С. Киркегор
О понятии иронии
Законность иронии с точки зрения мировой истории. Ирония Сократа
В приведенном выше распространенном определении иронии как бесконечной
абсолютной отрицательности уже достаточно сказано о том, что ирония
направлена не против отдельного феномена, отдель-ного существования, но
что все сущее становится чуждым иронично-му субъекту, а он становится
чуждым всему сущему, и как действи-тельность утрачивает для него свою
законность, так и он в некото-рой степени становится недействительным.
Слово "действитель-ность" употреблено здесь прежде всего в значении
"исторической действительности", т. е. действительности, существующей в
опреде-ленное время и при определенных обстоятельствах. Это слово может
употребляться и в метафизическом смысле, как например, когда речь идет о
метафизической проблеме отношения идеи к действительнос-ти, но не к той
или иной действительности, а к конкретизации идеи, которая является ее
действительностью; слово "действительность" может употребляться также по
отношению к исторически осущест-вленной идее. Эта последняя
разновидность действительности меня-ется со временем. Это не означает,
что вся совокупность существова-нии, составляющих историческую
действительность, не имеет вечно объединяющей ее связи, но у каждого
поколения, отделенного от других временем и пространством, своя, данная
ему действитель-ность. Мировой Дух во всех своих проявлениях остается
самим со-бой, чего нельзя сказать о поколении, существующем в
определенном времени, и о существующих в определенном времени отдельных
ин-дивидах. Им дана некая определенная действительность, и не в их
власти отказаться от нее; ход мирового развития ведет за собой того, кто
сам этого желает, и насильно увлекает за собой того, кто этому
противится. Идея сама по себе конкретна, и поэтому она постоянно
стремится стать тем, что она есть, т. е. стать конкретной. Такой она
может стать только через поколение и отдельных индивидов. Здесь
проявляется то противоречие, через которое осуществляет-ся развитие
мира. Данная поколению и составляющим его индивидам действительность
законна для них, но для того, чтобы развитие не остановилось, эта
действительность должна вытесняться другой, и это также должно
происходить через поколение и в поколении и со-ставляющих его индивидах.
Данной современникам реформации дей-ствительностью был католицизм, но
вместе с тем он был и той действительностью, которая как таковая не
обладала для них закон-ностью. Так происходит столкновение одной
действительности с дру-гой, и в этом столкновении заключен глубокий
трагизм мировой истории. Индивид имеет право на существование, данное
ему мировой историей, и одновременно он обречен. В той степени, в
которой к не-му приложимо последнее, он - жертва; в той степени, в
которой ин-дивид имеет право на существование, он - победитель. Он
побежда-ет, становясь жертвой. Это свидетельство того, насколько
последова-тельно развитие мира; настает черед более истинной
действительнос-ти, но она уважает действительность уходящую; это не
революция, а эволюция; уходящая действительность еще заявляет о своем
праве на существование тем, что требует жертву, новая действительность -
тем, что приносит ее. Но эта жертва всегда необходима, потому что
настает черед истинно нового, ведь новая действительность - это не
простое следствие уходящей, она содержит в себе гораздо большее; новая
действительность - это не простое исправление уходящей, но и новое
начало.
В каждый поворотный момент истории происходит двоякое дви-жение. С одной
стороны, вырывается вперед новое, с другой - вы-тесняется старое. Когда
приходит время нового, появляется индивид-пророк, который различает
вдалеке его смутные и неопределенные очертания. Индивид-пророк не знает
грядущего, он лишь предчувствует его. Он не может осуществить его, но он
потерян и для той действительности, которой принадлежит. Однако он мирно
уживается с ней, потому что она не ощущает никакого противоречия. Затем
по-является собственно трагический герой. Он борется за новое, он
стре-мится уничтожить то, что представляется ему отжившим, но его цель
состоит не столько в уничтожении старого, сколько я осуществлении
нового, и тем самым, косвенно, в уничтожении старого. Старое долж-но
отступить, а для этого - предстать во всем своем несовершенстве. И здесь
мы встречаемся с ироничным субъектом. Для него данная действительность
уже полностью потеряла свою законность, она ка-жется ему несовершенной
формой, стесняющей движения. Но нового он не знает, он знает лишь, что
настоящее не соответствует идее. Ему предстоит вершить суд.
Иронизирующего (Ironiker) можно в некото-ром смысле считать пророком,
потому что он все время указывает на грядущее, но что это такое - не
знает. Он пророк, но его положение противоположно положению пророка.
Пророк идет рука об руку со своим временем, и именно из своего времени
он различает грядущее. Как уже было сказано, пророк потерян для своего
времени, но лишь потому, что он погружен в свои видения. Иронизирующий
же вышел из рядов современников, он противопоставил себя своему времени.
Грядущее скрыто от него, лежит за его спиной, а он должен уничто-жить ту
действительность, против которой он так враждебно настро-ен, на которую
направлен его испепеляющий взор. О его отношении к современности можно
сказать словами священного писания: "вот, входят в двери погребавшие
мужа твоего; и тебя вынесут" *. Ирони-зирующий - тоже жертва, и хотя он
не всегда должен в прямом смысле пасть жертвой, но рвение, с которым он
служит мировому ду-ху, пожирает его.
Эта ирония, понимаемая как бесконечная абсолютная отрица-тельность. Она
- отрицательность, потому что она только отрица-ет; она - бесконечная
отрицательность, потому что она отрицает не просто тот или иной феномен;
она - абсолютная отрицательность потому что она отрицает в силу некоего
несуществующего Высшего. Ирония ничего не утвержадет, постольку то, что
должно быть утвер-ждено, лежит за ней. Ирония - это божественное
безумие, буйствую-щее, как Тамерлан, и не оставляющее камня на камне.
Это - ирония. Для любого поворотного момента в истории характерна эта
форма-ция (Formation), и было бы небезынтересно с исторической точки
зрения проследить ее развитие. Не углубляясь, впрочем, в этот воп-рос,
приведу лишь несколько примеров из близкого к реформации времени:
Кардано, Кампанелла, Бруно. В некоторой степени воплоще-нием иронии был
Эразм Роттердамский. Мне кажется, что на значе-ние этой формации до сих
пор обращали недостаточно внимания; и это тем более странно, что Гегель
с такой явной симпатией рассмот-рел негативное. А негативному в системе
соответствует ирония в ис-торической действительности. В исторической
действительности при-сутствует такое негативное, какого никогда не
бывает в системе.
Ирония - это определение субъективности. В иронии субъект не-гативно
свободен; действительности, которая должна наполнить его содержанием, не
существует, он свободен от тех уз, которыми связы-вает субъекта данная
действительность; но он негативно свободен, а потому неустойчив, и
положение его зыбко, так как ничто его не дер-жит. Именно эта свобода,
эти неустойчивость и зыбкость вдохновля-ют иронизирующего, он опьянен
безграничностью выбора, и если он нуждается в утешении по поводу потери
того, что отмирает, он мо-жет найти его во множестве открывающихся перед
ним возможнос-тей. Но иронизирующий не отдается во власть этого
вдохновения, он преисполнен лишь разрушительного вдохновения. - Но если
ирони-зирующий не властен над новым, то возникает вопрос: а как же он
может уничтожить старое? Он уничтожает данную действительность с помощью
самой же данной действительности, необходимо только помнить, что новое
присутствует в нем (гр), как возмож-ность. Уничтожая действительность с
помощью самой действитель-ности, он оказывает услугу мировой иронии.
Гегель замечает в своей "Истории философии", что всякая диалектика
"допускает истинность того, что непосредственно принимается за истинное,
но лишь для то-го, чтобы дать выявиться тому внутреннему разрушению,
которое со-держится в этих же самых допущениях, и мы можем это назвать
все-общей мировой иронией"*. Это очень верное понимание мировой иронии.
Каждая отдельная историческая действительность есть лишь момент в
осуществлении идеи, и поэтому в ней заключен зародыш ее гибели.
Это особенно отчетливо видно в иудаизме, чье значение как переходного
момента особенно велико. Глубокая ирония в отношении к миру видна уже в
том, что он потребовал от людей исполне-ния заведомо неисполнимых
заповедей и пообещал взамен заведомо недостижимое блаженство*. Из
исторического отношения иудаизма к христианству явствует, как иудаизм
сам себя уничтожил. Пришествие Христа, несомненно, - поворотный момент в
истории, и здесь тоже дает о себе знать ироническая формация. Она
связана с образом Ио-анна Крестителя. Придти должен был не он **, он не
знал, что долж-но было придти, и все-таки он уничтожил иудаизм. Он
уничтожил его не с помощью нового, а с помощью его же самого. Он
потребовал от иудаизма того, что тот хотел дать - справедливости; но
справед-ливости иудаизм дать не мог и потому погиб. Иоанн Креститель
уничтожил иудаизм, взрастив зерно его гибели в нем самом. При этом
личность самого Иоанна Крестителя остается в тени, он лишь объективное
воплощение мировой иронии, лишь орудие в ее руках. Для того, чтобы
ироническая формация полностью развилась, необ-ходимо, чтобы субъект
осознал свою иронию, чтобы он, осуждая дан-ную действительность,
чувствовал себя негативно свободным и на-слаждался этой негативной
свободой. А для этого необходима разви-тая субъективность, или точнее,
по мере проявления субъективности заявляет о себе ирония. Субъективность
чувствует себя противопо-ставленной данной действительности, она
чувствует свою силу, за-конность и значение. Чувствуя это, она словно
спасает себя из той относительности, в которой ее стремится удержать
данная действи-тельность. Здесь ирония правомочна, и потому освобождение
субъек-тивности служит идее, даже если ироничный субъект не вполне
соз-нает это. В этом заключается гениальность закономерной, историчес-ки
обусловленной иронии. Для иронии, не имеющей права на су-ществование,
характерно то, что спасающий свою душу теряет ее. Су-дить же о том,
правомочна ирония или нет, может лишь история.
Ироническое отношение субъекта к действительности не всегда проявляется
именно как ироническое. Так, в новое время много гово-рится об иронии и
ироническом восприятии действительности; но это восприятие редко
выражается иронически. Однако чем чаще это про-исходит, тем вернее и
неизбежнее гибель окружающего, тем большее преимущество получает
иронизирующий над той действительностью, которую он стремится
уничтожить, тем свободнее он становится. Здесь он незаметно проделывает
то же самое, что и мировая ирония. Он представляет существующее самому
себе, но для него оно не за-конно; однако делая вид, что считает его
таковым, иронизирующий ведет его навстречу неизбежному концу. В
действиях иронизирующе-го, чье существование закономерно и правомочно,
воплощено единство гениального и художественной
Поскольку ирония - определение субъективности, то она возни-кает с
появлением субъективности в мировой истории. Ирония - это первое и
наиболее абстрактное определение субъективности. Пово-ротный момент в
истории, когда субъективность впервые заявила о себе, связан с именем
Сократа.
Ранее мы уже достаточно говорили об иронии Сократа. Вся дан-ная
действительность утратила для него свою законность, он был чужд всей
субстанциальной действительности. Это одна сторона иро-нии; но с другой
стороны, уничтожая "греческость", он использовал иронию. Его поведение
по отношению к ней всегда было ироничес-ким; он находился в неведении,
ничего не знал, постоянно обращался с вопросами к окружающим, он
предоставил существующее самому себе, и оно погибло. Эту тактику он
развил до крайнего предела, что особенно проявилось, когда против него
были выдвинуты обвинения. Подобное рвение сожгло его, и в конце концов
он был настигнут иро-нией, все стало зыбким для него, все потеряло свою
реальность. Та-кое понимание Сократа и роли его воззрений в мировой
истории так естественно закругляется в самом себе, что, я надеюсь, оно
встретит сочувствие у некоторых читателей. Гегель не считает позицию
Сокра-та иронией, и поэтому необходимо принять во внимание его
возраже-ния. содержащиеся в некоторых его работах.
Я же попытаюсь объяснить, в чем, на мой взгляд, состоит сла-бость
гегелевского понимания понятия иронии. Гегель всегда говорит об иронии
как о чудовище. Начало деятельности Гегеля совпало с расцветом
деятельности Гегеля. Объектом иронии последователей Шлегеля в эстетике
была получавшая все большее распространение сентиментальность. Гегель
намеревался исправить недостаток самой иронии. Вообще, одна из больших
заслуг Гегеля состоит в том, что он остановил, или по крайней мере
пытался остановить, блудных сы-новей спекуляции на их пути к погибели.
Но он не всегда использо-вал для этого самые подходящие средства, он не
всегда взывал к ним мягким голосом отца, а часто - суровым голосом
школьного надзи-рателя. Наибольшее неудобство причиняли Гегелю
приверженцы иронии, и он скоро утратил надежду на их спасение и
обращался с ними как с неисправимыми и закоренелыми грешниками. Гегель
ис-пользует любую возможность упомянуть их и говорит о них очень резко,
он с огромным презрением и высокомерием смотрит на этих, как он
выражается, "заносчивых людей". Но Гегель не заметил той разновидности
иронии, которая была ему ближе всех, и это обстоя-тельство не могло не
нанести ущерба его пониманию иронии. Часто он вообще не говорит об
иронии как таковой, но зато всегда ругает Шлегеля. Это не означает,
однако, что Гегель не прав по отношению к Шлегелю и его последователям,
или что их ирония не была весьма сомнительного свойства;
основательность, с которой Гегель выступил против всякой изоляции,
несомненно, принесла много пользы, но ополчившись на послефихтевскую
иронию, Гегель просмотрел истин-ность иронии, а отождествив
послефихтевскую иронию с иронией во-обще, поступил несправедливо по
отношению к последней. Как толь-ко Гегель произносит слово "ирония", он
тут же вспоминает Шлеге-ля и Тика, и в его интонации появляются нотки
досады. Позднее мы остановимся на том искаженном и несправедливом, что
присутство-вало в понимании иронии Шлегелем, а также на заслуге Гегеля в
этом отношении. Сейчас же вернемся к его толкованию иронии Со-крата.
Ранее мы уже обращали внимание на то, что Гегель выделяет две стороны
метода Сократа: его иронию и его искусство повивальной бабки. Об этом
говорится в его "Истории философии". Не говоря об иронии Сократа почти
ничего, он тем не менее обрушивается на иро-нию как принцип и добавляет:
"Первым, выдвинувшим эту мысль, был Фридрих фон Шлегель, и ACT повторил
ее за ним" *. Затем сле-дуют выражения, которые Гегель всегда
употребляет в связи с этим. Сократ прикидывается незнающим и, делая вид,
что учится у других, сам их поучает. "Это - знаменитая сократовская
ирония, которая у него представляет собою особый способ обращения в
личных бесе-дах,
следовательно, только субъективную форму диалектики, между тем как
диалектика в собственном смысле имеет дело с основаниями
рассматриваемого предмета, а ирония - особый способ обращения человека к
человеку" **. Немного ранее он замечает, что ирония Со-крата содержит
нечто неистинное, но отмечает и правильность его поведения. Он отмечает
также значение иронии Сократа, великое в ней. Оно состоит в том, что
ирония позволяет абстрактным представ-лениям становиться конкретными и
определенными. Далее Гегель за-мечает: "Когда я говорю, что я знаю, что
такое разум, что такое вера, то это - лишь совершенно абстрактное
представление; для того, что-бы эти представления сделались конкретными,
требуется, чтобы их объяснили, чтобы предположили неизвестным, что
собственно они представляют собою. Ирония Сократа заключает в себе
именно ту подлинно великую черту, что она заставляет собеседников
конкрети-зировать абстрактные представления и развить их дальше, ибо
важно только осознать понятие" ***. Но здесь вообще все запутано,
изобра-жение сократовской иронии лишено исторической основы, а
проци-тированный пассаж настолько современен, что вряд ли имеет
отно-шение к Сократу. Сократ вовсе не стремился сделать абстрактное
конкретным, и приведенные примеры не совсем удачны; ибо я не ду-маю, что
Гегель мог бы подобрать к ним аналогии, если, конечно, он не хочет
прибегнуть к помощи Платона и оправдаться тем, что в его произведениях
постоянно встречается имя Сократа; этим он стал бы противоречить не
только всем окружающим, но и самому себе. Со-крат не стремился сделать
абстрактное конкретнным, но через не посредственное конкретное он делал
видимым абстрактное. Поэтому в ответ на эти рассуждения Гегеля
достаточно напомнить о двой-ственном характере иронии Платона (поскольку
очевидно, что Гегель имел в виду и отождествлял с иронией Сократа
иронию, названную нами платоновской), а также о том, что закон движения
всей жизни Сократа состоял не в стремлении от абстрактного к
конкретному, а в стремлении от конкретного к абстрактному, в постоянном
стремлении к абстрактному. Свои рассуждения об иронии Сократа Гегель
закан-чивает тем, что отождествляет ее с иронией Платона и говорит, что
и
и та, и другая - "больше манера разговора, невинная шутливость, чем
чистое отрицание, негативное поведение" *. Но и на это замечание был
ранее дан ответ. - Не лучше обстоит у Гегеля дело и с изобра-жением
сократовского искусства повивальной бабки. Он рассуждает о значении
вопросов Сократа, и эти рассуждения интересны и верны;
но можно ведь спрашивать для того, чтобы посрамить собеседника. Этой
разницы (на которую мы уже указывали выше) Гегель не заме-чает. Тот
пример (1) о понятии становления, который он приводит в конце, тоже не
имеет отношения к Сократу, если он, конечно, не хо-чет разглядеть в
"Пармениде" нечто сократовское. - Наконец он го-ворит о трагизме иронии
Сократа, но трагизм не в ней, а в иронии мира по отношению к Сократу.
Так что и это замечание ничего не прибавляет к вопросу о сократовской
иронии.
В работе "О "Посмертных сочинениях и переписке Зольгера"" Гегель опять
указывает на разницу между иронией Шлегеля и ирони-ей Сократа. Мы
согласны с тем, что такая разница существует, но это вовсе не означает,
что позицией Сократа не была ирония. Гегель уп-рекает Шлегеля в том, что
не поняв спекулятивного и устранив его, он вырывает положение Фихте о
конститутивной законности "я" из метафизического контекста, выводит его
из области мышления и не-посредственно применяет к действительности,
благодаря чему оно развивается "в отрицание жизненности разума и истины,
в низведе-ние их до видимости субъекта и чего-то кажущегося для других"
**. Он обращает внимание также на то, что обозначив это превращение
истины в видимость "сократовской иронией", извратили смысл по-следней.
Гегель говорит о том, что, желая посрамить софистов, Со-крат всегда
начинал диспут с заверений в том, что он ничего не зна-ет. Но такое
поведение имеет своим результатом негативное, оно не достигает
какой-либо научной цели. Сократ вполне серьезно заявлял, что он ничего
не знает, значит, эти заявления были отнюдь не ирони-ческими. Я не буду
останавливаться на утверждении Гегеля о безре-зультативности
деятельности Сократа, я хочу выяснить подробнее, насколько серьезно
Сократ воспринимал свое неведение.
Ранее мы уже говорили о том, что Сократ, утверждая, что он не знает,
все-таки знал, поскольку он знал о своем незнании, но это зна-ние не
было знанием о чем-то, т. е. не имело какого-либо позитивно-го
содержания, и его незнание было поэтому ироническим. Мне ка-жется, что
здесь прав я, а не Гегель, который безуспешно пытается раздобыть для
Сократа позитивное содержание. Если бы знание Со-крата было знанием о
чем-то, то тогда его незнание было бы просто формой ведения беседы. Но
его ирония, напротив, находит в себе свое завершение. Его незнание
серьезно и несерьезно одновременно, и на этом острие Сократ балансирует.
Знание человека о том, что он не знает, является началом знания, но если
он больше ничего не зна-ет, то это лишь начало. Это знание постоянно
питает иронию Сокра-та. Когда Гегель, указывая на серьезное отношение
Сократа к своему
__________
* Там же. С. 48. ** Цит. по: Гегель. Эстетика. М.. 1973, Т. 4. С 488.
незнанию, считает, что это незнание не есть ирония, он изменяет са-мому
себе. Ведь когда ирония вознамеривается высказать некоторое предложение,
она поступает как всякий негативный взгляд, она вы-сказывает нечто
позитивное, и высказывает совершенно серьезно. Для иронии нет ничего
непреходящего, она со всем расправляется ad libitum *; но если она хочет
об этом сказать, то она высказывает неч-то позитивное, и тем самым в
известной мере лишается своей суве-ренности. Поэтому когда Шлегель или
Зольгер говорит: действитель-ность есть лишь оболочка, видимость,
суетность, есть ничто, то он яв-но говорит всерьез, и тем не менее
Гегель полагает, что это - иро-ния. Трудность здесь состоит в том, что в
строгом смысле ирония ни-когда не может построить предложение, потому
что она - определе-ние для-себя-существующего субъекта, который в
непрерывной суете всему отказывает в праве на существование и по причине
этой суеты не может собраться и выразить тот общий принцип, что он всему
от-казывает в праве на существование. Убеждение Шлегеля и Зольгера в
том, что конечное есть ничто, так же серьезно, как и незнание Со-крата.
Иронизирующий всегда должен полагать нечто, но то, что он полагает, есть
ничто. Воспринимать ничто серьезно можно или при-ходя к чему-то (это
случается, когда ничто воспринимается спекуля-тивно серьезно), или
отчаиваясь (это случается, когда ничто воспри-нимается лично серьезно).
Но иронизирующий не делает ни того, ни другого, и поэтому можно сказать,
что он не воспринимает ничто се-рьезно. Ирония - бесконечно легкая игра
с ничто, которое не стра-шится этой игры и то и дело высовывает голову.
Если ничто не восп-ринимается спекулятивно или лично серьезно, то оно,
очевидно, воспринимается легкомысленно, а потому несерьезно. Согласно
Геге-лю, Шлегель не воспринимал всерьез существующее как ничто, не
обладающее реальностью, но тогда, по-видимому, было нечто, облада-ющее
законностью для него, а значит, ирония Шлегеля была лишь формой. Можно
сказать, что ирония всерьез воспринимает ничто, по-скольку она ничего не
воспринимает всерьез. Она воспринимает ничто в его противопоставлении
чему-то, и чтобы всерьез избавиться от че-го-то, она прибегает к ничто.
Но ничто она воспринимает всерьез лишь постольку, постольку не
воспринимает всерьез нечто. Так же обстоит дело и с незнанием Сократа:
его незнание есть ничто, кото-рым он уничтожает любое знание. Это лучше
всего видно из его по-нимания смерти. Он не знает, что есть смерть, и
что будет после смерти - ничто или нечто - он тоже не знает; но это
незнание он не принимает близко, наоборот, он чувствует себя свободным в
этом незнании, то есть не относится к нему всерьез, но к тому, что он
ни-чего не знает, он все-таки относится совершенно серьезно. - Так что,
на мой взгляд, в замечаниях Гегеля нет ничего, что помешало бы на-звать
позицию Сократа иронией.
Таким образом, вся субстанциальная жизнь, вся "греческость" перестала
быть законной для Сократа, вся существующая действи-тельность была для
него недействительной, и не в отдельных отно-
____________
* По своему усмотрению, как вздумается (лат.).
шениях, а вся в целом, как таковая; он предоставил существующее самому
себе и тем самым заставил его погибнуть; сам он становился все легче и
все более негативно свободен; все это и было позицией Сократа -
бесконечной абсолютной отрицательностью, иронией. Но Сократ отрицал не
действительность вообще, а существующую в оп-ределенное время
действительность, действительность субстанциаль-ности, какой она была в
Греции, а его ирония требовала действитель-ности субъективности,
идеальности. Сократ был обусловлен всем хо-дом истории. Он стал жертвой.
Это трагическая судьба, но все-таки смерть Сократа не трагична; в
сущности, греческое государство со своим приговором отступает на второй
план, а приведение приговора в исполнение не имело особого
назидательного эффекта, потому что смерть для Сократа не обладала
реальностью. Для трагического героя смерть законна, она для него -
последняя борьба и последнее стра-дание. Современность, которую он хотел
бы уничтожить, может смер-тью удовлетворить свою жажду мести. Но
греческое государство, оче-видно, не могло получить удовлетворения от
смерти Сократа, потому что незнание Сократа воспрепятствовало
сколько-нибудь значитель-ному общению с мыслью о смерти. Да, трагический
герой не боится смерти, а воспринимает ее как боль, как тяжелый и
многотрудный путь, и будучи приговорен к ней, он признает законность
приговора;
но Сократ вообще ничего не знает, и потому объектом иронии явля-ется
государство, осуждающее его на смерть и полагающее, что тем самым оно
наказывает его.
Послефихтевская ирония
В Канте воплотилась та современная спекуляция, которая, по-чувствовав
себя взрослой и самостоятельной, стала тяготиться покро-вительством
догматизма и уподобилась блудному сыну, потребовав-шему от отца раздела
наследства. Известно, что из этого получилось. Известно и то, что
спекуляции не понадобилось отправляться в даль-ние края, чтобы там
пустить на ветер причитавшуюся ей долю, по-скольку делить особенно было
нечего. Чем больше "я" в критицизме погружалось в самосозерцание, тем
более худосочным и бесплотным оно становилось, пока в конце концов не
превратилось в призрак, бессмертный, как муж Авроры. С "я" случилось то
же, что и с воро-ной, у которой, как известно, от похвал лисы так
закружилась голова, что она потеряла сыр. Пока рефлексия предавалась
рефлексии, мыш-ление заблудилось, и каждый его шаг вперед все дальше и
дальше уводил его от содержания. Здесь, как везде и всегда, действует
прави-ло: прежде чем начать размышлять, необходимо занять правильную
исходную позицию. Мышление не заметило, что то, что оно ищет, за-ключено
в самом поиске, а так как именно там оно и не искало, то не могло найти
нигде. С философией произошло то же, что и с челове-ком, занятым поиском
своих очков, сидящих у него на носу; он ищет то, что у него перед носом,
но именно перед носом он не ищет и по-тому вовсе их не находит.
Познающий субъект постоянно сталкивался с чем-то внешним опыту, после
чего они с силой разлетались в разные стороны; это внешнее опыту - das
Ding-an-sich, которая все время продолжала ис-кушать познающего субъекта
(так, одна средневековая школа полага-ла, что видимые знаки причастия
предназначены для того, чтобы ис-пытать веру). Это внешнее, эта das
Ding-an-sich, было слабой сторо-ной системы Канта. Возникал даже вопрос,
а не есть ли и "я" das Ding-an-sich. Этот вопрос поставил Фихте, и он же
дал на него от-вет. Он разрешил проблему этого an sich, введя его в
область мышле-ния, он сделал "я" бесконечным в "я"-"я". Продуцирующее
"я" то же самое, что и продуцируемое "я". "Я"-"я" - абстрактное
тождест-во. Так он бесконечно освободил мышление. Но бесконечность
мыш-ления у Фихте, как и всякая бесконечность Фихте (его моральная
бесконечность - стремление ради стремления; его эстетическая
бес-конечность - порождение ради порождения; бесконечность Бога -
развитие ради развития), - это негативная бесконечность, бесконеч-ность,
в которой нет ничего конечного, бесконечность без содержа-ния. В
бесконечном "я" Фихте проявился идеализм, в сравнении с которым поблекла
вся реальность; акосмизм, в сравнении с которым его идеализм стал
реальностью, хотя он был докетизмом (2). Фихте сделал мышление
бесконечным, субъективность стала бесконечной, абсолютной
отрицательностью, бесконечным напряжением и томле-нием. С этим связано
значение Фихте для науки. Его Wissenschaftslehre сделало бесконечным
знание, но бесконечным в негативном смысле, и поэтому вместо истины у
него уверенность, не позитивная, а негативная бесконечность в
бесконечном тождестве "я" с самим собой; вместо позитивного стремления,
т. е. блаженства, у него - негативное стремление, т. е. чувство вины.
Именно обладание негативным сообщало позиции Фихте бесконечное
вдохновение и бесконечную эластичность. Канту не хватает негативной
бесконечнос-ти, Фихте - позитивной. Заслуга Фихте перед методом
абсолютна, благодаря ему наука выросла из части в целое. Фихте,
утверждая в "я"-"я" абстрактное тождество и стремясь в своем
идеалистическом царстве Ничто иметь дело с действительностью, пришел к
абсолют-ному началу, исходя из которого он хотел сконструировать мир.
"Я" стало конституирующим. Но "я" понималось формально, а значит,
негативно, и Фихте так и не смог вырваться из вязкого плена беско-нечных
molimina * начать. Ему подвластно бесконечное стремление негативного,
его nisus formativus, но это стремление подобно силе тя-ги, которая,
однако, никак не может придти в движение; оно подобно божественному и
абсолютному нетерпению, бесконечной силе, кото-рая, однако, ничего не
производит, потому что ни к чему не прило-жима. Это мощь, возбуждение,
всемогущее, словно Бог; оно в состоя-нии поднять целый мир, но не
обладает средством. Могучая энергия этого начала не находит применения.
Чтобы мышление, субъектив-ность обрели полноту и истинность, они должны
быть порождены, они должны погрузиться в глубины субстанциальности,
скрыться в
_________
* Усилия (лат.).
них, подобно тому, как верующие сокрыты во Христе; они должны, боязливо
вздрагивая, но вместе с тем и самозабвенно, предаться воле волн океана
субстанциальности, смыкающихся над их головами, подобно тому, как в
минуты восторга человек, забывая себя, погру-жается в предмет своего
восторга и растворяется в нем, чувствуя, од-нако, при этом легкий озноб,
ведь дело идет о его жизни. Чтобы со-вершить это, мышление должно
обладать мужеством, но совершить это оно обязано, потому что каждый,
желающий спасти свою душу, должен потерять ее. Но это не мужество
отчаяния; очень хорошо ска-зал Таулер по более конкретному поводу:
Doch dieses Verlieren, dies Entschwinden Ist eben das echte und rechte
Finden. (3)
Как известно, Фихте впоследствии отказался от этой точки зре-ния,
снискавшей много поклонников и мало последователей, и в не-которых
сочинениях пытался сгладить и преуменьшить былую (гр)*.
С другой стороны, он стремился овладеть негативной беско-нечностью и
подчинить ее себе, углубляясь в рассмотрение сущности самого сознания, о
чем свидетельствуют и сочинения, изданные его сыном (4). Впрочем, это не
имеет отношения к настоящему исследова-нию, поскольку меня интересует
лишь один момент, связанный со взглядами раннего Фихте, а именно ирония
Шлегеля и Тика.
У Фихте субъективность обрела свободу, стала бесконечной и негативной.
Но чтобы высвободиться из объятий бессодержательнос-ти, замкнувших ее в
бесконечной абстракции, она должна была под-вергнуться отрицанию; чтобы
мышление стало действительным, оно должно было стать конкретным. Здесь
возникает вопрос о метафизи-ческой действительности. Шлегелъ и Тик
разделяли взгляд Фихте на субъективность, на "я" как единое всемогущее,
обладающее консти-тутивной законностью, и действовали, руководствуясь
этим принци-пом. И тут возникли сразу два затруднения. Во-первых,
эмпиричес-кое, конечное "я" было перепутано с вечным "я"; во-вторых,
метафи-зическую действительность перепутали с исторической. Так
невыно-шенный метафизический принцип был применен к действительнос-ти.
Фихте хотел сконструировать мир; но он имел в виду системати-ческое
конструирование. Шлегель и Тик хотели заполучить сразу це-лый мир**.
Такая ирония не оказывала услуги мировому духу. Не момент данной
действительности должен был подвергнуться отрицанию и вытесниться новым
моментом; эта ирония отрицала всю историчес-кую действительность для
того, чтобы освободить место для дей-ствительности, созданной ею самой.
Не субъективность проявлялась в этом - субъективность уже присутствовала
в мире - а чрезмерная, экзальтированная субъективность, вторая степень
субъективности.
_____________
* Полноту (др. греч.).
** Это историческое стремление не заглохло после Тика и Шлегеля, в
молодой Германии нашлось много их последователей. Обычно при
рассмотрении иронии они тоже учитываются (Авт.).
Эта ирония была совершенно не правомочна, и отношение Гегеля к ней
вполне оправдано.
Для иронии * теперь ничего не существовало, она ото всего изба-вилась,
она обладала всей полнотой власти и могла делать все, что ей
заблагорассудится. Если она чему-то позволяла существовать, то при этом
всегда сознавала, что в ее власти уничтожить это что-то, и она сознавала
это уже тогда, когда позволила существовать. Если она что-то полагала,
то при этом всегда знала, что в ее власти отменить это нечто, и она
знала это уже в тот момент, когда полагала. Она сознавала свою
абсолютную разъединяющую и соединяющую власть. Она одинаково
господствовала над идеей и феноменом и уничтожала одно с помощью
другого. Она уничтожала феномен, когда знала, что он не соответствует
идее; она уничтожала идею, когда знала, что идея не соответствует
феномену. Против этого ничего нельзя возра-зить, потому что идея и
феномен не существуют друг без друга. Од-новременно ирония спасала свою
беспечальную жизнь, потому что все это осуществлял субъект-человек; а
кто может сравниться с Алла-хом и устоять перед ним?
Действительность (историческая действительность) имеет двоя-кое
отношение к субъекту: с одной стороны, она - дар, от которого нельзя
отказаться, с другой стороны, она - задача, которая должна быть
осуществлена. В отношении иронии к действительности сущест-вует
напряженность, которая проявляется хотя бы в том, что ирония в
значительной мере критична. Критичен как иронизирующий фило-соф
(Шлегель), так и иронизирующий поэт (Тик). Седьмой день они явно
использовали не для отдыха, а для критики. Но как правило, критика
исключает симпанию, и существует род критики, который так же мало что
признает существующим, как подозрительность по-лицейского мало кого
признает невиновным. Но критике теперь под-вергались не классики, не
сознание, как у Канта, а сама действитель-ность. В действительности
многое может быть объектом критики, и вполне возможно, что зло в
понимании Фихте - леность и кос-ность - часто торжествовало, а его vis
Inertiae ** достойна порицания, другими словами, многое из существующего
было недействительным и должно было быть удалено. Но ведь это вовсе не
повод подвер-гать критике действительность в целом. Общеизвестно, что
Шлегель был критичен; я думаю, что со мной согласятся, что и Тик был
кри-тичен. Нельзя ведь отрицать, что полемика в его драмах направлена
против мира, и что сами драмы для своего понимания требуют инди-вида,
достаточно развитого именно в полемическом отношении. Это обстоятельство
явилось, кстати, одной из причин того, что они не за-воевали той
популярности, которой достойны, если принять во вни-мание их
гениальность.
________________
* Я здесь употребляю слова "ирония" и "иронизирующий", хотя я вполне мог
бы говорить "романтизм" и "романтик". Эти выражения обозначают в
основ-ном одно и то же, разве что одно выражение придерживающиеся
подобных взглядов сами употребляли по отношению к себе, другое
употреблял по от-ношению к ним Гегель (Авт.).
** Сила инерции (лат.).
Говоря, что действительность выступает как дар, я выражаю отношение
индивида к прошлому. Для индивида прошлое законно, его нельзя
игнорировать. Для иронии же прошлого не существует, и связано это с тем,
что она возникла из метафизических рассуждений. Она перепутала вечное
"я" с преходящим. Но у вечного "я" нет про-шлого, значит, нет его и у
"я" преходящего. Однако, вынужденная соблюдать правила приличия, ирония
допустила существование прошлого, но только такого прошлого, над которым
она чувствовала свою власть и которым могла играть, как ей вздумается.
Ирония ве-ликодушно смилостивилась над мифологической частью истории -
легендами и сказаниями. Собственно же история, та, где истинный индивид
позитивно свободен, поскольку укоренен в ней своим про-шлым, должна была
отступить. В этой ситуации ирония повела себя как Геркулес в битве с
Антеем, которого нельзя было победить, пока он стоял на земле. Как
известно, Геркулес приподнял Антея и побо-рол его. Точно так же
поступила и ирония с исторической действи-тельностью. По мановению руки
вся история превратилась в миф, сказание, сагу, легенду, и ирония опять
стала свободной. И опять она была вольна выбирать и вытворять все, что
заблагорассудится. Осо-бенно вольготно она чувствовала себя в Греции и в
Средневековье. При этом она не утруждала себя историческими изысканиями,
кото-рые, как ей было известно, не что иное, как Dichtung und Wahrheit.
То она жила в Греции и под прекрасным греческим небом наслажда-лась
каждым мгновением в размеренном течении наполненной гармо-нией жизни;
она жила там, и окружающее было ее действительнос-тью. Но затем она
пресыщалась такой жизнью и отталкивала от себя эту совершенно
произвольно выбранную ею действительность, и та вскоре исчезала.
Законностью, и абсолютной законностью, "греческость" обладала для иронии
не как момент мировой истории, а лишь в силу того, что доставляла иронии
удовольствие. А то вдруг она оказывалась в глухой чаще средневековья,
прислушивалась к таин-ственному шепоту ее деревьев и вила гнезда в их
густых кронах, или пряталась в его темных укромных уголках, одним
словом, искала свою действительность в средневековье, общалась с
рыцарями и тру-бадурами, могла влюбиться в какую-нибудь благочестивую
девицу, картинно восседающую верхом и с соколом-охотником на вытянутой
правой руке. Но как только эта любовная история теряла для иронии свою
законность, все средневековье начинало отдаляться в бесконеч-ности, а
его след в сознании становился все слабее и неопределеннее. И
средневековье обладало законностью для иронии не как момент мировой
истории, а лишь потому, что принесло ей столько радости. То же самое
повторяется во всех областях теории. Вдруг та или иная религия
становится абсолютной для иронии, но при этом иро-ния прекрасно сознает,
что причиной тому - ее собственное желание и ничего более. В следующее
мгновение ей захочется чего-то другого. Так, она поучала, как в "Натане
Мудром", что все религии одинако-во хороши, но что христианство, может
быть, хуже других; а потом вдруг, ища удовольствия в разнообразии,
объявляла себя христиан-кой. То же самое происходит в области науки.
Ирония сулила и
осуждала любое научное положение, она всегда выносила приговор, всегда
чувствовала себя судьей, но никогда ни во что не вникала. Она все время
возвышалась над предметом, что было вполне естест-венно, ведь только
теперь начиналась для нее действительность. Иро-ния возникла из
метафизического вопроса об отношении идеи к дей-ствительности; но
метафизическая действительность лежит вне вре-мени, и поэтому та
действительность, которую искала ирония, не мог-ла существовать во
времени. На это стремление Шлегеля судить и осуждать все и вся Гегель
обрушивается с особенной силой. В этой связи трудно переоценить огромную
заслугу Гегеля, выразившуюся в его взгляде на историческое прошлое. Он
не отталкивает прошлое, а постигает его, он не отвергает другие научные
воззрения, а преодоле-вает их. Гегель положил конец нескончаемым
разговорам о том, что вот-вот начнется мировая история, как будто она
должна начаться в 4 часа или по крайней мере до 5 часов. А если
какой-нибудь гегелья-нец взял такой громадный исторический разбег, что
несется со страшной скоростью и не может остановиться, то вины Гегеля в
этом нет, и если с точки зрения контемпляции (5) можно достичь большего,
чем достиг Гегель, то любой, сознающий значение действительности, не
будет настолько нелюбезен, что быстро выйдет за пределы достиг-нутого
Гегелем, забудет, чем он ему обязан, если он вообще понима-ет, чего же,
собственно, достиг Гегель. Вести себя так, а не иначе, да-ет иронии
право ее знание о том, что феномен не есть сущность. Идея конкретна, и
поэтому она должна стать конкретной, процесс конкретизации идеи и есть
историческая действительность. Каждое отдельное звено в исторической
действительности закономерно как момент. Но эту относительную
закономерность ирония не признает. Для нее историческая действительность
то обладает абсолютной за-конностью, то не имеет никакой; она ведь взяла
на себя почетную обязанность создать действительность.
Действительность для индивида еще и задача, которая должна быть
реализована. Можно подумать, что уж здесь-то ирония в состо-янии
продемонстрировать свою сильную сторону; ведь когда она вышла за пределы
данной действительности, то, должно быть, она имела нечто подходящее ей
взамен. Но это совсем не так. Когда иро-нии удалось преодолеть
историческую действительность и сделать ее невесомой, ирония сама тоже
стала невесомой. Ее действитель-ность - это всего лишь возможность. Для
того, чтобы действующий индивид смог решить задачу реализации
действительности, он дол-жен чувствовать себя звеном в обшей цепи, он
должен ощущать груз ответственности, должен чувствовать и уважать
соседствующие с ним звенья. От этого ирония свободна. Она чувствует в
себе силу начать все с начала, если ей это нужно. Минувшее никак не
связывает ее. В теоретическом отношении бесконечно свободная ирония
наслаждает-ся своим критицизмом, в практическом смысле она наслаждается
схожей божественной свободой, не знающей ни оков, ни цепей, безу-держно
и самозабвенно играющей и резвящейся, словно Левиафан в море. Ирония
свободна, свободна от печалей и горестей действитель-ности, но она
свободна и от ее радостей, от ее благословения; ведь для нее нет ничего
выше ее самой, и некому благословить ее, потому что меньшее всегда
благословляется большим. Но именно этой сво-боды и жаждет ирония, и
поэтому она отваживается на большее, чем она способна, и боится лишь
чрезмерных, избыточных впечатлений. Только обретение такой свободы
означает начало поэтической жиз-ни. а как известно, одно из требований
иронии - необходимость жить поэтической жизнью. Однако под поэтической
жизнью ирония понимает нечто иное и большее, чем понимает под этим
выражением любой разумный человек, умеющий уважать человеческое
достои-нство и ценить истинное в человеке. Поэтическая жизнь для иро-нии
- это не художническое начало, приходящее на помощь божест-венному в
человеке, затаенно прислушивающееся к звучанию своеоб-разного в
индивидуальности, предупреждающее все его движения с тем, чтобы дать ему
проявиться в индивиде, а всей индивидуальнос-ти - гармонически развиться
в пластичный, в себе закругляющийся образ. Поэтическая жизнь для иронии
- "в то же самое, что для бла-гочестивого христианина, воспринимающего
жизнь как воспитание, как созидание, которое, однако, не должно изменить
его (потому что Бог для христианина не обладает тем бесконечным
негативным могу-ществом, каким он обладает для мусульманина; для
мусульманского Бога одинаково возможны как человек величиной с гору,
муха вели-чиной со слона, так и гора величиной с человека и слон
величиной с муху, потому что все может быть совершенно иным, чем оно
есть), а просто должно взрастить те семена, которые сам Бог заронил в
чело-веке, а христианин уверен в своей реальности для Бога. Христианин
приходит на помощь Богу, становится его сотрудником в том благом деле,
которое начал сам Бог. Под поэтической жизнью ирония пони-мает не только
протест против того убожества, которое есть не что иное, как жалкое
порождение окружающей среды, не только протест против заурядности,
которой, к сожалению, мир достаточно богат, под поэтической жизнью она
понимает нечто большее. Одно дело - поэтически творить себя, другое -
быть поэтически творимым. Хри-стианин поэтически творим, и в этом смысле
любой бесхитростный христианин живет гораздо более поэтической жизнью,
чем многие та-лантливые люди. Поэтически творящий себя в греческом
понимании тоже признает наличие поставленной перед ним задачи, и ему
поэто-му чрезвычайно важно осознать изначальное в себе, а это
изначаль-ное - тот предел, до которого он может поэтически творить, те
гра-ницы, в которых он поэтически свободен. У индивидуальности есть
цель, абсолютная цель, и вся ее деятельность направлена на достиже-ние
этой цели, на получение наслаждения в процессе ее достижения;
вся ее деятельность состоит в том, чтобы стать fur sich тем, что она
есть an sich. Но подобно тому, как заурядные люди не имеют ничего an
sich и могут стать чем угодно, так нет ничего an sich и у
иронизи-рующего. Причина этого не в том, что он всего лишь порождение
своей среды, он, напротив, возвышается над своим окружением; но
иронизирующий не должен иметь ничего an sich для того, чтобы жить
истинно поэтической жизнью, чтобы истинно поэтически творить се-бя. Так
ирония сама становится тем, с чем она больше всего борется,
ведь иронизирующий становится похож на совершенно прозаическо-го
человека, разве что он обладает негативной свободой, в поэтичес-ком
творчестве возвышающей его над самим собой. Поэтому чаще всего
иронизирующий превращается в ничто; для человека существу-ют одни
правила, для Бога - другие, и для человека ничто всегда превращается в
Ничто. Но иронизирующий всегда сохраняет своою поэтическую свободу, и
когда он замечает, что становится ничем, он вводит свое превращение в
ничто в поэтическую ткань творимого им. Стремление превратиться в ничто
- необходимое условие всех поэ-тических положений и занятий,
превозносимых иронией, и самое по-этическое из них - превращение в
полное ничто. Поэтому в поэзии романтической школы Taugenicht (6) -
всегда самая поэтическая лич-ность, а то, о чем так часто говорят
верующие, особенно в смутные времена - о необходимости быть безумным в
веке сём *, иронизиру-ющий осуществляет на свой лад, не испытывая при
этом страха пе-ред муками, которые для него - высшее поэтическое
наслаждение. Но бесконечная поэтическая свобода, настолько бесконечная,
что де-лает возможным даже превращение в ничто, проявляется и более
по-зитивно, потому что позволяет иронизирующему индивиду, чаще все-го в
форме возможности, пройти через разнообразные определения, поэтически
вжиться в них, прежде чем он превратится в ничто. Душа в иронии (как в
соответствии с учением Пифагора - в мире) нахо-дится в постоянном
странствии, разве что это странствие менее про-должительно. Но зато в
иронии душа имеет преимущество в много-образии определений, и
свидетельство тому - многие иронизирую-щие, которые, прежде чем найти
успокоение в ничто, претерпевали гораздо более замечательные
превращения, чем петух у Лукиана, ко-торый, как известно, был сначала
самим Пифагором, затем - гетерой Аспасией из Милета, затем - киником
Кратетом, царем, нищим, сат-рапом, конем, галкой, лягушкой и т. д. без
конца, пока не превратил-ся в петуха, да еще несколько раз, потому что
быть петухом ему пон-равилось больше всего. Для иронизирующего нет
ничего невозмож-ного. Господь наш на небесах, он делает все, в чем
находит удоволь-ствие; иронизирующий живет на земле и делает все, что
ему вздумается. Его нельзя заподозрить в том, что ему трудно стать
чем-то; просто когда у человека огромное множество возможностей,
не-легко сделать выбор. Ради разнообразия иронизирующий может счесть
необходимым предоставить право решать судьбе и случаю. Как дети, он
перебирает: царь, царевич и т.д. Но поскольку все эти опре-деления
существуют для него лишь как возможность, он с легкостью и быстро, как
дети, может перечислить их все. Определенное время у иронизирующего
занимает искусное переодевание в того поэтического персонажа, которым он
себя вообразил. В этом иронизирующий знает толк и располагает большим
выбором маскарадных костюмов на лю-бой вкус. Вот он - гордый римский
патриций, облаченный в тогу; а вот он с римским величием восседает на
sella curulis **. То он бредет
___________
*Первое послание к коринфянам святого апостола Павла; 3. 18.
** Карульное кресло.
в жалких отрепьях кающегося пилигрима; то сидит, скрестив ноги, словно
турецкий паша в своем гареме; то он - бродячий гитарист, свободный и
беззаботный, как птица. Именно все это имеет в виду иронизирующий, когда
говорит, что нужно жить поэтической жиз-нью, и именно этого он
достигает, поэтически творя самого себя.
Но вернемся к замечанию о том, что одно дело - быть поэти-чески
творимым, и другое - поэтически творить самого себя. Для то-го, кто
позволяет себя поэтически творить, существует определенная взаимосвязь,
в которую он должен быть вовлечен, чтобы не быть ни-чего не значащим
словом, вырванным из своего окружения. Для иро-низирующего эта
взаимосвязь, которую он назвал бы довеском, не обладает никакой
значимостью, и, не имея возможности приспосо-бить себя к своему
окружению, он создает окружение по своему об-разу и подобию, то есть он
поэтически творит не только самого себя, но и окружающий его мир.
Иронизирующий стоит, гордо погружен-ный в себя, молчаливо наблюдает за
проходящими мимо людьми, как Адам за зверями и скотами, и не находит
подобных себе. Так он постоянно приходит в столкновение с
действительностью, которой принадлежит, и поэтому стремится отменить
конституирующее в дей-ствительности, то. что упорядочивает и скрепляет
ее: мораль и добро-детель ^. И здесь мы приближаемся к тому моменту,
который вызы-вал наибольшие возражения со стороны Гегеля. Все
существующее в окружающей иронизирующего действительности обладает для
него лишь поэтической законностью, ведь он живет поэтической жизнью.
Данная действительность теряет свою законность не потому, что она отжила
и должна быть заменена более истинной, а потому, что иро-низирующий -
это вечное "я", которому никакая действительность не адекватна.
Иронизирующий ставит себя вне морали и добродете-ли, против чего
выступает, кстати, Золъгер, добавляя при этом, что под иронией он
понимает нечто иное. Собственно, сказать, что иро-низирующий ставит себя
вне морали и добродетели, все же нельзя, но он живет слишком абстрактно,
слишком метафизично, в чрезмер-ной степени руководствуясь эстетическими
соображениями, что не позволяет ему достичь конкретности морального и
добродетельного. Для него жизнь - драма, и больше всего его занимают ее
замыслова-тые хитросплетения. Он всегда - зритель, даже тогда, когда он
-действующее лицо. Он делает свое "я" бесконечным, делает его неве-сомым
и мимолетным метафизически и эстетически, и если оно в своем эгоизме
иногда сужается и сжимается до предела, то иногда оно может
распахиваться так широко и свободно, что вмещает в себя целый мир.
Иронизирующий восторгается подвигом самопожертвова-ния, как восторгается
им зритель в театре; он - суровый критик, всегда знающий, когда
самопожертвование становится неискренним и пошлым. Он и сам может
раскаиваться, но лишь эстетически, а не нравственно. В момент раскаяния
он эстетически оценивает свое рас-каяние, взвешивает, верно ли оно с
поэтической точки зрения, подошло ли бы оно в качестве реплики
поэтическому персонажу.
С величайшим поэтическим вдохновением иронизирующий тво-рит себя и
окружающий мир, который становится миром возможностей и условностей, а
его жизнь теряет тем временем присущую ей непрерывность. Он полностью
растворяется в настроении, вся его жизнь - лишь смена настроений.
Разумеется, переживание настрое-ния может быть в высшей степени истинно,
и нет земной жизни на-столько абсолютной, что она не ощущала бы
противоречия, заклю-ченного в переживании настроения. Но в здоровой
жизни настроение всего лишь потенсация (Potensation) той жизни, которой
живет чело-век. Искренне верующий знает мгновения, когда религиозное
чувство с необычайной силой с живостью охватывает его, и он не
становится язычником, когда такое настроение проходит. Чем более
здоровой и серьезной жизнью он живет, тем более стремится овладеть своим
на-строением, то есть тем более стремится подчиниться ему и тем самым
спасти свою душу. А в иронизирующем нет непрерывности, и
проти-воположные настроения постоянно сменяют друг друга. Он то бог, то
песчинка. Его настроения так же случайны, как превращения Брах-мы. Так
иронизирующий, который мнит себя свободным, подчиняется страшному закону
мировой иронии и становится рабом, обреченным на ужасное рабство. Но
ведь иронизирующий - творец, и поэтому, хотя он игрушка в руках мировой
иронии, это не всегда выглядит так. Он все творит поэтически, настроение
тоже. Чтобы быть по-на-стоящему свободным, он должен подчинить себе
настроение, одно настроение должно мгновенно сменяться другим. Если же
иногда на-строения сменяют друг друга слишком беспорядочно и поспешно и
иронизирующий замечает, что что-то не в порядке, он пускает в ход всю
мощь своего поэтического воображения. Он воображает, что он сам вызывает
настроение, он творит и сочиняет до полного духовно-го изнеможения, и
лишь тогда перестает. Поэтому, само настроение не обладает для
иронизирующего реальностью, и он чаще всего выра-жает свое настроение в
форме противоречия. Его горе скрывается за высокомерным инкогнито
шутливого тона, его радость облачена в го-рестные восклицания. То по
дороге в монастырь он заглядывает на Венерину гору, то по пути на
Венерину гору заходит помолиться в монастырь. Научный поиск иронии также
подвержен настроению. Это больше всего порицает Гегель у Тика. Из
переписки Тика с Золь-гером видно: то ему все ясно, то он опять в
поиске, то он догматик, то сомневающийся, то он - Якоб Бёме, то - грек,
и тому подобная смена настроений. И однако должно существовать нечто,
что сглажи-вает эти противоречия, должно существовать некое единство, в
кото-ром растворяются резкие диссонансы настроений, и при ближайшем
рассмотрении такое единство обнаруживается в позиции иронизиру-ющего.
Скука - вот та единственная непрерывность, которою распо-лагает
иронизирующий. Скука, эта бессодержательная вечность, это безрадостное
блаженство, эта поверхностная глубина, эта голодная пресыщенность. Скука
- именно та негативная общность, в которой в индивидуальном сознании
исчезают противоречия. Никто не будет отрицать, что и Германия, и
Франция в наши дни наводнены подоб-ными иронизирующими, и им больше нет
нужды быть посвящаемы-ми в тайны скуки каким-нибудь заезжим лордом,
странствующим членом Сплин-клуба; как никто не будет отрицать, что
некоторые из их юных последователей 13 в молодой Германии и в молодой
Фран-ции давно бы уже умерли от скуки, если бы соответствующие
прави-тельства не проявили о них отеческую заботу и вовремя не
аресто-вали их, дав им тем самым пищу для размышлений. Если кому-ни-будь
нужен великолепный портрет иронизирующего, из-за раздвоен-ности
существования испытывающего недостаток в существовании, я могу напомнить
об асе Локи.
Мы видим, что ирония остается совершенно негативной, утверж-дая - в
теоретическом отношении - несоответствие между идеей и
действительностью, действительностью и идеей; в практическом отно-шении
- между возможностью и действительностью, действительнос-тью и
возможностью. <...>
Ирония как сдержанный момент. Истинность иронии
Выше уже упоминалось о том, что в своих лекциях по эстетике Зольгер
говорит об иронии как об условии любого произведения ис-кусства. Если мы
сейчас в связи с этим скажем, что поэт должен иронически относиться к
своему произведению, то тем самым будем иметь в виду нечто иное. Как
мастера иронии часто превозносят Шекспира, и нет никакого сомнения в
том, что это справедливо. Шекспир, однако, никогда не позволяет
субстанциальному содержа-нию улетучиваться, превращаясь в нечто все
более легкое и возвы-шенное, а если его лирика иногда и достигает высот
безумия, то это безумие все равно содержит значительную долю
объективности. Шекспир иронически относится к своему произведению именно
для того, чтобы восторжествовало объективное. И тогда ирония одинако-во
присутствует везде, она подмечает и выделяет каждую мелочь для того,
чтобы все было соразмерно, чтобы все смогло проявиться, чтобы в
микрокосмосе произведения установилось то истинное рав-новесие, которое
сделало бы произведение устойчивым. Чем большие противоречия заключены в
движении, тем больше иронии необходи-мо для того, чтобы сдерживать
своенравных духов, стремящихся выр-ваться наружу, и управлять ими. Чем
больше иронии, тем свободнее и вдохновеннее поэт парит над своим
творением. Ирония не присут-ствует в каком-то отдельном месте
произведения, оно все проникнуто ею, и она тоже иронически сдержана.
Ирония освобождает одновре-менно и поэта, и его творение, но чтобы это
произошло, поэт сам должен быть властелином иронии. Но из того, что
поэту в творчестве удается властвовать над иронией, вовсе не следует,
что он властвует над ней и в той действительности, которой сам
принадлежит. Обыч-но говорят, что частная жизнь поэта никого не
касается. Это вполне справедливо; но здесь хотелось бы напомнить о том
несоответствии, которое часто возникает в связи с этим.
Это несоответствие приобретает тем большее значение, чем менее поэт
задерживается в непосредственности гениального. Чем более он от нее
отдалился, тем острее для него необходимость в общем миро-воззрении, а
значит, и необходимость властвовать над иронией в своем индивидуальном
существовании; тем острее для него необходи-мость быть в определенном
смысле философом. Если эти условия вы-полняются, тогда поэтическое
произведение имеет не только внешнее отношение к поэту, и он может
видеть в нем один из моментов свое-го собственного развития. Так,
поэтическое существование Гете было настолько грандиозно, что совпало с
его действительностью. Но и здесь проявляется ирония, хотя - надо
подчеркнуть - сдержанная ирония. Для романтика его поэтическое
произведение или любимчик, в котором он души не чает и про которого он и
сам не знает, как он появился на свет, или нечто, вызывающее отвращение.
И то и другое, разумеется, неверно, истина же состоит в том, что
отдельное произве-дение есть лишь момент. У Гете ирония была в полном
смысле сдер-жанным моментом, она была духом, служащим поэту. С одной
сторо-ны, благодаря иронии произведение закругляется в самом себе; с
дру-гой стороны, оно предстает в качестве момента, и все поэтическое
су-ществование также закругляется в себе благодаря иронии. Профессор
Хейберг как поэт придерживается такого же взгляда; каждая написан-ная им
строка представляет собой пример внутренней экономии иро-нии в
произведении, и все его творчество проникнуто единым осоз-нанным
стремлением, ставящим каждое произведение на предназна-ченное ему место
в Целом. Здесь ирония сдержана, сведена к момен-ту; сущность есть не что
иное, как явление, явление есть не что иное, как сущность; возможность
не настолько жеманна и высокомерна, что не желает осуществиться в
какой-нибудь действительности, а действительность есть возможность. Гете
всегда разделял это воззре-ние и неустанно претворял его в жизнь.
То, что относится к поэтическому существованию, в некоторой степени
относится и к жизни каждого индивида. Создание поэтичес-кого
произведения еще не означает, что поэт живет поэтической жиз-нью, потому
что если между ним и его произведением нет осознан-ной и глубинной
связи, то его жизни не присуща та внутренняя бес-конечность, которая
является абсолютным условием поэтической жизни (поэтому поэзия часто
говорит устами несчастливых людей, и случается даже так, что гибель
поэта становится условием поэтичес-кого произведения); но поэт лишь
тогда живет поэтической жизнью, когда он сам сориентирован в своем
времени, и значит, является его составной частью, когда он позитивно
свободен в той действитель-ности, которой принадлежит. Но так жить
поэтической жизнью мо-жет каждый второй. Напротив, редкий дар,
божественное счастье - поэтически выразить поэтически пережитое -
становится лишь за-видной участью избранных.
Сдержанная, обузданная в своей дикой, разрушительной беско-нечности
ирония никоим образом не теряет своего значения и не ут-рачивает своих
полномочий. Наоборот, только когда индивид пра-вильно настроен, а это
достигается ограничением иронии, ирония об-ретает свое истинное
значение, свою истинную законность. В наше время много говорится о
значении сомнения для науки; а ирония для частной жизни является тем,
чем сомнение - для науки. И поэтому подобно тому, как ученые утверждают,
что нет истинной науки без сомнения, с полным правом можно утверждать,
что нет подлинно че-ловеческой жизни без иронии. Сдержанная ирония
производит дви-жение, обратное тому, которое совершает ничем не
сдерживаемая. Ирония устанавливает предел, делает конечным, ограничивает
и со-общает тем самым истинность, действительность, содержание; она
наказывает и карает и сообщает тем самым устойчивость и консис-тенцию
(Consistents). Ирония - мастер наказывать, но боится ее лишь тот, кто ее
не знает, и тот любит ее, кто ее знает. Тому, кто сов-сем не понимает
иронии, кто совершенно глух к ее шепоту, тому не достает ео ipso того,
что называется абсолютным началом частной жизни, того, что в отдельные
минуты крайне необходимо для частной жизни, - купели обновления и
омоложения, очистительного креще-ния иронией, которое вызволяет душу из
конечности ее жизни, какой бы наполненной эта жизнь ни была; ему не
знакомы те свежесть и бодрость, какие испытываешь, когда, если
становится слишком душ-но, делая выдох, бросаешься в море иронии, не с
тем, разумеется, чтобы остаться там, а с тем, чтобы освеженному,
радостно и легко, снова выйти на берег.
Можно, пожалуй, согласиться с тем, кто иногда с большим высо-комерием
говорит о буйстве и безудержности бесконечного стремле-ния иронии, но
если ему неведома бесконечность иронии, скрытая в ней, то он не
возвышается над иронией, а стоит ниже ее. Так проис-ходит всегда, когда
остается незамеченной диалектика жизни. Необ-ходимо мужество, чтобы не
поддаться изощренным или сочувствую-щим уговорам отчаяния, советующего
вычеркнуть себя из числа жи-вущих; но отсюда совсем не следует, что
любой торговец колбасой, погрязший в сытости и самодовольстве, обладает
большим мужест-вом, чем поддавшийся отчаянию. Необходимо мужество, когда
горе постигает тебя, когда оно пытается подменить радость - печалью,
желание - тоской, надежду - воспоминанием; тогда необходимо му-жество,
чтобы хотеть радоваться. Но отсюда совсем не следует, что любое
великовозрастное дитя со своей слащавой и бессмысленной улыбкой,
лучащимся радостью взглядом обладает большим мужест-вом, чем тот, кого
сломило горе, кто разучился улыбаться. Так же и с иронией. И поэтому
если и нужно предостеречь от иронии как от ис-кусителя, то нужно и
воздать ей хвалу как наставнику. Именно в на-ше время необходимо воздать
ей хвалу. Наука в наше время достигла таких огромных результатов, что в
трудом может увязать их с до-стигнутым ранее; проникновение не только в
человеческие, но и бо-жественные тайны обходится так дорого, что
представляется доволь-но сомнительным. Радуясь достигнутому результату,
люди в наше время забыли, что результат не имеет никакой ценности, если
он не заработан. Горе тому, кто не допускает мысли, что ирония может
предъявить счет. Ирония, как и Негативное, - путь; не истина, но путь *.
Каждый, у кого есть результат как таковой, не владеет им; по-тому что он
не знает пути. Когда вступает в свои права ирония, она указывает путь,
но не тот путь, которым вообразивший себя владею-
___________
* Ср. Евангелие от Иоанна: 14, 6.
щим результатом может достичь его, а тот путь, которым результат
покидает его. Кроме того, задачей нашего времени является перенесе-ние
научных результатов в частную жизнь, личное усвоение этих ре-зультатов.
Если наука утверждает, что действительность обладает аб-солютной
законностью, то необходимо, чтобы она на самом деле при-обрела таковую,
и все-таки было бы очень забавно, если бы кто-то, в молодости учивший
сам, что действительность обладает абсолютной законностью, и, может
быть, учивший этому других, состарился и умер, а действительность так и
не обладала бы для него иной закон-ностью, чем та, что он к месту и не к
месту проповедовал ту муд-рость, что действительность обладает
законностью. Если наука сгла-живает все противоречия, то необходимо,
чтобы эта полнокровная действительность воистину стала видимой.
Для нашего времени характерна также необычайная восторжен-ность, и
удивительно, что в восторг его приводит необычайно малое. Как
благотворна здесь может быть ирония! Пусть она накажет то не-терпение,
которое хочет собрать урожай, не успев ничего посеять. В жизни каждого
так много того, что должно быть отвергнуто, так мно-го диких побегов,
которые должны быть срезаны, и здесь ирония очень уместна; потому что,
как уже было сказано, функция сдержан-ной иронии чрезвычайно важна для
того, чтобы сделать частную жизнь здоровой и истинной.
Истинность иронии как сдержанного момента заключается в том, что она
делает действительной действительность, в том, что она дела-ет
надлежащий акцент на действительности. Этим я вовсе не хочу на манер
Сен-Симона обожествлять действительность или отрицать, что в каждом
человеке существует или, по крайней мере, должно су-ществовать
стремление к высшему и более совершенному. Но это стремление не должно
выхолащивать действительность, наоборот, со-держание жизни должно стать
истинным и значительным моментом высшей действительности, чьей полноты
жаждет душа. Действитель-ность приобретает свою законность именно как
момент высшей дей-ствительности, а не как чистилище; ибо душа очищается
не тем, что покидает жизнь обнаженной и беззащитной, но тем, что
уподобляет-ся истории, в которой сознание последовательно проживает
себя, при этом блаженство состоит не в том, чтобы все забыть, но в том
чтобы во всем присутствовать. Действительность не должна отбрасываться
за ненадобностью; желание должно быть здоровой любовью, а не по-пыткой
изнеженного и безвольного индивида украдкой покинуть мир. Оправданно
стремление романтизма к высшему, но как не дано человеку разъединить то,
что соединено Богом, так не соединить ему и того, что Богом разъединено;
а подобное болезненное стремление это попытка достичь совершенства
раньше срока. Действительность обретает свою законность через действие.
Но действие не должно подменяться глупой суматошностью, оно должно
содержать и себе априорность, чтобы не раствориться в бессодержательной
бесконеч-ности.
Это в практическом отношении. В теоретическом отношении сущность должна
являться в феномене. Сдержанная ирония не полагает, подобно некоторым
умникам, что за феноменом постоянно что-то должно скрываться; но она
препятствует и всякому обожествле-нию феномена; она учит брать во
внимание контемпляцию, но при этом оберегает от неоправданного
преклонения перед ней, которое полагает, что для того, чтобы дать
представление, например, о миро-вой истории, необходимо такое же время,
какое понадобилось миру, чтобы прожить ее.
И наконец, может возникнуть вопрос о "вечной законности" иро-нии. На
него можно ответить, лишь обратившись к юмору. Юмор на-полнен гораздо
более глубоким скепсисом, чем ирония, потому что он нацелен не на
конечное, а на греховное; скепсис юмора относится к скепсису иронии как
незнание к старому присловью: credo quia absurdum; но он гораздо более
позитивен, он оперирует не человечес-кими, а богочеловеческими
определениями, он не успокаивается, де-лая человека человеком, а
успокаивается, лишь делая его бого-человеком. <...>
Перевод и примечания А. Коськовой и С. Косъкова
Примечания
1. "Если мы, например, начинаем размышлять о знакомом кем представлении
становления, то мы замечаем, что то, что становится, не есть, и однако,
оно
также и есть; оно - тождество бытия и небытия". Цит. по: Гегель.
Сочинения. М.. 1932. Т. 10. С. 50.
2. Докетизм (Doketisme) - еретическое воззрение, согласно которому Иисус
не
имел человеческого тела, а лишь видимую оболочку.
3. Iohan Tauler. Nachfolgung des armen Lebens Christi. Frankfurt a. M.
1821. S. 254.
"Но именно эта утрата, это исчезновение и является истинным, подлинным
обретением." Пер. с нем. Д. Мироновой.
4. I. G. Fwhte. Nachgelassene Werke, berausg. von 1. H. Fichte. Bonn,
1834-35.
5. Контемпляция (Contemplation) - термин, употребляемый К. для выражения
исторического взгляда, прослеживающего внутреннюю взаимосвязь событий;
в этом смысле контемпляция противоположна спекуляции (Spekulation).
6. Taugenicht (мм.) - бездельник. Киркегор имеет в виду рассказ
Эйхендорфа "Из жизни бездельника" (I. von Euchendorf. Aus dem Leben des
Taugenichts.).
7. Мораль и добродетель (Moral og Saedelighed). Киркегор подчеркивает
разницу между моралью и добродетелью. Добродетель он понимает как высшее
единство права (retten) и морали, высшую этическую ступень.
8. Киркегор имеет в виду Карла Гуцкова (Karl Gutzkov), посаженного в
тюрьму в 1835 г. за непристойные сочинения.
___________________________
* Деяния Апостолов, 5. 9.
* Цит. по: Гегель. Сочинения. М., 1932. Т.10. С. 47.
* 3-я Книга Моисея. 26, 3. ** Ср.: Ев. от Луки. 7, 19.
* Цит. по: Гегель. Сочинения. М.. 1932. Т. 10. С. 47.
** Там же. С. 45,
*** Там же. С. 47
- PAGE 1 -