Эдмунд Гуссерль

Логические исследования

Том II. Исследования по феноменологии и теории познания

Введение

§1. Необходимость феноменологических исследований для

теоретической подготовки и прояснения чистой логики.

Необходимость начинать рассмотрение логики с рассмотрения языка
неоднократно признавалась с точки зрения логики как учения о технике
[познания]. “<...>Язык — читаем мы у Милля — <...> представляет собою
одно из главнейших орудий или пособий мысли. И всякое несовершенство
орудия или способа его употребления здесь — может быть, более, чем
где-либо — путает и мешает делу и уничтожает всякое доверие к его
результатам. Ум, не усвоивший себе предварительно значения и правильного
употребления различных родов слов, будет в своих попытках изучения
методов философского мышления похож на человека, который захотел бы
сделаться астрономом-наблюдателем, не научившись предварительно
приспособлять фокусное расстояние своих инструментов к целям отчетливого
видения”*. Однако более глубокое основание необходимости начинать логику
с анализа языка Милль видит в том, что иначе не было бы возможности
исследовать значение утверждений — предмет, который стоит “на пороге”
самой нашей науки.

В этом последнем значении выдающийся мыслитель затрагивает ту точку
зрения, которая является решающей для чистой логики и, если внимательно
присмотреться, то для чистой логики как философской дисциплины. Я
исхожу, следовательно, из того, что при этом не хотят удовлетвориться
построением чистой логики как просто одним из видов наших математических
дисциплин, т.е. как системы утверждений, разворачивающейся в
наивно-предметной значимости; но что при этом стремятся к философской
ясности относительно этих утверждений, т.е. к усмотрению сущности
способов познания, вступающих в действие при осуществлении и при
идеальной возможности применений таких утверждений, а также к усмотрению
сущностно конституирующихся вместе с последними смыслополаганиями и
объективными значимостями.

Исследование языка принадлежит, конечно, к философски неизбежной
подготовке для построения чистой логики, так как только с помощью этих
исследований могут быть выработаны подлинные объекты логического
исследования, а в дальнейшем — сущностные виды и различия этих объектов,
— с ясностью, не допускающей ложного толкования. Речь идет при этом не о
грамматических исследованиях в {эмпирическом}[1] смысле, т.е. отнесенных
к какому-либо исторически данному языку, но об исследованиях того
наиболее общего типа, которые принадлежат к широкой сфере объективной
теории познания и к тому, что с ней тесно взаимосвязано, к {чистой}[2]
феноменологии переживаний мышления и познания. Эта феноменология, так же
как и включающая ее в себя чистая феноменология переживаний вообще,
имеет дело исключительно с переживаниями, постигаемыми и анализируемыми
в интуиции в чистой сущностной всеобщности, но не с эмпирическими
апперцепируемыми переживаниями как реальными фактами, т.е. переживаниями
переживающих людей или животных в являющемся и установленном как факт
опыта мире. Непосредственно постигаемые в сущностной интуиции сущности и
взаимосвязи, находящие свою основу непосредственно в этих сущностях, она
дескриптивно выражает в сущностных понятиях и подчиняющихся определенным
законам сущностных высказываниях. Каждое такое высказывание является
априорным в высшем смысле этого слова. Именно эта сфера должна быть
подробно исследована для целей теоретико-познавательной подготовки и
прояснения чистой логики; в ней будут продвигаться в дальнейшем наши
исследования. 

Чистая феноменология представляет собой область нейтральных
исследований, которая содержит в себе корни различных наук. С одной
стороны, она служит психологии как эмпирической науке. Чистым и
интуитивным методом она анализирует и описывает в сущностной всеобщности
— в особенности как феноменология мышления и познания — переживание
представлений, суждений, познаний, которые, понятые как классы реальных
процессов во взаимосвязях живой и одушевленной природы, принадлежат
предмету психологии как эмпирически-научному исследованию. С другой
стороны, феноменология раскрывает “источники”, из которых “проистекают”
основные понятия и идеальные законы чистой логики и к которым она снова
должна быть обращена, чтобы придать им требуемую для
теоретико-познавательного понимания чистой логики “ясность и
отчетливость”. Теоретико-познавательное, соответственно,
феноменологическое обоснование чистой логики включает в себя весьма
трудные, но также несравнимо важные исследования. Если мы вспомним о
представленных в I томе этих исследований задачах чистой логики, то при
этом была поставлена цель достигнуть достоверности и ясности понятий и
законов, которые придают всякому познанию объективное значение и
теоретическое единство. 

§2. Прояснение целей таких исследований.

Все теоретические исследования, хотя они, конечно, никоим образом не
протекают только в актах выражения или даже в полных высказываниях,
все-таки в конце концов завершаются в высказываниях. Только в этой форме
истина и особенно теория становится прочным достоянием науки, она
становится документально зафиксированной и во все времена доступной
сокровищницей знания и устремленных далее исследований. Является ли
необходимой связь мышления и языка, подчиняется ли необходимости то, что
явление суждения, завершающего познание, из сущностных оснований
принимает форму утверждения, или нет, во всяком случае ясно, что
суждения, которые принадлежат более высокой интеллектуальной сфере, в
особенности, научной, едва ли могут осуществляться без языкового
выражения.

Отсюда ясно, что объекты, на исследование которых нацелена чистая
логика, даны прежде всего в грамматическом одеянии. Говоря точнее, они
даны, так сказать, как некоторые вложения в конкретные психические
переживания, которые в функции интенции значения или осуществления
значения (в последнем отношении как иллюстрирующее или приводящее к
очевидности созерцание) принадлежат к известным языковым выражениям и
образуют с ними феноменологическое единство.

Из этих сложных феноменологических единств логик должен выделить
интересующие его компоненты, в первую очередь, следовательно,
характерные свойства актов, в которых осуществляется логическое
представление, суждение, познание, и подвергнуть их дескриптивному
анализу в той степени, в какой это требуется для его собственных
логических задач. Из того факта, что теоретическое “реализуется” в
определенных психических переживаниях, никоим образом не следует
непосредственно (что ложно полагается как нечто само собой
разумеющееся), что эти психические переживания должны иметь значимость
первичных объектов логических исследований. Чистого логика первично и в
собственном смысле интересует не психологическое суждение, т.е.
конкретный психический феномен, но логическое суждение, т.е.
тождественное значение высказывания, которое противостоит как нечто
единое многообразным, дескриптивно весьма различным переживаниям
суждения. Естественно, этому идеальному единству соответствует в
отдельных переживаниях определенная, всем им общая черта. Так как,
однако, чистого логика затрагивает не конкретное, но соответствующая
идея, постигнутое в абстракции общее, то у него, кажется, нет ни
малейшего повода покидать почву абстракции и вместо идеи скорее делать
целью своего исследовательского интереса конкретное переживание.

Между тем, даже если феноменологический анализ конкретных переживаний
мышления не принадлежит к первичной и собственной сфере чистой логики,
то его все же нельзя избежать для продвижения чисто-логического
исследования. Ибо все логическое, если только оно должно быть нами
усвоено как объект исследования и должно раскрыть возможность
очевидности коренящихся в нем априорных законов, должно быть дано в
конкретной полноте. Сначала, однако, логическое дано нам в некоторой
несовершенной форме: понятие как более или менее колеблющееся значение
слова, закон, поскольку он выстроен из понятий, — как не менее шаткое
утверждение. Причем речь идет не о недостатке логического усмотрения. Мы
постигаем с очевидностью чистый закон и познаем, что он основывается на
чистых формах мышления. Однако эта очевидность связана со значением слов
в живом актуальном осуществлении суждения, выражающем закон. Незаметная
эквивокация может способствовать тому, что в последующем этим словам
будут поставлены в соответствие другие понятия и что ранее данная в
опыте очевидность может быть ложно затребована в отношении
видоизмененного значения утверждения. И наоборот, может быть так, что
проистекающее из эквивокации ложное толкование искажает смысл
чисто-логических положений (истолковывая их, например, как
эмпирико-психологические утверждения), и это может склонить нас
пожертвовать ранее пережитой в опыте очевидностью и уникальным значением
чисто-логического.

Следовательно, такая данность логических идей и конституирующихся вместе
с ними чистых законов не может быть достаточной. Таким образом,
вырастает весьма серьезная задача — достичь в теории познания ясности и
отчетливости относительно логических идей, понятий и законов.

И здесь вступает в действие феноменологический анализ.

Логические понятия как обладающие значимостью единства мышления должны
иметь свой источник в созерцании; они должны вырастать благодаря
идеирующей абстракции на основе определенных переживаний, и при новом
осуществлении этой абстракции они должны всегда заново выявлять свою
значимость и быть познаны в своей тождественности себе самим. Иначе
говоря, мы безусловно не хотим удовлетвориться “просто словами”, т.е.
просто символическим пониманием слов, как это вначале имело место в
наших рефлексиях над смыслом установленных в чистой логике законов
относительно “понятий”, “суждений”, “истин” и т.д. вместе с их
многообразными подразделениями. Значения, которые оживлены только
достаточно удаленными, расплывчатыми, несобственными — если вообще
какими-либо — созерцаниями, не могут нас удовлетворить. Мы хотим
вернуться к “самим вещам”. В сфере развернутых во всей своей полноте
созерцаний мы хотим прийти к очевидности того, что данное здесь в
актуально осуществленной абстракции поистине и действительно таково,
каким оно полагается в значениях слов, выражающих закон; в практике
познания мы хотим пробудить в нас способность (Disposition) фиксировать
значения в их устойчивой тождественности посредством достаточного
количества повторяющихся сопоставлений с воспроизводимым созерцанием
(соответственно, с интуитивным осуществлением абстракции). Равным
образом, мы убеждаемся в определенном факте эквивокации посредством
того, что приводим к созерцанию меняющиеся значения, которые сопутствуют
тому же самому логическому термину в различных связях высказывания; мы
обретаем очевидность, что то, что означает слово здесь и там, находит
свое осуществление в существенно различных моментах и формообразованиях
созерцания и, соответственно, в существенно различных общих понятиях.
Посредством разделения понятий, которые были смешаны, и посредством
подходящего изменения терминологии мы получаем затем желаемую “ясность и
отчетливость” логических утверждений. 

Феноменология логических переживаний нацелена на то, чтобы доставить нам
весьма широкое дескриптивное (но, пожалуй, не
эмпирически-психологическое) понимание этих психических переживаний и
обитающего в них смысла, когда необходимо придать всем фундаментальным
логическим понятиям твердые значения, и притом значения, которые
прояснены посредством возвращения к аналитически исследованным
сущностным взаимосвязям между интенцией значения и полнотой
осуществления значения, значения, которые прояснены и одновременно
удостоверены в своих возможных познавательных функциях; короче, эти
значения должны быть такими, какими их требуют интересы чистой логики и
прежде всего интересы познавательно-критического постижения сущности
этой дисциплины. Попытки прояснения фундаментальных логических и
ноэтических понятий были до сих пор весьма несовершенными; эти понятия
отягощены многообразными эквивокациями, и столь пагубными, столь трудно
фиксируемыми и различаемыми, что в этом как раз следует искать причину
столь отсталого состояния чистой логики и теории познания.

Мы должны, конечно, признать, что некоторые понятийные различения и
разграничения чисто-логической сферы становятся очевидными в
естественной установке, т.е. без феноменологического анализа. То, что
соответствующие логические акты протекают в адекватном соответствии
осуществляющему [их полноту] созерцанию, не означает, что рефлексия
направлена на само феноменологическое обстоятельство дел. Однако даже
наиболее полная очевидность может вводить в заблуждение, то, что в ней
постигается, может быть ложно интерпретировано, ее уверенное решение
может быть отвергнуто. В особенности требует проясняющих исследований
(никоим образом не случайная) склонность философской рефлексии незаметно
менять местами объективную и психологическую установку, смешивать
взаимно соотнесенные в своем сущностном содержании данности, которые,
однако, принципиально должны быть разделены, и приводить к заблуждению
вследствие ложного психологического толкования при интерпретации
логических объективностей. По своей природе, эти прояснения могут быть
выполнены только на основе феноменологического учения о сущности
переживаний мышления и познания, при постоянном внимании к тому, что
сущностно принадлежит этим переживаниям как полагаемое в них (именно в
тех модусах, в которых оно как таковое “обнаруживает” себя в них,
“представляет” себя и т.п.). Только посредством чистой феноменологии,
которая ни в коей мере не является психологией как эмпирической наукой о
психических свойствах и состояниях реальностей одушевленно-живого, может
быть радикально преодолен психологизм. Только она предоставляет нашей
сфере [чистой логики] предпосылки для всей совокупности чисто-логических
основополагающих различений и постижений. Только она устраняет
возникающую из сущностных оснований и поэтому вначале неизбежную
видимость, которая весьма настойчиво подталкивает нас перетолковывать
объективно-логическое в психологическое.

Только что рассмотренные мотивы феноменологического анализа сущностно
связаны, как это легко увидеть, с мотивами, которые проистекают из
наиболее общих и основополагающих вопросов теории познания. Ибо если мы
подходим к этим вопросам в их максимальной общности (это означает,
очевидно, в [их] “формальной” всеобщности, которая абстрагируется от
всей “материи познания), тогда они входят в круг вопросов, которые имеют
непосредственное отношение к полному прояснению идеи чистой логики. Тот
факт, что все мышление и познание нацелено на предметы или положения
дел, их якобы постигает, так, что их “в-себе-бытие” должно себя
обнаруживать как идентифицируемое единство в многообразиях
действительных или возможных актов мышления, соответственно, значений;
дальнейший факт, что всему мышлению присуща форма мышления, которая
подчинена идеальным законам, и притом законам, которые описывают
объективность или идеальность познания вообще — эти факты, утверждаю я,
возбуждают все снова и снова вопросы: как следует понимать то, что
объективность “в себе” достигает “представления”, а в познании —
“постижения”, следовательно, в конце концов становится все же снова
субъективной; что может это означать: предмет есть “в себе” и в познании
“дан”; как идеальность общего в качестве понятия или закона может войти
в поток реальных психических переживаний и стать достоянием познания
мыслящего; что означает в различных видах познания adaequatio rei ac
intellectus, в зависимости от того, соответствует ли познающее
постижение индивидуальному или общему, факту или закону и т.д. Ясно,
однако, что эти и подобные вопросы совершенно неотделимы от обозначенных
выше вопросов прояснения чисто-логического. Задача прояснения логических
идей, таких как понятие и предмет, истина и положение, факт и закон и
т.д. неизбежно ведет именно к тем же самым вопросам, к которым, впрочем,
следует приступить уже потому, что иначе сущность самого прояснения, к
которому устремляются в феноменологическом анализе, осталась бы неясной.


§3. Трудности чисто феноменологического анализа

Естественные причины трудностей прояснения основных логических понятий
состоят в чрезвычайных трудностях строго феноменологического анализа; в
основе своей это одни и те же трудности, идет ли речь об имманентном
анализе переживаний в [их] чистой сущности (при исключении всей
эмпирической фактичности и индивидуального обособления) или же о
переживаниях в эмпирико-психологической установке. Такие трудности
обсуждаются психологами обычно при рассмотрении внутреннего восприятия
как источника каждый раз конкретного психологического познания, и,
конечно, неверным образом уже из-за ложного противопоставления внешнего
и внутреннего восприятия. Источник всех трудностей заключается в
противоестественной направленности созерцания и мышления, которая
требуется при феноменологическом анализе. Вместо того, чтобы
раствориться в протекании весьма сложным образом выстраиваемых друг на
друге актов и при этом, так сказать, наивно полагать мыслимые предметы в
соответствии с их смыслом как существующие, определять [их] или
выдвигать [относительно них] гипотезы, выводить следствия и т. д., мы
должны, напротив, “рефлектировать”, т.е. сделать предметами сами акты в
имманентном смысловом содержании. В то время как в созерцании, в
мышлении, при теоретическом рассмотрении предметы положены как
действительные, и притом в какой-либо модальности [своего] бытия, мы
должны направить свой теоретический интерес не на эти предметы, не
полагать их в качестве действительных, так, как они являются или имеют
значимость в интенции тех актов, но наоборот, именно эти акты, которые
до сих пор совершенно не были предметными, должны стать теперь объектами
схватывания и теоретического полагания; мы должны их рассмотреть в новых
актах созерцания и мышления, описывать, анализировать их в соответствии
с их сущностью, делать их предметами эмпирического или идеирующего
мышления. Однако это есть та направленность мышления, которая в
наибольшей степени противостоит всем постоянно упрочивающимся с самого
начала нашего психического развития привычкам. Отсюда почти
неискоренимая привычка все снова и снова впадать в простую объективную
установку, отходя от феноменологической мыслительной установки, и
определения, которые в наивном осуществлении первичных актов были
приписаны их предметам, относить к самим этим актам, или их имманентным
“явлениям” или “значениям”, и считать целые классы истинно сущих
предметов, таких как идеи (учитывая то, что они могут быть даны с
очевидностью в идеативной интуиции) феноменологическими частями их
представлений.

{Многократно подвергавшаяся обсуждению трудность, которая, как кажется,
в принципе ставит под угрозу любую имманентную дескрипцию психических
актов и, соответственно, возможность феноменологического учения о
сущности, состоит в том, что при переходе от наивного осуществления
актов к рефлективной установке или к осуществлению относящихся к ней
актов, первые акты с необходимостью изменяются. Каким образом можно
верно оценить вид и объем этого изменения, каким образом мы можем вообще
нечто о нем знать — будь это фактом или сущностной необходимостью?}[3].
К трудностям достижения прочных, идентифицируемых при повторении,
усматриваемых с очевидностью результатов присовокупляется также
трудность их изложения и передачи другим. То, что было с очевидностью
установлено после самого точного анализа как сущностное положение дел,
должно быть передано с помощью таких выражений, которые, при всем их
богатстве различений, соразмерны только с достаточно близкой нам
естественной объективностью, в то время как переживания, в которых эта
объективность конституируется в сфере сознания (bewusstseinsmaessig),
могут быть обозначены только посредством двух-трех весьма многозначных
слов, как ощущение, восприятие, представление и т.п. И наряду с этим
нужно воспользоваться выражениями, которые именуют то, что является
интенциональным в этих актах, предметность, на которую направлены эти
акты. Просто невозможно описывать полагающие смысл (meinende) акты, без
того, чтобы не обратиться к выражениям, употребляемым для полагаемых
вещей. И при этом легко упустить из виду, что эта вместе [с актами]
описываемая и почти во все феноменологические дескрипции с
необходимостью вовлекаемая “предметность” принимает смысловую
модификацию, в которой именно она сама принадлежит к феноменологической
сфере.

Если мы отвлечемся от этих трудностей, то возникают новые — в отношении
убедительного изложения достигнутых результатов усмотрения для других.
Эти результаты усмотрений могут быть перепроверены и подтверждены только
теми, кто уже достиг весьма искусной способности осуществлять чистую
дескрипцию в этом противоестественном состоянии (Нabitus) рефлексии,
следовательно, теми, кто может чисто воспринять воздействие
феноменологических отношений. Эта чистота требует отказа от любого
искажающего вмешательства высказываний, которые вырастают из наивного
принятия [существования] предметностей или суждения о них,
предметностей, относительно которых было осуществлено полагание
существования в актах, которые необходимо рассмотреть феноменологически.
Она запрещает также какой-либо другой выход за пределы собственного
сущностного содержания актов, следовательно, любую другую реализацию в
самих этих актах соответствующих естественных апперцепций и полаганий;
[она запрещает] подходить к ним (будь это в неопределенной всеобщности и
на каком-нибудь примере) как к психологическим реальностям, как к
событиям какой-нибудь “одушевленной сущности” определенной или вообще
какой-либо природы. Приобрести способность к такому виду исследований
нелегко, и нельзя, например, заменить или получить ее никаким, даже
усердным обучением на психологических экспериментах.

Какими бы большими ни были трудности, которые стоят на пути чистой
феноменологии вообще и, в частности, чистой феноменологии логических
переживаний, они никоим образом не оставляют безнадежной попытку их
преодоления. Совместная работа, за которую с решимостью взялось бы
осознающее свои цели, всецело преданное великому предмету поколение
исследователей, привела бы к полному разрешению (отваживаюсь я думать)
важнейших, относящихся к основным принципам строения этой области
вопросов. Это поле доступных и для создания возможности научной
философии фундаментальных открытий. Конечно, это открытия, которым
недостает ослепительного блеска; им недостает непосредственно осязаемой
возможности применения к практической жизни или содействия высшим
запросам души; им недостает также импонирующего аппарата
экспериментальной методики, посредством которого экспериментальная
психология достигла доверия и создала обширную сферу сотрудничества. 

§4. Необходимость обратить внимание на грамматическую

сторону логических переживаний

Аналитическая феноменология, в которой нуждается логик для подготовки и
выработки основоположений, касается, среди прочего и прежде всего,
“представлений”, и ближайшим образом представлений, получивших
выражение. Относительно этих комплексных образований его первичный
интерес направлен на переживания, непосредственно связанные с “просто
выражениями”, на переживания, выполняющие функцию значения интенции и
осуществления [полноты] значения. Однако чувственная сторона этих
комплексов (то, что составляет в них “просто выражение”) и способ ее
связи с “одушевляющим актом значения” также не должны остаться без
внимания. Известно, как легко и совершенно незаметно анализ значений
может позволить грамматическому анализу руководить собой. При таких
трудностях непосредственного анализа значений будет, конечно, полезным
любое, даже несовершенное вспомогательное средство для того, чтобы
косвенно предвосхитить результат анализа; однако еще более чем благодаря
позитивной помощи грамматический анализ приобретает свою важность из-за
заблуждений, к которым он приводит при замене собой подлинного анализа
значений. Простая, грубая рефлексия относительно мыслей и их языковых
выражений, способность к которой приобретается без особого обучения и в
которой мы часто нуждаемся для практических целей мышления, достаточна,
чтобы обратить внимание на определенный параллелизм между мышлением и
речью. Мы все знаем, что слова означают нечто и что, вообще говоря,
различные слова выражают различные значения. Если бы мы могли считать
это соответствие полным и a priori данным и одновременно таковым,
которое создает для сущностных категорий значений их полное отражение в
грамматических категориях, тогда феноменология языковых форм включала бы
в себя феноменологию переживаний значений (переживаний мышления,
суждения и т. п.), анализ значений совпадал бы, так сказать, с
грамматическим анализом. 

Не требуется как раз глубоких размышлений, чтобы констатировать, что
параллелизм, который удовлетворял бы этим далеко идущим требованиям, не
вытекает из сущностных оснований, как он и фактически не имеет места и,
в соответствии с этим, грамматический анализ уже не может заниматься
просто различением выражений как чувственно-внешних явлений; скорее, его
предмет определен принципиально через отношение к различению значений.
Однако эти грамматически релевантные различия значений бывают то
существенными, то случайными в зависимости от того, затребованы ли речью
в грамматических целей характерные формы выражений для сущностных или
случайных (как раз во взаимном общении часто возникающих) различий
значений. 

Известно, однако, что это не просто различия значений, которые
обусловливают дифференциацию выражений. Я [хочу] напомнить здесь только
о различиях в окраске речи, а также об эстетических тенденциях речи,
которые противостоят бедности и однообразию выражений и их звуковой или
ритмической дисгармонии и требуют поэтому доступной полноты и богатства
равных по значению выражений.

Вследствие грубого совпадения вербальных и мыслительных различий и к
тому же форм слова и форм мышления, возникает естественная склонность
искать за каждым выраженным грамматическим различием логическое. Поэтому
логически важной задачей будет приведение к аналитической ясности
отношение выражения и значения. В возвращении от смутных значений к
соответствующим артикулированным, ясным, насыщенным полнотой примеров
созерцаниям и отсюда к осуществляющему свою полноту значению следует
видеть средство, при помощи которого в каждом данном случае может быть
решен вопрос, было ли определенное различие логическим или же просто
грамматическим.

Общего понимания различия между грамматическими и логическими
дифференциациями, к которому легко прийти при помощи подходящих
примеров, не достаточно. Это общее понимание — что грамматические
различия не всегда идут рука об руку с логическими, другими словами, что
материальные различия значений в широкой области коммуникативных
потребностей выражаются в языках в таких же всеохватывающих формах, как
и фундаментальные логические различия (а именно, различия, которые
коренятся a priori во всеобщей сущности значений) — это общее понимание
может даже подготовить почву для радикализма, который наносит ущерб
сфере логических форм тем, что чрезмерно ее ограничивает и отвергает
изобилующую полноту логически значимых различий как якобы просто
грамматических, сохраняя только немногие, которых достаточно для того,
чтобы оставить традиционной силлогистике некоторое содержание. Известно,
что попытка Брентано реформировать формальную логику, несмотря на всю ее
ценность, впала в такое преувеличение. Только полное прояснение
феноменологических отношений между выражением, значением, интенцией
значения и осуществлением [полноты] значения может доставить нам здесь
твердую точку опоры и достичь требуемой отчетливости в отношении между
грамматическим анализом и анализом значений. 

§5. Обозначение главной цели ближайших

аналитических исследований

Мы приступаем при этом к серии аналитических исследований для прояснения
идей, конститутивных для чистой или формальной логики, и прежде всего
связанных с чисто-логическим учением о формах, которое, исходя из
эмпирической связности переживаний, стремится зафиксировать в [термине]
“выражение” то, что, соответственно, имеется в виду, когда в изобилующей
эквивокациями речи говорится о “выражении” и, соответственно,
”значении”; [мы будем исследовать], каковы сущностные различения, будь
это феноменологические или логические, принадлежащие a priori к
выражениям; далее, если остановиться прежде всего на феноменологической
стороне выражений, [задача состоит в том,] чтобы сущностно описать
переживания — к каким чистым родам они принадлежат, переживания, которые
a priori способны выполнять функцию придания значения; как соотносится в
них осуществленный “акт представления” (Vorstellen) и “акт суждения” с
соответствующим “созерцанием”, каким образом в созерцании они приводятся
к наглядности, иногда “усиливаются” и “наполняются”, как обнаруживается
их “очевидность” и т. д. Легко увидеть, что ориентированные таким
образом исследования должны предшествовать всем тем, которые направлены
на прояснение основных понятий, логических категорий. К серии этих
вводных исследований относятся также вопросы об актах, соответственно,
об идеальных значениях, которые в логике рассматриваются под названием
“представление”. Прояснение и разграничение многих, весьма запутывающих
психологию, теорию познания и логику понятий, которые могут быть
отнесены к слову “представление”, является важной задачей.

Подобный же анализ направлен на понятие акта суждения (des Urteilens), и
притом акта суждения в том смысле, в котором он рассматривается в
логике. На это должна быть направлена так называемая “теория суждения”,
которая, однако, в своей основе и в соответствии со своей сущностной
проблематикой есть “теория представления”. Конечно, речь никак не идет
при этом о некоторой психологической теории, но о феноменологии
переживаний представлений и суждений, которая выявляет свои границы
посредством критики познания. 

Так же как собственное сущностное содержание выраженных переживаний, так
и их интенциональное содержание, идеальный смысл их предметной интенции,
т. е. единство значения и единство предмета требует более подробного
исследования. Прежде всего [требует исследования] обоюдная связь, этот
вначале загадочный факт, как то же самое переживание может и должно
иметь содержание в двойственном смысле — как наряду с его собственным,
[внутренне] реальным (reell)[4] содержанием ему может и должно быть
присуще идеальное, интенциональное содержание.

К этой направленности исследований относятся вопросы о “предметности”
или “беспредметности”логических актов, о смысле различения
интенциональных и истинных предметов, прояснение идеи истины и ее
отношения к идее очевидности суждения, равным образом, прояснение
других, внутренне связанных между собой логических и ноэтических
категорий. Эти исследования частично совпадают с исследованием
конституирования логических форм, поскольку вопрос приятия или неприятия
претендующей [на этот статус] логической формы (т.е. сомнение,
отличается ли она от уже известных логических форм чисто грамматически
или логически) разрешается, конечно, с помощью прояснения формирующих,
категориальных понятий.

Этим обозначен до некоторой степени круг проблем, которыми направляются
последующие исследования. Впрочем, они никоим образом не претендуют на
полноту. В них предлагается не система логики, но предварительная
разработка философской логики, прояснение которой исходит из первичных
источников феноменологии. И естественно, пути аналитического
исследования другие, чем пути завершающего изложения полностью
достигнутой истины в логически упорядоченной системе.

Параграф 6. Добавления

1. Добавление. Обозначенные исследования зачастую выводят нас за пределы
узкой феноменологической сферы, изучение которой действительно требуется
для прояснения, для непосредственного достижения очевидности
(Evidenzmachung) логических идей. Ведь именно эта сфера не дана с самого
начала, но обретает границы лишь в ходе исследования. Одновременно
требуется разграничение многих расплывчатых понятий, которые
смешиваются, не достигая ясности, в понимании логических терминов, и
обнаружение среди них истинно логических понятий для расширения круга
исследований.

2. Добавление. Феноменологическое обоснование логики борется также с той
трудностью, что почти все понятия, на прояснение которых она нацелена,
она должна применять в самом изложении. В этой связи существует
определенный и просто неустранимый недостаток в систематической
последовательности феноменологических (и одновременно
теоретико-познавательных) фундаментальных исследований. Если мышление
означает для нас то, что в первую очередь требует прояснения, то
недопустимо некритически употреблять сомнительные понятия или термины в
самом проясняющем изложении. Однако не следует предварительно ожидать,
что критический анализ соответствующих понятий лишь тогда был бы
необходимым, когда предметная связь логических материй привела бы к этим
понятиям. Другими словами, если это рассматривать в себе и для себя,
тогда систематическое прояснение чистой логики, так же как и любой
другой дисциплины, потребовало бы того, чтобы шаг за шагом следовать
порядку вещей системной связности науки, требующей прояснения. В нашем
случае, однако, собственная достоверность исследования требует того,
чтобы этот систематический порядок все время нарушался, чтобы
устранялись понятийные неясности, которые угрожали бы ходу самого
исследования, прежде чем естественная последовательность вещей могла бы
привести к этим понятиям. Исследование движется как бы зигзагом, и это
сравнение подходит тем лучше, что благодаря внутренней зависимости
различных понятий в сфере познания все снова и снова следует
возвращаться к первичному анализу и испытывать эти понятия на новых
понятиях, так же как новые на старых.

3. Добавление. Если феноменология понята в нашем смысле, то возражение,
которое имело бы полную силу при распространенной ее интерпретации как
дескриптивной психологии (в естественном, эмпирико-научном смысле) более
уже не действительно: вся теория познания как систематическое
феноменологическое прояснение познания должна строиться на психологии.
Следовательно, и чистая логика, а именно, которая получила свое
прояснение в теории познания и которую мы обозначили как философскую
дисциплину, должна была бы основываться на психологии. К чему же тогда
усердная полемика с психологизмом?

Ответ, естественно, таков: если слово “психология” сохраняет свой старый
смысл, то феноменология не является как раз дескриптивной психологией.
Присущая ей “чистая” дескрипция — т.е. сущностное созерцание,
осуществляемое на основе показательных отдельных созерцаний переживаний
(exemplarische Einzelanschauung von Erlebnissen) (пусть даже вымышленных
в свободной фантазии), и дескриптивная фиксация созерцаемых сушностей в
чистых понятиях — не есть эмпирическая (естественнонаучная) дескрипция,
напротив, она исключает естественное осуществление всех эмпирических
(натуралистических) апперцепций и полаганий.
Дескриптивно-психологические констатации относительно восприятий,
суждений, чувств, волений и т. д. раскрывают обозначенные таким образом
реальные состояния одушевленных сущностей, принадлежащих к природной
действительности, точно так же как дескриптивные констатации
относительно физических состояний делаются, что само собой разумеется,
относительно природных процессов и относительно процессов
действительной, а не вымышленной природы. Каждое общее положение
обладает здесь характером эмпирической универсальности, которая имеет
силу в отношении природы. Феноменология, однако, не говорит о каких-либо
состояниях одушевленной природы (и даже о состояниях некоторой возможной
природы вообще), она говорит о восприятиях, суждениях, чувствах и т. д.
как таковых, о том, что присуще им a priori, в безусловной всеобщности,
именно как чистым единичностям чистых видов, о том, что можно усмотреть
исключительно на основе чисто интуитивного схватывания “сущности” (родов
и видов сущности): всецело аналогично тому, как чистая арифметика
говорит о числах, геометрия — о пространственных формах, — на основе
чистого созерцания в идеативной всеобщности. Следовательно, не
психология, но феноменология есть фундамент чисто-логического (так же
как любого теоретико-познавательного) проясняющего анализа. Одновременно
она является, хотя совершенно в другой функции, необходимым фундаментом
любой психологии — которая могла бы по праву назвать себя строго научной
— аналогично тому, как чистая математика, например, чистое учение о
пространстве и движении составляет необходимый фундамент любой точной
естественной науки (учения о природе эмпирических вещей с их
эмпирическими формами, движениями и т. д.). Сущностное постижение
восприятий, волений и любых других форм переживаний значимо, конечно, и
для соответствующих эмпирических состояний одушевленных сущностей, так
же как геометрические интуиции — для пространственных форм природы.[5]

§7. Принцип беспредпосылочности теоретико-познавательных

исследований

Теоретико-познавательное исследование, которое выдвигает серьезное
притязание на научность, должно, как это уже неоднократно
подчеркивалось, удовлетворять принципу беспредпосылочности. По нашему
мнению, однако, этот принцип требует не более, чем строгого исключения
всех высказываний, которые целиком и полностью не могут быть реализованы
феноменологически. Каждое теоретико-познавательное исследование должно
осуществляться на феноменологической основе. “Теория”, к которой
устремляется такое исследование, есть не что иное, как осмысление и
ясное понимание того, что есть вообще мышление и познание, а именно, в
своей родовой чистой сущности, каковы характерные особенности и формы, с
которыми оно сущностно связано, какие имманентные структуры заключены в
его предметном отношении, что означают в отношении к таким структурам
такие идеи как, например, идея значимости (Geltung), оправданности,
непосредственной и опосредованной очевидности и их противоположности,
какие спецификации таких идей допустимы в зависимости от регионов
возможных предметностей сознания, каким образом формальные и
материальные “законы мышления” проясняются в соответствии со своим
смыслом и своей действительностью посредством априорной соотнесенности с
этими сущностными структурными связями познающего сознания и т.д. Если
это размышление о смысле познания должно иметь в качестве результата не
простое мнение, но, в соответствии с выдвигаемым здесь строгим
требованием, основанное на очевидности (einsichtig) знание, тогда это
размышление должно осуществляться как чистая сущностная интуиция данных
на основе показательных переживаний мышления и познания. То, что акты
мышления направлены иногда на трансцендентные и даже на несуществующие и
невозможные объекты, не наносит этому ущерба. Ибо эта предметная
направленность, этот акт представления, или полагания объекта, который
не находится реально (reell) в феноменологическом составе переживаний,
есть, как это следует, пожалуй, отметить, характерная дескриптивная
черта соответствующего переживания, и, таким образом, смысл такого
полагания должен быть прояснен и установлен лишь на основе самого
переживания; другим способом это было бы невозможно.

От чистой теории познания отделяется вопрос об оправданности допущения
трансцендентных сознанию “психических” и “физических” реальностей:
должны ли быть поняты отнесенные к ним высказывания естествоиспытателей
в действительном или в несобственном смысле, имеет ли смысл и оправданно
ли противопоставлять являющейся природе, природе как корреляту
естествознания еще второй, в некотором возвышенном смысле
трансцендентный мир, и тому подобные вопросы. Вопрос о существовании и
природе “внешнего мира” — это метафизический вопрос. Теория познания,
предпринимающая общее прояснение идеальной сущности и действительного
смысла познающего мышления, хотя и охватывает общие вопросы — возможно
ли и в какой степени возможно знание или разумное предположение
относительно вещественно “реальных” предметов, которые принципиально
трансцендентны познающим их переживаниям, и каким нормам должен был бы
соответствовать истинный смысл такого знания — однако [она не
рассматривает] эмпирически ориентированный вопрос, можем ли мы, люди,
действительно достичь такого знания на основе фактически доступных нам
данных, или даже задачу реализовать это знание. В соответствии с нашим
пониманием, теория познания, собственно говоря, совершенно не является
теорией. Она не является наукой в точном смысле единства, исходящего из
теоретического прояснения. Прояснение в смысле теории есть постижение
(Begreiflichmachen) отдельного на основе общего закона и этого
последнего опять на основе основного закона. В области фактов речь идет
при этом о познании того, что то, что происходит при данном сочетании
условий, необходимо, что это происходит в соответствии с законами
природы. В области априорного речь идет опять-таки о постижении
(Begreifen) необходимости специфических отношений более низкой ступени,
исходя из охватывающих, общих необходимостей и в конечном итоге — из
самых первичных и самых общих законов, которым подчиняются отношения и
которые мы называем аксиомами. В этом теоретическом смысле теория
познания не должна ничего объяснять, она не строит никаких дедуктивных
теорий и не подчиняется таким теориям. Мы усматриваем это в достаточной
степени в наиболее общей, так сказать, формальной теории познания,
которая предстала перед нами в Prolegomena[6], как философское
дополнение к чистой Mathesis в самом из всех мыслимом широком понимании,
которое объединяет все априорное категориальное познание в форме
систематических теорий. Вместе с этой теорией теорий проясняющая ее
формальная теория познания предшествует любой эмпирической теории,
следовательно, предшествует любой объясняющей реальной науке,
физическому естествознанию, с одной стороны, а психологии — с другой
стороны, и, естественно, любой метафизике. Она стремится дать объяснение
не познанию, фактическому событию в объективной природе в
психологическом или психофизическом смысле, но прояснить идею познания в
соответствии с его конститутивными элементами или законами; она хочет
проследить не реальные связи сосуществования и последовательности, в
которые вплетены фактические акты мышления, но понять идеальный смысл
специфических связей, в которых документируется объективность познания;
чистые формы познания она хочет возвысить до ясности и отчетливости
путем возврата к адекватно осуществляющему [полноту полагания]
созерцанию. Это прояснение осуществляется в рамках феноменологии
познания, феноменологии, которая, как мы видели, направлена на
сущностные структуры “чистых” переживаний и принадлежащих им составных
частей смысла (Sinnesbestaende). В своих научных установлениях она с
самого начала и во всех дальнейших шагах не содержит ни малейшего
утверждения о реальном бытии; следовательно, никакое метафизическое,
никакое естественнонаучное и в особенности психологическое утверждение
не может иметь в ней места в качестве предпосылки.

Само собой разумеется, чистая в себе феноменологическая теория познания
находит затем свое применение относительно всех естественно вырастающих,
в хорошем смысле “наивных” наук, которые этим путем превращаются в
“философские” науки. Другими словами, они превращаются в науки, которые
гарантируют в любом из возможных и в требуемом смысле ясное и
достоверное познание. Что касается наук о реальности, то
“натурфилософское” или “метафизическое” обобщение есть только иное
выражение для этой теоретико-познавательной проясняющей работы. 

Эту метафизическую, естественнонаучную, психологическую
беспредпосылочность хотят осуществить последующие исследования. Само
собой разумеется, им не нанесут вреда сделанные по тому или иному случаю
замечания, которые не влияют на содержание и характер анализа, или даже
те многие высказывания, в которых автор обращается к своей публике,
существование которой — как и его собственное — еще не образует
предпосылки для содержания исследований. Поставленные нами границы мы не
переходим и в том случае, когда мы, например, исходим из фактического
наличия языков и рассматриваем только коммуникативное значение некоторых
языковых форм выражений и т. п. Можно легко убедиться, что связанные с
этим анализы имеют свой смысл и теоретико-познавательную ценность
независимо от того, действительно ли существуют языки и взаимное общение
людей, которому они призваны служить, существует ли вообще нечто такое
как люди или природа, или же все это имеет место только в воображении и
в возможности.

Истинные предпосылки для предполагаемых результатов должны заключаться в
положениях, которые удовлетворяют требованию, что то, что в них
высказывается, допускает адекватное феноменологическое оправдание,
следовательно, осуществление посредством очевидности в самом строгом
смысле слова; далее, что в этих изложениях всякий раз только тот смысл
должен приниматься в расчет, который был интуитивно в них установлен.

* Logik, I Buch I, Kap. 1, параграф 1 [С. 15] (Здесь и далее выдержки из
книги Милля приводятся по изданию: Милль Дж. Ст. Система логики,
силлогистической и индуктивной. Пер. В.Н.Ивановского Москва, 1914, в
квадратных скобках указаны номера страниц по русскому изданию).

[1] В I издании (далее — А) — специальном

[2] В А — чисто дескриптивной

[3] В А: {Так как во вторичном акте мы должны направлять внимание на
первичные, и в этом опять-таки заключается предпосылка, что по меньшей
мере до определенной степени наше внимание обращено на их предметы, то в
качестве отягощающего обстоятельства появляется здесь, конечно, “узость
сознания”. Далее, известное искажающее воздействие, которое оказывают
вторичные акты рефлексии на феноменологическое содержание первичных
актов, причем человек неопытный может вообще не заметить появляющихся
изменений, и даже для опытного их очень трудно оценить.}

[4] А: aktuell

[5] В A: Феноменология — это дескриптивная психология. Следовательно,
критика познания есть в сущности психология или по крайней мере должна
быть построена на психологии. Следовательно, чистая логика также
основывается на психологии — и к чему тогда весь спор с психологизмом?

<...> Необходимость такого психологического обоснования чистой логики, а
именно, строго дескриптивного обоснования, не должна вести нас в
заблуждение относительно взаимной независимости обеих наук, логики и
психологии. Ибо чистая дескрипция есть просто предварительная ступень
теории, но не сама теория. Таким образом, одна и та же сфера чистой
дескрипции может служить для подготовительной работы в отношении
различных теоретических наук. Не психология как целостная наука есть
фундамент чистой логики, но определенные классы дескрипций, которые
образуют предварительную ступень для теоретических исследований в
психологии ( а именно, в той мере, в какой они описывают эмпирические
предметы, генетические связи которых хочет проследить эта наука),
образуют одновременно основу для фундаментальных абстракций, в которых
логик постигает с очевидностью сущность своих идеальных предметов и
взаимосвязей. 

Так как в теории познания имеет особое значение отделение чисто
дескриптивного исследования переживаний познания, которое отвлекается от
всех теоретико-психологических интересов, от собственно психологического
исследования, направленного как эмпирическое прояснение и генезис, мы
поступим разумно, если вместо дескриптивной психологии будем лучше
говорить о феноменологии. Это предлагается также по другим причинам, ибо
выражение “дескриптивная психология” у некоторых исследований обозначает
сферу научных психологических исследований, границы которых определяются
методическим предпочтением внутреннего опыта и абстрагированием от
любого психофизического объяснения. 

[6] Гуссерль имеет в виду I том “Логических исследований”, который имеет
подзаголовок “Пролегомены к чистой логике”. Спб, 1909.

Исследование I

Выражение и значение

Глава I. Существенные различения

§1. Двойственный смысл термина “знак”

Термины “выражение” и “знак” нередко рассматриваются как равнозначные.
Однако небесполезно обратить внимание на то, что в обыденной речи они
вообще никоим образом не совпадают. Каждый знак есть знак для чего-либо,
однако не каждый имеет некоторое “значение”, некоторый “смысл”, который
“выражен” посредством знака. Во многих случаях даже нельзя сказать, что
знак “обозначает” то, относительно чего он назван знаком. И даже там,
где говорят таким образом, следует обратить внимание на то, что акт
обозначения (das Bezeichnen) не всегда будет расцениваться как тот “акт
придания значения” (das Bedeuten), который характеризует выражения. А
именно, знаки в смысле признаков (Anzeichen) (метка, клеймо
(Kennzeichen, Merkzeichen)) и т.д. ничего не выражают, путь даже они
наряду с функцией оповещения выполняют еще некоторую функцию значения.
Если мы ограничимся сначала, как это мы непроизвольно привыкли делать,
когда мы говорим о выражениях, теми выражениями, которые фигурируют при
общении в живой речи, то при этом кажется, что понятие оповещения по
сравнению с понятием выражения является по объему более широким. Однако
оно ни в коем случае не является родом в отношении содержания. Акт
придания значения не есть вид существования знака в смысле оповещения
(Anzeige). Только потому его объем является более узким, что акт
придания значения — в коммуникативной речи — каждый раз переплетен с
функцией оповещения, а последнее, в свою очередь, образует более широкое
понятие именно потому, что оно может иметь место и без такого
переплетения. Однако выражения развертывают свою функцию значения и в
душевной жизни в одиночестве, где они более не функционируют как
признаки. В действительности оба понятия знака не образуют отношения
более широкого и более узкого понятия. Все это требует более детального
рассмотрения.

§2. Сущность оповещения (Anzeige)

Из двух понятий, связанных со словом знак, мы рассмотрим в первую
очередь понятие признака.

Существующее здесь отношение мы называем оповещением (Anzeige). В этом
смысле клеймо есть знак раба, флаг — знак нации. Сюда относятся вообще
“метки” (Merkmale) в первичном значении слова как “характерные”
свойства, присущие объектам и позволяющие их распознать.

Понятие признака, однако, шире, чем понятие метки. Мы называем
марсианские каналы знаком того, что существуют разумные обитатели Марса,
ископаемые кости — знаком существования допотопных животных и т. д. Сюда
же относятся и знаки-напоминания, как, например, пресловутый узелок на
платке, как памятники, и т. д. Если подобного рода вещи, процессы и их
определенности создаются намеренно, чтобы функционировать в качестве
признаков, то тогда они называются знаками, все равно, выполняют ли они
именно свою функцию или нет. Только тогда, когда образуют знаки
целенаправленно и с намерением оповестить о чем-либо, то говорят при
этом об обозначении (Bezeichnen), и причем, с одной стороны, по
отношению к действию, в котором создаются метки (выжигание клейма,
записывание мелом долгового обязательства и т. д.), а с другой стороны,
в смысле самого оповещения, следовательно, по отношению к объекту, о
котором следует оповестить, т.е. к обозначенному объекту.

Эти и подобные различия не лишают понятие признака его сущностного
единства. В собственном смысле мы можем только тогда назвать нечто
признаком, когда оно и где оно фактически служит для некоторого
мыслящего существа в качестве оповещения о чем-либо. Если мы хотим
понять общее, присутствующее во всем этом, то мы должны обратиться к
таким случаям в их живом функционировании. В качестве общего мы находим
в них то обстоятельство, что какие-либо предметы или положения дел, о
наличии которых кто-либо обладает действительным знанием, оповещают его
о наличии других определенных предметов и обстоятельств дел в том
смысле, что убежденность в бытии одних переживается им как мотивация (и
причем сама мотивация не усматривается как таковая) убежденности в бытии
или мотивация предположения бытия других. Между актами суждения, в
которых конституируются для мыслящего оповещающее и указанное в этом
оповещении положение дел, мотивация создает дескриптивное единство,
которое не следует понимать как, скажем, фундированное в актах суждения
“качество формы” (Gestaltsqualitaet); сущность оповещения заключается в
этом единстве. Говоря яснее: мотивированное единство актов суждения само
имеет характер единства суждений и, таким образом, обладает в своей
целостности являющимся предметным коррелятом, единством положения дел,
которое, как кажется, существует в нем, полагается в нем. И это
положение дел означает, очевидно, не что иное, как то, что некоторые
вещи могли бы или должны существовать, так как даны другие вещи. Это
“так как”, понятое как выражение предметной связи, есть объективный
коррелят мотивации как некоторой дескриптивно своеобразной формы
сплетения актов суждений в один акт суждения.

§3. Указание и доказательство

Феноменологическое положение дел изображено при этом в такой общей
форме, что оно вместе с указанием, [присущим] оповещению (Hinweis der
Anzeige), охватывает также и доказательство истинного вывода и
обоснование. Эти два понятия следует, пожалуй, разделить. Выше мы уже
наметили это различие, когда подчеркнули отсутствие ясной осознанности
(Uneinsichtigkeit) в оповещении. В самом деле, там, где мы о наличии
одного положения дел заключаем, усматривая это с очевидностью, исходя из
другого положения дел, мы не называем последнее оповещением или знаком
первого. И наоборот, о доказательстве в собственно логическом смысле
речь идет только в случае усмотренного с очевидностью следствия или в
случае возможности такого усмотрения. Конечно, многое из того, что мы
выдаем за доказательство, в простейшем случае за вывод, не усматривается
с очевидностью и даже является ложным. Однако, считая это
доказательством, мы все же претендуем на то, что следствие будет
усмотрено с очевидностью. При этом обнаруживается следующая связь:
субъективному процессу выведения и доказательства соответствует
объективный вывод и доказательство, или объективное отношение между
основанием и следствием. Эти идеальные единства не представляют собой
соответствующие переживания суждений, но их идеальные “содержания”,
положения. Посылки доказывают логический вывод, кто бы ни высказывал эти
посылки и логический вывод, кто бы ни выражал единство обоих. В этом
обнаруживает себя идеальная закономерность, которая выходит за пределы
связанных посредством мотивации hic et nunc суждений и охватывает в
сверхэмпирической всеобщности все суждения этого же содержания, и более
того, все суждения этой же “формы” как таковые. Именно эта
закономерность осознается нами субъективно в усматриваемом с
очевидностью обосновании, и сам закон — посредством идеирующей рефлексии
на содержания пережитых в единстве актуальной мотивационной связи
суждений, следовательно, на соответствующие утверждения.

В случае оповещения обо всем этом нет речи. Здесь как раз исключено
очевидное усмотрение и, говоря объективно, познание идеальной связи
соотносимых содержаний суждений. Там, где мы говорим, что положение дел
А есть оповещение о положении дел В, что бытие одного указывает на то,
что сушествует также и другое, то здесь мы можем ожидать с полной
определенностью, что мы действительно обнаружим это последнее, однако,
говоря таким образом, мы не имеем в виду, что между А и В наличествует
отношение объективно необходимой связи; содержания суждений не выступают
здесь для нас в отношении посылок и выводов. Конечно, случается так, что
там, где объективно существует обосновывающая связь (и причем
непосредственная), мы также говорим об оповещении. То обстоятельство,
что алгебраическое уравнение имеет нечетную степень, служит (так мы,
например, говорим) математику знаком того, что оно имеет по меньшей мере
один действительный корень. Однако, если быть более точным, то мы
реализуем при этом только возможность того, что констатация нечетности
степени уравнения служит математику — без того, чтобы он действительно
воспроизводил усматриваемый с очевидностью ход доказательства — как
непосредственный, лишенный очевидности мотив, чтобы принять в расчет
включенное в закономерную связь свойство уравнения для своих
математических целей. Там, где имеет место нечто подобное, там, где
определенное положение дел действительно служит признаком для другого
положения дел, которое, если его само сделать предметом рассмотрения,
может оказаться следствием первого, первое обстоятельство дел выполняет
эту функцию в мыслящем сознании не в качестве логического основания, но
благодаря связи[1], которая превращает проведенное ранее действительное
доказательство или даже основанное на авторитете усвоение в одно из
наших убеждений как психических переживаний или диспозиций. В этом
ничего не меняет, естественно, сопровождающее иногда, однако просто
превратившееся в привычку знание об объективном существовании
рациональной связи. 

Если же оповещение (или мотивационная связь, в которой оно проявляется
как объективно данное отношение) не имеет существенного отношения к
необходимой связи, то, конечно, можно спросить, не должно ли оно иметь
сущностное отношение к вероятностной связи. Там, где одно указывает на
другое, там, где убежденность в бытии одного эмпирически (т. е.
случайным, не необходимым образом) мотивирует убежденность в бытии
другого, не должна ли тогда мотивирующая убежденность содержать
вероятностное основание для мотивированной?. Здесь не место подробно
рассматривать этот напрашивающийся вопрос. Следует только заметить, что
положительный ответ, разумеется, будет верным в той мере, в какой верно
то, что такого рода мотивации подчиняются некоторой идеальной
юрисдикции, позволяющей говорить об оправданных и неоправданных мотивах;
следовательно, в объективном отношении, о действительном оповещении
(имеющем силу, т.е. обосновывающем вероятность и иногда эмпирическую
достоверность) в противоположность кажущемуся (не имеющему силы, т.е. не
представляющему собой основание вероятности). Можно было бы привести в
качестве примера спор о том, представляют ли собой вулканические
проявления действительный признак того, что земные недра находятся в
огненно-текучем состоянии и т.п. Одно верно, что там, где речь идет о
признаке, не предполагается некоторое определенное отношение
вероятности. Как правило, когда мы говорим о признаке, то основу нашей
речи составляют не просто предположения, но суждения твердой
убежденности; поэтому в области признанной нами идеальной юрисдикции
прежде всего выдвигается требование ввести более скромное ограничение
убежденности простым предположением.

Замечу еще, что нельзя обойтись без того, чтобы не говорить о мотивации
в общем смысле, который включает в себя одновременно обоснование и
эмпирическое указание (Hindeutung). Ибо здесь фактически имеет место
совершенно несомненная феноменологическая общность, которая достаточно
очевидна, чтобы обнаружиться даже в обыденной речи: ведь мы говорим
вообще о выводах и следствиях в эмпирическом смысле, как об оповещении.
Эта общность простирается, очевидно, еще намного дальше, она охватывает
область феноменов души и в особенности феноменов воли, только в которой
говорится о мотивах в первичном смысле. Также и здесь играет свою роль
это “так как”, которое в языковом отношении простирается вообще так же
далеко, как и мотивация в самом широком смысле. Поэтому я не могу
признать оправданными упреки Мейнонга[2] в адрес терминологии Брентано.
В одном, однако, я полностью с ним согласен, что при восприятии
мотивированности ни в коем случае речь не идет о восприятии причинности.


§4. Экскурс в отношении возникновения оповещения из ассоциации

Психические факты, из которых берет свое “происхождение” понятие
признака, т.е. на основе которых оно может быть схвачено абстрактно,
относятся к широкой группе фактов, которые могут быть охвачены
традиционным термином “ассоциация идей”. Ибо к этому термину принадлежит
не только то, что выражают законы ассоциации, факты “обобществления”
идей посредством “пробуждения”, но и дальнейшие факты, в которых
ассоциация обнаруживает себя как творческая, как раз создающая
дескриптивно своеобразные свойства и формы единства[3]. Ассоциация не
просто вызывает в сознании определенные содержания и предоставляет им
соединиться с данными содержаниями, как предписывает законосообразно
сущность одних и других (их родовая определенность). Она, конечно, не
служит помехой единствам, основанным исключительно на содержаниях,
например, единству визуальных содержаний в поле зрения и т.п. Однако она
создает к тому же новые феноменологические свойства и единства, которые
как раз не имеют своей необходимой законосообразной основы ни в самих
пережитых содержаниях, ни в их типизированных абстрактных моментах[4].
Если А вызывает в сознании В, то оба они не просто осознаются
одновременно или последовательно, но обычно становится ощутимой еще их
взаимосвязь, сообразно которой одно указывает на другое, а последнее
выступает как принадлежащее первому. Формирование из их простого
сосуществования сопринадлежности — или, чтобы это обозначить поточнее —
формирование из них сопринадлежности в являющихся интенциональных
единствах — это есть непрерывная работа ассоциативной функции. Любое
единство опыта как эмпирическое единство вещи, процесса, порядка и
отношений вещей есть феноменальное единство благодаря ощущаемой
сопринадлежности единообразно выделяющихся частей и сторон являющейся
предметности. Одно указывает в явлении на другое в определенном порядке
и связи. И само единичное в этом процессе прямого и обратного указания
не есть просто пережитое содержание, но являющийся предмет (или его
часть, его признак (Merkmal) и т.п.), который являет себя только потому,
что опыт придает содержаниям новое феноменологическое свойство, в
соответствии с чем они более не обладают значимостью сами по себе, но
делают представимым отличный от них предмет. К совокупностям этих фактов
относится еще и факт оповещения, в соответствии с которым предмет или
положение дел не только напоминает о некотором другом и таким способом
указывает на него, но первый одновременно свидетельствует о другом,
склоняет к допущению, что он равным образом существует, и это, как было
описано, непосредственно ощутимо. 

§5. Выражения как знаки, обладающие значением. Отделение не относящегося
сюда смысла выражения.

От оповещающих знаков мы отличаем знаки, обладающие значением, т.е.
выражения. Термин “выражение” мы берем, конечно, в некотором более узком
смысле. Его область значимости исключает кое-что из того, что в
нормальной речи называется выражением. Обычно следует оказывать давление
на язык там, где необходимо терминологически фиксировать понятия, для
которых имеются в распоряжении только термины, обладающие более чем
одним смыслом. В качестве предварительного шага мы устанавливаем, что
любая речь и любая ее часть, так же как любой сущностно однородный знак
есть выражение, причем независимо от того, действительно ли произносится
эта речь, т.е. направлена ли она с целью коммуникации к другой
какой-либо личности, или нет. Напротив, мы исключаем мимику и жесты,
которые непроизвольно сопровождают нашу речь и во всяком случае не
служат целям сообщения или в которых находит “выражение” душевное
состояние личности, понятное для окружающих. Такого рода “проявления” не
суть выражения в смысле речи, в сознании того, кто выражает себя, они не
находятся в феноменальном единстве с выраженными переживаниями, как это
происходит в случае речи; в них ничего не сообщается другому, при их
проявлении не хватает интенции, чтобы явным образом сформировать
какую-либо “мысль”, будь это для других, будь это для самого себя, когда
находятся наедине с собой. Короче говоря, такого рода “выражения” не
имеют никакого собственного значения. Здесь ничего не меняется оттого,
что Другой (Zweiter) может истолковывать наши непроизвольные проявления
(например, “изменение выражения”) и что благодаря им он может узнавать о
наших внутренних мыслях и движениях души. Они “означают” для него нечто
в той мере, в какой он как раз их истолковывает; однако и для него они
не обладают никакими значениями в точном смысле языковых знаков, но
только в смысле оповещений.

Дальнейшее рассмотрение должно будет довести это различие до полной
понятийной ясности. 

§6. Вопрос о феноменологических и интенциональных различениях. 

которые принадлежат выражениям как таковым

Обычно в отношении к любому выражению различают две вещи:

1. Выражение в соответствии с его физической стороной (чувственно
воспринимаемые знаки, артикулированный звуковой комплекс, буквы на
бумаге и т. д.);

2. Определенную совокупность психических переживаний, которые
присоединены ассоциативно к выражению и делают его посредством этого
выражением чего-либо.

Большей частью, эти психические переживания называют смыслом, или
значением выражения, и притом, придерживаясь мнения, что такое
обозначение согласуется с тем, что означают эти термины в нормальной
речи. Мы увидим, однако, что это понимание неверно и что простого
различия между физическим знаком и смыслопридающим переживанием вообще,
и в особенности для логических целей, недостаточно.

Это обстоятельство уже давно было замечено в особенности по отношению к
именам. По отношению к любому имени проводили различие между тем, о чем
оно “извещает” (т. е. о психических переживаниях), и тем, что оно
означает. И опять, между тем, что оно означает (смыслом, “содержанием”
номинального представления), и тем, что оно называет (предметом
представления). Подобные различения мы найдем необходимыми для всех
выражений и должны будем с точностью исследовать их сущность. В
соответствии с этими различениями мы разграничили понятия “выражение” и
“признак”, хотя при этом не оспаривается, что в живой речи выражения
функционируют одновременно и как признаки, к рассмотрению чего мы сразу
же приступим. Позднее к этому добавятся еще и другие важные различия,
которые касаются возможных отношений между значением и иллюстрирующим
созерцанием и созерцанием, приводящим к очевидности (evidentmachend).
Только принимая во внимание эти отношения, можно тщательно отграничить
понятие значения и в дальнейшем провести фундаментальное
противопоставление символической функции значений и их познавательных
функций. 

§7. Выражение в коммуникативной функции

Давайте рассмотрим — чтобы можно было выработать существенные в
логическом отношении различия — выражение прежде всего в его
коммуникативной функции, которую оно первично призвано осуществить.
Артикулированный звуковой комплекс (или записанные буквы) становится
сказаным словом, речью, в которой нечто вообще сообщается, лишь
вследствие того, что говорящий создает его в намерении “высказаться о
чем-либо”, другими словами, что он придает этому комплексу в
определенных психических актах некоторый смысл, который он хочет
сообщить слушающему. Это сообщение становится, однако, возможным
вследствие того, что слушающий также понимает интенцию говорящего. И он
совершает это в той мере, в какой он понимает говорящего как личность,
которая производит не просто звуки, но говорит ему [нечто], которая,
следовательно, одновременно со звуками осуществляет определенные
смыслопридающие акты, о которых она его извещает и, соответственно,
смысл которых она хочет ему сообщить. То, что прежде всего делает
возможным духовное общение и превращает связную речь в речь, заключено в
корреляции между физическими и психическими переживаниями общающихся
друг с другом личностей, корреляции, опосредованной физической стороной
речи. Говорение и слушание, извещение о психических переживаниях в
говорении и принятие извещения о них в слушании соединены друг с другом.

Если эту связь сделать объектом внимания, то можно сразу же осознать,
что все выражения в коммуникативной речи функционируют как признаки. Они
служат слушающему знаками “мыслей” говорящего, т.е. знаками его
смыслодающих психических переживаний, так же как и прочих психических
переживаний, которые принадлежат к интенции сообщения. Эту функцию
языковых выражений мы называем извещающей (kundgebende) функцией.
Содержание извещения образуют извещаемые психические переживания. Смысл
предиката извещать мы можем понимать в более узком и более широком
смысле. Узкий смысл мы ограничиваем смыслодающими актами, в то время как
более широкий может охватывать все акты говорящего, которые на основе
его речи вкладывает в него слушающий (иногда вследствие того, что в этой
речи говорится о них). Так, например, когда мы высказываем пожелание,
суждение, в котором высказывается пожелание, есть извещение в более
узком смысле, само пожелание — извещение в более широком смысле. Точно
так же и в случае обычного высказывания о восприятии, которое сразу же
интерпретируется слушающим как принадлежащее к актуальному восприятию.
Об акте восприятия извещается при этом в более широком смысле, о
надстраивающемся на нем суждении — в более узком смысле. Мы тотчас
замечаем, что обычный способ речи позволяет обозначить переживания, о
которых извещается, как получившие выражение.

Понимание извещения не есть понятийное знание об извещении, не есть
суждение вида высказывания; но оно состоит просто в том, что слушающий в
[непосредственном] созерцании постигает (апперцепирует) говорящего как
личность, которая то-то и то-то выражает, или, как мы при этом можем
сказать, воспринимает его как личность. Если я кого-либо слушаю, я
воспринимаю его именно как говорящего, я слушаю то, что он рассказывает,
доказывает, желает, в чем он сомневается и т.д. Слушающий воспринимает
извещение в том же самом смысле, в котором он воспринимает саму
извещающую личность — хотя все же психические феномены, которые делают
личность личностью, не могут быть даны при созерцании другого как то,
что они суть. В обыденной речи мы говорим также о восприятии психических
феноменов других (fremd) личностей, мы “видим” их гнев, боль и т.д. Этот
способ речи совершенно корректен, пока воспринятыми считаются внешние
телесные вещи и, вообще говоря, пока понятие восприятия не
ограничивается адекватным восприятием, созерцанием в самом строгом
смысле. Если же сущностный характер восприятия состоит в том, чтобы в
созерцающем полагании (Vermeinen) схватить саму вещь или сам процесс как
теперь присутствующий — и такое полагание возможно, ибо дано в
несравненном большинстве случаев без всякого понятийного, эксплицитного
схватывания, — тогда принятие извещения есть простое восприятие
извещения. Конечно, здесь уже существует как раз затронутое нами
существенное различие. Слушающий воспринимает, что говорящий выражает
определенные психические переживания; однако он сам их не переживает, о
них он обладает не “внутренним” но “внешним” восприятием. Это большая
разница между действительным схватыванием некоторого бытия в адекватном
созерцании и предположительным его схватыванием на основе
созерцательного, но не адекватного представления. В первом случае [мы
имеем дело] с пережитым, в последнем — с предполагаемым бытием, которое
вообще не соотнесено с истиной. Взаимное понимание требует как раз
определенного соответствия обоюдных, развертывающихся в извещении и
принятии извещения психических актов, однако ни в коем случае не их
полного равенства. 

§8. Выражения в душевной жизни в одиночестве.

До сих пор мы рассматривали выражение в коммуникативной функции. Она
основывается, по существу, на том, что выражения действуют как признаки.
Однако и в душевной жизни вне коммуникативных сообщений выражения играют
большую роль. Ясно, что эта измененная функция не затрагивает того, что
делает выражение выражением. Им присущи, как и прежде, их значения, и те
же самые значения, что и в общении. Слово только тогда перестает быть
словом, когда наш интерес направлен исключительно на чувственное, на
слово как звуковую формацию. Когда же мы живем в его понимании, тогда
оно выражает и выражает то же самое, адресовано ли оно кому-либо или
нет. 

Отсюда кажется ясным, что значение выражения и все то, что ему сущностно
принадлежит, не может совпадать с его извещающей функцией. Или мы
должны, например, сказать, что наша душевная жизнь и в одиночестве
извещает о чем-либо с помощью выражения, разве что мы не совершаем это
по отношению к Другому? Не должны ли мы сказать, что говорящий в
одиночестве говорит себе самому, что слова служат ему как знаки, а
именно, как признаки его собственных психических переживаний. Я не верю,
что можно было бы придерживаться такого понимания. Конечно, как знаки
слова функционируют здесь, как и повсюду; и повсюду мы можем говорить
прямо-таки об указании (Hinzeigen). Если же мы размышляем об отношении
выражения и значения и для этой цели расчленяем сложное и при этом
внутренне единое переживание наполненного смыслом выражения на два
фактора: слово и смысл, то тогда слово является нам как нечто в себе
безразличное, смысл же — как то, на что “нацелены” с помощью этого
слова, то, что имеется в виду посредством этого знака; кажется, что
выражение таким способом отклоняет от себя интерес, чтобы направить его
на смысл, указать на него. Однако это указание (Hinzeigen) не есть
оповещение (Anzeigen) в рассмотренном нами смысле. Существование
(Dasein) знака не мотивирует существование, или точнее, нашу
убежденность в существовании значения. То, что должно служить нам в
качестве признака (отметки) должно быть воспринято нами как
существующее. Это имеет силу и для выражений в коммуникативной речи, но
не тогда, когда мы произносим нечто в одиночестве. Здесь мы обычно
довольствуемся представленными словами вместо действительных слов. В
фантазии парит перед нами выговоренный или напечатанный знак слова, в
действительности он совершенно не существует. Мы все же не будем
смешивать представления фантазии или даже лежащие в их основе содержания
фантазии с предметами фантазии. Существует не воображаемое звучание
слова или воображаемая запись, но представление фантазии о них. Разница
здесь такова, как между воображаемым кентавром и представлением о нем в
воображении. Несуществование слова не является для нас помехой. Но это
не-существование не является также предметом нашего интереса. Ибо к
функции выражения как выражения оно совершенно не относится. Там же, где
такое отношение имеет место, к функции придания значения присоединяется
как раз извещающая функция: мысль должна быть выражена не просто как
некоторое значение, но также сообщена посредством извещения, что,
конечно, возможно только при действительном говорении и слушании.

В определенном смысле говорят, конечно, и в одиночестве (in der einsamen
Rede), и, разумеется, при этом возможно рассматривать себя как
говорящего и даже иногда как говорящего себе самому. Когда, например,
кто-нибудь говорит себе: “Ты это сделал дурно, ты не можешь продолжать
таким образом”. Однако в собственном, коммуникативном смысле в таких
случаях не говорят, ничего себе не сообщают, только представляют себя
говорящими и сообщающими. В монологической речи слова все же не могут
служить нам как признаки для существования психических актов, ведь
такого типа оповещение было бы здесь совершено бесполезно. Ведь эти акты
переживаются нами в тот же самый момент. 

§9. Феноменологические различия между физическим явлением

выражения, актом придания смысла и актом, осуществляющим [полноту]
смысла

Если мы теперь отвлечемся от переживаний, которые принадлежат
специфически оповещению, и рассмотрим выражение в аспекте тех различий,
которые свойственны ему, равным образом, функционирует ли оно в
монологической (einsam) речи или в общении, то, как кажется, остается
еще двойственное: само выражение и то, что оно выражает как свое
значение (как свой смысл). Между тем, здесь переплетены многообразные
отношения, и, соответственно, речь о том, что выражено и о значении
неравнозначна. Если мы стоим на почве чистой дескрипции, то конкретный
феномен наделенного смыслом выражения разделяется, с одной стороны, на
физический феномен, в котором выражение конституируется в соответствии
со своей физической стороной, а с другой стороны, на акты, которые
придают ему значение и иногда созерцательную полноту и в которых
конституируется отношение к выраженной [в нем] предметности. Благодаря
этим последним актам, выражение есть нечто большее, чем простое звучание
слова. Оно полагает (meint) нечто, и потому, что оно полагает это нечто,
оно относится к предметному. Это предметное может являться или актуально
присутствующим (благодаря сопровождающим созерцаниям) или, по меньшей
мере, воспроизведенным (например, в образе фантазии). Там, где это имеет
место, там реализовано отношение к предметному. Или же этого не
происходит, выражение функционирует осмысленно, оно все еще нечто
большее, чем пустое звучание слова, хотя ему недостает фундирующего
созерцания, дающего ему предмет. Отношение выражения к предмету остается
теперь нереализованным, поскольку это отношение заключено в простой
интенции значения. Имя, например, при всех обстоятельствах называет свой
предмет, а именно, поскольку оно его полагает (meint). Однако это
остается простым полаганием (Meinung), если предмет не наличествует
созерцательно и при этом не наличествует как названный (т. е. как
положенный). Тем, что осуществляет себя первоначально пустая интенция
значения, реализуется предметное отношение, называние становится
осознанным отношением между именем и названным.

Если мы положим в основу это фундаментальное различение созерцательно
пустых и наполненных интенций значения, то после отграничения
чувственных актов, в которых осуществляется явление выражения как
звучание слова, следует различать еще два акта или два рода актов: с
одной стороны, те, которые существенны для выражения, поскольку оно
вообще еще должно быть выражением, т. е. наделенным смыслом звучанием
слова. Эти акты мы называем актами, придающими значение, или также
интенциями значения. С другой стороны, акты, которые хотя и
несущественны для выражения как такового, зато они находятся с ним в
логически фундаментальной связи, а именно, они осуществляют [полноту]
его интенции значения в большей или меньшей степени соразмерности
(подтверждают, усиливают, иллюстрируют) и при этом как раз актуализируют
его предметное отношение. Эти акты, которые в познании и осуществлении
[полноты] слиты воедино с актами придания значения, мы называем актами
осуществления [полноты] значения. Сокращенное выражение “осуществление
[полноты] значения” (Bedeutungserfьllung) мы можем употреблять только
тогда, когда исключено естественное смешение со всем переживанием в
целом, в котором интенция значения находит осуществление в коррелятивном
акте. В реализованном отношении выражения к своей предметности[5]
объединяется наделенное смыслом выражение с актами осуществления
[полноты] значения. Звучание слова первоначально объединено с интенцией
значения, а последняя объединяется (тем же образом, каким вообще
объединяются интенции со своим осуществлением [полноты]) с
соответствующим осуществлением [полноты] значения. Когда говорят о
выражении вообще (Ausdruck schlechthin) и речь при этом не идет о
“просто” выражении, то как правило имеют в виду выражение, наделенное
смыслом. Так, нельзя, собственно, говорить (как это зачастую
происходит): выражение выражает свое значение (интенцию). Об акте
выражения можно было бы сказать по-другому и более подходящим образом:
осуществляющий [полноту] акт является как акт, выраженный в полном
выражении; когда, например, говорится о высказывании, что оно дает
выражение восприятию или воображению. 

Едва ли нужно указывать на то, что как акты придания значения, так и
акты осуществления [полноты], в случае речи-сообщения, могут
принадлежать к извещению. Первые акты даже образуют существеннейшее ядро
извещения. Как раз дать знать об этих актах слушающему — должно быть
прежде всего интересом интенции сообщения; только потому, что слушающий
вкладывает их в говорящего, он его понимает. 

§10. Феноменологическое единство этих актов

Акты, которые были выше разделены, с одной стороны, на акты явления
выражения, а с другой стороны, на интенцию значения, а в определенных
случаях — на осуществление [полноты] значения, не образуют в сознании
некоторого “вместе”, как будто они просто даны одновременно. Они
образуют, скорее, внутренне сплавленное единство своеобразного
характера. Из своего собственного опыта каждому известна неравноценность
обеих составных частей, в чем находит свое отражение асимметрия
отношения между выражением и выраженным посредством значения (названным)
предметом. Переживаются оба, представление слова и смыслопридающий акт,
однако в то время как мы переживаем представление слова, мы все же
совершенно не живем в представлении слова, но исключительно в
осуществлении его смысла, его значения. И потому, что мы это совершаем,
потому, что мы растворяемся в интенции значения, а иногда в ее
осуществлении, весь наш интерес направлен на интендированные в ней и
посредством нее названные предметы. (Точнее, первое и второе означает то
же самое). Функция слова (или, скорее, созерцательного представления
слова) заключается как раз в том, чтобы вызывать в нас смыслопридающий
акт и указывать на то, что “в” нем интендировано и, возможно, дано в
осуществляющем [его полноту] созерцании. Эта функция должна направлять
наш интерес исключительно в этом направлении.

Этот процесс указания (Hinzeigen) нельзя описать, скажем, как
объективный факт совершаемого по определенным правилам переключения
интереса с одного на другое. То обстоятельство, что образующие пару
объекты представления АВ благодаря скрытой психологической координации
находятся в таком отношении, что вместе с актом представления А
пробуждается обычно акт представления В и что при этом интерес от А
переключается на В — это обстоятельство еще не превращает А в выражение
представления В. Скорее “быть-выраженным” есть дескриптивный момент в
переживаемом единстве знака и обозначенного[6]. 

Что касается дескриптивного различия между физическим явлением знака и
интенцией значения, которая делает его выражением, то это обнаруживается
с наибольшей ясностью, если мы обратим наш интерес прежде всего на знак
сам по себе (fьr sich), скажем, на напечатанное слово как таковое. Если
мы делаем это, то мы имеем внешнее восприятие (или внешнее, наглядное
представление), такое же, как и любое другое, и его предмет теряет
характер слова. Если оно затем снова функционирует как слово, то
характер его представления всецело другой. Слово (как внешний
индивидуум), хотя и присутствует еще для нас наглядно, [хотя оно] еще
является, но мы не устремлены к нему, в собственном смысле оно не
представляет собой более предмет нашей “психической деятельности”. Наш
интерес, наша интенция, наше смыслополагание (Vermeinen) — если считать
их синонимическими выражениями — направлены исключительно на положенные
в смыслопридающем акте вещи. Говоря чисто феноменологически, это
означает не что иное, как: наглядное представление, в котором
конституируется физическое явление слова, претерпевает существенную
феноменальную модификацию, если предмет этого представления приобретает
значимость выражения. В то время как то, что составляет в нем явление
предмета, остается неизменным, изменяется интенциональный характер
переживания. Тем самым конституируется, причем без появления какого-либо
осуществляющего или иллюстрирующего созерцания, акт значения, который
находит свою опору в наглядном содержании представления слова и который
существенно отличается от направленной на само слово созерцательной
интенции. Затем зачастую происходит своеобразное слияние этого акта с
такими новыми актами или комплексами актов, которые мы назвали актами
осуществления [полноты] и предмет которых является как такой предмет,
который значит в значении (in der Bedeutung bedeutet) или который
посредством значения назван.

В следующей главе мы должны будем провести дополнительное исследование в
отношении того, состоит ли “интенция значения”, которая, согласно нашему
пониманию, составляет феноменологическую характеристику выражения в
противоположность пустому звучанию слова, в простом присоединении
образов фантазии интендированного предмета к звучанию слова,
конституируется ли с необходимостью интенция значения на основе такого
действия фантазии, или же, скорее, сопровождающие образы фантазии не
принадлежат к сущностному составу выражения и относятся, собственно, уже
к функции осуществления [полноты], пусть даже при этом это осуществление
имеет характер частичного, косвенного, предварительного. Для того, чтобы
более систематично представить основное движение нашей мысли, мы не
будем здесь входить в глубокое рассмотрение феноменологических вопросов.
Ибо во всем этом исследовании мы вообще только в той степени вошли в
сферу феноменологического, в какой это необходимо для установления
первых существенных различий. 

Уже из предварительных дескрипций, предложенных нами, можно усмотреть,
что для верного описания феноменологического положения дел требуется
достаточная обстоятельность. Она предстает в самом деле как неизбежная,
если только уясняется, что все предметы и предметные отношения суть для
нас то, что они суть, только благодаря сущностно отличающимся от них
актам смыслополагания (Vermeinen), в которых они представимы для нас, в
которых они нам противостоят именно как положенные единства. Для чисто
феноменологического рассмотрения нет ничего, кроме сплетения таких
интенциональных актов. Там, где господствует не феноменологический, но
наивно-предметный интерес, там мы живем в интенциональных актах вместо
того, чтобы относительно них рефлектировать, и, естественно, язык, на
котором мы говорим, будет простым, ясным, бесхитростным. В этом случае
говорят просто о выражении и выраженном, об имени и названном, о
переводе внимания с одного на другое. Там же, где определяющим является
феноменологический интерес, там мы должны справиться с трудностями
феноменологических отношений, которые хотя и переживаются бесчисленное
количество раз, однако обычно не осознаются предметно. Мы должны описать
их посредством выражений, которые приспособлены к сфере нормального
интереса, сфере являющихся предметностей. 

§11. Идеальные различия: прежде всего, между

выражением и значением как идеальными единствами

До сих пор мы рассматривали поддающееся пониманию выражение как
конкретное переживание. Вместо его двух факторов, явления выражения и
смыслопридающих, соответственно, осуществляющих [полноту] смысла актов,
мы хотим теперь рассмотреть то, что определенным образом дано “в” них:
само выражение, его смысл и соответствующую предметность. Мы
осуществляем поворот от реального отношения актов к идеальному единству
их предметов, или содержаний. Субъективное рассмотрение уступает место
объективному. Идеальность отношений между выражением и значением тотчас
обнаруживается в отношении к обоим членам в том, что мы, спрашивая о
значении какого-либо выражения (например, квадратичный остаток) понимаем
под выражением, само собой разумеется, не этот произнесенный hic et nunc
звуковой образ, мимолетный и более тождественно не воспроизводимый звук.
Мы имеем в виду выражение in specie. Выражение квадратичный остаток
тождественно то же самое, кто бы его ни произносил. И опять-таки то же
самое имеет силу тогда, когда мы говорим о значении и не имеем в виду
переживание, придающее значение.

То, что это в самом деле составляет существенное различие, покажет любой
пример.

Если я говорю (серьезно и ответственно — что мы всегда должны
предполагать): три высоты треугольника пересекаются в одной точке, то в
основе этого лежит, естественно, то, что я так сужу. Тот, кто слышит мое
высказывание и понимает его, также это знает, а именно, он апперцепирует
меня как таким образом судящего. Является ли, однако, мой акт суждения,
о котором я здесь известил, в то же время значением высказывания,
представляет ли этот акт то, что означает высказывание и в этом смысле
[то, что оно] выражает? Очевидно нет. Вопрос о смысле и значении
высказывания вряд ли придет кому-либо в голову понимать таким образом,
чтобы апеллировать к акту суждения как психическому переживанию. Скорее,
на этот вопрос каждый ответит: то, что высказывает это высказывание,
тождественно, кто бы его ни утверждал, и при каких бы обстоятельствах и
в какое бы время это бы ни могло быть сделано; и это то же самое есть
именно то, что три высоты треугольника пересекаются в одной точке — не
более и не менее. В своих сущностных чертах воспроизводится, таким
образом, “то же самое” высказывание, и оно воспроизводится, так как оно
есть, собственно, единственная соразмерная форма тождественного, которое
называется значением высказывания. В этом тождественном значении,
которое при воспроизведении высказывания мы каждый раз можем привести к
очевидности сознания как тождественное, вообще ничего нельзя обнаружить,
что касается акта суждения и судящего. Мы были уверены в объективной
значимости некоторого обстоятельства дел и выразили его как таковое в
повествовательном предложении. Само положение дел есть то, что оно есть,
утверждаем мы его значимость или нет. Оно есть единство значимости в
себе. Однако эта значимость является нам, и мы представляем (hinstellen)
эту значимость объективно, так, как она нам является. Мы говорим: так
обстоит дело. Само собой понятно, что мы бы этого не сделали, мы бы не
смогли это высказать, если бы оно не являлось нам таким образом; другими
словами, если бы мы не судили [о нем]. Это присуще высказыванию как
психологическому факту, это принадлежит к извещению. И даже только к
извещению. Ибо тогда как оно состоит из психических переживаний, то, что
высказано в суждении, совершено не есть субъективное. Мой акт суждения
есть мимолетное переживание, возникающее и исчезающее. Однако то, что
высказано в высказывании, это содержание: три высоты треугольника
пересекаются в одной точке не есть возникающее и исчезающее. Всякий раз,
когда я или кто бы то ни было высказывает это самое высказывание в
тождественном смысле (gleichsinnig), всякий раз заново имеет место акт
суждения. Акты суждения различны, в зависимости от обстоятельств. Однако
то, о чем эти акты судят, что означает высказывание — это всегда то же
самое, это есть в строгом смысле слова тождественное, это одна и та же
геометрическая истина.

Так происходит при всех высказываниях, пусть даже то, что они
высказывают, ложно или даже абсурдно. Даже в таких случаях мы отличаем
от мимолетных переживаний актов утверждения и высказывания их идеальное
содержание, значение высказывания как единство многообразного. Как
тождественное в интенции мы распознаем значение каждый раз в актах
рефлексии; мы не вкладываем произвольно значение в высказывание, но
находим его там.

Если недостает “возможности” или “истины”, то интенцию высказывания
можно, конечно, осуществить “только символически”; созерцание и
действующие на его основе категориальные функции не могут служить
источником ее полноты, в которой состоит ее познавательная ценность. Ей
недостает, как говорят обычно, “истинного”, “подлинного” значения. Позже
мы поточнее изучим это различие между интендирующим и осуществляющим
значением. Для того, чтобы охарактеризовать различные акты, в которых
конституируются эти взаимосвязанные идеальные единства, и для того,
чтобы прояснить сущность их действительного “совпадения” (“Deckung”) в
сознании, потребуются нелегкие и весьма обширные исследования. Однако
достоверно то, что каждое высказывание, выполняет ли оно познавательную
функцию (т. е. осуществляет ли оно полноту своей интенции в
соответствующих созерцаниях и в формирующих их категориальных актах и
может ли вообще оно ее осуществить) или нет, обладает своим полаганием
(Meinung), и что в этом полагании конституируется значение как
собственное и специфическое свойство высказывания.

Когда называют значение определенного повествовательногого предложения
определенным суждением, то имеют в виду это идеальное единство. Только
двусмысленность этого слова “суждение” сразу же ведет к смешению
схваченного в усмотрении идеального единства с реальным актом суждения,
т. е. того, о чем извещает высказывание, с тем, что оно означает.

То, что мы проделали здесь в отношении полного высказывания, легко
распространяется на действительные или возможные части высказываний.
Если я высказываю суждение: Если сумма углов какого-либо треугольника не
равна 2R, то аксиома о параллельных недействительна, тогда условное
придаточное предложение само по себе не есть высказывание; я ведь не
утверждаю, что существует такое неравенство. Тем не менее, оно также
означает нечто, и причем то, что оно означает, опять-таки совершенно
отличается от того, о чем оно извещает. То, что оно означает, не есть
мой психический акт [формирования] гипотетической предпосылки, хотя я
его, естественно, должен осуществить, чтобы иметь возможность
действительно судить, как я это делаю; скорее, в то время как извещается
об этом субъективном акте, дается выражение объективному и идеальному, а
именно, гипотезе с ее понятийным содержанием, которая выступает в
многочисленных возможных переживаниях мышления как тождественное
интенциональное единство и в объективно-идеальном рассмотрении, которым
характеризуется все мышление, противостоит нам с очевидностью как одно и
то же.

И опять-таки, то же самое действительно и в отношении прочих частей
высказываний, даже в отношении тех, которые не имеют формы утверждения.

§12. Продолжение: выраженная предметность

Когда мы говорим о том, что выражает выражение, то, в соответствии с
предыдущим рассмотрением, это имеет несколько существенно различных
значений. С одной стороны, речь идет об извещении как таковом и при
этом, в частности, об актах придания смысла и одновременно также об
актах осуществления [полноты] смысла (в той мере, в какой таковые вообще
имеются в наличии). В высказывании, например, мы даем выражение нашему
суждению (мы извещаем о нем), однако [мы даем выражение] и восприятиям и
прочим актам осуществления [полноты] смысла, которые делают наглядным
полагание высказывания. С другой стороны, речь идет о “содержаниях” этих
актов, и причем прежде всего о значениях, которые достаточно часто
называют выражениями.

Сомнительно, чтобы анализа примеров, приводимых в последнем параграфе,
было бы достаточно даже только для предварительного понимания понятия
значения, если бы сразу же при сравнительном рассмотрении не был введен
новый смысл — того, что выражено (Ausgedrьcktsein). Термины значение,
содержание, положение дел, так же как и все им родственные, обременены
столь трудно устранимыми эквивокациями, что наша интенция, при всей
осторожности в способе выражения, могла бы все же подвергнуться ложному
истолкованию. Третий смысл того, что выражено, который теперь следует
рассмотреть, касается полагаемой в значении и посредством него
выраженной предметности.

Каждое выражение не только означает нечто, но оно также говорит о
чем-то; оно не только имеет свое значение, но оно также относится к
каким-либо предметам. Это отношение для одного и того же выражения, в
соответствии с обстоятельствами, может быть многообразным. Однако
предмет и значение никогда не совпадают. Естественно, оба принадлежат к
выражению только благодаря психическому акту, который придает выражению
смысл; и если по отношению к этим “представлениям”[7] различают
“содержание” и “предмет”, то при этом имеют в виду то же самое, что и в
отношении выражения: различают то, что оно означает или “высказывает”, и
то, о чем оно говорит нечто.

Необходимость различения значения (содержания) и предмета станет ясной,
если мы благодаря сравнению убедимся на примерах, что различные
выражения могут иметь одно и то же значение, но различные предметы, и
обратно, что они могут иметь различные значения, но один и тот же
предмет. Наряду с этим существует, само собой разумеется, возможность
того, что они разнятся в обоих направлениях, и обратно, что они в обоих
направлениях совпадают. Последнее представляет собой случай
тавтологических выражений, например, выражений равного значения и
именования, соответствующих друг другу в разных языках (London, Londres;
zwei, deux, duo и т. д.).

Наиболее ясные примеры отделенности значения и предметного отношения
предлагают нам имена. О предметном отношении здесь обычно говорят как об
“именовании”. Два имени могут означать различное, но именовать то же
самое. Так, например, победитель при Иене — побежденный при Ватерлоо;
равносторонний треугольник — равноугольный треугольник. Выраженные в
этих парах значения, очевидно, различны, хотя они подразумевают один и
тот же предмет. Точно так же обстоит дело с именами, которые из-за своей
неопределенности обладают некоторым “объемом”. Выражения равносторонний
треугольник и равноугольный треугольник имеют то же самое предметное
отношение, тот же самый объем возможного применения.

Может также иметь место и обратное, что два выражения имеют одно и то же
значение, но различное предметное отношение. Выражение лошадь, в каком
бы контексте оно ни появлялось, имеет одно и то же значение. Если мы
говорим один раз “Буцефал — это лошадь”, а в другой раз “эта кляча —
лошадь”, то в переходе от одного высказывания к другому произошло,
очевидно, изменение в смыслопридающем представлении. “Содержание” этого
высказывания, значение выражения лошадь осталось, правда, неизменным,
однако предметное отношение изменилось. Посредством одного и того же
значения выражение лошадь представляет один раз Буцефала, другой раз —
клячу. Так же обстоит дело со всеми универсальными именами, т.е.
именами, которые имеют некоторый объем. Единица есть имя повсюду
тождественного значения, однако нельзя все же поэтому полагать
тождественными различные единицы в определенном вычислении; они все
означают то же самое, но они различаются в своем предметном отношении.

Иначе обстоит дело с собственными именами, будь они для индивидуальных
или общих объектов. Такое слово, как Сократ только потому может
именовать различное, что оно означает различное, другими словами, что
оно становится двусмысленным. Там же, где слово имеет одно значение, оно
именует один предмет. Точно так же, такие выражения, как “число два”,
“краснота” и т. д. Мы различаем как раз многозначные (двусмысленные)
имена и имена, обладающие многообразием значимости (vielwertig)
(охватывающие многие сферы, универсальные имена).

Подобным образом, это имеет силу и для всех других форм выражений, хотя
говорить относительно них о предметном отношении затруднительно из-за их
разнородности. Если мы рассмотрим, например, положение формы S есть P,
то в качестве предмета высказывания рассматривают, как правило, субъект
высказывания, т. е. то, “о чем” высказано [нечто]. Однако и другое
понимание возможно, которое берет целостное относящееся к высказыванию
положение дел как нечто аналогичное именованному в имени предмету и
отличает его от значения высказывания. Если дело обстоит таким образом,
то тогда можно привести в качестве примера такую пару высказываний, как
a больше, чем b и b меньше, чем a. Оба положения высказывают, очевидно,
различное. Они различны не просто грамматически, но также и в опыте
мышления, т. е. как раз по своему содержанию значения. Они выражают,
однако, то же самое положение дел; тот же самый “предмет” (Sache)
двойственным образом предикативно схватывается и высказывается. Говорим
мы о предмете высказывания в одном или в другом смысле (оба способа
могут быть оправданы), всегда возможны высказывания с различным
значением, которые относятся к одному и тому же “предмету”. 

§13. Связь между значением и предметным отношением

Эти примеры позволяют нам считать достоверно установленным различие
между значением выражения и его свойством — в направленности то на один,
то на другой предмет именовать их (и, естественно, различие между
значением и предметом). Ясно, впрочем, что в каждом выражении между
обоими различающимися сторонами существует связь; а именно, выражение
только вследствие того, что оно означает, обретает отношение к
предметному, и это по праву называется: выражение обозначает (именует)
предмет посредством своего значения, или, акт значения есть определенный
способ полагания соответствующего предмета — только как раз этот способ
значимого полагания и, таким образом, само значение могут меняться при
фиксированном тождестве предметной направленности.

Более глубокого феноменологического прояснения этого отношения можно
было бы достичь только посредством исследования познавательной функции
выражений и их интенций значения. При этом бы выяснилось, что
утверждение о наличии двух сторон, которые могли бы различаться в каждом
выражении, нельзя принимать всерьез, что, скорее, сущность выражения
заключена исключительно в значении. Однако то же самое созерцание может
(как мы позднее покажем) предлагать осуществление [полноты] различным
выражениям, поскольку они именно различным образом могут быть схвачены и
синтетически соединены с другими созерцаниями. В связях мышления и
познания выражения и их интенции значения приводятся в соответствие, как
мы увидим, не просто с созерцаниями (я имею в виду явления внешней и
внутренней чувственности), но так же с различными формами
интеллектуального постижения, благодаря которым объекты простого
созерцания становятся прежде всего рассудочно определенными и друг с
другом связанными объектами. И в соответствии с этим, выражения, там,
где они вне познавательной функции, указывают, как символические
интенции, на категориально оформленные единства. Так, к тому же самому
(однако категориально различным образом схваченному) созерцанию и при
этом также к тому же самому предмету могут относиться различные
значения. С другой стороны, там, где одному значению соответствует весь
в целом объем предметов, то в сущности этого значения заключено то, что
оно является неопределенным, т.е оно допускает некоторую сферу возможных
осуществлений. 

Этих предварительных наметок достаточно; они только должны заранее
предотвратить ошибку, как будто бы в актах придания смысла можно всерьез
различать две стороны, из которых одна придает выражению значение, а
другая — придает ему определенность предметной направленности[8].

§14. Содержание как предмет, как осуществляющий смысл и как просто
смысл, или значение

К каждому выражению сущностно принадлежит соотношение извещения,
значения и предмета. В каждом выражении нечто извещается, в каждом —
нечто получает значение или именуется или каким-либо образом
обозначается. И когда все это называется выраженным, то возникает
эквивокация. Для выражения несущественно, как мы уже выше говорили,
отношение к действительно данной предметности, которая осуществляет
[полноту] его интенции значения. Eсли же мы принимаем в расчет этот
важный случай, то мы должны обратить внимание на то, что и в
реализованном отношении к предмету выраженным может быть названо
двоякое: с одной стороны, сам предмет, и притом как так-то и так-то
положенный. С другой стороны, и в собственном смысле, его идеальный
коррелят в конституирующем его акте осуществления [полноты] значения, а
именно, осуществляющий [полноту значения] смысл. Там, где осуществляется
значение интенции на основе соответствующего созерцания, другими
словами, там, где выражение соотнесено в действительном именовании к
данному предмету, там предмет конституируется как “данный” в
определенных актах, притом — в той мере, в какой выражение действительно
соразмерно с созерцательно данным — он дан нам в этих актах тем же самым
образом, каким его полагает значение. В этом совпадающем единстве между
значением и осуществлением [полноты] значения — значению, как сущности
акта придания значения (Wesen des Bedeutens) соответствует коррелятивная
сущность осуществления [полноты] значения, и последняя есть
осуществляющий [полноту значения] или, как можно также сказать,
выраженный в выражении смысл. Так, например, относительно высказывания о
восприятии говорят, что оно дает выражение восприятию, и даже, что оно
дает выражение содержанию восприятия. В высказывании о восприятии мы
различаем, как и во всяком высказывании, содержание и предмет, и причем
таким образом, что под содержанием понимается тождественное значение,
которое может верно понять выслушивающий [высказывание], хотя сам и не
воспринимающий [предмет]. Точно такое же различение мы должны сделать в
осуществляющих полноту актах, следовательно, в восприятии и его
категориальных формообразованиях. Благодаря этим актам перед нами
выступает в созерцании положенная в качестве значимой предметность так,
как она положена. Мы должны, я утверждаю, опять-таки отличать в
осуществляющих [полноту значения] актах содержание, т. е. то, что, так
сказать, составляет стихию значения (das Bedeutungsmдssige) в
(категориально оформленном) восприятии от воспринятого предмета. В
единстве осуществления “совмещается” (deckt) осуществляющее “содержание”
с интендирующим, так что в переживании перед нами выступает одновременно
интендированный и “данный” предмет не как двойной, но только как один
предмет.

Так же как идеальное схватывание интенциональной сущности акта,
придающего значение, обнаруживает для нас интендирующее значение как
идею, так и идеальное схватывание коррелятивной сущности акта,
осуществляющего [полноту] значения обнаруживает как раз осуществляющее
значение, причем равным образом как идею. Это то тождественное в
восприятии содержание, принадлежащее к совокупности возможных актов
восприятия, которые полагают тот же самый предмет, и причем
действительно как тот же самый в модусе восприятия. Это содержание есть,
таким образом, идеальный коррелят некоторого предмета, который, впрочем,
может быть совершенно фиктивным.

Многочисленные эквивокации, когда мы говорим о том, что выражает
выражение, или о выраженном содержании, можно упорядочить таким образом,
чтобы различить содержание в субъективном смысле[9] и содержание в
объективном смысле[10]. В отношении последнего нужно отделять:

содержание как интендирующий смысл или как просто смысл, значение;

содержание как осуществляющий смысл;

содержание как предмет.

§15. Эквивокации в высказываниях о значении о об отсутствии значения
(Bedeutungslosigkeit), которые связаны с этими различениями

Когда мы применяем термины “значение” и “смысл” не просто к содержанию
интенции значения (которая неотделима от выражения как такового), но
также и к содержанию осуществления значения, обнаруживается, конечно,
весьма неприятная эквивокация. Ибо как уже следует из предварительных
замечаний, посвященных факту осуществления, два взаимосвязанных акта, в
которых конституируется интендирующий и осуществляющий смысл, ни в коем
случае не являются тождественными. То, что, однако, подталкивает к
переносу тех же самых терминов от интенции к ее осуществлению, так это
своеобразие единства в осуществлении как единства отождествления или
совпадения (Deckung); и таким образом вряд ли можно избежать
эквивокации, которую мы стремились обезвредить путем модификации
прилагательных. Само собой разумеется, что мы и далее будем понимать под
“просто значением” то значение, которое, как тождественное в интенции,
присуще выражению как таковому.

Значение выступает для нас далее как равнозначное смыслу. С одной
стороны, как раз относительно этого понятия удобно иметь параллельные,
взаимозаменяемые термины, и особенно в такого рода исследованиях, где
должен быть исследован именно смысл термина значение. Однако, скорее
здесь учитывается другое, а именно, глубоко укоренившаяся привычка
употреблять оба слова как равные по значению. Это обстоятельство
позволяет усомниться в попытке различить их значения и (как предложил,
например, Г. Фреге[11]) одно понятие употреблять для значения в нашем
смысле, а другое — для выраженного предмета. Прибавим к этому, что оба
термина как в научном, так и в обыденном словоупотреблении обременены
тем же самыми эквивокациями, которые мы различили выше, когда речь шла о
выраженности (Ausgedruecktsein) и к которым присоединяются еще и другие.
Нанося ущерб логической ясности (и нередко в пределах одного и того же
рассуждения), под смыслом или значением соответствующего выражения
понимают то извещающие акты, то идеальный смысл, то получившую выражение
предметность. Так как недостает устойчивого терминологического
разделения, сами понятия, утрачивая ясность, переходят друг в друга.

В связи с этим возникают фундаментальные смешения. Все снова и снова
смешиваются, например, универсальные и двусмысленные имена, когда, не
обладая твердыми понятиями, не могут различить многозначность
(Vieldeutigkeit) последних и многообразие значимости (Vielwertigkeit)
первых, а именно, их способность быть в предикативном отношении ко
многим предметам. И опять-таки с этим связана нередко обнаруживающаяся
неясность относительно подлинной сущности различия между коллективными и
универсальными именами. Ибо в тех случаях, когда осуществляют свою
полноту коллективные значения, в созерцании дана множественность,
другими словами, осуществление [полноты] расчленяется на множественность
отдельных созерцаний, и тогда в самом деле может показаться, если здесь
не разделены интенция и осуществление [полноты], что соответствующее
выражение коллективного имеет много значений. 

И все же для нас важнее точно различить эквивокации, наносящие своими
последствиями большой ущерб, когда речь идет о значении и смысле,
соответственно, о не имеющих значение, или бессмысленных выражениях.
Если мы отделим смешивающиеся понятия, то образуется следующий ряд.

1. К понятию выражения принадлежит то, что оно имеет значение. Именно
это отличает его от прочих знаков, как это мы разъяснили выше.
Выражение, не имеющее значения, вообще не есть, собственно говоря,
выражение; в лучшем случае оно есть нечто такое, что притязает быть
выражением или кажется таковым, в то время как при ближайшем
рассмотрении оно вовсе не является выражением. Сюда относятся
артикулированные звуки, подобные словам, как абракадабра, с другой
стороны, также комплексы действительных выражений, которым не
соответствует цельное значение, в то время как они — по своему внешнему
виду — все же, кажется, претендуют на таковое. Например, зеленый есть
или.

2. В значении конституируется отношение к предметности. Таким образом,
употреблять выражение со смыслом и, высказывая выражение, устанавливать
отношение к предмету (представлять предмет) есть одно и то же. При этом
совершенно не играет роли, существует ли предмет, или же он фиктивен,
там, где он все же возможен. Если положение: “выражение вообще имеет
значение вследствие того, что оно относится к предмету” интерпретируется
в собственном смысле, а именно, что этот смысл включает в себя
существование предмета, тогда выражение имеет значение, если
соответствующий предмет существует, и не имеет значения, если таковой
предмет не существует. В самом деле, о значениях зачастую говорят так,
что под этим подразумеваются значимые (bedeuteten) предметы;
словоупотребление, которого едва ли можно последовательно
придерживаться, так как оно возникло из-за смешения с подлинным понятием
значения.

3. Если значение отождествляется с предметностью выражения, то такое
имя, как золотая гора не обладает значением. В общем-то, здесь
различают, однако, беспредметность и отсутствие значения. Напротив,
охотно называют противоречивые и вообще отягощенные очевидной
несовместимостью выражения, например, круглый квадрат, бессмысленными и,
используя подобные обороты речи, оспаривают у них значение. Так
например, согласно Зигварту[12], такая противоречивая формула, как
четырехугольный круг, не выражает никакого понятия, которое мы могли бы
помыслить, но она устанавливает только слова, которые содержат
неразрешимую задачу. Экзистенциальное утверждение не существует
четырехугольный круг препятствует, как он считает, возможности связать с
этими словами понятие. При этом под понятием Зигварт явно хочет понимать
“общее значение слова”, т. е. (если мы это верно усвоили) именно то, что
мы понимаем под этим. Подобным образом высказывается Эрдманн[13],
ссылаясь на пример: четырехугольный круг легкомыслен. Если проводить эту
линию последовательно, то тогда мы должны были бы вместе с
непосредственно абсурдными выражениями назвать бессмысленными также и
опосредованно абсурдные, т. е. бесчисленное число выражений, которые в
ходе косвенного доказательства выявляются математиками как a priori
беспредметные. Таким же образом мы могли бы отрицать, что такие понятия,
как правильный декаэдр и т.п. суть вообще понятия. 

Марти возражает упомянутым исследователям: “Если бы эти слова были
бессмысленными, то как же мы могли бы понимать вопрос, существует ли
нечто такого рода, и отвечать на него отрицательно? Даже для того, чтобы
отвергнуть существование подобных предметов, мы должны все же каким-то
образом представить такую противоречивую материю”[14]. “Если таковые
абсурдности называют бессмысленными, то это только может означать, что
они, очевидно, не обладают никаким разумным смыслом”[15]. Эти возражения
всецело правильны, поскольку аргументация этих исследователей вызывает
предположение, что они смешивают истинное, обозначенное в пункте 1.
отсутствие значения с совершенно другим, а именно, с априорной
невозможностью осуществляющего смысла. Выражение имеет, в этом смысле,
значение, если его интенции соответствует возможное осуществление,
другими словами, возможность достижения наглядности в созерцании. Эта
возможность полагается как идеальная; она касается не случайных актов
выражения и случайных актов осуществления, но их идеальных содержаний:
значение как идеальное единство (здесь следует обозначить [его] как
интендированное значение) и точно ему соразмерное в определенном
отношении осуществляющее значение. Схватывается это идеальное отношение
{посредством идеирующей абстракции на основе акта единства
осуществления}[16]. В противоположном случае мы схватываем идеальную
невозможность осуществления [полноты] значения на основе переживания
“несовместимости” частичных значений в интендированном единствt
осуществления.

Феноменологическое прояснение этих отношений требует, как это покажет
позднее соответствующее исследование, трудоемкого и обстоятельного
анализа.

4. Задавая вопрос, что же выражение означает (bedeutet), мы,
естественно, возвращаемся к тем случаям, когда оно выполняет
познавательную функцию или, что то же самое, когда его интенция значения
осуществляется в созерцании. Этим способом “понятийное представление”
(т. е. как раз интенция значения) достигает своей “ясности и
отчетливости”, она подтверждает себя как “истинная”, как “действительно”
осуществимая. Как бы оплачивается вексель на имя созерцания. Так как
теперь в единстве осуществления акт интенции совпадает с осуществляющим
актом и так тесно с ним переплетен (если вообще можно говорить здесь о
различии), то это обстоятельство легко предстает в таком свете, как
будто выражение лишь здесь обретает значение, как будто оно черпает его
из осуществляющего акта. Возникает, таким образом, склонность считать
осуществляющие созерцания (обычно при этом проходят мимо категориально
их формирующих актов) значениями. Однако не всегда — мы должны будем еще
основательней изучить эти отношения — осуществление является полным.
Выражения сопровождаются зачастую весьма удаленными и только частично
иллюстрирующими созерцаниями. Так как относительно этих случаев
феноменологические различия не рассматриваются, то приходят к тому, что
значимость выражений вообще, а также тех, которые не могут притязать на
соответствующее осуществление, находят в сопровождающих [выражение]
образах созерцания. Следствием отсюда является, естественно, вообще
отрицание значения у абсурдных выражений. 

Новое понятие значения вырастает, таким образом, из смешения значения и
осуществляющего созерцания. В соответствии с этим понятием, выражение
тогда и только тогда имеет значение, если его интенция (в нашей
терминологии — его интенция значения) осуществляется фактически, пусть
даже частично или отдаленно и неподлинным образом; короче, если его
понимание оживлено какими-либо “значимыми представлениями” (как это
обычно говорят), т. е. какими-либо иллюстрирующими образами.

Окончательное опровержение противостоящих и весьма распространенных
концепций имеет большую важность и требует поэтому более обширных
исследований. Мы указываем в этом отношении на ближайшую главу и
продолжаем теперь перечисление различных понятий значения.

§16. Продолжение. Значение и соозначение (Mitbezeichnung).

5. Еще одну эквивокацию относительно отсутствия значения, и причем
опять-таки на основе нового, пятого понятия значения, ввел Дж. Ст.
Милль. Он видит как раз сущность значимости имен в соозначении
(connotation) и поэтому считает не-соозначающие имена не имеющими
значения. (Иногда он называет их осторожно, но как раз ясно: не имеющими
значения в “собственном” или “строгом смысле”). Известно, что под
соозначающими именами Милль понимает такие, которые обозначают субъект и
включают в себя атрибут; под не-соозначающими (not-connotative) те,
которые обозначают субъект, но указывают на атрибут (здесь это выражено
яснее) как присущий субъекту[17]. Не-соозначаемыми являются все имена
собственные, так же как и имена для атрибутов (например, Белый [как
представитель белой расы]). Собственные имена Милль сравнивает с
отличительными знаками, которые разбойник в известной сказке из Тысячи и
одной ночи нарисовал мелом на доме. И ссылаясь на это, он утверждает:
“Придавая предмету собственное имя, мы делаем до некоторой степени то
же, что хотел сделать и разбойник, отмечая мелом дом: мы кладем значок,
но только не на самый предмет, а, так сказать, на его идею. Собственное
имя представляет собой просто не имеющую самостоятельного значения
отметку, которую мы связываем в своем уме с идеей предмета с той целью,
чтобы как только эта отметка попадет нам на глаза или восстанет в наших
мыслях, нам пришел бы на ум именно этот индивидуальный предмет”.

“Когда мы — говорится в следующем абзаце — прилагаем к тому или другому
предмету собственное имя, когда мы говорим о человеке, что это — Броун
или Смит, или о городе, что это Йорк, одним этим мы не сообщаем
слушателю об этих предметах ничего, кроме того, что таковы названия этих
предметов. ... Совсем другое происходит в тех случаях, когда предметам
дают названия соозначающие. Если мы говорим, например, что “город
построен из мрамора”, мы, может быть, сообщаем слушателю совершенно
новые сведения и передаем ему их именно посредством того, что содержится
в значении составного соозначающего имени: “построен из мрамора””. Такие
имена — “не простые пометки, а нечто большее: эти пометки обладают
содержанием, и это содержание состоит в их соозначении”[18].

Если мы сопоставим с этими высказываниями Милля наш собственный анализ,
то бесспорно, что Милль смешивает различия, которые в принципе должны
быть проведены. Прежде всего, различие между признаком и выражением.
Черточка мела разбойника есть простой признак (пометка), собственное имя
есть выражение.

Как и каждое выражение, имя собственное проявляет себя, а именно, в
своей извещающей функции, как признак. Здесь в самом деле существует
аналогия с черточкой мела разбойника. Если разбойник видит черточку
мела, то он знает: это дом, который должен быть ограблен. Если же мы
слышим выражение имени собственного, то в нас пробуждается
соответствующее представление, и мы знаем: это представление
осуществляет в себе говорящий, и он хочет одновременно пробудить его в
нас. Однако кроме этого, имя обладает функцией выражения. Извещающая
функция — это только вспомогательное средство для функции значения. В
первую очередь, дело не в представлении; не о том идет речь, чтобы
направить интерес на него и на то, что могло бы к нему относиться, но
направить интерес на представленный предмет как положенный, и, таким
образом, названный, представить его как таковой для нас. Так, лишь в
высказывании он появляется как предмет, о котором нечто высказывается, в
высказанном желании — как тот, относительно которого нечто желают, и т.
д. И только ради этого собственное имя, как и любое другое, может стать
составной частью высказанных утверждений, высказанных пожеланий и т. п.
В отношении к предмету собственное имя не есть, однако, признак. Это
ясно и без дальнейшего, если мы обдумаем, что к сущности признака
относится то, что он оповещает о факте, о существовании (Dasein), в то
время как названный предмет не нуждается в том, чтобы считаться
существующим. Когда Милль, проводя свою аналогию, считает, что связь
между именем собственным и представлением названной этим именем личности
по существу такая же, как между черточкой мела и домом, и одновременно,
однако, прибавляет: эта связь существует, чтобы мы, как только знак
попадает в наше поле зрения или возникает в мышлении, могли бы мыслить
индивидуальный предмет, то эта аналогия — и как раз посредством этого
прибавления, полностью разрушается.

Милль справедливо подчеркивает различие между теми именами, которые
сообщают нам “знание” относительно предмета, и теми, которые этого не
делают; однако ни это, ни равнозначное различие между соозначающими и
не-соозначающими именами не имеет дела с различием значимых и не имеющих
значения имен. В основе своей, впрочем, первые два из названных различий
не просто в логическом смысле равноценны, но именно тождественны. Речь
идет просто о различии атрибутивных и неатрибутивных имен. Сообщить
“знание” о некоторой вещи и сообщить ее атрибут означает здесь одно и то
же. Конечно, это важное различие, называет имя свой предмет
непосредственно или же оно называет его, сообщая присущие ему атрибуты.
Однако это различие существует внутри рода “выражение”, точно так же,
как параллельное и в высшей степени важное различие между значениями
имени, или логическими “представлениями”, которое отделяет атрибутивные
и неатрибутивные значения, есть различие внутри единого рода “значение”.

Милль сам чувствует это различие некоторым образом, будучи сам иногда
вынужденным говорить о значении собственных имен, и в противоположность
этому, что касается соозначающих имен, о значении в “собственном” или
“строгом” смысле; при этом было бы, конечно, лучше говорить о значении
совершенно в новом смысле (что никоим образом не следовало бы
рекомендовать). Во всяком случае, тот способ, каким выдающийся логик
вводит это ценное различие между коннотативными и неконнотативными
именами, весьма повинен в том, что смешиваются только что затронутые
совершенно разные различия.

Нужно, впрочем, обратить внимание, что миллевское различие между тем,
что обозначает (bezeichnet) выражение и тем, что оно соозначает
(mitbezeichnet), нельзя смешивать с просто родственным различием между
тем, что именует имя, и тем, что оно значит (bedeutet). Изложение Милля
особенно способствует этому смешению.

Насколько важны все эти различения и как мало это относится к сути дела
— рассматривать их поверхностно как “просто грамматические”, умаляя их
ценность, покажут дальнейшие исследования; можно надеяться, что они
прояснят то, что без четкого отделения простых различий, предложенных
нами, нельзя было бы и думать о разработке достоверных понятий
представления и суждения в логическом смысле. 

Глава II. К характеристике актов, придающих значение

§17. Иллюстрирующие образы фантазии, ошибочно полагаемые

в качестве значений

Мы выявили феноменологический[19] характер понятия значения, или
интенции значения, которое присуще выражению как таковому и отличает его
в сознании, следовательно, дескриптивно, от простого звучания. Наше
учение обнаруживает, что возможность и зачастую действительность такого
характера [этого понятия] не зависит от того, выполняет ли выражение
познавательную функцию, имеет ли оно хотя бы слабое и отдаленное
отношение к созерцаниям, приобретающим наглядность. Теперь же пора
разобраться с распространенным, если даже не господствующим пониманием,
которое, в противоположность нашему, видит весь [смысловой] эффект
(Leistung) живого значимого выражения в пробуждении определенных,
постоянно встроенных в него образов фантазии.

Понять некоторое выражение значило бы, отсюда, обнаружить соотносящиеся
с ним образы фантазии. В их отсутствие выражение было бы бессмысленным.
Нередко сами эти образы фантазии называют значениями слов, и притом
претендуя на соответствие тому, что понимают под значением выражения в
обыденном языке.

То, что такие, пожалуй, на первый взгляд привлекательные учения возможны
и то, что они существуют несмотря на возражения, которые выдвигали
против них не отягощенные предрассудками исследователи, свидетельствует
об отсталом состоянии дескриптивной психологии. Конечно, во многих
случаях языковые выражения сопровождаются представлениями фантазии,
которые в той или иной степени связаны с их значением. Однако это
противоречит очевиднейшим фактам, что повсюду требуется такое
сопровождение. Это говорит одновременно о том, что их существование не
может составить значимости выражения (или даже самого значения), а их
отсутствие не может воспрепятствовать этой значимости. Это показывает и
сравнительное изучение сопровождающей фантазии, обнаруживаемой в том или
ином случае, — при неизменном значении слова сопровождающая фантазия
может не один раз измениться и быть весьма слабо связанной с этим
значением, в то время как привлечение наглядности в собственном смысле,
в которой осуществляется или усиливается интенция значения выражения,
удается лишь после некоторых усилий и часто вообще не удается. Допустим,
что мы читаем работы, относящиеся к какой-нибудь абстрактной области
знаний, и наблюдаем — полностью понимая замысел автора — обнаруживается
ли нечто, выходящее за пределы понимаемых слов. Эта ситуация наблюдения,
конечно, наиболее благоприятна для оспариваемого нами понимания.
Интерес, который руководит наблюдением — обнаружить образы фантазии —
психологически способствует возникновению самих этих образов, а при
нашей склонности — обнаруживаемое в последующей рефлексии сразу же
причислить к первичному состоянию дел — все новые образы фантазии,
стекающиеся во время наблюдения, должны были бы считаться
психологическим содержанием выражения. Однако, несмотря на благоприятные
обстоятельства для оспариваемой концепции, которая усматривает сущность
значимости в такой сопровождающей фантазии, нужно, по крайней мере
относительно обозначенного класса случаев, отказаться от того, чтобы
искать мнимые подтверждения в психологическом наблюдении. Давайте
возьмем, например, хорошо понятные алгебраические значки или формулы в
целом или положения, выраженные вербально, такие как: каждое
алгебраическое уравнение нечетной степени имеет по меньшей мере один
действительный корень, и произведем требуемые наблюдения. Если я
докладываю о том, что я сам только что обнаружил, то относительно
последнего примера я получаю: открытая книга (я узнаю в ней Алгебру
Серрета), чувственный образец алгебраической функции в тойбнеровской
печати и при слове “корень” чувственный символ Ц. Между тем я прочитал
утверждение раз десять и полностью понял, не находя все же ни малейшего
следа сопровождающих фантазий, которые относятся каким-либо образом к
представленной предметности. Точно так же происходит и при [попытке]
наглядно представить такие выражения, как культура, религия, наука,
искусство, дифференциальное исчисление и т. п.

Здесь еще следует указать на то, что сказанное затрагивает не только
выражения весьма абстрактных и опосредованных сущностными связями
предметностей, но также имена индивидуальных объектов, известных
личностей, городов, ландшафтов. Способность к наглядному воспроизведению
может наличествовать, в данный момент она не реализована.

§18. Продолжение. Аргументы и контраргументы.

Если возразят, что фантазия действенна и в таких случаях, однако весьма
мимолетно, что внутренний образ возникает, чтобы тотчас исчезнуть, то мы
ответим, что исконное понимание выражений, их полный, живой смысл
продолжает сохраняться и после исчезновения образа и поэтому не может
как раз заключаться в этом образе.

Если снова возразят, что образ фантазии стал, возможно, неуловимым или
был с самого начала неуловимым, однако — уловимый или нет — он
присутствует здесь и делает возможным дальнейшее сохранение понимания,
то у нас нет сомнений относительно ответа. Мы скажем: является ли такое
допущение необходимым или желательным из генетически-психологических
оснований, мы здесь не должны исследовать. Очевидно, что для нашего
дескриптивного вопроса оно полностью бесполезно. Признают, что образ
фантазии зачастую неуловим. Не будут также отрицать, что несмотря на это
понимание выражения может состояться и быть даже очень уловимым. Не
является ли нелепым допущение, что абстрактный момент переживания (а
именно, момент в фантазийном представлении, который должен составлять
смысл) уловим, а все переживание (конкретное и полное фантазийное
представление) неуловимо? А как обстоит дело, должны были бы мы далее
спросить, в тех случаях, когда значение представляет собой некоторую
абсурдность? Неуловимость не может быть здесь связана с ограниченностью
психических сил, скорее, образ вообще не может существовать; если бы он
существовал, то возможность соответствующей мысли была бы с очевидностью
гарантирована.

Можно было бы, конечно, указать на то, что мы определенным образом
делаем наглядными даже абсурдности, такие как замкнутые прямые,
треугольники с суммой углов больше или меньше 2R. В метагеометрических
трактатах мы находим даже изображения таких фигур. Тем не менее, никто
не будет думать всерьез о том, чтобы созерцания такого рода считать
действительными наглядными образами соответствующих понятий и носителей
значения слова. Только там, где образ фантазии действительно соразмерен
подразумеваемому предмету, возникает искушение искать в этом образе
смысл выражения. Однако составляет ли соразмерность правило, даже если
мы не будем принимать в расчет абсурдные выражения, которые все же не
меньше, [чем другие], обладают смыслом. Уже Декарт привел в качестве
примера тысячеугольник и сделал ясным при этом различие между imaginatio
и intellectio. Представление тысячеугольника не намного соразмернее, чем
образы замкнутых прямых, пересекающихся параллельных; в обоих случаях
вместо полной экземплификации мы находим грубое и только частичное
образное представление помысленного. Мы говорим: замкнутая прямая, и
рисуем замкнутую кривую, делая наглядной такую замкнутость. Точно так же
мы мыслим тысячеугольник и воображаем какой-нибудь многоугольник с
“многими” сторонами.

Впрочем, не нужно особенно подбирать геометрические примеры, чтобы
продемонстрировать несоразмерность наглядности даже в случае
непротиворечивости значений. Говоря точнее, ни одно геометрическое
понятие вообще, как известно, не позволяет создать его адекватный
наглядный образ. Мы воображаем или рисуем штрих и говорим или думаем:
прямая. И так относительно всех фигур. Повсюду образ служит только
опорой для intellectio. Он не предлагает действительный пример такого
рода чувственных образов, которые представляют собой естественные
исходные пункты геометрической “идеализации”. В этих интеллектуальных
процессах геометрического мышления конституируется идея геометрической
структуры, которая находит свое проявление (Auspraegung) в устойчивом
значении дескриптивного выражения. Актуальное осуществление этих
интеллектуальных процессов служит предпосылкой для исходного
формулирования и для проверки первичных геометрических выражений в сфере
познания, но не для их воспроизводящего их живого понимания и их
дальнейшего осмысленного применения. Преходящие чувственные образы
функционируют феноменологически постижимым и выразимым в описании
образом как просто вспомогательные средства понимания, но сами они — не
как значения или носители значений.

В адрес нашей концепции сделают, возможно, упрек в крайнем номинализме,
как будто бы в ней отождествляются слово и мысль. Кому-то покажется как
раз абсурдным, что понятым должен быть символ, слово, утверждение,
формула, в то время как с нашей точки зрения то, что присутствует здесь
созерцательно, есть не что иное, как бездуховное чувственное тело мысли,
эта чувственная черта на бумаге и т. п. Тем не менее, и об этом
свидетельствуют рассуждения предыдущей главы[20], мы весьма далеки от
того, чтобы отождествлять слово и мысль. В тех случаях, когда мы
понимаем символы без опоры на сопровождающие образы фантазии, для нас ни
в коем случае не присутствует здесь просто символ; скорее, здесь имеет
место понимание, это своеобразное отнесенное к выражению, освещающее
его, придающее ему значение и вместе с тем предметное отношение
переживание как акт (Akterlebnis). То, что отличает просто слово как
чувственный комплекс от значимого слова, мы весьма хорошо знаем из
собственного опыта. Мы ведь можем, отстраняясь от значения, обратиться
исключительно к чувственному типу слова. Случается также, что некоторое
чувственное вначале пробуждает наш интерес, а лишь впоследствии
осознается, что оно имеет характер слова или иного символа. Чувственный
облик (Habitus) объекта не изменяется, если он принимает для нас
значимость символа; или наоборот, если мы отвлекаемся от его значимости,
когда он выступает в своей функции как символ. Здесь не добавляется
никакого нового самостоятельного психического содержания, как будто
имела место сумма или связность в равной степени оправданных содержаний.
Пожалуй, однако, одно и то же содержание изменяет свой психический
облик, мы настроены по отношению к нему иначе, нам является не просто
чувственная черта [объекта] на бумаге, но физически являющееся имеет
силу знака, который мы понимаем. И тем, что мы живем в этом понимании,
мы осуществляем не представление и суждение, которое отнесено к знаку
как чувственному объекту, но нечто совершенно другое и другого рода,
которое относится к обозначаемому предмету. Таким образом, характер
смыслопридающего акта является совершенно другим, в зависимости от того,
направлен ли интерес на чувственный знак или же на объект,
представленный посредством знака (даже если этот объект не представлен в
фантазии наглядно).

§19. Понимание без созерцания

В свете нашей концепции будет совершенно понятным, как выражение может
функционировать осмысленно и все же без иллюстрирующего созерцания. Те,
кто помещает момент значения в созерцание, оказываются перед
неразрешимой загадкой, если иметь в виду факт символического мышления.
Речь без созерцания была бы для них так же бессмысленной. Однако
поистине бессмысленная речь вообще не была бы речью, она была бы подобна
шуму некоторой машины. Подобное происходит, во всяком случае, при
неосмысленном чтении выученных стихотворений, молитв и т. д. Однако это
не затрагивает случаи, которые требуют здесь прояснения. Излюбленные
сравнения с болтовней попугая или с гоготаньем гусей, известная цитата
“Там, где недостает понятий, приходит в нужный момент слово” и тому
подобные обороты никоим образом нельзя, как показывает трезвое
рассмотрение, понимать в строгом смысле. Такие выражения, как лишенная
суждений или бессмысленная болтовня все-таки можно и нужно
интерпретировать аналогично выражениям: лишенный чувств, мысли,
духовности человек и т. п. Под лишенной суждений болтовней мы понимаем,
очевидно, не такую болтовню, когда суждения отсутствуют, но когда эти
разговоры не подкрепляются собственными и разумными соображениями. Даже
“бессмысленность”, понятая как абсурдность (нелепость), конституируется
в следующем смысле: к смыслу бессмысленного (widersinnig) выражения
принадлежит: иметь в виду объективно несовместимое.

Для противной стороны остается, впрочем, обратиться, как к прибежищу, к
вынужденной гипотезе бессознательных, или неуловимых, созерцаний. В
какой малой степени, однако, это может помочь, показывает нам действие
фундирующего созерцания, там, где оно ощутимо наличествует. В
несравнимом большинстве случаев созерцание совершенно несоразмерно
значению. Во всяком случае это не составляет для нашей концепции
никакого затруднения. Если значимость заключена не в созерцании, то
речь, не сопровождаемая созерцанием, не должна быть поэтому
неосмысленной. Если созерцание не состоялось, то при выражении (sc. в
чувственном сознании выражения) остается как раз акт того же самого
рода, как тот, который в ином случае соотнесен с созерцанием и при
соответствующих обстоятельствах опосредует познание предмета. Таким
образом, акт, в котором осуществляется значение (das Bedeuten) имеет
место в одном и в другом случае[21].

§20. Мышление без созерцания и “замещающая” функция знаков

Нужно сделать для себя совершенно ясным, что в широких областях не
только смутного и повседневного, но и строго научного мышления наглядная
образность играет весьма маленькую или вообще никакой роли, и что мы в
самом полном смысле можем судить, умозаключать, размышлять и оспаривать
на основе “просто символических” представлений. Весьма неподходящим
является описание этого положения дел, если здесь говорят о некоторой
замещающей функции знаков, как будто сами знаки становятся суррогатами
для какого-либо [предмета], и интерес мышления в символическом мышлении
обращен к самим знакам. На самом деле, они никаким образом, в том числе
замещающим, не являются предметами мыслящего рассмотрения; скорее, при
всем недостатке сопровождающего созерцания, мы всецело погружены в жизнь
сознания значения, или понимающего сознания,. Необходимо теперь отдать
себе отчет, что символическое мышление есть мышление только благодаря
новому, “интенциональному” характеру, или характеру акта, который
составляет отличительную черту значимого знака в противоположность
“просто” знаку, т. е. звучанию слова, которое конституируется как
физический объект в простых чувственных представлениях. Этот характер
акта есть дескриптивная черта в переживании лишенного созерцания, но все
же понятного знака.

Против такой интерпретации символического мышления, возможно, возразят,
что она входит в противоречие с достовернейшими фактами, которые
обнаруживаются при анализе символически-арифметического мышления и
которые мной самим были подчеркнуты в другом месте (в Философии
арифметики). В арифметическом мышлении понятия все же действительно
заменяются простыми знаками. Редуцировать теорию вещей к теории знаков,
говоря словами Ламберта, — это деятельность любого искусства мышления.
Арифметические знаки “выбираются таким образом и приводятся к такому
совершенству, что теория, комбинация, трансформация и т. п. знаков может
служить вместо того, что в ином случае должно было бы быть предпринято с
помощью понятий”[22].

Если присмотреться поближе, то это не знаки просто в смысле физических
объектов, теория, комбинация и т. п. которых могла бы нам принести
малейшую пользу. Такие знаки принадлежали бы сфере физической науки или
практики, но не сфере арифметики. Истинный смысл рассматриваемых знаков
выявляется тогда, когда мы обратимся к излюбленному сравнению счетных
операций с операциями в игре, осуществляемой по определенным правилам,
например, с шахматной игрой. Шахматные фигуры задействованы в игре не
как вещи из слоновой кости, дерева и т. п., так-то и так-то оформленные
и окрашенные. То, что их конституирует феноменально и физически,
совершенно безразлично и может произвольно изменяться. Шахматными
фигурами, т. е. фишками рассматриваемой игры, они становятся, скорее,
благодаря правилам игры, которые задают им фиксированное значение в
игре. Так же и арифметические знаки наряду с их первоначальным значением
обладают, так сказать, своим игровым значением, которое как раз
ориентировано на игру счетных операций и известные правила счета. Если
арифметические знаки считать просто фишками в смысле этих правил, то
решение задач в сфере исчисляющей игры реализуется в числах или
формулах, интерпретация которых в смысле первоначальных и собственно
арифметических значений одновременно представляет решение
соответствующих арифметических задач. 

Таким образом, в сфере символически-арифметического мышления и
исчисления оперируют не с лишенными значений знаками. Они не есть
“просто” знаки в смысле физических, от всех значений оторванных знаков,
знаки, которые заменяют первичные, одушевленные арифметическими
значениями знаки; скорее, арифметически значимые знаки заменяются теми
знаками, которые принимают операциональное или игровое значение. Система
естественно и, так сказать, бессознательно формирующихся эквивокаций
становится бесконечно продуктивной; несравнимо большая работа мышления,
которой требует первичный ряд понятий, сберегается за счет более легких
“символических” операций, которые осуществляются в параллельном ряду
игровых понятий.

Само собой разумеется, нужно обосновать логическую оправданность такого
метода и достоверно определить его границы; здесь речь идет о том, чтобы
устранить затруднение, в которое легко попадают из-за ложного понимания
этого “чисто символического” мышления в математике. Если представленный
выше смысл “простых знаков” понимают так, что они служат в арифметике
как “суррогаты” арифметических понятий (или знаков, наделенных
арифметическим значением), то ясно, что ссылка на замещающую функцию
арифметических знаков совсем, собственно, не затрагивает вопрос, который
нас здесь занимает, а именно, возможно или нет выражение мысли без
сопровождающего — иллюстрирующего, экземплифицирующего, свершающего
очевидность — созерцания. Символическое мышление в смысле такого рода
лишенного созерцания мышления и символическое мышление в смысле
осуществляющего себя мышления с помощью заменяющих понятия операций —
это различные вещи. 

§21. Соображения, принимающие во внимание необходимость — для прояснения
значений и для познания основывающихся в них истин — вернуться к
соответствующему созерцанию

Можно было бы задать вопрос: если значение чисто символически
функционирующего выражения заключено в характере акта, который отделяет
понимающее схватывание знака как слова от схватывания знака,
ненаполненного смыслом, почему же мы возвращаемся к созерцанию, чтобы
установить различие значений, выделить очевидную многозначность или же
провести границу колебаний интенции значения?

И опять-таки можно было бы спросить: если представленное здесь понимание
понятия значения верно, почему же мы — чтобы постигнуть [содержание]
познания, которое основывается только на понятиях, что, пожалуй,
означает: возникает только благодаря анализу значений — пользуемся
соответствующим созерцанием. В общем это действительно означает: чтобы
смысл выражения (содержание понятий) привести к “ясному сознанию”, нужно
было бы установить соответствующее созерцание; в нем схватывают то, что
в выражении “собственно подразумевается”. Между тем, символически
функционирующее выражение также полагает нечто и то же самое, что и
созерцательно проясненное. Не может акт значения (das Bedeuten)
осуществляться лишь посредством созерцания; иначе мы должны были бы
сказать, что то, что мы переживаем в несравненно большей степени в речи
и при чтении, есть просто акт внешнего восприятия или воображения
акустических или оптических комплексов. Нам не нужно снова повторять,
что этому с очевидностью противоречит содержание феноменологических
данностей, а именно, что мы с помощью звуковых или письменных знаков
полагаем то-то и то-то и что это полагание есть дескриптивный характер
понимающего, хотя чисто символического говорения и слушания. Ответ на
вначале поставленный вопрос дает, однако, замечание, что простые
символические интенции значения зачастую не отделяются четко друг от
друга. Их нельзя идентифицировать и различить с той легкостью и
достоверностью, в которых мы нуждаемся для практически-полезных, хотя и
неочевидных суждений. Чтобы распознать такие различия значений, как
между комаром и слоном, не требуется особых мероприятий. Там, где,
однако, значения перетекают друг в друга и их неуловимое колебание
стирает границы, сохранения которых требует достоверность акта суждения,
там предлагает наглядность естественные средства уточнения. Так как
интенция значения выражения осуществляется в различных и понятийно не
связанных созерцаниях, вместе с четко различающимися направлениями
осуществления одновременно четко выявляется и различие в интенции
значения.

Относительно второго вопроса, однако, следует вспомнить то, что всякий
очевидный акт суждения (всякое познание в строгом смысле) предполагает
созерцательно осуществленные значения. Там, где речь идет о познании,
которое “проистекает из анализа одних только значений слов”, там как раз
имеется в виду нечто иное, чем непосредственно предлагают слова. Здесь
имеется в виду познание, для очевидности которого требуется лишь
воспроизведение сущностей, в которых находят свое полное осуществление
общие значения слов, тогда как вопрос о существовании предметов, которые
соответствуют понятиям, или подчиняющихся понятийным сущностям, остается
вне рассмотрения. Однако эти понятийные сущности никоим образом не есть
сами значения слов, поэтому оба оборота “основываются только в понятиях
(соответственно, в сущностях)” и “возникают только из анализа значения
слов” только благодаря эквивокации могут выражать одно и то же. Скорее,
эти понятийные сущности суть не что иное, как осуществленный смысл,
который “дан”, когда значения слов (точнее, интенции значений слов)
результируются (terminieren) в соответствующих простых наглядных
представлениях и в определенной мыслительной обработке или мыслительном
оформлении этих представлений. Указанный анализ касается, следовательно,
не пустых интенций значения, но предметов и форм, предлагающих им
осуществление. Оно, поэтому, предоставляет нам не просто высказывания о
частях или отношениях значений, но о необходимостях относительно так-то
и так-то определенно мыслимых в этих значениях предметов вообще.

Конечно, эти соображения указывают нам на сферу феноменологического
анализа, необходимость которого мы уже не раз осознавали. Этот анализ
должен привести к очевидности априорные отношения между значением и
познанием, или между значением и проясняющим созерцанием, и, таким
образом, добиться абсолютной ясности относительно нашего понятия
значения посредством его отличия от осуществляющего смысла и посредством
исследования смысла этого осуществления. 

§22. Различие в характере понимания и “качество знакомства”

Наша концепция предполагает определенное, хотя и не совершенно четкое
различение актов, обладающих характером придания значений, также и в тех
случаях, когда эти интенции значения лишены наглядности. И
действительно, нельзя было бы сделать такое допущение, что
“символические представления”, которые подчиняют себе понимание, или
осмысленное употребление знаков, дескриптивно разнозначны, что у них
индифферентный, для всех выражений тождественный характер: как будто
лишь только звучание слова, случайный чувственный носитель значения,
составляет различие. Можно легко убедиться на примерах двусмысленных
выражений, что мы можем осуществить и понять внезапное изменение
значения и не нуждаться ни в малейшей степени в сопровождающем
созерцании. Дескриптивное различие, которое выступает здесь с
очевидностью, не может относиться к чувственным знакам, которые ведь те
же самые, оно должно относиться к характеру акта, который как раз
специфически изменяется. И опять-таки, следует указать на случаи, когда
значение остается тождественным, в то время как слово изменяется,
например, там, где существуют различия идиоматических выражений.
Чувственно различные знаки предстают для нас здесь как равнозначные (мы
говорим даже иногда о “тех же самых” словах, только принадлежащих
различным языкам), они кажутся нам непосредственно “тем же самым” еще
ранее, чем репродуктивная фантазия может предоставить нам образы,
которые соотносятся с наглядностью значения.

Одновременно эти примеры ясно показывают несостоятельность воззрения,
которое вначале казалось приемлемым, что характер, присущий пониманию
(Verstaendnischarakter), в конце концов есть не далее как то, что
Риль[23] обозначил как “характер знакомства”, а Геффдинг[24] еще менее
подходящим образом — как “качество знакомства”[25]. Даже непонятные
слова могут иметь к нам отношение словно старые знакомые; хорошо
запомненные греческие стихи сохраняются в памяти намного дольше, чем
понимание их смысла, они являют себя еще как хорошо знакомые и все же
более непонятные. Недостающее понимание вспыхивает у нас зачастую после
(иногда задолго до того, как приходят выражения, переводящие их на
родной язык, или иные опоры значений), и к характеру знакомства теперь
присоединяется характер понимания как нечто очевидно новое, не меняя
чувственно содержания и все же придавая ему новый психический характер.
Можно было бы также вспомнить о том, как неосмысленное чтение или
декламация издавна знакомых стихотворений превращается в осмысленное.
Можно было бы еще в избытке привести примеры, которые делают очевидным
своеобразие характера понимания. 

§23. Апперцепция в выражении и апперцепция в наглядных

представлениях

Понимающее[26] схватывание, в котором осуществляется акт придания
значение (das Bedeuten) знаку, родственно — в той мере, в какой каждое
схватывание есть в определенной степени понимание или толкование —
объективирующим схватываниям (осуществляющимся в различных формах). В
них, благодаря некоторому пережитому комплексу ощущений, возникает для
нас наглядное представление (восприятие, воображение, отображение и
т.д.) предмета (например, “некоторой внешней” вещи). И все же
феноменологическая структура обоих схватываний различается в
значительной степени. Если мы вообразим некоторое сознание до всякого
опыта, то оно могло бы ощущать то же самое, что и мы. Однако оно не
видело бы вещей или событий в сфере вещей, оно не воспринимало бы
деревья или дома, полет птицы и лай собак. Здесь тотчас возникает
искушение представить положение дел следующим образом: для такого
сознания ощущения ничего не означали бы, они не имели бы для него силы в
качестве знаков относительно свойств предметов, и понимание этих
ощущений не имело бы силы в качестве знака самого предмета; они просто
переживались бы, однако им недоставало бы (вырастающего из “опыта”)
объективирующего толкования. Здесь мы говорим о значении и знаке так же,
как в отношении выражений и родственных им знаков.

Между тем не следует неправильно понимать то, что было сказано в
отношении восприятия (которым мы ограничимся для простоты), как будто
сознание направляет свой взор на ощущения, делает их самих предметами
восприятия и лишь на этом основывающегося толкования: как это в самом
деле имеет место в отношении предметно осознанных физических объектов,
которые, как например, звучание слова, функционируют как знаки в
собственном смысле. Очевидно, что ощущения становятся объектами
представления только в психологической рефлексии, в то время как в
наивном наглядном представлении они хоть и являются компонентами
переживания представления (частями его дескриптивного содержания),
однако ни в коем случае не его предметами. Воспринимающее представление
осуществляется потому, что пережитый комплекс ощущений одушевляется
определенным характерным актом (Aktcharakter), определенным
схватыванием, полаганием (Meinen); и так как комплекс ощущений
наличествует, является воспринятый предмет, в то время как сам этот
комплекс так же мало является, как и акт, в котором конституируется
воспринятый предмет как таковой. Феноменологический анализ учит нас
также, что содержание ощущений предоставляет, так сказать, аналогичный
строительный материал для содержания посредством него представленного
предмета: отсюда, мы говорим, с одной стороны, об ощущаемых, с другой
стороны, — о воспринимаемых цветах, протяженностях, интенсивностях и т.
д. Обоюдно соответствующее никоим образом не есть тождественное, но
только близкое по роду, как можно легко убедиться на примерах:
равномерная окраска шара, которую мы видим (воспринимаем, представляем и
т.д.) нами не ощущалась.

В основе знаков, в смысле выражений, лежит точно такое же “толкование”,
однако только в качестве первого схватывания. Если мы рассмотрим более
простой случай, где выражение понято, но не оживлено никаким
иллюстрирующим созерцанием, то посредством первого схватывания возникает
явление просто знака как здесь и теперь данного физического объекта
(например, звучания слова). Это первое схватывание фундирует, однако,
второе, которое совершенно выходит за пределы пережитого материала
ощущений и более не находит в нем свой аналогичный строительный материал
для теперь полагаемой и всецело новой предметности. Эта последняя
полагается в новом акте значения, однако не представлена в ощущении. Акт
значения, характер выражающего знака, предполагает как раз знак, актом
значения которого он является. Или, говоря чисто феноменологически: акт
значения есть так-то и так-то окрашенный характер акта, который
предполагает в качестве необходимого фундамента акт наглядного
представления. В последнем конституируется выражение как физический
объект. Выражением в полном и собственном смысле оно становится лишь
благодаря фундированному акту.

То, что имеет силу в простейшем случае для понятного без наглядности
выражения, должно также иметь силу и в более сложных случаях, когда
выражение переплетено с соответствующим созерцанием. Одно и то же
выражение, употребляемое осмысленно, то при наличии иллюстрирующего
созерцания, то без него, не может черпать источники своей значимости из
различного рода актов.

Конечно, нелегко анализировать дескриптивное положение дел в
соответствии с неучтенными здесь более тонкими градациями и
ответвлениями. К тому же, доставляет трудность верно понять функцию
привносящих наглядность представлений, которую они выполняют — усиление
или даже приведение к очевидности интенции значения; понять их отношение
к тому характерному, что присуще пониманию, или значению, и что уже в
лишенном наглядности выражении служит в качестве смыслопридающего
переживания. Это широкое поле для феноменологического анализа, поле,
которого не может миновать логик, если он желает привести к ясности
отношение между значением и предметом, суждением и истиной, неясным
мнением и гарантированной очевидностью. Ниже мы будем заниматься
соответствующим подробным анализом[27].

Глава III. Колебания значения слов и идеальность

единства значений

§24. Введение

В последней главе мы были заняты актом значения. В первой главе, однако,
мы констатировали различие между значением (das Bedeuten) как актом и
самим значением, идеальным единством в противоположность многообразию
возможных актов. Это различение, как и другие, связанные с ним
различения: между выраженным содержанием в субъективном и объективном
смысле, а в последнем отношении — между содержанием как значением и
содержанием как именованием обладают в бесчисленных случаях несомненной
ясностью. Так происходит со всеми выражениями, которые находятся в
контексте релевантно изложенной научной теории. Наряду с этим, однако,
имеются случаи, где дело обстоит иначе. Они требуют особого внимания,
так как они имеют тенденцию снова смешивать достигнутые различения. Это
суть выражения, колеблющиеся относительно значения, и к тому же
случайные и неясные выражения, которые доставляют серьезные трудности.
Разрешение этих трудностей посредством различения колеблющихся актов
значения и идеально-единых значений, между которыми они колеблются, есть
тема настоящей главы. 

25. Отношения совпадения (Deckungsverhaeltnisse) между

содержаниями извещения и именования

Точно так же как и к другим предметам, выражения могут относиться к
наличествующим психическим переживаниям того, кто их выражает. Поэтому
выражения распадаются на такие, которые одновременно извещают об
именуемом или предметном (или вообще обозначенном), и на такие, у
которых содержание, которое они именуют, и содержание, о котором они
извещают, отделяются друг от друга. Примеры для первого класса
доставляют предложения со значением вопроса, пожелания или приказа; для
второго класса — повествовательные предложения, которые относятся к
внешним вещам, к собственным психическим переживаниям, к математическим
отношениям. Если кто-либо выражает желание: я прошу стакан воды, то для
слушающего это признак желания говорящего. Одновременно, однако, это
желание есть предмет высказывания. Извещенное и названное частично здесь
совпадают. Я говорю о частичном совпадении, ибо очевидно, что извещение
простирается далее. К нему относится также и суждение, которое
выражается в словах я прошу и т. д. Точно так же обстоит дело и с
высказываниями, которые высказывают нечто об акте представления,
суждения, предположения говорящего, следовательно, имеют форму: я
представляю, я считаю, я сужу, я предполагаю и т. д., что... На первый
взгляд кажется, что возможен случай тотального совпадения, как например:
психические переживания, о которых я извещаю как раз с помощью сейчас
произнесенных слов. Хотя интерпретация этого примера при более близком
рассмотрении окажется несостоятельной. Напротив, извещение и выраженное
положение дел полностью разделены в высказываниях типа 2х2=4. Это
утверждение ни в коем случае не означает то же самое, что означает
другое: я сужу, что 2х2=4. Ведь два утверждения даже не эквивалентны:
одно может быть истинным, другое — ложным. 

Следует отметить, конечно, что при более узком понимании понятия
извещения (в ограниченном ранее смысле[28]) названные предметы в обоих
примерах не могли бы попасть в сферу извещающих переживаний. Тот, кто
говорит о своих имеющих место в этот момент переживаниях, сообщает об их
наличии посредством суждения. Только вследствие того, что он в этом
суждении извещает (о содержании, а именно, что он того-то и того-то
желает, на то-то и то-то надеется и т.д.), он апперципируется слушающим
как желающий, надеющийся и т. д. Значение такого высказывания
заключается в этом суждении, тогда как внутренние переживания относятся
к предметам, о которых высказывается суждение. Если же к извещению в
узком смысле причисляют только указанные переживания, которые несут в
себе значение выражения, то содержания извещения и именования остаются
здесь и повсюду разделенными[29].

§26. Сущностно окказиональные [okkasionell] и объективные выражения

Выражения, которые именуют существующее в данный момент содержание
извещения, принадлежат к более широкому кругу выражений, значение
которых меняется от случая к случаю. Но это происходит настолько
своеобразно, что возникает сомнение, можно ли здесь говорить об
эквивокации. Те же самые слова я желаю тебе счастья, посредством которых
я выражаю пожелание, могут служить неисчислимому множеству других
[людей] для того, чтобы выразить пожелания “того же самого” содержания.
И все же не просто сами пожелания от случая к случаю различны, но и
значения высказываний, в которых выражаются пожелания. Один раз личность
А соотносится с личностью В, а другой раз — личность M с личностью N.
Если А желает В “то же самое”, что M желает N, то смысл предложения,
выражающего пожелание, так как оно включает в себя представление
соответствующей личности, очевидно различен. Эта многозначность, однако,
совершенно другая, чем, скажем, слова собака (Hund), которое означает
один раз вид животного, другой раз — вид вагонетки (которая используется
в шахтерском деле). Класс многозначных выражений, которые представлены в
этом последнем примере, как раз обычно имеют в виду, когда говорят об
эквивокациях. В этом случае многозначность не может поколебать наше
убеждение в идеальности и объективности значения. Ведь это в нашей
власти — ограничить такое выражение одним значением, и во всяком случае
идеальное единство любого из различных значений не затрагивается тем
случайным обстоятельством, что им присуще одинаковое обозначение. Как
обстоит, однако, дело с [теми] другими выражениями? Существует ли у них
тождественное единство значения, которое мы прояснили для себя,
противопоставляя его изменению личностей и их переживаний. Не должны ли
мы теперь констатировать, что значения должны как раз изменяться вместе
с личностями и их переживаниями? Очевидно, что речь идет не о случайной,
но о неизбежной многозначности, которая не может быть удалена из языка
посредством искусственных мер и конвенций.

Для большей ясности следующее различение мы определяем как различение
между сущностно субъективными и окказиональными выражениями, с одной
стороны, и объективными выражениями — с другой. Ради простоты мы
ограничиваемся нормально функционирующими выражениями. 

Мы называем значение объективным, если его значение привязано или может
быть привязано просто к его фактическому проявлению, и поэтому оно может
быть понято без необходимого обращения к выражающей себя личности и к
обстоятельствам этого выражения. Объективное выражение может быть
двусмысленным, причем различным образом, тогда оно соотносится со
многими значениями именно описанным выше образом, причем это зависит от
психологических обстоятельств (от случайной направленности мысли
слушающего, от уже {имеющего место потока речи и тенденций, вызванных
ею}[30] и т.д.), какие их этих значений оно в соответствующих случаях
фактически вызывает и обозначает. Пусть даже, что этому способствует
отношение к говорящей личности и к ее ситуации. Однако это отношение не
является условием sine qua non, от которого зависит, может ли слово
вообще быть понято в одном из этих значений или нет.

С другой стороны, мы называем сущностно субъективным, или
окказиональным, или короче, сущностно случайным любое выражение, к
которому таким образом относится понятийно-единая группа значений, что
для него является существенным, чтобы его каждый раз актуальное значение
было ориентировано в соответствии с поводом, с говорящей личностью и ее
ситуацией. Лишь в отношении к фактическим обстоятельствам выражения
может здесь вообще конституироваться для слушающего одно из
взаимосвязанных значений. То, что мы представляем эти обстоятельства и
их упорядоченное отношение к самому выражению, должно, следовательно
(так как понимание всегда приходит при нормальных отношениях), давать
для каждого понятные и достаточно надежные опорные пункты, которые могут
направлять слушающего к имеющемуся в виду в данном случае значению.

К объективным выражениям относятся, например, все теоретические, т. е.
те выражения, на которых основываются основоположения и теоремы,
доказательства и теории “абстрактных” наук. На то, что означает,
например, математическое выражение, обстоятельства реальной жизни не
оказывают ни малейшего влияния. Мы читаем и понимаем его без того, чтобы
вообще думать о говорящем. Совершенно иначе обстоит дело с выражениями,
которые служат практическим потребностям обыденной жизни, так же как с
выражениями, которые способствуют подготовке теоретических результатов в
науке. В последнем отношении я имею в виду выражения, которыми
исследователь сопровождает свою собственную интеллектуальную
деятельность и дает знать другим о своих соображениях и устремлениях, о
своих методических предприятиях и предварительных убеждениях.

Уже каждое выражение, которое содержит личное местоимение, лишено
объективного смысла. Слово “я” именует в каждом случае иную личность, и
оно делает это посредством все нового и нового значения. Каково его
значение, можно понять только из живой речи и из относящихся к ней,
данных наглядно обстоятельств. Если мы прочитываем это слово и не знаем,
кто его написал, то у нас имеется, если не лишенное значение, то по
меньшей мере удаленное от своего нормального значения слово. Конечно,
оно представляется нам иначе, чем какая-нибудь арабеска: мы знаем, что
это есть слово, с помощью которого говорящий обозначает сам себя. Однако
таким образом возникшее понятийное представление не есть значение слова
“я”. Иначе мы должны были бы вместо “я” просто подставить: “говорящий,
который сам себя обозначает” . Очевидно, что такая подстановка привела
бы не просто к непривычным, но и различным по значению выражениям.
Например, если мы вместо: я образован, хотели бы сказать: говорящий,
обозначающий себя самого, образован. Это общая функция значения слова
“я” — обозначать говорящего, однако понятие, посредством которого мы
выражаем эту функцию, не есть понятие, которое само и непосредственно
составляет его значение.

Когда говорят в одиночестве, значение ”я” осуществляется по существу в
непосредственном представлении собственной личности, и в этом заключено
также значение этого слова в коммуникативной речи. Каждый говорящий
имеет свое представление о “я” (и при этом свое индивидуальное понятие о
“я”), и поэтому у каждого значение этого слова другое. Так как, однако,
каждый, когда он говорит о себе самом, говорит “я”, то это слово
обладает характером некоторого всеобщего признака этого факта.
Посредством этого указания для слушающего осуществляется понимание
значения, он не просто схватывает стоящую напротив него личность как
говорящего, но также как непосредственный предмет ее речи. Слово “я” не
имеет в себе силы непосредственно вызывать особое представление о “я”,
которое определяет свое значение в соответствующей речи. Оно
воздействует не так, как слово лев, которое может вызывать представление
о льве в себе и для себя. Скорее, в нем действует указывающая функция,
которая словно кричит говорящему: твой визави имеет в виду самого себя.

И все же мы должны еще присовокупить некоторое дополнение. Говоря
точнее, эти вещи нельзя понимать таким образом, как будто
непосредственное представление о говорящей личности содержало бы в себе
полное и целостное значение слова “я”. Мы не можем, разумеется, считать
это слово эквивокацией, значения которой нужно было бы отождествить со
значениями всех возможных личных имен. Очевидно, что и представление
“подразумевания-себя-самого”, и представление заключающегося в нем
указания на непосредственное индивидуальное представление о говорящей
личности принадлежит определенным образом к значению слова. В
своеобразной форме мы должны, пожалуй, будем это признать, здесь
надстраиваются друг на друге два значения. Первое, которое соотнесено с
общей функцией, связано со словом таким образом, что в актуальном акте
представления может осуществиться указывающая функция; последняя, со
своей стороны, служит другому, единичному представлению и выделяет
одновременно — способом подстановки — свой предмет как hic et nunc
подразумеваемый. Первое значение мы могли бы поэтому назвать
указывающим, а второе — указанным[31].

То, что имеет силу для личных местоимений, распространяется также и на
указательные. Если кто-нибудь говорит “это”, то он не пробуждает в
слушающем непосредственного представления о том, что он имеет в виду, но
прежде всего представление или убеждение, что он имеет в виду нечто
находящееся в его сфере созерцания или мышления, на что он хотел бы
указать говорящему. В конкретных обстоятельствах речи эта мысль
становится достаточной ориентацией для того, что действительно имеется в
виду. Отдельно прочитанное “это” снова лишается своего собственного
значения и понимается лишь в той мере, в какой оно вызывает понятие
своей указывающей функции (то, что мы называем указывающей функцией
слова). В каждом нормальном случае своего функционирования полное и
действительное значение может проявиться только на основе представления,
которое навязывается тем, к чему это слово предметно относится. 

Конечно, следует заметить, что указательное местоимение во многих
случаях функционирует таким образом, что мы можем полагать его в
качестве равнозначного объективному способу. В математическом контексте
некоторое “это” указывает на так-то и так-то строго понятийным образом
определенное, понимание которого, как таким-то образом положенного, не
требует какого-либо обращения к его действительному выражению. Так
например, когда в математическом изложении, после экспликации некоторого
положения продолжают: это следует из того, что ... Здесь можно было бы
это “это” без ущерба для смысла заменить самим положением, и это понятно
из объективного смысла самого изложения. Конечно, следует обратить
внимание на непрерывную связность этого изложения, так как указательному
местоимению в себе и для себя принадлежит не интендированное значение,
но только мысль, заключающаяся в указании. Опосредование через
указывающее значение служит здесь лишь для краткости и для того, чтобы
было легче регулировать основное направление мыслительных интенций.
Очевидно, что этого нельзя сказать о тех случаях в обыденной жизни,
когда в указывающем “это” и в подобных формах подразумеваются, например,
находящийся напротив говорящего дом, взлетающая перед ним птица и т.п.
Это должно предполагать (меняющееся от случая к случаю) индивидуальное
созерцание, здесь недостаточно ретроспективного взгляда на выраженную
ранее объективную мысль. 

К сфере сущностно окказиональных выражений относятся, далее,
определенности, связанные с субъектом: здесь, там, вверху. внизу, или
теперь, вчера, завтра, после и т. д. “Здесь” обозначает, если мы еще раз
продумаем последний пример, неопределенно ограниченное пространственное
окружение говорящего. Тот, кто употребляет это слово, подразумевает свое
местонахождение (Ort) на основе наглядного представления и полагания
своей личности вместе с ее местоположением (Ortlichkeit). Последнее
меняется от случая к случаю и меняется от личности к личности, тогда как
все же каждый может сказать: “здесь”. Это опять-таки является общей
функцией слова — именовать пространственное окружение говорящей
личности, и причем так, что собственное значение слова конституируется
лишь на основе соответствующего представления этого места. Отчасти,
значение является, конечно, общепонятийным, в той мере, в какой “здесь”
обозначает повсюду место как таковое; однако к этому общему
присоединяется, изменяясь от случая к случаю, непосредственное
представление места, которое, в определенной ситуации речи, путем
подстановки в указанное понятийное представление “здесь” конкретизирует
его понимание. 

Сущностно окказиональный характер распространяется на все выражения,
которые содержат эти и подобные представления как части, и это
охватывает все многообразные формы речи, в которых говорящий нормальным
образом выражает нечто его самого касающееся или помысленное в связи с
ним самим. Таковы все без исключения выражения восприятий, убеждений,
сомнений, пожеланий, надежд, опасений, приказов и т. д. Сюда относятся
также и все сочетания с определенным артиклем, в которых он соотнесен с
чем-то индивидуальным, которое определено только посредством понятий,
выражающих класс или свойство. Когда мы, немцы, говорим о Кайзере (von
dem Kaiser), то мы имеем в виду, естественно, теперешнего немецкого
Кайзера. Когда мы нуждаемся в лампе (die Lampe), то каждый подразумевает
свою собственную.

Примечание. Рассматриваемые в этом параграфе выражения сущностно
окказионального значения не укладываются в целесообразное [само по себе]
разделение Пауля на выражения узуального и выражения окказионального
значения. Это разделение основывается на том, что “значение, которое
имеет слово в каждом случае своего употребления, не обязательно должно
совпадать с тем, которое ему в себе и для себя присуще в соответствии с
узусом[32]. Равным образом, однако, Пауль включил в свое рассмотрение
сущностно окказиональные значения в нашем смысле. А именно, он
пишет[33]: “Существуют некоторые [слова в окказиональном употреблении],
которые, в соответствии со своей сущностью, определены к тому, чтобы
обозначать нечто конкретное, которым, тем не менее, не присуще отношение
к чему-то определенно конкретному, но оно должно быть дано лишь
посредством индивидуального употребления. Сюда принадлежат личные,
притяжательные, указательные местоимения и наречные определения, а также
слова: теперь, сегодня, вчера”[34]. Мне кажется, однако, что
окказиональное в этом смысле выпадает из дефинитивного
противопоставления [Пауля]. К узуальному значению этого класса выражений
принадлежит то, что их определенность значения образуется лишь благодаря
[тому или иному] случаю (Gelegenheit) и является окказиональным в
некотором другом смысле. Можно вообще выражения узуального значения (в
смысле Пауля) разделить на выражения узуальной однозначности и на
выражения узуальной многозначности; последние снова на выражения,
которые узуальным способом колеблются между определенными и заранее
указанными значениями (как случайные эквивокации “петух”, “восемь” и
т.д.) и на выражения, которые этого не делают. К последним принадлежат
наши выражения сущностно окказионального значения, поскольку они
ориентируют свои соответствующие значения лишь на отдельные случаи,
тогда как способ, каким они это делают, является узуальным.

§27. Другие виды колеблющихся выражений

Колебания сущностно окказиональных выражений увеличиваются еще из-за
неполноты (Unvollstaendigkeit), с которой они зачастую выражают мнение
говорящего. Вообще, различение сущностно окказиональных и объективных
выражений пересекается с другими различениями, которые в то же время
дают обозначение новым формам многозначности. Так, с различением между
полными и неполными (энтимематическими), между нормально и аномально
функционирующими, между точными и неопределенными (vage) выражениями.
Безличные выражения в обыденной речи дают хороший пример того, как по
видимости устойчивые и объективные выражения из-за энтимематического
сокращения в действительности являются субъективно колеблющимися. Никто
не будет понимать утверждение “имеются пироги” как математическое
утверждение “имеются правильные тела”. “Идет дождь” (es regnet) не
означает, что он вообще идет, но что он идет теперь и снаружи. То, что
недостает выражению, не просто умалчивается, но вообще не мыслится
эксплицитно; однако это с достоверностью относится к тому, что имеется в
виду в речи. Введение дополнений позволяет, очевидно, выявить выражения,
которые должны быть обозначены как сущностно окказиональные в
определенном выше смысле.

Еще большее различие существует между собственно выраженным, а именно,
выделенным и схваченным посредством соответствующих слов, которые везде
выполняют одну и ту же функцию значения, содержанием речи и ее
соответствующим в том или иному случае смыслом, когда выражения
настолько сокращены, что без помощи понимания этого случайного
обстоятельства они не были бы пригодны для того, чтобы выразить
целостную мысль. Например, Прочь! Вы! Послушайте! Ну что это! и т. д.
Посредством наглядной [данности] положения дел, в котором находятся
говорящий и слушающий, дополняются или дифференцируются, частью
неполные, частью субъективно неопределенные значения; они делают
понятными недостаточные (dьrftige) выражения. 

Среди различений, относящихся к многозначности выражений, мы назвали
выше различение между точным и неопределенным выражениями.
Неопределенными является большинство выражений в обыденной жизни, как
дерево и куст, животное и растение и т. п., тогда как все выражения,
которые выступают в качестве составных частей чистых теорий и законов,
являются точными. Неточные выражения не обладают в каждом случае
употребления тождественным значением-содержанием (Bedeutungsinhalt); они
ориентируют свое значение на типические, однако только частично ясные и
только с некоторой определенностью понятые примеры, которые в различных
случаях, и даже в пределах одного и того же хода мысли, обычно
многообразно изменяются. Эти примеры, взятые из предметно единой (или,
по крайней мере, по видимости предметно единой) сферы, определяют
различные, однако, как правило, родственные или соотнесенные друг с
другом понятия, из которых, в соответствии с обстоятельствами речи и
побуждениями мысли, которые влияют на эту речь, то одно, то другое
понятие выходит на первый план; это происходит чаще всего вне
возможности достоверной идентификации и различения, которые могли бы
предохранить от незаметного смешения связанные между собой понятия.

Расплывчатость этих неопределенных выражений находится в связи с
расплывчатостью выражений для относительно простых родов и видов
являющихся определенностей, которые, как пространственные, временные,
качественные определенности, как определенные интенсивности, постоянно
переходят друг в друга.

Настойчиво проявляющие себя на основе восприятия и опыта типические
особенности, например, пространственных и временных, цветовых и звуковых
форм и т. д. определяют значимые выражения, которые вследствие текучего
перехода этих типов (sc. в пределах их более высоких родов), сами должны
становиться текучими. Хотя в определенных пределах и границах их
применение достоверно, — в тех сферах, где типическое отчетливо выходит
на первый план, там, где его можно с очевидностью идентифицировать и с
очевидностью отличить от далеко отстоящих определенностей (ярко-красный
и угольно-черный; andante и presto). Однако эти сферы имеют
неопределенные границы, они перетекают в коррелятивные сферы более
широкого рода и обусловливают [существование] переходных сфер, в которых
это применение является колеблющимся и совсем не достоверным[35].

§28. Колебания значений как колебания акта значения (Bedeuten)

Мы познакомились с различными классами выражений, которые меняют свое
значение и все без исключения являются субъективными и окказиональными в
той степени, в какой на это изменение оказывают влияние случайные
обстоятельства речи. Им противостоят другие выражения, которые, в
широком, соответственно, смысле являются объективными и устойчивыми,
поскольку их значение при нормальных условиях не подвержено никаким
колебаниям. Если мы эту свободу от всех колебаний понимаем в строгом
смысле, то на этой стороне остаются только точные выражения, на другой
же — неопределенные и к тому же еще выражения, изменяющиеся
окказионально по другим причинам.

Вопрос теперь состоит в том, чтобы рассмотреть, смогут ли поколебать
нашу концепцию значений как идеальных (и, таким образом, устойчивых)
единств эти важные факты колебания значений. В особенности могут нас
настроить в этом отношении на сомнительный лад многозначные выражения,
которые мы назвали сущностно субъективными или окказиональными и,
подобным образом, различия неопределенных и точных выражений. Если,
следовательно, сами значения распадаются на объективные и субъективные,
на устойчивые и при случае меняющиеся, то можно ли понимать это
различение, как это кажется на первый взгляд (выражая его другими
словами), что первые представляют собой в качестве устойчивых видов
(Spezies) идеальные единства, которые остаются незатронутыми потоком
субъективных актов представления и мышления, тогда как другие
погружаются в поток субъективных психических переживаний и как
мимолетные события то появляются, то исчезают?

Следует решительно утверждать, что такое понимание было бы неверным.
Содержание, которое полагает в определенном случае субъективное
выражение, ориентирующее свое значение на тот или иной случай, есть
точно так же идеально единое значение, как и содержание устойчивого
выражения. Это ясно обнаруживает то обстоятельство, что в идеале каждое
субъективное выражение, когда присущая ему в определенный момент
интенция значения констатируется в тождественности, может быть заменено
на объективное выражение. 

Мы должны, конечно, при этом признать, что такая замена не может
состояться не только по практическим причинам, например, из-за ее
затруднительности, но что в громадном большинстве случаев ее фактически
нельзя провести, и она остается навсегда неосуществленной.

В действительности же ясно, что наше утверждение — каждое субъективное
выражение может быть заменено объективным — в основе своей означает не
что иное, как беспредельность объективного разума. Все, что есть,
познаваемо “в себе”, и его бытие есть содержательно определенное бытие,
которое документирует себя в таких-то и таких-то “истинах в себе”. То,
что есть, обладает в себе твердо определенными свойствами и отношениями,
и если это реальное бытие в смысле вещественной природы, — своим четко
определенным распространением и положением в пространстве и времени,
своими четко определенными способами устойчивости и изменчивости. То,
что, однако, в себе четко определено, то может быть определено
объективно, а то, что может быть объективно определено, то может быть
выражено, в идеале, в четко определенных значениях слов. Бытию в себе
соответствуют истины в себе, а последним — четкие и однозначные
высказывания в себе. Конечно, чтобы была возможность их все высказывать,
требуется не просто необходимое число хорошо различимых словесных знаков
(Wortzeichen), но прежде всего соответствующее число выражений с точным
значением — понимая это слово в строгом смысле. 

Это потребовало бы [специального] умения, чтобы найти выражения для всех
тех значений, которые рассматриваются в теории и с очевидностью
идентифицировать или различить эти значения. 

Однако от этого идеала мы бесконечно удалены. Стоит только подумать о
многообразии определенностей времени и места, о нашей неспособности
определить их иначе, как через отношение к уже предданным индивидуальным
существующим предметам (Existenten), тогда как сами они не поддаются
строгим определениям без использования в сущности субъективно значимых
выражений. Пусть попробуют вычеркнуть сущностно окказиональные слова из
нашего языка и попробуют описать какое-нибудь переживание однозначным и
объективно четким образом. Очевидно, что любая такая попытка тщетна.

Равным образом, {ясно}[36], что если его рассматривать в себе, то между
значениями [одного вида] и значениями [другого вида] нет никакого
существенного различия. Фактические значения слов колеблются, в ходе
одной и той же последовательности изменяются; и по большей части они
определены, по своей природе, случаем. Однако, если присмотреться
повнимательней, то колебание значений есть, собственно, колебание акта
значения. Это означает, что колеблются субъективные акты, которые
придают значения выражениям, и они изменяются при этом не просто
индивидуально, но одновременно также в соответствии с видовыми
особенностями, в которых заключено их значение. Однако изменяются не
сами значения, такое утверждение было бы абсурдным, предполагая, что мы
продолжаем понимать под значениями идеальные единства, как в случае
однозначных и объективно устойчивых, так и в случае многозначных и
субъективно окрашенных выражений. Этого, однако, требует не только то,
что обычно мы ориентированы на устойчивые выражения и говорим о
некотором определенном значении, которое тождественно то же самое, кто
бы ни произносил это выражение, но прежде всего этого требует ведущая
цель нашего анализа. 

§29. Чистая логика и идеальные значения

В самом деле, чистая логика, идет ли речь о понятиях, суждениях,
выводах, имеет дело исключительно с этими идеальными единствами, которые
мы называем значениями; и так как мы стараемся высвободить (herauslesen)
идеальную сущность значений из психологических и грамматических связей,
и так как мы далее нацелены на то, чтобы прояснить коренящиеся в этой
сущности априорные отношения адеквации со значимой предметностью, мы
находимся в сфере чистой логики.

Это с самого начала ясно, если мы, с одной стороны, продумаем позицию,
которую логика принимает по отношению к многообразным наукам — в связи с
чем она является номологической наукой, которая имеет дело с идеальной
сущностью науки как таковой; если, что то же самое, она есть
номологическая наука о научном мышлении вообще, и притом, в соответствии
с его теоретическим содержанием и связностью; и если мы, с другой
стороны, обратим внимание, что теоретическое содержание науки есть не
что иное, как независимое от всех случайностей судящего и ситуаций
суждения содержание-значение ее высказываний, что при этом высказывания
объединены в форме теории и что теория опять-таки имеет свое объективное
содержание благодаря идеально-закономерной соразмерности своего единства
как единства значения со значимой ( и “данной” нам в очевидном познании)
предметностью. Несомненно, что то, что в этом смысле называется
значением, включает в себя только идеальные единства, которые выражены в
разнообразных выражениях и мыслятся в разнообразных актах переживания и
все же должны быть четко отделены как от случайных выражений, так и от
случайных переживаний мыслящего.

Если любое теоретическое единство есть, по своей сущности, единство
значений и если логика есть наука о теоретическом единстве вообще, то
очевидно, что логика должна быть наукой о значениях как таковых, об их
существенных видах и различиях, так же как о непосредственно коренящихся
в них (следовательно, идеальных) законах. Ибо к таким существенным
различиям относятся следующие: между предметными и беспредметными,
истинными и ложными значениями, а к этим законам — чистые “законы
мышления”, которые выражают априорную взаимосвязь между категориальной
формой значений и их предметностью, или истиной.

Это понимание логики как науки о значениях противостоит обычному
описанию и трактовке традиционной логики, которые оперируют с
психологическими терминами или с терминами, которые могут быть
психологически интерпретированы, как представление, суждение,
утверждение, отрицание, предположение, следование и т. п., и которые
действительно устанавливают простые психологические различия и пытаются
проследить относящиеся к ним психологические закономерности. Однако
после критических исследований в Prolegomena такое понимание не может
сбить нас с толку. Оно лишь показывает, насколько удалена еще логика от
верного понимания объектов, которые составляют ее собственную сферу
исследований, и как много она должна еще почерпнуть у объективных наук,
сущность которых она притязает все же понять теоретически. 

Там, где науки развивают систематические теории, там, где они, вместо
того, чтобы просто сообщать о субъективной стороне исследования и
обоснования, представляют зрелый плод познанной истины как объективного
единства, там никогда и нигде не идет речь о суждениях и представлениях
и прочих психических актах. Объективный исследователь определяет,
конечно, выражения. Он говорит: под жизненной силой, под массой, под
интегралом, под синусом и т. п. понимают то-то и то-то. Но он указывает
при этом только на объективное значение своих выражений, он наклеивает
ярлык (signiert) на “понятия”, которые у него перед глазами и которые
относительно истин этой сферы играют роль конституирующих моментов. Не
акт понимания интересует его, но понятие, которое означает для него
идеальное единство значения, а так же истина, которая сама выстраивается
из понятий. 

Исследователь устанавливает затем положения. При этом он утверждает и
судит естественно. Он, однако, не стремится к тому, чтобы говорить о
своих или чужих суждениях, но о соответствующем положении дел, и если он
критически отнесется к этим положениям, то он имеет в виду значения
высказываний. Не суждения, но положения (Saetze) называет он истинными
или ложными, положения суть для него предпосылки и положения суть для
него следствия. Положения выстраиваются не из психических актов, актов
представления или восприятия, но если опять-таки не из положений, то в
конечном счете из понятий.

Сами положения суть краеугольные камни выводов. Опять-таки и здесь
существует различие между актами вывода и их едиными содержаниями,
выводами, т. е. тождественными значениями определенных сложных
высказываний. Отношение необходимого следствия, которое составляет форму
вывода, не есть эмпирико-психологическая связь переживаний суждений, но
идеальное единство возможных значений высказываний, положений. То, что
оно “существует” (existiert) или “наличествует” (besteht), означает: оно
значимо. И значимость (Geltung) есть нечто, что не имеет существенного
отношения к эмпирически судящему. Если естествоиспытатель из законов
рычага, из закона тяготения и т.п. выводит способ действия некоторой
машины, то он, конечно, переживает в себе всевозможные субъективные
акты. То, что он, однако, мыслит и связывает как единое, это суть
понятия и положения с их предметными отношениями. Субъективным связям
мышления соответствует при этом объективное (т. е. адекватно соразмерное
“данной” с очевидностью предметной объективности) единство значения,
которое есть то, что оно есть, актуализирует ли его кто-нибудь в
мышлении или нет. 

И так повсюду. Когда исследователь в науке не имеет при этом повода
эксплицитно отделить языковую и сигнитивную область от объективно
мыслимого и значимого, то он, пожалуй, хорошо знает, что выражение
является случайным, а мысль, идеально-тождественное значение —
существенным. Он знает также, что он не создает объективную значимость
мыслей и мыслительных связей, объективную значимость понятий и истин,
как будто речь идет о случайных событиях его или человеческого духа
вообще, но что он усматривает, открывает. Он знает, что идеальное бытие
этой объективной значимости не имеет значения некоторого психического
“бытия в нашем духе”, так как ведь тогда вместе с подлинной
объективностью истины и идеала все вообще реальное бытие, и при этом
субъективное бытие, было бы снято (aufheben). И если отдельные
исследователи судят при случае об этих вещах все же иначе, то это
происходит вне их профессионально-научного контекста и в последующей
рефлексии. Если мы вместе с Юмом можем утверждать, что истинные
убеждения людей лучше документируются в их действиях, чем в их речах, то
мы должны были бы поставить в упрек таким исследователям, что они сами
себя не понимают. Не без предрассудков смотрят они на то, что они
полагают в своих наивных процессах исследования и обоснования; они
позволяют себя сбить с толку мнимым авторитетом логики с ее
психологистскими ложными выводами и с ее субъективистски ложной
терминологией. 

Вся наука, в ее объективном содержании, конституируется, как теория, из
этого гомогенного материала, она есть идеальный комплекс значений. Мы
можем сказать даже еще больше: это в целом столь многообразное сплетение
значений, названное теоретическим единством науки, само подпадает под
охватывающую все его составные части категорию, это сплетение само
конституирует единство значений.

Если, таким образом, значение, а не акт значения, если понятие и
положение, а не представление и суждение, есть то существенное, что
задает масштаб для науки, то тогда в науке, которая рассматривает
сущность науки, это с необходимостью является предметом исследования. В
самом деле, все логическое попадает в коррелятивно взаимоотносящиеся
категории значения и предмета. Если мы говорим о логических категориях
во множественном числе, то речь может идти только о чистых видах,
которые разделяются a priori внутри этого рода значения, или о
коррелятивно соотносящихся формах категориально схваченной предметности
как таковой. В этих категориях основываются законы, которые должны быть
сформулированы логикой: с одной стороны, законы, которые, отвлекаясь от
идеальных отношений между интенцией значения и осуществлением значения,
следовательно, от возможной познавательной функции значения, касается
простого усложнения значений, ведущего к новым значениям (все равно,
“реальных” или “воображаемых”). С другой стороны, логические законы в
более точном смысле, которые берут значения в отношении их предметности
и беспредметности, их истинности и ложности, их непротиворечивости и
бессмысленности, в той мере, в какой подобные вещи определены простой
категориальной формой значений. Этим последним законам соответствуют (в
качестве эквивалентного и коррелятивного оборота) законы предметов
вообще, в той мере, в какой они мыслятся как определенные посредством
простых категорий. Все значимые высказывания о существовании и истине,
которые могут быть установлены при абстрагировании от любой
познавательной материи на основе простых форм значений, заключены в этих
законах. 

Глава IV. Феноменологическое и идеальное содержание переживаний значения

§30. Содержание выраженного переживания в психологическом смысле и его
содержание в смысле единого значения

Сущность значения усматриваем мы не в переживании, которое придает
значение, но в его “содержании”, которое представляет собой
тождественное интенциональное[37] единство в противоположность
рассеянному многообразию действительных или возможных переживаний
говорящего и мыслящего. “Содержание” соответствующих переживаний
значения в этом идеальном смысле совершенно не является тем, что под
содержанием понимает психология, а именно, какой-либо частью или
стороной переживания. Если мы понимаем имя — все равно, именует ли оно
индивидуальное или общее, физическое или психическое, существующее или
несуществующее, возможное или невозможное — или, если мы понимаем
высказывание — все равно, истинно или ложно оно по содержанию,
противоречиво или абсурдно, высказано ли оно в суждении или вымышлено —
тогда то, что означает то или иное выражение (одним словом, значение,
которое составляет логическое содержание и в чисто-логическом контексте
обозначается как представление или понятие, как суждение или положение и
т. д.) не представляет собой ничего такого, что могло бы в реальном
смысле считаться частью соответствующего акта понимания. Естественно,
это переживание так же имеет свои психологические компоненты, оно есть
содержание и состоит из содержаний — в обычном психологическом смысле.
Сюда принадлежат прежде всего чувственные составные части переживания,
явления слова в их чисто визуальных, акустических, моторных содержаниях
и в дальнейшем акты предметного толкования, которые располагают эти
слова в пространстве и времени. Психологический состав, как известно,
весьма многообразен в этом отношении, меняясь от индивида к индивиду;
однако подобным образом меняясь так же для одного и того же индивида в
различное время, и притом в отношении к “одному и тому же” слову. То,
что я представляю слова, сопровождающие и подкрепляющие мое безмолвное
мышление, и каждый раз воображаю, что мой голос произнес эти слова, то,
что при этом обычно появляются местами буквы, записанные мною
стенографически или нормальным образом и т. п. — это все мои
индивидуальные свойства, и они принадлежат только к психологическому
содержанию моего переживания и [моих] представлений. К содержанию в
психологическом смысле принадлежат далее многообразные и дескриптивно не
всегда легко схватываемые различия в отношении характера акта, который
составляет в субъективном отношении полагание, или понимание. Если я
слышу имя Бисмарк, то для понимания этого слова в его едином значении
совершенно безразлично, представляю ли я крупного мужчину в мягкой шляпе
и пальто или в униформе кирасира, представляю ли я его в соответствии с
тем или другим образным изображением в фантазии. Ведь само
обстоятельство, присутствуют или нет образы фантазии — наглядные или
косвенно осуществляющие сознание значения — не имеет никакого значения.

В споре с одним распространенным пониманием мы установили[38], что
сущность выражения заключается в интенции значения, а не в более или
менее полных, приближенных или удаленных наглядных представлениях,
которые могут присоединяться к ней, осуществляя ее. Как только они
появляются в наличии, они тесно переплетаются с интенцией значения; и
отсюда понятно, что единое переживание осмысленно функционирующего
выражения, рассматриваемое от случая к случаю, также обнаруживает на
стороне значения немало психологических различий, в то время как его
значение все же остается неизменным. Мы также показали, что этой
самотождественности (Selbigkeit) значений действительно соответствует в
соотнесенных с ней актах нечто определенное; что, следовательно, то, что
мы называем интенцией значения, не обладает некоторым лишенным различий
и лишь благодаря связи с осуществляющими созерцаниями, следовательно,
внешне дифференцирующимся характером. Скорее, к различным значениям,
или, соответственно, к функционирующим в качестве придающих значение
выражениям принадлежат содержательно по-разному охарактеризованные
интенции значения; тогда как все понятые как равные по смыслу выражения
снабжены той же самой интенцией значения как некоторым тождественно
определенным психическим характером. И благодаря ему так сильно
различающиеся по своему психологическому содержанию переживания
выражений становятся переживаниями того же самого значения. Само собой
разумеется, колебание акта значения обусловливает здесь определенные
ограничения, которые ничего не меняют в существе дела.

§31. Характер акта значения и идеально-одно значение

Указывая на это психологически общее в противоположность психологически
изменяющемуся, мы еще, однако, не обозначили дифференцию, которую мы
хотели прояснить относительно выражений или выражающих актов, а именно,
дифференцию между их психологическим и логическим содержанием. Ибо к
психологическому содержанию принадлежит, естественно, в различных
случаях тождественное, точно так же как при случае изменяющееся. Ибо мы
совершенно не придерживаемся учения, что остающийся повсюду
тождественным характер акта был бы уже значением. То, что означает,
например, утверждение p есть трансцендентное число, то, что мы, читая,
под этим подразумеваем, не есть индивидуальная, лишь всегда
воспроизводящаяся черта нашего мышления как переживания. В том или ином
случае эта черта все-таки индивидуально другая, в то время как смысл
утверждения должен быть тождественным. Если мы или какие-то другие
личности произносят то же самое положение с равной интенцией, то каждый
имеет свои [собственные] феномены, слова, моменты понимания. Однако в
противоположность этому неограниченному многообразию индивидуальных
переживаний, то, что в них выражено, есть повсюду тождественное, это
одно и то же в самом строгом смысле слова. Вместе с числом личностей и
актов значение положения не умножается, суждение в идеальном логическом
смысле — одно. То, что мы настаиваем на строгой тождественности значения
и отличаем его от постоянного психического характера акта значения,
происходит не из субъективного пристрастия к тонким различениям, но из
твердого теоретического убеждения, что только таким образом можно
воздать должное фундаментальному для понимания логики положению дел.
Речь идет при этом не просто о гипотезе, которая должна быть оправдана
лишь посредством своей объясняющей силы, но мы привлекаем ее как
непосредственно постижимую истину и следуем в этом последнему авторитету
в вопросах познания, в вопросах очевидности. Я осознаю, что в повторных
актах представления и суждения я имею в виду или могу иметь в виду
тождественно то же самое, то же самое понятие, или то же самое
положение; я осознаю, что там, где, например, речь идет о положении, или
об истине p есть трансцендентное число, я совсем не имею перед собой
индивидуального переживания или момента переживания какой-либо личности.
Я осознаю, что эта рефлектирующая речь действительно делает предметом
то, что в обычной (schlicht) речи составляет значение. Я осознаю в
конечном итоге, что то, что я имею в виду в названном положении или
(если я его воспринимаю на слух) постигаю как его значение, тождественно
тому, что оно есть, мыслю ли я его, существую ли я, существуют ли вообще
мыслящие личности или нет. То же самое имеет силу для любых значений,
для значений субъекта, для значений предиката, для значений отношения и
связи и т. д. Это имеет силу прежде всего для идеальных определенностей,
которые первично присущи только значениям. Сюда относятся, если
вспомнить о некоторых особенно важных, предикаты истинный и ложный,
возможный и невозможный, общий и единичный, определенный и
неопределенный и т. д.

Эта истинная тождественность, которую мы здесь утверждаем, есть не что
иное, как тождественность вида (Spezies). Так и только так она, как
идеальное единство, может охватывать рассеянное многообразие
индивидуальных единичностей (sumbЈllein e„j ›n). Многообразные
единичности по отношению к идеально-одному значению суть, естественно,
соответствующие моменты акта значения, суть интенции значения. Значение
ведет себя так по отношению к актам значения (логическое представление к
актам представления, логическое суждение к актам суждения, логический
вывод к актам вывода), как, например, краснота in specie по отношению к
лежащим здесь полосам бумаги, из которых все “имеют” ту же самую
красноту. Каждая полоса наряду с другими конституирующими моментами
(протяжение, форма и т. п.) имеет свою индивидуальную красноту, т. е.
свой единичный случай этого вида цвета, в то время как он сам реально не
существует ни в этих полосах, ни где-либо еще во всем мире; тем более и
не “в нашем мышлении”, поскольку последнее принадлежит ведь к области
реального бытия, к сфере временности. 

Значения образуют, можно также сказать, класс понятий в смысле “общих
предметов”. Они поэтому не являются предметами, которые существуют если
не где-либо в “мире”, то в некотором tТpoj oЩranoj или божественном
разуме, такое гипостазирование было бы абсурдным. Тот, кто привык под
бытием понимать только “реальное” бытие, под предметами — только
реальные предметы, тому покажется речь об общих предметах и их бытии в
основе своей ложной; напротив, не найдет здесь никакого препятствия тот,
кто поймет эту речь прежде всего в качестве признака значимости
определенных суждений, а именно, таких, в которых судят о числах,
положениях, геометрических структурах и т. п., и кто себя спросит, не
следует ли здесь, как обычно, в качестве коррелята значимости суждения
приписать с очевидностью тому, о чем здесь судят, имя “истинно
существующий предмет”. В самом деле, при логическом рассмотрении семь
правильных тел суть семь предметов точно так же, как семь мудрецов;
положение о параллелограмме сил так же есть предмет, как и город
Париж[39].

§32. Идеальность значений не есть идеальность в нормативном смысле

Идеальность значений есть особый случай идеальности видового
(Spezifische) вообще. Она ни в коем случае не имеет смысла нормативной
идеальности, как будто бы речь идет об идеале полноты, об идеальном
предельном значении (Grenzwert), которое противопоставляется отдельным
случаям своей более или менее приближенной реализации. Конечно,
“логическое понятие”, т.е. термин в смысле нормативной логики есть идеал
относительно своего акта значения. Ибо требование познавательного
искусства гласит: “Употребляй слова в абсолютно тождественном значении;
исключай все колебания значения. Различай значения и позаботься о
сохранении их различенности при выражении мышления в высказываниях
посредством чувственно строго различенных знаков”. Однако это
предписание относится к тому, к чему вообще может относится предписание
— к образованию значимых терминов, к заботе о субъективном отборе и
выражении мыслей. Значения “в себе”, как бы ни колебался акт значения (в
соответствии с уже рассмотренным), суть видовые (spezifisch)[40]
единства; они сами не представляют собой идеалы. Идеальность в обычном,
нормативном смысле не исключает реальности. Идеал есть конкретный
прообраз, который может даже существовать как реальная вещь и находиться
перед нами: когда юный художник полагает для себя в качестве идеала
произведения великого мастера и в своем творчестве стремится им
следовать. И даже там, где идеал нереализуем, существует по меньшей мере
в интенции представления некоторый индивид. Идеальность видового (des
Spezifischen), напротив, находится в исключительной противоположности к
реальности и индивидуальности; это не есть цель возможного стремления,
его идеальность есть “единство многообразного”; не сам вид (Species), но
только относящееся к нему единичное может становиться иногда
практическим идеалом. 

§33. Понятия “значение” и “понятие” в смысле вида не совпадают

Значения образуют, говорили мы, класс “общих предметов” или видов.
Притом каждый вид, если говорить о нем, предполагает значение, в котором
он представлен, и это значение само опять-таки есть вид. Однако
значение, в котором мыслится вид, и его предмет, сам вид, не есть одно и
то же. Точно так же, как в области индивидуального мы проводили
различие, например, между самим Бисмарком и представлениями о нем,
скажем, Бисмарк — величайший немецкий государственный деятель и т. д.,
так же мы в области видового проводим, например, различие между самим
числом 4 и представлениями (т.е. значениями), которые имеют 4 в качестве
предмета, как например, число 4 — это второе четное число в ряду чисел и
т. д. Таким образом, всеобщность, которую мы мыслим, не растворяется во
всеобщности значений, в которых мы ее мыслим. Значения, без ущерба для
того, что они как таковые суть общие предметы, распадаются, что касается
предметов, к которым они относятся, на индивидуальные и видовые
(spezielle), или — как лучше было бы сказать по вполне понятным
причинам, касающимся языка — на общие (generelle). Таким образом
например, индивидуальные представления как единства значения суть
всеобщности (Generalia), тогда как их предметы суть индивиды
(Individualia).

§34. В акте значения значение не осознается предметно

Единому значению, говорили мы, соответствует в переживании значения
индивидуальная черта как единичный случай этого вида: так, как видовому
отличию красного соответствует в красном предмете момент красного. Если
мы осуществляем акт и словно живем в нем, то мы имеем в виду,
естественно, его продукт, но не его значение. Если мы совершаем
высказывание, то мы судим о соответствующей вещи, а не о значении
утверждения, не о суждении в логическом смысле. Последнее становится для
нас предметом лишь в рефлективном акте мышления, в котором мы не просто
оглядываемся на осуществленное высказывание, но осуществляем требуемую
абстракцию (или, лучше сказать, идеацию). Эта логическая рефлексия не
есть некое действие (Aktus), которое имеет место при искусственных
условиях, т. е. всецело как исключение, но оно является нормальной
составной частью логического мышления. То, что характеризует логическое
мышление, это теоретическая связь и нацеленное на нее теоретическое
рассмотрение, которое осуществляется шаг за шагом в рефлексии на
содержания только что осуществленных актов мышления. В качестве примера
нам может послужить весьма общая форма мыслящего рассмотрения: “Есть S
P? Пожалуй, это могло бы быть так. Из этого положения, однако, следовало
бы, что существует M. Этого не может быть; следовательно, то, что я
считал сначала возможным, а именно, что S есть P, должно быть ложным, и
т.д.” Это положение, что S есть P, которое проходит в рассмотрении как
сквозная тема, очевидно не есть просто мимолетный момент значения в
первом акте мышления, где впервые появляется у нас эта мысль, логическая
рефлексия осуществляется, скорее, в дальнейших шагах, она и впредь
беспрерывно имеет в виду значение положения, которое мы схватываем в
идеации в единой связи мышления и идентифицируем как то же самое и одно.
Точно так же обстоит дело везде, где получает развитие единое
теоретическое обоснование. Мы не сможем высказать ни одного
“следовательно”, если мы не обратим внимание на содержание значений
посылок. Когда мы выражаем в суждениях посылки, мы живем не только в
актах суждений, но мы рефлектируем на содержание суждений; только при
обращении к ним появляется мотивированный вывод. Именно поэтому и только
поэтому логическая форма посылок (которая, конечно, не выделяется
всеобще-понятийным образом, как та, в которой находят свое выражение
правила вывода) может с очевидностью определять вывод заключения. 

§35. Значения “в себе” и выраженные значения

До сих пор мы говорили преимущественно о значениях, которые, как уже
указывает в нормальном случае относительный смысл слова “значение”, суть
значения выражений. Однако самой по себе необходимой связи между
идеальными единствами, которые фактически функционируют как значения, и
знаками, к которым они привязаны, т.е знаками, посредством которых они
реализуются в человеческой душевной жизни, не существует. Мы не можем
также утверждать, что все идеальные единства этого вида суть выраженные
значения. Каждый случай нового образования понятий учит нас, каким
образом реализуется значение, которое до этого никогда не было
реализовано. Так же как числа — в идеальном смысле, который предполагает
арифметика — не возникают и не исчезают вместе с актом счета и так же
как поэтому бесконечный числовой ряд представляет объективно устойчивую
точно отграниченную, в соответствии с идеальной закономерностью,
совокупность общих предметов, которую никто не может увеличить или
уменьшить, так же обстоит дело и идеальными, чисто-логическими
единствами, понятиями, положениями, истинами, короче, с логическими
значениями. Они образуют идеально замкнутую совокупность общих
предметов, для которых быть мыслимыми или выраженными — случайные
обстоятельства. Существуют, следовательно, бесчисленные значения,
которые в обычном, относительном смысле слова, суть просто возможные
значения, тогда как они никогда не были выражены и из-за ограниченности
человеческих познавательных сил никогда не могут быть выражены. 

Перевод с немецкого В.И. Молчанова

[1] А: эмпирико-психологической связи

[2] Meinong A.v. Goett. gel. Anz., 1892, S. 446.

[3] Конечно, персонифицирующее описание ассоциации, которая нечто
создает, и подобные образные выражения, которые мы употребляем далее,
уже потому не следует отбрасывать, что эти выражения удобны. Каким бы
важным ни было научно точное, а также весьма обстоятельное описание
относящихся сюда фактов, все же в целях более легкого понимания и там,
где не требуется предельная точность, образная речь никогда не будет
излишней.

[4] Я говорю здесь о пережитых содержаниях, но не о являющихся,
полагаемых предметах или процессах. Все то, из чего [внутренне-]реально
(reell) конституируется индивидуальное, “переживающее” сознание, есть
пережитое содержание. То, что оно воспринимает, вспоминает, представляет
и т.п., есть полагаемый (интенциональный) предмет {в А следует: только в
виде исключения оба могут совпадать}. Более подробно об этом в
Исследовании V.

[5] Я часто пользуюсь более неопределенным выражением “предметность”,
так как здесь идет речь не просто о предметах в более узком смысле, но
также о положении дел, о признаках, о несамостоятельных реальных или
категориальных формах.

[6] В А следует: Точнее, [единства] наделенного смыслом явления знака и
акта осуществления смысла.

[7] Термин Ф.Брентано; представление как первичный психический феномен
(прим. перев.)

[8] Ср. в противоположность этому сделанное Твардовским допущение
движущейся в двух направлениях “деятельности представления” в соч.: Zur
Lehre vom Inhalt und Gegenstand der Vorstellungen (К учению о содержании
и предмете переживаний), Wien, 1894, S.14.

[9] В А следует: (в феноменологическом, дескриптивно-психологическом,
эмпирически-реальном смысле)

[10] В А следует: (в логическом, интенциональном, идеальном)

[11] Frege G. Ueber Sinn und Bedeutung / Zeitschrift f. Philos. u.
philos. Kritik, 100. Band, S. 25

[12] Sigwart. Die Impersonalien, S. 62

[13] Erdmann B. Logik, I, S. 233

[14] Marty A/ Ueber subjektlose Saetze und das Verhaeltnis der Grammatik
zur Logik und Psychologie. VI Art. Vierteljahrschrift f. wiss.
Psychologie, XIX, S. 80 

[15] a.a.O., S. 81, примеч., ср. также V Artikel, a.a.O., Bd. XVIII,
S.464

[16] В А: {абстрактно в акте фактического единства осуществления}

[17] Mill J.St. Logik, Buch I, Kap. 2, параграф 5.

[18] Там же, рус. пер. С. 30

[19] В А: психический

[20] Ср. напр., параграф 10, C. 17 — прим. Гуссерля.

[21] В А следует: или это, по меньшей мере, аналогичные акты, которые
имеют ту же самую общую — относительно сферы значений
(bedeutungsmaessige) — сущность. 

[22] Lambert, Neues Organon, II, Bd.I, 1764, параграф 23 и 24. S. 16
(Ламберт не имеет в виду здесь эксплицитно арифметику).

[23] Riehl A. Der philosophische Kritizismus, II Bd., I, S. 199

[24] Hoeffding H. “Ueber Wiedererkennen, Assoziation und psychische
Aktivitaet”Vierteljahrschrift f. wiss. Philos. Bd. XIII, S. 427

[25] См., в противоположность этому, Volkelt, Erfarung und Denken, S.
362

[26] Я употребляю здесь члово “понимание” не в том ограниченном смысле,
который указывает на отношение между говорящим и слушающим. Мыслитель
наедине с собой “понимает” свои слова и это понимание есть просто
актуальный процесс придания [им] значения.

[27] Ср. VI Исследование.

[28] Ср. выше параграф 7, С. 12.

[29] В А следует еще один абзац: Подобные отношения, как между
извещением и именованием, существуют также между именованием и
значением. Нормальными и важными для объективного познания являются
только те случаи, где значение и предмет разделены. То, что здесь вообще
возможно отношение совпадения, показывает следующий пример: значение
первого имени, которое я сейчас как раз (в этих словах) произношу. 

[30] В А: внутренней последовательности речи, охватывающей связность
мысли. (Во втором издании Гуссерль вводит здесь термин “поток”
(Abfluss), как и во многих других случаях — прим. перев.).

[31] Ср. соображения, касающиеся дальнейшего прояснения этого различения
Иссл. VI параграф 5. (Добавление из В. Ср. “Добавления и улучшения” к А:
К сожалению, при последнем просмотре параграфа 26 и уже при подготовке к
печати я упустил из виду, что в настоящем изложении старое понимание (по
ходу моих исследований улучшенное) не искоренено в достаточной степени и
поэтому не совсем согласуется с Иссл. VI параграф 5. В отношении
различения между указывающим и указанным значением следует сравнить
более четкое и хорошее изложение в дополнении.

[32] Paul H. Prinzipien der Sprachgeschichte, S. 68

[33] Там же, в последнем абзаце

[34] Ограничение конкретным, конечно, не существенно. Так, могут,
например, указательные местоимения указывать на абстрактное.

[35] Ср. Erdmann B. “Theorie der Typeneinteilungen”. Philos.
Monatshefte, Bd. XXX.

[36] В А: {мне кажется, что, например, и каждая определенность места и
времени, в соответствии с идеальной возможностью может стать субстратом
относящегося к ней собственного значения. Любое место (Ort) в себе
должно отличаться от любого другого, так же как любая качественная
определенность цвета от любой другой. И так же как возможно a priori
представление, которое непосредственно полагает тождественное с самим
собой качество (и не способом описания и совсем вне отношения к
предданной индивидуальности); так же как далее a priori мыслимо
возможное повторение этого представления вместе с продолжающейся
идентификацией его полагания, в конце концов присоединение этого
тождественного [самому себе] полагания как значения к некоторому
выражению: так же и для индивидуализирующих определенностей должно иметь
силу то же самое, пусть даже они обычно значительно отличаются от других
определенностей. 

Во всяком случае, идеальная возможность, которую мы только что
рассмотрели и которая, будучи с очевидностью a priori удостоверена,
представляет фундамент теории познания, делает также ясным.}

[37] Слово интенциональный позволяет, в соответствии с его образованием,
применять его как к значению, так и к предмету интенции (der intentio).
Интенциональное единство не означает, следовательно, с необходимостью
интендированное единство, единство предмета (прим. Гуссерля).

[38] Ср. выше, Вторая глава, параграф 17.

[39] Относительно вопроса о сущности общих предметов ср. Исследование II
(прим. Гуссерля).

[40]Гуссерль употребляет слово spezifisch специфически: как относящийся
к виду (прим. перев.)