Об упадке средневекового миросозерцания

 

Реферат, читанный в заседании Московского Психологического общества 19
октября 1891 года. 

Средневековым миросозерцанием я называю для краткости исторический
компромисс между христианством и язычеством, – тот двойственный
полуязыческий и полухристианский строй понятий и жизни, который сложился
и господствовал в средние века как на романо-германском Западе, так и на
византийском Востоке. 

  

Обыкновенно и противники и защитники средневекового миросозерцания
одинаково принимают его за само христианство или, во всяком случае,
признают между ними такую неразрывную связь, как между содержанием и
соответствующей ему формой. Я нахожу полезным и важным выяснить, что
христианство и средневековое миросозерцание не только не одно и то же,
но что между ними есть прямая противоположность. Этим самым выясниться и
то, что причины упадка средневекового миросозерцания заключаются не в
христианстве, а в его извращении и что и что этот упадок для истинного
христианства нисколько не страшен. 

  

I 

  

Сущность истинного христианства есть перерождение человечества и мира в
духе Христовом, превращение мирского царства в Царство Божье (которое не
от мира сего). Это перерождение есть сложный и долгий процесс, недаром
же оно в самом Евангелии сравнивается с ростом дерева, созреванием
жатвы, вскисанием теста и т.п. [Матф. 13, 24-49] о разумеется,
христианское перерождение человечества не может быть только естественным
процессом, не может совершаться само собой, путем бессознательных
движений и перемен. Это перерождение есть процесс духовный ("Истинно,
истинно говорю тебе: если кто не родится водой и духом, не может войти в
Царствие Божие") [Иоан. 3, 5]; в нем должно непременно участвовать само
человечество своими собственными силами и своим сознанием. Существенное
и коренное отличие нашей религии от других восточных, в особенности от
мусульманской, состоит в том, что христианство как религия
богочеловеческая предполагает действие Божие, но вместе с тем требует и
действия человеческого. С этой стороны осуществление самого Царствия
Божия зависит не только от Бога, но и от нас, ибо ясно, что духовное
перерождение человечества не может произойти помимо самого человечества,
не может быть только внешним фактом; оно есть дело, на нас возложенное,
задача, которую мы должны разрешать. Не менее ясно и то, что за раз,
одним актом эту задачу не только не разрешить, но и сознать во всем ее
значении невозможно. Обращение и перерождение даже единичного человека
вдруг не совершается. Возьмем личных учеников Христа. Если кто, то они
имели все удобства для полного и быстрого духовного возрождения. И
однако, во всю земную жизнь Спасителя и потом до самой Пятидесятницы мы
такого возрождения не замечаем. Они остаются такими6 какими были.
Явление Христа поразило их [Деян. 2, 1]. Его духовная сила привлекла их
и привязала к ему, но не переродила. Они верили в его как в факт высшего
порядка и ждали от его установления Царства Божия, так же как внешнего
факта. И именно на них, на этих избранниках, на этой соли земли, мы
лучше всего можем видеть, как мало значит такая вера в Божественное как
во внешний сверхъестественный факт. Не случайно, конечно, в знаменитой
гл. ХХVI Матфея поставлены рядом: величайшая похвала Петру за его
горячее исповедание правой веры и затем такое обращение к тому же Петру:
"Отойди от меня, сатана; соблазн ты мне, потому что мыслишь не
по-божески, а по-человечески". [Матф. 16, 23] Значит, можно иметь самую
ревностную, самую пламенную и самую православную веру и, однако же, не
иметь Духа Божия и уподобиться сатане, как и в другом месте ового завета
говорится: "И бесы веруют и трепещут" [Иак. 2, 19]. И чем с большей
ревностью и прямолинейностью проявляется внешним образом такая вера, тем
она не только противнее Духу Христову, но тем менее в ней самой
внутренней мощи и прочности. Не напрасно опять-таки рассказано в
евангелиях, как тот же ревностный ученик Христов отрубил ухо слуге
первосвященника для защиты своего Учителя, а затем в ту же ночь три раза
отрекся от его [Матф. 26, 34, 69-75]. Приписывать эту несостоятельность
веры Петровой его особенному характеру – это все равно, что вину
псевдохристианского фанатизма и насильничества сваливать, как это у нас
принято, на одну западную католическую церковь, для которой апостол Петр
признается специальным прототипом. Но в Евангелии нечто подобное
рассказывается и о любимом ученике Христовом – об Иоанне, этом
прототипе, как иные думают, нашего восточного православия. 

  

"Заговорил Иоанн и сказал: Наставник! Мы видели какого-то человека,
именем Твоим изгоняющего бесов, и запретили ему, потому что он не
следует за нами. И сказал ему Иисус: Не запрещайте, ибо, кто не против
нас, тот за нас". 

  

"И было, что исполнялись дни взятия Его (от земли), и Он уставил лице
Свое идти в Иерусалим; и послал вестников пред лицем Своим. И, идя,
вошли в село самарянское, чтобы приготовить Ему. И не приняли Его (там),
потому что лице его было, как у идущего в Иерусалим. Видя же (это),
ученики Его Иаков и Иоанн сказали: Господи, хочешь, скажем, чтоб огонь
сошел с неба и истребил их, как и Илия сделал? – Обернувшись же,
запретил им и сказал: не знаете, какого вы духа; ибо Сын человеческий
пришел не погублять души человеческие, но спасать. – И пошли в другое
село" [Лук. IX, 49-56]. 

  

Если главное дело в вере, то уж не что, кажется, сильнее веры, когда
сейчас же, без малейшего сомнения готовы огонь с неба низводить; и,
однако, при такой великой, по-видимому, вере Иаков и Иоанн не знали духа
Христова, и именно потому не знали, что верили более всего в Его внешнюю
чудодейственную силу. Эта сила была, но не е ней было дело. 

  

II 

  

Только после внешней разлуки дух Христов внутренно овладел апостолами и
переродил их. Так же овладел он и той первою общиною верующих в
Иерусалиме, у которых, по словам Деяний Апостольских, было одно сердце и
одна душа [Деян. 4, 32]. Но церковь в обширном смысле, христианское
человечество во всем своем объеме до сих пор еще не дожило до своей
Пятидесятницы; оно также внешним образом относится к Христу, как
относились апостолы во время Его земного жития, – оно также еще не
научилось мыслить по-божьи, также не знает, какого оно духа. Чем шире
распространялась проповедь о новом духовном Адаме по языческому миру,
тем более сопротивления и упругости оказывал ветхий, плотский Адам. Уже
в Апостольских Посланиях к различным церквам решительно преобладает
обличительный характер, уже в этих первых христианских общинах, рядом с
особыми духовными дарами, появляются и особые безобразия (см. Посл. ап.
Павла к коринфянам) [1 Коринф. 1, 11-12; 2, 4-6; 4, 17-21; 5; 6, 1-8 и
т.д.]. 

  

Давнишнее и весьма распространенное представление об эпохе до
Константина Великого как о времени идеальной чистоты, как о золотом веке
христианства может быть допущено лишь с большими ограничениями. Разница,
конечно, была, но полной противоположности не было между последующими
веками и теми первыми. Вообще и в то время большинство христиан
относилось к Царству Божию внешним образом, ожидало его пришествия как
внешней чудодейственной катастрофы, которая должна разразиться не
сегодня, так завтра. Но, несмотря на грубость такого взгляда, самая эта
предполагаемая близость конца мира, с одной стороны, а с другой – еще
более близкая возможность мученичества поддерживали тогдашних христиан
на известной духовной высоте и не позволяли практическому материализму
брать верх. Конечно, гонения не были явлением обычным, повсеместным и
повседневным. Безусловно, всеобщих гонений – во всей Римской империи –
не бывало вовсе; гонения обширные продолжались очень короткое время;
большинство же гонений имело случайный характер. Но так как были римские
законы, в силу которых можно было преследовать христианство в качестве
уголовного и государственного преступления, то возможность мученичества
всегда и везде висела над христианами и придавала очищающий, трагический
характер их жизни. Важное преимущество тех веков перед последующими
состояло в том, что христиане могли быть гонимыми, но ни в каком случае
не могли быть гонителями. Вообще же принадлежать к новой религии было
гораздо более опасно, чем выгодно, и потому к ней обращались обыкновенно
лучшие люди с искренним убеждением и одушевлением. Жизнь тогдашней
церкви если е была вполне проникнута духом Христовым, то во всяком
случае высшие религиозно-нравственные мотивы в ней преобладали. _Было_
среди языческого мира действительно христианское общество, далеко не
совершенное, но все-таки управляемое другим, лучшим началом жизни. 

  

С этой стороны прекращение гонений и официальное признание новой религии
сначала полноправною, а потом и господствующей произвело в самом деле
важную перемену к худшему. При Константине Великом и при Констанции к
христианству привалили языческие массы не по убеждению, а по рабскому
подражанию или корыстному расчету. Явился небывалый прежде тип христиан
притворных, лицемеров. Он еще более размножился, когда при Феодосии, а
окончательно при Юстиниане язычество было запрещено законом и, кроме
разбросанной горсти полутерпимых евреев, всякий подданный греко-римской
империи принудительно обязывался быть христианином под страхом тяжких
уголовных наказаний. Разумеется, между образовавшимся таким образом
типом христиан поневоле, из-под палки и оставшимся типом настоящих
христиан, по глубокому убеждению образовалось множество переходных
оттенков поверхностного и равнодушного христианства, но все это без
всякого различия было прикрыто общей организациею внешней церкви, в
которой все категории внутреннего достоинства стерлись и смешались.
Прежнее действительно христианское общество расплылось и растворилось в
христианской по имени, а на деле – языческой громаде. Преобладающее
большинство поверхностных, христиан не только фактически сохранило
языческие начала жизни под христианским именем, но всячески старалось –
частию инстинктивно, а частию и сознательно – утвердить рядом с
христианством, узаконить и увековечить старый языческий порядок,
принципиально исключая задачу его внутреннего обновления в духе
Христовом. Тут-то и положена была первая основа того
христианско-языческого компромисса, который определил собою
средневековое миросозерцание и жизнь. 

  

III 

  

Я не говорю о фактическом компромиссе между абсолютною истиною и нашею
действительностью. Вся наша жизнь, прошедшая, настоящая и будущая, до
конца истории, есть в каждом своем данном состоянии фактический
компромисс между осуществившимся в этом мире высшим идеальным началом и
тою материальною, не соответствующею ему средою, в которой оно
осуществляется. Когда осуществится вполне, тогда конец всякому
компромиссу, но тогда же и конец истории и всему мировому процессу. Пока
есть какое-нибудь несовершенство в мире, есть, значит, и компромисс
противоборствующих начал, ибо что такое несовершенство, как не
фактическая уступка высшего начала низшему? Истинное совершенствование
требует только, чтобы идеальное начало все глубже проникало в
противодействующую ему среду и все полнее овладевало ею. 

  

Если есть борьба и победа, усилие и улучшение, если абсолютный идеал не
отрицается и не забывается, если он остается внутренним одушевляющим
началом и окончательной целью деятельности, то фактически компромисс с
реальною средой есть только внешняя необходимость, а не внутренняя ложь.
Здесь нет двоеверия. Считаться с дурною действительностью как с фактом
не значит в нее верить; временно уступать в малом, чтобы окончательно
упразнить ее в большом, не значит поклоняться ей. Лечение болезней есть
также, пожалуй, компромисс, его и порицают прямолинейные моралисты; но
Христос освятил его своим примером. 

  

о есть прежде всего дело – дело жизни для человечества, а потом уже
делА. Но дело трудно, а делА легки; а всего легче отвлеченная вера в
непонятные предметы, т.е. собственное словесное исповедание такой веры.
С этой стороны главным образом и было принято христианство. 

  

Конечно, как нравственно-историческая задача, как общее дело
человечества христианство не сознавалось ясно и определенно и в первые
три века, но все-таки оно было тогда делом жизни для всех: готовиться к
мученичеству, к близкому концу мира – задача нелегкая. Но вот
мученичество совсем прекратилось, а конец мира стал все более и более
удаляться на задний план. и умирать за Христа, ни готовиться к встрече
Его второго пришествия не предстояло. И первое и второе Его явление,
средоточие и конец мирового процесса, потеряли жизненное значение, стали
предметом отвлеченной веры. А между этими раздвинувшимися пределами
божественного прошедшего и божественного будущего настоящая человеческая
жизнь, которая должна была быть деятельным продолжением одного и
деятельным приготовлением другого, осталась при своем материальном
бессмыслии и при своей материальной косности. Сохранить эту языческую
жизнь, как она была, и только помазать ее снаружи христианством – вот
чего в сущности хотели те псевдохристиане, которым не приходилось
проливать свою кровь, но которые уже начали проливать чужую. 

  

Сущность религии в том, что ее истина не отвлеченно-теоретическая, а
утверждается как норма действительности, как закон жизни. Если не на
словах только, а на самом деле верю, напр., в троичность Божества как в
религиозную истину, то я должен понимать и принимать ее нравственный
жизненный смысл. Ибо все наши догматы имеют такой смысл, и сначала он
если и не ясно понимался, то живо чувствовался в христианском мире. 

  

IV 

  

Я не стану излагать теперь свой взгляд на жизненное значение основных
христианских истин, в особенности истины о триединстве Божества и о
богочеловечности Христа. Этот мой взгляд слишком необычен и, изложенный
в двух словах, был бы непонятен. Но можно пояснить, в чем сущность дела,
сравнением с другой, более простой религией. Учение ислама довольно
скудно содержанием, но эта частная религия вполне осуществляется в жизни
мусульманского мира. Представление о Боге как единой исключительной силе
весьма односторонне, но зато оно определяет собой весь мусульманский
строй: единому деспоту на небе соответствует единый деспот на земле.
Теоретическому отрицанию свободной воли и вообще самостоятельности
человеческого начала вполне соответствует фатализм и квиетизм как
преобладающее жизненное настроение всех мусульман. 

  

Христианское учение, в противоположность исламу, заключает в себе полную
истину. Но истина не только не осуществлена вполне (что и невозможно до
конца мира), но и самая задача ее осуществления отрицается мнимыми
христианами – отрицается, значит, самый смысл христианства. Смысл
христианства в том, чтобы по истинам веры преобразовать жизнь
человечества. Это и значит оправдывать веру делами. Но если эта жизнь
была оставлена при своем старом языческом законе, если самая мысль о ее
коренном преобразовании и перерождении была устранена, то тем самым
истины христианской веры потеряли свой смысл и значение как нормы
действительности и закон жизни и остались при одном
отвлеченно-теоретическом содержании. А так как это содержание мало кому
понятно, то истины веры превратились в обязательные догмы, т.е. в
условные знаки церковного единства и послушания народа духовным властям.
Между тем нельзя же было отказаться от идеи, что христианство есть
религия спасения. И вот от незаконного соединения этой идеи спасения с
церковным догматизмом родилось чудовищное учение о том, что единственный
путь спасения есть вера в догматы, что без этого спастись невозможно. К
счастью, еще кроме догматов сохранились как некий придаток к ним
таинства, хоть истинный смысл их и был частично забыт, а частию не успел
развиться, но этот существенный элемент христианства имел во всяком
случае преимущество общедоступности. Самый ярый ревнитель правоведения
не мог требовать, чтобы грудной младенец правильно исповедовал догмат о
нераздельном и неслиянном соединении естеств, или анафематствовал
Нестория и Евтихия. С младенца довольно было и крещения. А если умирал
до крещения? Тогда нечего делать – и для него конец – спасения нет.
Чувствительные души выдумывали для таких младенцев разные лимбы на
паперти ада. Что касается до сознательно неверующих и еретиков, то их,
как известно, к вечным адским мукам заранее приучали посредством мук
временных. И вот в какой страшной мере осуществили преемники апостолов
пророческое изречение Христа: "не знаете, какого вы духа".[Лук. 9, 55] 

  

V 

  

Были же, однако, среди этого извращенного христианства люди, не
заменившие живой и животворящей истины мертвым и умерщвляющим
догматизмом, были люди, для которых христианство оставалось делом жизни.
Без таких истинных христиан средневековый строй не продержался бы так
долго и не обнаружил бы той духовной жизни, которую мы в нем
действительно находим. Почему же они не спасли его и не переродили? Они
не спасли и не могли спасти христианского общества, христианского мира,
потому что, при всей своей праведности и святости, ошибочно думали, что
спасать можно и должно только отдельные души. Они достигли чего хотели:
свои собственные и многие другие души спасли, а общество и мир, от
которых они отделились, от которых бежали, остались вне их действия и
пошли своим путем. 

  

С тех пор как истинно-христианское общество первых веков растворилось в
языческой среде и приняло ее характер, самая идея общественности исчезла
из ума даже лучших христиан. Всю публичную жизнь они предоставили
властям церкви и мирским, а своей задачей поставили только
индивидуальное спасение. Они имели тут, конечно, то извинение, что ведь
и власти носили христианское звание и, следовательно, могли и должны
были заботиться о христианском направлении публичной жизни. Но дело в
том, что всякая власть прежде всего консервативна и кроме таких
исключительных явлений, как, например, Петр Великий, не предпринимает по
собственному почину радикальных преобразований. Правительство все-таки
есть порождение своего общества, органически с ним связанное, и если
общество греко-римской империи и романо-германской Европы имело
преобладающий языческий характер, то государству не было никакого
побуждения заботиться о христианском направлении публичной жизни.
Конечно, эта задача ближе к власти церковной, но на Западе эта власть,
поглощенная борьбой с государством за свои права, все более и более
забывала о своих обязанностях, а на Востоке она не имела
самостоятельного приложения. Здесь, на Востоке, особенно резко проявился
контраст между язычеством города и христианством пустыни. За
единственным исключением св. Иоанна Златоуста, проповедь восточных
аскетов не имела в виду никаких христианских преобразований
общественного строя. Во всей византийской истории нельзя указать ни
одного требования в этом смысле. Мудрено ли, что государство и его
законы оставались такими же языческими, как и общественные нравы?
Мудрено ли, что кодекс Юстиниана есть в сущности лишь подкрашенное
христианскими словами законодательство языческой римской империи? а
Западе было несколько лучше. Были яркие примеры стремлений к
социально-нравственному христианству, начиная от принципиального
протеста св. Мартина Турского и св.Амвросия Миланского против смертной
казни и кончая деятельностью Григория VII. Но вообще и здесь действие
церковной власти в этом направлении не было достаточно сильно и успешно
и не могло перевесить действия тех примеров, которые давались той же
властью в противоположном смысле. 

  

VI 

  

Ограничивая дело спасения одною личною жизнью, псевдохристианский
индивидуализм должен был отречься не только от мира в тесном смысле – от
общества, публичной жизни, – но и от мира в широком смысле, от всей
материальной природы. В этом своем одностороннем спиритуализме
средневековое миросозерцание вступило в прямое противоречие с самою
основою христианства. Христианство есть религия воплощения Божия и
воскресения плоти, а ее превратили в какой-то восточный дуализм,
отрицающий материальную природу как злое начало. Но злым началом сама по
себе материальная природа быть не может: она пассивна и инертна – это
женственный элемент, принимающий то или другое духовное начало. Христос
выгнал из Марии Магдалины 7 бесов и одушевил ее Своим Духом (Марк 16, 9;
Лук. 8, 2). Когда же мнимые христиане отлучили от духа Христова
материальную природу, эту всемирную Магдалину, – в нее, естественно,
вселились злые духи. Я разумею чрезвычайное развитие черной магии и
всякой чертовщины к концу средних веков и в начале новых. Духи были
вызваны, но заклинания не действовали. Представители псевдохристианства,
отчасти сами уподобляясь верующим бесам в своем догматизме, а отчасти в
своем ложном спиритуализме, утративши действительную силу духа, не могли
подражать Христу и апостолам и прибегли к обратному приему. Те изгоняли
бесов для исцеления одержимых, а эти для изгнания бесов стали умерщвлять
одержимых. 

  

VII 

  

В то время, как мнимые христиане отрекались и отрекаются от Духа
Христова в своем исключительном догматизме, одностороннем индивидуализме
и ложном спиритуализме, в то время как они теряли и теряют его в своей
жизни и деятельности, – куда же скрылся сам этот дух? Я не говорю про
Его мистическое присутствие в таинствах церкви, ни про Его
индивидуальное действие на избранные души. еужели человечество в целом и
его история покинуты Духом Христовым? Откуда же тогда весь
социально-нравственный и умственный прогресс последних веков? 

  

Большинство людей, производящих и производивших этот прогресс, не
признает себя христианами. Но если христиане по имени изменяли делу
Христову и чуть не погубили его, если бы только оно могло погибнуть, то
отчего же нехристиане по имени, словами отрекающиеся от Христа, не могут
послужить делу Христову? В Евангелии мы читаем о двух сынах; один
сказал: пойду – и не пошел, другой сказал: не пойду – и пошел. Который
из двух, спрашивает Христос, сотворил волю Отца? [Матф. 21, 28-31]
Нельзя же отрицать того факта, что социальный прогресс последних веков
совершался в духе человеколюбия и справедливости, т.е. в духе Христовом.
Уничтожение пытки и жестоких казней, прекращение, по крайней мере на
Западе, всяких гонений на иноверцев и еретиков, уничтожение феодального
и крепостного рабства – если все эти христианские преобразования были
сделаны неверующими, то тем хуже для верующих. 

  

Те, которые ужаснутся этой мысли, что Дух Христов действует через не
верующих в его, будут не правы даже со своей догматической точки зрения.
Когда неверующий священник правильно совершает обедню, то Христос
присутствует на таинстве ради людей, в нем нуждающихся, несмотря на
неверие и недостоинство совершителя. Если Дух Христов может действовать
через неверующего священнослужителя в церковном таинстве, почему же он
не может действовать в истории через неверующего деятеля, особенно когда
верующие изгоняют его? Дух дышит, где хочет. Пусть даже враги служат
ему. Христос, нам заповедавший любить врагов, конечно, Сам не только
может любить их, но и умеет пользоваться ими для Своего дела. А
номинальным христианам, гордящимся своею бесовскою верою, следовало бы
вспоминать кое-что из Евангелия – историю двух апостолов: Иуды Искариота
и Фомы. Иуда словом и лобзанием приветствовал Христа. Фома в лицо заявил
ему свое неверие. Но Иуда предал Христа и "шед удавися", а Фома остался
апостолом и умер за Христа. [Матф. 26, 48-49; Иоан. 20, 24-29; Матф. 27,
5. По преданию апостола, Фома был убит стрелой из лука во время
молитвы.] 

  

Неверующие двигатели новейшего прогресса действовали в пользу истинного
христианства, подрывая ложное средневековое мировоззрение с его
антихристианским догматизмом, индивидуализмом и спиритуализмом. Христа
они не могли обидеть своим неверием, но они обидели ту самую
материальную природу, во имя которой многие из них действовали. Против
лжехристианского спиритуализма, видящего в этой природе злое начало, они
выставили другой столь же ложный взгляд, видящий в ней одно мертвое
вещество, бездушную машину. И вот, как бы обиженная этой двойною ложью,
земная природа отказывается кормить человечество. Вот общая опасность,
которая должна соединить и верующих и неверующих. И тем и другим пора
признать и осуществить свою солидарность с матерью-землею, спасти ее от
омертвления, чтобы и себя спасти от смерти. Но какая же может быть
солидарность с землею, какое нравственное отношение к ней, когда у нас
нет этой солидарности, этого нравственного отношения даже между собою?
еверующие прогрессисы стараются – худо ли, хорошо ли – создать такую
солидарность и кое-что уже сделали. Именующие себя христианами не верят
в успех их дела, злобно порицают их усилия, противятся им. Порицать и
мешать другим легко. Попробуйте сами сделать лучше, создать христианство
живое, социальное, вселенское. Если мы не по имени только, а на деле
христиане, то от нас зависит, чтобы воскрес Христос в своем
человечестве. Тогда и исторический Фома приложит руку свою к этому
действительно во плоти воскресшему христианству и с радостью воскликнет:
Господь мой и Бог! [Иоан. 20, 28].