений общества спор обычно
решает военная сила или политическая хитрость.

Когда создана новая система правления, люди обычно недовольны ею, каким
бы путем она ни создавалась, и подчиняются ей больше из-за страха и по
необходимости, чем из-за какого-либо представления о преданности или
нравственного обязательства. Монарх бдителен и ревностен и должен быть
постоянно настороже, имея в виду какое-либо восстание или хотя бы намек
на него. Время постепенно устраняет все эти трудности и приучает народ
уважать в качестве своих законных или прирожденных (native) государей то
семейство, членов которого он сначала считал узурпаторами или
чужеземными завоевателями. Чтобы обосновать указанное мнение, не
прибегают к каким-либо понятиям добровольного согласия или обещания,
которого, как известно, в данном случае никогда не ожидали и не
требовали. Первоначальный строй был установлен посредством насилия, и
ему подчинялись в силу необходимости. Сменившее его правительство также
опирается на власть, и народ подчиняется ему не потому, что имеет право
выбора, но потому, что исходит из обязательства. Он не воображает, будто
его согласие дает государю право. Но он охотно дает такое согласие, ибо

==769 

думает, что вследствие долгого срока владения государь приобрел право
независимо от выбора или склонности народа.

Если скажут, что, живя под властью какого-либо монарха, от которого
можно уйти, каждый человек дал свое молчаливое согласие на его власть и
обещал ему повиновение, то на это можно ответить, что такое
подразумеваемое согласие может иметь место только в том случае, если
человек воображает, будто решение зависит от его выбора. Но если он
думает (как думают все люди, которые рождаются под властью существующего
правительства), что от рождения обязан сохранять верноподданство
определенному монарху или определенной форме правления, то было бы
абсурдно подразумевать какое-то согласие или выбор, которые он в этом
случае открыто отвергает и не признает.

Можем ли мы всерьез говорить, что бедный крестьянин или ремесленник
имеет право свободно покинуть свою страну, когда он не знает
иностранного языка и чужих обычаев и перебивается со дня на день с
помощью небольшого заработка, который у него есть? Мы можем в равной
степени утверждать, что человек, оставаясь на корабле, свободно
соглашается с властью его хозяина, хотя его принесли на борт спящим и
ему придется прыгнуть в океан и погибнуть, как только он начнет его
покидать.

А что если монарх запрещает своим подданным покидать свои владения, как
было, например, во времена Тиберия, когда считалось, что римский
патриций совершал преступление, если он пытался бежать к парфянам, чтобы
избежать тирании этого императора? * Или как было у древних московитов,
когда они запрещали всякие путешествия под страхом смерти. И если бы
какой-либо монарх заметил, что многие из его подданных охвачены
лихорадкой переселения в иностранные государства, он, без сомнения,
вполне разумно и оправданно задержал бы их, чтобы предотвратить
обезлюдение собственного королевства. Потерял ли бы он право на
верноподданнические чувства всех своих под-

Tacit, Ann,, VI, cap. 14.

==770

данных из-за этого мудрого и разумного закона? Однако в данном случае,
безусловно, свобода выбора была бы у его подданных отобрана.

Группа людей, которая задумает покинуть свою родину, чтобы заселить
какой-нибудь необитаемый район, может мечтать о том, что они вновь
обретут свою прирожденную свободу; но они вскоре обнаружат, что их
государь по-прежнему претендует на них и называет их своими подданными
даже в местах их нового поселения. И в данном случае он лишь действует в
соответствии с обычными представлениями человечества.

Самое подлинное молчаливое согласие этого рода, которое когда-либо
наблюдается, имеет место, когда иностранец поселяется в какой-либо
стране и заранее знакомится с монархом, правительством и законами,
которым он должен будет подчиняться. Все же от него ожидают гораздо
менее верноподданства, хотя оно у него и более добровольно, и на него
менее полагаются, чем на верность подданного, рожденного в стране. Мало
того, его прежний монарх все еще предъявляет претензии на него. И если
он и не наказывает ренегата, когда захватит его во время войны с
поручением нового монарха, то его милосердие основывается не на
гражданском праве, которое во всех странах осуждает такого пленника, а
на согласии монархов, которые договорились об этой поблажке, чтобы
предотвратить репрессалии.

Когда бы одно поколение людей сразу сходило со сн;ены, а на смену ему
приходило другое, как происходит с шелковичными червями и бабочками, то
новое поколение, если бы у него хватило ума избрать свое правительство,
чего, конечно, от людей ждать нельзя, могло бы добровольно и по общему
согласию установить собственную форму государственного устройства, не
обращая внимания на законы или прецеденты, которые преобладали среди его
предков. Но так как человеческое общество находится в постоянном
движении и ежечасно один человек покидает мир, а другой вступает в него,
то для сохранения устойчивости правления необходимо, чтобы люди нового
поколения приспособились к установившемуся порядку и следовали пример-

49·

==771

но тем путем, который их отцы, идя по стопам своих отцов, проложили для
них. Некоторые нововведения в силу необходимости должны иметь место в
каждом человеческом учреждении, и они удачно осуществляются там, где
просвещенный гений века направляет их к разуму, свободе и
справедливости. Но ни один человек не имеет права делать насильственных
нововведений; опасно пытаться вводить их даже при помощи
законодательства; от них всегда можно ожидать больше зла, чем добра И
если история дает примеры противоположного характера, их не следует
считать прецедентом; их надлежит рассматривать только как доказательства
того, что наука о политике дает мало правил, которые не допускали бы
некоторых исключений и ни в каком случае не подпадали бы под воздействие
удачи или случая. Насильственные нововведения в эпоху царствования
Генриха VIII осуществлялись по настоянию властного монарха,
поддерживаемого видимостью законодательной власти; нововведения в эпоху
царствования Карда I имели своей питательной средой раздоры и фанатизм;
и все они в конце концов оказались удачными. Но даже первые были в
течение долгого времени источником многочисленных беспорядков и еще
более многочисленных опасностей, а если измерять верноподданство исходя
из последних, то в человеческом обществе должна была бы воцариться
полная анархия и для каждого правительства сразу наступил бы последний
период существования128.

Предположим, что узурпатор, изгнав своего законного монарха и
королевскую семью, установил в какой-либо стране свою власть на
десять—двенадцать лет и сохранил настолько строгую дисциплину в войсках
и настолько правильную диспозицию в своих гарнизонах, что не было бы
поднято ни одного восстания и даже не было бы слышно ропота против его
правления. Можно ли утверждать, что народ, который в глубине души питает
отвращение к его измене, молчаливо дал согласие на его власть и обет
верноподданства просто потому, что в силу необходимости живет под его
властью? Предположим теперь, что прежний монарх вос-

==772

становлен на троне при помощи армии, которую он набрал в чужих странах;
подданные принимают его с радостью и ликованием и ясно показывают, с
какой неохотой они подчинялись какому-то иному игу. Я могу теперь
спросить, на каком основании покоится право монарха? Безусловно, не на
народном согласии, ведь, хотя народ охотно подчиняется его власти,
подданные никогда не воображают, что их согласие сделало его монархом
Они согласны, потому что понимают, что он уже по праву рождения есть их
законный господин. А что касается того молчаливого согласия, которое
теперь можно вывести из того обстоятельства, что они живут под его
властью, то оно представляет собой не что иное, как согласие, которое
они раньше дали тирану и узурпатору.

Когда мы утверждаем, что все законные системы правления возникли из
согласия людей, мы, конечно, оказываем им гораздо больше чести, чем они
того заслуживают или даже ожидают и желают получить от нас После того
как владения Рима стали слишком обширными, чтобы республика могла ими
управлять, люди во всем известном тогда мире были чрезвычайно благодарны
Августу за ту власть, которую он при помощи насилия установил над ними,
и они проявили такую же склонность подчиниться тому преемнику, которого
он им оставил в своей последней воле и завещании. Впоследствии для них
явилось несчастьем то, что в рамках одной фамилии никогда не сохранялось
сколько-нибудь продолжительного и регулярного наследования, но что линия
императоров постоянно прерывалась или из-за совершаемых частными лицами
убийств, или из-за массовых восстаний. Преторианская гвардия после
падения каждой фамилии возводила на престол одного императора, а легионы
на Востоке — другого, в Германии же, возможно, — третьего. И только меч
мог решить спор Положение народа в этой могущественной империи было
достойно жалости не потому, что не подданные всегда определяли выбор
императора, ибо это было бы практически неосуществимо, но потому, что
они так и не попали под власть каких-либо последовательно и регулярно
сменявших друг

==773

друга хозяев. Что же касается насилия, войн и кровопролитий, которыми
сопровождалось каждое новое урегулирование [вопроса о престоловладении],
то на это жаловаться было бесполезно, потому что такие явления были
неизбежны.

Дом Ланкастеров правил на нашем острове около шестидесяти лет, и все же
сторонники Белой розы, казалось, ежедневно множились в Англии. Нынешний
порядок существует в течение еще более продолжительного периода. Едва ли
ныне полностью исчезли все мнения в пользу права на престол другой
фамилии, хотя едва ли в момент изгнания прежней фамилии кто-либо из
живущих ныне людей был в том возрасте, когда он мог отвечать за свои
поступки, мог дать согласие на ее власть или обещать ей свое
верноподданство. Безусловно, достаточным свидетельством будет общее
мнение людей по этому вопросу. Ведь мы порицаем сторонников отрекшейся
от престола фамилии не просто потому, что они в течение столь долгого
времени сохраняли свое воображаемое верноподданство. Мы порицаем их за
то, что они остаются верными фамилии, которая, по нашему мнению, была
изгнана справедливо и которая с момента воцарения новой династии
потеряла все права на власть.

Но мы можем иметь более правильное и по крайней мере более философское
опровержение принципа первоначального договора, или народного согласия.
Может быть, будет достаточно следующих замечаний.

Все моральные обязанности можно разделить на две категории. К первой
относятся те, к выполнению которых человек побуждается природным
инстинктом, или непосредственной склонностью, влияющей на него
независимо от всех представлений о долге и от всех соображений об
общественной или личной пользе. К ним относятся любовь к детям, чувство
благодарности к благодетелям, жалость к несчастным. Когда мы размышляем
о тех выгодах, которые приносят обществу такие человеколюбивые
инстинкты, мы по справедливости воздаем им должное в виде мораль» ного
одобрения и уважения. Но лицо, вдохновляемое

==774

ими, чувствует их силу и влияние и до такого размышления.

Ко второй категории моральных обязанностей относятся те, которые не
опираются на какой-либо врожденный природный инстинкт, а выполняются
исключительно из чувства долга, когда мы принимаем во внимание интересы
человеческого общества и невозможность его сохранения, если этими
обязанностями пренебрегать. Именно таким образом справедливость, или
уважение к собственности других лиц, верность, или соблюдение обещаний,
становятся обязательными и приобретают власть над людьми. Ведь поскольку
очевидно, что человек любит самого себя больше, чем кого-либо другого,
он от природы склонен как можно больше расширять свои владения; и ничто
не может ограничить его в этом стремлении, кроме размышления и опыта, из
которых он узнает о губительных последствиях такого своеволия и полном
развале общества, которое должно последовать за ним. Поэтому его
врожденная склонность, или инстинкт, здесь сдерживается и ограничивается
последующим суждением или наблюдением.

Абсолютно так же, как с естественным долгом справедливости и верности,
обстоит дело с политическим или гражданским долгом верноподданства. Наши
врожденные инстинкты толкают нас либо к тому, чтобы дать себе
неограниченную свободу, либо к тому, чтобы добиваться господства над
другими. И только размышление побуждает нас жертвовать столь сильными
страстями во имя интересов мира и общественного порядка. Небольшого
опыта и наблюдения достаточно, чтобы научить нас тому, что невозможно
сохранить общество без власти правителей и что такая власть быстро
вызовет к себе презрение, если ей не будут оказывать полное повиновение.
Соблюдение этих общих и очевидных интересов является источником всего
верноподданства и той нравственной обязательности, которую мы ему
приписываем.

Поэтому какая же необходимость в том, чтобы основывать долг
верноподданства, или повиновения правителям, на долге верности, или
уважения к обеща-

==775

ниям, и предполагать, что именно согласие каждого человека подчиняет его
государству, если оказывается, что и верноподданство и верность покоятся
совершенно на одном и том же фундаменте и оба выполняются людьми ввиду
очевидных интересов и потребностей человеческого общества? Утверждают,
что мы обязаны повиноваться своему государю, потому что дали молчаливое
обещание поступать так. Но почему мы обязаны выполнять свое обещание?
Здесь следует заявить, что торговля и общение людей, которые приносят
такую огромную выгоду, не могут быть обеспечены, если люди не уважают
своих обязательств. Подобным же образом можно сказать, что люди вообще
не могли бы жить в обществе, по крайней мере в обществе цивилизованном,
без законов, правителей и судей, нужных для того, чтобы предотвратить
посягательства сильных на слабых, пристрастных на справедливых и
беспристрастных. Так как долг верноподданства имеет такую же силу и
власть, как и долг верности, то мы ничего не выигрываем от сведения
одного к другому. Общих интересов или потребностей общества достаточно,
чтобы было установлено и то и другое.

Если спросят о причине того повиновения, которое мы обязаны оказывать
правительству, я охотно отвечу: причина в том, что в противном случае
общество не могло бы существовать. И этот ответ будет ясен и понятен
всем людям. Ваш ответ будет таков: причина в том, что мы должны держать
свое слово. Но, не считая того, что никто, пока он не изучит философскую
систему, не поймет и не оценит данного ответа, не считая, повторяю,
этого, вы сами окажетесь в затруднительном положении, когда вас спросят:
почему же мы обязаны держать свое слово? И вы не сможете дать никакого
ответа, который непосредственно, без всяких околичностей, объяснил бы
нам наше обязательство сохранять верноподданство.

Но кому должны мы оказывать верноподданство? И кто наш законный суверен?
Этот вопрос часто является самым трудным из всех и ведет к бесконечным
дискуссиям. Когда людям настолько повезло, что они могут ответить: наш
теперешний государь, который

==776

наследует трон по прямой линии от своих предков, правивших нами в
течение многих столетий, то на такой ответ возразить нечего, даже если
историки, проследив происхождение указанной королевской фамилии до самой
глубокой древности, смогут обнаружить, как это обычно случается, что
впервые она приобрела власть посредством узурпации и насилия. Личная
справедливость, или воздержание от завладения собственностью других лиц,
признается одной из самых 1лавных добродетелей; однако разум говорит
нам, что если мы внимательно расследуем переход из рук в руки предметов
длительного пользования, таких, как земли или дома, то мы увидим, что
некогда владение ими было основано на обмане и несправедливости, а не на
праве собственности. Настоятельные потребности человеческого общества в
области как общественной, так и частной жизни не позволяют провести
такое точное расследование. И нет такой добродетели, или моральной
обязанности, которую нельзя было бы легко отклонить, если мы дадим
увлечь себя фальшивой философии, тщательно рассматривая и исследуя эту
добродетель при помощи всех придирчивых правил логики в любом свете или
любой ситуации, в которую ее можно поставить.

Вопросами, касающимися частной собственности, заполнены бесконечные тома
по праву и философии (если в обоих случаях мы добавляем комментарии к
первоначальным текстам); и в конце концов мы можем вполне обоснованно
сказать, что многие из установленных в этих томах правил неопределенны,
двусмысленны и произвольны. То же мнение можно сформулировать в
отношении престолонаследия, прав монархов и форм правления129.
Несомненно, что встречаются некоторые ситуации, особенно в самом начале
существования любого строя, которые не допускают решения по законам
справедливости и беспристрастности. И наш историк Рапин считает, что
спор между Эдуардом III и Филиппом де Валуа был именно такого характера
и мог быть разрешен только посредством обращения к небу, т. е. войны и
насилия130.

==777

Кто скажет мне, Германии или Друз должен был наследовать Тиберию, если
бы он умер, когда они оба были живы, и не назвал одного из них своим
преемником? Следовало ли бы признать право усыновления равным праву
кровного родства в стране, где оно оказывало такое же действие в семьях
частных лиц и уже в двух случаях имело место в общественной жизни?
Следовало ли бы считать Германика старшим сыном, потому что он родился
раньше Друза, или же младшим, потому что он был усыновлен императором
после рождения своего брата? Следовало ли бы уважать право старшего в
стране, где он не имел преимущества при наследовании в семьях частных
лиц? Следовало ли бы считать Римскую империю в то время наследственной
на основании двух случаев или ее уже тогда надлежало считать
принадлежавшей более сильному или владевшему ею в данный момент, так как
она была основана на недавно осуществившейся узурпации ш {...]

Примеры такого рода часто встречаются в истории римских императоров, в
истории преемников Александра Македонского и в истории многих других
стран. И не может быть ничего более ужасного, чем деспотический режим
такого рода, где преемственность наследования нарушена, осуществляется
нерегулярно и ее следует определять в каждом случае посредством си-· лы
или выборов. При свободной системе правления это часто бывает неизбежно,
а также горазда менее опасно. Интересы свободы часто могут там
заставлять людей в интересах их собственной безопасности менять
наследников короны. А вся система, составленная из разных частей, может
все же сохранить достаточную устойчивость, опираясь на аристократические
или демократические элементы, хотя бы монархический элемент время от
времени и изменялся в целях приспособления его к двум первым.

При абсолютистской системе правления, когда нет законного государя,
который имеет право на трон, можно с уверенностью определить, что он
будет принадлежать тому, кто первый его займет. Примеры такого рода
слишком часты, особенно в восточных мо-

==778

нархиях. Когда прекращается какой-либо королевский род, завещание или
выбор последнего монарха определяет право на занятие престола. Так,
эдикт Людовика XIV, который признавал за побочными принцами право на
наследование, если престол не сможет занять кто-либо из законных
принцев, имел бы в случае соответствующего хода событий некоторый вес *
132.

Так, Карл II в своем завещании распорядился всей испанской монархией.
Передача территории прежним владельцам, особенно в сочетании с
завоеванием, также считается законным правом. Общее обязательство,
которое связывает нас с правительством, заключается в интересах и
потребностях общества; и это обязательство обладает очень большой силой.
Установление его в отношении того или иного определенного государя либо
той или иной формы правления часто является более неопределенным и
сомнительным. В этих случаях значительный вес — больший, чем в отношении
частной собственности, — имеет наличное владение ввиду тех беспорядков,
которыми сопровождаются все перевороты и изменения в правлении.

Интересно, что в протесте герцога Бурбонского и законных принцев против
указанного распоряжения Людовика XIV утверждается доктрина
первоначального договора применительно даже к этому абсолютистскому
государству. Они ссылаются на то, что французская нация избрала Гуго
Капета и его наследников, чтобы он управлял ими и их потомками, и если
соответствующая линия обрывается, то резервируется негласное право
избрать новую королевскую фамилию и это право нарушается приглашением на
трон побочных принцев без согласия нации. Но граф де Булэнвилье,
письменно выступивший в защиту побочных принцев, высмеивает указанное
представление о первоначальном договоре, особенно в применении к Гуго
Капету, занявшему трон, как он говорит, при помощи тех же средств,
которые всегда применялись всеми завоевателями и узурпаторами.
Действительно, его титул, после того как он им овладел, признали штаты.
Но разве это выбор или договор? Мы можем заметить, что граф де
Булэнвилье был известным республиканцем, но, будучи образованным
человеком и хорошим знатоком истории, он знал, что во время всяких
переворотов и установления новых порядков народ почти никогда не
спрашивают и только время дает право и авторитет тому, что обычно
основано вначале на силе и насилии. См. «Etat de la France», Vol.
Ill133.

==779

Прежде чем кончить, мы заметим только, что, хотя апелляция к общему
мнению в таких отвлеченных науках, как метафизика, естественная
философия или астрономия, может справедливо считаться неправильной и
неубедительной, все же во всех моральных и эстетических вопросах
фактически не существует никакого иного критерия, при помощи которого
можно было бы решить любой спор. И ничто не может служить более ясным
доказательством того, что теория соответствующего рода является
ошибочной, чем выяснение того, что она ведет к парадоксам,
противоречащим здравым суждениям людей, а также практике и мнению всех
времен и народов. Учение, которое основывает всякое законное
правительство на первоначальном договоре или согласии народа, совершенно
очевидно относится к таким теориям; и самые известные сторонники этого
учения, развивая его, не постеснялись утверждать, что абсолютная
монархия несовместима с цивилизованным обществом и поэтому вообще не
может быть формой гражданского правления * и что высшая власть в
государстве не может отбирать ни у одного человека путем налогов и
поборов какую-либо часть его собственности без его личного согласия или
без согласия его представителей **. Но какую силу могут иметь любые
моральные рассуждения, ведущие к мнениям, столь далеким от общей
практики людей повсюду, за исключением одного нашего королевства,
определить нетрудно.

Я знаю в античной литературе только один текст, где обязательство
повиноваться государству приписывается обещанию, а именно «Критон»
Платона, где Сократ отказывается бежать из тюрьмы, потому что он
негласно обещал подчиняться законам. Так он в духе тори делает вывод о
пассивном подчинении на основании идеи вигов о первоначальном договоре.

Не следует в этих вопросах ожидать новых открытий. Если до самого
последнего времени едва ли кто-

См. Локк о правительстве, гл. VII, § 90. ** Там же, гл. XI, § 138—140
"<.

==780

либо воображал, что правительство основано на договоре, то оно явно не
может иметь такое основание.

Преступный мятеж у древних обычно обозначался словами нещфЭсйже iv,
novas res moliri135.

ИДЕЯ СОВЕРШЕННОГО ГОСУДАРСТВА 13в

С формами правления дело обстоит не так, как с другими искусственными
изобретениями, где можно выбросить старую машину, если мы можем
изобрести другую, более точную и удобную, или где можно спокойно
провести испытания, даже если успех сомнителен. Установленная система
правления имеет бесконечное преимущество именно из-за того
обстоятельства, что она уже установлена, ибо основная масса человечества
управляется авторитетом, а не разумом и никогда не придает веса тому,
что не имеет рекомендации прошлого. Поэтому вмешательство в это дело или
проведение экспериментов на основе всего лишь доверия к каким-либо
предположительным соображениям или к философии никогда но будет
признаком мудрого правителя, который с почтением относится к тому, что
несет на себе следы прошлого; и, хотя такой правитель может попытаться
предпринять некоторые усовершенствования на благо обществу, все же он
приспособит свои нововведения, насколько это будет возможно, к старому
сооружению и полностью сохранит главные колонны и опоры существующего
строя.

Математики Европы резко разделились во мнениях относительно того, какая
форма корабля более всего удобна для плавания; и справедливо считается,
что Гюйгенс, который наконец решил этот спор, оказал услугу как ученому,
так и торговому миру, хотя Колумб и доплыл до Америки, а сэр Фрэнсис
Дрейк со" вершил кругосветное путешествие, не сделав такого открытия. И
если необходимо допустить, что одна форма правления более совершенна,
чем другая, независимо от обычаев и склонностей конкретных людей, то
почему же мы не можем спросить, какая форма самая совершенная из всех,
хотя современные неуклюже конституированные и плохо действующие прави-

==781

тельства, кажется, служат потребностям общества и хотя установить новую
систему правления будет не так легко, как построить корабль по новому
чертежу. Эта тема, безусловно, заслуживает наибольшего внимания из всех,
которые только может придумать ум человека. И кто знает, если бы данная
проблема была решена благодаря достижению всеобщего согласия мудрых и
просвещенных людей, то, может быть, в будущем наступил бы такой момент,
когда предоставилась бы возможность претворить теорию в практику либо
ввиду распада какой-либо старой системы правления, либо ввиду того, что
объединение людей образовало бы новую систему где-либо в отдаленной
части света. Во всех случаях было бы полезно знать, что есть самое
совершенное в этом роде, дабы мы могли как можно больше приблизить к
нему какой-либо реально существующий строй или форму правления путем
осторожных изменений и нововведений, с тем чтобы не причинить обществу
слишком больших волнений.

Все, что я пытаюсь сделать в данном эссе, сводится к тому, чтобы вновь
ввести в оборот указанную тему для размышления; и поэтому я изложу свои
соображения насколько можно более кратко. Я понимаю, что длинная
диссертация на эту тему окажется не очень-то приемлемой для публики,
которая будет склонна считать такие изыскания и бесполезными, и
химерическими.

Все планы государств, которые предполагают осуществление огромных
преобразований в нравах людей, основаны только на воображении. Такой
характер носит «Государство» Платона и «Утопия» сэра Томаса Мора.
«Океания» представляет собой единственный ценный образец государства,
который был до сих пор предложен вниманию общества137.

Представляется, что главные недостатки «Океании» следующие. Во-первых,
предложенная ею система чередования неудобна, ибо она периодически
отстраняет людей независимо от их способностей от общественной службы.
Во-вторых, ее аграрий практически не-

==782

осуществим. Люди вскоре овладеют практиковавшим < ся в Древнем Риме
искусством скрывать свое имущество под чужим именем, пока в конце концов
злоупотребления не станут столь распространенными, что люди отбросят
даже видимость ограничения. В-третьих, «Океания» не обеспечивает
достаточной гарантий свободы или восстановления справедливости. Сенат
должен предлагать, а народ соглашаться; благодаря этому методу сенат не
только имеет право вето в отношении народа, но его вето, что имеет
гораздо большее значение, действует до голосования народа. Если бы в
государственной системе Англии король обладая правом вето такого же рода
и мог предотвратить передачу любого законопроекта в парламент, он был бы
абсолютным монархом. Но так как его вето следует за голосованием в
палатах, то оно не имеет большого значения. Такое различие получается в
зависимости от того, где поместить одну и ту же вещь. Когда на-й родный
законопроект обсужден в парламенте и дове-· ден до совершенства, все его
достоинства и недостатка взвешены и уравновешены; если после этого его
представят на одобрение королю, то немногие из монархоз осмелятся
отвергнуть единодушное желание народа, Но если бы король мог задушить
неприятный ему закон в зародыше, как это делалось в течение некоторого
времени в парламенте Шотландии при помощи лордов по закону (of the
articles), то в английской системе правления не было бы равновесия, а
жалобы никогда не находили бы удовлетворения. И совершенно очевидно, что
чрезмерная власть проистекает при любой системе правления не столько из
новых законов, сколько из того, что забывают искоренять злоупотребления,
которые часто возникают в связи со старыми. Макиавелли говорит, что
любую систему правления следует чаще возвращать к ее первоначальным
принципам. В таком случае, как нам представляется, можно сказать, что,
согласно «Океании», все законодательство оказывается в руках сената, а
это Гаррингтон счел бы неудобной формой правления, особенно после отмены
агрария.

==783

Ниже указана та форма правления, против которой я не могу в пределах
теории обнаружить сколько-нибудь серьезных возражений.

Пусть Великобритания и Ирландия или любая другая территория равных
размеров будет разделена на 100 графств, а каждое графство — на 100
округов, что составит всего 10 000 округов. Если страна, в которой
предполагается образовать республику, занимает меньшую территорию, мы
можем уменьшить число графств, но их должно быть во всяком случае не
менее 30. Если она занимает большую территорию, лучше будет увеличить
округа или объединить больше округов в одно графство, чем увеличивать
число графств.

Пусть все фригольдеры в графстве с доходом в 20 фунтов в год и все
владельцы домов стоимостью в 500 фунтов в городских округах138
собираются ежегодно в приходской церкви и избирают путем голосования
какого-нибудь фригольдера графства в качестве своего депутата, которого
мы назовем представителем графства.

Пусть 100 представителей графства через два дня после своего избрания
собираются в столице графства и избирают путем голосования из своей
среды 10 магистратов графства и одного сенатора. Таким образом, во всей
республике окажется 100 сенаторов, 1100 магистратов графства и 10 000
представителей графства. Ибо мы дадим всем сенаторам полномочия
магистратов графства, а всем магистратам графства полномочия
представителей графства.

Пусть сенаторы собираются в столице государства и их облекают всей
полнотой исполнительной власти в республике, правом объявлять войну и
заключать мир, отдавать приказы и распоряжения генералам, адмиралам и
послам — короче говоря, всеми прерогативами английского короля, за
исключением права вето.

Пусть представители графств собираются в своих соответствующих графствах
и обладают всей полнотой законодательной власти в республике; большее
число графств, высказавшихся за или против, будет решать вопросы. Если
же их голоса разделяются поровну, пусть сенат имеет право решающего
голоса,

==784

Каждый новый закон должен сначала обсуждаться в сенате; и даже если он
отвергнут, то по настоянию и протесту 10 сенаторов он все равно должен
быть разослан графствам. Сенат, если захочет, может приложить к тексту
закона свои доводы за или против его принятия.

Поскольку было бы слишком хлопотно собирать всех представителей графства
по поводу каждого пустячного закона, который может потребоваться, сенат
имеет право по своему усмотрению послать закон магистратам графства или
представителям графства.

Магистраты, даже если закон направлен непосредственно им, могут, если
захотят, созвать представителей графства и представить вопрос на их
решение.

Независимо от того, направил ли сенат закон магистратам графства или
представителям графства, один экземпляр его вместе с доводами сената
должен быть послан каждому представителю за восемь дней до того дня, на
который назначено собрание для его обсуждения И хотя сенат может
передать вопрос на решение магистратам, однако если пять представителей
графства прикажут магистратам созвать заседание всех представителей и
представить вопрос на их решение, то они должны подчиниться.

И магистраты графства, и представители графства могут дать сенатору
графства текст закона, который нужно предложить в сенате; и если 5
графств поддержат один и тот же наказ, то закон, даже если он отвергнут
сенатом, должен быть направлен либо магистратам, либо представителям
графства, как указано в наказе 5 графств.

Любые 20 графств голосованием либо своих представителей, либо
магистратов могут лишить любого человека права занимать какую бы то ни
было общественную должность в течение года; 30 графств могут сделать то
же на срок в три года.

Сенат имеет право изгнать из своих рядов любого члена или нескольких
членов, которые не подлежат переизбранию в данном году. Сенат не может
изгонять дважды в течение одного и того же года сенатора от одного и
того же графства, 50 Давид К>ц

==785

Полномочия старого сената остаются в силе в течение трех недель после
ежегодных выборов представителей графств. Затем все новые сенаторы,
собравшись, уединяются подобно конклаву кардиналов и при помощи сложной
системы голосования вроде той, что применялась в Венеции или на Мальте,
избирают следующих должностных лиц: протектора, который представляет
достоинство республики и председательствует в сенате, 2 государственных
секретарей, 6 следующих советов: государственный совет, совет по
вопросам религии и науки, совет по вопросам торговли, юридический совет,
военный совет и совет адмиралтейства, причем каждый из этих советов
состоит из 5 человек, а также 6 комиссаров казначейства и одного первого
комиссара. Все они должны быть сенаторами. Сенат также назначает всех
послов при иностранных дворах, которые не обязательно должны быть
сенаторами.

Сенат может продлить полномочия кому-либо из них или всем им, но должен
переизбирать их каждый год.

Протектор и 2 секретаря имеют право заседать и голосовать в
государственном совете. В компетенцию этого совета входят все вопросы
высшей политики. Члены государственного совета имеют право заседать и
голосовать во всех других советах.

Совет по вопросам религии и науки надзирает за университетами и
духовенством. Совет по вопросам торговли опекает все то, что может
влиять на торговлю. Юридический совет рассматривает все случаи
злоупотреблений законами со стороны судебных чиновников, а также изучает
вопрос о том, какие усовершенствования можно внести в гражданское право.
Военный совет осуществляет надзор за милицией и ее дисциплиной,
складами, запасами и т. п., а когда республика находится в состоянии
войны, обсуждает соответствующие приказы генералам. Совет адмиралтейства
имеет те же полномочия в отношении военно-морского флота, а также
назначает всех офицеров флота от капитанов и ниже. Ни один из указанных
советов не имеет права издавать приказы от своего имени, за исключением
тех случаев, когда они получают полномочия на

==786

это от сената. В других случаях они должны все передаватА сенату.

Когда у сената каникулы, то любой из указанных советов может созвать его
раньше того дня, на который была назначена его сессия.

Кроме этих советов или судов существует еще один, который называется
судом претендентов и формируется следующим образом. Если какие-либо
кандидаты на должность сенатора получают более одной трети голосов
представителей графства, то тот кандидат, который получил голосов
больше, чем другие, но меньше, чем избранный сенатор, лишается права в
течение года занимать какую-либо общественную должность, включая даже
должности магистрата и представителя, однако занимает свое место в суде
претендентов. Таким образом создается суд, который может иногда
насчитывать 100 членов, а иногда не иметь их вообще и тем самым
оказываться ликвидированным на год.

Суд претендентов не обладает властью в республике. В его компетенцию
входит только ревизия государственных финансов и обвинение кого-либо
перед сенатом. Если сенат оправдывает соответствующее лицо, суд
претендентов может по своему усмотрению апеллировать к народу,
магистратам либо представителям. Получив эту апелляцию, магистраты или
представители собираются в день, назначенный судом претендентов, и
избирают в каждом графстве 3 человек, в число которых не может входить
сенатор графства. Эти люди в количестве 300 собираются в столице и еще
раз судят обвиняемого.

Суд претендентов может внести в сенат любой закон; если таковой будет
отвергнут, суд претендентов может апеллировать к народу, т. е. к
магистратам или представителям, которые рассматривают его в своих
графствах. Каждый сенатор, выведенный из состава сената по решению суда,
занимает свое место в суде претендентов.

Сенат обладает всеми судебными полномочиями палаты лордов, т. е.
рассматривает все апелляции на

50*

==787

решения низших судов. Он также назначает лордаканцлера и всех судебных
чиновников.

Каждое графство само по себе является своего рода республикой, и его
представители могут издавать местные законы, которые вступают в силу
лишь спустя 3 месяца после их одобрения. Экземпляр закона посылается
сенату и всем остальным графствам. Сенат или любое из графств может в
любое время аннулировать любой местный закон другого графства.

Представители обладают всеми полномочиями английских мировых судей во
время судебных процессов, исполнения поручений и т. п.

Магистраты назначают всех налоговых инспекторов в каждом графстве. Все
вопросы, касающиеся налогов, решаются окончательно апелляцией к
магистратам. Они утверждают финансовые отчеты всех чиновников, но их
собственные финансовые отчеты должны рассматриваться и утверждаться в
конце года представителями.

Магистраты назначают приходских пасторов или священников во все приходы.

Устанавливается пресвитерианская система правления, и высшим церковным
судом является собрание всех пресвитеров графства, или синод. Магистраты
могут изъять любое дело из этого суда и решить его сами.

Магистраты могут судить, смещать или отстранять от должности любого
пресвитера.

Учреждается милиция в подражание швейцарской, которая широко известна, и
мы не будем о ней говорить. Целесообразно сделать только одно
добавление, а именно что ежегодно будет набираться армия численностью в
20 000 человек с периодически меняющимся составом, которая будет
оплачиваться и содержаться в лагерях в течение 6 недель каждое лето, с
тем чтобы не получилось так, что солдаты окажутся совершенно незнакомыми
с лагерной жизнью.

Магистраты назначают всех офицеров от полковника и ниже, сенат — всех
офицеров выше полковника. Во время войны генерал назначает офицеров от
полковника и ниже, и его назначение сохраняет силу

==788

в течение 12 месяцев. Но после этого оно должно быть утверждено
магистратами того графства, к которому принадлежит полк. Магистраты
могут уволить любого офицера из полка графства, а сенат может сделать то
же самое в отношении любого офицера, состоящего на службе. Если
магистраты полагают, что нецелесообразно утверждать назначение,
сделанное генералом, они могут назначить другого офицера вместо того,
кого они отвергли.

Все преступления рассматриваются внутри графства магистратами и
присяжными. Но сенат может прервать любой процесс и сам рассмотреть
соответствующее дело.

Любое графство имеет право обвинить любого человека перед сенатом в
любом преступлении.

Протектор, 2 секретаря, государственный совет вместе с 5 или более
лицами, которых назначит сенат, обладают в случае чрезвычайных
обстоятельств диктаторской властью на срок до 6 месяцев.

Протектор может помиловать любое лицо, осужденное низшим судом.

Во время войны ни один офицер, служащий в армии, которая находится на
поле боя, не может занимать какой-либо гражданской должности в
республике.

Столице, которую мы будем называть Лондон, можно предоставить 4 места в
сенате. Поэтому она может быть разделена на 4 графства. Представители
каждого из этих графств избирают 1 сенатора и 10 магистратов. Поэтому в
городе имеются 4 сенатора, 44 магистрата и 400 представителей.
Магистраты обладают теми же полномочиями, что и в графствах.
Представители имеют такие же точно полномочия, но они никогда не
встречаются в одном общем собрании: они отдают свои голоса в своих
отдельных графствах, или секциях ста.

Когда вводится в действие какой-либо местный закон, вопрос решается
большинством графств, или секций ста. Если же они разделились поровну,
магистраты имеют право решающего голоса.

==789

Магистраты избирают мэра, шерифа, главного уголовного судью и других
должностных лиц города.

Представители, магистраты и сенаторы, как таковые, жалованья от
республики не получают. Жалованье получают протектор, секретари, члены
советов и послы.

Первый год каждого столетия отводится для исправлений всякого рода
неравенства, которое могло со временем образоваться в представительстве.
Это исправление должно быть осуществлено законодательным путем.

Следующие краткие тезисы политического характера могут объяснить
основания указанных распоряжений.

Люди низкого звания и мелкие собственники достаточно хорошо судят о тех,
кто не очень удален от них по рангу или условиям жизни; поэтому во время
своих окружных собраний они, вероятно, изберут лучших или почти лучших
представителей. Но они совершенно непригодны для собраний в графствах и
для проведения выборов в высшие органы республики. Их невежество дает
сановникам возможность их обманывать.

10 000 человек, даже если их не переизбирать ежегодно, составляют
достаточно широкую основу для любого свободного государства. Правда, в
Польше больше 10 000 шляхтичей, и все же они угнетают народ. Но
поскольку власть всегда сохраняется у одних и тех же лиц и в одних и тех
же семьях, это делает их своего рода отличающейся от народа нацией.
Кроме того, шляхтичи там объединяются под руководством нескольких глав
семей.

Все свободные системы правления должны состоять из двух советов, малого
и большого, или, другими словами, из сената и народа. Народу, как
замечает Гаррингтон, без сената не хватает мудрости, а сенату без народа
— честности.

Если большому собранию представителей народа, например в 1000 человек,
разрешить вести обсуждение, то оно выльется в беспорядок. Если же
обсуждения не разрешить, то сенат будег иметь по отношению

==790

к такому собранию право вето, причем вето наихудшего вида, т. е. еще до
принятия решения.

В этом заключается один из недостатков, который еще ни одна система
полностью не устранила, но который легче всего в мире устранить. Если
народ занимается обсуждением вопроса, то все приходит в хаос, если же он
этим не занимается, то он может только принимать постановления, сенат же
решает за него. Разделите народ на множество отдельных групп, тогда они
смогут спокойно вести обсуждение, и все недостатки, по-видимому, будут
предотвращены.

Кардинал де Ретц говорит, что все многолюдные собрания, из кого бы они
ни состояли, представляют собой просто толпу и в своих дебатах
подчиняются влиянию самых незначительных доводов. Подтверждение этого мы
получаем каждый день на практике. Когда какая-нибудь нелепость приходит
в голову одному члену собрания, он передает ее своему соседу и т. д.,
пока ею не заражается все собрание. Разделите это огромное целое, и
пусть даже каждый представитель будет самого дюжинного ума, однако
маловероятно, чтобы что-либо иное, кроме разума, смогло овладеть всеми.
Когда влияние и пример устранены, здравый смысл всегда одержит верх над
неразумием среди некоторого числа людей139.

В каждом сенате нужно остерегаться двух вещей: его заговора и раскола
внутри него. Его заговор наиболее опасен. И против этого зла мы
предусмотрели следующие средства: 1. Огромную зависимость сенаторов от
народа благодаря ежегодным выборам, осуществляемым не таким серым
стадом, как английские избиратели, а людьми, обладающими состоянием и
образованием.

2. Незначительность их власти. Они распоряжаются очень немногими
должностями. Почти все должности раздаются магистратами в графствах.

3. Суд претендентов, состоящий из людей, которые являются ближайшими
соперниками сенаторов, обладают почти теми же интересами, занимают
неустойчивое положение; эти люди, безусловно, воспользуются рсеми
возможными средствами против сенаторов.

==791

Раскол сената предотвращается вот чем: 1. Незначительностью его
численного состава. 2. Тем, что поскольку фракция предполагает заговор
или сепаратные интересы, то ее образованию препятствует зависимость
сенаторов от народа. 3. Тем, что сенат обладает властью исключить из
своего состава любого фракционера. Правда, когда из графства приходит
другой сенатор с таким же настроением, то сенаторы не имеют права его
исключить, и было бы неправильно, если бы они могли сделать это, ибо
данный факт показывает настроение народа и может иметь место в
результате какого-либо неправильного ведения общественных дел. 4. Тем,
что, как можно предполагать, почти каждый член сената, столь регулярно
избираемого народом, годен для любой государственной службы. Поэтому
было бы целесообразно, чтобы сенат принял некоторые общие решения
относительно распределения должностей среди своих членов. Эти решения не
свяжут их в критические моменты, когда в ком-либо из сенаторов могут
обнаружиться необыкновенные способности, с одной стороны, или же из ряда
вон выходящая глупость — с другой; но их будет достаточно, чтобы
предотвратить интриги и раздоры, сделав распределение должностей
регламентированным делом. Например, пусть будет решено, что ни один
человек не получит должности, пока не пробудет четыре года в сенате,
что, за исключением послов, ни один человек не может занимать должность
два года подряд, что ни один человек не получит высшей должности, если
он не занимал до этого низшей, что ни один человек не может быть дважды
протектором и т. п. Сенат Венеции руководствовался подобными решениями.

В вопросах внешней политики интересы сената вряд ли можно вообще
отделить от интересов народа, поэтому целесообразно дать сенату полную
власть при решении данных вопросов. В противном случае не может быть
секретности или тонкой политики. Кроме того, без денег нельзя заключить
ни одного союза; так что сенат все же находится в достаточно зависимом
положении. Я не говорю уже о том, что, посколь-

==792

ку законодательная власть всегда выше исполнительной, магистраты или
представители могут вмешаться, как только они сочтут это нужным.

Главной опорой английской системы правления является противопоставление
интересов; но, хотя такое противопоставление в основном неплохо служит
делу, оно порождает бесконечные фракции. В вышеизложенном же плане оно
приносит лишь добро, не причиняя никакого зла. Претенденты не имеют
полномочий контролировать сенат, они имеют только право обвинять и
апеллировать к народу.

Необходимо подобным же образом предотвратить заговоры и раскол среди
1000 магистратов. Это в достаточной мере обеспечивается разделением мест
и интересов.

Но если и этого окажется недостаточно, то зависимость их от 10 000
выбирающих их служит той же цели.

И это еще не все. Ибо эти 10 000 могут взять власть, когда захотят; и не
только когда они все захотят, а когда захотят любые пять из сотни, что
произойдет при первом же подозрении о наличии сепаратных интересов.

Эти 10 000 представляют собой слишком большую корпорацию (body), чтобы
ее можно было объединить или расколоть, если исключить те случаи, когда
они собираются в одном месте и подпадают под руководство честолюбивых
вождей. Мы не говорим уже о том, что они ежегодно выбираются всеми
людьми, имеющими хоть какое-то влияние140.

Небольшая республика сама по себе является самым счастливым государством
в мире, потому что все в ней находится перед глазами правителей, но ее
можно покорить извне превосходящими силами. Нам кажется, что наша схема
имеет все преимущества как большой, так и небольшой республики.

Каждый закон графства может быть аннулирован либо сенатом, либо другим
графством, поскольку тут обнаруживается противоположность интересов. В
данном случае ни одна часть не должна решать что-либо сама по себе.
Вопрос должен быть передан на усмо-

==793

трение целого, которое лучше определит, что соответствует общим
интересам.

Что касается духовенства и милиции, то в отношении их основания
указанных распоряжений очевидны. Без зависимости духовенства от
гражданских магистратов и без милиции напрасно рассчитывать, что
какое-либо свободное государство будет когда-либо обладать безопасностью
или устойчивостью.

Во многих государствах низнюе-деджностные лица не получают никакого
вознаграждения, за исключением того, что удовлетворяются их честолюбие,
тщеславие или патриотизм. Жалованье французских судей не достигает
размера процентов на те суммы, которые они платят за свои конторы.
Голландские бургомистры имеют немного больше прямого дохода, чем тот,
которым обладают английские мировые судьи и которым раньше обладали
члены палаты общин. Но чтобы никто не опасался, что это породит
небрежность в управлении (чего вряд ли следует опасаться, принимая во
внимание врожденное честолюбие людей), пусть магистраты получают
достаточное жалованье, Сенаторы имеют доступ к столь многим почетным и
доходным должностям, что их присутствие в сенате оплачивать не нужно. От
представителей же требуется лишь кратковременное присутствие на службе.

Что вышеизложенный план системы правления практически осуществим, никто
не может подвергнуть сомнению, принимая во внимание его сходство с
республикой Соединенных провинций141, этой мудрой и прославленной
системой правления. Изменения в данном плане как будто произведены явно
в сторону улучшения: 1. Представительство сделано более равным. 2.
Неограниченная власть бургомистров в городах, которая образовывает
настоящую аристократию в Голландской республике, исправлена посредством
хорошо отрегулированной демократии, заключающейся в предоставлении
народу права ежегодных выборов представителей графства. 3. Вето, которое
каждая провинция и город имеют по отношению ко всей Голландской
республике по вопросам, касающимся заключения союзов, мира и войны, а
также введения налогов, здесь

==794

устранено. 4. Графства в данном плане не настолько независимы друг от
друга и не настолько самостоятельны, как семь провинций, в которых
ревность и зависть более мелких провинций и городов к более крупным,
особенно к Голландии и Амстердаму, часто волновали государство. 5.
Сенату даны более обширные полномочия, хотя и более безопасного
характера, чем те, которыми обладают Генеральные штаты; при помощи этого
средства первый может более быстро принимать решения и сохранять их в
тайне, чем последние.

Главными изменениями, которые могут быть сделаны в английской системе
правления с целью приблизить ее к наиболее совершенному образцу
ограниченной монархии, как я полагаю, являются следующие. Во-первых,
надо восстановить план кромвелевского парламента142, сделав
представительство равным и разрешив голосовать на выборах в графствах
только тем, кто владеет собственностью на сумму не менее 200 фунтов143.
Во-вторых, поскольку такая палата общин была бы слишком тяжеловесной для
хрупкой палаты лордов, подобной ныне существующей, то епископы и
шотландские пэры должны быть удалены144; число членов верхней палаты
должно быть увеличено до 300 или 400, их места должны быть не
наследственными, но пожизненными; они должны проводить выборы членов
своей палаты; и ни один член палаты общин не должен располагать правом
отказаться от места, которое будет ему предложено [ими]. В результате
палата лордов будет состоять полностью из людей очень влиятельных,
способных и заинтересованных в развитии нации; любой беспокойный лидер
палаты общин может быть изъят оттуда и связан узами интереса с палатой
пэров. Такая аристократия будет отличной защитой как для монархии, так и
от нее. В настоящее же время равновесие нашей системы до некоторой
степени зависит от способностей и поведения монарха, которые являются
изменчивыми и неустойчивыми факторами.

Этот план ограниченной монархии, как бы он ни был исправлен, все же
обладает, по-видимому, тремя

==795

очень серьезными недостатками. Во-первых, он не устраняет полностью,
хотя и может смягчить, партии двора и нации. Во-вторых, личный характер
короля все же должен оказывать большое влияние на правление. В-третьих,
меч находится в руках одного человека, который всегда будет пренебрегать
обучением милиции, дабы иметь предлог для содержания постоянной
армии145.

Мы закончим рассмотрение данного вопроса замечанием о неправильности
распространенного мнения о том, что ни одно крупное государство
наподобие Франции или Великобритании вообще не может быть преобразовано
в республику, но что такая форма правления может иметь место только в
рамках города или небольшой территории. Представляется вероятным
противоположное. Хотя образовать республиканскую систему правления в
обширной стране и труднее, чем в городе, зато, когда она уже образована,
есть больше возможностей сохранять ее постоянно и неколебимо без
каких-либо мятежей и раздоров. Отдаленным частям большого государства
нелегко объединиться при осуществлении плана свободной системы
правления, но они легко объединяются на основе уважения и веры в
авторитет какого-либо одного лица, которое, используя это расположение
народа, может захватить власть и, заставив более упрямых покориться,
установить монархическую систему правления. С другой стороны, город
легко вырабатывает одни и те же понятия о системе правления,
естественное равенство собственности благоприятствует здесь свободе, а
близкое соседство позволяет горожанам помогать друг другу. Даже при
абсолютных монархах подчиненное им городское управление обычно бывает
республиканским, в то время как в графствах и провинциях оно носит
монархический характер. Но те же обстоятельства, которые облегчают
создание республик в городах, делают их строй более хрупким и
неустойчивым. Демократии приводят к волнениям. Ибо, как бы ни были
разделены на небольшие партии или отделены друг от друга люди во время
голосования или выборов, их близкое соседство в городе всегда будет
делать весьма ощути-

==796

мой силу народных приливов и отливов. Аристократии лучше приспособлены к
миру и порядку, и соответственно ими больше всего восхищались античные
писатели; однако они ревнивы и деспотичны. В системе правления большого
государства, которая построена с мастерским умением, есть достаточно
простора для того, чтобы совершенствовать демократию от людей низшего
звания, которых можно допустить к первым выборам или к первому
формированию республики, до высших правителей, которые направляют весь
процесс. В то же время части настолько удалены и отдалены друг от друга,
что их очень трудно, используя интриги, предубеждения или страсти,
побудить к осуществлению каких-либо мер, направленных против интересов
общества в целом.

Нет нужды спрашивать, будет ли такая система правления бессмертной. Я
допускаю справедливость восклицания поэта о бесконечных перспективах
человеческого рода: человек и вечность! Но сам мир, вероятно, не
бессмертен. Могут нагрянуть такие всеразрушающие бедствия, что даже
совершенная система правления после них станет легкой добычей своих
соседей. Мы не знаем, до чего {религиозное] исступление или какие-либо
другие из ряда вон выходящие движения человеческого духа могут довести
людей, заставляя пренебрегать всяким порядком и общественным благом.
Там, где устраняется различие интересов, часто возникают причудливые и
необъяснимые фракции на основе личной симпатии или антипатии. Возможно,
что на пружинах самой точной политической машины появится ржавчина и
расстроит ее движения. Наконец, если будут осуществляться обширные
завоевания, то они явятся причиной гибели любой свободной системы
правления; и более совершенные системы правления погибнут скорее, чем
несовершенные, в силу тех самых преимуществ, которые первые имеют перед
последними. И хотя такое государство должно издать суровый закон против
ведения захватнических войн, все же у республик, как и у людей, есть
свое честолюбие, и интерес теперешнего дня заставляет людей забывать о
своих потомках. Достаточным стимулом

==797

усилий людей явится то, что такая система правления будет процветать в
течение многих веков, не претендуя на то, чтобы даровать какому-либо
продукту человеческой деятельности то бессмертие, в котором всемогущий,
кажется, отказал своим собственным созданиям.

О БЕССМЕРТИИ ДУШИ 146

Трудно, по-видимому, доказать бессмертие души с помощью одного лишь
света разума; аргументы для этого обычно заимствуют из положений
метафизики, морали или физики. Но на деле Евангелие, и только оно одно,
проливает свет на жизнь и бессмертие.

1. Метафизические доводы предполагают, что душа нематериальна и
невозможно, чтобы мышление принадлежало материальной субстанции. Но
истинная метафизика учит нас, что представление о субстанции полностью
смутно и несовершенно и что мы не имеем другой идеи субстанции, кроме
идеи агрегата отдельных свойств, присущих неведомому нечто. Поэтому
материя и дух в сущности своей равно неизвестны, и мы не можем
определить, какие свойства присущи той или другому.

Указанная метафизика равным образом учит нас тому, что нельзя ничего
решить a priori относительно какой-либо причины или действия; и
поскольку опыт есть единственный источник наших суждений такого рода, то
мы не в состоянии узнать из какого-либо другого принципа, может ли
материя в силу своей структуры или устройства быть причиной мышления.
Абстрактное рассуждение не в состоянии решить какого-либо вопроса,
касающегося факта или существования.

Но, допуская, что духовная субстанция рассеяна по вселенной наподобие
эфирного огня стоиков и что она есть единственный субстрат мышления, мы
имеем основание заключить по аналогии, что природа пользуется ею таким
же образом, как и другой субстанцией, материей. Она пользуется ею как
своего рода тестом или глиной; видоизменяет ее в разнообразные формы и
предметы; спустя некоторое время разрушает то, что образовала, и той же
субстанции придает но-

==798

вую форму. Подобно тому как одна и та же материальная субстанция может
последовательно образовывать тела всех животных, так духовная субстанция
может составлять их души. Их сознание, или та система мыслей, которую
они образовали в течение жизни, может быть каждый раз разрушена смертью;
и им безразлично, каким будет новое видоизменение. Самые решительные
сторонники смертности души никогда не отрицали бессмертия ее субстанции;
а что нематериальная субстанция, равно как и материальная, может
лишиться памяти или сознания — это отчасти явствует из опыта, если душа
нематериальна.

Если рассуждать, следуя обычному ходу природы, и не предполагать нового
вмешательства Верховной Причины (которая раз навсегда должна быть
исключена из философии), то то, что неуничтожимо, не должно также и
иметь начала Поэтому душа, если она бессмертна, существовала до нашего
рождения; и если до прежнего существования нам нет никакого дела, то не
будет и до последующего. Несомненно, что животные чувствуют, мыслят,
любят, ненавидят, хотят и даже рассуждают, хотя и менее совершенным
образом, чем люди. Значит, их души тоже нематериальны и бессмертны?

II. Рассмотрим теперь моральные аргументы, главным образом те, которые
выводятся из справедливости бога, который, как предполагается,
заинтересован в будущем наказании тех, кто порочен, и вознаграждении
тех, кто добродетелен.

Но данные аргументы основаны на предположении, что бог обладает иными
атрибутами кроме тех, что он проявил в этой вселенной, единственной, с
которой мы знакомы. Из чего же заключаем мы о существовании таких
атрибутов? Мы можем без всякого риска утверждать, что все, насколько нам
известно, действительно совершенное богом есть наилучшее; но весьма
рискованно утверждать, будто бог всегда должен делать то, что нам
кажется наилучшим. Как часто обманывало бы нас подобное рассуждение
относительно этого мира! Но если вообще какое-нибудь намерение природы

==799

поддается выяснению, то мы можем утверждать, что цели и намерения,
связанные с созданием человека — насколько мы в силах судить об этом
посредством естественного разума — ограничиваются посюсторонней жизнью.
Как мало интересуется человек будущей жизнью в силу изначально присущего
ему строения духа и аффектов! Можно ли сравнить по устойчивости или силе
действия столь колеблющуюся идею с самым недостоверным убеждением
относительно чего-либо из области фактов, встречающимся в повседневной
жизни? Правда, в некоторых душах возникают смутные страхи относительно
будущей жизни, но они быстро исчезли бы, если бы их искусственно не
поощряли предписания и воспитание. А каково побуждение тех, кто поощряет
их? Исключительно желание снискать средства к жизни, приобрести власть и
богатство в этом мире. Само их усердие и рвение являются поэтому
аргументами против них.

Какой жестокостью, неправедностью, несправедливостью со стороны природы
было бы ограничить все наши интересы и все наше знание настоящей жизнью,
если нас ждет другая область деятельности, несравненно более важная по
значению! Следует ли приписывать этот варварский обман благодетельному и
мудрому существу? Заметьте, с какой точной соразмерностью согласованы
повсюду в природе задачи, которые надлежит выполнить, и выполняющие их
силы. Если разум человека дает ему значительное превосходство над
другими животными, то соответственно умножились и его потребности; все
его время, все способности, энергия, мужество и страстность полностью
заняты борьбой против зол, связанных с его нынешним положением, и часто
— более того, почти всегда — оказываются слишком слабы для
предназначенного им дела.

Быть может, еще ни одна пара башмаков не доведена до высочайшей степени
совершенства, которой эта часть одежды способна достигнуть, и, однако,
необходимо или по крайней мере очень полезно, чтобы между людьми были и
политики, и моралисты, и даже

==800

некоторое количество геометров, поэтов и философов. Силы человека не
более превышают его нужды, принимая в расчет только нынешнюю жизнь, чем
силы лисиц и зайцев превышают их нужды применительно к продолжительности
жизни. Заключение при равенстве оснований ясно само собой.

С точки зрения теории смертности души более низкий уровень способностей
у женщин легко объясним. Их ограниченная домом жизнь не требует более
высоких способностей духа или тела. Это обстоятельство отпадает и теряет
всякое значение при религиозной теории: и тому и другому полу предстоит
выполнить равную задачу; силы их разума и воли также должны быть
равными, и притом несравненно большими, ч^м теперь. Так как каждое
действие предполагает причину, а эта причина — другую до тех пор, пока
мы не достигнем первой причины всего, т. е. божества, то все
происходящее установлено им и ничто не может быть предметом его кары или
мести.

По какому правилу распределяются кары и вознаграждения? В чем
божественное мерило заслуг и провинностей? Должны ли мы предполагать,
что человеческие чувства свойственны божеству? Как ни смела эта
гипотеза, но мы не имеем никакого представления о каких-либо иных
чувствах. В соответствии с человеческими чувствами ум, мужество, хорошие
манеры, прилежание, благоразумие, гениальность и т. д. суть существенные
части личных достоинств. Должны ли мы поэтому создать Елисейские поля
для поэтов и героев по примеру древней мифологии? Зачем приурочивать все
награды только к одному виду добродетели? Наказание, не преследующее
никакой цепи или намерения, несовместимо с нашими идеями благости и
справедливости, но оно не может служить никакой цели после того, как все
придет к концу. Наказание, согласно нашему представлению, должно быть
соразмерно с проступком. Почему же тогда назначается вечное наказание за
временные проступки такого слабого создания, как человек? Может ли
кто-нибудь одобрить гнев Александра, который собирался истребить целый

51 Давид Юм ==801

народ за то, что у него похитили его любимую лошадь Букефала? *

Небеса и ад предполагают два различных вида людей — добрых и злых;
однако большая часть человечества колеблется между пороком и
добродетелью. Если бы кто-нибудь задумал обойти мир с целью угостить
добродетельных вкусным ужином, а дурных — крепким подзатыльником, то он
часто затруднялся бы в своем выборе и пришел бы к выводу, что заслуги и
проступки большинства мужчин и женщин едва ли стоят любого из этих двух
воздаяний.

Предположение же мерила одобрения или порицания, отличного от
человеческого, приводит к общей путанице. Откуда вообще мы узнали, что
существует такая вещь, как моральное различение, если не из наших
собственных чувств? Какой человек, не испытавший личной обиды (а добрый
от природы человек даже при предположении, что испытал ее), мог бы
налагать за преступления даже обычные, законные, легкие кары на
основании одного только чувства порицания? И что закаляет грудь судей и
присяжных против побуждений человеколюбия, как не мысль о необходимости
и общественных интересах? По римскому закону виновных в отцеубийстве и
сознавшихся в своем преступлении клали в мешок вместе с обезьяной,
собакой и змеей и бросали в реку. Простая же смерть была наказанием тех,
кто отрицал свою виновность, хотя бы и вполне доказанную. В присутствии
Августа преступник был судим и осужден после полного изобличения, но
человеколюбивый император, задавая последний вопрос, построил его так,
чтобы привести несчастного к отрицанию своей вины. Ведь ты, конечно,
сказал император, не убивал своего отца'} ** Это милосердие даже по
отношению к величайшему из преступников соответствует нашим естественным
идеям правосудия, хотя оно и предотвращает лишь столь незначительное
страдание. Более того, даже самый фанатичный священник непосредственно,
без колебаний

Quint. Curtius, lib VI, cap. 5.

* Saeton., August, cap. 33.

==802

одобрил бы такой образ действий, в том, конечно, случае, если
преступление не заключалось в ереси или неверии: эти последние
преступления затрагивают его временные интересы и выгоды, и он, пожалуй,
не был бы к ним столь снисходителен.

Главным источником моральных идей является размышление об интересах
человеческого общества, Неужели эти интересы, столь недолговечные и
суетные, следует охранять посредством вечных и бесконечных наказаний?
Вечное осуждение одного человека является бесконечно большим злом во
вселенной, чем ниспровержение тысячи миллионов царств. Природа сделала
детство человека особенно хилым и подверженным смерти, как бы имея в
виду опровергнуть представление о том, что жизнь есть испытание.
Половина человеческого рода умирает, не достигнув ра^ зумного возраста.

III. Физические аргументы, основанные на аналогии природы, ясно говорят
в пользу смертности души, у а они и есть, собственно, единственные
философские аргументы, которые должны быть допущены в связи с данным
вопросом, как и в связи со всяким вопросом, касающимся фактов. Где два
предмета столь тесно связаны друг с другом, что все изменения, которые
мы когда-либо видели в одном, сопровождаются соответственным изменением
в другом, там мы должны по всем правилам аналогии заключить, что когда в
пер^ вом произойдут еще большие изменения и он полностью распадется, то
за этим последует и полный распад последнего. Сон, оказывающий весьма
незначительное воздействие на тело, сопровождается временным угасанием
души или по крайней мере большим затемнением ее. Слабость тела в детстве
вполне соответствует слабости духа; будучи оба в полной силе в зрелом
возрасте, они совместно расстраиваются при болезни и постепенно приходят
в упадок в преклонных годах. Представляется неизбежным и следующий шаг—
их общий распад при смерти. Последние симптомы, которые обнаруживает
дух, суть расстройство, слабость, бесчувственность и отупение —
предшественники его уничтожения. Дальнейшая деятельность тех же

51* ==803

причин, усиливая те же действия, приводит дух к полному угасанию 147.
Судя по обычной аналогии природы, существование какой-либо формы не
может продолжаться, если перенести ее в условия жизни, весьма отличные
от тех, в которых она находилась первоначально. Деревья погибают в воде,
рыбы в воздухе, животные в земле. Даже столь незначительное различие,
как различие в климате, часто бывает роковым. Какое же у нас основание
воображать, что такое безмерное изменение, как то, которое претерпевает
душа при распаде тела и всех его органов мышления и ощущения, может
произойти без распада всего существа?

У души и тела все общее Органы первой суть в то же время органы второго,
поэтому существование первой должно зависеть от существования второго
Считают, что души животных смертны; а они обнаруживают столь близкое
сходство с душами людей, что аналогия между ними дает твердую опору для
аргументов. Тела людей и животных не более сходны между собой, чем их
души, и, однако, никто не отвергает аргументов, почерпнутых из
сравнительной анатомии. Метемпсихоз является поэтому единственной
теорией подобного рода, заслуживающей внимания философии.

В мире нет ничего постоянного, каждая вещь, как бы устойчива она ни
казалась, находится в беспрестанном течении и изменении; сам мир
обнаруживает признаки бренности и распада. Поэтому противно всякой
аналогии воображать, что только одна форма, по-видимому самая хрупкая из
всех и подверженная к тому же величайшим нарушениям, бессмертна и
неразрушима. Что за смелая148 теория! Как легкомысленно, чтобы не
сказать безрассудно, она построена!

Немало затруднений религиозной теории должен причинить также вопрос о
том, как распорядиться бесчисленным множеством посмертных существовапий.
Каждую планету в каждой солнечной системе мы вправе вообразить
населенной разумными смертными существами; по крайней мере мы не можем
остановиться на ином предположении. В таком случае для каждого нового
поколения таких существ следует создавать новую вселенную за пределами
нынешней, или же с са-

==804

мого начала должна быть создана одна вселенная, но столь чудовищных
размеров, чтобы она могла вместить этот неустанный приток существ. Могут
ли такие смелые предположения быть приняты какой-нибудь философией, и
притом на основании одной лишь простой возможности?

Когда задают вопрос о том, находятся ли еще в живых Агамемнон, Терсит,
Ганнибал, Варрон и всякие глупцы, которые когда-либо существовали в
Италии, Скифии, Бактрии или Гвинее, то может ли кто-нибудь думать, будто
изучение природы способно доставить нам достаточно сильные аргументы,
чтобы утвердительно отвечать на столь странный вопрос? Если не принимать
во внимание откровение, то окажется, что аргументов нет, и это в
достаточной мере оправдывает отрицательный ответ. «Quanto facilius, —
говорит Плиний, — certiusque sibi quemque credere ac specimen
securitatis antegenitali sumere experimento» *149. Наша бесчувственность
до того, как сформировалось наше тело, по-видимому, доказывает
естественному разуму, что подобное же состояние наступит и после распада
тела.

Если бы наш ужас перед уничтожением был изначальным аффектом, а не
действием присущей нам вообще любви к счастью, то он скорее доказывал бы
смертность души. Ведь поскольку природа не делает ничего напрасно, то
она никогда не внушила бы нам ужаса перед невозможным событием. Она
может внушить нам ужас перед неизбежным событием в том случае, когда —
как это имеет место в данном случае — наши усилия часто могут отсрочить
его на некоторое время. Смерть в конце концов неизбежна, однако
человеческий род не сохранился бы, если бы природа не внушила нам
отвращения к смерти. Ко всем учениям, которым потворствуют наши аффекты,
следует относиться с подозрением, а надежды и страхи, которые дают
начало данному учению, ясны как день.

Бесконечно более выгодно в каждом споре защищать отрицательный тезис.
Если вопрос касается

Lib. 7, cap. 56.

==805

чего-либо выходящего за пределы хода природы, известного нам из обычного
опыта, то это обстоятельство является по преимуществу, если не всегда,
решающим. Посредством каких аргументов или аналогий можем мы доказать
наличие такого состояния существования, которого никто никогда не видел
и которое совершенно непохоже на то, что мы когда-либо видели? Кто будет
настолько доверять какой-либо мнимой философии, чтобы на основании ее
свидетельства допустить реальность такого чудесного мира? Для данной
цели нужен какой-нибудь новый вид логики и какие-нибудь новые силы духа,
чтобы сделать нас способными постигнуть эту логику.

Ничто не могло бы более ясно показать, сколь бесконечно человечество
обязано божественному откровению, чем тот факт, что, как мы находим,
никакое иное средство не в силах удостоверить эту великую и важную
истину150.

О САМОУБИЙСТВЕ ""

Из благотворных последствий, вызываемых философией, далеко не последнее
заключается в том, что она доставляет наилучшее противоядие против
суеверия и ложной религии. Все другие средства против этой гибельной
язвы тщетиы или в лучшем случае ненадежны. Простой здравый смысл и
житейская мудрость, которых достаточно для большинства жизненных целей,
здесь оказываются недействительными. Как история, так и повседневный
опыт доставляют нам примеры людей, наделенных наилучшими способностями к
практической деятельности, но всю свою жизнь пресмыкавшихся под гнетом
самого грубого суеверия. Да же веселость и кротость нрава, проливающие
бальзам на все прочие раны, бессильны против столь губительного яда; мы
можем в особенности наблюдать это у прекрасного пола: хотя последний и
обладает обычно указанными богатыми дарами природы, однако многие из его
радостей отравляются этим несносным пришельцем. Но когда здравая
философия получает господство над духом, суеверию действительно приходит
конец,

==806

я можно смело утверждать, что ее торжество над этим врагом более полное,
нежели над большинством пороков и несовершенств, которым подвержена
человеческая природа. Любовь или гнев, честолюбие или скупость имеют
свои корни в нраве и в аффектах, исправить которые едва ли в силах даже
самый здравый разум; но суеверие, будучи основано на ложном мнении,
должно тотчас же исчезнуть, едва лишь истинная философия внушит нам
более правильные представления о высших силах152. Здесь идет более
равная борьба между болезнью и лекарством, помешать последнему доказать
свою действенность не в силах ничто, кроме его собственной ложности и
софистичности.

Здесь было бы излишне возвеличивать заслуги философии, раскрывая
губительные тенденции того порока, от которого она избавляет
человеческий дух. Суеверный человек, говорит Тулли *, жалок в любом
положении, в любом случае жизни; даже сон, который рассеивает все другие
заботы злополучных смертных, дает ему повод к новым страхам, ибо,
вдумываясь в свои грезы, он находит в этих ночных видениях предвестие
грядущих бедствий. Я могу прибавить, что, хотя только смерть в силах
положить навсегда предел его злополучию, он не решается прибегнуть к
данному пристанищу, но продолжает свое жалкое существование из-за
пустого страха перед тем, как бы не оскорбить своего творца,
воспользовавшись властью, которую это благодетельное существо даровало
ему. Дары бога и природы похищаются у нас атим жестоким врагом, и,
несмотря на то что один шаг вывел бы нас из обители мучений и скорби,
угрозы суеверия все же приковывают нас к ненавистной жизни, которую оно
же само глазным образом и делает жалкой.

Замечено, что если тех, кого бедствия жизни привели к необходимости
прибегнуть к указанному роковому средству, несвоевременная заботливость
их друзей лишит возможности умереть так, как они решили, то они редко
дерзают прибегнуть к какому-нибудь другому способу смерти или могут
вторично настолько

De Divin., lib. II, 72, 150.

==807

собраться с духом, чтобы привести в исполнение свое намерение. Столь
велик наш трепет перед смертью, что когда она представляется в
какой-нибудь иной форме, кроме той, с которой человек старался примирить
свое воображение, то она приобретает новые оттенки ужаса и превозмогает
его слабую решимость. Но когда к этой природной робости присоединяются
угрозы суеверия, то не удивительно, что люди совершенно лишаются всякой
власти над своей жизнью, ибо даже многие наслаждения и удовольствия, к
которым нас влечет сильная склонность, похищаются у нас этим
бесчеловечным тираном. Постараемся же вернуть людям их врожденную
свободу, разобрав все обычные аргументы против самоубийства и показав,
что указанное деяние свободно от всякой греховности и не подлежит
какому-либо порицанию в соответствии с мнениями всех древних философов.

Если самоубийство преступно, то оно должно быть нарушением нашего долга
или по отношению к богу, или по отношению к нашим ближним, или по
отношению к нам самим.

Для доказательства того, что самоубийство не есть нарушение нашего долга
по отношению к богу, будут, быть может, достаточны следующие
соображения. Чтобы управлять материальным миром, всемогущий создатель
установил общие и неизменные законы, в силу которых все тела от
величайшей планеты до мельчайшей частицы материи придерживаются
свойственной им сферы и деятельности. Чтобы управлять животным миром, он
наделил все живые существа телесными и духовными силами: чувствами,
аффектами, стремлениями, памятью и способностью суждения, которыми они
побуждаются к действиям и направляются на том жизненном пути, к которому
они предназначены. Эти два различных начала материального и животного
миров постоянно сталкиваются друг с другом и взаимно замедляют или
ускоряют свои действия. Силы человека и других животных сдерживаются и
направляются природой и свойствами окружающих тел, а видоизменения и
действия указанных тел непрестанно меняются под воздействием всех живых
существ. Реки пре-

==808

граждают человеку путь в его странствованиях по поверхности земли; и
реки же, соответственным образом направленные, передают свою силу
машинам, которые служат человеку. Но хотя области материальных и
животных сил не разделены всецело, все же отсюда не проистекает никакого
разлада или беспорядка во вселенной, наоборот, из этого смешения,
соединения и противоположения различных сил, принадлежащих
неодушевленным телам и живым созданиям, возникают то единение, гармония
и соразмерность, которые доставляют самый надежный аргумент в пользу
верховной мудрости.

Божественное провидение не проявляется непосредственно в каком-либо
одном действии, но управляет всем при помощи тех общих и неизменных
законов, которые были установлены испокон веков. Все события в известном
смысле могут быть названы деянием всемогущего; все они проистекают из
тех сил, которыми он наделил свои твореяия. Дом, падающий в силу
собственной тяжести, не более обязан своим падением его провидению, чем
дом, разрушаемый стараниями людей; и человеческие способности не в
меньшей степени дело его рук, чем законы движения и тяготения. Когда
разыгрываются страсти, когда рассудок повелевает, а члены повинуются, —
все это действия бога; и эти одушевленные принципы в той же степени, как
и неодушевленные, послужили ему для установления миропорядка.

Всякое событие одинаково важно для бесконечного существа, которое одним
взором охватывает самые далекие области пространства и отдаленнейшие
периоды времени. Нет ни одного события, как бы важно оно для нас ни
было, которое бы он изъял из своих общих законов, управляющих вселенной,
или которое он в виде исключения приберег бы для своего
непосредственного акта или действия. Перевороты в государствах и
империях зависят от самой вздорной прихоти или аффектов одного человека,
и жизнь людей сокращается или удлиняется из-за малейшей случайности:
состояния атмосферы, пищи, ясной или бурной погоды. Природа, однако,
продолжает свое поступательное

==809

движение и сохраняет свой образ действий, и если общие законы нарушаются
когда-либо единичными велениями божества, то это происходит таким путем,
который всецело ускользает от человеческого наблюдения. Если, с одной
стороны, стихии и другие неодушевленные части вселенной продолжают
осуществлять свод действия, не обращая внимания на частные интересы и
положение людей, то, с другой — люди при различных столкновениях материи
предоставлены своим собственным суждениям и решениям и могут
пользоваться каждой способностью, которой они одарены, чтобы обеспечить
свое благополучие, счастье или самосохранение.

Каков же в таком случае смысл принципа, гласящего, что человек, который,
устав от жизни и будучи преследуем страданиями и несчастьями, смело
преодолевает до конца естественный страх перед смертью и покидает этот
жестокий мир, что такой человек, говорю я, навлекает на себя негодование
своего создателя, посягнув на дело божественного провидения и внеся
смятение в мировой порядок? Станем ли мы утверждать, что всемогущий в
виде некоторого исключения приберег для себя лично распоряжение жизнью
людей и не подчинил данного события наравне с другими общим законам,
которые управляют вселенной? Это явная неправда: жизнь людей зависит от
тех же законов, что и жизнь других живых существ; а последняя подчинена
общим законам материи и движения. Падение башни или принятие яда
разрушит человека наравне с мельчайшей тварью; наводнение смоет все без
различия, что бы ни оказалось на пути его ярости. Таким образом, если
жизнь людей всегда подчинена общим законам материи и движения, то не
оттого ли поступок человека, распоряжающегося своей жизнью, преступен,
что во всех случаях преступно посягать на указанные законы или вносить
смятение в их действия? Но это, по-видимому, нелепо: все живые существа
предоставлены в том, что касается их поведения в мире, собственной
осмотрительности и сноровке и имеют полное право по мере своих сил
изменять все действия природы. Не пользуясь этим правом, они не могли бы
просуществовать и мгновения; ==810

всякий поступок, всякое движение человека видоизменяет порядок некоторых
частей материи и отклоняет общие законы движения от их обычного хода.
Сопоставляя эти заключения, мы находим, что человеческая жизнь подчинена
общим законам материи и движения и что нарушать эти общие законы или
вносить в них изменения не является посягательством на дело провидения.
Не волен ли, следовательно, каждый свободно распоряжаться своей жизнью?
И не имеет ли он полного права пользоваться той властью, которой
наделила его природа?

Чтобы свести на нет очевидность данного заключения, мы должны указать
основание, в силу которого этот частный случай является исключением; не
состоит ли такое основание в том, что человеческая жизнь есть нечто
чрезвычайно важное, так что располагать ею по человеческому усмотрению
есть дерзость? Но жизнь человека не более важна для вселенной, чем жизнь
устрицы. И как бы она ни была важна, устройство человеческой природы на
деле подчиняет ее человеческому благоразумию и приводит нас к
необходимости в каждом отдельном случае принимать решения относительно
нее.

Если бы распоряжение человеческой жизнью было в такой мере оставлено за
собой всемогущим в качестве дела, подлежащего его особому ведению, что
распоряжаться своей жизнью было бы со стороны людей посягательством на
его право, то было бы одинаково преступно действовать как ради
сохранения жизни, так и ради ее разрушения. Если я отстраняю камень,
падающий на мою голову, я нарушаю ход природы и посягаю на особую
область действий всемогущего, продлевая свою жизнь за пределы того
периода, который он предуказал ей на основании общих законов материи и
движения.

Волос, муха, насекомое в силах разрушить это могущественное существо,
жизнь которого имеет столь большое значение. Так разве нелепо
предположить, что человеческое благоразумие имеет право распоряжаться
тем, что зависит от столь незначительных причин?

==811

С моей стороны не было бы преступлением изменить течение Нила или Дуная,
если бы я был в силах осуществить подобные намерения. Почему же в таком
случае преступно отвести несколько унций крови от ее естественного
русла?

Не воображаете ли вы, что я ропщу на провидение и кляну день своего
рождения потому, что оставляю жизнь и кладу предел существованию,
которое, будь оно продолжено, сделало бы меня несчастным? Да останутся
мне чужды подобные взгляды! Я только убежден в факте, который вы сами
признаете возможным, а именно в том, что человеческая жизнь может быть
несчастной и что мое существование, если бы оно было продлено далее,
стало бы незавидным; но я благодарю провидение как за те блага, которые
уже вкусил, так и за предоставленную мне власть избежать грозящих мне
зол *. Это вам надо бы роптать на провидение, вам, по безумию своему
воображающим, что вы не обладаете такой властью, и вынужденным все же
продолжать ненавистную жизнь хотя бы и под бременем мучений, болезней,
стыда и нужды.

Не учите ли вы сами, что когда меня постигает какая-нибудь беда, пусть и
в силу козней моих врагов, то я должен покориться провидению, и что
поступки людей в той же степени, как и действия неодушевленных существ,
суть действия всемогущего? Поэтому, когда я бросаюсь на собственный меч,
я так же получаю смерть от руки божества, как и тогда, когда причиной ее
были бы лев, пропасть или лихорадка.

Требуемая вами покорность провидению в каждом бедствии, которое
постигает меня, не исключает человеческой ловкости и находчивости, если
при их посредстве я, быть может, сумею избежать несчастья. И почему я не
могу пользоваться одним средством в той же мере, как и другим?

Если моя жизнь не моя собственность, то с моей стороны было бы в такой
же мере преступно подвергать ее опасности, как и располагать ею, и не
могло бы

«Agamus Deo giatias, quod дето in vita tenen potest». Seneca, Epist. XII
153.

==812

быть так, чтобы один человек, которого слава и дружба побуждаю! идти
навстречу величайшим опасностям, заслуживал название героя, а другой,
который по тем же или похожим мотивам кладет предел своей жизни, был
достоин прозвища негодяя ичи богоотступника.

Нет такого существа, которое обладало бы силой или способностью,
полученной им не от создателя; нет и такого, которое могло бы
каким-либо, хотя бы самым несообразным, поступком извратить план его
провидения или внести беспорядок во вселенную. Действия любого существа
суть дела бога наравне с той цепью событий, в которую данное существо
вторгается, и, какой бы принцип не возобладал, мы можем на этом
основании заключить, что он-то и пользуется особым покровительством
творца. Пусть он будет одушевленным или неодушевленным, рациональным или
иррациональным — все равно его сила все-таки проистекает от верховного
создателя и входит в план его провидения. Когда ужас перед страданием
превозмогает любовь к жизни, когда добровольный акт предваряет действие
слепых причин, — все это только следствие тех сил и начал, которые
творец внедрил в свои создания. Божественное провидение и в данном
случае остается неприкосновенным и пребывает далеко за пределами
человеческих посягательств *.

Нечестиво, говорит древнее римское суеверие, отвращать реки с их пути
или присваивать себе права природы. Нечестиво, говорит французское
суеверие, прививать оспу или брать на себя дело провидения, произвольно
вызывая расстройства или болезни. Нечестиво, говорит современное
европейское суеверие, класть предел собственной жизни, подымая тем самым
бунт против своего создателя. Но почему же не нечестиво, говорю я,
строить дома, обрабатывать землю или плавать по океану? При всех этих
действиях мы пользуемся нашими силами духа и тела, чтобы произвести
какое-нибудь видоизменение в ходе природы, и ни в одном не делаем
чего-либо большего. Поэтому все

Tacit, Anna!, lib. I, 79.

==813

они либо одинаково невинны, либо одинаково преступны.

Но вы подобно часовому поставлены провидением на определенный пост; и
если вы, не будучи отозваны, оставляете его, то вы повинны в возмущении
против всемогущего господа и навлекаете на себя его неудовольствие. Но
из чего вы заключили, спрашиваю я, что провидение поставило меня на этот
пост? Что касается меня, то я нахожу, что обязан своим рождением длинной
цепи причин, из которых многие зависели от произвольных поступков людей.
Но провидение руководило этими причинами, и ничто не происходит во
вселенной без его согласия и содействия. А если так, то и моя смерть,
пусть и произвольная, произойдет не без его согласия; а поскольку муки
или скорбь настолько превысили мое терпение, что жизнь стала мне в
тягость, то я могу заключить, что меня самым ясным и настоятельным
образом отзывают с моего поста. Конечно, не кто иной, как провидение,
поместило меня теперь в эту комнату. Но разве не могу я оставить ее,
когда сочту нужным, не навлекая на себя подозрения в том, что оставил
свое назначение и пост? Когда я умру, начала, из которых я составлен,
все же будут совершать свое дело во вселенной и будут столь же полезны в
этой величественной мастерской (fabric), как и тогда, когда они
составляли данное индивидуальное создание. Для целого разница окажется
здесь не больше, чем разница между моим пребыванием в комнате и на
открытом воздухе. Для меяя одно изменение важнее, чем другое; но это не
так для вселенной.

Воображать, что какое-либо сотворенное существо может нарушить порядок
мира или посягать на дело провидения, — это своего рода кощунство. Это
значит предполагать, что такое существо обладает силами и способностями,
которые оно получило не от своего создателя и которые не подчинены его
правлению и власти. Человек, конечно, может внести смуту в общество и
тем навлечь на себя неудовольствие всемогущего; но управление миром
находится далеко за пределами, доступными его вторжению. Но каким же
образом становится ясно, что всемогущий недоволен теми поступ-

==814

ками, которые вносят разлад в общество? При помощи тех принципов,
которые он внедрил в человеческую природу и которые возбуждают в нас
чувство раскаяния когда мы сами бываем повинны в подобных поступках, и
чувство порицания и неодобрения, когда мы замечаем их в других.
Посмотрим же теперь в соответствии с намеченным нами методом,
принадлежит ли самоубийство к такого рода поступкам и является ли оно
нарушением нашего долга по отношению к нашим ближним и обществу.

Человек, кончающий счеты с жизнью, не причиняет никакого ущерба
обществу, он только перестает делать добро; а если это и проступок, то
относящийся к числу наиболее извинительных.

Все наши обязанности делать добро обществу предполагают, по-видимому,
некоторую взаимность. Я пользуюсь выгодами общества и поэтому должен
служить его интересам; но если я совершенно порываю с обществом, то могу
ли я и после этого оставаться связанным долгом? И если даже допустить,
что наши обязанности делать добро не прекращаются никогда, все же они,
наверное, имеют некоторые границы. Я не обязан делать незначительное
добро обществу за счет большого вреда для себя самого; почему же в таком
случае следует мне продолжать жалкое существование из-за какой-то
пустячной выгоды, которую общество могло бы, пожалуй, получить от меня?
Если на основании преклонного возраста и болезненного состояния я могу с
полным правом отказаться от какой-нибудь должности и посвятить все свое
время борьбе с этими бедствиями, а также облегчению по мере возможности
несчастий своей дальнейшей жизни, то почему же я не мог бы разом пресечь
такие несчастья посредством поступка, который столь же безвреден для
общества?

Но предположите, что не в моих силах более служить интересам общества;
предположите, что я ему в тягость; предположите, что моя жизнь мешает
каким-нибудь лицам принести обществу гораздо большую пользу. В таких
случаях мой отказ от жизни должен быть не только безвинным, но и
похвальным. Но

==815

большинство людей, испытывающих искушение покончить с жизнью, находятся
именно в подобном положении; те, кто обладает здоровьем, властью или
почетом, имеют обычно лучшие основания быть в ладах с миром.

Некто замешан в заговоре во имя общего блага; он схвачен по подозрению;
ему грозит пытка; и он знает, что из-за его слабости тайна будет
исторгнута от него. Может ли такой человек лучше послужить общим
интересам, чем поскорее покончив со своей несчастной жизнью? Так
обстояло дело со славным и мужественным Строппи из Флоренции ш.

Предположите далее, что злодей заслуженно осужден на позорную смерть;
можно ли вообразить какое-либо основание, в силу которого он не должен
был бы предварить свое наказание и избавить себя от мучительных дум о
его ужасном приближении? Он не более посягает на дело провидения, чем
власти, распорядившиеся о его казни; и его добровольная смерть в такой

же мере полезна для общества, так как освобождает его от опасного
сочлена.

Что самоубийство часто можно совместить с нашим интересом и нашим долгом
по отношению к нам самим, в этом не может быть сомнения для кого-либо,
кто признает, что возраст, болезнь или невзгоды могут превратить жизнь в
бремя и сделать ее чем-то худшим, нежели самоуничтожение. Я убежден, что
никто никогда не отказывался от жизни, пока ее стоит сохранять. Ибо так
велик наш естественный ужас перед смертью, что незначительные мотивы
никогда не будут в силах примирить нас с ней; и, хотя, быть может,
положение здоровья и дел некоторого человека на первый взгляд и не
требовало упомянутого средства, мы можем во всяком случае быть уверены в
том, что каждый, кто без видимых оснований прибег к нему, был заклеймен
такой безнадежной извращенностью или мрачностью нрава, что они должны
были отравлять ему все удовольствия и делать его столь же несчастным,
как если бы он изнывал под бременем самых горестных невзгод.

==816

Если предполагается, что самоубийство есть преступление, то только
трусость могла бы побудить нас к нему. Если же оно не преступление, то
благоразумие и мужество должны были бы побудить нас разом избавиться от
существования, когда оно становится бременем. При таком положении дел
это единственный путь, встав на который мы можем быть полезны обществу,
ибо подаем пример, который, если он найдет подражателей, оставит каждому
его шанс на счастье в жизни и вполне освободит его от всякой опасности,
от всякого злополучия *.

ОБ ИЗУЧЕНИИ ИСТОРИИ 156

Нет ничего такого, что я мог бы рекомендовать более настойчиво, чем
изучение истории, своим читательницам в качестве занятия, более всех
других соответ-

Не трудно было бы доказать, что самоубийство столь же мало возбраняется
христианам, как и язычникам. Нет ни одного места в священном писании,
которое запрещало бы его. Этот великий и непогрешимый канон веры и
жизни, под контролем которого должны пребывать всякая философия и
человеческое рассуждение, в данном отношении предоставил нас нашей
естественной свободе. Правда, в священном писании говорится о покорности
провидению, ноэто понимается только в смысле подчинения неизбежным
бедствиям, а не тем, которые могут быть устранены посредством
благоразумия и мужества. Заповедь не убий, очевидно, имеет в виду
запрещение убивать других, на жизнь которых мы не имеем никакого права.
Что эта заповедь подобно большинству заповедей св. писания должна быть
согласована с разумом и здравым смыслом — это явствует из образа
действия властей, которые карают преступников смертью, не придерживаясь
буквы закона. Но если бы даже это предписание было совершенно ясно
направлено против самоубийства, все же оно не имело бы ныне никакой
силы, ибо закон Моисея отменен, за исключением того в нем, что
установлено законом природы. И мы уже пытались доказать, что
самоубийство этим законом не возбраняется. Во всех случаях христиане и
язычники находятся в равном положении; Катон и Врут, Аррия и Порция
поступили как герои. Те, кто следует их примеру, должны удостоиться тех
же похвал от потомства. Способность лишить себя жизни рассматривается
Плинием как преимущество людей по сравнению даже с самим божеством.
«Deus non sibi potest mortem consciscere si velit, quod homini dedit
optimum in tantis vitae poenis». — Lib. II, cap. 7 l55.

§g Давид Юц ==817

ствующето их полу и воспитанию, более поучительного, чем их обычное
развлекательное чтение, и более занимательного, чем те серьезные
сочинения, которые обычно можно увидеть в их шкафах. Среди других важных
истин, которые могут быть почерпнуты ими из изучения истории, они могут
получить сведения о двух обстоятельствах, знание которых может весьма
способствовать их успокоению и сохранению спокойствия: о том, что наш
пол, как и их, весьма далек от того совершенства, которое они склонны
ему приписывать, и о том, что любовь вовсе не единственная страсть,
движущая мужской половиной человечества, ибо над ней часто берут перевес
скупость, честолюбие, тщеславие, а также тысячи других аффектов. Я не
знаю, ложные ли представления о мужском поле в данном отношении делают
романы и повести столь любимым чтивом слабого пола, но должен
признаться, что мне прискорбно видеть это отвращение женского пола к
фактам и пристрастие ко лжи {.. .]

Теперь я перейду к более серьезному исследованию данного предмета и
укажу те многочисленные выгоды, которые проистекают из изучения истории.
Я покажу, как хорошо годится это занятие для всякого, а особенно для
тех, кто из-за слабости телосложения и поверхностности образования лишен
возможности заниматься Серьезными исследованиями. По-видимому,
преимущества, проистекающие из изучения истории, трояки: она ласкает
воображение, совершенствует ум и укрепляет добродетель.

В самом деле, найдется ли более приятное развлечение для ума, чем
перенестись в самые отдаленные века и наблюдать человеческое общество в
его младенческом состоянии, когда оно делало лишь самые первые шаги по
направлению к искусствам и наукам. Наблюдать политику правительств,
постепенное возрастание утонченности отношений и совершенствование всего
того, что украшает человеческую жизнь; видеть возникновение, развитие,
упадок и окончательное крушение достигших наибольшего процветания
империй, отмечая добродетели, которые способствовали их величию, и
пороки, навлекшие на них гибель. Короче

==818

говоря, видеть весь человеческий род с самого начала его истории как бы
дефилирующим перед нами в подлинных красках и без тех масок, которые
доставляют столько затруднений суждению современников исторических
событий. Какое еще зрелище так же действует на воображение, так же
великолепно, разнообразно и интересно?107 Какое еще удовольствие,
исходящее от чувств или воображения, может сравниться с ним? Неужели
предпочтительнее и достойнее те пустые развлечения, которые занимают у
нас столько времени, поглощая наше внимание? Сколь же извращен вкус
того, кто так ошибается в выборе наслаждений!

Помимо того что изучение истории приятно, оно в большей степени, чем
какая-либо другая отрасль знания, способствует расширению нашего
кругозора, и большая часть того, что мы называем эрудицией и так высоко
ценим, есть не что иное, как знакомство с историческими фактами.
Обширные познания в данной области — удел ученых. Но это непростительное
невежество, когда люди, каковы бы ни были их общественное положение и
пол, не знакомы ни с историей своей родины, ни с историей Древней Греции
и Рима. Женщина может обладать прекрасными манерами и даже некоторой
гибкостью соображения, но если ее ум не снабжен необходимыми сведениями,
то трудно надеяться, что беседа с ней доставит удовольствие умным и
мыслящим людям.

К этому следует прибавить, что история не только представляет собой
весьма ценную часть знания, но и открывает дорогу другим видам знаний и
снабжает материалом большинство наук. В самом деле, если мы примем во
внимание кратковременность человеческой жизни и ограниченность наших
познаний, даже относительно современных нам событий, то почувствуем, что
нам было бы суждено раз навсегда остаться по своим понятиям детьми, если
бы не изобретение этой науки, столь расширяющее пределы нашего опыта,
включающее в его границы прошлые века и самые далекие от нас народы и
заставляющее данные факты в такой степени способствовать увеличению
нашей мудрости, как если бы мы сами все это видели. О человеке, све-

52* ==819

дущем в историй, можно некоторым образом сказать, что он живет с самого
начала мира и из каждого столетия черпает нечто для обогащения своих
знаний.

Приносимый изучением истории опыт обладает еще и тем преимуществом
(помимо того что его источник — всемирная практика), что он знакомит нас
с человеческими делами, ни в коей мере не скрывая самых тонких
проявлений добродетели. И, говоря по правде, я не знаю другого такого
исследования или занятия, которое было бы столь же безупречно в данном
отношении, как история. Поэты могут изображать добродетель в самых
изысканных красках. Но поскольку они адресуются исключительно к
человеческим аффектам, то часто оказываются адвокатами порока. Даже
философы любят запутывать самих себя своими тонкими спекуляциями, и мы
видели, что некоторые из них заходят столь далеко, что отрицают реальное
значение всех моральных различий. Но, как мне кажется, тот факт, что
почти все без исключения историки всегда были истинными друзьями
добродетели и всегда представляли ее в истинном свете, как бы они ни
ошибались в своих суждениях относительно тех или иных отдельных лиц,
заслуживает внимания со спекулятивной точки зрения. Даже сам Макиавелли
обнаруживает истинное чувство добродетели в своей «Истории Флоренции».
Когда он говорит как политик, рассуждая в общей форме, то видит в
отравлении, убийстве и лжесвидетельстве вполне законные приемы,
относящиеся к искусству власти. Но когда он говорит как историк в своих
конкретных повествованиях, то неоднократно выражает столь резкое
негодование по поводу порока и такое горячее одобрение добродетели, что
я не побоюсь применить к нему высказывание Горация: как бы яростно вы ни
изгоняли природу, она все равно возвратится к вам158.

Вовсе не трудно объяснить эту симпатию историков к добродетели. Когда
деловой человек вступает в жизнь и начинает действовать, он склонен
рассматривать характеры людей не такими, каковы они сами по себе, а в
связи со своими интересами. Любое его суждение искажается неистовством
его страстей. Когда философ, ==820

сидя в своем кабинете, размышляет о характерах и нравах, то общий
абстрактный взгляд на предметы оставляет его дух настолько холодным и
равнодушным, что не остается никакого места для естественной игры
природных чувств, и он едва ощущает различие между пороком и
добродетелью. История же придерживается надлежащей середины между этими
двумя крайностями и взирает на объекты с правильной точки зрения. И те,
кто пишет, и те, кто читает историю, интересуются характерами и
событиями в достаточной мере, для того чтобы живо испытывать чувства
похвалы и порицания, а в то же время они никак лично не заинтересованы в
том, чтобы искажать свои суждения.

...Verae voces turn demum Pectore ab imo Eliciuntur...

Lacret л9.

==821

==822

==823

 



ИСТОРИЯ АНГЛИИ (ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

==824

Падение Бэкона (том I, [раздел] I, «Правление Якова I», гл. IV)1

[...] Большая печать находилась в то время в руках знаменитого Бэкона,
которому был пожалован титул виконта Сент-Албанского, — человека,
вызывавшего всеобщее восхищение величием своего гения и любовь
обходительностью и человечностью своего поведения. Он был величайшим
украшеяием своего поколения и своей нации, и ничто не помешало бы ему
стать украшением самой человеческой природы, если бы у него хватило силы
духа справиться со своим неумеренным стремлением к карьере, которая
ничего не могла прибавить к его достоинству, и ограничить наклонность к
расточительству, которое не было нужно ему ни для того, чтобы поддержать
свою честь, ни для того, чтобы обеспечить свои развлечения. Его
неспособность быть бережливым и потворство слугам ввергли его в нужду,
и, чтобы удовлетворить свою страсть к расточительству, он был вынужден
брать взятки под видом подарков, и притом в весьма беззастенчивой форме,
у просителей, обращающихся в суд лорда-канцлера. По-видимому, такая
практика была обычным делом для предшествующих канцлеров, и было бы
натяжкой полагать, что Бэкон, который пошел по той же опасной дороге,
мог сохранить на судейском кресле честность и нелицеприятность судьи и
выносить правильные решения, направленные против тех, от кого он получал
плату за беззаконие. Жалобы по поводу этого все возрастали и наконец
достигли палаты общий, которая

==825

направила в палату лордов обвинительное заключение против канцлера.
Последний, чувствуя за собой вину, пытался умилостивить своих судей и
путем признания своей вины в целом избежать позора подробного
расследования. Лорды же настояли на тщательном расследовании всех его
злоупотреблений. Он признал 28 пунктов обвинения и был приговорен к
штрафу в размере 40 000 фунтов, заключению в Тауэр на срок, зависящий от
усмотрения короля, и пожизненному лишению права занимать какую-либо
должность или служебное положение, заседать в парламенте, а также
появляться при дворе.

Этот приговор, ужасный для человека, весьма чувствительного к вопросам
чести, он пережил на пять лет. Вскоре он был выпущен из Тауэра, и его
гений, оказавшийся вопреки всем указанным обстоятельствам и
подавленности духа несломленным, засверкал в литературном творчестве,
которое заставило потомство забыть его вину или слабость или же смотреть
на нее сквозь пальцы. Учитывая его большие заслуги, король освободил его
от уплаты штрафа, отменив также все остальные статьи приговора, и
назначил ему большую пенсию в размере 1800 фунтов в год, а также сделал
все возможное, чтобы облегчить бремя его старости и несчастья. И этот
великий философ наконец с сожалением признал, что он слишком долго
пренебрегал истинным честолюбием возвышенного гения, погружаясь в дела и
занятия, которые, требуя гораздо меньших способностей, но большей
твердости духа, чем научные

исследования, ввергли его в столь горестные испытания [...]

Просвещение и искусства (том I, [раздел] I, «Правление Якова I»,
приложение к гл. V) 2

{...] В период правления Якова I величайшей славой литературы на нашем
острове был лорд Бэкон. Большая часть его произведений написана на
латыни, хотя ему не хватало изящества стиля как в этом, так и в родном
его языке. Если мы примем во внимание ==826

все разнообразие талантов, присущих ему в качестве публичного оратора,
делового человека, острослова, придворного, собеседника, писателя и
философа, то он вполне заслужит наше восхищение. Если же мы станем
рассматривать его лишь как философа и писателя, т. е. под тем углом
зрения, под которым он предстает перед нами ныне, то он окажется ниже
своего современника Галилея, а возможно, уступит даже и Кеплеру. Бэкон
указал издали на путь, ведущий к истинной философии. Галилей же не
только указал этот путь другим, но и сам прошел значительную часть его.
Англичанин игнорировал геометрию, флорентинец возродил эту науку,
преуспел в ней и первым применил ее наряду с экспериментом к
естественной философии. Первый отверг с самым явным презрением систему
Коперника3, последний дополнил ее новыми доказательствами, почерпнутыми
как из разума, так и из ощущений. Стиль Бэкона неловок и груб; его
остроумие часто блестящее, в то же время часто неестественно и
надуманно; он представляется первоисточником резких сравнений и
вымученных аллегорий, столь характерных для английских писателей.
Галилей же живой и приятный, хотя отчасти и слишком многословный,
писатель. Но Италия, лишенная единого правительства и, возможно,
пресыщенная своей прошлой и нынешней литературной славой, слишком
пренебрегла той славой, которую она получила, породив столь великого
человека. А тот национальный дух, который господствует у англичан и
составляет их величайшее счастье, есть причина того, почему они
наградили всех своих знаменитых писателей, в том числе и Бэкона, такими
похвалами и одобрением, которые часто могут даже показаться
пристрастными и чрезмерными [. ..]

Возвышение и характерные черты индепендентов (том I, [раздел] II,
«Правление Карла I», гл. VIII) 4

{...] Индепенденты, нашедшие сперва убежище и: укрытие под крылом
пресвитериан, выступили теперь5 как вполне самостоятельная партия с
совершенно

==827

особыми взглядами и притязаниями. Нам следует раскрыть дух этой партии и
ее вождей, вскоре занявших историческую арену.

В те времена, когда религиозное исступление встречало уважение и
одобрение и служило самым верным средством к тому, чтобы достичь
известности и преуспеяния, было совершенно невозможно положить предел
этой священной лихорадке (holy fervours) или ограничить какими-либо
естественными рамками то, что устремлено к безграничному и
сверхъестественному предмету. Тогда всякий, побуждаемый горячностью
своего характера, соперничеством или привычкой к лицемерию, старался
превзойти своих ближних и достичь еще больших высот святости и
совершенства. Вред, который причиняла та или иная секта, и опасность,
связанная с ней, находились в прямой зависимости от ее фанатизма, а
поскольку индепенденты брали нотой выше пресвитериан, то они еще менее
последних были способны остаться в каких-либо пределах умеренности. Из
этого различия как из первого основания необходимо следовали все прочие
расхождения между обеими сектами.

Индененденты отвергали все церковные установления и не желали допускать
ни церковных судов, ни иерархии среди священников, ни вмешательства
светских властей в духовные дела, ни раз навсегда установленного
предпочтения какой-либо системы доктрин или взглядов. Согласно их
принципам, каждая конгрегация, объединенная добровольными духовными
узами, сама по себе составляла отдельную церковь и осуществляла
самоуправление, не обладая, однако, какими-либо светскими санкциями по
отношению к своим пасторам и пастве. Для введения в священнический сан
было совершенно достаточно избрания конгрегацией; а поскольку
индепенденты отрицали всякое существенное различие между мирянами и
духовенством, то для получения духовного сана не требовалось ни особой
церемонии, ни специального назначения, ни призвания к этой профессии, ни
возложения рук, как это принято во всех других церквах. [Религиозное]
исступление пресвитериан заставило их от-

==828

вергнуть власть епископов, отбросить стеснения литургии, урезать обряды,
ограничить богатства и авторитет духовенства. Фанатизм индепендентов,
вознесшийся на еще большую высоту, вообще упразднил всякое церковное
управление, презрел все символы веры и системы, отверг все обряды и
уравнял все ранги и степени. Всякий солдат, купец, мастеровой, следуя
своему рвению и движимый извращенным духом, предавался внутреннему и
высшему руководству и в определенном смысле освящал себя своей
непосредственной связью и общением с небесами.

Католики оправдывали свою доктрину и свою практику религиозных
преследований непогрешимостью своего руководства, на которую они
претендовали.

Просвитериане, воображавшие, что столь ясные и определенные принципы,
которые они одобряли, можно отвергать только из преступного и упрямого
упорства, в то время полностью удовлетворяли свое фанатическое рвение
посредством аналогичной теории и практики. Индепенденты, доведшие то же
рвение до крайности, тем не менее пришли к более мягкому принципу
религиозной терпимости. Дух их, пустившийся в плавание по безграничному
океану вдохновенности, не мог ограничиться какими-либо определенными
пределами, и те самые вариации, которые разрешал себе визионер, он был
готов, следуя естественному складу ума, разрешать и другим. Из всех
христианских сект эта была первой, неуклонно придерживающейся принципа
веротерпимости и в пору процветания, и во время бедствий. И
замечательно, что столь разумное учение обязано было своим
происхождением не размышлению, но высшей степени сумасбродства и
фанатизма.

Индепенденты сурово относились лишь к иститутам папства и епископства,
дух которых, как они думали, питал предрассудки. Кроме того, они считали
важнейшей частью всякой религии учение о судьбе, или предопределении.
Именно в этих твердых убеждениях единодушно сходились все сектанты,
несмотря на прочие расхождения между ними.

==829

Политическая система индепендентов полностью соответствовала их
религиозным представлениям. Не довольствуясь значительным сужением
власти своего суверена и превращением короля в первого чиновника
(magistrate), что было целью просвитериан, эта секта, более пылкая в
своем стремлении к свободе, вынашивала планы полного упразднения
монархии и даже аристократии, намереваясь осуществить полное равенство
рангов и степеней в совершенно свободной и независимой республике. В
соответствии с этим планом они объявили себя противниками всех
предложений, направленных на достижение гражданского мира, исключая
такие, которые, как они знали, были неосуществимы. Они придерживались
правила, в общем мудрого с политической точки зрения, согласно которому
всякий, кто обнажил меч и поднял его на своего суверена, должен
отбросить ножны. Устрашая других местью оскорбленного наследника
престола, они восстановили великое множество людей против гражданского
мира и склонили их к одобрению своих принципов управления и религии. И
громадные успехи, уже достигнутые армиями парламента, и еще большие,
ожидаемые вскоре, все более укрепляли их упорство [...]

Битва при Денбаре (том II, [раздел] I, «Республика», гл. Й) в

[...] Командование шотландской армии было передано Лесли7, опытному
офицеру, разработавшему весьма правильный план обороны. Он расположил
свое войско в укрепленном лагере между Эдинбургом и Лейтом и позаботился
о том, чтобы удалить из графств Мэре и Лузианс все, что могло бы чем-то
послужить английской армии. Кромвель подошел к шотландскому лагерю и
попытался посредством всяческих уловок вызвать Лесли на сражение. Но
умный шотландец сознавал, что его армия при всем ее численном
превосходстве уступает по своей дисциплине и опытности английской, и
предпочел оставаться настороже в своем

==830

укреплении. Он старался укрепить боевой дух своих солдат посредством
мелких стычек и вылазок, что ему вполне удалось. Его армия день ото дня
росла и преисполнялась мужеством. В лагерь прибыл король8; полный
готовности к действиям, он произвел большое впечатление на чувства
солдат, готовых служить скорее энергичному и храброму молодому королю,
чем комитету из штатских болтунов. Священники обеспокоились. Они
потребовали от короля, чтобы он немедленно покинул лагерь. Более того,
они тщательно очистили лагерь от почти четырех тысяч «мэлигнаитов»
(«malignants») и «энгейджеров» («engagers») 9, рвение которых заставило
их сопровождать короля и которые были самыми опытными и верными
солдатами нации. И тогда духовенство возомнило, что владеет армией,
сплошь состоящей из святых, а потому непобедимой. Оно громко роптало не
только на своего мудрого генерала, но и на самого господа бога из-за
того, что тот допускает проволочку в избавлении, и прямо заявляло ему,
что если он не спасет их от английских сектантов, то не быть ему больше
их богом [...]

День и ночь священники препирались с господом в своих молениях, как они
называли свои действия. Наконец они вообразили, что находятся у порога
победы. Они заявили, будто им было откровение, согласно которому вся
сектантская и еретическая армия вместе с Магогом (Agag), т. е.
Кромвелем, отдастся им в руки. Веря своим видениям, они заставили своего
генерала вопреки всем его возражениям спуститься в долину и атаковать
англичан в их убежище10. Кромвель, заметивший в подзорную трубу, что
весь шотландский лагерь пришел в движение, предсказал без всякой помощи
откровения, что бог отдает его врагов в его руки. Он приказал немедленно
атаковать неприятеля. В этом сражении ясно обнаружилось, что на войне
ничто не может заменить дисциплину и опытность и что перед лицом
реальной опасности, когда люди к ней не приучены, туман экстаза
(enthusiasm) рассеивается и утрачивает всякое значение. Шотландцы, вдвое
превосходившие англичан по своей численности, ==831

были вскоре обращены в бегство, и преследователи устроили страшную
резню. Главное, если не единственное сопротивление было оказано полком,
состоявшим из шотландских горцев, т. е. той частью армии, которая была
менее всего затронута [религиозным] исступлением [...]

Духовенство подняло ужасные вопли и заявило господу, что для священников
невелика беда лишиться жизни и состояния, но для бога весьма большая
потеря допустить поражение своих избранников. Оно опубликовало
декларацию, объясняющую причину недавних несчастий. Эти испытания оно
объясняло разного рода проступками королевского дома, в которых, как
опасались священники, король недостаточно раскаялся; тайным внедрением
«мэлигнантов» в королевскую семью и даже в военный лагерь; оставлением
[в составе сражавшихся] в высшей степени роялистски и нечестиво
настроенной кавалерийской стражи, высланной из лагеря, дабы она
очистилась, но вернувшейся за два дня до сражения, чтобы принять в нем
участие; тем, что многие стали на сторону короля, но не подчинились
религии и свободе; а также плотским своекорыстием одних и пренебрежением
к семейным молитвам со стороных других.

Кромвель, только что одержавший победу мечом, взялся за перо, чтобы дать
ответ шотландским церковникам. Он написал им несколько полемических
писем, в которых отстаивал главные пункты индепендентской теологии.
Более того, он не забыл о том, чтобы обратить против них их же
собственный излюбленный прием, состоящий в ссылках на провидение, и
задал им вопрос: разве бог не высказался против них? Но священники
думали, что те же самые события, будучи для их противников божьим судом,
для них являются только испытанием, и они отвечали, что бог отвратил
лишь на время свое лицо от Иакова. Но Кромвель настаивал на том, что к
богу обратились самым выразительным и торжественным образом и что в
битве при Денбаре вынесено окончательное решение в пользу английской
армии [...]

==832

Нравы и искусства (том II, [раздел] I, «Республика», гл. III) "

[...] Теперь уместно на мгновение задержаться и произвести общий обзор
века в том, что касается нравов, финансов, армии, торговли, искусств и
наук. Главная польза истории состоит именно в том, что она дает материал
для такого рода изысканий, и долг историка требует, по-видимому,
обращать внимание на надлежащие выводы и заключения.

Ни один народ не испытал в течение данного периода более неожиданных и
коренных перемен в нравах, чем английский. Из состояния спокойствия,
согласия, повиновения, уравновешенности англичане в одно мгновение были
ввергнуты в состояние раздора, фанатизма и чуть ли не безумия.
Неистовство английских партий превзошло все, что только можно
вообразить, и, продлись оно еще немного, вполне имелось бы основание
опасаться всех ужасов избиений и проскрипций древнего мира. Военных
узурпаторов, власть которых опиралась на явную несправедливость и не
имела поддержки в народе, побуждали к подобным кровавым мерам ярость и
отчаяние, и, если бы эти ужасные средства были применены одной партией,
жажда мести заставила бы другую совершить то же самое по возвращении к
власти. Между партиями не сохранялись никакие общественные связи, между
их представителями не были возможны ни браки, ни родство. Роялисты, хотя
их и подавляли, преследовали и уничтожали, с презрением отвергали всякую
близость со своими победителями. Чем более их унижали, тем сильнее они
чувствовали свое превосходство над узурпаторами, которые приобрели
господство посредством насилий и несправедливости.

Нравы этих двух фракций были столь противоположны, что они, казалось,
составляли две совершенно отличные друг от друга нации. «Ваши друзья
«кавалеры», — говорил сторонник парламента роялисту, — совершенно
распущенные и развратные люди». «Да, — отвечал роялист, — у них есть
недостатки. Но ваши друзья «круглоголовые»12 обладают всеми

63 Давид Юм ==833

дьявольскими пороками, и им свойственны тирания, дух возмущения и
духовная гордыня». Необузданность и беспорядок, несмотря на благой
пример Карла I, несомненно, преобладали среди очень многих его
сторонников.

Будучи обыкновенно знатными и богатыми людьми, для которых излишества
менее пагубны, чем для простонародья, они были слишком склонны разрешать
себе всякие наслаждения, особенно чревоугодие. Противоборство с сухим
педантизмом врагов еще более склоняло их к общительности, и репутация
поклонника наслаждений высоко ценилась у них как залог преданности
королю и церкви. Даже разоренные конфискациями и секвестрами, они
старались сохранить видимость беззаботности и уверенности в будущем.
«Насколько надежда лучше страха, — сказал один бедный и веселый
«кавалер», — настолько наше положение предпочтительнее положения наших
врагов. Мы смеемся, тогда как они трепещут».

Мрачное исступление, господствовавшее среди большинства членов
парламентской партии, было, несомненно, одним из самых любопытнейших
исторических зрелищ, самым поучительным и занимательным для философского
ума явлением. Все развлечения были в некотором роде запрещены
просвитерианами и индепендентами с их непоколебимой суровостью. Конные
состязания и петушиные бои расценивались как самые чудовищные
преступления *. Даже медвежья травля считалась языческим и
нехристианским занятием, преступность которого усматривалась не в
бесчеловечности, а в развлекательности. Как-то полковник Хыосон13.
побуждаемый религиозным рвением, явился со своим полком в Лондон и
перебил всех медведей, которых держали там для развлечения горожан. Это
событие, по-видимому, легло в основу вымысла о Гудибрасе14. Хотя
англичане от природы обладают искренним и прямодушным характером, над
ними как в старое, так и в новое время тяготело беспримерное

[Так расценивались] убийства животных, но не убийства людей.

==834

лицемерие. Религиозное лицемерие, как можно заметить, особенное: обычно
оно не осознается личностью и, будучи более опасно, чем другие виды
неискренности, предполагает в то же время меньшую долю лживости. Ветхий
завет, которому отдавалось предпочтение перед Новым, чтили все сектанты.
Восточный поэтический стиль Ветхого завета делал его более доступным
такому истолкованию, которое отвечало их интересам.

В ходе изложения мы имели случай говорить о многих преобладавших в
Англии сектах. Перечислить все их было бы невозможно. Однако квакеры —
столь значительная или по крайней мере своеобразная секта, что она
заслуживает особого внимания. Но так как квакеры принципиально отрицают
применение вооруженной силы, они никогда не играли в общественных делах
такой роли, чтобы попасть в ту или иную часть нашего повествования.

Религия квакеров подобно большинству других зародилась в самых низших
слоях общества, во в конце концов овладела сознанием более достойных по
своим качествам и воспитанию людей. Основатель этой секты Джордж Фоке
родился в Драйтоне, в Ланкашире, в 1624 году. Сын ткача, он был вынужден
стать учеником сапожника. Чувствуя более сильную склонность к духовным
занятиям, чем к своему ремеслу, он ушел от мастера и стал бродить по
стране, одетый в кожаный камзол — одежду, которую он долго предпочитал
из-за ее своеобразия и дешевизны. Чтобы отучить себя от всего земного,
он порвал все связи с друзьями и семьей и никогда не задерживался на
одном месте, дабы новые привычки не породили новых привязанностей и не
лишили возвышенности его воспаряющие над всем земным размышления. Он
имел обыкновение бродить по лесам и проводить целые дни в древесных
дуплах, причем и общество и все удовольствия ему заменяла библия.
Достигнув такого совершенства, что он более не нуждался в какой-либо
другой книге, Фоке вскоре сделал дальнейший шаг по пути духовного
прогресса, начав все более пренебрегать даже этой божественной книгой.
Он вообразил, что его дыхание полно того вдохновения, которое направляло
самих пророков

==835

я апостолов, что всякий духовный мрак должен проясняться благодаря этому
внутреннему свету и что мертвую букву следует оживить с помощью этого
живого духа.

Вообразив, что им приобретена достаточная святость, он почувствовал, что
туман самообольщения быстро рассеивается, если его не поддерживает
постоянное восхищение окружающих. И он стал искать прозелитов. Их было
нетрудно найти в те времена, когда все аффекты людей были обращены к
религии и наиболее экстравагантные формы последней пользовались
наибольшей популярностью. Все формы обрядности, как порожденные
гордостью и тщеславием, были полностью отвергнуты Фоксом и его
учениками, побуждаемыми к этому еще большей гордыней и еще большим
тщеславием. Они старались всячески избегать даже обычных гражданских
обрядов как того, чем питаются плотское тщеславие и самодовольство. У
них не было никаких отличительных званий. Слово друг было единственным
обращением, которым они без всякого разбора пользовались во взаимных
отношениях.

Они не должны были кланяться, снимать головной убор, оказывать
какие-либо другие знаки почтения. От притворного низкопоклонства,
проникшего в современные языки, в которых к отдельным лицам обращаются
так. как если бы они были множествами, квакеры возвратились к простоте
древних языков, и ты было единственным обращением, которое они в любых
случаях могли употреблять.

Одежда — это важное обстоятельство — также отличала членов секты. Всякое
излишество, всякое украшение тщательно ограничивались; не разрешались ни
складки на верхнем платье, ни пуговицы на рукавах, ни галуны, ни
вышивки. Даже пуговицу на шляпе, поскольку таковая не всегда нужна, они
отвергали с ужасом и негодованием.

Неистовое исступление этой секты, как и все чрезмерные чувства,
превосходило возможности слабых нервов, которые его не выдерживали, и
вызывало у проповедников конвульсии, дрожание и сведение конечностей,
поэтому-то их и назвали квакерами14а. В об-

==836

становке значительной терпимости ко всем сектам и даже одобрения
нововведений одна лишь секта квакеров подвергалась преследованиям.
Охваченные неистовым рвением, ее приверженцы врывались в церкви,
нарушали общественное богослужение и награждали священников и паству
проклятиями и ругательствами. Если их приводили к судье, то квакеры
отказывали ему во всяком почтении и обращались с ним с такой
фамильярностью, как если бы он был им ровня. Иногда их сажали в
сумасшедшие дома, иногда в тюрьмы, иногда наказывали кнутом, а иногда
выставляли к позорному столбу. То терпение и величие духа, с которыми
они переносили все мучения, вызывали к ним сочувствие, восхищение и
уважение *. Верили в то, что сверхъестественный дух поддерживает
квакеров в их страданиях, невыносимых для человека в его обычном
состоянии, свободном от иллюзий, порожденных аффектами.

Квакеры пробрались и в армию. Но так как ими проповедовался всеобщий
мир, то они отвращали вооруженных фанатиков от их профессии и вскоре,
если бы их деятельность терпели и дальше, без кровопролитий и бедствий
положили бы конец господству святош. Эти поползновения квакеров были
новым основанием как для их преследований, так и для роста их влияния в
народе.

Мораль, которой следовала или делала вид, что следует, указанная секта,
была в такой же степени экстравагантна, как и ее религия. Если квакера
ударяли по одной щеке, он подставлял другую. Если у него просили плащ,
он отдавал и камзол. Как бы ни был заинтересован в чем-либо квакер,
ничто не могло

По этому поводу Уайтлок 15 на стр 599 [своих мемуаров] рассказывает
следующую историю: какие-то квакеры в Хасингтоне, что в Нортумберленде,
пришли в воскресный день к проповеднику и повели с ним беседу; на
квакеров напала толпа и чуть не убила одного или двух из них Квакеры
упали на колени и стали молить бога простить неведающих, что они творят,
а затем, обернувшись к толпе, стали ей говорить о совершенном ею зле В
итоге жители деревни перессорились и •сколотили друг друга еще сильнее,
чем перед этим квакеров.

==837

заставить его побожиться, даже если он был прав, в каком-либо суде. Он
никогда не запрашивал за свои изделия большую сумму, чем считал должным
получить. Это последнее правило весьма похвально и доныне соблюдается
данной сектой в качестве религиозного предписания.

Никакие другие фанатики не испытывали большей ненависти, чем квакеры, к
обрядам, таинствам, ритуалам и вообще ко всем церковным установлениям.
Даже крещение и причастие, которые считаются другими сектами тесно
связанными с тем, что в христианстве является самым жизненным, с
презрением отвергались квакерами. Они профанировали само воскресенье.
Святость церквей они высмеивали и любили называть эти священные здания
не иначе как лавками или домами с колокольнями. В их секте не
допускалось никаких священников. Считалось, что каждому квакеру
непосредственное озарение придало качества, далеко превосходящие
священство. Когда они собирались на богослужение, то каждый поднимался
со своего места и произносил импровизированную, вдохновленную духом
речь. Женщины также имели право проповедовать братьям и считались
достойными проводниками велений святого духа. Иногда множество
проповедников начинали говорить все сразу. Иногда же во время их сборищ
царило всеобщее молчание.

Некоторые квакеры пытались, подражая Христу, поститься сорок дней, и
один из них геройски погиб от подобного эксперимента. Однажды в церковь,
где находился протектор16, пришла нагая квакерша, побуждаемая, как она
сказала, духом явиться людям в качестве знамения. Некоторые иа них
вообразили, что началось обновление мира и одежды должны быть отброшены
вместе с прочими излишествами. Наказания, которые повлекли за собой
попытки провести это учение на практике, были еще Одним видом
преследований, но они не слишком способствовали успеху квакеров.

Джеме Нейлор был квакером, который приобрел известность своим
богохульством или скорее сумасшествием. Он вообразил, что превратился в
Христа и стал

==838

подлинным спасителем мира; под влиянием своей фантазии он начал
подражать действиям спасителя, о которых рассказано у евангелистов. Так
как он имел внешнее сходство с Христом, как его обычно изображают, он
отпустил такую же, как и у Христа, бороду. Он попробовал воскрешать
мертвых. Подражая Христу, Нойлор вступил в Бристоль, правда на лошади,
так как, я полагаю, в тех местах затруднительно отыскать осла. Его
ученики расстилали перед ним свои одежды и кричали: «Осанна в вышних,
благословен господь бог Саваоф!» Приведенный к судье, Нейлор отвечал на
все вопросы: «Ты сказал это». Замечательно, что парламент подумал, будто
данное дело заслуживает его внимания. Около десяти дней парламентарии
потратили, изучая и обсуждая дело этого квакера. Наконец они приговорили
Нейлора к выставлению у позорного столба, наказанию кнутом, наложению на
лицо клейма и пронзению языка раскаленным железом. Все эти жестокости
Нейлор перенес с обычным терпением. Столь сильно был он укреплен своим
самообманом. Но последующие события испортили все. Его сослали в
исправительный дом, приставили к тяжелым работам, посадили на хлеб и
воду, лишили всех его учеников и учениц. Тогда его самообман рассеялся,
и по прошествии некоторого времени он согласился стать обыкновенным
человеком и возвратиться к своим обычным занятиям й[...]

Гражданские войны, особенно если в них опираются на принципы свободы, не
препятствуют обычно искусству красноречия и литературного творчества,
напротив, даруя более благородные и интересные темы, они с лихвой
окупают то беспокойство, которое причиняют музам. Действительно, речи
парламентских ораторов этого периода превосходят по стилю все то, что
произносилось в Англии ранее, а о силе и диапазоне нашего языка тогда
вообще впервые начали судить. Нужно признать, однако, что гнусный
фанатизм, столь заразивший парламентскую партию, был не менее вреден для
вкуса и науки, чем любой закон или декрет. Веселье и остроумие
находились под запретом, гуманитарные науки презирались, свободу
исследования

==839

возненавидели. Поощрялись лишь ханжество я лицемерие. На
предшествовавших Аксбриджскому договору17 переговорах самым серьезным
образом настаивали на статье о закрытии навсегда всех театров. Сэр Джон
Давенант, говорит Уайтлок, рассказывая о 1658 годе, опубликовал оперу,
пойдя наперекор щепетильности своего времени. Вся королевская обстановка
пошла с молотка, принадлежавшие королю картины, весьма низко оцененные,
обогатили собой все коллекции Европы. Даже королевские дворцы были
разрушены, а обломки проданы как строительный материал. Генералы уже
совсем собрались продать с аукциона саму библиотеку и коллекцию медалей,
находящиеся в соборе св. Иакова, дабы оплатить задолженность
кавалерийским полкам, расквартированным близ Лондона. Но Селден18,
понимавший, какой потерей это было бы, убедил своего друга Уайтлока, в
то время лорда-хранителя печати республики, принять должность попечителя
библиотеки. Эта выдумка спасла указанную ценную коллекцию.

Замечательно, однако, то, что величайший гений, прославивший Англию того
времени, был тесно связан с упомянутыми выше фанатиками и даже
проституировал свое перо в теологических контроверзах, сектантских
диспутах и оправдании самых зверских действий данной партии. Это был
Джон Мильтон, чьи поэмы восхитительны, хотя не лишены некоторых
недостатков, а прозаические произведения неприятны, хотя и написаны не
без таланта. Не все его поэмы на одном уровне: его «Потерянный рай», его
«Комус» и некоторые другие сверкают на фоне прочих, вялых и плоских,
сочинений. Даже в «Потерянном рае» — главном подвиге жизни Мильтона —
имеются длинные пассажи, на которые приходится около трети произведения
и которые почти целиком лишены гармонии, изящества и вообще всякой силы
воображения. Естественная неровность в таланте Мильтона была усугублена
различиями в избранном им сюжете: некоторые части его являются уже сами
по себе возвышеннейшими из всех, которые могли бы быть выражены в
человеческих понятиях, другие же требуют для своего вопло-

==840

щения тщательно продуманного композиционного изящества.

Несомненно, что этот поэт, когда он был в ударе и у него появлялся
благородный сюжет, был самым возвышенным поэтом мира, не исключая при
этом сравнении Гомера, Лукреция и Тассо. Более выразительный, чем Гомер,
более простой, чем Тассо, более ввволнованный, чем Лукреций, Мильтон,
если бы только он жил позднее и научился шлифовать свои стихи, избавляя
их от некоторой грубости, если бы только он был более обеспечен и
обладал большим досугом, чтобы прислушиваться к движениям гения в своей
душе, достиг бы вершины человеческого совершенства и сорвал бы пальмовую
ветвь эпической поэзии.

Хорошо известно, что при жизни Мильтон не пользовался той репутацией,
которую заслуживал. Его «Потерянным раем» долгое время пренебрегали.
Предубеждения против него как защитника цареубийц и против его
произведения, не свободного от былого ханжества, скрыли от
невежественного мира громадные достоинства этой поэмы. Лорд Сомерс, при
поддержке которого было осуществлено хорошее издание поэмы, первым
способствовал ее славе, а Тонсон в своем посвящении к изданию меньшего
формата говорит о ней как о произведении, только начинающем пользоваться
известностью. Даже в период господства той партии, к которой принадлежал
Мильтон, последний, по-видимому, не пользовался большим уважением, и
Уайтлок говорит о «некоем Мильтоне», как он его называет, — о слепце,
занятом переводом на латинский язык договора со Швецией. Подобные слова
кажутся забавными потомкам, увидевшим, насколько Мильтон затмил
Уайтлока, хотя тот был лордом-хранителем печати, послом и, несомненно,
человеком с большими способностями и заслугами.

То, что Мильтон не был в чести после реставрации, не удивительно.
Удивительно то, что ему сохранили жизнь. Весьма многие из «кавалеров»
резко осуждали проявленное к нему милосердие, сделавшее честь королю и
столь благодетельное для потомков. Говорят, что Мильтон во время
протектората спас жизнь Даве-

==841

нанту, за что последний поддержал его после реставрации, исходя из того
соображения, что люди пера должны всегда более считаться со своими
литературными симпатиями, чем с любыми партийными различиями и
расхождениями во мнениях. Именно во время своей нищеты, слепоты,
бесчестья, опасностей и старости сложил Мильтон свою замечательную
поэму, которая не только превзошла все созданное его современниками, но
и все, что вышло из-под пера, когда он находился в расцвете сил и на
вершине процветания. Данное обстоятельство не самое малозначительное
среди обстоятельств жизни этого великого гения [...]

Ни один английский писатель того времени не пользовался большей славой
как на родине, так и за границей, чем Гоббс, тогда как в наши дни он в
значительной мере забыт. Это яркий пример того, как непрочна слава,
основанная на размышлении и философии! Приятная комедия, отображающая
нравы своего времени и дающая правдивое изображение природы, сохраняется
надолго и доходит до далеких потомков. Но система, будь то физическая
или метафизическая, обязана своим успехом главным образом новизне; и ее
оценивают беспристрастно не ранее, чем обнаруживаются ее слабости.
Политическое учение Гоббса способствовало лишь поддержанию тирании, а
его этика содействовала безнравственности. Хотя Гоббс был врагом
религии, у него самого не было ничего от духа скептицизма; он настолько
положителен и догматичен, как если бы человеческий разум, и в
особенности его разум, мог достичь полной уверенности в данного рода
предметах. Ясность и правильность стиля — вот главные достоинства
сочинений Гоббса. Как человек Гоббс был добродетелен; несмотря на его
свободомыслие в этике, в его характере не было ничего экстраординарного.
Главный недостаток Гоббса, в котором его упрекали, — застенчивость. Он
достиг глубокой старости, но никогда не мог примириться с мыслью о
смерти. Смелость его мнений и чувств составляет удивительный контраст с
этой стороной его характера.

«Океания» Гаррингтона хорошо пришлась к тому времени, когда планы,
связанные с воображаемой рес-

==842

публикой, служили предметом ежедневных разговоров и споров. И даже в наш
век ею справедливо восхищаются как произведением, полным таланта и
изобретательности. Однако сама идея совершенного и вечного государства
всегда останется такой же химерой, как и идея совершенного и
бессмертдого человека. Стилю этого писателя не хватает легкости и
плавности, но тем хорошим, что есть в его произведениях, этот недостаток
в достаточной мере компенсируется.

Гарвей пользуется славой за то, что он благодаря одному лишь рассуждению
и без всякой примеси случайности сделал капитальное открытие в одной из
важнейших отраслей науки. Ему также сразу посчастливилось опереться в
своей теории на самые веские и убедительные основания, и последующие
поколения мало что могли добавить к его доводам, которыми он был обязан
своей изобретательности и трудолюбию. Его трактат о кровообращении,
кроме того, полон такой теплоты и такого воодушевления, которые весьма
естественно обнаружить у гениального первооткрывателя. Этот великий
человек заслужил большую любовь Карла I, разрешившего ему пользоваться
всеми оленями в королевских лесах для завершения его исследования
относительно зарождения у животных.

Эта эпоха, снабдившая историю громадным материалом, не создала ни одного
значительного историка. Кларендон19, правда, всегда будет считаться
интересным писателем, даже независимо от любопытства, побуждающего нас
узнать о рассказываемых им событиях. Его стиль нуден и многословен, он
душит нас своими длиннейшими периодами. Но в тот момент, когда мы его
порицаем, он вдруг обнаруживает богатство воображения и чувства. Он
кажется более пристрастным, чем есть в действительности; по-видимому, он
постоянно стремится оправдать короля, но его апология часто хорошо
обоснована. Он менее пристрастен при описании фактов, чем при
изображении характеров: он был слишком честен, чтобы искажать первые,
тогда как его симпатии невольно делали последние совершенно
неузнаваемыми. Дух честности и доброты

==843

ваполняет весь его труд; и те же качества были украшением автора.

Таковы главные сочинения, которые задерживают на себе внимание потомков.
Все те бесчисленные произведения, которыми тогда изобиловала печать:
плоды религиозного лицемерия, партийные декламации, утонченная теология
— все это давно предано забвению. Даже такие писатели, как Селден,
главное достоинство которого состояло в его учености, или Чиллингворс,
этот неистовый противник папистов, едва ли когда-либо займут место среди
английских классиков [·. ·]

Нравы и науки (том II, [раздел] III, «Правление Якова II», гл. II) 20

(...] В период правления этих двух королей21 народ в значительной мере
освободился от того дикого фанатизма, который тяготел над ним раньше. И
еще вопрос, потерпел ли он вследствие этой перемены урон с точки зрения
морали, хотя у него и появились новые пороки. В силу примера,
подаваемого королем и «кавалерами», распущенность и невоздержанность
стали очень распространены среди нации. Чревоугодие превратилось в
культ. Любовь стали рассматривать больше как естественную потребность,
чем как возвышенное чувство. Характер женщин утратил национальную черту
целомудрия, и в то же время женщины не сумели воспитать в мужчинах ни
чуткости, ни нежности.

Мрачные стороны предшествующего века, проистекавшие от чрезмерных
претензий на набожность, породили дух иррелигиозности *; многие
остроумные

Этот софизм, заключающийся в том, что из-за злоупотребления какой-либо
вещью выступают против ее употребления, является одним из самых грубых и
в то же время самых распространенных, которые бытуют среди людей.
История всех времен, и в особенности история периода, являющегося
предметом нашего рассмотрения, дает нам примеры злоупо-

==844

люди того времени были обвинены в деизме. Считается, что кроме ученых и
философов Шефтсбери, Галифакс, Букингем, Малгрейв, Сандерленд, Эссекс,
Рочестер, Сидней и Темпль22 придерживались подобных взглядов.

Вновь возродились те междоусобицы, которые прежде раздирали нацию, и
сторонники разных фракций повели борьбу, используя самые неблагородные и
низкие приемы. Король Карл, являя своими манерами образец изящества и
вежливости, способствовал совершенствованию вежливости у англичан,
насколько это позволяли междоусобицы, больше всего наносившие ей

требления религией; и мы не упускали случая отметить их. Но тот, кто из
этого сделал бы вывод о вреде религии вообще, судил бы весьма
опрометчиво и ошибочно. Истинное назначение религии состоит в том, чтобы
преобразовывать жизнь людей, очищать их сердца, добиваться выполнения
ими всех моральных обязанностей и обеспечивать повиновение законам и
гражданскому правителю. Когда религия преследует эти похвальные цели, ее
действия, хотя и бесконечно ценные, являются тайными и безмолвными и
редко привлекают внимание истории. Только тот ее незаконнорожденный вид,
который разжигает раздоры, раздувает мятежи и толкает на бунт, открыто
выступает на мировой арене и составляет великую силу революций и
общественных потрясений. Поэтому у историка есть мало поводов к тому,
чтобы упоминать о каком-либо ином виде религии; и он может сохранить
самое высокое уважение к истинной набожности, даже если разоблачает все
злоупотребления набожности ложной. Он может даже полагать, что у него
нет лучшей возможности показать свою преданность первой, чем разоблачая
последнюю и выявляя ее нелепости и вредную направленность.

Если историк отмечает какой-либо недостаток или несовершенство в каждом
виде религии, упомянуть о котором ему предоставляется случай, то это еще
не является доказательством отсутствия у него религиозности. Каждый
принятый среди людей институт, каким бы божественным он ни был, должен
нести на себе следы слабости и немощи нашей природы, и, если его не
охранять тщательным образом, он может выродиться в одну или другую
крайность. Какая преданность может быть столь же чистой, благородной и
достойной верховного существа, как та, которая является самой
одухотворенной, простой, неприукрашенной и которая ничего не заимствует
ни от чувств, ни от воображения? Однако на опыте установлено, что именно
такое поклонение очень естественно перерастает у простого народа в
сумасбродство и фанатизм.

==845

вред. Его придворных долго отличали в Англии по их любезным и приятным
манерам.

Во мраке фанатизма и невежества, охватившего нацию в периоды республики
и протектората, нашлось несколько невозмутимых философов, которые в
уединении Оксфорда продолжали свои научные занятия и организовывали
конференции, чтобы знакомить друг друга со своими открытиями в области
физики и геометрии. Этим философским беседам содействовал Уилкинс,
священник, который был женат на сестре Кромвеля и назначен епископом
Честера. Сразу же после Реставрации эти ученые добились получения
патента, и, поскольку число их возросло, они объединились в

Даже многим первым реформаторам религии можно бросить этот упрек; и их
рвение, хотя оно и оказалось в данном случае чрезвычайно полезным,
сильно отдает духом [религиозного] исступления. Два судьи во время
правления Карла II не постеснялись высказать такое мнение даже прямо в
судам Может показаться, что некоторое соединение торжественности, помпы
и украшения исправляет злоупотребления; однако можно обнаружить, что
очень трудно помешать такого рода религии иногда опускаться до суеверия.
Следует признать, что по крайней мере во времена архиепископа Лоуда сама
англиканская церковь, которая, быть может, представляет собой наилучшую
середину ме;кду этими крайностями, была до известной степени заражена
суеверием, напоминающим папистское, и оказывала более высокое уважение
некоторым положительным институтам, чем это, строго говоря, допускается
природой вещей. Задача историка — отмечать упомянутые злоупотребления
всякого рода; но в то же время благоразумному читателю надлежит
ограничивать те картины, с которыми он встречается, только той эпохой, о
которой говорит автор. Ведь абсурдно, например, полагать, что
просвитериане, индепенденты, анабаптисты и другие религиозные секты
нашего времени отличаются всеми теми сумасбродствами, которые мы
отмечаем в сектах, носивших те же названия в прошлом столетии.
Действительно, более справедливым покажется тот вывод, что секты,
которые выделялись своим фанатизмом в течение одного периода, в
последующем станут чрезвычайно умеренными и благоразумными, ибо в самой
природе фанатизма заложено отрицание всякого рабского подчинения власти
священников; из этого следует, что, как только первый порыв стихает,
люди в этих сектах, естественно, получают полную свободу применения
своего разума и сбрасывают с себя оковы обычая и авторитета.

==846

Королевское общество. Но кроме патента, они не получили от короля
ничего. Хотя Карл очень увлекался науками, в особенности химией и
механикой, он вдохновлял этих ученых только своим примером, но не
щедростью. Вымогатели, придворные и фаворитки, которыми он был постоянно
окружен, поглощали все его средства и не оставляли ему ни средств для
поощрения научных трудов, ни возможности уделить им внимание. Его
современник Людовик23 не обладал умом и в особенности знаниями Карла,
зато намного превосходил его в щедрости. Помимо того что он оказывал
материальную поддержку ученым во всей Европе, в его академиях были
установлены твердые правила и обеспечивались щедрые стипендии. Его
щедрость весьма украсила память о нем и в глазах великодушной части
человечества искупила многие ошибки его правления. Было бы удивительно,
если бы его примеру не последовали его преемники, с тех пор как стало
ясно, что столь обширная, благотворная и прославленная щедрость
обходится монарху гораздо дешевле, чем содержание одной-единственной
пустой и чванливой фаворитки или придворного.

Хотя Французская академия наук всячески направлялась, поощрялась и
поддерживалась монархом, в Англии появились гораздо более значительные
таланты, снискавшие всеобщее уважение и привлекшие внимание к их стране.
Кроме Уилкинса, Рена, Уоллиса, выдающихся математиков, это — Хук,
проводивший тщательные наблюдения посредством микроскопа, и Сиденхэм,
который вновь восстановил истинную физику. На это время приходится
период расцвета Бойля24 и Ньютона, людей, которые сделали осторожные и
потому более верные шаги по той единственной дороге, которая ведет к
истинной философии.

Бойль усовершенствовал пневматический двигатель, изобретенный Отто
Герике, и благодаря этому получил возможность провести несколько новых и
интересных опытов с воздухом, равно как и с другими телами. Его химия
вызывает восхищение у людей, связанных с данной областью знаний, его
гидростатика содержит в себе более обширное соединение рассуждений

==847

и находок изобретательности с экспериментами, чем какие-либо другие из
его работ; его рассуждения еще далеки от той дерзкой самоуверенности и
безрассудной опрометчивости, которые сбили с пути так много философов.
Бойль был ярым приверженцем механистической философии, теории, которая,
раскрывая некоторые из тайн природы и тем самым позволяя нам домысливать
остальное, столь удобна для людского тщеславия и любопытства.

Что касается Ньютона, то Англия может похвастаться тем, что именно в ней
появился величайший и редчайший гений, когда-либо украшавший и
просвещавший род человеческий. Он был очень осторожен в выводах,
стремясь допускать только те принципы, которые подтверждаются
экспериментами, но если они подтверждались, то он решительно принимал
всякий из них, каким бы смелым и необычным он ни был. Слишком скромный,
чтобы осознать свое превосходство над остальным человечеством, он не
помышлял поэтому о том, чтобы приспособить свои рассуждения к общему
уровню. Он долго был неизвестен миру, так как больше беспокоился о том,
чтобы стать достойным, нежели о том, чтобы прославиться. Но наконец
слава его вспыхнула с таким блеском, которого едва ли раньше какой-либо
из писателей достигал при своей жизни. Хотя Ньютон, казалось, сбросил
все покровы с некоторых тайн природы, он в то же время обнаружил
несовершенство механистической философии и тем самым возвратил
извачальные тайны в тот мрак, в котором они всегда пребывали и будут
пребывать.

Это время не было столь же благоприятным для изящной словесности, каким
оно было для наук. Карл, очень ценивший остроумие и сам обладавший им в
значительной мере, любивший хорошую беседу, способствовал, однако,
скорее упадку, нежели развитию поэзии и прозы своего времени. Когда в
период реставрации были открыты театры и развлечениям и искусству вновь
была дана свобода, люди после столь долгого воздержания набросились на
эти деликатесы, следуя скорее жадности, чем вкусу, и самое грубое и
низко

==848

пробное остроумие так же охотно вопринималось при дворе, как и в
простонародье. Пьесы, которые ставились в это время в театре, были таким
чудовищным сплетением нелепостей и глупости, были настолько лишены
всякой мысли и даже просто здравого смысла, что могли бы стать позором
английской литературы, если бы нация не искупила своего прежнего
обожания их полнейшим забвением, на которое они теперь осуждены.

(...] Правление Карла II, которое иные люди нелепо изображают, как наш
век Августа, задержало развитие изящной словесности на острове, а затем
обнаружилось, что безмерная распущенность, которую допускали или скорее
даже приветствовали при дворе, была еще более вредна для нее, чем
ханжество, нелепости и [религиозное] исступление предшествующего
периода.

Многие из знаменитых писателей той эпохи остаются памятниками гению,
развращенному непристойностями и дурным вкусом, но более всех Драйден,
выделяющийся столь большим талантом и столь грубым злоупотреблением им.
Его пьесы, за исключением нескольких сцен, совершенно обезображены
пороком, глупостью или же тем и другим вместе. Его переводы слишком ясно
являют собой результат поспешности и голода. Даже его басни — это плохо
выбранные сказки, изложенные неправильным, хотя и живым, стихом. [...]

Из всех значительных писателей того времени сэр Уильям Темпль почти
единственный, кто избежал на-г воднения порока и распущенности, в
котором затонула нация. Стиль этого писателя, хотя и крайне небрежный,
пересыпанный иностранными выражениями, все же приятен и вызывает
интерес; та примесь тщеславия, которая видна в его произведениях, даже
говорит в их пользу. Благодаря ей мы знакомимся с характером писателя,
исполненным чести и человеколюбия, и создается впечатление, что мы ие
читаем книгу, а беседуем с приятелем. .

Хотя «Гудибрас» был опубликован и, возможно, создан во время правления
Карла II,- Батлер, дак и

==849

ИЗ ПЕРЕПИСКИ

Мильтон, может быть справедливо отнесен к предшествующему периоду. Ни
одно произведение не изобилует так, как «Гудибрас», штрихами подлинного
и неподражаемого остроумия, однако есть еще много других произведений,
которые дают столько же и даже больше развлечения в целом. Намеки в нем
часто туманны и натянуты, и, хотя едва ли иной писатель когда-либо мог
выразить свои мысли столь же кратко, Батдер часто так перенасыщает ими
какой-нибудь один предмет, что произведение становится нудным из-за
необычности этой манеры. Удивительно, сколько эрудиции и причем с каким
изяществом обнаружил Батлер в комических и шутливых произведениях.
«Гудибрас», пожалуй, одно из самых содержательных произведений, которое
можно найти в литературе на каком-либо языке. Преимущество, которое
королевская партия получила от этой поэмы, разоблачившей фанатизм и
ложные претензии бывшей парламентской партии, было огромным. Сам король
обладал достаточно хорошим вкусом, чтобы быть в высшей степени
удовлетворенным достоинствами этого произведения, и даже знал немалую
часть его наизусть. Однако он то ли был очень непостоянен в своих
настроениях, то ли так мало одарен добродетелью щедрости или, точнее
говоря, чувством благодарности, что позволил автору, человеку
добродетельному и честному, жить в забвении и умереть в нужде. Драйден —
пример подобной же забывчивости. Своим произведением «Авессалом...» он
заметно содействовал победе, которую тори одержали над вигами в период
после роспуска парламентов. Однако эта его заслуга наряду с большим
талантом не смогла обеспечить ему состояния, которое освободило бы его
от необходимости писать ради куска хлеба. Отвей25, хотя и открытый
роялист, не мог заработать даже на хлеб своими литературными трудами; у
него оставался единственный путь в прямом смысле этого слова — умирать
от голода. Эти факты бросают тень на память Карла, который обладал
проницательностью, высоко ценил ум, был расточителен, но не заслужил,
чтобы его хвалили как подлинно великодушного человека26.

==852

Гильберту Эллиоту Минто'

Дорогой сэр, из образца (sample), который я Вам переслал, Вы должны
понять, что героем «Диалогов» я сделал Клеанта. Что бы Вы ни придумали,
дабы усилить данную сторону аргументации, меня это вполне устроит Любой
склонностью, которая, по Вашему мнению, у меня имеется к другой стороне,
я проникся вопреки своей воле. А не так давно я сжег старую рукопись
книги, написанную мной, когда мне не было еще двадцати лет; в этой книге
страница за страницей отражалось постепенное развитие моих мыслей по
данному вопросу. Началось это с тревожных поисков аргументации для
подтверждения общепринятого мнения. Сомнения возникали и рассеивались,
вновь возникали и вновь рассеивались; это была непрекращающаяся борьба
неустанного воображения со склонностью и, может быть, с разумом.

Я часто думал, что лучшим способом сочинить «Диалоги» был бы тот, при
котором два лица, имеющие различные мнения по какому-либо из важных
вопросов, попеременно описывали бы разные позиции в споре и давали
ответы друг другу. Таким путем можно избежать той грубой ошибки, когда в
уста противника не вкладывается ничего, кроме вздора, и в то же время
сохранить различие в характере и духе, благодаря чему весь спор должен
выглядеть более естественным и ненарочитым Если бы мне посчастливилось
жить недалеко от Вас, я взял бы на себя в «Диалогах» роль Филона,
которую, по Вашему признанию, мог бы исполнить довольно естественно. А
Вы бы не отказались сыграть роль Клеанта. Полагаю также, что мы оба
могли бы прекрасно владеть собой, но только Вы не достигли полной
философской беспристрастности по этим вопросам. Какая же опасность может
возникнуть когда-либо от умения аргументировать и ставить вопросы?
Наихудший спекулятивный скептик, которого я когда-либо знал, был куда

==853

лучше самого набожного святоши и фанатика. Я должен также сказать Вам,
что такого же образа мышления по данному вопросу придерживались и
древние. Если человек делал своим призванием философию, то, какой бы ни
была его секта, в его жизни и нравах всегда рассчитывали найти больше
праведности, нежели в нравах невежественных и необразованных людей.
Кстати, у Аппиана2 имеется замечательный отрывок по данному поводу.
Историк отмечает, что, несмотря на установившееся благоприятное
отношение к образованию, кое-какие философы, которым была вверена
неограниченная власть, все же очень сильно злоупотребляли ею; и он
приводит в качестве примера Крития, самого зверского из тридцати
[тиранов], и Аристона, который правил Афинами во времена Суллы. Но по
выяснении вопроса я обнаруживаю, что Критий был явным атеистом, а
Аристон эпикурейцем, что составляет очень небольшую разницу или вовсе
никакой. И все же Аппиан удивляется их коррупции, как если бы они были
стоиками или платониками. Современный фанатик полагал бы, что коррупция
[здесь] неизбежна.

Я бы хотел, чтобы аргументация Клеанта3 могла быть исследована так,
чтобы она предстала как вполне соответствующая правилам и
систематическая. Я боюсь, что склонность ума к ней, за исключением того
случая, когда бы она была столь же сильной и всеобщей, как склонность
верить в наши чувства и опыт, все же сочли бы сомнительной основой.
Здесь я хотел бы прибегнуть к Вашей помощи: мы должны постараться
доказать, что эта склонность в какой-то мере отличается от нашей
склонности видеть в облаках сходство с человеческими фигурами, в Луне
находить сходство с человеческим лицом и обнаруживать человеческие
аффекты и чувства даже в неживой природе. Такую склонность можно и
должно контролировать, и она никогда не способна составить законное
основание для согласия.

Примеры, которые я выбрал для Клеанта, я считаю довольно удачными, и
замешательство, в котором я представляю себе этого скептика, кажется мне
естественным. Но si quid novisti rectius, etc 4.

Вы спрашиваете меня, если идея причины и действия является не чем иным,
как идеей близости (Вы хотели сказать: постоянной близости или
постоянной связи), то хотелось бы знать, откуда берется та дальнейшая
идея причинности, против которой Вы возражаете?

Этот вопрос уместен. Но полагаю, что ответил на него. После постоянного
соединения мы ощущаем легкий переход от одной идеи к другой и связь в
воображении. И так как для нас является обычным делом переносить наши
собственные ощущения на объекты, от которых они зависят, то мы прилагаем
это внутреннее чувство к внешним объектам.

Если ни в одном примере причины и действия не обнаруживается никакой
связи, но лишь повторение подобного, то Вам придется вновь обратиться к
помощи данной теории.

==854

Мне жаль, что наша переписка должна была привести нас к этим абстрактным
рассуждениям. Последнее время я очень мало думал, читал и писал об этих
старых вопросах. Все мое время занимали темы морали, политики и
литературы, и все же я должен признать, что другие темы более интересны,
важны, занимательны и полезны, чем какая-либо геометрия, которая более
сложна, чем Эвклидова. Если для того, чтобы дать ответ на возникшие
сомнения, следует создавать новые философские принципы, то не являются
ли сами эти сомнения весьма полезными? Не следует ли их предпочесть
согласию, вытекающему из слепоты и невежества? Надеюсь, я смогу
разрешить свои собственные сомнения. Но если бы я не смог сделать это,
нужно ли этому удивляться?

Желая придать себе важный вид и высказаться напыщенно, не мог ли бы я
заметить, что Колумб не завоевал империй и не основал колоний? Если я не
так хорошо распутал узловой вопрос в тех последних бумагах, которые я
Вам послал, как это, может быть, я сделал в предыдущих, то уверяю Вас,
что так произошло не по недостатку доброй воли: просто-напросто одни
предметы легче, чем другие. В одни времена исследования и изыскания
удаются лучше, чем в другие. Все же я могу прибегнуть к si quid novisti
rectius. Это не для того, чтобы сказать Вам комплимент, но из
действительного философского сомнения и любопытства [...]

Ваш самым искренним образом Д. Юм. Найнуэллс под Бервиком, 10 марта 1751
г.

С S. Если Вы согласитесь помочь мне поддержать [позицию] Клеанта, то я
думаю, что Вам не следует идти далее 3-й части. В самом деле, во 2-й
части он признает, что все наши заключения основаны на сходстве действий
природы с обычными действиями ума. В противном случае они должны
представляться сплошным хаосом. Единственное затруднение составляет
вопрос, почему другие несходства не ослабляют этого довода.
Действительно, из опыта и ощущений вытекает, кажется, то, что они не
приводят к такому ослаблению упомянутого довода, какого мы естественно
могли бы ожидать.

Чтобы разрешить эту трудность, очень желательно было бы иметь
соответствующую теорию [...]

[Джону Стюарту}0

[...] Позвольте сказать Вам, что я никогда не утверждал столь нелепого
положения, а именно что какая-либо вещь может возникнуть без причиныв; я
утверждал лишь, что наша уверенность в ошибочности такого положения
исходит не от

==855

интуиции и не от демонстрации, а из другого источника. Ибо я утверждаю,
что такие положения, как Цезарь существовал, • существует такой остров,
как Сицилия, не имеют ни демонстративного, ни интуитивного
доказательства. Сделаете ли Вы вывод, что я отрицаю их истинность и даже
несомненность? Существует множество разных видов достоверности
(certainty), и некоторые из них удовлетворяют ум, хотя, может быть, и не
так регулярно, как демонстративный вид.

Когда здравомыслящий человек неверно понимает то, что я имею в виду, я,
признаться, сержусь, но лишь на самого себя за то, что выразил свою
мысль столь неудачно, что дал повод для этого ошибочного понимания.

Чтобы Вы видели, что я никоим образом не стесняюсь признать свои ошибки
в аргументации, я признаю (а это несравненно более существенно) очень
большую ошибку и в поступке, а именно в том, что я вообще опубликовал
«Трактат о человеческой природе», книгу, посредством которой я стремился
внести новое во все самые высокие области философии и которую я создал,
когда мне не было еще 25 лет. Прежде всего позитивный дух, который
преобладает в этой книге и который можно приписать главным образом пылу
юности, настолько мне неприятен, что у меня [теперь] не хватает терпения
ее пересмотреть (review). Но какой успех могут иметь те же доктрины,
лучше поясненные на. примерах и лучше выраженные, ad hue sub judice lis
est7.

Эти доводы были изложены, перед миром, и некоторые философы к ним
прислушались. Я готов поучиться у общественности, хотя человеческая
жизнь столь коротка, что я потерял надежду когда-либо увидеть решение
вопроса. Я хотел бы всегда ограничиваться более простыми областями
знания, но избавьте меня от подчинения избитым решениям, будь они
выражены хоть на древнегреческом [...]

Февраль 1754 г, Адаму Смиту9

[...] Полагаю, что я уже писал Вам о книге Гельвеция «Oe 1'Esprit». Она
стоит того, чтобы Вы ее прочитали, однако не ради ее философии, которую
я ценю невысоко, но как приятное литературное произведение. На днях я
получил от него письмо, в котором он сообщил, что мое имя: у. него в
рукописи упоминалось значительно чаще, но цензор книги в Париже заставил
его вычеркнуть 9.

Вольтер недавно опубликовал небольшое произведение под названием
«Candide, ou I'Optimisme». Оно преисполнено веселой нечестивости и по
сути дела представляет собой сатиру на провидение под видом критики
системы Лейбница 10. Подробности о ней я еще Сообщу Вам [...]

Царство умного человека — его собственная душа. И если когда-либо он
обращает внимание на что-либо еще, дан это на

«==856

Суждения лишь немногих избранных людей, свободных от предрассудков и
способных изучить его труд.

Ничто поистине не может служить более сильным доказательством
ошибочности мнения, чем одобрение со стороны многих (multitude); Фокион
", как Вам известно, всегда подозревал себя в какой-то ошибке, когда ему
рукоплескало простонародье [...]

Лондон, 12 апреля 1759 г.

[Бенджамину Франклину] 12

Дорогой сэр, приношу огромную благодарность за то, что Вы были столь
любезны и не забыли мою просьбу, а также за точное описание Вашего
способа защиты зданий от молнии.

С Вашего позволения я сообщил его нашему Философскому обществу 13. Оно
поручило мне обратиться к Вам с просьбой предоставить этот материал в
его распоряжение, с тем чтобы обогатить им первый же сборник, который
предполагается опубликовать. Согласно установленному в обществе порядку,
после того как документ всеми прочтен, он передается одному из членов
общества, который на следующем заседании должен зачитать свои замечания
в связи с этим документом. Ваш материал был передан нашему коллеге м-ру
Расселу14, не отличающемуся быстротой в выполнении дел; только на этой
неделе он дал свои замечания. Это и послужило причиной того, что я с
таким запозданием выражаю свою признательность в ответ на Вашу
любезность. В замечаниях м-ра Рассела помимо заслуженной похвалы по
адресу Вашего изобретения были высказаны лишь два предложения по его
усовершенствованию. Одно из них состоит в том, чтобы в домах, где
дождевая вода стекает с крыши через свинцовую трубу, использовать этот
металлический предмет в качестве проводника к электрическому огню и тем
самым сократить расходы на изготовление нового устройства. Другое — в
том, чтобы протянуть проволоку вниз к фундаменту дома и оттуда отвести
ее под землю на глубину, необходимую для обеспечения большей
безопасности от несчастных случаев. Я счел нужным передать Вам обе идеи
этого столь изобретательного человека, с тем чтобы Вы могли
воспользоваться ими в случае, если найдете их достаточно обоснованными.

Письмо Ваше я отправил лорду Марешалу1В; он также сочтет себя весьма
обязанным Вам. В настоящее время Его Светлость сильно занят улаживанием
спора о вечности адских мучений, который привел в смятение маленькую
республику Невшатель 1в. Я осмелился рекомендовать Его Светлости по
возможности сократить эти муки и позволил себе выразить данную просьбу,
воспользовавшись Вашим именем и говоря от него, как и от своего. Я
сообщил ему, что поскольку мы

==857

приложили так много стараний, чтобы защитить его самого и его подданных
от небесного огня, то они должны по меньшей мере оградить нас от адского
огня. Милорд, будучи в Англии, рассказал мне, что прусского короля
сначала нельзя было убедить счесть этот теологический спор важным делом,
но вскоре, учтя поднявшуюся там неразбериху, тот пришел к заключению,
что такими делами пренебрегать не следует.

Воистину никогда еще святой синод не выглядел более смешным, чем теперь,
когда его члены терзают друг друга, имея судьями спора прусского короля
и лорда Марешала, который будет осмеивать все то, что этим святым людям
кажется заслуживающим рвения, страсти и вражды (animosity).

Я весьма сожалею, что Вы намерены скоро покинуть наше полушарие. Америка
посылала нам много хороших вещей: золото, серебро, сахар, табак, индиго
и т. д. Но Вы первый философ и воистину первый великий писатель, за
которого мы выражаем ей свою признательность. Это наша оплошность, что
мы не удержали такого человека. Это свидетельствует о том, что мы не
согласны с Соломоном, считавшим, что мудрость дороже золота, ведь мы
стараемся никогда не возвращать ни унции золота, которая однажды попала
в наши руки.

Вчера я виделся с нашим другом сэром Александром Диком 17. Он просил
меня передать Вам свой привет. Все мы с большой досадой думаем о том,
что вы перебираетесь в Америку, и, быть может, нам никогда не придется
увидеться с Вами вновь.

Но никто, дорогой сэр, не сожалеет об этом больше, чем Ваш самый любящий
и покорный слуга.

Давид Юм. Эдинбург, 10 мая 1762 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

оду-^У ;Д. Юма принадлежат 49 эссе, из них два не были

а" "^^'^'s^1"1 "Р11 ег0 жизни, а восемь были исключены им

^"Йгоа^уных изданий сборников его работ, имеющих характер

f{ а^Уз »у/Первым изданием такого характера был сборник

Й^к"0 Sr eytoral and Political», опубликованный в 1741—1742 гг.

^^гй^^^мят^^ 15 эссе, часть которых была написана, вероятно,

л^О-^орые^Р11^ работы Юма над «Трактатом о человеческой

^^вныхоп -'· Затем последовали девять переизданий с некоторыми

(ff^ будет ^кациями (1742, 1748, 1753—1754, 1758, 1760, 1764, 1768,

г> ' тив в1 авторизованное посмертное 1777), в первое из которых

тому?^0 ^ новых эссе, а в третье включены дополнительно

до г^ические и экономические эссе, которые за год до этого

дду2) появились в виде отдельного сборника под названием

с .политические рассуждения» («Political Discourses»). В изда-

ние 1753—1754 гг. были включены также I и II «Inquiries»,

вследствие чего это и последующие переиздания эссе носили

общее название «'Essays and Treatises on Several Subjects», a

начиная с издания 1758 г., в которое были включены также

статьи сборника «Four Dissertations», характеристика эссе в

названии была расширена следующим образом: «Essays Moral,

Political and Literary». В последующих изданиях эссе экономи-

ческого и политического характера составляли либо второй

том (в двухтомных изданиях), либо третий и четвертый тома

(в четырехтомных изданиях). Имя автора на титуле имеется

только начиная с издания 1748 г.

В 1753 г. появился французский перевод эссе Д. Юма, а

в 1756 г. — немецкий. Издания эссе Юма на русском языке

указаны в списке, приложенном в конце тома.

В настоящее издание вошли те эссе Юма, которые пред-

ставляют наибольший интерес с точки зрения философии,

этики и эстетики, социологии и политической экономии. Эссе

политико-экономического содержания даны в переводах

М. О. Гершензона (Давид Юм. Опыты, М-, 1896), которые за-

ново выверены. Все остальные эссе переведены для настоящего

издания Е. G. Лагутиным, А. Н. Чанышевым и Ф. Ф. Вермель

по изданию: Essays moral, political and literary by David Hume,

edited with preliminary dissertations and notes, by T. Н. Grose

885

in two volumes. London, 1882. Все переводы сверены И. С. Нар-

ским. Как правило, эссе помещены в том же порядке, которого

автор настойчиво придерживался в прижизненных изданиях,

несмотря на то что такой порядок не вполне соответствовал

тематическому. В целях сокращения объема в некоторых эссе

при переводе сделаны купюры, отмеченные знаком [...].

О соотношении философской позиции Д. Юма в его эссе

и в «Трактате о человеческой природе» высказывались раз-

личные мнения. Одна из двух крайних точек зрения на этот

вопрос выражена, например, В. Татаркевичем, который счи-

тает, что в эссе Юма «основная позиция его теоретической

философии не имела применения. Он рассматривал здесь жи-

тейские проблемы и смотрел на них так, как на них смотрят

в повседневной жизни, не считаясь с философскими ч0'51'^6

ниями» (W. Tatarkiewicz. Eseje Davida Hume'a DaviA "^gso,

Eseje z dziedziny moralnosci i literatury. WaTsztft'^19''^ MLC"

sir. XXII). В действительности это не так. Эссе по 40ЙГу ^"п^

тодологическим принципам отличаются от «Тракта'; A'^^'^v

той же примерно мере, в какой отличаются от негох уи»1''.-,..^

и «Второе исследования», отражая как стремление ое ъ^ъ^пА0

сать для более широкого круга читателей, а значит рп.-ьв \ц3 ^е^0,,

так и его нарастающее разочарование в концепциях ,_278). ~ -.^в^у

как пучка перцепций, ассоциативного принципа, автс ло^

действия принципа симпатии и т. д. Тем самым они знР^в

вали дальнейший переход Юма к «смягченному» Bap'W16

скептицизма, но отнюдь не отказ от агностического мид.

зрения вообще.

1 Эссе «Об утонченности вкуса и аффекта» («Of the Deli-

cacy of Taste and Passion») открывало собой первое издание

эссе Юма. — 567.

2 В изданиях с 1741 по 1770 г. здесь был добавлен текст,

в котором Юм указывал на тесную связь между утонченностью

вкуса и утонченностью аффекта на примере наличия, по его

мнению, более тонкого вкуса в одежде и т. д. у женщин, чем

у мужчин. — 569.

3 «Добросовестное изучение благородных искусств смяг-

чает обычаи и удерживает от дикости» (Овидий. Послания с

Понта, кн. II).— 570.

4 Г-н Фонтенель. О множественности миров, веч[ер]

6-й. — 570.

6 Эссе «О свободе печати» («Of the Liberty of the Press»)

было включено в первое издание эссе. — 571.

6 В изданиях с 1741 по 1768 г. эта фраза была продолжена

так: «...и является ли неограниченное применение этой сво-

боды полезным или вредным для народа?» — 571.

7 «Не могут выносить ая полной неволи, ни полной сво-

боды». — 572.

8 «Он сделал так, что полюбил свое ярмо неукротимый

англичанин, который не может ни быть в услужении, ни жить

на свободе». [Вольтер}. Генриада, кн. I. — 573.

9 В издании 1770 г. эта фраза, выражающая позицию тори,

отсутствовала. В изданиях с 1741 по 1768 г. на ее месте был

дан текст, более соответствовавший взглядам вигов на сво-

боду печати, в котором Юм, между прочим, писал: «...неудоб-

ства, вытекающие из существования этой свободы, столь

немногочисленны, что ее можно считать общим правом чело-

вечества, и она должна быть предоставлена людям почти при

любом режиме правления, за исключением церковного, для

которого она действительно оказалась бы роковой. Мы не

должны опасаться, что она даст такие же вредные последствия,

какие возникали в результате разглагольствований популяр-

ных демагогов Афин и трибунов Рима. Человек читает книгу

или брошюру в одиночестве и спокойно. При этом нет никого,

кто мог бы заразить его своей страстью. Его не увлекает сила

и энергия действия. А если случится так, что он приведет

себя в такое мятежное состояние, то перед ним нет немедлен-

ного решения, через которое он мог бы дать выход своему

аффекту. Поэтому свобода печати, как бы ею ни злоупотреб-

ляли, едва ли вообще способна возбудить народное волнение

или мятеж. А что касается ропота или скрытого недовольства,

которые она иногда может вызвать, то лучше, что они находят

выход в словах и что правитель узнает о них прежде, чем

будет слишком поздно, так чтобы он мог найти средство про-

тив них. Справедливо, что люди всегда более склонны верить

тому, что говорится в ущерб их правителям, а не обратному;

но эта склонность неотделима от них, пользуются они свобо-

дой или нет. Слух может распространиться так же быстро и

быть таким же вредным, как и памфлет. Однако он будет

более вредным там, где люди не привыкли свободно думать и

отличать правду от лжи.

По мере того как человечество накапливало опыт, было

также обнаружено, что люди вовсе не являются такими чудо-

вищами, как их представляли, и что во всех отношениях

лучше руководить ими как разумными существами, чем вести

или гнать их как грубых животных».

Отметим, что в том тексте эссе «О порядке наследования

протестантской династии» («Of the Protestant Succession»),

которое было в изданиях с 1752 по 1768 г., имелось следующее

добавление, напоминающее взгляды вигов: «Я, с моей стороны,

считаю свободу таким бесценным счастьем общества, что,

что бы [иное] ни способствовало его прогрессу и безопасности,

все равво благожелатель рода человеческого не сможет ока-

заться в положении ее (т. е. свободы. — И. Н.) чрезмерного

апологета» («Essays...», 1882, vol. I, p. 479).

В эссе «О коалиции партий» («Of Coalition of Parties»),

впервые опубликованном в издании 1758 г., Юм ратовал за

дальнейшее сближение «новых» тори и вигов. — 574.

10 Эссе «О том, что политика может стать наукой» («That

Politics may be reduced to a Science») было включено во все

издания эссе. — 574,

887

11 Эта цитата заимствована из поэмы Александра Попа

(Pope) (1688-1744) «Essay on Man». - 574.

12 В изданиях с 1741 по 1768 г. здесь была вставлена

фраза: «Аналогичное различие, но в противоположную сторону

может быть обнаружено при сравнении царствования Елиза-

веты и Якова, по крайней мере в отношении внешней поли-

тики». — 575.

13 В изданиях с 1741 по 1770 г. здесь было вставлено:

«А таковым в значительной степени было правление в Англии

до середины прошлого века, несмотря на все панегирики древ-

ней английской свободе». — 575.

14 [Тацит}. Анн[алы], кн. I, гл. 2. Эта и последующая сноски

были добавлены в издании 1750—1754 гг. — 580.

15 Свет[оний} в «Жизни Домициана», гл. 8. — 580.

16 «Самое лучшее время к возвращению свободы, если они,

находясь сами в цветущем состоянии, подумают о том, как

Италия обеднела, как римская молодежь невоинственна, о том,

что в войсках сильны только чужеземцы» (Тацит, АннГалы],

кн. 3. Цит. по: Соч. Корнелия Тацита, пер. В. И. Модестова,

т. II, Спб., 1887, стр. 163). В издании 1741 г. Юм ссылался не

на времена Тиберия, а на времена Веспасиана, а данная

сноска с цитатой из Тацита отсутствовала. — 580.

17 Pats conqais (франц.) — завоеванные страны. — 581.

18 Здесь во всех изданиях эссе, начиная с издания 1753—

1754 гг., было пространное примечание о роли знати в раз-

личных государствах древности. — 582.

19 Банк св. Георгия (Сан Джордже) в Генуе, возникший

в 1148 г., стал в XV в. фактическим господином положения в

Генуэзской республике, и только в конце 20-х годав XVI в.

политическая власть в Генуе снова сосредоточилась в руках

дожей. — 583.

20 «Поистине пример редкий и нигде не приведенный фи-

лософами в стольких воображаемых ими и рассматриваемых

республиках, чтобы можно было внутри одного и того же кру-

га, среди одних и тех же граждан заметить свободу и тира-

нию, жизнь упорядоченную и распущенную, справедливость и

преступление, ибо лишь такой порядок поддерживает город

в полноте давних и достойных уважения обычаев. А если бы

случилось так (а это во всяком случае со временем может

наступить), что Сан Джордже овладел бы этим городом, то

республика стала бы более достопамятной, нежели Венециан-

ская» («Флорентийская ист[ория]>>). — 583.

21 Тита Ливия [история], кн. 40, гл. 43. — 584.

22 Там же, кн. 8, гл. 18. — 584.

23 «Орел с орлом, римлянин с римлянином борются из-за

выбора тиранов» (Корнель). — 584.

и В изданиях с 1748 по 1760 г. был указан 1842 год как

дата, к которой Юм приурочивает состояние раскола страны

на партии вигов и тори. — 585.

25 Pro aris et focis (лат.) — за алтари и домашний

очаг. — 588.

888

26 В изданиях с 1748 по 1768 г. здесь было дано примеча-

ние с текстом краткого эссе Юма «О характере сэра Роберта

Уолпола», лидера партии вигов и премьер-министра Англии

в периоды с 1715 по 1717 г. и с 1721 по 1742 г. Этот эссе был

включен как самостоятельный только в издание 1742 г. — 588.

27 Эссе «О первоначальных принципах правления» («Of

the first Principles of Government») было включено уже в из-

дание 1741 г. — 588.

28 В изданиях с 1741 по 1768 г. здесь был вставлен сле-

дующий текст: «Это чувство мы можем назвать воодушевле-

нием или можем дать ему любое название, какое хотим; но

тот политик, который будет пренебрегать его влиянием на

человеческие дела, покажет, что у него очень ограниченные

понятия». — 589.

29 Имеется в виду Джеймс Гаррингтон (1611—1677), взгля-

дов которого Юм касается, например, в эссе «Whether the

British Government inclines more to Absolute Monarchy, or to

a Republic» («Склоняется ли британская [форма] правления

более к абсолютной монархии или же к республике») и «Идея

совершенного государства». — 589.

30 В изданиях с 1741 по 1760 г. здесь был добавлен абзац,

в котором Юм характеризовал проводившуюся в те годы дис-

куссию о наказах депутатам парламента как поверхно-

стную. — 592.

31 Эссе «О происхождении правления» («Of the Origin of

Government») было добавлено в последнем авторизованном

издании (1777).— 592.

32 Эссе «О партиях вообще» («Of Parties in General») было

включено уже в первое издание. — 597.

33 Юм перечисляет влиятельные семейства в итальянских

городах XIV—XVII вв., которые временами контролировали

политическую власть в этих городах. Из семейства Орсини,

например, вышло пять римских пап и двадцать кардина-

лов. — 599.

34 Далее Юм приводит на латинском языке соответствую-

щую цитату из «Истории» Тита Ливия, кн. 8, разд. 37 — 599.

35 В изданиях с 1741 по 1768 г. здесь имелся следующий

текст: «Кроме того, я не нахожу, чтобы белые в Марокко

вообще навязывали черным необходимость изменить их цвет

лица или же угрожали им инквизицией и уголовными наказа-

ниями в случае неповиновения; черные тоже не были более

неразумными в этом вопросе. Но разве может человек более

свободно распоряжаться своим мнением (если только он в

состоянии выработать подлинное мнение), чем цветом своей

кожи? И можно ли кого-либо заставить посредством силы

или страха сделать больше, чем просто перекраситься и из-

менить свой облик как в первом, так и во втором слу-

чаях?» — 601.

36 В издании 1753—1754 гг. здесь имелась сноска: [Ш. Мон-

тескье}. Размышления о [причинах] величая и падения рим-

лян. — 601.

889

87 Эссе «О суеверии и исступлении» («Of Superstition and

Enthusiasm») входило в состав уже первого издания. — 605.

38 В изданиях с 1748 по 1760 г. здесь было дано следую-

щее примечание. «Говоря о жрецах (priests), я имею в виду

лишь претендентов на власть и господство, а также на выдаю-

щуюся святость, отличную от добродетели и добрых нравов.

Эти люди отличаются от священников (clergymen), т. е. тех,

кто по закону предназначен заботиться о таинствах и осу-

ществлении наших публичных религиозных обрядов с благо-

пристойностью и порядком. Нет ранга людей, более подле-

жащих уважению, чем последний». Соответствующее примеча-

ние, несколько иначе сформулированное, было также в

изданиях 1741 и 1742 гг. — 607.

39 В изданиях с 1748 по 1760 г. вместо этого слова имелось

«одним из ужаснейших изобретений». — 607.

4" Здесь в изданиях с 1748 по 1760 г. было добавление о

том, что англиканская церковь сохранила «папистские суеверия»

и властолюбие, свойственное католическому духовенству.— 607.

41 Ковенантеры — члены пресвитерианской лиги в Шот-

ландии, сторонники «Ковенанта» (договора 1643 г. о распро-

странении пресвитерианства на Англию).— 608.

42 Латитудинарии — течение в английской церкви середи-

ны и конца XVII в. — 610.

43 Эссе «О достоинстве и низменности человеческой при-

роды» («Of the Dignity or Meanness of Human Nature») было

включено уже в первое издание, но вплоть до издания 1768г.

называлось «О достоинстве человеческой природы». — 611.

44 В изданиях с 1741 по 1768 г. здесь имелось: «Так как

обычно случается именно второе, то я давно уже научился

пренебрегать такими спорами как явным злоупотреблением

досугом, самым ценным даром, который мог быть сделан

смертным людям». — 612.

45 В изданиях с 1741 по 1748 г. вместо данного абзаца был

более краткий текст, в котором Юм писал, что «социальные

аффекты гораздо могущественнее всех и даже все другие

аффекты получают от них свою главную силу и влияние.

Если кто-либо желает ознакомиться с освещением этого во-

проса, сделанным более широко и с выдающимися по силе

аргументами и красноречием, может посмотреть «Исследование

о добродетели» лорда Шефтсбери». — 616.

46 Эссе «О гражданской свободе» («Of civil Liberty») по-

явилось уже в первом издании, но до издания 1753—1754 гг.

включительно носило название «О свободе и деспотизме». — 617.

47 Сеян, Луций Эллий (ок. 20 н. э. — 31 н. э.) — префект-

претор, казнен по приказу Тиберия. Флэри (Fleury), Анврз-

Геркюлъ (1654—1743) — кардинал, министр Людовика XV.

618.

47а В изданиях с 1741 по 1748 г. здесь была следующая

формулировка: «...показатель преимущества и недостатки каж-

дой из них, я стал...» и т. д. — 619.

890

48 L'art de vivre (франц.) — Искусство жизни. — 621.

49 «Однако на долгое время остались и ныне еще остаются

следы деревенского» (Гораций. Письма, II, I, ibQ).—621.

50 Спрат, Томас (1636—1713) — английский проповедник и

писатель, один из основателей «Королевского общества» в

Лондоне. Темпль, Вильям (1628—1699) — английский государ-

ственный деятель и писатель. — 621.

61 См. в речи в защиту Милона. — 624.

52 В издании 1741 г. далее здесь имелось: «...и которые в

соответствии с римскими законами отвечали за жизнь своего

хозяина собственными жизнями». — 624.

53 «Ни на чем не могли они так основательно заработать,

как давая взаймы... Большинство афинян получают больше, чем

дали, ибо те, которые дали мину, получают обратно почти две

мины, и это за помещение денег, что в делах людских счи-

тается самым надежным и прочным» (Ксен[офонт\. О доходах,

III, 9, i0).—626.

54 Эссе «О возникновении и развитии искусств и наук»

(«Of the Rise and Progress of the Arts and Sciences») появилось

впервые в т. II, изд. 2 (1742).— 627.

55 В эссе «О красноречии» («Of Eloquence») Юм высказы-

вает такое соображение: «В возникновении и прогрессе ис-

кусств любой нации есть, безусловно, нечто случайное. Я со-

мневаюсь, можно ли достаточно убедительно объяснить, поче-

му Древний Рим, хотя и заимствовал всю свою культуру от

Греции, смог развить в себе только вкус к скульптуре, живо-

писи и архитектуре, но не усовершенствовался в этих видах

искусства практически, тогда как Рим нового времени, вдохно-

вляемый лишь немногими реликвиями, найденными среди ан-

тичных развалин, дал художников огромнейшего таланта и

значения» ('Essays moral, political and literary by David Нише,

ed. by T. Н. Green and T. Н. Grose, London, 1882, vol. I, p. 170).

Но в эссе «О совершенствовании в искусствах» («Of Refinement

in the Arts») Юм пишет: «Из предприимчивости и совершен-

ствования ремесел вытекает еще одна польза, а именно что

обычно они вызывают также совершенствование свободных

искусств; ведь одни не могут достигнуть совершенства, когда

им не сопутствуют до некоторой степени другие. Времена, ко-

торые дали великих философов и политиков, славных вождей

и поэтов, обычно обильны также умелыми ткачами и корабель-

ными плотниками. Здраво рассуждая, нельзя ожидать, чтобы

народ, который не знает астрономии или пренебрегает этикой,

смог бы произвести штуку наилучшего шерстяного материала...

развитие искусств способствует свободе и способствует если

не появлению, то сохранению либерального правительства»

(там же, стр. 301 и 306).—6S9.

56 «Бог есть в нас, и в нас возрастает тепло, когда он дви-

гает нами, а его порывы сеют зерна вдохновенья» (Овид[ий\,

Фаст[ы], кн. VI). — 630.

67 «То знает гений, который сопутствует человеку и есть

его божество, влияет на звезду, под которой он родился, и

891

вместе с ним умирает, меняясь в лице, белый и черный». —

6SO.

58 Имеется в виду Петр I. — 632.

69 Содержание латинской цитаты из кн. I «Истории» Та-

цита Юм пересказывает в следующем предложении основного

текста. — 632.

60 В изданиях с 1742 (т. II) по 1768 г. здесь было добавле-

ние, в котором Юм, в частности, писал, что «в соответствии с

необходимым ходом вещей право должно предшествовать

науке». — 634.

61 В изданиях с 1742 (т. II) по 1753 —1754 гг. здесь было

добавлено: «Когда льстецы восхваляли Антигона как божество

и как сына того славного светила, которое озаряет вселенную,

он сказал: Об этом справьтесь у того человека, который очи-

щает мой нужник». Антигон Монофтальм (ум. 301 до н. э.) —

один из военачальников Александра Македонского. — 636.

62 Здесь нами опущено пространное примечание Д. Юма

о государственном устройстве Китая. — 638.

63 В изданиях с 1742 (т. II) по 1768 г. здесь была вставле-

на фраза, в которой Юм указывал на тесную взаимозависи-

мость развития различных искусств. — 642.

64 Здесь нами опущена часть эссе, в которой рассматри-

вается отражение быта и нравов древних народов в их лите-

ратуре. — 643.

65 Ювенал. Сат[иры], 5; Плиний. [Естественная история],

кн. XIV, гл. 13; Плиний. Послан[ия]; Лукиан. О приглашении

за плату. Сатурналии и т. д. — 646.

№ Карлайл (Carlisle), Говард Чарлз (1629—1685) был пос-

лом в России, Швеции и Дании. Его сочинение «The Relation

of three Embassies» издано в 1669 г. на английском и француз-

ском языках его компаньоном по путешествиям швейцарцем

Ги Меж (Guy Miege) (1644—ок. 1718).— 646.

67 В изданиях с 1742 (т. II) по 1764 г. здесь был добавлен

текст, в котором Юм писал, что предпочитает небольшие ком-

пании, состоящие из избранных собеседников, большим и раз-

нородным. — 647.

68 В изданиях с 1742 (т. II) по 1768 г. далее следовал

текст, в котором Юм порицал обычай дуэли. — 647.

69 Имеется в виду пьеса В. Шекспира «Перикл, князь Тир-

ский» («Pericles, Prince of Tyre») (1608).— 649.

70 Обе эти пьесы были написаны Белом Джонсоном (ок.

1573—1637), из них вторая («Volpone») была впервые дана на

сцене театра «Глоб» в 1605 г., а в 1751 г. ее постановка в Лон-

доне была возобновлена. — 649.

" Уоллер (Woller), Эдмунд (1606—1687) — английский

поэт. — 6SO.

72 Четыре так называемых философских эссе Юма — «Эпи-

куреец» («The Epicurean»), «Стоик» («The Stoic»), «Платоник»

(«The Platonist») и «Скептик» («The Sceptic») — впервые были

включены во второе издание эссе (1742). Как объясняет сам

Юм в примечании к первому из этих эссе, цель их написания

состояла в том, чтобы наглядно изобразить, используя персо-

нификацию, различные моральные позиции, которые близки

этическим установкам четырех перечисленных философских

школ, но не тождественны им. В наименьшей степени такая

близость имеет место в «Платонике»; Н. К. Смит приводит убе-

дительные соображения в пользу того, что в этом эссе Юм

имел в виду не столько платоников, сколько кальвинистов.

Биограф Юма Д. Бартон полагал, что наиболее близок к мо-

ральным установкам самого Юма не «Скептик», но «Стоик». —

650.

73 В изданиях 1742 (т. II) и 1748 гг. здесь была следующая

формулировка: «...обязаны их анергии или страсти». — 651.

74 «Дни наслаждения». Лукрец[ий}. — 653.

73 О, юноши! Доколь апрель и май

Вас украшают зеленью и цветом...

(Цит. по: Тассо, Торквато. Освобожденный Ерусалим, т. II,

песнь 14, пер. О. Головина. М., 1911, стр. 85).—655.

76 Имея в виду учение Д. Беркли. — 678.

77 Дальнейшая часть этого предложения в первоначальном

издании отсутствовала. — 682.

78 Вильям Руф (Rufus) (1056—1100) — сын Вильгельма За-

воевателя, король Англии (1087—1100).—684.

79 Плут[арх]. Об укрощении гнева. — 686.

8>) Об изгнании. — 688.

81 В изданиях 1742 (т. II) и 1748 гг. вместо этого предло-

жения был дан следующий текст: «И в нашем королевстве

можно наблюдать, что длительный мир, вызывая безопасность,

многое изменил в стране в этом отношении и совершенно от-

далил наших военных от благородного характера их профес-

сии». — 689.

82 Эссе «О многоженстве и разводах» («Of Polygamy and

Divorces») появилось впервые во втором издании эссе (1742). —

694.

83 Утопический роман «История Севарамбов...» («The His-

tory of the Safiarites or of Sevarambian, a Nation inhabiting a

part of the Third Continent commonly called Terra Australes

Incognitae») был написан служившим одно время в англий-

ском флоте французом Дени Верасом д'Алэ (Denis Vairasse

d' Allais) (род. ок. 1630). Английские переводы книги появи-

лись в 1675—1679 гг. и как приложение в III томе «Путеше-

ствий Гулливера» Д. Свифта — в 1727 г. На русском языке ро-

ман опубликован в 1956 г. в серии «Предшественники научного

социализма». — 695.

84 В изданиях с 1742 (т. II) по 1768 г. здесь было добавле-

ние о различном отношении к женщинам у турок и у жителей

Западной Европы. — 696.

84а В изданиях с 1742 (т. II) по 1760 г. здесь был добавлен

абзац, в котором говорилось о большей свободе поведения

женщин в странах Западной Европы по сравнению с Турци-

ей. - 697.

85 Турнефор (Tournefort), Жозеф Питтон (1656—1708) —·

французский ботаник и путешественник. — 698.

86 В изданиях с 1742 (т. II) по 1768 г. здесь было краткое

добавление о большой склонности испанцев к проявлению чув-

ства ревности. — 699.

87 «Мемуары об испанском [королевском] дворе» г-жи

д'Энуа. Эта повесть написана в 1690 г. французской писатель-

ницей Марией Катериной Жюмель де Берневиль (ум. 1705). —

иоу.

88 В изданиях с 1742 (т. II) по 1768 г. здесь было добавле-

ние относительно значения обыкновения у мужчин в разговоре

между собой не упоминать о своих женах. — 699.

89 Это отрывок из стихотворения Александра Попа «Элои-

за — Абеляру» (1717). — 701.

90 В изданиях с 1742 (т. II) по 1768 г. здесь было добавле-

ние, в котором говорилось, что любовь в браке не может

длиться многие годы и счастлив тот брак, в котором любовь

в конце концов перешла в дружбу. — 702.

91 Предшествующая часть этого предложения в изданиях

с 1742 по 1768 г. читалась так: «И как говорит д-р Парнелл,

склонность к мелкому воровству у жены вдвойне разорительна

[для мужа]». Парнелл, Томас (1679—1718) — ирландский и анг-

лийский поэт. — 702.

91 Эссе «О национальных характерах» («Of National Chara-

cters») впервые было опубликовано в издании 1748 г. — 703.

93 В изданиях с 1748 по 1768 г. было добавление: «Приме-

ры такого рода встречаются в мире очень часто». — 704.

94 Мен[андр] по Стобею. Далее Юм дает перевод древне-

греческой цитаты из Менандра (ок. 340—292 до н. э.).—704.

96 Юм ссылается здесь на «Записки о Галльской войне»

Юлия Цезаря. — 708.

96 Это предложение было добавлено в издании 1770 г.—710.

97 Уоппинг (Wapping) и Сент-Джеймс — различные районы

Лондона XVIII в.; второй из них был аристократическим,

а в первом жила беднота. — 710.

98 Тит[а] Ливия [История], кы. XXXIV, гл. 17. — 712.

" Это предложение было добавлено в издании 1753—

1754 гг. — 712.

100 Здесь нами опущено рассуждение Юма о сравнительной

способности различных народов к просвещению, которое было

добавлено в издании 1753—1754 гг. — 714.

101 Это сочинение Д. Беркли называлось полностью «Алсиф-

рон, или Мелкий философ, в семи диалогах, содержащих апо-

логию христианской религии, против тех, кого зовут свободо-

мыслящими» («Alciphron, or the Minute Philosopher, in seven

Dialogues, containing An Apology for the Christian Religion

against those who are called Free-Thinkers». London,

1732). -715.

102 «О красноречии». — 716.

103 Даем более близкий к тексту латинского оригинала пе-

ревод: «Но откуда же кантабрийпу быть стоиком? И это в дни

894

старого Метелла? Ныне весь мир имеет свои греческие и свои

римские Афины. Красноречивая Галлия имеет своих обучен-

ных британских адвокатов, а далекая Туле говорит о найме

ритора». Кантабрийцы — жители Северной Испании. Ультимо

Туле — так римляне называли, видимо, один из Шетландских

островов, считая его как бы концом света. — 716.

104 Корнелии, Вентивольо (1668—1732) — итальянский кар-

динал, папский нунций при дворе Людовика XIV. — 716.

юб Это предложение было добавлено в издании 1777 г. —

719.

106 «Вавилоняне безмерно преданы вину и тому, что обыч-

но связывают с пьянством» (Квинт Курций, кн. У,гл.1).—719.

107 Плут[арх], Застольные [беседы], кн. I, вопр[ос] 4. — 719.

108 Эссе «О норме вкуса» («Of the Standart of Taste») было

опубликовано впервые в сборнике «Four Dissertations»,

(1757). -721.

"и Оджилби (Ogilby), Джон (1600—1676) —английский пи-

сатель и переводчик Вергилия и Горация. Баньян (Bunyan),

Джон (1628—1688) —писатель и проповедник, автор «Путеше-

ствия пилигрима». Высота пика Тенериф на Канарских остро-

вах составляет 3710 м над уровнем моря. — 725.

110 Эта пьеса комедиографа Теренция известна в русском

переводе как «Девушка с Андроса». — 741.

111 Юм имеет в виду слова Горация:

Создал памятник я, меди нетленнее,

Пирамидальных высот, царственных, выше он

(Гораций. Оды. Пер. Н. И. Шатерникова. М., 1935, стр. 125).—

897.

112 «Полиевкт» — трагедия, написанная Пьером Норнвлем

(1606—1684) в 1643 г. «Аталия» — трагедия, написанная Жаном

Расином (1639—1699) в 1691 г. — 744.

113 Почти все эссе Д. Юма, посвященные проблемам поли-

тической экономии, были изданы им в 1752 г. в составе сбор-

ника «Political Discources», а затем включены им во все после-

дующие издания. Эссе «О зависти в торговле» впервые появи-

лось в издании 1758 г.

Общая характеристика экономических воззрений Д. Юма

дана во вступительной статье к первому тому настоящего из-

дания. Здесь добавим, что в экономических эссе Юм проявляет

значительное внимание к истории экономических отношений,

а также делает замечания о психологии экономической дея-

тельности, что было характерно и для исследований его друга

А. Смита. В эссе «О деньгах» («Of Money») и «О торговом ба-

лансе» («Of the Balance of Trade») Юм развивает количествен-

ную теорию денег, о которой он сообщал также в письмах к

Монтескье от 10 апреля 1749 г., Джеймсу Освальду от 1 ноября

1750 г. и др. «...Деньги, — писал Юм, — есть не что иное, как

представители труда и товаров, и они являются только сред-

ством исчисления и оценки последних... Цены определяются

отношением количества находящихся в обращении денег к

895

количеству вывезенных на рынок товаров» («Essays...», 1882, vol.

I, p. 312, 318). Попутно Юм критикует взгляды меркантилистов.

В эссе «О торговом балансе» он писал в этой связи: «...если

страна теряет свою торговлю, трудолюбие и население, то она

не может надеяться удержать свое золото и серебро, потому

что количество драгоценных металлов всегда пропорционально

этим условиям» («Essays...», 1882, vol. I, p. 344).

В эссе «О торговле», «О проценте» («Of Interest») и «О за-

висти в торговле» («Of the Jealousy of Trade») Юм, опираясь

на количественную теорию денег, пропагандирует политику

фритреда в сочетании о умеренным протекционизмом. В ассе

«О налогах» («Of Taxes») подвергается критике физиократизм

и разбирается вопрос о влиянии увеличения и уменьшения на-

логов на экономику страны, а в эссе «О государственном кре-

дите» рассматривается общая фискальная политика государ-

ства, причем Юм здесь поддерживает политику лидера вигов

Р. Уолпола, стремившегося посредством системы косвенного

обложения переложить тяжесть налогов на народные массы

(см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, т. 20 стр. 250—251).

Проблематика этого и названного нами далее эссе Юма была

отчасти навеяна XXII и XXIII книгами сочинения Ш. Мон-

тескье «О духе законов». Близкое отношение к экономическим

вопросам имело эссе «О населении древних государств» («Of

the Populousness of Ancient Nations»), где Юм высказал род-

ственные мальтузианству идеи, что и было отмечено

самим Т. Мальтусом (Т. Д. Maltas. An Essay on the

Principle of Population, London, 1890, p. XXXV). Общая эконо-

мическая концепция Юма, в том числе его количественная тео-

рия денег, сформировалась в значительной мере под влиянием

книги Джейкоба Вандерлинта (ум. 1740) «Деньги соответству-

ют всем вещам, или Эссе о том, как сделать, чтобы у всех

слоев общества было достаточно денег» («Money answers all

things: or, an Essay to make money sufficiently plentiful

amongst all ranks of people»), которая вышла в свет в Лондоне

в 1734 г. (см. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., изд. 2, т. 20, стр. 247;

т. 13, стр. 141—142, и т. 23, стр. 134 и 523). При изучении эко-

номических сочинений Юма К. Маркс пользовался изданием

ассе 1777 г. — 745.

114 В издании под названием «Political Discourses» (1752)

и в последующих изданиях сборников эссе вплоть до 1758 г.

включительно здесь была формулировка: «...эссе о торговле,

роскоши, деньгах, процентах» и т. д. Это объясняется тем, что

вплоть до издания 1758 г. эссе «О совершенствовании в искус-

ствах», примыкающее по содержанию к экономическим эссе,

носило название «О роскоши» («Of Luxury»).—746.

115 Здесь нами опущено примечание, в котором Юм сооб-

щает о распределении населения современной ему Франции по

профессиям в соответствии с указанными рубриками. — 747.

ива фукидид, [История Пелопоннесской войны], кн. 7.—749.

116 Диод[ор] Сицилийский. Историческая библиотека],

кн П.-749.

896

in «До такой степени мы увеличиваем лишь то, о чем за-

Гптямся, а именно богатство и роскошь» (Тит Ливии, [Римская

^тория], кн. VII, гл. 25). -749.

us Amor patriae (лат.) —любовь к родине. — 750.

йй9 Здесь Юм дает примечание со ссылками на античных

авторов о том, что древние римляне жили во вражде со своими

соседями и занимались морским разбоем. — 751. '.

й20 В эссе «О совершенствовании в искусствах» Юм прово-

дит мысль, что людей влекут к труду следующие аффекты: по-

требность в пище, крове и одежде, жадность и стремление к

прибыли, жажда удовольствий и потребность в активной дея-

тельности. — 752.

121 «Ожесточая заботами сердца смертных». [Вергилий,

Энеида, кн. IV, 158—159]. — 759. ·.

122 Эссе «О первоначальном договоре» («Of the Original

Contract») было впервые напечатано в сборнике/эссе 1748 г.

Характерное для этого эссе выведение (в духе Аристотеля)

общественных отношений из семейных связей было свойствен-

но и Шефтсбери (Л. Shaftsbury. The Moralists, part II, sect.

4.). —760.

123 В изданиях с 1748 по 1768 г. это место текста читалось

иначе: «...облек какую-либо Елизавету или какого-либо Генри-

ха IV Французского властью...». — 761.

124 Слова «...или же в том приближении к равенству...»

были добавлены в издании 1770 г. — 762.

125 Этот абзац был добавлен в издании 1777 г. — 763.

126 Генрих IV Плантагенет был королем Англии с 1399 до

1413 г. Генрих VII, основатель династии Тюдоров, правил Анг-

лией с 1485 до 1509 г. — 768.

w Этот абзац был добавлен в издании 1763—1764 гг. — 768.

128 Этот абзац был добавлен в издании 1777 г. — 772.

119 В издании 1748 г. текст, начиная от слов: «То же мне-

ние можно сформулировать...» — и кончая предложением: «При-

меры такого рода слишком часты, особенно в восточных мо-

нархиях», был заменен другим текстом, в котором, между про-

чим, было сказано: «Там, где нет законного государя, обладаю-

щего правом на занятие престола, я полагаю, можно вполне

надежно определить, что он принадлежит тому, кто первый

его займет». — 777.

130 речь идет о Столетней войне Франции и Англии, кото-

рую начал Эдуард III, король Англии с 1327 по 1377 г.—777.

131 Далее нами опущены подробности различных заговоров

и интриг в борьбе за власть в императорском Риме.—778.

132 Это предложение было добавлено в издании 1758 г. —

779.

133 [Булэнвилье]. Государство Франции, т. III. — 779.

134 Имеется в виду сочинение Д. Локка «О государственном:

правлении», кн. II (см. Д. Локк. Избр. философ, произв. в двух

томах, т. II, М., i960).—780.

135 «...вводить новшества» (т. е. стремиться к государствен-

ному перевороту). В эссе «О пассивном повиновении» («Of

57 Давид Юм



897



Passive obedience») Юм разбирает практические следствия

отношения к идее общественного договора. Он считает, что и в

случае ее принятия, и в случае отвержения нельзя полностью

отрицать право нации на сопротивление правителю, злоупот-

ребляющему своим положением. Именно это и произошло при

правлении Карла I, а затем Якова II Стюартов. «И здесь я дол-

жен признать, что всегда склонюсь к той стороне, которая

очень тесно стягивает узы верности и рассматривает их нару-

шение как последнее прибежище от насилия и тирании в тех

отчаянных случаях, когда общество (the public) находится в

крайней опасности. Ибо, не говоря уже о вреде от граждан-

ской войны, обычно сопровождающей восстание, безусловно,

что когда в народе появляется склонность к мятежу, то эта

главная причина тирании у правителей и толкает их на мно-

гие насильственные мероприятия, к которым они никогда не

прибегли бы, если бы каждый был готов [им] покоряться и

подчиняться... повинование есть наш долг в обычных условиях

(in the common course of thing)...» (Essays.., vol. I, p. 461—

462). -781.

136 Эссе «Идея совершенного государства» («Idea of a perfect

Commonwealth») было напечатано впервые в сборнике «Political

Discources» (1752). В изданиях с 1752 по 1768 г. текст начи-

нался так: «Из всех людей нет более вредных, чем политиче-

ские прожектеры, если у них есть власть, или более смешных,

если ее у них нет. Так же как, с другой стороны, мудрый

политик является самым полезным человеком в природе, ког-

да у него есть власть, и самым невинным, если не совсем

бесполезным, когда он ее лишен». — 781.

137 Имеется в виду «Республика Океания» Джеймса Гар-

рингтона. В этой утопии была изложена и теоретически обо-

снована республиканская конституция, за которую Гаррингтон

ратовал в 1656—1660 гг. — 782.

138 В издании 1752 г. этот абзац начинался так: «Пусть

все фригольдеры в сельских округах и те, кто платит город-

ские подати в городских округах...» и т. д. В изданиях с 1753—

1754 по 1768 г. читаем: «Пусть все фригольдеры, держатели

земель на десять фунтов в год, и все владельцы домов стои-

мостью в 200 фунтов в городских округах...» и т. д. — 784.

139 В изданиях с 1752 по 1768 г. было добавлено: «Здравый

смысл один, но глупостям нет числа; и у каждого человека

своя глупость, отличная от других. Единственный способ сде-

лать людей умными — это не давать им объединяться в боль-

шие собрания». — 791.

140 В изданиях с 1752 по 1758 г. это предложение закан-

чивалось так: «...выбираются почти все народом». — 793.

141 В изданиях с 1752 по 1768 г. Нидерландское государ-

ство было охарактеризовано так: «...республикой Соединенных

провинций, которая ранее была одним из самых мудрых и

прославленных государств в мире». — 794.

142 В изданиях с 1752 по 1768 г. было «...план республи-

канского парламента...». — 795,

'•и В издании 1752 г. было: «...имеет [дохода] сто фунтов в

год». — 795.

144 в изданиях с 1752 по 1768 г. здесь было добавлено:

«Их поведение в прежних парламентах полностью подрывало

авторитет этой палаты». — 795.

145 В изданиях с 1752 по 1768 г. здесь было небольшое

добавление, в котором, в частности, говорилось: «Очевидно,

что это смертельная болезнь английской системы правления,

от которой она должна в конце концов неизбежно погиб-

нуть». — 796.

146 Эссе «О бессмертии души» (Of the Immortality of the

Soul») было написано между 1755 и 1757 гг. Юм намеревался

опубликовать его в сборнике «Four Dissertations» (1757), од-

нако, опасаясь преследований со стороны духовенства, он по

совету друзей изъял его из сборника уже во время его печа-

тания и проявлял затем (например, в письме к А. Милляру от

23 апреля 1764 г.) большое беспокойство по поводу того, что

некоторые оттиски этого эссе могли сохраниться и оказаться

в обращении. Впервые это эссе было опубликовано посмертно

вместе с эссе «О самоубийстве» в виде анонимного издания

«Two Essays», London (?), 1777, а затем в 1783—1784 гг. —уже

с указанием имени автора. В настоящем издании" эссе «О бес-

смертии души» дано в переводе С. М. Роговина (см. Давид

Юм. Диалоги о естественной религии с приложением статей

«О самоубийстве» и «О бессмертии души». М., 1908), сопоста-

вленном с переводом С. И. Церетели и сверенном с оригина-

лом. — 798.

147 В изданиях 1777 и 1783 гг. это предложение было напе-

чатано в иной формулировке: «При усилении дальнейшей

деятельности тех же самых причин, те же действия совершен-

но ее погашают». — 804.

148 В изданиях 1777 и 1783 гг. слово «смелая» отсутство-

вало. — 804.

149 «Насколько же легче и надежнее каждому верить са-

мому себе и черпать доказательство своей уверенности из

опыта, предшествовавшего его рождению» — цитата из «Есте-

ственной ^ истории» Плиния Старшего, кн. 7, гл. 56. — 805.

150 Т. е. тезис о бессмертии человеческой души. Ссылка

на «божественное откровение» носит здесь иронический ха-

рактер. — 806.

151 История написания и издания эссе «О самоубийстве»

(«Oi Suicide») аналогична истории эссе «О бессмертии души»

(см. примечание 141). Еще в 1770 г. эссе «О самоубийстве»

было опубликовано на французском языке (возможно, в пе-

реводе П. Гольбаха) в составе сборника «Recueil Philoso-

phique пх Melange de Pieces sur la Religion et la Morale». — 80S.

152 Юм высказывает типично просветительскую точку зре-

ния насчет способов искоренения религиозных иллюзий. — 807.

183 «Возблагодарим же бога за то, что никого нельзя [си-

лою] заставить жить дальше» (Сенека. Письма, XII).—812.

57* 899

•s< Строцци, Филипп (1488—1538) — флорентийский поли-

тический деятель, противник Медичи. — 816.

155 «Бог даже при желании не мог бы причинить себе

смерть, и это при стольких бедствиях жизни лучший из его

даров человеку» {[Плиний Старший. Естественная история].

кн. II, гл. 7). —817.

156 Эссе «Об изучении истории» («Of the Study of History»)

находилось в изданиях эссе с 1741 по 1760 г., затем было ав-

тором опущено. Дается с сокращениями. — 817.

167 В эссе «О красноречии» Юм писал, что в политических

событиях разных эпох много однообразного и это объясняется

следующим: «Интерес и честолюбие, честь и стыд, дружба и

вражда, благодарность и мстительность — вот первичные дви-

жущие силы всякой общественной деятельности; и эти чело-

веческие страсти и аффекты очень устойчивы и не поддаются

изменению в сравнении с убеждениями и понятиями, которые

легко изменить воспитанием и примером» („Essays...", vol. I,

р. 164; ср. «Исследование о человеческом познании», гл VIII

ч. 1).-819.

А5в этот афоризм Горация («Послания», кн. 1, 10, 24) точно

переводится так: «Хоть вилами выгонишь природу, она все-

таки постоянно возвращается». — 820.

159 «...Из сердечных глубин лишь тогда вылетает невольно

Истинный голос...» (Лукрец[ий. О природе вещей, кн. Ill,

строки 57—58]. Цит. по: Лукреций Кар. О природе вещей. Пер

Ф. А. Петровского. М., 1946, стр. 146).— 821.

ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ «ИСТОРИИ АНГЛИИ»

В настоящем издании помещены извлечения из «Истории

Англии» Д. Юма, представляющие интерес с точки зрения

оценки им социальной роли религиозных сект и вообще ду-

ховенства в период гражданской войны в Англии в середине

XVII в., а также характеристик творчества ряда деятелей

английской культуры XVII—XVIII вв., в частности Ф. Бэкона,

Т. Гоббса и Н. Ньютона Следует отметить, что оценки Юмом

поведения различных церквей и сект в революции нередко

перекликаются с аналогичными взглядами Т. Гоббса, который

в «Бегемоте» (см. Т. Гоббс. Избр. произв. в двух томах, т. 2,

М., 1964) указывал на религиозные распри как на одну из

главных причин гражданской войны.

В течение 1752—1757 гг. Д. Юм, занимая должность биб-

лиотекаря при Эдинбургском обществе адвокатов, работал над

давно задуманной им историей Британских островов. В 1754 г.

в свет вышел первый, а в 1757 г. — второй том. Они были по-

священы изложению событий эпохи правления последних

Стюартов, революционных событий и их итогов. Затем в

1759—1778 гг Юм выпустил еще шесть томов, в которых были

освещены предшествующие века истории Англии, Шотландии

и Ирландии Одновременно в качестве седьмого и восьмого

томов были переизданы два ранее вышедших тома, сохранив-

900

шие название «История Великобритании при доме Стюартов».

Все восьмитомное издание получило название «The History of

England from the Invasion of Julius Caesar flo the Revolution

in 1688» («Исюрия Англии от вторжения Юлия Цезаря до

революции в 1688 [году]»). О судьбе этого труда см. «Авто-

биографию» Юма в т. I настоящего издания.

в 7о_80-х годах XIX в. Карл Маркс, делая хронологиче-

ские выписки (Chronologische Auszuge) по всемирной истории,

пользовался для этой дели, в частности, и «Историей Англии»

Д. Юма (см. Архив Маркса и Энгельса, т. VII, М., 1940,

стр. 366 и др.)

Отрывки из сочинения Юма по истории Англии даются

в настоящем издании по книге «The History of Great Britain

under the House of Stuart», vol. I and II, by David Hume, Esq.;

the second edition, corrected. London, MDCCLIX. Перевод вы-

полнен A. H. Чанышевым. Подзаголовки, помещенные перед

приводимыми нами отрывками, заимствованы из текста на

полях вышеприведенного издания.

' Данный отрывок взят со стр. 74—75 гл. IV т. I указан-

ного издания (т. I имеет подзаголовок «Containing the Reigns

of James I and Charles I»), Эта глава посвящена описанию со-

бытий 1618—1621 гг. и в восьмитомном издании «Истории

англии» нумерована как глава XLVIII. При переводе опущено

примечание Юма с подробностями обвинения в коррупции,

предъявленного Ф. Бэкону. В дальнейших отрывках при пере-

воде, как правило, опущены подстрочные примечания Юма,

касающиеся использованных им источников. — 825.

2 Этот отрывок о Ф. Бэконе взят со стр. 129 т. 1 указан-

ного издания. В восьмитомном издании «Истории Англии»

этот раздел является приложением к гл. XLIX. — 826.

й Мотивами отрицательного отношения Ф. Бэкона к ге-

лиоцентрической системе Н. Коперника было отчасти его недо-

вольство тем, что в системе Коперника не было полностью

преодолено идущее от Аристотеля противопоставление покоя

движению: Солнце, а также звезды в отношении друг к другу

-оказываются пребывающими в состоянии «совершенного» по-

коя. — 827.

4 Этот отрывок, дающий характеристику религиозных сект

периода английской буржуазной революции середины XVII в.,

взят со стр. 370—372 т. I указанного издания (гл. VII в вось-

-митомном издании). — 827.

5 Т. е. в 1644 г. - 828 ·

6 Этот и последующий отрывки заимствованы из т. II

«Истории Великобритании» (имеющего подзаголовок «Contai-

ning the Commonwealth, and the Reigns of Charles II and

James II» [«содержащий описание событий периода республики

и правления Карла II и Якова II»]), стр. 24—26 (гл. X,

гтр 195—198 в восьмитомном издании).—830.

7 Генерал Давид Лесли (Lesley) (ум. 1682) бил командую-

4пим армией, которую Шотландия летом 1650 г. выставила

901

против О. Кромвеля в ответ на декларацию Государственного

совета Англии о вторжении в Шотландию. — 830.

8 Т. е. Карл II Стюарт (1630—1685). — 831.

8 Мэлигнанты (malignants) (от англ. злобный, разъярен-

ный) — так прозвали в период гражданской войны крайних

роялистов Энгейджеры (engagers) в данном контексте «за-

диры». — 831.

10 Т. е. в Денбаре, куда в конце августа 1650 г. отступил

Кромвель со своей армией. Шотландская армия под командо-

ванием Лесли была атакована войсками Кромвеля на рассвете

3 сентября 1650 ф.—831.

" Этот и два последующих отрывка взяты из того же

издания, т. II, стр. 118—122, 125—126 и 127—128. Данная глава,

в которой идет речь о событиях 1659—1660 гг., фигурирует в

восьмитомной «Истории Англии» как глава XII. — 833.

12 Кавалерами в период английской революции XVII в.

прозвали сторонников королевской партии, а круглоголовыми —

сторонников партии парламента. — 833.

13 Джон Хьюсон (Hewson) (ум. 1662) — полковник пар-

ламентской пехоты, по происхождению сапожник. — 834.

14 Поэма «Гудибрас» представляла собой сатиру на пури-

тан. Она была написана поэтом Самюэлем Батлером (Butler)

(1612—1680), о котором идет речь в одном из последующих

отрывков. — 834.

14а Английское слово «quake» означает: трястись, дро-

жать. — 836.

15 Уайтлок (Whitelocke), Бальстрод (1605-1675) — один из

вождей индепендентов, автор мемуаров, широко использован-

ных Д. Юмом при его работе над «Историей Великобрита-

нии». — 837.

16 Т.е. лорд-протектор Оливер Кромвель (1599—1658).—838.

17 В ноябре 1644 — январе 1645 г. в Аксбридже (Uxbridge,

в графстве Мидлсекс) происходили переговоры между парла-

ментом и королем Карлом I о мире. — 840.

18 Селден, Джон (1584—1654) — английский юрист, сторон-

ник парламентской партии. — 840.

19 Кларендон, Эдуард Гайд (1609—1674) — ближайший со-

ветник Карла I и Карла II, автор «Истории великого мятежа»,

написанной им в эмиграции с крайних роялистских позиций

и изображающей революцию как своего рода массовое поме-

шательство. — 843.

20 Данный и последующие отрывки взяты из т. II указан-

ного издания, стр. 447—452. — 844.

21 Имеется в виду правление Карла II и Якова II Стюар-

тов. — 844.

22 Галифакс, Джордж Севиль (1633—1695) — председатель

временного правительства в декабре 1688 г. Сандерленд, Роберт

Спенсер (1640—1702) — фаворит и министр Якова II. Эссекс,

Артур Капель (1631—1683) — один из лидеров партии вигов,

Рочестер, Лоренс Гайд (1641—1711) — второй сын Эдуарда

Кларендона (см. примечание 19). Сидней, Олджернон (1622—

802

1683) — политический писатель, участник заговора вигов про-

тив Карла II. Граф Малгрейв (Mulgrave) — малозначительный

английский писатель середины и второй половины XVII в.

О В. Темпле см. примечание 50 к эссе. — 845.

23 Юм имеет в виду Людовика XIV (прав. 1643 — 1715). —

847.

24 Pen, (Wren), Кристофор (1632—1723)—математик и ар-

хитектор, строитель многих церквей в Лондоне, в том числе

собора св. Павла. Гук (Hooke), Роберт (1635—1703) — физик и

математик, Сиденхэм (Sydenham), Томас (1624—1689) — врач,

оказавший—влияние па разработку Д. Локком эмпирического

метода познания. Бойль (Boyle), Роберт (1627—1691) — физик

и химик, друг Д. Локка; далее идет речь не о двигателе

(engine), а о насосе. — 847.

25 Отвей, Томас (1652—1685) — драматический поэт роя-

листского направления. В его сочинениях было немало непри-

стойностей. — 850.

26 Здесь заканчивается «История Англии» Д. Юма. Далее

следуют включенные автором приложения: «Бредская деклара-

ция» Карла II (оглашенная им в связи с подписанным им

1 мая 1650 г. в голландском городе Бреде соглашением с шот

ландскими сторонниками Ковенанта, т. е. договора 1643 г.

о распространении пресвитерианской религии на Англию) х

«Декларация прав» Вильгельма III Оранского (принятая Кон-

вентом 13 февраля 1689 г. и содержащая в себе основные кон-

ституционные гарантии режима парламентской монархии). —

ИЗ ПЕРЕПИСКИ

В настоящем издании помещены интересные в философ-

ском отношении извлечения из четырех писем Д. Юма, адре-

сованных Г. Э. Минто, Д. Стюарту, А. Смиту и Б. Франклину.

Перевод выполнен Ц. Ц. Вермель по книге «The letter» of Da-

vid Hume, edited by J. V. T. Greig», vol. I, Oxford, 1932. Перевод

письма Б. Франклину выполнен по изданию «New letters of

David Нише, edited by Raymond Klibansky and Ernest C. Moss-

ner». Oxford, 1954.

' Минто, Гильберт Эллиот (1722—1777) был адвокатом, в

1756 г. — лордом адмиралтейства. Юм послал ему черновой на-

бросок своих «Диалогов о естественной религии» и в настоя-

щем письме от 10 марта 1751 г. высказывает соображения ло

поводу содержащихся в «Диалогах» идей. Это письмо помеще-

но на стр. 153 т. 1 издания писем Юма под редакцией Грейга

за № 72. — 853.

2 Аппиан — греческий историк II в. п. э., автор «Римской

истории», отличавшейся большой точностью в изложении де-

талей событий. — 854.

3 Т. е. аргументация от предварительного плана устроения

космоса (см. ч. 2 «Диалогов»). —854.

903

4 «.. Если лучшее этого знаешь,

честно со мной поделись; если нет, то воспользуйся этим»

(Гораций Послание 6, § 68. Цит. по: Горации. Поли. собр соч

кн. Й, М -Л„ 1936, стр. 296).— 854.

5 Стюарт, Джон (ум. 1759) — предположительный адресат

этого письма Д Юма от февраля 1754 г. (точно день написа-

ния письма не установлен). Д. Стюарт в 1742—1759 гг. был

профессором натуральной философии Эдинбургского универси-

тета. Это письмо помещено на стр. 185 т. I издания писем Юма

под редакцией Грейга за № 91. — 855.

6 Именно такое утверждение приписал Д. Юму профессор

Д. Стюарт в своем эссе «Some Remarks on the Laws of Motion»,

помещенном в сборнике Эдинбургского философского общества

«Essays and Observations Physical and Literary...» (1754). Общее

предисловие к сборнику было, видимо, написано Д. Юмом. —

855.

7 Ad huo sub J'udice Us est (лат.)—этот спор подлежит

суду.— 8ад.

8 Данное письмо своему другу Адаму Смиту (1723—1790),

экономисту и моралисту, Д. Юм написал 12 апреля 1759 г. по

поводу выхода в свет книги А. Смита «Теория нравственных

чувств». Письмо помещено на стр. 303 т. I издания писем Юма

под редакцией Грейга за № 165. — 856.

9 Гельвеций в письме Юму от 1 апреля 1759 г. писал сле-

дующее: «Ваше имя делало честь моей книге, и я Вас цитиро-

вал бы более часто, если бы строгость цензора мне это позво-

лила». Книга Гельвеция «Об уме» вышла в свет в 1758 г. —

856.

10 Это предложение, характеризующее философскую по-

весть Вольтера «Кандид» (1759), дано только в издании писем

под редакцией Р. Клибанского и Э. Мосснера (стр. 51) и не

содержится в издании Д. Грейга. — 856.

п Фокион — афинский политический и военный деятель

IV в. Об указанной черте его поведения см. Плутарх. Сравни-

тельные жизнеописания. Фокион, VIII. — 857.

12 Данное письмо Бенджамену Франклину (1706—1790),

американскому государственному деятелю, ученому и писате-

лю, Юм написал 10 мая 1762 г., когда Франклин находился в

Англии. Б. Франклин приехал в Великобританию с дипломати-

ческой миссией в 1757 г и позднее встретился с Юмом в Лон-

доне. В 1760 и 1772 гг. Франклин приезжал в Шотландию.

В 1777 г. Франклин в Париже вел переговоры с правительством

Людовика XVI о союзе молодой Североамериканской респуб-

лики и Франции. Настоящее письмо напечатано на стр. 66 из-

дания «New letters of David Hume» под редакцией Р. Клибан-

ского и Э. Мосснера за № 33. — 857.

ls Имеется в виду Эдинбургское философское общество,

секретарем которого в это время был Д. Юм. Статья Б. Франк-

лина о громоотводах была напечатана в т. II] «Essays and Ob-

servations Physical and Literary, read before the Philosophical

Society in Edinburgh» (1771 или 1772). — 857.

904

" Рассел (Russel), Джеймс (ум. 1773) —эдинбургский хи-

nvnr и профессор натуральной философии в университете в

1764-1773irr. -857.

" Кейт (Keith), Джордж, граф Марешал (ум. 1778) —шот-

ландский якобит, бежавший после поражения восстания на

континент и поступивший на службу к прусскому королю

Фридриху II. Д. Кейт состоял с Юмом в приятельских отно-

шениях. Во время написания данного письма он был правите-

лем швейцарского города Невшателя, который находился под

протекторатом Пруссии. — 857.

16 Среди духовенства—Довшатоля-загорелся дааюдтаиг дсг

кровопролития спор о том, следует ли верить в вечное на-

казание грешников после их смерти. С целью утихомирить

страсти Фридрих II в своем эдикте дал указание, -чтобы те,

кто считает бога милосердным, и те, кто считает его беспощад-

ным, придерживались Такого мнения и в дальнейшем, ожидая

своей участи в загробном мире. Следует заметить, что рели-

гиозная нетерпимость невшательских церковников заставила

Ж.-Ж. Руссо покинуть этот город. Д. Юм видит в Б. Франкли-

не, судя по характеру письма, своего единомышленника в кри-

тическом отношении к церкви и религиозным спорам. — 857.

17 Каннингам (Cunnigham), Александр Дик (1703—1785)—

президент Королевского колледжа врачей в Эдинбурге в 1756—

1763 гг. В 1731 г. он познакомился с Юмом. — 858.