ЖИТЕЛЬСТВОВАНИЕ ЧЕЛОВЕКА М.Хайдеггер Слова Гельдердина: «Полон заслуг, однако поэтически жительствует человек на этой земле» почти никому не слышны, они никем не мыслятся, тем менее они вошли в памятование нашей мысли. Да и как иначе? Перед лицом сегодняшней действительности, разумеющей себя как общество индустрии рекордов, самовоспроизводящее само себя, а также свои используемые составные части, этим словам поэта легко опорожниться перед всяким, а тогда обратиться просто в досужее измышление. В общественном смысле поэзия уразумевает себя как производство литературы. Не принимать эти слова поэта всерьез — такой подход оправдан и тем, как изучают Гельдерлин сегодня. Наука числит их среди «сомнительного», потому что рукопись текста, к которому они относятся, не сохранилась, и слова эти стоят в самом конце романа Вильгельма Вайблингера Фаэтон, изданного в 1823 г. Напротив, Норберт Фон Хеллингратв в своих Пролегоменах к первому изда нию переводов из Пиндара Гельдерлина (1911, С. 58. Примеч. 3) говорит о «местах, которые в основном, возможно, подлинны». Научные изыскания Хеллингратв в свою очередь основывались на его внутренней, поэтической связи с поэтом — с тем поэтом, который, быть может, еще явит себя иным как поэт грядущего, как поэт грядущего поэтического творчества. Странным образом этот эпитет, «поэтический», ни разу не встречается в текстах окончательных редакций стихотворений Гельдерлина. Однако Штутгартское издание з (Ц, 635) приводит это слово как вариант к стиху 28 «Архипелага». Это место (ст. 25 29) звучит так: «Тихие боги небес, предвечные, горние силы, / Те, кто сияние дня и сладкую дрему дарует / Властью своей беспредельной, карая и милуя смертных, / Старые сверстники, вместе с тобой они обитают...» * В первом наброске у Гельдерлина вместо «старые сверстники» было сказано -«поэтические сверстники»: «поэтические сверстники жительствуют». Тем самым выходит, что поэтическая мысль о поэтическом жительствовании, обитании, отнюдь не чужда поэту, Однако эпитет «поэтический» отнесен в этом месте к способу обитания звезд, а не людей. Что же такое означают «поэтические сверстники», если в окончательной редакции их заменяют слова «старые сверстники»? В какой мере «древние» — «поэтические», а «поэтические» — «древние»? Звезды — это те, что были испокон века, былые, и те, что будут возвращаться впредь. Они — те, что некогда были и еще будут. Этим бьшым и будущим определяется их настоящее: присущее «вечноцветущим созвездьям» (черновик, II, 635) «всегда» не исчерпывается непрестанностью их пребывания. Древние сверстники ведут ясность дня, дремоту ночи, предчувствие грядущего, уделяя все это «чувствующим людям». Они ведут и уделяют, учреждают непреходящее на все время жизни смертных, они — поэтически творящие. Древние сверстники, они «поэтически жительствуют» вместе с Богом морей Эгейского мира, вместе с его островами и насельниками. Если окончательная редакция стихотворения и именует звезды «древними», то этим не упразднен эпитет «поэтические». Лишь последующие стихи (29—42) особо и прямо именуют самую возвышенную из звезд «Солнцем дня», «всепросветляющей». В стихе 38 она именуется «поэтически творящей». Она учреждает высшую ясность — ту, что дает всем вещам являться во всем присущем им, а смертным дарует меру. Но только само стихотворение «Архипелаг» говорит обо всем этом собраннее и богаче толкованием, чем в любом случае наши пробные и отрывочные указания. Меж тем встает такой вопрос. Эти засвидетельствованные рукописью места законченного стихотворения — что, уменьшают ли они или, быть может, даже вовсе устраняют все сомнения в подлинности прозаического текста, что начинается так: «В прелестной лазури цветет...» и из которого мы заимствовали слова: «Полон заслуг, однако поэтически жительствует человек на этой земле»? Будь это так, все равно осталось бы уже упомянутое различие. В «Архипелаге» «поэтически жительствуют» звезды, а поэтически творит возвышеннейшая их них — Солнце. Эпитет «поэтический» присвоен «небожителям». В позднейшем прозаическом тексте «поэтическое жительствование» «на этой земле» присвоено смертным. В «Архипелаге» задают меру, склоняясь к смертным, небожители. В прозаическом тексте смертные склоняются' перед небожителями. И тоже задают меру? — спросим мы и... споткнувшись на этом, услышим вопрос: «Есть ли на земле мера?» И задумаемся над следующим за тем ответом: «Нет таковой». Поэтически творящие по-земному — они лишь восприемники небесной меры. Поэтически творящие так, как то подобает смертным, учреждают лишь прежде восприятое ими. Поэзия для Гельдерлина — не своевольное творчество, но такое строительство здания творчества в слове, что заимствует меру свою в мощи небожителей и поступает в их пользование. Благодаря созидаемому зданию творения открывается и удерживается в своей разверзтости местность, предназначенная для местопребывания смертных. Пусть же именуется местностью склонения та светлая прореженность, где, ошеломляя и раздаривая, небожители склоняются к смертным на сей земле, где, благодаря и созидая, склоняются пред небожителями жители земли. В области склонения сопринадлежны друг другу в даровании-восприятии меры, то есть сопринадлежны поэтически, смертные и небожители: жительствуя всякий на свой лад, они едины и слиты меж собой. Но не мечтания ли все это, не строй ли произвольного представления, которому чужда всякая реальность, чужда всякая перспектива возможного осуществления, чужды основательность и обязательность? И самый беглый взгляд на нынешнее состояние мира, кажется, принуждает так спрашивать. При этом мы, однако, слишком легко забываем, что Гельдерлин даже по сравнению с этой поэзией, какая востребовалась с него, даже по сравнению со всей дерзновенной рискованностью ее постепенно становился, постоянно находясь на пути, идя своим путем, все богаче ведением, становился более сведущим, нежели способны становиться мы, 'люди нынешних дней, что только пытаемся следовать за ним мыслью. Заключительная строфа Странствия (по второму изданию 4-го тома Хеллинграта. с. 171; Штутгартское издание, II, 141): «Но служительницы небес / Чудесны, / Как все божественно рожденное. / Если кто покусится изведать, / Оно обращается в сон / И карает тщащегося уподобиться ему; / Нередко нежданно навещает того, / Кто едва ли и думал о том» 5. Итак, даже и следуя Гельдерлину указывать на слова: «Поэтически жительствует человек...», а тем более претендовать на обязательность таких слов, было бы излишней поспешностью. И даже если усиливаться осмыслять их, эти слова, все равно даже и в самом крайнем случае нам останется только подтвердить: ныне4 человек на этой земле — не живет поэтически. Однако, что это значит? И говорит ли Гельдерлин о том? Норберт Фон Хеллинграт публикует под общим заглавием «Отрывки и наброски» (IV, 257) краткий текст (№25), озаглавленный «Ближайшее наилучшее». Текст гласит: «...отверсты окна небес / И отпущен на волю дух Ночи, / штурмующий небо, он оболгал / Нашу землю языками многими, непоэтичными, и / Прах доволок / До этого самого часа / Однако грядет то, что угодно мне...» Означает ли здесь слово «непоэтичный» то же самое, что «не поэтичный»? Нет, никоим образом. Но если оба выражения подразумевают различное, в каком же отношении требуют они различать их? Ответ не заставит себя ждать. Различие касается способа, каким производится отрицание. «Не поэтический» — это, например, треугольник, но он никак не может быть «непоэтичным», «апоэтичным». Для последнего ему надо было бы стать поэтичным, чтобы затем ему могло чего-либо недоставать, нехватать в этом отношении, и он мог бы упускать тогда возможность быть поэтичным. В истории мысли различие простого отрицания и отъятия известно с давних времен. Сейчас мы оставим открытым вопрос, достаточно ли такого различия, чтобы хотя бы поставить вопрос о «не-», — чтобы впервые обнаружилось такое различие, потребовались величайшие мыслительные усилия Платона в его диалоге Софист. А как мыслить «не-» в настоящем случае, мы узнаем лишь при ус ловии, что нам удастся точнее определить «поэтическое». К счастью для нас, сам же Гельдерлин оказывает нам необходимую помощь. Слово «непоэтичное» лишь один-единственный раз встречается в рукописях Гельдерлина. В приложении (IV, 392) Хеллинграт перечисляет варианты этого слова, замечая: «Над словом «непоэтичными» надстраивается целая колонна из слов: нескончаемыми, неумиротворенными, несвязными, неукротимыми». Как мыслить нам вариантность таких вариантов? Сменяется ли один другим, перечеркивается ли предыдущее последующим, так что значимым для окончательного текста остается лишь самое последнее? В Штутгартском издании (II, 868) перечислены все те же варианты (отмечено, что они стоят «друг над другом»), но вместо «непоэтичными» в окончательный текст поставлено стоящее на самом верху столбца слово «неукротимыми» (II, 234, 237). Должно быть, это верно, если исходить из определенного филологического правила (ср. Штутгартское издание, I, 319). Если же мыслить поэтологи-чески, творчески-поэтически, такое решение не истинное: оно не разверзает того, что хотел сказать, что хотел удержать в слове поэт. Варианты указывают на усилия, призванные определить «поэтичное» в «поэтичном». Последнее, «непоэтичное», именует несуть поэтичного, зловеще-таинственное в нем. «Непоэтичный» — это эпитет к «многим языкам», какими вещает дух Ночи; он «оболгал нашу землю», он штурмует небеса, он враждебен, он возмущается против небес. В «непоэтичном» не исчезает «поэтическое», но презирается «конечное», нарушается «мирное», развязывается «связное», «укрощающее» обращается в «разнузданное». Всем этим сказано следующее: задающее меру не допускается, восприятия меры не происходит. Местность склонения засыпана прахом. Бросается в глаза сопринадлежность приведенного отрывка, который засвидетельствован рукописью и говорит о «непоэтичном», и другим — признаваемым сомнительным текстом о поэтическом жительствовании человека. Однако оба текста все же и различны. Опубликованный Хеллингратом отрывок не говорит о жительствовании человека. По крайней мере кажется, что не говорит. Однако как раз эту кажимость и устраняет подготовленный Ф. Бейснером в Штутгартском издании текст «наброска гимна» под заглавием «Ближайшее наилучшее». Все три редакции его (II, 233—239) убедительно сложены вместе «в соответствии с особенностями рукописей» (II, 867) и истолкованы как поэзия, «обозначившая наступление нового периода исполнения после патриотического поворота» в творчестве Гельдерлина (II, 870). Этот поворот, обращение, забота о его упрочении — все это творит элегию Гельдерлин Возвращение (ср. том IV Собрания сочинений Гельдерлина, а также 5-е издание моих «Разъяснений к поэзии Гельдерлина», включившее два доклада— Небо и земля Гелъдерлина и Стихотворение). В заботе о «возвращении домой» упорно пребывает поэзия Гельдерлина. То забота об учреждении места поэтического жительство-вания человека, забота, настоятельно чающая спасения в этом земном местопребывании. Не выговаривая этого, говорит о том и набросок гимна «Ближайшее наилучшее», когда упоминаются в нем «языки многие, непоэтичные». Однако с тех пор как создавал свои гимны Гельдерлин, слишком, должно быть, ясно стало: и говорит, и чает это стихотворение напрасно. Слово о поэтическом жительствовании человека не исполнилось, а, не исполненное, оно остается одним сплошным обманом. Но тогько и тут сомнительно, в достаточной ли мере способны оценить мы долготерпение поэта, когда говорим так. И в нынешнюю мировую эпоху человек жительствует поэтически — по-своему, а именно, если воспользоваться словом, именующим его существование, непоэтично. Меру своего воления к производству самого себя и своих заменимых составных частей человек заимствует у этой земли, избезображенной его махинациями. Ему недостает слуха, чтобы расслышать ответ Гельдерлина на вопрос: «Есть ли мера на земле? Нет». А «многие языки», ложью своей болтовни заливающие нашу землю, — это лишь однообразие все одного и того же языка, который, множась количественно, уравнивает любые формы говорения, — информационный язык компьютера. Для человека, который не разучился только еще считать, мера одна — квант. Безусловно, Гельдерлин не предвидел нынешнее состояние мира и тем более не описывал его. И все же остается, не преходит, учрежденное его словом, то, что предоставлено им для нашего памятующего мышления. Многому должно внять, познав мыслью. Наиближайшее к нам та ково: Прежде всего мыслить непоэтичное нашего местопребывания в мире как таковое, постигать человеческую махинацию как судьбу человека, никоим образом не снижая ее до простого произвола и ослепленности; далее, таково: мыслить то, что на этой земле нет меры, и не только нет, но что рассчитанная и исчисленная в планетарных масштабах земля не только не может дать меры, но, более того, увлекает нас в безмерность. Правда, чтобы мыслить поэтическое в непоэтичном, для этого достаточно найти выход в диалектику, которая кажущимся образом ровняет все. Мы все еще стараемся поспешно миновать мыслью тайну «не-» и ничто. Мы все еще недостаточно ясно постигаем, что преднамечается для нас в отъятии, потому что не знаем пока самого отъятия, отказа, не знаем поэтического в непоэтичном.