Искусство и схоластика

Dilectae Gertrudi-Raissae meae

Dimidium animae dimidium operis effecit1*.

I Схоласты и теория искусства

Схоласты не создали никакого особого труда, озаглавленного «Философия
искусства». Это объясняется, скорее всего, строгостью педагогической
дисциплины, которой следовали средневековые философы, глубоко и
тщательно разрабатывавшие узкопрофессиональные проблемы и не
заботившиеся об остающихся между этими колодцами-шахтами неисследованных
областях. Однако же у них можно найти достаточно основательную теорию
искусства, но искать ее фрагменты приходится среди строгих рассуждений
по вопросам логики («Является ли логика свободным искусством?») или
моральной теологии («Чем благоразумие, добродетель одновременно
нравственная и интеллектуальная, отличается от чисто интеллектуального
искусства?»).

В подобных случаях искусство выступает как некое целое, включающее в
себя все, от искусства корабела до искусства грамматика или логика; при
этом никак не выделяются «изящные искусства», рассмотрение которых
«формально» не входит в затронутую проблему. Начинать надо с метафизики
древних, где изложены их взгляды на прекрасное, затем двигаться по
направлению к искусству и наблюдать, что получается из слияния этих двух
терминов. Такой путь, хотя и громоздкий, по крайней мере полезен тем,
что предохраняет от «эстетизма» — заблуждения, распространенного среди
современных философов, которые рассматривают изящные искусства в отрыве
от искусства в целом, а прекрасное — лишь как предмет искусства, искажая
таким образом оба понятия: и прекрасного, и искусства.

Собрав и переработав высказанные схоластами взгляды, можно составить на
их основе достаточно полную и обширную теорию искусства. Мы хотели бы
указать здесь лишь на некоторые стороны этой теории. Приносим извинения
за вынужденно догматический характер данной работы и надеемся, что эти
замечания вокруг и по поводу схоластических максим, при всей своей
фрагментарности, продемонстрируют, сколь полезно обращаться к опыту
древних мыслителей, и привлекут внимание читателей к диалогу между
философами и художниками, особенно интересному сейчас, когда остро
ощущается необходимость выйти из унаследованного от XIX века духовного
кризиса и найти внутренние ресурсы для добротного труда.

II Сфера практическая и сфера умозрительная

Существуют функции разума, направленные исключительно на познание. Они
относятся к умозрительной сфере.

Таково начальное постижение основ, которое, как только мы усвоим из
чувственного опыта идеи бытия, причины, цели и т. д., позволяет нам
непосредственно, в силу природной прозорливости, узреть самоочевидные
истины, на которых базируется все наше познание; такова наука, которая
дает познание с помощью доказательств и устанавливает причинную связь;
такова мудрость499, рассматривающая первопричины и охватывающая все вещи
единым умственным взором.

Эти функции совершенствуют разум в его основном предназначении, в том,
что является его сущностью, ибо разум как таковой стремится лишь к
познанию. Разум действует, и, в конечном счете, сама жизнь его есть
деятельность, но это деятельность имманентная, замкнутая в самом разуме,
направленная на самосовершенствование, — деятельность, посредством
которой он с ненасытной жадностью хватается за бытие, привлекает его к
себе, поглощает, впивает его, чтобы «некоторым образом претворить все
вещи в себя». Таким образом, умозрительная сфера — его стихия. Разум
мало заботят благо или страдание субъекта, его нужды и нормы. Он
наслаждается бытием, видит только его.

Практическая сфера противоположна созерцательной, потому что человек тут
преследует не познавательные, а иные цели. Если он и познает, то не ради
того, чтобы покоиться в истине, наслаждаться ею (frui), a чтобы
пользоваться (uti) знаниями для создания какого-либо продукта или
совершения какого-либо действия500.

Искусство принадлежит к практической сфере. Оно направлено на действие,
а не на собственно познание.

Есть, правда, созерцательные искусства, которые смыкаются с науками,
например, логика; эти научные искусства развивают спекулятивный ум, а не
практический рассудок, но и они содержат в своем подходе (mode) что-то
практическое; к искусствам же относятся потому, что создают некое
произведение, правда, в этом случае внутри самого ума, обращенное на
познание и имеющее целью упорядочить наши представления, выстроить некое
положение или рассуждение501. Так или иначе, искусство, где бы оно ни
встречалось, всякий раз связано с выполнением действия или ряда
действий, с созданием произведения.

III Творчество и деятельность

Разум замкнут на себя, однако в зависимости от того, познает ли он ради
познания или ради действия, он функционирует по-разному.

Созерцательный разум получит полное и безмерное удовлетворение лишь в
интуитивном постижении божественной сущности, именно он приводит
человека к высшему блаженству - gaudium de Veritate4*. В нашем мире он
лишь крайне редко может свободно проявляться — разве что у мудреца,
теолога, метафизика или у занимающегося чистой наукой ученого. В
подавляющем же большинстве случаев разум работает в практической сфере и
служит прикладным целям.

Однако сама практическая сфера делится на две самостоятельных области,
которые древние называли областью деятельности (agibile, рсбкфьн) и
областью творчества (factibile, рпйзфьн).

Деятельность в узком смысле, как понимали ее схоласты, состоит в
свободном применении наших способностей, или в осуществлении свободного
выбора, не в отношении самих вещей или создаваемых произведений, а лишь
относительно применения нашей свободы.

Это применение зависит от наших чисто человеческих устремлений, или от
нашей воли, которая сама по себе ревностно стремится не к истине, а
исключительно к благу человека, ибо только оно утоляет наше желание и
любовь, только оно питает бытие субъекта или предстает его
самосущностью. Если это применение сообразуется с нормами человеческого
поведения и с подлинным смыслом всей человеческой жизни, то оно хорошо,
а значит, безоговорочно хорош действующий таким образом человек.

Итак, деятельность подчинена главной цели человеческой жизни и
направлена на совершенствование человеческой сущности. Область
деятельности — это область морали, или собственно человеческого блага.
Благоразумие (Prudence), добродетель практического разума, управляющая
деятельностью, вмещается в человеческий диапазон. Благородная царица
нравственных добродетелей, она призвана руководить нами, поскольку ее
дело — соразмерять наши поступки с конечной целью, которая есть
возлюбленный превыше всего Бог, но все же она отмечена низменной
природой, так как предмет ее — переплетение нужд, обстоятельств и
сделок, составляющих человеческую юдоль, и она подходит ко всему с
человеческими понятиями.

Творчество, в отличие от деятельности, схоласты определяют как
производящее действие, которое соотносится не с тем, как мы распорядимся
своей свободой, а лишь с самим создаваемым произведением.

Это действие является должным и благим в своей сфере, если оно
сообразуется с правилами и целью создаваемого произведения; и результат
его, если оно окажется благим, — в том, что произведение будет хорошим
само по себе. Таким образом, творчество всегда подчинено какой-либо
частной, обособленной и самодовлеющей, цели, а не общей цели
человеческой жизни, оно имеет отношение к благу или совершенству не
действующего человека, а создаваемого произведения.

Область творчества — это и есть область искусства в самом широком смысле
слова.

Искусство управляет творчеством, а не деятельностью и потому выходит за
границы человеческого диапазона, имеет цель, правила, ценности,
относящиеся не к человеку, а к его произведению. Произведение —
единственная забота искусства, единственный же его закон - надобность и
благо произведения.

Отсюда тираническая и всепоглощающая власть искусства, отсюда же — его
умиротворяющая сила: оно освобождает от оков человеческого естества,
переносит artifex'a, т. е. художника или ремесленника, в иной,
замкнутый, заповедный мир абсолюта, где он употребляет свои человеческие
силы и ум в интересах объекта, который будет создан. Это касается любого
искусства, все жизненные невзгоды и страсти остаются за порогом
мастерской.

Однако если цель искусства вне человека, то его принципы и средства
остаются человеческими по самой своей сути. Человеческое творение
неизбежно несет на себе печать человека — animal rationale5*.

Произведение искусства было предварительно задумано; прежде чем
воплотиться в материале, оно готовилось, формировалось, вынашивалось,
вызревало в уме. И потому навсегда им окрашено и овеяно. Разумный
замысел — его формальное начало, то, что делает его таким, каково оно
есть, и определяет его вид502. Стоит этому началу ослабеть, как
прекращается искусство. Само предстоящее произведение — лишь материя
искусства, форма же его — правильный замысел. Recta ratio factibilium6*,
или, если попытаться перевести эту употребляемую Аристотелем и
схоластами формулировку, правильное определение произведения, — вот что
такое искусство503.

IV Искусство как добродетель разума

Коротко изложим схоластическую трактовку искусства в целом,
рассматриваемого как нечто, внутренне присущее художнику или
ремесленнику, и как часть его.

1.Прежде всего, искусство относится к области разума, действие его
заключается в том, чтобы запечатлеть идею в материи, следовательно, оно
содержится в уме мастера, или, иначе говоря, мастер является его
субъектом. Искусство — это некое свойство его ума.

2.Древние называли словом habitus (Эойт) свойства особого рода,
представляющие собой устойчивые черты, улучшающие коренной атрибут
субъекта, которому они принадлежат504. Здоровье, красота суть габитусы
тела, святая благодать — габитус (божественный) души505; есть также
всевозможные габитусы, характерные для различных сил и побуждений души.
Поскольку же естественный атрибут этих последних — стремление к
действию, их габитусы совершенствуют сам их динамизм, это oneративные
габитусы. Таковы нравственные и интеллектуальные добродетели.

Нравственные добродетели приобретаются упражнением и привычкой506, не
следует, однако, путать габитус с привычкой в современном смысле слова,
т.е. с обыденным машинальным действием, габитус — это, скорее, нечто
противоположное такому пониманию507. Привычка складывается в силу
столкновения с материей и развивается в нервных центрах. Оперативный же
габитус, обеспечивающий живость ума, развивается по большей части в
таких нематериальных сущностях, как разум и воля. Если, например, разум,
изначально не отдающий предпочтение тому или иному предмету познания,
открывает истину, то он уже определенным образом строит свою работу,
вызывает в самом себе качество, которое позволяет ему сравнить и
соразмерить себя с предметом созерцания, подняться над ним и обозреть
его, т.е. приобретает габитус науки. Габитусы — это спонтанно
развивающиеся органические надстройки, жизненно важные образования,
которые совершенствуют душу в определенном ракурсе и наполняют ее
деятельной энергией. Хуан де Санто-Томас называет их turgentia ubera
animae9*. Только одушевленные существа (лишь души по-настоящему живы)
могут обрести их, ибо только они способны собственными усилиями
возвысить свою натуру, так что в результате обогащаются вторичными
ресурсами, которые могут использовать по желанию и которые делают
трудные вещи легкими и приятными.

Габитусы — нечто вроде дворянских титулов духа; будучи врожденными
задатками, они составляют основу неравенства между людьми. Человек,
имеющий габитус, обладает неотъемлемым и неоценимым свойством, которое
защищает его, как железная броня, тогда как другие рядом с ним остаются
нагими; но это живые, духовные доспехи.

Наконец, габитус в точном истолковании есть нечто устойчивое и
постоянное (difficile mobilis) благодаря самому объекту, к которому он
относится. Этим он отличается от простой склонности, вроде мнения508.
Объект, по отношению к которому он совершенствует субъект, сам по себе
незыблем — такова непреложная истинность доказательства для габитуса
науки, — этим объектом держится развиваемое в субъекте качество. Отсюда
сила и несгибаемость габитуса, отсюда же его чувствительность — его
задевает все, что хоть сколько-нибудь отклоняется от прямолинейности
объекта. Отсюда и нетерпимость — какую уступку мог бы он сделать, раз он
закреплен в абсолюте? — и неудобство в обществе. Вылощенные до блеска
светские люди недолюбливают шероховатых людей, наделенных неким
габитусом.

Искусство — это габитус практического разума.

3. Этот габитус есть добродетель, т. е. качество, побеждающее природную
расплывчатость мыслительной способности, обостряющее и закаляющее ее
деятельное начало, распахивающее дверь к определенному объекту, к
максимальному совершенству, т. е. к практической эффективности
(efficacitй operative). Если, таким образом, определить любую
добродетель как наивысшее проявление действующей силы509, а любое зло —
как ущербность и неполноту, то добродетель может быть направлена лишь на
благо, ибо невозможно употребить добродетель во зло, она по сути своей
есть habitus operativus boni51010*.

Для блага произведения необходимо наличие такой добродетели в
производящем, поскольку образ действия отражает расположенность деятеля,
каков человек, таковы его изделия511. Чтобы произведение вышло удачным,
надо, чтобы в душе мастера ему отвечала расположенность, создающая между
ними некую сообразность и внутреннюю соответственность, которую схоласты
называли «соприродностью» (connaturalitй). Музыка, архитектура, логика
прививают музыканту чувство гармонии, архитектору — чувство
соразмерности, логику — рассудительность. В силу присутствующей в них
добродетели искусства они в некотором роде являют собой произведение
прежде его воплощения; они сообразны и благодаря этому придают ему
образ.

Но, если искусство — добродетель практического разума, а любая
добродетель направлена исключительно на благо (то есть, применительно к
умственной добродетели, на истину), из этого следует, что собственно
искусство (я говорю об искусстве, а не о художнике, который нередко
действует вопреки своему искусству) никогда не ошибается и несет в себе
непреложную правоту. Иначе оно не было бы полноценным, прочным по
природе габитусом.

Схоласты долго спорили об этой непреложной правоте искусства и, шире,
других добродетелей практического разума (благоразумия в сфере
деятельности, искусства в сфере творчества). Как может разум быть
непогрешимым в области случайного и индивидуального? Отвечая на этот
вопрос, они делали принципиальное различие между истиной созерцательного
разума, которая состоит в познании и сообразна тому, что есть, и истиной
практического разума, которая состоит в управлении и сообразна тому, что
должно быть, согласно мере и норме производимого512. И если нет науки
там, где нет необходимости, если невозможна незыблемая истина в познании
того, что может стать не тем, что есть, то она может существовать в его
управлении, т. е. искусство может выполнять ту же роль, что и
благоразумие, но только в области случайного.

Эта непогрешимость искусства касается, однако, лишь формального элемента
созидания, т. е. упорядочивания произведения умом. Пусть ослабнет рука
художника, сломается его инструмент, испортится материал — искажающее
влияние этого фактора на результат, eventus, ничуть не порочит само
искусство и не доказывает неискусность мастера; художник составил в уме
замысел, изыскал подходящие для данного случая закон и меру, значит, в
нем, художнике, погрешности не было, им задано верное направление.
Художник, обладающий габитусом искусства и дрожащей рукой,

С'hа l'abito de l'arte е man che trema12*,

создаст несовершенное произведение, но его мастерство от этого не
умалится. Равно и в области морали: если некое явление имеет недостатки,
это не означает, что погрешность содержалась в его замысле. Хотя внешне,
с материальной стороны, искусство уязвимо и подвержено случайности, но
само по себе, т. е. со стороны формы и заданного разумом устроения, оно
не столь зыбко, как мнение, и имеет под собой твердую почву
достоверности.

Следовательно, прикладной навык является не частью искусства, а внешним,
материальным условием его проявления; труд, благодаря которому «кифаред»
достигает виртуозности, беглости пальцев, никак не увеличивает его
искусства и не порождает нового, особого искусства, а лишь устраняет
физическое препятствие для осуществления искусства, «non gйnйrвt novam
artem, sed tollit impedimentum exercitii ejus»513: искусство целиком
принадлежит области разума.

4. Уточняя природу искусства, древние сравнивали его с благоразумием,
другой добродетелью практического разума. Сопоставляя и различая эти две
добродетели, они затрагивали ключевой момент психологии поведения.

Как мы уже говорили, искусство относится к сфере творчества, а
благоразумие — к сфере деятельности. Благоразумие выявляет и применяет
средства достижения нравственных задач, которые, в свою очередь,
подчинены высшей, конечной цели человеческого существования, т. е. Богу.
В каком-то смысле оно — тоже искусство, искусство totum bene
vivere51413*; в полной мере им владеют лишь святые515, которых Верховное
Благомудрие и особенно дары Святого Духа и любовь Господня влекут к
божественным предметам божественным путем, дают им орлиные крылья, чтобы
шествовать по земле: assument pennas ut aquilae, current, et non
laborabunt, ambulabunt et non deficient516 15*. Искусство касается не
жизни в целом, а только тех или иных особых, выходящих за человеческие
пределы ее аспектов, которые и выступают по отношению к нему высшим
пределом.

Благоразумие направлено на благо деятеля, ad bonum operantis, искусство
же — на благо произведения, ad bonum operis, a все, что отклоняет его от
этой цели, умаляет и извращает его. Достаточно того, что художник силен
в творчестве, как геометр в доказательствах, и «неважно, хорошее у него
при этом настроение или нет»517. Если он гневается или завидует, то
грешит как человек, а не как художник518. Искусство вовсе не стремится
сделать художника человеком безупречного поведения; будь это возможно,
оно скорее стремилось бы к тому, чтобы наилучшим образом проявилось в
своей области само произведение519, но произведения человеческого
искусства не обладают способностью действовать самостоятельно, на это
способны лишь творения Господа, так что святые — в полном и буквальном
значении слова — его шедевр, аттестат мастера.

Далее, поскольку художник — прежде человек, а уж потом художник520,
нетрудно предвидеть, как будут бороться в нем искусство и благоразумие,
человеческие и профессиональные достоинства. Понятно, впрочем, что
благоразумие, всегда принимающее во внимание особые случаи, не станет
прикладывать к художнику те же мерки, что к крестьянину или купцу, и
требовать от Рембрандта или Леона Блуа производить нечто прибыльное,
чтобы обеспечить достаток семье. От художника требуется настоящий
героизм, чтобы не сворачивать с прямого пути творчества и не приносить
свою бессмертную сущность в жертву обитающему в его душе алчному идолу.
Такие конфликты неизбежны, если только художник не обладает столь
глубоким смирением, что оно делает его искусство, так сказать,
бессознательным, или если не помазан он елеем высочайшей мудрости,
сообщающей всем его делам и мыслям мир и покой любви. Так, например, Фра
Анджелико, скорее всего, не испытывал этих внутренних терзаний.

И все же чистый художник, рассматриваемый отвлеченно, как таковой,
reduplicative ut sic, есть нечто внеморальное.

Благоразумие совершенствует ум лишь постольку, поскольку предполагается,
что потребность, которой оно отвечает, -т. е. благо всего человека в
целом521 — имеет правильную волевую направленность. Ведь оно лишь
определяет средства достижения тех или иных конкретных, уже избранных
волею целей и, стало быть, предполагает, что эти цели действительно
способствуют благу человека.

Напротив, искусство совершенствует ум независимо от того, насколько
соответствующая ему потребность имеет благую направленность, так как оно
преследует цели, не имеющие отношения к благу человека. Таким образом,
«потребность, идущая наперекор благоразумию, вредит искусству не больше,
чем, скажем, геометрии»522. Применение (usus) наших способностей зависит
от силы воли, приложенной к потребности523, искусство же дает саму
способность делать хорошо (facultas boni operi), но не учит применять
ее. Художник может, по желанию, не применять свое искусство или
применять его плохо, подобно тому как грамматик может, если пожелает,
допускать варваризмы; добродетель искусства в нем не станет от этого
менее совершенной. Согласно знаменитому положению Аристотеля524, — вот
уж кому, верно, понравились бы причуды Эрика Сати!525 — художника,
который грешит против своего искусства, следует порицать, если он делает
это ненамеренно; тогда как человек, грешащий против благоразумия или
справедливости, более достоин осуждения, когда действует намеренно.
Древние замечали по этому поводу, что и искусство, и благоразумие
сначала замышляет, а затем исполняет, но для искусства важнее замысел,
для благоразумия же — исполнение. Perfectio artis consistit in
judicando52619*.

И наконец, поскольку благоразумие занято не созданием чего-то
вещественного, а тем, как субъект распорядится своей свободой, у него
нет точно установленных путей или жестких правил. Главное для него -
благая цель, на которую направлены моральные добродетели и для
достижения которой оно должно изыскать верное средство. Однако, для того
чтобы достичь этой цели и применить к конкретному действию универсальные
моральные принципы, предписания и требования, не существует готовых
правил, ибо это действие оплетено тканью обстоятельств, которые
обособляют его и делают каждый случай чем-то совершенно новым527. В
каждом случае528 способ достижения цели будет иным. Благоразумие как раз
и находит эти способы, употребляя средства и правила, подведомственные
воле, которая выбирает их, исходя из сочетания условий и обстоятельств;
эти правила каждый раз случайны, а не определены заранее; их
окончательно утверждает суждение, или произволение, благоразумия; вот
почему схоласты называли их regnlae arbiоrariae21*. Особенное в каждом
особом случае, установление благоразумия при этом остается точным и
безошибочным, ибо, как уже говорилось выше, истинность благого суждения
происходит из соответствия правильному стремлению (per conformitatem ad
appetitum rectum), a не конкретному событию; и, если предположить
существование какого-нибудь другого или множества других случаев,
полностью идентичных данному, всем им будут предписаны благим разумением
одни и те же правила, но в области морали нет и не может быть даже двух
абсолютно идентичных случаев529.

Из сказанного ясно, что никакая наука не может заменить благоразумие,
так как любая из них, даже самая казуистически богатая, все равно дает
лишь общие и строго определенные правила.

Ясно также, почему благоразумие для уточнения своего суждения не может
обойтись без подробного опытного исследования, которое древние именовали
consilium (обсуждение, совет).

Напротив, искусство, призванное произвести нечто, следует точными и
определенными путями, «imo nihil aliud ars esse videtur, quam certa
ordinatio rationis, quomodo per determinata media ad determinatum finem
actus humani perveniant»530 22*. Схоласты постоянно твердят об этом,
опять-таки вторя Аристотелю, и объявляют обладание определенными
правилами существенным свойством искусства как такового. Ниже мы
представим несколько соображений по поводу этих правил применительно к
изящным искусствам. Здесь же напомним, что древние, рассматривая
добродетель искусства, имели в виду искусство в чистом и самом общем
виде, а не ту или иную его разновидность. Простейшим примером искусства
в таком понимании могут служить искусства механические — в них в первую
очередь проявляется сущность искусства вообще. Искусство судостроителя
или часовщика имеет неизменную и универсальную цель, продиктованную
разумной логикой: позволить человеку передвигаться по воде или узнавать
время; само же произведение — судно или часы — лишь материя, которую
cледует приспособить к этой цели. А для этого есть строгие, тоже
определенные разумной логикой, правила, установленные в соответствии с
целью и некоторой совокупностью условий.

Разумеется, результаты будут индивидуальными, и в случаях, когда материя
искусства особенно капризна и изменчива, например, в медицине, сельском
хозяйстве или военном деле, искусству приходится для применения общих,
неизменных правил прибегать и к правилам произвольным (regulae
arbitrariae), a также к своего рода благоразумию с его обсуждением
(consilium). Тем не менее искусство твердо придерживается общих
рациональных правил, а не consilium'a, и правильность его суждения, в
отличие от суждения благоразумия, зависит не от обстоятельств и
случайностей, а от определенных, присущих лишь ему правил531. Вот почему
искусства суть одновременно практические науки, подобно хирургии или
медицине (ars chirurgico-barbifica23*, - говорили еще в XVII в.), а
некоторые, например логика, могут даже быть науками умозрительными.

5. Итак, искусство в большей степени интеллектуально, чем благоразумие.
Благоразумие связано с практическим разумом лишь постольку, поскольку
предполагает здравую волю и зависит от нее532, искусству же нет дела до
воли и до того, как ее цели соотносятся с человеческими потребностями;
если же оно предполагает некоторую правильность стремления533, то только
по отношению к какой-нибудь чисто умственной цели. Искусство, как и
наука, тяготеет к объекту (правда, к объекту действия, а не созерцания).
К обсуждению и совету оно прибегает лишь эпизодически. Действия и
результаты его индивидуальны, но суждения, за исключением некоторых
побочных случаев, не зависят от изменчивых обстоятельств, так что оно
меньше, чем благоразумие, соприкасается с конкретностью, с hic et
nunc534 25*. Коротко говоря, если зыбкостью материи искусство более
сродни благоразумию, чем науке, то формальной основой и качеством
добродетели оно ближе к науке535 и к различным габитусам созерцательного
разума, чем к благоразумию: ars magis convenit cum habitibus
speculativis in ratione virtutis, quam cum prudentia536 27*. Ученый —
это человек доказательной мысли, художник — человек созидающей мысли,
благоразумный — человек мыслящей и верно действующей воли.

Таково, в общих чертах, представление схоластов об искусстве. Не только
в Фидии и Праксителе, но и в деревенском кузнеце и столяре видели они
органичное проявление разума, благородство мысли. Доблесть мастера
(artifex) состояла, с их точки зрения, не в сильных мускулах, проворных
пальцах или рационально организованных движениях, не в навыке
(experimentum28*), который вырабатывается с помощью механической памяти
и примитивного мышления, который имитирует искусство и, безусловно,
является для него необходимым537, но остается по отношению к нему чем-то
внешним. Искусство считалось добродетелью ума и придавало
одухотворенность самому скромному ремесленнику.

При нормальном развитии человечества, в нормальном человеческом обществе
ремесло — самое распространенное занятие. Сам Христос, пожелав разделить
обычную человеческую участь, стал ремесленником в небольшом селении538.

Средневековые ученые, в отличие от большинства наших психологов,
поглощенных самоанализом, изучали не только горожанина, человека
книжного, кабинетного, их интересовала вся масса средних людей. А также
их Отец Небесный. Рассматривая искусство или близкую к художеству
деятельность, они рассматривали в том числе то дело, которое избрал для
себя Господь на все годы Своей скрытой земной жизни; рассматривали и
деяния Бога Отца, ибо знали, что добродетель искусства так же присуща
Ему, как добро и справедливость539, и что Сын, занимаясь делом
простолюдина, являл и в этом единосущность Отцу и причастность Его
постоянной деятельности540: «Philippe, qui videt Me, videt et
Patrem»31*.

* * *

Любопытно, что, классифицируя искусства, древние не вычленяли особо то,
что мы называем изящными искусствами541. Они разделяли искусства на
служебные и свободные, в зависимости от того, требуют ли они физической
работы542, а также — поскольку это различие заходит дальше, чем принято
думать, и основывается на самом понятии искусства, recta ratio
factibilium — от того, является ли конечное произведение материальным
предметом (factibile32* в прямом смысле) или умозрительным построением,
существующим в душе543. При таком подходе скульптура и живопись
относятся к служебным искусствам544, а музыка — к свободным, наряду с
арифметикой и логикой, так как музыкант мысленно оперирует звуками так
же, как математик цифрами и логик понятиями, а вокальное или
инструментальное выражение этих завершенных в уме построений, имеющее
вид потока звуковой материи, — не более чем средство, внешнее проявление
этого искусства.

В жесткой социальной структуре средневековой цивилизации художник
считался ремесленником и только; любые анархические поползновения
личности возбранялись, ибо были ограничены извне реальным общественным
распорядком, диктовавшим определенные условия545. Он работал не для
знати или торговцев, а для простых прихожан, его задачей было обрамлять
их молитвы, образовывать их ум, радовать душу и глаз. О несравненные
времена, когда невинный народ воспитывался красотой незаметно для себя,
подобно тому как истинно благочестивый человек молится, сам того не
сознавая546; когда ученые мужи и художники любовно наставляли бедняков,
а бедняки внимали их наставлениям, ибо всех их объединяло высшее родство
через крещение в Духе.

Тогда человеческие творения были прекраснее, а люди меньше любовались
собой. Униженность положения художника была благотворна, способствовала
его силе и свободе. Возрождение внесло в душу художника смятение и
сделало его несчастнейшим из людей — да еще как раз тогда, когда мир и
без того перестал быть для него уютным домом, — оно внушило ему мысль о
собственном величии и обрушило на него неистовую силу красоты, которую
вера чудесным образом сдерживала и вела за собой, связанную нитью
Пресвятой Девы547.

V Искусство и красота

Св. Фома, чья мудрость равнялась простоте, определял прекрасное как то,
что радует взор, id quod visum placet548 35*. Эти четыре слова заключают
в себе все: взирание, т. е. интуитивное познавание, и радость.
Прекрасное — это то, что дает радость, но не всякую, а радость
познавания, источник которой не просто в самом процессе, а в объекте
познания, который в ходе этого процесса обильно ее источает. Если нечто
восхищает и услаждает душу тем, что оно открывается ее интуиции, оно
отрадно для восприятия, оно прекрасно549.

Прекрасное есть по преимуществу объект разума, так как только разум
познает в полном смысле слова, только разум открыт восприятию всей
бесконечности бытия. Естественное место прекрасного — в умопостигаемой
сфере, оттуда оно и нисходит. Но его могут, так сказать, уловить и
чувства, в той мере, в какой они служат человеческому разуму и способны
сами наслаждаться, познавая: «из всех чувств лишь зрение и слух имеют
отношение к прекрасному, потому что они — maxime cognoscitivi»550 37*.
Человеческие чувства играют значительную, если не решающую, роль в
восприятии прекрасного, ибо наш разум не обладает интуицией, как разум
ангелов; он способен видеть ясно, но только посредством обобщения и
рассуждения, чувственное же познание вполне интуитивно, это качество
развилось в нем в результате восприятия прекрасного. Таким образом,
человек действительно может наслаждаться чистой, умопостигаемой
красотой, при условии, что она ему соприродна, т. е. такой, которая
восхищает разум через интуитивное чувственное восприятие. Именно такую
красоту создает наше искусство, оно обрабатывает доступную чувствам
материю так, что она дает отраду уму и тем уверяет нас, что рай не
утрачен. Да, искусство подобно земному раю, так как воскрешает на миг
безмятежное блаженство согласных друг с другом ума и чувств.

Прекрасное восхищает разум потому, что представляет собой высшую,
превосходную степень соответствия вещей критериям разума. Поэтому св.
Фома551 предписывает прекрасному три условия: цельность, ибо разум любит
бытие; соразмерность, ибо разум любит порядок и гармонию; и, главное,
сияние, или ясность, ибо разум любит свет и внятность. Древние также
сходятся на том, что прекрасному свойственно некоторое сияние — claritas
est de ratione pulchritudinis552 39*; lux pulchrifоcat, quia sine luce
omnia sunt turpia553 40*, — но это сияние смысла: splendor veri41*, —
говорили платоники; splendor ordinis42*, — говорил св. Августин и
прибавлял, что «гармония есть форма любой красоты»554; splendor
formae43*, — говорил св. Фома на точном языке метафизики, ибо именно
«форма», т. е. начало, которое определяет совершенство всего сущего,
образует и завершает суть и качество вещей и, наконец, является, так
сказать, онтологической тайной, содержащейся в вещах, их духовным
стержнем, скрытой движущей силой, определяет внятность, внутреннюю
ясность каждой вещи. Таким образом, любая форма — это след или отсвет
Разума самого Творца, запечатленный в сердце творения. С другой стороны,
любой порядок или соразмерность есть плод разума. Красота есть «сияние
формы в соразмерных частях материи»555, — говорили схоласты, иными
словами, она есть блеск разума в разумно организованной материи. Ум
наслаждается прекрасным, потому что находит и узнает себя, соприкасается
со своим собственным светом. Недаром те, кто, подобно Франциску
Ассизскому, знает, что вещи происходят от единого разума, и соотносит их
с их Творцом, лучше всех понимают их красоту и радуются ей.

Всякая чувственно воспринимаемая красота восхищает зрение, слух или
воображение, но без восхищения разума нет и красоты. Прекрасный цвет
«ласкает глаз», как дивный аромат услаждает обоняние, но из этих двух
«форм», или качеств, об одном только цвете можно сказать, что он
прекрасен, ибо он, в отличие от аромата, воспринимается чувством,
способным к чистому познанию556, и потому может своим, пусть
чувственным, светом доставлять радость уму. Кроме того, чем выше
культурное развитие человека, тем более одухотворенным становится для
него сияние формы.

Важно подчеркнуть, что в прекрасном, которое мы назвали соприродным
человеку и которое свойственно нашему искусству, это сияние формы, столь
внятное разуму, что, кажется, оно существует само по себе,
воспринимается в ощущении и через ощущение, а не отдельно от него. Так
что художественная интуиция прямо противоположна научной абстракции. Ибо
в разум художника сияние сущности проникает с помощью чувств.

И разум, не делая никаких обобщающих усилий, наслаждается без труда и
без рассуждений. Он избавлен от обычной работы, ему не нужно извлекать
погруженный в материю смысл, постепенно продвигаясь от атрибута к
атрибуту; он может, как лань у родника, впивать свет бытия.
Сосредоточившись в чувственной интуиции, он озаряется светом смысла,
вспыхивающим спонтанно, в самом ощущаемом, — светом, который
воспринимается не sub ratione veri, а скорее sub ratione
delectabilis47*; этот свет легко приводит разум в действие и насыщает
потребность, устремленную к любому благу души как к своему исконному
объекту. И лишь задним числом разум сможет более или менее успешно
проанализировать это удовольствие путем размышления557.

Итак, хотя прекрасное имеет отношение к метафизической истине (поскольку
любой свет смысла в вещах предполагает некоторую сообразность с
Божественным разумом, причиной всего сущего), однако оно является не
разновидностью истины, а разновидностью блага558; восприятие прекрасного
имеет отношение к познанию, но лишь сопутствует ему, «как юности
сопутствует цветенье»; такое восприятие— разновидность не столько
знания, сколько удовольствия.

Приятность — характерное свойство прекрасного. Именно в силу этой своей
природы и в силу красоты оно возбуждает желание и внушает любовь,
истинное же само по себе лишь просвещает. «Omnibus igitur est pulchrum
et bonum desirabile et amabile et diligibile»55961*. Мудрость привлекает
своей красотой560. Красота же нравится, прежде всего, собою, даже если
потом слабая плоть попадает в капкан. Любовь ведет к экстазу, т. е.
увлекает любящего за пределы своего Я; душа испытывает этот экстаз в
усеченном виде, когда захвачена красотой искусства, и в полном, когда
ее, как росу, вздымает красота Божественная.

Дионисий Ареопагит считает дозволительным561 говорить о Боге, что Он сам
некоторым образом испытывает экстаз любви, ибо переполняющее Его благо
изливается на все вещи, сообщая им свое сияние. Его любовь - причина
красоты того, что Он любит, тогда как наша - следствие ее.

* * *

То, что древние говорили о прекрасном, надо понимать в самом обобщенном
смысле, избегая применять их мысль слишком узко. Понятие цельности, или
совершенства, или завершенности, имеет не одно, а тысячу, десять тысяч
толкований. Отсутствие головы или руки серьезно нарушит цельность живой
женщины и куда меньше — цельность статуи, как бы ни сожалел г-н Равессон
о невозможности восстановить Венеру Милосскую. Самый небрежный набросок
Леонардо или даже Родена более завершен, чем самое лучшее законченное
полотно Бугро63*. И если какому-нибудь футуристу вздумается написать
даму на портрете с одним глазом или хоть с четвертью глаза, никто не
должен оспаривать его право на это, лишь бы в этой четвертушке
содержалось все, что необходимо означенной даме в данном случае.

Так же обстоит дело с пропорцией, сходством и гармонией. Они весьма
различны для разных объектов и целей. Пропорция, подходящая для
взрослого, не годится для ребенка. Фигуры, изображенные по греческим или
египетским канонам, пропорциональны в своем роде. Но столь же
пропорциональны и фигуры Руо. Цельность и пропорциональность не имеют
абсолютного значения562 и рассматриваются исключительно в соответствии с
задачей произведения, которая заключается в том, чтобы ввести в материю
сияние формы.

Это сияние, составляющее сущность прекрасного, может играть в материи на
тысячу ладов563. Это и внятная чувствам прелесть красок или тембра, и
внятная разуму четкость орнамента, ритма или равновесия, действия или
движения, т. е. отражение в вещах человеческой или божественной мысли564
и особенно сквозящее в них глубинное великолепие души, источника жизни и
силы — животной или духовной, источника боли и страсти. Есть и более
высокий свет — свет божественной благодати, которого не ведали греки.

Стало быть, красота — это не соответствие некоему непреложному,
идеальному образу, как полагают те, кто, путая прекрасное и истинное,
познание и наслаждение, требуют, чтобы для восприятия прекрасного
человек «вглядывался в идеи» и прозревал «под материальной оболочкой»
«невидимую суть вещей»565. Св. Фома был равно далек как от этого
псевдоплатонизма, так и от сумбурного идеализма Винкельмана и Давида. Он
был убежден, что красота там, где форма сияет в подобающе соразмерной
материи, и тщательно оговаривал, что красота относительна — не в том
смысле, что относителен сам субъект, как трактуют это слово современные
философы, а в том, что красота зависит от природы и цели произведения и
от внешних условий ее проявления. «Pulchritudo quodammodo dicitur per
respectum ad aliquid...»566 «Alia enim est pulchritudo spiritus et alia
corporis, atque alia hujus et illius corporis»567 67*. Как бы прекрасно
ни было произведение, оно может понравиться одним людям и не понравиться
другим, потому что оно прекрасно лишь в определенных ракурсах, которые
одним доступны, другим — нет, т.е. оно «прекрасно в одном месте и не
прекрасно в другом».

* * *

Причина этого в том, что прекрасное принадлежит к сфере
трансцендентального, т.е. к сфере объектов мысли, которая простирается
за пределы категорий и жанров и не поддается классификации, ибо
пронизывает все и пребывает везде568. Так же как целое, истинное и
благое, оно есть само бытие в определенном аспекте, свойство бытия, а не
его дополнительная принадлежность; прекрасное добавляет бытию связь с
разумом; оно есть бытие в чисто интуитивном восприятии наделенной
интеллектом натуры. Таким образом, каждая вещь прекрасна, подобно тому
как каждая вещь хороша в каком-то отношении. Поскольку же бытие
присутствует всюду и всюду в разных видах, то всюду и в разных видах
присутствует и прекрасное. Прекрасное, как бытие и другие
трансцендентальные сущности, аналогично, т. е. применимо в разных
аспектах, sub diversa ratione, к разным субъектам: каждый вид бытия
существует по-своему, хорош по-своему, прекрасен по-своему.

Аналогичные понятия применимы в чистом виде к Богу, в котором
обозначаемое ими качество существует как «высочайшая форма», в
абсолютном и бесконечном состоянии. Бог — их «высшая аналогия»569, в
вещах же они находятся лишь как единичный и преломленный отблеск
божественного лика570. Таким образом, прекрасное есть одно из
божественных имен.

Бог прекрасен. Он прекраснее всех существ, ибо, согласно трактовке
Дионисия Ареопагита и св. Фомы571, Его красота постоянна и неизменна, не
прибывает и не убывает; она не такова, как в вещах, которые обладают
обособленной красотой, «particulatam pulchritudinem, sicut et
particulatam naturam»80*. Он прекрасен сам по себе и в себе красотой
абсолютной.

Он сверхпрекрасен (superpulcher), так как в совершенном единстве и
цельности Его природы существует предвечный и превосходнейший источник
всякой красоты.

Он — сама красота, так как Он дает красоту всем сотворенным существам,
согласно свойствам каждого; так как Он — причина всякого созвучия и
всякого сияния. Ведь всякая форма, т. е. всякий свет, есть «излучение,
исходящее от света божественного». И любое созвучие, согласие,
содружество, любой союз и любая гармония между вещами и существами
восходит к божественной красоте, изначальному и несравненному образцу
созвучия вообще, тому, что сближает одни вещи с другими, сзывает их все
к себе и потому заслуженно носит «название кбльт, происходящее от слова
"звать"»81*. Стало быть, «красота творения есть не что иное, как подобие
божественной красоты, частично присутствующей в вещах»; с другой
стороны, поскольку форма есть принцип бытия, а созвучность, или
гармония, хранит в себе бытие, божественная красота есть причина бытия
всего существующего. «Ex divina pulchritudine esse omnium derivatur»572
82*.

В Троице, говорит далее св. Фома573, все атрибуты прекрасного приложимы
к Сыну. Действительно, взять ли цельность или совершенство — Он обладает
всей полнотой совершейной природы Отца. Взять ли соразмерность,
проистекающую из сообразности, — Он есть точнейший образ Отца и как
раковой Ему соразмерен. Взять ли, наконец, сияние — Он еcть Слово, свет
и великолепие разума, «Слово совершенное, без малейшего изъяна; так
сказать, искусство всемогущего Господа»574.

Итак, красота принадлежит трансцендентальной, метафизической сфере.
Поэтому естественно, что она увлекает душу за пределы сотворенного мира.
Проклятый поэт — именно ему современное искусство обязано тем, что вновь
осознало теологическое измерение и духовное самовластие красоты, —
говорил: «Бессмертный инстинкт прекрасного заставляет нас рассматривать
землю и все земное как отголосок неба. Неутолимое стремление ко всему
запредельному, которое обнаруживает жизнь, — лучшее доказательство
нашего бессмертия. Посредством поэзии и в самой поэзии, посредством
музыки и в самой музыке душа провидит дивную прелесть загробного мира; и
когда, слушая возвышенного поэта, мы ощущаем на глазах слезы, они
выступают не от избытка удовольствия, а скорее от нервического
напряжения, от желания изгнанной в несовершенный мир души теперь же и
здесь же, на этой земле, овладеть внезапно открывшимся раем»575.

* * *

Прикасаясь к запредельности, мы прикасаемся к самому бытию, к
богоподобию, к абсолюту, к достоинству и счастью нашей жизни; мы входим
в область духа. Лишь приникая к бытию или к какому-либо из его свойств,
люди могут полноценно общаться между собою. Лишь таким образом они
вырываются из клетки индивидуальности, в которую заключены материей.
Оставаясь в мире чувственных потребностей и своего чувственного Я, они
не могут понять друг друга, сколько бы друг перед другом ни изливались.
Мы смотрим на собратьев и не видим их, каждый из нас бесконечно одинок,
даже когда нас соединяет работа или вожделение. Но стоит нам
прикоснуться к добру и любви, как святым; к истине — как Аристотелю; к
прекрасному — как Данте, Баху или Джотто, — и между душами
устанавливается связь. Только дух подлинно объединяет людей, только свет
собирает их, «intellectualia et rationalia omnia congregans, et
indestructibilia faciens»576 85*.

Искусство как таковое стремится нечто произвести. При этом некоторые его
виды отличаются тем, что стремятся произвести нечто прекрасное.
Произведения прочих искусств служат пользе человека, т. е. являются лишь
средствами достижения этой цели, а потому остаются в рамках
определенного материального жанра. Произведения же изящных искусств
служат красоте, а красота есть абсолютная самоцель, она самодостаточна,
поэтому если как нечто произведенное они материальны и ограничены
рамками жанра, то как нечто прекрасное принадлежат сфере духа и
сливаются с запредельностью, с бесконечностью бытия.

Таким образом, изящные искусства так же выделяются из рода искусств, как
человек выделяется из рода животных. И так же, как человек, они подобны
горизонту, где соприкасаются материя и дух. Этим объясняются многие их
отличительные особенности. Причастность к прекрасному изменяет в них
одни родовые черты, например, как мы пытались показать, все, что
касается правил искусства, и, наоборот, закрепляет, доводит до крайней
степени другие — прежде всего, умственный аспект и сходство искусства с
добродетелями созерцательного разума.

Можно провести особую аналогию между изящными искусствами и
премудростью. Они в равной мере обусловлены объектом, превосходящим
человека, самоценным и необъятным, ибо красота бесконечна, как и бытие.
Столь же бескорыстны, устремлены сами на себя, подлинно благородны, так
как их произведения не предназначены быть средством достижения
чего-либо, а созданы для того, чтобы ими наслаждались как целью, как
настоящими плодами, aliquid ultimum et delectablile. Их ценность —
духовного порядка, их функция — созерцание. Ибо, хотя созерцание — не
единственное их дело (как у премудрости), тем не менее они нацелены на
то, чтобы доставлять умственное удовольствие, а это тоже своего рода
созерцание; кроме того, в самом художнике заложена определенная
созерцательность, которая должна сообщать произведению красоту. Поэтому,
с известным допущением, возможно применить к изящным искусствам
высказывание св. Фомы о премудрости, которую он сравнивает с игрой577:
«Созерцание мудреца сравнимо с игрой, так как имеет два присущих игре
качества. Во-первых, игра доставляет наслаждение, и созерцание ума
заключает в себе наивысшее наслаждение, недаром в Книге премудрости
Иисуса, сына Сирахова, Премудрость говорит сама о себе: "обладание мною
приятнее медового сота"86*. Во-вторых, игра ничем не задана и все в ней
совершается без всякой внешней цели. Таковы и услады премудрости...
Потому она и сравнивает их с веселой игрой: "я... была радостью всякий
день, веселясь пред лицем Его во все время, веселясь на земном кругу
Его"»578.

Однако искусство остается укорененным в области творчества и доставляет
радость уму посредством рабского труда над материей. Этим определяется
странность и трагизм положения художника, да и человека вообще: ведь
человек должен прозябать в телесном мире и жить в духовном. Осуждая
древних поэтов, изображавших божество завистливым, Аристотель признает
их правоту в том, что лишь оно обладает мудростью в чистом виде:
«...обладание ею можно было бы по справедливости считать выше
человеческих возможностей, ибо во многих отношениях природа людей
рабская»579. Производить прекрасное в чистом виде — тоже прерогатива
Бога. По сравнению с мудрецом, положение художника не столь возвышенно,
в нем больше человеческого, кроме того, оно более противоречиво и
мучительно, поскольку деятельность художника не лежит целиком и
полностью в области чистого умозрения и заключается не в созерцании, а в
творчестве. Художнику не дано вкушать покой и блаженство премудрости, но
на него распространяются строгие требования отвлеченного разума, и в то
же время он обречен терпеть все тяготы рабской обыденности и
недолговечность материальных произведений.

* * *

«Брат Лев, животинка Божия, когда бы меньший брат говорил языком ангелов
и воскрешал умершего четыре дня тому назад, запиши, что не в этом
совершенная радость...»87*

Когда бы художник вместил в свои произведения весь свет небесный и всю
благодать райского сада, он не обрел бы совершенной радости, ибо он
гонится за мудростью, чует ее аромат, но не может ею овладеть. Когда бы
философ познал все умозрительные истины и все свойства бытия, он не
обрел бы совершенной радости, ибо премудрость его остается человеческой.
Когда бы богослов постиг все аналогии божественных проявлений и все
причины деяний Христовых, он не обрел бы совершенной радости, ибо у его
премудрости хоть и божественное происхождение, но лад и голос
человеческие.

Умрите ж, голоса, коль суждена вам смерть!

Лишь нищим и смиренным дано совершенное счастье, ибо им доступны
премудрость и созерцание в чистейшем виде, когда умолкают голоса земные
и звучит лишь голос Любви; им, приобщенным непосредственно к вечной
Истине, ведома «услала, даруемая Господом, и дивный аромат Святого
Духа»580. Недаром незадолго до смерти св. Фома так отозвался о своей
незавершенной «Сумме»: «Все это представляется мне мякиной, mini videtur
ut palea». Мякина человеческая и не более — все парфеноны, шартрские
соборы, сикстинские капеллы и ре-минорные мессы, — мякина, что вспыхнет
и сгорит в последний день. «Все мирское пресно»581.

Средневековье знало эту иерархию. Возрождение отринуло ее. После трех
веков отступничества блудное искусство пожелало стать для человека
смыслом жизни, Хлебом и Вином, истинным зерцалом благодатной красоты. На
деле же оно ее лишь распылило. Поэт возжаждал блаженства, но оно требует
от искусства духовной полноты, даруемой одним лишь Богом, и ему пришлось
удовольствоваться принципом «безмолвствуй, бездна». Молчание Рембо, быть
может, знаменует собой конец векового безбожия. Во всяком случае, оно
ясно показывает, что искать в искусстве глаголы жизни вечной и
отдохновение души — безумие и что художник, дабы не погубить ни свое
искусство, ни собственную душу, должен быть тем, что требуется для
искусства, т.е. хорошим мастером.

Современный мир, еще не так давно суливший художнику все, скоро едва ли
не отнимет у него последние средства к существованию. Система «ничего,
кроме земного», основанная на двух противоестественных принципах:
всемогущества денег и утилитарности, — бесконечно умножает потребности,
порабощает душу и поглощает ее досуг, приспосабливает factibile к
требованиям практической жизни, навязывает человеку бешеный машинный
ритм и ускоренную циркуляцию материи, а тем самым придает человеческой
деятельности нечеловеческий характер и сатанинскую направленность, ибо
конечная цель всего этого бедлама — лишить человека памяти о Боге,

dum nilperenne cogitai, seseque culpis illigat89*.

Понятно, что при такой системе все, на чем лежит хоть слабый отпечаток
духа, должно считаться бесполезным, а значит, отвергаться.

Или же героизм, истина, добродетель, красота должны сделаться полезными
— лучшими, вернейшими орудиями пропаганды и господства земных сил.

Гонимый, как мудрец и почти как святой, художник, быть может, признает
наконец своих братьев и вновь обретет подлинное призвание; ведь он в
некотором смысле не от мира сего, потому что с той минуты, как он начал
служить красоте, он ступил на путь, ведущий праведные души к Богу и
являющий им невидимое в видимых вещах. Пусть тех, кто не захочет
потакать Зверю и плыть по течению, малая горстка, но благодаря им,
благодаря их бескорыстному труду выживет весь род людской.

VI Правила искусства

Формообразующая роль искусства заключается в том, что оно задает некий
распорядок материи. Древние считали даже, что наличие установленных
правил, viae certae et determinatae90*, — один из существенных признаков
искусства.

Слова «установленные правила» вызывают у нас неприятные воспоминания о
трех единствах и «правилах Аристотеля». Но эти ходульные правила
грамматиков-классицистов — наследие Возрождения с его манией копировать
античность и чучелом Аристотеля, а не наследие христианского Аристотеля
великих схоластов. Установления, о которых они говорили, — это не
предписанные извне условности, а возвышенные и сокровенные рабочие
механизмы самого искусства582. Любой художник знает, что без этой
разумной формы, обуздывающей материю, его искусство превратилось бы в
хаос эмоций583. Здесь, однако, требуются некоторые пояснения.

* * *

Говорим ли мы об искусстве вообще, об искусствах механических и
прикладных или об изящных и свободных, важно понять, что упомянутые
правила ничего не стоят, если они не являются внутренне необходимой
духовной сущностью некоего габитуса, или одной из добродетелей разума, а
именно добродетели искусства.

Габитус, или добродетель, искусства возвышает дух художника изнутри,
позволяет ему использовать правила по своему усмотрению; он не более
«порабощен» правилами, чем мастер — инструментами. Не правила владеют
художником, а он в полной мере владеет ими; не они им распоряжаются, а
он с их помощью распоряжается материалом и действительностью; иногда же,
в звездные мгновения, когда работа гения в искусстве уподобляется
чудесам Господа в природе, он действует не против правил, а поверх их,
по высшему и менее явному уставу. «Истинное красноречие, — писал
Паскаль, — пренебрегает красноречием, истинная мораль пренебрегает
моралью, пренебрегать философией — это и значит философствовать». А вот
в придачу сочное словцо самого отъявленного тирана и якобинца среди
маститых академистов: «Если вы не наплюете на живопись, она наплюет на
вас»584.

Как уже отмечалось выше, существование габитусов в корне противоречит
эгалитаризму. Современный мир чурается их, каковы бы они ни были; можно
было бы даже написать любопытную историю постепенного вытеснения их
современной цивилизацией. Начинать ее следовало бы с весьма отдаленного
прошлого. Мы увидели бы — недаром говорится, что рыба гниет с головы, —
как великие теологи: Скот, а за ним Оккам и даже Суарес неблагосклонно
относились даже к благороднейшим из этих исключительных качеств, к дарам
Святого Духа, не говоря уж о врожденных нравственных добродетелях.
Вскоре христианские добродетели и освящающая благодать будут подточены и
подпилены Лютером, а потом богословами-картезианцами. Настал черед и
естественных габитусов; Декарт, в своем уравнительном раже, обрушивается
даже на genus generalissimus91*, включающий в себя всех тех, кто несет
печать проклятия, и отрицает реальное существование качеств и
акциденций. В то время все были увлечены успехами счетной машины, все
бредили методом. Декарт рассматривает метод как безошибочное и легкое
средство, способное привести к истине «тех, кто не учился наукам» и
светских людей585. Наконец Лейбниц изобретает логику и язык,
замечательные тем, что они «избавляют от необходимости думать»586.
Постепенно общество доходит до безмозглого зубоскальства, пустого
любопытства во вкусе Просвещения.

Таким образом, метод, или правила, трактуемые как совокупность формул и
приемов, работающих самостоятельно и служащих ортопедическим и
механическим каркасом для ума, стремятся повсюду в современном мире
заменить собою габитусы, потому что метод доступен всем, габитусы —
немногим. Нельзя же смириться с тем, чтобы пригодность к лучшим видам
деятельности зависела от добродетели, которой одни наделены, а другие
нет! Поэтому надо сделать прекрасное легким.

ЧблерЬ фб кблЬ93*. Древние полагали, что истина сложна, красота также,
путь к ним узок и для овладения столь сложным и возвышенным объектом в
субъекте должны присутствовать внутренняя сила и подъем, т. е. габитус.
Современная концепция метода и правил показалась бы им вопиющей
нелепостью. Согласно их воззрениям, искусству действительно присущи
правила, но при условии, что их диктует габитус — живой устав. Без него
они ничто. Дайте неутомимому поэту-лауреату, который корпит по
пятнадцать часов в сутки, блестящие теоретические знания всех правил
искусства, из него все равно не получится художника, и он будет намного
дальше от искусства, чем ребенок или просто одаренный от природы дикарь
(что оправдывает слишком наивных или слишком тонких любителей
африканского искусства).

Современное искусство стоит перед дурным выбором между дряхлостью
академических канонов и примитивностью природного дарования; в первом
случае искусства уже нет, оно исчезло окончательно, во втором — еще нет,
разве что в потенциальном виде; настоящее же искусство заключается лишь
в живой разумности габитуса.

* * *

В наши дни природную одаренность охотно принимают за искусство, особенно
легко подделаться под него нехитрыми аляповатыми имитациями. Однако
одаренность — лишь первоначальное условие искусства, лишь заготовка
(inchoatio naturalis94*) художественного габитуса. Разумеется,
врожденная предрасположенность необходима, но без культуры и прилежного
учения — долгого, терпеливого и добросовестного, как полагалось в
древности, — она никогда не перерастет в настоящее искусство. Искусство
рождается из естественного инстинкта, как любовь, и должно быть
взращено, как дружба. Ибо оно — такая же добродетель.

Св. Фома утверждает, что природные наклонности, которыми одна личность
отличается от другой, определяются телесным сложением587 и зависят от
чувственных способностей, в частности от воображения, главного
проводника искусства; именно оно — основной дар прирожденного художника.
Поэты считают воображение главной своей способностью, ибо оно теснейшим
образом связано с деятельностью творческого интеллекта, от которого на
практике трудноотличимо. Но добродетель искусства — это
совершенствование ума, и она несравненно глубже запечатлевается в
характере человека, чем природные склонности.

Может случиться, что неправильное воспитание заглушит природный дар,
вместо того чтобы развить его в габитус; это бывает, если обучение
ограничивается материальной стороной искусства, сводится к затверживанию
устаревших профессиональных приемов и канонов или же, наоборот, если в
нем много теории и созерцания и не хватает практики, ведь практический
разум, в котором зарождаются правила искусства, действует не
доказательством и демонстрацией, а непосредственным участием в жизни, и
нередко те, кто лучше всех применяет правила, не могут их
сформулировать. В связи с этим можно только пожалеть о том, что на смену
корпоративному профессиональному образованию пришло академическое и
школьное (отмена началась при Кольбере и завершилась во время
революции)588. Так как искусство есть добродетель практического ума, ему
более всего подходит система ученичества, когда начинающий учится у
одного мастера на деле, а не прослушивает лекции разных преподавателей,
и, по правде говоря, в самом названии Школа изящных искусств, особенно
при нынешнем понимании слова «школа», не больше смысла, чем в названии
вроде «высших курсов добродетели». Бунты, подобные бунту Сезанна, против
Школы и учителей на самом деле направлены против варварской системы
художественного образования.

И все же, как габитус разума, искусство нуждается в обязательном
воспитании ума, в ходе которого художник осваивает набор технических
правил. Правда, в некоторых исключительных случаях он может, как было с
Джотто589 или Мусоргским, сам доставить себе такое воспитание. Более
того, все, что есть в искусстве самого возвышенного, — интуитивный
синтез, замысел произведения — возникает на пути открытия, via
inventionis, вырастает из силы воображения, для которого благотворно
одиночество и которому нельзя научиться у другого; в тончайших и
высочайших областях своего искусства художник образовывает и воспитывает
себя сам и в одиночку. Чем ближе к духовной вершине искусства, тем
индивидуальнее viae determinatae, тем более они приспособлены к
одному-едииственному художнику590. Поэтому, когда сегодня мы, предавшись
анархии, с жестоким любопытством испытываем на себе все ее пороки и
беды, то можем разочароваться, ожидая чудодейственных результатов от
возврата к исконным традициям ремесла.

И все же для огромной и основной части составляющего искусство труда ума
и памяти требуется традиционная дисциплина, обучение у мастеров,
длительное общение с людьми -словом, via disciplinae96* необходим для
всего, будь то чистая техника и практические приемы, теоретическое и
логическое оснащение, присущее некоторым видам искусств (особенно в
классические периоды), или же достижение определенного культурного
уровня, без которого не обойтись ни одному профессиональному художнику
или ремесленнику, — не требовать же, чтобы каждый был «самобытным
гением»591.

Для полного понимания мысли св. Фомы592 добавим, что в любой школе, при
любом способе образования наставник лишь помогает извне развитию
заложенного в ученике внутреннего начала. В этом смысле обучение
соответствует великому понятию ars cooperativa naturae97*: тогда как
одни искусства приноравливаются к материалу, чтобы господствовать над
ним, и принуждают его принять ту или иную форму — так Микеланджело
деспотически терзал мрамор, — другие, материалом для которых служит сама
природа, приноравливаются к нему, чтобы ему же служить, помочь ему
достичь той формы или степени совершенства, которая возможна лишь при
активном действии внутреннего начала; это искусства, «сотрудничающие с
природой», телесной — как медицина, духовной — как педагогика (или
искусство управлять душами). Эти последние искусства прибегают к
внутреннему началу субъекта, черпают в нем средства достижения цели.
Именно внутреннее начало, свет разума, существующий в ученике, играет в
освоении науки и искусства роль причины или главной движущей силы.

* * *

Что же касается правил изящных искусств, то здесь действует
исключительный фактор соприкосновения с бытием и трансцендентальными
сущностями.

Прежде всего, эти искусства подчиняются закону обновления, изменчивости,
который не затрагивает другие искусства, по крайней мере в той же форме.

Красота, как и бытие, бесконечно разнообразна. Продукт же, в его
материальности, содержится в одном определенном виде, in aliquo gйnиre.
A один вид не может исчерпать беспредельности. Вне художественного
жанра, к которому относится данный продукт, всегда есть бесконечное
множество других возможностей осуществления красоты.

Таким образом, существует некоторый конфликт между беспредельностью
красоты и материальной узостью продукта, между формообразующей причиной
красоты, т. е. сиянием бытия и всех трансцендентальных сущностей, и
формообразующей причиной искусства, т. е. прямым производством
продуктов. Ни одна самая совершенная форма искусства не может вместить в
себя красоту, как Пресвятая Дева вместила в себя своего Создателя.
Художник стоит перед необъятным пустынным морем,

...без мачт, без мачт, без всех блаженных островов98*,

вооруженный зеркальцем размером с собственное сердце.

В искусстве творцом называется тот, кто нашел новый аналог593
прекрасного, новый способ сияния формы в материи. Созданное им
произведение, естественно, принадлежит к некоему жанру, но это новый
жанр, и он диктует новые правила, т.е. новое приложение изначальных и
вечных правил594, прежде небывалые и с непривычки обескураживающие viae
certae et determinatae.

Разумеется, в это время в искусстве преобладает созерцательная
деятельность, соприкасающаяся с трансцендентальным, которая составляет
живую сущность изящных искусств и их правил. Но почти неизбежно
мастерство, сноровка, техника, чисто практическая деятельность,
обусловленная жанровой оболочкой искусства, мало-помалу берет верх, и
тогда художники всего лишь эксплуатируют то, что однажды было открыто;
тогда правила, прежде живые и одухотворенные, застывают и тяжелеют;
тогда данная форма искусства исчерпывает себя и назревает необходимость
обновления. Дай Бог, чтобы для такой цели нашелся свой гений. Хотя и это
не гарантия того, что при перемене не понизится общий уровень искусства.
И все же обновление — непременное условие существования искусства и
расцвета шедевров595. Допустим, что от Баха к Бетховену и от Бетховена к
Вагнеру качество, чистота, духовность искусства убывали. Но кто
осмелится сказать, что без кого-то из них троих можно было обойтись? Да,
они вносят в искусство непривычное богатство, которое не под силу
никому, кроме них самих, и самые мощные бывают самыми опасными.
Рембрандт — плохой мастер. Но кто откажет ему в силе любви? Лучше
живописи стерпеть такое оскорбление, но дать гению сыграть и выиграть
свою партию, пробить чудесную брешь в невидимый мир. Верно, что
искусству недостает настоящего прогресса, что оригинальность питается
традицией и дисциплиной и что судорожное ускорение, которым современный
индивидуализм, с его маниакальным сползанием в посредственность,
нарушает последовательную смену форм, плодя недозрелые школы и
смехотворные увлечения, есть признак умственного и общественного
убожества, но все это не отменяет органической потребности искусства в
закономерном, как смена времен года, обновлении.

Искусство, в отличие от благоразумия, не предполагает коррекции
устремлений, т. е. усилий воли и любви, в сторону человеческого блага
или моральных постулатов596. Зато его устремления, как показывает
Каетан597, направлены на его собственные, специфические цели, на благо
самого искусства, так что к сфере творчества, как и к сфере
деятельности, приложим принцип, гласящий, что «истина практического ума
сообразуется не с вещью, а с верным устремлением».

Общая цель изящных искусств - красота. Их произведение не должно быть
просто материальной вещью, выполняющей практическое предназначение, как,
например, часы, сделанные, чтобы показывать время, или судно,
построенное, чтобы плавать по воде. Для художника цель — задуманное
произведение само по себе, как особое и неповторимое воплощение красоты;
это не конечная цель его искусства, а частная, которой подчиняется
данное действие и по отношению к которой в данном случае устанавливаются
свои правила и средства. Значит, чтобы составить правильное рассуждение
об этой частной цели, т. е. замысел произведения598, мало одного разума,
а необходимо еще и верно направленное устремление, ибо каждый рассуждает
о своих частных целях в зависимости от настроения и состояния: «каков
каждый человек сам по себе, такая и цель ему является»599.
Следовательно, помещающаяся в уме живописца, поэта, музыканта
добродетель искусства не только охватывает область чувственного
восприятия и воображения, но еще и требует, чтобы любое устремление
художника (его воля и страсти) было сверено с целью его искусства. Если
поток его желаний и эмоций минует русло красоты, сверхчеловеческой в
своей запредельности и не материальности, то треволнения жизни, сумятица
чувств и сама рутина искусства опошлят его замысел. Художник должен
работать с любовью, должен любить то, что он делает, чтобы его
добродетель была, по выражению св. Августина, ordo amoris600; чтобы
прекрасное стало ему соприродным, органично вошло в его плоть и кровь,
наполнило собой его желания и чтобы замысел произведения исходил не
только из ясного разума, но и из сердца, из нутра. Это руководство любви
и есть верховное правило искусства.

Однако любовь неотделима от разума, без него она бессильна; стремясь к
прекрасному, она стремится к тому, что может усладить разум.

Коль скоро цель изящных искусств — само произведение как образец
прекрасного и эта цель есть нечто совершенно уникальное и особенное,
художнику приходится каждый раз искать новый и уникальный способ
сообразовываться с целью, т. е. упорядочивать материал. В этом сходство
изящных искусств и благоразумия.

Искусство, несомненно, всегда сохраняет свои viae certae et
determinatae, это подтверждается тем, что все произведения какого-либо
художника или какой-либо школы имеют одни и те же, неизменные
особенности. Но применяет художник правила своего искусства
осмотрительно, умело, осторожно, умно и прозорливо, останавливаясь не на
жестко предопределенных, а на благоразумно подобранных каждый раз по
обстоятельствам; лишь при этом условии установленные им правила будут
безупречны. «Картина, — говорил Дега, — требует столько же ловкости,
хитрости и порочности, сколько преступление»601. Для изящных искусств (в
силу трансцендентности их объекта) важно, как для охоты и военной
стратегии, специфическое управляющее начало.

Когда наконец все правила станут для художника органичными, они сведутся
к одному-единственному: постоянно следовать за изменчивой линией
интуитивной, неповторимой, сиюминутной эмоции.

Эта художественная добродетель, эта своеобразная духовная
чувствительность, соприкасающаяся с материей, соответствует в
практической сфере созерцанию, а в чистом искусстве — соприкосновению с
прекрасным. Насколько академический канон перевешивает этот живой
подход, настолько изящные искусства отступают к обобщенному типу
искусства и его низшим, механическим формам.

VII Чистота искусства

«Мы сегодня требуем от искусства того, — заметил Эмиль Клермон602, —
чего греки требовали от совсем других вещей: иногда от вина, а чаще
всего — от мистериальных празднеств, т. е. опьянения, бреда. Наивысший
эмоциональный накал нашего искусства соответствует вакхическому безумию
этих мистерий, обличавшему их азиатское происхождение. Искусство же было
для греков чем-то совсем иным...603 Оно должно было не баламутить душу,
а, наоборот, очищать ее. "Искусство очищает страсти", — гласит
знаменитое и обычно превратно понимаемое изречение Аристотеля. Нам же
следовало бы для начала очистить само понятие прекрасного...»

Схоласты на тысячу ладов повторяют, что в произведении искусства,
подходить ли к нему со стороны искусства вообще или со стороны
прекрасного, преобладает разум. Они неустанно твердят, что разум —
основа всех людских произведении604. Добавим, что, сделав логику высшим
из свободных искусств и в некотором смысле первым аналогом искусства
вообще, они показывают нам, что логика так или иначе принимает участие в
любом искусстве.

Там все — ПОРЯДОК, красота, Покой, и свет, и наслажденье605102*.

В архитектуре любая бесполезная облицовка уродлива, поскольку
нелогична606; точно так же подделка и ложный фон, и без того выглядящие
довольно жалко, в церковном искусстве становятся просто нестерпимыми —
крайне нелогично украшать Божий дом при помощи обмана607, Deus non eget
nostro mendacio103*. Роден говорил, что «в искусстве безобразно все
фальшивое, все, что смеется без причины, кривляется, брыкается и
выгибается, все, что красуется напоказ, все, что лжет»608. А Морис Дени
учил: «Рисуйте модели так, чтобы они выглядели нарисованными, отвечали
всем законам изобразительного искусства, и не пытайтесь обмануть глаз
или ум; истина искусства состоит в сообразности произведения собственной
цели и средствам»609. Древние же выражали это так: истина в искусстве
полагается per ordinem et conformitatem ad rйgulas artis610104* из чего
следует, что всякое произведение искусства должно быть логичным. В этом
его правдивость. Оно должно быть пропитано логикой, не псевдологикой
ясных идей611 и не логикой научных доказательств, а рабочей логикой,
всегда таинственной и неожиданной, логикой живой структуры и глубинной
геометрии природы. Шартрский собор — такое же торжество логики, как
«Сумма теологии» св. Фомы; пламенеющая готика не терпит облицовки, весь
ее блеск — это блеск виртуозно построенных силлогизмов логиков того
времени. Вергилий, Расин, Пуссен логичны. Как и Шекспир. Да и Бодлер! О
Шатобриане этого не скажешь612. Средневековые архитекторы не занимались
реставрацией «с сохранением стиля», как Виоллеле-Дюк. Если в романском
храме сгорали хоры, они ничтоже сумняшеся строили новые, готические. Но
взгляните-ка на Ле-Манский собор — какие стыки и переходы, какой
внезапный всплеск, и как прекрасен этот храм в своей уверенности — вот
живая логика, та же, что в геотектонике Альп и в анатомии человека.

* * *

Согласно св. Фоме, совершенство добродетели искусства состоит в
суждении613. Ремесленное же мастерство — это непременное, но внешнее
условие искусства. Оно необходимо, но в то же время содержит в себе
постоянную угрозу, поскольку может подчинить творчество не габитусу
разума, а сноровке рук и тем самым заглушить импульс искусства. Ибо
существует такой импульс, который, per physicam et realem impressionem
usque ad ipsam facultatem motivam membrorum105*, идет от разума, где
пребывает искусство, к руке мастера и сообщает произведению
художественную «форму»614. Таким образом и посредственный инструмент
может быть проводником духовного начала.

Именно в этом обаяние неумелых примитивов. В самой по себе неумелости
ничего обаятельного нет; она ничуть не привлекает нас, если в ней нет
поэзии, и просто претит, если в ней есть привкус вычурности и фальши. В
примитивах же это святая слабость, посредством которой проявляется
тонкая интеллектуальность искусства615.

Человек живет in sensibus106*, ему так тяжело держаться на уровне
интеллекта, что задаешься вопросом, не приносит ли общественный,
материальный, культурный, технический прогресс — сам по себе,
безусловно, полезный — вреда состоянию искусства и цивилизации в целом.
Есть некая граница, дальше которой нельзя заходить, ибо, чем меньше
трудностей, тем меньше силы, чем меньше препятствий, тем меньше
доблести.

Когда в музее переходишь из зала примитивов в залы, где царит масляная
живопись и высокая техника, ноги идут вперед. А душа срывается вниз.
Только что она странствовала по холмам вечности и вдруг очутилась на
театральной сцене, хотя и весьма роскошной. С XVI в. в живописи
утверждается притворство, тяга к самодовлеющему мастерству и желание
создать иллюзию природы, заставить нас поверить, что перед нами не
картина, а сама натура.

Великим мастерам, от Рафаэля до Эль Греко, Сурбарана, Лоррена, Ватто,
удалось очистить искусство от этой фальши; реализм и в какой-то мере
импрессионизм объединили усилия в этой борьбе. Ну, а кубизм... быть
может, в наше время именно он, несмотря на огромные издержки, являет
собой младенчество возродившегося в новой чистоте искусства, еще
нетвердо стоящего на ногах и оглушительно вопящего? Однако варварский
догматизм его теоретиков заставляет усомниться в этом и внушает
опасение, что новая школа лишь затем отказалась от натуралистической
имитации, чтобы застрять на stultae quaestiones616 107*, отвергая те
характерные черты, которые отличают живопись от других искусств,
например от поэзии и логики617. Однако у некоторых художников:
живописцев, поэтов, музыкантов — еще недавно критика вписывала их в тот
же Куб (оказавшийся на диво вместительным) -появился достойный
пристального внимания интерес к связности, простоте и чистоте, из
которых состоит достоверность искусства. Все порядочные люди сегодня
тянутся к классике618, и я не знаю в современном искусстве ничего более
классического, чем музыка Сати. «Ни повторов, ни чар, ни мутной истомы,
ни лихорадки, ни миазмов. Сати никогда не "ворошит болото". В нем поэзия
детства сочетается с техникой мастера»619.

* * *

Кубизм довольно бесцеремонно повернул вопрос о подражании в искусстве.
Искусство призвано не подражать, а творить, созидать, сопрягать, притом
в соответствии с законами погруженного в бытие вещественного объекта
(судна, дома, ковра, покрытого красками полотна или обработанной резцом
глыбы). Эта основополагающая, родовая задача превалирует во всем;
требовать же, чтобы искусство задалось целью воспроизводить реальность,
значит разрушать его. Как все чересчур рассудочные люди, Платон, с его
многоступенчатой теорией подражания620, не понимал природы искусства,
отсюда его ненависть к поэзии: действительно, будь искусство орудием
познания, оно стояло бы несравненно ниже геометрии621.

Но если «искусство вообще» чуждо подражанию, то изящные искусства, в
которых высший критерий оценки - красота, имеют к нему некоторое,
труднообъяснимое, отношение.

Когда Аристотель, рассуждая о предпосылках поэзии, писал: «Подражание
свойственно человеку с детства... человек — животное по преимуществу
подражающее, путем подражания он получает первые знания о мире,
подражание всегда приятно людям; доказательство тому — произведения
искусства: мы любим разглядывать точнейшие изображения всего того, на
что в жизни смотреть тягостно, например, разных мерзких тварей или
трупов, а все потому, что не только для философов, но и для прочих людей
в познании заключено высшее удовольствие...»622, — он затрагивал
характерный признак изящных искусств, их первоисточник. Но Аристотеля
следует в данном случае понимать в высшей степени формально! Великий
мыслитель, как всегда, зрит в корень, но было бы большой ошибкой
останавливаться на сказанном и неизменно сохранять за словом
«подражание» его общеупотребительный смысл воспроизведения, или точного
изображения, реальности. Когда человек эпохи палеолита рисовал животных
на стенах пещеры, он, действительно, наслаждался точностью
изображения623. Но с тех пор радость подражания приобрела более
возвышенный характер. Попытаемся истолковать идею подражания в искусстве
во всей ее тонкости.

Цель изящных искусств — доставить своими произведениями радость,
наслаждение разуму посредством чувственной интуиции (цель живописи,
говорил Пуссен, в наслаждении). И это не радость от самого процесса
познания, овладения знанием, истиной. Она выходит далеко за пределы
этого процесса, если объект, на который она направлена, превосходно
соответствует разуму.

Эта радость уже предполагает знание, и чем больше знания или
представленных разуму вещей, тем обширнее ее возможности; вот почему
искусство, подчиненное красоте, не останавливается (если позволяет его
предмет) на формах, красках, звуках или словах как таковых, т. е. в их
самоценности (но сначала они должны быть взяты именно в таком качестве,
это исходная предпосылка), но также рассматривает их как нечто, дающее
знание о других вещах, т. е. рассматривает как знаки. Причем
обозначаемое, в свою очередь, может быть знаком, и чем многозначнее
произведение искусства (если только это многозначность естественная и
интуитивно постигаемая, а не многозначность иероглифа), тем богаче, выше
и шире возможности радости и красоты. Поэтому красота картины или статуи
несравненно превосходит красоту ковра, венецианского бокала или амфоры.

Именно в этом смысле живопись, скульптура, поэзия, музыка и даже танец —
подражательные искусства, т. е. искусства, которые придают красоту
произведению и радуют душу, используя подражание, иначе говоря, некими
чувственными знаками естественно открывая уму нечто иное, чем сами эти
знаки. Живопись красками и плоскими формами подражает вещам,
существующим вне нас; музыка — звуками и ритмами, а танец — только
ритмами подражает «нравам», как говорил Аристотель624, и движениям души,
заключенному в нас невидимому миру. При такой разнице в обозначаемых
предметах живопись подражательна не больше музыки, а музыка — не меньше
живописи, если понимать «подражание» точно в указанном смысле.

Поскольку удовлетворение, доставляемое прекрасным, происходит не от
самого процесса познания действительности и не от соответствия
существующему, оно не зависит от совершенства подражания как
воспроизведения реальности или от точности изображения. Подражание как
воспроизведение или изображение реальности, т.е. в материальном аспекте,
— это не цель, а средство; оно, как и ручное мастерство, имеет отношение
к художественной деятельности, но не составляет ее суть. Вещи,
представленные душе чувственными знаками искусства: ритмами, звуками,
линиями, красками, объемами, контурами, словами, размерами, рифмами,
образами — в общем, первичным материалом искусства, и сами, подобно этим
знакам, являются не более чем материальным элементом красоты
произведения, так сказать, вторичным материалом, которым располагает
художник и который он должен осиять блеском формы, светом бытия. Поэтому
поставить себе целью совершенствование материальной стороны подражания
значило бы ограничиться чисто материальной стороной искусства и
подражать рабски; а такое рабское подражание абсолютно чуждо
искусству625.

Не то важно, чтобы художественное произведение точнейшим образом
изобразило ту или иную реальность, важно другое: чтобы материальные
элементы красоты произведения проводили мощный поток света некой
формы626, а значит, некой истины; в этом смысле не устаревает splendor
veri — великое слово неоплатоников.

Если, однако, удовольствие от художественного произведения связано с
истиной, это не правдивость подражания как изображения вещей, а
верность, с которой оно выражает или проявляет форму в метафизическом
смысле слова627, т. е. правдивость подражания как проявления формы.
Таков формальный смысл подражания в искусстве: это выражение или
проявление в соответственным образом построенном произведении
какого-нибудь скрытого умопостижимого начала во всем его сиянии. В этом
источник удовольствия от подражания в искусстве. В этом же залог
универсальности искусства.

Строгость настоящей классики заключается в таком подчинении материи
проступающему свету формы, что в художественном произведении нет ни
одного материального элемента, который не был бы необходим как носитель
или проводник этого света и лишь отягощал бы или «завлекал»628 глаз,
слух или ум. Сравните, с этой точки зрения, григорианский распев или
музыку Баха с музыкой Вагнера или Стравинского629.

Как уже говорилось, интеллект наслаждается прекрасным произведением без
слов. Так что если искусство выражает в материале некое сияние бытия,
некую форму, душу, истину («в конце концов вы откроетесь», — говорил
Карьер человеку, с которого писал портрет), то это не логический и не
описательный способ выражения. Искусство внушает, не объясняя, выражает
то, что не могут обозначить наши мысли. Вот Иеремия восклицает: «A, a,
a, Domine Deus, ecce nescio loqui»630 111*. Но где прекращается слово,
там начинается песнь, exsultatio mentis prorumpens in vocem631 112*.

У искусств, которые обращены к зрению (живопись, скульптура) или к уму
(поэзия), более настоятельная необходимость подражания, или обозначения,
внутренне обусловлена этими каналами восприятия. Ум наслаждается
непосредственно, а зрение — инструментально, опосредованным образом632.
Поскольку же и зрение и ум, прежде всего, служат познанию и направлены
на объект, удовольствие их не может быть полным, если они не имеют
достаточно ясною представления об объекте — который тоже лишь знак, —
обозначенном краской, фигурой или словом. Ум и глаз требуют, чтобы в
произведении был отчетливый, наглядный или познаваемый элемент. Для
искусства же в чистом виде это условие633 является внешним, и темные
стихи могут быть лучше ясных; иное дело, что при равной поэтической
ценности душа получит больше радости от ясных и что, если темнота
становится непроницаемой, знаки — загадочными, этому противится наше
естество. Художник в какой-то мере совершает насилие над природой, но
если бы он, увлекшись идеальным, вовсе пренебрег ее требованиями, то
погрешил бы против «материальных», или субъективных, условий, которым
обязано удовлетворять земное искусство. В этом опасность слишком дерзких
походов к «Мысу Доброй Надежды»114*, из каких бы благородных побуждений
они ни совершались, и поэзии, которая «щекочет вечность», намеренно
заслоняя мысль виртуозно слаженными цепочками образов. Когда, шарахаясь
от импрессионизма или натурализма, кубист заявляет, что картина, как
диванная подушечка, должна оставаться такой же красивой, если ее
перевернуть вверх ногами, он провозглашает любопытный и даже, при
правильном подходе, полезный возврат к законам полного конструктивного
тождества, свойственным искусству вообще634, но забывает о субъективных
условиях и специфических особенностях красоты в живописи.

Если под «подражанием» понимать воспроизведение, или точную копию,
реальности635, то истинно подражательным придется признать разве что
искусство картографа или рисовальщика анатомических таблиц. И хоть из
Гогена скверный писатель, но, утверждая, что надо отказаться делать, что
видишь, он выразил истину, которой испокон веков следовали на практике
мастера636. Ее же имел в виду Сезанн в своем знаменитом высказывании:
«Надо переписать Пуссена на природе. В этом все дело»637. Цель
подражательного искусства не в том, чтобы внешне копировать природу или
изображать «идеал», а в том, чтобы сделать прекрасный предмет, проявляя
форму с помощью чувственно воспринимаемых знаков.

Художник или поэт, будучи человеком, чей разум, в отличие от
божественного, не является природой вещей, не может целиком извлечь эту
форму из своего творческого духа и потому извлекает ее, прежде всего, из
громадной сокровищницы творения, из чувственно постигаемой природы, из
мира человеческих душ, в том числе из собственного внутреннего,
душевного мира. С этой точки зрения, он, в первую очередь, человек,
видящий больше и глубже других людей и различающий в окружающем мире
излучение духа, которого не способны разглядеть другие638. Но, чтобы
озарить такими же лучами свое произведение, т. е. чтобы быть верным и
покорным играющему в вещах невидимому духу, он может и даже должен
несколько изменять, перестраивать, искажать внешний, материальный облик
натуры. Даже в имеющем «идеальное сходство» портрете, например в
рисунках Гольбейна, выражена зародившаяся в уме художника и этим умом в
полном смысле слова произведенная на свет форма, так что хороший портрет
есть не что иное, как «идеальное изображение личности»639.

Искусство, по своей глубинной сути, всегда остается творящим и
производящим. Умением создавать, конечно, не ех nihilo127*, a из уже
существующего материала нечто новое, оригинальное, способное волновать
душу. Это новое создание есть плод духовного союза двух начал:
активного, т. е. художника, и пассивного, т. е. данного материала.

Именно это внушает художнику сознание особого достоинства. Он словно бы
соратник самого Господа в изготовлении прекрасных произведений; развивая
способности, заложенные в него Создателем — ибо «всякий совершенный дар
послан свыше и исходит от Отца Светов», — и используя тварную материю,
он сам выступает, так сказать, творцом второго порядка. Operatio artis
fundatur super operationem naturae, et haec super creationem640128*.

Работа художника — не копировать, а продолжать работу Творца. И, как
творения Бога хранят Его след и образ, произведения искусства в полной
мере несут внятный для ума и чувств отпечаток человеческой природы
художника, отпечаток не только рук, но и всей его души. Еще прежде, чем
художественное произведение перейдет из сферы чистого искусства в
материю, в душе художника должно под действием имманентной животворной
силы зародиться само начало искусства, подобное внутреннему голосу.
Processus artis est duplex, scilicet artis a corde artificis, et
artificiatorum ab arte641129*

Не потому художник изучает и ценит природу больше, чем творения
мастеров, что копирует ее, а потому, что основывается на ней. И потому
еще, что ему мало быть учеником мастеров, он призван быть учеником Бога,
ибо Богу ведомы правила создания прекрасных изделий642. Природа важна
художнику преимущественно как образец божественного искусства в вещах,
ratio artis divinae indita rebus. Сознательно или нет, художник, глядя
на вещи, советуется с Богом.

Недолговечные, но как они прекрасны!

Кто сам творит, тот видит безупречность творенья Твоего643.

Итак, природа для художника - первый источник вдохновения и гармонии, а
не образец для слепого копирования. Спросите у настоящих живописцев, как
они относятся к природе. Они ее почитают и боятся. Но это страх
благоговейный. Они ей подражают, но это не буквальное и рабское
подражание, а творческое и сыновнее. Как-то раз после зимней прогулки
Руо сказал мне, что, глядя на залитые солнцем снежные равнины, он понял,
как писать весенние деревья в белом цвету. «Модель нужна мне лишь для
того, — говорил Ренуар644, — чтобы воображение мое воспламенилось и
позволило мне замахнуться на такое, чего без нее мне бы не придумать...
И она же поможет устоять на ногах, если я чересчур зарвусь». Такова
свобода сынов Творца.

* * *

Автоматизм натренированной руки (или иная накатанная колея — навык
вкуса645) и рабское подражание — не единственные опасности, которые
подстерегают искусство. Его чистота подвергается и другим угрозам. Вот,
например: красота, к которой стремится искусство, приносит наслаждение
уму, но это наслаждение не имеет ничего общего с тем, что обычно
называют удовольствием, т.е. с приятным щекотанием чувственности, и если
искусство хочет нравиться, оно предает себя, становится лживым. Еще
пример: одно из следствий искусства — эмоциональное возбуждение, если же
искусство ставит себе целью возбуждать эмоции, воспалять страсти, то
опять-таки совершает измену и заражается фальшью646.

По отношению к музыке это так же справедливо, как по отношению ко всем
другим искусствам. Правда, особенность ее в том, что она ритмом и звуком
обозначает душевные движения — cantare amantis est136*; т.е. возбуждать
эмоции — ее свойство. Но не цель. Она не изображает и не описывает
эмоции. Порожденные звуком и ритмом музыки, эмоции служат ей материалом,
с помощью которого она позволяет нам насладиться духовной формой, высшим
порядком, светом бытия. Подобно трагедии, она очищает страсти647, внося
в них строй и меру красоты, согласуя их с разумом, приводя в гармонию,
какой не знает греховный мир.

Назовем тезисом любое внешнее по отношению к произведению побуждение,
внушенное такой мыслью, которая не воздействует на произведение
посредством художественного габитуса, вооруженного определенным
инструментом, а противопоставляет себя этому габитусу и воздействует
самостоятельно. В результате произведение создается не только габитусом
и не только самостоятельной мыслью, а частично одним и частично другой,
как будто два человека тянут одну лодку. Любой такого рода тезис,
содержит ли он намерение доказать или взволновать, для искусства
посторонний, а значит, губительный для его чистоты элемент. Он
вмешивается в самую сокровенную суть искусства, т. е. в процесс
творчества, навязывает искусству правила и цель, ему не свойственные,
мешает произведению вызреть в душе художника и естественно появиться на
свет, подобно совершенному плоду, нарушает равновесие, точную
согласованность между умом и чувством художника, т.е. уничтожает то
единство, которого непременно требует искусство.

Я с готовностью принимаю воздействие предмета, который задумал и
представил моим глазам художник, я безраздельно предаюсь тогда эмоции,
которую вызывает во мне и в нем одна и та же красота, одна и та же
высшая сущность, которой мы оба причастны. Но не желаю, чтобы на меня
оказывало влияние такое искусство, которое расчетливо подбирает
средства, чтобы уловить мое подсознание, и сопротивляюсь эмоциям,
которые пытается навязать мне чья-то воля. Художник должен быть в
определенном смысле так же объективен, как ученый: его дело — снабдить
публику прекрасным и хорошо сделанным произведением, подобно тому как
долг ученого — снабдить тех, кто его слушает, истиной, ничто иное не
должно его заботить. Строители соборов не задавались никаким тезисом. По
остроумному выражению Дюлака, они были «несведущими»648. Они не
стремились ни изложить христианское вероучение, ни внушить каким-либо
хитроумным способом христианские эмоции. И думали даже не столько о
красоте, сколько о добротности своего творения. Они просто верили и
работали, как жили, с верой. Их произведение открывало истину о Боге, но
не намеренно, и тем лучше, что такого намерения не имело.

VIII Христианское искусство

Под «христианским искусством» мы понимаем не церковное искусство,
которое имеет свой особый предмет, свою цель, свои правила и
представляет собой лишь одну, хотя весьма значимую, точку приложения
искусства649. Мы считаем христианским то искусство, которое несет в себе
христианский дух. Таким образом, это не какой-то особый жанр, стиль или
род занятий; христианское искусство — совсем не то, что, к примеру,
поэзия или живопись, искусство готическое или византийское; юноша не
скажет: «Я буду заниматься христианским искусством», — как сказал бы: «Я
буду заниматься сельским хозяйством»; нет такой школы, где учили бы
христианскому искусству650. Христианским искусство делает субъект и дух,
которым оно проникнуто; христианское искусство - это искусство христиан
в том же смысле, какой подразумевается, когда говорят «искусство пчел»
или «человеческое искусство». Это искусство искупленного человечества.
Оно произрастает в христианской душе, у источника живой веры, под небом
семи добродетелей, его овевают семь даров Святого Духа. Естественно
поэтому, что оно приносит христианские плоды.

Ему принадлежит все: как церковное, так и светское. Оно всюду, где
творит человек, во всем, что его радует. В балете или симфонии, фильме
или романе, пейзаже или натюрморте, балаганной пьеске или опере — во
всем может оно выражаться точно так же, как в соборных витражах и
статуях.

Полно, не миф ли все это, спросите вы. Может ли в принципе искусство
быть христианским, раз оно языческого происхождения и греховно по
природе? Но и человек по природе греховен. Однако божественная благодать
исцеляет поврежденную природу. Не говорите, что христианское искусство
невозможно651. Скажите лучше, что оно труднодостижимо, и это трудность
двойная или даже трудность в квадрате, потому что трудно быть художником
и еще труднее быть христианином, а общая трудность - не сумма, а
произведение этих двух частей, ибо две абсолютные сущности должны прийти
в согласие друг с другом. Скажите, что, когда вся эпоха отдаляется от
Христа, эта трудность становится мучительной, так как художник зависит
от духа времени. Но на земле в любые времена хватало мужества.

К тому же всегда и везде: у египтян, греков или китайцев, — когда
искусство возвышалось до определенной чистоты и силы, оно уже было
христианским в уповании, ибо любое сияние Духа есть провозвестие и
подобие божественных истин Евангелия.

Вдохновение — не пустая выдумка, а нечто реальное, это импульс,
исходящий не от муз, а от живого Бога, особое побуждение естественного
порядка652. Верховный Разум по собственному произволению сообщает
художнику творческую энергию, превосходящую обычную меру, используя для
этого существующие в его — художника — душе естественные каналы и
переполняя их; причем за человеком остается выбор: последовать этому
импульсу или погасить его. Это исходящее от Творца всего естества
вдохновение — подобие вдохновения сверхъестественного. И, чтобы
искусство стало христианским не только в уповании, но и в осуществлении,
чтобы оно обрело свободу, даруемую благодатью, оба вида вдохновения
должны соединиться в их глубинном первоисточнике.

Если вы хотите создать христианское произведение, не старайтесь
«сделать» его христианским, будьте христианином сами, старайтесь сделать
свое произведение прекрасным и выразить в нем свою душу.

Не пытайтесь разделить в себе художника и христианина, это глупейшая
затея. Они едины, если вы действительно христианин и если ваше искусство
не отделено от души стеной какой-нибудь эстетической системы. Пусть
творит только художник; именно благодаря тому, что художник и христианин
неразделимы, в произведении они оба будут участвовать наравне.

Не отделяйте в себе искусство от веры. Но пусть остается отделенным то,
что существует отдельно. Не старайтесь перемешать насильно то, что
прекрасно соединяет сама жизнь. Если вы превратите эстетику в религию,
то повредите вере. Если превратите благочестие в непременное творческое
правило или назидание — в художественный прием, то повредите искусству.

Вся душа художника занята выстраиванием и обтачиванием произведения, но
ее инструмент в этом деле — художественный габитус и ничто иное.
Никакого вмешательства искусство здесь не терпит. Оно не допускает,
чтобы какая-нибудь посторонняя сила, наряду с ним, управляла созданием
произведения. Приручите его — и оно сделает все, что вы хотите. По
принуждению же ничего хорошего не получится. Христианское искусство
требует, чтобы как художник художник был свободным.

Никогда произведение не будет христианским, никогда красота его не
засияет внутренним светом благодати, если оно не исходит из осененного
благодатью сердца. Ибо добродетель искусства, которая непосредственно
формирует произведение и управляет им, предполагает соответствие
художественного устремления и красоты произведения. Если это
христианская красота, значит, именно к такой красоте направлено
устремление художника, значит, в сердце его живет любовь Христова. Тогда
произведение окрашивается любовью, которая его порождает и которая
движет добродетелью искусства как орудием. Таким образом, искусство
становится христианским вследствие внутреннего подъема, он же вызывается
любовью.

Из сказанного следует, что произведение будет христианским ровно
настолько, насколько живой будет любовь. Это надо ясно понимать:
необходима бодрствующая любовь, всеобъемлющее милосердие. Христианское
искусство требует, чтобы как человек художник был святым.

Оно требует, чтобы он был исполнен любви. И тогда пусть делает, что
хочет. Где христианское звучание произведения замутняется, там, значит,
недостаточно чиста оказалась любовь653. «Искусство требует мира в душе,
— говорил Фра Анджелико, — и, чтобы писать Христа, надо жить со
Христом». Это единственное дошедшее до нас высказывание этого мастера, и
как мало в нем методики...

Итак, напрасно было бы искать какую-то технику, стиль, кодекс или метод,
характерные для христианского искусства. Искусство, которое зарождается
и произрастает в христианском мире, приемлет бесконечное множество таких
форм. Но все они имеют семейное сходство между собою и существенное
отличие от всех форм искусства нехристианского; подобно тому, как
различается растительность в горах и на равнине. Вслушайтесь в литургию
— это чистейшая и превосходнейшая из христианских форм искусства, ее
создал сам Божий Дух, себе в угоду654. Однако и литургия не есть нечто
застывшее, и она со временем претерпевает изменения. Маронитская или
православная литургия отличается от римской, у Бога много домов. Нет
ничего прекраснее, чем месса с хоралом, это медленное движение перед
алтарем величественнее, чем вращение звезд, но Церковь в нем не ищет ни
красоты, ни пышности, ни проникновенности. Она лишь славит Спасителя,
стремится слиться с Ним, и из этой благоговейной любви, как ее
производное, само собой расцветает прекрасное.

Прекрасные вещи редки. Какие исключительные условия понадобились бы,
чтобы вся воплощенная в реальных людях культура приобщилась искусству и
созерцанию! Несмотря на гнет противящейся и падающей все ниже природы,
христианство пустило корни в искусстве и в мире, но не смогло — разве
что в Средневековье, да и то с какими трудностями и погрешностями! —
переделать на свой лад ни искусство, ни весь мир, и это неудивительно.
Классическое искусство дало немало замечательных христианских
произведений. Но можно ли считать эту форму исконно христианской? Она
зародилась на другой почве и пересажена на нашу.

Если посреди неимоверных бедствий, которые накликал на себя современный
мир, должно хоть на миг наступить просветление, весна христианства,
Вербное воскресенье Церкви, когда несчастная земля возгласит
благословение сыну Давидову, то на фоне мощного духовного и
интеллектуального подъема можно ожидать возрождения, на радость людям и
ангелам, именно христианского искусства. Оно уже дает о себе знать в
творчестве отдельных художников и поэтов, которые, сменяя друг друга,
появляются в течение последнего полувека; некоторые из них входят в
число великих мастеров. Не стоит только преждевременно выделять их в
особую школу и изолировать от общего потока современного искусства655.
Христианское искусство нельзя отделить и нельзя навязать, оно
восторжествует спонтанно в свой час, когда наступит общее обновление
искусства и в мире утвердится святость.

* * *

Христианство не облегчает искусство. Наоборот, отнимает у него некоторые
легкие средства, перекрывает некоторые пути, зато поднимает его уровень.
Создавая эти новые, благотворные трудности, христианство возвышает
искусство изнутри, сообщает ему скрытую красоту, которая еще
восхитительнее яркого блеска; придает ему наиценнейшие для художника
качества: простоту, благоговение и богобоязненность и, наконец,
невинность, перед которой материя делается податливой и дружественной
человеку.

IX Искусство и мораль

Художественный габитус направлен лишь на создание произведения. Правда,
принимаются во внимание объективные условия: практическое применение,
назначение и т.д., — которым должно отвечать это произведение (статуя,
сделанная для молитвенного поклонения, отличается от парковой
скульптуры), но только потому, что они непосредственно связаны с
красотой произведения; ибо если оно не будет к ним приспособлено, то
станет несообразным, а значит, красота его пострадает. Единственная цель
искусства — само произведение и его красота.

Но для человека создаваемое им произведение входит в разряд нравственных
ценностей, где становится не целью, а средством656. Если бы художник
видел конечную цель своей деятельности и, следовательно, свое счастье, в
служении искусству или в красоте произведения, он был бы просто-напросто
идолопоклонником657. Нет, он как человек непременно должен работать не
ради произведения, а ради чего-то другого, что он больше любит. Любовь к
Богу безмерно превосходит любовь к искусству.

Бог ревнив. «Закон божественной любви не знает пощады, — говорила
Мелания из Ла-Салет148*. — Любовь неумолимо требует жертв, требует
смерти всего, что вне ее». Несчастный художник, чье сердце разрывается
надвое! Блаженный Анджелико без колебаний оставил бы кисть и пошел пасти
гусей, если бы этого потребовал долг послушания. Творческий поток
изливался из его смиренной души, и Бог не препятствовал художнику,
поскольку он отрекся от творчества.

У искусства нет своего права вопреки Богу. Нет своего блага вопреки Богу
и высшему благу человеческой жизни. В своей области искусство
полновластно, как мудрость в своей, объект его не подчиняется ни
мудрости, ни благоразумию, ни какой-либо иной добродетели; но субъект
его и через него оно само подчинены благу субъекта; поскольку искусство
заключено в человеке и человек им свободно распоряжается, оно подчинено
цели человека и человеческим добродетелям. Поэтому «если искусство
производит вещи, которые человек не может употребить, не совершая греха,
художник, делающий такие вещи, сам грешит, ибо прямо вводит в грех
ближнего, подобно человеку, делающему кумиры для идолопоклонства.
Искусства же, производящие предметы, которые можно употребить и во зло,
и во благо, вполне дозволительны, однако те из них, чьи произведения
чаще всего имеют дурное применение, хоть и дозволительны сами по себе,
но должны быть изгнаны из города властью Государя, secundum documenta
Platonis»658 149*. В наших городах (возрадуемся о правах человека!) нет
Государей и Платон не властен утеснить все то в литературе и портняжном
деле, что работает на потребу роскоши и идолопоклонства. Искусство
заключено в человеке, но его благо не совпадает с благом человека, а
значит, действия его подчинены внешним требованием, продиктованным более
высокой целью, т. е. блаженством существа, в котором оно живет. Но для
христианина в таком управлении нет насилия, потому что внутренний
христианский строй его души делает все эти требования органичными,
высший закон давно вошел в его плоть и кровь: spiritualis homo non est
sub lege151*. Именно к такому человеку относится предписание: ama, et
fac quod vis152*; если любишь, можешь делать, что хочешь, ты никогда не
оскорбишь любви. Оскорбляющее Бога художественное произведение
оскорбляет само искусство, перестает услаждать и, следовательно, теряет
красоту.

Согласно Аристотелю659, для массы есть два вида общего блага, так,
например, для армии: одно — совокупное, общее благо в самой массе (в
армии это дисциплина); другое же — обособленное от массы (таково благо
военачальника). И это второе выше, потому что первое подчинено ему:
дисциплина нужна в армии для достижения блага военачальника, т. е. для
того, чтобы увенчалось успехом его стремление одержать победу660. Из
этого следует, что созерцатель, деятельность которых непосредственно
направлена на «обособленное общее благо» человечества, т.е.· на Бога,
лучше всего служит благу всех людей, так как «совокупное общее благо»,
благо всего общества, зависит от «обособленного общего блага», которое
его превышает. Это рассуждение можно, с сохранением всех пропорций,
отнести к метафизикам, художникам и другим людям, деятельность которых
связана с высшими сущностями: истиной или красотой - и которые хоть
как-то причастны к мудрости, пусть даже природной. Предоставьте
художнику заниматься своим искусством — он служит обществу лучше, чем
инженер или торговец.

Это не означает, что художник может пренебрегать гражданской жизнью; это
не пристало ему ни просто как человеку (что само собой разумеется), ни
как человеку искусства. Не в том вопрос, впустит ли он в свое
произведение все затрагивающие его душу людские треволнения и если да,
то будет ли при этом преследовать какую-то особую, чисто человеческую,
цель, — в каждом случае это решается по-своему, и любое предубеждение
неуместно. Для художника важно одно: не оказаться слабым; его искусство
должно быть достаточно последовательным и энергичным, чтобы в любом
случае возобладать над материалом, не утратив чистоты и высоты, и чтобы
не позволить привнесенным человеческим целям оттеснить или замутить
единственную, главную цель — благо произведения.

Если в XIX в. искусство изолировалось от общественной среды, то лишь
из-за безнадежной низости этой среды, нормальная же его позиция совсем
иная. Эсхил, Данте, Сервантес творили не под стеклянным колпаком. Да и
не может, впрочем, быть совсем уж «бескорыстного» творения, если не
считать мироздания. Мало того, что художественное творчество человека
преследует конечную цель, которой является истинный Бог или ложное
божество, оно еще, в силу зависимости от среды, в которую погружено, не
может отрешиться от человеческих, земных целей; работник трудится ради
заработка, и даже самый утонченный художник заботится о воздействии на
человеческие души и о служении идее, хотя бы только эстетической. Но
должно существовать строгое разделение цели работника (finis operantis —
говорили схоласты) и цели работы (finis opens): так чтобы работник
трудился ради заработка, но плод его труда строился и осуществлялся
сообразно собственному благу, а не сообразно заработку; т.е. пусть
художник работает из каких угодно человеческих соображений, но пусть
само по себе его произведение складывается, организуется и делается лишь
ради собственной красоты.

Великое заблуждение полагать, что непорочность, или чистота,
произведения достигается путем разрыва с человеческими стимулами и
потребностями, разграничения искусства и желания, или любви. Она зависит
от энергии жизнетворного начала самого произведения, или энергии
добродетели искусства.

Представьте себе, что дерево вдруг скажет: «Я хочу быть чистейшим
деревом и приносить чистые плоды. Поэтому я не желаю расти на земле —
она ведь не деревянная, — и в климате Прованса или Вандеи — тут ведь не
деревянный климат. Укройте меня от воздуха!»

Многие проблемы упростятся, если различать собственно искусство и его
материальные или субъективные условия. Искусство присуще человеку, как
же оно может не зависеть от предрасположенностей своего же субъекта? Они
не составляют, но обусловливают его.

Так, например, собственно искусство — supra tempus и supra locum154*,
для него, как и для разума, не существует национальных границ, его мера
— бесконечная величина красоты. Как наука, философия, культура, оно
универсально по своей природе, по своему объекту.

Но вместилище, субъект его — не ангельский ум, а человеческая душа,
субстанциальная форма живого тела, которая, в силу естественной
потребности познавать и совершенствоваться, с трудом, мало-помалу делает
из одушевляемого ею животного животное природно-общественное. А потому
искусство находится в глубинной зависимости от всего, что передается уму
и телу человека с национальной, культурной, духовной и исторической
традицией общества. По своему субъекту и по своим корням искусство
принадлежит определенному времени и определенной стране.

Вот почему самыми универсальными, общечеловеческими становятся такие
произведения искусства, которые наиболее полно отражают свое
происхождение661. Век Паскаля и Боссюэ имел ярчайшую национальную
окраску. В эпоху великих клюнийских бескровных завоеваний, в эпоху
Людовика Святого христианство было озарено светом французской — а в
первую очередь, католической — мысли, и именно тогда человечество обрело
наиболее чистый и свободный духовный интернационал, наиболее
универсальную культуру.

Из сказанного ясно, что, с одной стороны, привязанность к естественной —
социальной и территориальной — среде определенного народа есть одно из
существенных условий жизни и, стало быть, универсальности мысли и
искусства, а с другой — попытки подчинить мысль метафизическому и
религиозному культу какой-либо страны, расовым или государственным
интересам смертельно опасны для искусства и всякой иной добродетели
разума.

* * *

Все наши ценности определяются природой нашего Господа.

Бог есть Дух. А потому совершенствоваться, т. е. стремиться приблизиться
к первооснове662, значит восходить от чувственного к рациональному, от
рационального к духовному и далее двигаться от низших ступеней
духовности к высшим. Иначе говоря, цивилизация есть развитие духа.

Материальный прогресс может участвовать в этом развитии в той мере, в
какой он приносит людям душевный досуг. Если же он служит лишь гордыне и
удовлетворению алчности, разевающей бездонную пасть — concupiscentia est
infinita663 155*, — он с нарастающей скоростью влечет мир к хаосу, тоже
стремясь таким образом к первооснове.

Св. Фома, вслед за Аристотелем, так сформулировал насущную необходимость
искусства для человеческой культуры: «Никто не может обойтись без утех.
И не имеющие утех духовных бросаются к телесным»664.

Искусство учит людей духовным утехам; чувственное и приспособленное к
человеческой натуре, оно может с наибольшим успехом привести их к
чему-то более возвышенному, чем оно само. Оно, так сказать, играет в
природной жизни ту же роль, что «ощутимая благодать» (grвces sensibles)
в жизни духовной, и исподволь, без всякого осознанного намерения,
готовит человеческий род к созерцанию (в котором пребывают святые),
которое дает духовное наслаждение, превышающее все прочие665, и
составляет цель людских занятий, ибо зачем человеку изнурительный труд и
торговля, если не для снабжения тела всем необходимым, чтобы ничто не
отвлекало его от созерцания? Для чего нравственные добродетели и
благоразумие, если не для усмирения страстей и достижения внутреннего
покоя, без которого нет созерцания? Для чего все устроение общественной
жизни, если не для поддержания покоя во внешнем мире, необходимого для
созерцания? «При должном взгляде на вещи получается, что все стороны
человеческой жизни служат созерцанию истины»666. Само же созерцание
служит любви.

Если попытаться, не затевая, разумеется, невозможной классификации всех
художеств и всех произведений, уразуметь естественную иерархию разных
видов искусства, эта оценка осуществима лишь с чисто человеческой точки
зрения, т.е. соответственно их культурной ценности или уровню
духовности.

Тогда высшую ступень заняла бы небесная красота Священного Писания и
божественной литургии, затем последовали бы богословские сочинения и уж
потом собственно искусство: духовная полнота искусства Средних веков,
рациональная гармония греческого и классического, патетическая гармония
шекспировского искусства... Романтизм, при всей его внутренней смуте и
интеллектуальной скудости, остается искусством благодаря богатству
фантазии и языка. В натурализме же искусство почти совсем исчезает.
Будто умышленно, чтобы тотчас появиться вновь, очищенным и отточенным,
вместе с новыми ценностями.

* * *

В великолепии дворцов Юлия II и Льва X было нечто большее, чем
благородная любовь к славе и красоте; пусть даже тут не последнюю роль
сыграла суетность, все равно, оно было пронизано светом Духа, всегда
присутствующего в Церкви.

Церковь, средоточие созерцания, умудренная даром знания, тонко
разбирается в нуждах человеческого сердца и понимает несравненную
ценность искусства. Поэтому она всегда ему покровительствовала в миру.
Больше того, она призвала его к opus Dei159*, поручив ему составление
драгоценных благовоний, которые изливает на главу и стопы своего
Господина. «Ut quid perditio ista?»160* — говорят филантропы. Церковь
непрестанно умащает тело Того, Кого любит и Чью смерть ежедневно
возглашает, donee veniat161*.

Мыслимо ли, чтобы Бог, которого, как сказано у Дионисия Ареопагита,
«называют Ревнителем, ибо он ревнует обо всем сущем»667, с презрением
относился к художникам и к хрупкой красоте, выходящей из их рук?
Вспомните, что Он говорил о тех, кого Сам призвал к священному
искусству: «Смотрите, Господь назначил именно Веселиила, сына Урии, сына
Ора, из колена Иудина, и исполнил его Духом Божиим, мудростью,
разумением, ведением и всяким искусством, составлять искусные ткани,
работать из золота, серебра и меди, и резать камни для вставливания, и
резать дерево, и делать всякую художественную работу; и способность
учить других вложил в сердце его, его и Аголиава, сына Ахисамахова, из
колена Данова; он исполнил сердце их, чтобы делать всякую работу резчика
и искусного ткача, и вышивателя по голубой, пурпуровой, червленой и
виссонной ткани, и ткачей, делающих всякую работу и составляющих
искусные ткани»668.

* * *

Мы уже упоминали о коренной противоположности искусства и благоразумия.
Эта противоположность еще усиливается в изящных искусствах в силу
превосходства самого их объекта.

Художник на стезе своего искусства подчинен своего рода аскезе, которая
может требовать героических жертв. Он не должен ни на йоту отклоняться
от линии искусства, должен постоянно и бдительно остерегаться не только
банального соблазна легкого пути и успеха, но и тысячи более изощренных
искушений, не допускать ни малейшего ослабления внутреннего напряжения,
ибо габитус убывает даже при простом перерыве в работе669, даже при
небрежности, из-за которой произведение не соответствует масштабу
дарования670. Художник обязан трудиться ночами, блюсти свою чистоту,
добровольно уходить с тучных, вспаханных земель на каменистую,
неизведанную целину. В некоторой сфере и в некотором отношении, а именно
в сфере творчества и в отношении блага произведения, он должен быть
смиренным, великодушным, благоразумным, честным, простым, чистым,
невинным. Всеми этими добродетелями святые обладают simpliciter,
бесхитростно и спонтанно, применительно к области высшего блага;
художник же должен овладеть ими secundum quid, в определенном ракурсе, в
отдельной, внечеловеческой, почти нечеловеческой области. Вот почему он
так легко впадает в тон моралиста, когда говорит или пишет об искусстве,
— ведь он ясно понимает, что обязан лелеять некую добродетель. «В нас
обитает ангел, а мы то и дело уязвляем его. Тогда как должны быть его
хранителями. Оберегай свою добродетель...»671

Это сравнение придает художнику особое достоинство и объясняет, почему
им восхищаются другие люди, но оно может и пагубным образом сбить его с
толку, обратить драгоценный дар и душевные силы на призрачный путь, ubi
aerugo et tinea demolitur163*.

Собственно же благоразумие, оценивая все вещи в моральном аспекте и по
отношению к благу человека, ни в чем не соприкасается с искусством. Оно,
конечно, может судить произведение искусства в той мере, в какой это
произведение затрагивает нравственность672, но не вправе оценивать его с
художественной стороны

В художественном произведении причудливо сталкиваются разноречивые
добродетели. Благоразумие, которое рассматривает его с точки зрения
морали, больше, чем искусство, заслуживает названия добродетели673, ибо
оно, как всякая нравственная добродетель, самым непосредственным образом
делает человека лучше.

Однако, поскольку искусство ближе к созерцательным добродетелям и потому
духовно богаче, оно представляет собой более благородный габитус,
simpliciter loquendo, ilia virtus nobilior est, quae habet nobilius
objectum167*. Благоразумие выше искусства в человеческом измерении. В
абсолютном же измерении, метафизически, искусство, по крайней мере то
искусство, которое устремлено к прекрасному и имеет созерцательный
характер, неоспоримо выше благоразумия674.

Этот конфликт усугубляется тем, что искусство не подвластно
благоразумию, как, например, наука — мудрости, в силу несовпадения
объектов. Все объекты искусства принадлежат только ему. Но над субъектом
оно не властно. Здесь нет такого отчетливого разделения, как в объектных
отношениях. Искусство и благоразумие на равных притязают на все, что
выходит из-под руки человека. В поэтической или, если угодно, в
профессиональной оценке благоразумие неправомочно. Зато ничто не
ограничивает его права выносить оценки с точки зрения общечеловеческой
нравственности и свободной воли - а это главное в субъективной стороне.
Следовательно, для правильной оценки произведения необходимы обе эти
добродетели.

Когда благоразумный человек, прочно стоящий на позиции морали, порицает
произведение искусства, он уверен, что отстаивает от посягательств
художника священную ценность — благо человека, и смотрит на художника
как на дитя или на безумца. Художник же, с позиции своего духовного
габитуса, уверен, что отстаивает не менее священную ценность — красоту,
и презирает благоразумного, утверждая, вслед за Аристотелем: «Vita quae
est secundum speculationem est melior quam quae secundum
hominem»675169*.

Итак, художник и благоразумный человек не ладят друг с другом. Напротив,
созерцатель и художник друг другу благоволят, так как оба, благодаря
своему духовному габитусу, причастны высшей сфере. У них также общие
враги. Созерцатель, чей предмет - определяющая все causa altissima170*,
знает цену и место искусства и понимает художника. Художник не в
состоянии оценить всю значительность созерцателя, но догадывается о ней.
Если он действительно любит прекрасное и если душа его не закоснела в
пороке, он, как и созерцатель, почувствует любовь и красоту.

Кроме того, оставаясь в сфере своего искусства, он невольно тянется за
его пределы; как растение, не обладающее сознанием, поворачивает стебель
к солнцу, так художник, даже живущий в самой низменной среде, тяготеет к
предвечной красоте, радость которой вкушают святые в сияющем мире,
недостижимом для искусства и разума. «Ни живопись, ни скульптура, —
говорил Микеланджело в старости, — не прельстят более душу, обратившуюся
к той Божественной Любви, которая, раскинув руки на Кресте, принимает
нас в свои объятия».

Погладите на св. Екатерину, эту apis argumentosa171*, советницу папы и
князей Церкви, — как она увлекала за собою в рай окружавших ее
художников и поэтов. Благоразумные превыше всякого благоразумия, судящие
обо всем с мудростью, «которая есть прообраз всех добродетелей разума» и
которой служит, «как привратник в королевском дворце»676, само
благоразумие, святые свободны, как Дух Божий. Мудрецу, как Богу,
небезразлично любое проявление жизни.

Он, никого не презирая.

Не осмеёт забот мирских,

Он, вышний светоч созерцая,

Познает вкус трудов людских172*.

Таким образом, одна лишь мудрость, с ее божественным взглядом, равно
превосходящим деятельность и творчество, способна примирить искусство и
благоразумие.

Адам согрешил, ибо отступил от созерцания, и с тех пор человек утратил
цельность.

Главная причина всяческих неустройств христианской цивилизации в том,
что она отвернулась от мудрости и созерцания и обратилась от Бога к
низшим материям677. В частности, в этом причина кощунственного разрыва
искусства и благоразумия, который происходит, когда у христиан не
хватает сил вместить всю полноту ниспосланных им даров. Вот почему в
эпоху итальянского Возрождения, когда воцарился культ гуманистической
Virtщ173*, благоразумие было принесено в жертву искусству, а в XIX в.,
когда кумиром трезвомыслящего общества стала порядочность, искусство
было принесено в жертву благоразумию.

Примечания автора

499 Мы говорим здесь о мудрости в смысле познания, метафизике и
теологии. Схоласты различают мудрость более высокую, в смысле сродства
или соприродности божественному. Такая мудрость является одним из даров
Святого Духа, она не ограничивается процессом познания, а познает с
любовью и ради любви. «Contemplatio Philosophorum est propter
perfectionem contemplantis, et ideo sistit in intellectu, et ita finis
eorum in hoc est cognitio intellectus. Sed contemplatio Sanctorum, quae
est catholicorum, est propter amorem ipsius, scilicet contemplati Dei:
idcirco, non sistit in fine ultimo in intellectu per cognitionem, sed
transit ad affectum per amorem»2* (Alb. Magnus (Jean de Castel). De
adhaerendo Deo, cap. IX).

500 «Finis practicae est opus, quia etsi "practici", hoc est operativi,
intendant cognoscere veritatem, quomodo se habeat in aliquibus rebus,
non tamen quaerunt earn tanquam ultimum finem. Non enim considйrant
causam veritatis secundum se et propter se, sed ordinando ad fmem
operationis, sive applicando ad aliquod determinatum particulare, et ad
aliquod determinatum tempus»3* (св. Фома. In lib. II Metaph., lect. 2;
Аристотель. Met., 1. И, с 1, 993 b 21).

501 Ср.: Хуан de Санто-Томас. Cursus philos., t. I. Log. IIa P., q. 1;
Cursus theol. (Vives, t. VI), q. 62, disp. 16, a. 4.

502 Работа художника по преимуществу человеческая и не может быть
выполнена домашней скотиной или механизмом. Поэтому человеческая
продукция в норме должна быть художественной, т.е. принадлежать рукам
определенного мастера; ведь художник не терпит обобществления. С
моральной точки зрения, вещи должны быть в общем пользовании, однако, с
точки зрения производства, они должны иметь конкретного владельца; в
развилку этой антиномии св. Фома ставит общественное противоречие.

Если работа становится нечеловеческой или скотской, из-за того что труд
теряет творческий характер и материя подавляет человека, цивилизация
неизбежно тяготеет к коммунизму и к самодовлеющему производству, при
котором настоящие человеческие интересы забываются (и которое в конечном
счете губит подлинное производство).

503 Напротив, благоразумие есть правильное определение необходимых
деяний (recta ratio agibilium), a наука - правильное определение
познаваемых объектов (recta ratio speculabilium)7*.

504 Для простоты мы будем говорить здесь лишь о тех габитусах, которые
совершенствуют субъект, однако же есть и такие задатки (например,
пороки), которые предрасполагают его к злу. - Латинское слово габитус не
столь выразительно, как греческое Эойт, но постоянно употреблять этот
последний термин было бы уж слишком большим педантством. Поэтому, за
отсутствием французского эквивалента, мы оставляем повсюду латинское
слово и надеемся, что эта неуклюжесть нам простится.

505 Такие габитусы, совершенствующие не способности, а самую сущность,
именуются сущностными.

506 В данном случае мы говорим о естественных габитусах, которые, в
отличие от сверхъестественных (таких, как врожденные нравственные или
теологические добродетели, дары Святого Духа), являются не
приобретенными, а врожденными.

507 Г-н Равессон8* в своем знаменитом трактате о привычке этого различия
не сделал, и потому мысль Аристотеля в его интерпретации окутана парами
Лейбницевых рассуждений.

508 См.: Каетан. In II-II, q. 171, а. 2.

509 Аристотель. De Coelo, lib. I.

510 Sum. theol., Ill, q. 55, a. 3.

511 Ibid., a. 2, ad 1. Unumquodque enim quale est, talia operatur.

512 См.: Каетан. In I-II, q. 57, a. 5, ad 3; Хуан де Санто-Томас. Cursus
theol., t. VI, q. 62, disp. 16, a. 4: «Proprie enim intellectus
practicus est mensurativus opens faciendi, et regulativus. Et sic ejus
veritas non est penes esse, sed penes id quod deberet esse juxta
regulam, et mensuram talis rei regulandae»11*.

513 Хуан de Санто-Томас. Curs. Phil., Log. IIa P., q. 1, a. 5.

514 Так, например, св. Августин определяет добродетель как ars recte
vivendi14* (de Civ. Dei, lib. IV, cap. 21). - Ср.: Аристотель. Eth. Nie,
lib. VI; св. Фома. Sum. theol., II-II, q. 47, a. 2, ad 1; I-II, q. 21,
a. 2, ad 2; q. 57, a. 4, ad 3.

515 «Если говорить о произведениях искусства, то не были ли ими, еще до
статуй Фидия, изваянные в человеческой глине подобия божественного
лика?» (A. Gardeil. Les dons du Saint-Esprit dans les Saints
Dominicains. Lecoffre, 1903. Introd., p. 23-24).

516 Ис 40:31. «Ubi non absurde notandum, - прибавляет Хуан де
Санто-Томас (Cursus theol., t. VI, q. 70, disp. 18, a. 1), - pennas
aquilae promitti, non tamen dicitur quod volabunt, sed quod current, et
ambulabunt, scilicet tanquam homines adhuc in terra viventes, acti
tamen, et moti permis aquilae, quae desuper descendit, quia dona
Spiritus, etsi in terra exerceantur, et actionibus consuetis videantur
fieri, tamen pennis aquilae ducuntur, quae superiorum spirituum ac
donorum communicatione moventur et regulantur; et tantum differunt qui
virtutibus ordinariis exercentur, ab his qui donis Spiritus sancti
aguntur, quantum qui solis pedibus laborando ambulant, quasi proprio
studio et industria regulati; vel qui pennis aquilae, superiori aura
inflatis moventur, et currunt in via Dei, quasi sine ullo labore»16*.
Ср. с текстом французского перевода этого трактата: Jean de
Saint-Thomas. Les Dons du Saint-Esprit. Trad, par Raпssa Maritain (2e
йd. Paris, йd. Tйqui), chap. I, p. 6.

517 Sum. theol., III, q. 57, a. 3.

518 Ibid., q. 21, a. 2, ad 2. - «To, что человек - отравитель, не может
служить аргументом против его стиля» (Оскар Уайльд. Перо, карандаш и яд
(Intentions, trad. Rebell et Grolleau. Paris, 1923).

519 «Et ideo ad artem non requiritur, quod artifex bene operetur, sed
quod bonum opus faciat: requireretur autem magis, quod ipsum
artificiatum bene operaretur, sicut quod cultellus bene incideret, vel
serra bene secaret, si proprie horum esset agere, et non magis agi quia
non habent dominium sui actus»17* (Sum. theol., I-II, q. 57, a. 5, ad
1).

Когда великий Лейбниц, блиставший во всем, кроме эстетики,
противопоставлял более низменному итальянскому искусству, «которое
ограничивается почти исключительно тем, что создает безжизненные,
неподвижные вещи, на которые можно только взирать извне», более
возвышенное немецкое, которое всегда стремилось создавать нечто
движущееся (часы, гидравлические машины и т. д.) (Bedencken von
Aufrichtung etc., Klopp, I, 133 sq.), он в чем-то был недалек от истины,
но досадным образом путал motus ab intrinseco18* часов и живого
существа.

520 И вообще, чтобы стать художником, он должен быть человеком. Таким
образом, в силу специфики субъекта, само искусство находится в жизненно
важной связи с нравственностью художника. См.: Frontiиres de la Poйsie
(«Dialogues»).

521 Sum. theol., I-II, q. 57, a. 4.

522 Аристотель. Ethic. Nic, lib. VI. Ср.: Каетан. In I-II, q. 58, a. 5.

523 См.: Sum. theol., I-II, q. 57, a. 1; q. 21, a. 2, ad 2.

524 Eth. Nic, lib. VI, cap. 5.

525 В них нет ничего варварского, скорее, они продиктованы глубоко
целомудренным стремлением к чистоте и строгости.

526 Sum. theol., I-II, q. 47, a. 8. «Горе мастеру, - писал Леонардо да
Винчи, - чьи творения предваряют его суждение; и лишь тот совершенствует
свое искусство, чье суждение предваряет творение» (L. de Vinci. Textes
choisis, publiйs par Pйladan. Paris, 1907, § 403).

527 «Ea quae sunt ad finem in rebus humanis non sunt determinata, sed
multipliciter diversiflcantur secundum diversitatem personarum et
negotiorum»20* (Sum. theol., II-II, q. 47, a. 15).

528 Особенно, если нужно найти точную меру двух одновременно применяемых
добродетелей, например, твердости и мягкости, смирения и благородства,
милосердия и справедливости и т. д.

529 Само собой разумеется, что все случаи одинаковы перед лицом
нравственных законов в том смысле, что законы эти всегда следует
соблюдать. Однако каждый из них отличается от других тем, каким образом
будет достигаться это соответствие законам.

530 Св. Фома. In Poster. Analyt. lib. I, lectio la, 1.

531 Хуан de Санто-Томас. Cursus theol., t. VI, q. 62, disp. 16, a. 3-.

532 «Intellectus practicus in ordine ad voluntatem rectam»24* (Sum.
theol., I-II, q. 56, a.3).

533 См. раздел VI («Правила искусства»), с. 468-476.

534 Хуан de Санто-Томас. Loc. cit.

535 Об этом говорят поэт: «Искусство - это наука во плоти» (Жан Кокто.
Профессиональная тайна) - и художник: «Искусство - это очеловеченная
наука» (Gino Severini. Du Cubisme au Classicisme). Оба таким образом
подхватывают античное понятие scientia practica26*.

536 Sum. theol., I-II, q. 57, a. 4, ad 2.

537 См.: Аристотель. Metaph., lib. I, с. 1; lect. 1 уев. Фомы, § 20-22;
св. Фома. Sum. theol., II-II, q. 47, a. 3, ad 3; q. 49, a. 1, ad 1;
Каетан. In III, q. 57, a. 4; in II-II, q. 47, a. 2.

538 «Qui autem cum aliquibus conversatur, convenientissimum est ut se
eis in conversatione conformet... Et ideo convenientissimum fuit, ut
Christus in cibo et potu communiter se sicut alii haberet»29* (Sum.
theol., III, q. 40, a. 2).

539 Sum. contra Gent., lib. I, cap. 93.

540 И даже в некотором смысле являл образ Его божественного смирения:
«Est ibi aliud inflammans animam ad amandum Deum, scilicet divina
humilitas... Nam Deus omnipotens singulis Angelis sanctisque animabus in
tantum se subjicit, quasi sit servus emptitius singulorum, quilibet vero
ipsorum sit Deus suus. Ad hoc insinuandum transiens ministrabit illis
dicens in Ps. LXXXI: Ego dixi, dii estis... Haec autem humilitas
causatur ex multitudine bonitatis, et divinae nobilitatis, sicut arbor
ex multitudine fructuum inclinatur...»30* (Opusc. de Beatitudine, s.
Thomae adscriptum, cap. II).

541 Откровенно говоря, деление искусств на прекрасные (изящные) и
полезные, как бы важно оно ни было само по себе, логики не отнесли бы к
разряду «сущностных». Критерий его - преследуемая цель, но одно и то же
искусство вполне может решать одновременно и утилитарные, и эстетические
задачи. Лучший пример тому - архитектура.

542 Sum. theol., MI, q. 57, a. 3, ad 3.

543 Хуан de Санто-Томас. Curs, theol., t. VI, q. 62, disp. 16, a. 4.

544 Любопытно заметить, что во времена Леонардо да Винчи эта
классификация, так же как причисление живописи к служебным искусствам,
уже казалась странной. «Живопись с полным правом сетует на то, что ее не
считают свободным искусством, ведь она самая настоящая дочь природы и
обращена к зрению, достойнейшему из наших чувств» (Textes choisis,
Paris, 1907, § 355). Леонардо часто возвращался к этому вопросу,
тщательно разбирал его per accidens33* и яростно нападал на поэтов,
утверждая, что поэзия ниже живописи, поскольку имеет дело со словами и
обращается к слуху, живопись же обращается к зрению и являет «подобие
более совершенное». «Возьмите поэта, который описывает влюбленному его
даму, и сравните с изображающим ее же художником, и вы увидите, кого
предпочтет юный любовник» (ibid., § 368). Напротив, скульптура- «это не
наука, а механическое искусство, занимаясь которым мастер физически
устает и обливается потом...». «Верность сказанного подтверждается тем,
- добавляет Леонардо, - что скульптор, ваяя свое произведение,
прикладывает силу мускулов, когда раскалывает и обрабатывает резцом
мрамор или другой твердый камень, чтобы извлечь словно замурованную в
нем фигуру; это чисто механическая работа, от которой он потеет,
покрывается пылью и крошкой, а лицо его от мраморной пыли становится
белым, как у перепачканного мукой подмастерья пекаря. Сам он словно
усыпан снегом, жилище его замусорено и завалено осколками. Совсем иное
дело - живописец, если судить по тому, что рассказывают о лучших из них.
Он спокойно сидит перед своим творением, он хорошо одет, он обмакивает
легчайшую кисть в чистые краски. Он выбирает себе наряд по вкусу, дом
его наполнен красивыми и изящными полотнами, нередко он зовет чтецов или
музыкантов, чтобы за работой послушать стихи или музыку, и никакой шум и
грохот не мешает ему наслаждаться» (ibid., § 379).

Значит, в то время «художник» отличал себя от ремесленника и уже начинал
относиться к последнему с презрением. Однако если живописец уже
принадлежал к «художникам», то скульптор - еще нет. Но довольно скоро
его стали таковым почитать. Официально закрепил почетное положение
скульптуры Кольбер, учредивший Королевскую академию живописи и
скульптуры.

Слово «художник» (artiste), заметим мимоходом, имеет весьма причудливую
историю. Сначала artiste, или artien, означало maоtre es arts (магистр
искусств, к которым относились свободные искусства и философия):

«Lorsque Pantagruel et Panurge arrivиrent а la salle, tous ces grimaulx,
artiens et intrans commencиrent frapper les mains comme est leur badaude
coustume» (Rabelais. Pantagruel, И, с 18).

(«Когда Пантагрюэль с Панургом вошли в залу, все школяры, и младшие, и
старшие, по своей дурацкой привычке захлопали в ладоши». - Рабле.
Пантагрюэль, кн. II, гл. 18. Пер. Н. Любимова.)

Vrayement je le nye

Que lйgistes ou decretistes

Soyent plus sages que les artistes.

(Farce de Guillerme. Ane. Thйвtre franзois, II, p. 239)

Я не согласен,

Что законники и стряпчие

Умнее, чем магистры искусств.

(Фарс о Гильерме)

Те, кого сегодня мы называем словом artistes, тогда именовались
artisans34*:

Les artisans bien subtils Animent de leurs outilz L'airain, le marbre,
le cuyvre.

(J. Du Bellay. Les deux Marguerites) Умелые художники Оживляют своими
инструментами Бронзу, мрамор и медь.

(Ж. Дю Белле. Две Маргариты)

«Peintre, poлte ou aultre artizan» {Montaigne).

(«Живописец, поэт или другой художник». - Монтень.)

В дальнейшем слово artiste стало синонимом слова artisan: «Artisan ou
Artiste, artifex, opifex», - значится в «Словаре» Нико.

«Choses lesquelles se proposent tous bons ouvriers et artistes en cest
art (de distillation)» (Parй, XXVI, 4).

(«Такими вещами занимаются все умельцы и мастера этого искусства
(перегонки)».- Паре, XXVI, 4.)

Словом artiste, например, называли того, кто занимался великим
искусством (т. е. алхимией) или магией; «Академический словарь» издания
1694 г. указывает, что оно «обозначает, в частности, тех, кто производит
магические действия».

И только в издании «Академического словаря» 1762 г. слово artiste
приобретает то значение, в котором употребляется и сегодня,
противоположное значению слова artisan; таким образом, и в языке
произошел разрыв между искусствами и ремеслами.

Этот разрыв отражал изменения в структуре общества, связанные главным
образом с возвышением класса буржуазии.

545 Ремесленник выполняет заказ, и чем лучше он в ходе работы
сообразуется с условиями, ограничениями и препятствиями, которые этот
заказ налагает, тем он считается искуснее. Современный же художник,
напротив, рассматривает любые связанные с заказом ограничительные
условия как кощунственное покушение на его свободу создавать прекрасное.
Неспособность отвечать требованиям, предъявляемым практикой, с одной
стороны, обличает слабость художника по отношению к искусству в его
изначальном понимании; с другой, является расплатой за подчинение
непререкаемым абсолютным требованиям прекрасного, которое он замыслил
воплотить. Она также знаменует собой отмеченное на страницах 465 и 473
противоречие между формальными направлениями искусства и красоты в
изящных искусствах. Художник должен обладать незаурядной силой, чтобы
соблюсти полную гармонию между этими двумя формальными линиями, одна из
которых ведет в материальный мир, а другая - в метафизический, духовный.
В этом смысле можно сказать, что современное искусство с того времени,
как оно оторвалось от ремесел, по-своему стремится к той же полной
независимости, самосущности, что и современная философия.

546 «Этот святой, - рассказывает Кассиан о св. Антонии, - произнес
полные божественной мудрости слова о молитве: если верующий замечает,
что молится, то молитва его несовершенна» (Cassian. Coll. IX, cap. 31).

547 В Греции, в расцвет классической эпохи, мера и гармония в искусстве
держались только на разуме. Сравнивая афинское искусство с искусством
XII и XIII вв., можно увидеть некоторую разницу между «естественной» и
«боговдохновенной» гармонией.

548 Sum. theol., I, q. 5, a. 4, ad 1. Впрочем, здесь св. Фома дает
определение лишь по результату. Определение же по существу он дает,
когда описывает три составных части прекрасного.

549 «Ad rationem pulchri pertinet, quod in ejus aspectu seu cognitione
quietetur appetitus»36* (Sum. theol., I-II, q. 27, a. 1, ad 3).

550 Ibid.

551 Sum. theol., I, q. 39, a. 8. «Ad pulchritudinem tria requiruntur.
Primo quidem integritas, sive perfectio: quae enim diminuta sunt, hoc
ipso turpia sunt. Et dйbita proportio, sive consonantia. Et iterum
claritas: unde quae habent colorem nitidum, pulchra esse dicuntur»38*.

552 Св. Фома. Comment, in lib. de Divin. Nomin., lect. 6.

553 Св. Фома. Comment, in Psalm., Ps. XXV, 5.

554 De vera Relig., cap. 41.

555 Opusc. de Pulchro et Bono, - произведение, которое приписывают то
Альберту Великому, то св. Фоме. - Плотин (Эннеады, I, 6), говоря о
прекрасном в телах, описывает его так: «нечто, чувственно воспринимаемое
нами с первого взгляда, и душа схватывает его, как бы разумея, и,
распознав, принимает в себя и как бы настраивается на один с ним лад».
Он прибавляет, что «все бесформенное, способное по природе своей принять
форму (мпсцЮ) и идею (еЯдпт) и лишенное, однако, ума и идеи (Ьмпйспн пн
льгпх кбй еЯдпхт), безобразно и чуждо божественному уму». Из этой
чрезвычайно важной главы о прекрасном следует запомнить еще замечание о
том, что «простая... красота цвета [возникает] благодаря форме и
преодолению темного начала в материи присутствием света, а свет
бестелесен, он - ум и идея (льгпх кбй еЯдпхт ьнфпт)»44*.

556 «Visus et auditus RATIONI DESERVIENTES»45* (Sum. theol., III, q. 27,
a. 1, ad 3). Не потому ли вообще чувство наслаждается пропорциональными
вещами, что оно само - мера и пропорция и находит подобие собственной
природе: «Sensus delectatur in rebus dйbite proportionalis, sicut in
sibi similibus, nam et sensus ratio quaedam est, et omnis virtus
cognoscitiva»46* (Sum. theol., I, q. 5, a. 4, ad 1). О выражении ratio
quaedam (Ю д'бъуизуйт ь льгпт) см.: Comm. in de Anima, lib. Ill, lect.
2.

Можно предположить, что в возрожденных телах все чувства, проникнутые
духом, смогут служить для восприятия красоты. (См.: Summa theol., Шае
Partis Suppl., q. 82, a. 3 et 4.) Уже и теперь поэты учат нас в какой-то
мере предвосхищать это состояние, - так, Бодлер ввел в эстетику
обоняние.

557 Вопрос о постижении красоты интеллектом с применением чувств как
инструментов заслуживает тщательного анализа и, как нам кажется, слишком
редко привлекал утонченные умы философов. Его рассматривал Кант в
«Критике способности суждения». К сожалению, ясные, интересные и иногда
глубокие соображения, которые встречаются в этой «Критике» куда чаще,
чем в двух прочих, искажены его манией системы и симметрии, а также, и
более всего, изначальной ошибочностью и субъективизмом его теории
познания.

Одно из его определений прекрасного заслуживает пристального внимания.
Прекрасное, говорит он, это то, «что нравится абсолютно всем без
понятий[557]». Истолкованное буквально, это определение может заставить
забыть о важнейшей связи красоты и разума. Вот почему у Шопенгауэра и
его учеников оно развилось в обожествление иррациональности музыки.
Между тем оно по-своему преломляет гораздо более верную формулировку св.
Фомы, согласно которой прекрасное - это id quod visum placet, то, что
радует взор, т. е. постигается интуитивно. Из такого определения
следует, что восприятие прекрасного - вовсе не смутное представление о
совершенстве некой вещи или ее соответствии идеальному типу, как
утверждала школа Лейбница-Вольфа. (См.: Критика способности суждения,
Анализ прекрасного, параграф XV.)

В силу самой природы ума, вместе с восприятием прекрасного в нем
возникает некое более или менее отчетливое понятие и зарождаются некие
идеи[557]. Однако не этим определяется его отношение к форме; сияние,
или свет, формы, которым лучится прекрасный предмет, предстает уму не
через посредство понятий или идей, а с помощью самого этого, доступного
чувствам, предмета, который постигается интуитивно и служит проводником
света формы. Таким образом, можно сказать - на наш взгляд, это
единственно возможное толкование слов св. Фомы, - что при восприятии
прекрасного разум исключительно при помощи чувственной интуиции
озаряется светом смысла (восходящего, как любая осмысленность, к
изначальному смыслу божественных идей); это озарение заставляет
любоваться красотой, оно неотделимо от сферы чувств, а потому не
является рациональным познанием, выражаемым в понятии. Созерцая предмет
при помощи чувственной интуиции, разум наслаждается представшим ему
сиянием как явлением, смысл которого он не постигает. Отрешаясь от
чувств для отвлеченного рассуждения, он лишается наслаждения и не
соприкасается более с этим сиянием.

Чтобы лучше понять это, представим себе разум и чувство как нераздельное
целое, т. е. некое, так сказать, «умственное чувство», которое
доставляет душе эстетическое удовольствие.

Таким образом, разум не пытается - разве что задним числом -
абстрагироваться от изумительного чувственного опыта, в созерцание
которого он погружен, и анализировать причины своего наслаждения;
прекрасное отлично стимулирует интеллект, но не развивает в нем
способность к абстракции и рассуждению; восприятие прекрасного
сопровождается своеобразным чувством насыщенности духа: нам кажется, что
мы исполнены высшего знания о созерцаемом предмете, которое, однако, мы
не в силах выразить, не в силах охватить мыслями и изложить научно. Так,
музыка, быть может, больше всех прочих искусств заставляет нас
радоваться бытию, но не дает знания о нем, нелепо было бы подменять ею
метафизику. Удовольствие от художественного созерцания имеет прямое
отношение к разуму, и следует согласиться с Аристотелем (Поэтика, IX,
1451 b 6), утверждающим, что «поэзия философичнее и серьезнее истории,
ибо поэзия больше говорит об общем, история - о единичном»48*, в то же
время постижение всеобщего, или сверхчувственного, происходит при этом
внесловесно и без мыслительных усилий[557]. Такое постижение духовной
реальности непосредственно «сердцем», не прибегая к понятиям как
формальному орудию, позволяет провести аналогию между эстетическим
переживанием и мистическим вдохновением, хотя это явления разного плана
и с совершенно разной психологической основой. [«С совершенно разной
психологической основой», - написал я. Действительно, мистическое
созерцание осуществляется, поскольку оно родственно любви; в данном же
случае, наоборот, любовь к прекрасному и чувство соприродности с ним
возникают как следствие или прямой эффект эстетического впечатления или
переживания, - эффект, который естественным образом зеркально отражается
на самом этом переживании, стократно его усиливая, развивая, обогащая.
Это различие, на наш взгляд, недостаточно ясно обозначил о. Томас Гилби
(Gilby) в интересном сочинении «Poetic Experience» (London, Sheed and
Ward, 1934). Ср. далее, прим. 148.]

Заметим также, что если само восприятие прекрасного происходит помимо
слов и без участия абстрактного мышления, то в подготовке к этому акту
концептуальный контекст играет огромную роль. В самом деле, хотя вкус,
или восприимчивость к красоте, как и сама по себе добродетель искусства,
предполагает врожденный дар, но развивается он в процессе воспитания и
образования, в частности, путем изучения и анализа произведений
искусства; при прочих равных условиях чем больше сведущ ум в правилах,
приемах, трудностях искусства и особенно чем больше ему известно о целях
и намерениях художника, тем лучше он подготовлен к восприятию, при
помощи чувственной интуиции, исходящего от произведения незримого
сияния, а также к тому, чтобы произведение постичь и оценить. Поэтому
друзья художника, знающие, чего он хотел достичь - как ангелы знают идеи
Создателя, - наслаждаются его творениями несравнимо больше, чем публика;
поэтому же красота некоторых произведений остается скрытой, доступной
немногим.

Говорят, что глаз и ухо постепенно привыкают к новым веяниям. Скорее,
надо бы сказать, что ум принимает их тогда, когда усвоил, к чему они
устремлены, каковы их эстетические принципы, и, таким образом, готов
получить наибольшее удовольствие от проникнутого ими произведения.

Все это проясняет, какую роль играют понятия в восприятии прекрасного, -
это роль вспомогательная и служебная. Я уже говорил, что вместе с
восприятием прекрасного в уме возникает некое более или менее отчетливое
понятие. В самом элементарном, крайнем случае это может быть само
понятие красоты, ибо, обладая от природы способностью к самосознанию,
ум, получающий удовольствие, знает (по меньшей мере смутно и in actu
exercito49*), что получает удовольствие. И правда, приведенный в
действие ум порождает обычно уйму этаких приблизительных соображений,
невнятный аккомпанемент интуитивной радости. Едва проходит первое
изумление, когда уста еще немы, как вырываются восклицания: как это
сильно! как внушительно! и прочее в том же роде. И наоборот, порой
достаточно одного слова, одного внедренного в ум суждения («Вы находите,
что это великий художник? Просто у него хороший вкус»), чтобы заранее
подавить, уничтожить радость, которую могло бы доставить то или иное
произведение. Но роль понятий-суждений все же не выходит за рамки
второстепенного фактора.

- Кант справедливо считает эмоцию в обычном смысле слова (как
«возбуждение жизненных сил») чем-то вторичным и побочным в восприятии
прекрасного (там же, параграф IX). Однако он видит первичное и главное в
«эстетическом суждении» (хотя в разных местах высказывается на этот счет
довольно противоречиво); мы же - в интуитивной радости ума и (во вторую
очередь) чувств; выражаясь более полно и точно, можно сказать, что эта
радость, связанная, по существу, со способностью желания (ad rationem
pulchri pertinet, quod in ejus aspectu seu cognitione quietetur
appetitus), есть не что иное, как удовлетворение нашей потребности,
успешное применение познавательной способности, которая при интуитивном
восприятии прекрасного проявляется в самом совершенном и гармоничном
виде. (См.: Sum. theol., I-II, a. 1, ad 2. Perfectio et finis cujuslibet
alterius potentiae continetur sub objecto appetitivae, sicut proprium
sub communi50*.) Прекрасное затрагивает душу, это луч знания
(intelligibilitй), проникающий прямо в сердце и порой исторгающий слезы.
Да, радость от прекрасного - это «эмоция», «чувство» (gaudium для
«склонности ума», или воли, собственно радость, которая «объединяет нас
с ангелами», - ibid., q. 31, а. 4, ad 3). Но чувство особого рода,
возникающее только от познания и желанного насыщения, которое
чувственная интуиция дает уму. Это высшая эмоция, источник которой
духовного порядка, хотя она, как и любая другая эмоция, возбуждает весь
чувственный механизм. Эмоция в обычном, биологическом смысле слова, т.
е. включение страстей и чувств, не похожих на эту радость, есть, таким
образом, ее - вполне закономерный - результат; она, действительно,
вторична, не во временном, так в причинном плане, по отношению к
восприятию прекрасного и остается вне его формальной сущности.

- Любопытно заметить, что «яд» субъективизма[557] , распространившийся в
метафизике после кантианской революции, почти фатальным образом
заставляет философов, вопреки самому Канту, представлять эмоцию (в
обычном смысле слова) сутью эстетического восприятия. Этот субъективизм
находит выражение в остроумной, но необоснованной теории Einfuhlung51*
Липпса и Фолькельта, которая сводит восприятие прекрасного к проекции
или переносу наших чувств и эмоций на объект. (См.: M. De Wulf. L'Oeuvre
d'art et la beautй. - Annales de l'Institut de philosophie de Louvain,
t. IV, 1920, p. 421 sq.)

558 «Pulchrum est quaedam boni species» (Каетан. In I-ПI, q. 27, a. 1).
- Греки выражали это одним словом - кблпкбгбиЯб52*.

Как видим, прекрасное имеет прямое отношение к познавательной
способности. В самом деле, ему, по определению, свойственно доставлять
интуитивное наслаждение уму (а в нашем толковании, и чувствам). Однако,
если успешное применение какой-либо способности, например ума,
благоприятствует ей и стимулирует ее метафизическое развитие, поскольку
удовлетворяет ее сущностную естественную склонность, это процветание
является радостью, удовольствием или наслаждением лишь потому, что ему
тотчас отвечает сама способность субъекта к чему-то склоняться (facultй
d'appйtition), appetitus elicitus53*, которая находит в этом процветании
свое завершение и успокоение[558]. Согласно приведенной в предыдущем
примечании цитате из св. Фомы, «совершенство и цель всякой другой
способности заключены в объекте способности желания, как особенное в
общем» (Sum. theol., I-II, q. 11, a. 1, ad 2). Стало быть, прекрасное
имеет сущностную и необходимую связь со стремлением. Поэтому оно
является «разновидностью блага», и, как сказано в тексте, «приятность
есть его характерное свойство». Суть прекрасного в том, чтобы
удовлетворять желание ума, стремление к наслаждению, входящее в
стремление к познанию.

Учение св. Фомы об этом предмете требует весьма тонкого толкования.
Сначала, в «Комментарии к Сентенциям», он писал: «Pulchritudo non habet
rationem appetibilis nisi inquantum induit rationem boni, sic et verum
appetibile est; sed secundum rationem propriam habet claritatem»55* (In
I Sent., d. 31, q. 2, a. 1, ad 4). Затем, в «De Veritate»: «Appetitum
terminari ad bonum et pacem et pulchrum, non est terminari ad diversa.
Ex hoc enim ipso quod aliquid appйtit bonum, appйtit simul pulchrum et
pacem: pulchrum quidem, in quantum est in seipso specificatum et
modificatum, quod in ratione boni includitur; sed bonum addit rationem
perfectivi ad alia. Unde quicumque appйtit bonum, appйtit ex hoc ipso
pulchrum. Pax autem importвt remotionem perturbantium et impedientium
adeptionem; ex hoc autem ipso quod aliquid desideratur, desideratur
remotio impedimentorum ipsius. Unde et eodem appetitu appetitur bonum,
pulchrum et pax»56* (De Ver., q. 22, a. 1, ad 12. Комментарий к аксиоме
Дионисия в 4-й главе трактата «О божественных именах»: pulchrum omnia
appetunt57*).

И, наконец, два важнейших фрагмента из «Суммы теологии»:

«Pulchrum et bonum in subjecto quidem sunt idem: quia super eamdem rem
fundantur, scilicet super formam; et propter hoc bonum laudatur ut
pulchrum. Sed ratione differunt. Nam bonum proprie respicit appetitum:
est enim bonum, quod omnia appetunt; et ideo habet rationem finis, nam
appetitus est quasi quidam motus ad rem. Pulchrum autem respicit vim
cognoscitivam; pulchra enim dicuntur, qime visa placent; unde pulchrum
in dйbita proportione consistit, quia sensus delectatur in rebus dйbite
proportionatis, sicut in sibi similibus: nam et sensus ratio quaedam
(льгпт фйт) est, et omnis virtus cognoscitiva; et quia cognitio fit per
assimilationem, similitudo autem respicit formam, pulchrum proprie
pertinet ad rationem causae formalis»58* (Sum. theol., I, q. 5, a. 4, ad
1).

«Pulchrum est idem bono, sola ratione differens: cum enim bonum sit,
quod omnia appetunt, de ratione boni est, quod in eo quietetur
appetitus; sed ad rationem pulchripertinet, quod in ejus aspectu seu
cognitione quietetur appetitus... Et sic patet, quod pulchrum addit
supra bonum quemdam ordinem ad vim cognoscitivam: ita quod bonum dicatur
id, quod simpliciter complacet appetitui; pulchrum autem dicatur id
cujus ipsa apprehensioplacet»59* (Sum. theol., I-II, q. 27, a. 1, ad 3).

Чтобы согласовать эти различные фрагменты, следует заметить, что
прекрасное может быть связано с желанием двояким образом: либо как
подпадающее под понятие блага и как возбуждающее желание (мы любим и
желаем нечто, потому что оно прекрасно), либо как один из видов блага,
который угождает способности желать, составляющей часть познавательной
способности, и удовлетворяет естественную потребность (мы говорим, что
нечто прекрасно, потому что нам нравится его вид). В первом случае
прекрасное совпадает с благим лишь материально (re seu subjecto)60*. Во
втором, напротив, из самого понятия прекрасного следует, что оно есть
известная разновидность блага.

Сказанное в «Сентенциях» надлежит толковать с первой точки зрения:
прекрасное желанно лишь в силу того, что оно рассматривается как благо
(т. е., вообще говоря, как вещь, обладание которой представляется
субъекту благом и на которую направлено его желание). Точно так же
желанно истинное; эта желанность не входит в понятия истинного и
прекрасного, хотя и является одним из важнейших свойств прекрасного. Со
второй же точки зрения, доставлять то особенное благо, каким является
наслаждение как часть познания, свойственно именно прекрасному и входит
в его понятие; тогда прекрасное ни в чем не совпадает с истинным.

В тексте «De Veritate» речь идет о благе как таковом, которое, в отличие
от прекрасного, заключается в том, что совершенствует предмет; таким
образом, прекрасное и благое совпадают материально, но различаются в
понятии (как истинное и благое). Тем не менее прекрасное, совершенствуя
познавательную способность, для которой служит объектом наслаждения,
включает в самое свое понятие некую связь с желанием.

Что же касается двух чрезвычайно важных фрагментов «Суммы», то из
первого явствует, что если прекрасное и отличается (ratione) от благого
тем, что прямо не предстает желанию и принадлежит к области формальных
причин, однако оно, по определению, радует взор и потому имеет отношение
к желанию. Второй же текст с полной отчетливостью показывает, что связь
прекрасного как объекта, познание которого приносит удовольствие, с
желанием входит в само его понятие. Таким образом, красота, при том что
она, прежде всего, предстает познанию, косвенно затрагивает самой своей
сутью область желания, что и было сказано выше. Ad rationem pulchri
pertinet, quod in ejus aspectu seu cognitione quietetur appetitus.

559 Дионисий Ареопагит. De Divin. Nomin., cap. 4; св. Фома, lect. 9. По
давней традиции, мы продолжаем именовать Ареопагитом того, кого
современная критика называет Псевдо-Дионисием.

560 «Amator factus sum pulchritudinis illius»62* (Sap., VIII, 2).

561 De Divin. Nomin., cap. 4; св. Фома, lect. 10.

562 Критерии прекрасного в природе определены гораздо лучше, чем в
искусстве, поскольку смысл созданий природы и сияние формы, которое
может в них светиться, тоже гораздо более определенны, чем смысл и
сияние формы в произведениях искусства. Например, в природе существуют
некие идеальные пропорции мужского и женского тела (известные или
неизвестные нам), потому что естественное предназначение человеческого
организма есть нечто постоянное и неизменно определенное. Красота же
произведения искусства иная, чем красота изображенного объекта, поэтому
живопись и скульптура отнюдь не обязаны определять и воспроизводить эти
идеальные пропорции. Искусство языческой древности вменило это себе в
обязанность в силу внешнего условия: так как изображало, прежде всего,
богов антропоморфной религии.

563 «Сияние формы» должно сочетаться с онтологической красотой, тем или
иным способом открывающейся нашему разуму, а не с понятийной ясностью.
Тут важно устранить малейшую двусмысленность: слова «ясность»,
«внятность», «свет», которые мы употребляем, описывая роль «формы» в
недрах вещей, означают не обязательно нечто ясное и внятное ДЛЯ НАС, но
нечто ясное и сияющее В СЕБЕ, внятное В СЕБЕ, хоть для наших глаз оно
нередко остается темным, то ли по вине материи, в которую оно погружено,
то ли из-за принадлежности формы области умопостигаемого. Чем
существеннее и глубже потаенный смысл, тем более он недоступен нам, так
что утверждать, вслед за схоластами, что форма - залог внятности вещей,
значит утверждать, что она - залог их таинственности. (В самом деле, где
нечего познавать, там нет и тайны, она там, где таинственное превышает
возможности нашего восприятия.) Определяя прекрасное как сияние формы,
мы тем самым определяем его как сияние тайны.

Подменять ясность в себе ясностью для нас - картезианское заблуждение. В
искусстве оно порождает академизм и обрекает нас на столь убогую
красоту, что она способна возбудить в душе лишь мизерную радость.

Что же касается «разборчивости», то сияние формы может возникнуть как в
«темном», так и в «прозрачном» произведении. С этой точки зрения, ни
«темнота», ни «прозрачность» не имеют никаких преимуществ. [1927]

Впрочем, всякое по-настоящему новое произведение кажется поначалу
темным. Со временем суждение отстаивается. «Говорят, - писал Хопкинс,
-что в прежние времена, суда, отправляющиеся в дальнее плавание из
лондонского порта, брали с собой запас воды из Темзы. При отплытии эта
вода была грязной и дурно пахла, но постепенно грязь оседала, и спустя
несколько дней вода становилась самой чистой, вкусной и полезной, какая
только есть на свете. Не знаю, так это или нет на самом деле, но мне
важен образ. Когда перед нами предстает такое смелое новшество, как
"Deutschland"64*, первые наши непосредственные впечатления - не лучшие и
не самые верные; они поверхностны и преходящи, - это просто первое, что
приходит на ум. Такие мнения банальны и опираются на общие места. Так
случилось и с вами; отправляясь в первое плавание, "Deutschland" долго
не могла отчалить и вызвала в вас неприязнь, потому что мутила и
засоряла разум тиной и нечистотами (как видите, я последовательно
выдерживаю образ); это время вы выбрали, чтобы выступить с критикой, еще
зловонной и грязной (снова лексику диктует образ), тогда как, дай вы
устояться мыслям, они бы очистились и пришлись мне больше по вкусу...»
(Джерард Манли Хопкинс. Письмо Р. Бриджесу от 13 мая 1878 г. по поводу
поэмы «The wreck of the Deutschland». Пер. Родити и Ландье, Mesure, 15
января 1935 г.).

564 Фпн иепейдЮ нпхн ЭрйлЬмрпнфб65* (Плотин. Эннеады, I, 6, 5).

565 См.: Lamennais. De l'Art et du Beau, ch. IL

566 «Pulchritudo, sanitas et hujusmodi dicuntur quodammodo per respectum
ad aliquid: quia aliqua contemperatio humorum facit sanitatem in puero,
quae non facit in sene; aliqua enim est sanitas leonis, quae est mors
homini. Unde sanitas est proportio humorum in comparatione ad talem
naturam. Et similiter pulchritudo [corporis] consistit in proportione
membrorum et colorum. Et ideo alia est pulchritudo unius, alia
alterius»66* (св. Фома. Comment, in Psalm., Ps. XLIV, 2).

567 Св. Фома. Comment, in lib. de Divin. Nomin., cap. IV, lect. 5.

Эжен Делакруа высказал чрезвычайно точные замечания художника на тему
«Вариации прекрасного» (статья в «Revue des Deux Mondes», 15 июля 1857;
Oeuvres littйraires, I, Йtudes esthйtiques. Paris, Crиs, 1923, p. 37
sq.). Рассуждая о данном вопросе лучше, чем многие профессиональные
философы, он понял, что множество форм прекрасного не наносит никакого
ущерба его объективности: «Я не говорю, и никто не рискнет сказать, что
красота может изменять свою суть, ибо тогда это была бы не красота, а
всего лишь причуда или фантазия, однако характер ее может изменяться; то
обличье красоты, которым восхищались в далеком прошлом, ничуть не
трогает нас и не нравится нам, так как не отвечает нашим чувствам или,
если угодно, нашим предрассудкам. Nunquam in eodem statu permanet68*, -
сказал о человеке ветхозаветный Иов». Выраженная иными словами, в этом
пассаже заключена мысль об исконно аналогичном характере понятия
красоты. (См. «Набросок статьи о прекрасном». - Ibid., p. 141 sq.)

568 В работе 1923 г. («L'Esthйtique de saint Thomas». - S. Tommaso
d'Aquino, publ. dйlia Fac. di Filos. dell'Univ. del Sacro Cuore. Milano,
Vita e Pensiero) о. Муннинк пытается оспорить это положение. Это говорит
о чисто материальном толковании формулы «quod visum placet» и
схоластического учения о прекрасном. (См. рецензию о. Вебера, «Bulletin
thomiste», janvier 1925.) Классический перечень трансценденталий (ens,
res, unum, aliquid, verum, bonum69*) не исчерпывает их все, и прекрасное
не упомянуто в нем потому, что оно сводимо к одному из этих понятий (а
именно к благому, ибо прекрасное есть то, что предстает разуму в вещах
как объект наслаждения посредством интуиции). Св. Фома настаивает на
том, что красота и благо (метафизическое) в реальном проявлении суть
одно и то же, отличаются же друг от друга лишь в понятийном плане
(pulchrum et bonum sunt idem subjecto, sola ratione differunt70*, I, q.
5, a. 4, ad 1). Так происходит и с другими трансцендентальными
сущностями, которые едины в вещах и различны в понятиях. Поэтому
quicumque appйtit bonum, appйtit ex hoc ipso pulchrum71* (de Verit., q.
22, a. 1, ad 12). Если верно, что pulchrum est idem bono, sola ratione
differens72* (I-II, q. 27, a. 1, ad 3), то прекрасное, как и благое,
непременно должно быть трансцендентальным. Вообще прекрасное есть сияние
всех соединенных трансценденталий. Где есть нечто существующее, там есть
бытие, форма и мера, а где есть бытие, форма и мера, там есть красота.
Красота есть как в чувственных вещах, так и - по преимуществу! - в
духовных. Достойное благо обладает духовной красотой, «honestum dicitur
secundum quod aliquid habet quamdam excellentiam dignam honore propter
spiritualem pulchritudinem»73* (II-II, q. 145, a. 3). Красота в чистом
виде присутствует в созерцательной жизни: «Pulchritudo consistit in
quadam claritate et dйbita proportione... In vita contemplativa quae
consistit in actu rationis, per se et essentialiter invenitur
pulchritudo»74* (ibid., q. 180, a. 2, ad 3). Красота присуща (formaliter
eminenter75*) Богу также, как прочие атрибуты: бытие, единство,
благость. «Quia tot modus Pulchrum (divinum) est causa omnium, inde est,
- учит св. Фома (Comment, in Nom. Divin., с. 4, lect. 5), - quod bonum
et pulchrum sunt idem; quia omnia desiderant pulchrum et bonum, sicut
causam, omnibus modis; et quia nihil est quod non participet pulchro et
bono, cum unumquodque sit pulchrum et bonum secundum propriam
formam»76*. Точно так же красота присуща Слову (Sum. theol., I, q. 39,
a. 8).

Не следует забывать, что само свойство дарить радость, «услаждать»,
входящее в понятие прекрасного, имеет трансцендентальный и аналогичный
характер и его нельзя, не искажая, свести к одному лишь чувственному
удовольствию или к «усладительному благу», выделяющемуся в ряду других
видов блага. («Honesta etiam sunt delectabilia»77*, - замечает св. Фома,
«Sum. theol.», I, q. 5, a. 6, obj. 2; и II-II, q. 145, a. 3: «Honestum
est naturaliter homini delectabile... Omne utile et honestum, est
aliquater delectabile, sed non convertitur»78*. И разве добродетель не
делает отрадными трудные вещи? Разве нет возвышенного, духовного
наслаждения в созерцании? И разве сам Бог не является высшей аналогией
всего, что дарит радость? «Intra in gaudium Domini tui»79*.) Поскольку
же наслаждение, вызванное прекрасным, также имеет трансцендентальный и
аналогичный характер, многообразие видов этого наслаждения не наносит
ущерба его объективности. Это многообразие восходит к метафизической
аналогии, а не к психологической «относительности» в современном смысле
слова. См. прим. 69.

569 Аналоги (analoga analogata) аналогичного понятия (analogum
analogans) - это различные вещи, в которых оно реализуется и к которым
применимо.

570 Лишь в Боге все свойства обретают подлинную формальную сущность; в
Нем Истина есть Красота, Добро, Единство, и все они суть Бог. В земных
же вещах истина, красота, добро и т. д. суть аспекты бытия, различные по
формальной сущности', истинное simpliciter (безусловно), возможно, будет
хорошим или прекрасным лишь secundum quid (в некотором отношении);
прекрасное simpliciter, возможно, будет хорошим или истинным лишь
secundum quid... Вот почему красота, истина, добро (особенно когда речь
идет не о метафизическом или трансцендентальном, а о моральном
качестве), управляют разными сферами человеческой деятельности, и не
следует a priori исключать возможность конфликтов между ними на том
основании, что все трансцендентальные сущности неразрывно связаны друг с
другом, - этот верный в метафизическом смысле принцип требует
правильного понимания.

571 De Divinis Nominibus, cap. 4, lect. 5 et 6 из «Комментария» св.
Фомы.

572 Св. Фома. Ibid., lect. 5.

573 Sum. theol., I, q. 39, a. 8.

574 Св. Августин. De Doctr. christ., I, 5.

575 Baudelaire. L'Art romantique. Бодлер цитирует свое предисловие к
переводу «Новых необыкновенных историй»; приведенный отрывок - почти
дословное воспроизведение сказанного Э. По в статье «The Poetic
Principle».

Приводим текст во французском переводе (весьма несовершенном)83*. «Нас
снедает неутолимая жажда... Источник ее - человеческое бессмертие. Это и
следствие, и проявление бесконечности человеческого существования. Это
тяга мотылька к звезде. Это не только любовь к окружающей нас красоте,
но и неуемное стремление к красоте надмирной. Провидческая уверенность в
загробном блаженстве велит нам делать отчаянные усилия, чтобы, оставаясь
в мире вещей и идей, подвластных времени, обрести хотя бы частицу этой
высшей красоты, принадлежащей во всей своей полноте лишь вечности.
Поэтому, если поэзия и музыка, самая упоительная поэтическая форма,
исторгает из наших глаз слезы, мы плачем не от преизбытка удовольствия,
как считает аббат Гравина, а от благодатной, пронзительной, страстной
тоски, которую испытываем из-за неспособности вобрать в себя те
волшебные божественные радости, слабые и краткие отголоски которых
доносятся до нас посредством стихов и музыки.

Этому высокому стремлению овладеть сверхъестественной красотой,
присущему здоровой душе, мы обязаны лучшими достижениями поэзии» (Э.А.
По. Поэтический принцип. Лекция, прочитанная в 1844 г.). Интересно
сопоставить эту мысль с точкой зрения философа: «In the appreciation of
music and of pictures, we get a momentary and fleeting glimpse of the
nature of that reality to a full knowledge of which the movement of life
is progressing. For that moment, and so long as the glimpse persists, we
realise in anticipation and almost, as it were, illicitly, the nature of
the end. We are, if we may put it, for a moment there, just as a
traveller may obtain a fleeting glimpse of a distant country from an
eminence passed on the way, and cease for a moment from his journey to
enjoy the view. And since we are for a moment there, we experience while
the moment lasts that sense of liberation from the urge and drive of
life, which has been noted as one of the characteristics of aesthetic
experience» {C.EM. load. A Realist Philosophy of Life)84*.

576 Дионисий Ареопагит. De Divin. Nomin., cap. 4 (lect. 4 y св. Фомы).

577 Opusc. LXVIII, in libr. Boetii de Hebdom., princ.

578 Притч 8: 30-31.

579 Метаф., кн. I, гл. 2, 982 b. Пер. А.В. Кубицкого.

580 Рёйсбрук88* (Н. Hello. Vie de Rusbrock. - Rusbrock l'admirable.
Oeuvres choisies.  p. LU).

581 Сегодня хотелось бы извиниться за то, как легкомысленно я принял это
высказывание на свой счет. Нужно быть очень неискушенным в земных вещах
или очень искушенным в божественных, чтобы произнести такое. Как
правило, презрение к миру выражают докучные демагоги. Тварный мир
достоин не презрения, а жалости, он существует потому, что любим. В нем
много остроты, но он обманчив, потому что перед Господом вся острота его
становится пресной. [1935]

582 Совокупность таких правил можно назвать техникой, если расширить и
возвысить обычный смысл этого слова, ибо имеются в виду не только и не
столько практические приемы, сколько пути и средства духовного порядка,
к которым прибегает художник в своем искусстве. Эти пути предопределены
свыше и подобны заранее проложенным в дебрях тропам. Однако их надо
найти. Лучшие из них, те, которые точнейшим образом соответствуют
внутреннему замыслу художника относительно произведения, принадлежат
лишь ему и не открываются никому другому.

583 «Не подлежит сомнению, - пишет Бодлер, - что законы риторики и
просодии суть не просто насильственно навязанные, произвольные каноны, а
свод правил, обусловленный самой организацией духовного существа; и эти
законы ни в коей мере не ограничивают и не замутняют самобытность
произведения. Правильнее сказать, что они, напротив, способствуют ее
раскрытию».

«Критик, ставший поэтом, - полагает он, - это нечто небывалое в истории
искусств, нарушение законов душевной жизни, уродство; и наоборот, все
великие поэты неизбежно становятся критиками. Поэт, ведомый одним
инстинктом, неполноценен. В духовном развитии каждого истинного поэта
наступает кризис, когда он ощущает потребность осмыслить свое искусство,
открыть потаенные законы творчества и вывести правила, определяющие
поэтическое совершенство. Критик может стать поэтом только чудом, в шь
эте же всегда дремлет критик» (L'Art romantique).

584 Высказывание художника Давида.

585 Трактат, вступлением к которому должно было послужить «Рассуждение о
методе», Декарт первоначально собирался назвать следующим образом:
«Проект универсальной науки для достижения полного совершенства
человеческой природы. С приложением Диоптрики, Метеоров и Геометрии в
доказательство того, что и такие причудливейшие материи возможно с
помощью предложенной автором универсальной науки толковать таким
образом, чтобы они стали доступны разумению даже наименее образованных
людей».

Несколько лет спустя, около 1641 г., Декарт начинает работать над
французским диалогом (он так и остался незавершенным) под названием
«Разыскание истины посредством естественного разумения, которое
способно, не прибегая к религии и философии, дать обычному человеку
необходимое представление обо всем, него может коснуться его мысль, и
проникнуть в тайны причудливейших из наук».

586 «Ut animus a rebus ipsis distincte cogitandis dispensetur, nec ideo
minus omnia recte proveniant»92* (Gerh. Phil., VII).

587 Sum. theol., III, q. 51, a. 1.

588 Как известно, Королевская академия живописи и скульптуры была
окончательно учреждена в 1633 г.

Отметим книгу А. Вайяна «Теория архитектуры» (A. Vaillant. Thйorie de
l'Architecture. Paris, 1919). В толковании академизма, как и самого
понятия искусства, чисто позитивистские и несколько узкие воззрения
автора удачно дополняются схоластической мыслью. «Преподавание изящных
искусств начало принимать тот вид, который оно имеет сегодня, при
Людовике XIV, - пишет Вайян. - Следует признать, что влияние академизма
было в ту пору довольно велико, но вовсе не пагубно, поскольку
эмпирические методы обучения и старинные обычаи мастеров сохранялись
вплоть до отмены корпораций. По мере того как они отмирали, уменьшалась
и эффективность обучения, ибо теория, душа искусства, органически
содержалась в традициях, в том, как художник относился к заказу и как
выполнял его...»

«Пока художники и ремесленники овладевали своим делом через ученичество,
не возникало необходимости в общих рассуждениях. Например, у
архитекторов существовала своя методика. Она основывалась на примере
мастера и работе в тесном профессиональном контакте с ним, как показано
в "Книге ремесел" Этьена Буало. Замена практического и разностороннего
обучения у мастера школьным образованием была серьезной ошибкой».

«Разрыв академизма с малевалъщиками и полировщиками мрамора не принес
ничего хорошего искусству и художнику, ремесленник же потерял живую
связь с возвышенным и совершенным. Академисты не стали свободнее, но
утратили вместе с техникой рациональную организацию творческого труда».

Одним из следствий этого разрыва стало исчезновение навыка растирания
красок. Со временем забылось знание химических реакций, происходящих при
смешении красок, состава скрепляющей основы и сама техника. «Картины Ван
Эйка, пережившие пять веков, сохранили первоначальную свежесть! Можно ли
надеяться на долговечность нынешних полотен?» - вопрошает Вайян. А Жак
Бланш, говоря о Мане, словно отвечает: «Всего за несколько лет самая
яркая картина портится, тускнеет. Кто из вас знает, какой была картина
"Белье" ("Le Linge"), когда только появилась на свет? Если бы я не
наблюдал собственными глазами, как за пять лет погиб шедевр Делакруа
"Траян", я бы решил, что у меня испортилось зрение. Картина поблекла,
потрескалась, изображение превратилось в какую-то коричневую кашу...»
(Jacques-Emile Blanche. Propos de Peintre, de David а Degas. Paris,
1919).

В свою очередь, Огюстен Кошен писал: «Академическое образование,
созданное энциклопедистами [вернее, возведенное в ранг единого и
единственного], начиная с Дидро и кончая Кондорсе, убило народное
искусство за время жизни одного поколения - едва ли не уникальный случай
в истории. Обучать не в мастерской, а в классе, преподавать теорию, а не
практику, объяснять, а не показывать и поправлять - вот в чем состояла
реформа, задуманная философами и введенная во время Революции. Уцелели
отдельные одиночки, которые подобны не высоким деревьям в лесу, а редким
скалам среди штурмующего их моря посредственности и невежества» (Les
sociйtйs de pensйe. -Correspondant, 10 fйvrier 1920).

589 «Потом явился Джотто; сей флорентиец, рожденный средь безлюдных
холмов, где бродят только козы и прочий скот, и ощущающий нераздельность
ликов природы и искусства, начал с того, что рисовал на скалах застывших
в разных позах коз, которых пас, затем других животных, которые ему
встречались; и после долгих упражнений достиг такого совершенства, что
превзошел не только современных мастеров, но и художников времен
минувших...» (L. de Vinci. Textes choisis, publ. par Pйladan. Paris,
1907).

В отличие от Джотто или Мусоргского, Моцарт являет собой типичный,
ярчайший пример того, что может получиться из сочетания природного дара
(и какого!) с воспитанием, с сознательным, начатым сызмальства и
наилучшим образом организованным развитием габитуса.

590 Сходная мысль выражена Гёте в стихах из романа «Годы странствий
Вильгельма Мейстера»:

Zu erfinden, zu beschliessen

Bleibe, Kimstler, oft allein; 

eines Wirkens zu geniessen,

Eile reudig zum Verein!95*

591 Человек не может обойтись без учителя. Однако в наше время, когда
повсюду царит анархия, власть учителя, хотя и негласная, превращается в
тиранию и не приносит пользы ученику.

«Поскольку каждый ныне желает править, никто не умеет управлять собой, -
писал Бодлер. - Сегодня, когда все предоставлены самим себе, учитель
имеет множество неведомых ему учеников, и его влияние выходит далеко за
пределы его мастерской и простирается в такие области, где мысль его не
может быть понятой» (Curiositйs esthйtiques. Salon de 1846).

592 См.: Sum. theol., I, q. 117, a. 1; ibid., ad 1 et ad 3.

593 См. прим. 71.

594 Разные художественные дисциплины уточняют на свой лад эти правила,
незыблемы они лишь в формальном и аналогическом плане.

«В эстетике не бывает ничего принципиально нового. Законы прекрасного
вечны, и самые ярые новаторы подчиняются им, сами того не сознавая; но
подчиняются на свой лад, в этом-то весь интерес» (Max Jacob. Art
poйtique. Paris, 1922).

595 Из этого следует, что философы и критики могут и должны судить об
истинности или ложности художественных школ, о том, хорошее или дурное
влияние они оказывают; но эти критерии не применимы для суждения о самом
художнике или поэте - здесь важно лишь распознать, действительно ли
перед нами художник или поэт, т. е. человек, наделенный добродетелью
искусства - добродетелью практической и действенной, а не
созерцательной. Философ, если система его ложна, никуда не годен, так
как в этом случае он не может выразить истину, разве что это получится
случайно; художник же и при ложной системе способен на многое, так как
он может создавать прекрасное невзирая на систему и на ущербность формы
искусства, которой он привержен. Если в романтическом произведении
присутствует габитус, в нем больше художественной правды (а значит,
больше подлинной «классичности»), чем в классическом произведении,
габитуса лишенном. Так что говорить о художнике или поэте следует
осторожно: мы можем не распознать заключенной в нем добродетели и тем
самым оскорбить нечто исконно священное.

596 См. выше, с. 454.

597 In I-II, q. 57, а. 5, ad 3.

598 Зымысел произведения - совсем не то, что просто выбор сюжета (сюжет
- лишь материал для замысла, и художнику или поэту бывает даже полезно -
об этом хорошо говорит Гёте - получить этот материал от кого-то
другого), и не то, что абстрактная идея, интеллектуальная тема или
тезис, которые имеет в виду художник. Когда Гёте спросили, какую идею он
хотел выразить в «Тассо», он ответил: «Какую идею? Откуда я знаю? Передо
мной была жизнь Тассо и моя собственная жизнь... Не думайте, что
непременно надо отыскать в произведении какую-нибудь идею, абстрактную
мысль. Так же бессмысленно спрашивать меня, какую идею я собирался
воплотить в "Фаусте". Как будто я сам это знаю и могу сказать! С небес
на землю и до преисподней - вот единственное пояснение, которое я мог бы
дать, но это не идея, а только ход действия...» (И.П. Эккерман.
Разговоры с Гёте, 6 мая 1827 г.).

Наконец, замысел произведения - это и не набросок его или выработанный
план (это уже само по себе осуществление, хотя и в уме). Это просто
цельный вид будущего произведения - хотя потенциально изменчивый, -
представляющий его неповторимую душу, это своего рода духовное семя,
зародыш произведения, нечто близкое к тому, что Бергсон называет
интуицией и динамической схемой', в замысле принимает участие не только
ум художника, но и его воображение и чувства, он отражает некий
невыразимый словами, уникальный настрой эмоций и симпатий. Главную роль
здесь играет то, что художники называют своим «видением».

Замысел определяется всей совокупностью духовного и чувственного мира
художника и, прежде всего, направлением его склонности в области
прекрасного; он имеет прямое отношение к цели его деятельности и
является в искусстве тем же, чем цель нравственной добродетели - в
благоразумии. Он принципиально отличен от средств, способов
осуществления, которые принадлежат собственно добродетели искусства, как
способы достижения цели нравственных добродетелей принадлежат собственно
добродетели благоразумия. В каждом отдельном случае замысел есть нечто
точно определенное, для чего художник подбирает имеющиеся в его
распоряжении средства искусства.

Г-н Бланш говорит, что «в живописи средства - это всё» (De David а
Degas, p. 151). Тут требуются некоторые разъяснения. Средства
принадлежат собственно художественному габитусу, и в этом смысле
утверждение Бланша приемлемо. Но средства существуют лишь по отношению к
цели, так что они не могут быть всем сами по себе, помимо замысла, или
«видения», который они призваны осуществить и которому подчинено все,
что делает художник.

Разумеется, чем более возвышен замысел, тем больше риск, что средства
окажутся недостаточными. Яркий пример такой недостаточности средств при
высоком замысле - живопись Сезанна. Он потому так велик и оказывает
столь мощное влияние на современное искусство, что его замысел, его
видение - высочайшего качества (он говорил: «мой взгляд»), средства же
не поднимаются до этой высоты. Потому он и жаловался, что у него не
получается («Представьте себе, господин Воллар, я не могу ухватить
линию!»), и трогательно завидовал Бугро, у которого прекрасно получалось
и который удачно «выразил себя».

599 ПрпАпт рпи' Экбуфпт еуфЯ, фпйпэфп кбй фп фЭлпт цбЯнефбй бхфь
(Аристотель. Eth. Nie, lib. Ill, с. 7, 1114 a 32). Ср.: Коммент. св.
Фомы, lect. 13; Sum. theol., I, q. 83, a. 1, ad 5. - Когда св. Фома учит
(Sum. theol., I-II, q. 58, a. 5, ad 2), что «principia artificialium non
dijudicantur a nobis bene vel male secundum dispositionem appetitus
nostri, sicut fines qui sunt moralium principia, sed solum per
considerationem rationis»99*, он думает, с одной стороны, о нравственных
аспектах желания (см.: Каетан. Loc. cit.), с другой - об искусстве
постольку, поскольку «factibilia non se habent ad artem sicut principia,
sed solum sicut materia»100* (ibid., q. 65, a. 1, ad 4), a это не
касается изящных искусств (действительно, в прикладной деятельности цели
и есть принципы, в изящных же искусствах истинная цель есть само
произведение).

600 Св. Августин. De Moribus Ecclesiae, cap. 15. «Virtus est ordo
amoris»101*.

601 Приводится Этьеном Шарлем (Charles) в «Renaissance de l'Art
franзais», avril 1918.

602 Louise Clermont. Emile Clermont, sa vie, son oeuvre, Grasset, 1919.

603 Поскольку аполлоническое начало решительно преобладает в греческом
искусстве. Однако не следует забывать, что и дионисийство (если
позволительно пользоваться этими терминами, ставшими
общеупотребительными со времен Ницше) потаенно присутствует в нем. Нечто
подобное показал Гёте, выведя во второй части «Фауста» форкиад и
кабиров, нашедших себе место среди образов Классической Вальпургиевой
ночи.

604 «Omnium humanorum operum principium primum ratio est» (св. Фома.
Sum. theol., Ill, q. 58, a. 2).

Привожу замечательное высказывание Делакруа:

«...Искусство - совсем не то, чем принято его считать, то есть не
какое-то невесть откуда берущееся вдохновение, которое накатывает
стихийно и является чем-то внешним и декоративным по отношению к сути
вещей. Искусство - это сам разум, украшенный гением, но ведомый
необходимостью и следующий высшим законам. По этому поводу можно
вспомнить о различии между Моцартом и Бетховеном. "Причина того, что
Бетховен бывает темным и нескладным, - говорил он [Шопен], - не в
какой-то диковатой оригинальности, за которую его превозносят, а в том,
что он изменяет вечным принципам; чего никогда не делает Моцарт"»
(Дневник Делакруа, 7 апреля 1849 г.).

Само собой разумеется, все это отнюдь не отменяет первостепенного
значения подлинного вдохновения, и можно, вслед за Аристотелем, сказать,
что тот, кто движим высшим началом, не нуждается в советах человеческого
разума. Разум - первый принцип всех людских произведений: только разум,
если и масштаб этих произведений чисто человеческий, или разум,
возвышенный инстинктом божественного происхождения, если это людские
произведения (естественного порядка в сфере искусства и философии и
сверхъестественного в сфере пророчества и даров Святого Духа) высшего
масштаба. (См. ниже прим. 154.) Известно, что дьявол - обезьяна Господа
Бога, точно такой же обезьяньей пародией истинного вдохновения, которое
выше разума, выглядят попытки искать законы творчества (а не только
некоторый более или менее ценный материал для него) в сновидениях или в
темных органических силах, которые ниже разума.

605 Бодлер также пишет: «Конструкция, так сказать, арматура - самая
надежная гарантия таинственной жизни плодов духа» (Notes nouvelles sur
Edgar Poe. Prйface а la trad, des «Nouvelles Hist, extraord.»). «Все
прекрасное и благородное есть результат разума и расчета» (L'Art
romantique). Или еще: «Музыка дает представление о пространстве. В
большей или меньшей степени это относится и к другим видам искусства,
ибо в основе их число, а число передает пространство» (Mon coeur mis а
nu).

Связь же искусств с Логикой еще более глубока и многогранна, чем связь
их с наукой о Числе.

606 С этой точки зрения, поучительны многие идеи Ле Корбюзье, в
частности мысль о близости архитектуры и инженерного дела («Дом - это
машина для обитания»). Однако полагать, что следует непременно все
сводить к утилитарности, было бы тоже заблуждением, своего рода
эстетическим янсенизмом. Если некоторые механические сооружения
(автомобиль, пароход, вагон, самолет и т.д.) красивы, когда все в них
тщательно рассчитано и все части пропорциональны целому, то это потому,
что закон полезности в данном случае совпадает с другим, более
значительным законом математической гармонии или, шире, с законом
логики, который он и воплощает собой. Логика придает эстетическую
ценность полезности и далеко превосходит полезность. В природе есть
множество примеров чистой орнаментальности, не имеющей никакого
практического применения. Узор на крыльях бабочки ничему не служит, но
все в нем логически оправдано (по отношению к некой произвольной идее).

Делакруа отмечал, что у хорошего архитектора «прочное рациональное
мышление неразрывно связано с высоким вдохновением. Главные и исходные в
архитектуре соображения полезности опережают заботу о красоте. Однако,
будучи художником, он облекает эту полезность в подходящие для нее
красивые формы. Я говорю подходящие, потому что даже после того, как
будет составлен проект, учитывающий все практические требования,
архитектор может украсить его лишь определенным образом. Он не волен
увеличивать или уменьшать количество украшений по своей прихоти, а
должен точно так же сообразовывать их с проектом, как сам проект
сообразован с практическими требованиями» (Дневник, 14 июня 1850 г.).
Огюст Перре любит говорить, что лучший трактат по архитектуре написан
Фенелоном и заключен в одной фразе из его «Речи в Академии»: «В здании
не должно быть ни одной части, предназначенной лишь для украшения, но,
руководствуясь все той же заботой о сообразности, следует превращать в
украшения все части, необходимые для прочности здания».

607 См.: Maurice Denis. Les nouvells Directions de l'Art chrйtien. -
Nouvelles Thйories, Rouart et Watelin, 1992. «В храме истины любая ложь
нестерпима».

608 Paul GselL Rodin.

609 Le Symbolisme et l'Art religieux moderne. - Op. cit.

610 Хуан de Санто-Томас. Curs, theol., t. VI, q. 62, disp. 16, a. 4.

611 Известно, что у Парфенона геометрически неправильные формы. Они
подчинены логике и правилам более высокого порядка; отклонения колонн
храма от вертикали, кривизна его горизонтальных линий и внутренних
помещений возмещают мнимую, зрительную деформацию пропорций, а также,
возможно, придают ему большую устойчивость при сейсмических колебаниях
аттической почвы.

612 Так ли? Боюсь, я приплел Шатобриана ради красного словца или из
какой-то смутной предвзятости. Лучше и правильнее было бы продолжить:
логичен Малларме, логичен (и даже изумительно рационален) Клод ель.
Совсем иначе, без всякой рассудочности, логичен и Пьер Реверди, у
которого сознательное движение мысли вытеснено архитектурой сновидения,
- логичен темной, бессознательной логикой, выражающейся в естественности
чувства. Этот закон распространяется и на Поля Элюара, и даже на
сюрреалистические тексты, когда в них есть поэтический смысл. Даже
случайное в душе поэта логично. (Но следует ли отдаваться на волю
случая? Вряд ли можно считать нормальным для поэзии, когда ее в порядке
эксперимента, чтобы проверить на прочность, ставят в экстремальные
условия, душат, оставляя теплиться последнюю, чуть живую искорку.)
[1927]

613 См. выше, с. 474.

614 Хуан де Санто-Томас. Ibid.

615 В архитектуре можно также найти множество замечательных примеров
того, что средневековое искусство отдавало предпочтение интеллектуальной
и духовной стороне произведения, пренебрегая материальной точностью,
недостижимой при тогдашнем уровне теоретических знаний и технических
возможностей зодчих. В средневековой архитектуре «нет никакой
геометрической правильности: ни ровных линий, ни прямых углов, ни
симметрии, сплошные огрехи и неточности. Поэтому даже в самых
совершенных средневековых сооружениях кривизну каждой арки приходилось
рассчитывать отдельно. И своды, и пролеты были одинаково неровными.
Хромало и расположение частей. Замки сводов не совпадали с центром, и
отклонение могло быть очень велико... Правая сторона здания почти
никогда не бывала симметрична левой... Все весьма приблизительно в этом,
впрочем, основанном на расчете, искусстве. Быть может, именно невинная
небрежность придает этой архитектуре обаяние естественности и
искренности...» {A. Vaillant. Op. cit., p. 119, 364). Тот же автор
замечает, что в те времена невозможно было вычертить подробный
архитектурный проект: бумагу еще не делали, а пергамент был материалом
редким и дорогим, который берегли и, отмывая, использовали многократно,
а потому «изготовляли уменьшенную модель постройки, показывавшую ее
основные элементы. Детали продумывались, лишь когда до них доходило дело
и были уже известны размеры, - тогда уж применялись привычные навыки и
инструменты. Все строительные проблемы выявлялись, рассматривались и
решались прямо на месте, по ходу работы. Точно так же иной раз
происходит и в наши дни, с той разницей, что нынешние работники, не имея
ни образования, ни выучки, способны строить лишь нечто грубое и
однообразное».

«Когда подумаешь о том, сколько расходуется бумаги для разработки
современных конструкций, сколько требуется произвести сложных вычислений
для самого скромного проекта, диву даешься, каким могучим интеллектом,
обширной памятью, неистощимым талантом должны были обладать старинные
мастера, создававшие эти огромные прекрасные сооружения, каждый раз
что-то изобретая и усовершенствуя. При всей скудости и неразвитости
теории, средневековое искусство обладает огромной мощью».

Неловкость средневековых художников объясняется не только их малыми
техническими возможностями, но и, так сказать, рассудочным реализмом.
«Они неуклюжи потому, - пишет Морис Дени, - что изображают предметы так,
как представляют себе их в быту, а не исходя из априорных эстетических
канонов, как современные художники. Примитив... предпочитает реальность
ее видимости. Его неискушенный глаз не интересуют законы перспективы, и
он сообразует изображения вещей со своим знанием о них» (Thйories.
Paris, Rouart et Watelin). Можно сказать, что его глаз повинуется
рациональному инстинкту.

616 Stultae quaestiones - это такие вопросы, которые противоречат
изначальным условиям, задаваемым той или иной наукой или дисциплиной.
(См.: св. Фома. Comment, in ер. ad Titum, III, 9; по поводу выражения
св. Павла: stultas quaestiones devita108*.)

617 Точнее, отвергая то, что отличает живопись от искусства в самом
широком, обобщенном смысле. Я писал эти строки почти десять лет тому
назад, сегодня уже не существует кубистской школы, но сделанное ею дало
свои плоды. Теории теориями, а практически бунт кубистов, напомнив
живописи о требованиях, присущих искусству вообще, сослужил ей добрую
службу, напомнив о ее собственной сущности. [1927]

618 Нам так прожужжали уши всякими теориями, что слово «классический»
стало избитым и вызывает только раздражение. Что ж, можно подыскать
какие угодно другие слова. Главное - отличать настоящий порядок от
фиктивного (а их нередко путают) и понимать, что порядок ведет к
свободе.

Джино Северини опубликовал в 1921 г. интересную книгу под названием «От
кубизма к классицизму» (G. Severini. Du Cubisme au Classicisme. Paris,
Povolozky), в которой призывает пользоваться транспортиром и циркулем и
прибегать к вычислениям, чтобы не изощряться и не полагаться на вкус.
Конечно, научные и технические критерии, относящиеся к материальной
стороне искусства, не являются исчерпывающими, и ими нельзя
ограничиваться. Однако это необходимые критерии добротного искусства, и
в этом смысле книга Северини весьма поучительна.

619 Жан Кокто. Петух и Арлекин.

620 Государство, кн. X.

621 И все же существует поэтическое познание, часто превосходящее
геометрию (см. ниже прим. 140). Но оно не имеет ничего общего с
подражанием.

«Мы слишком привыкли оценивать правдивость искусства только с точки
зрения подражания. Однако можно, не боясь парадокса, утверждать, что как
раз имитация подлинности и есть ложь, причем ложь преднамеренная.
Картина соответствует истине, своей истине, если выражает то, что должна
выразить, и выполняет свою функцию украшения» (Maurice Denis. Loc.
cit.).

«Какое заблуждение полагать, будто достоинство рисунка в его точности!
Рисунок - это стремление к некой форме; чем больше силы и разума в этом
стремлении, чем прекраснее рисунок. И это все! Лучшие из примитивных
художников хороши не своей наивностью, как принято считать, а чувством
гармонии, которое проявляется именно в рисунке. Лучшие из кубистов в
этом на них похожи» (Max Jacob. Art poйtique. Paris, 1922). -Любопытно
отметить сходство определений искусства, которые дает томизм (recta
ratio factibilium) и тот же Жакоб: «Искусство - это стремление выразить
себя верно найденными средствами («Comet б des», Preface). To, что он
далее называет «постановкой» и отличает от искусства и стиля, относится
к духовной стороне произведения. «Когда автор правильно "поставил" свое
произведение, он может применять любые средства для его украшения: язык,
ритм, музыкальность и остроумие. Когда у певца хорошо поставлен голос,
он может развлекаться руладами». Прибавлю от себя: когда философское
произведение хорошо «поставлено», автор может позволить себе особый шик,
который заключается в употреблении варварских специальных терминов.

622 Поэт., IV, 1448 b 5-14.

623 Или, вернее, стремился обозначить какой-то предмет с помощью
идеограммы, возможно, с магической целью - ведь рисунки, находившиеся,
естественно, в полумраке, не могли предназначаться для зрителей. В общем
- как показывает, в частности, изучение недавно найденных в Сузах
сосудов, относящихся к третьему тысячелетию до н. э., - искусство
графики вначале было искусством письма и служило для иероглифических,
идеографических или даже геральдических целей, совершенно чуждых
эстетике; забота о красоте появилась гораздо позднее.

624 Поэт., I, 1447 а 28.

625 «[Сезанн] спросил меня, что думают ценители о Розе Бонёр109*. Я
ответил, что все хвалят "Землепашца из Ниверне". "Да, - сказал Сезанн, -
это до отвращения правдоподобно"» (Ambroise Vollard. Paul Cйzanne.
Paris, Cres, 1919).

626 Мы уже поясняли выше (прим. 65), как следует понимать этот «свет
формы». Дело не в ясности или простоте, с которой изображаются знакомые
предметы, идеи, чувства. Сами изображаемые вещи: чувства, идеи и
представления - для художника лишь средства, материалы, опять-таки
знаки. Только плоский гедонизм может приписывать всю силу поэзии ее
благозвучности. Прекрасные стихи волнуют нас духовными связями, которые
невыразимы сами по себе, но проявляются при рождении, воистину чистом,
словесного творения. «Темное» оно или «ясное» - вопрос второстепенный.

Впрочем, не надо забывать, «что темнота текста может зависеть от двух
факторов: как от читаемого, так и от читателя. Но редкий читатель станет
винить сам себя» (F. Lefevre. Entretiens avec Paul Valйry). Почти всех
великих художников современники упрекали в темноте. Правда, многие из
невеликих темноту напускали для важности. Как бы то ни было, хотя
сегодня у «гамлетовского» субъективизма больше сторонников, чем в то
время, когда Макс Жакоб писал свое «Поэтическое искусство», но в целом
нынешняя поэзия не ставит себе целью быть темной и, наоборот, «злится,
что ее не понимают». [1927]

627 В нескольких статьях, опубликованных в журнале «Nord-Sud» (см.
особенно номера за июнь-июль 1917 г., октябрь 1917г., март 1918 г.),
Пьер Реверди наиболее отчетливо изложил принципы чисто созидающей
эстетики, отрицающей всякую заботу о сходстве и подражании; эти принципы
отвечают глубинной сущности кубизма, но выходят далеко за его рамки, ибо
являются крайним выражением одного из самых радикальных устремлений
искусства.

Я полагаю, мы достаточно ясно показали, что сходство с реальностью или
подражание ни в коей мере не есть цель искусства, но что тем не менее
наше искусство способно создать свой собственный мир, свою автономную
«поэтическую реальность», лишь выбрав определенные формы. Таким образом,
оно сходно с реальными вещами, и сходство это более глубокое и
мистическое, чем при простом копировании.

«Образ, - пишет Реверди, - это чистое творение ума. Он рождается не из
сравнения, а из сближения двух более или менее удаленных сфер... Сила
образа не в том, что он эффектен или необычаен, а в том, что находит
точную ассоциативную связь очень далеких друг от друга вещей... Из
сравнения (всегда весьма приблизительного) двух не сопрягающихся сфер не
получится образа. Сближая же, без всякого сравнения, две раздельные
сферы, связь между которыми постижима лишь уму, мы создаем сильный,
новый образ».

Эти слова следует иметь в виду, рассматривая современную поэзию и поэзию
вообще. Образ в таком истолковании есть нечто противоположное метафоре,
которая сравнивает одну известную вещь с другой, чтобы лучше выразить
первую, скрывая ее за второй. Образ же открывает одну вещь с помощью
другой - и одновременно их сходство, - он позволяет познать неизвестное.
Мы уже говорили об этом более обобщенно (Petite Logique, N 20): «Самые
яркие и неожиданные поэтические образы возникают, быть может, из
трудностей, которые испытывает человек, когда желает высказать и при
этом буквально показать самому себе самые обычные вещи с помощью
образных средств языка, - трудностей, которые и заставляют его обогащать
эти средства». См.: Jean Paulhan. Jacob Cow, ou si les mots sont des
signes.

Да, слова - это не только звуки, но и знаки, в разговоре мы заменяем ими
вещи, которые в данный момент отсутствуют (Аристотель. О софистических
опровержениях, I), потому на заре человеческой речи слова были облечены
такой огромной, страшной и магической силой; первобытные люди могли еще
плохо владеть словом, но метафизический инстинкт заставлял их
чувствовать природу знака и ту мистическую власть, которая дарована
человеку вместе со способностью именовать. Но слова - не настоящие
(«формальные»), а довольно несовершенные знаки, они быстро обрастают
субъективностью, каждое окрашено психологией целого народа. Длительное
хождение в социальной среде замутняет их духовную сущность, превращает
их из знаков в самоценные вещи, на которые ум реагирует, прежде чем
вмешается смысл, который мало-помалу вовсе перестает вмешиваться. Много
важных соображений высказано на этот счет в «Опыте пословицы»
(«Expйrience du Proverbe») Жана Полана.

Недостаток Гюго в том, что он способствует этой материализации
слова-вещи. На мой взгляд, поэт, хоть и использующий слова как материал
для своих произведений, должен противостоять тенденции превращения знака
в вещь и поддерживать или возрождать в чувственной плоти слова духовную
природу языка. Именно это он делает, когда создает новые образы,
кажущиеся темными, но продиктованные заботой о точности. Современная
поэзия с порой доходящим до нелепости мужеством выполняет задачу
очищения языка. При всей внешней противоречивости, при всех
экстравагантных отклонениях, вроде недавнего дадаизма и «освобожденных
слов»110*, она устремлена к объективности, ищет лишенный фальши способ
выражения, при котором дух вынуждал бы слово, с его материальным весом,
неукоснительно выполнять свою знаковую функцию в замкнутом пространстве
стихотворения.

628 Однажды на заседании Академии живописи, посвященном «Елиезеру и
Ревекке» Пуссена, Филипп де Шампень посетовал, что художник не изобразил
на картине «верблюдов, о которых упоминает Писание». На это Лебрен
ответил, что «господин Пуссен, всегда старающийся сделать сюжет своих
произведений предельно ясным и стройным и лучше представить основное
действие, отбросил все причудливые детали, которые могли бы рассеять
внимание зрителя, отвлечь его на незначительные мелочи». К сожалению,
скатиться к напыщенной пошлости и банальности очень легко, и Делакруа
имел основание сказать о том же Пуссене, «философе в живописи», что его
«потому так и прозвали, что он уделял идеям больше места, чем требуется
в живописи» (Variations du Beau. - Revue des Deux Mondes, 15 juillet
1857; Oeuvres littйraires, I, Йtudes esthйtiques[628]). Тем не менее
само предписание было полезным[628].

Нечто сходное говорил Ницше о стиле: «Чем характеризуется декаданс в
литературе?. Тем, что распадается цельность жизни. Слово становится
независимым и выпирает из фразы, фраза разбухает и затемняет смысл
страницы, страница живет самостоятельной жизнью в ущерб целому, и целое
теряет цельность. Это и есть признак декадентского стиля, непременно
связанного с анархией атомов, распадом воли, "свободой личности", говоря
языком морали, или, прибегая к политической лексике, "равными правами
для всех". Сама субстанция жизни, ее пыл и трепет загнаны в самые
ничтожные органы, - это не жизнь, а жалкие ее остатки. Повсюду
усталость, паралич, каталепсия или же хаос и вражда; то и другое
бросается в глаза тем больше, чем выше степень организации. А все в
целом абсолютно безжизненно, это какое-то мертвое нагромождение,
искусственное скопление, фиктивное соединение».

«Виктор Гюго и Рихард Вагнер, - писал далее Ницше, - явления одного
плана, доказывающие, что во времена упадка цивилизации, когда
господствует толпа, подлинность становится чем-то излишним, вредным,
обрекает на отверженность. Только актерство вызывает восхищение.
Наступает золотая пора для комедиантов и им подобных. Вагнер, с дудками
и барабанами, идет во главе целой армии разного рода артистов: ораторов,
толкователей, виртуозных исполнителей...» (Ницше. Казус Вагнер).

«Произведения Гюго, - записал Делакруа в 1844 г., - похожи на черновик
талантливого человека: он говорит все, что приходит ему на ум» (Дневник
Эжена Делакруа, 22 сентября 1844 г.).

629 Я раскаиваюсь в таком суждении о Стравинском. Когда писались эти
строки, я слышал лишь его «Весну священную», хотя, впрочем, уже и по ней
мог бы понять, что Стравинский отвернулся от всего, что нам претит в
Вагнере. А с тех пор он показал, что гений не только сохраняет силу, но
даже набирает, обновляет ее ясностью. Именно его на диво упорядоченная,
дышащая подлинностью музыка - сегодня лучший пример творческой мощи и
той самой классической строгости. Его чистота, искренность, сила духа
рядом с гигантизмом «Парсифаля» или тетралогии Вагнера - все равно что
чудеса Моисея рядом с волшбой египтян. [1927]

630 Иер 1: 6. Искусство не есть собственно познание (созерцательное),
разве что оно практически познает будущее произведение; но как раз
поэтому оно заменяет нам прямое духовное познание частных вещей, которым
наделены ангелы. Оно выражает частное не в словесно-концептуальном виде,
а в виде материального произведения, которое оно создает. Чувственным
путем оно ведет художника к неясному эмпирическому восприятию (не
поддающемуся умозрительному выражению) отдельных явлений, не выделяя их
из цельной картины мира. «Для ребенка, - писал Макс Жакоб, - каждая
личность - единственная в своем роде, для взрослого человека личность
составляет часть рода, для художника она - вне рода». См. ниже прим.
140.

631 Св. Фома. Comment, in Psalm., Prolog.

632 Само по себе наслаждение чувств потребно искусству лишь
ministerialiter113*, поэтому художник поднимается гораздо выше его и
свободно им распоряжается, однако же такая потребность есть.

633 То есть наличие того, что мы назвали выше (с. 479) вторичным
материсиюм.

634 По замечанию Бодлера, именно в силу этих законов «картина Делакруа,
даже если смотреть на нее со слишком большого расстояния, не
позволяющего судить о сюжете и даже разобрать его, производит сильнейшее
впечатление на душу, радует или печалит ее» (Curiositйs esthйtiques.
Salon de 1855). В другом месте (Ibid. Salon de 1846) Бодлер пишет:
«Лучший способ распознать, есть ли в картине гармония, это взглянуть на
нее издалека, так что ни линии, ни фигуры нельзя различить. Если она
гармонична, в ней все равно будет некий смысл и она западет в память».

635 По правде говоря, трудно определить, в чем же именно состоит это
подражание-копирование, хотя понятие его кажется предельно ясным умам,
довольствующимся упрощенными схемами небогатого воображения.

Быть может, это имитация, или копирование, того, что есть вещь сама по
себе, и ее умопостигаемого типа? Но названное здесь - объект понятия, а
не ощущения, нечто, чего нельзя ни видеть, ни осязать и чего,
следовательно, не в состоянии непосредственно воспроизвести искусство.
Или, может быть, это имитация, или копирование, ощущений, вызванных в
нас вещью? Но ощущения эти являются сознанию каждого уже преломленными
сквозь внутреннюю среду воспоминаний и эмоций; к тому же они
беспрестанно меняются, образуя поток, где все постоянно деформируется и
перемешивается, так что с точки зрения чистого ощущения надо согласиться
с футуристами, что «у скачущей лошади не четыре, а два десятка ног, что
наши тела проникают в диван, когда мы усаживаемся, а диваны проникают в
нас самих, что автобус наскакивает на дома, проезжая мимо, а дома, в
свою очередь, несутся навстречу автобусу и объединяются с ним...».

Таким образом, оказывается, что воспроизведение, или точное копирование,
природы даже не может быть поставлено как цель. Это понятие, которое
ускользает от нас, когда мы хотим уточнить его. На практике оно сводится
к идее представления вещей, подобного тому, какое дает фотография или
муляж, или, вернее, поскольку эти механические приемы сами приводят к
«ложным» для нашего восприятия результатам, к идее такого представления
вещей, которое способно создать у нас иллюзию и обмануть чувства (что,
впрочем, уже не является просто копией, а, наоборот, предполагает хитрую
подделку), словом, к идее натуралистического обмана зрения, имеющего
отношение разве что к искусству, выставленному в музее Гревена115*.

636 См.: Louis Dimier. Histoire de la peinture franзaise au XIXe siиcle.
Paris, Delagrave.

637 Ambroise Vollarld. Paul Cйzanne. Paris, Crиs, 1919. - «На природе» -
значит, наблюдая природу и вдохновляясь ею. Если бы тут подразумевалось,
что нужно «переписывать» Пуссена так, чтобы писать с натуры, на натуре,
тогда высказывание Сезанна заслуживало бы той критики, без которой,
конечно же, не обошлось. «Классиком делает не ощущение, а разум» (Gino
Severini. Du Cubisme au Classicisme). См.: G. Severini. Cйzanne et le
Cйzannisme. - L'Esprit Nouveau, N 11-12, 13 (1921); Emile Bernard. La
Mйthode de Paul Cйzanne. - Mercure de France, 1er mars 1920; L'erreur de
Cйzanne. - Ibid., 1er mai 1926.

С другой стороны, известно очень верное, уже давнее, определение,
принадлежащее Морису Дени: «Помнить, что картина - это не только...
изображение какого-нибудь сюжета; по существу это, прежде всего, плоская
поверхность, покрытая красками, расположенными в определенном порядке»
(Art et Critique, 23 aoыt 1890).

«Не надо писать с натуры», - говорил, со своей стороны, такой
внимательный наблюдатель природы, как г-н Дега (это высказывание
приведено у Ж.-Э. Бланша: J.-Й. Blanche. De David а Degas).

«...Все истинные графики, - замечает Бодлер, - имеют дело с образом,
запечатленным в их мозгу, а не с натурой. Если с нами не согласятся,
ссылаясь на великолепные зарисовки Рафаэля и Ватто и многих других
мастеров, мы скажем, что все это - лишь наброски, пусть даже очень
детальные. Когда настоящий художник вступает в заключительный этап той
или иной работы, модель будет для него скорее помехой, чем подспорьем.
Случается, что даже такие художники, как Домье и г-н Г<ис>, издавна
привыкшие упражнять память и пополнять ее образами, как бы теряют власть
над главным своим дарованием, имея перед собой модель со всеми ее
бесчисленными деталями.

И тогда стремление все увидеть, ничего не упустить вступает в
единоборство с навыком памяти быстро схватывать общий колорит и силуэт,
арабеску контура. Художника, наделенного совершенным чувством формы, но
привыкшего в первую очередь основываться на памяти и воображении, словно
осаждают со всех сторон негодующие детали, и все враз требуют
справедливости с ожесточением толпы, жаждущей полного равенства. И если
художник поддается им, истинная справедливость неизбежно нарушается,
гармония, отданная на заклание, гибнет, любая пошлая деталь обретает
непомерное значение, а мелочи вытесняют существенное. Чем
беспристрастнее художник откликается на зов деталей, тем сильнее
возрастает анархия. Каким бы зрением он ни обладал - близоруким или
дальнозорким, - всякое соотношение величин и их соподчинение исчезают из
его работы» (L'Art romantique)116*.

638 «Напротив, художник видит, иными словами, - разъяснял Роден,
нашедший удачную формулировку, - глаз его, послушный сердцу, читает в
глубине природы» (Rodin. Entretiens, rйunis par Paul Gsell. Paris,
Grasset, 1911). Здесь нам следовало бы остановиться на совершенно особом
познании, благодаря которому поэт, живописец, музыкант постигают в вещах
формы и секреты, скрытые от других и изъявляющие себя только в
произведении, -такое познание можно назвать поэтическим познанием, оно
относится к познанию через соприродность или, как сейчас говорят,
экзистенциальному познанию. Кое-какие разъяснения на этот счет можно
найти в нашей книге «Границы поэзии» («Frontiиres de la Poйsie»), в
частности в главе «Clef des chants». См. также: Thomas Gilby. Poetic
Experience. London, Sheed and Ward, 1934; Theodor Haecker. La notion de
vйritй chez Sфren Kierkegaard. - Courrier des оles, N 4, Paris, Desclйe
De Brouwer, 1934.

639 Baudelaire. Curiositйs esthйtiques (Le Musйe Bonne-Nouvelle).

Изложенные нами в этой работе соображения позволяют согласовать два ряда
внешне противоречащих друг другу выражений, употребляемых художниками.

Гоген и Морис Дени, художники вдумчивые и в высшей степени сознательные
- как много в современной живописи иных! - скажут вам, например, что
«самое плачевное» - это «идея, будто искусство есть копирование каких-то
вещей» (Thйories); думать, что Искусство состоит в том, чтобы
копировать, или в точности воспроизводить, вещи, - значит извращать
смысл искусства (ibid.). Слово «копировать» взято здесь в собственном
смысле, речь идет о подражании, понимаемом материально, как имеющем
целью обман зрения.

Напротив, Энгр или Роден, более страстные и обладающие не столь
отточенным умом, скажут вам, что надо «попросту копировать,
всего-навсего рабски копировать то, что у вас перед глазами»
(Amaury-Duval. L'Atelier d'Ingres); «во всем слушаться природы и никогда
не пытаться ею повелевать. Единственное мое стремление - рабски
следовать ей» (Paul Gsell Rodin)... Слова «копировать» и «рабски»
употреблены здесь в весьма неточном смысле, в действительности речь идет
не о том, чтобы рабски имитировать объект, а о другом - о том, чтобы как
можно более верно, ценой каких угодно «деформаций» показать форму или
луч сверхчувственного, сияние которого улавливается в реальности. Энгр,
как убедительно доказывает Морис Дени (Thйories), подразумевал
копирование красоты, которую он распознавал в природе, изучая творения
греков и Рафаэля[639]. Он «думал, - говорит Амори-Дюваль, - будто
убеждает нас копировать природу, тогда как убеждал нас копировать ее
такою, какою он ее видел»; он первым стал «создавать монстров», по
выражению Одилона Редона. Роден, со своей стороны, нападал - и
совершенно справедливо! - лишь на тех, кто хочет «приукрасить» или
«идеализировать» природу с помощью эстетических рецептов, изобразить ее
«не такой, какая она есть, а такой, какой ей надлежит быть», и ему
пришлось признать, что он подчеркивает, усиливает, преувеличивает, чтобы
передать не только «наружность», но, «кроме того, и дух, который,
несомненно, тоже составляет часть природы», - «дух» обозначает у него
то, что мы называем формой.

Заметим, однако, что «деформации», осуществляемые живописцем или
скульптором, чаще всего в гораздо большей степени являются чисто
спонтанным следствием личного «видения», нежели результатом взвешивающей
рефлексии. Психологам нетрудно объяснить этот феномен. Художники думают,
что просто добросовестно копируют природу, а между тем выражают в
материи тайну, которую она поведала их душе. Если я что-то изменил в
отношении природы, говорил Роден, «то бессознательно, в момент
творчества. В это время на мой глаз влияло чувство, и я видел природу
сквозь его призму. Если бы я захотел изменить то, что вижу, и "сделать
красивее", то ничего бы не вышло»118*. Поэтому «можно сказать, что все
новаторы, начиная с Чимабуэ», одинаково заботясь о вернейшей
интерпретации, равно «считали, что они подчиняются Природе» (J.-Й.
Blanche. Propos de Peintre, de David а Degas).

Таким образом, художник ради подражания трансформирует предмет, как
говорил Тёпфер119*, доброжелательный и словоохотливый предшественник
современных критиков, в своих «Заметках» высказавший много верных
соображений; но обычно он трансформирует предмет неосознанно. Эта
иллюзия, в некотором смысле естественная, это несоответствие между тем,
что художник делает в действительности, и тем, что он делает в
собственных глазах, возможно, объясняет странное расхождение между
великим искусством греческих и римских классиков, по-сыновнему свободным
в отношении к природе, и их идеологией, порою плоско натуралистической
(взять, к примеру, анекдот о винограде Зевкеида120*). - Надо признать,
что от подобной идеологии над их искусством, стоило ему только ослабить
свои усилия, нависала серьезная угроза натурализма. В самом деле, от
греческого идеализма, который стремится копировать идеальный образец
природы, очень легко (это удачно подметил автор «Теорий»121*) перейти к
натурализму, копирующему самое природу в ее подвластной случаю
материальности. Таким образом, «обман зрения» восходит к античности, как
утверждает Жак Бланш; совершенно верно, но отнюдь не к шедеврам
античного искусства.

Средневековое искусство спасали от этого зла его возвышенная наивность,
его смирение, а также религиозные традиции, усвоенные им от византийских
мастеров, поэтому обычно оно удерживается на таком уровне духовности,
которого последующее классическое искусство достигает лишь в отдельных
своих шедеврах. А вот искусство Возрождения не избежало пагубного
влияния.

Не странно ли, что столь великий мыслитель, как Леонардо да Винчи, в
своей апологии живописи прибегает к поистине уничижительным аргументам?
«Случалось, что, увидев изображенного на картине отца семейства, внуки,
еще не вышедшие из младенческого возраста, принимались ласкать его;
домашние собака и кошка тоже ластились к портрету, - чудесное это было
зрелище». «Однажды я видел портрет, обманывавший собаку сходством с
хозяином, так что животное при виде этой картины проявляло бурную
радость. Приходилось мне тоже наблюдать, как собаки лаяли и пробовали
укусить своих сородичей на картине; и как обезьяна гримасничала перед
написанной красками обезьяной; и как ласточки подлетали к решеткам,
изображенным на окнах зданий, и пытались на них опуститься». «Один
живописец написал картину, и кто на нее смотрел, тот сейчас же зевал, и
это состояние повторялось все время, пока глаза были направлены на
картину, которая также изображала зевоту» (L. de Vinci. Textes choisis,
publ. par Pйladan, § 357, 362, 363)122*.

Благодарение Богу, Леонардо чувствовал живопись не так, как мыслил ее,
хотя в его трудах «окончательно утверждается эстетика Возрождения,
виражение через предмет»[639] и хотя было бы правильно сказать о нем
вместе с Андре Сюаресом: «Он, кажется, живет только ради познания - в
гораздо меньшей степени ради творчества... Поскольку он изучает и
наблюдает, он раб природы. Когда он изобретает, он раб своих идей;
теория гасит в нем трепещущий огонь созидания. Рожденные из пламени,
образы его по большей части сохраняют лишь остаточное тепло, а иные и
вовсе холодны»[639]. Во всяком случае, именно идеи, подобные тем,
которыми довольствовался Леонардо да Винчи, идеи, впоследствии
систематизированные академическим образованием, вынудили художников
Нового времени откликнуться и побудили их осмыслить свою творческую
свободу по отношению к природе (природа - только словарь, любил
повторять Делакруа); при этом некоторые из них утратили наивность
видения - ведь ее ставят под угрозу расчет и анализ, к величайшему
ущербу для искусства.

В этой связи нелишним будет напомнить об указанном выше (прим. 100)
различии между «видением» художника или же его выдумкой, замыслом его
произведения, - и средствами исполнения, или осуществления, задуманного,
которые он применяет.

С точки зрения видения или замысла, наивность, спонтанность, не
сознающая себя искренность - драгоценнейший дар художника, дар
уникальный, наивысший из даров; Гёте считал его «дьявольским» - таким он
предстает незаслуженным и настолько превосходит всякий анализ.

Если дар этот уступает место системе или расчету, упрямой приверженности
«стилю», вроде той, в какой Бодлер упрекал Энгра, или той, какую
отмечают у некоторых кубистов, тогда наивная «деформация» или, точнее,
трансформация, обусловленная духовной верностью форме, блистающей в
вещах, и их глубинной жизни, уступает место «деформации» искусственной,
деформации в отрицательном смысле слова, т. е. искажению или лжи, а
искусство между тем блекнет.

Что же касается средств, то здесь, наоборот, требуются именно
обдумывание, сознательность и хитрость: между замыслом и готовым
произведением есть пространство - подлинная область искусства и его
средств; оно заполняется игрой обдуманных комбинаций, и поэтому
осуществление замысла - «результат последовательной и вполне осознанной
логики» (Поль Валери) и бдительного самоконтроля. Так, живописцы
венецианской школы хитро подменяют магию солнца «равноценной магией
цвета» (Thйories), или, к примеру, в наши дни трансформации, которым
подвергает предметы Пикассо, представляются в сущности произвольными.

Итак, если «деформации», связанные с видением или замыслом художника,
появляются у него - постольку, поскольку его искусство обладает жизнью -
с чистой и как бы инстинктивной спонтанностью, то возможны и другие,
определяемые средствами искусства, и такие деформации намеренны и
рассчитаны[639]. Мы без труда нашли бы у мастеров, и даже у величайшего
среди них, у Рембрандта, немало примеров подобных сознательно
осуществленных трансформаций, деформаций, сокращений, перестановок.
Произведения художников позднего Средневековья и раннего Возрождения
(так называемых примитивов) изобилуют всем этим, потому что они больше
заботились о том, чтобы обозначить предметы или действия, нежели о том,
чтобы воспроизвести их внешнюю сторону. В этом плане Гёте,
воспользовавшись одной гравюрой Рубенса, дал прилежному Эккерману
полезный урок (Беседы Гёте с Эккерманом, 18 апреля 1827 г.). Гёте
показывает Эккерману гравюру, и тот перечисляет все ее детали.

«Все, что изображено здесь, стадо овец, воз с сеном, работники,
возвращающиеся домой, с какой стороны это освещено?

-Свет падает на них,- отвечал я,- со стороны, обращенной к зрителю, тени
же они отбрасывают в глубь картины. Всего ярче освещены работники на
первом плане, и эффект, таким образом, получается великолепный.

-Но чем, по вашему разумению, Рубенс его добился?

-Тем, что эти светлые фигуры выступают на темном фоне,- отвечал я.

-А откуда взялся этот темный фон?

. - Это мощная тень, которую купа деревьев отбрасывает им навстречу. Но
как же получается, что фигуры отбрасывают тень в глубь картины, а
деревья, наоборот, навстречу зрителю? Выходит, что свет здесь падает с
двух противоположных сторон, но ведь это же противоестественно!

- То-то и оно,- усмехнувшись, сказал Гёте,- Здесь Рубенс выказал все
свое величие, его свободный дух, воспарив над природой, преобразил ее
сообразно своим высшим целям. Двойной свет - это, конечно, насилие над
природой, и вы вправе утверждать, что он противоестественен. Но если
художник и пошел против природы, то я вам отвечу: он над ней возвысился,
и добавлю: это смелый прием, которым гениальный мастер доказал, что
искусство не безусловно подчинено природной необходимости, а имеет свои
собственные законы...

У художника двойственные отношения с природой: он ее господин и он же ее
раб. Раб - поскольку ему приходится действовать земными средствами,
чтобы быть понятым, и господин - поскольку эти земные средства он
подчиняет и ставит на службу высшим своим замыслам.

Художник являет миру целое. Но это целое не заготовлено для него
природой, оно плод собственного его духа, или, если хотите,
оплодотворяющего дыхания Господа.

При поверхностном взгляде на этот ландшафт Рубенса все кажется нам
простым, естественным и списанным с натуры. Но это не так. Столь
прекрасной картины никто и никогда в природе не видывал, так же как и
ландшафтов, подобных ландшафтам Пуссена или Клода Лоррена,- они выглядят
очень естественными, хотя в природе их тоже не сыщешь»123*.

См.: Conrad Fiedler. Ueber die Beurtheilung von Werken der bildenden
Kunst. Leipzig, Hirzel, 1876. «Nicht der Kiinstler bedarf der Natur,
vielmehr bedarf die Natur des Kiinstlers»124*, - писал Фидлер,
предвосхищая знаменитое высказывание Уайльда. В этом небольшом сочинении
мы найдем верные соображения об искусстве и о созидательном интеллекте,
и в частности о чувстве существования, специфическом
Weltbewusstsein125*, связанном с развитием художнических способностей и
характеризующемся сочетанием и как бы совпадением интуиции и
необходимости. «So wird ein Mann, - говорил Гёте, - zu den sogenannten
exacten Wissenschaften geboren und gebildet, auf der Hone seiner
Verstandesvernunft nicht leicht begreifen, dass es auch eine exacte
sinnliche Phantasie geben kфnne, ohne welche doch eigentlich keine Kunst
denkbar ist»l26*

640 См.: Sum. theol., q. 45, a. 8. - Свойство материи повиноваться
человеку, художнику, который получает от нее результаты, превосходящие
все, что она могла бы дать под воздействием физических факторов, даже
доставляет теологам (см.: св. Фома. Compendium theologiae, cap. 104;
Garrigou-Lagrange. De Revelatione, t. I, p. 377) глубочайшую аналогию
способности повиновения по отношению к Богу, наличествующей в вещах и в
душах и покоряющей их до самой глубины их бытия необоримой силе первого
Действователя, дабы от мощи его они возвышались до сверхприродного
порядка, или порождали чудесные явления. «И сошел я в дом горшечника, и
вот, он работал свою работу на кружале... И было слово Господне ко мне:
не могу ли Я поступить с вами, дом Израилев, подобно горшечнику сему?
Вот, что глина в руке горшечника, то вы в Моей руке, дом Израилев» (Иер
18: 3-6).

641 См.: св. Фома. In I Sent., d. 32, q. 1, 3, 2m.

642 Древнее изречение: «Ars imitatur naturam» не означает «Искусство
подражает природе, воспроизводя ее», но имеет другой смысл: «Искусство
подражает природе, действуя, или созидая, как она, ars imitatur naturam
IN SUA OPERATIONE». Поэтому св. Фома применяет это изречение, в
частности, к медицине, которую уж никак не назовешь «искусством
подражания» (Sum. theol., I, q. 117, a. 1).

В таком смысле надо понимать и высказывание Клоделя: «Наши произведения
и средства их создания не отличаются от произведений и средств природы»
(Art poйtique).

643 Paul Claudel. La Messe lа-bas. - «Si che vostr'arte a Dio quasi и
nepote»130*, - писал Данте.

644 Высказывание, приведенное Альбером Андре в книге о Ренуаре {A.
Andrй. Renoir. Йd. Crиs).

645 Суждение о вкусе- совсем не то, что суждение об искусстве, оно
созерцательного порядка. Вкус относится к способности восприятия и
наслаждения, принадлежащей тому, кто созерцает или слушает произведение,
сам по себе он не затрагивает созидательного интеллекта, и, сколь бы ни
были благодетельны для его развития знания и общение с искусством и с
творческим разумом[645], он не предполагает по сути своей ни малейшего
зачатка самого художнического габитуса; он всецело пребывает в сфере
созерцательных способностей. Вот почему греки (здесь, по нашему мнению,
кроется главное заблуждение платонизма) считали, что лучше и благороднее
быть способным наслаждаться творениями Фидия, нежели быть самим Фидием.
И не случайно вкус так опасен для творца - благодетелен, и опасен, и
обманчив: ведь он пребывает в сфере созерцательного интеллекта (и
чувства), а не практического интеллекта. Многие крупные художники
обладали довольно дурным вкусом. И наоборот, многие люди, имеющие
совершенный вкус, были посредственными творцами. Что такое музыка Ницше
в сравнении с его суждениями о музыке?

Вкус - это даже не габитус созерцательного интеллекта, у него нет
необходимого и достаточно определенного объекта приложения. Он касается
чувства в той же мере, что и ума, а ума - постольку, поскольку ум связан
с чувством: не существует познавательного универсума более сложного и
более изменчивого. Действительно, каким бы непогрешимым он ни был,
эстетический вкус происходит не от габитуса в собственном смысле слова,
а от устойчивого расположения и способности, точно так же как и вкус у
дегустатора вин. И он всегда зависит от изобретения - художником - новых
видов произведений, где проявится еще какой-то аспект красоты.

646 С этой точки зрения символистская концепция, как ее излагает Морис
Дени, не устраняет всей путаницы.

«Символизм, - пишет он (Nouvelles Thйories),- есть искусство отражать и
вызывать различные состояния души через соотношения красок и форм. Эти
придуманные или заимствованные у природы соотношения становятся знаками
или символами состояний души: они обладают способностью передавать их...
Символ... предназначен к тому, чтобы сразу породить в душе зрителя всю
гамму человеческих эмоций посредством соотносительной с нею гаммы красок
и форм, а точнее ощущений...» Цитируя Бергсона: «Цель искусства -
усыпить действующие или, вернее, оказывающие сопротивление силы нашей
личности и тем самым привести нас в состояние полного повиновения, в
котором мы усваиваем внушаемую нам идею или испытываем выражаемое
чувство»133*, Морис Дени прибавляет: «Оживляя таким образом все наши
смутные воспоминания, возбуждая все наши подсознательные силы,
произведение искусства, достойное этого имени, создает в нас некое
мистическое или, во всяком случае, аналогичное мистическому видению
состояние и в какой-то мере позволяет нам сердцем почувствовать Бога».

Совершенно верно, именно таков результат искусства: оно вызывает в нас
определенные аффективные состояния; но не в этом его цель, - нюанс пусть
и тонкий, но имеющий исключительное значение. Все искажается, если
принимают за цель то, что является не более чем необходимым результатом
или следствием, а самую цель (создать произведение, в котором сияние
формы бросало бы отблеск на соответствующую материю) полагают всего лишь
средством (вызвать в других определенные состояния души и определенные
эмоции, усыпить их силы сопротивления и возбудить в них
бессознательное).

Как бы то ни было, специфический результат искусства - думается, нам уже
удалось это показать - в том, что человек, наслаждающийся произведением,
становится сопричастным поэтическому познанию, составляющему привилегию
художника (см. выше прим. 140). Эта сопричастность - один из элементов
эстетического восприятия или эстетической эмоции, в том смысле, что,
возникая непосредственно как специфический результат благодаря
восприятию или чувствованию красоты (взятому в его чистом сущностном
содержании), она питает его, расширяет и углубляет. Именно так следует
понимать приведенную выше, в прим. 77, страницу из сочинения С.Э.М.
Джоуда. Causae ad invicem sunt causae134*.

Возражения, которые представил нам о. Артур Литтл в интересной, более
того, блестящей аналитической работе (A. Little. Jacques Maritain and
his aesthetic. - Studies, Dublin, sept. 1930), обязывают нас уделить им
внимание. Как писал наш друг о. Леонардо Кастельяни в своем отклике на
эту статью (L. Castellani. Arte y Escolвstica. - Criterio, Buenos Aires,
10 sept. є931), «критик путает цель произведения (finis operis) и цель
производящего (finis operantis)»; к тому же он истолковывает нашу
позицию «в узком и одностороннем смысле, что лишено основания».

О. Кастельяни прекрасно показал, что в действительности в этой дискуссии
затрагиваются вопрос о спецификации габитусов и разногласия скотизма и
томизма относительно ума и воли. Мы думаем, лучше всего отослать
читателя к его статье.

По мнению о. Артура Литтла, сущность искусства - в сообщении опыта (the
communication of experience). Мы не исключаем (как он полагает) этого
сообщения, не рассматриваем его как всецело акцидентальное и внешнее по
отношению к искусству; мы знаем, что оно играет первостепенную роль в
деятельности художника, как явствует, например, из превосходного
стихотворения Шелли «One word»135*. На самом деле оно связано с
общественной сущностью человека и с потребностью сообщаться,
свойственной духу как таковому, интеллекту и любви; кто же говорит не
затем, чтобы быть услышанным? Но мы утверждаем, что оно не составляет
специфицирующей цели художнического габитуса. В смысле, уточненном в
данном примечании (т. е. для художника как важнейшее условие
деятельности, а для того, кто наслаждается произведением, как
необходимый результат восприятия прекрасного), это один из элементов
деятельности художника, а также и эстетической эмоции.

647 См.: Аристотель. Полит., VIII, 7, 1341 b 40; Поэт., VI, 1449 b 27.

648 Lettres de Marie-Charles Dulac. Bloud, 1905. Письмо от 6 февраля
1896 г.

649 Искусство церковное, или культовое, и религиозное различаются не
столько предназначением, сколько качеством и вдохновенностью, что
особенно очевидно сегодня, когда большей части церковных произведений не
хватает религиозного вдохновения. Мне хотелось бы, однако, отметить
здесь практическую важность этого различия, которой часто не понимают
как светская публика, так и духовные лица. Этим объясняется прискорбное
обыкновение судить о любом произведении с ярко выраженным духовным
началом слишком узко, как о части храмовой утвари или молитвенного оби^
хода. Между тем многие из таких произведений, даже если в них
присутствует религиозный сюжет, имеют другое предназначение, они созданы
не для того, чтобы на них смотрели или их слушали в храмах, и не для
нужд благочестия. Именно таковы - в силу понятных причин - некоторые из
лучших современных произведений: они проникнуты искренним и подчас
глубоким религиозным чувством и при этом не отвечают канонам и
требованиям церковного искусства. Они вызывали бы куда меньше смелых
толкований и преувеличенно негодующей критики, если бы к ним не
применяли чуждые им церковные нормы. И наоборот, далеко не каждое
произведение на религиозный сюжет, отвечающее всем традициям церковного
искусства и удовлетворяющее потребности верующих, имеет высокую
художественную ценность и выполнено с искренней верой. [1935]

650 Не существует школ, обучающих христианскому искусству в том смысле,
в каком мы определили здесь «христианское искусство». Напротив, вполне
возможны школы, обучающие церковному искусству, или религиозному
искусству, у него есть своя цель, есть и свои условия, и - увы! - у него
есть также огромная потребность преодолеть упадок, который оно
переживает.

Об этом упадке мы здесь не говорим, - слишком многое потребовалось бы
сказать. Приведем только строки, написанные Мари-Шарлем Дюлаком: «Есть
нечто, чего бы я желал и о чем я молюсь: это чтобы все прекрасное было
посвящено Богу и служило к Его восхвалению. Все, что зримо в тварях и в
творении, - все должно быть обращено к Нему, и меня удручает, что Его
супруга, матерь наша святая Церковь, облечена уродствами. Она так
прекрасна, а между тем все, что предназначено для ее внешнего выражения,
безобразно; все усилия направлены на то, чтобы выставить ее на смех;
сначала тело ее бросали, обнаженное, на растерзание диким зверям: потом
художники вкладывали душу в ее убранство, дальше в дело вмешивается
тщеславие и наконец сноровка, и вот Церковь, выряженная в шутовской
наряд, становится смешной. Это зверь иного рода, не такой царственный,
как лев, и куда опаснее...» (Письмо от 25 июня 1897 г.).

«...Они довольны мертвыми произведениями... Они находятся на нижайшем
уровне, в смысле понимания искусства, - я говорю сейчас не о вкусе
публики. И это я отмечаю уже в эпоху Микелапджело, Рубенса в
Нидерландах: я не могу обнаружить никакой жизни души в этих крупных
телах. Вы понимаете, что я говорю не столько о величине, сколько о
полном отсутствии внутренней жизни. Вслед за эпохой, когда сердце стало
таким многообъемлющим, когда язык его был так искренен, возвратились к
грубой пище язычества, а потом дошли до непотребства Людовика XIV.

Но ведь Вы знаете, художника создает не художник, а те, которые молятся.
Молящиеся же обретают лишь то, чего они просят у Бога; в наше время их
не побуждают стремиться к большему. Я надеюсь, что появятся хоть
какие-то проблески; ибо если мы посмотрим на современных греков,
копирующих суровые образы прошлого, на протестантов, которые ничего не
делают, и на католиков, делающих что угодно, мы увидим, что в
действительности Господу не желают служить отображением прекрасного, что
изобразительные искусства не воздают Ему хвалу за те милости, которые Он
им ниспосылает, что художники даже впали в грех, отвергая святое и
доступное нам и принимая тронутое скверной» (Письмо от 13 мая 1898 г.).

См. на эту тему эссе аббата Марро (Marraud) «Религиозная живопись и
народное искусство» («Imagerie religieuse et Art populaire») и
исследование Александра Сенгриа «Упадок религиозного искусства» (A.
Cingria. La Dйcadence de l'Art Sacrй. Nouvelle йd., corr. et aug. Paris,
йd, Art Catholique).

Эту книгу Поль Клодель рассматривает как «самую обстоятельную и самую
вдумчивую беседу... на печальную тему». В одном важном письме Александру
Сенгриа он пишет:

«Все они [причины этого упадка] могут быть сведены к одной: это особенно
болезненно сказавшийся в прошлом веке разрыв между положениями
вероучения и теми способностями воображения и чувства, которыми художник
одарен в наивысшей степени. С одной стороны, определенная религиозная
школа, главным образом во Франции, где ереси квиетизма и янсенизма
мрачно подчеркивали проявления такого разрыва, отвела слишком
исключительную роль в акте приятия веры духу, лишенному плоти, тогда как
получил крещение и должен восстать из праха в Судный день весь человек в
полном и нерасторжимом единстве своей двоякой природы. С другой стороны,
искусство эпохи, начавшейся после Тридентского собора, известное в
основном под нелепым названием "искусство барокко" (впрочем, я, как и Вы
сами, - Вам это известно - испытываю к нему живейшее чувство
восхищения), кажется, поставило целью не отображать для народа, как это
делало готическое искусство, конкретные события и исторические истины
веры наподобие развертывающейся огромной Библии, а показывать, крикливо,
пышно, красноречиво и часто с самой проникновенной патетикой, то пустое,
как медальон, пространство, куда прегражден доступ нашим чувствам,
торжественно выставляемым вон. Это и святые, лицами своими и позами
указующие нам на неизъяснимое и незримое, и все беспорядочное изобилие
декора, и ангелы, взмахами крыльев поддерживающие неясную, скрываемую
культом картину, и статуи, как бы движимые мощным дуновением, исходящим
от чего-то неведомого. Но перед этим неведомым воображение отступает,
оробевшее и обескураженное, и всем своим богатством служит обрамлению,
главная цель которого - восславлять неведомое с помощью почти что
официальных приемов, слишком быстро вырождающихся в готовые рецепты и в
надоедливые повторы».

Отметив, что в XIX в. «кризис не находящего потребной пищи воображения»
довершил разрыв между чувствами, «отвратившимися от того сверхприродного
мира, который ничто не делало для них доступным и желанным», и
богословскими добродетелями, Клодель продолжает: «В результате вместе со
способностью принять эту цель всерьез было неприметно затронуто главное
движущее начало творца - воображение, а именно стремление своими
собственными средствами немедленно создать для себя самого и для
ближнего, составить из отдельных элементов, определенный образ мира,
одновременно восхитительного, обладающего смыслом и разумного.

Что же до Церкви, то, утратив облачение искусства, она уподобилась в
прошедшем столетии человеку, с которого совлекли одежду: это священное
тело, состоящее из людей верующих и грешных, впервые физически
показалось перед всеми в своей наготе, словно беспрестанно выставляя на
обозрение свои немощи и язвы. Для того, кто осмелится на них глядеть,
современные церкви с их патетикой представляют интерес как пародия
вероисповедания. Их безобразность - это проявление всех наших грехов и
пороков, нашей слабости и убожества, непрочности веры и чувств,
сердечной черствости, отвращения к сверхъестественному, господствующих
условностей и штампов, непомерно раздутого беспорядочного
индивидуального опыта, мирской роскоши, скупости, чванства, угрюмости,
напыщенности, фарисейства. Но душа внутренне остается живой, бесконечно
скорбной, терпеливой и не потерявшей надежду; такая душа угадывается во
всех тех бедных пожилых женщинах в жалких нелепых шляпках, к чьим
молитвам на скромных, без песнопения, мессах всех часовен мира я
присоединяюсь вот уже тридцать лет... Да, даже в таких суровых церквах,
как Нотр-Дам-де-Шан, как церковь св. Иоанна Евангелиста в Париже или
базилики Лурда, более трагичные для созерцателя, чем руины Реймского
собора, присутствует Бог, мы можем Ему довериться, а Он может быть
уверен в нас: за отсутствием достойного благодарения мы всегда обеспечим
Ему нашими малыми личными средствами уничижение столь же великое, как
вифлеемское» (Revue des Jeunes, 25 aoыt 1919).

651 «Искусство, - согласно известной формулировке Леона Блуа, - это
паразит на коже первого змея. Из ее соков черпает оно свою беспредельную
гордыню и силу внушения. Оно самодостаточно, как бог, и узорчатые короны
князей в сравнении с его венцом из молний кажутся железными обручами.
Оно не склонно ни к повиновению, ни к обожанию, и никакая человеческая
воля не повергает его ни к какому алтарю. Оно может подать милостыню от
избытка своей роскоши храмам или дворцам, соблюдая собственную выгоду,
но не надо просить у него даже самой малости сверх необходимого...

Можно встретить на редкость несчастных людей, сочетающих в себе
художника и христианина, но не может быть христианского искусства»
(Belluaires et Porchers).

Здесь Блуа, как это часто с ним бывает, доходит до крайности, чтобы
заставить нас почувствовать глубокую антиномию. Не спорю, антиномия эта
чрезвычайно затрудняет приход христианского искусства, даже в особой
духовной сфере. Но она, однако, не является неразрешимой, ибо природа не
порочна в своей сущности, как думали приверженцы Лютера и янсенисты. Как
бы ни была она уязвлена грехом, природа может быть исцелена благодатью,
в особенности там, где она бывает возвышена. Или вы полагаете, что
благодать Христова бессильна, что она встречает непреодолимое
сопротивление в некоторых Божьих созданиях, притом самых благородных,
что она неспособна освободить искусство и красоту и покорить их Духу
Божиему, ad obediendum fidei in omnibus gentibus?137* Ничто не
противоречит Богу. Ум человеческий может и должен быть предан Ему. Надо
только заплатить свою цену, более высокую цену, чем представлялось
христианскому гуманизму. [Безусловно, более высокую, чем думал и я сам,
когда писал эти строки; я до сих пор еще не могу ее помыслить. По правде
говоря, человеку не дано ясно представить себе все, что связано с
искуплением, - наверное, к счастью, ибо кто тогда отважился бы пуститься
в путь? Достаточно все это переживать.] Хотя и верно, что дьявол всегда
к услугам художника и что снисходительность ко злу облегчает художнику
многое, но утверждать вслед за Андре Жидом, что дьявол участвует в
создании всякого произведения искусства, подменять фактическую частоту
логической необходимостью - значит впадать в своего рода манихейское
богохульство. Надо подчеркнуть, что гиперболы Леона Блуа имеют совсем
другой смысл, они лишь бросают свет на таинственную перипетию. (См.:
Stanislas Fumet. Le Procиs de l'Art. Paris, Pion; Mission de Lйon Bloy.
Paris, Desclйe De Brouwer.)

Приведем здесь одну страницу из весьма ценного сочинения[651]: «Люцифер
набросил на нас невидимую, но прочную сеть иллюзии. Иллюзия заставляет
дорожить мгновением в ущерб вечности, суетой в ущерб истине. Она
убеждает нас, что мы в состоянии любить сотворенное существо, только
обожествляя его. Она усыпляет нас, она заставляет нас грезить (и толкует
наши сны), она побуждает нас к творчеству. Человеческий дух попадает
тогда в болотные воды. Дьявол немало преуспел, убеждая художников и
поэтов, что он их необходимый, неизбежный соработник и страж их величия.
Согласитесь с ним в этом, и вы тотчас признаете вместе с ним, что
христианству невозможно следовать на практике.

Вот так он и царствует в этом мире. Действительно, кажется, что все
принадлежит ему и что надо все у него отнять. Однако у него уже все
отнято... Мир спасен, избавлен от него. Но при одном условии:
искупительная кровь должна быть распространена на мир и принята в
души... Пусть она будет принята, драгоценная кровь, и все возродится.
То, что ныне только прельщение и плод смерти, - искусство, погибающее от
роскоши, наука, обезумевшая от гордыни, власть, снедаемая алчностью, -
все это может родиться заново, как и сам человек. Благодаря труду всех
святых и всех людей доброй воли уже совершаются эти новые рождения».

652 Это божественное вдохновение естественного порядка явно признавали
древние, в частности, автор «Евдемовой этики» в известной главе об удаче
(кн. VII, гл. 14). Св. Фома тоже признает его, отличая от вдохновения,
по существу своему сверхъестественного, принадлежащего к дарам Святого
Духа (Sum. theol., I-II, q. 68, a. 1 et 2). См.: Ответ Жану Кокто, прим.
3 (см. наст, изд., с. 571); Frontiиres, p. 50, note.

«Все хорошие эпические поэты слагают свои прекрасные поэмы не благодаря
искусству, а лишь в состоянии вдохновения и одержимости; точно так и
хорошие мелические поэты: подобно тому как корибанты пляшут в
исступлении, так и они в исступлении творят эти свои прекрасные
песнопения... Поэт - это существо легкое, крылатое и священное; и он
может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и
не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не
способен творить и пророчествовать... Один поэт зависит от одной Музы,
другой - от другой. Мы обозначаем это словом "одержим"... А от этих
первых звеньев - поэтов - зависят другие одержимые...» (Платон.
Ион)138*.

«Кто же без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества
в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству (фЭчнз) станет
изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения здравомыслящих
затмятся творениями неистовых» (Платон. Федр)139*.

Пусть силы бессознательного, образы и инстинкты подземного мира в
немалой степени причастны вдохновению, о котором говорит Платон, - мир
этот имеет ту же цену, что и душа поэта, он тем божественнее, чем она
глубже и духовнее. И нет ничего более доступного сверхчеловеческим
влияниям, собственно вдохновению (естественного либо сверхъестественного
порядка), чем этот зыбкий и яростный мир.

653 Мы не утверждаем, что для создания христианского произведения
художник должен быть святым, подлежащим канонизации, или мистиком,
достигшим преображающего единения. Мы утверждаем, что де-юре мистическое
созерцание и святость в художнике - это предел, к которому сами собой
устремлены формальные требования христианского произведения как
такового; и что де-факто произведение является христианским в той мере,
в какой - сколь бы несовершенным образом это ни осуществлялось - нечто
от жизни, делающей святыми и монахами, проходит через душу художника.

Это очевидные истины, простое применение вечного принципа: operatio
sequitur esse, «действие соответствует бытию». «В этом всё, - говорил
Гёте. - Надо чем-то быть, чтобы мочь что-то делать». Леонардо да Винчи
иллюстрировал тот же самый принцип довольно курьезными замечаниями:
«Живописец, у которого неуклюжие руки, будет делать их такими же в своих
произведениях; то же самое случится у него с каждым членом тела, если
только длительное обучение не оградит его от этого... Если он быстр в
разговоре и в движениях, то его фигуры так же быстры; если мастер
набожен, таковыми же кажутся и его фигуры со своими искривленными шеями;
если мастер не любит утруждать себя, его фигуры кажутся срисованной с
натуры ленью... и так каждое свойство в живописи следует за собственным
свойством живописца» (L. de Vinci. Textes choisis, publ. par Pйladan, §
415, 422)140*.

Как получилось, спрашивает Морис Дени в лекции «Религиозное чувство в
искусстве Средних веков» (Le sentiment religieux dans l'art du moyen
вge. -Nouvelles Thйories), что талантливые художники, чья личная вера
была чистой и живой, - например, Овербек или некоторые ученики Энгра -
создали произведения, мало затрагивающие наше религиозное чувство?

Думаю, ответить на этот вопрос нетрудно. Возможно, что слабость эмоции
происходит попросту от недостаточности самой добродетели искусства,
отличной и от таланта, и от школьного знания. Далее, вера и
богопочитание в художнике, строго говоря, недостаточны для того, чтобы
произведение вызывало христианскую эмоцию: такой эффект всегда зависит
от некоторого созерцательного элемента, сколь бы недостаточным его ни
предполагали, а само созерцание предполагает, согласно теологам, не
только добродетель веры, но также и влияние даров Святого Духа. Наконец,
и это главное, могут возникать, например из-за догматических принципов
школы, препятствия, prohibentia, мешающие искусству быть движимым и
превозвышаемым всей душой в ее целостности. Ведь тут недостаточно
добродетели искусства и сверхприродных добродетелей христианской души, -
нужно еще, чтобы первая находилась под влиянием последних, как это и
бывает естественным образом, при условии, однако, что никакой чуждый
элемент не составляет препятствия. Религиозная эмоция, сообщаемая нам
примитивами, отнюдь не результат каких-то ухищрений, она - следствие
естественности и свободы, с какою эти питомцы матери Церкви выражают в
искусстве свою душу.

- Но как же получилось, что художники, далекие от набожности, как многие
мастера XIV-XV вв., создали произведения, исполненные глубокой
религиозной эмоции?

Во-первых, эти художники при всем их предполагаемом язычестве были
проникнуты верой, в ментальной структуре своего бытия, в неизмеримо
большей степени, чем допускает наша недалекая психология. Разве не были
они еще совсем близки к тому бурному и страстному, но героически
христианскому Средневековью, чей след в нашей цивилизации не могли
изгладить четыре столетия антропоцентрической культуры? Какие бы забавы
они себе ни позволяли, они хранили в себе все еще живую vis impressa141*
средневековой веры, и не только веры, но и тех даров Святого Духа,
которые с такой полнотой и свободой воплощались в искусстве в
христианские века. Так что не будет дерзостью утверждать, что «вольные
искатели наслаждений», о которых говорит Морис Дени, используя выражение
Боккаччо, за работой оказывались на поверку большими «мистиками», нежели
многие религиозные люди в нашу отмеченную черствостью эпоху.

Во-вторых, христианское достоинство начинает снижаться именно в их
произведениях. Прежде чем стать, у Рафаэля и уже у Леонардо да Винчи,
чистой человечностью и чистой природой, оно уже было только лишь
ощутимым обаянием у Боттичелли или у Филиппо Липпи; во всей своей
строгости оно сохранилось только у великих примитивов - Чимабуэ, Джотто,
Лоренцетти - или позднее у Анджелико, который, будучи святым, способен
перенести весь свет внутренних небес в искусство, само по себе уже менее
суровое.

В сущности, надо проникнуть в Средневековье достаточно глубоко, надо
взойти к чудесной умиротворенности св. Франциска, чтобы обнаружить самую
чистую эпоху христианского искусства. Воплотилось ли где-нибудь полнее,
чем в скульптурах и витражах кафедральных соборов, совершенное
равновесие между мощной духовной иератической традицией - без которой
невозможно религиозное искусство - и тем свободным и наивным чувством
реальности, которое присуще искусству по закону свободы? Ни одна из
последующих интерпретаций не достигает поистине священнической и
богословской высоты сцен Рождества Господня (хор собора Нотр-Дам в
Париже, витражи Тура, Санса, Шартра и т. д., - ponitur in praesepio, id
est corpus Christi super altare142*) или Венчания Святой Девы на царство
(Санлис), какими их представляли в XII и XIII вв. (См.: Emile Male.
L'Art religieux du XIIIe siиcle en France; Dom Louis Baillet. Le
Couronnement de la Sainte Vierge. - Van Onzen Tijd, Afl. XII, 1910.)

Но искусство в те времена было также и плодом человечности, в которой
действовали все животворные силы Крещения. Конечно, есть все основания
говорить о наивности примитивов и связывать с этой наивностью эмоцию,
овладевающую нами перед их творениями. Однако всякое великое искусство
наивно, но не всякое великое искусство - христианское, разве только в
уповании. Если наивность великих средневековых художников отдает сердце
живому Богу, то именно потому, что наивность эта - редчайшего
достоинства; это христианская наивность, это как бы данная свыше
добродетель восхищенной наивности и сыновнего чистосердечия перед всем
созданным Святой Троицей, в искусстве это подлинный знак веры и Даров,
нисходящих на него, чтобы возвести его на невиданную прежде высоту.

Именно благодаря своей религиозной вере художник-примитив инстинктивно
знал то, что в муках познала современная поэзия, - что «форма должна
быть формой духовной. Не способом выражать вещи, а способом мыслить их»;
и что «только реальность, даже глубоко скрытая, обладает способностью
волновать душу» {Jean Cocteau. Le Rappel а l'Ordre).

И напрасно Гастон Латуш уверяет нас, что потолок капеллы в Версале
представляется ему столь же «религиозным», как и свод церкви в Ассизи, -
Жувене143* ничто в сравнении с Джотто, и так будет, пока над
христианским сердцем не возобладает мрачный «классицистский» фанатизм.

Николай Бердяев утверждает, что совершенный классицизм, т. е.
классицизм, способный черпать из природы счастливую насыщающую гармонию,
невозможен после распятия и смертной муки Христа; он убежден, что
классицизм эпохи Возрождения несет в себе рану христианства144*. Я
думаю, что Бердяев прав. Но существовала ли даже в Греции совершенная
классическая безмятежность? Таинственная темная сила осаждала эту грезу;
ведь и в Греции тоже человеческая природа была уязвлена и взывала к
искуплению.

654 «Sicut corpus Jesu Christi de Spiritu sancto ex integritate Virginis
Mariae natum est, sic etiam canticum laudum, secundum coelestem
harmoniam per Spiritum sanctum in Ecclesia radicatum»145*, - пишет св.
Хильдегарда в замечательном послании капитулу Майнца, где она настаивает
на свободе церковного песнопения (Migne, col. 221).

655 Любопытно, что в самых смелых своих изысканиях современное
искусство, похоже, стремится следовать всему тому, что в отношении
структуры произведения, простоты, смелости и рациональности средств,
идеографической систематизации выражения характеризует искусство
примитивов. Посмотрите с этой точки зрения на миниатюры из «Scivias» св.
Хильдегарды, воспроизведенные в прекрасной работе дона Байе (Dom
Baillet. Les miniatures du Scivias conservй а la bibliothиque de
Wiesbaden, 1er fasc. du t. XIX des Monuments et Mйmoires de l'Acad. des
Inscr. et Belles-Lettres, 1912), и вы найдете там весьма впечатляющие
аналогии с некоторыми современными исканиями, например с кубистскими
перспективами. Но это чисто материальные аналогии, внутренние принципы
здесь совершенно различны. Тем, чего большинство современных «передовых»
художников ищет в холодном мраке расчетливой анархии, примитивы
изначально обладали в безмятежности своего внутреннего строя. Измените
душу, внутреннее начало, зажгите свет веры и разума вместо сильного
раздражения чувств (а порой и вместо stultitia146*), - вы получите
искусство, способное к высоким духовным достижениям. В этом смысле
современное искусство, несмотря на то что во многих других отношениях
оно антипод христианству, гораздо ближе к христианскому искусству, чем к
искусству академическому.

656 Само собой разумеется, что мы понимаем слово «нравственность» не в
стоическом, мирском или протестантском смысле, а в смысле католическом,
согласно которому весь порядок нравственности, или человеческого
действования, предполагает в качестве своей конечной цели блаженное
видение и любовь к Богу ради Него самого, превосходящую всякую иную
любовь, и достигает совершенства в сверхприродной жизни богословских
добродетелей и ниспосланных свыше даров.

657 Свидетельство поэта столь ревностного в служении искусству, как
Бодлер, в связи с этим представляет большой интерес. Его статья «Школа
язычников» («L'Йcole paпenne»), где он ярко и убедительно показывает,
какое заблуждение для человека - подчинять себя искусству как высшей
цели, заканчивается такой страницей:

«Необузданное пристрастие к форме порождает чудовищные и неведомые
крайности. Понятия добра и истины исчезают, оттесненные яростной
страстью к прекрасному, загадочному, обольщающему взгляд формой и
красками. Исступленная страсть к чисто формальному искусству подобна
язве, которая разъедает все вокруг себя. А поскольку полное отсутствие
добра и истины в искусстве равносильно отсутствию самого искусства, то
художник утрачивает цельность; чрезмерное развитие одной-единственной
способности ведет к небытию. Я понимаю ненависть иконоборцев и мусульман
к изображениям божества. Я понимаю всю глубину раскаяния св. Августина,
когда он вспоминал о виденных им зрелищах. Опасность настолько велика,
что я готов оправдать даже уничтожение предмета поклонения. Маниакальное
отношение к искусству так же губительно, как тирания рационального
начала. Деспотическое преобладание любого из них порождает
ограниченность, бессердечие, безмерную гордыню и себялюбие» {Baudelaire.
L'Art romantique)147*.

658 Св. Фома. Sum. theol., И-П, q. 169, а. 2, ad 4.

По этому поводу вспомним также известный текст св. Фомы, комментирующего
«Этику» Философа и показывающего вслед за ним, что политической науке, в
качестве науки управляющей, свойственно повелевать «практическими
науками», такими, как механические искусства, не только в том, что
касается применения этих наук, но и в том, что касается самой
детерминации произведения (так, она повелевает ремесленнику,
изготовляющему ножи, не только пользоваться своим искусством, но и
пользоваться им таким-то или таким-то образом, изготовляя ножи такого-то
рода): «ведь и то и другое подчинено цели человеческой жизни».
Умозрительными науками политика тоже повелевает, но лишь в том, что
касается применения этих наук, а не в том, что касается детерминации
произведения; ибо она, конечно, предписывает, чтобы одни преподавали, а
другие изучали геометрию, «поскольку такие акты, будучи произвольными,
имеют отношение к предмету нравственности и могут быть подчинены цели
человеческой жизни»; но она не предписывает геометру, что он должен
заключить относительно треугольника, ибо «это не принадлежит к области
человеческой жизни, а зависит только от природы вещей» (Comment, in
Ethic. Nicom., lib. I, lect. 2).

Св. Фома не говорит здесь непосредственно об изобразительных искусствах,
но совсем нетрудно приложить к ним эти принципы, отметив, что они
причастны благородству умозрительных наук в силу трансцендентности
своего предмета, каковым является красота - ни один politicus150*He мог
бы вмешаться в ее законы, - но что они тем не менее остаются по своей
родовой сущности искусствами, «практическими науками», и поэтому все
духовные и нравственные ценности, которые вбирает в себя произведение,
естественно подлежат контролю со стороны того, кто должен заботиться об
общем благе человеческой жизни. К тому же и Аристотель прибавляет, что
политике присуще использовать для своих целей самые благородные
искусства, такие, как военачалие, домоправление и риторика.

659 Met., 1. XII, с. X, 1075 а 15. У св. Фомы lect. 12. См.: Sum.
theol., I-II, q. III, a. 5. ad 1.

660 «Magis est bonum exercitus in duce, quam in ordine: quia finis
potior est in bonitate his quae sunt ad finem; ordo autem exercitus est
propter bonum ducis adimplendum, scilicet ducis voluntatem in victoriae
consecutionem»153* (св. Фома. Толкования на приведенный отрывок из
Аристотеля, йd. Cathala, § 2630).

661 «Становясь национальной, литература занимает свое место в культуре
человечества и обретает звучание в общем многоголосии... Есть ли
что-либо более испанское, чем Сервантес, более английское, чем Шекспир,
более итальянское, чем Данте, более французское, чем Вольтер или
Монтень, Декарт или Паскаль, более русское, чем Достоевский? И есть ли
что-либо более общечеловеческое, чем их творчество?» (Andrй Gide.
Rйflexions sur l'Allemagne). - «Чем больше поэт поёт на своем
генеалогическом древе, тем меньше он фальшивит» (Жан Ко кто).

662 Св. Фома. In II Sent., d. 18, q. 2, 2.

663 Sum. theol., I-II, q. 30, a. 4.

664 Sum. theol., II-II, q. 35, a. 4, ad 2. См.: Eth. Nie, VIII, 5 et 6;
X, 6.

665 Sum. theol., I-II, q. 3, a. 4.

666 «Ad hanc etiam [se. ad contemplationem] omnes aliae operationes
humanae ordinari videntur, sicut ad finem. Ad perfectionem enim
contemplationis requiritur incolumitas corporis, ad quam ordinantur
artificialia omnia quae sunt necessaria ad vitam. Requiritur etiam quies
a perturbationibus passionum, ad quam pervenitur per virtutes morales et
per prudentiam, et quies ab exterioribus passionibus, ad quam ordinatur
totum regimen vitae civilis, ut sic, si recte considиrentur, omnia
humana officia servire videantur contemplantibus veritatem»156* (Sum.
contra Gent., lib. III, cap. 37, 6). Эта доктрина, имеющая
аристотелевскую основу, приобретает у св. Фомы особое свойство - ясную и
утонченною иронию, так как св. Фома знал, что в конкретном существовании
«цель всех прочих человеческих деяний» - не интеллектуальное и
философское созерцание, увенчивающее совершенно гармоничное
человечество, а созерцание в любви, преизобилуюшей милосердием, труд
искупительной любви в уязвленном человечестве. Такая доктрина позволяет
уяснить сущностную, коренящуюся в самом соподчинении целей
противоположность христианского общества обществу современного
«гуманизма», целиком ориентированному на практику, на «производство» и
«потребление», а не на созерцание.

Примечательно, что Уайльд сознавал: «Если во мнении общества созерцание
есть тягчайший грех, в каком только может быть повинен гражданин, то во
мнении людей, обладающих высшей культурой, это единственное занятие,
подобающее человеку» (Замыслы. Критик как художник). Но вместе с тем
этот несчастный был убежден, что «мы не можем возвратиться к святости» и
что «гораздо больше можно узнать от грешника», а это великое
заблуждение. «Довольно того, что веровали наши отцы, - полагал он. - Они
исчерпали отпущенную человеческому роду способность веровать... Г-н
Пейтер157* где-то пишет: кто согласится променять очертания
одного-единственного лепестка розы на то бесформенное неосязаемое Бытие,
которое так высоко ставит Платон?» ВЯпт иещсзфйкьт158*, которой
тщеславился Уайльд, теперь могла быть только самой глупой и лживой
карикатурой созерцания - эстетизмом, - и ему пришлось прилагать усилия,
чтобы обманывать свою душу этой видимостью духовной жизни. Но все усилия
оказались напрасны. По фатальному закону, изложенному нами в другом
месте[666], отсутствие любви к Богу неизбежно склоняло его к низменной
любви, ведомой его дорогим грекам, и он стал тем сверкающим орудием
дьявола, которое обожгло современную литературу.

667 De Div. Nomin.. cap. IV.

668 Исх 35: 30-35.

669 Sum. theol., I-II, q. 43, a. 3. «Cum igitur homo cessвt ab usu
intellectualis habitus, insurgunt imaginationes extraneae, et quandoque
ad contrarium ducentes; ita quod nisi per frequentem usum intellectualis
habitus quodammodo succidantur, vel comprjmantur, redditur homo minus
aptus ad bene judicandum; et quandoque totaliter disponitur ad
contrarium; et sic per cessationem ab actu diminuitur vel etiam
corrumpitur intellectualis habitus»162*.

670 Ibid., q. 42, a. 3.

671 Жан Кокто. Петух и Арлекин. «Тщательно оберегай свою добродетель
чудотворства, ибо, проведав, что ты миссионер, они вырвали бы тебе ногти
и язык».

672 Отсюда столько разногласий между благоразумным и художником,
например по поводу изображения наготы. В прекрасном обнаженном теле
первый, интересуясь только изображенным предметом, видит всего лишь
животность, - и не без основания страшится животности своей и чужой;
второй, интересуясь только самим произведением, видит лишь формальный
аспект красоты. Морис Дени (Nouvelles Thйories) указывает нам тут на
творчество Ренуара и справедливо подчеркивает прекрасную живописную
чистоту его образов. Эта чистота произведения, однако, не исключала у
самого художника живой чувственности видения и потворства чувственному
началу. (А что, если бы речь шла не о Ренуаре, а о великом
фавне-труженике Родене?)

Как бы ни обстояло дело с этой частной проблемой, к которой
Средневековье подходило очень строго, а Возрождение - чересчур широко
(даже в росписях церквей), в общем только католицизм сам по себе в
состоянии воистину примирить Благомудрие и Искусство, вследствие
всеобщности, даже кафоличности мудрости, охватывающей всю реальность.
Вот почему протестанты обвиняют его в имморализме, а гуманисты в
ригоризме, доставляя, таким образом, с противоположных сторон
свидетельства превосходства его позиции.

Так как у большинства людей не воспитана художественная культура,
благомудрие с полным основанием опасается знакомить народ со многими
прекрасными произведениями. И католицизм, зная, что зло находится ut in
pluribus164* в роде человеческом, а с другой стороны, неустанно заботясь
о благе массы, в определенных случаях вынужден ради сущностных интересов
человека отказывать искусству в свободах, которыми оно дорожит.

Упомянутые здесь «сущностные интересы человека» следует соотносить не
только с плотскими страстями, но и с первоосновой всех добродетелей, и
прежде всего с правильностью ума. Я уже не говорю об интересах самого
искусства, о его потребности быть защищенным религиозными влияниями от
уничтожения всего человеческого.

Без сомнения, здесь трудно соблюсти должную меру. Но, как бы то ни было,
бояться искусства, бежать от него и побуждать к такому бегству других,
конечно же, не выход. Есть высшая мудрость в том, чтобы как можно больше
полагаться на духовные силы человека. Хотелось бы, чтобы современные
католики помнили, что одной только Церкви удалось возвысить народ до
красоты, оберегая его при этом от «испорченности», ответственность за
которую Платон и Жан-Жак Руссо возлагают на искусство и поэзию. Мы
непричастны духу Лютера, Жан-Жака или Толстого; если мы защищаем права
Бога в сфере морального блага, мы защищаем их также и в сфере ума и
красоты, и ничто не обязывает нас ходить на четвереньках из любви к
добродетели. Всякий раз, когда в христианской среде дьявол находит
презрение к разуму или к искусству, т. е. к истине и красоте (а ведь это
божественные имена), будьте уверены, он ставит свою метку.

Я не отрицаю необходимости запретительных мер. Они неизбежны из-за
человеческой слабости, ее надо защитить. Однако ясно, что, сколь бы они
ни были необходимы, запретительные меры остаются по природе своей менее
эффективными и менее значимыми, чем здоровая духовная и религиозная
пища, дающая умам и сердцам силы витально сопротивляться всякому
тлетворному началу.

Что касается свободы художника в отношении изображаемых предметов, то
проблема эта, на наш взгляд, обычно ставится неверно, так как забывают,
что предмет - всего лишь материя произведения искусства. Главный вопрос
не в том, вправе ли романист живописать тот или иной аспект зла. Главный
вопрос в том, на какой высоте он находится при таком живописании.
Достаточно ли чисты его искусство и его сердце и достаточно ли они
сильны, чтобы дело обошлось без потворства злу. Чем глубже затрагивает
современный роман человеческое ничтожество, тем в большей мере требует
он от романиста сверхчеловеческих добродетелей. Чтобы написать
произведение Пруста так, как ему следовало бы быть написанным,
понадобился бы внутренний светоч св. Августина. В действительности же
происходит обратное, и мы видим, как наблюдатель и наблюдаемое явление,
романист и его предмет, состязаются в низости. С этой точки зрения
весьма показательны влияние Андре Жида на французскую литературу и те
крайности, каким он предается в своих последних сочинениях.

Я говорил о романе. В отличие от других литературных жанров, роман имеет
целью не создание вещи, которая обладала бы в мире artefacta165* своей
собственной красотой и для которой человеческая жизнь доставляла бы лишь
отдельные элементы, а прослеживание самой человеческой жизни в вымысле,
как это делает в реальности провиденциальное Искусство. Его творческая
цель - сформировать само человеческое начало, исследовать его и
управлять им как особым миром. Именно такой представляется мне
отличительная черта искусства романа[672]. (Я говорю о современном
романе, основоположник которого - Бальзак; Эрнест Элло (Hello) в очерке,
хотя и довольно витиеватом, убедительно показал его коренную
противоположность роману античности, который был, прежде всего,
странствованием в мире чудесного и идеального, освобождением
воображения.)

Отсюда ясно, какова должна быть для романиста полнота, подлинность,
всеобщность его реализма: только христианин, более того, только мистик,
обладая некоторым понятием о том, что заложено в человеке, может
довершить труд романиста (не без опасности для себя, поскольку он
нуждается в опытном знании сотворенного существа, а это знание имеет
только два источника - старое древо познания зла на вкус либо дар
знания, получаемый душой вместе с другими дарами благодати...). «Ни
единой черточки, - говорил Жорж Бернанос, касаясь творчества Бальзака*,
- ни единой черточки нельзя добавить всем этим страшным личинам, но он
не добрался до скрытого источника, до последнего тайного уголка
сознания, где зло движет извне, супротив Бога и во имя любви к смерти,
ту часть нашего существа, равновесие которой нарушил первородный
грех...» И далее: «Возьмем героев Достоевского, тех, кого он сам
называет бесами. Мы знаем, какой диагноз поставил им великий русский
писатель. А какой диагноз поставил бы, к примеру, кюре из Арса?166* Что
увидел бы он в этих темных душах?»

673 См.: Sum. theol., III, q. 66, a. 3; II-II, q. 47, a. 4.

674 Ck.: Sum. theol., I-II, q. 66, a. 3, ad 1: «Quod autem virtutes
morales sunt magis necessariae ad vitam humanam, non ostendit eas esse
nobiliores simpliciter, sed quoad hoc; quinimo virtutes intellectuals
speculativae, ex hoc ipso quod non ordinantur ad aliud, sicut utile
ordinatur ad flnem, sunt digniores...»168*

675 Eth. Nic, X, 7; ср.: Sum. theol., II-II, q. 47, a. 15.

676 Sum. theol., I-II, q. 66, a. 5.

677 См. замечания ученого богослова о. Аринтеро (Arintero) в трактате
«Cuestiones misticas». Salamanca, 1916. См. также, и в особенности, труд
о. Гарригу-Лагранжа «Христианское совершенство и созерцание» (R.P.
Garrigou-Lagrange. Perfection chrйtienne et contemplation. Paris, йd. du
Cerf).

Примечания переводчика

Это исследование, посвященное томистской эстетике, было написано в
1918-гг. и впервые опубликовано в журнале «Les Lettres», сент.-окт. 1919
г. В г. работа вышла отдельной книгой. Перевод основного текста и
примечаний автора 1 - 136 выполнен Н.С. Мавлевич по 4-му изданию: J.
Maritain. Art et scolastique. Paris, Desclйe De Brouwer, 1965.
Примечания 137-150, 152-179 переведены В.П. Гайдамака. Примечания
переводчика написаны Н.С. Мавлевич (№ 8, 34, 63, 64, 79, 86, 87, 102,
ПО) и В.П. Гайдамака.

1* Моей дорогой Гертруде-Раисе. Половина моей души, она исполнила
половину труда (лат.).

Имя Гертруда носят несколько католических святых. Вероятно, Маритен
имеет в виду Гертруду Хельфтскую (Гертруду Великую) (1256 - 1302 или
1303), монахиню ордена цистерцианцев, известную своими мистическими
сочинениями.

2* Созерцание философов осуществляется благодаря совершенству
созерцающего и потому остается в уме; таким образом, цель их при этом -
познание, достигаемое умом. Созерцание же святых - созерцание истинно
верных - осуществляется благодаря любви к самому созерцаемому Богу;
поэтому, сообразно своей конечной цели, оно не остается в уме в виде
познания, а переходит в чувствование в виде любви (лат.).

3* Цель практического знания - дело, ибо даже когда «практики», т. е.
люди деятельные, стремятся познать истину, как она пребывает в некоторых
вещах, они, однако же, исследуют ее не в качестве конечной цели. Ведь
они рассматривают истину не саму по себе и не ради нее самой, а
сообразно с целью действия, или применительно к чему-то частному и
определенному и к какому-то определенному времени (лат.).

4* Наслаждению истиной (лат.).

5* Разумного животного (лат.).

6* Правильное суждение о том, что надлежит создать (лат.).

7* Букв.: правильное суждение о том, что надлежит совершить; правильное
суждение об исследуемом (лат.).

8* Жан Гаспар Феликс Лаше Равессон-Молъен (Ravaisson-Mollien) (18 РЙ
900) - французский философ, автор сочинений «Essai sur la Mйtaphysique
d'Aristote» («Опыт о метафизике Аристотеля», в 2-х т., 1837-1846) и «De
l'habitude» («О привычке», 1838).

9* Набухшие сосцы души (лат.).

10* Творческое расположение относительно блага, расположение творить
благо (лат.).

11* Ведь практический ум, собственно, полагает мерило и правило тому,
что надлежит сделать. И, таким образом, истина его касается не бытия, а
долженствующего быть согласно правилу и мерилу дела, в коем он нас
направляет (лат.).

12* Данте Алигъери. Божественная комедия, Рай, XIII, 78. 

13* Хорошо жить на протяжении всей жизни (лат.).

14* Искусство правильно жить (лат.).

15* «Поднимут крылья, как орлы, потекут - и не устанут, пойдут - и не
утомятся» (лат.).

16* Уместно заметить здесь следующее. У них вырастают орлиные крылья,
однако не говорится, что они полетят, но что они побегут и пойдут - как
люди, еще на земле живущие, но побуждаемые и движимые орлиными крыльями;
а нисходит это свыше. Ибо дары <Святого> Духа хотя и обнаруживаются на
земле, выражаясь в обыкновенных действиях, однако восприемлются через
орлиные крылья, движимые и направляемые по сопричастности с вышними
духами и вышними дарами; и те, кем водительствуют обычные добродетели,
так же отличаются от тех, кто побуждаем дарами Святого Духа, как
разнятся те, что ходят, работая одними только ногами, направляемые как
бы собственным старанием и усердием, от тех, что движимы орлиными
крыльями, вздымаемыми вышним дуновением, и пробегают путем Божиим как бы
безо всякого усилия (лат.).

17* И поэтому для искусства не требуется, чтобы мастер хорошо
действовал, но требуется, чтобы он создавал хорошую вещь; скорее уж
требовалось бы, чтобы исправно действовало само изделие, например, чтобы
нож хорошо резал или пила хорошо пилила, если бы им было присуще
действовать, а не быть всего лишь приводимыми в действие, ибо они не
властны над своим действием (лат.). 

18* Движение внутри (лат.).

19* Совершенство искусства состоит в суждении (лат.).

20* Поступки, цель которых связана с человеческими делами, не
определены, но весьма многообразны соответственно многообразию людей и
их деятельности (лат.).

21* Произвольными правилами (лат.).

22* Напротив, очевидно, что искусство есть не что иное, как безошибочное
распоряжение разума, каким образом человеческие действия с помощью
определенных средств должны достичь определенной цели (лат.). 

23* Хирургико-цирюльничье искусство (лат.).

24* Практический разум, подчиненный правой воле (лат.). 

25* Здесь и теперь (лат.). 

26* Практического знания (лат.).

27* С точки зрения добродетели искусство ближе к умозрительным
расположениям, нежели к рассудительности (лат.).

28* Опыте (лат.).

29* Для того же, кто живет среди каких-то людей, самое подобающее -
сообразоваться с ними в совместной жизни... И потому было наиболее
подобающим, чтобы Христос в еде и питье не отличался от других (лат.). 

30* Есть и нечто иное, побуждающее душу любить Бога, а именно
божественное смирение... Ибо всемогущий Бог до такой степени подчинил
себя некоторым ангелам и святым душам, что как бы стал купленным рабом
некоторых, из коих каждый стал для него богом. Внушая им это, Он изречет
в Пс. 81-м: «Я сказал: вы - боги...» Но причина этого смирения -
многообилие благости и божественной щедрости; так дерево склоняется от
множества плодов... (лат.)

31* Кто видит Меня, Филипп, видит и Отца (лат.). - Ин 14: 9.

32* Букв.: делаемым (лат.).

33* Здесь: частности (лат.).

34* В современном французском языке artiste означает «художник»,
«артист», artisan - «ремесленник».

35* То, что приятно видеть (лат.).

36* Для прекрасного характерно, что при созерцании или познании его
утоляется влечение (лат.).

37* В наивысшей степени познавательные (лат.).

38* Для красоты требуются три <элементах Прежде всего, цельность, или
совершенство: ведь то, в чем нарушено единство частей, тем самым
безобразно. И надлежащая соразмерность, или гармония. И затем, ясность,
- отчего о вещах, обладающих чистым цветом, говорят, что они красивы
(лат.).

39* Ясность входит в понятие красоты (лат.).

40* Свет несет в себе красоту, так как без света все безобразно (лат.).

41* Блистание истины (лат.).

42* Блистание порядка (лат.).

43* Блистание формы (лат.).

44* Плотин. Сочинения. СПб., 1995, с. 462, 463-464. Первые две цитаты
приведены из II главы трактата «О прекрасном» (I, 6), третья - из главы
III. 

45* Увиденное и услышанное СЛУЖИТ РАЗУМУ (лат.).

46* Чувство наслаждается вещами, обладающими должной соразмерностью, как
себе подобными; ведь и чувство есть некое правильное соотношение, и
вообще всякая познавательная способность (лат.).

47* Как истина; как услада (лат.).

48* Пер. М.Л. Гаспарова.

49* В осуществляемом акте (лат.).

50* Совершенство и цель всякой другой способности заключены в объекте
способности желания, как особенное в общем (лат.).

51* Вчувствования (нем.).

52* Нравственная красота, благородство (грен.). 

53* Пробужденное влечение (лат.).

54* Особенность (лат.).

55* Красота не обладает природой чего-то желанного, разве лишь
постольку, поскольку она принимает природу блага, - так и истинное
является желанным; ясность же присуща ей по природе (лат.).

56* Стремление обычно направлено к благу, покою и красоте, а не к
чему-то противоположному. Ведь если нечто стремится к благу, оно тем
самым одновременно стремится к красоте и покою: к красоте - поскольку
она имеет в себе разновидности и модусы, что входит в природу блага; а
благо придает другому характер совершенного. Таким образом, всякий, кто
стремится к благу, тем самым стремится к красоте. Покой же означает
устранение волнений и преодоление препятствий; но когда чего-то желают,
тем самым желают устранения препятствий к достижению желаемого. Отсюда
следует, что стремиться к благу, красоте и покою - одно и то же (лат.).

57* К прекрасному стремится все (лат.).

58* Прекрасное и благое с точки зрения предмета суть одно и то же, так
как основываются они на одном и том же, а именно на форме; и потому
благое восхваляется как прекрасное. Но по своему понятию они различны. В
самом деле, благое имеет непосредственное отношение к стремлению: ведь
благое - это то, к чему все стремится; и поэтому оно обладает природой
цели, ибо стремление есть как бы некоторое движение к вещи. Прекрасное
же имеет отношение к познавательной способности; ибо прекрасным называют
то, что приятно видеть; значит, прекрасное состоит в надлежащей
соразмерности, потому что чувство наслаждается вещами, обладающими
должной соразмерностью, как себе подобными: ведь и чувство есть некое
правильное соотношение (льгпт фйт), и вообще всякая познавательная
способность; а так как познание осуществляется через уподобление,
подобие же имеет отношение к форме, то прекрасное принадлежит собственно
к сфере формальной причинности (лат.).

59* Прекрасное - то же, что и благое, оно отличается от благого только в
понятии: так как благое - это то, к чему все стремится, для благого
характерно, что в нем утоляется влечение; а для прекрасного характерно,
что при созерцании или познании его утоляется влечение... И, таким
образом, ясно, что прекрасное прибавляет к благому некоторую
подчиненность познавательной способности - так что благим зовется то,
что просто удовлетворяет влечение, прекрасным же называют то, само
восприятие чего доставляет удовольствие (лат.).

60* В рассуждении вещи, или предмета (лат.).

61* Итак, прекрасное и благое всем желанно и приятно, всеми почитаемо
(лат.).

62* Я стал любителем красоты ее (лат.). - Прем 8:2.

63* Адольф Вильям Бугро (1825-1905) - французский художник, сторонник
строгого академизма.

64* «The Wreck of the Deutschland» («Крушение "Германии"») - поэма Дж.М.
Хопкинса (1876).

65* «<... Созерцаете...> богоподобный сияющий ум» (Плотин. Сочинения, с.
465). 

66* Красота, здоровье и тому подобное сказываются некоторым образом по
отношению к чему-либо: ибо то смешение влаг, которое составляет здоровье
в юноше, не составляет здоровья в старце; и то, что для льва - здоровье,
для человека - смерть. Значит, здоровье - это правильное соотношение
влаг применительно к такому-то естеству. Точно так же и красота [тела]
состоит в правильном соотношении членов и красок. И потому у одного одна
красота, у другого - другая (лат.).

67* Ведь красота духа одна, а тела - другая, неодинакова также и красота
различных тел (лат.).

68* Никогда не пребывает в одном состоянии (лат.). - Иов 14: 2 (по
Вульгате). 

69* Сущее, вещь, единое, нечто, истинное, благое (лат.).

70* Прекрасное и благое - одно и то же с точки зрения предмета,
различаются они только в понятии (лат.).

71* Всякий, кто стремится к благу, тем самым стремится к прекрасному
(лат.).

72* Прекрасное - то же, что и благое, оно отличается от благого только в
понятии (лат.).

73* Достойным нечто зовется потому, что обладает каким-то
превосходством, заслуживающим почтения по причине духовной красоты
(лат.).

74* Красота состоит в некой ясности и надлежащей соразмерности... В
созерцательной жизни, состоящей в деятельности разума, сама собою,
сообразно своей сущности, обретается красота (лат.).

75* Формально и преимущественно (лат.).

76* Так как во стольких отношениях Прекрасное (божественное) есть
причина всего, выходит, что благое и прекрасное - это одно и то же;
потому что все во всех отношениях желает прекрасного и благого, как
причины; и потому что нет ничего, что не было бы сопричастно прекрасному
и благому, так как всякое сущее является прекрасным и благим по своей
форме (лат.).

77* Достойное есть также приятное (лат.).

78* Достойное естественно является для человека приятным... Все полезное
и достойное есть некоторым образом приятное, но не наоборот (лат.).

79* «Войди в радость господина твоего» (Мф 25: 21).

80* Частной (особенной) красотой, так же как и частной (особенной)
природой (лат.).

81* Греческое прилагательное кбльт («красивый», «прекрасный») соотнесено
здесь с глаголом кблЭщ в значении «звать», «призывать».

82* Бытие всего происходит от божественной красоты (лат.).

83* В оригинале - цитата из перевода F. Rabbe.

84* Когда мы отдаем должное музыке или живописи, точно короткая, беглая
вспышка света вдруг озаряет природу той реальности, к полному познанию
которой устремлено движение жизни. В этот момент, и до тех пор пока
длится озарение, мы через антиципацию и, так сказать, сверх
дозволенного, понимаем сущность цели. Мы, если можно так выразиться, на
какой-то момент оказываемся там, подобно тому как страннику с высоты
стоящего на пути холма может представиться мимолетная картина далекой
страны, и он замедляет шаг, чтобы насладиться зрелищем. И поскольку мы
на какой-то момент оказываемся там, мы испытываем, покуда длится этот
момент, чувство освобожденное™ от житейской суеты, которое признается
характерной чертой эстетического переживания (англ.).

85* Собирая все умственное, все разумное, и делая непреходящим (лат.).

86* Сир 24: 22.

87* Несколько измененная цитата из 8-й главы «Цветочков св. Франциска
Ассизского».

88* Ян ван Рёйсбрук (Ruysbroeck, Rusbroec) (1293-1381) - нидерландский
теолог, мистик.

89* чтоб он о вечности не помышлял и чтоб виной себя отягощал (лат.).

90* Точных и определенных средств (лат.).

91* Самый общий род (лат.).

92* Чтобы дух избавился от необходимости отчетливо мыслить сами вещи и
тем не менее все правильно выявлялось (лат.).

93* Трудное (труднодостижимое) прекрасное (греч.).

94* Природное начало (лат.).

95* Чтоб творить, в уединенье,

О художник, уходи!

Довершить свое творенье

В круг других людей иди! (Кн. II, гл. 8. Пер. Н. Холодковского) 

96* Путь выучки (лат.).

97* Искусства, содействующего природе (лат.).

98* С. Малларме. Ветер с моря. Пер. О. Седаковой.

99* Принципы того, что принадлежит к искусству, не определяются нами
хорошо или плохо в зависимости от расположения нашей воли, подобно
целям, каковые суть принципы нравственности, а определяются таким
образом через рассмотрение разумом (лат.).

100* Произведения, долженствующие быть созданными, относятся к искусству
не как принципы, а лишь как материя (лат.).

101* Добродетель есть род любви (лат.).

102* Ш. Бодлер. Приглашение к путешествию.

103* Бог не нуждается в нашей лжи (лат.).

104* Через подчиненность и соответствие правилам искусства (лат.).

105* Через физическое и реальное воздействие вплоть до самой способности
двигать членами (лат.).

106* Чувствами, в сфере чувств (лат.).

107* Глупых вопросах (лат.).

108* Избегай глупых вопросов (лат.). В синодальном издании Библии:
«Глупых же состязаний удаляйся».

109* Роза (наст, имя Мари Розали) Бонёр (Bonheur) (1822-1899) -
французская художница.

110* Намек на книгу Ф.Т. Маринетти «Les mots en libertй futuristes»
(«Освобожденные футуристические слова»). Milano, 1919.

111* «О, Господи Боже! я не умею говорить» (лат.).

112* Ликование духа, изливаемое в пении (лат.).

113* Как вспомогательное (лат.).

114* Поэма Ж. Кокто(1919).

115* Музей Гревена - Музей восковых фигур в Париже, основанный в 1882 г.
директором газеты «Голуа» А. Мейе и художником-карикатуристом Альфредом
Гревеном (1827-1892).

116* Шарль Бодлер об искусстве. М., 1986, с. 295. Пер. Н.И. Столяровой и
Л.Д. Липман под ред. Ю.Н. Стефанова. Курсив Ж. Маритена.

117* Там же, с. 145.

118* А. Роден. Искусство: Ряд бесед, записанных П. Гзелль. СПб., 1913,
с. 23. Пер. Л.М.

119* Родолъф Тёпфер (Tфpffer) (1799-1846) - швейцарский писатель и
художник-график. Маритен ссылается на его сочинение «Rйflexions et menus
propos d'un peintre genevois, ou Essai sur le beau dans les arts».
Paris, 1848 (в рус. пер.: «О прекрасном в искусстве. Размышления и
заметки женевского художника». <СПб., 1912>).

120* Согласно этому анекдоту, греческий живописец Зевксид (V-IVbb. до н.
э.) изобразил гроздь винограда так, что ее клевали птицы.

121* Т. е. Морис Дени. Две книги М. Дени, на которые здесь часто
ссылается Маритен, - M. Denis. Thйories, 1890-1910. Du symbolisme et de
Gaugin vers un nouvel ordre classique. Paris, 1912; Nouvelles thйories
sur l'art moderne, sur l'art sacrй, 1914-1921. Paris, 1922.

122* Вторая цитата дана по изд.: Л. да Винчи. Избр. произв. в 2-х т., т.
2. М.- Л., 1935, с. 70. Пер. А. Губера.

123* И. П. Эккерман. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М.,
1986, с. 512-513. Пер. Н. Ман.

124* Не художник нуждается в природе, а скорее природа - в художнике
(нем.). 

125* Осознании мира (нем.).

126* Человеку, рожденному для так называемых точных наук и получившему
соответствующее образование, даже на пределе своего разумения нелегко
будет понять, что может быть также и точное чувственное воображение, без
которого, в сущности, немыслимо никакое искусство (нем.).

127* Из ничего (лат.).

128* Деятельность искусства основывается на деятельности природы, в свою
очередь, основывающейся на творении (лат.).

129* В искусстве есть двоякое исхождение, а именно: искусства - от души
художника и создаваемого художником - от искусства (лат.).

130* В пер. М. Лозинского: «Оно <ваше искусство> есть Божий внук, в
известном роде» (Божественная комедия, Ад, XI, 105).

131* Об искусстве живописи вправе судить лишь те, кто сами - хорошие
художники, для других же оно воистину недоступно, словно чужой язык
(нем.).

132* Просто (лат.).

133* Опыт о непосредственных данных сознания, гл. I. - См.: А. Бергсон.
Собр. соч., т. 1. М., 1992, с. 56. Курсив Ж. Маритена.

134* Причины взаимообусловленны (лат.).

135* Речь идет о стихотворении, написанном в 1821 г. и опубликованном
посмертно в 1824 г., «One word is too often profaned...» (в пер. К.
Бальмонта -«Слишком часто заветное слово людьми осквернялось...»). См.:
П.Б. Шелли. Полн. собр. соч. в 3-х т., т. 1. СПб., 1903.

136* Любящему свойственно петь (лат.).

137* Чтобы покорять вере все народы (лат.). - Рим 1: 5.

138* 533 е, 534 Ь, 536 а. Пер. ЯМ. Боровского. 

139* 245 а. Пер. А.Н. Егунова.

140* Л. да Винчи. Избр. произв. в 2-х т., т. 2, с. 178, 98. Пер. А.
Губера.

141* Запечатленную суть (лат.).

142* Изображается в яслях, то есть тело Христово над алтарем (лат.).

143* Жан Батист Жувене (Jouvenet) (1644-1717) - французский художник,
автор росписей в Версальской капелле и Доме инвалидов.

144* См.: Н. Бердяев. Смысл истории, гл. VII («Ренессанс и гуманизм»).
«После явления Христа, после дела искупления, невозможно уже
осуществление творчества в формах античного имманентного совершенства»
(М, 1990, с. 107).

145* Подобному тому как тело Иисуса Христа рождено в непорочности Девой
Марией от Духа Святого, так и восславляющее песнопение согласно с
небесной гармонией чрез Духа Святого в Церкви укоренилось (лат.).

146* Глупости, недомыслия (лат.).

147* Шарль Бодлер об искусстве, с. 134.

148* Мелания из Ла-Салет, Мелани Кальва (Calvat) - католическая
монахиня; в 1879 г. опубликовала сочинение (в дальнейшем несколько раз
переиздававшееся) о явлении ей Пресвятой Девы на горе Ла-Салет 19
сентября 1846 г.

149* Согласно предостережениям Платона (лат.).

150* Государственный муж (лат.).

151* Человек духовный не под законом (лат., по Вульгате). В синодальном
издании Библии: «Если же вы духом водитесь, то вы не под законом» (Гал
5: 18).

152* Люби и делай, что хочешь (лат.).

153* Благо войска скорее в предводителе, нежели в строе: ведь цель
превосходит в благости то, что направлено на достижение цели, а строй
войска устана вливается ради осуществления блага предводителя, т. е.
ради осуществления воли предводителя стяжать победу (лат.).

154* Выше времени и места (лат.).

155* Вожделение беспредельно (лат.).

156* Этому [т. е. созерцанию], очевидно, подчинены все прочие
человеческие деяния как своей цели. В самом деле, для совершенства
созерцания требуется сохранность тела, чему подчинены все создаваемые
искусством вещи, необходимые для жизни. Требуется также успокоение от
волнения страстей, чего достигают благодаря нравственным добродетелям и
рассудительности, и успокоение от страстей внешних, чему подчинено все
управление гражданской жизнью; так что при правильном рассмотрении все
человеческие занятия, очевидно, служат созерцающим истину (лат.).

157* Уолтер Горацио Пейтер (Pater) (1839-1894) - английский критик,
автор работ, посвященных литературе, живописи, скульптуре; отстаивал
теорию «искусства для искусства».

158* Созерцательная жизнь (греч.).

159* Божиему делу (лат.).

160* Для чего эта гибель? (лат.)

161* Пока не придет (лат.).

162* Итак, когда человек прекращает пользоваться умственным навыком,
усиливаются внешние представления; они склоняют к обратному, так что
если они не пресекаются, так сказать, или не обуздываются, благодаря
частому применению умственного навыка, то человек становится менее
способным к правильному суждению; иногда же они всецело располагают к
обратному; и, таким образом, из-за прекращения действия ослабевает или
даже утрачивается умственный навык (лат.).

163* «Где моль и ржа истребляют» (Мф 6: 19).

164* Как во многих (лат.).

165* Вещей, созданных искусством (лат.).

166* Кюре из Арса - св. Вианней Арский, покровитель приходских
священников (Жан Батист Мари Вианне, 1786-1859). Став кюре небольшого
городка, где было ослаблено влияние христианской церкви, он постепенно
преобразил свой приход. Аре стал местом паломничества, где совершались
многочисленные обращения в христианскую веру и чудесные исцеления. 

167* Попросту говоря, та добродетель благороднее, у которой более
благородный объект (лат.).

168* Однако то, что нравственные добродетели более необходимы для
человеческой жизни, не означает, что они вообще более благородны, но
лишь что они более благородны в этом отношении; более того,
созерцательные добродетели ума, именно потому, что они не подчинены
чему-то другому, как полезное подчинено цели, выше по своему
достоинству... (лат.)

169* Жизнь, соответственная созерцанию, выше той, что соответствует
человеку (лат.).

170* Высочайшая причина (лат.).

171* Пчелу, собирающую доказательства (лат.).

172* Пер. В. Гайдамака.

173* Добродетели, достоинства (итал.).

* Frйdйric Lefиvre. Op. cit.