Карл Ясперс ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ Введение (по Ясперс К. Всемирная история философии. СПб.: Наука, 2000.) ПРЕДИСЛОВИЕ НЕМЕЦКОГО ИЗДАТЕЛЯ До сих пор о том, что Ясперс понимал под историей философии, судили, исходя из его идей о «великих философах». Казалось, история философии представлялась ему обширным царством личного разума, в котором все философы, вне какой-либо хронологии, становились современниками. Согласно оригинальной типологии Ясперса, все мыслители распределялись по группам по их духовному родству, а методология, согласно которой усваивается их мышление, представляла его так, что оно становилось современным и сегодняшнему читателю, включая его в круг великого философствования. Эта идея современности всех великих философов, шифр «вечного» присутствия philosophia perennis,* давала поводы для критики являлась ли такая история философии, в которой было бы уничтожено все историческое — хронология, временные взаимосвязи и даже само время — историей в подлинном смысле слова? Не превращалась ли здесь история (Geschichte) в А-историю (А-Historie), в которой терялась бы конкретная историчность того или иного мыслителя? Не становилась ли она лишь зеркалом историчности своего автора, показывая, скорее, его масштаб, нежели масштаб фигурирующих в ней философов? А история в качестве всемирной истории философов, какой бы развитой она ни была, не могла бы, в силу того что репрезентирует лишь тотальность истории философии, ни устранить, ни приглушить такого рода сомнения. Наследие Ясперса, в котором большое внимание уделялось историко-философским проблемам, показывает теперь со всей ясностью, что его концепция «великих философов» была для него лишь одной из форм исторического описания, существовавшей наряду со многими возможными и несколькими необходимыми формами. Он сам вовсе не считал концепцию «великих философов» достаточной для объяснения целостности истории философии, она служит лишь для уяснения этой целостности в одном, совершенно определенном аспекте, а именно с точки зрения ее великих личностей. Всемирная история великих философов должна была, следовательно, включаться в ряд других возможных историй философии, которые со своей стороны также определялись бы тем или иным аспектом. Введение во «Всемирную историю философии» Ясперса впервые очерчивает программу такой полиаспектной историографии. Ее основная идея заключается в следующем все отдельные «истории» в конечном счете укладываются в русло универсальной истории человечества. Но таковой истории, соединяющей все, на деле никогда не существовало Всемирная история представляла собой произвольное и случайное собрание локальных историй. Сегодня же, в связи с тем что техническое развитие сделало реальностью единство Земли, а военная техника вынуждает человечество к осуществлению универсальной коммуникации, на повестку дня выходит история как всемирная история, а вместе с ней и история философии как всемирная история философии. Ее предмет – всеобъемлющая целостность существовавшего до сих пор философского мышления, где бы и когда бы оно ни проявляло себя. История философии отныне может быть «только универсальной и тотальной» (стр. 171 наст. изд. ). Но как вообще можно понять эту тотальность? В качестве одной-единственной тотальности это невозможно в принципе. Всегда там, где рассудок аналитически проникает в нее, он находит ее особые структуры, каждую из которых он может воспроизвести с необходимой точностью, только если он пренебрежет всеми остальными. Он проходит сквозь историю философии, руководствуясь теми или иными особенными интересами, очерчивая, таким образом, ряд всемирных историй философии, каждая из которых обусловлена определенным углом зрения и является лишь отражением некоего целого. Тот факт, что в исследовании и благодаря ему целое расщепляется на множество аспектов, составляет пограничную ситуацию любого исследования. Тотальности, взятые в той или иной перспективе, так или иначе измеряют пространство истории и должны в конечном счете рассматриваться разумом совместно. Так разум позволял бы тотальности проявить себя, не приводя ее к конкретному единству во всеохватывающем и максимально полном синтезе. «Видение целого может показать себя только косвенным образом в сплетении многих образов и линий» (стр. 213 наст. изд. ). Установить, каковы решающие аспекты, согласно которым всемирная история философии может быть так или иначе описана, согласно Ясперсу, возможно, хотя это и не так просто. Но поскольку истоком и в то же время предельно широким горизонтом философии для него является все, что нас окружает и затрагивает, то история философии должна пониматься как «обнаружение, этого объемлющего» (Offenbarwer-den des Umgreifenden) Ее исследование поэтому разлагает это единое объемлющее на его различные разновидности, подобно тому как это происходит в логике. Логика и история становятся в таком случае как бы двумя зеркалами, отражающими друг друга логика проясняется в развертывании истории, история становится осмысленной в результате развертывания логики. В целом исторически сознание разворачивается в истории форм мысли, бытие, дух, мир и трансценденция — в истории содержаний, а экзистенция — в истории философских личностей. Многоаспектный подход к всемирной истории философии ведет тем самым к всемирной истории форм мысли, всемирной истории содержаний и всемирной истории философских личностей «Великие философы» были бы тогда только одной из трех книг, в которых нашла бы свое выражение всемирная история философии. Но в свою очередь каждая книга должна разделяться на несколько частей. Всемирная история форм мысли разворачивалась бы как история понятий (категорий), методов, ведущих к ним постановок вопросов (проблем) и методически выработанной систематики. Она была бы историческим светом, пролитым на логику в узком смысле, «расширением, подъемом, прояснением объективной познаваемости (в науках) и углублением, очищением свершения философской мысли» (стр. 179 наст. изд.). Всемирная история философских содержаний должна была бы подразделяться на историю образов мира, историю саморефлексии и историю символов. Первая показьюает, как целое бытия мыслилось в качестве мира, вторая — как разворачивались содержания человеческого бытия, а третья — как разворачивались мифы, «в которых для человека становится действительной трансценденция» (стр. 183 наст. изд.). Большие предметные области метафизики, определявшие строение ясперсовой «Философии», должны были бы, таким образом, структурировать и всемирную историю содержаний. Наконец, всемирная история философских личностей формируется в своем строении по образцу типологии «Великих философов», без того, однако, чтобы в этой программе полностью использовалась бы терминология последней. Как представляется, в качестве центральной Ясперс рассматривал именно эту третью книгу. История философии была для него прежде всего «проявлением людей, живущих мысля» (стр 184 наст изд ). Она, по своей сути, «всегда имеет персональный облик» (стр. 185 наст. изд.). Это объясняет тот факт, что концепция «великих философов» получила первостепенное значение в разработке всемирной истории философии. Ясперсу, впрочем, было ясно, что эта троякая история философии должна также мыслиться с постоянной оглядкой на историю человечества, историю общественных состояний в те или иные времена и в тех или иных частях света и принимать во внимание те или иные отношения философии к искусству, мифу и религии. Позднее это привело его к разработке новой программы, в которой всемирная история философии рассматривалась уже в шести аспектах. Для этой, более поздней, программы Ясперс собирал материалы в течение многих лет, и начало этой работы отражено в его записях. Их опубликование может стать возможным, когда будут обработаны материалы его наследия. В своих рукописях Ясперс называет предлагаемый здесь текст, который был написан примерно в 1951— 1952 гг. но, несомненно, до «Великих философов», введением в «универсальную историю философии» Позднее он всегда говорит о « всемирной истории философии», вероятно для того, чтобы указать на ее принадлежность к будущей «всемирной философии». Мы остановились при выборе названия на этом более позднем выражении. Я благодарен за сотрудничество в настоящем издании г-же Лизелотте Мюллер и д-ру Марку Хенгги. Оно было поддержано в рамках издательской программы публикации наследия Ясперса институтом Карла Ясперса (Базель), Швейцарским национальным фондом (Берн), институтом Фрица Тиссена (Кельн) и институтом Макса Гельдера (Базель) Им я также глубоко благодарен. Бэзепь, 1 марта 1982 года Ганс Занер А. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ РАССУЖДЕНИЯ ОБ ИСТОРИИ И ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ 1. Что такое история? Все, что только существует в мире, постоянно становится иным, видоизменяется, представляет собой непрерывный поток и течение, все имеет начало и конец. Не существует бесконечно длящихся состояний. Все, в том числе бытие человека и сам земной шар, на котором оно разворачивается, бренно. / Природное событие и история. Природное событие (Naturgeschehen) как становление и исчезновение всего, что существует в мире, несет на себе и включает в себя историю (Geschichte), но история, а именно история человеческого бытия, есть нечто совершенно иное, новое по сравнению с природным событием. Природное событие есть событие бессознательное, неумышленное, лишенное знания изменение. Элементом истории является сознательное конструирование, знание и планирование, память и возрастающая рациональность. Поэтому природное событие доступно только извне, как явление, которое может быть рассмотрено с различных точек зрения. История же, доступная нам изнутри вплоть до некоторой границы, может быть понята и усвоена как наша собственная возможность. Понятое в мифах и науке природное событие схватывается историей. Только благодаря своему воздействию на историю и своему бытию для истории, само природное событие становится элементом истории. В бытии природы все индивидуализировано. В истории индивидуальное становится однократным, единственным, незаменимым В природе возвращается на круги своя то, что уже было, оно постоянно воспроизводится вновь и вновь. Круговорот повторения и возвращения составляет ее характер. У истории же имеется направление. В ней нет повторения одного и того же. То, что уже было, никогда не вернется вновь. Ничто живое не ведает о своей смерти, лишь человек знает, что ему суждено умереть. В повторяющемся круговороте природных вещей есть некое постоянство, словно и нет никакой смерти, в истории же присутствует радикальное непостоянство. И только человек, как вопрошает Кальдерой («Великий театр мира», перевод Эйхендорфа). «... к только человек, к только он что пробуждается в сердцевине бытия, повернет ли он к могиле, чтобы не быть более тем, чем он был?»2 В природе живое представляет собой неуловимое изменение, происходящее в ходе смены поколений, последовательность скачков, осуществляемых в мутациях. История же есть диалектическое преодоление духовных кризисов, осуществляющееся в превращении человеческих состояний, она в конечном счете всегда представляет собой некое решение и результат человеческих решений. В живой природе напряжение состоит в непрерывном возвращении форм, в законах, которым подчиняется все происходящее, а в истории мы говорим об однократных внутренних напряжениях, целью которых является выживание, возрастания, а тем самым возможность творчества, созидания. Природа пребывает в непрерывном воспроизведении того, что уже было, причем было всегда. История же хранит память и созидает в поступательном движении вперед. Но и та и другая постоянно что-то теряют. В истории человек ищет бытие, обладающее постоянством и стремится к длительности и вечности. 2. Бренность и вечность. Стремление к непреходящему, нерушимому, непоколебимому бытию проявляется в созидании длительных состояний, в творении произведений, обладающих постоянством, в славе, добытой делами. Оно удовлетворяется лишь познанием того, что находится вне времени, познанием действенных форм и законов познаваемого мира. Оно успокаивается лишь пониманием мыслью вечного, когда она, зная о непрерывном исчезновении всякого существования, сквозь него или в сравнении с ним усматривает бытие как трансценденцию. Тогда история в свете современного опыта и знания о ней становится чем-то иным. История есть свершение чего-то совершенно бренного, в котором становится очевидным бытие вечности. Последний смысл истории не может более заключаться ни в постоянном воспроизведении и увековечивании стабильных состояний, ни в окончательном земном рае, ни в максимальном счастье для как можно большего числа людей в бесконечной смене поколений, ни в какой бы то ни было будущей цели. Смысл истории может заключаться только в целостности ее событий и в каждом особенном и единичном. Он наличествует всегда и никогда. Смысл всегда таков то временно, что вечно, истина открывается через фактическое деяние и в бытии человека. Это происходит как развертывание возможностей человеческого бытия, в переходе его временного существования, от неизвестного истока до неведомого ухода. В этом главная загадка истории. Философствуя, мы можем ее достичь, но не можем через нее перепрыгнуть Мы можем описать ее, но не постичь. Мы хотели бы познать историю. Но то, что мы познаем, подвергая своему исследованию, всегда открывает нам только свой первый план. 3. Познаваемость истории и недоступность подлинного, основополагающего события. Физики и психологи, историки и социологи, да и метафизики, раз за разом поддавались обманчивому впечатлению, что при помощи своих исследований они могут познать «подлинное» и вывести из него совокупность всех явлений (как следствия, модификации, надстройку, искажение и видимость). Каждый из них воодушевлялся тем определенным, весьма относительным знанием, которое у него было, но полагал, что именно в нем заключена сердцевина вещей. Последним фактором в истории, тем, откуда произошло все остальное, при случае признавали все, что в каком-либо смысле имело причинное значение для хода человеческих событий. Наполеон объяснял политику судьбой, Маркс экономикой, кто-то — идеями, а кто-то — прогрессом науки, языком или религиозным откровением. В результате должна была получиться такая картина истории, в которой ощущалась бы полнота причинных взаимосвязей, осуществленная самым тщательным образом, эмпирическая картина становилась бы все надежнее, но ход истории в целом все более скрывался под руинами всякого иллюзионистского мнимого познания. Кроме того, предпринимаются по меньшей мере попытки понять ценность вещей, назвать то «подлинное» в истории, от чего зависит то, что для нас существенно, желанно, а в конечном счете является ее последней целью. Но, при здравом рассуждении, всякий раз определяющей была лишь конкретная, отдельная ценность. Обычно в качестве масштаба действительности и ценности решающим образом, хотя зачастую и неосознанно, выступает один мотив длящееся, продолжающееся, обширное, громадное представляется в большей степени действительным, ведь оно вызывает, заключает в себе, ограничивает нечто иное так понимают тело относительно души, жизнь вообще относительно отдельного человека, космос относительно каждого из небесных тел, множество относительно единичного, экономическое, политическое относительно духовного. На самом деле то, что происходит в том или ином охватывающем, несущем, длящемся, не исчерпывается аспектами, доступными нашему исследованию. Но для нас обычно как раз в зависимом заключается существенное, в бренном — более действительное, в незначительном — более глубокое. Не в этом ли проявляется то, что составляет основу всего, то есть не в самом ли человеке, который «пробуждается в сердцевине бытия», бытие являет свою глубину, и не здесь ли оно приводится в философии к осознанной очевидности? 4. Ценность истории. Историей пренебрегали и считали ее чем-то недостойным Аристотель, Гете, Шопенгауэр, если и занимались ею, то случайно и невольно отвлекаясь на что-либо иное. Вновь и вновь происходят чудовищные бедствия, они видоизменяются, принимают новые обличил История производит впечатление бессмысленной игры, которая руководствуется чем-то случайным и низменным и подчиняется неразумному. Все, что обладает своей ценностью и рангом, появилось на свет как бы «вопреки», неожиданно, и обязано своей действительности тому или иному невероятному счастливому случаю. Течение вещей идет дорогой, которую дьявол замостил разрушенными ценностями. Против такого понимания истории выступает вера в исторический разум. С этой точки зрения ход Истории таков, что шаг за шагом одно творчески преодолевает другое. То, что со слишком близкого расстояния выглядит хаотично, рассмотренное в целом предстает как ровный, безостановочный прогресс. Оправданы надежды на то, что победит истинное и праведное, что цель может быть поставлена и достигнута. История является неким гигантским событием, происходящим из самой субстанции бытия, перемалывающим каждое и каждого, событием часто непостижимым, но ход которого есть ход духа, пусть и использующего различные, в том числе иногда и ужасные средства. Отдельному человеку остается лишь спокойно взирать на всеохватывающий и всепроникающий дух, господствующий надо всем, и умереть, говоря ему «да», даже если сам он при этом гибнет. В конечном счете эта вера рассматривает историю в целом как реальность, ход которой ей понятен. У нее есть не только неопределенное доверие, но и знание, как это обстояло с христианской философией истории Гегеля. Она всему находит свое место, рассматривает все как осмысленно упорядоченное в последовательности времен Она живет в сознании того или иного современного ей мгновения мировой истории, всякий раз однократного, специфичного. Все происходящее благодаря тому, что оно в целом воспринимается как необходимое и сущее во времени, внезапно словно бы приобретает отблеск особенной привлекательности. Сам верующий в прогресс ищет и жаждет того, что и должно произойти сейчас, того, что соразмерно времени, того, что востребовано временем. Он не хочет отставать от времени, а хочет его опередить, пусть и не по-настоящему. Так, под влиянием Гегеля Лассаль с энтузиазмом подхватил мысль, заключавшуюся в том, что теперь, после того как Гегель открыл новые горизонты познания, действующий герой более не исполняет, как ранее, неосознанно то, чего требует идея мирового духа, но он одновременно является и действующим героем, и знающим, сознающим смысл своего действия, исходя из целостности истории. И так же какой-нибудь юноша, прочитавший гегелевскую философию истории, вернувшись в 1920 году из Москвы, мог почувствовать, что ему все стало ясно, и полагать, что он в одно мгновение понял смысл русских событий, поддерживал их и принимал в них участие. Созерцание целого не только утешает в беде, но и порождает энтузиазм созвучия, резонанса, синхронности в событиях человеческого бытия. Так верующий в исторический разум становится пленником истории, блаженно веруя в свою иллюзию. Вызволить из этого плена может лишь философская установка, которая не подчиняется альтернативе исторического пессимизма, с одной стороны, и исторического оптимизма — с другой. И тот и другой представляют собой какую-либо одну точку зрения, возведенную в абсолют и основывающуюся на частных аспектах и символах, имеющих лишь относительное значение. Дело заключается в том, чтобы овладеть историей, но не посредством ее обозрения и разъяснения, а посредством обретения внутреннего покоя, который позволяет вынести, пережить ее, проникнуть в нее, принять в ней участие, причем свой исток и отечество имеет вне ее, за ее пределами. Такой подход держит в поле своего зрения абсолютно все тенденции понимания истории как негативного, так и позитивного характера. Он видит также и относительность величайших исторических событий. Но во всем историческом он усматривает и субстанциальное, причем не в количественных величинах, не в гуле вещей (хотя, быть может, и в нем тоже), не в прогрессе, не в доступных расчету планах и целях, не в каком-либо поддающемся определению бытии, а в том, каким образом все исторические явления способны вывести на свет истину (Wahre). На чудовищных развалинах, в хаосе вечного движения расцветает очевидность бытия, свершается глубина поиска истины, ощущается вечное присутствие. Единого и проступает исток всякой истины и подлинного человеческого бытия. История необозрима, но, находясь в ней, мы можем двигаться в месте с ней, не надеясь на будущее и не возвращаясь в прошлое, в желании понять, что такое бытие и истина, но мы можем пребывать в них теперь и видеть в зеркале прошлого, поднимающего нас на свою высоту, и в возможностях будущего именно тот решающий факт, что мы присутствуем, что мы вечно пребываем в настоящем. II. ЧТО ТАКОЕ ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ? В истории человека история философии в том, что касается объема ее действительности, являет собой нечто достаточно случайное. Как правило, у человека всегда полно других дел. Как представляется, занятие философией является делом исчезающе малого количества людей, причем только в некоторые эпохи Кто же тогда те, что знают и находят важной ее историю? Ведь она не только незнакома подавляющему большинству людей, но кажется забытой целыми эпохами. Однако это касается только философии, которая становится достоянием публики в профессиональном труде философов. Фактически же философствование совершается в каждый момент времени. Ведь человек, как таковой, знает он об этом или нет, претворяет какие-либо идеи, смысл которых является по своей сути философским. Быть человеком означает быть мысля. Мысля, понимает человек свой мир и себя самого он пробуждается. Мысля, связывается человек со своим истоком и целостностью бытия он пробуждается в сердцевине бытия. Философия — способ, каковым человек сознает бытие мира и себя самого и каковым он в целом живет, исходя из этого сознания. Поэтому философия является столь же древней, как и сам человек. 1. Вечное в бренном. История философии еще более четко демонстрирует то, что же такое собственно история бренное явление чего-то вечного. Поэтому в любой философии проявляется соединение противоположного, постоянно исчезающего и сущего. В любой момент философия является завершенной, и она же непрерывно пребывает в становлении и изменении. Каждый человек обладает философией только в своем историческом облике, однако философия, насколько она является истинной, есть выражение philosophia perennis, которой, как таковой, не обладает никто. Мы представляем себе то противоположное, что в любой философии превратилось в единое, образовало неразрывную связь. а. Философия есть очевидное бытие вечного присутствия того, что остается неизменным. Она есть проявление во времени того, что существует до всякого времени и, превосходя все времена, может так или иначе исторически присутствовать в нем. Она — прорыв во времени, словно бы истина философии уже осуществилась, но содержанием того, что осуществилось таким образом, является прежде всего становление, это содержание охватывает тем или иным своим контуром становление и бытие уже осуществленного Философия такова, каков и сам человек, чьим мышлением она является, человек, который пребывает в непрерывном становлении и все же вечен. Подобно тому как во времени исторически проявляется то, что не может быть выделено как устойчивое бытие само по себе, в философствовании становится очевидным то, что в качестве философии является преходящим явлением в работе мысли. Поэтому на вопрос, есть ли у истории философии какая-либо цель, в коей она найдет свое завершение, ответом будет нет, ведь история философии могла бы обладать конечной целью только ошибочно и для такого философа, который рассматривает себя самого в качестве ее завершения, в котором содержалось бы все, что только существовало ранее, и была бы достигнута окончательная истина. Но на самом деле вообще нельзя знать никакой цели, скорее, вечное присутствие в каждый момент времени является целью, философия изначально и в любое время обладает всей истиной и в любой момент остается чем-то историческим, тем, чего еще нет (Das Noch-nicht), чем-то открытым. b. Философия есть постоянно меняющее свой облик становление мысли, разворачивающееся из определенного истока. Прорыв во времени обнаруживает становление в его условиях, началах, развитии и потерях. Хотя в соответствии с самим смыслом философии в каждый момент времени в конкретном человеке наличествует истинное, завершенное, наполненное присутствие бытия, она есть становление, само обретение, поиск и еще-не-обладание (Nochnichthaben). Ее истина сконцентрирована и субстантивирована в отдельных людях, но сама она находится в становлении благодаря коммуникации и тому, что она усваивается из традиции, которая не стоит на месте. Целиком ее истина состояла бы в тотальности объективно передаваемого ею явления, а так как таковая еще не достигнута, а, напротив, все время изменяясь, устремляется в загадочное будущее, то философия все еще находится в пути. История философии есть история человека, история того, как он сознает мир и себя самого, история, в какой он сознает бытие. И эта история объединяется с прояснением мира благодаря тону существу, которое сталкивается с самим собой и застает себя в многообразии с вое го облика, благодаря существу, которое способно понимать, которое, мысля, слушает и отвечает, борется и добивается своего. с. Философия есть проникновение внутрь бытия, великий покой. Если история в целом показывает или тяжелую долю человека, то, как она возвращается во все новых обличиях, оставаясь по существу одним и тем же, или великие обманы счастья, то история философии демонстрирует то, как человек видит эту ситуацию, и то, как он на нее реагирует. Особенное счастье заключается в том, чтобы остановить время, преодолеть историю, найти в корне бытия его основание и жить во времени, исходя из этого. В этом смысле история философии демонстрирует историю человеческого счастья, его эвдемонию, не историю прекрасной кажимости витального обмана, а историю счастья, возможную во внутреннем преодолении явления. Это — история того, как этим счастьем обладали великие, самые свободные и независимые люди Сократ, Платон, Будда, Лао-цзы, Плотин, Кант. 2. Реальная история и история философии. Различают историю реальной власти и историю мысли, поэзии, искусства и философии Подлинным содержанием действительной истории являются события, политические акции, изменение действительности и социологический состояний Деяния государственных мужей и полководцев, общественные учреждения и государства в их движении и борьбе, их становление и упадок, все эти постоянные «вверх» и «вниз» суть то, что обусловливает все остальное, предоставляет ему место или, напротив, отбирает его. Это остальное — мысли и творения, лежащая в их основании история человека и его содержательного сознания, его знания и самосознания, образа его мира и манеры держаться, его веры и бытия его смысла, — все это предстает как нереальный, зависимый мир. И та и другая истории зачастую противопоставлялись друг другу. Например, иногда говорят, что реальные силы представляют собой лишь нечто внешнее, хотя и могущественное, но лишенное своей сущности, абсолютно индифферентное и чуждое всякому смыслу. Или наоборот духовное являет собой лишь историю призраков, лишенные действительности способы бытия, род иллюзий или сновидений, страстей и желаний, нечто совершенно бессильное, чье существование, пожалуй, допустимо, но абсолютно бесполезно, ничему не помогает, ни на что не годно, является этакой излишней игрушкой. На самом деле речь идет о двух полюсах, оторвать которые друг от друга можно лишь искусственно и только на какое-то мгновение. История представляет собой нечто целое. Если мы, анализируя, разлагаем ее на части, то тем самым мы изолируем то, что в действительности существует только совместно друг с другом. Наглядно и в ее истинном свете мы можем увидеть историю философии только вместе со всемирной историей. Но углы зрения, под которыми она рассматривается, и интересы, преследуемые при ее рассмотрении, всякий раз определяются по-разному. В схематическом противопоставлении, например политической истории и истории философии, история в каком-либо аспекте из дополняющих друг друга выглядит в том или ином случае совершенно по-другому. В политической истории мы видим путь, который, будучи связан временем, датой или часом, решает, преодолевает, уничтожает что-либо при помощи событий для того, чтобы во всегда новой временной ситуации бороться за существование. В истории философии наш взгляд устремлен на целое, на то, что постоянно направлено на вневременное, на то, что в самом своем свершении свободно от времени происходят не события, а медленные, незаметные изменения, во временном для рефлектирующего сознания наличествует вечное, возможны сохранение истины и универсальная коммуникация с ней через любые пространства и времена универсальной истории. Политическая история мыслится с точки зрения власти, существовавшей в то или иное время, и с точки зрения того или иного будущего, служащего предметом стремления. В знании наличествует страстность практики общественного действия государств и народов. История же философии мыслится с точки зрения вечной истины, в некоем отражении натиска времени и истории. В таком знании действует опыт спекуляции, границы, экзистенциальной практики того или иного отдельного человека, того, как он осознает себя в сообществе целого. Ограниченность картины политической истории является результатом той или иной универсальной властной, упорядочивающей или организационной идеи, которая выделяется по отношению к другим, подавляемым возможностям. Ограничение же картины философии истории есть результат той или иной универсальной идеи истины, которая прислушивается ко всем возможностям и не хотела бы отказываться ни от одного из своих смыслов и ни от одной из своих ценностей. Однако то, что в схеме разделено и противопоставлено друг другу, все же стремится к тому, чтобы стать целым. Схематически оторванные друг от друга части взаимодействуют, дополняют друг друга в нашем знании человека. Одна легко может изменяться словно бы в угоду другой, не только ограничивая себя, но и совсем от себя отказываясь. Однако истину нельзя обнаружить в таком насилии, в таком осознанном целом, которое всегда произрастает из абсолютизации единичного, но она обнаруживается только в движении, совершаемом во всем, что нас окружает, и исходя из этого объемлющего, которое оставляет свободным пространство для исследующего рассмотрения, открыто будущему и не позволяет ослабеть бытию. 3. Основной феномен истории философии. История есть история человеческого бытия Действительность человека, явление его экзистенции, есть то, о чем идет речь в любой другой истории, в так называемых великих событиях, идеях и воззрениях, видениях и идеалах. Но однозначного отношения между такого рода объективной очевидностью и действительным человеческим бытие мне существует. Особенно могут ввести в заблуждение мысли или идеи. История философии объективно воспроизводит как произвольные идеи, так и идеи, изначально получающие субстанциальное прояснение. Она показывает как последствия, свойственные голой рациональности, когда мысль иссякла и передается механизму логики, так и прорывы бытийно обусловленного мышления, из которого говорит действительность. Поэтому различные философии обладают определенным рангом относительно действительности, которую они мыслят, в чьей жизни, присутствии, мире становилось очевидным то, что есть. Философиям, отражающим действительность, противостоит худосочность и ничтожество голого измышления, идей, состоящий из одного лишь комбинирования уже данными понятиями. Перед всеми такими идеями история философии ставит вопрос о том, чего удалось достичь при их помощи для постижения подлинного человеческого становления. Если мы спрашиваем в этом смысле об основном феномене в становлении философии, то возможны многие формы, задевающие в его основе то единое, что проявляется во всех аспектах. а. История философии есть обнаружение бытия в человеке, а благодаря ему и человеческого бытия. Она представляет собой проявление и прояснение человеческого бытия посредством мыслящей практики при помощи внутреннего действия мысли человек в космосе становится очевидным себе самому посредством познания, в котором он порождает себя одновременно со своим бытийным знанием. История философии показывает становление человека в его мире, поскольку он знает. b. Человек есть действительность своего отношениях Богу. Его история представляет собой последствия проявлений этого отношения и отказа от него История философии есть осуществление человеческого сознания в мире, в его отношении к трансценденции. В любое время основанием человеческого бытия является то, в каких богов он верует, какой облик принимает для него трансценденция. Философия — путь мысленного знакомства человека с трансценденцией сознательное схватывание божественного в мире. с. История философии есть становление разумности. Пространство разума, простор возможного, открытость способности слышать постоянно развиваются. История философии представляет собой усиление и ослабление импульсов разума, а вместе с ними и при их помощи она есть разворачивание содержания экзистенции. Единая философия разума создает глубину коммуникации, творит достоинство и благородство человеческого бытия. d. История философии есть освобождение человека. Его фактическое освобождение неотрывно от сознания своей возможности быть свободным. То, как он представляет себе свою свободу, является решающим рычагом освобожденияего самого. Он пытается освободиться от бед, сомнений, безнадежности, от зла, от любого вида открывающейся ему в его рефлексии утраты бытия. Он пытается прорваться сквозь свою узость и тесноту к свету и простору бытия. Но его свобода неотрывна от своей цели, от того, для чего он свободен, то есть от содержания позитивного осуществления полной идеи человеческого бытия. В философии он обращает свое знание на то, в качестве чего и зачем он свободен понимает ли он себя как исток и начало, лежащие в основании самого бытия, или как микрокосмос, который охватывает и отражает все бытие, как центральное существо, как существо бесконечный возможностей, которые открыты безграничному, как задача богоуподобления. Фактическое освобождение человека характеризуется тем способом, каким он схватывает мир своей мыслью, преодолевает опасности, испытывает неудачи и провалы, по мере того как, исходя из своего истока, он обретает свое лицо е. История философии есть обнаружение абсолютной связанности в прорыве сквозь все конечные связи. Философствуя, человек обретает путь от своего бессознательного, витального, не ставящего никаких вопросов и загнанного в конечность бытия к сознательной, исходящей из прочного основания жизни Он обретает контакт с тем истоком, исходя из которого он может осуществить истинную независимость, независимость от конечного благодаря зависимости от бесконечного. В исторически данных великих основных возможностях конечные условия всегда являют собой шифр и образ бесконечной связи всего сущего, конечное есть язык бесконечного. Однако уже там, где конечное только конечно, происходит прорыв сквозь конечное к ключу истока. Только здесь совершаются великие решения философии, происходят скачки человеческого бытия, превращение его сознания. Поэтому в истории философии мы можем обнаружить великие, глубокие, истинные прорывы, вплотную подводившие человека к самому его основанию так, словно бы он изменялся, мутировал, прислушиваясь к языку своего истока, отвечая ему на языке философии. Но эта же история показывает затем, как все достигнутое в таких прорывах, передаваясь традицией, растекалось вширь, приобретало новые черты, а затем, становясь лишь техническим средством, извращалось, опустошалось, упрощалось и застывало в новой конечности. III. ЧТО ОЗНАЧАЮТ ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ, НАЧАЛО И КОНЕЦ? В действительности история существует как то или иное настоящее. Но настоящее появляется не само собой, а проистекает из прошлого. Осознавая себя исторически, человек вспоминает прошлое. Но и прошлое, со своей стороны, можно понять как его настоящее. Мы перемещаемся в прошлое, словно бы присутствуем в нем. Прошлое постепенно удаляется от нас, погружаясь в глубины времени, и наш взгляд стремится проникнуть все дальше назад, в самую суть, в поисках ответа на вопрос, откуда мы происходим, ведь этот ответ должен открыть нам то, что мы суть. Но мы не происходим из какого-либо начала. Наше историческое сознание вместе с нашей историей представляет собой явление во времени, свободно парящее без какой-либо доступной знанию почвы и исходной точки, коренящейся в конечном счете лишь в том истоке, который непременно и всегда присутствует при нас самих. Так историческое сознание, которое не находит своего начала и основания в припоминающем и исследующем знании, становится метафизическим сознанием бытия (Sein), которое, постоянно присутствуя, должно стать очевидным в подлинном бытии (Dasein), словно в вечном настоящем. Исходя из этого сознания, я ищу историю как некое целое, как массив событий, внутри которого я занимаю свое место. Перед лицом этого необъятного целого я могу потерять сознание реальности. Я могу утонуть в этом целом. Vita brevis* единичного подобна ничто, любое настоящее есть только переход, ничто само по себе, постоянное ничтожество и кажимость, то, что истекает и сходит на нет. Но так целое также становится все более бледным, все более пустым, оно — только бесконечное в себе событие, непрекращающееся становление и упадок без почвы и смысла. Или же, находясь в том или ином настоящем, я могу быть уверен в этом настоящем как в некоем решающем центральном пункте. Только настоящее действительно, все прошлое и будущее действительно лишь в качестве настоящего, как то, в качестве чего оно присутствует в настоящем. Настоящее всегда представляет собой ось, вокруг которой вращается вся история. Но тогда целое истории предстанет как картина, структуру и композицию которой я должен был бы знать, прежде чем стать полностью уверенным в себе самом, в своем месте и в своем времени. Ведь настоящее, которое не состоит из себя самого, лишь тогда является полностью настоящим, содержательным, действительным, несомненным, когда история как целое включает его в себя, выделяет в нем то, что позволяет только настоящему стать вечным настоящим. Тут начинается диалектика. Единое, единственное, огромное целое я никогда не смогу окинуть взглядом как целое. Я не увижу ни его начала, ни его конца. Но дело в том, что, несмотря на это, я, кажется, могу осознать это целое. Я уверен в себе только в той мере, в какой я уверен в этом целом. Конструирование событий, происходивших начиная от акта. Творения и протекающих через кризисы человеческого бытия, вплоть до конца дней, до Страшного Суда, картины которого возникают в мгновения религиозного откровения, вселяет такую же уверенность, какую дает укрытие во время опасности, или знание пути, или спокойствие посреди всеобщего упадка и разорения. Но это только конструкция, чья стройность, в какой бы форме та ни выступала, тотчас опрокидывается эмпирическим исследованием. Но так как конструкция не в силах подтвердить свою правомочность конкретными историческими примерами, она становится пустой абстракцией и обладает своим глубоким смыслом и выразительной силой только в качестве шифра для исторического времени, не выходя, однако, из закостеневших рамок мнимого тотального знания. Решающим образом против этой конструкции выступает осознание незавершенности истории и ее доступности нашему знанию. Мы проникаем в прошлое, но все же не достигаем подлинного основания. Мы в принципе не можем подвергнуть исследованию какое-либо подлинное начало. Любое начало — жизни, человеческого бытия, религии, языка и так далее — непостижимо и никогда не может быть доступно взгляду исследователя в качестве наблюдаемого факта. Будущего же еще нет. Мы проникаем в него при помощи прогнозов и предсказаний. Они постоянно обманывают нас и дают весьма смутную и приблизительную картину реального будущего, ибо не выходят за рамки образной наглядности настоящего и прошлого. Благодаря тому что при осознании целого истории, а тем самым в ходе познания бытия, я, кроме всего прочего, занят и поиском внутреннего покоя и уверенности, я вынужден зачастую проходить мимо него, ошибочно предаваясь различным иллюзорным желаниям. Например, я хотел бы производить археологические раскопки, которые снимают покров очередной тайны с доисторического времени. Или увидеть, каков будет результат тех или иных политико-социологических событий. Сутью таких желаний являются попытки познакомиться с истоком человека, узнать то, как протекает история в целом, и, далее, откуда все происходит и куда движется, где берет начало человеческая история. Однако несомненно, что каждое историческое открытие вновь поднимает тот же самый вопрос, откуда и почему происходит то или иное событие и что было до него? Также несомненно, что в качестве будущего отсутствует то, что еще только должно произойти, а лишь затем быть познанным, для того чтобы дать ответ на вопрос, что такое человек и чем он может быть. И если вдруг Земля погибнет в результате какой-нибудь космической катастрофы и все человеческое бытие прекратится, это в любом случае будет преждевременным концом, а не логичным завершением целого истории, словно она полностью исчерпала самое себя. Нетотальный характер истории — как реальный факт или как факт познания — несомненен. Из этого следует актуальность подхода, суть которого можно выразить в следующих пунктах. 1. Основной разрыв внутри философствования. Существует одна всепроникающая оппозиция, которая имеет место также и в подходе к истории и применительно к ней может быть выражена так могу ли я обрести внутренний покой в бытии как в чем-то познанном, то есть может ли бытие до конца стать моим знанием, или же оно открыто и разомкнуто, а мой внутренний покой достигается поверх всякого знания путем приближения к существу трансценденции. В первом случае бытие есть нечто познаваемое и познанное, в котором все, что со мной происходит, имеет свое место, а мое знание бытия представляет собой своего рода орган восприятия, при помощи которого я понимаю все, что мне встречается. В таком случае знание дает мне надежную опору. Мой внутренний покой достигается тем, что в знании я, словно в руках, держу все существенное. Но этот покой можно сравнить с покоем сумасшедшего, навязчивая идея которого из полного тревоги беспокойства, выражающегося в подавленном настроении, становится системой осознанных иллюзорных содержаний, в которых неприятное принимает облик какого-то определенного врага. Или же бытие открыто и распахнуто во все стороны. Я не могу в полном смысле слова его знать, не могу овладеть им как твердым наличием, а познаю его в риске поисков и попыток. Достоверность основания дается мне не в определенном облике познаваемого, а в непрерывном движении таких обликов. Основание есть то, что выступает навстречу мне, когда во время крушений и неудач разрушается бытийное постоянство. Я должен отвергнуть все мысли о твердых границах бытия, понять их, хотя и специфическую, относительность, но я должен жить внутри них, для того чтобы постоянно пытаться из них вырватьс Этот разрыв проходит фактически через всю историю философии от самого ее начала, пусть и не осознаваясь в ежеминутной саморефлексии. Истинная свобода, а с ней и глубина содержания, объективируется в образах созерцания и мысли. Затем она сужается, твердеет, коснеет, становясь неспособной более трансцендировать, или же разрушает эту узость и косность, для того чтобы схватить вечное в его настоящем, изначальном облике. Применительно к истории это означает непрерывное проникновение в прошлое, не замыкающееся и завершенное в некоем знании, а, напротив, связанное в конечном счете с трансцендированием за пределы истории. 2. Проникновение в прошлое и будущее. Не будучи в силах понять историю в целом, мы можем лишь окинуть взглядом ее истоки, становление, разворачивание и преобразования, имевшие место в прошлом. Это — бесконечный путь исследования и воспоминания, усвоения и преобразующего воспроизводства. Будущее же мы рассматриваем как пространство возможностей. То, что было — действительно и доступно исследованию. То, что будет, можно лишь спекулятивно набросать, но не предупредить фактически, действительно. Мы собираем воспоминания так тщательно и в таком количестве, для того чтобы обосновать будущее как можно глубже. На пути от прошлого к будущему мы спрашиваем о постоянном, длительном. На протяжении тысячелетий мы имеем дело с одним и тем же по своей сущности человеческим бытием. Однако его едва ли можно постичь, прямо указав на него. Оно нашло язык, для того чтобы быть высказанным в редких кульминационных точках истории, в которых увековечивается историческое мгновение. Но эти кульминационные точки столь различны, что подчас людям кажется, что они окликаемы бытием, хотя в этот момент поблизости нет ни истины, ни сущего. Человеческое бытие всегда становится абстрактнее и тоньше, когда его пытаются высказать в общих чертах. Оно тонет в наиболее общих понятиях или в круге неясных возможностей, или в монотонности примитивного чувства, которое еще не понимает себя. Ведь в каждом конкретном понимании, в каждом содержании оно уже специфически структурировано. Оно никогда не осознается, а интуитивно чувствуется как глубокое основание, на котором зиждется человеческое. Оно вообще не схватывается в сознании, а представляет собой «соучастие в творении», материалом для которого служит все объемлющее, которое суть мы сами. Поэтому универсальная история философии становится для нас воспоминанием, в котором мы видим, как человек из темных глубин приходит к самому себе, но таким образом, что в каждый момент времени он бодрствует и обнаруживает себя в целом истории. 3. История и экзистенция. История — это путь понимания сущего Склонность находить в предках нашу собственную субстанцию коренится в сознании глубоко сокрытого основания, которое проявляет себя в истории как не исторически длительное. Целостность истории существует как одно единственное откровение. История философии представляет собой объективность, посредством которой, сквозь которую тот, кто ее мыслит, чувствует бытие истины. Это чувство возможно благодаря встрече его истока с истоком всего и всех. В каждый момент времени человек вопрошает о себе самом всю историю целиком. Ведь обнаруживаемое исторически показывает, что такое человек и чем он может быть. В истории становится очевидным бесконечное количество возможностей. Когда в этом зеркале возможностей человек осознает свою собственную возможность, то это подобно тому, как если бы живой человек хотел взвесить на весах всей истории в целом, что он есть, что он может, куда он идет. Ведь история никогда не говорит ему о том, что он представляет собой теперь, или о том, что возможно только теперь. Она всякий раз учит тому, что такое человек, но только в тех условиях, которые были когда-то, а теперь не являются таковыми. Она – великий провокатор, который вовсе не утверждает, что все обречено на то, чтобы лишь повторяться, но она воодушевляет на то, чтобы рискнуть всем настоящим. Поэтому история есть единственный великий авторитет, обосновывающий все то, что мы суть. Но при этом она всегда остается и тем, в глубину чего еще только предстоит проникнуть. Ведь она не является чем-то ясным и понятным и ни о чем не говорит однозначно, она еще только должна быть понята из действительности того или иного настоящего. Мы суть только то, что мы суть, только вместе со всем своим прошлым Мы не можем оттолкнуть его, не потеряв самих себя Мы должны как можно глубже понять и усвоить его, для того чтобы стать самими собой Мы не должны заключать себя в очерченные им контуры. Но мы должны прорываться сквозь него к истоку, из которого вырастает и все будущее. IV. ВЗАИМОПРИНАДЛЕЖНОСТЬ ИСТОРИИ И ЗНАНИЯ ОБ ИСТОРИИ Мы рассматриваем историю как некое событие, которое имело место и которое в качестве объективно существующего доступно исследованию и, по общему мнению, познаваемо. Хотя это верно в отношении материалов исторического понимания, характеризуемое таким образом рассмотрение все же не затрагивает существ а исторического знания. 1. Круг человеческого бытия и его размыкание на противоположность субъекта и объекта. В непосредственном сознании человек и природа образуют единство. Для примитивного человека несомненно магическое тождество действия и бытия человека и события природы. Его церемонии способствуют правильной смене времен года, вызывают дождь, помогают хорошему урожаю. В Китае нравственное поведение императора являлось основанием для хорошего или плохого течения природных явлений. В противовес этому развивается идея природы как события, происходящего согласно собственным законам, которое само по себе полностью независимо от человека, но которое человек, если он его правильно понимает, может в определенных границах использовать. Здесь также еще можно предполагать некую взаимопринадлежность существа человека и того, как он, исследуя, понимает природу. Каков человек, таково и то, как он видит мир, таков и мир для него. Но здесь он касается или, наоборот, не достигает природы, которая существует сама по себе, объективно и независимо от него. Таким же образом он рассматривает и историю. То, что происходит с человеком и благодаря человеку, является фактическим материалом, который, как и природа, существует независимо от него в качестве того, что объективно доступно познанию. Хотя прежде всего человек связан с историческим пониманием, которое соответствует желаниям и интересам, обуревающим его в то или иное время. Но он разрывает этот круг, для того чтобы непосредственно испытать, как, собственно, обстояло дело, для того чтобы независимо от своих желаний и ценностей познать, что и посредством чего произошло. Таким образом, его собственная история, как и природа, отрывается от человека. В качестве вполне заменимого другим только истолковывающего субъекта он противостоит объекту, как находящемуся в наличии бытию. В отношении, устанавливающем дистанцию между субъектом и объектом, размыкается круг взаимопринадлежности человека и его мира. 2. Действительность и движение круга. Действительным является то, что объемлет нас (das Umgreifende) или, происходя из него, в нем проявляется. Объемлющее проявляет себя в круге. В разрыве и размыкании круга, если таковое произошло, действительность и объемлющее одновременно теряются. То, что действительно в круге объемлющего, обнаруживается, становится очевидным, а это обнаружение в свою очередь преобразует действительность. В человеческом бытии действительность существует только вместе с ее истолкованием. Истолкование есть знание о мире и о самом себе, одновременно оно есть историческое знание о себе. Истолкование есть движущий момент в корне человеческого бытия. Человеческое бытие обладает историей только потому, что оно истолковывает себя, посредством истолкования воздействует на себя и на мир. Действительной истории вообще не может существовать без некоего способа знания о себе. Фактическая история и рассмотрение истории в корне неразрывны. Историческое сознание находится в некоем постоянно расширяющемся круге. Окончательно замкнутый круг представлял бы собой закостенение и смерть. Подвижный круг являет собой саморасширяющееся обнаружение действительности и становление действительного в таком обнаружении. Узость моего существа и узость исторической картины взаимопринадлежны. Задача человеческого бытия заключается в том, чтобы двигаться в глубину историчности, проникая в ее основание настолько, насколько это возможно, и тем самым ускорять находящийся в расширяющемся движении круг до тех пор, пока это так или иначе удается, не теряя, однако, почвы и используя любую точку опоры, не позволяющую скатиться к пустому вращению в ничто. Круг объемлющего, расколотый на субъект и объект, производит их смысл из себя самого. Объемлющее наличествует в качестве того, что решает вопрос о смысле всего определенно предметного, всего частного и конечного. Без этого объемлющего круга взрастает лишь пустая бесконечность, возникает движение в беспочвенности и бесцельности, неистовое впадение в безграничность ничто. 3. Историческое усвоение есть то или иное становление действительности человеческого бытия. История представляет собой так или иначе истолкованную настоящую действительность. История является элементом осуществления не в качестве чего-то существующего в себе, отдаленного, чуждого, а в бытии понятого. Понимание и действительность противостоят друг другу, но они и взаимопринадлежны, ибо понимание в то же время есть действенная действительность. Историческое усвоение происходит при искреннейшем участии понимания, однако оно преобразует понятое. Его не было бы без встречи с действительностью, а этой действительности — без того, чтобы она могла быть схвачена в понимании. Оно целиком находится в данном, но оно и порождает его для настоящего. Историческое усвоение состоит из различных уровней. Предметный материал объективной традиции бесконечен. Погружаясь в него, человек узнает движение в противоречии, диалектику в полярности, бытие в становлении, круги в движении. Образуются постоянно кружащиеся вокруг него целостности, постоянно требующие того, чтобы они были пробиты насквозь. В высших точках того или иного завершенного понимания проявляется вечное настоящее, пребывающее в лишенном времени простирании, подчиненном упразднению времени. Сквозь осознанное прошлое истории (Historic) человек касается фактического прошлого исторической экзистенции. Он так или иначе существует в целом того, что его объемлет, но он никогда не есть все. Он находится в связи с тем, чем он не является, в царстве духа и экзистенции. Традиция делает возможным усвоение, в котором он, в коммуникации с другими, становится тем, что он есть. Каждый незаменимый, единственный находится в отношении с другими, столь же незаменимыми. 4. Двойной круг. История существует только вместе со знанием о себе. Над этим первым кругом надстраивается второй знание о себе знает себя само как историческое. История существует одновременно с историей истории. История исторического понимания сама является элементом истории История философии с самого начала была одновременно и историей истории философии. Историческое понимание происходит из некоего основания, которое само в свою очередь пребывает в историческом движении. Человек, который, зная, осознанно творит историю, не находится в какой-либо точке, расположенной за пределами истории. Он должен переместить самого себя в то историческое движение, которое он постигает. Его историческое знание объемлет его вместе с его знанием. В то или иное мгновение мы, пожалуй, отрываем фактическую историю от знания о ней, знание истории от знания истории истории. Но в круге они растворяются в ясном целом обнаружения действительности человеческого быти 5. Организующее действие исторического знания (постоянно возобновляющееся замыкание круга). а. Историческое знание освобождает от узости определенного и замкнутого круга. Универсальность этого знания сравнима с овладением астрономической Вселенной. Подобно тому, как в Космосе человек посредством своего знания из определенного центра попадает в безграничность, так применительно к истории он оказывается в сознании собственной конечности и особенности. В то время как универсальность исторического знания может уничтожить собственную действительность, беря ее под сомнение, она, однако, благодаря прозрачности тотального пространства может способствовать схватыванию в знании собственной историчности, усиливать максимальную близость к абсолютно настоящему, увеличивать наполнение узости до уровня бытия, учить воспринимать. Вселенную в конкретно индивидуальном. Я именно потому могу измерить даль, простор, что я уверен в тождестве себя самого и своей исторической почвы. Историчность как нечто не объективируемое ясно осознается мной в безусловной связи с дарованной мне конечностью. Подлинная историчность всегда представляет собой границу, которая не может быть достигнута путем исторического исследования. Но в пространстве универсальной истории она становится побуждением к исследованию, результаты которого позволяют ей самой стать конкретнее, осознаннее, прозрачнее. На краю знания в непредметном созерцании присутствует нечто, побуждающее к тому, чтобы погружаться в каждую деталь, культивировать «благоговение к малому», постоянно искать определенное созерцание вместо лишь приблизительного. Но эта историчность, удостоверенная знанием, сама, однако, остается бытием, которое, пребывая превыше всякой познаваемости, релятивизирует любую познаваемость, удерживает от абсолютизации, держит открытым смысл. b. Все, что в истории испытывалось, переживалось, осуществлялось людьми, что люди думали и творили, что затем переплеталось в необозримых преобразованиях, опошлениях, искажениях — все это по большей части забыто и кажется прошедшим навсегда. Но никто не знает и того, что вновь откроется, вырвется из забвения, какие новые силы оно еще сможет развернуть, если будет перенесено памятью в новую современность и сделает возможным новое осуществление. Историческое знание может надстраиваться посредством того, что способствует обновлению (Ренессансу) и требует возвращения к истоку. Универсальная история есть воспоминание, в котором нечто понимается, и возможность, из которой произрастает новая жизнь. В любом случае она есть знание о возможном, она создает широкое пространство испытания, производит внутреннюю проверку и очищение, дает примеры и контрпримеры. 6. Разрушающее действие исторического знания (размыкание круга). Историческое знание действует разрушающе, когда оно, дистанцируясь от своего предмета, упорно обращается лишь к тому, что живет только в круговращении, исходящем из объемлющего. Круг разрывается или благодаря тому, что его напрасно делают предметом в качестве целого, или благодаря тому, что историческое содержание становится достаточным в качестве того, что уже осознанно. а. Если я понимаю исторически объемлющее и поступаю так, что делаю его в качестве чего-то целого предметом моего познания, который затем я устанавливаю в качестве цели для нового воспроизведения того, что уже полностью свершилось, то именно благодаря этому я делаю его невозможным. Существует радикальное различие между тем, чего можно целенаправленно, в качестве чего-то конечного желать, и тем, что в качестве объемлющего никогда не может быть предметом желания и из чего, напротив, происходят те или иные конечные цели. Объемлющее включает их в себя и дает им смысл. Без объемлющего они распадаются в бесконечности и рассеиваются Объемлющее есть то, что постоянно собирает в целое и в то же время разрушает любую предметную целостность, оно есть исток целенаправленного планирования, которое оно в себя включает. Но само оно не может быть предметом желания. Рационализация — локомотив планирующего производства — может развертывать, создавать пространство, творить условия, прояснять, но она также способствует окаменению, умиранию, закостенению в конечности и неподвижности. Историческое знание, форма рационального, полезно лишь настолько, насколько оно включено в круг объемлющего, который оно само не может в достаточной мере постигнуть как круг. b. То, что познается как исторически удаленное, предстает так, словно бы оно законченно. Однажды нечто было таким, теперь все обстоит иначе, оно прошло и не может быть воспроизведено. То, что исторично, преодолевается именно таким образом Историческое знание — могила жизни. Сама жизнь не наличествует более в самом историческом знании. Оно — лишь точка сознания, которое вспоминает, но само не есть нечто. В нем гаснет интерес к тому, чтобы желать чего-либо самому, верить во что-нибудь, считать что-либо истинным. Далее, установка, затрагивающая саму суть цела и исходящая из того, что свойственно бытию вещей, не является более естественной. Характерной является дурная манера исключать из разговора по существу само существо, исторически классифицируя то, что говорит другой. Тем самым у разговора отнимается существенное значение, он переходит на совершенно другой уровень, нежели понимание существа дела, дискуссия мгновенно оканчивается, ведь от прямого ответа отказываются, а косвенно он выглядит так то, что ты сказал, наличествует в истории и там происходило, когда-то существовало некое мнение — теперь оно исчерпало себя. Подведение под рубрику прошлого и того, чем можно пренебречь, гасит жизнь вопроса, который может быть вечно истинным. 7. Двусмысленное действие исторического сознания. Поскольку историческое знание связано с историческим бытием и поскольку оно в облике самого существенного подкрепления для уничтожения круга может разрушать само историческое бытие, оно — двусмысленно. Это наиболее решающим образом чувствуется там, где одновременно я хочу исторически знать собственное бытие. Я никогда не знаю окончательно, что я есмь, потому что это никогда еще не было решено, и этого нельзя увидеть, ведь только будущее это покажет. Поэтому невозможно объективно поступать так, как будто можно было бы знать, что такое свой собственный вид, свое собственное существо, и в этом знании можно было бы отмерить, что чему принадлежит, чего можно и должно желать. Далее проходят по истории своего народа и берут из нее то, что признают, и отвергают то, что называют чуждым. Выбор осуществляется при помощи некоего действия рассудка, который там имеет эмпирическую действительность, а здесь — масштаб для нее. Однако я не имею себя в своем распоряжении как некое имущество. Лишь в действительности моей жизни и в философской работе посредством новых и новых изначальный шагов, которые согласно счастливому случаю настраиваются друг на друга в течение жизни, я узнаю, что я, собственно, есмь и чем могу быть, что важно для меня в испытании действительности и что оставляет меня равнодушным. Все масштабы, осознанные акты выбора, образы собственной сущности суть только те или иные акты, направленные в ту или иную сторону, но не знание целого. То, что я мыслю — руководящие образы, побуждения, выражение идей, а не знание постоянного и целого. Они уничтожают живой дух, если затвердевают и становятся аппаратом избирающего рассудка. Тогда теряется круг и остается предмет. Они остаются истинными, только вновь и вновь сходя на нет. Таково историческое знание о себе в двусмысленном колебании между замыканием и размыканием круга живого объемлющего V. САМОСОЗНАНИЕ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ 1. Философствование фактически происходит, только во взаимосвязи со своей историей. Ни один человек, мысля, не может начать с самого начала, хотя каждая настоящая мысль, мыслимая заново, в то же время является изначальной. Мысль, переданная традицией, незаметно будит собственную мысль, мышление решительным образом удается только в отношении к другой мысли, которую оно усваивает или отвергает. Все философы читали и изучали тексты, унаследованные ими от других поколений. Большинство основательно знало их. Радикальнейшие новаторы, которые отвергали историю как историю лжи, целиком погружаясь в суть дела, для того чтобы в первый раз открыть подлинную истину, все же теснейшим образом связаны с традицией, исходя из которой они сами должны быть поняты теми, кто живет после них. Декарт, заходивший столь далеко, что советов ал в овсе не изучать старую философию, однако, вплоть до каждого ответвления своей мысли находился под ее обаянием. Спиноза знал старые тексты, хотя он и представлял свою собственную мысль как неподвластную времени истину. Лейбниц осознанно усваивал и почитал историческую традицию философии. 2. Осознание философией самое себя и своей истории. В той же мере, в какой философия осознает самое себя, она осознает и свою историю, то есть мышление, которое к ней вело, с которого она начиналась и которое идентично ей по цели, методу, содержанию. Философия — это мышление, которое не хочет оставаться в зависимости от чего-либо непонятого, принимаемого без сомнений и вопросов. Это мышление, которое устанавливает себя само в мире и в человеческой экзистенции, объясняет их, вопрошая их без каких-либо границ. Поэтому философия не может вывести себя ни из чего другого. Она определяет себя сама образом своих действий. Она есть исток и начало. Постигая себя самое, проясняя и высказывая свою сущность, философия равным образом познает то, что до сих пор уже было философией Решимость ее самосознания — источник истории философии, осуществляющей решительный выбор. 3. Изменение философии и картины истории философии. Способ, каким философия постигает самое себя, не остается одним и тем же в течение времени Философия преобразуется, а вместе с ней изменяется и картина ее истории. Существенное и важное в конце концов походя определяется для нее школьными мнениями и социологическими сообществами. Может возникнуть гротескная картина, в особенности в отношении современности и самого недавнего прошлого, как например картина послегегелевской философии XIX века, как она сложилась в неокантиантстве. Картины, относящиеся к признанным великими вершинам и силам, живут в течение тысячелетий, борются ли с ними как с противником или усваивают как образец. Однако в понимании этих великих философов существует пространство свободы действий, которое так велико, что возникает впечатление, что в различных интерпретациях едва ли речь идет об одном и том же. Поэтому осознанное философствование, которое направляет свой взгляд на способы мышления, не присущие самому философствующему, и которые даже совершенно иначе понимают существо философии, неизбежно должно одновременно с историей философии иметь в виду и историю истории философии. Собственная картина истории философии того или иного философствующего находится в потоке развития, в котором кажущееся в себе неизменным прошлое демонстрирует новые, иные, более глубокие аспекты и приводит в движение свой облик, казавшийся столь законченным и твердым. То, что мы сами понимаем в нашем историко-философском понимании, следует одновременно осознавать в истории этого понимания. То, что мы сами изображаем, следует рассматривать в истории этого изображения. Образ действий в понимании истории сам осознается исторически. Он сам должен восприниматься в изображении истории. Поэтому в исторической памяти можно наблюдать чрезвычайные перемещения того, что представляется важным. То, что для современников было почти неизвестным или незаметным, позднее проявляет себя как свет этой эпохи. А то, что господствует в то или иное время и занимает общественное мнение, может совершенно исчезнуть. То, что субстанциально в цельном феномене универсальной, единой истории философии, в результате самого исторического процесса становится лишь очевидным, но никогда не окончательно ясным. Властвующая сила современного, господствующего в настоящее время, исключающего своим присутствием все иное, безжалостна. Однако в ней не только заключается стесняющее принуждение, но она выполняет специфическую задачу историческое настоящее несет на себе философию, позволяет ее содержанию пробиться к самосознанию, философия — это прозрачность эпохи, за пределы которой, согласно Гегелю, она никогда не может выйти. Но ее глубочайшим побуждением как раз является выход за пределы собственной эпохи к истинной историчности благодаря прозрачности, вследствие которой в историческом присутствует вечное. 4. Три подходи к истории философии. В общении с заключенной в текстах философской традицией переплетаются три правомерных и связанных друг с другом способа а. Я знаю философию как прошлое. Я понимаю мысль, которая существовала когда-то, рассматриваю ее в контексте ее времени, в ее духовной ситуации, понимаю, как она возникла, на какие исторически обусловленные вопросы она давала ответ, какому требованию блага, каким ситуациям истины, каким потребностям в оправдании и так далее она удовлетворяла. Я спрашиваю не об абсолютной истине, а об исторической действительности, не о том, что наличествует и следует на самом деле, а о том, что полагалось и желалось. При этом подходе я понимаю то, что стало очевидным, без того, чтобы самому в него проникнуть. То, чем являюсь я сам, остается незатронутым. Я не хочу ничего иного, кроме того чтобы знать. Я остаюсь на расстоянии безответственности по отношению к тому, что я знаю. Я не являюсь им, но мне интересно знать, что было, только потому, что оно было и действовало. Это — радикальное различие между простым пониманием и знанием, которое при всяком проникающем и воспроизводящем вторжении в предмет остается как бы снаружи, и усваивающим самобытней (Selbstsein), которое принимает в себя понятое для собственного преобразования в преобразовании понятого. b. Я философствую, находясь в мысли прошлого, о том, что касается настоящего. В знании о прошлом, которое я усваиваю, заключается новая философская современность. Фактически — это некая основная форма изначального философствования — понимать и делать очевидным во взаимосвязи с традицией, в изучении старых текстов то, что, таясь в глубине, движет настоящее. То, что возможно в том или ином настоящем, существует только в коммуникации со всем прошлым. Отсюда возникает неправомерный упрек не существуют «исторически», а видят и судят, исходя из «собственного философствования». Собственное философствование и исторический взгляд неразрывны. То, что лишь исторично, является понятым, а тем самым становится нефилософским материалом. Этот упрек оправдан только как атака на «собственное философствование», которое является узким, неверным, искаженным и искажающим. с. Я ищу единую философию, philosophia perennis, в универсальности истории философии. Глубочайший исторический взгляд должен был бы подобать глубочайшему философствованию Восприимчивый разум во всей истории познает изначальное. Вместе с истоками ему должны стать ясными деградация, искажение, уплощение. Целое истории философии есть одно великое мгновение пробуждения человека. В той мере, в какой я приближаюсь в нем к единому, должна четко показывать себя конкретность единичного и особенного. То, что становится очевидным в целом как истине, обнаруживает истинное и отказ от особенного Здесь приложим не фиксированный, рациональный масштаб ценности, но в бесконечном движении истории, исходя из универсального исторического видения, в этом историческом месте осуществляется прояснение единого в бесконечных изменениях его исторического облика. В. ЗАДАЧА НАПИСАНИЯ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ I. ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОЕ ПОНИМАНИЕ Существует масса текстов и традиций. То, как они существуют для нас, как они связаны между собой, в каком смысле они представляют собой одно целое, произрастает из нашего понимания. Только посредством нашего понимания наследие становится современным для нас. Так возникает трудность любого историко-философского воспроизведения, заключающаяся в том, что каждый предмет может быть получен только в результате того, что переводится в некую понятность. Не существует никакого окончательно объективного изображения, никакой действительной энциклопедии истории философии, которая показывала бы, что узнается и мыслится философски. Объективны только сами тексты в той мере, в какой они переданы или воспроизведены. Любое проникновение в тексты показывает, во-первых, что их объем в целом универсальной истории философии столь велик, что никакой отдельный человек не в состоянии узнать их все путем собственного изучения, и, во-вторых, что подлинные, изначальные тексты остаются бесконечно доступными для интерпретации. Каждое сообщающее, упорядочивающее, обозревающее и конструирующее изложение, предстающее в виде проникающей в суть дела объективности, на деле имело свое начало в собственном способе философского мышления своего автора, а именно в не ставящемся, как правило, под вопрос и не способном рассмотреть самого себя рациональном догматизме школы и его комбинациях, синкретических смешениях. Взгляд застревает в обучающих средствах, их отношениях, последовательностях и противоречиях. Содержание такого понимания остается экзистенциально неясным. Поэтому спрашивают о точке зрения историка философии, для того чтобы посредством этого постичь значение и границы его понимания, снять покров с субъективного фактора. Но для настоящего историка важно рассмотреть самого себя. Каждая точка зрения, которую он знает, является для него только одной из многих, которые лишь в своей совокупности дают картину истории философии, к каковой они сами принадлежат. Он не принимает прямо никакую точку зрения, а пытается, исходя из всего, что есть, понять, к истоку чего пробивается он, философствуя вместе с историей философии. Он хотел бы, даже если это и недостижимо, осуществлять свой труд посредством идеи соучастия с единым бесконечным целым философии. Его понимание не есть нечто застывшее, зафиксированное в некоей твердой точке зрения, но оно бросается в общий поток единого философствования, для того чтобы на себе самом испытать его в этом мгновении, в его ситуации, с помощью его средств и возможностей, а затем, исходя из этого, установить для себя картину, вернее, многие картины, которые ясно покажут себя и которые, с другой стороны, останутся в движении. Этот способ понимания мы должны рассмотреть поближе 1. Правильная философия и история философии (idea philosophia perennis). Философия относится к своей истории многими способами. а. История представляет собой ряд преодолеваемых ошибок, и она есть прогресс в получении и накоплении правильного познания, которое достигло своего максимума в той или иной современности. Таким образом, возникает следующая картина истории философии сама по себе существует только одна истина, которая действительна вне всякого времени. Она неизменна и вечно равна сама себе. Но она открывается человеком с течением времени, часть за частью, шаг за шагом. То, что открыто, является окончательным обретением. Смысл так или иначе открытой истины независим от времени и культуры, от ситуаций и условий, при которых впервые стало возможным ее отыскание. Сама она не подчиняется условиям, которым подчиняется процесс ее открытия. Теорема Пифагора была действительна до того, как была открыта, а после открытия она имеет такое же вневременное значение, как и до него. Для того чтобы ее понять, изучают ее саму, суть дела, а не историю ее открытия. Она с таким же успехом могла быть открыта раньше или позже. История есть только течение времени, в котором там и тут, пусть и возрастая, происходит познание того, что действительно вне всякого времени. Историческое бытие (Dasein) есть внешний облик осуществления проникновения в истинное. Пожалуй, интересно постичь, что такое история, но для самой истины история неинтересна, ведь она показывает только более или менее случайную. или убедительную последовательность открытий. Мы учимся у прошлого тому, что оно добыло для нас, но лучше изучать саму суть дела в систематической, а не исторической форме, так как это более всего относится к самой сути дела. Мы изучаем химию, а если изучаем историю химии, то в высшей степени факультативно. Таким образом, главным делом является изучение философии как совокупности современных философских взглядов. История философии, хотя и показывает ее развитие, но, по сути, только или как последовательность появления тех или иных окончательных, в силу своей правильности взглядов, или как окутанные туманом, постоянно нуждающиеся в преодолении и многократно преодоленные ошибки. Мы зашли дальше, чем Платон, чем Кант. Появляется непритязательная, на первый взгляд, картина хотя мыслители прошлого и были гигантами, но я, хотя я только воробей, сажусь на голову гиганту и вижу дальше, чем он. При такой установке, лежащей в основании понимания, смысл развертывания истории философии может состоять только в том, чтобы исследовать саму суть события, происходившего с другими, сделать психологически, социологически понятным для себя случайное, узнать природу человека, которая была способна к таким заблуждениям и таким прозрениям при условиях, которые в конечном счете надлежит раскрыть, для того чтобы, зная ошибочные пути, наилучшим образом от них уберечься. Однако эта цельная картина истории философии, несмотря на правильность в частностях, в корне неверна. 1) Существует различие между историей отдельных науки историей философии. История химии или математики, как представляется, не является на деле составной частью изучения этих наук, в то время как история философии издавна составляет область, фактически принадлежащую изучению философии даже в то время, когда создавались великие философские произведения того или иного настоящего. Так как между философией и наукой нет тождества, то, что действительно для истории наук, хотя это ни в коем случае не абсолютно, не следует считать столь же действительным для истории философии. Существует некий мир «правильного», в котором возможен прогресс к бесконечному, расширению, всеобщему пониманию между всеми людьми, неизменный обмен между культурами. Этот мир охватывает только отдельные, определенные виды познания. Его содержание строго доказуемо. В нем фактически имеет место всеобщий консенсус относительно признанных результатов Но этот мир не исчерпывает собой весь мир целиком. Во-первых, этому миру в том, что доступно познанию с неумолимой правильностью, недостает тотальности. В нем всегда схватывается только отдельное, но никогда не целое, только относительно целое наряду с другим целым, но никогда не просто целое, только предметно определенное, то, что имеет нечто иное за пределами самого себя, а именно субъект, которым оно познается, и другие предметы, к которым оно относится. Во-вторых, этому миру недостает абсолютной релевантности нашей экзистенции. Ведь из него не следует ответа на вопросы, которые касаются нашего существа. Мы обладаем неким изначальным сознанием серьезности у того, что мы суть, имеется основание, сокрытое темной тайной, в этой тайне покоится бесконечная важность, в этой жизни нечто решается, важно, как я живу, зачем я живу. Мы обладаем неким абсолютным сознанием, которое способно противопоставить себя всему особенному, оно всеобъемлюще, ибо не подчиняется никакому особенному предмету. Так, то, что может быть правильно доказано, в содержательном отношении безразлично нашей экзистенции (то, что мы работаем над тем, чтобы расширить правильные представления, вовсе не является ей безразличным, но, пожалуй, это верно в отношении содержания только правильного). То, что истинно, что несет и ведет нашу жизнь, не обладает характером строгой доказуемости. Существуют пути, позволяющие сделать достоянием сознания то, что не поддается строгому доказательству. Этими путями идет философия. В предметно осознанной форме она демонстрирует непредметное, экзистенциально релевантное История этой философии должна иметь другой характер, нежели история наук. 2) История наук и сама не безразлична к самому их предмету, поскольку в ней наличествует момент истории философии. Ведь философия в конечном счете — это мотор, при помощи которого приводятся в движение исследования отдельных наук. Правильное должно быть также и важным, для того чтобы его искали Важность может происходить из конечных целей, технических мотивов, практических потребностей. Сверх того существует важность, которая сама не может более строго и обязательно доказываться, но которая следует из отношения к целому и экзистенции — философский элемент любой подлинной науки. Поэтому во всех науках однажды для исследователя становится важной история его науки, и именно не как история открытий, а как развертывание такого «важного», «принципов», целостностей. Этот исторический интерес в отдельных науках выражает философский момент всякого подлинного познания. b. Но то, в каком смысле в любое время история философии существует для философии, остается под вопросом. Если истина философии не обладает для рассудка строгой правильностью, а является пониманием экзистенции, то ее объективный облик, высказываемый в философском произведении, непостоянен. Это может вести к следующей картине. Все по-своему истинно для определенного человека, для определенного времени. Все также и неистинно, ибо непередаваемо идентично, ибо оно прошло, а истина философии изменяется вместе со становлением человека в его ситуациях и состояниях. Нигде нет ничего окончательного, нигде нет истины, нигде не осуществляется идеал, нигде не достигается абсолютное знание — или оно, напротив, в другом смысле присутствует в каждый момент в своем облике, исторически принадлежа этому мгновению. Историческая задача состоит в том, чтобы все понимать, ничем не пренебрегать, а напротив, признавать и рассматривать его в его фактичности Против этого подхода к истории восстает смысл истины. История — так возражают — на таком пути в целом становится хаосом. Она становится картиной безнадежной, ибо безрезультатной борьбы, неким вечно не приносящим однозначного результата состязанием субъективных мнений и форм жизни. История философии стала бы историей человеческих иллюзий и ошибок, сохраняла бы в конце концов только психологический, патологический интерес Но сам этот подход, этот историзм, который все релятивизирует, становится упадком жизни. То, что вечная истина ставится в отношение к истории, губит истину. История учит впредь во всем сомневаться и ни во что не верить. Вопреки этому приходится вновь и вновь объявлять то, что истинно, имеет значение не для какого-либо одного времени и не для исторического сужения, а то, что имеет значение не для всех времен и допускает исключения, не является истинным. с. Вопреки всем этим взглядам философствование, осознающее свой собственный характер, ищет понимания своей истории, которая расплавляет и охватывает его. Она ищет philosophia perennis, которую никто не имеет в своем распоряжении, но которая все же всегда здесь, не заключается и не замыкается ни в каком мыслимом бытии и однако существует в единственном числе, пронизывая собой все. Она проявляется в разнообразных обликах, каждый из которых был для ее носителей чем-то истинным и целым, она и для нас еще такова, без того, однако, чтобы мы сами принимали этот облик при помощи нашей экзистенции. Она есть некая всеобъемлющая задача, к которой все стремятся Philosophia perennis обладает следующими аспектами. 1) В философии имеется некий элемент, в котором правильность, приобретение, прогресс возможны так же, как и в отдельных науках, прежде всего они имеют место в логическом, в объеме и ясности категориального, в науках, насколько те составляют ситуацию и предпосылки философствования. В этом элементе философии существуют ошибки, с которыми уже покончено, преодоленные постановки вопросов и идея истины, которая для всех обладает всеобщей значимостью. Однако отграничить это поле всегда затруднительно. Ведь сама ошибка может иметь облик незаменимого философского видения. Однако никогда нельзя сказать окончательно, что, будучи содержательно преодоленным, остается содержанием некоего ни в коей мере не преодоленного языка. Имеет место, пожалуй, процесс расширения и очищения, но не систематизируемый облик истинной философии, имеющей всеобщее значение для всех. Этот процесс является фактором philosophia perennis, но не системой правильного. 2) Существует тот ила иной персональный, систематически замкнутый, особенный облик, который представляет собой способ всякого изначального осуществления философии. Он жив повсюду и кругом, его нельзя преодолеть, но он остается в качестве незаменимой ценности, которая заключается в целом и является выражением philosophia perennis. Эту сторону философии как временного, изменяющегося облика philosophia perennis можно формально сравнить с историей искусств Философия и искусство имеют то общее, что в любое время они являются истинами как целостности, которые обладают своей ценностью как целое или вовсе не имеют ее. Каждый человек в качестве философа стремится к целому и осуществляет целое, пусть это выходит у него слабо, фрагментарно или нечетко. Там, где это развернуто, завершено и ясно, мы видим значительных философов. Но никто не является философом таким же образом, каким он может быть, например, математиком как творец какого-либо частного произведения, напротив которого он стоит и от которого он как человек радикально оторван. Философия есть первый росток и последний цветок рационального, которое движется в особенном и конечном познания, она реализуется, когда она словно бы вычленяется в отдельную науку, входит в жизнь и отдельные ее области, но она есть объемлющее, которое проясняется, одновременно оформляясь, и это происходит по-настоящему, величественно, истинно и глубоко только в облике определенной личности. Поэтому история философии представляет собой прежде всего историю великий философов. 3) Великие философы в своем духовном диалоге сквозь тысячелетия обитают в некоем общем поле, которое не является ни той голой рациональностью, что непрерывно прогрессирует, ни идеей единственно истинного образа человека, который воплощается в образец для подражания. Есть philosophia perennis, каковая творит эту общность, в которой наиболее отдаленные из них связаны друг с другом, китайцы с европейцами, мыслители, жившие 2500 лет назад, с современностью, и свет каковой делает возможным, чтобы мы могли быть ближе к началу западной философии у досократиков, чем к произвольным окольным дорогам и мыслительным играм, которые проходят сквозь все времена. Есть глубокий основной тон, который позволяет всему быть связанным со всем. Чем бы это ни было, его нельзя просто так понять. Есть само философствование, которое едино во всех коммуникациях самых различных видов. Это то, что не может отграничиваться посредством чего-то другого, но, исходя из него, становятся доступны обозрению деградация и разъединение, в то время как оно само не может быть обозримо ниоткуда, но может порождать и форсировать свое развитие только из самого себя, для того чтобы, вновь и вновь проходя сквозь все формы, достичь того места, где оно брало свое начало. 2. Нахождение истины и действительности, в истории (выбор существенного). История философии не вырастает передо мной, когда я беру бесконечный объективный материал традиции, оцениваю его согласно определенному, знакомому мне масштабу, выбираю из него что-либо и упорядочиваю его. Это было бы действием моего рассудка, который имеет дело с мертвыми объектами, без того чтобы я сам принимал в этом существенное участие. Но история философии открывается мне только в единстве с моим открытием себя самого. Я должен вступить в этот мир вместе со своим существом, видеть, что я испытываю, что я рассматриваю, что во мне возбуждается, проясняется, становится существенным. Прежде всякого методического действия имеет место фактическое прояснение Мы попытаемся его охарактеризовать. а. Смысл действительности объемлющего. Мы можем назвать историю опытом действительности. Действуя в мире, рассматривая сущность и содержание, мысля в понятиях, человек во времени подходит к бытию, которое открывается ему в целях, образах, мыслях, не становясь, однако, само когда-нибудь окончательно очевидным, как единая и целая действительность. В процессе этого обнаружения сознание становится условием роста, подъема, решительности опыта действительности. Сам этот опыт изменяется вместе со знанием. Понимание этого опыта, который должен показать себя в истории философии в своей подлинной ясности, исходит из собственного смысла действительности понимающего, который проясняете я лишь в самом понимании. Этот смысл действительности легко может быть сужен научно-позитивистски — до реальности эмпирического факта, теологически — до определенного божественного откровения, в романтическом энтузиазме —до мифических образов, в политических интересах — до того, что релевантно какому-либо государственному образованию и действительности господства. В любом этом и во всех других измерениях схватывается действительное, но дело заключается в том, чтобы почувствовать всю действительность в глубине объемлющего, для того чтобы увидеть подлинное содержание истории философии. А именно важно видеть две вещи то, что испытывал и высказывал в качестве действительности мыслитель прошлого и какой действительностью является эта его деятельность для нас. Если понимание наличествующего в истории опыта действительности неотрывно от понимания действительности понимающего, то им может быть осознанно схвачена действительность во всех ее аспектах и направлениях. Он видит развитие науки как объем правильного познания и целенаправленного действия Ясное понимание того, что было так или иначе получено человеком в качестве познания, и стало при его помощи фактически действенным, составляет условие всякого дальнейшего понимания. Но было бы ошибочным принимать развитие науки в целостности истории философии за сердцевину сути дела. Уже давно было выяснено, что наука, как таковая, бесцельна, она обманывает, не устанавливает ценностей и не выступает в качестве основы жизни, и что, со своей стороны, жизнь становится бессмысленной, если наука как чистая наука становится ее последним словом. Не существует действительности как чего-то абсолютного Действительность вырастает. Она не только познается как факт, но усматривается как сущность. Глубина действительности не схватывается в том, что посредством науки является необходимо понятным каждому, хотя это понимание представляет собой неизбежный путь. Действительность не заключается также в чем-то таком, как длительное, постоянное, в то время как исчезающее преходящее было бы недействительным. Напротив, все действительно и сквозь все нужно проникать в основание, из которого в великой тайне говорит действительное, и говорит иначе, чем в тех фактах, которые даны нам непосредственно. Тот, кто знает, что говорит в Афине, Кассандре, Брунгильде, в большей степени понял действительность и других, чем тот, кто изучает науки, а именно такие, перед которыми всякая фантастическая действительность стирается по сравнению с тем, что первым делом попадается на глаза. Знание в том смысле, который вкладывает в это слово философия, в сфере которого научное познание составляет только одну область, должно иметь некий всеохватывающий смысл. То, что, согласно эмпирическому масштабу, является иллюзией для того, кто слеп в отношении действительности, само представляет собой некий облик понимания бытия. Поэтому основным подходом к постижению (Auffassen) истории философии является непредубежденность и ясность в понимании (Verstehen) каждого способа сознания действительности и каждого вида обнаруживающей себя для понимания действительности. Действительность заключается в каждой разновидности объемлющего, лишь из которого она выступает в определенном и относительном облике, и пребывает в единстве объемлющего, в едином бытии, которое в качестве трансценденции может говорить посредством всего, что существует История философии есть историческое прояснение вечного в том виде, в каком оно было застигнуто Она предполагает, что человек «непосредственно прикасался к Богу» в вездесущности бытия его самого в вечном настоящем. Из открытости понимания действительного в целом произрастает критика, которая во всяком схватывании действительности немедленно усматривает и деградацию. В науке существуют определенные критерии, позволяющие установить эмпирическую реальность или же разоблачить как заблуждение ее ложное утверждение. Но если существует действительность, вера в которую не разбивается о противоречие с фактическим, с постоянным разочарованием в ожидаемом, то эта вера представляет собой только соскальзывающую в высказанность форму схватывания действительности, которая недостаточна для эмпирического установления. Каждый вид действительности имеет свой специфический смысл. Каждая функция действительности обладает своим смыслом, будь то роль фактов, цели, мифа,. Бога. Но деградация начинается тогда, когда то, что схвачено определенным образом, должно целиком и абсолютно стать самим бытием. Ошибочно отвергать как лишенное действительности то, что не является действительным, если его брать в масштабе цели, техники, эмпирического воздействия. Ошибкой является видеть саму действительность в каузально познаваемом и технически используемом предмете. Ошибка — находить действительность в образах мифов, схватывать саму действительность в высоких видениях. Всегда остаются лишь аспекты, многие истины действительности, чей смысл, воздействие, определенный облик нужно понимать так или иначе. Поэтому в историческом понимании у нас нет единого, твердого, постоянного масштаба. Понимание удается нам в той мере, в какой само всегда остающееся в движении объемлющее в нас направлено на объемлющее в истории. Тогда в понимании истории становится очевидным бытие глубины, как это и было уже показано. Вырастает некая иерархия действительного, исходя из которой проясняется сползание к тому, что находится на переднем плане, к категориально отграниченному, к предметному, конечному, материальному, вещному, атомистическому, к так называемому реальному и тривиальному. b. Экзистенция, которая возможна, прислушивается к экзистенции, имевшей место в прошлой. Единая истинная философия не существует в облике некоего систематического наличия познания, каковое имеет тождественное значение для каждого, могло бы пониматься строго, и которое можно было бы изучать в качестве чего-то объективного, без интеллектуального стремления, как математический или физикалистский способ усмотрения. Тот, кто полагает, что философская истина существует как нечто наличное и нуждается только в изучении, никогда не придет к философии. Напротив, в изучении философии человек как возможная экзистенция вступает в коммуникацию с экзистенциями, а в истории с теми безусловнейшими, что имели место когда-то самым светлым, ясным образом. Он вступает в отношения с достойнейшими всяческого уважения тенями прошлого, он может их спрашивать, и только в том случае, если он это делает, изучение философии обретает смысл. Как возможная экзистенция, человек свободен. Он есть то непостижимое существо, которое живет с сознанием вечной решимости, и поэтому не только живет, но и знает ту серьезность, перед лицом которой жизнь, как таковая, становится ему безразлична. Он в состоянии понять фразу «такой уж я!» (ich bin nun eintral so!) не только как ложную, ибо «такимуж-бытие» (Nun-einmal-so-Sein) непознаваемо, но он чувствует в этой фразе соблазн, словно он хочет ею при помощи уловки мнимого познания уклониться от своей ответственности, для того чтобы пассивно утонуть в таком бытии (Sosein) своей ничтожности или своей страсти. Экзистенция существует во времени не только как лишь последовательность переживаний, не в качестве лишь памяти о том, что еще не забыто, но так, что более раннее определяет более позднее, которое осознает себя связанным тем, что сделано, предпринято, решено. А более позднее определяет более раннее, поскольку оно связывает его из некоего будущего, которое не оставляет ему произвольной жизни. Не существует экзистенции, в которой без сознания прошлого, которое есмь я сам, принимаются настоящие решения, определенные из будущего. Как экзистенция, я нахожусь в коммуникации с самим собой. Я существую не просто как бытие, но как бытие, которое относится к себе самому и потому к своей трансценденции. Но я экзистирую не только в отношении бытия, недоступного проникновению иного, но я экзистирую в отношении других экзистенций, с которыми я могу вступить в коммуникацию. Поскольку философствование есть экзистенциальное философствование, оно осуществляется в усвоении и столкновении с мышлением экзистенций прошлого. Хотя экзистенция всегда изначальна, она никогда не начинается от какого-нибудь начала. На пути, который привел к ситуации этой вот экзистенции, существуют различные взаимосвязи. Глубина экзистенции в философствовании обусловлена мерой усвоения исторически действенного духа, в котором экзистенция нашла свое проявление. Однако отношение к прошлой экзистенции в ее временном проявлении односторонне. Все историческое показывает человеку различные возможности. То, что когда-то было действительным, теперь, в качестве того, что он знает, является для него разнообразием путей, имеющих место порядков, основных подходов. Но в любой момент важно быть во времени изначально, непосредственно самому становиться трансценденцией. То, что однажды уже было услышано, нужно слышать сейчас. Никакое прошлое не может быть достаточной гарантией только благодаря тому, что оно было Нужно вновь испытывать самому то, что уже испытывалось, если оно должно быть в нас истинным и действительным. Поэтому невозможны никакое безошибочное подражание и никакое идентичное повторение прошлого экзистирования. И поэтому постоянно имеет место сползание к тому, чтобы держаться другого, вместо того чтобы самому быть и испытывать, сползание в опосредованную уверенность, вместо того чтобы быть непосредственно связанным с бытием трансценденции. Это сползание принимает облик знания, догматизации, абсолютизации, оно воплощается в институтах и объективных гарантиях. с. Прошлое как основание усвоения. Нам стало очевидным противоречие между истиной как истиной постоянного, доступного знанию, всеобщего и чисто объективного, с одной стороны, и, с другой стороны, истиной экзистенции во времени, которая проясняется в коммуникации, которая осознает себя во времени как свое прошлое, которое ей принадлежит, как настоящее, в котором она решается как будущее, которое она определяет и узнает как свою судьбу, которая не существует как бытие, но исполняется из свободы, несомая неким темным основанием. Тот факт, что существует вневременное правильное, невозможно отрицать. Остается только вопрос, исчерпывает ли оно собой все и состоит ли истина лишь в понимании этой правильности, или же наряду с познанием предметов как правильным сознанием и сверх него возможно некое познание как прояснение всех видов объемлющего, которое никогда не замыкается, а представляет собой волю к самопрозрачности свободы. Тогда всякое предметное познание стало бы только средством и не имело бы в себе никакого завершения. А прояснение объемлющего как сознание вечного настоящего существовало бы только во временном облике, только как историческое сознание. Не вневременное правильное является истиной в себе и чем-то окончательным, а исполненное прошлое становится основанием моей экзистенции. Временность, пожалуй, испытывается как явление, но как то единственное, в котором нам доступно существенное и истинное, преодоленное только в трансценденции, в той уверенности вечного настоящего, которую я получаю, лишь делая максимально резкий акцент на времени, и целиком теряю как раз посредством безвременности вечных правильностей, которая представляет собой лишь ложное преодоление времени путем его отрицания, в то время как истинное преодоление именно в качестве явления всегда должно иметь временной облик. Истина есть прошлое, но не мертвое прошлое в знании о том, что было, а прошлое, которое никогда не есть только то, что прошло, а есть то, что удерживается благодаря моей свободе, являющейся свободой до такой степени, что я понимаю ответственность и вину за само свое существо, словно за непроизвольное действие в качестве прошлого, в котором я понимал и теперь понимаю себя самого таким, каков я семь. Если истина выступает во времени как существенная форма своего проявления, если вневременные правильности суть, так сказать, только скелет прояснения бытия (ибо нет ничего, что покоилось бы в самом себе), нечто противоположное свободе и ей захваченное, то история является не только чем-то, что знают извне, но становится настоящим. Я не есмь, то, что я есмь из пустоты, но мое прошлое есть история. Я понимаю философию прошлого, если я вообще философствую, и я философствую тем экзистенциальнее, наполненнее, чем современнее я был великим философам прошлого, двигался вместе с ними, воспринимал что-либо от них, боролся с ними, с их помощью приходил к самому себе. Как в качестве отдельного человека я имею свою судьбу, так и человеком я являюсь, только если я переношу себя в судьбу человеческого духа, то есть в его историю, если я почитаю, люблю, борюсь Ничем из происходящего действительного нельзя пренебрегать как чем-то внешним. Но именно благодаря тому, что во времени усвоение и прояснение прошлого углубляют, изменяют или теряют мое личное прошлое, история жива и сейчас. Внутренне она ни в коем случае не представляет собой простого, неизменного состояния, чего-то уже решенного, но она есть то, что в своей свободе постоянно предъявляет новые глубины и возможности. Как нечто внутреннее история изменяется, в то время как в качестве внешней действительности она постоянна и неизменна. Во внутреннем усвоении она еще раз становится настоящим, тени обретают жизнь благодаря крови людей, которые, экзистируя, со всей серьезностью приближаются к ним. Они еще живут и развивают свою жизнь. В этом смысле философствующий вступает в коммуникацию с философами прошлого и становится свидетелем осуществленной коммуникации. Ведь чем дальше он проникает в это таинственное царство, тем яснее ему видно то, как все они, борясь, любя, оживая, состоят во взаимных отношениях, как они пробуждают к жизни тех или иных мертвых и в новом облике возвращают их настоящему, а также он видит, как забывают и теряют их. Поразительно тот в высшей степени жив, кто находится в доме мертвых, а наиболее беден жизнью тот, кто забывает мертвецов. Жить одним днем — признак сугубо природной жизни. Но признаком экзистенции является не объективно бездумная жизнь в бесконечном времени, а видение истины и себя самого во временном облике как прошлое, затем как настоящее и будущее. Время становится внутренним, экзистенция в качестве прошлого погружается в нем словно бы в вечность, подобно тому как в будущее обращены спекуляция и воля к реализации. Но роли, кажется, меняются, ведь будущее само получает глубину лишь посредством прошлого, а прошлое без свободы, настоящего и будущего становится только мертвым состоянием К. Ф. Мейер так начинает стихотворение «Хор мертвых». Мы мертвые, мы мертвые — большая армия, чем БЫ на земле, чем БЫ на море! И далее: И то, что мы завершили, и то, что мы начали, наполняет журчащие в вышине источники, и вся наша любовь и ненависть, и споры пульсируют в смертных артериях, и с тем, что мы нашли в действительных установлениях, остается связанной любая земная перемена. И в заключение. Мы все еще постоянно ищем человеческие цели — почитайте их и жертвуйте ради них, ведь многие из них — наши. Мертвые молчат. Мы слышим их только из их творений. Мы говорим о них. Они отвечают нам тем, что уже сказано в их творениях. В них могут быть слова, которые оживают после тысячелетнего сна, ибо они лишь теперь воспринимаются как ответы на вопросы, которые поставлены только сейчас. В самых известных текстах можно сделать открытия, которые изменяют, казалось бы, неизменное. Общение с мертвыми может происходить только с трепетом робости — мы словно бы сказали себе, только бы они внезапно не оказались здесь! Как мы оправдаемся перед ними, как мы обойдемся с тем, что мы о них, в их отношении говорили? Только для тривиального реализма мертвые мертвы. Его они нисколько не заботят. Унылое безразличие надеется, что кто-то защитит нас, если после нашей смерти наш труд будет третироваться ним будут злоупотреблять. Знание об опасной судьбе исторической памяти побуждает нас предпринимать действия для сохранения великого и истины, для возможности видеть их, побуждает нас делать то, что в наших силах. Предпринимавшиеся со времен фараонов, пусть и тщетные, попытки насильно уничтожить прошлое, исказить, погрузить его в забвение могли напугать Ницше возможностью некоего будущего чудовища, которое подчинит себе всю историю, обезобразив, исказив, искоренив ее. Но если страстное стремление человека работать для чистоты своей исторической памяти связано с бытием во времени (Zeitdazein), то оно действительно для экзистенции во времени, которая одновременно с этим знает, что история в своем объективном течении не представляет собой какого-либо суда. Только трансценденция, которой ни человек, ни народ, ни человечество в целом не может располагать исключительно для себя, является конечной инстанцией. То, что всемирная история представала как всемирный суд, было ошибкой замкнутого в имманентности сознания. Однако для экзистенции в бытии остается истинным то, что прошлое представляет собой ее основание, а историческая память и усвоение составляют ее существо. Поэтому, пока мы живы, с охраняетcя наша страсть к истории, а в истории остается наше величайшее страстное желание услышать то, что испытывалось и мыслилось в трансцендировании времени. Там, в трансценденции, мертвые не мертвы, но современны, и все, что мы делаем с ними во времени, происходит в скрытом отношении к тому вечному настоящему, в котором более не ведется борьба, а суд со всей определенностью вынес свое решение. Во времени сохраняется движение исторического воспоминания и усвоения. В нем кажется великие философы пребывают в нашей собственной жизни — и только здесь — независимо оттого, что мы пробуждаем их к жизни. Но этим мы только касаемся самой сердцевины нашего интереса. В обращении с фактами он не выступает на первый план. Необходима большая работа, путь за пределы предметного и доступного знанию, для того чтобы в наиболее ясные мгновения обрести такую близость и с ней подлинно живое настоящее. Можно представить следующие ступени восхождения к существенному. 1) Внешнее знание. Эмпирическое познание фактов, положения и взаимосвязи, зависимости. Это — поле истории философии как специальной науки. 2) Видение обликов, образов, целостностей, будь то личные характеры или систематические единства. Факты [?] остаются чисто предметными, дистанцированными, панорамными, сценичными. Появляется по-настоящему независимое, эстетически объективное видение великого и действенного. 3) Усвоение Оно представляет собой обязательное столкновение с обликами как образцами и прототипами. В осуществлении усвоения происходит самопробуждение и самопонимание. Сугубо предметное превращается в функцию экзистенции, чужое — в свое, прошлое и лишь временное — в настоящее и вечное. Из пассивного наблюдения происходит переход к подготовке активного экзйотирования. Это — самостановление в усвоении, осуществляемое посредством личной коммуникации. Последняя ступень является делом каждого отдельного человека. В объективном изложении возможны только два первых пути. Хотя в качестве импульса и цели третий стоит за ними, он может дать о себе знать только в первых двух. То, что можно ощутить в нем самом, остается лишь косвенным. d. Точка отношения представляет собой не точку зрения, но открытость действительного бытия (истина как вечно объемлющее). Схватывание истинного и действительного в истории философии происходит не посредством некоего масштаба, который находится снаружи ее и в нее привносится, не посредством определенной частной истины, которая могла бы как судья, находясь на каком-нибудь месте, овладеть в ней целым, короче, оно не происходит ни посредством нивелирования согласно некоей возможной истине, ни посредством всеохватывающей тотальной системы бытия, в которой все прошлое философствование было бы только вкладом в какую-нибудь часть целого, ни в масштабе прогресса знания и определения того, как изменяются проблемы и их решения, ни посредством подстановки под схемы и категории оценки, ни посредством релятивизации всякой мысли вплоть до произвола, ни посредством преобразования истории в некое поле битвы и разделения более ранних мыслителей на противников и сторонников собственного мышления, ни посредством социологических представлений о становящемся человеческом общественном бытии и не посредством отношения к некоей современной цели и не как пригодность для современных целей. Все это может быть локомотивом исторического усвоения, оно имеет место как орудие исследования итого или иного конструирования определенных взаимосвязей. Так исторически определенное становится доступным схватыванию истиной, которую, как таковую, я учусь видеть в ее возможностях даже тогда, когда я ее отвергаю. Таким образом, непрерывно идущая полемика является неким измерением в многообразии обращающихся друг к другу философствований. Но основанием целостности историко-философского понимания, которое стремится вглубь, становится той точкой отношения, которая сплачивает вместе целое, является следующая цель я хочу рассмотреть способ прорыва человека в бытии (Dasein) к пониманию бытия (Sein), то, как он осуществляет достоверность трансценденции из своего участия в творчестве, как им объективируется эта достоверность в его идее Бога, его знании мира, его идее человеческого бытия. Я хотел бы открыть изначальное в опыте возможностей, хотел бы в проникновении в то или иное неповторимое в его историчности достичь созерцания субстанциального, того субстанциального, что, охватывая все, несет в себе любую существенную идею. 3. Основные свойства осмысленного понимания истории философии. В отношении философии к своей истории есть то, что сплачивает ее воедино, что в глубине существенного дает ей импульс при помощи того способа понимания, который ищет целое истории философии, характеризующееся следующими чертами. а. История философии должна быть универсальной. 1) Широта в пространстве и времени (конечное земное пространство и единое мгновение истории). Неслышное движение, подготавливаемое в течение столетий, происходит сегодня. Люди осознали Земной шар как отмеренное им конечное земное пространство. Они увидели друг друга и себя как принадлежащих к своим народам. Они чувствуют и планируют свое будущее, принимая во внимание целое конечного земного пространства. Подобно тому как географ в качестве предмета имеет отныне не отдельный край, а всю планету, как сегодняшний государственный деятель держит перед глазами весь Земной шар, а каждое важное решение принимается в горизонте того, что на всей земле ощущается как власть, как геополитик стал действительностью не только фактически, но в сознании — «мышление континентами», как история вообще расширилась до универсальной истории, не оставаясь более замкнутой историей Запада в качестве мнимо мировой истории, —также изменилась и история философии. Мыслитель необходимо заинтересован всем существенным, что мыслилось на Земле. Но в то время как государственный деятель пребывает в борьбе за утверждение и оформление в пространстве существования, мыслитель борется за глубину и широту, которые становятся возможными для него из истока его человеческого бытия для него все существенные мыслители—помощники, которые присоединяются к нему в духовной борьбе, чтобы он мог прийти к себе самому. В полной мере дома находится лишь тот, кто испытал, расширили сохранил себя во всем мире. Пространство Земли наполнено только благодаря истории. Мы достигаем универсального видения только проникновением в глубину времени. Лишь вместе с прошлым человек действителен и понятен себе. Лишь благодаря знанию истории мы выходим на простор действительного мира, в котором мы понимаем человеческое бытие в целом как наше собственное человеческое бытие. Для этого необходима всемирная история философии, которую можно увидеть только во всей совокупности человечества философствуя в истории, мы хотели бы сделаться современниками всех изначальных мыслителей или, что то же самое, сделать всех изначальных мыслителей своими современниками. Мы хотели бы расширить себя до присутствия одного огромного мгновения пробуждения человеческого бытия в мире, прийти к пониманию самих себя в этом великом акте становления сознания, словно в единственном, едином в себе деле, в эту, рассматривая космологически, только одну минуту, которая зовется нашей всемирной историей. Мы хотели бы обрести дыхание, перед которым даже столетия замкнутого в себе развития съеживаются до мгновений, где целое проявляется как один-единственный акт кружения вокруг ясности, действительности, вечности, кружения, внутри которого находимся мы. И мы хотели бы, находясь там, суметь совершить скачок к вечному настоящему бытия, которое таким историческим способом в человеческом бытии обретает свою очевидность. Мы проникаем в самые отдаленные пространства и времена, которые только нам доступны. Мы освобождаемся от всякой точки зрения для того, чтобы в бесконечном движении присоединяться ко всякой. Но мы делаем это, для того чтобы из широкого пространства, пронизывая его нашей душой, свободно, решительно и осознанно принять и осуществить собственное историческое погружение, прекращая его только вместе со своей смертью, релятивизируя его перед лицом вечности, ища послушания истине. 2) Универсальное как зеркало. Видение человеческой действительности в ее совокупности — путь к самому непосредственному человеческому бытию. Лишь универсальная картина становится ясным, ничего более не искажающим зеркалом, в котором человек рассматривает и понимает себя. Только здесь, где человек проясняется во всех своих возможностях, могут быть внесены коррективы, в которых нуждается всякое самосознание, осуществляемое в рамках ограниченной картины. Обретение этого зеркала (ведь его никогда нет в наличии в готовом виде, а для того чтобы стать действительным, оно нуждается еще и в будущем и во всеохватывающем знании) — это стимул, для того чтобы взорвать всякую ограниченность. Границы обладают притягательно и силой. Исключения становятся источником света. То, что было нам чуждым, близко касается нас. После включения хотя и в грандиозную, но бесконечно дифференцированную картину мира, мы устремляемся к изначальному. Мы вновь открыты для элементарных характерных человеческих черт, для основных побуждений и пограничных ситуаций. Мы надеемся познать, что было сокрыто во всех высших формообразованиях, мы ищем это в великих культурах, там, где они берут начало, — в греческой, в тех, что развивались за пределами Греции, в примитивных. Наше стремление к собственному истоку держит перед собой зеркало всего изначального. Субстанция, из которой вырастает подлинная философия, существующая с далеких, доисторических времен и никогда не осознаваемая нами самими ясно и окончательно, была и есть в нас, но так, что мы замечаем ее лишь в универсальной истории. Лишь последняя в своей целостности является зеркалом человеческого бытия и показывает нам, что в нас возможно, что из нас действительно получилось, что в нас дремлет. Органон универсально-исторического усвоения философии (история философии) является одновременно зеркалом человеческого бытия и философии, которую осуществляем мы сами. 3) Универсальное в многократности явления. Существует некое неопределенное единое — человеческого бытия, бытия, трансценденции, которое привлекает и притягивает изнутри универсальной истории, не будучи, как таковое, схватываемым непосредственно. Поэтому возникает вопрос, как мы приходим в универсальном к этому единому, лишь благодаря которому востребовано продвижение в универсальное. В протяженности и распыленности философской мысли подлинное понимание направляется к истоку, история философии должна быть «радикальной» лишь в корне движения мысли она схватывает то, что делает понятным любые разветвления мысли. Чем решительнее это удается, тем яснее становится тот факт, что в мире имеются различные, гетерогенные способы обнаружения бытия. Существует большое количество изначальных философских языков в буквальном смысле — это индоевропейские и китайский языки, в сравнительном — основные формы категориального понимания и шифры. Но эти истоки находятся рядом друг с другом, и между ними существуют отношения. Исходя из множества истоков, люди исторически могут вступать друг с другом в контакт, понимание, обмен. Существует родство изначального во всем различии его проявления, родство всех тех, кто посредством своего бытия (Dasein) и мышления испытывал прояснение бытия и сообщал о своем опыте Большинство исторических истоков не исключает коммуникацию, но требует ее. Это стремление дать знать о себе во всей истине, обратиться к другому, получить ответ, испытать в другом себя самого Крайняя гетерогенность выражения в ставшем понятным истоке стремится к единству. На Земле возрастает возможность коммуникации людей в таком масштабе, что в человеке повсюду пробуждается сознание единства человечества. Дело обстоит так, словно всякое духовное движение обладает своей важностью благодаря тому, что оно должно стать заботой всего человечества. Универсальность есть готовность и способность к этой коммуникации. Встречается такое явление, как отказ от человечества, когда государств о или общество закрывает свои границы духовному, научному, религиозному, философскому, художественному творчеству других или скрывает от других свое собственное творчество. Человечество распадается, оно более не слышит себя, не в состоянии себя понимать. Процесс коммуникации, в котором проявляются универсальная восприимчивость и способность воздействия, делится на ступени и вовсе не однозначен. а) Единичное можно точнее понять в его существе, если знать нечто другое, с чем его можно сравнить и с чем оно контрастирует. Сравнение впервые приводит в движение видение, выдвигает вопросы. Чем шире горизонт возможностей сравнения, тем яснее видится все, тем явственнее проступает общее, выделяется чуждое. Я сравниваю свое собственное с чужим. Посредством такого сравнения я пытаюсь достичь максимальной непредвзятости относительно моих собственных мыслей. Ведь в сравнении зарождается взгляд на ту или иную специфическую пристрастность относительно того, что несомненно, само собой разумеется. Она становится видимой в сравнении с чужим. Так, китайское может одарить нас свободой, хотя само оно остается в совершенно другой и безвыходно запутывающей пристрастности Но сравнение своего и чужого всегда касается только порожденного, мыслимого, мнимого, представляемого, а не истока. Это — предел всякого сравнения. Сравнение требует стояния снаружи. В отношении экзистенции это невозможно. Если пытаются распространить это и на нее, теряют и экзистенцию, и истину. Я не обладаю никакой точкой снаружи себя, но я ищу историческое основание в едином, объемлющем человеческом бытии. Я не хочу стать чем-то ограниченным, замкнутым на свое собственное, но в исторически перенимаемом способе бытия (Sosein) этого моего бытия (Dasein) я хочу стать человеком, исходя из глубины его основания и полноты его содержания. Я хочу не просто выделять себя относительно чужого, а усвоить его, подтолкнуть его к коммуникации, стать с ним чем-то одним, не подражать ему или отрицать его, но установить с ним взаимосвязь посредством как можно более глубокой коммуникации. b) Я полагаю, что, возможно, достигну этого в понимании. Я понимаю то, чем я сам не являюсь и не буду являться. Я понимаю Платона, не будучи Платоном. Понимание переносит меня благодаря тому, что я принимаю участие в его делах, побуждениях, чувствах, движениях. Оно есть орган восприятия душевного, духовного, экзистенциального. Если я понимаю другое, если я направляю свое понимание в широкое пространство человечества, я становлюсь универсальным, я всюду дома. Но это не так. Попытка стать всем при помощи одного лишь понимания скорее позволит мне самому исчезнуть в точке небытия, голого рассмотрения, стать неким случайным бытием (Dasein), которое ничего не может искать в том, что оно понимает. Само понимание всегда становится уже тем бледнее, чем менее я становлюсь самим собой. Другое ускользает от меня, когда я полагаю, что познал его как понятое, когда мне кажется, что я имею его в распоряжении и вывожу из мнимого познания, — согласно ложной аналогии с естествознанием — целесообразные и плодотворные методы обращения с ним, которые могут овладевать чем-то таким, как человеческие массы, народы, чужая историчность. Границей понимания является то, что оно, как голое рассмотрение, всегда находится в некоем переходе. Ведь в конце концов я понимаю только при помощи того, чем могу быть я сам. Я лишь настолько продвигаюсь в понимании, насколько я прихожу вместе со своим пониманием к внутреннему действию, в ходе усвоения, движения, кризисов понимания превращаю понимаемое в свое собственное порождение. с) Понимание в коммуникации в то же время, является некоей борьбой, но борьбой особенного рода — не борьбой за власть, в которой побеждает одна какая-нибудь часть, а борьбой за истину, в которой оба борющихся находят себя. Полемика составляет основную черту философской коммуникации. Но существует и полемика более низкого порядка, которая хочет побеждать, хочет иметь право, хочет исключать, предавать забвению и т. д. и которая использует для этого целесообразные психологические методы и технические трюки. Эта черта постоянно полемического присутствует во всей истории философии, и в той степени, в какой оно получает этот смысл, оно является чертой ее неистинности. Но формой коммуникации гетерогенного являются и борьба, вопрос, возражение, опровержение, постановка вопроса, самотождественность. Это — безмолвие истины в живой борьбе, в общности творческой и сохраняющейся полемики. d) В универсальной коммуникации в ходе усвоения осуществляется такой субстанциальный процесс расширения человеческого бытия, который расширяет и оставляет в выигрыше обе стороны. В коммуникации одновременно со становлением радикальной историчности существует путь в глубины человеческого бытия. Универсально-исторические участие означает развертывание собственной возможности человеческого бытия из этого исторического истока и в этой ситуации и времени. 4) Универсальное кик: путь к целому. Собственная историчность основывается на историчности целого. а) Следует различать только универсальное, то, что является общим для всех, и историческое целое, в котором все принимают участие. Универсальны строгое знание, определенные нравственные требования, возможность всегда неизменной и ограниченной взаимной понимаемости. Только в историческом целом имеют место все способы веры, трансцендирование, содержание в усмотрении сущностей. История философии должна быть универсальной, вовлекать в свой круг самое далекое и чуждое, для того чтобы по существу приблизиться к тотальному, целому, она должна затрагивать все связующее, то, что является не только единым медиумом всеобщего, но тем, благодаря чему все содержания имеют отношение друг к другу. Это всеобъемлющее целое приближается к нам там, где всегда говорит нечто большее, чем лишь всеобщее. Благодаря идее универсальной коммуникационной возможности и благодаря фактической доставке всех адресованных друг другу сообщений нас, кажется, тянет к себе вечное настоящее того, что остается равным себе самому во всяком распылении и передвижении. Существует опыт единства, которое есть целое в своем истоке и в своей цели, есть превышающее все универсальные опосредования единство трансценденции, единство универсальной историчности бытия мира и человека. Это единство только ложным образом наличествует в том, что в сознании является универсальным вообще ив идее разделенного на части духа, в котором все имеет свое органичное место, так что всякая историчность, как таковая, была бы познаваема в осознанном целом, исходя из этого целого как принадлежащий ему момент. b) Ведь целое исторического единого никогда не наличествует. У насесть склонность, предвосхищая, постоянно предаваться его созерцанию в универсальном или в специфической, исключительной историчности. Но движущей идеей истории философии остается следующее сделать ощутимым максимум единства в мыслимом и в образах, единства, которое проявляется в открытости понимания и продолжающейся коммуникации, в готовности к коммуникации, а не в замкнутости некоего познанного. Нельзя найти целое ни в универсальном, ни в некоем истинном, которое могло бы открыться нам где-нибудь в мире как единственно истинное, к которому можно было бы возвращаться и которое можно было бы утверждать для всех как собственное откровение. с) Шея некоей будущей всемирной философии необходима. Но она не может быть истинной, ни растворяясь в чем-то универсально завершенном, ни в проекте стоической философии древности, ни в англосаксонски прагматическом языке, который сегодня слышен над земным шаром. Она может быть истинной только в открытости целому, которое исторически проявляет себя во вновь-светясь-становлении всех истоков, которые встречаются нам. Будущая мировая философия должна стать пространством, в котором специфическая историчность когда-нибудь имевшего место собственного философствования проясняется в отношении историчности человеческого бытия в целом. Универсальная философия станет в ней органоном разума, всеохватывающей систематикой возможностей мышления. Она будет способствовать безграничной открытости в понимании, подготовит пространство для осуществления собственной, безусловной, но не исключительной историчности, предоставит возможность для высочайшей точности передачи информации и востребует картину универсальной истории философии, которая столь же универсально, сколь и абсолютно исторична. b. История философии должна быть наглядной. 1) Наглядность в единичном. Единичное открывается, если в современном ему мире и ситуации мысль продумана в своем полном смысле, тогда в его историчности ощущается philosophia perennis. а) Все мыслимое ранее следует продумать, проникая в ситуацию мыслящего, в его состояние, в мир, в котором он жил. Историческое знание деталей вплоть до вещей и предметов, которые являлись руководством для мысли мыслящего, материалом для сравнений, составляет условие, для того чтобы подойти ближе к содержанию, действенному смыслу, мотиву мысли. b) Затем, сама мысль должна пониматься в ее чистом виде Проникновение в текст, подчиненное идее исчерпывающей интерпретации, позволяет останавливаться на малейших деталях, прослеживает все возможные разветвления. Мысль становится понятной только благодаря ее существенной глубине. Мыслящий исторически сам должен проникать в суть дела, понимать ее и знать как собственную проблему, для того чтобы вычитывать из предоставленного традицией текста то, что заключается в нем согласно природе рассматриваемого предмета. Этого требует исходящее из сути дела проницательное понимание того, о чем, собственно, идет речь. Сделать собственным делом то, что составляет суть текста, есть условие его полного понимания Его высочайшим достижением может быть (по словам Канта) способность лучше понимать автора, чем он сам себя понимал.4 с) Наконец, созерцание (Anschauung) может дать восприятие вечного в исторически единичном Philosophia perennis и любой облик вечности могут быть восприняты только сквозь историческое явление, но не сами по себе. Вечное абсолютно и исключительно не наличествует ни в каком облике, но оно присутствует всюду, в каждый момент, в единичном и в целом движения единичного друг к другу. Оно показывает себя только проникающему в бесконечное созерцанию, которое словно трансцендирует себя при своем осуществлении, а не лишь затрагивающему бесконечное, слегка касающемуся его созерцанию, которое всегда довольствуется только первым планом. 2) Наглядность существует в типе, ставшем картиной. Созерцание потерялось быв бесконечном, если бы оно не схватывало себя во всегда предварительных и относительных образах. Всякая знающая история сгущает и позволяет застыть в образах тому, что пребывало в движении, делает более единым, более замкнутым, законченным то, что было действительным только в напряжении, в прорыве, в разомкнут ости. Но без такого образного превращения в типы никакое созерцание не пришло бы к длящейся статичности, оно не пришло бы к ясности относительно самого себя, к последовательному движению в проясняющую себя глубину. Хотя образ не бывает совершенно истинным. Он является функцией созерцающего движения, средством созерцания, а не его завершением. Поэтому методически речь идет о том, чтобы представлять ясные, конкретные типы, затем чтобы столь же ясно их релятивизировать, разлагать, вновь приводить их в движение, после того как они на мгновение показались неким предвосхищающим завершением. 3) Взаимосвязь силы созерцания и универсальности. Универсальная открытость теряется в пустоте, если она оперирует абстрактными всеобщностями вне всякой наглядности. Созерцание единичного теряется в неясном и бесконечном, если оно не обретает опоры в универсальном. В единичном целое отражается, как в капле мира Завершенное познание единичного идентично познанию целого. Поэтому истинной универсальности нет без глубины созерцания единичного. Сила, позволяющая проникнуть в единичное, вскармливается простором универсального. Универсальное наличествует только в той мере, в какой оно имеет свое основание в максимальном проникновении в единичное. Всякая всячина бесконечно накапливается, а пустые всеобщности связаны друг с другом так же, как отдельные созерцания с содержательной универсальностью. Из полярности конкретного созерцания и универсальности произрастает любое методическое усмотрение, направленное внутрь истории философии. Наиболее подобающим образом оно осуществляется в монографиях. Оно так или иначе требует попытки создания общей картины истории философии, которая, по идее, является важнейшей, а в действительности — самой хрупкой и непрочной вещью. Ведь абсолютно основательное проникновение возможно для отдельного человека только в весьма немногих местах. В других случаях он всегда должен довольствоваться результатами, достигнутыми в монографиях, удачными приемами и находками. Но тот, кто где-либо действительно подошел к основанию, может на это отважиться, ибо это — задача, которая должна решаться в каждый момент времени. Без ясного общего знания истории философии монографии также потеряли бы свое пространство. 4) Благодетельствование (das Begltickende) созерцания. Своих кульминационных точек проникновение достигает тогда, когда в понимании текста вместе с миром мышления в поле зрения находится сама суть дела во всей полноте, когда становятся ясными тезис, стиль и словесное употребление, в единстве с ясностью философского сознания, которое здесь передается, с ясностью побуждений и сил, обретающих язык, трансценденции, которая обнаруживает себя в этих шифрах. Тогда всецело конкретное историческое явление в своей конкретности становится своего рода репрезентантом вечно возвращающегося, уникально и радикально отличного в этом от случая проявления какого-либо всеобщего. Благодетельность созерцательности состоит в том, чтобы отдаться такому созерцанию в чистом виде. Это — не грезы, а прояснение действительности. Это — не конструкции, а воспоминания о действительности, проходящие сквозь все конструктивное как вспомогательное средство интерпретации. Эмпирическое действие делает возможным удивительнейший опыт то, что я, воспринимая извне, исторически вспоминаю, становится, как мое собственное воспоминание, прояснением того, что я уже знал. Это — не пассивное рассматривание, а подъем собственной сущности и исток новой активности. Я чувствую, что я пронизан свежим духом. Величественны картины, величественны воспоминани Faust II, 7189-9055 с. История философии должна быть простой. Взятый извне, материал истории философии бесконечен. То, что бесконечность становится нескончаемостью, составляет смысл исторического обобщения в целое. История философии в целом должна быть простой (лишь перед энциклопедиями стоит задача накапливать весь сколько-нибудь интересный или когда-либо могущий стать интересным материал). В понимании мыслей она должна выводить на свет простоту основной мысли, достигать простоты без упрощения, извлекать просто существенное без того, что ему сопутствует. Не внешние, легко добываемые ярлыки и подстановки составляют простоту, а лишь способ усмотрения, который приводит к простоте то, что остается способным к бесконечному разворачиванию. Не эффективность и целеустремленность к служащему предметом интереса бытию представляют собой орган того, что непритязательно просто, а полная захваченность. Проста не удобная обучаемость, а то, что концентрирует. История должна пытаться понять истоки, основные характеры, затем новые скачки и высоты так, чтобы она сделала их надежно ощутимыми в целом и в действительности. Она должна отказаться от многообразного, легко обретаемого изобилия, для того лишь чтобы подчеркнуть богатство захватывающего. Она должна прийти к простому, которое оказывается решающим. Таким образом, история посредством пути, ведущего к основным принципам, движениям, основным установлениям абсолютного сознания, к образам и мирам, становится введением в философию. В историческом облике она показывает саму суть дела так, как она становилась. Но только в ее простоте. Эта простота усиливает присутствие настоящего благодаря тому, что она не позволяет мыслимому исчезнуть во всеобщностях. Она изнутри приводит к присутствию то, что, рассмотренное снаружи, расплывается в бесконечной разбросанности мнений. d. История философии сама должна быть философией. Зачем мы занимаемся историей философии? Это можно было бы делать из интереса к курьезам желая узнать историю человеческих заблуждений, или исходя из мнимого проникновения в психологически-социологическую необходимость стремясь понять преодолеваемые ступени человеческого развития, первые шаги науки, странные связи, благодаря которым из ошибочного произошло понимание правильного, или из склонности к роскоши человеческого духа знакомясь с праздной игрой, чтобы заполнить свой досуг, или из лишенной мысли педантичности, которая регистрирует все фактическое когда все, что с какой-либо точки зрения можно назвать философией, хотят записать в бесконечную энциклопедию фактов духовной истории. Но такие и им подобные мотивы недостаточны, и они уже включают некое понимание философии, которое сводите я к отрицанию ее существа. Они показывают, что достаточным основанием для существенного занятия историей философии может быть только само философствование. Это занятие только тогда осмысленно, когда мы сами изначально затронуты теми вопросами и ответами, которые встречают нас в истории. Без этого мы получили бы только пустые, а именно внешние знания из чего-то только наличествовавшего, не имеющего к нам никакого отношения. Или же мы в отрицании философии имели бы дело лишь с неким остатком философии, некоей негативной философией, которая находила удовольствие в том, чтобы затеять с философскими мыслями издевательски веселую игру, в которой исчез бы их подлинный смысл, а скелеты их мертвых тел служили бы чем-то вроде мячей для игры или палками для по тасовки. История философии означает нечто существенное только для самого философствования, которое родственно истоку своих исторических обликов и живо во взгляде на них. Мы хотим усвоить в ней то, что подгоняет нас в нашем собственном философствовании, мы хотим теперь, в настоящее время, испытать то, что вечно по своему существу, но являете я всегда только исторически, в своем особенном облике. Мы понимаем сами себя благодаря тому, что понимаем историю. Мы обретаем мужество благодаря имеющимся у нас примерам. Мы смиряемся, когда видим, как великое гибнет, остается изолированным, в конечном счете персональными однократным. Мы ведем внутренний диалог с историей прошлого и расширяем современность на тысячелетия. Они не закончены для нас, но каждое, внося свою лепту, участвует в том, что продолжает жить дальше, вновь оживает, забывается, участвует в том, что окрыляет нас или оставляет равнодушными. Отношение к истории философии, исходящее из собственной затронутости, есть само философствование. Это следует охарактеризовать более подробно. 1) Только тот, кто философствует, может понять какую-либо философскую мысль. По отношению к наивной самопонятности, с которой каждый, кто понимает какой-либо язык, полагает, что достаточно одного ясного рассудка, для того чтобы понять то, что заключается в философском тексте, следует поставить вопрос что же мы, собственно, понимаем из философии прошлого? Ведь знание о существовании трудов, мыслей как рационально излагаемых содержаний, формальных выводов в последовательности мыслей, доступных определению понятий — все это еще не является пониманием. Понимать означает со-мыслить в центре понятого из его истока, вместе с рациональной мыслью обладать и становящимся в ней языком иррациональным созерцанием, позволять становиться действенным в себе тому, что должно быть сказано не прямо, слышать косвенные сообщения. Такое подлинное понимание всегда удается только в тех границах, которые соответствуют существу понимающего, его духовному жизненному пути, его ситуации и действительности. Лишь тот, кто уже философски вопрошает, может найти в тексте философски релевантное «Равное познается только посредством равного».6 Это ни в коем случае не означает, что в прежнем времени следует отыскивать только свои собственные убеждения, мысль, и так уже существующую в настоящий момент, или что история представляет собой только некое пространство, из которого могут извлекаться орудия и оправдания для современного мышления (словно бы история сама по себе была чем-то безразличным, а всякое настоящее существовало бы само по себе без какого бы то ни было основания), напротив, тот, кто вообще философствует, может воспринимать философские мысли, даже если они ему чужды, противоположны его собственным, исходят из совершенно других истоков. В зависимости от философствования как такового вместе с философствованием я вступаю в возможность всякого философствования. Впрочем, новая граница создает нечто такое, что мы называем «уровнем» (Niveau) на том уровне, на котором экзистируют и философствуют, понимают родственное, противоположное и чуждое, можно просмотреть и обозреть более глубокие уровни, но уровень более высокий остается недоступным. Поэтому существенной установкой в истинном философствовании является готовность взбираться на тот или иной более высокий уровень или по меньшей мере видеть его, а тем самым существовать в качестве границы и острого края, в качестве тайны, которая до сих пор не открыта, эта установка требует умения слышать и реагировать, сознания непонимания во время усилия, направленного на понимание, требует понимания не только как интеллектуального прозрения, но как внутренней работы души, работы, осуществляемой всем ее существом. Из этого следует далее, что автор-философ, которого, как мы полагаем, мы однажды (впрочем, это случается достаточно редко) рассмотрели и разгадали до самого конца, теряет для нас всякий интерес. Ведь он перестал быть для нас философом. Мы узнали его как только лишь рационалиста, который оперирует понятиями, знает и группирует их и полагает, что обладает целым. Но философски релевантны только борющиеся мыслители, те, которым тайна открывается не в ложных антиципациях, и только те, в изучении которых мы не только учимся материалу, но в движении борьбы сами испытываем влечение и побуждение. Изучение истории обладает ценностью только до той поры, пока в нем длится борьба за собственное философское прозрение. Мы должны быть скромны, если мы занимаемся историей философии. Несмотря на тот недостаток, что никто не может в достаточной степени знать все труды всех философов и все языки, на которых осуществлялось философствование, граница нашего собственного философствования всегда и одновременно является границей нашего исторического воззрения (Auffassung) в понимании старых философов Историческое понимание растет с расширением и усилением собственного философствования. 2) Историко-философское воззрение коррелирует с собственным философствованием. Это ни в коем случае не означает, что история должна ориентироваться, структурироваться, оцениваться, исходя из некоей философской точки зрения (Standpunkt). Такие действия поверхностны и неисторичны. Напротив, мы философски остаемся в историческом понимании в той мере, в какой нам удается удерживать сознание объемлющего, сохранять в нем способность к движению сквозь все точки зрения, быть восприимчивыми в универсальной открытости ко всему, что имеет философский характер. Поэтому историю философии нельзя написать, исходя из какой-либо точки зрения Философия в своей истории не является неким образом человеческого духа, который можно было бы окинуть взглядом как целое и, изображая, закрепить в его прогрессирующем вещественном приобретении, в его социологических, психологических, антропологических условиях и так далее (это — осмысленные методы исследования, которые относятся к фактам, аспектам, частностям, не затрагивая саму философию именно в ее существе). Всякая философия, напротив, доступна только из нее самой, изнутри в нее можно войти, но ее нельзя окинуть взглядом. Это вхождение в философствование не представляет собой принятия какой-либо точки зрения, историческое воззрение не есть использование какой-то фиксированной системы или схемы. Выхватывание передаваемой мысли из соучастия в объемлющем делает возможной коммуникацию, в которой проясняются истоки. Из открытого основания исторического облика философствующего в истории усматривается другой философствующий, причем таким образом, что он показывает свою непостижимость. Это зависит только от того, в какой глубине объемлющего, которое есмь я, начинается то, что пробуждает меня из истории, зависит оттого, кто слышит внутри меня, и что он слышит. Со-философствование вступает посредством истории в пространство человеческого бытия как великая историчность нашего бытия (Dasein) в целом. Мы вед омы знанием о некоем общем истоке, о едином человеческом бытии. Своя и чужая историчности не разорваны абсолютно, а связаны в общей, не постигаемой ни в чем отдельном и исключительном, не заключающейся для нас ни в каком облике, но ощутимой в коммуникации историчности, осуществляющейся в целостности становящегося мирового бытия. Поэтому не существует истины как точки зрения, как системы, как достижимого сейчас окончательного знания, при помощи которого можно было бы упорядочить все более раннее и по отношению к которому оно имело бы смысл как ступень и приготовление. А в самой истории не существует даже одной твердой, окончательной точки (каковую демонстрирует теологически-христианское воззрение в распятии Христа), но в ней имеет место бесконечное пространство содержаний, из которого в постоянно сохраняющейся многозначительности говорит то, что было схвачено как истина. Даже установление круга величайших мыслителей представляло бы собой начинающуюся теологию, если не эстетическую необязательность. Великие мыслители безмерно превосходят нас величием, силой своего творческого мышления, глубиной своей экзистенции. Но как люди они — наши товарищи по судьбе, а не наши боги. Они — образцы не для подражания видимому и всегда нежащему на поверхности, а для следования внутренними, еще не исследованными путями. 3) Отказ истории философии от закрепления в объективной, догматической, окончательной истине не исключает того, что она так или иначе должна обрести какой-либо облик. История философии должна получить форму целого для своего времени и для пространства понимания того, кто философствует сегодня Общее историко-философское понимание принадлежит облику того или иного философствования. С движением философствования изменяется поникание (Auffassung) истории философии. Знание об этом движении должно иметь последствия для понимания Последнее хоть и закрепляется в образах, но так, что оно пытается вместить в себя движение как возможность. Новая история философии выступает на сцену тогда, когда само философствование сдвинулось с места в той мере, что существовавшие до сих пор историко-философские картины выглядят искаженными, и вопрос современности становится таким как должна выглядеть история философии теперь, при новых условиях? Какой должна быть история философии, к примеру, для экзистенциальной философии? Как мы понимаем наше собственное философствование в контексте предшествующего? Каким образом мы узнаем в нашем собственном философствовании, которое явилось нам сию минуту, древнейшее, всегда уже совершенное философствование? Как разоблачаем мы обманчивую новизну, чувствуя в ее историческом облике philosophia perennis, с помощью которой мы связаны со всеми обликами, имевшими место ранее? 4) Если в историко-философском понимании должна быть устранена любая точка зрения, если любая схема и система становится несостоятельной, то ход понимания не становится чем-то меньшим (отсутствием точки зрения и неупорядоченностью), а становится чем-то большим мы живем исходя из некоей действительности и истины, на которые мы равняемся и с помощью которых мы выносим суждения, принимаем и отвергаем что-либо, но таким образом, что этот масштаб не является объективно твердым. Действительность следует сохранять столь же широко, интенсивно, многозначно, как мы испытываем ее, философствуя, и узнаем в философствовании прошлого. Наша чуткость зависит от нашей собственной близости к действительности. Всякая, пусть и неопределенная, фиксация знания смысла философии в отношении действительности и истины оказывается недостаточной, понимание выдвигает на первый план практическую полезность познания или строгую правильность и тем самым делает акцент или на позитивном социологическом, психологическом, биологическом познании бытия (философия как функция жизни, будь то необходимая иллюзия и вуалирование, психотерапия, сила порыва), или на ясности научного сознания вообще и духовных идей, или на знании Бога и его откровения, или на нравственности и ее провозглашении в законе и идеале. В каждом из этих направлений заключается истина. Но историко-философское понимание должно осуществлять многоразмерность как бесконечное поглощение и движение (а не как агрегат) и не может ни пренебрегать очевиднейшим (например, социологическими ситуациями, душевной болезнью и т д ), ибо, напротив, оно должно воспринимать его в его фактичности и определять в его значительности, ни игнорировать фантастическое, а пытаться полностью обосновать в нем определенное содержание действительности. Но эта многократность понимания грозит раствориться в некоей многочисленности Что представляет собой то концентрирующее, единое и целое, к которому относится все и которое имеет место в понимании? Это — обнаружение бытия в человеке при помощи того, что человек во всех видах объемлющего, которым он сам является и в котором он находится, относясь к трансценденции, становится исторически действительным, исходя из своей экзистенции, из того, что он схватывает как свое вечное бытие, и именно таким образом, что его бытие и знание, которое он осуществляет, неразрывно связаны, едины. 5) Если объемлющее представляет собой исток и недостижимый предмет историко-философского понимания, то всякое конкретное и определенное понимание осуществляется в предметности фактического, полагаемого, проектируемого, планируемого, целеобусловленного и т. д. Историко-философское понимание видит перед собой бесконечное поле прежде мертвого материала. Последний посредством исследования критически рассматривается в своей фактичности. Объемлющее есть смысл и действительность, а и то и другое познаваемо лишь косвенно, в материале того, что стало законченным и предметным. В фактах следует улавливать движение объемлющего. Поэтому знакомство с фактами представляет собой своего рода критика, который, во-первых, устанавливает, что действительно имело место, а затем слушает, выстукивает, чувствует, разведывая сокрытое, то, что, собственно, было. При этом действительность мгновенно раскалывается на эмпирическое и существенное. Мы устанавливаем нечто, как действительное становление глубочайшего смысла, но оно остается изолированным, прекращает действовать, забывается. Все высочайшее имеет в истории философии такой характер. Его нельзя зафиксировать в его истоке, окружить, в него невозможно проникнуть посредством исторического понимания, но его нельзя и окинуть взглядом Основания его действия или недействия в сфере эмпирического не только заключаются в нем, но они суть условия, ситуации — эмпирические объяснения никогда не являются тотальными объяснениями. Процессы деградации, расширения и расползания типичны, но не представляют собой законов, не знающих исключений, — они показывают последствия, но не саму субстанцию. Реальная история философии есть движение философствования, которое мы схватываем в понимании, приближаясь к нему, рассматривая его объемлющий мир, понимая идущее от него. Но его истоки представляют собой границу, из которой все исходит, к которой все относится, но которая сама, однако, становится неопределенным, не могущим быть показанным предметом. Историко-философское понимание является в высшей степени философским, тем, которому удается сделать ощутимыми вершины и истоки, лишь от которых все и зависит, и никогда не терять отношения к ним. В результате этого в конечном счете историко-философская работа становится, пожалуй, источником философского влияния. В бесконечном поле мертвых развалин сокрыты ростки, которые способны к новой или только первой жизни, если их найти, познать и посадить. Нечто, не проявлявшее себя непосредственно, можно понять, исходя из текстов. Оно выходит на свет, разворачивает свою жизнь. Так, в истории новые движения нередко исходили из исторических находок люди учились читать и понимать то, что на протяжении столетий было лишь непонятым или неправильно понятым текстом. 6) В историко-философском понимании рельефно обнаруживают себя возможности выбора, образцы и примеры, пути, которыми идем мы сами и от которых мы хотели бы уклониться. Ясность увиденного проясняет наши собственные побуждения. Поэтому изучение истории философии уже является некоей философской учебой. Настоящая история философии должна вводить в саму философию Общение с историей должно вести в глубину философской мысли. II.ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ / Материал. а. Наличие традиции. Во всяком историческом знании мы вынуждены иметь дело с оригинальными текстами и сообщениями о мыслях и людях Материал традиции является основанием и границей нашего исторического знания. Не существует единого образа традиции. Материал последних столетий, начиная с XV, а особенно с XVIII века, так богат, что всей его массой практически невозможно овладеть. От времени досократиков до нас с огромным трудом дошло только собрание фрагментов, которое, хотя и бесценно, однако, несмотря на то, что оно охватывает целые столетия, заключается в одном-единственном томе. 1) Вопрос об основаниям состоявшийся и не состоявшийся традиции. Случаен ли отбор того, что передает традиция? Зависит ли он от того, что нашелся какой-либо переписчик, от того, сгорели ли библиотеки или остались в сохранности, происходили или нет крушения целых культур? Большая часть наследия Анаксимандра и Гераклита утеряна, но в наличии осталось именно столько, что мы имеем представление об их мышлении и догадываемся о том, что утеряно, от Цицерона, напротив, сохранилось почти все, но он не был оригинальным мыслителем. Можно проклинать случай, который позволяет погибнуть лучшему. И, несмотря на это, возможен историко-философский оптимизм, убежденный, что существенное, сохраненное изо всех времен, еще наличествует, что то, что пропало, пропало не случайно, что, напротив, следует доверять течению традиции, что та малая часть того, что произошло, сохраненная в нем документально, касается как раз решающего. Такие всеобщие суждения представляют собой эмоциональные мнения (Stimmungen), а не разумное понимание (Einsichten). В отдельном человеке боль утраты перед лицом следов, которые непосредственно указывают на то, что было, столь же велика, как и удивление сохранению того, что в высшей степени ценно и что могло быть предано забвению в течение столетий. Путь традиции лежит сквозь чрезвычайно переплетенные взаимосвязи различных условий. Мы имеем представление лишь о немногих. Решающие шаги совершались в устных учениях Сократ, Иисус, Будда, Лао-цзы, Пифагор, Аммоний Саккас7 не написали ни слова. Мы знаем о них только в отображении тех, кто записью ал слова, которые были сказаны или могли бы быть ими сказаны. Бывает так, что глубоко продуманное может остаться без последствий. Если никто не понимает его и отсутствует его запись, то оно исчезает без остатка. Так как историей становится только то, что передается фактически и впоследствии усматривается в языке и усваивается из него, и может быть продумано заново, то возможно, что лучшее исчезает бесследно. Бывает, что глубина в тексте подготовлена для понимания, но почти забыта, то там, то тут она становится достоянием какого-нибудь отдельного человека, но не имеет исторических последствий она прошла сквозь времена как очевидная тайна, в любой момент доступная пониманию и, однако, фактически безрезультатная. Записывается ли мысль и сохраняется ли записанное, избегают ли гибели документ и труд, зависит от институтов, школ, частных интересов. То, что эпохи находят релевантным себе, они сохраняют, но и то, к чему они равнодушны, также может быть сохранено. Еретические произведения средневековья по большей части утрачены. Современный технический мир, кажется, открывает высочайшие шансы для сохранения. По всей земле в библиотеках во многих экземплярах сберегается то, что где-либо было напечатано, бесполезнейшее и второстепеннейшее. Технические средства с легкостью делают возможной консервацию всех текстов. Однако и это имеет определенную границу Совершенно не ясно и предоставлено выбору будущих поколений, имея в виду процессы быстрого разрушения любой бумаги, которая сохраняется не более нескольких столетий, что будет напечатано вновь. Необъятность больших масс материала может позволить как раз именно единственному и незаменимому утонуть в массе и исчезнуть. Постоянно растущие библиотеки похожи на гигантскую могилу, которая, если она когда-нибудь в действительности стремительно превратится в прах, только немногому позволит пережить себя. История должна была бы быть необъятным воспоминанием, в котором, будучи разделенным по рангу и порядку, существенное, великое и малое сохранялось бы благодаря организации духа, которая господствует над огромным материалом. Все высокое, изначальное, удавшееся стало бы незабвенным. Идея духа защитила бы в духовной коммуникации историческую непрерывность. Любое возможное разрушение воспоминания, любая небрежность в отношении документов человеческой духовной действительности, позволяющая им погибнуть, считались бы радикальным преступлением против самого духа, ибо это — преступление против осуществления его действительности в едином становлении благодаря безграничной коммуникации с самым дальним и самым чуждым. С этой точки зрения история, пожалуй, обнаруживает некий безотрадный аспект. Хотя существовали времена осознанного и заботливого сохранения, такие как эллинизм. Ренессанс и современный мир, но между ними расположены времена равнодушия и разрушения. Таким образом, в целом прошлое сохранилось только фрагментарно. И состояния сохранения почти никогда не совпадают с периодами созидания высоких ценностей. Изначальности и кульминации чрезвычайно редки, в то время как в изобилии представлены случаи деградации, переработки и интеллектуализации мышления. Но исторически важно не развертывание лишь тех трудов, которые обеспечивают дальнейшее развитие, а глубокие движения. человеческого становления, его истоков, просветлений и великих шагов. Их можно достичь, как правило, только в прорыве сквозь густые заросли вторичного. Но их розыск, обретение, мысленное следование им, введение их в поле зрения при помощи участия в их собственном внутреннем действии составляет смысл исторического воспоминания. Всегда существует радикальное различие между тем, что происходит и однажды было изначально продумано в действительности, и тем, что мы об этом знаем, между тем, что выступало на свет в том или ином произведении, и тем, что оставалось в жизни, действовало, но оказалось лишено воспоминания, между тем, что сохранилось как произведение, и тем, что как произведение существовало, но оказалось утраченным. Это — всегда остающееся различие между действительной историей (der wirkliche Geschichte) и осознанной историей (der gewuBten Historic). 2) Тексты. Основанием всякого знания являются философские тексты Чтение, со-мышление, понимание — основа исторического уразумения. Сохранившиеся тексты находятся в высшей степени различном состоянии. В том, что касается истории текстов, их происхождения, их современного состояния, следует прислушиваться к доводам филологии. От более близких к нам по времени философов нам чаще достаются их собственные рукописи, уже от Фомы сохранилась его рукопись Summa contra gentiles.* Но даже в Новое время существуют лекции, обработанные учениками (Гегель). От античной философии до нас дошли зачастую только пересказывающие сообщения (так называемая доксографическаятрадиция). Аутентичные фрагменты досократиков, стоиков, эпикурейцев, с трудом собранные из более поздних текстов, можно добыть оттуда в более или менее чистом и надежном виде. Только от Платона, Аристотеля, Плотина сохранились основные массивы их трудов. Древняякитайскаяииндийская мысль первого тысячелетия до Рождества Христова всегда добывается из обработок или незаметных изменений, осуществлявшихся в текстах гораздо более поздних времен. Всегда остается неопределенным, насколько тексты Лао-цзы и Конфуция принадлежат им самим, как велики добавления, сохранившиеся в «Упанишадах». Все «священные писания» представляют собой сумму сочинений, которые складывались последовательно и стали неким переплетенным целым, которое при помощи изобретательно и критики разлагалось на части и исторически членилось. Большинство текстов или, скажем так, наиболее существенные тексты опубликованы, но отнюдь не все. Тот, кто философствует, всегда ограничен опубликованными текстами. Очень многое переведено с чужих языков, с китайского и индийских. Тот, кто работает универсально-исторически в самых широких областях, вынужден ограничиваться переводами. Никто не понимает всех языков, на которых осуществлялось философствование. Благодаря переводу между оригиналом и восприятием всегда расположена некая завеса понимания. Этим, а также выбором из уже имеющихся переводов ограничен исторический горизонт. 3) Изменчивая близость к истории. Для исторического исследования возможна совершенно различная мера конкретной близости к эмпирическому предмету. В Индии неясен целый ряд столетий, движение и изменение мысли нельзя наблюдать в их действительности, а лишь грубо и приблизительно предполагать о них в типизирующих представлениях. О Гете и Ницше в записях и письмах в нашем распоряжении имеется такой богатый материал, что мы иногда день за днем можем продумывать вместе с ними то, что мыслили они. В одном случае мы имеем отдельные, уже оторванные от личности мысли, в другом — точнейшие детали. В историческом уяснении мы ищем реальность действительно мыслимого и наглядность личностей и их биографий. а) Мыслимое. Интимность нашего понимания в наибольшей степени может иметь место там, где может быть прослежено не только готовое произведение, но и путь к нему, содержащийся в тех или иных записях. Это возможно, если в наследии философа сохранились все заметки в хронологическом порядке, а также письма. Такие возможности предоставляет, например, количество имеющихся в наличии текстов Канта, Ницше, Гете. При более близком изучении происходит словно бы присутствие в мастерской мысли. Становятся заметны внезапные озарения, то, как они собираются вместе, видятся стадии формирования облика произведения, его отделка. Но чем больше имеется в распоряжении предоставленного традицией материала, тем яснее становится также и следующее подлинное событие в творческом мышлении уклоняется от наблюдения. Так, ценным для нас является конкретнейшее, доступное созерцание, оно в конечном счете показывает нам необъятность самого события. Все-таки мы всегда должны придерживаться порожденного, процесс же порождения ускользает от нашего взгляда. В процессе доведения произведения до готового вида, как правило, исчезает кое-что из того, что существовало в нем ранее. Среди мыслей, которые философ отбросил, забыл, отверг, могут найтись значительные, иногда озаряющие само произведение. Всякая отделка означает придание формы, упорядочивание, приведение во внутреннюю последовательность и непрерывность. На более ранних стадиях сохраняется то, что с точки зрения определенного облика произведения не должно более иметь места. Становление произведения всегда является также и разрушительным процессом Воля к исключительному совершенству может в конечном счете уничтожить все, как это захватывающе описано в «Le chef-d'oevre inconnu»;8 Бальзака при бесконечной переработке в конце концов не остается ничего. Любое совершенство произведения в философствовании представляет собой лишь видимость. На самом деле никакое произведение не совершенно внутренние противоречия, разрывы, открытые фланги, то, что не до конца продумано, мешают совершенству и открываются тому, кто основательно изучает произведение. Понимая, мы вступаем в поток философствующего мышления, в котором все произведения представляют собой только мгновенные единичные завершения. В понимании мы философствуем, собственно, только тогда, когда мы попали в основной поток, который несет каждое отдельное произведение, но который невозможно охватить в целом. Тогда мы видим объективность передаваемой в языке философии в полярности между величием совершенных произведений, их очарованием, их соблазном и порождающим и расплавляющим основным потоком. Лишь из них обоих и в них обоих говорит с нами исток, philosophia perennis. Но перед лицом запутанного положения вещей богатой документированной традиции такое представление слишком прямолинейно. Это может помешать тому, чего требует понимание. Масса сохранившихся заметок относительно всех стадий становления произведения может вести к ошибкам. То, что мыслитель искал, но отверг, действительно может быть ошибочным путем, который позднее еще соблазнит нас, в то время как автор его раскусил. Затем, становление есть нечто иное, чем состоявшаяся вещь. Усвоение в чисто разработанном и завершенном произведении может осуществляться лучше и определеннее, чем в отношении фрагментарных, едва намеченных, рассеянных мыслей времени становления. Произведение все-таки представляет собой не только шаг вперед, как некое озарение или преходящая попытка, но оно выдвинуто как ответственнейшее, как обдуманнейшее и яснейшее сообщение мысли. Итак, у нас перед глазами на деле всегда находится идея истины, целого, тотальной взаимосвязи — там, где нет произведения, мы его ищем, там, где оно, кажется, есть, мы разлагаем его, чтобы увидеть еще лучшее произведение. Так, к Ницше мы относимся, словно мы хотели бы построить его произведение из еще только фрагментарного, к Гегелю — так, словно мы в расчленении и разборке готового произведения хотим соорудить еще лучшее произведение, которое он, собственно, должен был иметь перед глазами, если бы он ничего не забыл из того, что ему когда-то уже было ясно. В запутанной паутине мыслей, из которых взрастает произведение, ориентироваться понимании можно, только если самому работать мысля, и во всех видах, в которых появляются и обращают на себя внимание мысли, использовать собственный опыт. Находящиеся в движении основные мысли, внезапные озарения, скачкообразные изменения мыслительной установки, неопределенного направления тенденции, которые могут проясниться только в ретроспективном взгляде, — все это не дает ясного, прямого пути, который можно было бы наглядно и истинно представить в качестве развития. Ясность некоего целого составляет ту или иную картину, в которой движение на мгновение находит покой. Мы не должны в понимании привязывать себя к единичному. То, что непосредственно выступает в качестве постановки вопроса, представляет собой лишь первый план. Тому, что в жизненном настрое и основном видении находится за ним, и прежде всего — опыту безусловного, бытийной достоверности и достоверности веры, которые несут всякое мышление, следует придать надлежащую ясность или же исследовать, не отсутствуют ли таковые в мире мысли. Эмпирически конкретную близость к мыслимому можно получить только у более близких к нам по времени философов, предоставленные традицией материалы творчества которых допускают проникновение и проверку. Мы спрашиваем у ранних, у древних, у далеких о том, как обстояло дело в их времена, чтобы заметить, что ответ на это просто невозможен, но представление о несознаваемом должно сделать нас осмотрительными в понимании. Нечто иное представляет собой конкретная близость к мыслимому, которая является результатом интуитивного понимания сути дела. Она есть не эмпирически-историческое уразумение, а философское усвоение. Оно может быть более истинным и проникать глубже, чем всякое эмпирическое знание, но оно может также, сравнительно с эмпирическим историческим положением вещей, теряться в недействительных фантазиях, которые могут не иметь никакой исторической ценности, но могут обладать некоей иной ценностью творческого созидания таково оживление нами досократического мышления и любой области традиции, не предоставленной нам в достаточной мере. b) Личности. Философские мысли достигают нас в отрыве от определенных мыслителей. Это — всеобщие, типические мысли. Хотя каждая существенная мысль когда-либо впервые была мыслью какой-либо выдающейся личности. Но мы ничего о ней не знаем. Так, вся наиболее ранняя философия по большей части дошла до нас анонимной, и в языке заключена огромная сумма мыслимого, которое не несет ничьего имени. Но мысль целиком жива для нас только вместе с человеком, который ее мыслил. В философской мысли мы ощущаем личное существо, для которого она имела значение. Поэтому в историческом созерцании мы ищем философов, а не только свободно парящие мысли. Но здесь эмпирическое созерцание представляет собой нечто иное, нежели внутренне зримая идея. До нас, пожалуй, дошли имена из более ранних времен. Они достойны уважения, однако остаются эмпирически недостижимыми. Мы не знаем, кем были Анаксимандр, Яджнавалкья9, Калила.10 Мы немного, почти исчезающе мало знаем о Пармениде, Гераклите, Будде. Эмпирическим видением отдельных личностей древности мы обладаем, начиная со сравнительно позднего времени. Демосфен был, пожалуй, самым первым человеком, детство и путь становления которого известны наглядно, Цицерон был первым, кто наглядно виден во всем своем частном воплощении, Августин — первым, чья внутренняя жизнь становится наглядной в ее рефлексии. История биографий пред оставляет масштаб для интереса, который те или иные времена проявляли к эмпирическому индивидуальному проявлению. Личности в широкой эмпирической реальности известны нам посредством более значительного количества надежных документов, начиная лишь с XV столетия, а во всей своей полноте только с XVIII века. Ранее случались лишь фрагментарные внезапные вспышки, подобно переписке между Абеляром и Элоизой11, но объем наглядности частной жизни, такой, как в более позднее время, отсутствовал. То, что мы психологически, социологически, технически можем наблюдать сегодня в деталях, в исторически иных проявлениях, было действительным и ранее. Но то, чего мы эмпирически не видим, может сопровождать наше представление только как неопределенный задний план, как постоянный вопрос, лишь немного наполняясь скудными данными, приковывающими наше внимание. 4) Для любого исторического исследования действителен сам собой разумеющийся принцип: какие постановки вопросов вообще возможны при том или ином наличном материале традиции? Всегда существует соблазн открыть то, что не было передано традицией. По следам и отпечаткам фантазия набросает целостную картину, а по аналогии с известными явлениями такую же картину видят там, где отсутствуют все документы. Эти действия сомнительны для исторического уразумения. Все выдуманное или вновь открытое не так давно почерпнуто из других известных нам или современных человеческих отношений. Таким способом никогда нельзя обнаружить собственно историческое, особенное в явлении, именно то, что имеет решающее значение для исторического уразумения. Некий естественный исторический смысл сопротивляется заполнению того, что отсутствует в традиции. Поэтому при историческом исследовании всегда следует спрашивать, что можно каким бы то ни было образом познать в качестве исторического положения вещей, что возможно исследовать, а что невозможно. Для исторического уразумения необходимо различать те или иные постановки вопросов, а именно существует или нет для него какой-либо предмет эмпирического исследования, употребимы ли, и если да, то какие, методы исследования, что можно увидеть и представить, исходя из эмпирического созерцания. Так, смешна попытка произвести некую патографию Иисуса. Для этого отсутствуют всякие предпосылки, да и сами фактические обстоятельства всегда уже гипотетичны. Так же невозможно изучать развитие философской мысли, когда шаги мышления, влияния, дискуссии, полемика не наличествуют, закрепленные документально. Всегда будут сконструированы только приемлемые, понятные взаимосвязи мыслей, которые имеют смысл только как упорядочивающий обзор того, что рассеяно, но реальное событие не будет исследовано и в конечном счете познано. Переплетенность реальных путей развития в их взаимоотношениях и их непрерывности так поразительна, что почти каждое гипотетическое представление в случае его проверки в конце концов оказывается ложным. Даже когда располагают полным, законченным произведением, располагают, быть может, вещью, но не ее становлением. И открытие пути этого становления, исходя из смысла вещи, никогда не знакомит с самой действительностью. Поэтому метод исследования ограничен материалом традиции. Смысл, в котором мы созерцаем, со-мыслим, понимаем, бывает абсолютно различным в зависимости от свойств текста. Интуитивное схватывание из доставшихся нам скудных фрагментов может иметь глубокое значение, если сами эти фрагменты в результате этого засверкают в своей незаменимости. Понимание при помощи отношения фрагментов друг к другу, при помощи сравнения и контраста может вести к тому, что одно становится целиком видимым и ясным лишь из другого. Но все это разгадывание загадок критически ограничено опытом, который имеет место там, где наличествует наиболее богатый материал. Полное и конкретное изучение философствования эпохи немецкого идеализма и более позднего времени наглядно демонстрирует, как запутано всякое реальное движение мысли, как совсем не просто осуществляется творческое мышление. Здесь видят конструкции, которые предполагают приблизительное понимание целого, но фактически разделенного. И здесь получают масштаб для осмотрительности и недоверчивости к представлениям о реальных путях развития мысли, если они не опираются на исчерпывающий материал всех стадий хода развития. b. Материалы, на которые следует направлять взгляд в историко-философской исследование. История философии осуществляется внутри универсальной истории. Ведь философия — не времяпрепровождение двух-трех человек, которые называются философами (или она становится таковой, только деградируя). Она есть стремление человека как человека, она находится во взаимосвязи с целым реальным и духовным миром своего времени Она не представляет собой какой-то особенной области, но является сознанием общей экзистенции какого-либо времени и принадлежащего ему человеческого бытия во всех осуществимых направлениях. Она сама есть осуществление, ускорение, передача того, как человек понял собственное бытие в своем мире. Поэтому предпосылкой историко-философского уразумения является наглядная ориентированность в универсальной истории человечества. В истории философии необходимо не только иметь дело с несколькими вневременными мыслями и принципами, но в следовании за мыслями одновременно присутствовать в пространстве, в котором они мыслились, видеть тотальности, из которых философия так или иначе выросла и которые она же со своей стороны также и определила. Именно тот факт, что все кажется само собой понятным и известным для своего собственного времени, требует порождения других миров, других людей и времен в нашей фантазии, руководствуясь документами, монументами, поэзией, художественными творениями, требует изменения собственного сознания, которое не рассматривает более свой мир как единственный всеобщий, как мир, нормативный для всех пространств и времен. Средствами для этого являются чтение поэтических произведений, рассматривание художественных творений, путешествия и знакомство с их описаниями, вдумчивое рассматривание изображений всякой реальности, чтение документов и прежде всего больших исторических изложений, которые творчески прорабатывали то, что потомки благодаря им могут значительно легче усвоить. Так непроизвольно попадают в исторические миры, дышат их воздухом, чувствуют их существо, повышают собственную чувствительность к отличиям, которая дает возможность посредством решительного сравнения и четкого формулирования и конструирования делать осознанными парящие в воздухе содержания обретенного созерцания. Историю философии здесь можно вспомнить только вскользь, она должна отсылать к другим способам изложения. Но в ней никогда не должно быть забыто то, чего она не изображает сама. С условиями, при которых как-либо философствуют, можно познакомиться при помощи эмпирического созерцания по следующим направлениям. 1) Общественные состояния в обособленных мирах. Нужно знать мир, в котором продумывалась философия, материал, в котором она мыслит, опыт и наглядные представления, лежащие в ее основании, типичные ситуации, которые в ней происходят, общество, в котором живут люди, нечто для них само собой разумеющееся, повседневное, всеобщее для определенного времени, культуры, народа. История некоей существенной самозаконности развития мысли в истории какой-либо проблемы правильна только в определенном отношении, как частный момент. Но содержания, которые за этим стоят, делают впервые понятными и эти пути развития проблемы. Нужно понимать философскую мысль в действительности мыслящего ее человека, а не только как оторванное от него предметное содержание. Нужно исторически присутствовать в мире, в котором мыслилась мысль, в ландшафте и природе, в способах труда и социологических отношениях, в общественном положении самого мыслящего. То, чему учат политическая, экономическая истории, история культуры, история общества, составляет необходимый материал для прояснения внутреннего плана философствования. Человек живет только в структуре фактических властных отношений, которые в государстве принимают самую четкую форму, живет в определенном жизненном порядке, нравах, привычках, в идеалах, которые сформированы его положением и профессией, социологической властью, исторической ситуацией. Если человек, будучи исторически связан, существует только внутри всех этих порядков, формируется ими, ограничен в своих действиях, то благодаря им он в их том или ином историческом облике обладает также и единственными в своем роде возможностями, и прежде всего он может сделать их осознанными, понять их, противопоставить им себя. Тогда то, что несла и несет философия, само становится содержанием знания и привносится в философское сознание. 2) Способы мышления и мировоззрения. В качестве почвы, фона и пространства своего воздействия философия обладает неким всеобщим, присущим всему народу или его большинству, всем его слоям и сословиям, мышлением, суммой представлений, идеалов и способов мышления, которые все вместе и каждое в отдельности, как это само собой понятно, составляют несомненную действительность и обладают значимостью. Существуют типические картины мира, космологические, культурно-генеалогические представления, образы природы, жизни и истории — эти великие всеохватывающие основные концепции, которые исторически предшествуют любому личному мышлению философии. Эти коллективные понимания мира в его относительной замкнутости представляют собой исходный пункт философствования, которое затем вызывает радикальные перевороты и, наконец, само становится истоком, из которого путем упрощения, ослабления, универсализации изначальных концепций выросли всеобщие представления народов, новые самопонятности. Господствующие мировоззрения и способ выразительности содержаний словно бы придает эпохам во всем, что они порождают, — в орудиях и художественных творениях, в поэзии и мысли, в зданиях и институтах — определенную окраску. Вещи этого мира говорят на каком-то одном языке, принадлежат одному стилю. Так эстетическому рассмотрению открывается то, чем по своей субстанции является человеческое бытие в своей историчности. В любое время имеются популярные, распространенные, понятные и не ставящиеся под сомнение предрассудки, которые полностью господствуют над своим временем, а затем постепенно исчезают, пока то, что когда-то определяло все в качестве абсолютной реальности, не станет в качестве всего лишь фантазии только предметом вызывающего удивление воспоминания таковы вечные муки ада и вечный рай христиан, переселение душ и карма индусов, таковы вера в ведьм и процессы над ними, таковы буржуазная мораль и англосаксонская универсальная философия нового времени. А пока в языковых привычках следует видеть неприметные кандалы и диктат тех или иных самопонятностей. В любое время существует определенная человеческая действительность, реальность осуществленных человеческих типов Величайшим недостатком является то, что мы более совершенно не видим эту действительность человеческого бытия прошлого во всей широте ее слоев и в отдельных ее завершениях и должны с трудом угадывать ее по следам и отпечаткам. Можно неопределенно говорить о духовных силах, которые господствуют тем или иным способом. Существуют концентрированные направления или тенденции рассмотрения целостностей, значимые содержания и движущие силы — пути, которым все непроизвольно следуют. История в этом аспекте представляет собой историю духовного бытия человека, историю основных законов человека, человеческих установок в его мировоззрении. 3) Науки. Внутри всеобщего, некритического знания вырастают науки. На место несомненно, само собой понятного выступает осознанный вопрос, на место целого — особенное, которое методически опрашивается и исследуется. То, что так или иначе добыто в знании, достигнуто в фактическом знании и техническом умении, осуществилось в научном методе и способе мышления, является существенной предпосылкой философствования. История науки, необходимая для понимания истории философии, получает решающее значение в XVII столетии. Научная ситуация и возможности знания создают пространство философствования. Как для современной философии тотальная картина наук является условием истинности и широты, так представление каждого мыслителя об образе научности и существующего знания составляет необходимое средство понимания. Ведь в качестве «знания» выступает и философия. И способ, каким это знание осознает само себя, конституирует себя вместе с науками, против или без них, задает сущностное направление определенного философствования. Важны все науки, знание о природе, математическое знание, историческое знание в понимании того, что понято в филологии и науках о духе. 4) Действенная, религия. Религией называется способ, каковым человек в сообществе со всеми понимает подлинное бытие, делает его чувственно осязаемым в культе, проясняет и узнает себя в вере, в мифологических представлениях, символах, рассматривает в данных ему как откровение в словах и событиях. Мир религиозных обрядов, культов, институтов, практик и имеющих трансцендентное обоснование обычаев, праздников и магических действий, — вся эта атмосфера и действительность некоей бытийной связи составляют неустранимый фон философствования. Без истории религии нет истории философии. Религия есть предыстория философии и есть параллельная история философии, она сама есть философия, или же становится философией, или формируется философией со своей стороны. Следует спросить как выглядят религии без философии? Принадлежностью каких религий является тот факт, что из них вырастает философия? Как выглядят религия и философия, если они находятся во взаимном отношении друг с другом и противостоят друг другу? Религия есть абсолютное сознание в объективном, ставшем действительным культовом и социологическом облике, в традиции, простирающейся в темную праисторию символики, поддающейся беспредельному толкованию. Это содержание усваивается или непонятым передается далее из поколения в поколение. В борьбе с ним, благодаря ему пробуждается философия, она взрастает, вновь познавая в нем себя саму. Философия упускает свои религиозные истоки и не видит их. Она может только поверхностно отмахиваться от религии, как от «метафизики для народа» Но философия — не религия, хотя она и существует в постоянном отношении к ней. 5.) Поэзия и искусство. Поэзия и искусство в своих великих ипостасях, так же как и религия, и философия, представляют собой понимание бытия Богов сотворили для греков Гомер и Гесиод, говорит Геродот Греческие философы, даже Аристотель, цитируют Гомера, словно он был ранним философом. Трагедия от Эсхила до Еврипида является самым ясным и глубоко проникающим сознанием бытия, по сравнению с которым даже философия может казаться сужением и обеднением. Греки видели мир сквозь искусство и, право, только их боги, их религия — художественная религия (Гегель).12 Без знания великой поэзии — без Гомера, трагиков, Данте, Шекспира, Гете — нет никакой истории философии. Благодаря им открываются нам, сегодняшним, миры, в которых имело место философствование. Субстанция, питающая философию, здесь словно осязаема. Мы нигде не видим человеческое бытие более ясно, чем в поэзии. Тем, чем является человек, он является благодаря своей поэзии, своему искусству, своим сказкам и своим картинам. В самом деле, в философии, там, где она сама движется вглубь, также существует постоянное отношение к поэзии. Зачастую одно фактически заключается в другом. В великие эпохи, как например в эпоху немецкого идеализма, поэзия и философия составляют неразрывное целое единого духовного мира. У таких фигур, как Лессинг, Гете, Шиллер, поэзия является лишь одной функцией среди других. Не всякая поэзия и не всякое искусство имеют отношение к философии, а только такие, которые проецируют тотальное видение мира и человека, занимают мировоззренческую позицию, высказываются в форме мысли, в диалоге, и именно так, что эта мысль заимствуется изначально, а не откуда-нибудь, так, что осуществляется движение, имеющее экзистенциальное значение. Поэзия создает наглядность, говорит при помощи того, что зримо, при помощи сравнений. Этот путь является философским, если в конечном счете он является средством прояснения души и исполнения ее бытийного сознания, а не конечной целью и самодостаточным эстетическим наслаждением. Из-за этой опасности философия, начиная с Гераклита и Платона, находится в состоянии постоянной вражды с поэзией и искусством Поэзия и сам поэт становятся экзистенциальной проблемой, от Августина до Кьеркегора. 6) Переплетенность всего в едином. Существует также некий ложный разрыв в последовательности моментов мира как того фона, из которого вырастает философия. Нужно занять основную позицию, заключающуюся в тон, чтобы ощутить единство в многообразии духовных образов и реальных обликов человеческого бытия, единое, пронизывающее все бесконечные отношения, которые соединяют все во вражде и взаимном собирании. Пространство духа есть универсальная возможность понимания, обращение и призыв Одного к Другому, невыносимость ситуации нахождения друг подле друга и отсутствия при этом контактов. Это единое, хотя и не познается философией, но приводится ею к самому ясному сознанию. Поэтому история философии не может ощущать собственное, единое, которое есть просто одно, ограничиваясь абстрактными мыслями, но делает это, только рассматривая их в мире в целом, в мире, которому они принадлежали. с. Границы овладения материалом отдельным исследователям. История может быть только универсальной и тотальной даже там, где темой становится нечто особенное. Возможность знания должна отыскиваться в целом, если подход (Haltunf), несмотря на всю близость, не остается слепым и если суть дела не заслоняется одной лишь фактической стороной. Но каждый отдельный человек не может всюду быть дома. Всякое достаточно полное историческое описание обречено на поверхностность. Поэтому ценятся специальные работы. В них автор может исследовать каждый документ со всех точек зрения, исходя из собственного видения. Ничто не должно от него ускользнуть. Он твердо стоит на эмпирической почве и знает, что на том небольшом поле, которое он выбрал, никто не знает лучшего решения, чем он. Универсальному же историку, и даже тому, кто занимается какой-либо обширной областью или целой эпохой, например греческой философией или философией немецкого идеализма, как подчас представляется, выпадает только одна задача — на основании результатов отдельных работ дать обобщение, которое быстро устаревает и которому как деятельности, всегда остающейся вторичной, недостает подлинной оригинальности в исследовании. Однако это не так. Невозможно такое разделение труда, что один исследует особенное, а другой обобщает разобщенные результаты. На деле специальная работа, которая имеет существенное значение, обладает одновременно и универсальным взглядом, и, более того, в специальных работах взрастают великие универсальные прозрения. И никакой представитель универсальной истории не может чего-либо достичь, не углубляясь постоянно в источники самостоятельно. Работами других исследователей пользуются как узкоспециализированные исследователи, так и универсальные историки. Последние сами являются исследователями-специалистами, для которых универсальное, присутствующее у каждого исследователя, если он действительно является таковым, непосредственно становится темой исследования. Вообще не существует темы, которой мог бы полностью овладеть отдельный человек. Есть только задача, заключающаяся в том, чтобы критически двигаться по пути исследования, не пренебрегать ни погружением в самое что ни на есть единичное, ни полярным ему взглядом на универсальное, в том, чтобы пытаться проводить работу по преодолению не поддающегося овладению материала, проверять каждую попытку, постоянно расширять и систематизировать почву для универсального видения, от которого в конечном счете зависит все существенное и которое остается решающим даже и в исследовании единичного феномена. Нельзя позволять себе пугаться «невозможности». Все великие духовные свершения происходили потому, что предпринимались попытки совершить невозможное. Они сопровождаются большими ошибками. Но потому, что на них отваживались, было возможно движение вперед. Абсолютно неплодотворен только обман, когда, например, специальная работа, обладая видимостью основательности и точности, недостоверна, а универсальное изображение, лишенное почвы в собственном видении, погрязает в общих словах и, ничему не уча, имеет вид мнимой величественности. Но от педантизма филологов постоянно отбиваются. Им благодарны за дельные исправления, сделанные ими, но с дискредитацией всего направленного на универсальное способа работы, к которому они склонны, решительно борются. Существенное ограничение для универсального историка философии заключается в знании языка. Никто не может одновременно знать все без исключения языки, на которых мыслила великая философия китайский, санскрит и пали, греческий, латинский, новые европейские языки. Ввиду этого необозримого объема он вынужден прибегать к переводам. Они становятся почти непроницаемым занавесом между изначальным мышлением и его пониманием. Следует насколько возможно помогать себе, используя работу специалистов, которые комментируют, предоставляют историю слов, показывают измерения значений, а также следует сравнивать как можно большее количество переводов. Мы вынуждены прибегать ко всему объему существующих переводов. Ситуация ставит мучительнейшую границу. Но не нужно утрировать ситуацию ни в ту, ни в другую сторону, ни таким образом, что без собственного знания языков обращение к чужому мышлению не может вести к пониманию, ни таким, что можно было бы отказаться от знания языков и полагаться на переводы в том, что касается существенного содержания. Теряется ли в переводе решающее? Является ли язык совершенно необходимым условием понимания? Тогда синологи и индологи должны стать философами и, создавая заново, выражать на родном языке то, что открылось им в языке подлинника. В определенном смысле это происходит. В известной мере мы можем к ним прислушиваться и приспосабливаться. Независимое знание языка незаменимо. Эдуард Шварц13 (Собрание сочинений, I, 354) описывает, как Веллхаузен,14 зная семитские языки, мог понимать Новый завет. С классическим греческим в Новом завете можно добиться немногого «он тотчас улавливал в неуклюжем и неточном греческом то, что мыслилось и выражалось по-арамейски». И. Шварц дает всеобщую формулировку «Путь к духовному содержанию идет через языковую форму тот, кто не владеет ею полностью, понимает либо только половину, либо понимает неправильно». Еще резче обычно выражался Виламовиц15: «Я не знаю, что такое mana, ведь я не понимаю язык полинезийцев, то, чем является государство в Китае, есть нечто специфически китайское и т. п.» Но все это истинно только наполовину. Прежде всего, знание языка не является гарантией понимания текстов Виламовиц указывал, что можно хорошо знать греческий и, однако, слабо понимать Платона, ибо мыслить не так, как мыслили греки, а современно, и быть связанным этим мышлением, даже не подозревая об этом. Языковое выражение (Sprachkunde) должно быть связано с выражением сути дела (Sachkunde). А языковое выражение, даже относящееся, как кажется, к близкому и знакомому языку, можно приобрести на пути к выражению сути дела язык Канта, хотя он и немецкий, сегодня уже нельзя понять сразу же, без некоторого усилия. Каждое оригинальное духовное произведение также должно восприниматься на его языке. Далее Шиллер не понимал по-гречески, Гете понимал плохо. Но оба творчески пребывали в усваивающем понимании греческого — хотя, как во всяком историческом понимании, и не избежали специфических заблуждений. При понимании сути дела из самого легкого касания, одних лишь намеков могут высекаться искры. Переводы могут вызывать в том, кто, идя им навстречу, знает суть дела, то, о чем не подозревает лучший знаток языка. Так как вряд ли найдется кто-нибудь, кто овладеет текстом, исходя из собственного знания языка, то в каждой попытке универсального видения истории философии остается использовать достижения исследователей и получать в переводах то, что не понято в оригинале. Достаточно не терять при этом критического сознания, слушать, что говорят специалисты. Ведь они пишут свои лучшие вещи не для эзотерического круга, а для того, чтобы их использовали. Нужно отваживаться на установки, которые представляют собой вопросы и которые должны быть проверены теми, кто сведущ в языках. Возможно, никакой язык не годится, для того чтобы содействовать универсальной истории в той степени, как немецкий. Никакой язык не может при помощи перевода сделать своими чужие литературу и философию в той степени, как немецкий. Мы только в немногих областях пользуемся китайскими и индийскими текстами, да еще английскими и французскими переводами Гете сделал достоянием сознания идею всемирной литературы. Это идея, которая может, если вообще может, стать действительной в немецком языке. d. Разграничение истории философии. В том виде, в каком мы набросали задачу истории философии, таится опасность некоего растяжения, которое позволяет растечься ее предмету, раз уж к нему принадлежит все, что есть. Разграничение при помощи текстов, донесенных традицией и философски значимых, поверхностно и традиционно. Оно широко проводилось мыслью нового времени, начиная с XVII века, еще более рационализировалось в XIX столетии, хотя в ход было пущено еще Аристотелем философия — специфическая наука, она — предмет уразумения для чистого рассудка, основывается на доказательствах. Как только мы берем философию в ее изначальном, подлинном смысле, вопрос о принадлежащих ей текстах приводится в движение. Разграничение этих текстов может проводиться только по их содержанию. История философии — это история жизни различных видов объемлющего, которое осознается, она есть ход обнаружения объемлющего в человеке. Все особенное представляет собой только пример и сравнение для понимания сознания целого и изначального. Темой является история обликов и изменений объемлющего в его рефлексии. История философии есть история центра сознания и его основания. Она застает не одно наряду с другим, но все в его отношении к этому центру, она застает осознающее само себя бытие в отношении ко всему иному. Это разграничение не имеет внешнего и механически употребляемого критерия. Ведь оно не является чисто предметным. Напротив, каждый предмет может схватываться, и нет такого предмета, который только один исключительно и мог бы схватываться. Разграничение касается только концентрации и осуществляется под руководством общего видения, исходящего изо всех видов объемлющего. Мы не хотим знать и использовать все подряд, но только то, что постоянно встречается нам, хотим рассматривать целое, его характер как выражение, отпечаток, репрезентацию объемлющего опыта и мыслимого. Осуществление истории философии в чем-то материальном всегда есть осуществление в соответствии с каким-то приме ром. В материальном всюду следует легко продвигаться дальше, расширять видение. То, что постоянно происходит в истории человеческого бытия, не является делом истории философии, обладающей некоей объективной самозаконностью и составляющей особенную область, ни истории религии, ни истории науки, ни истории поэзии и искусства, ни истории нравов и этоса, социологических состояний и политических событий, но все это в своих принципах в решающих пунктах затрагивает целое, благодаря чему затронутое вступает в светлое пространство объемлющего сознания и становится прозрачным благодаря сверканию самого бытия. В истории философии все своим собственным способом относится к основным вопросам человеческого бытия, вещи испытывают сдвиг своей значимости. Они получают язык, который открывает им возможность посредством него удостовериться в себе самих и человеческом бытии, мире и Боге. Разграничение философии поэтому не дано изначально, как результат решающего однократного акта, а оно так или иначе творится самим собой. В каждой своей отдельной черте разграничение одновременно является и уразумением. Оно берет начало в подлинно философском созерцании и тем истинней, чем в большей степени оно выросло из знания о целом. Ведь делом истории философии всегда остается объемлющее, ставшее предметом для мысли, действительное в качестве бытия (Dasein) и духа, зримое и осязаемое в качестве человеческого бытия, обоснованного как экзистенция, пронизанного разумом, направленного на единое трансценденции, удостоверяющего себя в мире. Внутри необъятного целого, которое никогда не становится округлым и определенным предметом, предмет философии членится так, что проявляются определенные темы. 2. Темы истории философии. Темы истории философии, то есть особенные постановки вопросов, при помощи которых можно рассматривать универсальную историю, многочисленны. Их можно распределить на три большие группы история форм мысли, история содержаний и история философских личностей. Дело всегда идет об истории обнаружения объемлющего. В первой группе это история сознания вообще и знания, в третьей группе — экзистенции, во второй — бытия (Dasein) и идей, мира и трансценденции. Первая группа затрагивает историю мысли согласно ее формам и структурам, третья касается истории человеческого бытия, вторая — очевидности бытия во всех его измерениях. а. История форм мысли. Разворачивание и прояснение структуры сознания о предметах, структуры мира и меня самого неотделимо от развития форм мысли и сознания о них или сознания, находящегося в единстве с самосознанием. Оно представляет собой историю понятий, историю постановок вопросов, историю систем. 1) История понятий. Шаг за шагом, четко различаясь и употребляясь определенным образом, в истории выдвигаются категории. Категории суть формы мысли и формы предметности, суть определенность для нас всякого бытия. Вместе с категориями развиваются методы, то есть способы их движения, применения, исполнения. История философии есть прояснение логики, то есть знания о формах, понятиях и методах, в особенности о сверхординарных специфических методах философствования и знания о том, как, философствуя, продвигаются вперед. Эта история понятий показывает, таким образом, одновременно расширение, увеличение, прояснение объективной познаваемости (в науках) и углубления, очищения осуществления философской мысли. Она показывает становление философской логики. Методы приходят в движение при помощи постановок вопросов. Знание и понимание бытия (Seinsinnesein) находят свое завершение в тех или иных системах. 2) История постановок вопросов. Постановка вопроса — уже половина открытия. История постановок вопросов есть история сознания бытия, изменение постановки вопроса есть движение вперед или забвение. Только внутри открытых постановками вопросов пространств существуют относящиеся к ним проблемы. История проблем есть история постановок вопросов в той или иной области от начала вплоть до того момента, когда вопрос будет полностью исчерпан. История философии как история проблем демонстрирует сторону, которая роднит ее с историей науки. В частности, в ней имеются прогресс, различные решения, развитие. Поскольку постановки вопросов остаются универсальными или общими для любой философии или поскольку они, однажды возникнув, при сохраняющейся сознаваем ости не могут быть потеряны, этим развитием достигаются результаты, которые могут использоваться все ми теми, кто обратится к ним впоследствии, пусть во всем прочем они существенно расходятся друг с другом. История постановок вопросов и ответов на них демонстрирует частные линии философствования, некое в себе тождественное, обогащающееся знание формы. Хотя философски существенным обычно является именно то, что в этой тождественности формы посредством функции, которая содержит в себе ту или иную проблему, представляет собой нечто выходящее из общего ряда и содержательное. Прояснение тождественного является, с одной стороны, обретением универсального орудия философствования, а с другой — средством раскрытия исторически подлинного и существенно содержательного. Здесь расположено некое поле открытия объективных правильностей, которые, хотя и находятся во взаимосвязи с занимаемыми философски основными позициями, но представляют собой нечто отдельное от них. 3) История систем. Философствование всегда выступает как нечто целое. Ведь оно представляет собой способ, которым человек удостоверяется в целом мира и себе самом, в их истоке и цели. История философии поэтому — есть история систем. Но системы бывают различных видов. Это или единство некоей мысленной картины, которая методически дедуцируется из неограниченного множества принципов, или рациональный порядок, который позволяет полностью обозреть целое в его основных чертах, или единство невыводимого логически единообразия языка и способа мышления, которое, не будучи объективно выводимым, проистекает из некоей возвышающейся надо всем основной установки, или единство образного, бесконечного видения, воплощающееся во все новых обликах. Поэтому история систем должна показать, где и из каких оснований имеет место осознанная, методическая системная мысль и каким образом она действует, логически редуцируясь, будь то силлогистически, диалектически, классификационно или как-нибудь иначе. Она позволяет различать системы как структуры (Gebilde) и системы как единства способов мышления и созерцания. Хотя исторический анализ показывает черты, которые в той или иной тотальности философствования делают ощутимой взаимосвязь последовательностей, зависимостей, предшествований, но источником и началом всякой систематики, подлинной проблемой всегда является само целое. Проблемы занимают свое место благодаря отношению к системам, а системы получают свой смысл благодаря отношению к возможной экзистенции. Все единичное как-либо зависит от системы, в которой оно мыслится или схватывается, в своих акцентах, нюансах, в степени своей важности и существенности. Философия всегда представляет собой нечто целое, она постоянно находится на пути к системе, она систематически враждебна по отношению к завершению системы в виде структуры. Великие системы существуют не только как творения отдельных мыслителей, но и как единства мысли великих движений и культурных образований. Так, стоическая система, система. Просвещения, позитивистская система суть универсальные, почти анонимные образования, а томистская система и система Гегеля, хотя и представляют собой творения личностей, существуют в качестве великих систем и сохраняющих свое влияние образований, в которых непосредственно узнают себя целые эпохи. Другие системы приближаются к границе специфической, однократной формы рационального выражения философских убеждений, как это имело место у Бруно, Спинозы, Лейбница. В истории философии как истории систем не происходит медленного развития, как в истории проблем, в которой один шаг следует за другим в правильной последовательности. Напротив, здесь шаг следует только от одного целого к другому целому. Система «преодолевается» не при помощи отдельных аргументов, улучшений, изменений, а только посредством системы, и это — по силам только творцу нового, а не историческому наблюдателю. История понятий, история проблем, история систем суть истории форм мысли. Только на мгновение форма может обособленно стать объектом внимания. Тотчас она сама становится содержанием. b. История философских содержании. Содержимым (Inhalte) мы называем предметный материал, содержанием же (Gehalte) — бытийное наполнение содержимого духовными идеями, экзистенциальной релевантностью, витальной субстанцией и трансцендентным значением. Содержание составляет то, что существенно в истории философии, но оно очевидно исключительно посредством формы и никогда само по себе. История философии представляет собой историю содержаний, которые отыскивались и становились доступными передаче. В истории образов мира существенно то, как целое бытия в своем явлении представлялось и мыслилось в качестве мира. Условно говоря, в галерее мировых ландшафтов усматривается объемлющее, которое в качестве мира есть само бытие. В истории саморефлексии представлены способы, каковыми человек относится к себе самому, сам с собой обращается, познает себя, хочет себя, — способы, в которых становится очевидным содержание человеческого бытия. В истории символики проясняются облики, в которых для человека становится действительной трансценденция. То, что читалось как говорящий шифр трансценденции, вызывалось и закреплялось в мыслях и видении, показывает, насколько мы в силах понять содержания, в которых человек, собственно, был уверен в бытии. с. История философских личностей. История философии могла бы пониматься и как история человеческого бытия. Ведь быть человеком означает быть мысля. Человек не является человеком без того, что он мыслит, и того, в качестве чего он мыслит самого себя. История философии — это проявление людей, живущих мысля. Что такое человек и каким образом он существует, неотделимо от того, как он понимает мир, себя самого, бытие. Философские мысли получают свое значение благодаря отношению к действительности мыслящего, благодаря ее проясняющей, формирующей, сообщающей уверенность и веру и удостоверяющей их силе. Мысль становится философской посредством того, каким образом человек вместе с ней и в ней действителен, даже там, где его характеризует именно разлад между сущностью и мыслью, где он в мыслях понимает себя неправильно. Высоты философии – мысли, словно сияющие в человеке как язык и зримость его существа, мысли, которые в одном порыве изменяли человека. Человек в качестве одного лишь существования (Dasein), жизни и характера не существует ни для себя самого, ни для нас. Человек проясняется для нас только вместе с делом, в котором он живет, только вместе с трансценденцией, перед лицом которой он себя знает. Поскольку философская мысль проясняет и пробуждает абсолютное сознание, историю философии можно назвать историей абсолютного сознания. Но эта история не может предъявить свой предмет объективно в качестве предмета. Она имеет дело с высказывающим себя всеобщим образом, а следовательно, уже из себя вышедшим и более не существующим в чистом виде при себе самом абсолютным сознанием, с всеобщими, указывающими, возбуждающими, призывающими, но никогда не тождественными себе и тому, что имеется в виду, мыслями. Но в этом всеобщем она вступает в коммуникацию с отдельным проявлением человеческого бытия, с личностью. Мысль, существующая только для себя, остается неполной, бедной, потерянной и невысказанной. Только там, где вместе с мыслью мы видим философов, мы становимся полностью захваченными. Голая мысль может быть интересна только в специально-научном плане, только как инструмент, как частное познание и как приуготовление. Когда мы сталкиваемся с подлинной философией, мы вступаем в коммуникацию с человеческой экзистенцией, с философской личностью. В своем существе философия имеет персональный облик. Оторванные, там и тут парящие мысли тогда лишь вновь обретают кровь и силу, когда их воспринимает экзистенция, и они, таким образом, вновь становятся моментом некоей цельной философии. Всеобщие мысли как таковые представляют собой сумму принадлежащих «общественному мнению» способов говорить и мыслить, проявление времени, глубоко коренящиеся предрассудки целой культуры или быстро преходящие явления моды и лозунги, они суть «просвещение», или они суть нечто строго правильное, то, что должно предполагать постоянную работу по своему добыванию, или же они представляют собой индикаторы и указатели, символы, которые несут вместе с собой как очевидную тайну то, что обладает воздействием в качестве обнаруживающего только там, где оно застает понимающего, и то, что к нему принадлежит субстанциально. Всему этому, кажется, противоречит объективность содержания любой философии, ставшей произведением, затем безразличие философии по отношению к своим персонам, к тому, что ведет ее к истине а не в сторону ее самой. Но то, что ей безразлично, — это ее эмпирические персоны. То, что составляет ее смысл, — это истина, бытие и трансценденция. Они представляют не себя, а то, куда они хотят вести другого. Объективность — это не строгая объективность науки, а объективность, освобождающая от эмпирической действительности существования, ее преодолевают и формируют мудрецы, которые учат действительному бытию. Человек существует только в деле (in der Sache). Мы познаем человека, познавая его дело. Мы живем в высшей степени личностном благо даря тому, что полностью понимаем суть дела. Тому, что философия является коммуникацией, кажется, противоречит то, что столь многие великие философы стремились к одиночеству, что они искали и надеялись найти истину в одиночестве. Но это одиночество всегда было глубоким диалогом с духами прошлого или принимало облик коммуникации с личным божеством. Это было движение от самости к самости, а не оторванное мышление как только лишь мышление. В истории философии мы сквозь мысли направляем внимание на личность, личность, пусть только невысказанно, живет в осуществлении своих мыслей. Но мы, где это возможно, прямо вовлекаем ее в наше рассмотрение, нескромно направляем наш взгляд на ее эмпирические проявления, добиваемся созерцания ее обличий, живем вместе с любимыми и уважаемыми людьми. История становится пространством общности высоких духов. 1) Все облики изначального человеческого бытия. К истории философии принадлежат те осуществления человеческого бытия, которые в качестве примеров имеют значение для многих или означают крайне радикальные возможности или значимые исключения. Ведь там, где человек осуществлял свою действительность, это происходило с помощью мышления и знания, это не обходилось без рефлексии. Мы спрашиваем о действительности крестьян, горожан, рыцарей, государственных мужей и полководцев, рабочих и предпринимателей. Каково было их настроение? Что думали они в решающие мгновения, что было для них само собой разумеющимся, как судили они о людях и вещах, чем было для них содержание их желаний, как они понимали себя? Чаще всего у людей это остается темным или завуалированным в конвенциональном языке. А о том, где это испытывалось действительно и изначально, мы ничего не знаем, ибо никто не оставил свидетельств об этом. Но там, где мы обладаем известиями, там каждый мыслящий человек для нас — философ или философски релевантен .Так, можно спрашивать Наполеона, и мы получим от него много ответов, еще в большей степени это относится к Гете — и так к каждому из великих. Все они представляют собой основные позиции сознающего себя самого человеческого бытия. В образах людей, запечатленных в поэтических произведениях, в Гомере и в трагиках, в эпосе средневековья, в Шекспире, мы видим то, что мы находим в действительности истории, пусть и отраженно, но эмпирически и документально философствование в человеке, которое показывает себя как дистанцирование и знание, проявляется как безусловность, связано с рефлексией, однако, не растворяясь в ней, становится прорывом через правила, порядок, привычки и соглашения, короче, делает очевидным нечто, относящееся к основной сущности человеческого бытия. Мы видим великих представителей эпох и народов, удачливых и сумевших полностью исполнить свое предназначение, по следам которых движется мир, зачинателей и первопроходцев, великие исключения, оставшиеся без завершения и преемственности, эти ориентиры в непроходимых возможностях, эти границы человека. 2) Философия в более узком смысле. Хотя историю человека можно назвать историей философского человека, наше внимание все-таки направлено на тех немногих, которые зовутся философами. Это те, кто сделал жизнь в мысли своей профессией и предает свое мышление гласности в своих произведениях. Это — великие знающие. Хотя они чрезвычайно отличаются друг от друга, общим для них является то, что они переступали границы, отваживались быть человеком изначально, словно бы обнажаясь, не скрываясь более в сомнительном пространстве общества, государства, религии и образования. Они выходили за собственные пределы, затрагивая и испытывая самое предельное. Ибо они, оставаясь в мире, перешагивали мир, становились от него независимыми. Они знали великий покой в отказе и бытийной уверенности. Хотя они мыслят, разъясняют, передают свои мысли, творят величайшую ясность, они — словно посвященные. Это непостижимо с помощью одного лишь рассудка, однако к нему можно прикоснуться только посредством рассудка высочайшего развития, исходя из которого они мыслят и живут. Только тот, кто сам становится посвященным, может понимать и следовать понятому. Это знание, которое затрагивает такую действительность, которую едва ли можно вынести. Это такая истина, которая уклоняется от однозначного понимания. Многозначность и движение бытия истины не дают им возможности занимать окончательно определенную позицию. Они вынуждены носить маски и играть роли. Ведь объемлющее, исходя из которого они экзистируют, прорывает любую определенность и окончательность и овевает все, что они мыслят и делают, атмосферой, которая заставляет дышать бытием посвященных. История философии имеет дело прежде всего с теми немногими великими, которыми были осуществлены предельные возможности мысли и мыслящего бытия. Благодаря их проясняющей деятельности рационально сформированное самосознание субстанции творчески обращалось к единичному, а посредством него входило в сознание большего или меньшего сообщества. В них экзистенциальный разум становился их собственным, одновременно и персональным, и всеобщим истоком, проявляя себя также и в характере философской личности. Вокруг великих на протяжении всех времен, не замыкаясь в четких границах, которые позволяют недвусмысленно назвать человека философом, толпятся многочисленные, как привлекательные, так и отталкивающие, мыслители. Никто из них не лишен интереса. Универсальная история может только в виде примера держать в поле зрения отдельных из них. Все они в некотором смысле представляют собой ориентиры, образцы и примеры, масштабы и попытки. Герои философии, каждый несравнимым и непредугадываемым способом, являют собой великое чудо, становясь посредством своей действительности гарантией ранга и задачи человеческого бытия вообще. Возможно, самое первое место занимают те, что одновременно являются и началом, и завершением, неисчерпаемые, глубоко сокрытые во всей полноте мысли, непревзойденные, всегда нуждающиеся в новом понимании, пробуждающие для собственного творческого мышления, единственные и уникальные Платон и Кант. Затем следуют формирующие образ мира систематики Аристотель, Фома, Гегель, сделавшие возможным образование школ и предоставившие в их распоряжение инструментарий и содержание, используемые при обучении. Затем — великие метафизики, грезящие в мысли об истине Плотин, Кузанский, Спиноза, Шеллинг. Наконец, виновники беспокойства, упорно вопрошающие о чем-либо, все испытывающие и нарушающие запреты, сомневающиеся и разочаровывающиеся. Они весьма многочисленны софисты, ставящие под вопрос и опрокидывающие то, что одряхлело, изобретатели глубоко проникающих инструментов мысли, как Декарт, предсказатели великих кризисов эпохи, предваряющие их в мысли вплоть до мельчайших последствий, как Кьеркегор и Ницше. Большое число философов, которые в каждый момент живут в континууме, созданном великими, частично могут быть распределены по типам таковы монахи, отшельники, святые — учителя, исследователи, ученые — одиночки, удалившиеся от мира, изгнанники — священники и государственные мужи. Они играют свои роли и знают об этом. Они могут появиться всюду, среди представителей любой профессии и в любой социологической ситуации. Они принимают участие в традиции и не дают ей остановиться. 3) Основная проблема: жизнь и учение, бытие и мысль. Для философа, а не для исследователя, например химика или зоолога, полон смысла вопрос о том, живет ли он тем, чему учит. В специальной науке этот вопрос важен лишь настолько, насколько в ней действенна философия, что, впрочем, должно было бы иметь место всюду, где она справедливо понята как знание, а не как техника, где целью является истина, а не одна лишь полезность. Философия — не только картина мира, но и экзистенциальный зов, не одно лишь уразумение, но и импульс. В ней соединяются понимание и оценка, познание и воление, рассмотрение и выбор, прояснение бытия (Daseinserhellung) и стремление к его формированию (Daseinspragung). Поэтому специфической верификацией философского мышления является заключающаяся в нем и проходящая сквозь него жизнь. Поэтому интерес к философским личностям происходит из самой сути дела. Рассмотрение эмпирической действительности философов поэтому проистекает не от избыточного любопытства, не от намерения собрать еще что-нибудь для характерологии, а для того, чтобы увидеть единство мышления и бытия. Но это единство мышления и бытия само является проблемой. Оно ни в коем случае не является простым вопросом о согласованности учения и жизни, то есть вопросом о том, следует ли мыслитель нравственным заповедям, которые провозглашает его учение. Существует множество философий, которые в определенной форме не высказывают никаких нравственных требований. Единство — это не устанавливаемое посредством критического рассудка согласование чего-то двоякого, что к тому же существует в разрыве, как учение здесь, а жизнь там, но оно представляет собой любую разновидность некоей существенной, экзистенциально релевантной отнесенности. Философствуя, человек может набросать идеалы возможного, от которых он далек, но с которыми он связывает себя, он может установить такие масштабы, которые буквально уничтожат его, или, напротив, доказывать оправданность способа своего существования, он может любить то, чем он сам не является. Быть тождественным в таком случае никогда не означает согласованности, а означает участвовать в порыве, осуществлять его, по-настоящему присутствовать при нем. В истории философии поэтому имеют значение не только те, кто творил новые мысли, открывал новые содержания, но и те, кто осуществлял то, что уже было продумано до них, изначально усваивал его или пытался осуществить это, тем самым сохраняя и проверяя, и сам при этом преображался. В этом смысле значимы Марк Аврелий и Боэций, Цицерон, значимы типичные всеобщие образы философского человека определенного времени, как, скажем, философы Римской империи, святые и монахи, здравомыслящие люди Просвещения. И среди великих философов особенно притягательной силой обладают те, которые и были мыслителями, и осуществляли то, что было ими продумано в таком единстве, что как личности они не забываются тотчас, как прочитают их произведения, таковы, например Спиноза и Бруно. 3. Методы. Эмпирическая площадь фактического, чувственно воспринимаемого и доступного фотографированию, текстов, документов бесконечна. Это фактическое и одна лишь временная последовательность еще не составляют истории. Для того чтобы стать для нас историей, фактическое и временная последовательность нуждаются в некоем внутреннем плане. Понимающая интерпретация открывает пространство содержаний, становящихся зримыми в эмпирическом, вопрошающее наблюдение, согласно каузальным взаимосвязям, показывает то, что действительно происходит, те или иные единства вплоть до общей картины истории философии обнаруживают себя как обширные структурные подразделения. На каждом пути порядок и смысл схватываются в бесконечном, облик становится зримым в распыленном и неопределенно многочисленном. Без конструирования, гипотез, идеально-типических проектов, короче, без мышления того, что не может быть непосредственно увидено, само видимое недоступно. Для того чтобы быть проясненным, все лишь фактическое нуждается в некоем внутреннем плане. Без глубинных структур непостижим даже передний план. Однако принципом всякого истинного, а потому критического исторического исследования является как можно более четкое отделение фактических данных от интерпретаций, гипотез, конструкций. Может быть даже, что факты как нечто непосредственно данное могут быть найдены лишь на пути интерпретации и конструирования. Но если они найдены, то в качестве данных они более не могут быть чем-то только мыслимым. Методическое притязание неизменно заключается в том, чтобы как можно решительнее наступать на данные, не путать с данными то, что остается только конструкцией, хотя и давать собственной фантазии простор для того, чтобы можно было видеть целостности, смысловые конструкции, идеальные типы, но именно в силу этой фантазии тем более решительно обретать эмпирическую почву под руководством фактов, не путать энергию созерцающего понимания и его убедительности, с ясностью всегда только в конечном счете фактически обнаруживаемых данных, никогда не позволять загонять себя в плен столь великолепных видений, что с их содержанием с некритической непроизвольностью начинают обращаться как с фактами. Только в напряжении могучей фантазии понимающего созерцания и неумолимого требования доказательства, руководства, подхода, почвы в эмпирическом схватывается действительность. а. Интерпретация. Читать и понимать тексты кажется таким простым делом и, однако, это — исключительное искусство. 1) Единичное и целое. Действительное чтение самых маленьких текстов подводит ближе к сути дела, чем выслушивание длиннейших речей об этом. Но для понимания текста, отдельной фразы, отрывка необходимо знание о целом. Курсорное, как можно более объемлющее чтение целых произведений и осторожное погружение в отдельные фразы и отрывки должны идти рука об руку. Подолгу задерживающееся на отдельном чтение позволяет проникнуть в глубину, если из знания целого правильно улавливается настроение заднего плана. Отыскание мест, которые прежде других приглашают к остановке и к обстоятельнейшей интерпретации, — результат счастливого предчувствия и предваряющего понимания. Тупое прилежание помогает в этом столь же мало, сколь и жадное, любопытное рыскание там и тут. Сильная заинтересованность вкупе с настойчивым упорством в решении общей задачи, продвигающееся вперед исследование, которое руководствуется заманчивостью существенного, решительный отпор развлекающей занимательности, свобода от педантичного, крайнего принуждения себя к труду — вот условия правильного понимания. Оно произрастает только из действительного изучения, а не из любого чтения. К целому духовного мира, в котором должны пониматься и ключевые места текстов, принадлежит мир религии, науки, поэзии, политики, в котором жил мыслитель. Горизонт, в котором вырос текст, должен быть современен понимающему. Лишь в овладении эмпирически доступным целым может в конечном счете состояться трансцендирование в мир philosophia perennis, понимание самой истины в ее историческом облике, введение исторического в вечно истинное. Один-единственный текст, все единичное, даже обширность одной какой-нибудь эпохи удерживает в узости и не ведет понимание в глубину, но путь к целому необходимо связан с полным представлением о единичном Можно пройти насквозь, но нельзя перепрыгнуть. При чтении текстов поэтому всегда будет ошибкой застревать на фразах и небольших частях, а не читать целое, прилагать усилия для всегда произвольного истолкования чего-то особенного, идти путем рассмотрения отдельного произведения прямо к истине самой по себе без какого-либо опосредования. И другая ошибка — читать только поверхностно, в общих чертах, без знания и присутствия особенного, обманывая себя самих, хотеть непосредственно понять целое одним быстрым движением. 2) Понимание и понятое. Способность понимания заключается не только в рассудке. Каждый понимает в содержании только то, что уже заключено в нем самом и нуждается только в пробуждении. Бездоннейшие различия в понимании заключаются не в интеллектуальной одаренности, а в душевном складе. Равное познается посредством равного это положение в любом случае относится к философским содержаниям. В историко-философском исследовании разворачивание собственного философствования составляет единство с ростом исторического уразумения. Только там, где затронут я, я понимаю. Только там я слышу вопросы и ответы, которые прорываются на свет во мне самом. Зрелость современного философствования является условием для объема и глубины исторического познания. Так, современная логика отражается в зеркале истории, а эта история — в зеркале этой логики, так обстоит дело со знанием о человеческом бытии, с трансцендированием спекулятивной мысли и со всеми измерениями философствования они сами проясняют самих себя в исторической коммуникации и они суть условия исторического понимания. История обнаруживает себя так, каков философствующий и как он мыслит, философствующий обнаруживает себя тем способом, каким он видит и мыслит историю. Никто не находится за пределами этой полярности. Не существует никакого исторически оторванного, сугубо объективного, истинного самого по себе исторического взгляда. Содержание какой-либо современной философии конкретно существует в виде истории философии. История философии представляет собой узнавание и самоудостоверение современной философии. Поэтому основная ошибка заключается в притязании на понимание и исследование истории философии силами одного лишь рассудка без участия всего своего существа. Другая ошибка состоит в том, что те или иные аффекты, страсти, тенденции, интересы путают с собственной сущностью. Холодный рассудок сам по себе не видит никакого содержания, но эти страсти привносят иллюзии, искажают и извращают содержание. Далее, ошибкой будет удовлетворяться собственным воодушевлением, принимать его за участие собственной сущности и путать удовольствие от какого-либо переживания с проникающей в существо дела работой. Наконец, ошибкой является вместо того, чтобы в историческом понимании позволять пробуждаться и развиваться собственному мышлению, напротив, исходя из установившихся, рационально сформулированных предположений, заниматься в истории только диагностикой того, что уже знают, и подводить его под те или иные рубрики, тот, кто ищет то, что уже предполагалось, находит только его, оставаясь слепым для самой действительности. 3) Бесконечная интерпретируемость и замкнутая целостность. То, что мыслилось из истока, в своем выражении также всегда является еще не завершенным для мышления. Простота истинного должна получить дальнейшее развитие для рассудка. То, что ясно и решительно сказано, еще должно интерпретироваться. Истинно простое скрывает бесконечные содержания и поэтому поддается бесконечной интерпретации. Его сохраняющийся смысл не исчерпывается в так или иначе понятом и осознанном бытии. То, что в понимании исчерпано, тем самым мертво. Если его нет более, то оно — не изначальная мысль философствования, а содержимое некоего акта голого рассудка. Такое содержание представляет собой деградацию предшествовавшего изначального. Историко-философское понимание может в чистом виде мыслям дальнейшие следствия, показывает, что из них вытекает и что в них заключается. Изначальная интерпретация спрашивает о содержании, о важности мысли, об ее субстанциальном и экзистенциальном значении. Она схватывает уровень, глубину. Она проверяет более не логикой, а собственным существом понимающего, ощущением в мыслимом возможностей собственного бытия. Рациональная критика позволяет четко выдвинуть на первый план сплетение мыслей в его объективной структуре. Она воспринимает сказанное как предметное утверждение и целиком как содержание научных учений о предметах в мире. Она оправданна относительно всего, что имеет в философии научный характер, и окончательно решает здесь, что истинно, а что ложно. Она также оправданна относительно самой философской мысли. Здесь она становится разрушающей интерпретацией. Ведь она может привести к крушению любое философское строение мысли. Рефлектирующее размышление где-то да обнаружит радикальное противоречие. Но именно крушение может показать нечто существенное в философии в том случае, если оно — истинное крушение, имеющее свое основание в том, что выражение философски всеохватывающего уразумения должно впадать в противоречия, ибо оно хочет в конечных формах высказать бесконечное Разрушающая интерпретация уничтожает возникшие из-за небрежности и заблуждений ошибки, для того чтобы затем еще более ясно постигнуть структуру подлинной философской мысли. Но тогда ее деструкция представляет собой позитивное, утверждающее понимание. Разрушающая критика становится формой существенного усвоения. Она остается свободной от догматического снижения, с тем чтобы ясно представлять себе содержание и истину так понятой философии. Изначальная критика в качестве своего исходного пункта имеет надежное чувство для того уровня, на котором мысль, исходящая из истории, движется мне навстречу. Встреча на одном и том же уровне составляет условие истинного понимания. Рассматривание более высокого уровня, обозревание более низкого, непроизвольное влечение одним, непроизвольное воспитательное воздействие на другое (поскольку оба встречаются мне как настоящая действительность) — а priori этого критического понимания. Что касается истории, то в ней мне становится очевидна структура, истина которой зависит от ясности и надежности моего собственного чувства уровня. Критическая интерпретация — деликатное дело. Она только там остается истинной, где робость перед исторически великим остается в неприкосновенности. Нужно оказывать мыслителю всяческую поддержку, усиливать его. Нужно не поверхностно, исходя из уже существующей собственной точки зрения, распределять по рубрикам и тем самым уничтожать чужое (недогматически убивать догматическое), а входить в него само, в его имманентном движении мысли достигать границ противоречивого (на основании содержания наталкиваться в догматическом на его границу). Только так есть шансы обнаружить у мыслителя его лучшее, субстанциальное. 5) Историческая позиция понимания. Как историк — я могу, освещая историю, относиться к ней многими способами. Я могу судить все как истинное и ложное, как желательное или неприемлемое, или я могу отставить всякое суждение, воспринимать все, не подвергая критике, понимать его и принимать как факт. В первом случае история, кажется, получает для меня структуру борьбы за истину, преодоления не истинного, почвы и предпосылки моей собственной, современной мне истины. Во втором случае все, в той же мере являясь истинным или ложным, оказывается по ту сторону этой противоположности, в этом способе все истинно, ведь оно существовало фактически, и все ложно, ведь оно должно было потерпеть крушение. Все хорошо, интересно, достойно любви, но все также и никуда не годится. Я пытаюсь во всем понять, каким образом оно стало, должно было стать таким, каким оно было. Это — точка зрения, которую называли историзмом. Но обе позиции недостаточны. В обоих случаях я только стою напротив, взвешиваю, постановляю. Однако вовнутрь самих движущих сил, к истоку я попадаю только, если я сам принимаю в этом участие. Это происходит в три стадии. Как историк — я обращаюсь с моим внутренним миром как актер. В виде опыта я превращаюсь в те возможности, которые исторически стоят на моем пути. Как хороший актер — я живу в другом. Способность к превращению — высокая способность человека. Он способен расширить себя в игре, узнать, представить себе, даже не погружаясь в действительность, что в этом существовании и в этом положении недоступно. Опасность мастерства актерской игры, пожалуй, заключается в том, что я позволяю самой своей жизни исчезнуть в игре ролей, которые я, сменяя, выбираю, в том, что я путаю, где игра и эксперимент, а где серьезное и безусловное, в том, что я считаю достаточным созерцание возможного и упускаю подход к действительному и свое собственное становление действительным. Но будет знаком узости и бедности духа, если я, лишенный способностей к внутренней игре, никогда не перемещаю широту человеческого во внутренний опыт. Только на пути, ведущем через мои способности актера, я становлюсь цельным человеком. Внутренняя способность к превращению в обращении с философскими текстами, эта духовная способность к имитации и продуктивная фантазия, эта возможность быть захваченным чем-либо, даже не находясь в нем экзистенциально, это ощущение человеческого бытия, озадаченного тем, что все таково, каково оно есть, составляют условие философского проникновения в историю философии. Но следующий шаг состоит в том, что я могу в любое мгновение обрести абсолютную дистанцию, что я знаю другое как другое и не путаю себя с ним, что я знаю его и, как чем-то чужим, овладеваю и своим собственным делом в игре превращения. Я учусь играть своим духом, как на инструменте. Я узнаю высокую свободу этого умения играть. Но, далее, я узнаю в этом и не человечность одной лишь дистанции. Посредством актерской игры и дистанцирования я испытываю то, что я сам — человек со всеми возможностями, со всеми слабостями и силой, падениями и взлетами. Актерская игра — не только опыт чужого, но и ощущение собственных возможностей. Я связан со всем человеческим бытием как товарищ по судьбе, а актерская игра открывает мне путь к обретению как можно более широкой коммуникации, к столкновению со всяким другим в едином, искомом в philosophia perennis. b. Направления исследования. В своих исследованиях мы никогда не имеем в качестве предмета целое Мы должны разлагать, различать, охватывать взглядом что-либо особенное, а затем последовательно относить одно к другому, все ко всему и таким косвенным образом схватывать целое. Первым шагом является разлагающее прояснение явления, приближение в созерцании. Мы должны иметь перед глазами «что» какой-либо вещи, если мы спрашиваем об «откуда», «почему» и «зачем». Мы выстраиваем мир нашей внутренней фантазии как явление, но таким образом мы обладаем только явлением. Второй шаг составляет разложение наглядного предмета на элементы, для того чтобы спрашивать об условиях, причинах, факторах. Мы ищем то, что лежит в основании, невидимое непосредственно. Мы ищем связь, которая не очевидна, но лишь она делает понятным, как все стало именно таким. В отношении истории философии мы можем последовательно представить себе эти шаги. Они подробно разбираются в последующих главах. 1) Исследование структур философской мысли. Мы понимаем в текстах то, что было продумано. Целое мысли, взятое как структура, мы воспринимаем как вневременное постоянное образование. Мы следуем за шагами мысли, постигаем специфический смысл шагов и способов движения вперед. Мы пытаемся сделать для нас ясным и прозрачным мир мысли философа в нас самих, учимся в нем двигаться. Истолковывая бытие и обнаруживая человеческое бытие, мы представляем себе, что происходило в нем, исходя из основных человеческих ситуаций. И мы проясняем для себя логические формы методического процесса, высказывания и сообщения, систематики. Мы видим то, как мысль целиком находится возле своего предмета, осуществляется субстанциально, и то, как она деградирует, истончается и искажается. 2) Исследование доступного пониканию развития. Мир мысли каждого философа находится во взаимосвязи с тем, что мыслилось до и после него, и тем, что благодаря ему доступно мысли. Пути развития мысли попадают в поле зрения только как исторические процессы. Они ни в коем случае не разъясняют того, что когда-либо испытывается и мыслится, но они проливают свет на неизбежные формы и пути, подходы и пространства, в которых в силу исторической необходимости разворачивается всякое мышление. В мире фактически встречающихся мыслей мы в пространстве и времени преследуем подобное и тождественное. Нужно понять типичное как таковое, например космогонические представления, распространенные по всей Азии вплоть до Греции, представления о душе, трансцендирование в беспредметное и так далее. Лишь в масштабе этого всеобщего становится наглядным то или иное исторически специфическое. Нужно узнать тождественное, для того чтобы дать ясно выйти исторически существенному. Мы следуем за типической последовательностью ступеней развития, универсальными образованиями рядов и более ограниченными историческими очередностями. Лишь в сравнении с ними становится полностью ясно, где имели место исторические скачки, лишь в которых на свет появляется нечто совершенно новое. Мы представляем себе ход движения времен и видим, что все везде, пусть каким-либо особенным образом, возможно, что свобода человека всюду способна постигнуть любую существенную мысль. Но существует одно различие. То, что в каком-нибудь месте разворачивается во всей полноте, становится существенным, оформляет дух человеческого знания, где-нибудь в другом месте существует в виде своего рода придатка, но не поднимается высоко, не действует, не приходит к раскрытию. Мы пытаемся выяснить, почему оно не смогло развиться, и понять при помощи этого нечто специфическое в духе времени и душе народа. Таким методическим способом мы подходим к границе, где схватывается уникальное как то, что только здесь приходит к жизни. Через объективно уникальное открытие, нахождение, установление мы выходим на след экзистенциальной историчности человека, приближаемся к тому, чем он безусловно уникальным образом является и может являться, исходя из чего он, собственно, живет, что идентично непереводимо и неповторимо, и все же составляет подлинное бытие. 3) Нахождение принципов. В движении духа мы хотели бы видеть целое в его принципах. Принципы эпох, народов, культур, кажется, включают в себя, владеют и изгоняют из себя все особенное. Ход истории — это путь от одного принципа к другому, и именно такой, что принципы проистекают друг из друга, взаимно друг друга вызывают. Этому методу Гегеля противостоит исторический подход Макса Вебера, который отвергает всякие целостности в качестве предметов познания то, что является целым, объемлющим принципом духа, причем духа конкретного, недоступно нашему познанию. Мы можем набрасывать только идеально-типические конструкции относительно целого, но с целью проверить, насколько правильно им затронуто фактическое и насколько фактическое ему не покоряется. При этом всегда остается необходимость дополнения этих конструкций другими конструкциями. Тем самым исторически действительное открыто для исследования и созерцания, если оно не подчинено насильно представлению какой-нибудь целостности. Мы живем в трепете перед бесконечным, которое мы беспредельно проясняем и усваиваем, но не овладеваем им. Все целостности относительны. Исследование осуществляется в полярности типических проектов и наглядной конкретности в индивидуальном, воодушевляется величественно открывающимися горизонтами в ходе ориентации при помощи принципов, но оно ограничивается недостаточностью и неполнотой всех принципов для схватывания цельной действительности. То, что методически осуществлялось от Монтескье до Гегеля, имеет непреходящее значение, но следует отказаться от абсолютизации мнимо тотального знания. То, что зачастую в полярном дуализме выступает в набросках народного духа, души культуры, расы, характерологии и типов мировоззрения, не является познанием самого бытия, а в высшей степени различными разъяснениями, осуществляющимися в разъясняющем слове. Без осознанного метода они ведут к заблуждениям. Там, где они содержат истину, они проистекают из некоего изначального, подлинного, созерцающего видения. Но они слишком быстро становятся произвольной болтовней, опьянением восторгом в мнимо тотальном знании, в любви и ненависти к скороспелым утверждениям о характере бытия человека, народов и культур. Для некритического сознания в таких скорых набросках всегда есть нечто убедительное. Но их можно поворачивать в любую сторону, в своих спусках и подъемах они равно убедительным способом негативно или позитивно могут достигать одинаковых результатов, обожествлять или демонизировать людей и народы. Образы, которые демонстрируют мне люди и народы, составляют движущую силу моего исследования. Но, существенные в своем истоке, они умирают в каждом высказанном бытии, и поэтому они также ложны. Они представляют собой ложное знание тогда, когда они затвердевают. К их истине принадлежит бесконечное движение и тем самым прекращение мнимой осведомленности в целом. 4) Исследование эмпирически: каузальных взаимосвязей. Все человеческое бытие и тем самым всякое мышление находятся в социологической и психологической реальности. Задача при помощи фактов ввести в поле зрения эти реальности в их каузальном значении принадлежит к любому истинному историческому пониманию. Мы разлагаем явления на элементы, причины которых рассматриваем в так или иначе ограниченной связи. В результате мы получаем сознание их зависимости, но также и знание о границах такого исследования. Всегда является неправильной абсолютизация какого-либо каузального фактора и сведение всего к эмпирически устанавливаемым данным, будь они материального, биологического или психологического рода. Комбинация их всех также не дает познания целостности действительного человеческого бытия и мышления. Напротив, на грани содержания существенного мышления нам становится ясно, что все причинное касается только условий, не дает собственно позитивного объяснения, а негативно отграничивает. Мы всегда можем познать только то, без каких предпосылок нечто не возникло бы, но не то, что нечто должно было возникнуть именно при этих предпосылках. с. Общая картина истории философии как идеи. 1) Необходимость общей картины. Если мы продумываем историю философии вообще, необходимо получить ту или иную, более или менее ясную и упорядоченную, общую картину. Цели не достигнуть, если затеряться в разнообразии путем простого умножения единичностей, все более детализированного знания о мыслителях, мыслях и произведениях. Общая картина — исходный пункт различных видов интереса к отдельному. Эта картина находится в движении, разлагается на многие картины, которые вновь собираются вместе, она сама представляет собой пред мет историко-философской работы. Она порождается в каждый момент времени и как момент принадлежит к тому или иному современному философствованию. Ведь то, каким образом она получается и как она выглядит, составляет определенный способ самого философствования, коммуникации с прошлым. Картина или картины находятся в одном движении с движением философствования, исторически сама конкретная история философии в своем становлении является частью Истории Философии. Эта История Философии должна включать в себя историю этой истории. 2) Идея и схема. Общая картина в качестве темного заднего плана представляет собой движущую силу, сама при этом не будучи достаточно ясной. Для того чтобы методически привестись в действие и самой прийти в ведущее к истине движение, она должна из всеохватывающей идеи перейти в ясную предметную схему. Хотя она все равно остается ложной, в этом облике она становится осязаемым предметом критики и коррекции. Только так может проясниться сама идея — посредством дальнейшей работы над предметной схемой, но по мотивам, которые исходят из того темного, что заполняет задний план, а не представляют собой порядок всегда поверхностного понимания. Пока идея остается в неосязаемой неясности всеобщих, хотя и правильных речевых оборотов, она не способна к полноте и развитию. Поэтому универсальная история набрасывает тотальные картины, не только хронологические и географические схемы, состоящие из имен и событий, но и в их рамках — пластические образы движения вперед, закругления в целом, поворотных пунктов и скачков, круговращений и последовательностей, имеющих универсально решающее значение, таких как возраст, реальные картины разворачивания мысли от первых попыток в систему стимулов и конечных целей. Смысл истории открывается посредством картины целого. Лишь при помощи попытки создания ясных схем проясняются постановки вопросов, благодаря которым действительно вырабатывается общая картина. Но каждый новый шаг, осуществляемый таким образом, приводит к потере общей картины. Не существует какой-либо действенно господствующей тотальной конструкции. Напротив, абсолютно любая конструкция оказывается частной. Мы проводим проясняющие линии, наталкиваемся на решающие предположения, воспроизводим великие пути надстраивающихся друг на друга осуществлений мысли, руководствуемся универсальным и все же при каждом предметно действительном исследовании имеем дело с неким обликом особенного. Только пытаясь создавать схемы, мы приходим к точным вопросам, которые относятся к целому, без них исследование оставалось бы бесконечным и разбрасывалось бы по мелочам. Но видение целого только ошибочно может кристаллизироваться в некоей осознанности целого Даже если эта кристаллизация столь же величественна, как гегелевская, она все же не истинна. Поэтому в истории философии нашего времени объективно царит исключительная неразбериха. Любая господствующая схема по праву утратила доверие к себе. Видение целого может осуществиться только косвенным образом в сплетении многих образов и линий. Для этого нужна возможность нового взгляда, перепроверка всех устоявшихся тотальных суждений по типу Гегеля и его последователей. Исследователи научились видеть с микроскопической точностью, они обладают богатством точек зрения, любопытством и тщательностью, что, кажется, навсегда разбило любую общую картину. И все же усвоение универсальной истории и новое обретение общей картины, хотя и в подвижном облике, являются условием осмысленной истории философии. 3) Основная позиция. Общая картина при таком понимании заключается более не в какой-то новой схеме, которая объявляется единственно верной, а в овладении схемами и свободе их производства и соединения. Общая картина — это остающееся живым видение самого философствования, ясность мыслей, которые держат открытой возможность все принимать и все друг к другу относить, не позволять ничему утонуть в беспочвенности, ничего не исключать, подхватывать его в его падении, беспристрастно понимать его и соединять с истоком. Общая картина представляет собой не устоявшееся единство истории, а предстает взору как безграничное поле коммуникации. Она состоит в поиске единства, которым никогда нельзя овладеть, единого, в котором все заключается и из которого все исходит. Поэтому стремление к общей картине представляет собой раскрытие любой коммуникационной возможности, решительный взлом воли к самозамкнутости, непрерывное выдвижение вопросов, отсутствие ложной скромности по отношению ко всему фактическому и сказанному. Итак, общая картина заключается не в объективированной, прочной систематике, а в позиции философствования, из которой она постоянно выхватывается и постоянно же в своем именно так обретенном облике вновь оставляется на произвол судьбы. 4) Общая картина от индивидуального феномена до универсальной истории. Основная позиция философствования по отношению к универсальной истории его становления идентична с его позицией по отношению к индивидуальному облику какого-либо великого мыслителя или какой-либо эпохи. Здесь познание также стремится к общей картине. Но и здесь эта общая картина также имеет бесконечный и открытый характер, который делает невозможным обладание ею, словно при некоем расчете, как целым. Каждая общая картина, пока она остается истинной, неустойчива, она — и раскрывающая, и раскрытая, она — настолько же вопрос, который направляет дальше, насколько и наличие приобретенного знания. Альтернатива между знающей картиной и позицией, остающейся открытой, в силу попыток создания общих картин проходит красной нитью сквозь любое историческое исследование и усвоение, осуществляющееся в конкретном изучении великих мыслителей как в обретении универсальной истории. d. Комбинация пересекавшихся ранее методов. В критике исторических работ часто один метод используется против другого. Само собой разумеется, что затрагиваться должны все методы, итак же само собой разумеется, что все не могут использоваться одновременно. Права критика, когда она отвергает абсолютизацию, и не права, когда она упрекает нечто фактически сделанное в том, что оно не сделало также и чего-то другого. Уместно сознавать все методы и в их единении подступать к целому, которое, однако, никогда не может быть достигнуто прямым путем. Не существует ни одного-единственного уровня исторического рассмотрения, ни какой-либо простой и ясной картины одного-единственного великого течения истории. Перед нами лежат многие измерения одного мира, в который мы углубляемся, не будучи в силах охватить его взглядом. Так, уютнее всего мы чувствуем себя, когда мы самым конкретным образом присутствуем при каком-нибудь отдельном мыслителе, но теряемся, когда мы забываем о широком мире универсальной истории. Мы достигаем истины человеческого бытия в сравнивающем понимании всех возможностей, имеющих место в мире истории, но мы остаемся тем дальше от философии, чем больше мы получаем только абстрактный взгляд, вырываем абстрактные, лишенные основания фрагменты учений, рассматриваем всеобщую усредненность как «великие направления». III. ИЗЛОЖЕНИЕ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ Следует обрести путь от проникновения в историю философии в результате ее исследования к ее изображению в каком бы то ни было произведении. Оно ни в коем случае не вытекает само по себе из знания, напротив, оно нуждается в новой работе, происходящей в осознанных формах. Это зависит от того, что на основании определенной оценки выбирается в качестве существенного, затем, от структуры членения, диспозиции и тем, точек зрения и их взаимосвязи, и, наконец, от способа изображения в конкретном того, как обретается наглядность и соприсутствие. 1. Вопрос выбора. a. Энциклопедия и философская структура. Энциклопедия истории философии описывает все, что предоставляет традиция. Она сообщает сумму фактов, докладывает, регистрирует, группирует с точки зрения удобства обозрения формальное наличие текстов, персоналий, содержания мыслей и обеспечивает быстрое отыскание тех или иных данных. Она права, поскольку не замалчивает того, что увидело свет в качестве текста. Но она в высшей степени не права, поскольку не имеет мерила для ценностного различия, предоставляя такое же пространство ничтожному, как и незаменимому. Она представляет собой необходимую технику ориентирования и внешнего обладания. Мы довольны, если у нас есть такая энциклопедия. Ни в коем случае не совершенная, абсолютно лишенная единства, пронизанная насквозь суждениями тех или иных ее разработчиков, она исполняет для истории нечто соответствующее энциклопедии Юбервега.17 Возросшая в философствовании история философии, которая в своей работе делает духовно доступным целое, хочет показать, понять, усвоить определенные пути, в изложении должна действовать радикально иначе. Не беспрерывное сообщение обо всем, что было, не объективно индифферентная регистрация, не накапливание в равной мере нивелированных докладов составляют ее смысл, а структуры и направление на смысл целого. Она хочет сохранять живым не все то, что когда-либо было помыслено, а то, что еще живо для исторически понимающего или становится жизнью в понимании. Ведь история философии может стать творческой, открывая для настоящего то, что было забыто, и давая дар речи тому, что стало немым. История философии хочет не копить курьезы, сообщать о множестве заблуждений и царстве иллюзий, хочет не игры случайных возможностей, а общения с вечными проблемами, понимания того, что было, ибо оно — проявление того, что также и мы суть и чем можем быть. Курьезы, для того чтобы их сообщать, должны быть характерными символами, заблуждения интересны, поскольку они представляли собой облик некоей истины или пути к ней, царство иллюзий интересует потому, что оно является тем роковым искажением в целом, которое постоянно угрожает и соблазняет. Поэтому выбор наиболее существенного составляет основную проблему изложения. Материал для него следует подбирать в соответствии с точками зрения, которые делают возможным его теоретически-конструктивную обработку. С другой стороны, нужно выбирать и сами эти точки зрения. Последнее основание, которое не подлежит дальнейшему обоснованию, заключается в том, что нечто имеет отношение к нам. То, что нас не затрагивает, мертво для философствования. Нас затрагивает прежде всего изначальное, великое, незаменимое, то, что и теперь еще обращается к нам с речью. Решение о том, имеет ли нечто отношение к нам, — это не простое предпочтение, совершаемое согласно желанию и вкусу, но результат экзистенциального усвоения. В силу того, что выбор является результатом некоей озадаченности, и лишь благодаря ей он в то или иное время совершается в жизни, он представляет собой философский акт, в каждом случае отвечающий в царстве духа за то, истинно нечто или нет, обоснованно или случайно, обладает оно важностью философского убеждения или ничтожностью тенденциозной воли. Критерий для каждого мыслителя находится в его собственном истоке, который сам пробуждался в его глубине при соприкосновении с величием прошлого. Живой процесс этого выбора происходит в течение многих лет жизни во внимающем и вопрошающем разворачивании, осуществляющемся в общении с современной действительностью и историей. Благодаря современности (Gegenwart) сама история впервые становится понятной (gegenwartig wird). Исходя из настоящего, историческое оценивается и усваивается. То, каким образом это суждение, выносящее оценку на основании опыта жизни, присутствует в изложении, заслуживает осмысления и как можно более ясного осознания. b. Основоположения оценивающего отношения. 1) Установление фактическою следует отличать от опенки. Это требование всякого научного познания означает, что непозволительно никакое оценочное суждение до тех пор, пока оцениваемое действительно не познано в способе его бытия (in seinern Sosein), и далее, что, хотя в отыскании фактического оценочное суждение во всех его возможностях и остается мотором поиска, оно прежде всего должно быть устранено в качестве суждения, с тем чтобы могли быть достигнуты как можно большие беспристрастность и истинность в рассмотрении фактического. В истории философии фактическим является действительно мыслившееся. Его установление требует понимания, существенную черту которого составляет определение ценности (Wertschatzung). Но и оно само может быть испытано относительно его возможности. Предоставить себя возможностям в попытке осуществления мысли — предпосылка того, чтобы уяснить саму действительность мышления. Для того чтобы получить как можно более истинную, соразмерную фактическому состоянию действительно мыслившегося оценку (Wertung), нужно принять самое искреннее участие в определении ценности (Wertscha'tzung), в том содержании, которое составляет единство знания и оценивания (Werten) в философском мышлении. Так в истории философии оценивание становится оценкой определений ценности. Основной ошибкой является совершение оценивания до тех пор, пока я действительно не принял участия в оцениваемом, то есть оценивание по внешним, чуждым меркам, которые относятся к оцениваемому, без того чтобы оно само было познано, оценивание, руководствующееся какими-либо мнимыми или действительно связанными с ним последствиями. Оценка должна иметь свое основание в содержании самой сути дела. Поэтому требование истории философии состоит в том, чтобы судить только о том, что я знаю из своего собственного внутреннего существа благодаря личному осмотру. 2) Необходимость быть судьей неизбежна. Я мог бы думать, что я ограничиваюсь объективными установлениями и хочу избежать любых оценок. Это невозможно там, где сам предмет всегда заключает в себе некое оценивание и где оценивание оценивания принадлежит к существу настоящего, проникающего в суть дела уразумения (der sachlichen Einsicht). Судить — означает не отдавать приказания, но сопутствовать тому, кого судишь, тем самым характеризуя его, означает ставить под вопрос, развивать возможные толкования, обнажать последствия, означает, наконец, целиком вступить на какой-нибудь путь и следовать по нему или же отказаться от него, решать своей собственной жизнью, каким путем я иду. Поэтому, хотя человек судит человека, а мыслитель — мыслителя, но для того, чтобы самому быть судимым его судом. Ведь он — не целое, которое превосходит все, а лишь одна, противостоящая другим, возможность в бытии, причем даже тогда, когда он стремится к всеохватывающему разуму и универсальной коммуникации. Если бы кто-то захотел не быть судьей, то он тем более потерпел бы крах, ибо как конечное существо он лишился бы своей задачи. Несуждение есть дерзкое притязание на тотальное познание и оценивание, притязание на божественную точку зрения. Мы, люди, находимся в борьбе, в вопросе и ответе, в борьбе духовно, борьбе не хитрости и силы, как в политике, а проницательности, борьбе, в которой оба партнера растут, становятся яснее и решительнее, ведут бой не за власть над другим, но каждый борется за истину для себя самого и против ничтожности. Всегда неправеден суд, который происходит поспешно, руководствуясь аффектами, сводясь к какому-либо интересу. Суд требует величайшей широты и покоя рассудительности, в которой все собственное существо может обрести дар речи в воспоминающем настоящем. Но этот суд должен исполняться только вместе со знанием о том, что, осуществляя его, я перемещаюсь в царство духа и сам подчиняюсь тому суду, который должен затрагивать каждого конечного человека в его действительности. Суд должен происходить из того истока, который, никогда не забываясь, связывает меня с единым и со всем, который направляет все мое суждение, пока оно истинно, из истока, который говорит со мной во всем объемлющем. Конечность и неустойчивость суда сказывается в том, как скрывается его последнее основание, когда его хотят окончательно закрепить в знании. Параграфы 3 и 4 прояснят это. 3) Никакие границы целого не дают окончательного масштаба. Невозможно постигнуть целое в одной господствующей надо всем конструктивной мысли. Не существует единства всей истории в целом ни как движения к некоей цели, ни как тотальности разворачивающегося духа, в котором все имеет принадлежащее ему и необходимое место, ни как цели совершающегося в данный момент осуществления своего государства и народа или себя самого, все это существует как истина и действительность, но только частного порядка. Даже самое величественное целое охвачено открытой тьмой основания бытия, непрозрачным, в которое, однако, можно проникать все дальше и дальше. Возможности существуют таким образом, каким они осязаемы и мыслимы в той или иной исторически возникшей ситуации. Исходя из них, и во взгляде на осознанно появившиеся аспекты существуют решительные оценки, но не какая-либо одна, истинная в единственном числе, все себе подчиняющая и в то же время справедливая оценка извлекать бесконечно интерпретируемые мысли, делать осязаемой и удерживать эту высокую линию философствования. Но это возможно только в том случае, если позиция понимания остается открытой. То, что входит как часть в целое, то, что замыкается в качестве уже понятого и как таковое включается в качестве частичной интерпретации в некую обширную систему, то тем самым лишено своего бытия и жизни. В самом принципе гегелевского понимания заложено то, что Гегель рассматривает, отграничивает, воспринимает исторические явления, исходя из замкнутого целого. Если ему при этом удаются и важные прозрения, то всегда можно утверждать, что он отнял у философии ее душу, что хотя он и дает ту или иную интересную и живую картину, но при этом искажает то, что фактически имело место (особенно у Канта). Он завершает все. То, что он фактически понимает и говорит, часто удается ему вопреки его принципам, а то, что он понимает в соответствии со своими принципами, обнаруживает себя не произвольно, но в соответствии с тем, что им присуща определенная деградация. Но историческое понимание вопреки гегелевскому принципу должно сохранять направление на единое во всегда открытой коммуникации с прошлым его нельзя окинуть взглядом и рассмотреть вплоть до его предельного основания, но можно знать его проявления, бесконечно проникать в его понимание, разъяснять его в бесконечных интерпретациях, усваивать в его различных превращениях. Оно находиться в истории, а не напротив ее. Историческое понимание само становится продуктивной деятельностью. Как и само изначальное философствование, оно в наибольшей степени удается там, где может просто высказывать простое. Там оно приближается к существенному благодаря тому, что сконцентрированная простота настоящего сталкивается с принадлежащим пониманию простым прошлого. Хотя оно никогда не знает таким же образом, каким знал мыслитель исторического прошлого, но оно узнает в своей собственной мысли то же самое, что он знал когда-то, узнает в новом облике простое прошлого, узнает его в новой простоте благодаря ему самому. Это настоящее, творческое понимание показывает, открывает его, но в самом непосредственном приближении к сути дела преобразует его, делая доступным в эмпирическом проявлении то, что есть всегда. Бесконечная интерпретируемость заключается уже в самом том, кто порождает нечто, подлежащее интерпретации. Все, что я, познавая, схватываю и передаю, я могу в самом широком смысле назвать пониманием. Познающий, продвигаясь вперед, оборачивается в своем познании к своему собственному пониманию, которое было достигнуто им до сих пор. Он понимает понятое в некоем незамкнутом процессе. Ведь понятое ясно только в определенном, конечном, предметном содержании. Но еще неясным является, во-первых, то, что остается сокрытым в этом понятом как его более широкие возможности, а во-вторых, то, что говорится в сообщении косвенно, неосознанно и все же переживаясь фактически. Это косвенное имеет исключительное значение. Духовное покорение человеком мира и себя самого происходит и в прямом знании, и в косвенном понимании. В исследовании, в знании и умении, в объективном движется и обнаруживает себя значительный поток косвенного, который представляет собой некое прояснение и понимание, охват предметного. В нем происходит становление и пробуждение самости, содержание бытия поднимается из глубины к действительности существования (Dsein). Косвенное требует прямого в качестве своего языка. Прямое требует косвенного как того, что по-настоящему дает смысл. Итак, никакое понимание не замкнуто. Когда Кант говорит, что иногда читатель может лучше понять автора, чем автор сам себя понимал,16 так как тот блуждал вокруг своей идеи, но в своих речах и мыслях проходил мимо нее, то он имеет в виду этот процесс, происходящий в понимающем и усваивающем читателе и начавшийся в том, кто в первую очередь является понимающим. Прямо и решительно сказанное, окончательно и определенно познанное читатель, наверное, понимает не лучше, чем автор, но творчески мыслящий читатель может лучше понять (и продолжить процесс автора) как то, что закрыто для дальнейшего развития в конечном, так и то, что косвенно прорастало и становилось действительным в сознании бытия. Поэтому понимание является не пассивным процессом отображения и воспроизведения (таково оно только в отношении прямо высказанных содержаний), но участием и вступлением в процесс духа, обнаруживающегося в понимании понятого, осуществляющимся путем собственного изначального дальнейшего творчества в уже сотворенном. 4) Ступени и направления интерпретации. Если мы разлагаем то, что в живом событии осуществляется в единстве, то мы различаем ступени понимания. Первой является рациональное понимание передаваемых в тексте предметных содержаний. Учение, систематика понятий, результаты мышления в их способности к дефиниции и рациональному повторению точно схватываются. Это понимание — догматическое понимание. Оно остается по своему существу поверхностным, происходит при помощи рассудка, без участия собственной сущности и под руководством форм логики. Овладение этим поверхностно понимаемым, этим костяком мышления является предпосылкой любого дальнейшего понимания. Изначальная интерпретация движется к источникам, мотивам, стимулам мышления. Она пытается понять его содержание. В рациональном смысле законченного учения для него становится ощутимым некое бесконечное основание. В прямоте понятийности обнаруживается косвенность идеи и экзистенции. Оба этих шага интерпретации ориентированы на вневременной предмет. В историческом понимании он обыгрывается и раскрывается пониманием, исходя из того или иного исторического мира, из ситуации мыслящего, из духа эпохи, и постигается в дальнейшем в своих психологических и социологических связях. С пониманием — высказано или невысказанно — всегда связано суждение Критическая интерпретация спрашивает об истине и ложности, правильности и ошибочности, ценности и ничтожности, существенности и несущественности. Здесь заключается радикальное различие между догматической и изначальной интерпретацией. Догматическая интерпретация критически схватывает рациональные позиции, шаги мышления, спрашивает об определенности, однозначности, непротиворечивости. Она домысливает к уже продуманным мыслям дальнейшие следствия, показывает, что из них вытекает и что в них заключается. Изначальная интерпретация спрашивает о содержании, о важности мысли, об ее субстанциальном и экзистенциальном значении. Она схватывает уровень, глубину. Она проверяет более не логикой, а собственным существом понимающего, ощущением в мыслимом возможностей собственного бытия. Рациональная критика позволяет четко выдвинуть на первый план сплетение мыслей в его объективной структуре. Она воспринимает сказанное как предметное утверждение и целиком как содержание научных учений о предметах в мире. Она оправданна относительно всего, что имеет в философии научный характер, и окончательно решает здесь, что истинно, а что ложно. Она также оправданна относительно самой философской мысли. Здесь она становится разрушающей интерпретацией. Ведь она может привести к крушению любое философское строение мысли. Рефлектирующее размышление где-то да обнаружит радикальное противоречие. Но именно крушение может показать нечто существенное в философии в том случае, если оно — истинное крушение, имеющее свое основание в том, что выражение философски всеохватывающего уразумения должно впадать в противоречия, ибо оно хочет в конечных формах высказать бесконечное. Разрушающая интерпретация уничтожает возникшие из-за небрежности и заблуждений ошибки, для того чтобы затем еще более ясно постигнуть структуру подлинной философской мысли. Но тогда ее деструкция представляет собой позитивное, утверждающее понимание. Разрушающая критика становится формой существенного усвоения. Она остается свободной от догматического снижения, с тем чтобы ясно представлять себе содержание и истину так понятой философии. Изначальная критика в качестве своего исходного пункта имеет надежное чувство для того уровня, на котором мысль, исходящая из истории, движется мне навстречу. Встреча на одном и том же уровне составляет условие истинного понимания. Рассматривание более высокого уровня, обозревание более низкого, непроизвольное влечение одним, непроизвольное воспитательное воздействие на другое (поскольку оба встречаются мне как настоящая действительность) — а priori этого критического понимания. Что касается истории, то в ней мне становится очевидна структура, истина которой зависит от ясности и надежности моего собственного чувства уровня. Критическая интерпретация — деликатное дело. Она только там остается истинной, где робость перед исторически великим остается в неприкосновенности. Нужно оказывать мыслителю всяческую поддержку, усиливать его. Нужно не поверхностно, исходя из уже существующей собственной точки зрения, распределять по рубрикам и тем самым уничтожать чужое (недогматически убивать догматическое), а входить в него само, в его имманентном движении мысли достигать границ противоречивого (на основании содержания наталкиваться в догматическом на его границу). Только так есть шансы обнаружить у мыслителя его лучшее, субстанциальное. 5) Историческая позиция понимания. Как историк — я могу, освещая историю, относиться к ней многими способами. Я могу судить все как истинное и ложное, как желательное или неприемлемое, или я могу отставить всякое суждение, воспринимать все, не подвергая критике, понимать его и принимать как факт. В первом случае история, кажется, получает для меня структуру борьбы за истину, преодоления не истинного, почвы и предпосылки моей собственной, современной мне истины. Во втором случае все, в той же мере являясь истинным или ложным, оказывается по ту сторону этой противоположности, в этом способе все истинно, ведь оно существовало фактически, и все ложно, ведь оно должно было потерпеть крушение. Все хорошо, интересно, достойно любви, но все также и никуда не годится. Я пытаюсь во всем понять, каким образом оно стало, должно было стать таким, каким оно было. Это — точка зрения, которую называли историзмом. Но обе позиции недостаточны. В обоих случаях я только стою напротив, взвешиваю, постановляю. Однако вовнутрь самих движущих сил, к истоку я попадаю только, если я сам принимаю в этом участие. Это происходит в три стадии. Как историк — я обращаюсь с моим внутренним миром как актер. В виде опыта я превращаюсь в те возможности, которые исторически стоят на моем пути. Как хороший актер — я живу в другом. Способность к превращению — высокая способность человека. Он способен расширить себя в игре, узнать, представить себе, даже не погружаясь в действительность, что в этом существовании и в этом положении недоступно. Опасность мастерства актерской игры, пожалуй, заключается в том, что я позволяю самой своей жизни исчезнуть в игре ролей, которые я, сменяя, выбираю, в том, что я путаю, где игра и эксперимент, а где серьезное и безусловное, в том, что я считаю достаточным созерцание возможного и упускаю подход к действительному и свое собственное становление действительным. Но будет знаком узости и бедности духа, если я, лишенный способностей к внутренней игре, никогда не перемещаю широту человеческого во внутренний опыт. Только на пути, ведущем через мои способности актера, я становлюсь цельным человеком. Внутренняя способность к превращению в обращении с философскими текстами, эта духовная способность к имитации и продуктивная фантазия, эта возможность быть захваченным чем-либо, даже не находясь в нем экзистенциально, это ощущение человеческого бытия, озадаченного тем, что все таково, каково оно есть, составляют условие философского проникновения в историю философии. Но следующий шаг состоит в том, что я могу в любое мгновение обрести абсолютную дистанцию, что я знаю другое как другое и не путаю себя с ним, что я знаю его и, как чем-то чужим, овладеваю и своим собственным делом в игре превращения. Я учусь играть своим духом, как на инструменте. Я узнаю высокую свободу этого умения играть. Но, далее, я узнаю в этом и не человечность одной лишь дистанции. Посредством актерской игры и дистанцирования я испытываю то, что я сам — человек со всеми возможностями, со всеми слабостями и силой, падениями и взлетами. Актерская игра — не только опыт чужого, но и ощущение собственных возможностей. Я связан со всем человеческим бытием как товарищ по судьбе, а актерская игра открывает мне путь к обретению как можно более широкой коммуникации, к столкновению со всяким другим в едином, искомом в philosophia perennis. b. Направления исследования. В своих исследованиях мы никогда не имеем в качестве предмета целое. Мы должны разлагать, различать, охватывать взглядом что-либо особенное, а затем последовательно относить одно к другому, все ко всему и таким косвенным образом схватывать целое. Первым шагом является разлагающее прояснение явления, приближение в созерцании. Мы должны иметь перед глазами «что» какой-либо вещи, если мы спрашиваем об «откуда», «почему» и «зачем». Мы выстраиваем мир нашей внутренней фантазии как явление, но таким образом мы обладаем только явлением. Второй шаг составляет разложение наглядного предмета на элементы, для того чтобы спрашивать об условиях, причинах, факторах. Мы ищем то, что лежит в основании, невидимое непосредственно. Мы ищем связь, которая не очевидна, но лишь она делает понятным, как все стало именно таким. В отношении истории философии мы можем последовательно представить себе эти шаги. Они подробно разбираются в последующих главах. 1) Исследование структур философской мысли. Мы понимаем в текстах то, что было продумано. Целое мысли, взятое как структура, мы воспринимаем как вневременное постоянное образование. Мы следуем за шагами мысли, постигаем специфический смысл шагов и способов движения вперед. Мы пытаемся сделать для нас ясным и прозрачным мир мысли философа в нас самих, учимся в нем двигаться. Истолковывая бытие и обнаруживая человеческое бытие, мы представляем себе, что происходило в нем, исходя из основных человеческих ситуаций. И мы проясняем для себя логические формы методического процесса, высказывания и сообщения, систематики. Мы видим то, как мысль целиком находится возле своего предмета, осуществляется субстанциально, и то, как она деградирует, истончается и искажается. 2) Исследование доступного пониманию развития. Мир мысли каждого философа находится во взаимосвязи с тем, что мыслилось до и после него, и тем, что благодаря ему доступно мысли. Пути развития мысли попадают в поле зрения только как исторические процессы. Они ни в коем случае не разъясняют того, что когда-либо испытывается и мыслится, но они проливают свет на неизбежные формы и пути, подходы и пространства, в которых в силу исторической необходимости разворачивается всякое мышление. В мире фактически встречающихся мыслей мы в пространстве и времени преследуем подобное и тождественное. Нужно понять типичное как таковое, например космогонические представления, распространенные по всей Азии вплоть до Греции, представления о душе, трансцендирование в беспредметное и так далее. Лишь в масштабе этого всеобщего становится наглядным то или иное исторически специфическое. Нужно узнать тождественное, для того чтобы дать ясно выйти исторически существенному. Мы следуем за типической последовательностью ступеней развития, универсальными образованиями рядов и более ограниченными историческими очередностями. Лишь в сравнении с ними становится полностью ясно, где имели место исторические скачки, лишь в которых на свет появляется нечто совершенно новое. Мы представляем себе ход движения времен и видим, что все везде, пусть каким-либо особенным образом, возможно, что свобода человека всюду способна постигнуть любую существенную мысль. Но существует одно различие. То, что в каком-нибудь месте разворачивается во всей полноте, становится существенным, оформляет дух человеческого знания, где-нибудь в другом месте существует в виде своего рода придатка, но не поднимается высоко, не действует, не приходит к раскрытию. Мы пытаемся выяснить, почему оно не смогло развиться, и понять при помощи этого нечто специфическое в духе времени и душе народа. Таким методическим способом мы подходим к границе, где схватывается уникальное как то, что только здесь приходит к жизни. Через объективно уникальное открытие, нахождение, установление мы выходим на след экзистенциальной историчности человека, приближаемся к тому, чем он безусловно уникальным образом является и может являться, исходя из чего он, собственно, живет, что идентично непереводимо и неповторимо, и все же составляет подлинное бытие. 3) Нахождение принципов. В движении духа мы хотели бы видеть целое в его принципах. Принципы эпох, народов, культур, кажется, включают в себя, владеют и изгоняют из себя все особенное. Ход истории — это путь от одного принципа к другому, и именно такой, что принципы проистекают друг из друга, взаимно друг друга вызывают. Этому методу Гегеля противостоит исторический подход Макса Вебера, который отвергает всякие целостности в качестве предметов познания то, что является целым, объемлющим принципом духа, причем духа конкретного, недоступно нашему познанию. Мы можем набрасывать только идеально-типические конструкции относительно целого, но с целью проверить, насколько правильно им затронуто фактическое и насколько фактическое ему не покоряется. При этом всегда остается необходимость дополнения этих конструкций другими конструкциями. Тем самым исторически действительное открыто для исследования и созерцания, если оно не подчинено насильно представлению какой-нибудь целостности Мы живем в трепете перед бесконечным, которое мы беспредельно проясняем и усваиваем, но не овладеваем им. Все целостности относительны. Исследование осуществляется в полярности типических проектов и наглядной конкретности в индивидуальном, воодушевляется величественно открывающимися горизонтами в ходе ориентации при помощи принципов, но оно ограничивается недостаточностью и неполнотой всех принципов для схватывания цельной действительности. То, что методически осуществлялось от Монтескье до Гегеля, имеет непреходящее значение, но следует отказаться от абсолютизации мнимо тотального знания. То, что зачастую в полярном дуализме выступает в набросках народного духа, души культуры, расы, характерологии и типов мировоззрения, не является познанием самого бытия, а в высшей степени различными разъяснениями, осуществляющимися в разъясняющем слове. Без осознанного метода они ведут к заблуждениям. Там, где они содержат истину, они проистекают из некоего изначального, подлинного, созерцающего видения. Но они слишком быстро становятся произвольной болтовней, опьянением восторгом в мнимо тотальном знании, в любви и ненависти к скороспелым утверждениям о характере бытия человека, народов и культур. Для некритического сознания в таких скорых набросках всегда есть нечто убедительное. Но их можно поворачивать в любую сторону, в своих спусках и подъемах они равно убедительным способом негативно или позитивно могут достигать одинаковых результатов, обожествлять или демонизировать людей и народы. Образы, которые демонстрируют мне люди и народы, составляют движущую силу моего исследования. Но, существенные в своем истоке, они умирают в каждом высказанном бытии, и поэтому они также ложны. Они представляют собой ложное знание тогда, когда они затвердевают. К их истине принадлежит бесконечное движение и тем самым прекращение мнимой осведомленности в целом. 4) Исследование эмпирических: каузальных взаимосвязей. Все человеческое бытие и тем самым всякое мышление находятся в социологической и психологической реальности. Задача при помощи фактов ввести в поле зрения эти реальности в их каузальном значении принадлежит к любому истинному историческому пониманию. Мы разлагаем явления на элементы, причины которых рассматриваем в так или иначе ограниченной связи. В результате мы получаем сознание их зависимости, но также и знание о границах такого исследования. Всегда является неправильной абсолютизация какого-либо каузального фактора и сведение всего к эмпирически устанавливаемым данным, будь они материального, биологического или психологического рода. Комбинация их всех также не дает познания целостности действительного человеческого бытия и мышления. Напротив, на грани содержания существенного мышления нам становится ясно, что все причинное касается только условий, не дает собственно позитивного объяснения, а негативно отграничивает. Мы всегда можем познать только то, без каких предпосылок нечто не возникло бы, но не то, что нечто должно было возникнуть именно при этих предпосылках. с. Общая картина истории философии как идеи. 1) Необходимость общей картины. Если мы продумываем историю философии вообще, необходимо получить ту или иную, более или менее ясную и упорядоченную, общую картину. Цели не достигнуть, если затеряться в разнообразии путем простого умножения единичностей, все более детализированного знания о мыслителях, мыслях и произведениях. Общая картина — исходный пункт различных видов интереса к отдельному. Эта картина находится в движении, разлагается на многие картины, которые вновь собираются вместе, она сама представляет собой предмет историко-философской работы. Она порождается в каждый момент времени и как момент принадлежит к тому или иному современному философствованию. Ведь то, каким образом она получается и как она выглядит, составляет определенный способ самого философствования, коммуникации с прошлым. Картина или картины находятся в одном движении с движением философствования, исторически сама конкретная история философии в своем становлении является частью Истории Философии. Эта История Философии должна включать в себя историю этой истории. 2) Идея и схема. Общая картина в качестве темного заднего плана представляет собой движущую силу, сама при этом не будучи достаточно ясной. Для того чтобы методически привестись в действие и самой прийти в ведущее к истине движение, она должна из всеохватывающей идеи перейти в ясную предметную схему. Хотя она все равно остается ложной, в этом облике она становится осязаемым предметом критики и коррекции. Только так может проясниться сама идея— по средством дальнейшей работы над предметной схемой, но по мотивам, которые исходят из того темного, что заполняет задний план, а не представляют собой порядок всегда поверхностного понимания. Пока идея остается в неосязаемой неясности всеобщих, хотя и правильных речевых оборотов, она не способна к полноте и развитию. Поэтому универсальная история набрасывает тотальные картины, не только хронологические и географические схемы, состоящие из имен и событий, но и в их рамках — пластические образы движения вперед, закругления в целом, поворотных пунктов и скачков, круговращений и последовательностей, имеющих универсально решающее значение, таких как возраст, реальные картины разворачивания мысли от первых попыток в систему стимулов и конечных целей. Смысл истории открывается посредством картины целого. Лишь при помощи попытки создания ясных схем проясняются постановки вопросов, благодаря которым действительно вырабатывается общая картина. Но каждый новый шаг, осуществляемый таким образом, приводит к потере общей картины. Не существует какой-либо действенно господствующей тотальной конструкции. Напротив, абсолютно любая конструкция оказывается частной. Мы проводим проясняющие линии, наталкиваемся на решающие предположения, воспроизводим великие пути надстраивающихся друг на друга осуществлений мысли, руководствуемся универсальным и все же при каждом предметно действительном исследовании имеем дело с неким обликом особенного. Только пытаясь создавать схемы, мы приходим к точным вопросам, которые относятся к целому, без них исследование оставалось бы бесконечным и разбрасывалось бы по мелочам. Но видение целого только ошибочно может кристаллизироваться в некоей осознанности целого. Даже если эта кристаллизация столь же величественна, как гегелевская, она все же не истинна. Поэтому в истории философии нашего времени объективно царит исключительная неразбериха. Любая господствующая схема по праву утратила доверие к себе. Видение целого может осуществиться только косвенным образом в сплетении многих образов и лини. Для этого нужна возможность нового взгляда, перепроверка всех устоявшихся тотальных суждений по типу Гегеля и его последователей. Исследователи научились видеть с микроскопической точностью, они обладают богатством точек зрения, любопытством и тщательностью, что, кажется, навсегда разбило любую общую картину. И все же усвоение универсальной истории и новое обретение общей картины, хотя и в подвижном облике, являются условием осмысленной истории философии. 3) Основная позиция. Общая картина при таком понимании заключается более не в какой-то новой схеме, которая объявляется единственно верной, а в овладении схемами и свободе их производства и соединения. Общая картина — это остающееся живым видение самого философствования, ясность мыслей, которые держат открытой возможность все принимать и все друг к другу относить, не позволять ничему утонуть в беспочвенности, ничего не исключать, подхватывать его в его падении, беспристрастно понимать его и соединять с истоком. Общая картина представляет собой не устоявшееся единство истории, а предстает взору как безграничное поле коммуникации. Она состоит в поиске единства, которым никогда нельзя овладеть, единого, в котором все заключается и из которого все исходит. Поэтому стремление к общей картине представляет собой раскрытие любой коммуникационной возможности, решительный взлом воли к самозамкнутости, непрерывное выдвижение вопросов, отсутствие ложной скромности по отношению ко всему фактическому и сказанному. Итак, общая картина заключается не в объективированной, прочной систематике, а в позиции философствования, из которой она постоянно выхватывается и постоянно же в своем именно так обретенном облике вновь оставляется на произвол судьбы. 4) Общая картина от индивидуального феномена до универсальной истории. Основная позиция философствования по отношению к универсальной истории его становления идентична с его позицией по отношению к индивидуальному облику какого-либо великого мыслителя или какой-либо эпохи. Здесь познание также стремится к общей картине. Но и здесь эта общая картина также имеет бесконечный и открытый характер, который делает невозможным обладание ею, словно при некоем расчете, как целым. Каждая общая картина, пока она остается истинной, неустойчива, она — и раскрывающая, и раскрытая, она — настолько же вопрос, который направляет дальше, насколько и наличие приобретенного знания. Альтернатива между знающей картиной и позицией, остающейся открытой, в силу попыток создания общих картин проходит красной нитью сквозь любое историческое исследование и усвоение, осуществляющееся в конкретном изучении великих мыслителей как в обретении универсальной истории. d. Комбинация пересекавшихся ранее методов. В критике исторических работ часто один метод используется против другого. Само собой разумеется, что затрагиваться должны все методы, итак же само собой разумеется, что все не могут использоваться одновременно. Права критика, когда она отвергает абсолютизацию, и не права, когда она упрекает нечто фактически сделанное в том, что оно не сделало также и чего-то другого. Уместно сознавать все методы и в их единении подступать к целому, которое, однако, никогда не может быть достигнуто прямым путем. Не существует ни одного-единственного уровня исторического рассмотрения, ни какой-либо простой и ясной картины одного-единственного великого течения истории. Перед нами лежат многие измерения одного мира, в который мы углубляемся, не будучи в силах охватить его взглядом. Так, уютнее всего мы чувствуем себя, когда мы самым конкретным образом присутствуем при каком-нибудь отдельном мыслителе, но теряемся, когда мы забываем о широком мире универсальной истории. Мы достигаем истины человеческого бытия в сравнивающем понимании всех возможностей, имеющих место в мире истории, но мы остаемся тем дальше от философии, чем больше мы получаем только абстрактный взгляд, вырываем абстрактные, лишенные основания фрагменты учений, рассматриваем всеобщую усредненность как «великие направления». III. ИЗЛОЖЕНИЕ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ Следует обрести путь от проникновения в историю философии в результате ее исследования к ее изображению в каком бы то ни было произведении. Оно ни в коем случае не вытекает само по себе из знания, напротив, оно нуждается в новой работе, происходящей в осознанных формах. Это зависит от того, что на основании определенной оценки выбирается в качестве существенного, затем, от структуры членения, диспозиции и тем, точек зрения и их взаимосвязи, и, наконец, от способа изображения в конкретном того, как обретается наглядность и соприсутствие. 1. Вопрос выбора. a. Энциклопедия и философская структура. Энциклопедия истории философии описывает все, что предоставляет традиция. Она сообщает сумму фактов, докладывает, регистрирует, группирует с точки зрения удобства обозрения формальное наличие текстов, персоналий, содержания мыслей и обеспечивает быстрое отыскание тех или иных данных. Она права, поскольку не замалчивает того, что увидело свет в качестве текста. Но она в высшей степени не права, поскольку не имеет мерила для ценностного различия, предоставляя такое же пространство ничтожному, как и незаменимому. Она представляет собой необходимую технику ориентирования и внешнего обладания. Мы довольны, если у нас есть такая энциклопедия. Ни в коем случае не совершенная, абсолютно лишенная единства, пронизанная насквозь суждениями тех или иных ее разработчиков, она исполняет для истории нечто соответствующее энциклопедии Юбервега.17 Возросшая в философствовании история философии, которая в своей работе делает духовно доступным целое, хочет показать, понять, усвоить определенные пути, в изложении должна действовать радикально иначе. Не беспрерывное сообщение обо всем, что было, не объективно индифферентная регистрация, не накапливание в равной мере нивелированных докладов составляют ее смысл, а структуры и направление на смысл целого. Она хочет сохранять живым не все то, что когда-либо было помыслено, а то, что еще живо для исторически понимающего или становится жизнью в понимании. Ведь история философии может стать творческой, открывая для настоящего то, что было забыто, и давая дар речи тому, что стало немым. История философии хочет не копить курьезы, сообщать о множестве заблуждений и царстве иллюзий, хочет не игры случайных возможностей, а общения с вечными проблемами, понимания того, что было, ибо оно — проявление того, что также и мы суть и чем можем быть. Курьезы, для того чтобы их сообщать, должны быть характерными символами, заблуждения интересны, поскольку они представляли собой облик некоей истины или пути к ней, царство иллюзий интересует потому, что оно является тем роковым искажением в целом, которое постоянно угрожает и соблазняет. Поэтому выбор наиболее существенного составляет основную проблему изложения. Материал для него следует подбирать в соответствии с точками зрения, которые делают возможным его теоретически-конструктивную обработку. С другой стороны, нужно выбирать и сами эти точки зрения. Последнее основание, которое не подлежит дальнейшему обоснованию, заключается в том, что нечто имеет отношение к нам. То, что нас не затрагивает, мертво для философствования. Нас затрагивает прежде всего изначальное, великое, незаменимое, то, что и теперь еще обращается к нам с речью Решение о том, имеет ли нечто отношение к нам, — это не простое предпочтение, совершаемое согласно желанию и вкусу, но результат экзистенциального усвоения. В силу того, что выбор является результатом некоей озадаченности, и лишь благодаря ей он в то или иное время совершается в жизни, он представляет собой философский акт, в каждом случае отвечающий в царстве духа за то, истинно нечто или нет, обоснованно или случайно, обладает оно важностью философского убеждения или ничтожностью тенденциозной воли. Критерий для каждого мыслителя находится в его собственном истоке, который сам пробуждался в его глубине при соприкосновении с величием прошлого. Живой процесс этого выбора происходит в течение многих лет жизни во внимающем и вопрошающем разворачивании, осуществляющемся в общении с современной действительностью и историей. Благодаря современности (Gegnwart) сама история впервые становится понятной (gegenwartig wird). Исходя из настоящего, историческое оценивается и усваивается. То, каким образом это суждение, выносящее оценку на основании опыта жизни, присутствует в изложении, заслуживает осмысления и как можно более ясного осознания. b. Основоположения оценивающего отношения. 1) Установление фактического следует отличать от оценки. Это требование всякого научного познания означает, что непозволительно никакое оценочное суждение до тех пор, пока оцениваемое действительно не познано в способе его бытия (in seinem Sosein), и далее, что, хотя в отыскании фактического оценочное суждение во всех его возможностях и остается мотором поиска, оно прежде всего должно быть устранено в качестве суждения, с тем чтобы могли быть достигнуты как можно большие беспристрастность и истинность в рассмотрении фактического. В истории философии фактическим является действительно мыслившееся. Его установление требует понимания, существенную черту которого составляет определение ценности (Wertschatzung). Но и оно само может быть испытано относительно его возможности. Предоставить себя возможностям в попытке осуществления мысли — предпосылка того, чтобы уяснить саму действительность мышления. Для того чтобы получить как можно более истинную, соразмерную фактическому состоянию действительно мыслившегося оценку (Wertung), нужно принять самое искреннее участие в определении ценности (Wertschatzung), в том содержании, которое составляет единство знания и оценивания (Werten) в философском мышлении. Так в истории философии оценивание становится оценкой определений ценности. Основной ошибкой является совершение оценивания до тех пор, пока я действительно не принял участия в оцениваемом, то есть оценивание по внешним, чуждым меркам, которые относятся к оцениваемому, без того чтобы оно само было познано, оценивание, руководствующееся какими-либо мнимыми или действительно связанными с ним последствиями. Оценка должна иметь свое основание в содержании самой сути дела. Поэтому требование истории философии состоит в том, чтобы судить только о том, что я знаю из своего собственного внутреннего существа благодаря личному осмотру. 2) Необходимость быть судьей неизбежна. Я мог бы думать, что я ограничиваюсь объективными установлениями и хочу избежать любых оценок. Это невозможно там, где сам предмет всегда заключает в себе некое оценивание и где оценивание оценивания принадлежит к существу настоящего, проникающего в суть дела уразумения (der sachlichen Einsicht). Судить — означает не отдавать приказания, но сопутствовать тому, кого судишь, тем самым характеризуя его, означает ставить под вопрос, развивать возможные толкования, обнажать последствия, означает, наконец, целиком вступить на какой-нибудь путь и следовать по нему или же отказаться от него, решать своей собственной жизнью, каким путем я иду. Поэтому, хотя человек судит человека, а мыслитель — мыслителя, но для того, чтобы самому быть судимым его судом. Ведь он — не целое, которое превосходит все, а лишь одна, противостоящая другим, возможность в бытии, причем даже тогда, когда он стремится к всеохватывающему разуму и универсальной коммуникации. Если бы кто-то захотел не быть судьей, то он тем более потерпел бы крах, ибо как конечное существо он лишился бы своей задачи. Не-суждение есть дерзкое притязание на тотальное познание и оценивание, притязание на божественную точку зрения. Мы, люди, находимся в борьбе, в вопросе и ответе, в борьбе духовно, борьбе не хитрости и силы, как в политике, а проницательности, борьбе, в которой оба партнера растут, становятся яснее и решительнее, ведут бой не за власть над другим, но каждый борется за истину для себя самого и против ничтожности. Всегда неправеден суд, который происходит поспешно, руководствуясь аффектами, сводясь к какому-либо интересу. Суд требует величайшей широты и покоя рассудительности, в которой все собственное существо может обрести дар речи в воспоминающем настоящем. Но этот суд должен исполняться только вместе со знанием о том, что, осуществляя его, я перемещаюсь в царство духа и сам подчиняюсь тому суду, который должен затрагивать каждого конечного человека в его действительности. Суд должен происходить из того истока, который, никогда не забываясь, связывает меня с единым и со всем, который направляет все мое суждение, пока оно истинно, из истока, который говорит со мной в о всем объемлющем. Конечность и неустойчивость суда сказывается в том, как скрывается его последнее основание, когда его хотят окончательно закрепить в знании Параграфы 3 и 4 прояснят это. 3) Никакие границы целого не дают окончательного масштаба. Невозможно постигнуть целое в одной господствующей надо всем конструктивной мысли. Не существует единства всей истории в целом ни как движения к некоей цели, ни как тотальности разворачивающегося духа, в котором все имеет принадлежащее ему и необходимое место, ни как цели совершающегося в данный момент осуществления своего государства и народа или себя самого, все это существует как истина и действительность, но только частного порядка. Даже самое величественное целое охвачено открытой тьмой основания бытия, непрозрачным, в которое, однако, можно проникать все дальше и дальше. Возможности существуют таким образом, каким они осязаемы и мыслимы в той или иной исторически возникшей ситуации. Исходя из них, и во взгляде на осознанно появившиеся аспекты существуют решительные оценки, но не какая-либо одна, истинная в единственном числе, все себе подчиняющая и в то же время справедливая оценка. Поэтому вместо конструктивного целого, с которым и из которого я мог бы найти однозначное суждение, остаются бытие трансценденции, ощутимое во всех видах объемлющего, и исток подлинного человеческого бытия — оба как невозможность полного знания основания и как руководство любым вопросом и суждением, которое я, пожалуй, могу признать исторически значимым для себя, но отнюдь не обладающим всеобщим значением для всех. Путь к единству истинного лежит через историческое позволение затронуть себя самому чуждому, через готовность к безграничной коммуникации, через попытки раз за разом прорывать каждый замкнутый горизонт. 4) Никакой исторический облик нельзя завершить как целое. Целое личности великого мыслителя есть не что иное, как целое истории вообще. Никакой философ, никакая эпоха, никакой способ мышления не могут быть до конца поняты так, что я, оставаясь с ними лицом к лицу, мог бы отдавать себе полный отчет в том, что они собой представляют. Здесь всегда присутствует бесконечное в силу возможности новых и существенных, до сих пор не увиденных возможностей интерпретации. Хотя мы беспрерывно ищем то, где мыслитель открылся подлинно истинному, где он шел, поднимаясь ввысь, к настоящему смыслу, но неизменным остается и вопрос о том, где он теряет высоту, запутывается и затвердевает в мысли История всюду истинна и всюду ложна. Словно бы происходит постоянный прорыв к истине и постоянный возврат обратно. Задача состоит не в том, чтобы при помощи мнимой осведомленности завершать исторический облик в целом, а в том, чтобы во всей ясности и решительности чувствовать границу каждой так или иначе неизбежно формирующейся общей картины, вновь превращать в вопрос то или иное догматически сказанное, и все это — для того, чтобы во все более ясной глубине отыскивать родство с истинным, воодушевляться им в своем порыве, чувствовать нечто такое, как постоянно исчезающие возвышенные мгновения. Сквозь всевозможную путаницу, сквозь переплетенность желаний и заблуждений нужно все решительней делать ощутимыми те пункты, где человек схватывал бытие, те пункты, к которым и из которых идет всякое философствование, в которых схваченное было истинным, хотя одновременно и исторически ускользнувшим истинным. 5) Объем подлежащего оценке бесконечно больше, чем то, что должно быть сообщено в историческом изложении. Если мы сочтем то, что является для нас высочайшим и наилучшим, то это — немногие великие философы в их произведениях, лишь немногие эпохи, лишь то немногое, что является нам одновременно изначальным и завершенным образом. Но это не крайняя точка зрения. Встречается несправедливое презрение ко всему остальному. Развивается предрассудок, для которого столетия и даже тысячелетия выпадают из поля зрения, как будто не всегда люди были людьми, как будто не во всякое время они трудились в своих особенных условиях и претерпевали то, что особенным образом могло претерпеваться только в это конкретное мгновение. Пожалуй, возможен вопрос, что нам ближе или дальше в силу нашей собственной заинтересованности, вопрос, что хуже или лучше донесла до нас традиция, что получило в произведении классический облик, а что фрагментарно обрело язык в гибнущих формах, претерпев искажения, и что вообще смогло найти литературную форму, а что нет. Но следует исторически опрашивать все времена, даже кажущиеся столь пустыми года с 400 по 800-й от Рождества Христова не представляют собой совершенного ничто. Любая историческая действительность, каждый человек могут быть предметом плодотворного изучения. Все философские тексты могут пробуждать и приводить в движение. Глубочайшие мысли иногда становились известны мыслящему человеку из третьих рук и тем не менее воспламеняли его. Даже философы, которые представляются нам мыслителями низкого ранга, в результате их внимательного изучения могут вывести на плодотворнейшие пути. Но все же неизменным остается первенство немногих, остаются тексты, изучение которых, по мнению многих более поздних мыслителей, в наибольшей степени двигает вперед самих творческих мыслителей. Даже если неблагодарность невежественного потомства отдает всю славу тем немногим, что никогда не были творцами всех мыслей, которые благодаря им обрели действенность, то ведь тот факт, что последователи придерживаются прежде всего их классических трудов, является исторически неизбежным. Все фактическое может быть интересным. Там, где действительность, там благодаря ей всегда есть доступ к существенному. Полнота того, мимо чего я прошел, еще большая полнота того, что попадало в мое поле зрения, должны оставаться в изложении благодаря предельной чуткости моего сознания, но слышимые словно бы негативным образом. Я не могу замыкать свой мир, если я хочу быть правдивым. с. Масштабы в особенном. Масштабы оценки, которые определяют выбор, нельзя вывести из какоголибо одного-единственного принципа. Здесь можно установить следующее. 1) Первым истоком является озадаченность, которая привела меня к более плотному занятию той или иной мыслью, мыслителем, способом мышления. Мне стало известно некое содержание, которое я вношу в свое изложение истории. Но масштаб выбора определяет не место, где я впервые познакомился с мыслью, а изначальный и в высшей степени завершенный облик, в котором она явилась мне в истории. Кантовское учение об идеях я буду излагать не так, как мысли Вундта, у которого я с ним впервые с увлечением познакомился, еще не имея представления о Канте, но как философию Канта. То, что может однажды стать тем или иным исходным пунктом его понимания, еще не имеет благодаря этому никакого выдающегося места во всеобщем изложении истории философии. 2) В ходе исторического развития преимущество имеет новое, случившееся впервые в результате какого-либо скачка, затем то, что развернулось до самой высокой степени ясности, затем репрезентативное, образцово представляющее многие равноценные образования, и наконец, и прежде всего — уникальное по своему значению. а) Начала привлекают историка, потому что у него есть надежда узнать что-нибудь об истоке. То, что происходит впервые, и то, что становится новым в результате некоего скачка, для истории уже всегда наличествует, если оно передается традицией, если его развитие, мгновение его сотворения находятся уже позади него. Мы приближаемся к загадке, но не видим ее непосредственно, еще в меньшей степени мы можем ее разгадать. Благодаря тому что мы приближаем к себе все познаваемое, оно в качестве загадки четче проясняется, чем действительная загадка. Таким образом, для понимания структуры истории в ее временной последовательности мы постоянно спрашиваем о началах и о скачках к тому или иному новому. b) Далеe выделяется то, что образует характерную ступень в непрерывности последовательностей развития. Преимущество получает то, что отчетливо обозначает место определенной ступени. Периоды должны так же ясно показываться и отграничиваться, как они, подобно последовательности стилей в искусстве, следуют друг за другом, логично вытекая друг из друга. Так, разделяется то, что стоит в определенном отношении друг к другу, и то, что исторически следует рядом друг с другом во взаимном безразличии, ничего о друг друге не зная. Распределение происходит в результате выбора, который направляется существенной взаимопринадлежностью больших групп факторов и имеющихся в наличии мыслей. с) Внутри последовательностей развития имеются большие консолидации, синтезы или суммы мира, которые в этой завершенности достигли ясности своего распространения, доходящей вплоть до единичного. Существуют порядки мысли, которые в состоянии вобрать в себя все содержания, сооруженные надолго и на упрощенном уровне доступные для масс, которые живут в этом мире. Существуют и вершины, с которых открывается исходящая из глубины ясность целого, а не только лишь репрезентативность усредненного. Репрезентативное представляет в некоем ясном виде то, что в духовном движении масс мыслил каждый. Классично то, что однажды в чистейшей ясности, не оставляя истока, и вплоть до всех своих последствий полностью завершило свое становление, это — пути, которые когда-то были окончательно пройдены и до конца продуманы. Они должны изучаться в своей классичности, мысли следует узнавать в и разбросанности и невнятности вплоть до манеры речи, в которой они перешли в общеупотребительный язык. d) На другом полюсе, противоположном как классическому, так и репрезентативному, приоритетом обладают великие исключения. Человек никогда не обретет прямой и широкой дороги, по которой все в гармоничном единении пошли бы истинным путем человеческого бытия. Уже идея такой дороги представляет собой некий соблазн Человек непрерывно чувствует неудовлетворение, должен приспосабливаться, маскироваться. Его попытки высоко взлететь прямо-таки требуют прорыва сквозь всеобщее. Поэтому в истории философии на фоне относительно длительного и типичного следует делать наглядными как эти попытки, эту решимость на крайнее, эти удачи в единственном, неподражаемом, так и эти крушения. Исключения бесконечно многочисленны, необозримы и всегда уникальны. Это — авантюристы духа, жертвующие собой смельчаки, не зависящие от истории, ставшие единым с конечностью, с которой они идут вплоть до последней грани и погибают, но это — также и великие осмотрительные, которые в неповторимом синтезе экзистенциально созидают то, что невозможно превзойти (Платон в отличие от Аристотеля и Фомы). От исключений происходит глубочайший импульс. Они показывают человеческие возможности в еще невозможном, осуществляют то, что необходимо знать, для того чтобы прояснить пространство человеческого бытия в целом, становятся точными ориентирами, благодаря тому что они отвергают, пробуждают и неумолимо указывают, благодаря тому что они осуществляют то, что должно было быть когда-то, но никогда не сможет вновь стать действительным. Благодаря им для нас незаменимым образом становится осязаемым то, что действует как требование, что ведет нас как движущая сила. Все они воздействуют таким образом, что в нас не ослабевает импульс как таковой, воля к порыву, присутствие их чудовищной неудовлетворенности неумолимо показывает несовершенство человека и невозможность его совершенства. 3) Масштабом выбора существенного является уровень Независимо от других масштабов мыслители и творения их мысли суть существа, которые говорят сами собой, самим своим рангом. Его нельзя определить объективно. Его ощущение — это самое раннее, что происходит в духовном развитии отдельного человека, первое, мгновенное, имеющее место при соприкосновении с таким существом. Но оно есть то, что постоянно подлежит проверке и подтверждению и никогда не является чем-то окончательным. То, как я вижу тот или иной ранг, зависит от моего собственного существа. Что такое уровень, можно лишь описать самыми различными способами, но нельзя непосредственно схватить. Если я следующим образом представляю себе последовательность ступеней безжизненная материя–жизнь–растения–животные–человек, а затем перехожу к благородству человеческого бытия, то из объективной последовательности я совершаю скачок в совершенно другой способ ранжирования, для которого первый может выступать только в качестве определенного сравнения. Более высокий ранг заключается в экзистенциально изначальном, в том, кто в своей историчности создал из глубины истока язык, который передается от человека человеку. Он находится там, где господствуют глубина, а также сила и ширь, где становится очевидным само бытие и на первый план выходит то, что обладает большей значимостью, чем бытие. Он находится в человеке, в котором всеобъемлющее остается действенным и осязаемым в определенном и конечном. Он находится в высоте разума, полноте любви, безусловности субстанциального основания. Легче сказать, посредством чего ранг не может быть определен Он не заключается ни в длительности существования, ни в объеме влияния, ни в широте и массе своей действительности. Сравнивая с иерархией бытия от материи к человеку, можно сказать следующее чем нечто массивнее и длительнее, тем ниже по рангу, так же и в человеческом бытии лучшим кажется самое непостоянное, а является таковым только вечное. Это — редчайшее и все же самое действительное в смысле метафизического ранга. Как простое существование (Dasein), оно находится в величайшей опасности, как средство обнаружения глубины, оно есть нечто самое непрочное. Все покрыто буйно разросшимися сорняками, ценные растения встречаются только в исчезающе редких счастливых ситуациях. Но в истории человеческого бытия редкое и непостоянное находятся на переднем плане. Более высоким рангом обладает не только более ценное, но и субстанциально более действительное. Этот ранг представляет собой прорыв из биологического, связанного с простым существованием человечества, в более высокую действительность. Поэтому можно выделить основную черту, характеризующую всякое изложение в его выборе вне зависимости от того, сторонником каких великих, вечных, незаменимых обликов оно объявляло бы себя, а каких нет, — во взгляде на них для него формируется смысл целого. Великое само по себе есть последний масштаб, оно становится ценным не посредством какого-нибудь исторического отношения, не в результате воздействия, не из-за места или происхождения, не посредством частных, исчисляемых правильностей. Быть преданным этим обликам составляет позицию монументальной истории, как ее понимает Ницше. Видеть их означает рассматривать человека и творение в эмпирической реальности, согласно способам формирования мысли, не скрывая в мифах и легендах, не преувеличивая путем крайней абсолютизации. Это — не оценка согласно значению для массы, понятности для среднего уровня, универсальности воздействия и признания. Против таких демократических оценок выступает аристократическая оценка, осуществляющаяся согласно рангу и сущности самой по себе. Смысл изложения, исходящего из такого выбора, заключается в том, чтобы без жесткой фиксации сделать в общем пространстве истории ощутимым ранг эпох, культур, народов, но прежде всего отдельных людей. Оно должно напоминать о подлинной иерархии западного мира, не терять ее в разного рода укрытиях и шумных упрощениях, учить принимать в ней участие или по меньшей мере готовить к этому. Самое ценное, незаменимое, высокое западного мира следует понимать в его чистом виде, а это возможно только при постоянной проверке собственного взгляда, при открытости собственной субстанциально затронутой любви, просто при готовности к истинному. 4) Выбор согласно противоположному масштабу затрагивает всеобщее, то, что постоянно возвращается. Существуют типичные позиции вплоть до оборотов речи, сравнений, которые как «топосы» повторяются в течение тысячелетий с удивительной монотонностью. Один перенимает от другого, и при долгом контакте с конкретными проявлениями этого фактического материала возникает склонность говорить о небогатой изобретательности человека и отсутствии у него фантазии. Но знание этих форм чрезвычайно важно для любого исторического понимания. а) Универсальное образование «топосов» однимединственным способом характеризует самые обыкновенные и массовые события, основные черты человеческой сущности, принадлежащей к одному культурному кругу, в котором осуществляется традиция. b) Только обладая знанием всеобщего, взгляд становится достаточно острым для собственного, оригинального. Масса сочинений большинства философов только создает препятствия для ясного понимания. Так, многие историки прочно увязают во множестве мыслей, совершенно не находя ничего специфического, приписывают привычный багаж традиции тому единичному, у которого они его находят и которым они как раз занимаются. Только в пределах типических форм мысли, схем, топосов ясно проявляется исторически подлинное. Ошибкой в изложении является вновь и вновь возобновляющийся рассказ о всеобщем, словно оно принадлежит именно тому мыслителю, о котором идет речь. с) Исторически подлинное фактически обнаруживает себя в традиционных формах в достаточно широком объеме. Но собственное не может быть высказано в общеизвестном. Мыслителя характеризуют его модификации и способы употребления Великое движется и питается всеобщим в традиции, древней философской мыслью, обыкновенным языком и распространенным знанием, состоянием образования. Это подобно широкому, спокойному потоку, текущему сквозь время, который, встречаясь с единичным, с его особыми условиями, словно наталкивается на скалу, поднимаясь прибоем. Все унаследованное остается в наличии, все слова — те же самые и, однако, все обстоит иначе, каждый смысл изменяется. Тот, кто принимает всеобщее, то, что остается в традиции, за истинное, рассержен искажением и порчей, которые совершает такой единичный. Тот, кто видит глубину нового мышления, удивленно останавливается перед тем феноменом, что из бесцветной усредненности способов мысли может появиться нечто столь исключительное (так разделялись умы в суждении о Канте, а затем о Гегеле). d) Всякие всеобщее, каждый топос некогда были изначальными. Высокое мышление направляется в мир, в котором оно понимается, превратно истолковывается, изменяется и упрощается. Общим достоянием становится то, что когда-то мыслилось кем-то одним. Исторически подлинное великое не может становиться общим достоянием в неизменном виде. Способ, каким великое понимает великое, каким оно может вновь открыть в том, что уже испорчено, дремлющее зерно происхождения, каким оно может по-новому глубоко понять уже давно известные тексты, представляет собой нечто совершенно иное, нежели процесс распространения. Всеобщий способ понимания и действия представляет собой некое упрощающее делание понятным, падение в чувственное и плоско рациональное, изначальное понимание есть некое творческое самовознесение в ходе преображающего осуществления мысли, которое, выйдя из собственного истока, сталкивается с истоком того, что движется ему навстречу. Изложение должно показывать и то и другое как философия выглядит в своем истоке и какой облик она принимает на просторе, как она проявляет себя в качестве исторически единственной, а как в качестве типа. 5.) В соответствии с противоположностью исторически высокого и топоса выбор обсуждаемой личности также представляет собой то, что различается по смыслу. Мы различаем уникально единственных и классических репрезентантов, тех, кто выступает как взаимозаменяемые примеры типического. а) Уникальными в философии являются фигуры (Gestalten), которые невозможно обойти при попытках постигнуть, что такое человек и чем он может быть. Наша предельная ориентация направлена на немногих великих философов — чудесные явления человеческого бытия, на тех целиком изначальных, кому бытие открывает себя, на беспристрастных, любящих и сумевших высказать свою любовь в мысли, на тех, кто поднялся ввысь и во времени и смятении смог остановить время в бесконечном покое. Их нельзя ничем заменить, ибо они в некоем безусловном смысле уникальны в своем существе. Они — немногие из тех, кто доступен нашему взгляду, кто был и остался самим собой. Хотя они несут на себе все черты типического, они возвышаются над ним благодаря тому, что является в них главным. Они содержат в себе все всеобщее, но пропускают его через свою душу и превосходят его благодаря своему глубокому истоку. Они суть осуществляющие, они — завоеватели нового человеческого бытия, ибо, когда они вступают в мир, они никогда не прибегают к уже имевшим место мыслям для сообщения о своей субстанциальной сущности. Своей действительностью они изменяют мир. Самих же их мир не изменяет. Во всех событиях и катастрофах существования они четко усматривают нечто единое. Все предстает для них в сравнении с другим и представляет собой некий путь удостоверения. b) Классические репрезентанты редки, но они не являются принципиально незаменимыми. Они завершают в определенные счастливые мгновения то, что было создано рядом поколений. Им удается выполнить значительные синтезы, достичь всесторонности в общем пространстве исторического мира, простоты и ясности. Их творческим импульсом являются не собственные содержания, а сила в рассмотрении, понимание явлений, упорядочивающие идеи. Они не обладают безусловным величием изначального. Ведь их бытие — это репрезентирующее бытие, бытие представителя. с) Вполне заменимые примеры тех или иных, типов — это личности, которые в изложении выбираются для того, чтобы сделать наглядным всеобщее. Кроме них существуют и многие другие. Это — точки зрения для выбора людей в изложении. Несмотря на это, каждый человек — метафизически, но не исторически — незаменим, он — существо, достойное любви, которая сможет разглядеть го, он незаменим в своей персональной историчности. В историческом воспоминании также существуют возможности персонального подхода, если для этого имеются документы Кто-нибудь, живущий позже, возможно, обретет этот подход, и тогда этот отдельный человек в случае, если он будет им заинтересован, будет обладать для него важностью как путь к философствованию и как предмет его любви, важностью, которая неоспорима и истинна, но не значима для изложения универсальной истории. 6) Масштабом для выбора являются длительность существования, признание потомков, успех, служение и помощь той или иной современности, полезность. Для картины исторического процесса в целом эти масштабы необходимы, но для сущности того, что мыслилось, и для ценности истины они ни в коем случае не являются однозначными и решающими. а) Во всякое время течение человеческих дел направляет власть. Она выбирает, отвергает, предает забвению и вновь вызывает в памяти. Преимущество победителя имеет то следствие, что побежденный теряет не только свое жизненное пространство, но и свою речь. Стирание имен в египетских надписях — самый ранний факт и символ того, что постоянно происходит вновь. Уничтожаются сочинения противников. В христианское время были утеряны досократики, Демокрит, изначальные скептики, еретические сочинения сохранились только фрагментарно. От средневековья до нас дошла совершенно односторонняя и искривленная картина, так как большая часть мышления, противостоявшего официальному, о духовном ранге и творческих достижениях которого мы не имеем поэтому никакого представления, погибла Ницше, содрогаясь от ужаса, представляет себе грядущее чудовище, которое могло бы стереть все прошлое, запретить воспоминание и традицию. Но существует также постоянно воспроизводящаяся тенденция. Остатки прошлого сохраняются, открываются вновь, ведут к новым воздействиям и к ревизии исторических суждений. Сколько возможностей понимания утеряно, ибо более не говорят даже эти остатки, мы не можем знать. Человеку, который жаждет истины, а следовательно и универсальной коммуникации, представляется самым радикальным грехом, который может иметь место в царстве духа, лишать побежденного или врага слова в деле познания истины, права сообщать о своем мировоззрении и системе ценностей, о знании и состоянии вещей. Ужасно способствовать тому, чтобы побежденный никогда не смог бы быть услышанным вновь, а его приговор не мог бы подвергнуться пересмотру. b) Для выбора изложения мир мысли, который имел большое исторические влияние, приобретает интерес именно благодаря этому факту. То, что исторически действовало, основывало или разрушало (то фактическое («что», «почему», «зачем»), о котором следует спрашивать, для того чтобы не стать жертвой ошибки относительно реального хода истории), не совпадает с тем, чьи содержание и истина имеют величайшее значение в постоянно продолжающемся изначальном философствовании. Признавать чей-либо успех всемирно-историческим решением, понимать всемирную историю как всемирный суд, чью-нибудь победу как божественный приговор — это значит мыслить нефилософски: так многие англичане вследствие своего протестантизма рассматривали всемирно-исторические победы своего государства начиная с XVII века. Напротив, по меньшей мере, необходимо сказать следующее тому, что действовало чрезвычайно широко или незначительно, или не действовало вовсе, именно поэтому (то есть в зависимости от характера своего действия) не нужно быть истинным или нет. Огромный смысл исторического исследования заключается в том, чтобы открыть то, что скрывает истину, вытащить на свет то, что могло бы действовать посредством содержания и истины. Длительность и воздействие сами по себе не являются предельными масштабами. Но и то и другое еще может ожидать то, что наличествует в традиции только в качестве текста. Суждения о всемирной истории должны постоянно пересматриваться. Истина и важность, высота уникального, исчезающего, того, что никогда не возвращается, но на которое всегда можно ориентироваться, представляют собой решающие масштабы, а успех, власть, победа — только временные, только относительные. Поэтому для историка философии не имеют значения такие возражения, как следующее. Платон не смог задержать упадка греческого мира, Платон не смог ему помочь — следовательно, его философия неистинна, ведь истинно то, что полезно народу, все остальное или безразлично, или вредно. На это следует ответить все остальное также не смогло помочь грекам. В ходе истории нет такого бытия, которое не гибло бы, и нет такого средства, которое могло бы этому помешать. Истина находится по ту сторону вопроса о пользе и помощи, она, даже в крушениях и неудачах, представляет собой пространство и субстанцию, понимание которой дает глубокое удовлетворение. Ход вещей — это пробуждение и восстание из постоянного упадка и гибели. Тотальный масштаб помощи и пользы всегда ложен. Помощь Платона безмерна для многих душ на протяжении тысячелетий в том единственном, в чем может помочь философия, — в содействии порыву к истине сознания бытия. Кроме того, авторитет философии используется в истории различными силами для стабилизации собственного положения, для проектов доктрин и порядков, для оправдания действительности, которая желательна той или иной фактической власти. Во все времена философия бывала и служанкой, служанкой теологии, деспотии, наук, всякого рода страстей и лжи. В большинстве случаев на такой службе философия теряла саму себя. Для исторического рассмотрения, исходящего из интереса философствования к истине, область этих фактов может привлекать внимание только мимоходом, как пример деградации. 1) Каждый мыслитель, находится внутри своего народа, его культуры и фактической действительности. То, что он видит и мыслит, связано с тем местом в истории, в котором он пробуждается, с субстанциями, исходя из которых он живет. Мы находимся в немецком философствовании, в поразительной традиции немецкого мышления, которое в уникальной универсальности обращено ко всему тому, что, кажется, имеет ценность для человека. Наша история философии, написанная по-немецки, осознает себя как немецкую. Когда я пишу универсальную историю философии, я знаю, что я пишу немецкую историю философии, но благодаря тому, что я безо всякой специальной цели обращен к миру. Я никогда не знаю окончательно, что такое «немецкое», это еще только должно проявиться. Но я желаю, чтобы мое собственное мышление и видение мира виделось и воспринималось потомками в связи с нашей немецкой философской традицией как нечто ей принадлежащее. Но я выбираю не согласно некоей немецкости, а согласно истине и содержанию, не руководствуясь каким-либо существующим вне меня критерием, а исходя из моего собственного существа. 2. Диспозиции и темы универсально-исторического изложения. Простой рассказ, перечисляющий фактически одновременные великие культуры от Китая до Запада и последовательность эпох, не может быть надлежащей формой универсально-исторического изложения. Все зависит от концентрации Монографическое погружение в частной области представляет собой нечто иное, нежели сводящее воедино понимание. Даже хронология и изображение великих путей развития для универсальной истории являются только одной темой среди других. Синхронические таблицы должны сжато, наглядно и четко показать параллели. Таблицы хронологического течения должны сделать видимыми значительные единства в последовательностях периодов и эпох, поворотных пунктов и неторопливо протекающих времен. Вспомогательным средством и одновременно выражением сущности достигнутого общего видения является то, как мы в схемах представляем себе целое. Параллели и хронология — только одна форма среди других. Прочная общая картина разделяется нами на постановки вопросов, точки зрения, на понимание, концентрирующее различные технические приемы. Основному подходу к проникновению в существо дела соответствует антипатия к подведению понятий под общую категорию, к тому, чтобы сводить все в одну единственную тотальную историческую картину. Тем самым мы подходим к главной проблеме изложения каким образом оно обладает порядком и формой в целом. Оно не может быть ни однозначным, единственно возможным выводом из одного принципа, тем, что развивается под влиянием одной-единственной господствующей точки зрения, ни удовлетворяться разрозненным порядком изложения, характерным для эссе. То, что держит вместе и направляет единичное, может быть только некоей идеей, которая не поддается прямому наглядному представлению. Проблема заключается в том, каким образом нам доступна схема этой идеи в качестве объективного порядка. Для излагающего существенно подойти в высшей степени с ясным сознанием этой трудности, которая никогда не может быть преодолена каким-нибудь окончательным способом. Только непосредственное исполнение задачи, а не какой-нибудь программный проект может показать ему удачный ответ на вопрос. Основной подход в схватывании целого должен заключаться в том, чтобы во всем доходить до границ, а исходя из них, приходить к ясности точек зрения и вопросов. Решает не случайность выбора определенных конечных тем, а идеи, становящиеся ощутимыми на своих границах, действенные на границах импульсы, исходящие изо всех видов объемлющего. Многообразие постановок вопросов коренится здесь не в некоем принципе, из которого они были бы выводимы, а в основании, в котором они испытываются как нечто существенное. То же самое можно высказать по-другому само философствование должно порождать порядок и структуру в универсально-историческом проекте. Существует неразрывность исторической объективности и философской современности. Без современного осуществления философской мысли нельзя увидеть историческую объективность. Неизбежно, что историческое изложение можно вести только извне, но при этом требуется, чтобы постановка вопросов, структура, порядок и общий вид универсальной истории совпадали с изначальными шагами мысли самого философствования. Технически это дает возможность принять во внимание следующие основоположения: а) Следует проводить то или иное четкое разделение, вплоть до самого единичного, на главы, параграфы, экскурсы и так далее. Читатель всегда должен знать, о чем идет речь, где он находится. b) Разделы, обзоры должны сменять друг друга согласно соответствующим предметам и персонажам. с) Способы рассмотрения должны быть четко разделены, таковы попутные характеристики эпох, основные мысли той или иной эпохи, разворачивание проблемы от подготовки вопроса до ее исчерпания, личности и великие уникальные образования мысли, линии развития и содержащиеся в них большие отрезки, особенные темы философствования и так далее. d) Никогда не должно исчезать сознание целого. Хотя все, что становится картиной целого, становится только одним рассмотрением среди других, попыткой создания одной относительной перспективы. Но сознание целого, не становящееся самой картиной, должно косвенно ощущаться посредством пропорций. В изложении и посредством его главных и второстепенных акцентов. е) Не следует использовать точки зрения и способы рассмотрения друг против друга, словно важно только одно, а от другого совсем ничего не зависит, — гак бывает, если, например, вся важность односторонне перекладывается на личности, на системы, на частные проблемы, на усредненные и массовые мысли, на науку, на символы и так далее, — напротив, универсальное изложение принципиально должно давать проявиться в любой точке зрения, которая когда-либо заявляла о себе. Вместо того чтобы нечто исключать или отказывать ему в важности, следует обратить внимание на иерархию и ступени существенного. Размах форм экзистенции и мысли в их максимальной широте можно обрести, лишь используя все точки зрения, какие только возможны. 3. Способ изложения истории философии. Изложение универсальной истории демонстрирует результаты исследования, но не само исследование. Исследование обнаруживает себя в монографиях, которые стремятся к полноте, привлекают все, что только есть в эмпирической традиции, следуют в тексте за всеми направлениями мысли, непрерывно их интерпретируя. Изложение истории осуществляет непрерывный рассказ, в котором важны как пропуски, так и сгущения смысла. Исследование хочет обосновать и доказать каждое утверждение, изложение же, напротив, хочет изображать, вызывая доверие читателя к обосновывающему, но не приведенному здесь исследованию автора. Изложение не суммирует, например, результатов исследования. Оно не является каким-либо справочником, а способ изложения представляет собой своего рода искусство. Оно нуждается в осознанности и дисциплине. Следует знать, чего хочешь и как это нужно делать. а. Целое и его разделение. Изложение истории философии должно читаться последовательно и связно. Оно должно стремиться к тому, чтобы захватывать, показывая целое в его глубине. Оно должно вести рассказ подобно эпосу философствующих людей и передавать заключающиеся в нем разнообразные эпизоды. Но история философии не представляет собой становления некоего замкнутого целого. Историческое изложение, вместо того чтобы замыкаться в повествовании, должно постоянно расширять пространство, в котором встречаются образы философствования. Поэтому оно не может осуществляться в соответствии с каким-либо одним-единственным принципом, руководствоваться чем-нибудь одним. Вместо того чтобы показывать какую-нибудь единую картину, оно выполняет задачу ориентирования в разомкнутом во все стороны пространстве, в котором то, что было, является возможностью для нас и самой по себе неограниченной возможностью всего. В этом ориентировании тотализирующее видение совершается как один способ рассмотрения среди других. Но тотальность одного-единственного руководящего общего видения существенно обнаруживает себя в разделении на многочисленность определенных и обособленных постановок вопросов, точек зрения, предметов. Мы отказываемся от сплошного хронологического повествования, для того чтобы среди прочего в образах временных связей схватить также и хронологическую последовательность как одно из измерений изложения. Мы отказываемся от истории проблем, для того чтобы в качестве одного из повторяющихся эпизодов увидеть в вопросах и ответах на них ясные картины затрагивающих саму суть дела взаимосвязей в их последовательностях и экспликациях, в их разветвлениях и заключениях, в их завершениях и их прекращении. Мы отказываемся от культурных целости остей, для того чтобы рассматривать их как поля философского осуществления самого по себе. При изложении мы руководствуемся присутствием целого, которое в качестве целого никогда не становится предметом. Поэтому важно проходить сквозь всю историю, постоянно проводить сравнения, относить друг к другу то, что кажется наиболее отдаленным. Целью является всеохватывающее, но также и концентрирующее, открытое во все стороны, но и сводящее в единство изложение целого, которое ведет от границ к центру сквозь многочисленность духовных и культурных движений, сквозь многообразие вариаций. Но центр следует понимать не сам по себе, а только в простирании, из которого он собирается. b. Близость к сути дела. В то время как изложение сокращает и сгущает гигантский процесс истории, одновременно оно должно приводить к близости к самой сути дела, причем не поверхностно, в общем, отделываясь издали какими-либо отговорками. Для того чтобы достичь этого, нужно выполнять следующие требования. Мысль должна застигаться в ее истоке, а не в развернутости ее результатов. Следует представлять себе основные ситуации, предельные импульсы, изначальные содержания и то, как в них пробуждаются основные мысли. Следует как можно в большей степени, нежели рассказывать о событиях, делать осязаемыми ситуации, понимать мысли в качестве духовных действий как ответы на ситуации, видеть, что к ним привело, благодаря каким предпосылкам они возникли и куда, со своей стороны, они вели. Исток мысли нельзя оторвать от бытия человека, который ее мыслил. Следует делать зримыми образы философов, как образы изначального человеческого бытия. Нужно вкратце так давать слово философам, чтобы они в соответствующий момент говорили сами. Не следует выдвигать тех, кто, как представляется, своими прямыми словами не сможет передать искру читателю. Изложение должно сделать ощутимым, что все действительно, выразительно и достойно любви только в историческом облике, а не как мыслимое лишь в изолированной абстракции, что оно таково только благодаря такому наполнению этого всеобщего, которое или исторично, или было для нас исторически наглядным, или теперь должно быть наполнено собственной историчностью. Изложение обладает ценностью благодаря чувству великого и благодаря своей силе выражения, способной сделать великое осязаемым. Это происходит посредством самого фактического, посредством неповторимого особенного, которое становится метафорой истины, свидетельством о едином (любое изложение становится малоценным, как скоро в нем обнаруживает себя в действии рессентимент по отношению к великому, как например у Гервинуса,18 Надлера19 и других, затем, в изложении, возможно, удаются правильные частные понимания, полезные отдельные наблюдения, но в целом оно становится непригодным, даже если в нем присутствуют разнообразные высказывания и разносторонние знания). с. Изложение и рефлексия. В философствующей истории философии происходит как понимание сущностей, приведение в действие наглядного, затрагивающего и схватывающего, так и рефлектирование над этим. Рефлексия сравнивает, показывает значение и границы мысли, разбирает эмпирические социологические и психологические отношения, делает выводы. Чистое изложение остается при историческом феномене, внутри какого-либо мировоззрения оно может драматически ввести в поле зрения развитие проблемы, оно показывает мировоззрения и картины мира в их целостности и позволяет ощутить настроение общих состояний, в которых действительно то или иное мышление. Рефлексия выходит за пределы всего. Она хочет разоблачить то, что еще скрыто, сделать очевидным неосознанное. Рефлексии грозит опасность переместиться из исторически реального и наполненного в пустоту. В бытии-за-пределами она может потерять всю свою субстанцию, во всеобщих оборотах речи стать ничего не говорящей. Но истинная, то есть одновременно постоянно придерживающаяся основания, которое она перешагивает, и им ведомая, рефлексия позволяет вместе с ней и преодолевая ее саму вступить в универсальное, общечеловеческое, позволяет достигнуть единства духа и коснуться единого в его истоке посредством «соучастия в творении», которое находится в конце, а не в начале мыслей, и хотя и является стимулом всякого мышления, но также доступно только при помощи самого мышления. Это не знание, о котором, а знание, из которого я знаю. Изложение истории философии приводится в движение к своему основанию и своей цели только благодаря рефлексии. d. Осуществление краткости. Изложение должно быть ограничено в своем объеме. Решительнейшая самодисциплина автора изложения проявляется в том, что он не включает в изложение, то есть в осознанности оснований выбора того, что входит в изложение, и того, что опускается. Не нужно стремиться к тому, чтобы упомянуть обо всем, любая хорошая мысль не должна приводиться случайно, мимоходом. Говорить нужно не много, но ясно и достаточно полно. Четкие линии, взаимосвязанные, спокойно расширяющиеся, но также и ясно завершенные картины, отдельные наглядно показанные личности, действительное выявление всего, что происходит, а не только разговоры об этом — эти и дальнейшие основоположения осмысленной в отличие от пустой краткости, однако, имеют своими последствиями также и то, что отсутствуют даже значительные личности и не упоминаются выдающиеся мысли. Поэтому любое изложение наряду со своими удачами неизбежно имеет обязательные недостатки в силу того, что в нем отсутствует много важного и полезного. Дурная краткость возникает в результате лишь поверхностного сообщения, без того чтобы ощущались настроение и направление, субстанция и основание мыслей. Дурная полнота — это винегрет из различных сообщений. Знать только кости и кожу образований мысли настолько недостаточно, что в изложении следует совершенно избегать этого способа сообщения, в то время как он уместен в энциклопедии, которая только дает сведения о том, что нечто имело место, и должна стремиться к полноте в поверхностном. Существует также и технический вопрос, как универсальное изображение одновременно может осуществлять и приближение к сути дела, и краткость Задача состоит в том, как должны быть выбраны и использованы цитаты и как дана библиография. 1) Без присутствия предмета невозможна никакая интерпретация. Интерпретация без предшествующей реконструкции беспредметна. Читатель может требовать, чтобы ему было показано, в отношении чего он, интерпретируя, должен мыслить. а) История искусства и история философии. Как история искусства использует изображения творений, которые в ней обсуждаются, и как в ней конструктивные рисунки объясняют мысль, так и история философии нуждается в изображениях изначальных, становящихся очевидными мыслей, строений мысли, методов, о которых она говорит. Правда, собственное видение философий, приобретаемое при помощи изучения текстов, технически осуществить гораздо легче, чем созерцание разбросанных по всему миру произведений искусства, с которыми невозможно познакомиться без многочисленных путешествий. Но без присутствия того, что некогда мыслилось, история философии столь же невозможна, сколь и история искусства без созерцания творений. Как в способе отображения художественных произведений проявляется внутреннее существо историка искусства, так и в способе реконструкции — историка философии. Как в проясняющем анализе художественных произведений осуществляется внутреннее овладение ими, так в интерпретации реконструированных мыслей — начало философского усвоения или, на заключительной стадии, выражение того, как происходило усвоение. Но сравнение между историком искусства и историком философии обнаруживает и их радикальное отличие. История искусства может быть написана нехудожниками, людьми, которые обладают даром созерцания, но не обладают даром порождения. За историю философии может всерьез браться только тот, кто сам философствует Историк искусства пользуется фотографиями (хотя в их изготовлении важными факторами являются его взгляд и его знание), историк философии при реконструкции мысленного построения — даже тогда, когда он осмысленно цитирует, — выполняет философскую работу касающаяся самой сути дела объективность реконструкции зависит от силы его собственного мышления. Ошибочно распространенное недомыслие, что история философии тем лучше удается, чем сам историк меньше философствует это может относиться только к сбору материала, поверхностному сообщению рациональных содержаний мыслей, к экстенсивной обработке всякой чепухи и к бесчисленным мыслителям невысокого ранга, короче, ко всему тому, что не является подлинно философским. b) Реконструкция и интерпретация. Каждая реконструкция представляет собой уже начавшуюся интерпретацию. Несмотря на разрыв воспроизведения и толкования, воспроизведение не только предшествует толкованию, но уже осуществляет его «Отображение» философских мыслей есть собственная философская работа, форма усвоения посредством интерпретации. Оно хочет извлечь основание и сущность и уже в этом оно является отражением, исходящим из собственной философской жизни, в которой до известной степени может засверкать величие далекого и недостижимого. с) Самосозерцание и история философии. Существует наивное представление, что в истории философии вкратце изложено все существенное таким образом, что это избавляет от чтения оригиналов, ибо все зависит от решающих мыслей, а не от деталей. Ведь история — сжатое воспроизведение существенного философствования. Но читатель не может требовать того, чтобы что-нибудь заменило ему собственное видение, получаемое из собственного изучения текстов. Никто не может читать за меня, если я действительно хочу что-либо знать. Каждая история философии представляет собой и некое преобразование того, о чем в ней идет речь. Его реконструкция дает картину, которая вырастает в собственном созерцании в зависимости от точек зрения и стимулов историка и его времени. Если я хочу действительно получать философскую пищу, я не могу оставаться застывшим возле исторического изложения, но я должен приходить к собственному видению источника. Никакое историческое изложение не может быть заменителем изначального восприятия. Однако история философии добивается другого. Она может пробудить изначальное восприятие посредством своих указаний, углубить и пояснить его на его собственном пути, обострить его при помощи контрастов и противоречий в том случае, если одновременно с ним читатель приступает и к оригинальным текстам. Она может информировать и ориентировать. Но прежде всего она дает те познания, которые нельзя открыть для себя ни в каком тексте, но которые возникают в результате исторической работы по их сравнению и сопоставлению. d) Техника реконструирующего понимания. Целью является нагляднейшее, яснейшее и максимально сжатое воспроизведение мысли так, чтобы тот, кто ее инициировал, и его предмет обрели дар речи. Работа историка состоит в том, чтобы отказаться от себя самого, словно бы превратиться в другого и говорить из него, не добавляя ничего от себя. Как представляется, проще всего достичь этого посредством цитат. И в самом деле, они незаменимы. Опасность заключается в том, что, имея дело с ними, можно, накапливая их, совершенно себя не утруждать. Важно сделать добросовестный выбор характерных и не подлежащих забвению цитат. Далее, будет правильным сохранять в таком воспроизведении те философские слова, которые являются словно бы изначальными, позволять мысли кружиться вокруг этих изначальных слов, делать ощутимым то, что они не имеют под собой какого-либо дальнейшего основания, и привязывать к ним содержания. Поэтому целесообразно перенимать слова из китайского, индийского, греческого, латинского языков, а не однозначно переводить их. Затем следует направлять внимание на элементарные, простые шаги мышления, которым, однако, все подчинено. Их основным свойством является то, что они могут быть коротко изложены и все же хранят в себе бесконечное влияние. В своей рациональной краткости они очень легко могут быть превратно поняты, искажены и упрощены. В историческом воспроизведении важно дать возможность уйти всему, что не является безусловно к нему относящимся, найти наиболее простую форму и в то же время позволить явиться покою созерцательного настроения, словно бы дать время пониманию. Преувеличенная краткость точно так же затрудняет понимание, как и не являющееся необходимым расширение. Модифицирующее возобновление, совершающееся в четком ритме, может продвигать вперед. Тождественное повторение запутывает и утомляет. То, что несовершенно, непонятно в кратком виде, не поддается воспроизведению в универсально-историческом изложении. Для того чтобы оно смогло проявиться, остается только характеристика целого при помощи средств, которые не даны вместе с самой работой мысли, а которые лишь извлекают из нее то, что в ней находится, но непосредственно не высказано. Мы говорим о таких действиях, как конструирование и рисование. При конструировании используются линии, которые с различных точек зрения укорачивают перспективу, сводят к более простым элементам то, что в тексте намного сложнее и богаче. Конструкция представляет собой рациональное построение. В рисовании проявляются настроения и содержание, добываемые посредством сравнения и удачных оттисков формул. Опасность конструирования состоит в абстрактной интеллектуальной игре, в которой пропадает основание существа дела. Опасность рисования — удобная болтовня, плавание в словесной пышности, возникшие из преданности случайной и произвольной игровой интуиции, которая утратила серьезность опоры на существо и в которой тонет точность картины. е) Связь и ход изложения. Каждое отображение является только одним шагом в ходе изложения. Реконструкция означает и требует остановки, но эта остановка — не только место на пути, которым идет сложение. Универсально-историческое изложение должно двигаться непрерывно и по порядку, оно должно вестись мысленно и никогда не утопать в материале. Всякая близость к конкретному, всякое разворачивание в общую картину, уяснение типических событий и путей развития и так далее, — все должно восприниматься во всеохватывающем движении. Изложение в идеале должно быть историческим философствованием, материал которого как таковой только обрисован в образно сокращенной реконструкции. 2) Каждое историческое изложение нуждается в постоянном сопровождении библиографией. Хотя история философии представляет собой книгу для связного и последовательного чтения, а не энциклопедию материала, она всюду должна показывать, где находятся пути, на которых читатель может найти мысли в оригинальных текстах, видение реальностей состояний и эпох в исторических трудах, монографических произведениях отдельных философов, где он может обратиться к тем или иным темам, эпохам. Но правильный подбор библиографии представляет собой собственную, необычайно важную проблему, которую должны сознавать читатель и автор. Эта проблема заключается в том, что чрезвычайно сложно овладеть чудовищной массой книг и сочинений, которая год за годом все более разбухает. а) Тот, кто осмысленно читает, не доверит себя одному лишь случаю. Нужно искать подходы, которые обострят его взгляд, направят его так, чтобы он мог поймать случай, который позволит ему прикоснуться к существенному. В больших библиотеках имеются тематические каталоги и справочники по всем книготорговым изданиям Есть легкодоступные справочники, например Роберт Ф. Арнольд Всеобщая библиография к новой немецкой литературной истории 2-е изд. Берлин, 1919. Существуют энциклопедические словари, в которых можно быстро выбрать литературу по любому предмету и с первого захода. Предпринимаются попытки выбрать из общего корпуса сочинений лучшее и важнейшее, сделать его понятным при помощи коротких введений и характеристик Часто составляются реестры лучших книг В наибольшем объеме такая попытка делалась в «Литературном советчике» журнала «Kunstwart».20 b) Для философской литературы, особенно для таких текстов, как исторические исследования, в Германии имеется последняя энциклопедия, которая незаменима «Uberweg».21 с) Что касается собственных библиографий, которые сопровождают общее изложение, то для их выбора существует ряд принципов. аа. Это должны быть экономные библиографии, их подбор должен вновь и вновь добросовестно проверятьс bb. Посредством способа цитирования или краткой характеристики должно быть так или иначе ясно, о чем идет речь, — о философских текстах, интерпретациях, исторических изложениях, собраниях, поставляющих материал, или работах, существенных благодаря собственному мышлению. ее. Цитироваться должны только те источники и литература, чтение которых согласно той или иной авторитетной точке зрения приносит пользу читателю, который хочет овладеть философскими знаниями. Только оглядка на читателя, а не на автора, может служить мерилом. То, что полезно для какой-нибудь детали, что приносит результат, который использован или может быть использован сам по себе, может цитироваться только тогда, когда окупается работа в целом. Только произведения, содержание которых обладает собственной субстанцией, по-настоящему основательные произведения, какие-нибудь незаменимые произведения, а не бесчисленные прилежные обсуждения, собрания, повторения. Профессионально работающему, пожалуй, нужно всюду чему-нибудь учиться, по меньшей мере при помощи каких-либо деталей наблюдая то, как не нужно действовать. И все же очень многие работы должны казаться ему пустой болтовней, особенно изложения, представляющиеся хорошими с дидактической стороны, но абсолютно поверхностные, превращающиеся в голое учение и мнимую науку. Только тщательное ограничение может привнести смысл в библиографические данные, чтобы определенное чтение действительно питало бы читателя. Поэтому может быть так, что я намеренно не называю то, что мне известно, но может быть так, что очень многое хорошее пропущено из-за того, что я его не знаю. Один человек никогда не сможет осуществить выбор лучшего. Можно пожелать, чтобы возникла некая осознанная традиция, которая во взаимной проверке выбора и суждений выходила бы за пределы как бесспорных литературных реестров, так и перечня модных знаменитостей. Пожалуй, существует некая тайная традиция такого рода. Но она постоянно прерывается, и слишком немногие принимают в ней участие. Такая традиция ни в коем случае не может быть догматически и авторитетно зафиксирована. Продолжаясь, она должна корректироваться. Только пока она жива, живой остается и заключенное в ней великое. Ни одна личность и ни один институт не могут представлять собой некую совершенно надежную инстанцию. dd. Пока это имеет смысл, следует рассматривать порядок рангов. Уравнивание и признание всего, что только есть, так же неправомерно, как и неплодотворно Сколько времени теряется в юности в занятиях второ- и третьеразрядной литературой! Как важно употреблять главные силы на немногое по-настоящему великое! Сознание нашей эпохи по своим возможностям судит о качестве и ранге, возможно, надежнее и шире, чем когда-либо, хотя и оно обращается с ними, часто ошибаясь, и по большей мере все еще слишком легкомысленно. Только посредством ясного осознания уровня можно спасти все хорошее, что пылится в библиотеках, придать действенность лучшему. ее. Одно лишь упоминание названия произведения должно означать, что оно обладает значительной ценностью. Дополнения характеризуют и ограничивают в том или ином случае. ff. Существует много точек зрения, согласно которым нечто можно оценить как релевантное. Философские тексты читателя следует направлять к самым существенным источникам философского самосознания. Философски релевантные творения науки, поэзии, искусства. Исторические источники и труды для знания реальных состояний, эпох, событий. Историко-философские исследования, интерпретации, изложения. е. Четкость в неустойчивость в изложении целого. Историческое понимание само находится в проникающем вглубь движении Окончательность завершенного знания означает его смерть. Хотят знать, «как это, собственно, было» Но на деле это нельзя в целом объективно установить, незыблемы только мертвые останки, которые нуждаются в интерпретации. То, что, собственно, происходит, всегда открыто для дальнейшего возможного действия, каковое и открывает, чем оно былою Оно, видимо, индифферентно не объективному, а только экзистенциальному взгляду, и это произошедшее, хотя и очевидно, но не строго всеобщее, хотя и объективно в субъективности, но не истинно для всех. То, что происходит, никогда не ведомо даже тому или иному настоящему для него времени, ибо оно бесконечно и всегда наполнено скрытыми зачатками и возможностями. Историческая позиция в изложении поэтому ошибочна, когда она в догматической окончательности определенно знает, что было, и неистинна, когда она говорит неопределенно, размыто, словно рассказывая древнее предание, не выговаривая всего, что может. Важно оставаться в этой полярности постоянно с максимальной четкостью постигать конечное и постоянно оставлять все доступным для дальнейших вопросов в состоянии определенной неустойчивости. С четкостью следует ясно понимать даже самое малое, высказывать по возможности ясно то, что в универсальном понимании сконцентрировано, сгущено. Определенная ошибка всегда плодотворнее и истиннее, чем неопределенная правильность того, что ничего не говорит. В состоянии неустойчивости нужно удерживать еще и то, что является наиболее очевидным благодаря сознанию его границы. Все следует словно бы готовить для дальнейшего проникновения в исторический мир. Следует осуществлять искреннейшее участие в глубине мысли, в то время как целое парит в безграничном пространстве возможного. IV. ИЗУЧЕНИЕ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ Для того чтобы серьезно заниматься изучением истории философии, нужно быть убежденным в его необходимости. История философии является существенным элементом самого философствования. Только в общении с прошлым, с высокими творениями и возможностями целого можно прийти к возможной собственной ясности и широте. История философии была бы чем-то подчиненным и второстепенным, если бы она должна была служить только подтверждению того, что уже мыслилось, если бы она должна была в качестве оружейного арсенала стать полезной для какой-нибудь современной тенденции, для того, чего желают и что планируют в настоящее время. Подлинная история философии, напротив, представляет собой самое свободное пространство для всех имевших место возможностей, арена высочайшей из достижимых действительностей человека. История философии становится пробуждением своего собственного во всех потомках и стимулом движения мышления, проникающего в безграничное. Из ее пространства ко мне обращаются субстанции. Общение с ними становится истоком не только расширения моего горизонта, но и моего существа. Тому, о чем я постоянно мыслю, я нахожу в истории подтверждение в том, что уже мыслилось, так же как в современности я нахожу подтверждение в том, что существует в действительности. 1. Что следует читать с целью изучения истории философии. В любое время существенным остается чтение источников. Ведь увидеть философию можно только в изучении оригиналов. Ошибочно полагать, что философская мысль остается той же самой в переложении. Самые маленькие отрывки текста своим настроением могут прояснить нечто, чему не может способствовать никакое изложение Немногие страницы оригинала часто делают философа яснее, чем длинные трактаты о нем. Поэтому каждый должен при помощи собственного чтения по меньшей мере попробовать прикоснуться к чему-нибудь из всех эпох и всех философов, которые при чтении истории философии возбуждают его интерес. Маленькие подборки изо всех времен — плохая замена, они раздражают, ибо выбор сделан кем-то другим. Нужно, если это возможно, в библиотеках или учебных заведениях брать сами труды и издания и пробовать их читать. Общее изложение может указывать на труды и переводы, которые наиболее доступны. Сверх того, должны просматриваться все старые издания и рукописи. С их помощью можно быстро получить нужное впечатление, и при этом они дают незаменимое ощущение атмосферы прошлого. Во-вторых, при более подробном изучении полезно и необходимо обращаться за советом к монографиям о прочитанных философах и текстах. Было бы глупо для понимания философов начинать все сначала, как будто еще ничего не сделано. Это понимание часто нуждается в знании многих фактов, предметов. Расчленяющая интерпретация выделяет костяк мысли и облегчает мне первое, внешнее понимание. Мне открывается отношение к предшественникам, духовные взаимосвязи. Мною осознается своеобразие языка, словесного употребления. Указатели и лексиконы являются полезными путями к сравнительному чтению всего корпуса трудов определенного философа. Впрочем, всегда остается в силе требование, чтобы я обращался к собственно философскому смыслу так, словно я должен и в самом деле быть первым, кто его понимает. Но полная объективность понимания усиливается тогда, когда в изучаемых предпосылках, затрагивающих саму суть дела, господствует как можно большая ясность. В-третьих, читают общие изложения. Я ищу ориентацию относительно целого истории философии. Основоположением для этого является следующее нужно, сравнивая, читать большее количество общих изложений, для того чтобы не привязываться ни к какому из них, поддаваясь тем самым неприметному внушению. В-четвертых, следует читать исторические (политические, социологические, духовно-исторические, художественно-исторические, религиозно-исторические, литературно-исторические) изложения, для того чтобы получить некое тотальное историческое видение. Когда внутренняя фантазия следует мыслям, которые были философски существенны для людей, принадлежащих к определенной эпохе и определенным ситуациям, она должна быть наполнена их образами. 2. Смысл общего изложения истории философии дня этого изучения. Существуют в высшей степени различные истории философии, различающиеся согласно тому, какой смысл является для них руководящим. а. Общее изложение может иметь информативный или ориентирующий смысл. Оно хочет либо учить тому, что существует, проясняя и характеризуя его, либо только сообщать о нем. Читатель, словно на своего роде карте, осматривает то, что он, возможно, должен знать или подробнее изучать, для того чтобы самому философствовать. 1) То, что он должен знать, для того чтобы сдать экзамен, он найдет в учебниках для повторения пройденного материала. Они дают поверхностные данные о содержании философских мыслей и суждениях о них так, как они получили значимость в какой-либо школе. Они легко и ясно запоминаются. В них мало что есть от философии. Но такие сжатые изложения информируют о школах, являются предметом размышления об основных предпосылках и видениях, благодаря которым они возможны, а иногда представляют собой дидактически рациональные образцы безысходности, затверженной как урок отвлеченности. 2) О том, что вообще имеется в распоряжении, сообщается в упорядоченных и снабженных характеристиками списках литературы. Идеалом были бы полные и снабженные самыми различными указателями собрания всех сочинений, какие только существуют. К ним принадлежат «Юбервег», философские лексиконы Ноака,22 Эйслера.23 3) Начинающей ищет ориентацию относительно лучшего. Он хочет знать, что он должен в бесконечном море сочинений изучить основательно. Для этой цели важен выбор источников и литературы о них. Их не нужно перечислять и накапливать в длинных списках, а следует характеризовать и видеть в их иерархическом порядке. Непосредственный совет относительно собственного чтения может, если вообще может, быть дан только отдельному человеку лично, в той ситуации, в какой он находится. Руководство для выбора должно объективно разделять материал по ценности и разъяснять в сжатых характеристиках так, чтобы читатель мог отметить, что теперь ему нужно. Отдельный человек должен идти туда, куда его ведет его собственный интерес. При удачном выборе книг он после короткого чтения угадает, ценно для него подробное изучение или нет. Но в течение долгого времени ему может быть полезен один какой-нибудь руководитель. Поэтому педагогическая, дидактическая задача состоит не в том, чтобы с обманывающей краткостью сообщать результаты мышления, а в том, чтобы, исходя из всех философских произведений мира, характеризовать то, что прежде всего ценно для изучения. Такие советы могут происходить только из тех принципов, которые получены в собственном философствовании и общем видении истории философии. b. Общее изложение обращается к самой философии, когда оно развивает предпосылки, точки зрения, пути конкретной интерпретации. Оно ни на мгновение не забывает о том, что самостоятельное изучение текстов является для читателя основным делом, оно предшествовало чтению изложения, будет за ним следовать, и целью является именно оно. Но оно способствует усвоению и интерпретации их читателем тем, что дает свою собственную интерпретацию. Оно показывает, что нужно знать, для того чтобы понимать, оно формулирует точки зрения, исходя из которых может так или иначе пониматься, оно идет путями исполняющегося понимания, на которых должен стать ясным подлинный смысл. Это удается только исходя из собственного философствования того, кто пишет общие изложения. Поэтому каждое философствование получает собственный тон, сплошную атмосферу, которая окутывает исторически действительное философствование как в то время, когда оно занято проникающим вглубь пониманием, так и тогда, когда посредством еще столь живых контрастов внимание осознанно направляется на то, что принадлежит ему самому. Смысл общего изложения поэтому неизбежно ограничен способом и широтой интерпретации со стороны того, кто излагает, но только благодаря этому он релевантен. Ведь для нас существует только интерпретация человеческого творения в человеческом же творении, а не во всезнающем прозрении божества. с. Изложение разворачивает некое общее видение универсальной истории философии. Это общее изложение, словно бы видение philosophia perennis в полноте исторического явления, является необходимым звеном в том или ином исторически современном философствовании. Оно представляет собой нечто так или иначе собственное, то, что должно попасть в историю, некий самостоятельный философский акт. В общем изложении заключаются способ понимания и усвоение, набрасывающее собственную картину. Историко-философское изложение получает свой ранг благодаря отражающейся в нем энергии философствования, как это до сих пор наиболее величественно было исполнено у Гегеля. Идея одной всеохватывающей философии в конкретном изложении целого должна передаваться во всех ее возможностях. Поэтому историческое изложение само является одной-единственной философией, лишь благодаря которой осуществляется выбор существенного и отделение несущественного, членение истинного и характеристика деградаций и искажений. Историческое изложение переводит действительно бывшее в возможное для нас. Поэтому изложение как таковое является истиной об истине, оно делает зримым основание возможного усвоения, в качестве рассмотрения оно обладает необходимой чертой необязательности, хотя в качестве целого оно обязательно вырастает из истока собственного философствования, совершающегося сейчас, в настоящее время. Рамки целого делают ощутимым тотальный смысл. Они показывают пространство, в котором нам встречаются великие философы. Изложение заселяет пространство, в котором мы живем, философствуя. 3. Позиция отдельного человека при изучении философии. Истинное изучение происходит в полярностях. Оно осуществляется не в однозначном обучении, не в знании того, что некто сказал, когда и как он жил, не в сумме внешних знаний, а только в процессе связи противоположного. а. Необходимо конкретное углубление в текст отдельного исторического персонажа и одновременно универсальная направленность на обнаружение человека в мышлении общей истории как единства. Эмпирическое приближение к сути дела вплоть до границ возможного, которое может обрести только единичный в единичном, это существенное присутствие в историческом так же важно, как и постоянное присутствие пространства всякого мышления во всех его принципиальных возможностях. Величайшая преданность единичному находится во взаимосвязи с истинной универсальностью. Целое должно отражаться в единичном. В любом философствовании какого угодно ранга заключен росток целого, открыты пути к целому. Обретение одной-единственной завершенной философии ведет к обретению философии вообще. Даже в отдаленных, реконструирующихся формах философствования заключается огромное богатство для того, кто может его открыть. Но, впрочем, в ранге и очевидности содержаний, их созвучии или сокрытости заключена чрезвычайная многозначность. К духовной жизненной судьбе принадлежит то, где отдельный человек посредством основательного, неустанного изучения знакомится с философией, кому из великих он прежде всего вверяет себя, куда он направляется и во что формируется (и лишь затем застревает ли он там, тем самым суживая себя), более того, то, приходит ли он вообще к такому конкретному изучению (а не к одному лишь прикосновению и апробированию, распыленному по всему миру) и то, действительно ли велик тот, кто становится предметом его интереса. b. История должна нести на себе наше современное философствование, приводить его в движение, она должна помогать понять саму истину — и одновременно она требует познания того, что было, не подводя его окончательно под наше современное понимание истины и не разделяя его на части. Мы не хотим ни исторически вновь погрузиться в историю, ни поставить историю философии на место философии, но мы ни в коем случае не хотим оставить на произвол судьбы исторический взгляд, понимание того, что было в его мире, при его условиях, в его действительности и истине, которые более не являются нашими действительностью и истиной. История должна служить нам как несравненное средство образования и проверки, и в истории мы хотим быть дома, как в нашем мире, на нашей родине, где мы воспламеняем наш энтузиазм и наше отвержение великих обликов. В истории мы и бросаем наш якорь, и отваживаемся сняться с него, держа курс в открытое море с. Мы хотим схватить в исследовании и изложении то, что мы так или иначе знаем из источников, понять его в наглядной ясности, четкой определенности и неумолимой последовательности. Но мы хотим одновременно сверх всего фактического сохранять безграничную способность к расширению, не допускать никакого закостеневшего знания (кроме как в формальностях), но в максимально богатом знании обретать а неустойчивость парения, в состоянии которого я так же решительно знаю, как и не знаю, вижу, как и не вижу. В этих трех полярностях — приближению к единичному и универсальной истории целого, исторически особенной истине и единой истинной философии, решительном знании и парящем незнании — заключаются трудности, которые не могут быть просто так разрешены ни до того, как приступят к истории, ни в конце, при помощи некоего гармоничного завершения. Напротив, они должны оставаться в неуспокоенности нашего исторического углубления, не зная никакой остановки и не удовлетворяясь созерцательным удовлетворением от видения великого. Только так мы сохраним в изучении готовность к действительному опыту, открытость для еще не известных нам содержаний, серьезность для осуществления нашей философской жизни, благодаря лишь которой возможны решения, которые всегда являются историческими, жизни, которая не удается посредством внешней, насильственной реализации, предпринимаемой согласно предписаниям, то есть посредством технического использования мнимых познаний.