Бытие и сущность

Введение

«Разум располагает лишь одним средством для объяснения того, что берет
начало не в нем самом: обратить это в ничто».

E. Meyerson.

La deduction relativiste, art. 186, p. 258

Все неудачи метафизики происходят от того, что философы-метафизики
подменяют бытие, как первое начало своей науки, одним из частных
аспектов бытия, изучаемых различными науками о природе748. Если
согласиться с таким выводом, возникает новая проблема. Коль скоро бытие
поистине является первоначалом познания, почему оно не входит во все
наши представления? И почему вместо того, чтобы непосредственно
ухватиться за бытие как за первую очевидность и держаться за него до
конца своих умозрений, множество метафизиков (в том числе величайших)
либо с самого начала, либо в конечном счете после нескольких неудачных
попыток отворачиваются от него? В этом факте есть что-то странное, и в
то же время он повторяется вновь и вновь. На протяжении истории все
происходит так, как если бы началом мудрости был страх перед
первоистоком мудрости. Возможно, критическое рассмотрение некоторых
исторических фактов позволит нам прояснить природу этого парадокса. К
тому же сама постановка данной проблемы будет лишь возвращением к тому,
что еще Аристотель полагал непрестанной заботой философов: к вопросу о
том, что есть сущее. Сущее, скажут нам, — это то, что есть. Совершенно
справедливо. Трудности начинаются с того момента, когда мы попытаемся
определить смысл слова «есть». Природа этого парадокса была вполне
выявлена Кантом в знаменитом пассаже из «Критики чистого разума», где он
в связи с онтологическим доказательством существования Бога замечает:
«Ясно, что бытие не есть реальный предикат, иными словами, оно не есть
понятие о чем-то таком, что могло бы быть прибавлено к понятию вещи»
(Здесь и далее пер. Н. Лосского (Прим. перев.)). Это утверждение
означает, что нет никакого различия между нашим понятием о вещи, взятой
вместе с ее существованием, и понятием о той же вещи, взятой помимо
существования. Точнее говоря, никакое понятие не представляет вещь
вместе с ее существованием или без него, по той простой причине, что
существование непредставимо по способу понятия. Это значит, что понятие
реально существующего предмета ничем не отличается от понятия того же
предмета, мыслимого в качестве чисто возможного: «Если я мыслю вещь
посредством каких угодно предикатов и какого угодно количества их (даже
полностью определяя ее), то от добавления, что эта вещь существует, к
ней ничего не прибавляется». Короче говоря, бытие непредставимо ни в
понятии, ни посредством понятия.

Эти замечания Канта общеизвестны. Но известно также, что философ видел и
другую сторону проблемы — ее, так сказать, «экзистенциальный» аспект.
Самый пример, который приводит Кант, не позволял ему игнорировать этот
аспект. Ибо если верно, что понятие ста талеров остается одним и тем же,
идет ли речь о действительных или только о возможных ста талерах, то
верно и то, что для меня отнюдь не безразлично, обладаю я возможными ста
талерами в уме или реальными талерами в кармане. Когда Кант соглашается
с тем, что, прибавляя к своему имуществу реальные сто талеров, я
увеличиваю его больше, чем если прибавляю к нему одно лишь понятие ста
талеров, он просто признает тот очевидный факт, что, строго говоря, план
реального и план возможного несоизмеримы. Сказать о вещи, что она
существует, — не значит добавить признак существования к тому, что
составляет ее сущность. Это значит, что вещь, во всей полноте
составляющих ее признаков, сама есть не менее реальный субъект, чем
мыслящий ее человек. Неверно говорить, что Бог является мудрым, благим,
всемогущим, бесконечным и существующим, как если бы его существование
было одним из свойств того же порядка, что и другие свойства. Если бы он
не существовал, он вовсе не имел бы свойств. Всё, чем обладает Бог,
появляется вместе с его бытием или исчезает вместе с ним.

Именно таков корень тех парадоксов, которые связаны с философским
употреблением понятия бытия. С одной стороны, первое, что мы хотели бы
узнать относительно некоторого объекта познания, — это существует он или
не существует. Нет ничего более важного, — по крайней мере, если верно
говорится, что живая собака лучше, чем мертвый король. С другой стороны,
поскольку понятие реально существующей вещи ничем не отличается от
понятия той же вещи как чисто возможной, наше концептуальное
представление реального страдает врожденной слепотой к существованию.
Всем нашим понятиям присущ один и тот же характер «экзистенциальной
нейтральности». Отсюда возникают трудности, связанные с философским
употреблением понятия бытия. Ибо если есть понятие, которое могло бы
показаться способным обозначить существование, это именно понятие бытия.
И тем не менее, именно как понятие, оно обозначает существование не
более прочих понятий. «Что бы и сколько бы ни содержало наше понятие
предмета, — говорил Кант, — мы во всяком случае должны выйти за его
пределы, чтобы приписать предмету существование». Несомненно, это так.
Однако удивительно то, что это верно и в отношении самого понятия
«сущего». Мыслить ч как некое сущее не значит мыслить его существующим.
Или, если угодно, для понятия сущего абсолютно безразлично, существует
или не существует «то, что есть». Единственная цель данной книги
заключается именно в том, чтобы пролить свет на эту фундаментальную
двойственность и по возможности рассеять ее.

Эпиграф к книге взят из сочинения Эмиля Мейерсона. Как все философы,
этот выдающийся человек всю жизнь повторял одну-единственную вещь; но, в
отличие от большинства, он сумел ее неопровержимо доказать. Иллюзия,
разоблачаемая в приведенной нами цитате, составляет саму жизнь науки.
Эмиль Мейерсон это знал; но если наука живет этой иллюзией, то
метафизика в ней умирает. И я хочу сказать то же самое. Мне не узнать,
что думал в связи с этим автор «Тождественности и действительности», —
точнее говоря, хотя я знал его очень мало, у меня есть некоторые
основания полагать, что он вообще не стал бы думать об этом. Только это
соображение удерживает меня от соблазна посвятить его памяти книгу, где
речь идет все время о той метафизике, с которой, как мне хорошо
известно, он не имел дела. Но его мысль слишком настойчиво преследовала
меня в годы написания этого труда, чтобы можно было удержаться от
удовольствия хотя бы надписать на нем имя Мейерсона.

Вероятно, будет уместно с самого начала уточнить смысл некоторых
терминов. Исследовать, что есть бытие, — значит задаваться вопросом о
смысле некоего слова. Порой говорят, что метафизики ограничиваются
словами, и некоторые слова действительно составляют саму материю
метафизического размышления. Но этого недостаточно для того, чтобы
дисквалифицировать метафизику. Ведь тем, кто говорит, не ставят в упрек
желание понимать смысл употребляемых слов. Поскольку в этом упрекают
метафизиков, такое поверхностное обвинение должно, по-видимому,
заключать в себе другие обвинения. Быть может, нам хотят сказать, что
метафизики задаются вопросом о смысле слов, лишенных смысла, или что они
пытаются найти в словах узкопрактического значения некое позитивное
знание действительности, которого там нет.

В такой постановке вопрос становится существенным. Нет метафизика,
который хотя бы раз в жизни не спрашивал себя, не теряет ли он напрасно
время, размышляя о пустых словах. Однако слова, над которыми бьется его
мысль, выбраны не случайно. У них есть довольно примечательные свойства.
Нам говорят, что они страдают неопределенностью, и это так, но в то же
время это ключевые слова — по крайней мере, в том смысле, что без них
язык был бы невозможен. Много ли фраз мы сумеем произнести, не
употребляя слов «есть», «по той причине, что», «для того, чтобы»? За
этими обычными и общепонятными словами скрываются, однако, три важнейшие
метафизические проблемы: бытия, причинности, целеполагания. Если
обратиться к первому из этих слов, то ни глагол «быть», ни имя «сущее»
не являются терминами, созданными философами с целью выразить некоторое
научное понятие. Они были найдены в обычном языке первыми метафизиками,
роль которых ограничивалась вопрошанием о смысле этих слов. Мы знаем, о
чем говорим, когда произносим «человек» или «лошадь»; но о чем мы
говорим, произнося «быть» (esse), или «сущее» (ens, существующее), или
«сущность» (essentia) как условие бытия сущего? Конечно, «сущность» —
специальный термин; но то, что им обозначается, — это просто
«бытийность», и нет ничего тайного или специфического в том, чтобы
сказать о существующем, что оно есть.

Таким образом, метафизика ставит проблему, которой не интересуется
никакая другая дисциплина. При этом метафизика исходит из гипотезы,
которую только она одна может подтвердить или опровергнуть. Она пытается
узнать, является ли обычный язык, взятый в самом наивном, спонтанном
виде, знанием действительности. Когда говорят, что метафизика занимается
словами, это правда. Но она занимается ими с единственной целью: задать
себе вопрос о том, означают ли что-нибудь слова или нет; и если
означают, то каково их реальное содержание. В данном случае речь идет о
том, не является ли слово «быть» по своему значению тем необходимым для
логического исчисления алгоритмом, в котором выражается некое
фундаментальное свойство, реально присущее тому, что именуется
«существующим».

Таким образом, упрекающие метафизику в том, что она имеет дело со
словами, отстают на один ход мысли. То же самое касается и упрекающих
метафизику в том, что она мыслит на каком-то одном конкретном языке. Но
если верно, что в разных языковых семьях могут ставиться разные
метафизические проблемы или по-разному ставиться одна и та же проблема,
то отсюда еще не следует, будто эти различные подходы не являются равно
законными в метафизическом отношении. Возражение предполагает, что
каждый метафизик обязан в одиночку, целиком и полностью, раз и навсегда
раскрыть секрет бытия, исходя из нескольких известных ему языков или из
того языка, на котором он говорит. Однако ничто не принуждает нас
принять такое предположение. Скорее следовало бы согласиться с тем, что
множество различных исследований, касающихся спонтанного выражения
реальности в разных языковых семьях, взаимно дополняют друг друга и
только таким образом позволяют прийти к выводам действительно
универсального значения. Поэтому размышление метафизика должно быть
привязано к известным ему языкам, и прежде всего к тому языку, на
котором он говорит.

Даже в такой постановке проблема не проста. Языки могут заключать в себе
материал для метафизического размышления, но сами они не составляют
предмета метафизики, и в их функции, как правило, отнюдь не входит
выражение метафизического знания. Слова, из которых состоят языки, могут
порой нести философскую смысловую нагрузку; но то обыденное практическое
употребление, для которого они служат в первую очередь, непременно
воздействует на эти слова, искажая их смысл в самых иррациональных и
самых неожиданных направлениях. Короче говоря, если метафизическое
размышление должно отправляться от языка, оно должно также принять форму
критики языка. Невозможно сказать заранее, содержит ли язык элементы
философского знания или нет; но можно быть заранее уверенным в том, что,
если он их содержит, первая задача метафизика — вычленить их из языка.

Слово etre (быть, существовать; сущее) можно понять либо как глагол,
либо как имя. В качестве глагола оно обозначает сам факт, что нечто
есть; в качестве имени — un etre, «сущее», т. е. одну из тех вещей, о
которых говорят, что они есть. Такая двойственность присуща не всем
индоевропейским языкам и даже не всем романским. Терпимая в итальянском,
где возможно говорить об essere (быть, существовать) и об un essere
(сущем) (хотя пуристы предпочитают употреблять ente вместо essere в
именном значении), она не существовала ни в ученой латыни, где со времен
Боэция глагол esse четко отличался от имени ens, ни в греческом, где
невозможно было спутать еЯнбй (быть) и фп дн (сущее). И сегодня ее нет в
английском, где глагол to be не менее четко отличается от имени being.

Французский философский язык, по-видимому, вначале колебался. Будучи
наследником схоластической латыни, он, должно быть, затруднялся
передавать ens словом etre. Поэтому в XVII в. некоторые авторы предпочли
ему искусственно созданное имя йtant (сущее). Сципион дю Пле в своей
«Метафизике», изданной под редакцией автора в 1617 г., озаглавил книгу
II: Qu'est-ce que l'йtant? («Что есть сущее?»). Отметив, что это
причастие, соответственно своему названию, причастно как природе
глагола, так и природе имени, он добавляет: «Однако философы обозначают
словом йtant чистое имя, подразумевая под ним любую вещь, которая
действительно, истинно и фактически есть, — как, например, ангел,
человек, металл, камень, и т.д.».

Неологизм йtant не получил распространения даже в философском языке.
Этот факт вызывает сожаление не только потому, что термин йtant точно
соответствовал ens, но и потому, что он позволил бы избежать
двусмысленности слова etre. Ha первый взгляд, в такой двусмысленности
нет ничего опасного. Можно даже предположить, что, поскольку именная
форма здесь появилась из формы глагольной, в конечном счете возобладало
именно глагольное значение. Все наши словари сходятся в том, что имя
etre обозначает «все то, что есть». Как и вытесненное им причастие
йtant, имя etre в первую очередь указывает (если воспользоваться
выражением Сципиона дю Пле) на «то, что действительно и фактически есть,
поскольку оно есть действительно и фактически». И это совершенно
естественно. В «том, что есть», важнейшим и первостепенным является сам
факт, что оно есть. Именно потому оно и называется etre, что, если бы
его не было, оно не могло бы быть еще чем-то. То, чего нет, не может
быть «тем, что...» Говоря точно, оно есть ничто.

Однако взаимное отношение двух слов может быть определено
противоположным образом. Вместо того, чтобы считать, что «быть сущим»
значит «быть», мы имеем право думать, что «быть» значит «быть сущим».
Думать так даже легче, ибо во всем «том, что есть», нам гораздо легче
ухватить то, что оно есть, чем голый факт существования. Если уступить
этой склонности, то очень скоро etre смешается с йtant. Etre, взятое в
качестве имени, настолько поглощает то же самое слово, взятое в качестве
глагола, что etre un etre (быть сущим) и просто etre (быть) сливаются. В
самом деле, если ч есть сущее потому, что ч есть, то высказывание «х
есть сущее» на первый взгляд представляется равнозначным высказыванию «х
есть». Но они далеко не равнозначны. Именно здесь яснее всего
обнаруживается двойственность слова «быть». Ибо если верно, что ч есть,
то верно и то, что х есть сущее; однако перевернуть это высказывание
можно, только если ввести одно важное различение. А именно: из того, что
ч есть сущее, еще не следует тот непосредственный вывод, что ч есть —
разве что в том неопределенном и весьма отличном от исходного смысле,
что ч есть в возможности или в действительности. Вот почему сам язык
проявляет здесь ту же неуверенность, что и мышление, и потому спонтанно
дублирует глагол «быть» другим глаголом, принимающим на себя именно ту
функцию обозначения существования, которая изначально принадлежала
глаголу «быть» и которую он постелен но утрачивал.

Во французском языке такую роль взял на себя глагол exister
(существовать). Язык, в котором одна и та же словесная форма означает
«быть» и «быть сущим», почти неизбежно должен был выделить особую
глагольную форму для выражения той мысли, что некое сущее не просто есть
«сущее», но существует. Вот почему когда хотят по-французски выразить
сам факт бытия и при этом избежать возможной двусмысленности, то не
говорят, что сущее «есть», но что оно «существует» (existe).
Примечательно, что тот же феномен обнаруживается в английском языке,
хотя и не столь явно. Конечно, спутать to be и being нельзя; однако
глагол так крепко привязан к своей функции связки, так часто
употребляется для обозначения некоторого признака, что его чисто
глагольное употребление сопровождается ощущением некоторой
недостаточности. Поэтому нередко в английской фразе он спонтанно
дублируется другим глаголом, как бы для уточнения той мысли, что его
используют именно в смысле «существовать» (смысле, принадлежащем ему по
праву!). По-видимому, этим объясняется высокая частотность формул типа:
God is, or exists (Бог есть, или существует). В обоих языках слово
«быть» в том смысле, в каком о вещи говорят, что она «есть», проявляет
тенденцию замещаться другим глаголом — «существовать».

Коль скоро узус освятил такое употребление слова exister, было бы тщетно
ему противиться. Однако следует отдавать себе отчет в том, что таким
образом язык заменяет одну двусмысленность другой и рискует умножить
непонимание, которого стремится избежать. Если обратиться к «Словарю»
Литтре, который в данном случае просто следует за узусом, то exister
означает «обладать бытием», т. е. «просто быть, иметься, иметь место в
действительности». Но такое определение отнюдь не бесспорно. Вавсяком
случае, достоверно известно, что латинское слово, от которого происходит
глагол exister, изначально имело другое значение.

Existere— вернее, exsistere— очевидно состоит из приставки ex- и
корневого глагола sistere. Образованное от него причастие прошедшего
времени status вполне ясно указывает на тот разряд понятий, который им
вводится. Sistere может принимать множество значений — «располагаться»,
«останавливаться», «продолжаться, длиться», а отсюда и «продолжать
существовать». Следовательно, exsistere обозначает (как об этом на
каждом шагу свидетельствует латинское употребление) не столько сам факт
бытия, сколько его отношение к некоторому началу. Чаще всего слово
exsistere используется в значениях «показываться», «обнаруживаться»,
«выходить из» — в том смысле, в каком мы, например, читаем у Лукреция,
что vermes de stercore existunt (черви выходят, рождаются из навоза).
Помимо прочего, здесь можно увидеть, как со времен классической латыни
этот точный смысл сближается со смыслом глагола esse. Когда Цицерон
говорил: Timeo ne existam crudelior, то это еще означало: «Я боюсь
показаться слишком жестоким», и здесь не составляет большого труда
удержаться от соблазна ошибочно перевести existam глаголом «быть». Но
когда у того же автора мы читаем, что existunt in animis varietates
(...в душах различия), то искушение становится почти непреодолимым.
Несомненно, здесь слово existunt по-прежнему означает «проявляются»,
«обнаруживаются»; но различия в душах открываются наблюдению именно
потому, что существуют.

Еще более примечательно, что схоластики, чей философский язык послужил
источником нашего философского языка, так долго сопротивлялись соблазну
заменить esse глаголом existere. Для них existere значило в собственном
смысле ex alio sistere (происходить из другого). Как слово existentia
прежде всего вызывало в них представление об essentia cum ordine
originis (сущности вкупе с ее происхождением), так existere в первую
очередь означало на их языке тот акт, посредством которого субъект
возникает к бытию через порождение. Такой субъект удерживается в
существовании, но исходя из чего-то другого. Что есть existere,
спрашивает Ришар Сен-Викторский в трактате De Trinitate (TV, 12), как не
ex alio sistere, hoc est substantialiter ex alio esse (порождаться из
другого, т. е. по существу быть из другого)? Если existentia, как скажет
позднее Эгидий Римский, появляется вместе с единством essentia и esse,
то именно потому, что она порождается этим единством. Таким образом,
идея начала, порождения составляет коннотативное значение термина
existentia всякий раз, когда он употребляется в точном смысле.

Хорошо известно, что в философском языке XVII в. дело обстояло иначе. В
1617 г., обсуждая в «Метафизике» отношение сущности к существованию,
Сципион дю Пле, напротив, жаловался на нехватку нужного слова: «Следует
заметить, что в нашем французском языке вовсе нет термина, точно
соответствующего латинскому existentia, т. е. обозначающего чистую
сущностность, простой и голый факт бытия вещей безотносительно к тому
месту или тому рангу, который они занимают в ряду прочих вещей. Что
касается слова essentia, которое мы можем передать через essence
(сущность), то оно указывает на природу вещи, а значит, на то место или
тот ранг, который должен принадлежать ей в ряду прочих вещей». Таким
образом, для Сципиона дю Пле слова essence и existence еще звучали как
неологизмы; но при этом он говорит так, словно термин existentia уже
специализировался на обозначении чистого факта «бытия». Такое же
значение имя existence и глагол exister получают у Декарта. Само
название «Размышлений о первой философии, в которых ясно доказывается
существование {existence) Бога...», а также заглавие книги III: «О том,
что Бог существует (existe)», очевидно подразумевают, что в сознании
Декарта exister означает etre. Точно так же когда Фенелон пишет трактат,
или «Письмо о существовании (existence) Бога», любому читателю ясен
точный смысл этого заглавия. Напротив, «Письмо о бытии (etre) Бога»
оставило бы читателя в недоумении, так как вместо доказательства того,
что Бог «есть», он ожидал бы найти в таком сочинении исследование того,
«что Он есть».

Этот смысловой сдвиг, преобразовавший existere в простой заменитель
esse, достаточно легко объяснить. В рамках чувственного опыта все
известные нам вещи суть existants, потому что все они приходят к
существованию в силу некоторого порождения. Экзистенция фактически
составляет единственный способ существования, о котором у нас есть
опытное знание. Поэтому обо всех вещах, непосредственно постигаемых
нами, будет правильно сказать, что они экзистируют, и тем самым
обозначить тот факт, что они есть. Однако если бы метафизик пожелал
изъясняться на своем терминологическом языке, точно соответствующем
метафизическим понятиям, то он говорил бы о всяком «существующем», что
оно «есть» вследствие своей existence, а не обозначал бы словом existe
тот факт, что оно «есть».

Таким образом, произошла девальвация глагола etre в пользу глагола
exister, точнее говоря, спонтанная валоризация exister, спровоцированная
предварительной девальвацией etre. Весьма любопытное подтверждение этому
обнаруживается в «Словаре» Литтре: «Вообще [глагол etre] служит для
привязки атрибута к субъекту, указывает на существование атрибута в
субъекте, приписывает кому-то или чему-то некоторое качество, состояние,
и т.д. Таково его собственное изначальное значение». В это невозможно
поверить, и тем не менее Литтре в это верит. Если обратиться к его
примерам, то окажется, что, когда мы говорим: La terre est ronde (земля
[есть] круглая) или Louis XIV fut roi de France (Людовик XIV был королем
Франции), мы употребляем глагол «быть» в его собственном изначальном
значении. Когда же мы говорим, что la terre est (земля есть) или Louis
XIVfut (Людовик XIV был), такое употребление вторично. Короче говоря,
Литтре верен долгой традиции, о корнях которой мы еще будем говорить, и
в согласии с нею думает, будто собственной изначальной функцией глагола
etre является атрибутивная функция, а не обозначение существования.
Неудивительно, что в языке, где экзистенциальный смысл глагола «быть» до
такой степени затемнен, для восполнения этой нехватки пришлось
обратиться к другому слову, указывающему на тот акт, в силу которого
предметы, данные нам в эмпирическом познании, заслуживают имени сущего.
Это слово — глагол exister.

В довершение языковой путаницы уже в наши дни была предпринята попытка
вновь разделить эти два понятия, которые во французском философском
языке начиная с XVII столетия практически сливаются. Различные течения,
объединенные (порой вопреки их протестам) под общим именем
«экзистенциализма», единодушны по крайней мере в одном: экзистенция
отличается от бытия, причем до такой степени, что в некоторых случаях
противостоит ему. Более того, утверждается, что экзистенция — это не что
иное, как определенный способ бытия, взятый вместе с длительностью и в
сущностном отношении к собственному происхождению. Отсюда возникает
новая двусмысленность в современном метафизическом языке, поскольку
первичный смысл слов exister и existence подменяется вторичным. А это
порождает бесконечную путаницу.

Хуже всего то, что лишь в редких случаях можно знать наверняка, с каким
из смешений приходится иметь дело. Когда о некотором сущем говорится,
что оно existe, это может означать либо то, что оно просто «есть», либо
то, что оно возникает к бытию, исходя из своего начала. И наоборот,
когда говорится, что некоторое сущее «есть», это может либо означать,
что оно «экзистирует», либо, если у него нет начала, что оно не existe.
Например, если мы говорим, что «Бог есть», большинство людей тотчас
поймут это таким образом, что Бог existe; а если сказать, что «Бог не
existe», те же люди поймут, что «Бога нет». Однако с точки зрения
современного экзистенциализма такой вывод неверен. Ибо если Бог есть, то
из чего Он экзистирует? Значит, необходимо сказать, что, если Бог
«есть», Он не existe. Итак, мы видим, что глагольный смысл глагола
«быть» (etre) оказался устранен дважды. Во-первых, он был вытеснен
именным значением, когда «быть» смешалось с «быть некоторым сущим» —
или, другими словами, когда сам факт бытия смешался с «тем, что есть».
Во-вторых, тот же глагольный смысл был отнят у слова etre в пользу
«экзистенции», как если бы сам факт бытия с необходимостью сливался с
тем специфическим способом бытия, который обозначается глаголом exister.
В обоих случаях акт бытия радикальным образом устраняется из метафизики;
причем его вытеснение «экзистенцией» ведет к тем же последствиям, что и
его вытеснение «эссенцией», сущностью «того, что есть». Вот почему, если
сохранить за словами exister и existence то классическое значение,
которое они имеют во французском языке (а они означают «простое и голое
бытие вещей», или, другими словами, то, чем всё реально сущее отличается
от небытия), то не будет парадоксальным следующее утверждение:
современные экзистенциалистские течения вовсе не ставят вопрос о
существовании; их собственным предметом является новая сущность —
сущность сущего, становящегося во времени. Их основной интерес обращен к
тому, каким образом «существующее» есть и длится. Но сам факт, что оно
«есть», не представляет для них проблемы. Ничто, которое в
экзистенциалистском бытии непрестанно пытаются преодолеть, но которому в
итоге уступают, — это всегда ничто, заключенное внутри своего
собственного бытия; а это бытие не является предметом вопрошания. Для
нас же именно здесь встает главный вопрос. Неважно, как называть — etre
или exister — тот акт, в силу которого «существующее» является «сущим».
Мы отнюдь не возражаем (наоборот!) против того, что экзистенциализм
находит в экзистенции, как он ее понимает, объект полезной и даже
необходимой феноменологии. Единственная ошибка экзистенциализма состоит
в том, что он принимает себя за метафизику. Забывая о присутствии того
акта, в силу которого «существующее» экзистирует, он в своем законном
усилии вернуть экзистенцию в русло сущего в очередной раз
эссенциализирует этот акт.

Но что, в свою очередь, есть essence? Это французское имя
существительное происходит от латинского essentia, которое Сенека считал
необходимым неологизмом, ибо никакое другое латинское слово не могло
точно передать греческое пхуЯб (Ad Lucilium, 58, 6). Долгое время спустя
св. Августин все еще говорил об essentia как о слове, чуждом древнему
языку, и признавал за ним ту же самую функцию. Французские переводы
Платона почти неизменно передают пхуЯб термином essence. И это
совершенно правильно, если только понимать «эссенцию» в изначальном
смысле греческого пхуЯб. Сам язык этому способствует, потому что на
хорошем классическом французском «essence» в первую очередь означает
«сущее», т. е. саму реальность, то, что есть. Именно такое значение
обычно имеет пхуЯб у греков. Так, Платон использует это слово для
обозначения идеи, Аристотель — для обозначения «сути бытия» (substance).
Тот же смысл оно сохраняет у св. Августина: с его точки зрения, сказать,
что Бог есть summa essentia, значит сказать, что Бог есть высшее сущее
или в высшей степени сущее. Точно так же по-французски выражение Dieu
est I'essence suprиme просто означает, что мы приписываем Богу высшую
степень реальности.

Заметим, однако, что ни одно французское слово, производное от essentia,
не употребляется в абсолютно точном смысле греческого пхуЯб. Говоря в
абсолютном смысле об «эссенции», мы подразумеваем не «сущее» (esse), a
«то, в силу чего вещь есть то, что она есть». Именно в этом, говорим мы,
заключается «сущность (essence) вещи». Конечно, не подлежит сомнению,
что без того, что делает вещь именно этой вещью, ее не было бы вовсе;
также несомненно, что с этой точки зрения «эссенция» совпадает с тем,
что есть самого интимного, почти тайного в природе вещи, — с тем, что в
ней есть «сущностного». Но именно поэтому чем далее устремляется наша
мысль в погоне за понятой таким образом «сущностью», тем сильнее она
рискует утратить всякую связь с той прочной реальностью, на которую
изначально указывало слово essentia. Когда в том же месте «Метафизики»
(II, 3, 5) Сципион дю Пле отличает существование (existence), как
указание на голый факт бытия вещи, от сущности (essence), обозначающей
«природу вещи», в этом совершенно отчетливо просматривается различение
между реальным и абстрактным. Это действительно так; и автор тут же
добавляет, что если невозможно помыслить существование вещи, не мысля
эту вещь существующей, то нет ничего невозможного в том, чтобы мыслить
сущность вещи, которой не существует.

Таким образом, в очередной раз создается впечатление, что имя,
изначально призванное обозначать актуально сущее, постепенно утрачивало
эту функцию. Как латинское ens должно было послужить источником для
нашего йtant, так от латинского essentia должно было произойти имя
йtance. В результате мы располагали бы дериватом от глагола иtre, в
точности соответствующим греческому пхуЯб. Однако такого термина у нас
нет, и это не случайно. Интеллект словно искал в essentia средство
отъединить сущее от самого факта его существования; ибо если essence
вещи поистине есть то, что в ней существенно, то эта сущность остается
неизменной вне зависимости от того, существует вещь или нет.

Теперь мы видим, насколько неоднозначен тот язык, на котором вынуждена
изъясняться всякая метафизика бытия. Но эти двусмысленности достаточно
точно отражают реальные трудности, которые приходится преодолевать
метафизику. Здесь, как и в иных случаях, выриации языка соответствуют
вариациям мышления в его непрестанно возобновляющейся попытке определить
природу объекта. Вот почему способ употребления терминов «эссенция»,
«экзистенция» или «сущее» обычно позволяет определить характер
философии, с которой мы имеем дело. И наоборот: только исходя из
фундаментальной позиции философа по отношению к реальности, можно
объяснить смысл, который он вкладывает в эти термины. Именно о таких
позициях мы будем говорить — разумеется, не для того, чтобы опровергнуть
их как ложные, но чтобы выявить их внутренние противоречия и указать
этому причину. А причина в том, что сами эти позиции истинны только
отчасти. Такая частичность в свою очередь нуждается в объяснении. То,
что мы видим, может скрывать то, чего мы не видим. Следовательно, в
самом бытии должно быть что-то слишком бросающееся в глаза, из-за чего
мы не замечам остального. Но, быть может, многовековый опыт (по крайней
мере, если мы правильно интерпретируем его в целом) позволит нам выявить
то, что разум спонтанно оставляет в тени.

Это «нечто» мы чаще всего будем называть existence, но (за исключением
тех мест, где речь будет идти о современном экзистенциализме) в том
смысле, который после Декарта стал классическим для французского языка:
в смысле esse. Однако следует пояснить, что если бы узус позволял
употреблять слово йtant (существующее, ens) для обозначения того, что мы
называем «сущим», мы избежали бы всякой двусмысленности. Тогда сущее,
йtant (ens), было бы сущностью, essence (essentia), актуализированной и
конкретизированной существованием (esse); a термин existence
(exsistentia) служил бы (как это имеет место в современном
экзистенциализме) исключительно для обозначения того существования,
которое свойственно подверженным становлению предметам и феноменологию
которого с полным основанием пытается построить экзистенциализм. Мы
сегодня нуждаемся в такой метафизике бытия, которая мыслилась бы в
качестве пролегоменов к любой феноменологии. Нет ничего любопытнее
контраста между проницательностью, скрупулезностью и даже гениальностью,
с какой экзистенциалисты без конца анализируют «существующее», и той
небрежностью, с какой они же буквально на нескольких страницах
разделываются с метафизическими проблемами. А между тем выводы из такого
рассмотрения, принятые ими легкомысленно и необдуманно, порой
компрометируют последующую точность анализа и в любом случае искажают
экзистенциалистскую интерпретацию. Указывая на единственно возможное
прочное основание экзистенциализма, мы вовсе не умаляем важности этого
течения; напротив. Истинная метафизика бытия никогда не имела
феноменологии, на которую могла бы законно претендовать; а современная
феноменология не имеет метафизики, которая одна только и может ее
обосновать и направить, поэтому возможно предположить, что оба
философских метода в конце концов объединятся. Эта задача не под силу
одному человеку; но ничто не препятствует нам работать над ее
осуществлением. И здесь приемлемы любые методы, если только они не
бесплодны. Конечно, размышление с точки зрения философии над
историческими данными — не самый прямой и, следовательно, не самый
лучший путь. Но каждый ищет истину, как умеет; причем он никогда не
бывает одинок в выборе своего конкретного пути. Вернее будет сказать,
что мы вообще не выбираем путей. Наш путь будет путем «сущего и
сущности», de l'йtant et de l'essence. Когда-то я прочитал книгу с таким
заглавием; но латинское de ente et essentia по смыслу шире, чем
французский перевод, и только поэтому я из робости (быть может, ложной)
не осмелился позаимствовать это название. Однако термин l'etre, на
котором я решил остановиться, сохраняет значение ens, принятое в
классической латинской метафизике, т. е. значение «сущего»,
«существующего». Можно было бы также назвать наш путь путем «сущего и
существования», de l'etre et de l'existence; но, как уже было сказано,
законные права собственности на термин existence принадлежат
экзистенциализму: он получил их от Кьеркегора, и ни один метафизик не
вправе их узурпировать. Итак, в конечном счете я отдал предпочтение
заглавию «Бытие и сущность», L'etre et I'essence. Слово etre здесь
означает одновременно имя и глагол, т. е., в зависимости от контекста,
либо сущность, которая конкретно актуализируется существованием (esse) и
становится un etre, сущим; либо акт бытия (etre), который определяется
сущностью и плодотворность которого выявляется во времени
существованием. Может быть, лучше забыть все эти уточнения, приступая к
учению, которое их игнорирует и старается исключить. Однако при этом мы
страдаем от некоей метафизической тревоги, от которой только они могут
нас избавить.

Глава I

Бытие и Единое

Когда греки открыли философское умозрение, они прежде всего спросили
себя: из чего сделаны все вещи? В одном этом вопросе уже выразилась
важнейшая потребность человеческого разума. Понять и рационально
объяснить некоторую вещь — значит уподобить еще неизвестное уже
известному; иначе говоря, значит мыслить ее тождественной по своей
природе чему-то, что мы уже знаем. Следовательно, знать природу
реального вообще — значит знать, что каждое из сущих, в совокупности
составляющих вселенную, независимо от внешних отличительных признаков,
по своей природе тождественно любому другому сущему, действительному или
возможному. Чем менее подвергалось рефлексии это убеждение, тем оно было
крепче. Именно оно побуждало первых греческих мыслителей последовательно
искать первооснову реальности в воде, воздухе, огне, пока один из них не
отважился предложить радикальное решение проблемы, заявив, что первой
материей, из которой как бы изготовлены все вещи, является бытие.

Очевидно, ответ был верен: коль скоро любой элемент реальности, мыслимой
в общем виде, есть сущее, то существенные свойства бытия должны
принадлежать всему существующему. Сделав это открытие, Парменид Элейский
занял безупречную метафизическую позицию, неуязвимую для любого
мышления, следующего тем же путем. Но в то же время он был обязан
объяснить, что именно он понимал под «бытием». Описание бытия, данное
Парменидом, еще и сегодня заслуживает внимания.

Бытие, каким оно предстает в первой части философской поэмы Парменида,
наделено всеми свойствами, присущими представлению о тождестве. Прежде
всего, сама сущность бытия требует, чтобы все причастное к природе бытия
было, а всего не причастного к ней не было. Но коль скоро всё сущее
есть, и наоборот, то бытие едино и одновременно универсально. По той же
причине бытие не может иметь причины. Для того, чтобы вызвать появление
бытия, его причина сперва должна быть. А это значит, что, коль скоро
единственной мыслимой причиной бытия может быть то, что есть, то у бытия
нет причины. Нет у него и начала. Далее, любая мыслимая причина
уничтожения бытия должна была бы сначала быть, чтобы затем иметь
возможность уничтожить бытие. Значит, бытие неуничтожимо. Нерождаемое и
неуничтожаемое, бытие вечно. О нем нельзя сказать, что оно было в
прошлом или будет в будущем; но только то, что оно есть. Будучи
утверждено в вечном настоящем, бытие не имеет истории, так как по своей
сути не подвержено изменению. Любые изменения в бытии предполагали бы,
что нечто не бывшее начало быть, т. е., в конечном счете, что нечто
сущее в определенный момент времени могло не быть, что невозможно749.
Кроме того, каким образом могла бы измениться структура бытия? Бытие не
имеет структуры, оно однородно, и ничего более. В нем невозможно
помыслить никакой дискретности, никакого внутреннего разделения, так как
любые разделения, если бы мы попытались ввести их в бытие, должны быть,
т. е. тоже будут бытием. Короче говоря, о бытии нельзя сказать ничего,
кроме того, что оно есть; а что не есть бытие, то вообще не есть.

Но даже буквально воспроизводя формулировки Парменида, остережемся
исказить его мысль. В самом деле, этот грек ставил проблему бытия
настолько конкретно, что придал ей скорее наглядную, нежели мыслительную
форму. Во-первых, как уже отмечалось750, он не говорит именно о «бытии»,
а скорее о «том, что есть». Это мы переводим его выражения на язык более
развитой онтологии, приписывая Пармениду постановку проблемы
абстрактного бытия, бытия вообще. Но «то, что есть», о котором
размышляет Парменид, напротив, есть конкретнейшая из реальностей.
Очевидно, что Парменид именует бытием вселенную, мир в целом; причем он
мыслит его ограниченным, «законченным со всех сторон, похожим на глыбу
совершенно круглого шара, везде равносильным от центра»751. Во-вторых,
если не стоит приписывать Пармениду абстрактную онтологию, которая в его
эпоху была бы анахронизмом, то в то же время нельзя закрывать глаза на
всеобщий характер его заключений. Быть может, он сам этого не видел; но
те, кто жил после него, не могли этого не замечать, Качества, которые
Парменид приписывал бытию, представленному в образе законченной,
однородной и неподвижной сферы, приложимы к любому бытию вообще, в каком
бы виде его ни представляли. Чувственная иллюстрация парменидовского
тезиса неважна. Он был еще одним из тех «фисиологов», которые в поисках
последней «природы», или последней реальности, пытались определить
материю, из которой состоит всё сущее. Однако решение, предложенное
Парменидом, оказалось шире границ самой проблемы. Каково бы ни было
бытие, о котором он размышлял, он мыслил его как просто бытие, бытие как
таковое. И поэтому то, что он высказывает о бытии, с необходимостью
приложимо к любому бытию вообще. С того момента, как мы через наглядные
образы парменидовской поэмы пробиваемся к последним требованиям разума,
которым он хотел придать конкретный смысл, Парменид вновь предстает
перед нами таким, каким видел его Платон: человеком, внушающим «и
почтенье, и ужас»752. В его мышлении есть нечто неподвижное, характерное
и для его представления о реальности. В V в. до нашей эры Парменид, не
сознавая этого, поистине основал онтологию.

В самом деле, попытаемся расширить выводы Парменида, распространить их
со всего конкретного на бытие, взятое в предельно абстрагированном виде.
Мы получим общую онтологию, которая сводится к утверждению, что бытие
есть, и о нем нельзя высказать более ничего. Но на том уровне, на
котором проблема ставится теперь, первоочередной смысл этого тезиса
отнюдь не в том, что бытие существует (existe). Скорее он означает, что
сущее есть именно то, что оно есть, и не смогло бы стать чем-то иным —
разве что вообще перестало бы быть. Вот почему Парменид исключает из
бытия какое бы то ни было начало и конец, дискретность и неоднородность.
Короче говоря, бытие определяется здесь как тождественное самому себе и
несовместимое с изменением. Таким образом, с момента своего рождения
онтология «того, что есть» приходит к отрицанию движения. Движение
противоречит самотождественности бытия, а потому исключается из игры,
как одновременно нереальное и немыслимое. Отсюда непосредственно следует
тот вывод, что весь мир чувственного опыта, с его непрерывными
изменениями, должен быть исключен из плана бытия и сведен к видимости —
или, что то же самое, исключен из плана истинного познания (ибо мыслить
можно только то, что есть) и сведен к мнению. Проще говоря, этот вывод
означает отрицание причастности к бытию всего, что рождается и умирает,
является причиной или следствием, подвержено становлению и изменению;
всего, что представляется нам как наделенное эмпирически достоверным
существованием (existence). Сопоставив учение Парменида с очевиднейшими
данными чувственного опыта, мы обнаружим в нем противопоставление бытия
существованию: то, что есть, не существует, или — если мы хотим
приписать существование становлению чувственного мира — то, что
существует, не есть.

В этом вопросе Платон остается наследником и продолжателем Парменида;
вернее, той главной интуиции, необходимость которой признавали элеаты.
Разумеется, нет ничего более противоположного материализму Парменида,
чем идеализм Платона. Но так как всё, что высказывается о бытии как о
бытии, заключает в себе некие основополагающие необходимости, не так уж
важно, приписывать ли бытие полностью однородной сфере или идеям.
Метафизика Платона глубоко отлична от физики Парменида, но их онтология
подчиняется одному и тому же закону.

Приступая к этой проблеме, Платон пытается определить то, что он
называет ьнфщт ьн. Обычно эта формула переводится на латынь как vere
ens, а на французский — как vйritablement etre: «истинно сущее».
Конечно, эти переводы верны, однако несовершенны. Мы довольствуемся ими
за неимением лучших. Переводя наречие ьнфщт как «истинно», мы теряем
такое выразительное в греческой формуле удвоение корня, дважды
обозначающего понятие бытия. Аналогичным удвоением было бы «реально
реальное», однако здесь мы подменяем понятием res, «вещи», понятие
бытия, которое теперь уже исчезает совсем. Но как ни переводить эту
формулу, смысл ее ясен. Платон, очевидно, хочет обозначить ею те из
предметов познания, которые поистине и вполне заслуживают имени сущих;
или, другими словами, те предметы, о которых с полным правом можно
сказать: они суть.

Что значит быть «реально реальным»? Как не устает повторять Платон, это
значит быть «самим собой, поскольку быть самим собой». Таким образом,
собственной характеристикой бытия выступает тождество вещи с самой
собой. Мы обнаруживаем здесь то таинственное и в то же время неизбежное
отношение между понятиями тождества и реальности, которое уже
констатировал Парменид. Это отношение — равенство. «Быть» для любой вещи
означает «быть тем, что она есть». Эта абстрактная формула наполнится
конкретным смыслом, если мы спросим себя, что значило бы для любого из
нас «стать кем-то другим». Строго говоря, такое предположние
бессмысленно, так как заключает в себе противоречие. «Стать кем-то
другим» означало бы перестать быть, потому что означало бы перестать
быть тем сущим, какое я есмь. Иначе говоря, быть таким сущим, какое я
есмь, и просто быть — одно и то же. Это утверждение верно в отношении
всякого сущего вообще: уничтожение тождества любого сущего с самим собой
равнозначно уничтожению этого сущего.

В подобном учении, где тождество с самим собой является условием и
отличительным признаком реальности, бытие с необходимостью предстает как
единое, самотождественное, простое и изъятое из любых изменений. Всё это
не столько характеристики бытия, сколько аспекты самого тождества.
Тождественное самому себе есть одно. Как не устает повторять Лейбниц,
быть одним и быть сущим — одно и то же. По той же причине истинное бытие
несовместимо со сложностью и изменчивостью: равенству сущего самому себе
неизбежно соответствует равенство не-сущего иному. Можно сказать, что в
конечном счете «быть» — значит «быть изъятым из изменения». Ибо если
изменяться — значит быть то этой вещью, то иной (по крайней мере, иной в
некотором отношении), то по этой самой причине и в этом самом отношении
изменяться — значит перестать быть. Итак, бытие с полным правом
именуется неизменным.

Эту неизменность, эту постоянную самотождественность бытия Платон
именует пхуЯб. Термин пхуЯб ожидала блистательная судьба, однако его
смысл впоследствии часто варьировался. На французский пхуЯб переводится
то как etre (сущее), то как essence (сущность); но часто возникает
искушение перевести его как rйalitй (реальность). В самом деле, пхуЯб
соответствует в мышлении и в языке Платона той фундаментальной самости
(«самое само»), которая одна только и позволяет приписывать чему-то
бытие, ибо только она его конституирует. Вспомним знаменитый пассаж из
«Федона», где сам Платон на своем собственном языке пытается четко
сформулировать фундаментальное равенство: «Та реальность сама по себе
(бхфЮ з пхуЯб, в русск. пер. — "сущность"), бытие которой мы выясняем в
наших вопросах и ответах, — что же, она всегда неизменна и одинакова или
в разное время иная? Может ли равное само по себе, прекрасное само по
себе, все вообще существующее само по себе, т. е. бытие (фт тн),
претерпеть какую бы то ни было перемену? Или же любая из этих вещей
(бхфюн екбуфпн п еуфЯ), единообразная и существующая сама по себе,
всегда неизменна и одинакова и никогда, ни при каких условиях не
подвержена ни малейшему изменению?.. Они должны быть неизменны и
одинаковы, Сократ»753. Иначе говоря, всё самотождественное есть, а всё
«иное» не есть. Это исключение иного из бытия становится здесь
неизбежной необходимостью для мышления. Приравнивая тождественность к
реальности, мы достигаем предела платоновской онтологии, который, быть
может, является пределом онтологии сущности вообще.

Приняв эталон реальности, предложенный Парменидом, Платон с
необходимостью должен был прилагать его в качестве меры ко всему. Если
поистине называться бытием заслуживает только то, «что есть оно само как
тождественное себе», то что же нам делать с чувственной реальностью,
которая непрестанно делается отличной от самой себя и никогда не
остается вполне тем самым, чем она была прежде? Этот вопрос настолько
четко поставлен в «Тимее», 27 D, что лучше просто процитировать Платона:
«Что есть вечное, не имеющее возникновения бытие и что есть вечно
возникающее, но никогда не сущее?»754. Сама формулировка вопроса уже
имплицитно содержит в себе ответ. С одной стороны, есть род вещей, форма
которых всегда самотождественна, не возникает и не уничтожается: этот
род Платон множество раз описывает как «божественное, бессмертное,
умопостигаемое, единообразное, неразложимое и всегда одинаковым образом
тождественное самому себе» (в русск. пер. — «постоянное и неизменное
само по себе»)755. Отнесем к этому роду истинно сущее, ибо оно, подобно
парменидовской сфере, характеризуется совершенной внутренней
однородностью, единовидностью (мпнпейдет) и абсолютной сущностной
чистотой (кбибсьн). С другой стороны, есть род иных вещей — возникающих
и гибнущих, которые всегда находятся в движении, постигаются чувствами,
а потому не могут быть объектом научного знания, но только мнения756.
Таким образом, антитеза «всегда сущего» и «никогда не сущего» опирается
на изначальную оппозицию тождественного и иного. Если бытие
приравнивается к онтологической чистоте сущности, не замутненной никаким
смешением, то весь мир чувственного опыта отодвигается в область
кажущегося, а значит, в область небытия. Итак, Платон сохранил верность
учению Парменида: хотя он и перенес на умопостигаемые идеи то бытие,
которое Парменид приписывал телесным вещам, тем не менее фундаментальное
основание, на котором нечто мыслится как обладающее бытием, остается для
Платона тем же самым. «Всегда одинаковым образом тождественное самому
себе»: вот истинный признак действительно сущего.

Даже если допустить, что Платон думал именно так, все равно смысл его
учения сохраняет некую существенную двойственность. Термин «бытие» имеет
двойное значение — если не в мышлении Платона, то, по крайней мере, в
нашем мышлении. И поскольку эта двойственность составляет главный
предмет нашего исследования, попытаемся определить ее при первом удобном
случае, который нам представился. Итак, термины «бытие» или «реальность»
могут означать либо «то, что» есть, либо характер «того, что» есть,
который приписывается ему именно в силу того факта, что оно есть.
Другими словами, когда речь идет о «бытии», мы задаем (или должны
задавать) себе вопрос: что имеется в виду — «сущее» или «существование»?
Подразумеваем ли мы «то, что» по самой своей природе может быть
определено как действительно сущее, или же подразумеваем тот факт, что
это сущее актуально существует? Вопрос важен в том числе и для
исторической интерпретации мысли Платона. Что он хочет сказать, когда
приписывает идеям бытие? Должны ли мы понимать это так, что он наделял
их всеми признаками истинно сущего, или нам следует признать их
существование? Вопрос стоит о самой природе «реально реального».

Если безоговорочно принять терминологию переводчиков Платона, проблема
разрешилась бы просто. Подобно тому, как формирование мира Демиургом они
без колебаний переводят словом «творение», они столь же уверенно говорят
об идеях, что те «существуют». Разумеется, это одна из возможных
интерпретаций платонизма, которую нельзя отбросить a priori. К тому же
язык самого Платона часто подсказывает именно такое понимание. Более
того, оно получает как бы всеобщее подтверждение со стороны истории, так
как большинство критиков «платоновского реализма» осмеивали гипотезу о
каком бы то ни было существовании идей. Действительно, как не
остановиться в недоумении перед утверждением: равенство есть, оно
существует? Для того, чтобы обнаружить здесь мало-мальски приемлемый
смысл, обычно уточняют, что существование идей не следует смешивать с
существованием чувственных вещей, потому что идеи обладают истинным
бытием именно как чистое умопостигаемое. Допустим. Исчерпаем до конца
наше понятие о существовании идей, уничтожим в нем без следа «нечистый
реализм». И что останется? Почти ничего. Останется только имя — минимум,
необходимый и достаточный для того, чтобы платонизм предстал воображению
как отрицание мира здравого смысла: самое парадоксальное отрицание,
какое только можно вообразить. Приписывать идеям то чувственное
существование, которое Платон считал почти небытием, — значит утверждать
именно то, что он не переставал отрицать. И наоборот: отказывать идеям в
такого рода существовании — значит приписывать им бытие, для нас
абсолютно непредставимое. Нужно полностью разъединить понятия реальности
и существования, и тогда можно будет сказать, что идеи — сущие, но
именно поэтому они не суть.

Эта антиномия наводит нас на мысль, что проблема, которая кажется нам
столь насущной, быть может, не была таковой с точки зрения самого
Платона. Его читатели часто спрашивают себя: как он мог утверждать, что
огонь, обжигающий наши пальцы, в действительности не причастен или едва
причастен бытию, в то время как Огонь-в-себе, «всегда одинаковым образом
тождественный самому себе», пребывает вечно. Наивной типографской
уловки, состоящей в том, чтобы писать имена идей с большой буквы —
Огонь, Прекрасное, Равенство, — явно недостаточно для того, чтобы
сделать их существующими. Но, может быть, этот вопрос никогда не вставал
перед Платоном. Может быть даже, что его не удалось бы перевести с
буквальной точностью на язык, которым пользовался Платон. В блестящей
книге «Природа существования» Мактаггарт поставил тот же самый вопрос
иначе: существует ли миссис Гэмп? Если бы этот метафизик писал для
французских читателей, он, вероятно, спросил бы, существует ли Тартюф.
Следуя формулировке самого Мактаггарта, скажем: если бы этот вопрос был
задан Диккенсу, то создатель миссис Гэмп несомненно затруднился бы с
ответом. Для него миссис Гэмп и ее глоток виски, вероятно, существовали,
как существуют они для нас — несравненно более реальные, чем некоторые
люди, в существовании коих мы не сомневаемся, так как более или менее
часто встречаемся с ними в жизни. Говоря, что миссис Гэмп реальна, а
Китти — нет, мы прекрасно знаем, что хотим сказать. Но это еще не дает
оснований предполагать, будто Диккенс приписывал актуальное
существование миссис Гэмп или Скруджу. Для него, как и для нас, их
реальность — это реальность образа, или, выражаясь языком Платона,
реальность идеи. Миссис Гэмп, Скрудж, Тартюф и Гарпагон кажутся нам
такими реальными именно потому, что «всегда одинаковым образом
тождественны самим себе». Короче говоря, они суть, хотя и не существуют,
в то время как большинство индивидов, существование которых мы можем
констатировать эмпирическим путем, действительно существуют, но не
обладают бытием.

Диккенс не был метафизиком, и от него не приходится ожидать решения
подобной проблемы. Но Платон по меньшей мере должен был заинтересоваться
ею. Она живо интересует также интерпертаторов Платона, почти всегда
задающихся вопросом: существуют ли для него идеи в действительности, или
же он рассматривал их просто как мыслительные объекты? Однако сам
Платон, наверно, поставил бы вопрос совершенно иначе: ведь он без конца
показывал, что идеи действительно являются простыми объектами мышления,
но именно поэтому они обладают бытием. Итак, Платон предстает перед
нами, с одной стороны, как родоначальник всякого идеализма, ибо он
отождествляет реальное с идеей; а с другой стороны, как родоначальник
всякого реализма, так как только и делает, что возводит в ранг реально
сущих представления (notions), которые в нашем восприятии могут быть
лишь голыми понятиями (concepts). В самом деле, Платон соединяет
подлинный идеализм существования с подлинным реализмом сущности именно
потому, что для него быть не значит существовать. Поэтому большинство
читателей не ошибаются, отказываясь соглашаться с тем, что для Платона
Справедливое само по себе или Равное само по себе может относиться к
разряду сущих, обладающих актуальным существованием. Но это большинство,
пожалуй, ошибается, заключая из этого, что в подлинном платонизме нет
ничего, кроме голых понятий. Во-первых, сам Платон прямо отрицает это в
«Пармениде» (132 в-с); во-вторых, важно понять, что такой платоновский
объект, как понятие, вполне может быть, никоим образом не существуя.
Добавим, что наше представление о существовании целиком связано с
чувственными вещами, и потому его нельзя приложить к платоновским идеям,
не разрушив их. Ведь для этого пришлось бы сперва отказать в истинном
бытии чувственному миру становления, но при этом сохранить представление
о конкретном существовании, чтобы окольным путем приписать его идеям. В
результате идеальные модели Платона превратились бы в копии своих копий.
Для того, чтобы истолковать Платона в терминах его собственного учения,
лучше временно забыть о столь привычной для нас слитности бытия и
существования и рассуждать таким образом, словно дилемма «быть или не
быть» означает нечто совсем иное, нежели «существовать или не
существовать». Предположим, что у Платона термин «быть» не означает
ничего, кроме «того, что есть». Тогда, чтобы обнаружить истинное бытие,
нужно было бы выделить среди объектов познания те, которое отвечают
определенному эталону реальности. Есть серьезные основания полагать, что
платонизм был онтологией именно такого рода: он всецело концентрировался
вокруг вопроса об эссенциальности пхуЯб и (если отвлечься от мифологии,
более не актуальной для науки в собственном смысле) был равнодушен к
любым проблемам экзистенциальности.

Прежде всего это позволяет понять, почему и в учении самого Платона, и
во всех учениях, более или менее зависимых от такого рода онтологии,
речь идет не столько о том, чтобы отличить сущее от не-сущего, сколько о
том, чтобы отличить «истинно сущее» от «неистинно сущего». Таково
неизбежное следствие исходной платоновской темы «истинно сущего», или
«реально реального». Само присутствие этих наречий говорит о том, что
подобные онтологии движутся вне сферы экзистенциального. В учении, где
«быть сущим» означает существовать, трудно представить какое-либо
промежуточное звено между бытием и не-бытием. Там изречение: «Быть или
не быть — вот в чем вопрос» становится истинным буквально, ибо между
тем, чтобы истинно существовать, и тем, чтобы не существовать вовсе, нет
среднего термина. Совершенно иначе обстоит дело в рамках учения,
сводящего бытие к сущностности. Здесь можно и должно различать «степени
бытия», соразмерные степеням чистоты сущности. Вот почему Платон может
сказать о чувственном мире, что он есть, но есть не вполне, не впадая
при этом в противоречие. В такого рода учении материальные вещи суть в
той мере, в какой они причастны сущности идей, а значит, сущности
«истинно сущего»; и они же не суть в той мере, в какой их преходящий и
смешанный характер исключает в них чистоту сущности. В подобных
онтологиях бытие предстает как некая переменная величина,
пропорциональная сущности, от которой зависит бытие.

Предложив такое решение проблемы бытия, сам Платон, однако, сознавал
связанные с ним трудности. В конце концов, считать, что нечто является
не вполне сущим, не намного легче, нежели считать его вовсе не
существующим. Платон тем более не мог этого не заметить, что его тезис
прямо противоречил закону, сформулированному Парменидом: если речь идет
о сущем, «оно либо должно быть вполне, либо не быть вовсе»757. В свете
этого принципа как не увидеть, что понятие квазисущего смутно, а может
быть, и невозможно? Учение о причастности в данном случае не поможет
выйти из затруднения, так как само противоречиво. Как можно утверждать,
что всякое материальное сущее одновременно есть и не есть идея, к
которой оно причастно? Понятие причастности есть именно образец того,
что называется «до-логическим»; и если для того, чтобы помыслить идею,
нужно избавиться от «примитивного мышления», то, чтобы помыслить
причастность к ней чувственных предметов, нужно вновь окунуться в него.
Поэтому неудивительно, что в диалоге, с полным правом носящем имя
«Парменид», Платон возложил на старого элеата задачу испытать свое
собственное учение об идеях, исходя из принципа противоречия.

Трудно преувеличить значение этого диалога. В нем Платон выдвигает
против реализма идей больше возражений, чем все его противники в
последующие времена. Например, если существует одна-единственная идея
или сущность Человека, то каждое человеческое существо должно быть
причастно к ней либо целиком, либо отчасти. Но коль скоро идея одна, она
не может одновременно и целиком пребывать в самой себе и в каждом из
людей. С другой стороны, если допустить, что каждый индивид лишь отчасти
причастен идее Человека, отсюда с необходимостью последует тот вывод,
что идея делима на части, т. е. не едина. Но отсутствие единства
тождественно отсутствию бытия. Итак, «истинно сущее» оказывается
не-сущим; «реально реальное» само лишено реальности.

Однако главная трудность даже не в этом. Даже если мы сумеем объяснить,
каким образом множество индивидов причастны к единству некоторой общей
сущности, и не нарушить при этом ее единства, нужно еще понять, как сама
эта сущность может быть единой. Такова проблема. Определять бытие через
совершенное тождество сущности с самой собой значит сводить бытие к
единству. Есть то, что совершенным образом едино. Следовательно, если
единое называется сущим именно в силу своего фундаментального единства,
то верно и обратное: сущее — едино, или: единое существует. Но как раз
теперь проблема, которая уже казалась решенной, вновь встает во всей
остроте. Дело уже не в том, чтобы объяснить, как многое может быть
причастно единству идеи, но как сама идея может быть причастна единству,
не утрачивая собственного бытия. Ведь если мы начнем с утверждения, что
идея есть, потому что она едина, то тем самым вынуждены будем признать,
что существующее — это единое; иначе говоря, некоторое «единое, которое
есть». Но «единое, которое есть», само является неким целым,
составленным из единства и бытия. Таким образом, сказать, что единое
есть, значит сказать, что единое состоит из частей. Причем каждая из них
для того, чтобы быть частью, тоже должна быть, т. е. обладать единством
и бытием. С полным правом прилагая это рассуждение к каждой из частей в
отдельности, мы увидим, что единое не просто множественно, но
множественно бесконечно. Возьмем, напротив, это «единое» само по себе, в
чистом виде. Теперь оно уже не будет «существующим», но только «единым».
Значит, оно будет отличным от существующего, т. е. не будет758. Иначе
говоря, если бытие основывать на едином, то бытие единого легче всего
мыслить как бытие через множественную причастность.

От Плотина, построившего на платоновском тексте свою метафизику Единого,
и до А.Е. Тейлора, для которого этот диалог «в значительной мере
является чем-то вроде игры ума», «Парменид» пережил множество
интерпертаций. Но в том, что касается нашей проблемы, смысл его
совершенно ясен. С одной стороны, невозможно мыслить сущностное бытие
иначе, кроме как основанным на единстве: «Если единого не существует, то
ничего не существует». С другой стороны, отношение сущностного бытия к
единому немыслимо: «Существует ли единое или не существует, и оно и
иное, как оказывается, по отношению к самим себе и друг к другу
безусловно суть и не суть, кажутся и не кажутся»759. Таково неизбежное
следствие безупречно правильной диалектики, негативный вывод которой
выявляет одну из непреодолимых границ любой онтологии сущности. Его
вечный урок для нас заключается в следующем: если сводить существующее к
его сущностному единству, то становится невозможно мыслить его
одновременно как сущее и как единое. Значит, быть — это нечто иное, чем
быть единым. Но что же это?

Платона тем более должна была заботить эта проблема, что он все время
надеялся примирить парменидовский принцип с видимой реальностью
чувственного становления. Вопрос, который в «Софисте» чужеземец задает
«друзьям идей», показывает, с какой проницательностью Платон
формулировал для себя собственную позицию: «Вы говорите о становлении и
бытии (фзн пхуЯбн), как-то их различая. Не так ли?»760. Но чужеземец не
медлит указать на тот шокирующий парадокс, который подразумевается в
такого рода позиции: «Ради Зевса, дадим ли мы себя легко убедить в том,
что движение, жизнь, душа и разум не причастны совершенному бытию и что
бытие не живет и не мыслит, но, возвышенное и чистое, не имея ума, стоит
неподвижно в покое?»761. Единственный способ избежать этого скандального
вывода — показать, что если мы отказываем становлению в бытии под тем
предлогом, что становление разрушает тождество сущего с самим собой, то
мы должны отказать в бытии самому тождеству, причем, как ни странно, по
той же причине.

Для обоснования этого нового вывода Платону было достаточно показать,
что те самые трудности, которые влечет за собой сведение бытия к
единому, в первую очередь сопровождают сведение бытия к тождественному.
Утверждать, что «сущее» есть то, что всегда и во всех отношениях
пребывает «одним и тем же», — значит согласиться с тем, что между этими
двумя терминами, сущим и единым, нет никакого различия. Но если строго
придерживаться этой гипотезы, то будет противоречием приписывать бытие
любым двум разным объектам. Так, противоположности, каковыми являются
движение и покой, составляли бы одно, если признать их существующими,
полагая одновременно, что существующее по определению должно быть «одним
и тем же»762. Тогда единственной альтернативой был бы принцип, уже
сформулированный Парменидом: быть в качестве единого и
самотождественного или не быть вовсе. Пойдем дальше. Если отказать в
бытии всему, что не пребывает всегда тождественным самому себе, то
нельзя будет помыслить бытие какого бы то ни было сущего вообще. В самом
деле, мы говорим, что для всего истинно сущего «быть» — значит «быть
тождественным самому себе». Но невозможно быть тождественным самому
себе, не будучи в то же время отличным от всего остального. В учении,
полагающем «то же самое» условием бытия, «иное» есть условие не-бытия.
Следовательно, вместо того, чтобы мыслить бытие исключающим не-бытие,
нам с необходимостью придется утверждать, что коль скоро быть одним и
тем же значит в то же время быть отличным от всего остального, то «быть»
значит в то же время «не быть». Но как тогда полагать вслед за
Парменидом, что не-бытию невозможно быть? Вокруг того, что есть каждая
вещь, с необходимостью полагаемая самим своим бытием, возникает
бесконечное множество того, что не есть эта вещь. Каждая вещь есть
именно как эта вещь, а следовательно, вообще есть, лишь единожды. Но в
то же время она существует бессчетное множество раз как нечто отличное
от того, что она не есть, т. е. просто не существует763. Таким образом,
небытие утверждается в самой сердцевине бытия, смешение родов становится
нормой, и все парменидовское однородное оказывается уязвимым для
всевозможных противоречий764.

Не будем толковать в качестве окончательных выводов замкнутой системы те
положения, которые служили для платоновской диалектики лишь
промежуточными остановками. Однако не станем и недооценивать тех
постоянных и неизбежных констатаций, которые направляют мягкую поступь
этой диалектики. И первая из них — та, которую сам Парменид принимал без
обсуждения: познаваемо только то, что есть; то, чего нет, не может быть
предметом познания. «Начнем... расспрашивать... человека знающего:
"Скажи нам, тот, кто познаёт, познаёт нечто или ничто?" Вместо него
отвечай мне ты.

—Я отвечу, что такой человек познаёт нечто.

—Нечто существующее или несуществующее?

—Существующее. Разве можно познать несуществующее?!»765.

С другой стороны, Платон, очевидно, понимает «существующее» как
устойчивую реальность, тождественную самой себе во всех отношениях. Вот
почему единственной дисциплиной, в компетенцию которой входит выносить
окончательные суждения о существующем и несуществующем, является
диалектика. Определяя контуры сущностей, или, согласно знаменитому
сравнению Платона, разделяя существующее на части согласно его
сочленениям, подобно хорошим прислужникам на пиру, диалектик в то же
время отчленяет бытие от небытия. Таким образом, онтология утверждается
всецело в плане чистого мышления, где единственным мыслимым признаком
реальности некоторого сущего является его способность становиться
объектом определения.

Быть может, самая устойчивая характеристика мышления Платона — его
верность этой онтологии сущности. Он неустанно исследует ее во всех
направлениях, пытаясь выявить ее возможности и определить ее границы. Из
них самой непреодолимой является та, которую мы только что отметили всед
за Платоном: понятое таким образом бытие не отвечает собственным
формальным уловиям, так что всякое усилие мыслить его приводит к
необходимости его разрушения. Если пхуЯб есть единое, то она
двойственна; если она всегда самотождественна, то бесконечное число раз
является иной; «так что... в тысячах тысяч случаев бытие, бесспорно, не
существует; и всё остальное, каждое в отдельности и всё в совокупности,
многими способами существует, многими же — нет»766.

Вторая граница была резко прочерчена Аристотелем, но уже Платон
признавал ее: это невозможность такого рода онтологии служить основанием
для науки о становлении. Да и как бы она могла обосновать науку о
становлении, коль скоро отказывает ему в бытии? Если бы она, по крайней
мере, отказывала ему в бытии полностью, проблема не была бы столь
острой. Но фактически чувственное становление состоит из того, что «то
существует, то не существует», так что оно «находится посредине между
чистым бытием и тем, что вовсе не существует». Вот почему такого рода
существующее, как бы плавая между бытием и небытием, становится объектом
того незаконнорожденного, среднего между наукой и невежеством знания,
которое мы называем мнением767. И вот почему у Платона полноправными
объектами науки выступают чистые абстрактные предметы, определяемые
разумом и созерцаемые умом, в то время как всё относящееся к становлению
и конкретному существованию именно поэтому составляет область мифа, т.
е. простого повествования. История возникновения мира в «Тимее», история
происхождения и предназначения душ в «Федоне» и «Государстве» — все эти
рассказы не дотягивают до уровня знания, потому что существующее (les
existents) не есть сущее (des etres), но совокупляет в себе лишь образы
«того, что есть».

Не имея возможности связать конкретное становление с понятием реально
реального, Платон, таким образом, сталкивается с серьезными
затруднениями, когда оказывается перед необходимостью объяснить через
бытие, как он его мыслил, видимый мир, который, как он уверяет нас,
зависит от этого бытия. Легко сказать, что чувственное происходит от
умопостигаемого, а движение — от неподвижности; гораздо труднее
объяснить это. Сам Платон это понимал. Если существуют идеи, или
архетипы, они суть то, что они есть сами в себе или в их взаимных
отношениях друг с другом, и не более того. Но они никак не связаны с тем
миром, в котором мы живем. Аристотель не уставал повторять: независимо
от того, существуют идеи или нет, они ничего не объясняют из того, что
существует для нас. Но и это уже сказал до него Платон. Рабы не являются
рабами сущности господина как такового, но того конкретного человека,
который является их господином. И тот, со своей стороны, повелевает не
«усией» раба как такового, а отдельными рабами, составляющими его
собственность: «Сила... идей не распространяется на то, что у нас, и, с
другой стороны, сила того, что у нас, не распространяется на идеи».
Вывод поистине сокрушительный. Ибо если идеи не имеют отношения к
конкретному миру становления, то как мы получаем знание об идеях, исходя
из этого самого становления? В собственном смысле таким знанием может
обладать лишь Бог. Но «нами не познается ни одна из идей, потому что мы
не причастны знанию самому по себе... А потому для нас непознаваемы ни
прекрасное само по себе, как таковое, ни доброе, ни все то, что мы
допускаем в качестве самостоятельно существующих идей»768. Таков
«чудовищный» вывод, который платоновкая диалектика навязывает самой
себе. Скептицизм Новой Академии выглядит его закономерным итогом.
Несомненно, сам Платон не поддался этому искушению; однако ему удалось
сохранить верность своей онтологии сущности, только отказавшись от
попытки соединить ее с теми конкретными существованиями, которые она
была призвана объяснить.

Сама спонтанность его первого шага объясняет, почему Платон, сперва
ступив на путь сущности, так и не сделал следующего усилия, чтобы
вернуться назад. Единственный мыслимый способ приблизиться к
существованиям, исходя из идеи, заключается в том, чтобы обожествить
одну из них, представить ее Демиургом и действующей причиной
становления, — короче говоря, трансформировать некоторую сущность в
существующее. Именно это сделали за Платона его комментаторы,
посчитавшие себя вправе возвести в ранг божества идею Блага. Между тем
ни один известный текст не позволяет этого сделать и не дает оснований
предполагать, что сам Платон согласился бы с таким отождествлением. В
действительности он никогда не имел его в виду. Борясь с трудностями,
внутренне присущими любой онтологии сущности, он не задавался вопросом о
том, не предполагает ли понятие «реально реального», при всей его
кажущейся полноте, необходимости отсечь существование и тем самым
непоправимо искалечить бытие. Напротив, единственный вывод, который
извлек Платон из рассмотрения затруднений, связанных с вопросом об
пхуЯб, свидетельствует о том, что в самих своих поползновениях
преодолеть ее Платон неизменно остается ей верен. Она была для него
столь полным выражением бытия, что, как мы вскоре увидим, он без
колебаний приносил в жертву само существующее всякий раз, когда его
собственная критика сущности ставила его перед необходимостью преодолеть
ее.

Коль скоро «реально реальное» оказывается в конечном счете неуловимым
для мышления, не остается другого средства, кроме как искать нечто сверх
бытия, исходя из чего само бытие сделалось бы понятным (intelligible).
Дважды или трижды на всем протяжении своих диалогов Платон, видимо,
испытывал искушение превзойти пхуЯб. В «Софисте» констатация
самотождественности существующего подвигла его на попытку свести бытие к
единому; в «Государстве» необходимость обосновать причинное действие
идеи побудила его подчинить всё «реально реальное» термину, выходящему
за пределы реального: Благу. Благо — по ту сторону бытия (ерекейнб фзт
пхуЯбт) и превышает его как достоинством, так и силой769. Нам говорят,
что это платоновское Благо — фп РлЬфщнпт бгбиьн— в древности вошло в
пословицу как обозначение чего-то темного, непонятного770. Нетрудно
увидеть, почему. В рамках учения, где само бытие не дает мышлению
уловить себя, возможно ли мыслить нечто, что превосходило бы бытие?
Показать, что нечто превосходящее бытие необходимо, но в то же время с
необходимостью недоступно для мышления, — такова была одна из основных
задач философии Плотина.

Рождение неоплатонизма не было простым логическим развитием платонизма.
В известном смысле Плотин продолжает учение Платона; но при этом он
использует выводы, которые сам Платон полагал окончательными, для
решения проблем, по сути чуждых платонизму. Одной из важнейших таких
проблем было объединение философского и религиозного миров, или, точнее
сказать, интеллигибельного мира начал и священного мира богов. Для того,
чтобы стало возможным приняться за решение подобной задачи,
потребовалась глубинная перестойка структуры и самого духа подлинного
платонизма. Сделать богов первоначалами или первоначала богами означало
преобразовать диалектику в космогонию и потребовать от знания решения
проблем, которые, по мысли самого Платона, принадлежали исключительно к
области мифа. Каков бы ни был результат подобного предприятия, он
неизбежно должен был затронуть онтологию.

В отдельных случаях Платон, анализируя иерархию сущего, восходит к
некоему абсолютному первоначалу существующего. Например, это можно
видеть в книге VI «Государства». Но то, что у Платона было исключением,
является обычным для философии Плотина, где непрестанное движение от
сущих к Первоначалу и от Первоначала к сущим составляет как бы ткань
самого учения. Тем не менее, неоднократно говоря о безымянности этого
Первоначала, Плотин дает ему имя, и даже два имени. Это те самые имена,
какими Платон обозначал сверхбытийное основание всего существующего:
Единое и Благо. На этот раз их непременно следует писать с большой
буквы, потому что они, конечно, обозначают нечто иное, нежели простые
абстракции. Но это отнюдь не облегчает понимания того, что же,
собственно, они обозначают.

Сам Плотин неоднократно дает понять, о чем идет речь. Единое и Благо —
одна и та же вещь, но с двумя оговорками: во-первых, это в собственном
смысле не вещь; во-вторых, имена Единого и Блага соответствуют двум
взаимодополняющим, однако явно различным аспектам того, что ими
обозначается. Подобно мышлению Платона, мышление Плотина в значительной
мере есть рефлексия о бытии. Вот почему онтология составляет сердцевину
обоих учений. Как и у Платона, у Плотина онтология достигает последней
глубины в тот момент, когда она пытается определить бытие в его сущности
и констатирует, что бытие как таковое в итоге зависит от чего-то, что
превосходит бытие. Это «что-то» есть изначальное и существенное
отрицание множественности, т. е. Единое: «В самом деле, на Едином только
утверждается бытие всего не-единого, только благодаря ему каждое
не-единое есть то, что есть, ибо все не-единое, хотя бы оно было
многосложное, не есть еще само по себе сущее; каждая вещь нами мыслится
и называется как определенная сущность лишь в предположении присущего ей
единства и тождества»771. Взятая в каждой из множества существующих
вещей, которые благодаря ей обладают единством, а значит, и бытием, эта
самотождественность все еще остается единством по причастности. Но то,
что само по себе есть чистое единство, свободное от какой бы то ни было
подлежащей унификации множественности, есть Единое как таковое, источник
всякого единства по причастности, а следовательно, всякого бытия. Таким
образом. Единое — это бесконечная потенция (puissance), способная
порождать все существующее. Несколько статически ее можно определить как
причину интеллигибельности всего существующего772. Однако проблема
поворачивается другой стороной, если спросить, почему эта бесконечная
потенция действительно порождает всё остальное. В таком аспекте Единое
принимает имя Блага. Именно в качестве Блага оно является причиной
«того, что существует после Единого», т. е. множественности.

Было бы неподобающим требовать от Плотина разъяснений, ибо, говоря о
том, что находится по ту сторону существующего и интеллигибельного, он
пытается выразить невыразимое. Возможно ли отдать предпочтение
какому-либо одному тексту о Едином? Другие тексты, по видимости
противоположные: ему, тоже могут предъявить свои права: ведь ничто из
того, что говорится о Едином, не выражает его вполне. Наши
противоречивые высказывания противостоят друг другу на уровне сущего и
интеллигибельного, в то время как Единое далеко превосходит и то, и
другое. В определенном смысле оно их объемлет. Тем не менее у Плотина
есть некоторые фундаментальные положения, которым отвечают некоторые из
его излюбленных формулировок и которые очерчивают вполне конкретную
онтологию.

Первое и важнейшее из этих положений — превосходство Единого над бытием.
В учении Плотина становится совершенно очевидным, что бытие не есть
первое, но занимает второе место в совокупности начал. Сам Плотин ясно
высказался по этому вопросу: «Именно потому, что нет в нем (Едином)
ничего, поэтому и есть из него всё, и именно для того, чтобы
существовало сущее, оно поэтому и есть не сущее, но родитель его, а то —
как бы первое рождение»773. Здесь решающее значение имеют два пункта:
Единое не есть бытие; но именно потому, что оно не есть бытие, оно может
породить его. Как скажет автор трактата De causis («О причинах»), prima
rerum creatarum est esse («первое из сотворенного — бытие»): формула,
которую латинское Средневековье не уставало повторять и комментировать.

Плотин вновь и вновь повторяет, что Единое не есть бытие, и причина
этого понятна. Как заметил еще Платон, всякое бытие представляет собой
некоторое единство. Но именно поэтому всякое частное бытие — это
некоторое частное единство, а не Единое. «Всё определенное (фй ен), хотя
бы оно было и единое, все же не есть единое в абсолютном смысле слова
(пхк бн бхфпЭн), так как это последнее предшествует всякому
определенному единству (фп гбс бхфь рсп фпа фЯ)»774. Вот почему Единое
поистине невыразимо. Что бы ни высказывалось о Едином, о нем говорится
как о «чем-то», о некотором фЯ. Но Единое именно не есть «нечто».
Заметим, что речь идет не просто о неспособности нашего человеческого
мышления ухватить Единое. Антиномия имеет гораздо более глубокие корни,
так как пролегает между Единым и всяким мышлением вообще. Какова бы ни
была мысль, претендующая на постижение Единого, она сперва должна
сделать из него некоторое бытие, т. е. «некоторое единство», которое
больше не будет Единством. Не только невозможно мыслить Единое, но и оно
само не может мыслить себя: ведь для этого ему пришлось бы одновременно
стать познаваемым и познающим, т. е. стать двумя. Таким образом,
плотиновское Единое выше познания самого себя: «Существу абсолютно
простейшему не может быть усвоено мышление самого себя... оно само не
мыслит и нами не может быть познано посредством мышления»775. Вот почему
в строго определенном смысле, где интеллигибельность и бытие взаимно
предполагают друг друга, Единое не есть. Но именно поэтому, как мы
увидим, Единое может быть причиной того, что мыслит, а следовательно, и
того, что есть.

Этот переход от Единого к Уму (нпхт) и бытию в космогонии Плотина
настолько важен, что его интерпретация определяет интерпретацию
плотиновского учения в целом. Нередко его представляют как «монизм»,
«пантеизм» или как попытку примирить «теизм» и «пантеизм»776. В
действительности подобные проблемы чужды подлинному учению Плотина. То,
что называют плотиновским пантеизмом, есть результат искажения
перспективы, иллюзия, вызванная смешением двух разнородных онтологии.
Она рождается в умах интерпретаторов в то самое мгновение, когда они
отождествляют Единое и Благо Плотина с Бытием христианского Бога и
трансформируют плотиновскую эманацию множественного из Единого в
христианскую эманацию сущего из Бытия. Это неверно, ибо в данном случае
следовало бы сравнивать не две онтологии, а «онтологию» и то, что можно
было бы назвать «генологией». Но такое сравнение невозможно, потому что
каждая из двух точек зрения содержит требования, противоречащие
требованиям противоположной стороны. В доктрине Бытия низшее существует
в силу бытия высшего. В доктрине Единого, напротив, общий принцип
состоит в том, что низшее существует только в силу небытия высшего. В
самом деле, высшее дает всегда только то, чем само не является; ибо для
того, чтобы дать это нечто, оно само должно быть выше даруемого777.
Именно в таких терминах ставит проблему сам Плотин: «Как оно (Единое)
может произвести то, чего в нем самом нет?»778. Ответ нам уже известен:
«Именно потому, что нет в нем (Едином) ничего, поэтому и есть из него
всё, и именно для того, чтобы существовало сущее, оно поэтому и есть не
сущее, но родитель его, а то — как бы первое рождение»779. В таком
учении, где причина охуЯб находится за пределами самой пхуЯб, становится
очевидным, что действующая причина бытия сама не принадлежит к бытию780.
Итак, перед нами прямая противоположность христианским онтологиям бытия.
Quid enim est, nisi quia tu es? («Что вообще существует, кроме как
потому, что Ты существуешь?») — спросит вскоре св. Августин781. Если бы
подобный вопрос был адресован не христианскому Богу Исхода, а
плотиновскому Единому, Августин, несомненно, сформулировал бы его
совершенно иначе: «Что вообще существует, кроме как потому, что ты не
существуешь?»

Определить точное местоположение позиции Плотина — больше, чем просто
каталогизировать исторический факт, и даже больше, чем уловить во всей
его чистоте подлинный дух великой философии. Это значит вывести
последние импликации из определенной чистой философской позиции —
метафизики Единого. Когда Плотин говорит, что Единое есть все вещи и не
есть ни одна из них782, отсюда не следует, будто Единое присутствует в
вещах своим бытием. Присутствующее в вещах есть бытие, т. е. отличная от
самого Единого эманация Единого. Единого, которое само не есть бытие.
Радикальный разрыв между вещами и их первоначалом проходит в учении
Плотина именно здесь. Другие философии будут без конца повторять, что
слово ens происходит от глагола esse, как сущее происходит от бытия.
Плотин же предлагает совершенно другую этимологию, но не менее
выразительную в отношении его собственного мышления: «Как числа выражают
разные количества лишь благодаря своему участию в единице, точно так же
все существа своею субстанциальностью (точнее, индивидуальностью)
обязаны тому следу или образу Первоединого, который они в себе носят,
так что существовать для них (т.е. обладать каждому бытием для себя
лично) не что иное значит, как быть образом единого. Быть может, мы
недалеки будем от истины, если скажем, что слово быть, существовать
(еЯнбй), дающее от себя другое слово пхуЯб, обозначающее субстанцию,
само происходит от слова один, ен»783. Таким образом, важно различать
порядки. В учении, где ens происходит от esse, любая эманация с полным
правом будет пантеистской или монистской. Но совершенно иначе обстоит
дело в учении, где einai происходит от еn. Как говорил сам Плотин, «то
начало, которое предшествует всему существующему», т. е. Единое,
«пребывает в своем чистом единстве»784. Его ни в каком отношении нельзя
смешивать с тем, что оно порождает: «Первоначало не есть совокупность
сущего, но всё сущее происходит из него. Оно не есть ни сущее в целом,
ни что-либо из сущего; именно поэтому оно может породить все
существующее»785. Тот факт, что в учении Плотина бытие проистекает из
Единого, очевиден. Однако не сразу понятно, почему в том же учении бытие
и мышление смешиваются. Между тем Плотин утверждает: «Быть и мыслить —
одно и то же»786. Быть может, самый простой способ раскрыть смысл этого
утверждения — рассмотреть его в другой формулировке: быть и быть
объектом мысли — одно и то же. На вопрос: «Что есть бытие?» возможны
разные ответы. Но все они будут иметь один и тот же характер
определений, или ограничений мыслью, того «икса», который мы называем
«бытием». Верный платоновской традиции, связывающей проблему бытия с
проблемой познания, Плотин усматривает возникновение сущего в то самое
мгновение, когда мысль описывает через определение некоторую
умопостигаемую область и порождает объект, о котором теперь уже можно
сказать, что он есть, потому что его можно мыслить. Вот почему понятие
существующего и понятие сущности, или чтойности, могут быть обозначены
одним термином: пхуЯб, или умопостигаемая сущность, которая есть именно
то, что она есть. Но мы сказали, что Единое превосходит бытие, потому
что превосходит мышление; а после Единого наилучшее — это познание
Единого. Поэтому сразу же вслед за Единым нужно поместить, в качестве
второй ипостаси, Ум (нпхт), или осуществленное (subsistante) познание
того, что может произвести Единое, которое само себя не познаёт. Все эти
вещи, происходящие из Единого, составляют как бы множество возможных
фрагментов первоначала. Можно сказать, что оно расчленяется Умом
посредством акта, представляющего все вещи в качестве возможных
причастностей Единому: «В уме... они становятся сущностями, потому что
от него каждая получает определенность и форму, ибо истинно сущее должно
быть мыслимо не как нечто неопределенное, колеблющееся, а как бытие,
очерченное границей, как имеющее твердую устойчивость; устойчивость же
для ноуменальных сущностей состоит не в ином чем, как только в той
определенности и форме, в которой каждая имеет свое бытие»787. Будучи
таким образом положены и в буквальном смысле обусловлены этим
субстантивированным актом познания Единого, или Умом, умопостигаемые
вещи ни в каком отношении не отличаются от него. Они суть Ум, Ум есть
его собственные объекты. Но мы только что сказали, что каждый из
объектов Ума является сущим. Взятые в своей совокупности, они составляют
тотальность бытия. И поскольку Ум тождествен совокупности своих
объектов, можно сказать, что он есть само бытие, — или, напротив, что
«Бытие и ум... составляют одно и то же»788. В этом выводе Плотин, помимо
Платона, смыкается с Парменидом: «Мыслить и быть — одно и то же»789.
Правда, Плотин тут же старается уточнить, в каком смысле он принимает
этот тезис. Но ужесточение смысла формулировки лишь резче подчеркивает
ту абстрактную необходимость, которую она выражала изначально.
Плотиновская космогония в почти что ощутимой форме передает
непредставимость самого бытия, когда оно сводится к состоянию чистой
сущности. Тогда интеллект уже не находит в нем ничего, что могло бы
обосновать его. Поэтому он вынужден лишить бытие власти в пользу чего-то
другого, что служило бы источником бытия. Отсюда — парадоксальность
онтологии, где бытие уже не является материей, из которой сделано всё
существующее. Потому что за бытием, и как бы у его истоков, стоит
небытие, именуемое Единым.

Глава II

Сущее и субстанция

Одно только имя Платона вызывает в воображении целый сонм пластических
образов людей, событий и даже вещей: Сократ и Алкивиад, финальные сцены
«Федона» и «Пира», тень платана на берегах Илисса. Совершенно иначе
обстоит дело с Аристотелем. Его имя не пробуждает никаких воспоминаний,
кроме сухих названий текстов и абстрактных пар антитетических понятий:
возможность и действительность, материя и форма, субстанция и
акциденция. Но здесь воображение искажает реальность. Платон был
одновременно философом и художником: он говорил конкретно об абстрактных
понятиях. Аристотель — по крайней мере, каким мы его знаем — не был
художником: он был философом и мудрецом, который говорил абстрактно о
конкретных вещах. Но именно Платон, а не Аристотель, абстрагировал
сущности. Сам Аристотель это прекрасно знал; именно живое сознание этого
факта одушевляет всю его критику философии Платона.

Диалектические доводы Аристотеля против учения об идеях известны. Если
имеются идеи всего, что является общим для некоторого множества
объектов, то где нужно положить предел? Ведь тогда придется допустить
наличие идей не только для сущностей, но и для привходящих свойств,
отношений и, возможно, даже отрицаний. Далее, допуская наличие идей, как
мы объясним тот факт, что каждая из них остается единой в самой себе и
одновременно разделенной между множеством индивидуальных вещей? Как бы
ни были знамениты эти возражения, они отнюдь не оригинальны. Сам Платон
уже сформулировал их, причем с такой силой, что против его учения нельзя
высказать ничего, что не было бы уже высказано им самим. И если Платон,
несмотря на все трудности, очевидные для него, до конца оставался верен
своему учению об идеях, то, несомненно, именно потому, что для него оно
выражало некую фундаментальную истину, которую следовало отстоять любой
ценой, даже если нет возможности полностью прояснить ее. В конечном
счете у Платона все эти трудности были только моментами диалектического
расчета, ни один из которых не принимался в качестве окончательного
результата. Учение об идеях остается невредимым даже после того, как
против него высказаны все возможные аргументы. Подлинно аристотелевское
возражение против идей рождается из совершенно другого источника. Оно
выражает изначальное и совершенно спонтанное убеждение, что то, что
Платон называл идеей, не имеет ничего общего с тем, что мы называем
подлинно сущим.

Важно понять, что историческое отношение Аристотеля к Платону не было
отношением диалектического порядка. Разум был бы удовлетворен, если бы
мог указать в учении Платона такую проблему, критическое обсуждение
которой постепенно привело Аристотеля к его собственным выводам. Однако
в действительности всё произошло иначе. Аристотель вовсе не вывел свою
онтологию из какой-либо предварительной критики платоновского учения о
идеях. Напротив, его критика платоновской онтологии была продиктована
определенным видением, или определенным спонтанным ощущением природы
существующего. Именно на это видение, или ощущение, мы должны обратить
внимание прежде всего.

В свою очередь говоря об пхуЯб, Аристотель представлял себе некоторое
онтологическое единство, или ядро некоторого отличного от других сущего,
которое способно к самостоятельному существованию и может быть
определено отдельно. Этот аристотелевский термин мы переводим на
французский язык то как substance (субстанция), то как essence
(сущность), что лучше. Но пхуЯб, как ее ни переводить, всегда
подразумевает фундаментальное качество «того, что есть» в полном смысле
слова. Именно потому, что пхуЯб обозначает последнюю реальность, ее
трудно описать; и всякий раз, когда Аристотель берется определить, что
же есть пхуЯб, он кончает указанием на то, что она не есть.

Первый разряд объектов, не заслуживающих имени пхуЯб в полном смысле
слова, составляет всё то, что Аристотель называет «присутствующим в
субъекте». Под этим подразумевается всё то, что не способно существовать
отдельно от другого сущего. Следовательно, речь идет об объектах,
лишенных собственного бытия, помимо бытия субъекта, в котором они
присутствуют. Их реальность — это его реальность. Таковы качества
материальных тел — например, их протяженность или цвет. Протяженность
или цвет всегда принадлежат единичному телу; у них нет иного
существования, чем существование тела. И поэтому такие качества,
определяющие тело, именуются привходящими свойствами, или «акциденциями»
субъектов, в которых и через которых они существуют. Очевидно, что пхуЯб
должна быть чем-то другим: акциденции не вполне отвечают понятию «того,
что есть».

Теперь обратимся к совершенно иному разряду объектов. Говоря, что
некоторый предмет «бел», мы хотим сказать, что «белизна» присутствует в
нем как в субъекте. Но когда мы говорим, что вот это сущее есть
«человек», то не имеем в виду, будто «человек» есть нечто вроде размера
или белизны, что актуально существует в этом субъекте. «Человек» не
является каким-то физическим качеством, наблюдаемым в определенных
субъектах, но чем-то, что высказывается об определенных субъектах.
Назовем эту особую характеристику «предикативностью». Конечно, она не
тождественна чистому небытию, но не может и считаться вполне «чем-то»: у
нее недостаточно реальности даже для того, чтобы о ней можно было
говорить как о присутствующей в субъекте. Следовательно, «человек»,
«лошадь» или «камень» не могут рассматриваться как термины, обозначающие
пхуЯб, т. е. «то, что есть».

Это двойное устранение ставит нас перед лицом тех единственных
обособленных онтологических единиц, о которых мы говорили в начале. В
действительности всё, что мы о них знаем, — это факт, что они не
являются ни общими понятиями, вроде «человека» или «лошади», ни простыми
акциденциями, вроде размера или цвета лошади или человека. Однако
двойное отрицание может быть преобразовано в двойное утверждение. Коль
скоро пхуЯб не есть просто общее понятие, то всякое достойное этого
имени сущее по определению должно быть индивидуальным. С другой стороны,
сказать, что сущее в собственном смысле существует не просто как
«присутствующее в субъекте», — значит утверждать, что всякое подлинное
сущее является полноправным субъектом. Но что значит быть субъектом? Это
значит быть тем единственным, в чем и в силу чего могут существовать
акциденции. Иначе говоря, пхуЯб в собственном смысле есть то, что имеет
в самом себе источник собственного существования и вдобавок наделяет
существованием дополнительные определения, называемые акциденциями. В
таком аспекте пхуЯб принимает имя субстанции, так как «стоит под»
(sub-stare) акциденциями, служит им фундаментом. А поскольку всякое
эмпирически наблюдаемое сущее имеет акциденции, то термин «субстанция»
обычно употребляется для обозначения сущих, данных в опыте, или, как
говорится, для обозначения вещей, реальных предметов.

Косвенный характер такого определения сущего ясно виден из формул,
употребляемых самим Аристотелем: «Сущее (пхуЯб) (В русск. изд.
«сущность» (Прим. перев.)), называемое так в самом основном, первичном и
безусловном смысле, есть то, что не говорится ни о каком подлежащем и не
находится ни в каком подлежащем, как, например, отдельный человек или
отдельная лошадь»790. В конечном счете такое определение говорит о том,
что сущее в собственном смысле есть нечто иное и большее, чем просто
понятие или привходящее свойство, акциденция. Оно есть то, в чем
пребывает акциденция, или то, о чем сказывается понятие. По правде
говоря, дефиниция Аристотеля не столько определяет пхуЯб, сколько
указывает на ее местоположение. Но проблема заключается именно в том,
чтобы узнать: возможно ли дать определение сущему как таковому? Быть
может, затруднение Аристотеля связано с самой природой вопроса. Но в
любом случае сказанного Аристотелем достаточно, чтобы понять: пхуЯб, как
он ее понимает, весьма далека от того, что обозначал этим именем Платон.
Описанная на языке Аристотеля, платоновская идея оказывается всего лишь
«тем, что говорится о каком-либо подлежащем». Следовательно, она не есть
«сущее» в самом основном, первичном и безусловном смысле, потому что она
не есть «подлежащее».

Отодвинув таким образом идеи в разряд вторичных или производных
сущностей, Аристотель по-прежнему стоит перед той же проблемой: чем
именно в индивидуальном субъекте конституируется ovaia? Собственно
аристотелевский подход к обсуждению этого вопроса состоит в том, чтобы
трансформировать его в другой вопрос: по каким признакам определяется
наличие субстанции? В рамках чувственного опыта — единственного, которым
мы располагаем, — самым явным и непосредственным признаком наличия
субстанции служат производимые ею действия и порождаемые ею изменения.
Всякая субстанция, взятая в качестве начала любого изменения, называется
«природой»791. В таком понимании субстанции — это причины разнообразных
действий и процессов, непрестанно наблюдаемых нами в мире тел, — таких,
как перемещение относительно места, возрастание или качественное
изменение. Но способность действовать и вызывать изменения, выявляющая
наличие субстанций, — лишь внешний признак их природы. Субстанции
проявляют таким образом свою действенность именно потому, что каждая из
них сама есть действенность (енЭсгейб); они служат источниками
разнообразной активности именно потому, что каждая из них сама есть акт.
Такова основа сущего в собственном смысле: бытие — это акт, в силу
которого всякая субстанция есть то, что она есть, и существует в
качестве самодостаточного сущего.

Дойдя до этого пункта, Аристотель был вынужден остановиться. Он отлично
знал, что «быть» — значит быть в действительности, а следовательно, быть
действительностью; но для определения того, что такое действительность,
у него не было средств. Все, что он мог сделать, — это направить наш
взгляд на действительность как на такую вещь, которую нельзя не узнать,
коль скоро мы ее видим. Например, он мог показать нам противоположность
действительности, т. е. чистую возможность. Но это дает нам не очень
много, так как понять потенцию в отрыве от акта еще менее возможно, чем
понять акт в отрыве от потенции. Таким образом, Аристотелю оставалось
только одно: прибегнуть к разного рода примерам, напомнить читателю, что
«не следует искать определений для всего», и предложить ему самому
представить себе, с помощью аналогии, смысл этих двух терминов: «Итак,
действительность — это существование вещи не в том смысле, в каком мы
говорим о сущем в возможности (а как о сущем в возможности мы говорим,
например, об [изображении] Гермеса, что оно в дереве, и о половинной
линии, что она в целой линии, потому что ее можно отнять, и точно так же
и того, кто [в данное время] не исследует, мы признаем сведущим, если он
способен исследовать), а в смысле осуществления. То, что мы хотим
сказать, становится в отдельных случаях ясным с помощью наведения, и не
следует для каждой вещи искать определения, а надо сразу замечать
соответствие, а именно: как строящее относится к способному строить, так
бодрствующее относится к спящему и видящее к закрывающему глаза, но
обладающему зрением, выделенное из материи к этой материи, обработанное
к необработанному»792. Короче говоря, всякий раз, когда некоторая
возможность реализуется, где бы то ни было и как бы то ни было, имеется
в наличии действительность, а следовательно, и сущее. Именно это нужно
понять, и такого понимания нам достаточно, ибо мысль не способна идти
далее этого.

В реализме Аристотеля примечательно то, что, вполне отдавая себе отчет в
непоправимо «данном» характере актуально сущего, он не поддался соблазну
изгнать его из своей философии. Позднее это позволит подлинно
экзистенциальным концепциям сущего ухватиться за аристотелевскую
онтологию, не только не исказив ее изначальной направленности, но
сообщив ей ту всеохватность (la portйe plйniйre), которая подобала ей с
полным правом. В самом деле, главное возражение Аристотеля платонизму,
которое объясняет и оправдывает все прочие возражения, заключается в
том, что платоновская пхуЯб абсолютно безразлична для мира конкретных,
актуально существующих вещей, в котором мы живем. Вот почему Аристотель,
подробно рассмотрев диалектические затруднения, вызванные учением о
самостоятельных Формах, или Идеях, добавляет следующее решающее
замечание: «Однако в наибольшее затруднение поставил бы вопрос, какое же
значение имеют эйдосы для чувственно воспринимаемых вещей — для вечных,
либо для возникающих и преходящих. Дело в том, что они для этих вещей не
причина движения или какого-либо изменения»793. В этом самая суть
проблемы. Изменение есть первая эмпирическая данность. Если существует
некоторая причина чувственных вещей, она в то же время должна быть
причиной их непрестанного становления. Но быть причиной изменения —
самое невозможное из всего, чем могут быть идеи. И прежде всего они не
могут быть причиной существования вещей: «Всё остальное не может
происходить из эйдосов ни в одном из обычных значений "из"»794. Быть
причиной — значит действовать; а первое условие действования состоит в
том, чтобы самому быть действительностью, актом, т. е. актуально сущим.
Будучи простыми абстакциями, идеи не являются ни сущими, ни
действующими. А коль скоро они не действуют, они не могут быть
причинами. Может быть, их надо считать просто образцами существующих
вещей? Допустим. Но тогда кто создал вещи? «Говорить же, что они образцы
и что все остальное им причастно, — значит пустословить и говорить
поэтическими иносказаниями. В самом деле, что же это такое, что
действует, взирая на идеи?»795. Ведь и для самого Платона Демиург всегда
был не более чем мифом. Актуально существующие вещи могут объяснить
наличие идей в мыслящем человеческом уме; но идеи нисколько не объясняют
актуального существования конкретных вещей, которые им соответствуют.
Поскольку идеи не входят в их состав, они ничем не могут помочь нам в
понимании реальности.

Противостояние Платона и Аристотеля в этом вопросе — одно из общих мест
истории философии. И это не случайно, так как в нем выразились два равно
настоятельных, но непримиримых интеллектуальных требования; причем оба
они проявляют себя как в мышлении Платона, так и в мышлении Аристотеля.
Речь идет о том, подразумевает ли термин «реальность» только то, что в
целом интеллигибельно, и ничего, кроме этого, или же он может включать в
себя элементы, непрозрачные для мысли и сами по себе неинтеллигибельные,
однако обусловливающие всё прочее, в том числе интеллигибельность вещей?
Как философ, Платон стремится к чистой интеллигибельности; но как только
он обращается к конкретным вопросам, где строгое знание возможно лишь
отчасти, он отказывается от него и довольствуется суррогатом, каковым
является вероятностный характер мифа. Противоположную позицию занимает
Аристотель. Вместо того, чтобы начинать с полагания некоего типа сущего,
полностью удовлетворяющего мышление (причем тем более «сущего», чем
более оно удовлетворяет разум), он принимает грубые факты как таковые и,
насколько это возможно, воздерживается от исследования абстрактных
условий их интеллигибельности.

Именно так Аристотель поступает в отношении самого сущего. Первым делом
он полагает актуально существующие конкретные субстанции, как наилучшие
образцы «того, что есть». Дальнейший анализ выявляет в самом этом
существующем как бы различные слои сущностности, уходящие в глубину. На
поверхности мы имеем акциденции; в глубине — индивидуальную субстанцию,
которая разделяет с ними их бытие и по этой самой причине составляет
пхуЯб в собственном смысле. Вот почему сущее в итоге сливается с
субстанциальностью. Действительно, величины, качества, отношения и
прочие акциденции — не «то, что есть вещь»; они лишь принадлежат тому,
что она есть, т. е. сути вещи. Таким образом, среди множества значений
термина «сущее» есть одно фундаментальное значение, отождествляющее
сущее с «тем, что» представляет собой вещь. Сам Аристотель утверждает
это в терминах настолько точных, насколько этого можно желать: «Хотя о
сущем говорится в стольких значениях, но ясно, что первое из них — это
значение сущего как сути вещи, которая выражает ее пхуЯб»796.

Выражаясь таким образом, Аристотель принял капитальное решение. При
этом, как это часто бывает в подобных случаях, он не заметил возможности
другого решения. Не то чтобы от него ускользнула важность и сложность
проблемы; напротив, он отчетливо сознавал, что имеет дело с вопросом
вопросов, определяющим предмет метафизики, а потому и философию в целом.
Но сам способ постановки проблемы, которую пытались решить все его
предшественники, от Фалеса до Платона, удерживал его, как и их, на
уровне сущности и субстанции: «И вопрос, который издревле ставился и
ныне и постоянно ставится и доставляет затруднения, — вопрос о том, что
такое сущее (фЯ фп пн), — это вопрос о том, что такое пхуЯб. Именно о
ней одни утверждают, что она одна, другие — что больше, чем одна, а из
них одни утверждают, что она ограничена по количеству, другие —
безгранична по количеству. А потому и нам надлежит главным образом,
прежде всего и, можно сказать, исключительно исследовать, что такое
сущее в этом смысле»797. Итак, отметим эту последовательность
фундаментальных отождествлений: то, что есть, в первичном смысле слова,
— это сущее, или реальность (пхуЯб). В свою очередь, эта реальность
отождествляется с тем, что есть вещь, т. е. (возьмем издавна
употребляемый термин) с ее чтойностью, или сущностью {essence).
Следовательно, нам остается определить, в чем заключается это
онтологическое ядро, благодаря которому вещь становится достойной
именоваться сущим.

Возьмем любой индивидуальный предмет — например, человека или лошадь. Он
не является простым предметом, но имеет собственную структуру. И
поскольку мы ищем то, что конституирует его в качестве сущего, проблема
заключается для нас в установлении того элемента, который определяет его
в «том, что он есть». Предварительный анализ позволяет прежде всего
устранить все количественные или качественные характеристики предмета,
потому что, будучи акциденциями, они по определению существуют только
через самостоятельно (субсистентно) сущее, которое мы как раз ищем.
Далее, по той же причине устраним всевозможные потенции или энергии,
которыми обладает или которые реализует данный предмет: ведь они, как
было сказано, представляют собой лишь развертывание искомого нами
первичного и фундаментального акта. Остается материя, форма или
соединение того и другого. Все эмпирически данные субстанции состоят из
материи и формы. Значит, верно будет сказать, что они не могут
существовать, не будучи одновременно тем и другим. Но эта констатация не
решает проблемы: ведь всякая субстанция обязана своим единством тому,
что составляющие ее элементы иерархически упорядочены. Знание того, что
субстанция не существует без материи или без формы, ничего не говорит
нам о том, какой из двух элементов актуализирует другой, наделяя его
существованием.

Поскольку чувственная субстанция не может существовать без материи,
материя в некотором смысле должна быть субстанцией. И Аристотель при
случае говорит о ней как о субстанции, подразумевая, что она принадлежит
к числу объектов, которые могут обозначаться и справедливо обозначаются
термином «субстанция». Но невозможно предположить, чтобы материя, будучи
субстанцией, была субстанцией самой по себе. Напротив, она существует
только «в» субстанции, как ее часть. Материя как таковая никогда не
встречается в чувственном опыте. Она становится доступной наблюдению,
только будучи определена акциденциями, такими, как количественные
характеристики, качества, местоположение и связь с другими субстанциями.
Но сами эти определения идут от формы, благодаря которой материя
делается индивидуальной вещью, отличной от всех прочих вещей, но
классифицируемой в границах определенного рода и вида. Итак, в поисках
первоначала, в силу которого всякая субстанция поистине является
субстанцией, следует обратиться к форме. Кстати, это подтверждает и сам
язык. Если спросить: «Что это за вещь?», в ответ мы услышим определение
сущности вещи, т. е. ее формы. Несомненно, определение сущности
материального предмета должно учитывать его материю: так, определение
человека начинается с определения его как живого существа, т. е. живого
тела. Но само это тело определяется как человеческое только из-за
разумной души, которая и есть его форма. Вот почему сущность, или форма
всякого сущего остается последним основанием его субстанциальности.

Мы не видим, каким образом Аристотель мог бы избежать этого заключения.
Но все его критики обращали внимание на те затруднения, с которыми оно
сталкивается в собственном учении Аристотеля. Каждое сущее здесь
обладает собственной формой, в силу которой оно существует как особая и
самодостаточная онтологическая единица. С другой стороны, форма всякого
индивидуального предмета есть то, что выражается в определении.
Дефиниция вещи непосредственно относится к ее форме, которая одна и та
же у всех единичных предметов одного вида. «То, что есть человек»
остается неизменным и тождественным во всех людях, причем до такой
степени, что не допускает никаких вариаций (даже вариаций степени) ни
между разными человеческими существами, ни внутри одного и того же
человека. Сам Аристотель прямо говорит об этом в знаменитом пассаже из
«Категорий»: «Если вот эта сущность есть человек, то не будет человеком
в большей и в меньшей мере ни сам он по отношению к себе, ни один по
отношению к другому. Ведь один человек не в большей мере человек, чем
другой, не так, как одно белое в большей и в меньшей степени бело, чем
другое, и не так, как одно красивое называется более красивым или менее
красивым, чем другое... Сущность (substance)... никак не называется
сущностью в большей или в меньшей мере. Ведь и человек не называется в
настоящее время в большей мере человеком, чем прежде. И точно так же —
ничто другое из того, что есть сущность. Таким образом, сущность не
допускает большей и меньшей степени»798. Сказано предельно ясно. Причем
нельзя возразить, будто Аристотель говорит здесь просто как логик; ибо
не существует двух разных миров: одного — для аритотелевской логики,
другого — для его метафизики. Для Аристотеля, как и для Платона, «суть
бытия каждой вещи ( фп фЯ зн еЯнбй) означает то, что эта вещь есть сама
по себе (кби' бхфь)»799. Именно поэтому в каждом индивидальном сущем эта
суть бытия, чтойность, или «то, что эта вещь есть», первично и прямо
принадлежит сущности (го фЯ зн еЯнбй... хрЬсоей рсЯпфщт... кбй брлют фз
пхуЯб)800. Таким образом, «очевидно, что определение и суть бытия вещи (
фп фЯ зн еЯнбй) в первичном и прямом смысле относятся к сущностям»801. В
таком понимании сущее оказывается в первую очередь сущностью, которая
определяется сутью бытия вещи и выражается в дефиниции. Такой вывод
заставляет нас видеть в Аристотеле метафизика, хотя и весьма отличного
от Платона, однако менее свободного от платоновской онтологии, чем
принято считать. Вернее будет сказать, что Аристотель не сумел найти
полного метафизического обоснования тому острому ощущению конкретного,
индивидуального, которое столь явно отличает его от Платона. Он был
убежден, что только индивидуальное поистине заслуживает имени «сущего»;
но все его поиски того, что именно делает единичную вещь подлинно сущей,
привели его к полаганию сущности, или формы, в качестве последнего
основания бытия «того, что есть». Таким образом, аристотелевская
онтология обусловлена двумя противоположными тенденциями: первая,
совершенно спонтанная, побуждает его помещать реальное в конкретные
индивидуальные предметы; вторая, унаследованная от Платона, — к тому,
чтобы поместить его в интеллигибельную неизменность единой сущности,
которая всегда остается самотождественной, несмотря на множественность
единичных вещей. Было совершенно справедливо замечено, что «пхуЯб»
прежде всего означает для Аристотеля лишь то, что есть, во всей
истинности и полноте этого слова. Иногда он понимает ее как то, что есть
вполне сущего в каждой вещи: как ее фЯ еуфЯ, или сущность; а иногда как
то, что есть в полном смысле, потому что существует не в чем-то, а само
по себе: как фЬде фй (вот это нечто), или индивидуальную вещь»802.
Действительно, Аристотель знал, что поистине есть, или существует,
только индивидуальное; но единственным родом сущего, который он мог
сделать доступным пониманию, была сущность. Именно схватывание умом
того, что есть сущее, составляло для него собственную задачу философа и
особенно метафизика; ибо метафизику он определял как «науку, исследующую
сущее как таковое, а также то, что ему присуще само по себе»803.
Исследовать сущее само по себе неизбежно означало для него анализировать
сущее в его конститутивных элементах — или, по собственному выражению
Аристотеля, в его «причинах». А поскольку нет ничего более
интеллигибельного, чем сущность, то анализ столь же неизбежно должен был
привести именно к ней.

Фундаментальная двойственность онтологии Аристотеля отразилась в
двойственности облика аристотелизма и его исторического влияния. Есть
один Аристотель, очень непохожий на Платона своим живым интересом к
конкретным вещам и своим даром наблюдателя и исследователя. Аристотель,
написавший «Историю животных», следит за развитием цыпленка в яйце,
интересуется размножением акул и жизнью пчел. Это тот самый Аристотель,
для которого сущее означает фЬде фй, «вот это нечто». И есть другой
Аристотель, гораздо более близкий Платону: для него исследование
конкретных вещей в итоге имеет лишь одну цель — привести к познанию
сущности. Именно сущность составляет предмет знания в собственном
смысле, потому что является поистине всеобщей: «Единичные предметы,
составляющие один вид, — например, Сократ или Кориск, — являются
подлинно сущими; но так как они сообща обладают формой вида, достаточно
будет один раз указать общие видовые признаки, т. е. признаки, общие
всем единичным вещам [данного вида]»804. Отсюда понятно, почему в
Средние века Аристотель считался ученым par excellence, который, в
противоположность идеалисту Платону, интересовался тем конкретным миром,
где мы живем; и в то же время он был учителем философии субстанциальных
форм, которого обычно обвиняют в том, что он на много веков задержал
возникновение современной науки, так как сводил существующее к иерархии
абстрактных форм и удовлетворялся логическим выведением того, что
надлежало исследовать путем наблюдения. Многовековый спор о проблеме
универсалий тоже подтверждает эту внутреннюю двойственность
аристотелизма. Реалисты и номиналисты Средневековья (будем называть их
традиционными именами) не ошибались, равно ссылаясь на Аристотеля, хотя
интерпретировали его, как известно, противоположным образом: реалисты
обращались к платоновским чертам его учения, а номиналисты следовали той
ярко выраженной склонности Аристотеля, которая непрестанно влекла его к
конкретным вещам. Онтология фп фЯ зн еЯнбй (сути бытия) естественно
приводила к реализму сущности и вида; онтология ф'пде фй, или hoc
aliquid (вот этого нечто) — к номинализму общего понятия и реализму
конкретного индивидуального сущего. Этот спор, происходивший внутри
самого аристотелизма, означал лишь развертывание во времени той
оппозиции, которая с самого начала скрыто присутствовала в учении
Аристотеля и объясняет его последующую историю.

Эта по самой своей сути двойственная аристотелевская концепция мира во
многих аспектах является компромиссом между двумя онтологиями. Если
взять в самом общем виде проблему, которую должен решить Аристотель, то
она состоит в необходимости согласовать требования общей сущности с
требованиями индивидуально-конкретного. Фактически ее решение чаще всего
заключается у Аристотеля в том, что он сводит индивидуально-конкретное к
тому минимуму, который не позволял бы считать его просто несуществующим.
Иначе говоря, индивидуальное, которое в принципе является всем, в
действительности оказывается лишь субъектом-носителем общего — как если
бы у него не было другой онтологической функции, кроме как позволить
общему существовать. Ибо существует только индивидуальное; но только об
общем возможно сказать, что оно есть. Общее, заключенное в
индивидуальной вещи, в итоге составляет само ее бытие. И поэтому вся
аристотелевская философия, для которой в принципе важно только
существующее, подходит к нему таким образом, что проблема его
существования вообще не встает.

Такое тонко проделанное устранение вопросов, связанных с фундаментальным
фактом существования, прежде всего отразилось на проблеме начала мира.
Платон ставил ее не на уровне собственно знания, а на уровне мифа.
Аристотель, несомненно, посчитал бы подобные уловки недостойными
истинного философа; но дело в том, что сам он вообще не поднимает этого
вопроса, потому что в его онтологии он не имеет смысла. Как ни
переводить термин пхуЯб, у Аристотеля он всегда означает «то, что есть»,
т. е. нечто сущее. Поэтому было бы абсурдным спрашивать относительно
субъекта «того, что есть», существует он или не существует. Сам
Аристотель дает это понять в одной фразе, долгое время привлекавшей
внимание средневековых комментаторов: фбuфп гбс ейт Ьнисщрпт кбй щн
Ьнисщрпт кбй Ьнисщрпт, одно и то же — «один человек», «сущий человек» и
«человек»805. В самом деле, Аристотель здесь прежде всего желает
подчеркнуть изначальное тождество бытия и единого: высказывание «один
человек существует» ничем не отличается от высказывния «человек
существует». Столь же определенно здесь утверждается та истина, что
наличие факта бытия тождественно наличию единого. Как по самой сути
пхуЯб ей надлежит быть единой, так по самой сути ей надлежит быть. Это
подтверждается тем, что имеется столько видов единства, сколько видов
сущего. Если обратиться к терминологии Средневековья, скажем так:
непонятно, каким образом реальное различение между сущностью и
существованием («эссенцией» и «экзистенцией») может быть обосновано в
учении вроде аристотелевского. Их тождество запечатлено в самой формуле,
определяющей объект исследования: фЯ фп пн, фпэфп еуфЯ фЯт з пхуЯб
(вопрос о том, что такое сущее, — это вопрос о том, что такое
сущность)806. Заметим также, что для обоснования аристотелевской критики
платонизма необходимо, чтобы сущность была тождественна «тому, что
есть». Действительно, если бы это было не так, то наша наука о сущностях
не была бы наукой о конкретном сущем. Тогда мы вновь столкнулись бы
лицом к лицу со всеми несообразностями учения об идеях, потому что
знание чтойности, или сущности, было бы уже не данным в опыте знанием
конкретного, а знанием абстрактного мира, порожденного исключительно
нашей фантазией по образу чувственного мира. Итак, суть бытия
(чтойность) сливается с пхуЯб, ф. e. с самим сущим, о котором можно
сказать, что оно существует как бы по определению807. Дойдя до этого
пункта, нет нужды стремиться дальше анализировать сущее: это не только
бесполезно, но и бессмысленно. Единственная причина бытия вещи тем, что
она есть, — это ее форма, чтойность, сущность. Но эта форма, чтойность
или сущность является причиной вещи именно потому, что составляет ее
пхуЯб, саму реальность ее бытия808. Доискиваться, почему та или иная
вещь существует, значит выяснять, почему вещь есть то, что она есть, —
т. е. ничего не выяснять809.

Понятно, почему Аристотель, отвечая на прямо поставленный вопрос о
природе сущего, отождествил существование с сущностью. Труднее
объяснить, как такая позиция сочетается с необходимостью объяснить
становление вещей, подверженных возникновению и уничтожению. Коль скоро
эти вещи рождаются и гибнут, необходимо, чтобы и сама их охуЯб возникала
или переставала быть. Кажется, одна только постановка вопроса о природе
причинности с необходимостью должна была привести Аристотеля к
различению сущности и существования, — по крайней мере, в области
подверженного возникновению и уничтожению. Весьма примечателен следующий
факт: у Аристотеля очень трудно понять, что именно он понимает под тем,
что мы называем «производящей причиной». Из выделяемых им четырех родов
причин ни один точно и исключительно не соответствует производящей
причинности. О причинах, замечает Аристотель, говорится в четырех
значениях: это сущность, или чтойность; материя, или субстрат изменения;
источник или начало движения; наконец, благо, или «то, ради чего»
призводится движение. Неудивительно, что из этих четырех родов причин
первой называется сущность. Очевидно, что пхуЯб, или фп фЯ зн еЯнбй
(суть бытия) есть важнейшая из причин: будучи тем, благодаря чему вещь
есть то, что она есть, пхуЯб именно поэтому является также тем,
благодаря чему вещь просто есть. Ибо в силу одного и того же начала
некоторая вещь и существует, и является причиной. Итак, надлежит
утверждать, что сущность есть первое основание бытия всякого сущего и
одновременно первое основание его причинности.

Несомненно, именно поэтому Аристотель неоднократно сравнивает отношение
следствий к причине с отношением атрибутов к субъекту или суждений к
понятиям, содержание которых раскрывается в суждениях. «Сущность есть
некоторое начало и причина, — утверждает он. — А причину "почему?"
всегда ищут так: почему одно присуще чему-то другому?»810. Очевидно, что
это «почему» обнаруживается только в сущности самого субъекта, и нигде
более. Итак, начало отношения следствия к причине находится в сущности,
и только в ней: «Стало быть, так же как в умозаключениях, сущность
(пхуЯб) есть начало всего, ибо из сути вещи исходят умозаключения (ек
гбс фпх фЯ еуфЯн пй ухллпгйумпЯ еЯуйн), а здесь— виды возникновения
(енфбэиб де бй генЭуейт)»811. Можно добавить: и виды искусственного
произведения. В самом деле, если среди различаемых Аристотелем причинных
следствий существует нечто подобное тому, что мы называем производящей
причинностью, то это, несомненно, естественное «порождение» и
«произведение» через искусство. В конечном счете и то, и другое восходит
к форме: «порождения» имеют причиной естественную форму живого существа,
рождающего другое живое существо; «произведения» — форму, или чтойность
(оба термина означают одно и то же)812, заключенную в мысли художника
или ремесленника. Дом, содержащийся в замысле архитектора, есть первая
причина реального дома, постороенного по его проекту; здоровье, мыслимое
врачом, есть причина будущего здоровья больного. Речь идет не просто об
образном способе выражения. Аристотель не просто хочет сказать, что без
предварительного наличия этих образцов в мышлении архитектора или врача
не было бы ни построенного дома, ни здоровья, возвращенного больному.
Нет, Аристотель абсолютно точно и определенно приписывает форме, или
сущности, ту действенность, которая порождает следствие: «Действующая
причина (то дз рпйпэн) и то, с чего начинается движение к выздоровлению,
— это, при возникновении через искусство, форма в душе (фп еЯдпт еуфЯ фп
ен фЮ шхчЮ)»813, т. е. как естественная форма есть начало движения,
приводящего к возникновению естественного существа, так форма,
заключенная в душе художника или ремесленника, есть начало движения,
венцом которого становится произведение искусства или некоторый
ожидаемый результат действия. Но если это так, тогда причина изменения
(ьиен з бсчЮ фзт кйнЮуещт) фактически сливается с формальной причиной,
или сущностью. Всякое порождение или произведение — это движение;
следовательно, всякая порождающая или созидающая причина есть движущая
причина; а всякая движущая причина в итоге сводится к пхуЯб, к сущности
существующего.

Очевидно, что в учении, где понятие производящей причины до такой
степени стерто, просто не было места вопросу о происхождении сущего.
Если бы он и был поставлен Аристотелем, то лишь в плане научного знания
и самой сущности. Но Аристотель не обманывался на этот счет. Сам Платон
не стал искать ответа на этот вопрос в учении об идеях, которое
действительно ничем не могло ему помочь. Чтобы объяснить существование
мира, ему пришлось обратиться к искусству Демиурга, который, будучи
благим и свободным от всякой зависти, пожелал сделать все вещи
максимально подобными ему самому. «Усмотреть в этом вслед за разумными
мужами подлинное и наиглавнейшее начало космоса было бы, пожалуй, вернее
всего», — пишет Платон814. Вслед за самим Платоном примем этот ответ как
почтенное предание, но не как рациональное решение философской проблемы.
Аристотель не мог согласиться с подобными обходными маневрами; но так
как единственный род производящей причины, которым он располагал, т. е.
пхуЯб, экзистенциально так же бесплоден, как и платоновская идея, у него
не было иного выхода, кроме как вообще уйти от этого вопроса. Если бы и
могло быть у Аристотеля нечто подобное платоновскому Демиургу, скорее
всего это был бы неподвижный Перводвигатель. Но совершенно очевидно, что
между вселенной и Перводвигателем в качестве ее причины невозможно
никакое отношение экзистенциального порядка. Аристотелевский
Перводвигатель пребывает вечно; значит, субстанции, порождаемые в столь
же вечной материи, должны вечно быть именно вот этими субстанциями.
Короче говоря, неподвижный Перводвигатель Аристотеля есть первая
субстанция, причина субстанциальности всех прочих субстанций и,
следовательно, причина их бытия в качестве субстанций. Но, будучи
причиной того, что есть мир, Перводвигатель не является причиной того,
что мир есть. Абсолютно лишенная экзистенциальности пхуЯб Аристотеля не
позволяет решить проблемы существования; а в той мере, в какой
производящая причинность заключает в себе проблему экзистенции, пхуЯб не
позволяет также адекватным образом объяснить этот род причинности.

Установился обычай говорить о средневековой теологии как о «христианской
теологии», потому что нам она известна лучше, чем другие. Но, может
быть, вернее было бы говорить о «теологиях Ветхого Завета». Эта
священная книга не была достоянием исключительно христиан; в первую
очередь она принадлежала евреям, а также не была чужда мусульманам.
Неудивительно, что проблема существования дискутировалась среди
философов и теологов ислама еще до того, как она сделалась предметом
обсуждения в христианском мире.

В этом смысле уникальный опыт представляет для нас Аверроэс. Если
предшествующий анализ точен, то можно сказать, что мысль самого
Аристотеля, столь реалистическая в интенции и в действительности, тем не
менее осталась в стороне от проблем существования в собственном смысле.
Какова была бы ее реакция на библейскую космогонию? Несомненно, она была
бы такой же, как и на платоновского «Тимея», о котором Аристотель с
пренебрежением говорит как о поэтическом, а не научном сочинении.
Единственное различие заключается в том, что скорее уж Аристотель
уподобил бы библейское повествование мифам Гомера и Гесиода, чем
Платона. Однако учение Аверроэса позволяет нам пойти дальше простых
гипотез. Ибо если Аверроэс и не был вполне тем, чем он хотел быть, —
Aristoteles redivivus (ожившим Аристотелем), — то все равно нельзя
отрицать, что его доктрина исполнена духа самого подлинного
аристотелизма. И в той мере, в какой это верно, Аристотель в лице
Аверроэса все-таки столкнулся с проблемой существования, принявшей облик
проблемы творения.

Весьма примечательно, что Аверроэс без колебаний определяет характер
стоящей перед ним задачи. То, с чем он имеет дело, — уже нe философия, а
религия. В конечном счете речь идет о мифе, который, как и все великие
религиозные мифы, может быть общественнополезным и даже необходимым,
однако принадлежит к иной области, нежели знание в собственном смысле.

Подобно Аристотелю и вообще всем людям, Аверроэс без труда мог
констатировать наличие в мире таких вещей, которые подвержены
возникновению и уничтожению. Объяснение того, как они рождаются и
гибнут, составляет философскую проблему. Более того, это одна из
основных философских проблем, ибо это проблема необходимого и
возможного. И она до такой степени философская, что религиозные
откровения ничего не говорят о ней, потому что возможные ответы
невразумительны для народной массы и не оказывают никакого влияния на
поведение людей, не делая их ни послушнее, ни счастливее. Используя
против ашаритов аргумент ad hominem (к человеку), Аверроэс напоминает им
то место из Талмуда, где богослов призывается к умеренности в такого
рода умозрениях. Во всяком случае, коль скоро теологам хочется
философствовать, следует знать, что философ с того момента, как ставит
подобную проблему, начинает богословствовать815. Совершив такую
погрешность, он тут же покидает область науки и доказательства и
вступает в область риторики или, хуже того, диалектики, в рамках которой
возможны лишь вероятностные суждения. Именно это происходит в случае
аль-Газали, который и не скрывает своих теологизирующих намерений816. Но
это же верно и в отношении Авиценны, который встает в позицию философа,
а рассуждает как теолог. Аверроэс с большой проницательностью говорит об
этом в одном замечании, которым позднее воспользовался Дунс Скот:
«Авиценна много погрешил в том, что посчитал единое и бытие
расположениями, приданными сущности вещи. Вызывает недоумение, как этот
человек мог допустить подобную ошибку. Притом он слушал учителей нашей
веры и примешал к их речам свою божественную науку»817. Именно
вмешательством теологии откровения в сферу естественной теологии
объясняется знаменитый авиценновский тезис: как единое, так и бытие
присоединяются к сущности в качестве акциденции.

Аверроэс не переставал изобличать это заблуждение и напоминать о том,
что для приверженца аристотелизма в нем есть некоторая нелепость. Оно
проистекает, как уже было сказано, из смешения планов; но говорить о
примешивании религиозных представлений к философским значит говорить о
примешивании народного языка к языку мудрецов. Для обозначения того
факта, что некоторая вещь существует или не существует, порой просто
говорят, что она «здесь есть» или ее «здесь нет». Но такое присутствие
или отсутствие радикальным образом акцидентально по отношению к сущности
вещи. Создается впечатление, что вещь как бы представляет собой
сущность, которая предшествует ее свойству наличествовать или
отсутствовать, и что такое свойство принадлежит сущности (говоря на сей
раз языком философии) лишь в качестве акциденции. Именно в этом
заключается, по убеждению Аверроэса, изначальная ошибка Авиценны, когда
тот утверждает, что бытие является для чтойности привходящим
обстоятельством. Это первое заблуждение вовлекает Авиценну во множество
других. Если сам факт существования отличается от существующего, то
всякое реальное сущее тем самым оказывается составленным из essentia
(сущности) и esse (бытия). Далее, поскольку сущность может быть названа
сущей только в силу ее esse, такое соединение сущности и существования
предстает как сочетание обусловленного, т. е. сущности, и условия, т. е.
существования. Наконец, — и это самое важное, — вследствие такого
составного характера реально сущего сама актуальность его бытия попадает
в зависимость от того, реализуется или не реализуется это соединение. Но
это значит, что, будучи составным, оно именно поэтому является лишь
потенциальным. Разумеется (и Авиценна был прав, говоря об этом),
составленные таким образом вещи тоже могут с необходимостью
наличествовать в силу необходимости причины, которая их порождает. Тогда
они будут necessaria ex alio — необходимым из иного. Но эта
обусловленная необходимость не отменяет того факта, что сами по себе, по
своей внутренней сути, они остаются чисто возможными, т. е. они
представляют собой necessaria ex alio, possibilia ex se (необходимое из
иного, возможное само по себе). Такой мир, в котором каждая вещь по
самой своей сути глубоко случайна, в точности отвечает библейским
теологическим представлениям о творении. Нельзя принять тезис о
творении, не принимая в то же время его обоснования и объяснения:
тезисов о соединении сущности и существования и об акцидентальности
esse. Таков мир Авиценны в представлении Аверроэса. Взятое само по себе,
это учение вполне внятно и последовательно. Тем не менее выводы
Авиценны, при всей их кажущейся строгости, на самом деле зависят от
одной изначальной ошибки. Аверроэс раскрывает ее простонародное
происхождение, но, как истинный философ, стремится опровергнуть ее в
самом основании.

Предположим вслед за Авиценной, что существование придается сущности в
качестве акциденции. Тогда каким образом его следует представлять? Лишь
двумя способами: либо как некое реально сущее, либо как некое мысленно
сущее. Допустим, что существование — это реально сущее. К какой из
десяти категорий мы его причислим? Поскольку оно придается сущности, то
должно было бы сливаться с одной из остальных девяти категорий. Но
известно, что это не так. Тогда можно было бы представить себе
существование в качестве акциденции другого рода, общего всем десяти
категориям, так что объект каждой из них существовал бы или не
существовал в зависимости от наличия или отсутствия этой акциденции. Но
разве не очевидно, что подобные гипотезы совершенно безнадежны? Как
говорит Аверроэс, hoc totum est falsum et vituperabile (все это ложно и
достойно осуждения). Итак, откажемся от попытки представить
существование в качестве реальной акциденции сущности. Остается
допустить, что оно есть мысленно сущее, т. е. существующее только в уме.
И оно действительно таково. Возьмем любое истинное суждение. Оно истинно
потому, что высказывает «то, что есть», т. е. наше высказывание истинно
потому, что сущность, о которой идет речь, полагается рассудком в
качестве реальной. Именно сама эта реальность сущности обозначается
глаголом есть. От глагола быть происходит имя сущее, означающее «то, что
есть», — подобно тому, как от слова «человек» происходит «человечество»,
а от слова «индивид» — «индивидуальность». Что же сделал Авиценна? Он
просто вообразил, что есть истинного суждения, которым всего лишь
мысленно констатируется реальность определенной сущности, добавляется к
этой сущности и придает ей реальность. Итак, в основании этого
заблуждения находится та самая иллюзия, которая вводит в соблазн
воображение простонародья. Говоря технически, она заключается в смешении
логического бытия, которое посредством истинного суждения утверждается в
отношении реально сущего, и того дополнительного бытия, которое
прибавляется к существованию субстанции, но непонятно, куда его
поместить. Да и как это было бы возможно? Для того, чтобы быть, сущее не
нуждается в ином существовании, помимо своей собственной реальности818.

Таким образом, универсум Аверроэса, как и Аристотеля, состоит из
субстанций, каждая из которых полноправно обладает единством и
существованием. Именно они делают субстанцию некоторым сущим. Субстанция
всякого единого, через которую оно едино, — это его бытие, через которое
оно является сущим: substantia cujuslibet unius, per quam est unum, est
suum esse, per quod est ens819. Теперь становится еще более любопытным,
каково может быть в рамках подобного учения отношение возможного к
необходимому; иначе говоря, каково начало возникновений и уничтожений.
Ведь если бывают моменты, когда в отношении определенного сущего встает
проблема существования, это в конечном счете происходит, когда оно
возникает или перестает существовать. Искренне признавая, что в его
доктрине существование изготовлено из сущности, Авиценна уступил
искушению (быть может, до конца не преодолимому) вообразить
существование как некоторую вещь, которая может придаваться некоторой
другой вещи, чтобы сделать ее существующей, или отниматься от нее и в
результате лишить ее бытия. Как будто нечто еще не существующее способно
что-то воспринять, а уже не существующее — потерять! Однако помимо этих
чар воображения Авиценна уступил требованию глубокой, в общем-то, мысли,
согласно которой все подверженное становлению и взятое в самый момент
существования рассматривается как находящееся в потенции относительно
акта, в силу которого оно существует. То, что существует через себя,
существует всегда. То, что существует не всегда, не обладает
полноправным существованием даже тогда, когда существует. Именно это
имеет в виду Авиценна, говоря, что сущее, подверженное возникновению и
уничтожению, само по себе остается чисто возможным, даже если его
причина с необходимостью порождает его существование. Такая
необходимость существования в каждый момент времени присутствует в нем,
но не принадлежит ему. Таким образом, подлинный и глубинный смысл
акцидентальности существования в доктрине Авиценны следует искать не в
каком-то новом подходе к учению о категориях (к тому же критики
доказали, что там его найти нельзя), а в метафизическом аспекте этого
учения о possibile ex se.

К чести Аверроэса, он внес ясность и в этот вопрос; а перенеся военные
действия в самую глубину вражеской территории, он самым очевидным
образом выявил также природу своих собственных сил. Аверроистское
решение проблемы существования по сути сводится к тому, что речь идет о
ложной проблеме, и философия, претендующая на доказательность, просто не
должна ее ставить. Указать основание некоторого сущего — значит указать
его причину. Когда причина указана, мы знаем, почему это сущее есть; а
зная это, абсурдно спрашивать вдобавок, почему оно существует. Именно
таков смысл утверждений Аверроэса в том месте, где он с неподражаемой
силой критикует possibile ex se Авиценны. Авиценна был прав, когда
полагал, что необходимо сущее в конечном счете может мыслиться только
двумя способами: либо как необходимое через себя, либо как необходимое
через иное. Он был прав также в том, что существование необходимого
через иное в последнем счете, независимо от количества промежуточных
членов ряда, восходит к необходимому через себя. Но именно в этом
пункте, утверждает Аверроэс, и была допущена ошибка. Ибо Авиценна пришел
к выводу, что необходимо существующее в силу чего-то иного, взятое само
по себе, существует лишь возможным образом. Такое добавление не только
излишне, но и ложно. В самом деле, «если речь идет о необходимом, то
каким бы образом ни полагалось это необходимое, в нем начисто
отсутствует возможностный характер. Нет такого сущего, о котором можно
было бы сказать, что оно по природе в одном отношении возможно, а в
другом — необходимо. Ибо мы видим, что необходимое ни в каком смысле не
является возможным, так как возможное противоречит необходимому. Если в
некотором сущем присутствует возможность, это значит, что оно содержит в
себе нечто необходимое, с точки зрения одной природы, и нечто возможное,
с точки зрения другой природы. Именно это имеет место в случае небесных
тел или того, что находится над ними [т.е. перводвигателя]: они
необходимы в том, что касается существования, но возможны в том, что
касается перемещения относительно места. Причина его [Авиценны]
заблуждения в том, что он подумал, будто небесные тела вечно необходимы
через иное, но сами по себе лишь возможны»820.

Для довершения своей критики Аверроэсу оставалось лишь отождествить ту
причинность существования, которой Авиценна объяснял наличие possibile
ex se, с причинностью существования, на основании которой религии
объясняют возникновение мира. Именно это он и сделал: «Et debes scire
quod innovatio, quam Lex declaravit de hoc mundo, est ejusdem speciei
cum itmovatione quae apparet hiс» (И ты должен знать, что возникновение
этого мира, о котором говорит Закон, — того же вида, что и
возникновение, о котором идет речь здесь [у Авиценны]). Но и в этом
вопросе аверроистская критика Авиценны удивительным образом помогает
понять позицию самого Аверроэса и ее необходимые внутренние основания.
Отвергая вместе с религиозным понятием творения радикально случайный
характер существования, наш философ естественно оказывается перед
вопросом: а как вы сами объясните тот факт, что движение может начаться
или прекратиться? На что он ответил бы просто: движение никогда не
начиналось, и поэтому оно никогда не прекратится. Все небесные
круговращения, которыми движется вселенная, представляются космическому
воображению Аверроэса как одно и то же, единое и вечное движение: «И
поэтому, когда богословы спросили у философов, прекратились ли движения,
предшествовавшие нынешнему, философы ответили, что не прекратились,
потому что, по их мнению, они не имеют конца». Коль скоро не существует
совершенной неподвижности, несовместимой с потенциальностью материи,
изменчивый мир обладает по крайней мере одним постоянным свойством: он
постоянно меняется, причем меняется одним и тем же образом. Одни и те же
движения непрестанно порождают индивидуальных существ одного и того же
вида, и так всегда. Но это постоянство в изменении, наблюдаемое во
вселенной, есть только признак более глубокого постоянства — постоянства
бытия мира. На вопрос, почему вещи, сущие в возможности, переходят в
действительность, есть лишь один ответ: потому что их действительность
уже пребывает в действительности их причины. Ибо как движение, однажды
прекратившись, более не смогло бы возобновиться, так и дейстительность
существующего, хотя бы на мгновение перестав быть, более не была бы
никогда. Итак, перед нами план абсолютной необходимости, трансцендентной
по отношению ко времени. Можно было бы сказать и наоборот: эмпирически
данная актуализация возможного подразумевает вечное присутствие его
действительности как в прошлом, так и в будущем821. Таков мир Аверроэса:
онтологический монолит без единой трещины, в силу своей
субстанциальности не принимающий даже следа экзистенции. И поэтому для
него достаточно просто «быть здесь».

Эта пылкая приверженность субстанциалистской онтологии, столь ярко
выраженная у Аристотеля и Аверроэса, прежде всего отвечает решимости
(постоянно присутствующей в аверроистских текстах) удерживать философию
на уровне науки, т. е. необходимой доказательности, без примеси
диалектики или риторики. Отсюда ревностное старание Аверроэса мыслить
мир таким, каким он должен быть, чтобы всё, что по своей природе не
всецело подлежит познающему разуму, по мере возможности было устранено
из мира. Таково понятие «инноваций», вероятных в мире сущих, как если бы
вся тотальность подлинно сущего не была уже дана во всей полноте.
Такова, прежде всего, та радикальная и глобальная «инновация» бытия
мира, которую теологи называют творением. Такая позиция обычно
свойственна историкам, но может быть названа «метаисторической» по самой
своей сути, хотя в действительности она лишь уступает врожденному
отвращению разума ко всему, что претендует на какую-нибудь степень
новизны и не позволяет целиком заключить себя в категорию
«уже-наличного».

Итак, неудивительно, что Аристотель продолжал жить в Аверрроэсе, а сам
Аверроэс в аверроизме. Но аверроизм возник в таких своеобразных, даже
парадоксальных условиях, что его нужно рассматривать как особый опыт,
отличный от всего, что было до сих пор. Первым латинским аверроистам —
христианам XIII в. — противостояла четкая и жесткая религиозная
ортодоксия, которая навязывала им в качестве бесспорной религиозной
истины идею сотворения мира ex nihilo (из ничего). Более того, она
утверждала сотворенность мира во времени, или, если угодно, его
невечность. Стремление выстроить онтологию, совместимую с религиозными
догматами, естественно приводило некоторых христианских теологов к
метафизическому различению сущности и существования в творениях. У нас
будет прекрасная возможность убедиться в этом на примере св. Фомы
Аквинского. Еще более примечательно то, что христианские философы —
именно в качестве философов! — отвергали такое различение как
несовместимое с учением Аристотеля и даже с философией в целом. Этот
факт поучителен не только тем, что в нем проявилось, немотря на самое
решительное сопротивление религии, родство онтологии субстанции с одной
из самых сильных естественных склонностей человеческого разума. Еще
более он поучителен тем, что субстанциялизм Аристотеля столкнулся с
онтологией существования, теперь уже вполне сознательной, которая была
привита к онтологии субстанции, а теперь притязала на то, чтобы ее
превзойти.

Последователь Аристотеля Сигер Брабантский с 1270 г. преподавал
аристотелизм на факультете свободных искусств Парижского университета,
где комментировал «Метафизику» для студентов. Дойдя до книги IV, он
наталкивается на знаменитое определение этой науки, которое, несомненно,
никогда не перестанут комментировать: первая философия есть наука о
сущем как таковом, вместе с его началами, причинами и присущими ему
свойствами. Аверроэс, учение которого вдохновляло Сигера, еще до него
комментировал этот самый тезис, и комментарий попутно привел его к
обсуждению авиценновского понятия акцидентальности существования. У
Сигера Брабантского эта проблема резко выходит на первый план. Из всех
устных комментариев, отобранных им для письменного текста Quaestio,
первый трактует именно вопрос о том, Utrum ens vel esse in rebus
causatis pertineat ad essentiam causatorum vel sit aliquid additum
essentiae illorum (принадлежит ли сущее, или бытие, в причинно
обусловленных вещах сущности этих вещей, или же оно есть нечто
добавленное к их сущности)822. Стало очевидным, что проблема
существования отныне приобрела жгучую актуальность, и одного слова
«бытие» было достаточно, чтобы разгорелся спор.

Подобно всем авторитетным учителям эпохи, Сигер досконально знал свой
предмет. Ему были хорошо известны доводы Авиценны в пользу различения
сущности и существования, и он приводит важнейшие из них. Сигер знал
также, что в некотором смысле такое различение можно возвести к Боэцию,
который полагал, что во всех вещах, кроме Бога, quod est (то, что есть
сущность) отлично от esse (бытия). И он ясно видел, что, как ни
толковать это различение, формула Боэция возлагает на него именно ту
функцию, которую оно призвано исполнить. Если есть сущее, чья сущность
тождественна существованию, то это Бог, и только Бог. Поэтому все, что
не есть Бог, должно в самом своем существовании (как подметил Авиценна)
страдать радикальной «возможностностью» — той самой, какой оно страдало
бы, не существуя. Будучи христианином, Сигер не мог не понимать, какой
тяжестью ляжет это соображение на вероучительные решения христанских
теологов: Опте per se subsistens citra primum compositum est. Ista et
ultima ratio movit fratrem Thomam (Все существующее само по себе, кроме
первого, является составным. В последнем счете именно это соображение
руководило братом Фомой)823. Далее мы увидим, что он был прав.

Быть может, Сигер не вступил бы на избранный им путь, если бы не видел
средства спасти уникальный характер божественной самопричинности
(asйitй). Очевидно, что Бог есть сущее через себя в том смысле, какой
верен только в отношении Него. Но для того, чтобы установить это, нет
необходимости различать сущность и существование в творениях824.
Достаточно вспомнить, что существование представляет собой не что иное,
как предельно актуализованную сущность, и что лишь в Первом Сущем бытие
достигает совершенной актуальности, свободной от всякой потенциальности.
Все прочие сущие, в которых возможность примешивается к
действительности, существуют в большей или меньшей степени в зависимости
от того, в какой мере они причастны к актуальности Первого Сущего, от
которого зависят825. Кроме того, это различение не является необходимым
для отличения творений от Творца, потому что в рамках подобного учения
бытие принадлежит сущности Бога в особом смысле, верном только в
отношении него самого.

Итак, универсум Сигера выглядит как совокупность субстанций. Они
отличаются от Первого Сущего тем, что существуют лишь по причастности, в
то время как оно самодостаточно. Одни из этих субстанций причастны бытию
в большей степени, другие в меньшей, в зависимости от большей или
меньшей близости к актуальности Первого Сущего. Здесь имеет место
отношение, аналогичное отношению чисел к единице. Нет двух таких чисел,
которые находились бы в одинаковом отношении к единице — началу и мере
всякого числа. Ибо разные виды чисел отличаются друг от друга, и не
просто отличаются, а выстраиваются в иерархическом порядке, в
зависимости от степени их удаленности от единицы. Точно так же в порядке
сущего невозможно указать два таких вида, которые, будучи различными,
одинаково отстояли бы от простоты Первого Сущего. Поэтому неточно
сказать, что вещи отличаются от Бога только соединением сущности и
существования, как это утверждал брат Фома. Ведь они «суть» не так, как
«есть» Бог, познают не так, как познает он, и во множестве других
аспектов тоже отличны от своего Первоначала826.

Вряд ли возможно умнее отстаивать позиции аристотелизма при обсуждении
проблемы, настолько далекой от философии Аристотеля, как проблема
различения сущности и существования. Сигер твердо держится
перипатетического представления о субстанциональном бытии, т. е. либо о
чистой форме, когда речь идет о бестелесном, либо о соединении формы и
материи, когда говорится о телах. Взятая сама по себе, каждая такая
субстанция, в классическом аристотелевском понимании, есть сущее через
себя. Она не нуждается в чем-то ином для того, чтобы самостоятельно
существовать (subsister). Наталкиваясь на это определение, некоторые
христианские философы испытывали потребность уточнить тот факт, что есть
по крайней мере одна точка зрения, с которой субстанции не
самодостаточны: точка зрения существования. Сигер не спорит с этим, но
утверждает, что субстанция как таковая обладает бытием a se, ex se и
даже per se (от себя, из себя, через себя). Конечно, соглашается Сигер,
Альберт Великий был прав, когда заявлял, что всякая отличная от Бога
субстанция существует per aliud (через иное) в отношении производящей
причины, каковой является сам Бог. Если бы Бог не сотворил все сущее, не
стоял бы вопрос об их природе. Но коль скоро такой вопрос стоит, он уже
предполагает, что вещи существуют. И поскольку проблема касается природы
вещей в том виде, как она была однажды сотворена Богом, действие акта
творения не должно приниматься во внимание при ее решении. Не будем
смешивать разные роды причин. Утверждать, что некоторая тварная
субстанция существует per se, — значит утверждать, что она
самодостаточна в отношении формальной причины, поистине наивысшей в
порядке субстанциальности827. Альберт просто спутал производящую и
формальную причины. Не лучше поступил и брат Фома, попытавшись ввести в
бытие субстанции экзистенцию, которую не знаешь, куда поместить; вернее,
сам Фома не знает, куда ее поместить. В тексте, знаменитом своей
двусмысленностью (мы к нему еще вернемся), Фома Аквинский заявил, что
esse «как бы образовано началами сущности». Вот как передает это место
Сигер: Esse est aliquid additum essentiae rei, non pertinens ad
essentiam rei, neс quod sit accidens, sed est aliquid additum quasi per
essentiam constitutum sive exprincipiis essentiae (бытие есть нечто
приданное сущности вещи: не принадлежащее к ее сущности, но и не
акциденция, а некое добавление, как бы образованное посредством
сущности, или из начал сущности)828. Итак, Фома Аквинский выступает
против Авиценны в том, что не признает акцидентальности существования; а
против Аверроэса в том, что тем не менее отличает существование от
сущности. И в довершение дела он хочет представить существование как бы
конституированным началами самой сущности. Но что это за начала? В
данном случае можно говорить лишь о двух началах — материи и форме. Если
существование не есть ни материя, ни форма, ни акдиденция, тогда что же
оно такое? Как иронически замечает Сигер, подобные утверждения
равнозначны тому, чтобы ponere quartam naturam in entibus (полагать
четвертую природу в сущих). Итак, Сигер торжествует полную победу. По
крайней мере, торжествует как безупречный диалектик, который намеренно
замыкается в субстанциалистской онтологии Аристотеля. Точнее сказать, он
даже не допускает, что может быть и другая онтология, — та, которую
пытается построить Фома Аквинский, но испытывает трудности в ее
формулировании, потому что он тоже говорит языком Аристотеля. Именно над
этим затруднением и торжествует Сигер. Quasi constituitur per principia
essentiae (как бы создается началами сущности), говорит о существовании
брат Фома. Если он подразумевает под этим quasi, что существование не
образуется началами сущности, тогда он не говорит ничего. Если это
значит, что начала сущности конституируют субъект, которому случается
существовать, то существование оказывается не более чем акциденцией; а
это и есть тот самый пункт, по которому Фома Аквинский возражает
Авиценне. Если он хочет сказать, что начала сущности выступают в
качестве совокупной причины существования, то высказывание опять-таки не
означает ничего. Ибо то, что конституируется началами сущности, есть
сама вещь: sed constitutum per principia essentiae est ipsa rei829.
Сущность, субстанция, вещь, сущее — сколько разных точек зрения на одну
и ту же реальность! С того момента, как вещь становится реальностью,
непонятно, что нам делать с ее существованием: ведь оно не может быть
чем-то иным, чем сама реальность вещи. Термин «ens» обозначает в
качестве действительности то, что термином «res» обозначается в качестве
habitus 'a, расположения. В этом смысле Авиценна был прав, когда
утверждал, что эти два термина не являются синонимами. Однако не следует
заключать отсюда, будто ens вещи отлично от самой res. Комментируя этот
софизм, Авиценна пренебрег различением между именами, обозначающими
разные объекты, и такими именами, которые обозначают одну и ту же
сущность, но согласно двум разным модусам. Это аналогично тому, как если
бы акт бега мыслился актуально отличным от того, что есть бег как
таковой, или акт бытия в качестве живого — отличным от самой жизни.
Короче говоря, ошибка Авиценны заключалась в придании особой сущности
тому, что в конечном счете является только способом обозначения830.

Итак, онтология Сигера остается вполне аристотелевской. Бытие
отождествляется с субстанцией, прочным ядром которой служит форма. Вот
почему проблема первопричины, или первоначала бытия ставится у Сигера,
как и у Аристотеля, исключительно в плане субстанции. Порой хочется
спросить: правда ли, что в аверроистских учениях Бог в самом деле
является причиной сущих, составляющих универсум? На вопрос, поставленный
таким образом, следует ответить утвердительно. Для Аристотеля, Аверроэса
и их последователей мир не только приводится в движение неподвижным
Перводвигателем; в некотором смысле он поистине порождается им. Бог
Аристотеля — не просто причина движения мира, но и его бытия831. На этом
решительно настаивает и сам св. Фома. Однако остережемся делать отсюда
тот вывод, что Бог Аристотеля и Аверроэса порождает существование.
Аристотелевский и аверроистский Бог не может быть причиной другого
бытия, кроме известного Аристотелю: бытия субстанции, в силу которого
вещь есть то, что она есть. Это св. Фома тоже прекрасно понимал; именно
поэтому вопрос о том, вечен мир или нет, не казался ему кардинально
важным. Действительно, главное не в этом. Вечно или не вечно порождается
сущее Перводвигателем, не имеет большого значения для проблемы
изначального происхождения мира. Истинная проблема заключается в том,
чтобы узнать: создает ли Бог (вечно или не вечно) только субстанции, или
же действие божественной причины простирается на само существование этих
субстанций? Аристотель и его последователи отвечают на этот вопрос без
тени сомнения. По их убеждению, Перводвигатель вызывает в формах желание
и тем самым побуждает их непрестанно порождать в материи новые
субстанции. Тем и ограничивается его причинность. Все интерпретаторы
Аристотеля и Аверроэса, точно так же отождествляя бытие и субстанцию,
заключили отсюда и заключают поныне, что Бог Аристотеля — творец.
Действительно, что значит творить, если не быть причиной бытия? Ход
доказательства таков: бытие — это субстанция; Бог Аристотеля является
причиной субстанции; значит, он является причиной сущего; следовательно,
он творец. Но дело обстоит совершенно иначе с точки зрения тех, для кого
бытие не исчерпывается субстанциальностью. Если существование,
экзистенция, есть акт, конституирующий реальную субстанцию, то
первопричина субстанций может рассматриваться в качестве творящей
причины лишь при одном условии: если ее действенность распространяется
также (а в некотором смысле даже в первую очередь) на тот первичный акт,
в силу которого существует субстанция. Именно здесь проблема вечности
мира вновь обретает значимость. Ибо в понятии творения важно не то, что
мир существовал не всегда, а то, что он мог существовать не всегда.
Именно этой «возможности» не быть недостает миру Аристотеля и его
истинных последователей для того, чтобы мог быть поставлен вопрос о его
первоначале.

Для постановки этой проблемы нужно, чтобы существование было чем-то
отличным от простой актуализации сущности как таковой. Esse, говорил
Сигер Брабантский, significai essentiam per modum actus maximi
(существование обозначает сущность по модусу высшей актуальности). В
этом всё дело. Достаточно ли до предела актуализовать сущность как
таковую, чтобы она под внутренним давлением собственного совершенства
как бы разрядилась существованием? Если да, то понятие субстанции будет
тождественно понятию бытия, а значит, достаточно для того, чтобы
полностью обосновать онтологию. Но тогда придется отказаться от попытки
поставить проблему самого существования субстанций. Для того, чтобы
такая проблема могла быть поставлена, необходимо мыслить существование в
качестве акта, в корне отличного от актуальности сущности. Иначе говоря,
собственной максимальной актуальности сущности должно быть недостаточно
для того, чтобы существование как бы вспыхнуло в ней. Нужно мыслить
сущность как находящуюся «в потенции» относительно акта существования.
Если мы поймем отношение сущности и существования таким образом, то
перейдем из аристотелевской онтологии субстанции в область онтологии
существования в собственном смысле. Быть может, такой переход есть
величайшее усилие первой философии. Именно его попытался осуществить в
XIII в. св. Фома Аквинский.

Глава III

Сущее и существование

Размышления св. Фомы Аквинского о природе сущего связаны с
аристотелевским определением метафизики как «науки о сущем как таковом
вообще»832. Поэтому начать нужно с этой формулировки, которую можно
понять в двух разных смыслах.

В первом смысле она обозначает науку о том, что есть сущее и каковы те
свойства, которые принадлежат сущему как таковому. В таком понимании
метафизика есть наука, отличная от всех прочих, потому что ее объект —
сущее в качестве сущего — отличен от объектов всех остальных наук.
Действительно, каждая из других наук исследует некоторый определенный
род сущего: например, количественное сущее изучает математика, сущее в
движении — физика, живое сущее — биология. Но та наука, о которой мы
говорим, изучает просто сущее, взятое в чистом виде. Иначе говоря, се
предметом является всё то, о чем в каком бы то ни было смысле можно
сказать: это есть833.

Во втором смысле аристотелевское определение метафизики обозначает науку
о таком разряде существующих вещей, которые заслуживают имени сущего по
преимуществу, так как они суть в полном смысле слова. Среди
теоретических наук, таких, как математика или физика, есть и такая
наука, предмет которой никоим образом не вовлечен в материю и не
подвержен становлению. Эта наука исследует отдельные и неподвижные
формы, вечные причины всякого становления, именуемые перводвигателями.
Если есть в мире что-нибудь божественное, оно обнаруживается именно в
этих чисто нематериальных сущих. Собственно говоря, это боги; поэтому
теоретическая наука, имеющая их своим предметом, принимает имя теологии.
Итак, мы сказали о метафизике, науке о сущем как таковом, что она
является наукой по преимуществу, потому что объект ее более универсален,
чем объекты других наук. Но если существуют нематериальные, неподвижные,
божественные и, следовательно, первые сущие, то наука о них тоже должна
быть наукой по преимуществу, потому что имеет предметом причины всех
остальных вещей. В таком понимании теология сливается с метафизикой. В
самом деле, будучи первой наукой, т. е. наукой о первых сущих, она тем
самым является универсальной наукой. Далее, она исследует неподвижное
сущее, о котором никогда нельзя сказать, что оно «становится», но
которое всегда просто «есть». Поскольку каждое такое сущее является в
полном смысле сущим, и особенно неподвижный Перводвигатель как наивысшее
сущее, то теология тоже оказывается наукой о сущем как таковом.
Следовательно, она сливается с метафизикой834.

Комментируя Аристотеля, св. Фома Аквинский последовательно рассмотрел
эти тезисы и попытался несколько упорядочить их — или, если угодно,
выявить скрытый в них порядок. Метафизика, заявляет св. Фома, есть
высшая наука, потому что имеет своим объектом высшее умопостигаемое, т.
е. общее сущее: ens commune. Но что является по своему характеру в
высшей степени умопостигаемым? Maxime intelligibile можно рассматривать,
во-первых, с точки зрения порядка, которому надлежит следовать в
познании. Но познавать — значит приобретать знание первых причин, через
которое мы приходим к познанию всего остального. Понятая таким образом,
метафизика предстает в качестве науки о первых причинах всего
существующего. Во-вторых, maxime intelligibile может рассматриваться с
точки зрения его интеллектуальности, ибо чем более интеллектуально
познание, тем более оно интеллигибельно. Но познание тем более
интеллектуально, чем менее чувственно, а значит, чем более абстрактно
или универсально. Поэтому наиболее интеллектуальной будет наука о
наиболее общих началах, т. е. о сущем и о свойствах сущего как такового:
едином и множественном, потенции и акте. Наконец, в-третьих, можно
рассматривать maxime intelligibile с точки зрения интеллигибельности его
объекта. В таком понимании первая наука будет наукой о первом
умопостигаемом; наука по преимуществу будет наукой об умопостигаемом по
преимуществу. Наиболее интеллигибельно то, что в наибольшей степени
отделено от материи: Бог и отделённые Умы. В действительности эта третья
точка зрения смыкается с первой, так как Бог и отделённые Умы суть не
только высшее умопостигаемое, но и первые универсальные причины всего
существующего. Тот факт, что эти три точки зрения на объект первой науки
равно законны, оправдывает обозначение этой науки тремя разными именами.
Поскольку она исследует первопричины, она именуется первой философией,
prima philosophia; поскольку рассматривает сущее как таковое и его
свойства, она принимает имя метафизики (ибо ее объекты действительно
суть transphysica: они помещаются за пределами природного и чувственного
порядка для тех, кто от следствий восходит к причинам). Наконец,
поскольку она имеет предметом в высшей степени интеллигибельное сущее,
она именуется божественной наукой, или теологией835.

Итак, мы сталкиваемся с той же двойственностью. Здесь она тем более
досадна, что св. Фома, сводя вместе различные значения слова
«метафизика» у Аристотеля, с особенной четкостью выявляет
фундаментальную разнородность двух из них. Если мы определяем метафизику
в качестве науки о сущем как таковом и его свойствах, то полагаем ее
объектом не просто общее понятие, но по меньшей мере общую сущность, к
тому же первейшую и важнейшую из всех: саму сущность существующего,
поскольку оно существует. Если же мы определяем метафизику в качестве
науки о божественном сущем, о котором говорится как о сущем в полном
смысле слова, то, напротив, полагаем ее объектом индивидуальные
сущности, «существа», а не просто общее «сущее» как таковое.
По-видимому, нужно было выбирать между этими двумя видами метафизики.
Однако Аристотель этого не сделал, а св. Фома не посчитал это
необходимым в данном тексте. В самом деле, здесь св. Фома выступает как
простой комментатор Аристотеля, и ничто не обязывает его продолжить
мысль Философа в направлении, которого тот, несомненно, не предвидел.
Однако такую же трудность представляли для него некоторые теологические
проблемы, которых Аристотель тоже не мог предвидеть, а сам св. Фома,
напротив, не мог не принимать во внимание. Поэтому не нужно удивляться,
что св. Фома-комментатор Аристотеля разрешил затруднения в тех же
терминах, в каких это сделал св. Фома-теолог. Аристотель знал только
одну теологию — ту, которая составляет часть его метафизики. Св. Фома
знает две теологии: ту, которая составляет часть метафизики, и ту,
которая превосходит первую, потому что опирается на слово Божье. Но эти
две томистские теологии не могут быть полностью чужды одна другой, так
как имеют один и тот же объект, хотя и познаваемый под разными углами
зрения. Поэтому в этом вопросе, как и во многих других, теология св.
Фомы неизбежно должна была оказать влияние на его аристотелизм.
Некоторые считают это влияние вредоносным; однако следовало бы видеть в
нем исток наиболее личностной и подлинно творческой философской мысли.

Сам св. Фома не оставил нам того, что можно было бы назвать
суммированным изложением томистской философии. Но ее главные тезисы
повсюду просматриваются в его теологических сочинениях, где историк
может их видеть в действии. Наблюдать их исключительно интересно именно
потому, что всегда можно определить без доли сомнения, какая
теологическая потребность послужила стимулом того или иного продвижения
в области философии. Напротив, свои философские воззрения св. Фома во
многих случаях высказывает только в связи с проблемами теологии; поэтому
мы не станем упрекать его за то, что он не всегда до конца развертывает
свою мысль ради нее самой и лишь изредка предвидит (главным образом в
начале того или иного исследования), где у него будет повод коснуться
ее. В данном случае св. Фома полностью высказал свои представления о
природе и предмете метафизики не в начале Комментария на «Метафизику»
Аристотеля, а в книге III, гл. 25 «Суммы против язычников». Здесь он
предпринимает попытку доказать, что конечная цель всякой умной
субстанции заключается в познании Бога. Сама постановка проблемы уже
позволяет предвидеть, в каком духе св. Фома намерен разбирать спор между
двумя возможными пониманиями метафизики и каков будет его приговор. Но
лучше пусть он сам изложит свою точку зрения: «То, что следует любить
ради чего-то иного, существует ввиду того, что следует любить ради него
самого. В самом деле, в желаниях природы нельзя идти в бесконечность; в
противном случае это желание природы нельзя было бы удовлетворить, ибо
невозможно преодолеть бесконечность. Но все практические науки,
искусства и виды деятельности следует любить только ради иного, ибо их
цель заключается не в познаний, а в действии. Напротив, умозрительные
науки следует любить ради них самих, ибо их цель заключается в самом
познании. В делах человеческих нет ничего, что не было бы подчинено иной
цели, кроме умозрительного созерцания. Не составляет исключения даже
игра, которая на первый взгляд вовсе не имеет цели. На самом деле она
имеет соответствующую цель: ведь благодаря игре наш ум как бы
расслабляется, и затем мы ощущаем в себе приток новых сил, позволяющий
вернуться к занятиям. Если бы дело обстояло иначе и следовало бы любить
игру ради нее самой, то нужно было бы играть всё время, что отнюдь не
верно. Итак, практические искусства подчиняются искусствам
умозрительным; и параллельно этому всякое человеческое действие
подчиняется интеллектуальному созерцанию как своей цели. Но всякий раз,
когда науки и искусства находятся в подчиненном положении, их последняя
цель соотносится с архитектоническим искусством или наукой, чьи
предписания обязательны для подчиненных наук. Например, искусство
судовождения, с которым соотносится цель корабля, т. е. его практическое
использование, — это архитектоническое искусство, предписания которого
обязательны для искусства судостроения. И таково же отношение первой
философии к прочим умозрительным наукам. В самом деле, все прочие науки
зависят от первой философии в том, что получают от нее свои начала и
средства борьбы против тех, кто отрицает эти начала. В свою очередь,
первая философия целиком подчинена, как своей конечной цели, познанию
Бога, откуда и получает имя божественной науки. Итак, познание Бога
составляет конечную цель всех познаний и всех действий человека».

Как св. Фома приходит к этому выводу? Здесь речь идет совсем о другом,
чем в комментарии на «Метафизику». Там проблема заключалась в том, чтобы
установить, к чему относится метафизика, — или, говоря языком св. Фомы,
каков ее «субъект». Как видим, это чисто умозрительная, более того,
абстрактная проблема, ибо речь идет об отграничении сферы некоторой
науки через указание того реального «субъекта», сущность которого
определяет объект искомой науки. Таким субъектом является ens commune
(общее сущее). Значит, все, что относится к сущему как таковому,
принадлежит к области метафизики. А поскольку божественные существа
заслуживают имени сущего как такового, они без ущерба для своего
единства входят в область науки о «существующем как таковом». Но в
«Сумме против язычников» речь идет совсем о другом. Св. Фома спрашивает
себя, должно ли считать познание Бога конечной целью всякой разумной
субстанции. На этот раз он говорит как теолог; но теолог никогда не
отгораживается в нем от философа. Это становится очевидным в конце
указанной главы, где св. Фома в подтверждение своего вывода ссылается
одновременно на Евангелие и на Аристотеля. В самом деле, Евангелие учит,
что чистые сердцем узрят Бога и что жизнь вечная состоит в познании
единого истинного Бога. Но эти слова согласуются с учением Аристотеля о
том, что высшее счастье человека — в умозрительном познании
совершеннейшего предмета созерцания836. Итак, для того, чтобы обрести не
саму полноту истины (для этого довольно Евангелия), но всестороннее
видение истины, достаточно в этом вопросе продолжить Аристотеля
Евангелием. Аристотель говорит, что высшее счастье человека состоит в
умозрительном познании высшего умопостигаемого, т. е. божественного; но
Иисус Христос обещал, что чистые сердцем узрят Бога; значит, высшее
счастье человек обретет в вечном созерцаниихамой божественной сущности.
Так Аристотель вовлекается в praeparatio evangelica (приутотовление
Евангелия), чего он не мог предвидеть. Ясно, что св. Фома предназначает
для его философии совершенно новую роль. Чтобы приспособиться к ней,
аристотелевская философия должна была подвергнуться определенным
изменениям. Заметим, что св. Фома нисколько не искажает учение
Аристотеля в том, что касается объекта метафизики. Для него она остается
той первой философией, которая имеет своим предметом сущее само по себе
и от которой все прочие науки принимают свои начала. Но у св. Фомы
метафизика словно удваивается. По крайней мере, те два аспекта, которые
различал уже Аристотель, теперь не просто сосуществуют, а выстраиваются
в иерархическом порядке. Вместо метафизики, которая одновременно
содержит в себе «первую философию» и «теологию», св. Фома говорит о
«первой философии», полностью подчиненной познанию Бога и потому
принимающей имя «божественной науки»: Ipsaque prima philosophia tota
ordinatur ad Dei cognitionem sicut ad ultimum fмnem, unde et scientia
divina nominatur («Сама же первая философия полностью подчиняется
познанию Бога как конечной цели, отчего и называется божественной
наукой»). Итак, метафизика в качестве науки о «существующем» и о
свойствах сущего как такового еще не составляет высшей науки. Иначе
говоря, метафизика является высшей наукой не потому, что она есть наука
о сущем в указанном смысле. Метафизика называется высшей наукой потому,
что это знание первоначал сущего, которое принадлежит ей по праву,
целиком подчинено в ней познанию Бога — чистого и простого Бытия. Если
метафизика есть наука о сущем как таковом, которая имеет последней целью
познание Бога, то она представляет собой онтологию, целиком обращенную к
теологии. Можно сказать, что в самой метафизике знание о сущем как
таковом присутствует только ввиду знания о высшем Существующем.

Текстуальное сравнение помогает понять, каким образом св. Фома, решая
свои теологические задачи, вывел философию на новые пути. Тот факт, что
он непрестанно цитирует Аристотеля, отнюдь не доказывает, что он всего
лишь послушно следует за ним. В этом легко убедиться, если сравнить роль
одних и тех же формулировок в старом аристотелевском и в новом
томистском контекстах. Верно, что Аристотель называл метафизику
«божественной наукой», ибо если существует наука о божественном, то это
именно она837. Верно также, что Аристотель полагал высшее счастье
человека в созерцании божественного838. Однако он никогда не заключал
отсюда, что наука о сущем как таковом целиком подчинена познанию Бога.
Несомненно, Аристотель считал метафизику совершеннейшим знанием; а
поскольку он учил, что совершенное знание есть знание первых причин, то
может сложиться впечатление, будто Аристотель мыслил метафизику
полностью подчиненной познанию первопричины. В действительности он
ничего подобного не утверждал и не мог утверждать на том простом
основании, что у него отсутствовало представление об абсолютной
первопричине. В тексте, который цитирует св. Фома, Аристотель говорит
буквально следующее: «Совершенно очевидно, что знание, которое
необходимо приобрести [т. е. метафизика], есть знание о первых причинах:
ведь мы говорим, что тогда знаем в каждом отдельном случае, когда
полагаем, что нам известна первая причина. А о причинах говорится в
четырех значениях»839. Действительно, в аристотелевском мире, где
неподвижный Перводвигатель не является творцом, материя тоже в некотором
смысле есть первопричина. Бог Аристотеля, несомненно, есть одно из начал
всего сущего840, но не единственное начало и не единственная причина. В
аристотелевском мире есть такое бытие, которое — ввиду отсутствия
понятия творения — не объяснить ссылками на Бога: это бытие материи.
Метафизика Аристотеля не может быть «целиком и полностью» обращена к
Богу, ибо материя есть та не сводимая к Богу данность, которая не
позволяет по-настоящему подчинить первую философию теологии.

Совершенно иначе обстоит дело у св. Фомы. У него формулировка, явно
заимствованная из Аристотеля, не только значительно меняется в своем
словесном выражении, но и обретает новый смысл: «Мы полагаем, что
познаём совершенно, когда познаём первую причину. Значит, человек по
природе стремится к своей конечной цели, которая состоит в том, чтобы
познать первую причину. Но первая из всех причин есть Бог.
Следовательно, конечная цель человека состоит в познании Бога»841. Здесь
ничто не препятствует всецелому подчинению первой философии познанию
Бога. Скорее наоборот, всё призывает к этому, ибо если знание есть
знание причин, то высшее знание устремлено к высшей причине, т. е. Богу.

На первый взгляд это может показаться лишь незначительным уточнением
аристотелевского тезиса. В действительности св. Фома совершил реформу
огромного значения. Если бы он удовлетворился заявлением о том, что
метафизика и естественная теология подчинены, как своей цели, теологии
откровения, то его вывод лишь косвенно затрагивал бы историю философии.
Но св. Фома говорит совсем другое. Когда он утверждает, что сама «первая
философия» полностью подчинена, как последней цели, познанию Бога, то в
первую очередь он имеет в виду именно познание Бога посредством
естественного разума. Это вполне подтверждают последние слова
приведенной фразы: unde et sdentici divina nominatur. Итак, сама prima
philosophia, или метафизика, становится теологией, подчиняясь познанию
Бога. Коль скоро это так, то вся метафизика устремлена за пределы
познания наиболее общей сущности, т. е. сущего как такового, — на то
существо, о котором, напротив, можно говорить как о предельно единичном.
Сам св. Фома подтверждает это в предельно ясных терминах: «Познавая
некоторое следствие, человек естественно желает познать его причину. Но
человеческий ум познаёт сущее вообще {ens universale). Следовательно, он
естественно желает понять его причину, т. е. Бога... Это познание Бога
есть конечная цель человека»842. И поэтому, как мы сказали, оно есть
также конечная цель метафизики: Est... ultimus finis hominis intelligere
quoquo modo Deum (Последняя цель человека — познать каким бы то ни было
образом Бога).

Если это и не противоречило Аристотелю, то, по крайней мере, снимало
одно из скрытых противоречий аристотелевского учения; причем в таком
вопросе, который затрагивает смысл метафизики в целом. Аристотель уже
сказал, что человек обретает божественность в умном созерцании
интеллигибельного, и то немногое, что мы в состоянии узнать о
божественных вещах, драгоценнее для нас, чем самое глубокое научное
знание о чувственном. Св. Фома не устает повторять эти слова любимого
философа: ведь Аристотель здесь так близок к тому, что и для него было
дороже всего843! Но св. Фоме сказанного недостаточно. У Аристотеля
термин «теология» означал едва достижимую и предельно ограниченную
науку, потому что мы стоим перед ее предметом, словно ночная птица перед
солнцем. У св. Фомы теология обретает совершенно новую содержательность
и полноту от того, что Бог говорил к человеку, и теперь, опираясь на
откровение, теология может утвердиться как наука веры. Конечно, и тогда
она остается лишь «тем немногим, что мы знаем о Боге». Но есть два
кардинальных отличия: во-первых, теперь она непоколебима, потому что ее
основанием служит вера; во-вторых, став наукой о спасении, она сделалась
жизненно значимой целью всего человеческого умозрения. Утвердившись
таким образом в качестве высшей Мудрости, doctrina fidei как бы
присоединила к своей державе ту скромную теологию, которая уже
заключалась в метафизике Аристотеля. Отныне, подчинив себе естественное
познание Бога (quoque modo) и до конца использовав эту прерогативу
«последней цели», сверхъестественная теология возвела естественную
теологию в достоинство высшей цели всего философского умозрения. Далее,
не забудем, что драма мученичества Христова изменила отношение между
человеком и Богом. Для Аристотеля сумрачность нашего знания о Боге была
подобна сумеркам перед вечной ночью; для св. Фомы это сумрак рассвета
перед наступлением дня с его полуденным сиянием, которому не будет
конца. Неудивительно, что св. Фома подчиняет всю метафизику тому, перед
чем остановился Аристотель. Божественное Бытие перестало быть для нее
абсолютно недостижимым идеалом; теперь оно во всех смыслах стало ее
венцом.

Для правильного понимания доктрины св. Фомы необходимо все время держать
в уме эти два плана, равно необходимые, но иерархически упорядоченные.
Поистине можно сказать, что томизм несет на себе печать этого
фундаментального различения между планом «сущего как такового», т. е.
субстанции, и планом причины этого «сущего как такового», т. е.
существования, которое в пределе приводит мышление к Богу. В зависимости
от акцентирования той или другой стороны учения мы получаем две
совершенно разные интерпретации томизма. Истинной будет та, которая, как
и сам томизм, одновременно удерживает обе точки зрения в иерархическом
соподчинении, переходя от одной к другой в нужный момент и сообразно
природе исследуемого вопроса.

То, что в томизме сохраняется аристотелевский план сущего, которое
понимается как тождественное пхуЯб, не вызывает никаких сомнений. Но
если ставить вопросы в такой перспективе, то не может быть и речи о
различении сущности и сущего, потому что сущее и пхуЯб совпадают по
определению. Всякий раз, когда св. Фома рассматривает вещи под таким
углом зрения, он тем самым возвращается к первоначальному аристотелизму.
Именно так он поступает в заслуженно знаменитом пассаже из Комментария
на «Метафизику». И это совершенно естественно: если должен быть момент,
когда мысль св. Фомы приближается к аристотелизму вплоть до кажущегося
смешения, то это именно комментирование Аристотеля. Перечитывая
аристотелевский текст с комментариями св. Фомы, мы извлекаем Двойную
пользу: во-первых, проверяй те выводы, к которым привело нас изучение
аристотелевской онтологии; а во-вторых, убеждаемся в том, насколько
верно св. Фома понял Аристотеля.

Речь идет о том пассаже из книги IV, гл.2 «Метафизики», о котором мы уже
говорили844. В краткой главе I Аристотель утверждает, что есть некоторая
наука, исследующая сущее как таковое (фп пн Ю пн), а также то, что ему
присуще само по себе. В главе II он задается вопросом о значении слова
«сущее». Ход мыслей таков. О сущем говорится в различных значениях, но
всегда по отношению к одному и тому же началу — пхуЯб. Одни вещи
называются сущими потому, что они сами суть субстанции (пхуЯбЯ); другие
потому, что они суть свойства некоторой субстанции; третьи потому, что
они производят или уничтожают некоторую субстанцию. Итак, если есть
наука обо всем, что заслуживает имени сущего, то именно потому, что все
называемое сущим называется так ввиду своего отношения к пхуЯб. Именно
пхуЯб, ее начала и причины исследуются наукой о сущем. Далее, исследуя
сущее, та же самая наука простирается и на все стороны сущего как
такового. Она должна рассматривать «единое», ибо «сущее» и «единое» —
одно и то же (фбхфп кбй мЯб цэуйт), а это приводит к заключению, что
пхуЯб, сущее и единое суть равнозначные термины. Отсюда знаменитая
формула, которую мы уже приводили: «один человек», «человек» и
«существующий человек» — одно и то же: фбхфп гбс ейт Ьнисщрпт кбй
Ьнисщрпт кбй щн Ьнисщрпт (1003 b 26—27). Реальность, обозначаемая этими
разными терминами, в действительности одна: «Бытие (субстанция= пхуЯб)
каждой вещи есть единое не привходящим образом, и точно так же она по
существу своему есть сущее (ьрес пн фй)» (1003 b 32—34). Совершенно
ясно, что здесь хочет сказать Аристотель: метафизика исследует единое
так же, как сущее, потому что это лишь два имени одной и той же
изначальной реальности, пхуЯб, которая существует, и существует как
поистине единая. Если имеется учение о тождестве сущего и субстанции, то
мы находим его именно здесь. Нетрудно заметить, что Аверроэс, критикуя
Авиценну в этом вопросе, осознанно восстанавливал подлинный
аристотелизм.

Как поступает в данном случае св. Фома? В качестве комментатора он точно
излагает Аристотеля. И не только в качестве комментатора, но и потому,
что в тех строгих рамках, в каких развертывается аристотелевский тезис,
он верен. Во-первых, он верен в том, что касается сущего и единого: ипит
autem et ens significant unam naturarti secundum diversas rationes (
«единое» и «сущее» обозначают одну природу, но в разных отношениях).
Во-вторых, он верен в том, что касается чтойности, или сущности (пхуЯб),
и сущего. Вот тому подтверждение: «Если рождается человек (homo), тем
самым всегда рождается существующий человек (ens homo); и если
уничтожается человек, то уничтожается и существующий человек. Но то, что
в одно и то же время рождается или уничтожается, есть одно». В-третьих,
то же самое верно в отношении единого: «Когда имеет место рождение
человека, то рождается один человек; и если есть уничтожение, то
уничтожается» . В чем тогда различаются эти термины? А они должны
различаться: в противном случае они были бы чистыми синонимами и взаимно
заменяли бы друг друга, чего не происходит. В действительности,
объясняет св. Фома, термины homo, res, ens, ипит означают одну и ту же
реальность, но взятую с разных точек зрения. В отношении сущности, или
природы человека, она именуется homo; в отношении обладания некоторой
конкретной сущностью, или природой, она есть res; в отношении акта
существования — ens, или существующее (hoc vero потеп ens imponitur ab
actu essendi — «имя сущего дается от акта бытия»); наконец, в отношении
своей неотделимости от самой себя она именуется ипит, т. е. единым. Но в
действительности то, что обладает сущностью, обладает конкретной
чтойностью благодаря этой сущности и нераздельно в самом себе — всё это
одно и то же: unde ista tria, res, ens, ипит, significant omnino idem,
sed secundum diversas rationes (отсюда эти три [имени] — вещь, сущее,
единое — вообще означают одно и то же, но в разных отношениях)845.
Означает ли это, что между существующей реальностью и ее существованием
нет никакого действительного различия, но имеется полное тождество,
оттененное лишь простым различием аспектов846? Св. Фома этого не
утверждает. Он вообще не говорит здесь об отношении esse к essentia, но
только об отношении ens к essentia. И смысл его высказываний (в согласии
с Аристотелем) заключается в том, что обозначаемое именем «сущее»
тождественно обозначаемому с других сторон именами «единое», «вот эта
вещь» или «человек». Это верно, когда речь идет об уже установившемся
сущем. Но св. Фома добавляет к этому то, чего не сказал Аристотель: hoc
vero потеп ens imponitur ab actu essendi. Иначе говоря, как предмет
является «вещью» в силу своей чтойности, так он же является «сущим» в
силу акта бытия. Таким образом, существующая чтойность тождественна
реальному сущему, определяемому этой чтойностью. Когда мы говорим о
некоем существующем человеке, что он есть «один человек» или «одно
существо», то говорим об одной и той же вещи, взятой в двух разных
аспектах. Однако отсюда никоим образом не следует, будто акт
существования (actus essendi), который сообщает бытие сущему, не
отличается от сущности, кроме как в отношении точки зрения, — как если
бы томизм унаследовал от аристотелизма представление о субстанции как о
монолите без единой трещины, где сущность, существование и единство
составляют одно.

Конечно, св. Фома ограничивается здесь ролью комментатора Аристотеля;
однако примечательно, что, за исключением осторожного намека на
фундаментальное значение esse в конституировании сущего, он не
высказывает ни малейшего протеста, не делает никакой оговорки, не
предпринимает даже попытки отступить от своего автора. Более того, есть
тексты, где св. Фома несомненно говорит от своего имени, но которые
заставляют думать, будто для него, как и для Аристотеля, реальное сущее
и существовование поистине есть одно. Например, в Комментарии на
Сентенции мы встречаем следующее трехчастное разделение esse: «Следует
знать, что об esse говорится тремя способами. Во-первых, esse называют
саму чтойность, или природу вещи; например, когда говорят, что
определение есть формула, обозначающая то, что есть сущее; и определение
в самом деле обозначает чтойность вещи. Во-вторых, esse называют сам акт
сущности; например, "жизнь", т. e. esse живущего, есть акт души, причем
не вторичный, каковым является действование, а первичный акт. В-третьих,
esse есть то, что указывает на истинность соединения терминов в
суждениях; в этом смысле есть называется связкой. В таком понимании esse
полностью конституируется только в интеллекте, соединяющем или
разъединяющем термины; однако его основанием служит esse самой вещи
(fundatur in esse rei), которое представляет собой акт сущности, как это
было сказано выше относительно истины»847.

Отбросим третье значение, как не имеющее прямого отношения к реальному
сущему. Остаются два значения термина esse, которые принимаются св.
Фомой, и только два, насколько позволяет судить приведенный текст. С
одной стороны, esse есть essentia (или quidditas, или natura), которую
мы узнаем из того, что она выступает предметом определения; с другой
стороны, esse есть первичный акт самой сущности, в силу которого
сущность существует. Первый смысл очевиден. Чтобы пояснить второй смысл,
св. Фома прибегает к примеру души. Что такое душа? Душа есть то, что
осуществляет жизненные функции в организованном теле. Таково в
действительности ее esse, quidditas, natura. Ho вглядимся пристальнее в
определяемую таким образом сущность. Каково ее действие? Мы сказали, что
душа осуществляет различные жизненные функции: функцию питания, роста и
т.п. Всё это ее вторичные акты. Чтобы отыскать их источник, нужно
подняться от того, что делает душа, к тому, что она есть, т. е. к ее
первичному акту. И тогда мы увидим, что душа есть жизнь; и поскольку
жизнь есть акт сущности души, в этом акте заключено ее esse. Итак, esse
души, в глубочайшем смысле, есть сам акт сущности: esse rei est actus
essentмae.

Возьмем этот текст, как он есть. Не будь у нас других текстов, ничто не
позволяло бы думать, что св. Фома отличал существование от сущности. В
самом деле, ничто не говорит о том, что esse, которое св. Фома полагает
здесь в качестве акта сущности, есть сам акт существования. Напротив,
буквальный смысл текста указывает на то, что esse, о котором идет речь,
сливается с тем первичным актом, в силу которого всякая сущность есть
то, что она есть. Да и сам пример, который использует св. Фома (причем
не только здесь, но и в других сочинениях, в разные периоды жизни),
буквально заимствован из Аристотеля848, где его значение, во всяком
случае, вполне очевидно. Vivere est esse viventibus (жизнь есть
существование для живых существ) означает, что, как «человек», «один
человек» и «существующий человек» — одно и то же, так одно и то же —
«живое существо», «одно живое существо» и «существующее живое существо».
Полагать первичный акт «жизни» — значит полагать тем самым
соответствующее «живое существо». Нет ничего более аристотелевского, чем
это отождествление esse ( фп еЯнбй) с первым актом, или первым
совершенством, в силу которого субстанция есть, и есть то, что она
есть849. Цитируя эту формулу, сам св. Фома удерживается в подлинно
аристотелевском плане субстанциального бытия. Всякая субстанция есть то,
что она есть, в силу некоего акта; и этот акт, который делает субстанцию
существующей, потому что делает ее тем, что она есть, — не что иное, как
форма850. Итак, мы остаемся в плане уже конституированной субстанции,
где вовсе не встает метафизическая проблема ее отношения к
существованию.

Очень часто дело обстоит именно так и в учении самого св. Фомы,
охватывающем все области этой аристотелевской субстанциальности. Св.
Фома не время от времени, а как правило, удерживается на этом уровне.
Философия и даже теология, поскольку она пользуется услугами философии,
начинают с постановки и разрешения проблемы первоначала сущего, т. е.
проблемы существования; но как только эта проблема оказывается решенной,
их интерес сосредоточивается исключительно на «существующем». Поэтому
неудивительно, что мысль св. Фомы главным образом движется в плане
субстанции, сущности и формальной причины. Не вызывает удивления и то,
что комментаторы св. Фомы, которые сами уклоняются от проблемы
существования, оправдывают свои толкования томизма ссылками на тексты,
где сам св. Фома не посчитал возможным и нужным вводить понятие
существования.

Неожиданно другое: мир св. Фомы, это случайное порождение суверенной
божественной воли, тем не менее обладает той же устойчивостью и
длительностью в бытии, что и миры Аристотеля и Аверроэса, созданные их
богами в силу природной необходимости. Но мир св. Фомы обладает этими
свойствами на совершенно иных метафизических основаниях и на совершенно
иных условиях. Универсум Аристотеля зависит от Перводвигателя, который
является его целевой причиной, а также (в более косвенном, но вполне
реальном смысле) производящей причиной851 «существующего», т. е.
причиной его бытия — но не его существования. Это подтверждается тем,
что от Перводвигателя не зависело, будет мир существовать или нет, как
не зависит и прекращение или продолжение существования мира в будущем.
Совершенно иначе обстоит дело с миром христианских философов. Бог был
абсолютно свободен создать или не создать мир, и точно так же он
абсолютно свободен в любое мгновение обратить его в ничто. Для этого ему
достаточно перестать вдыхать в него существование, что будет означать
конец мира852. Такая экзистенциальная зависимость от своей причины
характерна для христианского универсума и неотъемлема от него. Именно
поэтому существование, акт конечной сущности, никогда не принадлежит
миру с полным правом. Св. Фома неоднократно прибегает к сравнению,
которое нельзя не признать убедительным. Известно, что в физике
Аристотеля прозрачные среды, как, например, воздух или вода,
представляют собой материальные тела, способные принимать свет853. Но
хотя свет полностью пронизывает прозрачное тело, он не присоединяется к
нему. Это подтверждается тем, что, когда свет гаснет, прозрачное тело
вновь погружается в световое небытие, т. е. в темноту. Но так обстоит
дело не со всякой физической энергией. Например, когда огонь нагревает
некоторое количество воды, то вода с необходимостью должна принять форму
тепла; именно поэтому она остается горячей, даже будучи снята с огня.
Напротив, воздух не принимает форму светящегося тела, как вода принимает
форму тепла; воздух освещается, но не начинает светить, как светит
солнце — первоисточник света. И поэтому после захода солнца воздух вновь
оказывается во власти темноты. В этом смысле солнце есть причина света
не только in fieri (в отношении возникновения), но также in esse (в
отношении существования). Аналогичным образом Бог выступает в качестве
причины существования. Св. Фома очень выразительно говорит о свете: quia
non habet radicem in aere, statini cessai lumen, cessante actione solis
(так как свет не имеет основания в воздухе, он тут же прекращается с
прекращением действия солнца)854. Существование, непрестанно «вливаемое»
Богом в сущее, не имеет основания в самом сущем. Если заменить образ
притока образом дара, то можно сказать, что существование пребывает в
вещах как некий дар, который в любое мгновение может быть отозван по
желанию дарителя. Но в каких бы образах ни представлялось томистское
различение сущности и существования, его объектом остается именно этот
факт. Существование может пребывать в сущности, и мы видели, как тесно
оно может быть с нею связано; однако никогда не происходит из сущности.
Единственное сущее, существующее по природе, — это сам Бог. И как воздух
не может стать солнцем, так тварь не может стать Богом: sic autem se
habet omnis creatura ad Deum, sмcut aer ad solem illuminantem (всякая
тварь находится в таком же отношении к Богу, в каком находится воздух к
светящему солнцу). Таким образом, сущность тварного сущего никогда не
может быть актом его существования855.

Однако поспешим добавить, что этот дар, будучи непрочен в своей
правомерности, фактически вполне стабилен, потому что никогда не будет
отнят. Разумеется, если бы Творцу было угодно уничтожить своё творение,
он мог бы это сделать; но ему это не угодно и никогда не будет угодно.
Св. Фома абсолютно уверен в этом и подтверждает свою уверенность
различными доводами. Пожалуй, у нас нет нужды рассматривать их в
подробностях856, потому что (и это важно понять) вопрос о том, уничтожит
Бог свое творение или нет, по существу чужд вопросу о внутренней
устойчивости сущего. Все христианские теологи согласны между собой в
отношении абсолютности божественного всемогущества, но используют этот
принцип по-разному; что же касается тех теологов, которые одновременно
являются философами, то их философские подходы отнюдь не совпадают.
Известно, какую роль играет у Оккама и его последователей довод de
potentia Dei absolute! (об абсолютном могуществе Бога). Он превосходно
сочетается с их эмпиризмом. Универсум Оккама — это арена событий,
которые происходят на наших глазах и о которых вполне законно
спрашивать, как именно они происходят. Но было бы неосторожным
утверждать, что они не могли произойти иным образом, потому что если бы
Бог того пожелал, его всемогущество позволило бы ему изменить природный
ход вещей, причем незаметно для нас.

Такой подход весьма отличен от позиции св. Фомы, который полагает, что
коль скоро Бог сотворил разные природы, то именно в них отныне надлежит
искать причину всего происходящего с вещами. Вот почему в томизме всё,
что не может быть объяснено, исходя из природы вещей, поистине
составляет особый порядок событий — порядок чудесного. Его объяснение
заключается уже не в сущности вещей, а в воле Божьей. Так же и здесь:
задаваясь вопросом об уничтожимости или неуничтожимости тварного сущего,
мы должны искать ответ не в воле или всемогуществе Бога, а в самой
природе тварных сущих. Конечно, Бог, сотворивший их, может их
уничтожить. Но проблема заключается в том, чтобы узнать: есть ли у нас
хотя бы малейшие основания думать, что сущее, как оно есть, было
сотворено для того, чтобы затем подвергнуться уничтожению? Речь идет в
данном случае не о свободной воле Божьей, чьи решения нам неведомы. Наша
убежденность в устойчивости сущего основана не на неизменности этой
воли, как это будет позднее у Декарта, а на непосредственно зримой
природе тварного сущего. В этом вопросе св. Фома не испытывает ни
малейших колебаний: природы творений свидетельствуют о том, что ни одно
из них не подвергнется уничтожению: creaturarum naturae hoc demonstrant
ut nulla earum in nihilum redigatur. В самом деле, творения либо
нематериальны, либо материальны. Если они нематериальны, значит, они
суть чистые формы, т. е. просты и неделимы, а следовательно,
неуничтожимы. Как решительно заявляет св. Фома в лаконичной формуле,
sunt immateriales, et sic in eis non est potentia ad non esse (они
нематериальны, и, таким образом, в них нет потенциальной способности к
небытию). Мы еще вернемся к этой формуле. Если же, напротив, речь идет о
телесных субстанциях, они, конечно, уничтожимы в качестве субстанций,
так как их формы могут быть отделены от материи; но сама материя,
входящая в их состав, проста и потому неуничтожима. Если форма
утрачивается (по крайней мере, форма индивидуального сущего), то материя
остается857. Иначе говоря, если отправляться от созерцания бестелесных
субстанций и первой материи, то мы не обнаруживаем никакой трещины,
через которую в них, как в таковые, могло бы проскользнуть небытие.
Бытие субстанции не заключает в себе ничего, что предвещало бы или
подготавливало его прекращение. Хотя это бытие существует не через себя,
оно явно существует для того, чтобы длиться.

Вот почему можно сказать, что вечный универсум Аристотеля как бы включен
в тварный мир св. Фомы Аквинского. Этот мир существовал не всегда; но он
мог бы существовать всегда, и, во всяком случае, коль скоро теперь он
существует, то будет существовать всегда. Аристотель не знал о том, что
мир существовал не всегда858. Но поскольку он отождествлял сущее с
субстанцией, то в действительности у него не было никаких оснований даже
ставить эту проблему. Подобно Платону, Аристотель пытался найти причину
наличия движения и, подобно Платону, усматривал эту причину в
неподвижном. На вполне определенном уровне субстанции аристотелевское
объяснение сущего было полным. Полаганием материи и неподвижных
Двигателей целиком объясняется наличие движений и возникновений,
следствием которых является сущее в становлении859. Поэтому недостаточно
сказать, что Аристотель был прав до определенного предела. Если
подходить к нему с его собственной позиции субстанциального бытия, он
был прав абсолютно. Итак, св. Фома полагает вслед за Аристотелем, что на
уровне субстанциального бытия не следует вводить понятия творения и
сохранения мира Богом. Простые субстанции таковы, что в них нет potentia
ad non esse. Ничто не показывает с большей очевидностью, что тот план, в
котором движется здесь мысль св. Фомы, абсолютно отличен от того плана,
в котором действительно встает проблема сотворения и сохранения сущего
Богом. Вернее, ничто не показывало бы, если бы сам св. Фома не нашел
способ прояснить это с еще большей отчетливостью. Против тезиса, что Бог
не может уничтожить одно из своих творений, следовало бы возразить, что
сущее, сотворенное из ничего, всегда остается в потенции относительно
небытия, из которого оно возникло. Оно как бы стремится вернуться в
небытие860. Но и при этом формулировка не вполне точна. Ведь всякое
творение принадлежит бытию, а бытие, как таковое, не могло бы по природе
стремиться к собственному небытию. Напротив, ens, per se loquendo, est
causa essendi (сущее, собственно говоря, есть причина существования), и
потому, коль скоро оно есть, оно длится. Так что если говорить,
применительно к творению, о некоей potentia ad non esse (связанной с
тем, что оно получает бытие от Бога), то эта потенция заключается не в
нем самом, а скорее в Боге. Каким образом в онтологическом монолите
сущего могла бы присутствовать возможность обратиться в ничто? Именно
потому, что оно существует не само по себе, продолжение или прекращение
существования зависит не от него. Поэтому, если угодно, скажем, что в
Боге имеется возможность уничтожить творение; но не будем утверждать,
будто оно само по себе способно перестать быть. Вот почему, говоря о
духовных субстанциях и небесных телах, сама субстанциальность которых
поистине безущербна, св. Фома сформулировал тезис, термины которого
нужно взвесить во всей их значимости: «Esse per se consequitur formam
creaturae, supposito tamen influxu Dei; sicut lumen sequitur diaphanum
aeris, supposмto influxu solis. (Inde potentia ad non esse in
spiritualibus creaturis et corporibus caelestibus magis est in Deo, qui
potest subtrahere suum influxum, quam in forma ve/ materia talмum
creaturarum» (бытие само по себе есть следствие формы творения, однако
при добавлении действия Бога; подобно тому, как свет есть следствие
прозрачности воздуха, при добавлении действия солнца. Отсюда возможность
небытия в духовных творениях и небесных телах скорее заключается в Боге,
который может отнять свое действие, чем в форме или материи таких
творений)861. Вопрос о тленности или нетленности некоторого сущего
сводится к вопросу о том, имеется ли в этом сущем, в его наличной
структуре, внутреннее противоречие между составляющими его элементами —
или, по крайней мере, некоторая материя, не полностью актуализированная
формой (как это наблюдается во всех подлунных вещах); короче говоря,
имеется ли в данном сущем некое внутреннее начало тленности. Вот почему
мы бы сказали, что подобная проблема должна обсуждаться в формальном
плане субстанции, в отвлечении от божественного всемогущества как
производящей причины. По словам св. Фомы, «тленное» и «нетленное» суть
«атрибуты сущности» как таковой, прямо и непосредственно! Следовательно,
именно ее, а не могущество Божье, нужно рассматривать в поисках ответа
на вопрос о том, надлежит ли приписывать ей данные атрибуты862.

Настойчивое повторение формулы supposito tamen influxu Dei напоминает
также о том, что порядок субстанциального бытия не является последним.
Именно поэтому многим трудно ухватить смысл томистской онтологии. Им
кажется, что допущение божественного действия достаточно обосновывает
длящееся бытие творений; но если отвлечься от этого действия, в самих
творениях не останется ничего, что могло бы объяснить их существование.
Причина затруднения заключается в том, что здесь вновь смешивается
проблема существования с проблемой субстанциальности. В метафизике св.
Фомы они тесно связаны, но и различны. Томистская субстанция, будь она
простой формой или соединением материи и формы, по своей сути есть «то,
что есть». На вопрос о том, в силу чего она есть, следует ответить: в
силу своей формы или в силу того, что она сама есть форма. Вот почему
св. Фома не устает повторять, что там, где есть форма, есть и бытие:
esse consequitur ad formam. Что это значит? «Бытие следует за формой» не
означает, будто форма есть производящая причина бытия субстанции863.
Каким образом она могла бы ей быть? Форма не может быть причиной
собственного бытия: ведь для этого ей нужно было бы прежде существовать.
Значит, форма есть начало бытия и даже, если угодно, причина бытия, но в
своем собственном порядке — порядке формальной причинности. Это вполне
реальная причинность, без которой существование вещей было бы
невозможным. В этом смысле форма поистине есть causa essendi — но только
в этом смысле. Без формы нет субстанции; без субстанции нет ничего,
способного существовать; следовательно, нет возможности существования.
Иначе говоря, форма является причиной бытия, так как она конституирует
субстанцию, которая только и способна существовать. Обратимся еще раз к
излюбленному примеру св. Фомы Аквинского: форма есть causa essendi для
субстанции подобно тому, как прозрачность есть causa lucendi для
воздуха. Выступая в качестве формы воздуха, качество «прозрачности»
делает его субстратом, способным воспринимать свет; и точно так же
форма, конституируя субстанцию, производит субстрат, воспринимающий
существование864. Хотя это сравнение заимствовано из устаревшей физики,
оно вполне сохраняет иллюстративную значимость для всякого, кто хочет
понять этот важнейший аспект томистской онтологии. Собственная роль
формы в ней заключается в том, чтобы конституировать субстанцию,
способную воспринять акт существования865.

Здесь будет небесполезно сделать паузу и поразмыслить над этой формулой
поистине кардинальной важности. Не поняв ее, мы не поймем и всей глубины
томистской метафизики; не поймем даже, от чего мы отказываемся. Полагать
субстанцию в качестве proprium susceptivum ejus quod est esse
(собственно воспринимающего то, что является бытием), или утверждать,
что substantia completa est susceptivum ipsмus esse (полная субстанция
есть то, что принимает свое бытие), — значит, прежде всего, полагать
достаточность субстанциального бытия как такового, в его собственном
плане, где оно выполняет функцию, которую только оно может выполнить.
Итак, субстанция есть «то, что» существует; и она есть это id quod est в
силу своей формы. Форма — последний акт в порядке субстанциальности.
Esse прибавляется к ней не для того, чтобы сделать ее субстанцией, а для
того, чтобы эта субстанция существовала. Иначе говоря, esse никогда не
будет актом формы в том смысле и в том порядке бытия, в каком форма
является актом материи. Конечно, если бы материя сама по себе не была
потенциально сущей, она не могла бы стать актуально сущей посредством
формы, которая конституирует субстанцию и тем самым делает возможным
актуальное существование материи в составном сущем. Таким образом, для
материи форма выступает в качестве causa essendi; причем, добавляет св.
Фома, forma non habet sic esse per aliarti formam: сама форма обладает
существованием, полагаемым в ее акте, не через другую форму.
Следовательно, внутри субстанции, в своем собственном плане формы и
формальной актуальности, она есть наивысшее. У нее нет формальной
причины ее собственного бытия в качестве формы: пес habet causarti
formalem sui esse. Та дополнительная актуальность, которую она еще может
принять, будет, таким образом, актуальностью не формального, а, если
можно так выразиться, экзистенциального порядка: habet tamen causam
influentem ei esse (однако у нее есть причина, сообщающая ей бытие).
Таким образом, акт, в силу которого субстанция существует, может и
должен быть добавлен к акту формы, конституирующей субстанцию. Может,
потому что всякая форма есть акт, но не всякий акт есть форма.
Следовательно, соединение сущности и существования, коль скоро мы
вынуждены его полагать, с необходимостью будет соединением акта, который
сам по себе не является актом формы, с формой субстанциального бытия866.

Действительно ли св. Фома Аквинский полагал такое соединение, а
следовательно, и различение сущности и существования? Этот вопрос
сводится к тому, чтобы выяснить: усматривал ли св. Фома за
аристотелевским субстанциальным актом другой план — план
экзистенциального акта? Для того, чтобы извлечь пользу из полученной
формулы (к тому же требующей смыслового уточнения), попытаемся
установить, поддерживал ли сам св. Фома тезис о «реальном различии»
сущности и существования. Некоторые интерпретаторы, в том числе
объявляющие себя томистами, отрицают, что он мог это делать, потому что,
по их словам, такое различение немыслимо. Однако в данном случае, как и
вообще, первым должен идти вопрос an sit (было ли?). Если верно, что св.
Фома делал подобные заявления, нужно признать этот факт, а уже затем
дискутировать по поводу мыслимости или немыслимости такого различения и
об условиях его мыслимости. В настоящее время возможно констатировать
следующее. Во-первых, среди бесчисленных томистских текстов о различии
сущности и существования лишь малое число (в пропорциональном отношении
просто ничтожное) квалифицирует это различие как «реальное». Фактически
нам известен лишь один бесспорный случай. Возможно, есть и другие; но
когда мы вновь и вновь безуспешно перечитываем в поисках этой формулы
тексты, где она, казалось бы, напрашивается, нельзя не прийти к выводу,
что св. Фома употреблял ее крайне редко. Однако при всем этом остается
фактом, что один раз, когда она представилась св. Фоме, он не колеблясь
принял ее. Более того, он употребил ее в таком контексте, что, однажды
прочитав ее, трудно не увидеть, что ее точный смысл подразумевается
везде, где св. Фома представляет esse отличным от essentia. Всё
принадлежащее к роду субстанции, утверждается в этом месте, составлено
reali compositмone (реальным соединением). Объяснение, предлагаемое св.
Фомой, само по себе достаточно для того, чтобы можно было говорить о
подлинном присутствии в томистской мысли двух онтологических уровней:
бытия-субстанции и бытия-экзистенции, равно необходимых для полноты
бытия. В самом деле, продолжает св. Фома, «всё входящее в категорию
субстанции субсистирует (бытийствует) в своем существовании.
Следовательно, существование должно быть чем-то иным, чем само
[субсистирующее]». В этом суть томистского учения. Полное понятие сущего
включает одновременно два элемента: существование (esse) и нечто
существующее (субстанцию). Таким образом, всякое в полном смысле слова
сущее требует co-присутствия этих двух элементов, т. е. их реального
различия, а потому и реального соединения. Если бы их соединение не было
реальным, т. e. esse не было бы aliud (иным) в сравнении с id quod est
(тем, что есть), то ввиду того, что все субстанции одного вида обладают
одной и той же сущностью, esse любой из них было бы одновремено esse
всех остальных субстанций, и они были бы неразличимы. Таким образом,
различие и соединение esse и id quod est столь же реально, сколь реально
различие между существующими в действительности субъектами. Настолько
реально, что ничего более реального и быть не может. Этот вывод
подтверждается дополнительным замечанием св. Фомы: ни реального различия
сущности и существования, ни их реального соединения не может быть в
форме составной субстанции или в ее акциденциях, ибо они сами не суть
субстанции, и потому не суть867. Итак, сама по себе онтология субстанции
недостаточна для разрешения проблемы существующего; но без нее эту
проблему нельзя было бы даже поставить.

Не вызывает сомнения, что различие сущности и существования мыслилось
св. Фомой как реальное — по крайней мере, в том смысле, что он никогда
не считал его просто рассудочной дистинкцией, пусть даже имеющей
основание в реальности. С другой стороны, сама формула «реальное
различие», которую многие томисты употребляют как самоочевидную, крайне
редко встречается в текстах св. Фомы. Подробности споров вокруг данной
проблемы еще недостаточно известны; мы пока не можем с уверенностью
сказать, когда и почему вошла в обиход эта формула. Быть может, здесь
сыграло роль желание явно отмежеваться от сторонников чисто рассудочного
различения; но может быть и так, что последователи св. Фомы уступили в
этом вопросе естественной субстанциалистской склонности разума. Сам св.
Фома обычно не говорит о «реальном различии» между сущностью и
существованием; однако он очень часто говорит о том, что акт
существования есть aliud (одно), а «то, что есть», или сущность, — aliud
(другое). Перевод этого aliud как «иного» был бы вполне корректен в
смысловом отношении. Но мы непроизвольно переводим aliud как «нечто
иное», «иная вещь». Однако вовсе нет уверенности в том, что
существование, будучи «иным», нежели сущность, является иной «вещью».
Это означало бы, что существование есть вещь, а это не так. В самом
деле, св. Фома никогда не называет существование alia res с целью
отличить его от сущности. Поскольку характеристика различия как
«реального» спонтанно ассоциируется с другой res, можно понять, что
столь спорная формула не казалась ему удачным выбором. Правда, сегодня
отказ от нее был бы некоторой аффектацией. Те, кто полагает, будто св.
Фома допускал не более чем рассудочное различение сущности и
существования, сами вынуждают своих оппонентов подчеркивать именно
реальность данного различия. Но, может быть, лучше просто забыть и спор,
и формулу и обратить внимание на сам факт, так неуклюже ею обозначенный.

В самом деле, всякое сущее, кроме Бога, состоит оно из материи и формы
или нет, с необходимостью образовано соединением «того, что есть» и акта
существования (esse). Если речь идет о чисто духовной субстанции, она
подразумевает по меньшей мере одно соединение, а именно только что
названное. Что же касается телесной субстанции, в ней различаются два
иерархически упорядоченных соединения: первое — соединение материи и
формы, конституирующее субстанцию; второе — соединение конституированной
таким образом субстанции с актом существования. Чтобы яснее понять
позицию св. Фомы, рассмотрим в первую очередь случай двойного
соединения, где собственная природа каждого элемента определяется через
противопоставление другому. С самого начала очевидно, что св. Фома
указывает на такое двойное соединение. Вот одна из наиболее удачных его
формулировок: «В субстанции, образованной соединением формы и материи,
обнаруживается двойное подчинение: первое — подчинение самой материи
форме, второе — подчинение уже образованной вещи существованию, к
которому она причастна (alius autem [ordo] rei compositae ad esse
participatum). В действительности существование вещи не есть ни ее
форма, ни материя, но aliquid (нечто), присоединяемое к вещи через
форму»868. Отметим это aliquid, чтобы не исказить его, переводя как
«некоторая вещь». Усвоим из данного текста лишь то, что esse добавляется
к вещи, уже конституированной в качестве субстанции. Как можно мыслить
такое соединение?

Первый пункт мы уже указали, но должны вернуться к нему вновь, потому
что сам св. Фома непрестанно возвращается к нему. А именно, оба
названных соединения, а значит, и обе дистинкции похожи в одном
отношении и глубоко различны в другом. Они похожи в том, что оба суть
соединения акта и потенции, т. е. определяющего и определяемого. А
различны они в том, что телесную субстанцию конституирует соединение
акта формы с потенцией материи, в то время как существующая вещь
конституируется соединением акта esse с субстанцией, которая полагается
уже конституированной только что названным образом, но пребывает в
потенции относительно существования. Всё это может быть выражено
следующей краткой формулой: Nec est autem ejusdem rationis compositio ex
materia et forma et ex substantia et esse, quamvis utraque sit
expotentia et actu (однако соединение материи и формы и соединение
субстанции и существования — не одного и того же порядка, хотя и то, и
другое суть соединения потенции и акта)869.

Итак, эти два соединения не являются соединениями одного порядка, хотя
оба представляют собой соединения акта и потенции. Поэтому актуальность,
о которой мы говорим, не может иметь один и тот же смысл в обоих
случаях. Понять этот факт мешает то обстоятельство, что при всем
различии обоих актов они ведут к одинаковому следствию — существованию.
Как мы уже сказали, существовать может лишь id quod est; но id quod est
всегда представляет собой некоторую субстанцию. А поскольку субстанция
является таковой благодаря форме, форму надлежит признать одним из
co-начал существования. В этом смысле все существующее существует через
форму: forma... potest dici quo est, secundum quod est essendi
principium (форма... может быть названа тем, через что существует
[вещь]; в соответствии с этим она есть начало бытия)870. Форма не только
может, но и должна быть так названа: не будучи высшим онтологическим
актом, она тем не менее является, в качестве собственного акта
субстанциального бытия, необходимым промежуточным звеном, воспринимающим
и сообщающим акт существования. Никогда не нужно забывать лапидарную
формулу, резюмирующую это учение: Per hoc enim in compositis ex materia
et forma, dicitur forma esse principium essendi, quia est complementum
substantiae, cujus actus est ipsum esse; sмcut diaphanum est aeri
principium lucendi, quia facit eum proprium subjectum lucis (В
соединениях из материи и формы о форме потому говорится, что она есть
начало бытия, что она представляет собой дополнение субстанции, чей акт
есть само бытие. Это подобно тому, как прозрачность есть начало свечения
воздуха, потому что делает воздух собственным субстратом света)871.
Здесь получает разъяснение неуклюжая формула, над которой издевался
Сигер Брабантский и которая гласит, что esse «как бы конституировано
началами сущности». Вспомним, что конечное существование не способно
существовать само по себе. Оно может быть только существованием
сущности; а так как сущность есть необходимое условие esse, мы выразимся
точно, если назовем существование следствием сущности: Esse in re est,
et est actus entis resultans ex principiis rei, sicut мucere est actus
lucentis (бытие пребывает в вещи и есть акт сущего, проистекающий из
начал вещи, подобно тому как свечение есть акт светящего)872. Если порой
св. Фома добавляет ограничение quasi, то лишь потому, что в
действительности сущность и существование невозможны друг без друга,
хотя и нельзя сказать, что одно проистекает из другого в прямом и
буквальном смысле. Итак, св. Фома вновь и вновь повторяет, что
существование Достигает сущности в форме и через форму. Таким образом,
форма сама по себе есть начало и причина существования в указанном
смысле. И однако, хотя не существует формы для формы, должен иметь место
некоторый акт формы. Именно таким актом является акт существования873.

Чтобы эта актуализация формы стала возможной, нужно, чтобы форма, будучи
высшим актом в своем собственном, формальном плане, в другом отношении
находилась в потенции. Именно об этом говорит св. Фома, но в таких
терминах, которые выдают отсутствие у него с этого момента адекватного
языка. Тщательно отметим эти языковые затруднения, ибо они связаны с
самим существом проблемы. Флуктуации языка, в которых так очевидно
выразилась предельная, действительно последняя метафизическая важность
темы, могут быть использованы двояким образом: они могут помочь понять
глубинную мысль св. Фомы, а могут послужить источником аргументации для
тех, кто желал бы приписать св. Фоме совершенно чуждое ему учение. В
зависимости от подхода каждого исследователя они могут стать либо
драгоценными указаниями на истинный смысл прочерченной кривой, либо
удобным предлогом для того, чтобы избежать затруднений, ускользнув по
касательной. Естественный язык рассуждающего разума — это язык сущностей
и субстанций. Когда сама субстанция описывается в терминах формы и
материи, то понятие потенции тут же ассоциируется с материей, а понятие
акта — с формой. Но в данном случае речь идет именно о том, чтобы
преодолеть план субстанциального бытия как таковой. Это можно сделать
лишь одним способом: мы должны мыслить форму (которая есть акт) высшей
актуальностью в ее собственном плане бытия и одновременно
потенциальностью в другом порядке. Иначе говоря, от нас требуется
помыслить такую потенциальность, которая будет никоим образом не
потенциальностью материи, но потенциальностью формы. Аристотелевский
язык не способен предоставить терминологию для выражения онтологического
отношения, столь чуждого самому аристотелизму. Поэтому св. Фома так
часто вынужден добавлять quodammodo («некоторым образом») к тем
единственным формулировкам, которые были доступны для него в то время.
Так, он говорит, что формы «некоторым образом» находятся в потенции
относительно существования, к которому они приобщаются874. Что касается
определительной роли esse, здесь затруднение кажется меньшим, и св. Фома
чаще без колебаний называет его актом; но иногда также «актуальностью»
форм или сущностей; и даже, как мы видели, говорит о «формальности» esse
по отношению ко всем остальным элементам реальности875. В
действительности и здесь понятие акта естественно влечет за собой
понятие формы, хотя экзистенциальный акт формы, будучи запредельным
плану субстанции, сам трансцендентен плану формальности.

Итак, отношение существования к сущности предстает как отношение акта,
не являющегося формой, к некоторой потенциальности, не являющейся
материей, т. е. к потенциальности определенного рода. Теперь нам нужно
установить саму возможность подобного отношения. Ведь можно задаться
следующим вопросом: в случае, когда речь идет об акте существования,
мыслимо ли его соединение с какой бы то ни было потенцией? Для того,
чтобы войти в реальное соединение с существованием, сама сущность,
очевидно, должна быть реальной, т. е. существовать. Поэтому то, что
называют реальным соединением сущности и существования, следовало бы
назвать реальным соединением существования и существования, что
абсурдно. Иначе говоря, если данная сущность существует, она уже не
может соединиться с существованием; а если не существует, то она есть
ничто и ни с чем не может вступать в соединение876. Когда это возражение
формулируется таким образом, его невозможно опровергнуть на его
собственной почве. Отсюда понятно, что его приверженцы отказываются
покидать эту почву, где они поистине непобедимы. Но именно поэтому на
ней встреча с мыслью св. Фомы Аквинского почти наверняка исключена.
Реальное различие или реальное соединение в том виде, как оно мыслится
здесь, возможно только между двумя реальностями, из которых каждая
полностью определена независимо от другой и составляет объект отдельного
понятия. Но св. Фома говорит как раз о том, что существование возможно
мыслить только как существование некоторой существующей субстанции.
Конечно, мы не ошибемся, если скажем, что «существование» как таковое, в
отрыве от понятия существующего «нечто», т. е. субстанции или вещи, есть
термин, лишенный собственного содержания877. Но не следует поспешно
заключать отсюда, будто то, что не есть объект понятия, не является
объектом познания, а что не является объектом познания, то вообще лишено
бытия. Но именно так поступают те, кто говорит: коль скоро ни для
человека, ни для Бога невозможно мыслить акт esse вне какой-либо
субстанции, то esse не имеет собственного существования, которое
позволяло бы ему соединяться с сущностью или отличаться от нее878.

Речь идет не просто о выборе между двумя возможными интерпретациями
томистской онтологии, но о выборе между двумя разными концепциями
философии вообще. С тем, что у нас нет собственного и прямого понятия
esse, согласны все; но трудность заключается не в этом. Нам говорят, что
неконцептуализируемое нельзя мыслить, а то, что нельзя мыслить, не
существует. Но метафизика св. Фомы требует более сложной методологии,
чем этот непримиримый концептуализм, в котором, как иногда кажется,
закон хочет диктовать предписания самому божественному интеллекту. Если
томистская онтология включает, как было сказано, онтологию Аристотеля,
то она действительно должна опознавать в структуре каждого реального
сущего присутствие причины, схватываемой понятием; и этой причиной будет
сущность. Но томистская онтология стремится также преодолеть онтологию
Аристотеля, полагая за пределами сущности акт самой этой сущности. И
поэтому она вынуждает нас признать собственную актуальность esse,
которое, будучи трансцендентно сущности, трансцендентно и понятию.
Противоположная аргументация формально безупречна. Но она подтверждает
тот факт, что св. Фома не сумел бы реально различить сущность и
существование, если бы отождествил реальное с мыслимым, а мыслимое с
объектом понятия. Да и как бы он это сделал? Требовать от esse
способности концептуализироваться значит желать, чтобы оно было
некоторой вещью. Но если сказанное нами верно, то esse есть высший акт,
конституирующий всякую вещь, и, следовательно, не может быть одно с нею.
Поэтому в рамках онтологии, которая не сводится к целостному «вещизму»,
возможно соединять сущность и существование и отличать их друг от друга.

Теперь нам предстоит показать, что такое различение не является чисто
рассудочным. Этого можно достигнуть через определение взаимных отношений
между сущностью и актом существования в структуре субстанции. Но будет,
вероятно, не лишним сперва напомнить два аристотелевских принципа,
которыми пользуется томистская онтология — правда, в такой области, в
какую сам Аристотель никогда не проникал. Первый принцип: всякое
соединение, следствием которого становится некоторое сущее, обладающее
реальным единством, есть соединение потенции с актом. Второй принцип:
причины четырех разных родов (материальная, формальная, движущая и
целевая) могут порождать одна другую, и в этом не будет никакого
противоречия: causae ad invicem sunt causae sed in diverso genere
(причины суть причины друг друга, но в разном роде)879. Приняв это, мы
можем показать, что существование может и должно отличаться от сущности,
чьим актом оно является, и что такое отличие нельзя считать чисто
рассудочным.

Принцип, который обусловливает необходимость такого различения,
обнаруживается именно в том, что, как принято считать, делает подобное
различение немыслимым. Нам говорят, что esse может мыслиться только в
некоторой сущности. Совершенно верно. Но именно поэтому, когда мы
говорим о конечном акте существования, этот акт и его сущность с
необходимостью должны быть aliud et aliud (одним и другим, отличными
друг от друга). В самом деле, есть конечные сущие — единственные,
которые нам даны в опыте. Но возможность конечного сущего предполагает,
что его акт существования есть нечто «иное» по отношению к сущности.
Ведь если бы речь шла о чистом esse, дело обстояло бы иначе. Чистый акт
существования есть всецело акт; иначе говоря, он есть акт во всех
отношениях и на всех уровнях. И это происходит по той простой причине,
что он предшествует им всем в качестве условия самой их возможности, а
потому трансцендентен им всем. Таким образом, чистое esse неограничено
не только в плане собственно существования, но и в плане сущности: ведь
оно предшествует ей, и вследствие этого никакое сущностное определение
не приложимо к esse. Вот почему, как замечает св. Фома в трактате De
ente et essentia, некоторые философы утверждали, что у Бога нет
сущности: коль скоро Бог есть чистое esse, его чтойность, или сущность,
с необходимостью сливается с его esse880. По причинам, несомненно
связанным с его собственным учением об именах Божьих, св. Фома старается
избегать простого отрицания наличия сущности у Бога; он предпочитает
говорить, что божественной сущностью является сам акт существования. Но
каковы бы ни были словесные формулировки, факт остается фактом: чистое
esse не детерминировано никакой сущностью, в силу которой оно было бы
именно вот этим esse. Ha высшем уровне бытия, куда мы теперь стремимся
подняться, проблема отношения сущности к существованию исчезает, ибо
сущность сводится к чистому акту существования.

Необходимо избежать любых заблуждений относительно esse, о котором идет
речь. Как мы уже сказали, наша естественная склонность смешивать
реальное с концептуализируемым неизбежно подталкивает разум к тому,
чтобы концептуализировать само esse. Всякий раз, когда мы уступаем этой
естественной склонности, т. е. не боремся активно против нее,
утверждение акта существования сводится к утверждению акта сущего. А
поскольку сущим является то, что есть, постольку и само esse как бы
опредмечивается в понятии сущности. Бог, это чистое esse, отныне
мыслится как бесконечная сущность, и в ней заключается последняя причина
всего, что может существовать по причастности к ней. В таком понимании
каждое конечное esse тоже существует лишь в качестве сущности, т. е.
постольку, поскольку порождается и определяется отныне высшим актом —
актом формы. То, что называют esse, оказывается не более чем первой
формальной причиной, в силу которой некоторая вещь заслуживает имени
«сущего». Но в том, что касается томистского esse, дело обстоит
совершенно иначе. Это не бесконечная сущность, которой по праву
принадлежит существование, но абсолютный акт существования, в котором
существование как бы занимает место сущности. Бог св. Фомы есть esse и
не что иное. Его экзистенциальная чистота отличает его от всех прочих
сущих, каждое из которых представляет собой такой акт esse, который в
силу присоединенной к нему сущности принимает заданные качества и
определяется к бытию в качестве именно «такого сущего»881. Тщательно
отметим это фундаментальное различие: ведь те, кто его не делает,
напрасно спрашивают себя, каким образом учение, полагающее в начало
всего сущего чистый акт esse, способно избежать пантеизма. Иллюзорная
проблема возникает именно потому, что чистый акт существования
смешивается с формальным понятием чистой сущности, — вернее, потому, что
здесь воображается некий метафизический бастард, который якобы
существует в качестве акта esse и тем не менее универсален, как общая
сущность сущего. Скажем так: чистое экзистенциальное esse отлично от
всего остального тем, что в своей полноте отказывается принимать любые
последующие добавления, в то время как сущность остается открытой для
всякого рода дополнительных определений.

Итак, будем исходить из чистого акта существования, а не из его
абстрактной понятийной кальки. Если существует такое нечто,
субсистентное через себя, которое представляет собой ipsum esse (само
бытие), оно может быть только единственным. В самом деле, разве могло бы
оно быть чистым существованием без всякой примеси потенциальности, если
бы вне его существовало нечто реальное — то, которым наше чистое esse
могло быть, но не стало, и которое само не стало этим чистым esse?
Поэтому можно утверждать, что в силу самого своего понятия чистое
существование единственно: Ipsum igitur esse per se subsistens est unum
tantum. Почему же тогда существующих вещей много? Чтобы это понять,
нужно допустить радикальное различие между тем, что есть само
существование, и тем, что обладает существованием. Всё сущее вне Бога
обладает существованием (отпе autem quod est, esse habet), т. е. имеет
его только по причастности. Поэтому для того, чтобы понять причину
конечных сущих, данных в опыте, мы принуждены мыслить каждое из них
составленным из «того, что есть» (субстанции или сущности) и акта
существования, или esse, в силу которого существует эта субстанция или
сущность. Хорошо известное возражение гласит, что различение или
соединение возможно лишь при условии, что сама сущность существует.
Совершенно верно, что именно существованию обязана сущность способностью
соединяться с ним или отличаться от него. Но верно и то, что сущность
соединяется с существованием или отличается от него in diverso genere.
Если принимать всерьез это диалектическое опровержение различия сущности
и существования, то различение нужно провести до конца. Ведь все
реальное — это не esse и не сущность; оно есть сущее, конституированное
их соединением. Не только сущность обязана esse бытием, которое
позволяет ей соединяться с esse, но и само конечное esse обязано
сущности бытием, которое позволяет ему, в свою очередь, соединяться с
сущностью. Только чары воображения побуждают нас представлять акт
существования самодостаточным и как бы оформляющим сущность, которая без
него была бы ничем. Конечный акт существования не способен актуально
существовать без сущности, как и сущность не способна существовать без
акта существования. Однако из этого еще не следует, что одно без другого
есть просто ничто, — конечно, если не считать понятия сущего и вещи
взаимозаменяемыми. В таком случае мы столкнулись бы с невыполнимой
задачей: соединить существование с сущими, вещь с вещами, в то время как
вопрос заключается в том, чтобы узнать, каким образом и чем именно
образованы сами сущие и сами вещи. А они образованы актом существования
и сущностью; причем esse сообщает существование сущности, которая его
специфизирует, и само получает от нее кое-что — конечно, не бытие,
которым оно само ее наделило, но спецификацию, в силу которой esse
приобретает качественную определенность как именно вот это esse. Скажем
иначе: сущность приобретает актуальное существование в акте, а в ответ
наделяет акт существования формальной определенностью, без которой он не
был бы конечным актом существования882.

Итак, не следует воображать метафизическое соединение сущности и
существования как некое физическое соединение двух элементов, каждый из
которых уже должен обладать конкретным существованием для того, чтобы
соединение, призванное его объяснить, стало возможным. Существующее
состоит не из других существующих вещей, а из элементов, которые равно
принадлежат к порядку бытия, но в разных отношениях. Эти соединяющиеся
элементы не только могут быть ничем друг без друга; но для того, чтобы
между ними было возможно реальное соединение и различение, каждый из них
действительно не должен быть ничем из того, чем является другой. Именно
так обстоит дело. В конкретной реально существующей субстанции форма,
взятая сама по себе, есть не-бытие актуального существования, ибо именно
как форма она обладает существованием только по причастности. Если же от
небытия актуального существования мы обратимся к небытию акта, или
формы, посредством которой некоторая вещь причастна к существованию, то
этим небытием окажется материя, по природе лишенная такого акта. Что
касается субсистентной формы, она предстанет не как небытие, а,
напротив, как сущий акт. Точнее говоря, форма сама по себе есть форма,
причастная высшему акту, т. е. существованию883. Здесь мы вновь, в
другом обличье, обнаруживаем ту же онтологическую двойственность,
которую уже отмечали внутри самой субстанции. Материя обладает
актуальным бытием только благодаря форме. Кто же станет отрицать
реальное различение материи и формы у св. Фомы? В свою очередь,
соединение материи и формы получает существование только от акта esse,
по отношению к которому оно само находится в потенции, от которого
действительно отличается, в то же время будучи неотделимо от него, и с
которым по необходимости должно соединиться884. Разумеется, эти
наслаивающиеся друг на друга акты принадлежат к разным планам бытия и
обладают разным значением. Между ними устанавливается определенная
иерархия, вершину которой образует акт esse. В его отсутствие не может
быть ничего, в каком бы то ни было мыслимом порядке бытия. Но специфика
томистской онтологии заключается именно в том утверждении, что равно
истинно и обратное. Возможно реальное существование без наличия материи,
но не без наличия формы, способной воспринять акт существования. Таким
образом, конечная субстанция всегда представляет собой структуру,
образованную по меньшей мере двумя актами. И тот, и другой необходимы
для ее существования, но взаимно определяют друг друга согласно
различным планам бытия: esse сообщает форме актуальное существование, а
форма определяет в порядке сущности сам акт, в силу которого она
существует.

Этот анализ ставит нас перед лицом универсума, бытие которого на этот
раз совершенно отлично от бытия аристотелевскогго мира. Сердцевину
реального образует уже не просто существующая субстанция и даже не
форма, акт которой делает субстанцию тем, что она есть, a esse, акт
которого приводит субстанцию к существованию. Естественно, здесь мы
вновь обнаруживаем — в другом плане и на прежде не достижимом уровне —
неоплатоническую формулу из Liber de causis, столько раз цитированную и
комментированную в Средние века: Prima rerum creatarum est esse (Первое
из сотворенного есть бытие). Теперь она означает не тот факт, что первая
реальность, заслуживающая имени бытия, порождается первым началом,
трансцендентным самому бытию. Напротив, она подразумевает, что от
первого начала, т. е. абсолютного Esse, происходят путем творения акты
esse. По своей сущности они конечны и ограниченны; но в каждом из них
содержится прежде всего, как условие возможности всего остального, их
собственный акт существования. Именно в этом всецело экзистенциальном
смысле будет верно сказать, что esse есть первое в творениях: Primus
autem effectus est ipsum esse, quod omnibus alмis effectibus
praesupponitur, et ipsum non praesupponit aliquem alium effectum (Первое
следствие есть само бытие, которое предполагается всеми прочими
следствиями, а само не предполагает никакого иного следствия)885.
Полагаемое актом творения в качестве основания самой структуры сущих,
esse есть наиболее глубокое в них: Ipsum enitn est communмssimus
effectus primus et мntмmior omnibus alius effectibus (Оно же само есть
самое общее следствие, первое и более глубокое, чем все прочие
следствия)886. Для того, чтобы обрести правильное видение томистской
онтологии, достаточно распространить на понятие бытия как такового все
те выводы, которые справедливы в отношении каждой отдельной субстанции.

Томистский универсум населен индивидуальными актами существования.
Вернее сказать, он ими образован. После Бога, который есть чистое,
абсолютное и, как таковое, единственное Esse, наималейшая из субстанций,
о которых можно сказать, что они суть, обладает собственным актом
существования, в силу которого она есть: unumquodque est per mum
proprium esse (все, что ни есть, существует через свое собственное
esse). Это значит, что все, что реально обладает существованием, в
конечном счете индивидуально. Наука же непосредственно имеет дело с
общим. Поэтому даже наивысшая из наук, метафизика, лишь косвенно
касается этих индивидуальных актов существования, которые мы назвали бы
самым реальным, что есть в реальности. Вот почему метафизика в целом,
определяя свой предмет, обращается к познанию такого сущего, которое
поистине, в силу самой единственности своей сущности, неотделимой от
акта существования, есть Бытие как таковое. Метафизика может и должна
полагать такое высшее Esse. Более того, она может с помощью ряда
суждений определить, чем оно не является и в каком отношении к нему
находятся прочие сущие. Но этим ее возможности исчерпываются. Чтобы идти
далее, необходимо, чтобы Бог стал видимым. Но сделать объект метафизики
видимым не в наших силах. Мы также не в силах сами войти в личное
отношение с высшим Существованием: акт любви должен захватить нас и как
бы увлечь в некий мрак, и это есть собственное дело религии. Таким
образом, естественная теология для того, чтобы иметь возможность
высказываться, вынуждена довольствоваться схватыванием божественного
esse в сущностном понятии бытия. И тем же самым вынуждена
довольствоваться метафизика. Так как собственное существование каждого
сущего не удается ухватить в понятии, нам приходится удовлетвориться его
схватыванием в сущем, которое представляет собой первое и наиболее
непосредственное определение акта существования. Вот почему сущее есть
высшее понятие и первое начало нашего познания. Оно является и должно
оставаться таковым, несмотря на все то, что можно и должно высказать о
примате акта существования. Если бы мы обладали чистой, свободной от
чувственного интеллектуальной интуицией, то обладали бы и наукой о
существовании. Такой наукой была бы наша метафизика. Но фактически для
тех интеллектуальных субстанций, каковыми мы являемся, наука о
существовании есть противоречивое понятие и невозможная вещь. Вот
почему, глубочайшим образом преобразовав представление о бытии, св. Фома
тем не менее не имел никаких оснований ни модифицировать понятие науки о
сущем как таковом, ни обесценивать понятие самого сущего как первого
начала познания. Будучи первой наукой, метафизика необходимо соотносится
с первым объектом естественного человеческого познания, который
заключает в себе (в силу самой своей первичности) все прочие объекты. И
таким объектом служит именно сущее: quod non est aliud quam ens.
Naturaliter igitur intellectus noster cognoscit ens, et ea quae sunt per
se entis inquantum hujusmodi (...каковым [объектом] является не что
иное, как сущее. Итак, наш интеллект естественным образом познаёт сущее
и то, что существует через себя постольку, поскольку в некотором роде
является сущим)887. Об онтологии, понятой таким образом, можно сказать,
что она есть для нас наука об умопостигаемом по преимуществу, — или,
точнее, наука о том, что есть по преимуществу умопостигаемое для нас.
Поэтому для св. Фомы Аквинского она остается тем же, чем была уже для
Аристотеля: познанием, наиболее совершенно приспособленным к
человеческому способу постижения.

Однако нужно добавить, что после св. Фомы Аквинского в метафизике,
понятой таким образом, обнаруживается некое плодотворное беспокойство.
Оно возникает из чувства экзистенциальной ограниченности, которую
метафизика отныне должна была признать за собой. Вместо всецело
субстанциального сущего Аристотеля, предметом метафизики после св. Фомы
стало такое сущее, субстанциональность которого имеет собственное
основание вне самой субстанции. Вернее, должно было бы стать, если бы
огромные усилия метафизики не прилагались к тому, чтобы изгнать из вещи
ее невещественную причину и не дать науке о реальном par excellence
столкнуться с «непостижимым» в самой сердцевине реальности. Кстати,
именно во избежание такого столкновения сама томистская метафизика
концентрирует экзистенциальную энергию (где бы она ее ни обнаружила) в
понятии сущего, которое выражает ее непосредственным образом; а затем —
исходя из него — во всех понятиях сущностей, в силу которых мир
становится для нас постижимым. Не являются ли эти сущности как бы
интеллигибельной субстанцией всего существующего? Сам Бог не сумел бы
создать этих монстров — конечные акты существования, свободные от всякой
сущности, т. е. одновременно конечные и бесконечные. Итак, мир св. Фомы
так же населен сущими, как и мир Аристотеля; наши науки остаются науками
о «том, что есть»; и наша высшая наука, метафизика, продолжает быть
познанием того, что есть сущее как таковое. И однако, несмотря на все
сказанное, томистская метафизика вдохновляется иным духом, нежели
метафизика Аристотеля. Ибо сущее, составляющее ее предмет, граничит с
такими глубинами, в которые так и не решилась заглянуть греческая мысль.

Поскольку понятие сущего выражает общую природу всего существующего, а
все поистине существующее есть субстанция, само это понятие необходимо
заключает в себе онтологическую двойственность, внутренне присущую
всякой конечной субстанции. В id quod est различаются id quod и est; т.
e., с одной стороны, собственный субъект существования, или субстанция
как таковая, и, с другой стороны, существование, которое представляет
собой собственный акт субстанции888. Будучи продолжено вглубь общего
понятия сущего, это расщепление выражается в известной формуле: сущее
есть «то, что обладает существованием»889. Поэтому не без оснований то,
что обладает существованием (esse habens), принимает имя сущего (ens). В
самом деле, сам термин «сущее» (ens) есть дериват слова, обозначающего
акт существования (esse). Как говорит св. Фома, «hoc nomen ens...
imponitur ab ipso esse» (это имя «сущее»... дается от самого бытия»)890.
Поймем это так (согласно уточнению, данному св. Фомой в другом месте),
что термин ens, преимущественно и непосредственно означающий вещь (res),
в то же время всегда co-означает акт существования891. Онтология, в
которой сущее понимается таким образом, необходимо и неизменно опирается
на прочный фундамент сущностей, схваченных в понятиях и выраженных в
определениях. Но при этом в концептуализированной сущности она всегда
различает акт esse, который не поддается концептуализации и означает акт
суждения. Вот почему в последнем счете только акт суждения,
утверждающий, что нечто есть или не есть, достигает истины вещей. Он
достигает ее потому, что в сущностях и через них касается актов
существования. Отсюда понятно, что в учении св. Фомы истинность суждений
основывается не столько на сущности вещей, сколько на их esse.
Соответствие вещи и разумения, т. е. истина, наиболее полно выражается в
операции разумения, который не ограничивается простым схватыванием
чтойности сущего, но достигает самого причинного акта, в силу которого
сущее есть892.

Глава IV

Сущность против существования

В истории проблемы существования имя Авиценны сразу же всплывает в
памяти как имя предшественника св. Фомы Аквинского. Не его ли
преследовал Аверроэс своей критикой и саркастическими замечаниями за
утверждение (сделанное под влиянием религиозного понятия творения), что
существование есть акциденция сущности? И не его ли критиковал сам св.
Фома Аквинский за то, что, отстаивая этот тезис, он несколько
преувеличил различие между сущностью и существованием и пренебрег их
внутренней взаимосвязанностью? Однако в такой общепринятой перспективе
есть значительная доля иллюзии. Во всяком случае, влияние учения
Авиценны по своей направленности было прямо противоположно онтологии
существования. Но для того, чтобы понять причину этого факта, нужно в
первую очередь обратиться к понятиям природы и сущности, имеющим
фундаментальное значение в доктрине Авиценны893.

Сущности вещей пребывают либо в самих вещах, либо в уме. Таким образом,
сущность можно рассматривать с трех точек зрения: во-первых, саму по
себе, т. е. вне ее возможной связи с интеллектом или вещами; во-вторых,
как вовлеченную в единичные сущие; в-третьих, как пребывающую в уме894.
Сущность сама по себе, понятая таким образом и взятая вместе с двумя ее
ответвлениями (с одной стороны, в интеллект, а с другой — в единичные
сущие), находится в самом центре учения Авиценны; во всяком случае, в
центре его онтологии. Все существующее обладает сущностью, в силу
которой оно есть то, что оно есть. Как мы увидим, именно сущность
обусловливает ту необходимость, которая служит основанием сущего, а
следовательно, и самого его существования. Но фундаментальным свойством
сущности является ее бытие в качестве единой сущности. Иначе говоря,
сущность пребывает в самой себе исключительно тем, что она есть, не
смешиваясь с чем бы то ни было иным, даже с вытекающими из нее самой
качествами. Например, возьмем человека. Он обладает сущностью —
человеческой природой; именно она определяет человека в его бытии.
Очевидно, что, помимо этого, человек совместно со всеми людьми обладает
также некоторыми общечеловеческими свойствами — скажем, способностью
смеяться, плакать и т. д. Но все они проистекают из присутствия в
человеке его сущности, т. е. человеческой природы, которая появляется в
тот момент, когда разумная душа оформляет материю, способную ее
воспринять895.

Позиция Авиценны по отношению к сущности весьма замечательна. Она всегда
одинакова. Говорит ли Авиценна как логик или как метафизик, он
отказывается рассматривать сущность как таковую в качестве всеобщей или
единичной. Сущность нейтральна, как бы безразлична по отношению к
единичности или всеобщности. И поэтому, не будучи сама по себе ни тем,
ни другим, она способна становиться в уме всеобщей, а в вещах —
единичной: «Возьмем пример из порядка рода. Животное само по себе есть
нечто, что остается одним и тем же, идет ли речь о чувственном или об
умопостигааемом, заключенном в душе. Взятое же само по себе, животное не
есть ни всеобщее, ни единичное. В самом деле, если бы оно само по себе
было всеобщим, так, что животность именно в качестве животности была бы
всеобщей, то не могло бы существовать ни одно конкретное животное, но
всякое животное было бы всеобщим. И наоборот: если бы животное было
единичным в силу одного факта, что оно есть животное, то могло бы
существовать лишь одно единичное животное, а именно, то самое единичное,
которому принадлежит животность; всякое же другое единичное не могло бы
уже быть животным. Итак, сущность животное, взятая сама по себе, есть не
что иное, как мысль "животное", пребывающая в уме; и постольку,
поскольку она мыслится как сущее в качестве животного, она есть
животное, и не что иное (et secundum hoc quod intelligitur esse animai,
non est nisi animal tantum). Если же, помимо этого, она мыслится как
нечто всеобщее или единичное, или что-либо еще, то тем самым помимо
животного мыслится нечто акцидентальное по отношению к животности {quod
accidit animalitati)»896.

Эта формула позволяет понять, что именно хочет сказать Авиценна, полагая
существование в качестве акциденции сущности. Ничем иным существование и
не может быть в рамках учения, которое отправляется от сущности и
рассматривает в качестве акцидентального по отношению к ней все то, что
не входит непосредственно и необходимо в ее дефиницию. Например, возьмем
единое. Единство есть свойство, неотделимое от субстанции, а потому не
способное существовать само по себе, отдельно от сущего, которое
характеризуется как единое. Но какова бы ни была определяемая
субстанция, единство не входит в определение ее чтойности. В самом деле,
всякое определение указывает род и видовое отличие; но единство не есть
ни род, ни видовое отличие какой бы то ни было субстанции. Поэтому оно
не входит в ее определение и, не будучи ни родом, ни видовым отличием,
является акциденцией. Но акциденцией особого типа: ведь, по сути, единое
есть сама субстанция, взятая в ее нераздельности с самой собой; так что
единое неотделимо от субстанции. Однако понятие единства, в котором
выражается этот факт, добавляется к понятию субстанции, а значит,
обозначает акциденцию897. Таким образом, единство есть некоторый тип
акциденции, неотъемлемой от бытия всего существующего. Вывод, неизбежный
в таком учении о природе, или «общей» сущности, как учение Авиценны!
Сущность «лошади» или «человека» не может быть ничем, кроме как
«лошадностью» или «человечностью», без каких-либо дополнительных условий
единства или множественности. Homo как «человек», как обозначение
сущности по имени «»человечность», ни един, ни множествен: сам по себе
он чужд количественности898. Следовательно, по отношению к нему единство
есть не более чем акциденция.

То, что верно применительно к единому, верно и применительно к бытию.
Какую бы сущность мы ни проанализировали, мы не обнаружим в ней бытия ни
в качестве рода, ни в качестве видового отличия. Именно поэтому сущность
вида может быть реализована во множестве индивидов: ведь если бы, к
примеру, сущность человека с полным правом включала в себя его
существование, то существовал бы лишь один человек. Но дело обстоит не
так. То, что мы называем «человеком», есть общая сущность, которая
обладает бытием в Платоне, в Сократе, в Гиппократе. Таким образом, бытие
оказывается как бы акциденцией сущности: dicemus ergo quod naturae
hominis ex hoc quod est homo accidit ut habeat esse (Итак, мы говорим,
что природе человека именно потому, что он есть человек, акцидентально
свойственно обладать бытием)899. Иначе говоря, человек обладает природой
человека не постольку, поскольку обладает бытием; и обладает бытием не
постольку, поскольку обладает природой человека. Esse прибавляется к
humanitas, чтобы конституировать реального человека, и так же к ней
прибавляется всеобщность, чтобы конституировать общее понятие человека в
мышлении, где оно постигается как приложимое к индивидам. Именно этот
внешний характер существования по отношению к сущности выражается в
утверждении о том, что существование акцидентально.

Поскольку дан принцип, на котором основан этот тезис, он с полным правом
может быть принят в качестве универсального — по крайней мере, в том
смысле, что он действителен в отношении всякой сущности вообще. В самом
деле, из всего сказанного следует, что никакая сущность не заключает в
себе собственного существования, потому что существование не входит в ее
определение. Но данное высказывание обратимо: если есть сущее, понятие
которого с необходимостью включает существование, то такое сущее,
несомненно, не имеет сущности. Несомненно, потому что в противном случае
существование должно было бы добавиться к ней в качестве акциденции.
Именно такое сущее мы называем Богом. Авиценна предпочитает называть его
Необходимым Бытием (necesse esse). Это уникальное Бытие, Начало и
Причина, от которой принимает существование все остальное, получает имя
Первого. Оно означает не дополнительное качество, прибавляемое к
необходимости этого Бытия, а просто его отношение к тому, что находится
вне его. Поэтому не следует мыслить его как имеющее некоторую сущность,
к которой затем присоединяется единство или существование: ведь тогда
бытие, необходимое через себя, превратилось бы в бытие, необходимое
через иное, т. е. в противоречивое и невозможное бытие. Авиценновское
necesse esse не обладает единством и существованием, а само есть
единство и существование. И поэтому мы должны полагать его как причину
всего, что не есть единство и бытие, а обладает ими.

Здесь мы достигаем того пункта, в котором авиценновское понятие «общей
природы» предстает как прямо равнозначное понятию «бытия через некоторую
причину». То сущее, чья сущность не включает в себя бытие, может
обладать им только от какой-то сообщающей бытие причины. А поскольку
именно такова всякая сущность, можно сказать, что все имеющее сущность
есть следствие некоторой причины (отпе habens quidditatem causatum est),
и что всё, кроме Первого, обладает чисто возможными сущностями, в
отношении которых бытие случается как внешний акцидентальный признак.
Это настолько верно, что, по сути дела, следовало бы сказать, что сам
Первый не имеет сущности: «Primus igitur non habet quidditatem». В нем
нет ничего такого, к чему могло бы извне присоединиться бытие; напротив,
от него бытие распространяется на все обладающее чтойностью, или
сущностью. Сам же он есть сущее, свободное от какой бы то ни было
обусловленности со стороны сущности. Именно поэтому он есть необходимо
сущее; а все прочее, что имеет сущности, — не более чем возможное,
потому что получает существование от Первого900.

Итак, верно, что Авиценна представляет существование в качестве
акциденции сущности; Аверроэс не ошибался, приписывая ему это учение и
критикуя его. Но в каком смысле понимает здесь Авиценна термин
«акциденция»? Вся критика со стороны Аверроэса заключается в том, чтобы
показать: существование невозможно превратить ни в одну из
акцидентальных категорий субстанции, ни в дополнительную акцидентальную
категорию. В пределах аристотелевской доктрины эта критика, несомненно,
действенна; однако, будучи направлена против Авиценны, бьет мимо цели.
Ведь Авиценна пытается решить проблему, которую Аристотель никогда не
ставил. Конечно, Авиценна не имел в виду превратить существование в
акциденцию типа количества или качества; напротив, он сам уточняет, что
понимает здесь «акциденцию» в широком смысле — как один из терминов,
принадлежащих к разряду «предицируемого» (род, вид, отличительный
признак, собственное и акциденция). Именно поэтому вместо того, чтобы
назвать существование accidens сущности, Авиценна обычно предпочитает
говорить о нем как об id quod accidit quidditati (том, что случается с
сущностью)901. В самом деле, существование есть нечто, что сказывается о
сущности, но не включается в нее. Следовательно, оно поистине есть
предицируемое и, как таковое, не будучи ни родом, ни видом, ни
отличительным признаком, ни собственным, может быть только акциденцией.

Добавим, однако, что это весьма примечательная акциденция, и понять ее
нам очень поможет параллелизм между бытием и единым. Так как единое не
входит в определение сущности, скажем вслед за Авиценной, что оно
присоединяется к ней в качестве акциденции. Но в реальном сущем единство
неотделимо от бытия. Оно не смешивается с бытием, будучи его следствием;
зато, в качестве следствия бытия, оно неотделимо от сущности, как и
сущность от своего единства. Итак, единство есть акциденция, неотделимая
от сущности. То же самое истинно в отношении существования. Всякое
реальное сущее — это сущность, реализованная действием ее причины, и в
первую очередь первой причины — Необходимого Бытия, или Первого. Таким
образом, существующая сущность есть реализованная возможность. Но если
взять эту возможность в ее реализованности, она предстанет перед нами
как сущность, сама по себе лишь возможная, но ставшая необходимой
вследствие действенности причины. Существование оказывается как бы
последним определением сущности. Можно сказать, что оно добавляется к
сущности, но следует также признать, что оно из нее проистекает. Таким
образом, в учении Авиценны существование предстает как некий внутренний
«спутник» сущности, взятой в ее чистой чтойности (ибо оно не входит в ее
дефиницию), — но такой спутник, который необходим в силу причины,
реализующей сущность902.

Если это так, то можно сказать, что в одном смысле доктрина Авиценны
подготавливает учение св. Фомы о различии сущности и существования, но в
другом смысле она оказывается прямо противоположной ему. Из доктрины
Авиценны св. Фома удерживает ее исходный пункт — то наблюдение
(действительно фундаментальное по своей важности), что дефиниция
сущности не включает существование. Итак, в обоих учениях существование
присоединяется к сущности, и это соединение осуществляется в акте
творения. Различение между сущностью и существованием проводится у
Авиценны в том общем смысле, в каком оно проводится во всяком
креационизме, т. е. во всякой доктрине, где причина бытия конечного
сущего обладает радикально внешним характером, так как в последнем счете
усматривается в Боге. В этом смысле такое различение принимается всеми
христианскими теологами; но мы ведем речь не об этом. Вопрос заключается
в том, нужно ли в сущем, актуально реализованном его причиной, полагать
существование отдельно от сущности, точнее, в качестве акта сущности.
Как нам уже известно, св. Фома поступает именно так. Но так ли поступает
Авиценна? Более чем сомнительно.

Прежде всего заметим, что нигде — ни у самого Авиценны, ни у его
интерпретаторов — мы не обнаружим ничего подобного различению сущности и
существования в том виде, как оно неоднократно представлено у св. Фомы.
Авиценна ни разу не употребил этой формулы. Почему ему приписывают
определяемый ею тезис? По следующей причине: св. Фома часто исходит из
того принципа, действительно принадлежащего Авиценне, что понятие
сущности не включает в себя существования; отсюда спонтанно делают вывод
о том, что у Авиценны данный принцип приводит к тем же следствиям.
Однако это вовсе не так. Хотя в обоих учениях существование добавляется
к сущности, оно добавляется к ней неодинаковым образом. У св. Фомы
Аквинского Esse Творца свободно создает конечное esse, которое, в
качестве акта сущности, конституирует актуально существующее сущее. У
Авиценны внутренняя необходимость Первого (чье имя, не следует забывать,
— Necesse esse) как бы распространяется вовне его, сообщаясь всем
возможным вещам, наполняющим его интеллект; и его воля, составляющая
одно с самим интеллектом, не может не соглашаться с этим. Таким образом,
существование конечной сущности есть не акт, сообщаемый в творении, а
(согласно формуле самого Авиценны) ее спутник, из нее проистекающий или
ее сопровождающий. Мы не говорим, что существование следует из сущности.
Как мы видели, сама по себе сущность экзистенциально нейтральна: она ни
включает, ни исключает существование; именно поэтому она в полном смысле
является чистой возможностью. Но когда божественное истечение,
актуализирующее все вещи, достигает сущности и проникает в нее, можно
действительно говорить о том, что с ней случается существование и отныне
сопровождает ее до тех пор, пока оно длится как определение
существующего. Вот почему Авиценна никогда не говорит о различии
конечной сущности и ее существования — различии, которого он не мог даже
мыслить. Акцидентальность существования по отношению к сущности не имеет
у него следствием реальное различие сущности и существования, потому что
в реальной сущности акциденция, называемая существованием, по
необходимости сопровождает ее в силу своей причины. У Авиценны конечное
существование есть то самое возможное (вечно присутствующее в
божественном уме как возможное), которое полагается в качестве
существующего в силу необходимости его причины. Авиценновское
существование возможного не есть акт существования, через который это
возможное существует; но само возможное полагается своей причиной как
существующее.

Если такое истолкование доктрины Авиценны верно, оно позволяет прояснить
один исторический факт, который в противном случае представлял бы собой
вопиющую аномалию. Известно, какое сильное влияние оказал Авиценна на
Дунса Скота; но известно и то, что Дунс Скот решительно отверг реальное
различие сущности и существования. Разумеется, Дунс Скот не всегда
следовал за Авиценной, и данный пункт можно было бы рассматривать как
один из тех, где он отказывался соглашаться с ним. Но именно в этом
случае такая гипотеза кажется неправдоподобной: ведь для того, чтобы
принять ее, пришлось бы допустить, что Дунс Скот и Авиценна разошлись в
силу самого исходного принципа, т. е. пошли разными путями с самого
начала.

Этим началом служит не что иное, как авиценновское понятие сущности, или
общей природы, которое Дунс Скот неустанно исповедовал без каких-либо
ограничений. Для него, как и для Авиценны, «природа» сама по себе не
является ни всеобщей, ни единичной, но безразличной по отношению ко
всеобщности и к единичности. Для того, чтобы она стала всеобщей,
интеллект должен некоторым образом растянуть ее, сообщить ей
универсальность; для того же, чтобы она стала единичной, некоторый
дополнительный определяющий принцип должен, напротив, как бы сжать ее и
тем самым сделать единичной. Так, сама по себе «лошадность» не есть ни
понятие лошади, ни лошадь. Она есть лишь та общая сущность, которая
равно может стать и тем, и другим. Как говорит Авиценна, equinitas est
tantum equinitas (лошадность есть только лошадность)903.

Что же такое эта природа? Если спросить, каким она обладает бытием, то
нужно будет выделить несколько ее состояний. Вначале природа имеет
только бытие в качестве объекта божественного разумения, ее
порождающего. Она не является в нем чистым небытием. Будучи объектом
божественного разумения, природа обладает и бытием, подобающим такому
объекту, — или, если угодно, «бытием в качестве объекта», т. е.
интеллигибельным бытием. Постольку, поскольку такой объект божественного
разумения может быть порожден Богом в виде актуально существующего
творения, он предстает в качестве «возможного». И в этом качестве он
тоже обладает esse — esse возможного. Возьмем, например, человека,
поскольку он замыслен Богом. Он представляет собой объект божественного
разумения, который, если Бог того пожелает, может быть наделен
актуальным существованием. Если бы понятие человека было противоречивым,
человек не был бы возможным, потому что противоречивое не способно
существовать; следовательно, он был бы чистым небытием. Однако он не
является чистым небытием, так как представляет собой нечто возможное. И
это возможное есть не что иное, как общая природа, или сущность, равно
безразличная к универсальности понятия и единичности существующей вещи.
Творение есть акт, посредством которого сущность наделяется актуальным
существованием, подобающим единичному.

Отсюда очевидно, каким образом в доктрине Дунса Скота ставится проблема
отношения сущности к существованию. Она всецело определяется точкой
зрения сущности, потому что всякая сущность, как таковая, существует.
Каждому состоянию сущности соответствует определенное esse, некоторым
образом ей соразмерное. Но коль скоро это так, то не бывает сущности,
лишенной некоторого соответствующего существования, — или, лучше
сказать, существование есть не что иное, как модальность бытия,
свойственная сущности в каждом конкретном состоянии. Реальное различение
сущности и существования немыслимо в подобном учении, где сущность
непосредственно обладает собственным, подобающим ей существованием. Как
заявляет авторитетный комментатор Дунса Скота, «просто невозможно, чтобы
какая бы то ни было сущность пребывала в возможном esse, не имея
существования в возможном esse, или чтобы она пребывала в актуальном
esse, не имея существования в актуальном esse»904. Это значит, что
определения существования следуют за определениями сущности, — или,
другими словами, что сущность есть мера существования, понятого просто
как модальность сущности. По крайней мере, именно такую интерпретацию
скотистской онтологии нам предлагает тот же комментатор: «Как сущность
человека в реальном и актуальном esse положена во времени, так и
существование в реальном и актуальном esse подобает сущности человека,
взятой именно в таком реальном и актуальном бытии. Поэтому просто
невозможно, чтобы сущность человека в реальном и актуальном esse
действительным образом отличалась от его существования, взятого в таком
же реальном и актуальном esse». В самом деле, «сущность человека в
реальном и актуальном esse предшествует его актуальному существованию.
Это очевидно, ибо всякая вещь по природе предшествует своему внутреннему
модусу. Такое существование принадлежит сущности на внутреннем основании
самой сущности, ибо существование вещи показывается через ее дефиницию.
Итак, в каком бы сущем мы ни полагали сущность, она всегда полагается
прежде существования и в качестве его внутренней причины»905.

Можно убедиться в том, что комментатор не исказил смысла комментируемого
текста, ибо Дунс Скот воспользовался возможностью самому высказаться по
данному пункту в связи с проблемой индивидуации. Некий доктор (между
прочим, не св. Фома!) утверждал, что материальная субстанция
индивидуируется своим актуальным существованием; иначе говоря (если
воспользоваться техническим языком Дунса Скота), своим предельным актом
— esse existentмae (бытием существования). Именно с этим Дунс Скот
отказывается согласиться по той основной причине, что esse existentмae,
не будучи само ни различенным, ни определенным, не может выступать в
роли принципа различения и определения. Дунс Скот отстаивает здесь ту
точку зрения (которая в конечном счете и заставляет его отвергнуть
предлагаемый тезис), что существование не только не может определять
сущность, но само определяется ею. В самом деле, нельзя представить себе
иерархический порядок существований, который не был бы прежде иерархией
соответствующих сущностей. Но последовательность определений сущности
самодостаточна. Она обладает полнотой сама по себе и не нуждается в
апелляции к существованию для того, чтобы обрести законченность, ибо
отправляется от самого общего рода, нисходит через ряд видовых отличий
до последнего вида и заканчивается индивидом, определяемым как «вот
этот» индивид. Конечно, достигая таким образом индивида, мы неизбежно
достигаем актуального существования; но это существование есть не что
иное, как именно такое существование, которое подобает
индивидуализированной сущности. Итак, актуальное существование
добавляется к индивидуальной сущности как своего рода последнее
определение, — но такое определение, которое следует из сущности.
Отлично ли оно от сущности? Да, несомненно. Но отлично так же, как в
доктрине Авиценны, тезис которого (сознательно или бессознательно)
воспроизводит здесь Дунс Скот вместе со всеми его затруднительными
моментами. По его словам, речь идет о различии, quae est aliquo modo
accidentalis, licet non sit vere accidentalis (которое некоторым образом
акцидентально, хотя не подлинно акцидентально)906. Формула, весьма
близкая авиценновской, но почти неизбежная в силу самой постановки
проблемы. Будучи просто модусом бытия индивидуальной сущности,
существование не настолько отличается от сущности, чтобы быть настоящей
акциденцией; но оно сопровождает сущность как соответствующая степень
бытия.

Огромное влияние, которым пользовался Дунс Скот, благодаря
распространению его школы значительно содействовало повсеместным
полемическим выступлениям против реального различения сущности и
существования. Сам Дунс Скот высказался по данному вопросу в несколько
обобщенных, но решительных формулах: Simpliciler faмsum est quod esse
sit aliud ab essentia (Просто ложно, что существование отлично от
сущности)907, или: Non capio quod aliquid sit ens extra causam suam quin
habeat esseproprium (He постигаю, чтобы нечто могло быть сущим вне своей
причины, не обладая собственным существованием)908. Но эта общая
полемика сама опиралась на широко распространенную онтологию сущности, в
которой сущность служит признаком, правилом и как бы мерой
существования. Всякая сущность, какова бы она ни была, может притязать
на подобающее ей существование. Так, акциденции обладают собственным
esse existentiae, независимо от их субстанции; материя имеет собственное
esse в составном сущем, независимо от esse формы. Более того, в одной и
той же вещи сколько имеется частичных форм, столько и esse. И так и
должно быть, потому что всякая сущность как бы секретирует собственное
существование. Итак, мы имеем дело с антиподом онтологии, отдающей
первенство существованию (каковой является онтология св. Фомы
Аквинского). Ничто не свидетельствует об этом очевиднее, чем
бескомпромиссная полемика Дунса Скота против томистского истолкования
акта творения.

В «Сумме теологии»909 св. Фома ставит вопрос о том, можно ли считать
только Бога способным творить, и отвечает на него утвердительно: ведь
сотворение некоторого сущего, даже конечного, предполагает бесконечную
мощь, так как речь идет о сотворении самого esse данного сущего. Поэтому
только Бог, будучи чистым актом существования, может быть причиной акта
существования. Коль скоро само существование {esse) есть первое и самое
универсальное из следствий, оно может быть порождено только первой и
самой универсальной из причин, т. е. Богом. Именно в этом пункте Дунс
Скот выдвигает противоположные аргументы, полагая в основание сущего не
esse, a essentia. Разумеется, Дунс Скот точно так же, как св. Фома и
почти все теологи, считал способным к творению только Бога. Но esse
является следствием исключительно божественного действия отнюдь не на
этом, чисто томистском основании. Что для Дунса Скота есть esse, как не
актуально реализованная сущность? Ведь всякий раз, когда некоторая
производящая причина порождает составное сущее (даже если речь идет лишь
о тварной и конечной производящей причине), то, порождая реальную
сущность, она порождает одновременно ее esse910. И пусть не возражают,
будто порождение конечного esse предполагает бесконечное могущество в
силу того, что дистанция между бытием и небытием бесконечна. Это не
совсем так. Верно, что расстояние между Богом и тем, что не есть Бог,
бесконечно, ибо сам Бог бесконечен; однако расстояние между некоторым
конечным сущим и его небытием не бесконечно: оно прямо пропорционально
тому количеству бытия, которое заключает в себе сущность данного сущего,
и, следовательно, конечно, как и сама эта сущность. Non plus deficit
nihil ad ente, говорит Дунс Скот, quam ens illud ponat911. Понятие
сущности настолько явно доминирует здесь над понятием существования, что
альтернатива между существованием и небытием, представлявшаяся столь
важной в мышлении св. Фомы, у Дунса Скота исчезает вовсе. От небытия до
томистского акта существования расстояние действительно бесконечно; но
от конечной сущности до ее небытия растояние вполне конечно, как и то
количество бытия, которое служит мерой самой сущности. Очевидным образом
мы выходим здесь за пределы онтологии существования и вступаем в мир
полностью эссенциализированного бытия.

Дунс Скот скорее поставил проблему отношения сущего к существованию, чем
разрешил ее. Решительно отказываясь от их реального различения, он дал
лишь общие указания касательно природы этого отношения. Уточнение
данного пункта стало делом его учеников, и хотя их интерпретации
скотизма нельзя свести к безупречному единству, здесь они, как
представляется, близки к согласию. Вдохновляясь некоторыми
формулировками самого Скота, его последователи попытались найти решение
проблемы в понятии «внутренних модусов» сущего. Трудно отыскать понятие,
которое в большей степени было бы подлинно скотистским. Внутренним
модусом сущности называется все то, что прибавляется к сущности, не
меняя ее формальной причины. Разновидностью внутреннего модуса является
степень интенсивности формы; поэтому у скотистских авторов термин modus
intrinsecus часто замещается термином gradus (степень). В
действительности речь идет о такой модальности сущности, которая, не
затрагивая ее как сущность, изменяет степень ее реализованности.
Например, белый свет может варьироваться в степени интенсивности,
оставаясь белым светом; степень интенсивности модифицирует его в
процессе изменения. Следовательно, интенсивность света есть его
внутренний модус или, если угодно, степень. Применительно к
метафизическому порядку тоже можно сказать, что конечное и бесконечное
составляют два внутренних модуса сущего: сущее однозначно остается одним
и тем же, в каком бы модусе его ни рассматривали; но, будучи
самотождественным в качестве сущего, оно в своей модальности
бесконечного бытия бесконечно отличается от сущего в модальности или в
степени конечного бытия. Весьма примечательно, что в попытке
сформулировать мысль своего учителя скотисты согласно превратили
существование в простую модальность сущности. Ничто не показывает с
большей очевидностью, что в скотизме сущность доминирует над
существованием, которое некоторым образом добавляется к ней наподобие
акциденции.

В этом можно убедиться, обратившись к довольно позднему скотисту, по
этой причине уже не имевшему возможности ухватить одним взглядом
отношение доктрины учителя к учению Авиценны, которое она продолжает, и
св. Фомы, которому она противоречит. Это Франциск Антоний из
Бриндизи912, взгляды которого являются вполне скотистскими и совершенно
ясными. Говоря об авиценновском принципе (на который одновременно
ссылались томисты и скотисты), гласящем, что существование не входит в
чтойность сущности, он прежде всего отказывается сделать отсюда вывод о
реальном различии между существованием и сущностью. В самом деле,
существование, будучи просто внутренним модусом сущности, реально не
отличается от нее. Вслед за Авиценной можно сказать, что существование
есть акциденция сущности, так как внутренний модус сущности не включен в
ее чтойность. Термин «акциденция» нужно понимать здесь не в собственном
смысле — в качестве обозначения того, что существует в другом как в
субъекте, — но в смысле «чуждого» сущности, т. е. чуждого ее
чтойности913.

В подобной онтологии существование приходит к сущности извне, так как не
включено в нее914; и в то же время оно не отличается от сущности, потому
что случается не как ее акт (в отличие от того, как это описывается в
томизме), но дает самой сущности новое определение. Реально отличать
сущность от ее внутреннего модуса значило бы реально отличать ее от
того, что она есть. Напротив, отказ от реального различения сущности и
существования означает неизбежное подчинение существования сущности. И
это справедливо, потому что существование есть не что иное, как просто
модальность сущности. Именно это открыто признает наш философ, когда
решительно утверждает, что существование реального сущего не отличается
от его природы, или, если угодно, что никакую природу нельзя полагать
вне ее причин, не полагая одновременно ее реального существования. Тем
самым он отдает бытию сущности первенство перед бытием существования —
«первенство природы», т. е. метафизическое первенство в структуре
реальности. Тщательно отметим выдвинутое для этого основание: сущность
есть субъект, свойством которого выступает существование; и хотя субъект
не может существовать без этого свойства, он «по природе» предшествует
ему915.

Коль скоро мы дошли до этого пункта, необходимо идти еще дальше, ибо
всякий субъект по природе предшествует своим определениям в силу самого
своего совершенства, которое возносит его над ними. Вот почему Франциск
Антоний из Бриндизи, как бы высвобождая в чистом состоянии те интуиции,
присутствие которых мы смутно ощущали с самого начала нашего
повествования, приходит к утверждению, что бытие сущности совершеннее
бытия существования. Ведь бытие существования есть нечто, что случается
с природой акцидентально916. Авиценновская традиция сохраняется здесь в
полной неприкосновенности; и даже более, чем просто сохраняется: она
приходит к ясному осознанию того первенства сущности, которым она
вдохновлялась с самого начала, хотя и редко утверждала его столь прямо и
откровенно. Правда, ту метафизическую позицию, к которой мы таким
образом приходим, легче отстаивать, чем сформулировать. Существование,
понятое таким образом, есть внутренний модус сущности. Поскольку оно
есть модус, оно должно отличаться от сущности; но поскольку оно есть ее
«внутренний» модус, оно не может отличаться так, как отличается одна
форма от другой, от этой сущности, по отношению к которой оно является
всего лишь модальностью. В столкновении с этой острой проблемой
знаменитое формальное различие скотизма малоэффективно. Наш метафизик
оказывается перед невозможностью ввести позитивное формальное различие
между сущностью и модусом существования, который немыслим вне сущности.
Поэтому он прибегает к уловке привативного формального различия: он
мыслит его как свойство того модуса сущности, в котором оно сущностно
заключено917. Похоже, это тот предел, до которого вообще можно дойти в
утверждении метафизического примата сущности над существованием,
мыслимым в качестве одной из модальностей сущности.

Суть проблемы яснее всего обнаруживается в том, что касается
божественного существования. Формулы самого Дунса Скота об отношении
существования Бога к его сущности предельно ясны. Все они утверждают
существование Бога в качестве свойства, прямо и непосредственно
принадлежащего его сущности. Таков, например, знаменитый пассаж из Opus
Oxoniense, где Дунс Скот говорит, что существование происходит de
quiddмtate essentiae divinae (из чтойности божественной сущности).
Именно поэтому он полагает, что для того, кто мог бы постигнуть
божественную сущность в ее истинном виде, высказывание «Бог существует»
было бы непосредственно данной самоочевидной истиной. Это справедливо в
отношении самого Бога и блаженных праведников, созерцающих его лицом к
лицу. В данном теологическом тезисе примечательна форма его обоснования.
Дунс Скот не ограничивается простым утверждением, что существование
связано с божественной сущностью хотя и необходимой, но опосредованной
связью. Напротив, он заявляет, что, коль скоро речь идет о высказывании,
очевидном в силу самих его посылок, не следует считать, что оно evidens
per se secundo modo (самоочевидно вторичным образом), по primo modo
(первичным образом). Очевидным высказыванием второго порядка было бы
такое высказывание, в котором предикат не включен в понятие субъекта,
quasi praedicatum sit extra rationem subjecti, хотя и связан с ним
необходимой связью. Напротив, в очевидном высказывании первого порядка
предикат непосредственно входит в понятие субъекта, хотя очевидность
высказывания следует из простого обзора его посылок. Именно таково
высказывание «Бог есть» для того, кто способен созерцать божественную
сущность. Потому что, как замечает Дунс Скот, она тогда познается как
«вот эта» уникальная сущность — божественная сущность; и нет ничего, что
более совершенным образом обладало бы существованием, quia esse nulli
perfectius convenit quam huic essentiae (ибо ничему другому бытие не
подобает с большим совершенством, чем этой сущности)918.

То же самое Дунс Скот повторяет в другом месте и другими словами,
говоря, что in divinibus existentia est de conceptu essentiae (в
божественном существование принадлежит к понятию сущности)919. Эти и
другие, им подобные формулировки Дунса Скота пытались использовать для
того, чтобы сблизить его позицию с тем классическим воззрением, согласно
которому существование Бога непосредственно включено в его сущность.
Прославленный комментатор-скотист Ликетус (который по отношению к Дунсу
Скоту есть то же, что Каэтан по отношению к св. Фоме) твердо отстаивал
такую интерпретацию его доктрины. И он был прав — но с двумя
немаловажными оговорками. Во-первых, как ни толковать эти формулы, они
предполагают, что существование Бога является модальностью его сущности.
Здесь мы оказываемся очень далеко от Авиценны, который полагал, что у
Бога нет сущности, и столь же далеко от св. Фомы, для которого то, что
применительно к Богу называют сущностью, сливалось с чистым актом
существования. Таким образом, в формулах Дунса Скота утверждается примат
сущности; заблуждаться на этот счет невозможно. Во-вторых (и это важная
оговорка, так как она позволяет связать эту первую группу текстов с
последующими), сущность Бога, которой непосредственно принадлежит
существование, есть та сущность, которую сам Бог и блаженные праведники
мыслят как haec essentia (вот эту сущность), т. е. вкупе со всеми
определениями, делающими ее именно вот этой, божественной сущностью.
Ниже мы увидим, каковы эти определения.

Ко второй группе текстов, на которых сосредоточено внимание
многочисленных и значительных интерпретаторов Дунса Скота, относятся те,
в которых, напротив, речь идет о модальностях, необходимых для того,
чтобы данная сущность была действительно божественной; а следовательно,
для того, чтобы существование принадлежало ей по праву. В таком
понимании модальности предстают в качестве посредниц между сущностью
Бога и его существованием. Но при этом остается истиной, что
существование непосредственно принадлежит «чтойности божественной
сущности», так как, согласно самому определению модальностей, они не
вносят никаких изменений в данную сущность. Одна из этих моальностей нам
уже известна. Поскольку существование принадлежит сущности Бога как haec
essentia divina, бытие в качестве «вот этой сущности» составляет ее
необходимый модус. Но это еще не все. Для того, чтобы можно было
определить сущность как «вот эту» — божественную — сущность, ей нужно
быть бесконечной сущностью. Поэтому можно не сомневаться, что
бесконечность есть один из внутренних модусов сущности, которой по праву
принадлежит существование. Это с полной очевидностью явствует уже из
структуры скотистских доказательств бытия Бога: они все имеют целью
показать, что существование с необходимостью принадлежит бесконечной
сущности. Если бесконечная сущность возможна, то она существует. Но это
же явствует из буквального смысла того места, где Дунс Скот
рассматривает вопрос в целом и обнаруживает глубокое единство этих двух
противопоставляемых групп текстов. В самом деле, он утверждает, что
внутренний модус бесконечности принадлежит божественной сущности прежде
внутреннего модуса «вот-этости». Разумеется, бытие Бога есть бытие через
сущность, т. е. не какое-то, а само бесконечное бытие. Поэтому верно
будет сказать, что ex se Бог есть то бытие, которое является
бесконечным; но это нужно понимать так, как если бы божественная
сущность обладала модальностью бесконечности прежде модальности
«этости»: Quasi per prius intelмigatur aliquo modo infмnitas esse modus
entitatis per essentiam, quam ipsum intelмigatur hoc esse (как если бы
бесконечность мыслилась некоторым образом первейшим модусом бытия через
сущность, чем мыслится само «вот это бытие»)920.

Итак, у нас нет нужды выбирать между двумя теологиями Дунса Скота:
одной, приписывающей существование непосредственно божественной
сущности, и второй, приписывающей ей существование через посредство
модусов. Есть только одна теология Дунса Скота: ведь единственная
сущность, чья чтойность включает существование, — это сущность, которую
ее модусы определяют в качестве божественной: «вот эта» бесконечная
сущность. Дунсу Скоту не хватило времени, чтобы развить и уточнить свои
идеи относительно столь важного пункта. Но этим занялись его
последователи, и с такой отвагой, которая привела к поразительным
результатам. Я хочу сказать, к результатам, которые поражают сегодня
даже тех, кто объявляет себя скотистом. Возьмем в качестве примера
Франциска Мейронского, scotistarum princeps'a (князя скотистов), и
послушаем, как он говорит о божественной сущности. Она предстает перед
ним наделенной характеристиками, которые придает ей ряд модальностей.
Именно они последовательно определяют божественную сущность к бытию в
качестве именно такой сущности. Лучше всего будет предоставить слово
самому Франциску: Essentia est primo essentia. Secundo essentia est
haec. Tertio essentia est haec infinita. Quarto essentia est haec
infinita exisiens et realis (Во-первых, сущность есть сущность.
Во-вторых, сущность есть вот эта сущность. В-третьих, сущность есть вот
эта бесконечная сущность. В-четвертых, сущность есть вот эта бесконечная
существующая и реальная сущность)921. Итак, то, что Франциск Мейронский
называет здесь modus realitatis vel existentiae (модусом реальности, или
существования), занимает лишь четвертое место в ряду определений
божественной сущности. «Ег scheut sich nicht, es zu sagen (он не боится
это сказать)», — замечает Рот! А почему бы ему это и не сказать? В
онтологии сущности бытие как таковое не заключает в себе ничего, кроме
сущности сущего. Следовательно, само по себе оно не включает ни одну из
тех модальностей, которые добавляются к нему в качестве множества
определяющих «формальностей». Существование необходимо принадлежит
сущности Бога только потому, что оно и есть божественная сущность, т. е.
бесконечная «вот эта» сущность. Внутренние модусы, конституирующие
сущность Бога как таковую, суть необходимые предварительные условия его
существования. Поэтому могут ли они не предшествовать существованию?
Именно этому учит Франциск Мейронский, колеблясь только в отношении
порядка следования этих модальностей. Мы видели, что в приведенном
тексте он ставит «этость» прежде бесконечности. А вот другой текст, где
бесконечность предшествует; он, как представляется, более соотвествует
подлинной мысли Дунса Скота. В любом случае оба модуса предшествуют
существованию: Prima [conclusio] est quod infinitas Deipraecedit ejus
existentiam et actualitatem... Secunda conclusio, quod infinitas
divinapraevenit ejus haecceitatem... Tertia conclusio, quod divina
singularitas praevenit ejus existentiam et actualitatem (первый вывод:
бесконечность Бога предшествует его существованию и актуальности...
Второй вывод: бесконечность Бога предшествует его «этости»... Третий
вывод: единичность Бога предшествует его существованию и актуальности).
Вот обоснование этому, которое дает Франциск Мейронский. Дело в том, что
в Боге (in divinis) каждая формальная причина, взятая отдельно от других
причин, внутренне обладает собственной «этостью» еще до того, как
мыслится в качестве актуально существующей, — так же, заключает
Франциск, как мы это выводим в отношении тварных сущих. Лишь одна
модальность божественной сущности следует за существованием: это ее
необходимость922.

Итак, в Боге, как и в творениях, существование появляется в конце ряда
модальных определений сущности, которые, так сказать, наделяют ее
способностью существовать. Именно это, констатирует современный скотист,
«не боится сказать» Франциск Мейронский, рискуя свести Бога на уровень
твари, где сущность непосредственно не включает в себя существования.
Франциск Мейронский горячо протестовал бы против допустимости подобного
вывода, но в любом случае он неизбежно подчинил существование сущности,
взятой во всех ее модусах. Выдающийся скотист XVI в. Антоний Тромбетта в
известном трактате Formalitas находит еще более резкие формулировки.
Вопреки тем, кто полагал (по-видимому, вместе с самим Дунсом Скотом),
что существование принадлежит чтойности божественной природы, он заявлял
без обиняков: Сит quibus minime convenio (Я никоим образом не согласен с
ними)923. В самом деле, для того, кто созерцает Бога лицом к лицу,
existentia est de concepiti essentiae (существование принадлежит к
понятию сущности), потому что, будучи модусом сущности, оно не является
предметом отдельного понятия, отличного от понятия сущности. Но в то же
время следует признать, что существование отличается по модусу от
чтойности божественной сущности. Опираясь на учение Дунса Скота о
бесконечности как модусе божественной сущности, Тромбетта отказывается
уступить в данном пункте: «Если бесконечность, более близкая сущности,
чем существование, есть внутренний модус и не принадлежит чтойности
сущности, то тем более это верно в отношении более удаленного от
сущности, каковым сам Дунс Скот признает существование»924. Созерцающие
Бога видят, что модальность существования принадлежит его сущности, — но
только в качестве модальности. Понятие божественной сущности как
таковой, из которого проистекает данная модальность, тем не менее не
включает ее в свою чтойность. По-видимому, это и есть тот последний
вывод, к которому приводит тотальная эссенциализация бытия.
Существование здесь оказывается просто придатком сущности — настолько,
что даже сущность Сущего через себя уже не включает непосредственным
образом в свое понятие свой собственный акт существования.

Глава V

У истоков онтологии

Сегодня мы свободно пользуемся термином «онтология», и в этой книге оно
до сих пор употреблялось без всяких оговорок — или почти без оговорок —
для обозначения науки о сущем как таковом и его свойствах. Однако
любопытно заметить, что сам этот термин относительно нов: впервые, как
мы увидим, он появляется в XVII в. Как правило, его терминологические
модификации не лишены философского смысла. Очевидно, можно спросить: не
спровоцировала ли эссенциализация бытия, о которой мы только что
говорили, разрыв в первой философии? Не отделила ли она естественную
теологию, науку о Сущем как Сущем, от первой философии как науки,
основанием которой служит абстрактное понятие бытия как такового,
освободив тем самым чистую онтологию от всякой обусловленности актуально
существующим сущим? Сам Франсиско Суарес не заходил так далеко, но он
ступил на этот путь и значительно способствовал тому движению, которое в
конечном счете привело к такому разделению.

Disputationes metaphysicae ("Метафизические рассуждения") Суареса в силу
самой своей формы занимают важное место в истории философии. В качестве
disputationes они еще принадлежат Средним векам: Суарес сохраняет
средневековую манеру, выразившуюся во множестве Quaestiones disputatele
("спорных вопросов"), начиная с XIII в.: не давать ни одного
определения, пока не будут изложены, сопоставлены и подвергнуты критике
самые известные мнения, выдвинутые по спорному вопросу предшественниками
автора. Однако в другом отношении Disputationes Cyapeca уже являются
философским трактатом Нового времени: их автор сознательно освободился
от всякой подчиненности тексту аристотелевской «Метафизики», чей порядок
(точнее, беспорядок) являл, с его точки зрения, множество
несообразностей: A textus Aristotelici proмixa explicatione abstinendum
duximus, resque ipsas, in quibus haec sapientia versatur, eo doctrinae
ordine ac dicendi ratione, quae ipsis magis consentanea sit, contemplari
(Мы решили, что от многословного изложения аристотелевского текста
следует воздержаться, а сами вещи, над которыми размышляет эта мудрость,
рассматривать и описывать в том порядке, который более им
соответствует)925. Ориентироваться на сами предметы метафизики, а не на
букву Аристотеля, при определении порядка и способа, каким о них следует
говорить, значило начать писать о метафизике вместо того, чтобы писать
об Аристотеле. Это было определенной дерзостью и (хотя Суарес не был
абсолютно первым) несомненным новшеством. В самом деле, Суарес не только
первым начал в такой объективной и систематической форме трактовать всю
метафизику, а не только ее отдельные части, но также уточнил философский
вокабуляр, унаследованный от схоластики, внеся в него строгость и
ясность, неведомые в такой мере его предшественникам. Сказанное Суаресом
о сущем и его отношении к существованию даст нам немало поводов
констатировать этот факт.

Прежде всего отличим, вслед за Суаресом, формальное понятие от
предметного понятия926. Формальное понятие есть сам акт, посредством
которого интеллект постигает некоторую вещь, или общее представление,
именуемое концептом927; предметное же понятие есть сама вещь, или
представление о ней, непосредственно данное интеллекту в формальном
понятии928. Так, формальное понятие человека есть акт, посредством
которого мы постигаем предметное понятие, т. е. представление о
человеке, заключенное в его определении. Спрашивать о том, что есть
данное сущее, — значит искать предметное понятие, соответствующее
данному термину в мышлении. Ибо каждому предметному понятию
соответствует формальное понятие, и наоборот. Следовательно, речь идет о
том, чтобы узнать, какчю реальность схватывает и выражает интеллект,
мысля сущее как таковое.

Приступая к этой проблеме, Суарес предлагает другую дистинкцию, автором
которой он не был и которую мы тотчас признаем. Но она позволит ему
окончательно установить современное значение термина existentia. Речь
идет о различении ens как причастия настоящего времени и ens как имени.
Суарес тоже констатирует двойственный характер данного термина. Ens,
говорит он, происходит от sum, как existens — от existo. Это верно,
однако, добавляет Суарес, sum — это глагол, всегда означающий актуальное
существование; можно сказать, что он всегда включает в себя свое
собственное презентное причастие. Sum означает: sum ens (я есмь сущий),
a quidam est реально означает: quidam est ens (нечто есть сущее)929.
Кардинальное решение. В самом деле, речь идет о том, чтобы узнать:
действительно ли всякое суждение, в том числе экзистенциальное, есть
атрибутивное суждение? Бот почему в своем первом значении термин ens
означал, по-видимому, любое сущее, наделенное реальным и актуальным
бытием, — тем, что, собственно, и обозначается глаголом esse, презентным
причастием которого является ens. Просто в силу спонтанного расширения
первоначального значения слово ens, помимо субъекта, обладающего
существованием, стало указывать на то, что только может им обладать. В
таком понимании ens превращается в имя, обозначающее всякую реальную
сущность, т. е. не выдуманную, химерическую сущность, а истинную,
способную к реальному бытию930. Однако заметим, что данная
двойственность выражает неоднозначность, необходимо связанную с самим
представлением о бытии. Здесь нет речи о некоем общем понятии, в котором
смешались бы два разных понятия — актуального и потенциального сущего. У
нас есть лишь одно понятие сущего, но взятое на двух разных уровнях
абстракции: «В самом деле, будучи взято в смысле имени, ens означает то,
что обладает реальной сущностью, в отвлечении от актуального
существования. Иначе говоря, реальное существование не исключается и не
отрицается, а только отодвигается в сторону посредством абстрагирования
(praecisive tantum abstrahendo). Напротив, будучи взято в качестве
причастия, ens означает само реальное сущее, которое обладает реальной
сущностью вкупе с актуальным существованием. Таким образом, оно
обозначает это сущее более стяженным образом»931. Итак, если взять
термин «сущее» вместе с таким предварительным уточнением, он может
означать.как чисто возможное сущее, так и актуально существующее. Но в
обоих случаях речь идет об одном и том же сущем, вкупе с актуальным
существованием или без него. Актуальное существование определяет сущее
уже во вторую очередь. Коротко говоря, сущее — это сущность, а
реальность сущности — это ее способность к существованию.

Таков подход Суареса к данной проблеме. Как видим, он уже заключает в
себе решение, ибо актуальное бытие есть лишь частный случай возможного.
Очевидно, следует более внимательно рассмотреть природу реальной
сущности, которой, как можно заранее предположить, предстоит принять на
себя всю тяжесть этой онтологии. Что есть сущность? Она не предстает
перед нами как первое в порядке происхождения. За исключением Бога, мы,
как правило, ищем причину, позволяющую объяснить происхождение вещей,
вне их собственной сущности. Напротив, в порядке достоинства и
первоочередности объекта сущность несомненно оказывается самым первым.
Ведь признаки сущности некоторой вещи есть то, что подобает ей в первую
очередь и внутренне конституирует ее как некоторую вещь или как вот эту
вещь932. В качестве ответа на вопрос: quid sit res (что есть вещь),
сущность, понятая таким образом, принимает имя quidditas (чтойности). В
качестве того, что в первую очередь сообщается каждой сущности актом
существования, она именуется essentia. Таким образом, сущность,
essentia, есть чтойность, актуализированная своей причиной и ставшая
актуальной, вместо того, чтобы оставаться чистой возможностью. Наконец,
рассматриваемая a posteriori и с точки зрения своих следствий, сущность
предстает в аспекте natura (природы), т. е. радикального внутреннего
принципа всех действий и свойств определяемого ею сущего933. Именно
отношение сущности, чтойности или природы к ее актуальному существованию
и следует определить в общем случае конечных сущих.

В предисловии к Metaphysicae disputationes Cyapec скромно говорит о себе
как о профессиональном теологе, который для надобностей своего учения
принужден был взять на себя задачу раз и навсегда установить
метафизические предпосылки собственной теологии. В действительности его
знанию средневековой философии не может не позавидовать даже современный
специалист. Что касается конкретно различения сущности и существования,
Суарес замечает, что предлагались следующие три решения этой проблемы:
реальное, модальное и чисто рассудочное различие. Далее, он не скрывает,
что именно тезис о реальном различии, как принято считать, получил
признание св. Фомы Аквинского и его ранних последователей: Наес
existimatur esse opinio D. Thomae, quam in hoc sensu secuti suntfere
omnes antiqui Thomistae (Таково, как считается, мнение св. Фомы, за
которым в этом направлении следовали почти все старые томисты)934. Но
следует тотчас добавить, что когда Суарес сам определяет эту позицию, он
излагает ее почти всегда в терминах Эгидия Римского, т. е.
интерпретирует реальное различие как различие между двумя вещами. Первая
точка зрения, говорит Суарес, заключается в том, что existentiam esse
rem quamdam distinctam omnino realiter ab entitate essentiae creaturae
(существование есть некоторая вещь, совершенно реально отличная от
сущности тварного сущего)935. Не будем преувеличивать значение этого
факта для формирования идей Суареса в отношении данного пункта. Однако
необходимо заметить, что он обусловлен всем его подходом к обсуждению
данной проблемы. Суарес пытается доказать (вопреки св. Фоме Аквинскому),
что тварную сущность, конституированную в качестве акта вне ее причин,
нельзя реально отличать от существования так, как отличают две вещи или
две сущности: «...ita ut sunt duae res seu entitates distinctae»936. Ha
тезис, сформулированный таким образом, Суарес действительно мог ответить
только категорическим несогласием. И он делает это, как можно заметить,
от имени аристотелевской онтологии субстанции, согласно которой нет
никакой разницы между ens homo и homo. Итак, Суарес сделал свой выбор
между св. Фомой и Авиценной, с одной стороны, и Аристотелем и Аверроэсом
— с другой. И фундаментальная причина его решения, некоторым образом
содержащая в себе все многообразные обоснования, приводимые в пользу
такого выбора, проливает, столь ясный свет на подлинную природу
проблемы, что ее значение невозможно переоценить.

В самом деле, обращаясь к бесконечным спорам, которые вели между собой
сторонники и противники реального различия, можно было бы подумать, что
речь идет о чисто диалектической проблеме: каждая сторона пытается
доказать другой, что та совершает ошибку в суждении либо уступает
соблазну некоего незамеченного софизма. В действительности дело обстоит
вовсе не так. Как диалектики, наиболее выдающиеся представители обеих
партий стоят друг друга; но если прислушаться к их диспутам, нельзя не
заметить, что диалектика не дает им никакого решения. Многочисленные
противоположные доказательства зависят от метафизических позиций,
занятых до всяких диспутов; диалектический спор может со всевозрастающей
точностью их прояснить, но не способен их оправдать. В действительности
проблема природы сущего ставится непосредственно, исходя из нескольких
фундаментальных простых положений, которые и определяют все, что может
быть сказано в дальнейшем. Истинная драма разыгрывается именно здесь,
еще до выхода актеров на сцену, и сводится к самому изначальному из всех
возможных метафизических выборов.

В определении Суареса спорный пункт выглядит так: можно ли считать, что
бытие актуальной сущности (esse actualis essentiae), т. e. сущность,
полагаемая в качестве истинного актуального сущего, нуждается для своего
существования в дополнительной и особой актуальности, называемой
экзистенцией937? Создается впечатление, что вся аргументация Суареса
опирается на определенное понятие так называемого реального сущего. Это
понятие подразумевает всецело актуализированную сущность. Исходя из
него, Суарес задается вопросом о том, нуждается ли в чем-нибудь его
объект для того, чтобы существовать. На вопрос, сформулированный в таких
терминах, напрашивается отрицательный ответ. Возьмем любую актуальную
сущность — скажем, сущность «человек». Можем ли мы считать ее
обладательницей полноты актуальности, подобающей ей как реальному
сущему, коль скоро мы говорим о том, что ей недостает существования?
Очевидно, нет. Утверждение о том, что некоторая сущность есть актуальное
сущее, достойное этого имени (verum actuate ens), равнозначно тому
утверждению, что она существует. Итак, Суарес начинает с того, что
представляет всякое данное конечное сущее как полностью
актуализированную сущность, а потом с удивлением спрашивает: как можно к
такой сущности добавлять существование как нечто, ей недостающее?
Возможно задать этот вопрос вместе с ним, но нельзя не увидеть, что
подобная его постановка предполагает уже найденное решение. Между тем
истинная проблема состоит именно в том, чтобы узнать: поддается ли
полная актуальность реального сущего целостному определению единственно
в плане сущности? Иначе говоря: является ли существование последним
актом сущности в плане самой сущности? Или: объяснима ли реальность
реального человека исключительно с точки зрения его сущности, или такое
объяснение нуждается в чем-то еще? В зависимости от утвердительного или
отрицательного ответа на этот вопрос истолкование проблемы реального
различия сущности и существования получает тот или иной смысл; но если с
самого начала отождествить реальное сущее с сущностью, взятой в ее
полной актуализованности, то, конечно, становится излишним обращаться к
существованию для решения проблемы. Нет нужды ссылаться на существование
для объяснения того, что существующая сущность существует. В
действительности тогда уже слишком поздно не только решать этот вопрос,
но даже ставить его.

На предложенную интерпретацию онтологии Суареса, вероятно, возразят, что
метафизик такого уровня не мог удовлетвориться столь простым доводом. Мы
и не утверждаем этого, а лишь пытаемся вычленить из его текста ту
изначальную, простую и предшествующую любым спорам интуицию бытия,
которая определяет все его доводы. И нам кажется, что можно точно
резюмировать мысль Суареса следующим образом: для него понятие сущности
равнозначно понятию сущего, поскольку все, чем является сущее, возможно
выразить в терминах сущности, не опасаясь что-либо упустить. Такое
утверждение кажется самоочевидным всякому эссенциалистскому мышлению;
однако под вопросом оказывается сама его истинность. Никто из тех, кто
читал Платона, не останется равнодушным к невозмутимой красоте космоса,
населенного сущностями, каждая из которых полагается реальной в силу
одного того факта, что она обладает полной актуальностью «того, что она
есть». Возможно допустить (несомненно, уступая таким образом тайному
обету рассуждающего разума), что метафизическое размышление достигает
основания бытия, когда достигает сущности. Следовательно, если сущность
как таковая мыслится полностью актуализованной, уже не остается места
предположениям о наличии чего-то стоящего за сущностью, — какого-то
другого основания или чего бы то ни было, что еще предстоит обнаружить.
Для онтологии, в которой все богатство бытия исчерпывается сущностью,
никакая тавтология невозможна. Поэтому законно и полезно доказывать, что
существование не может присоединяться к реальной сущности как
актуальность иного порядка, в которой сущность нуждается для собственной
актуализации.

Это позволяет понять точный смысл аргументации Суареса и точную природу
той позиции, которую он решительно отстаивает. Как и все философы,
Суарес отличает актуальную сущность от всего лишь возможной и принимает
существование в качестве признака, отличающего актуальное от возможного.
Как всякий христианский теолог, он также признаёт, что ни одна конечная
сущность не обладает существованием полноправно, а получает его от
божественного акта творения. Таким образом, для него (как и для всех, по
его собственному охотному признанию) существование служит высшим
признаком истинной реальности, а значит, внутренним и формальным
конститутивным элементом всякого сущего в собственном смысле938. Коль
скоро это так, то вопрос для Суареса заключается в следующем: нужно ли
мыслить существование существующей вещи как последнее определение самой
ее сущности? На вопрос, поставленный таким образом, Суарес отвечает без
каких-либо колебаний. Полагать, что сущность начинает существовать
самостоятельно, вне ее причин, т. е. перестает быть чистой возможностью,
значит одновременно полагать, что она начинает быть aliquid (чем-то), т.
е. некоторой сущностью, и перестает быть чистым небытием, т. е.
приступает к существованию. Мы говорим: одновременно, ибо это по
видимости двойное действие на самом деле едино, так как полностью
обусловлено реальной актуализацией данного сущего. Ens actu, решительно
заявляет Суарес, idem est quod existens: сущее в акте есть то же, что
существующее939. Коль скоро это так, становится очевидным, почему Суарес
именно таким образом формулирует вопрос и почему неизбежно дает на него
именно такой ответ. В действительности больше нет и речи о том, возможно
ли реально отличить актуальное существование некоторой сущности от самой
этой актуально существующей сущности. Разумеется, нет. Между понятой
таким образом существующей сущностью и ее существованием не может быть
другого различия, кроме различия точек зрения на одну и ту же
реальность, т. е. различия чисто рассудочного940.

Конечно, небезопасно связывать таким образом метафизику, познаваемую
нами в непосредственном опыте, с психологией ее автора, которая
неизбежно остается для нас гипотетической, ибо ускользает от наблюдения.
Однако выдвинутая здесь гипотеза не лишена основания. Ведь она
опирается, как видим, не только на объективный анализ учения Суареса, но
и на тот способ, каким он обосновывает свою позицию. То, что Суарес не
может помыслить существование отличным от сущности, не мысля его тем
самым как некоторую вещь, — не самое важное. Важнее другое: решительная
невозможность для Суареса помыслить существование (будь оно вещью или не
вещью) как некий акт, способный оказывать собственное влияние и вызывать
собственные, специфически определенные следствия. Спонтанный
эссенциализм разума получает совершенное выражение в ряду доводов,
призванных доказать, что специально отличать существование бесполезно:
ведь любое воздействие, которое можно было бы ему приписать, уже оказано
сущностью. В учении Суареса дело обстоит так, как если бы существование
смешивалось с полной актуализацией сущности как таковой и этим
исчерпывало всю свою причинную действенность и объяснительную силу.
Томистское понятие акта существования, который действует в самой
сердцевине сущности, своей собственной энергией как бы актуализирует ее
к постоянному бытию и обеспечивает единство субстанции и акциденций,
конституируя единое сущее и распространяясь вовне в динамизме
имманентных действий этого сущего, — всё это заменено в доктрине Суареса
понятием реальной сущности, чье собственное совершенство служит
достаточным основанием как ее существования, так и производимых ею
действий.

Та изначальность и одновременно окончательность, с какой Суарес
отвергает отличный от сущности акт существования, позволяет, как
представляется, понять природу его возражений. Аргументируя сперва a
priori, Cyapec спрашивает: какой смысл имеет высказывание essentia est,
если не подразумевать, что essentia existit? Говоря о некоторой вещи,
что она есть, любой человек имеет в виду, что она существует. Какое-либо
различение между бытием сущности и другим бытием — бытием существования
— вводить бесполезно. Ведь если высказывание «вещь есть» не
подразумевает, что данная сущность наделена актуальным существованием,
это значит, что она рассматривается как чисто возможная, а потому не
есть941. Аргументируя затем tarn simpliciter quarti ad hominem (просто к
человеку), Суарес пытается показать тщетность доводов его противников,
постулирующих реальное различие сущности и существования. Он заявляет,
что бытие актуальной сущности, как он его мыслит, уже обладает всеми
теми атрибутами, какие эти люди относят к существованию. При этом
мотивы, которые приписывает своим противникам Суарес, некоторым образом
внеположны понятию бытия как такового, а потому внеположны области
онтологии в собственном смысле. Реальное различение сущности и
существования, говорит Суарес, имеет целью отличить творение от Творца.
Но это абсолютно бесполезно, так как бытие актуальной сущности твари не
более вечно, чем то особое существование, о котором идет речь. Напомним
еще раз: бытие чисто возможной сущности — вообще не бытие.
Следовательно, мы приписываем сущности вечное бытие только тогда, когда
говорим, что она вечно есть; что касается реального сущего, оно обладает
сущностью, однажды сотворенной во времени: Ergo esse actuale, sicut
temporale est, ita etiam est vera existentia. Говорят также, что
существование принадлежит конечной сущности лишь случайным образом и
потому реально отличается от нее. Но и этот довод не достигает цели,
ибо, как мы видели, сущность поистине заслуживает имени сущего лишь
тогда, когда она актуализуется в существовании волей Творца. Бытие
актуальной сущности, о котором мы говорим, точно так же случайно, как и
существование, причем случайно тем же самым образом, ибо оно есть то же,
что и это существование. Ни один из этих двух видов бытия не имеет ни
одного необходимого условия, которое не было бы одновременно условием
другого вида. Так единственное и решающее основание для их реального
различения (основание, на которое ссылаются сторонники различения и
которое само опирается на характер существования, понятого как высшее
совершенство бытия и акт актов) полностью ускользает от Суареса. Вернее,
Суарес улавливает его смутно, как бы сквозь некую пелену, за которой
угадывается его присутствие; но он решительно отворачивается от него как
от произвольного требования. В самом деле, какова должна быть
изначальная позиция существования для того, чьей изначальной позицией
является позиция сущности? Будучи вполне удовлетворен сущностью, в
которой он находит все необходимое, рассуждающий разум не видит ни того,
каким образом возможно отделить от нее существование, ни того, зачем
нужно присоединять существование к сущности. Разве сущность — не само
бытие? Бытие есть, небытия нет; но утверждать, что бытие для того, чтобы
быть, должно прежде существовать, значит ставить его в зависимость от
совершенно произвольного и абсурдного предварительного различения942.
Суаресовское отрицание всякого существования, отличного от бытия
сущности, есть не что иное, как оборотная сторона целостного и
решительного утверждения чистой сущности, которая свободна от каких бы
то ни было неконцептуализируемых элементов и может быть полностью
воспринята разумом.

Это утверждение стало окончательным не только для самого Суареса, но и
для необозримого множества тех, кто приобщался к так называемой
схоластической философии через его труды; а также для бесчисленных
учебников, курсов и комментариев, вдохновленных учением Суареса. Именно
отправляясь от этого учения, оказавшего определенное влияние даже на
умеренную доктрину томизма, схоластика эссенциализируется и принимает ту
форму, в какой она известна и за которую ее так сурово порицали, — форму
попытки аналитически вывести реальность из каталога раз и навсегда
определенных сущностей. Нет ничего более естественного для той позиции,
против которой был обращен названный упрек. Коль скоро сущность однажды
положена в качестве последнего акта, вне ее уже не может быть ничего,
что могло бы побуждать нас даже не к пересмотру самой сущности, но к
сомнению относительно нашего знания о ней. Если ее порождающая сила уже
не приходит к ней извне, от актуализирующего ее существования, то
сущность целиком схватывается определением. И мы уже можем ожидать, что
правильная дедукция извлечет из этого определения все его следствия. Так
разум, устремленный к идеалу раз и навсегда завершенной онтологии и
философии природы, начинает различать относительно близкое будущее: в
нем первая философия достигнет последнего совершенства и сможет
передаваться в форме аналитически обоснованных высказываний, в которых
ни один термин, в том числе термин бытия, уже не будет заключать в себе
никакой тайны. Но для того, чтобы это стало возможным, метафизика должна
назвать своим единственным объектом сущность, за исключением той
неизвестной и всегда подозрительной для разума величины, которая
именуется актом существования.

Именно это делали вслед за Суаресом так называемые «схоластические»
философы. Если принять во внимание число тех, кто с XVI в. и до наших
дней питался этой доктриной, то важность данного факта будет трудно
переоценить. Не стоит закрывать глаза на то, что эту партию Суарес
выиграл. Чтобы убедиться в этом, достаточно спросить такого
авторитетного интерпретатора, как Клёйтген (Kleutgen), каков собственный
предмет метафизики, в понимании философов-схоластиков. Первоначальный
ответ гласит: реальное сущее, ens reale. Но спросим, что же следует
понимать под реальным сущим, — и он ответит, явно ссылаясь на Суареса,
что речь идет в данном случае об ens, взятом не в качестве причастия
глагола esse, но в качестве отглагольного существительного. В рамках
такой онтологии ens означает «нечто» имеющее сущность и потому сущее:
«Итак, речь идет о том, чтобы узнать, что понимается под сущностью и под
реальной сущностью. Сущность есть корень или глубочайшее основание и
первоначало всех действий и всех свойств вещи». Коротко говоря, сущность
есть «самое превосходное в вещах и то, что дает основание и совершенство
всем другим нашим знаниям, связанным с тем же предметом». Здесь нетрудно
распознать суаресовское превознесение сущности: Клёйтген говорит о ней в
тех же терминах, в каких у св. Фомы Аквинского определяется
превосходство акта существования. Но как бы опасаясь все еще возможных
заблуждений читателя на этот счет, Клёйтген добавляет: «Из предыдущего
рассмотрения следует, что схоластики не смешивают реальное с актуальным,
или существующим, и не противопоставляют ему возможное. Реальное может у
них быть и возможным, и существующим. Так что когда схоластика указывает
на реальное как на предмет метафизики, она вовсе не полагает, словно
Гермес, главной задачей этой науки поиск и открытие актуальных
существований». «Именно это, — говорит в заключение Клёйтген, — прямо
провозглашает Суарес». И это верно — за исключением, быть может, того,
что Суарес наверняка думал не о Гермесе (весьма кстати подвернувшемся в
качестве удобного козла отпущения), а о том, что он сам называл мнением
св. Фомы Аквинского, quarti in hoc sensu secuti sunt fere omnes antiqui
Thomistae (за которым в этом направлении последовали почти все старые
томисты). Ибо в конечном счете оба вопроса неразрывно связаны.
Предельный акт бытия не может быть одновременно essentia и esse. Если он
есть esse, как не уставал утверждать св. Фома, то и последний предел
самой метафизики, чьим объектом является бытие, должен простираться за
пределы сущности — к существованию, которое есть акт сущности. Ничего
подобного нет в этой нововременной версии схоластики, которая, можно
сказать, стала почти канонической. Она так открыто и решительно
опирается на сущность, что абстрагируется не только от актуального, но и
от потенциального существования: «Мысля некоторое сущее как реальное, —
заявляет Клёйтген, — мы не мыслим его как чисто возможное, исключая его
существование; но не мыслим и как существующее. Мы отвлекаемся от
существования... Только так конечные и тварные вещи, чье существование
не носит сущностного характера, могут стать объектом науки»943.

Поистине замечательный текст! Любые комментарии только ослабят его. Но
не стоит размышлять над ним слишком долго. Суарес упрекал сторонников
различения сущности и существования в том, что они были одержимы
стремлением вовлекать понятие творения в проблему, в которой оно не
играет никакой роли. Но удивительным образом именно это понятие творения
позволяет последователю Суареса в Новое время заявлять, что, коль скоро
существование не включено в сущность вещей, оно не может быть и
собственным предметом первой философии, каковым является сущее; так что
его можно с чистой совестью исключить из онтологии. Иначе говоря,
философ не обязан заниматься свойством, которое (как он охотно признаёт)
хотя и конституирует некоторым образом сущее, однако не является частью
его сущности как таковой, ибо существующее сущее получает свое
существование только от Бога. Так наш суаресист сперва сводит
существование к актуальности реальной сущности и отказывается различать
в ней акт существования, полагающий сущность вне ее причины, а затем
естественно приходит к тому, что рассматривает сам факт существования
или несуществования как безразличный по отношению к природе сущего.
Подобная онтология не надеется включить существование в пауку о сущем;
более того, она так далека от существования, что не пытается даже
исключить его. По правде говоря, она вообще не думает о нем. Невозможно
зайти далее в этой дезэкзистенциализации сущности. Но именно такой,
метафизически очищенной от всяких следов существования, сущность была
передана мышлению Нового времени последним великим интерпретатором
средневекой философии в конце XVI — начале XVII в. Передана тогда, когда
научные открытия во всех областях знания сокрушили множество сущностей,
всецело сконструированых мышлением, которое неосмотрительно считало их
тождественными сущностям вещей. Онтология сущности нашла плохих
защитников в лице метафизиков, сделавших ее бесплодной в надежде сделать
более чистой, и погибла вместе с сущностями, с которыми имела
неосторожность солидаризироваться. Ей было брошено обвинение в
бесплодности ее метода. Она сама могла им довольствоваться; но онтология
существования могла бы преодолеть его, чтобы стать советчицей и
водительницей новой эпохи, отважно ринувшейся на завоевание мира,
бурлящего непредвиденными реальностями. Однако тогда, когда для нее
настала пора вновь сыграть традиционнную роль Мудрости, онтология
существования, давно отрекшаяся от прекраснейшего из своих завоеваний,
была уже не способна ее исполнить. Исторически очень важен тот факт,
что, например, Декарт — ученик учеников Суареса — унаследовал от них
первую философию, отсеченную от ее экзистенциального корня и бессильную
стать водительницей науки о существующем. Теперь эта наука захочет
обзавестись собственной метафизикой и вместо того, чтобы искать ее на
путях, отныне казавшихся безвыходными, устремится (и повлечет за собой
саму онтологию) в том направлении, где, как можно было бы предугадать,
ее невозможно найти.

Быть может, глубочайшим из многочисленных отличий философии Декарта от
философии его предшественников является отличие стиля. Оно
непосредственно выражает два разных понимания того, что значит
философствовать. О Декарте часто с восхищением говорят, что он
«прекрасно начал», с царственной небрежностью отбросив множество
номинальных (т. е., с его точки зрения, бесплодных) определений, под
тяжестью которых изнемогала схоластическая метафизика. Однако позднее
кое-кто из его последователей и последователей последователей задавал
себе вопрос: не было ли неосмотрительностью вот так, сразу, принять
некоторые фундаментальные понятия как непосредственно очевидные и
совершенно определенные? Быть может, их следовало сперва определить, а
значит, проанализировать?

Сам Декарт не испытывал никаких сомнений на этот счет. Взявшись за перо,
чтобы объяснить в «Первоначалах философии» смысл термина cogito, он
заявляет, что не намерен объясняться по поводу других терминов, которые
он уже употреблял и еще будет употреблять, ибо они кажутся ему
достаточно очевидными сами по себе, и не просто очевидными, но сами по
себе известными: quia per se satis nota mмhм vмdentur. И добавляет: «Я
часто замечал, что причиной заблуждений философов бывает то, что они
пытаются с помощью логических дефиниций объяснять простейшие и само
собой понятные вещи: таким образом они только их затемняют». Итак,
говоря: «Я мыслю, следовательно, существую», — Декарт не оспаривает того
факта, что для понимания этого высказывания необходимо сперва знать, что
есть мышление и что есть существование; однако он не считает нужным
объяснять эти вещи по той примечательной причине, что «все это —
простейшие понятия, кои сами по себе не дают познания ни одной из сущих
вещей»944. Итак, мышление вообще и существование вообще — простейшие
абстрактные понятия, смысл которых столь очевиден, что любые объяснения
могут лишь затемнить его. Позднее Вольф спросит себя, не поступил ли
Декарт в данном случае несколько опрометчиво. И действительно, мы
увидим, что, принимая понятие существования вот так, некритически, каким
оно пришло к нему от его предшественников, Декарт взял на себя более
серьезные метафизические обязательства, нежели мог сам предполагать.

Сводить существование просто к общему понятию, за которым нет ничего из
актуально существующих вещей, значило сформулировать тезис, который
можно понимать различным образом, а потому было бы небесполезно
уточнить. С одной стороны, он может иметь тот смысл, что существование
как таковое не существует. Но, с другой стороны, он может подразумевать
и то, что в самом существующем нет никакой особой реальности,
соответствующей термину «существование». Похоже, сам Декарт именно так
понимал собственную формулу. А это значит, что реальное различение
сущности и существования, как его видел св. Фома, Декарту должно было
казаться бессмысленным. Фактически он даже думал, что в этом вопросе
единодушен со схоластическими философами. В самом деле, он резко
критикует схоластиков за то, что они различали в протяженных телах
материю и форму, подобно пьяным, у которых одна по числу вещь двоится в
глазах. Однако он признавал их невиновными в совершении такой же ошибки
применительно к сущности и существованию, «между коими они, как правило,
не проводят другого различения, кроме того, которое реально находится в
них». Таким образом, Декарт, как представляется, считал вполне
нормальным тезис, аналогичный суаресовскому. Во всяком случае, он прямо
противостоял мнению Эгидия Римского и его последователей, полагавших
сущность и существование tanquam totidem res a se mutuo diversas (как бы
составляющими именно такое количество взаимно отличных вещей), —
противостоял по той простой причине, что у нас нет двух разных идей для
тех двух вещей, которые здесь предполагается разделить945.

Поэтому пусть нас не введут в заблуждение те формулировки, к которым
прибегает Декарт в знаменитом пассаже из V Размышления. Здесь он хочет
яснее показать, что в Боге сущность неотделима от существования, и для
этого призывает нас не смешивать идею Бога с идеями всех прочих вещей, в
которых мы обыкновенно различаем сущность и существование946. Декарту
отлично известно, что, за исключением Бога, никакое наше понятие
сущности никогда не включает в себя ее существования947. Однако он, как
и Суарес, полагает, что отсюда вовсе не следует вывод о реальном
различии сущности и существования в актуально существующих вещах. Когда
его прямо спросили об этом, он дал пространный ответ; а поскольку это
было невозможно сделать, не прибегая к дистинкциям, до него часто
практиковавшимся схоластиками, он предпочел ответить по-латыни, «дабы
постараться выразиться яснее»948.

Итак, проведем вслед за Декартом различение между модусами вещи и ее
атрибутами. Атрибуты таковы, что вещи, чьими атрибутами они являются, не
могли бы существовать без них; в то время как без модусов они существать
могут. Например, облик и движение суть, в собственном смысле, модусы
телесной субстанции: ведь одно и то же тело может существовать то в
одном облике, то в другом; то в движении, то в покое. Эти модусы в
собственном смысле суть модусы самой вещи. Напротив, атрибуты суть
понятия, согласно которым наше мышление схватывает эти вещи. Таким
образом, собственно модусы отличаются от атрибутов, как modi rerwn
(модусы вещей) от простых modi cogitandi (модусов мышления). Отношение
модусов к вещам отлично от отношения атрибутов к вещам. Поскольку вещи,
как было сказано, могут существовать без своих модусов, они отличаются
от них иначе и более глубоко, чем простым различием в разуме. Напротив,
поскольку атрибуты суть лишь разные способы, каким наш разум постигает
одну и ту же вещь, они действительно неотделимы от вещи, не способны
существовать отдельно от нее; и единственное различие, какое возможно
ввести между ними, — это различие в разуме. Существование есть именно
один из таких атрибутов, «ибо мыслить сущность некоторой вещи в
отвлечении от ее существования или несуществования есть способ
постижения, отличный от того способа, в котором она мыслится
существующей; но сама вещь вне нашего мышления невозможна без
существования». Различие между вещью и собственно модусами Декарт
предлагает называть «модальным», а различие между вещью и ее атрибутами
признать только различиями в рассуждающем разуме. Значит, существование
отличается от реальной сущности только различием в разуме, что
равнозначно тому, что оно вовсе не отличается от нее в самой реальности,
а только в нашем способе мыслить реальность. Именно это прямо говорит
сам Декарт: моя мысль о сущности треугольника отлична от моей мысли о
его существовании так же, как один собственно модус моего мышления
отличен от другого собственно модуса моего мышления. Но в том, что
касается треугольника, существующего вне моей мысли, дело обстоит иначе,
in quo manifestum mihi videtur, essentiam et existentiam nullo modo
distмngui (из чего мне кажется очевидным, что сущность и существование
никоим образом не различаются)949.

Это различение «в рассуждающем разуме», введенное между сущностью и
существованием, выдает ученика иезуитов из коллегии Ла Флеш, которые
сами были учениками Суареса. Верно, что в сочинениях Декарта есть
другие, по справедливости более знаменитые места; в них Бог, чья
сущность включает существование, противопоставляется творениям, в
которых существование отлично от сущности950. Noia est omnibus essentiae
ab existentia distinctio (всем известно отличие сущности от
существования), заявляет сам Декарт в ответе одному из своих
оппонентов951; и наконец в тексте, не оставляющем никаких сомнений: Deus
est suum esse, non autem triangulus952. Однако не следует забывать, что
с точки зрения Декарта, как и с точки зрения Суареса и его
предшественников-схоластиков, различие сущности и существования можно
понимать в двух разных смыслах. Прежде всего, оно может означать, что в
творении сущность не включает существования, потому что тварное сущее не
имеет в самом себе причины собственного бытия. Все схоластики принимают
этот тезис как неизбежный вывод из доктрины творения. Некоторые
схоластики — например, Альберт Великий — даже говорят в этой связи о
реальном различии сущности и существования. Но тогда эта формула
означает только тот факт, что причина существования конечного сущего
реально отлична от самого конечного сущего. Именно это утверждает Декарт
в только что приведенном тексте: Бог есть его собственное бытие, а
треугольник — нет. Однако подлинная проблема различия сущности и
существования стоит в другом плане. Ибо если мы признаем, что конечное
сущее получает бытие от Бога, то необходимо выяснить: образует ли
получаемое им существование реальное единство с его сущностью (т. е.
является ли оно сущностью, полагаемой в качестве актуально
существующей), или же оно реально отлично от сущности, как отличен акт
от потенции, которую он актуализует? Подобно всем христианским
философам, Декарт в отношении первого пункта признает, что реальный
треугольник не есть его собственное бытие; но в то же время он вслед за
Суаресом отрицает, будто в актуально существующем треугольнике акт
существования реально отличен от сущности. Томистское esse отсутствует в
картезианском мире.

Этот факт необходимо иметь в виду и тогда, когда мы обращаемся к текстам
Спинозы. Он тоже высказывался в связи с данной проблемой, и особенно в
Cogitata metaphysica — тексте, в котором порой обнаруживали (по нашему
мнению, ошибочно) неразрешимые противоречия. Как указывает само заглавие
этого сочинения, Спиноза в нем ставит перед собой задачу кратко
объяснить «наиболее трудные вопросы, встречаемые как в общей, так и в
специальной части метафизики, относительно сущего и его определений,
Бога и его атрибутов, а также человеческой души»953. Среди затруднений,
которые он рассматривает, некоторые непосредственно связаны с нашей
проблемой954. Однако нужно с самого начала заметить, что Спиноза не
считает себя обязанным строго определить понятия, которыми он пользуется
(позднее Вольф упрекал его за это, как и Декарта). В частности, это
касается понятий «сущности» и «существования» — якобы самих по себе
столь ясных, что попытки сделать их еще более ясными только затемняют
их955. Можно только сожалеть, что Спиноза не дал нам драгоценных
объяснений того, как он сам понимал эти термины; однако все, что он
говорит в связи с ними, до некоторой степени позволяет понять, какой
точный смысл он вкладывал в них.

Предлагались различные истолкования текста Cogitata metaphysмca, но все
они сходятся в том, что здесь Спиноза (от собственного имени или в
качестве интерпретатора Декарта) занимает конкретную позицию
относительно определенных доктрин схоластики. Различение сущности и
существования — одна из таких доктрин, и хотя Спиноза не посчитал нужным
рассуждать о смысле этих терминов, он определил их и затем высказался на
их счет. Бытие сущности для него — «лишь модус, благодаря которому
сотворенные вещи содержатся в атрибутах Бога». Что касается бытия
существования, оно «есть сущность вещей, рассматриваемая вне Бога и сама
по себе; она приписывается вещам после того, как они созданы Богом».
Добавим, что Спиноза различает сущность и существование так, как до него
это делал Авиценна, и на том же основании. Поскольку в конечном сущем
сущность может мыслиться в отрыве от существования, она отличается от
него956. Самого элементарного опыта довольно, чтобы это подтвердить:
«Если какой-нибудь философ еще сомневается, отлична ли в сотворенных
вещах сущность от существования, то он не должен много заботиться об
определениях того и другого, чтобы устранить это сомнение. Ему нужно
только обратиться к ваятелю или резчику. Они покажут ему, как они
представляют себе еще не существующую статую, а затем представят ее
существующей»957.

Все выглядит так, как будто Спиноза представляет различие сущности и
существования в тварных сущих в качестве непосредственно данной
эмпирической очевидности. Верно, что он сам отверг идею творения; но тем
не менее он всегда утверждал, что, как ни понимать произведение конечных
сущих, «сущность вещей, произведенных Богом, не заключает в себе
существования»958. Однако у Спинозы, как и у Декарта, принятие этого
тезиса не влечет за собой признания реального различия сущности и
существования в самой структуре конечного сущего. Различие имеется между
сущностью и причиной ее существования. Причина существования конечного
сущего внеположна этому сущему, но в существующем конечном сущем
существование реально не отличается от существующей сущности. По крайней
мере, именно так мы понимаем уже цитированное определение существования,
данное Спинозой. Если существование есть ipsa rerum essentia extra Deum,
et in se considerata (сама сущность вещей вне Бога и рассматриваемая
сама по себе)959, ничто реально не отличает ее от самой сущности,
полагаемой в качестве существующей вне ее причины. Таким образом, как
справедливо отмечалось, эта дефиниция подразумевает «тождественность
сущности и существования», ибо «бытие в существовании есть бытие в
сущности, рассматриваемой вне Бога, в вещах, после того, как они были
произведены Богом»960.

Отождествление сущности и существования, в какой бы философии оно ни
происходило, неизбежно сопровождается приматом сущности над
существованием. Существование предстает отныне только акциденцией,
модусом, т. е. — как его ни называть — следствием сущности. Это можно
констатировать и у Спинозы эпохи Сogitata metaphysica, но еще очевиднее
в «Этике». «Этику» открывает Defмnitiones, первая из которых гласит: Per
causarti sui intelligo id, eujus essentia involvit existentiam: sive id
cujus natura non potest concipi nisi existens (Под причиною самого себя
я разумею то, сущность чего заключает в себе существование, иными
словами, то, чья природа может быть представляема не иначе, как
существующею)961. Такого будет определение субстанции, т. е. Бога. Можно
сказать, что в XVII в. метафизика стала онтологией еще до того, как
Вольф популяризировал это имя и выявил все импликации онтологического
учения. Неоспоримым признаком тому служит всеобщий успех аргумента св.
Ансельма, которому Кант даст точное название онтологического. Декарт,
Мальбранш, Фенелон, Спиноза, Лейбниц, т. е. все представители того, что
в ту пору еще именовали «картезианством», приняли и усвоили в разных
формах это доказательство существования Бога, не исказив, однако, его
духа. Первая причина, существующая, так сказать, в силу собственной
сущности — этот триумф аргумента св. Ансельма, — есть также триумф
бытия, освободившегося от экзистенции.

Даже в глазах тех людей XVIII столетия, кто больше не верил в философию
Декарта, он оставался разрушителем схоластики и обновителем философии.
Но еще любопытнее заметить, что радость, которой сопровождалось это
освобождение, всегда была не без горечи. Интеллектуально честные люди
спрашивали себя: не была ли революция слишком радикальной? Дело не
только в том, что она выбросила за борт, как безнадежно устаревшие, те
понятия, которые могли еще послужить и потеря которых уже вызывала
сожаление. Дело еще и в том, что сам способ мышления и обучения, с
которым связывалось имя «схоластика», имел определенные преимущества, от
которых было жаль отказываться. Конечно, мэтры Средневековья тратили
слишком много времени на дефиниции, разделения и диспуты; но не слишком
ли мало времени философы Нового времени уделяли этим процедурам, без
которых, в конце концов, невозможно философское мышление как таковое, и
прежде всего обучение философии? Как свидетельствует само их название,
все выдающиеся «схоластики» были преподавателями. Но ни Декарт, ни
Лейбниц, ни Спиноза, ни Мальбранш, ни Локк никогда не преподавали.
Напротив, в лице Христиана Вольфа мы вновь встречаем профессионального
преподавателя, и не стоит удивляться его восприимчивости к
характеристикам такой философии, которая (как ни оценивать ее внутреннюю
ценность) была, по крайней мере, великолепно приспособлена для обучения.

Вольф является для нас особенно важным свидетелем такого раздвоения ума.
Как и большинство людей XVIII в., он считал, что Декарт убил схоластику.
Сам тон, в каком он говорит об этом, дает почувствовать, что любые
попытки воскресить ее кажутся ему заранее обреченными на неудачу.
Несомненно, именно поэтому Вольф решительно противится желанию это
сделать; но сама настойчивость, с какой он ему противится, заставляет
думать, что именно этого он бы хотел. При этом сожаления Вольфа выходят
за рамки сферы обучения. Среди потерь, с которыми он отказывается
смириться, особенно чувствительна для него утрата высшей универсальной
науки, именуемой «первой философией» или метафизикой. По-видимому Декарт
испытывал к ней отвращение; однако если бы он меньше презирал ее (si
Cartesius non fastidio philosophiae primae correptusfuisset), он, быть
может, сумел бы вложить в используемые им понятия нечто большее, чем
просто полезную точность962.

Декратовскую неприязнь к метафизике Вольф рассматривает как весьма
распространенное умонастроение своей эпохи. После успеха картезианской
философии Первая Философия, так превозносимая схоластиками, оказалась
всеми презираемой и осмеиваемой963. Причина такой перемены отношения
проста. Дело в том, что Декарт начал философствовать путем ясных
различений, не допуская терминов, которым не соответствовало бы ясное
понятие или дефиницию которых нельзя было бы свести к более простым
самоочевидным понятиям. Иначе говоря, Декарт объяснял вещи их
внутренними причинами, а потому объяснял их вразумительно. Напротив, в
первой философии — по крайней мере, в том виде, в каком она
практиковалась до Декарта — дефиниции терминов были обычно темнее самих
терминов. Так что нет ничего удивительного в том, что онтологию в конце
концов стали считать «философской лексикой варварского языка, которым
объясняются большей частью бесполезные философские термины». Что
касается нескольких действительно необходимых онтологических терминов,
Декарт отчаялся их определить и просто решил, что они не нуждаются в
определении, так как определить их труднее, чем понять964. Итак, с какой
стороны ни рассматривать метафизику, она представляется заслуживающей
того презрения, которому подверглась.

Не говоря уже о позитивных науках, в философии оглядка на чужое мнение
выступает негативной, препятствующей силой. Ибо страх допустить
какую-нибудь умозрительную нелепость удерживает самые выдающиеся умы от
того, что они явно хотели бы сказать. Свидетель тому — Христиан Вольф. В
XIII в. он по всему складу своего мышления стал бы схоластиком первой
величины. А ныне он не отваживается открыто причислить себя к традиции,
которую тем не менее продолжает. Примечательный знак — сама
настойчивость, с какой он оправдывается в этом. Рассматривать первую
философию как науку, заявляет Вольф в начале своего сочинения, — это
значит не возвращать в школы схоластическую философию, но исправлять ее
недостатки. Ведь нельзя не заметить с первого взгляда, что она
использует плохо определенные термины и плохо выстроенные умозаключения.
Попытка изложить ее научным образом, исключив все темные понятия,
подвергнутые проскрипции Декартом, означала бы не возврат к схоластике,
а превращение ее в дисциплину, в полной мере конституированную в
качестве науки. Тогда она была бы способна разъяснить, что же говорили
сами схоластики, и двигаться дальше965.

Вольф, конечно, был прав, когда считал себя новатором. Он действительно
по-новому подошел к проблемам первой философии и применил к ним метод,
который до него не применял никто. Но в то же время он был явным
консерватором, ибо отстаивал право на существование первой философии —
очень старой дисциплины, которую схоластики считали царицей наук и без
которой Декарт — абсолютно ошибочно — думал обойтись. Делом Вольфа стало
возрождение в самой середине XVIII столетия классической метафизики,
понятой в качестве науки о бытии как таковом. А поскольку бытие не
меняет своей природы, если даже об этом забывают, то новая первая
философия неизбежно должна была стать продолжением прежней.

В этом, по крайней мере, Вольф уверен и не пытается оправдываться. Ему
представляется общим правилом (а потому действующим и в первой
философии), что никогда не нужно отдаляться от того смысла, которыми
наделены термины в обыденном языке. Когда речь идет о понятиях, для
которых в повседневном языке нет терминов, их нужно создать заново, но
коль скоро они однажды пущены в обращение, их надлежит последовательно
придерживаться. Поэтому надо тщательно сохранять термины, введенные в
первую философию схоластиками966, и даже рискнуть определить их более
точно и связать более строго, чем это сделали сами схоластики967. Ибо
«философские термины, введенные схоластиками в онтологию, ясны — если не
все, то по крайней мере их большая часть, хотя сами схоластики их плохо
определили»968. Таков вывод, к которому привел Вольфа анализ этих
терминов. Отныне он не сомневается, что авторы, их употреблявшие,
действительно имели в виду понятия, соответствующие реальным предметам
или некоторым аспектам реальных предметов. Это видно также из приводимых
ими примеров. Так, данное схоластиками определение «модуса» весьма
расплывчато; но когда в качестве примера модуса они приводят тепло, не
остается сомнений, что для них это понятие соотносится с некоторой
реальностью. Далее, нет ничего невозможного в том, чтобы термин, неясный
в учении одного схоластика, был вполне ясным у другого. Далее, возможно,
что онтологические термины схоластиков темны для их читателей, но были
ясны для самих авторов. И даже вероятно, что для одних читателей они
темны в большей мере, а для других в меньшей. Обвинять всю
схоластическую терминологию в неясности было бы поспешноcтью. В
действительности дело обстояло, по-видимому, так. Общее употребление
разума давно уже позволяет абстрагировать от единичных предметов опыта
некоторые общие понятия, которые хотя и расплывчаты, однако сохраняют
соответствие предметам. Именно эти расплывчатые понятия обозначили
схоластики именами, которые они ввели в онтологию. Но «смутные
простонародные онтологические понятия образуют своего рода естественную
онтологию. Поэтому естественная онтология может быть определена
следующим образом: это совокупность смутных понятий, отвечающих
абстрактным терминам, посредством которых мы выражаем общие суждения о
бытии и которые получены благодаря общему употреблению способностей
разума». Схоластики естественным путем восприняли эти понятия, более
того, дополнили их. Таким образом, их делом стало дополнение
естественной онтологии, ее обогащение понятиями и терминами, которых ей
недоставало. Отныне подлинно научная онтология, о которой мечтает сам
Вольф, предстает как усилие по довершению естественной онтологии, т. е.
как попытка ясно помыслить уже сказанное схоластиками, поднять это на
высший уровень достоверности и с очевидностью выявить связь одних истин
с другими. В таком понимании онтология уже не сводится к простому
лексическому набору. Ведь ее задача — объяснять не смысл слов, а то, что
подобает всякому сущему как сущему. Нельзя также обвинять онтологию в
том, что она представляет собой лексику варварского языка: ведь
варваризм — это слово, которым без необходимости заменяют
общеупотребительный латинский термин; в то время как новые философские
термины, которыми пользуется онтология, необходимы этой науке для
выражения новых понятий969. Поэтому их употребление не должно смущать.

Эти соображения не лишены интереса для желающего понять стоявшую перед
Вольфом задачу так, как он сам ее понимал. Очевидно, мы имеем дело с
человеком, который отказывается принимать на свой счет метафизические
выводы схоластики, но в то же время не удовлетворен и той легкостью, с
какой Декарт, ссылаясь на чистый естественный свет, отделался от заботы
о пояснении первых понятий первой философии. Вольф рассматривает один за
другим схоластические термины, и такое исследование убеждает его, что,
как правило, они имеют смысл. Более того, он пришел к мысли о
существовании особой науки о предмете, обозначаемом этими терминами,
хотя в действительности он понимает ее как первую философию Аристотеля и
схоластиков, только принявшую новый облик и усвоившую новые технические
приемы. Вопрос, который уже Аристотель считал древним, — что есть сущее?
— вновь ставится в самой середине XVIII в.: именно теперь наука о сущем
как таковом впервые пытается утвердиться как совершенно строгая наука.
Скажем больше: именно теперь она впервые предстает вниманию философов
как особая наука, называемая собственным, специально для нее
предназначенным именем. Правда, Вольф не был автором термина
«онтология», которым обычно именуют эту науку сегодня970. Но именно он
обеспечил ему успех и распространение в философских кругах вместе с теми
конкретными коннотациями, которыми представление о сущем сопровождалось
в его собственном мышлении. У Аристотеля «первая философия» имела дело
непосредственно с конкретными субстанциями: она искала в их
метафизической структуре то, что делало их сущими в собственном смысле
слова. В том числе и поэтому она с полным правом включала в себя
естественную теологию — науку об отделенных субстанциях, или неподвижных
двигателях, как сущих par excellence; и особенно науку о первом из них —
чистом мышлении, вечно мыслящем самого себя. Отсюда понятно, что ни
Аристотель, ни — после него — св. Фома никогда не изолировали в лоне
первой философии науку об абстрактном сущем как таковом, отвлеченном от
какого бы то ни было актуально существующего бытия. Когда же Суарес
отождествил сущее с сущностью, он пришел к необходимости создать науку о
сущем, которая уже предвещала дело Вольфа. Вольф и не отрицал, что он в
долгу перед своим знаменитым предшественником. И все-таки именно Вольф
впервые создал нетеологическую онтологию, т. е. науку о сущем, взятом
абстрактно, как таковое, независимо от того, существует оно актуально
или нет. Само название «онтология», настолько удобное, что в конце
концов оно стало общепринятым, подразумевает понятие сущего, которое
следует считать характерным для мысли Вольфа и которое — так велика сила
знаков! — часто приписывают тем, кто принимает его некритически. Строго
говоря, онтология есть наука о сущем, полностью отвлеченном от
существования.

Взятая под таким углом зрения, эта новая метафизика до конца реализует
те возможности, которым не позволило актуализоваться в учении Лейбница
все еще живое ощущение изначальности существования. Известно, что у
Лейбница порядок сущностей отличается от порядка экзистенций: в
отношении первого действует принцип противоречия, в отношении второго —
принцип достаточного основания. Между тем одной из наиболее часто
подмечаемых и в самом деле наиболее заметных черт доктрины Вольфа
является именно тенденция к тому, чтобы распространить действие принципа
достаточного основания на обе сферы: как если бы надлежало представить
достаточное основание самих сущностей и, соответственно, как если бы
обоснование экзистенций требовало лишь одного метода — анализа самих
сущностей. Следовательно, если мы хотим понять эту доктрину, чье влияние
было столь широким и глубоким, нам следует прежде всего обратиться к
развиваемой Вольфом концепции сущности.

Для мысли Вольфа характерно то, что он приходит к реальному через
возможное, а к возможному — через невозможное. Да и как иначе можно
дедуцировать бытие, если не оправляясь от небытия? Именно это и делает
Вольф. Невозможное есть то, что не может существовать. В самом деле,
невозможное есть то, что подразумевает противоречие: ведь невозможно,
чтобы одна и та же вещь одновременно была и не была; следовательно,
невозможно, чтобы противоречивое существовало. Напротив, возможное есть
то, что может существовать: именно потому, что его понятие не
подразумевает никакого противоречия, ничто не препятствует возможности
его бытия. Но это и есть то самое, что именуется сущим: Ens dicitur quod
existere potest, consequenter cui existentia non repugnat (Сущим
называется то, что может существовать; следовательно, то, чему не
противоречит существование)971 . Мы видим, насколько радикально сущее
здесь отделяется от той чисто эмпирической и не выводимой a priori
данности, каковой является существование. Давая определение сущему,
Вольф довольствуется простой возможностью существования, к тому же
предварительно приведенной к невозможности. Если прибегнуть к одной из
тех лапидарных формул, которыми он столь богат, можно сказать, что
возможное и есть сущее: Quodpossibile est, ens est972.

В соответствии с общеупотребительным языком и с тем, что утверждает
Вольф, здесь идет речь о метафизическом понятии, которое имплицитно
принимается всеми. Ens, possibile, aliquid— все это вполне синонимичные
термины; метафизик лишь высвобождает их импликации. Конечно, в обиходном
языке сущим называется нечто существующее. Но если из факта
существования А можно сделать тот индуктивный вывод, что А есть сущее,
то равным образом возможно помыслить, что сущее есть то, что может
существовать. Восходя от конкретного факта к его абстрактному условию,
Вольф аргументирует следующим образом: из того, что А существует,
следует, что А может существовать; «следовательно, отсюда мы делаем
индуктивный вывод о том, что оно есть сущее»973. Мы реально производим
такую индукцию, даже если не осознаем этого. Например, мы сплошь и рядом
говорим о прошлых и будущих сущих, т. е. о сущих, которые уже или еще не
существуют: во всяком случае, они обладают не более чем возможным
существованием. Поэтому для того, чтобы продвигаться дальше в познании
сущего, необходимо определить условия его возможности.

Наиболее фундаментальным из них является уже названное нами условие:
отсутствие какого бы то ни было внутреннего противоречия. Но этого не
достаточно. Когда речь идет о том, чтобы мыслить сущее, необходимо
полагать в его понятии элементы, которые не только не противоречат друг
другу, но и выступают его первыми конститутивными началами. Мы имеем в
виду такие элементы, которые не определяются другими элементами и ни
один из которых не является определяющим для остальных. Чтобы понять ход
мысли Вольфа, нужно представить его так, как описывает его он сам в
своем комментарии974 , — оправляясь от некоторого воображаемого понятия,
своего рода вместилища, способного принять в себя что угодно. Теперь
проблема заключается в том, чтобы узнать: что именно нужно туда вложить,
чтобы получить понятие некоторого сущего? Если мы вкладываем элементы,
детерминированные другими элементами, то тем самым упускаем
детерминанты, которые в действительности конституируют сущее. Если мы
вкладываем в пустое понятие элементы, детерминированные одним из них, то
отодвигаем назад должное идти первым: ведь достаточно было бы допустить
определяющее, чтобы иметь определяемое. Следовательно, в такой концепции
сущего мы должны полагать в первую очередь непротиворечивые и, так
сказать, первичные элементы. Эти элементы Вольф называет эссеициалиями
(essentialia), так как они образуют саму сущность сущего. Отсюда следует
вывод, значимость которого излишне подчеркивать: сущность есть то, что
мыслится о сущем в первую очередь и без чего сущее не может быть
сущим975. Так, сущность равностороннего треугольника состоит из числа 3
и равенства сторон; сущность добродетели — из определенного расположения
воли и соответствующих действий, вытекающих из него согласно
естественному закону. Если нарушить одно из названных условий, не будет
ни треугольника, ни добродетели; если, напротив, полагать оба условия
данными вместе, то тем самым будут положены в качестве сущих добродетель
или треугольник. Значит, наличие обеих essentialia есть необходимое и
достаточное условие для определения сущности треугольника или
добродетели. Будучи неотделимо от этих сущностных элементов, при их
наличии сущее всегда обладает всеми определяющими его свойствами. Эти
свойства получают наименование атрибутов. В отличие от них, модусами
называются такие свойства, которые и не определяются сущностью, и не
противоречат ей, а потому могут ей принадлежать или не принадлежать.
Если атрибуты всегда принадлежат сущности, то принадлежность ей модусов
не является обязательной. Схоластики выразили этот факт тем, что назвали
модусы акциденциями.

В конституированном таким образом сущем essentialia, несомненно, играют
роль фундамента всей конструкции. Будучи положены в качестве
непротиворечивых, они обеспечивают саму возможность сущего: Per
essentialia ens possibile est. A поскольку сущность сущего заключается в
самой его возможности, то признающий его внутреннюю возможность признает
тем самым и сущность. Мы говорим: признаёт, так как если атрибуты можно
обосновать, исходя из эссенциалий сущего, то для принадлежности ему
самих эссенциалий нельзя указать внутреннего основания. Эссенциалий по
определению суть то, что первично полагается в сущем; поэтому нельзя
помыслить ничего прежде них, из чего их можно было бы дедуцировать. Что
касается модусов, то фундаментальные элементы сущности обосновывают саму
возможность их принадлежности сущему. Но основание их актуальной
принадлежности сущности обнаруживается то в прежних модусах этой
сущности, то в другом сущем — одном или многих; то в совместном действии
названных модусов и сущих. Такие сущие называются «внешними»: они
заключают в себе достаточное основание тех модусов сущности, которые не
могут быть объяснены, исходя их самой сущности или ее модусов. Итак,
сущность содержит в себе основание не только всего того, что в ней
постоянно присутствует благодаря иному, но и самой возможности ее
модусов быть модусами вот этой сущности976. Так мы приходим к
номинальному определению сущности: сущность есть то, что первым мыслится
о сущем и в чем содержится достаточное основание, в силу которого ей
либо актуально принадлежит, либо может принадлежать все прочее977.

Аналитический метод, благодаря которому Вольф пришел к этому выводу, —
его собственное достояние: единственное, что принадлежит собственно ему.
Что касается понятий сущего и сущности, которые он устанавливает с
помощью нового метода, то они не заключают в себе ничего нового. Вольф
сам признаёт это в одном месте, имеющем чрезвычайное значение для всех
интересующихся филиацией учений о сущем: «Понятие сущности как первого,
что мыслится о сущем, как того, в чем содержится основание
принадлежности сущему всех прочих свойств или возможности такой
принадлежности, — это понятие отвечает мнению философов. Так, Франсиско
Суарес, который, как считается, среди схоластиков наиболее глубоко
разрабатывал метафизические вопросы, говорит в Disputationes
metaphysicae (t. I, disp. 2, sect. 4, § 5), что сущность вещи есть ее
первый принцип, радикальное и наиболее внутреннее из действий и свойств,
характеризующих вещь. Хотя он ссылается на авторитет Аристотеля и св.
Фомы в доказательство того, что понятая таким образом сущность
тождественна природе каждой вещи, тем не менее он тут же добавляет, что,
по мысли св. Фомы, сущность есть другое обозначение выраженного в
дефиниции. А потому, заключает он, сущность вещи есть то, что мыслится
как принадлежащее ей в первую очередь и что изначально конституировано в
бытии вещи, или вот этой вещи. Ибо далее он добавляет, что реальная
сущность — это сущность, которая не только не заключает в себе никакого
противоречия и не развенчивается интеллектом, но также играет роль
начала или основания реальных действий и следствий. Итак, если более
принимать во внимание идею, заключенную в уме метафизика, чем слова, в
которых он ее формулирует, нетрудно увидеть следующее: коль скоро мы
хотим мыслить сущность сущего и предполагаем это сущее абсолютно
неопределенным, то, во-первых, необходимо полагать нечто в качестве
первичного; во-вторых, необходимо, чтобы эта сущность содержала только
такие элементы, которые не противоречат друг другу, т. е. не
контрадикторны, и не обусловлены другими элементами, которые
одновременно с ними являются свойствами сущности (ибо в противном случае
первичными будут определяющие элементы); в-третьих, необходимо, чтобы
сущность к тому же заключала в себе основание всего того, что находится
в ней постоянно или может находиться, ибо в противном случае она не была
бы корнем тех качеств и действий, которые, как мы говорим, из нее
следуют. Итак, понятие сущности, присутствующее в уме св. Фомы и
Суареса, — то же самое, какое мы вывели a priori, придав ему большую
отчетливость и определенность. Декарт сохранил понятие сущности,
унаследованное им от схоластической философии во время учебы в коллегии
отцов-иезуитов. Действительно, в «Размышлениях о первой философии» (P.
I, art. 53) он говорит, что в любой субстанции имеется главное свойство,
которое конституирует ее природу и сущность и с которым соотносятся все
остальные свойства. И его достойный интерпертатор Клауберг в своей
«Метафизике», говоря о сущем (арт. 56), замечает, что из всех свойств,
приписываемых любому сущему, обычно мы выделяем одно, которое
рассматриваем как первое, главное и наиболее глубокое свойство вещи,
некоторым образом заключающее в себе все прочее или, по крайней мере,
выступающее по отношению ко всему прочему как его корень и основание.
Именно это мы называем сущностью вещи, а также ее природой — по
отношению ко всем вытекающим из нее качествам и действиям»978.

Столь богатый текст побуждает к анализу. По крайней мере, удержим в
памяти то горячее чувство, которое испытывает Вольф от своего реального
согласия с эссенциализированной онтологией Суареса. Если он считает, что
находится в согласии также со св. Фомой Аквинским, то лишь потому, что
интерпретирует его на основании точных, однако тенденциозно используемых
цитат, извлеченных Суаре-сом из трудов св. Фомы. Но как бы ни обстояло
дело в этом вопросе, Вольф сохраняет тот фундаментальный тезис
суаресизма, согласно которому именно сущность, а не существование,
является первичным элементом сущего, источником всех его операций. Между
двумя утверждениями: operatio sequitur essentiam и operatio sequitur
esse — нужно выбирать. Вольф делает свой выбор: из двух формул он отдает
предпочтение первой, решительно зачисляя в своих сторонников
одновременно Суареса, Декарта и Клауберга, интерпретатора Декарта.
Только отправляясь от такого полностью конституированного сущностного
бытия, следуя новыми обходными путями, Вольф наконец приходит к
конкретному понятию актуально существующего сущего. Все существующее
возможно: ведь в противном случае подразумевалось бы, что существует
невозможное, что абсурдно. Однако нельзя утверждать, будто все возможное
существует уже в силу своей возможности. Когда ремесленник продумывает
устройство некоторого возможного механизма, он считает этот механизм
возможным потому, что в нем нет ничего противоречивого, т. е. нет ни
одной части, которую он не смог бы в реальности изготовить и
приспособить к целому. Однако отсюда еще не следует, что механизм
существует: он только может существовать. Следовательно, можно сказать,
что существование не детерминировано возможностью сущности — иначе
говоря, «возможность не есть достаточное основание существования».
Помимо возможности, для существования некоторой вещи требуется еще
кое-что. Вот почему в справедливо знаменитой формуле Вольф номинально
определяет существование как «дополнение возможности»: Hinc existentiam
definio per complementum possibilitatis979. Весьма примечательно, что в
этом пункте Вольф приходит к выводам, близким учению Авиценны. Дело в
том, что оба философа отождествляют сущее с сущностью, и у Вольфа
существование так же неизбежно превращается просто в модус сущности, как
у Авиценны оно превращалось в некоторого рода акциденцию. По той же
причине существование в доктрине Вольфа не является предметом собственно
онтологии. И это совершенно естественно, так как существование у него не
связано непосредственно с сущим. Можно сколь угодно детально
анализировать сущность, т. е. сущее, — в ней не удастся обнаружить
ничего, кроме простой возможности существования, конституирующей ее в
качестве сущности. Но коль скоро сущее сводится к сущности, а та — к
возможному, то и наука о сущем как таковом, т. е. онтология, никак не
сможет объяснить, почему в некоторых случаях привилегированные
возможности оказываются наделены существованием. Чтобы объяснить это
complementum possibilitatis, приходится обращаться к другим наукам,
рассматривающим — каждая применительно к своему частному случаю — те
причины, по которым существует данное сущее. Так, естественная теология
демонстрирует достаточное основание существования Бога и мира;
космология показывает, каким образом существование случайных
(contingents) сущих детерминировано в материальном мире; психология
исследует, как присущие человеческому мышлению возможности приводятся в
актуальное состояние. В любом случае мы вынуждены выйти за пределы
онтологии, чтобы поставить проблему существования. Так как сущее,
которое рассматривается в онтологии, смешивается с чистой пассивной
возможностью принимать существование, оно может получить его только от
активной способности других сущих, которые оказываются его причинами.

Но и выхода за пределы онтологии недостаточно, ибо космология Вольфа не
уполномочена ставить проблемы существования980. Она занимается, по
большей части, лишь разработкой первой философии: Cosmologia generalis
est, quae theoriam generalem de mundo ex ontologiae principiis
demonstrat (Общая космология есть наука, которая обосновывает общую
теорию мира, исходя из принципов онтологии)981. Для того, чтобы найти
причину мира, необходимо встать на некоторую точку вне мира и отыскать
эту причину в Боге. Следовательно, разрешить данную проблему призвана
теология982. А поскольку ей нужно в первую очередь установить
существование причины бытия мира, ее первой задачей будет доказательство
бытия Бога. В самом деле, что есть Бог? Если обратиться к его
номинальному определению, из которого, как и в других случаях, следует
исходить, то «под термином "Бог" понимается сущее само по себе, в
котором содержится достаточное основание бытия этого видимого мира и
наших душ»983. Итак, существование Бога есть первое, к чему нам надлежит
прийти; и единственный путь, которым располагает для этого Вольф,
проходит через сущность: ведь в его онтологии сущее и сущность суть
одно.

В самом деле, в естественной теологии Вольфа доминирует — вернее,
одушевляет ее изнутри — принцип достаточного основания. Для всякого
сущего должно иметься достаточное основание его бытия. Если такое
основание не содержится в самом этом сущем, оно должно заключаться в
другом, а основание того, в свою очередь, — тоже в другом; и так до тех
пор, пока мы не придем к тому сущему, которое в самом себе содержит
достаточное основание собственного бытия. Такое сущее называется
необходимым. Итак, не подлежит сомнению, что необходимое сущее
существует. Но что следует понимать под выражением «иметь в самом себе
достаточное основание собственного бытия»? Сказать «в самом себе» —
значит сказать «в своей сущности». Значит, если в самом деле существует
необходимое сущее, т. е. «сущее само по себе» или, как еще говорят,
наделенное привилегией «самости», оно с необходимостью должно заключать
в своей сущности достаточное основание собственного бытия: Ens a se
existentiae in essentia sua habet (Сущее само по себе имеет основание
своего существования в своей сущности)984. Следовательно, мы не
ошибемся, если поймем мысль Вольфа как безоговорочное утверждение
причинного отношения между сущностью и существованием. Когда Вольф
прибегает к обиходному языку, то не находит другого образного выражения,
кроме того, что в необходимом сущем существование с необходимостью
проистекает из сущности: Dicendum erit, ens a se esse illud, ex cujus
essentia necessario fluit existentмa985. Это означает, что достаточное
основание бытия необходимого сущего нужно искать в его сущностных
определениях. Но, выражаясь таким образом, Вольф всего лишь переводит на
технический язык, применительно к этой кардинальной проблеме,
испытываемое им острое ощущение своеобразной онтологической
приниженности существования в сравнении с сущностью. Все сущности,
каковы бы они ни были, являются необходимыми: Essentiae rerum sunt
necessariae. А поскольку они необходимы, постольку и неизменны:
Essentiae rerum sunt immutabile986. Напротив, существование как род не
является необходимым (existentia in genere considerata necessaria non
est), — пусть даже для того, чтобы найти ему достаточное основание,
неизбежно приходится искать его в чем-то отличном от него самого, т. е.
в сущности существующего. Здесь мы ищем причину причин всех
существований. Она может быть обнаружена только в сущности, обладающей
такими сущностными определениями, что из них с необходимостью вытекает
ее существование. Именно в этом смысле надлежит понимать формулу:
основание бытия сущего самого по себе заключается в его сущности. Здесь
в мысли Вольфа речь идет не о чем другом, как об апостериорном
доказательстве бытия необходимого сущего. Если мы поймем это, мы поймем
также, почему впоследствии Кант был убежден, что любое доказательство
существования Бога в конечном счете подразумевает «онтологический»
аргумент. Именно так обстоит дело в такой предельно эссенциализированной
естественной теологии, как теология Вольфа, где мысль движется не от
существования к существованию, а от сущности к сущности, чтобы прийти в
конце концов к такой сущности, которая способна как бы секретировать
собственный акт существования.

Итак, здесь полностью обретает свой смысл предложенная Вольфом дефиниция
существования как дополнения возможности. Поскольку сущность
необходимого сущего служит причиной его существования, а сущность
всякого сущего смешивается с его возможностью, постольку необходимое
сущее неизбежно должно находить достаточное основание своего бытия в
своей собственной возможности: Ens a se existit ideo, quia possibile
(Сущее само по себе существует потому, что оно возможно)987. Формула,
достаточно шокирующая сама по себе; и комментарий, который дает ей
Вольф, николько не умаляет ее значимости: «В самом деле, сущее само по
себе заключает в своей сущности достаточное основание собственного
бытия. Следовательно, причина его существования становится понятной,
если исходить из его сущности. Таким образом, причина, по которой оно
существует, состоит в том, что оно обладает вот этой сущностью. В самом
деле, некоторое сущее является возможным в силу своей сущности — до
такой степени, что сущность сводится к ее внутренней возможности.
Значит, сущее само по себе существует потому, что оно возможно». Вот мы
и приходим к отсутствию противоречия между сущностными определениями
сущего самого по себе как к достаточному основанию его бытия. Так сам
факт, что существование, как правило, не может быть выведено из сущности
— или, если угодно, что простой возможности, как правило, недостаточно,
чтобы детерминировать существование988, — сам этот факт заставляет нас
полагать некоторую сущность, существование которой будет необходимым в
силу ее собственных определений.

Итак, если полагать возможное как предшествующее сущности и даже
способное, в уникальном случае Бога, ее порождать, то соблазн вновь
прибегнуть к доказательству св. Ансельма становится почти непреодолимым.
И Вольф действительно уступает этому соблазну, причем таким образом, что
это проливает яркий свет на глубинный смысл его онтологии. Можно даже
сказать, что здесь, и только здесь, раскрывается подлинное значение
позиции, занятой Лейбницем и Вольфом по отношению к их предшественникам
в этом ключевом вопросе. Оба они прекрасно знают о том, что в своих
истоках данный аргумент восходит к св. Ансельму. Они знают это настолько
хорошо, что даже обвиняют Декарта и его последователей в прямолинейном
заимствовании. Однако и сами они, в свою очередь, без колебаний
присваивают этот аргумент — но при этом утверждают, что первыми придали
ему наконец ту единственную форму, в которой его вывод имеет силу. В
самом деле, они первыми установили, что понятие Бога, на которое
опирается аргумент св. Ансельма, имеет «возможностный» характер.
Доказательство этой «возможностности» сводится к следующему: абсолютно
совершенно такое сущее, которому все совозможные реалии присущи в
абсолютной превосходной степени. Но высшая степень реальности исключает
какой-либо недостаток или отсутствие, поэтому что-либо отрицать в ней
невозможно. Следовательно, противоречие заключается в том, что одно и то
же одновременно утверждается и отрицается: сущее, в отношении которого
нельзя ничего отрицать, свободно от противоречий — и, значит, имеет
возможностный характер989. Как видим, нет ничего проще, и было бы даже
странно, что Вольф придает такое значение этой элементарной
диалектической операции, если вовремя не вспомнить о том, что для него
возможность сущности есть подлинный исток ее существования. То, что было
бы ненужным многословием, если выводить существование Бога из
совершенства его сущности, как это делают св. Ансельм и Декарт,
становится, напротив, необходимым, если сперва, как это делает Вольф,
нужно обеспечить себе некоторую сущность, чтобы затем иметь возможность
приписать ей необходимое существование как одно из ее совершенств. Нужно
было весьма далеко зайти в дезэкзистенциализации сущности — быть может,
довести ее до крайнего предела, — чтобы вот таким образом понять ее
отношение к существованию как отношение субъекта к своему атрибуту. В
понимании Вольфа существование — как случайное, так и необходимое — есть
не что иное, как некоторая «реалия», т. е. нечто реально присутствующее
в субъекте990. Точнее, оно является для Вольфа одной из всех тех
совозможных реалий, которые, будучи взяты в абсолютной превосходной
степени, конституируют сущность Бога. Отсюда дедукция Вольфа может
беспрепятственно разворачиваться вплоть до логического завершения: «Бог
заключает в себе все совозможные реалии, взятые в абсолютной
превосходной степени. Но Бог возможен, и поэтому может обладать
существованием, так как возможное может существовать. Следовательно,
существование есть реалия, а так как все реалии, способные одновременно
принадлежать сущему, являются совозможными, то и оно принадлежит к числу
совозможных реалий. Таким образом, Богу принадлежит необходимое
существование — или, что то же самое, Бог существует с
необходимостью»991. Итак, здесь мы не выходим за пределы того круга, в
который нас с самого начала завела эта теология сущности: Deus per
essentiam suam existit (Бог существует через свою сущность). Но отныне
мы знаем, что существование может быть уподоблено одному из совозможных
предикатов сущности. А это вплотную подводит нас к тому типу метафизики,
против которого совсем скоро выступит со своей критикой Кант.

Переход от необходимого существования к случайному осуществляется в
доктрине Вольфа в соответствии с принципами, уже положенными Лейбницем,
но с такой аналитической точностью, что проследить этот переход было бы
весьма поучительно. В отличие от Спинозы, которого он сурово критикует в
данном пункте, Вольф удерживает понятие творения вместе с его следствием
— фундаментальной несводимостью случайных (contingentes) сущих к любой
аналитической дедукции. Для него, как и для Лейбница, существование
случайных сущих объясняется только принципом достаточного основания —
отнюдь не принципом противоречия. Несомненно, могут сказать, что в Боге
должно иметься достаточное основание его решимости отдать предпочтение
сотворению мира перед его несотворением. Если угодно, допустим, что Бог
посчитал подобающим Его мудрости создать мир, дабы явить свою славу.
Ничто не мешает с помощью определенной диалектической процедуры
превратить этот мотив в необходимое основание. Бог самодостаточен; он не
нуждается ни в чем отличном от себя; стало быть, для него безразлично,
существует мир или нет. Что касается самого мира, то его конечная
сущность не содержит в себе достаточного основания бытия мира, и потому
можно сказать, что его сотворение есть чудо: порядок природы
предполагает состояние чуда в качестве своего первого условия992. Тем не
менее мир был создан не просто так: можно указать по меньшей мере один
достоверный мотив того, что творению «подобало» состояться993. Кроме
того — и это главное! — когда Бог принял решение создать этот мир, он,
несомненно, выбрал именно его в силу вполне достаточного основания —
того самого, которое Лейбниц первым подметил со всей очевидностью: Бог
решил сотворить именно этот мир, ибо он — лучший из возможных миров.
Говоря абсолютно, имелось бесчисленное множество в принципе сотворимых
миров, и Бог мог свободно актуализовать любую из этих возможностей. И не
только мог, но и сейчас может994, ибо он всегда может актуализовать все
свои возможные замыслы. Однако среди всех этих возможных миров, которые
различаются только степенью совершенства, есть один наиболее
совершенный. Поскольку он является наилучшим из всех, его зрелище в
наибольшей степени удовлетворяло божественный ум; а поскольку воля
свободного существа всегда выбирает то, что более нравится его уму, то
Бог, будучи свободен, решил сотворить совершеннейший из возможных миров
по причине присущего ему наивысшего совершенства995.

Трудно было бы сильнее уподобить сотворение мира аналитической дедукции,
не устраняя полностью его собственного смысла. Вольф не берет в качестве
отправного пункта тот факт (им самим признанный недоказуемым), что этот
мир — самый совершенный из возможных миров, чтобы таким образом
оправдать его сотворение Богом996. Напротив, он исходит из понятия
совершенства Бога, уважающего принцип достаточного основания, чтобы
вывести отсюда, что, коль скоро этот мир сотворен, он должен быть,
несмотря на свои несовершенства, наилучшим из возможных миров. Если бы
это было не так, на каком достаточном основании Бог сотворил именно его,
а не другой мир? Пойдем дальше: если бы среди возможных миров не было
одного более совершенного, чем остальные, на каком основании Бог вообще
стал бы создавать мир? Именно тот факт, что этот возможный мир был
совершеннейшим из всех, и послужил для Бога объективной причиной для
выбора. Но у него была еще и субъективная причина: а именно, его
собственному совершенству подобало сделать именно такой выбор997.
Следовательно, здесь Вольф отходит (что бы ни говорил он сам) от
томистской доктрины, согласно которой как бы этот мир ни был совершенен,
Бог всегда мог бы сотворить вместо него другой, еще более совершенный.
Такая неопределенность в resfacti, каковой является универсум, мышлению
Вольфа представляется глубоко отталкивающей. Он желает, чтобы свободное
творение было так же полностью детерминировано, как дедукция. Не
ускользает от него и тот факт, что его Бог, каким он его мыслит,
полностью зависит в своем решении от объективного основания творения,
познаваемого его интеллектом. Однако нужно заметить, что зависимость
Бога от самого себя вовсе не абсурдна, ибо ни в чем не умаляет Его
свободы998.

Эта последняя черта яснее всего иллюстрирует тот идеал полной
определенности экзистенций, который доминирует в мышлении Вольфа.
Универсум, о котором он размышляет, — это тварный универсум, а значит,
весьма отличный от противостоящего ему универсума Спинозы999 . Тем не
менее ход дел в нем не слишком отличен от хода дел в спинозовском мире.
Бог Вольфа свободен, однако объективное основание, которым
руководствуется его воля, само всецело детерминировано. Это значит, что
Бог Вольфа, будучи свободным сотворить любой мир, самим совершенством
своей свободы был определен к сотворению именно этого мира, который он
избрал и внутреннее совершенство которого необходимо взывало к
сотворению. Сущность этого универсума не просто предлагает свою
кандидатуру на существование, но буквально навязывает Богу свою волю с
прямо-таки неодолимой силой внушения или искушения. Если конечная
сущность и не является здесь достаточным основанием существования, она
по крайней мере является достаточным основанием божественного решения, в
силу которого получает существование. Ибо она содержит в себе то, что
действительно определяет это решение.

Глава VI

Нейтрализация существования

Все, кто сколь-нибудь знаком с трудами Канта, признают важнейшее
значение такого исключительного текста, каким является предисловие ко
второму изданию «Критики чистого разума». При всей внешней скромности,
не умаляющей значимости его дела, профессор из Кенигсберга предстает
здесь подлинным революционером. Ведь науку всегда продвигали вперед
кардинальные перевороты, каждый из которых был делом одного человека; и
после него преображенная — а вернее будет сказать, им основанная — наука
навсегда выходила из долгого периода бесплодных блужданий ощупью, чтобы
вступить на царский путь бесконечного прогресса. Кант не сомневается,
что подобная революция положила начало математике, хотя до нас не дошло
имя совершившего ее счастливого смертного. Естествознание
выкристаллизовывалось в качестве науки в течение более долгого времени,
но, как известно, после Галилея дело можно считать сделанным. Оставалась
метафизика. И вот и для нее наступил час великого окончательного
преображения, и осуществил его Иммануил Кант. Эта третья и величайшая
революция совершается в том же направлении, что и две предыдущие, и во
имя того же принципа: разум находит в природе только то, что в нее
вносит. Поистине революционный принцип! Человеческий рассудок отважился
наконец высказать свое самое заветное желание: создать реальность по
своему образу и подобию, чтобы иметь возможность наслаждаться ею в
абсолютной уверенности, что он никогда не обнаружит в ней ничего чуждого
его собственной сущности и всегда сможет найти в ней себя.

Таким образом, в Канте есть нечто от «Робеспьера», что подметил Гейне со
своей обычной проницательностью. Но эта сторона, кажется, вовсе не
интересует философов, потому что принадлежит к порядку событий, а не к
порядку философии. Однако именно здесь берет начало кантовская критика,
т. е. кантианство в собственном смысле. Чтобы решиться на него, автор
должен был обладать твердой убежденностью в том, что, как наука,
метафизика находится еще в нерожденном состоянии. И Кант действительно
сказал это, причем с такой силой, что сумел убедить в этом своих
последователей. Отныне станет банальностью противопоставлять прочность,
бесспорность и устойчивость научных достоверностей хрупкости,
разбросанности и эфемерности метафизических мнений. Будучи ослеплен
делом Ньютона, Кант считал его окончательным, в то время как в
метафизике никогда не создавалось ничего окончательного. Тем не менее
складывается впечатление, что по меньшей мере один человек мог бы
конституировать метафизику в качестве науки, если бы задался" такой
целью. Этим человеком был Христиан Вольф. Его учение Кант в конечном
счете отверг, но его метод всегда считал именно тем методом, который
должна взять на вооружение всякая философия, претендующая утвердить себя
в качестве науки. Сегодня Вольфа вообще не читают. Однако в глазах Канта
учение Вольфа было самой метафизикой: той дисциплиной, которую он взялся
реформировать — вернее, привести путем кардинального переворота к
состоянию науки. Таким образом, вся кантовская критика опирается на то
предположение, что дело Вольфа совпадает с самой сущностью метафизики —
или, если угодно, что метафизика сама по себе составляет одно с
метафизикой «знаменитого Вольфа, величайшего из всех догматических
философов, который впервые дал пример (и благодаря этому примеру стал
источником до сих пор еще не угасшего в Германии духа основательности)
того, как именно следует вступать на верный путь науки с помощью
законосообразного установления принципов, отчетливого определения
понятий, испытанной строгости доказательств и предотвращения смелых
скачков в выводах»1000. Итак, после установления тех условий, при каких
вообще возможна метафизика, для Канта речь шла о том, чтобы, в свою
очередь, построить метафизику вольфовского типа.

Этот факт не имел бы особого значения, если бы дело касалось просто
формального или технического вопроса в порядке изложения. Но Канта
связывала с Вольфом более тесная связь, чем он сам сознавал. Поскольку
он отождествил метафизику Вольфа с метафизикой вообще, постольку падение
первой означало для него падение и второй. Ведь Кант вырос на мысли
Вольфа, долгое время его питало это учение. Метафизика Вольфа была
введена в программу Кенигсбергского университета усилиями Франца
Альберта Шульца — того самого Шульца, о котором сам Вольф сказал: «Если
кто-нибудь когда-нибудь меня понял, так это Шульц из Кенигсберга»1001.
Кант учился при Шульце и с тех пор находился под влиянием этой
абстрактной «онтологии», сконцентрированной вокруг «entitas вообще». Для
этой онтологии, как справедливо было замечено, мир, душа и Бог были
всего лишь частными объектами, к которым прилагались онтологические
категории в космологии, пневматологии и теологии, как во множестве
частных наук1002. Если Канта столь рано стало заботить то доказательство
бытия Бога, которое сегодня обычно называют «онтологическим», то именно
потому, что в действительности все доказательства бытия Бога в той
форме, какую им придал Вольф, были «онтологическими». Скажем больше: вся
метафизика Вольфа была «онтологической», так как она определяла саму
себя как науку о возможном сущем, в котором существование достигается
только в качестве дополнения его возможности.

Об этом факте нельзя забывать, если мы хотим понять, чем стала для Канта
встреча с Юмом. Метафизика Аристотеля покоилась на прочном фундаменте
эмпиризма. С эпохи Средневековья его силились поколебать скептические
возражения Николая из Отрекура; но это учение содержало в самом себе
возможности их преодоления. Вот эту метафизику Аристотеля, которую св.
Фома Аквинский углубил до уровня существования, Кант, по-видимому,
никогда не знал и не практиковал лично. Для него, как и для большинства
его современников, она принадлежала к той устаревшей и справедливо
презираемой «схоластике», от которой реформа Бэкона и стремительный
подъем науки Нового времени наконец освободили дух и разум человека.
Конечно, то, что он называл «метафизикой», тоже вышло (по крайней мере,
в значительной части) из схоластики. Но метафизика дошла до него через
столетия, от источника, ему неведомого. Через Вольфа, названного, как мы
помним, «величайшим из всех догматических философов», и Суареса,
которого Вольф именовал самым глубоким интерпретатором сущего, Кант
унаследовал авиценновскую метафизику общей сущности, в которой
существование добавляется к сущности как своего рода акциденция, т. е.
как complementum possibilitatis. Когда он заявляет, что чтение Юма
пробудило его «от догматического сна»1003, он имеет в виду именно этот,
единственный известный ему догматизм, в котором он долгое время пытался
жить и из которого, как ему ясно, он однажды бежал, чтобы не задохнуться
в нем. Тот догматизм, каким прежде всего была для него метафизика,
представлял собой чисто рациональную априорную конструкцию. Именно этим
он и оставался для Канта даже тогда, когда тот полагал, что благодаря
своему критическому идеализму преодолел скептицизм Юма. Об этом
прекрасно сказал интепретатор Канта, вполне благожелательный к нему:
«Понятая таким образом метафизика благодаря Вольфу заняла доминирующее
положение в Германии и оказала на Канта большое влияние. Чтобы иметь
возможность непосредственно противостоять скептицизму Юма, требовалась в
том числе та детская наивность, с какой философия Вольфа обращалась со
всеми онтологическими категориями, — наивность, в которую Кант был
погружен столь глубоко даже в зрелости и в которой он вообще столь
упорствовал, что безоговорочно принял ее в свою систему в качестве форм
рассудка. Эту доверчивость позднее часто ставили ему в вину как
недостаток критики»1004. По крайней мере, констатируем тот факт, что
такая доверчивость имела место и что из ее столкновения со скептицизмом
Юма и родилось то движение мысли, венцом которого явилась «Критика
чистого разума».

Прежде всего внимание Канта привлекло предпринятое Юмом доказательство
неаналитического характера отношения причинности. Нет ничего более
естественного: ведь если есть отношение, которое разум не может мыслить
a priori, исходя из чистых понятий, то это именно отношение, связывающее
причину с ее следствием. Дело в том, что разум упирается здесь в тайну
существования. Как говорит сам Кант, «нельзя понять, каким образом от
того, что нечто имеется, необходимо должно также быть нечто другое и,
следовательно, каким образом можно a priori ввести понятие такой
связи»1005. Однако противостояние эмпиризма Юма и догматизма Вольфа
выходит далеко за пределы проблемы причинности. В самой общей форме оно
выражено в знаменитой фразе из юмовского «Исследования о человеческом
познании»: «Все объекты, исследуемые человеческим разумом, могут быть
естественно разделены на два рода, а именно: отношения идей и вопросы
факта». К первому роду принадлежат геометрия, алгебра, арифметика и все
прочие науки, положения которых интуитивно или в силу доказательства
очевидны для разума как такового, независимо от какой бы то ни было
связи с чем-либо из существующего в мире. Вопросы факта устанавливаются
иначе, и их достоверность, сколь бы высокой она ни была, никогда не
обладает той же природой. Так как всегда сохраняется возможность
противоположности всякому вопросу факта (ибо она не заключает в себе
никакого противоречия), то никогда нельзя с очевидностью доказать
необходимый характер фактической связи. Отношение причины к следствию
представляет собой лишь наиболее распространенный тип такого рода
отношений, потому что именно на нем основываются все суждения
относительно вопросов факта1006.

Итак, в последнем счете юмовский эмпиризм вдохновляло стремление
отстоять права существования, священные для столь многих метафизиков.
Отрицая, что существование может быть в принципе априорно выведено из
понятия, английская философия самым радикальным образом отрицала
онтологию Вольфа. И Кант это прекрасно понял. Из эмпиризма Юма он извлек
ту жилку экзистенциализма, которая проходит сквозь всю структуру
«Критики чистого разума». Именно благодаря ей доктрина Канта должна была
стать критическим идеализмом, а не просто идеализмом. В значительной
мере именно влиянию Юма Кант обязан тем, что примерно с 1755 г. он все
дальше отходит от учения Вольфа и все более явно признает несводимость
реального к чисто логическому. Если угодно, скажем, что чтение Юма
побудило Канта ясно осознать то фундаментальное возражение доктрине
Вольфа, которое давно уже тревожило его ум1007.

Как бы то ни было, остается фактом, что в 1763 г. появляются три важных
текста Канта, свидетельствующие о том, насколько глубокую печать уже
наложил на его мышление эмпиризм Юма. Сперва Кант просто принимает
введенное Юмом фундаментальное различение между отношениями идей и
вопросами факта. В «Попытке введения в космологию понятия отрицательных
величин» Кант, в свою очередь, предпринимает такое различение, но
формулирует его в более точных терминах. Отметив отсутствие каких-либо
затруднений в понимании того, каким образом следствие выводится из
своего начала в силу принципа тождества (ибо тогда следствие уже
содержится в начале), он добавляет следующее важное замечание: «Но каким
образом некоторая вещь вытекает из другой вещи, и отнюдь не в силу
закона тождества, — вот то, что я хотел бы, чтобы мне разъяснили. Первый
род основания я называю логическим основанием (den logischen Grund),
потому что его отношение к следствию может рассматриваться как
логическое, т. е. очевидное в соответствии с законом тождества. А второй
род основания я называю реальным основанием (den Realgrund), потому что,
хотя это отношение и принадлежит к моим истинным понятиям, сама его
природа не позволяет свести его к какому-либо виду суждения». Очевидно,
Кант еще не открыл класс априорных синтетических суждений, который в
«Критике» примет в себя все отношения такого рода. Но юмовская проблема
отныне встает перед ним во всей силе: «Wie soil ich es verstehen, dafi,
weil etwas ist, etwas anders sei?» Как понять, что в силу того, что
нечто есть, есть и нечто другое1008?

Эту юмовскую проблему постигает во всем ее объеме не один Кант; но он
сразу же углубляет ее (чего Юм сделать не сумел), перенеся ее из
ноэтического плана в план онтологии. Что в действительности отличает два
класса отношений, так это факт, что логические отношения устанавливаются
между понятиями, в то время как реальные отношения суть отношения между
существующим и другим существующим. Вот почему онтология Вольфа обречена
потерпеть крах в обосновании такого рода отношений. Даже если допустить,
что в Боге имеется понятие о лучшем из возможных миров, проблема
существования реального мира остается нетронутой. Ибо реальным
основанием бытия мира не может быть понятие: «Только воля Божья содержит
реальное основание существования мира. Воля Божья есть нечто.
Существующий мир есть нечто абсолютно иное. И однако одно положено через
другое»1009. Как следует мыслить такое отношение?

Но прежде всего — как мыслить отношение, в силу которого, отправляясь от
сущности Бога, мы полагаем его собственное бытие? Вот то решающее
испытание, которому Кант подвергает учение Вольфа в работе «Единственное
возможное основание доказательства бытия Бога» (1763). Мы говорим —
решающее испытание, потому что речь идет о том, чтобы увидеть (по
крайней мере, в том действительно привилегированном случае, когда
исходное понятие есть понятие бесконечного и совершенного сущего):
возможно ли аналитическим путем вывести из понятия бытие? Сразу же
становится очевидным, что такая операция невозможна. Сам Вольф считал ее
возможной только потому, что не принял во внимание нередуцируемый
характер существования. Однако речь идет, как уверяет нас Кант, о
«весьма простом и легко схватываемом понятии». Можно было бы обойтись и
без уточнения его смысла, если бы это не было абсолютно необходимо для
того, чтобы утвердить единственное возможное основание доказательства
бытия Бога. Но Кант тотчас добавляет, чтобы от него не ждали сразу же
формальной дефиниции существования (Dasein), и, как бы предупреждая
подобные ожидания, начинает с разъяснения того, чем не является
существование.

Вернее будет сказать, что Кант сперва принимается говорить о той
единственной вещи, каковой, как совершенно понятно, не является
существование. Прежде всего оно не есть предикат, т. е. логическое
определение субъекта. Возьмем в качестве примера любой субъект — скажем,
Юлия Цезаря. Допустим, что он полагается в божественном рассудке.
Несоменно, он присутствует там вкупе со всеми определениями, которые по
праву принадлежат ему и принадлежали бы фактически, если бы он
существовал, включая мельчайшие определения времени и места, входящие в
понятие Юлия Цезаря. Если предположить, что хотя бы одно из них
отброшено или искажено, речь будет идти уже не о том же самом Юлии
Цезаре. Следовательно, мы принуждены сказать, что понятие Юлия Цезаря,
взятое в качестве чисто возможного, включает в себя абсолютно все
предикаты, требуемые для его полного определения. Но, как чистая
возможность, Юлий Цезарь не существует. Значит, его понятие может быть
полностью определено, однако не включать в себя бытие. Отсюда следует,
что реальное бытие, сообщаясь этому возможному сущему, не может
присоединяться к нему в качестве предиката. Коротко говоря, поскольку
понятие всякого возможного сущего по определению включает в себя всю
совокупность его предикатов, существование не может быть одним из них.
Мы же чаще всего высказываемся так, словно оно принадлежит к нашим
понятиям. Конечно, было бы напрасной тратой времени бороться с этим
несовершенством нашей человеческой речи; однако нужно хотя бы принять
его во внимание. Не будем говорить: «Правильные шестиугольники
существуют в природе». Скажем лучше: «К некоторым вещам в природе — как,
например, к пчелиным сотам или кристаллам — приложимы предикаты,
входящие в понятие шестиугольника»1010. Итак, здесь не существование
выступает в качестве атрибута возможного, но все предикаты возможного по
праву приписываются существующему.

Здесь Кант ближе всего подходит к факту существования в собственном
смысле. Подходит, по крайней мере, в том, что выносит существование за
пределы простой возможности и вовне порядка атрибутов в целом. Этот
порядок характеризуется тем, что представляет собой порядок логических
отношений. По этому знаку можно догадаться, что глагол «быть»
присутствует здесь исключительно для того, чтобы утвердить отношения
такого рода, и не играет иной роли, кроме роли связки в суждении. Итак,
всякий предикат приписывается своему возможному субъекту посредством
суждения, в котором термин «есть» служит просто знаком логической
атрибуции и никоим образом не имплицирует бытия. Отсюда немедленно
следует тот вывод, что когда глагол «есть» означает бытие, означаемое им
не может быть отношением. Когда я говорю, что Юлий Цезарь есть, я не
приписываю никакого нового предиката понятию Юлия Цезаря, которое уже
полностью определено само по себе, но абсолютным образом полагаю Юлия
Цезаря вместе со всеми его определениями. То же самое имеет место в
отношении понятия Бога. Все согласны с тем, что, если Бог есть, он есть
всемогущий, так как этот предикат с необходимостью включается в понятие
некоего возможного Бога. Но если я говорю: Бог есть, — я одним актом и
абсолютно полагаю самого Бога вкупе со всей тотальностью его
атрибутов1011.

Определив таким образом экзистенциальное суждение как абсолютное
полагание, в отличие от суждений отношения, конструирующих понятия чисто
возможных сущих, Кант пока не затронул вопроса о самой природе
существования. Он не мог прямо подступить к нему, не натолкнувшись на
старую проблему отношения сущности и существования. Именно к ней он и
обратился в следующем разделе своего трактата, где спрашивает самого
себя: «Могу ли я утверждать, что в существовании (Daseirм) имеется нечто
большее, чем в простой возможности?» На поставленный таким образом
вопрос Кант прежде всего отвечает, что нужно различать то, что
полагается, и то, как полагается. «То, что», о котором здесь думает
Кант, есть не что иное, как сама сущность, т. е. возможное, взятое вкупе
со всеми определяющими его предикатами. А поскольку возможное по
определению включает в себя все свои предикаты, постольку «то, что»
представляет собой это возможное, не содержит в себе ничего добавочного,
если полагать его существующим, в сравнении с ним же, полагаемым как
чисто возможное. Коль скоро бытие не есть предикат, «то, что» полагается
в действительном или только возможном Юлии Цезаре, есть одно и то же.
Напротив, если обратиться к тому, «как» положен Юлий Цезарь,
обнаружится, что мы нечто добавляем к возможному, приписывая ему
реальное бытие. Пока речь шла лишь о возможном, вопрос стоял только об
отношениях определений к некоторому субъекту. Теперь же, когда речь идет
о реальном, мы имеем положенным сам субъект, вместе со всеми его
определениями, которые конституировали его в качестве возможного. Итак,
добавляемое существованием к возможному есть сам субъект, взятый в его
абсолютной реальности. Таким образом, продолжает Кант (который здесь в
свою очередь столкнулся с невыразимостью существования), мы не полагаем
некий добавочный предикат, когда полагаем существование; но «то, что»
полагается, оказывается «до-положенным», «более положенным» (mehr
gesezf). После такого крайнего напряжения сил Канту остается только чуть
задержаться, чтобы подвести итоги. Итак, скажем, что «в существующем не
полагается ничего большего, в сравнении с просто возможным, так как речь
идет только о его предикатах. Просто полаганием существующего
осуществляется большее полагание, чем полаганием чисто возможного, ибо
здесь подразумевается вдобавок абсолютное полагание самой вещи.
Действительно, в чисто возможном наличествует не сама вещь, а только
отношения чего-то к чему-то, положенные в согласии с принципом
противоречия. Итак, установлено, что существование не есть в собственном
смысле какой-либо предикат какой-либо вещи»1012.

Придя к этому выводу путем прямого анализа, Кант заявляет, что не
намерен подкреплять его опровержением противоположных взглядов. Он
полагает, что читатель сам сможет оценить новизну и оригинальность
представленных тезисов. Следовательно, Кант сознает, что предпринял
нечто новое и оригинальное, сформулировав эти neue und abweichende
Lehrmtze. Однако ничто не указывает яснее на различие между новизной и
оригинальностью. Оригинальным кантовское философское определение понятия
существования безусловно можно назвать, так как он обязан им только
собственному размышлению. Однако новым оно столь же безусловно не
является, ибо в существенных чертах восходит к учению Скота,
представившего существование как модус сущности — тот самый модус, в
котором она сразу же полагается в качестве реальной вместе с
совокупностью своих определений. Мысль Канта здесь была по-настоящему
оригинальной (и это естественно) только по отношению к тому, что он сам
знал из истории философии. Но на протяжении своей долгой профессорской
карьеры он никогда не преподавал философию, начиная от Платона и
Аристотеля, и еще менее — отправляясь от великих метафизиков
Средневековья. Единственными текстами, которые он комментировал
студентам, были «учебники философии», как бы мы их назвали сегодня:
учебник Майера по логике и Баумгартена по метафизике и этике. К ним он
отсылал своих студентов в 1759 г. Для Канта быть оригинальным означало
учить иному, чем эти авторы, т. е., по существу, учить иному, чем
доктрина Вольфа.

По отношению к волъфовскому определению существования определение Канта,
несоменнно, было новым и оригинальным. Именно это хочет сказать Кант.
Выразив уверенность в том, что оригинальность его собственного тезиса
можно считать установленной, он тут же показывает, в чем его отличие от
основоположений Вольфа и вольфианцев Баумгартена и Крусиуса. Вольф учит,
что существование есть «дополнение возможности». Это весьма расплывчатое
определение, так как «если не знать заранее, что именно возможно мыслить
о некоторой вещи помимо ее возможности, такое объяснение этому
определенно не научит». Баумгартен вводит существование в качестве
полного определения объекта, которое довершает остававшееся неполным в
сущности и ее предикатах1013. Но, как мы видели, сущность возможного
сущего включает в себя полное определение всех его предикатов. Более
того, само существование не есть отношение, которое добавлялось бы к
остальным отношениям. Что касается «знаменитого Крусиуса», он
усматривает достаточные признаки существования в характеристиках
нахождения «в определенном месте» и «в определенное время». Но эти
признаки уже присутствуют в сущности всякого возможного индивидуального
сущего. Агасфер — несомненно, возможный человек, в понятие которого уже
входит понятие всех тех стран, по которым бродил этот Вечный Жид, и всех
времен, в которые жил этот бессмертный еврей; тем не менее Агасфера не
существует1014. Очевидно, в своей собственной доктрине Кант считает
оригинальным открытие (после чтения Юма) того фундаментального
авиценновского принципа, что анализ понятия любой сущности никогда не
позволяет обнаружить в ней существование1015. Дело выглядит таким
образом, будто к 1763 г. благодаря Канту акт существования вновь занял
место в метафизике и потребовал назад свои права.

Именно это и должно было произойти — по крайней мере, в определенном
смысле и в довольно любопытной форме. Очевидно, что «Критика чистого
разума» опирается, как на один из самых прочных устоев, на
предварительное допущение некоторой нередуцируемой данности, никоим
образом не выводимой a priori посредством понятий. Этой данностью будет
порядок чувственности. Разумеется, не всей чувственности, так как она
выступает также объектом трансцендентальной философии, поскольку
имлицирует априорные формы пространства и времени. Но если есть область
познания, в которой нам дано нечто не-априорное, то это именно область
чувственности. Она всегда представляет в кантовском мышлении «уровень
Юма», где находит пристанище все, что есть нередуцируемо фактического во
всяком реальном познании. На другом полюсе «чистый разум» всегда
представляет «уровень Вольфа», где докритическая метафизика тщетно
пытается извлечь реальные знания из пустых понятий, лишенных какого-либо
содержания. Принять только Юма — значит, принять только данность, а
потому скептицизм. Принять только Вольфа — значит, принять только разум,
а потому догматизм. Между ними критический идеализм Канта вводит план
рассудка, который пытается соединить чувственную интуицию с понятием,
ибо чувственная интуиция в отрыве от понятия слепа, а понятие в отрыве
от чувственной интуиции пусто. Обосновать тот способ реального познания
через понятия, типичный образец которого дал миру Ньютон, — такова была
собственная задача «Критики чистого разума». Но мы видим, что эта
критика предполагала (в качестве своего рода нередуцируемого факта)
изначальный дуализм источников всякого реального знания. Наиболее
примечательно здесь то, что в кантовском универсуме критического
идеализма нередуцируемо данным и принятым остается именно чувственная
интуиция объектов мысли. По словам самого Канта в начале «Критики», «для
введения или предисловия кажется необходимым указать лишь на то, что
существуют два основных ствола человеческого познания, вырастающие, быть
может, из одного общего, но неизвестного нам корня, а именно
чувственность и рассудок: посредством чувственности предметы нам даются,
рассудком же они мыслятся»1016. Но абсолютно полагать предметы как
таковые — значит, как мы видели, полагать само их бытие. Таким образом,
эмпиристский момент, который включает в себя кантовская критика, есть в
этом смысле обращенное против Вольфа требование вернуть права
существованию.

Поскольку критический идеализм несет в себе этот эмпиристский момент, он
включает реализм, который действенно предохраняет его от абсолютного
идеализма. Трансцендентальный анализ выявляет, какие чистые элементы
чувственность и рассудок привносят, как свой собственный вклад, в
конституирование объектов мышления. Но этот вклад остается изначальным
вкладом чувственной интуиции, по отношению к которой чувственность ведет
себя чисто рецептивным образом и перед лицом которой все попытки
Лейбница и Вольфа свести чувственное к смутному интеллигибельному в
конечном счете обречены на провал. Вот почему, защищаясь от обвинения в
идеализме, Кант мог заявить со всей искреннностью или «наивностью»
своего явного реализма: «Мой так называемый идеализм касался не
существования вещей — сомневаться в этом мне и в голову не приходило (а
ведь именно такое сомнение и составляет суть идеализма в общепринятом
значении слова)»1017. Итак, понятый таким образом критический идеализм
включает в себя реализм существования, который с полным правом даже
может быть назван наивным реализмом. Именно поэтому Кант отвергает не
только догматический (как он его именует) идеализм Беркли, для которого
материальный мир не существует, но и так называемый проблематический
идеализм Декарта, для которого бытие внешнего мира, хотя и достоверное,
по меньшей мере составляет проблему. Для Канта проблема бытия внешнего
мира не стоит вообще: res sunt (вещи суть) обладает в его глазах такой
же непосредственной очевидностью, как и ego cogito. Эти очевидности не
только равно непосредственны, но и обладают одинаковой природой:
реальность материальных феноменов так же непосредственно воспринимается
в интуиции пространства, как реальность познающего субъекта — в интуиции
времени.

Но сама эта данность, которую наша чувственность должна просто
воспринимать, — в чем она, собственно, состоит? Задав этот вопрос и
начав на него отвечать, мы осознаем, что взялись за масштабнейшую
диалектическую процедуру. С ее помощью Кант пытается ограничить,
сдержать и канализировать мощный экзистенциальный поток, который, если
дать ему свободно изливаться, грозил бы смести ученое построение
«Критики». Юм открывался навстречу анархической спонтанности реального,
даже не пытаясь обороняться. Отсюда его скептицизм: в конечном счете он
просто выражает неспособность обнаружить в самих вещах
интеллигибельность, влагаемую в них исключительно разумом. Позиция Канта
— совершенно иная. Как мы уже сказали, его личная миссия реформатора
начинается с решимости последовать в метафизике примеру математики и
естествознания, т. е. обосновать через внутренние необходимости самого
разума то знание, которое мы имеем о нем самом. Вот почему кантовская
критика хотя и опирается на своего рода реализм, тем не менее может с
полным правом претендовать на звание идеализма. А это подразумевает
сознательно бунтарскую позицию по отношению к данности как таковой,
сознательный отказ ей подчиниться. В этом смысле техническая конструкция
«Критики чистого разума» не кажется слишком дорогостоящей, если увидеть
в ней тщательное исполнение первоначального кантовского замысла:
освободиться от тирании так называемой «природы», которая лишена какой
бы то ни было интеллигибельности, кроме той, что вкладывает в нее разум.
Именно здесь революционный мотив кантовского начинания звучит громче
всего. Кант раз и навсега решил «заставлять природу отвечать на его
вопросы, а не тащиться у нее словно на поводу». Знамя восстания поднято:
«Разум должен подходить к природе, с одной стороны, со своими
принципами, лишь сообразно с которыми согласующиеся между собой явления
и могут иметь силу законов, и, с другой стороны, с экспериментами,
придуманными сообразно этим принципам для того, чтобы черпать из природы
знания, но не как школьник, которому учитель подсказывает все, что он
хочет, а как судья, заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые им
вопросы»1018. Будучи призвано к суду такого судьи, существование отныне
вынуждено подчиниться его законам.

К тому же эти законы, как представляется, сводятся к одному: для
существования это — не иметь другой цели и другой функции, кроме как
послушно покоряться всем законам, которые предписывает ему разум. Кант
как бы перехватывает его в самом истоке и запрещает проявлять свой нрав,
но заставляет служить себе, словно те горные потоки, которые
используются в хозяйстве.

В самом деле, хотя Кант и полагает реальность внешнего мира как
непосредственную очевидность, сама эта «внешнесть» для нас оказывается
внутренней. Пространство, в котором нам непосредственно даны все объекты
вне нас, есть априорная форма чувственности. Поэтому то существующее,
которое мы непосредственно схватываем, не должно мыслиться как сущее «в
себе»: именно «в себе» оно для нас непознаваемо по определению. Реальное
может существовать только в восприятии; сама сущность реального как
такового подразумевает его воспринимаемость. Так что формулы «реального»
и «реально воспринятого» означают в действительности одно и то же. В
таком случае можно сказать, что внешние предметы, тела, суть нечто
реальное только в наших представлениях и для наших представлений. Будучи
положены в качестве непредставленных, они не суть нечто реальное — они
не суть. Вот почему говорится, что эти предметы — не что иное, как
феномены: сама их сущность заключается в том, чтобы являться. Зато
именно поэтому им достаточно являться, чтобы быть. И потому внешние
предметы нам непосредственно даны в самой их реальности в силу одного
только факта, что они присутствуют в нашем сознании в качестве
представлений. Таким образом, реализм оказывается непосредственным
реализмом лишь в той мере, в какой он является идеализмом. Сам Кант это
ясно сознавал, констатируя «парадоксальность» высказывания: «В
пространстве нет ничего, кроме того, что в нем представлено». Да,
парадоксальность — но и точность: ведь если само пространство есть всего
лишь представление, то и находиться в пространстве что-либо может,
только будучи представлено. Не находящееся в пространстве и тем не менее
существующее есть вещь в себе. Но именно как вещь в себе она не может
быть для нас объектом; а не будучи объектом, она для нас не «реальна».
Для того, кто гонится за химерой «познанной вещи в себе», действительно
парадоксально утверждение, что в пространстве нет ничего, кроме
представленного в нем. Однако эта формула точна для нас: мы не говорим о
познании вещей в себе, а только о познании феноменов, т. е.
представлений1019 .

Таким образом, в критическом идеализме имеется тот почти неуловимый
пункт, в котором существование нам дано, чтобы тотчас быть схваченным
априорными формами чувственности и дожидаться, когда то же самое с ним
проделают категории рассудка. Этот пункт совпадает с тем, что Кант
называет «эмпирической интуицией»: фактом фундаментальной важности в
доктрине Канта, ибо именно к нему сводится все, что в ней сохранилось
подлинно реалистического. Благодаря эмпирической интуиции мы вправе
утверждать, что материя, образующая наши пространственные интуиции
объектов, есть нечто поистине «данное», а не фикция разума. В отличие от
идеализма Беркли, критический идеализм допускает, что в разуме
присутствует нечто идущее не от разума. Но эта данность исчерпывается
здесь функцией самой данности. Она есть «то, что схватывается интуицией
в пространстве», и если этот «икс», в его соотнесенности с пространством
или временем, назвать ощущением, то «икс», схваченный эмпирической
интуицией, фактически смешивается для нас с ощущением этого «икса».
Итак, критический реализм предоставляет себе некую данность, чтобы быть
уверенным, что он мыслит не впустую; но в то же время он принимает меры
к тому, чтобы эта данность не таила в себе никаких неожиданностей для
приютившей ее мысли. С того самого мгновения, как разум отразит данность
в априорных формах чувственности, и до того момента, как он организует
ее в науку посредством категорий рассудка, он беззастенчиво пользуется
привилегией эсплуатировать ее. Данность есть реальность, но в то же
время она не содержит в себе абсолютно ничего, что не было бы вложено в
нее разумом.

То же самое следует сказать о самом существовании. Мы говорили об
«иксе», который схватывается эмпирической интуицией как существующий. Но
ведь он является таковым не из-за эмпирической интуиции. Будучи целиком
поглощена этим приходящим извне импульсом, она только покоряется ему и
открывается навстречу ощущению, тотчас соотносящему эту данность с
пространством или временем. Для того чтобы существование могло быть
познано, оно должно быть положено суждением как существование некоторого
объекта. Но как оно полагается в суждении и что, собственно, достигается
при подобном полагании? На вопрос, поставленный таким образом, возможен
только один ответ. Самый исток личных размышлений Канта мы обнаруживаем
в констатации (сделанной весьма рано) неаналитического характера
существования. Вспомним, что означает этот тезис: существование может
присовокупляться к понятию любого предмета или отниматься у него без
каких-либо изменений в содержании понятия, ибо существование не есть
предикат. Но среди разнообразных функций суждения имеется одна, которая
характеризуется именно таким отсутствием воздействия на содержание
самого суждения. Это функция модальности. Модальности суждения
соответствуют разным значениям, которые мышление может приписывать своей
связке в зависимости от того, полагает ли оно утверждение или отрицание
как проблематическое (возможное), ассерторическое (реальное) или
аподиктическое (необходимое). Но суждение, которым полагается некоторое
синтетическое отношение, само предполагает определенный принцип синтеза.
Такой принцип представляет собой чистое априорное понятие, т. е.
категорию. Трем модальностям суждения соответствуют три категории
модальности. Вместе со своими противоположностями они образуют следующие
пары: возможное и невозможное, существование и несуществование,
необходимость и случайность. Сравнивая эти две таблицы, мы констатируем,
что существование есть одна из категорий модальности понятий. А именно,
оно отвечает ассерторической модальности суждения, т. е. тому случаю,
когда означаемое связкой отношение полагается в качестве реального.

Обратимся к суждениям, составляющим этот класс. В чем заключается
утверждаемая ими «реальность»? Реальное здесь может быть только самой
данностью, которая открывается мышлению в ощущении. Следовательно, в
качестве постулата эмпирического мышления вообще мы примем, что
«реальность... есть то, что соответствует ощущению вообще» (материальным
условиям опыта)1020 .Таким образом, модальность, которую мы называем
реальностью, не будет указывать на существование как на некое новое
определение предмета. Понятие предмета, к которому она прилагается, уже
является полным само по себе, и существование, как было сказано, не есть
некий добавочный предикат. Значит, модальность может соответствовать
только определенному отношению предмета" мысли, самого по себе полного,
к тому способу, каким его использует мышление. Скажем точнее: реальность
некоторого объекта обусловлена эмпирической природой его использования
рассудком. А это приводит нас к постулату, который остается лишь
прокомментировать: реальность есть то, что соответствует материальным
условиям опыта. Очевидно, что эта реальность требует эмпирической базы,
так как она выражает определенную модальность конкретного использования
категорий — а именно, того способа, каким мы их используем, когда они не
просто аналитически выражают форму мышления, но прилагаются к вещам.
Однако понятая таким образом реальность здесь может быть только
реальностью объекта мышления. Ибо как возможность некоторой вещи есть
соответствие ее понятия формальным условиям опыта вообще, так реальность
вещи есть соответствие ее понятия материальным условиям ощущения1021.
Существование уже не есть даже модальность вещи; оно есть модальность
суждения.

Критический идеализм представляет собой одну из самых поучительных
попыток устранить препятствие, которое существование противополагает
рассудку. Именно критический идеализм последовательнее любой другой
философии постарался нейтрализовать существование настолько, наколько
это вообще возможно, не подвергнув его при этом отрицанию. Мы не обязаны
здесь принимать во внимание требования практического разума: они могут
оправдывать полагание постулатов, относящихся к вещи в себе, но никогда
не дадут нам о ней никакого знания. Если же учитывать их в плане
познания в собственном смысле, т. е. в плане чистого разума, то можно
сказать следующее: существование требуется везде как условие всякого
реального знания, но, наличествуя, оно никогда не создает знания.

Вещь в себе, о которой говорит Кант, в действительности требуется —
прежде всего и главным образом — как предпосылка критики. Она нужна для
того, чтобы обеспечить возможность реального знания. Если бы
разнообразие чувственности не открывалось категориям рассудка в качестве
нередуцируемой данности, рассудочные понятия были бы такими же пустыми,
как идеи разума. Но сама эта данность подразумевает наличие — сперва для
чувственности, затем для рассудка — того, что нам является в виде
феномена, т. е. именно того, что есть вещь в себе как реальное основание
феномена. Это отнюдь не маловажный тезис: ведь именно в этом пункте
критический идеализм расходится с метафизическим идеализмом Беркли,
против которого, как известно, столь энергично выступал Кант. Бытие
кантовских вещей не есть воспринятое бытие: эта формула верна только
применительно к бытию феноменов. Но за феноменом как таковым стоит то
самое «в себе», которое служит его основанием и существует независимо от
сознания.

После такого полагания мы можем добавить следующее: все говорит за то,
что в подобном учении возможно вести речь о существующем как таковом,
ибо все, что нам известно о вещи в себе, — это лишь факт ее
существования. Такой агностицизм неизбежен, ибо то «в себе», о котором
идет дело, в терминах познания определяется как то, сама сущность чего
заключается в его невозможности быть познанным. Из этой позиции вытекают
примечательные следствия. В самом деле, в рамках учения, где любое тело
есть существующее-в-себе, схватываемое интуицией в качестве феномена,
единственный вклад этого «в себе» в структуру феномена состоит в том,
что оно позволяет феномену наличествовать. Что же касается самих
свойств, совокупность которых конституирует так называемую интуицию
данного тела, все они принадлежат феномену. Мы говорим: все, без
изъятия, ибо не только так называемые вторичные качества тела, вроде
цвета или температуры, но и сама его протяженность суть вклад познающего
субъекта в феноменальную структуру познаваемого объекта. Формула
принадлежит самому Канту: «Alle Eigenschaften, die die Anschauung eines
Korpers ausmachen, blob zu seiner Erscheinung gehoren» («Все свойства,
составляющие созерцание тела, принадлежат лишь к его явлению»). И
добавляется: «Ведь существование являющейся вещи этим не отрицается, в
отличие от настоящего идеализма, а показывается только, что посредством
чувств мы никак не можем познать эту вещь, какая она есть сама по
себе»1022. Итак, существование есть, но для чувственного познания все
благополучно происходит так, как если бы его не было.

С еще большим основанием можно утверждать, что точно так же обстоит дело
применительно к интеллектуальному познанию. Правда, кантовский универсум
науки содержит в себе экзистенциальный задний план, которого нет в
берклеанском универсуме идей; но если там что-либо и происходит, этого
никогда не увидеть на уровне феноменов. Объект кантовской науки
существует, но для науки ничто не изменится, если однажды, по прихоти
какого-нибудь злого духа, он вдруг перестанет существовать. Это лишь
иной способ утверждать, что вещь в себе никоим образом не входит в
структуру нашего познания; и вполне понятно, что последователи Канта,
как правило, легко соглашались на ее устранение. Тот факт, что сам Кант
не пошел на это — ни в «Критике», ни даже в Opus posthumum, —
объясняется тем, что он не мог этого сделать, не впадая в простой и
абсолютный идеализм. Его личное мышление выстраивалось в соприкосновении
с мышлением Юма именно как отстаивание прав данности вопреки
идеалистическим притязаниям на логическое выведение реальности a priori,
понятийным путем. Поэтому Кант всегда удерживал эту данность, но целиком
сконцентрировал ее в том своего рода неделимом пункте, каковым
оказывается голый факт ее существования. Отправляясь отсюда, мысль
беспрепятственно может разворачиваться в реальном, которое открывается в
a priori чувственности как материя, совершенным образом приспособленная
к категориям рассудка.

В самом деле: с одной стороны, разум не может ничего познавать, если
категории и категориальные понятия не соотносятся с чувственными
интуициями, а поверх них — с самими вещами-в-себе. Но, с другой стороны,
вещь-в-себе и ее чувственная интуиция могут мыслиться только посредством
категорий. Таким образом, сам опыт есть дело разума, и поэтому разум
всегда может быть уверен, что найдет в нем себя. Как же мысль может
заблудиться в природе, состоящей из феноменов, которые сами суть
порождения мысли? Сами законы, которым подчиняются феномены,
продиктованы разумом — вернее сказать, они есть разум. Не забудем тот
решительный переворот, с которого началась кантианская революция:
«Рассудок не черпает свои законы (a priori) из природы, а предписывает
их ей»1023. Коль скоро природа и опыт возможны именно благодаря
рассудку, то ни опыт, ни природа не могут таить в себе ничего, что было
бы непрозрачным для рассудка, наделяющего их бытием. По-видимому, было
бы невозможно больше получить от существования и меньше предоставить
ему.

Глава VII

Дедукция существования

История гегелевской мысли составляет, в своем роде, философский опыт
уникального значения. Вдохновленная страстным религиозным и
теологическим интересом, стремящаяся познать самые разнообразные
философские учения — более того, прожить их, — эта мысль предстает
сперва в виде некоей расплавленной магмы, которая на наших глазах
постепенно остывает, становится прозрачной и наконец принимает жесткую
форму диалектики понятий1024. Как если бы Гегель хотел узаконить каждый
свой личный внутренний опыт, и даже каждый возможный внутренний опыт
вообще, отводя ему подобающее место как отдельному моменту
последовательного осуществления Духа. И это не просто гипотеза. Сам
Гегель прямо говорил о желательности такой целостной концептуализации:
развертывание этих внутренних богатств в абстрактных понятиях казалось
ему необходимым, чтобы поднять на уровень философского знания то, что
само по себе было лишь грубым опытом. Дело выглядит так, как если бы
сама сущность гегелевской мысли заключалась в непрерывном диалоге между
интенсивностью внутреннего опыта и разворачиванием этого самого опыта в
бесконечном многообразии понятий. Для Гегеля, как и для Вольфа,
философия должна была быть научным познанием истины или вообще не быть:
другого выбора она не имела. Гегель считал, что сила духа
пропорциональна его экстериоризации, а его глубина определяется тем, в
какой мере «она дерзает излиться и потерять себя в развертывании»1025.
Таким образом, мысль Гегеля вовсе не вырождается в диалектику; напротив,
она добровольно пытается спасти тотальность своего внутреннего опыта,
придавая ему необходимый характер диалектики Духа.

Вот почему, как бы ни была любопытна история формирования гегелевской
мысли, мы не извратим ее, если обратимся к ней в ее окончательной форме,
какую она принимает в больших работах зрелого периода. Мы даже будем
иметь то преимущество (бесценное для нашего исследования), что увидим
окончательную позицию этой мысли по отношению к более ранним ее этапам.
Правда, можно было бы опасаться столкновения с проблемой бесконечной
детализации, так как философия Гегеля включает в себя, в качестве
существенного элемента, историю философии. Но сам факт, что эта история
составляет часть системы, позволяет предвидеть, что она должна быть
систематической, а значит, упрощенной. К тому же нам придется иметь дело
только с одной частью этой истории, а именно той, которая касается
различных возможных установок метафизического мышления относительно
проблемы сущего. Сам Гегель сводит их к трем главным разновидностям: к
установкам классической метафизики, эмпиризму и непосредственной
интуиции. Первые две, интересующие нас непосредственно, соответствуют
трем доктринам, с которыми мы уже имели дело: доктринам Вольфа, Юма и
Канта. Мимоходом заметим, что это служит ценным подтверждением
правильности того курса, который мы избрали в нашем исследовании. Он не
просто представляет собой некий идеальный маршрут, выбранный в
утилитарных целях из множества равно возможных, но отображает реальное
движение философской мысли.

Нет сомнения в том, что учение Вольфа представляло, в глазах Гегеля, сам
тип классической метафизики. Характеристики, которые он приписывает этой
метафизике, в точности совпадают с характеристиками вольфовского
концептуализма. Описывая первую из трех возможных фундаментальных
установок мышления по отношению к реальности (разумеется, исключая
четвертую — его собственную), Гегель определяет ее как наивную установку
рассудка, который верит в возможность достигнуть истины путем простой
рефлексии. Мы подразумеваем под этим, что мышление довольствуется тем,
что воспроизводит в себе содержания чувственных интуиции и восприятий и,
удостоверившись в этом содержании, считает себя обладателем истины.
Итак, здесь просто идет речь о мышлении, которое верит, что достигло
самой реальности, как только оно поднялось от чувственного опыта на
уровень концептуальной абстракции. Разумеется, Гегель прекрасно знает о
том, что такой тип философствования уже имеет за собой долгую и сложную
историю; но в отношении той его формы, которую он считает наиболее
характерной, колебаться невозможно. В соответствии с законом истории,
эта форма оказывается и последней по времени. «Философским учением в его
наиболее определенной и ближайшей к нам (по времени) форме была прежняя
метафизика — та метафизика, которая существовала у нас до кантовской
философии. Однако эта метафизика есть нечто минувшее лишь с точки зрения
истории философии, сама же по себе она, вообще говоря, всегда и повсюду
существует как чисто рассудочное воззрение на предметы разума»1026.

Будучи приведена таким образом к своей последней по времени форме,
метафизика предстает как наука, которая рассматривает концептуальные
определения мысли в качестве фундаментальных определений самих вещей.
Она опирается на допущение, согласно которому нечто мыслится как
познанное в себе в силу одного того факта, что оно мыслится. Гегель не
только не возражает против этого тезиса (ибо сам он отстаивает, на свой
манер, то же самое), но и считает, что старая метафизика превосходила в
данном пункте критическую философию, претендующую на ее устранение. В
чем он упрекает эту метафизику (и здесь просматривается, какое
конкретное учение он имеет в виду), так это в принципиальном признании
следующего положения: познание абсолютного заключается в том, чтобы
приписывать ему предикаты, не заботясь ни об исследовании этих
предикатов в двойном отношении — их содержания и значения, ни об
определении самого абсолютного через атрибуцию ему этих предикатов.
Возьмем, к примеру, предикат «бытие» (Dasein). В предложении «Бог
обладает бытием» мы приписываем субъекту предикат, содержание которого
не определено и в любом случае слишком ограничено для того, чтобы
полностью исчерпать представление о данном субъекте. Восточные мыслители
отчетливо ощущали такую недостаточность и пытались исправить ее,
приписывая Богу большое число имен. Но для того, чтобы исправление
оказалось эффективным, число имен пришлось бы умножать до
бесконечности1027.

За этой критикой ощущается скрытое присутствие метода самого Гегеля. Но
у нас нет необходимости вступать на этот путь. Для наших целей
достаточно заметить следующее: для Гегеля дело обстоит таким образом,
как если бы никогда не существовало никакой другой метафизики, кроме
вольфовской метафизики формального понятия, издалека подготовленной
Платоном в учении об Идеях (которые по существу есть не что иное, как
определенные универсалии, или виды1028 ), — той метафизики, которую Кант
как раз и разрушил своей критикой. Как если бы она сливалась с
метафизическим догматизмом как таковым. Мы не хотим сказать, будто
Гегель удовольствовался бы аристотелевской метафизикой субстанциального
акта или томистской метафизикой акта существования, если бы лучше их
знал и понимал. Несомненно, они остались бы для него догматизмом в
собственно гегелевском уничижительном смысле — как учения, в которых из
двух противоположных высказываний одно должно быть истинным, а другое
ложным. Важно отметить, до какой степени отныне была забыта сама
возможность онтологии существования. В самом деле: резюмируя (по Вольфу)
четыре части метафизики: онтологию, пневматологию, космологию и
естественную теологию, — Гегель определяет онтологию как «учение об
абстрактных определениях сущности». Если, например, речь идет о бытии
(Sein) или о непосредственно определенном бытии (Dasein), то мы даже не
задаемся вопросом о том, наделены ли эти понятия реальным содержанием,
но лишь о том, каким субъектам их возможно приписать, не впадая в
противоречие1029. Любая предикация такого рода будет истинной, если она
не контрадикторна; если же контрадикторна, то она будет ложной. Будучи
таким образом сведена к простой игре формально абстрагированных понятий,
извлеченных из чувственного опыта и подчиненных единственно принципу
противоречия, подобная онтология оказывается по сути не чем иным, как
логикой. По справедливому замечанию Гегеля, в конечном счете
единственное содержание, которое понятие представляет рассудку, — это
«пустая абстракция неопределенной сущности, чистой реальности, или
положительности, мертвый продукт современного просвещения»1030. Нельзя
точнее выразить то, что сделал из метафизики XVIII в., как нельзя и
простодушнее признаться в полном забвении того, чем была эта наука, пока
XVII в. не привел ее в указанное состояние.

Абстрактому концептуализму Вольфа Гегель пункт за пунктом
противопоставляет обобщенный эмпиризм Юма; но скорее можно было бы
сказать, что в каждой из этих доктрин он видит уличение другой в том,
чего ей недостает. Будучи неспособен извлечь конкретное содержание из
абстрактных понятий, которыми питается его рассудок, метафизик вынужден
обращаться к опыту, чтобы выйти за пределы обобщений и приблизиться к
реальному. Напротив, эмпиризму Юма без труда удается выявить бесконечное
множество и многообразие чувственных данных, однако ему предельно
сложно, если не сказать невозможно, подняться ко всеобщему. Ведь понятие
общности означает нечто совсем иное, чем большое число сходных случаев,
так же как понятие «необходимой связи» означает нечто совсем иное, чем
последовательность изменений во времени или рядоположенность предметов в
пространстве. Юм знал об этом настолько хорошо, что считал невозможным
обосновать какое-либо универсальное и необходимое высказывание, так как
для подобного обоснования одного лишь опыта недостаточно.

В критической философии Канта была предпринята попытка примирить
эмпирическое и универсальное, случайность опыта и необходимость
рассудка. Критическая философия, замечает Гегель, близка к эмпиризму в
том отношении, что признаёт опыт в качестве единственной почвы, на
которой возможно познание. Правда, критицизм считает такое познание не
абсолютным, а только познанием феноменов. Однако сам факт, что он
требует наличия такой данности у истоков наших объективных знаний,
отягощает его всеми затруднениями, обременяющими эмпиризм Юма. Вот
почему Гегель обсуждает учения Юма и Канта как две стороны одной и той
же установки мышления относительно реальности.

Позиция Гегеля по отношению к Канту совпадает здесь с выводами самого
беспристрастного исторического исследования. Как мы могли
констатировать, кантовский рассудок входит в соприкосновение
(посредством чувственности) с абсолютным, которое, взятое само по себе,
с необходимостью оказывается недоступным для нас. Кантовская вещь в себе
есть предмет, отвлеченный от всего, что в нем могут познать
чувственность и рассудок. Следовательно, речь идет о непознаваемом по
определению — или, как говорит Гегель, о том, что «есть голая
абстракция, нечто совершенно пустое, определяемое лишь как
потустороннее»1031. Короче говоря, речь идет о не-Я, которое полагается
рассудком перед лицом моего Я как некий абстрактный объект,
подвешивающий некий столь же абстрактный субъект. Понятно, что такое
учение, где сохраняется вещь в себе, но только в качестве
непознаваемого, Гегель квалифицирует не как критический идеализм (титул,
на который оно притязает), но как просто идеализм, против которого так
энергично выступал Кант. Кантовское данное таково, что для мышления его
как бы и нет. Что бы ни говорил сам Кант, для него, как и для Беркли,
esse est percipi (быть — значит быть воспринимаемым).

Итак, кантовская установка по отношению к проблеме сущего должна была
вызвать у Гегеля решительные возражения. Для него мышление Канта
представляет собой абстрактный идеализм, фактически оперирующий голыми
понятиями, как и мышление Вольфа. Гегелевская реформа будет реформой
понятия; ибо он тоже мыслит понятиями — но понятиями конкретными,
взятыми во всем богатстве их внутренних определений. Отсюда его личная
постановка проблемы бытия. Самым отчетливым образом она просматривается
в решительном отвержении той критики, которую Кант обращает против
онтологического аргумента. Фундаментальное возражение Канта известно:
существование не есть предикат, но эмпирическая данность; следовательно,
невозможно вывести существование аналитическим путем из какого бы то ни
было понятия, пусть даже понятия Бога. На это Гегель отвечает, что хотя
бытие любого конечного предмета действительно отлично от понятия этого
предмета, понятие Бога, напротив, включает в себя бытие: «Бог есть,
несомненно, то, что может быть "мыслимо лишь как существующее", — то,
понятие чего заключает в себе бытие. Это единство понятия и бытия и
составляет понятие Бога». Классический по форме, ответ Гегеля в то же
время оказывается совершенно новым по смыслу. Это объясняется тем, что
есть нового в самом гегелевском представлении о понятии и о Боге. Это
отчетливо видно из тех замечаний, которые касаются понятия бытия и
проливают яркий свет на его собственно гегелевский смысл. Что здесь
сразу поражает, так это отказ усматривать в Боге (Духе, взятом в его
интимнейшей жизни) абсолютное «Я» и «полностью конкретную тотальность» —
такое же скудное определение, как и само бытие, о котором можно сказать,
что оно есть «наиболее скудное, наиболее абстрактное» из всех
определений. Итак, бытие, которое Гегель с полным правом приписывает
Богу, сохраняет тот формальный характер, какой оно имело в метафизике,
отныне безразличной к проблемам существования. Будучи сведено к самому
абстрактному, а значит, и самому пустому из понятий, бытие становится
строжайшим минимумом того, что вообще можно мыслить о предмете. Оно есть
то элементарное определение, посредством которого нечто в минимальной
степени отличается от чистого ничто. «Для мысли не может быть ничего
более малозначащего по своему содержанию, чем бытие», — говорит Гегель.
И добавляет: «Более малозначащим может быть лишь то, что обыкновенно
представляют себе раньше всего, когда говорят о бытии, а именно:
внешнее, чувственное существование, как, например, существование бумаги,
которая здесь лежит передо мной; о чувственном существовании
ограниченной, преходящей вещи никто не захочет и говорить»1032. Это
учение, не ведающее ничего нижайшего, чем бытие, — разве что само
существование, — означает предельную девальвацию акта существования,
какую только возможно представить.

Чтобы правильно понять замечание Гегеля о том, что проблема бытия Бога
представляет минимальный интерес, нужно буквально принять его
собственный тезис; если Бог в высшей степени конкретен, то бытие,
напротив, в высшей степени абстрактно. В действительности оно есть
абсолютная абстракция. Возьмем бытие именно в таком смысле, а значит,
откажем ему в любых определениях, ибо в противном случае речь бы уже шла
не о бытии вообще, но о некотором частном бытии. Кроме того, только при
этом условии бытие сможет стать абсолютным началом философии, ее
подлинным исходным пунктом, ибо к нему будут прилагаться все последующие
определения мысли, оно же само не заключает в себе абсолютно никаких
определений. Бытие не есть ни самотождественное Я, ни абсолютная
тождественность, взятая сама по себе; ни даже абсолютная неразличимость.
Взять любое из этих или подобных понятий в качестве исходного пункта
рефлексии — значит уступить потребности начать с некоторой конкретной
интуиции. Но именно потому, что эти понятия содержательны, они
подразумевают некоторую определенность бытия, а следовательно, не
являются абсолютно первыми. Ни одно из них не есть просто бытие.

Несомненно, следовать за Гегелем в этой области абсолютно чистой
абстракции чрезвычайно трудно. Он сам вполне отдает себе отчет в
исключительности того усилия, какого требует от нас. Но само это усилие
составляет в его глазах необходимое условие подлинно философской мысли.
Зато если мы сумеем сделать вместе с ним этот первый шаг, потом нам
будет легко идти за ним гораздо дальше. Что же это, собственно, за
бытие, которое Гегель берет в качестве отправного пункта? Это
непосредственная неопределенность, говорит он нам, т. е. не просто
неопределенность, сама уже некоторым образом определенная,
предшествующая тому или другому частному определению, а неопределенность
абсолютная, предшествующая любым определениям. Как ухватить подобную
неопределенность? Будучи абсолютно абстрактной, она не может быть
объектом ощущения. Будучи абсолютно пустой, бессодержательной, она не
может быть и объектом представления или интуиции. Бытие не есть даже
сущность, так как сущность подразумевает уже некоторые определения
бытия. Фактически она сводится к чистому мышлению, с которым поистине
составляет одно. Мыслить — значит мыслить бытие; или, если угодно, бытие
есть мышление, берущее само себя в качестве объекта. Вот почему можно
сказать, что начало философии совпадает с началом истории философии:
ведь эта история реально начинается с Парменида. Полагая бытие в
качестве абсолютной субстанции, Парменид отождествил абсолютную
реальность с чистым мышлением, которое по существу есть мышление бытия.
И для нас, на расстоянии стольких веков возобновляющих опыт, уже
представленный Парменидом, мыслить чистое и простое бытие — значит
просто мыслить.

Но повторим вновь и вновь: мышление есть мышление бытия лишь тогда,
когда оно строго абстрактно и абсолютно неопределенно. Эта абсолютная
лишенность всякой определенности есть поистине абсолютная пустота,
ничто. Вот как об этом говорит сам Гегель в одной из тех компактных
формул, секретом которых владел только он: «Это чистое бытие есть чистая
абстракция и, следовательно, абсолютно отрицательное, которое, взятое
также непосредственно, есть ничто»1033. Формулируя это примечательное
высказывание, сам Гегель, разумеется, знал, что оно спровоцирует
скандал. Как бытие может быть в то же время небытием? И тем не менее это
нужно признать. Если мы не хотим этого сделать, то лишь потому, что
мыслим не чистое бытие, а совсем другое; и нам кажется тогда нелепым
соглашаться с тем, что вот такое частное бытие может в одно и то же
время и в одном и том же отношении быть и не быть. Быть может, это и не
так нелепо, как кажется; но речь вообще идет не об этом. Когда мы
поднимаемся к самому первоистоку, где одновременно возникают мышление и
бытие, мы оказываемся перед лицом абстракции, сама пустота которой
непосредственно приравнивает ее к ее противоположности. Чистое бытие не
имеет в себе ничего определенного, о чем можно было бы сказать, что
бытие есть вот это. Следовательно, оно поистине есть ничто; а значит,
поистине есть не-бытие. Как говорит Гегель, «оба этих начала есть не что
иное, как пустые абстракции, и одно из них столь же пусто, как и
другое»1034. Когда мы достигаем этой точки чистой абстракции, где
мышление, так сказать, схватывает само себя, не имея другого содержания,
кроме самого себя, уже не только не будет скандальным полагать бытие как
не-бытие, но равнозначность обоих терминов предстает как очевидный факт.

Однако мы, пожалуй, невольно опередили экспликативное движение мысли.
Сказать, что бытие есть небытие, — значит в действительности объединить
эти два момента в некотором третьем, где они отныне составляют одно.
Взятое само по себе, каждое из этих двух начал диалектической
экспликации есть только то, что оно есть. Иначе говоря, оба начала, так
сказать, просто примыкают друг к другу. Напротив, когда мышление
схватывает их в единстве, оно постигает, что как бытие есть небытие, так
и небытие есть бытие. Точнее говоря, оно постигает, что как истина бытия
заключается в небытии, так истина небытия заключается в бытии. А это
значит, что истина как бытия, так и небытия — в их единстве. Именно это
единство, представляющеее собой переход бытия в небытие и небытия в
бытие, называется становлением.

Задержимся на минуту на этом фундаментальном понятии. Оно глубоко
отличается от предыдущих; по правде говоря, оно-то и есть первое
понятие, ибо представляет собой конкретную мысль, в отличие от бытия и
небытия как чистых абстракций. В первую очередь Гегель усматривает в
становлении (в том виде, как он его определил) решающий опыт — или то,
что должно стать для всех решающим опытом, — возможности охватить бытие
и небытие одним понятием. Здесь уже не Парменид, здесь Аристотель
вступает в свои права. Ибо гегелевская дефиниция становления есть не что
иное, как перевод в термины бытия и не-бытия аристотелевской дефиниции
движения, сформулированной в терминах акта и потенции. Как у Аристотеля
движение есть акт находящегося в потенции, а потому объединяет в своем
понятии два противоположных полюса бытия, так у Гегеля становление есть
бытие, переходящее в небытие, и наоборот. К тому же заметим, что
гегелевское становление вдобавок примечательно тем, что является
одновременно первым понятием и первой конкретной реальностью. Более
того, оно представляет собой понятие именно потому, что является
конкретным, а не просто абстракцией, как бытие и небытие. Таким образом,
в гегелевской системе первое конкретное возникает из взаимной импликации
двух первых абстракций и их взаимного перехода друг в друга.

Может вызвать оправданное удивление тот факт, что Гегель считает
легитимной подобную дедукцию конкретного из абстрактного. Но понять,
почему и в каком смысле она казалась ему легитимной, — значит усвоить,
пожалуй, самое ценное, что может доставить изучение гегелевской
философской доктрины. Всякая философия ставит перед собой задачу
описания реальности в понятийных терминах. Всякая философия из тех, что
принимают в качестве исходного пункта эмпирическую данность, рано или
поздно наталкивается на такие аспекты этой данности, которые не
поддаются концептуализации. В крайнем случае их возможно
концептуализировать при одном условии: мы должны будем согласиться
признать актуально реализованным в конкретном сущем сочетание таких
сущностей, понятия которых, взятые абстрактно, кажутся несогласуемыми.
Именно это имело место в аристотелевской дефиниции движения: акт прямо
противоположен потенции, и однако, если мы хотим описать этот странный и
одновременно привычный феномен, каковым является сущее в движении, нам
придется допустить, что акт сущего в потенции, поскольку оно находится в
потенции, есть нечто возможное. Теперь представим себе философию,
подобную гегелевской. Здесь мышление, стремясь к совершенной
диалектической строгости и чистоте, заставляет себя реконструировать
тотальность реального посредством понятий, вовсе не обращаясь к
чувственному опыту. Это переворачивает проблему. Такой философии уже не
грозит столкновение с непрозрачной эмпирической данностью,
концептуализация которой требует смириться с некоторыми противоречиями.
Напротив, перед ней стоит задача найти свое содержание, исходя из чистых
понятий; извлечь конкретное из абстрактного и прийти к природе,
отправляясь от логики. Ибо на этот раз совершенно ясно, что онтология,
от которой мы отправляемся, — это логика, и в одном из моментов этой
логики нам предстоит отыскать критерий реальности.

Гегель проделал такой эксперимент. И величие его труда, то, что придает
ему непреходящее метаисторическое значение, заключается именно в той
строгости, с какой он довел эксперимент до конца. Начиная как логик, он
сперва располагает только понятиями. Но понятия — это не просто пустые
абстракции, а значит, противоположность конкретного. Они обладают еще и
тем примечательным свойством, что взаимно исключают друг друга. Они
подчиняются фундаментальному закону «или — или»: в силу одного лишь
факта, что одно из них определено как таковое, оно своим собственным
определением исключает другие понятия и само исключается их
определениями. Вот почему правилом логического мышления служит принцип
противоречия. Отсюда Гегель с отвагой, присущей его умозрению, и
простотой взляда, характерной для его метафизического гения, сделал
напрашивающийся вывод: если абстрактное непротиворечиво, то конкретное
может быть только противоречивым, т. е. он, говоря о целом, имел
смелость признать в нем и сделать самой материей реальности всеохватное
диалектическое движение, посредством которого дух (чья жизнь и есть это
движение) последовательно проходит через указанные моменты, объединяя
их. Платон великолепно осуществил эту диалектику в «Софисте» и
«Пармениде», которым Гегель отдавал должное; но он не распознал ее
смысла. Поддавшись иллюзии, будто истинность одного из диалектических
моментов означает, что следующий, противоречащий ему момент ложен, он
сделал отсюда лишь негативные и, по правде говоря, скептические выводы,
в то время как следовало взять всё это вместе и увидеть в таком взаимном
поступательном определении противоречий самое существо реальности. По
крайней мере, именно эту задачу хотел решить сам Гегель. Заранее
устранив всякую эмпирическую данность, чтобы гарантировать, что работа
разума не будет нарушена ничем иррациональным, он вынужден был вновь
ввести это иррациональное в лоно самого разума, чтобы тот не работал
вхолостую и, образно говоря, не умер от голода. Ничто не свидетельствует
с большей очевидностью о том, что Немезида присутствует даже в мире
чистых идей. Там, где первым конкретным является не бытие — ибо бытие
полагается в качестве абсолютной абстракции, — там не может быть ничего,
кроме становления: ведь, будучи одновременно бытием и не-бытием,
становление оказывается первым противоречивым элементом. Здесь заявляет
о своей правоте Гераклит. Говоря, что «бытие есть не в большей мере, чем
небытие», он с полным правом полагал реальность не в противоречивом как
таковом, но в самом акте противоречия, которым бытие и небытие взаимно
отрицают друг друга и который называется становлением.

Итак, придя к становлению, мы пришли к первому конкретному объекту
мышления — и пришли к нему, как и следовало ожидать, не встретив
существования. В отношении этого пункта можно ошибиться при чтении
французского перевода Гегеля, где существование возникает с этого самого
момента как единство бытия и небытия, — или, если угодно, как
«становление в этой форме единства». Такой перевод, конечно, не вовсе
лишен основания, но и далеко не корректен. Оправдывает его тот факт, что
в обычном мышлении, с его спонтанным экзистенциализмом, невозможно
говорить о чем-то «конкретном», не подразумевая тем самым, что оно есть
«существующее». А некорректен наш перевод потому, что Гегель именно в
этом пункте своего учения пытается диалектически построить конкретное
понятие становления, а затем и понятия конкретного сущего, сущности и
существования, исходя из понятия чистого бытия, абстрагированного от
любой экзистенциальной данности. Вот почему Гегель намеренно избегает
термина «существование» (Existenz) и предпочитает употреблять совершенно
другой термин— «наличное бытие» (Dasein). Как его ни понимать,
гегелевское Dasein — не существование. А что именно оно есть, это с
достаточной ясностью позволяет увидеть анализ понятия становления.

Мы говорим, что становление выражает отношение бытия к небытию в их
взаимном переходе друг в друга. Определение будет неточным, если просто
сказать, что оно есть единство бытия и небытия: ведь такая формулировка
отбросила бы в тень различие бытия и небытия, существенное для взаимных
обменов, конституирующих становление. Взятое само по себе, становление
не есть единство бытия и небытия, но, по энергичному выражению Гегеля,
скорее их внутреннее беспокойство, их смятение: Werden... ist die Unruhe
in sich1035. Поэтому не только не запрещено, но даже необходимо
преодолеть созерцание становления в его существенной внутренней
двойственности, чтобы возвысить его до состояния определенного объекта.
Именно эту процедуру мы выполняем, когда мыслим становление как единство
бытия и небытия. Мыслить его таким образом — значит полагать его в
качестве законченного, остановившегося; значит сделать из «становления»
«ставшее», — одним словом, Dasein. Итак, наличное бытие становления
возникает в тот самый момент, когда внутренне присущее ему противоречие
перестает восприниматься, потому что хотя оно и присутствует в нем
по-прежнему, однако более не полагается эксплицитно, а поглощается
снимающим его единством.

Итак, Dasein принадлежит становлению с того момента, когда умозрение
приписывает ему определенность, полагающую его в качестве новой и особой
формы. Так обстоит дело с любым Dasein. Dasein есть зафиксированное
единство внутреннего беспокойства становления. Сам термин «наличное
бытие» буквально означает: пребывать в некоторой определенной точке
пространства; но пространственное определение места оказывается здесь
только символом всякого непосредственного определения. Возвращаясь к
нашему примеру, мы увидим, что наличное бытие неизбежно вытекает из
следующего: «В становлении бытие как тождественное с ничто и ничто как
тождественное с бытием суть лишь исчезающие моменты; благодаря своему
внутреннему противоречию становление впадает (fiillt) в единство, в
котором оба момента сняты (aufgehoben). Результат становления
представляет собой, следовательно, наличное бытие»1036. Остается лишь
обобщить данный вывод. В рамках учения, где противоречие составляет саму
материю конкретного, нет ничего, в чем не было бы можно и должно выявить
внутреннюю противоречивость определений. Перед лицом этого факта
возможны две позиции. Можно задержаться на моменте противоречия (как это
делает, например, Зенон в отношении движения) и заключить отсюда, что,
коль скоро объект противоречив, он невозможен. А можно помыслить и
другую диалектику, которая не останавливается на моменте отрицания, а,
напротив, рассматривает само противоречие как определенный результат.
Тогда оно полагается как сущее, т. е. (если брать случай становления)
как нечто существующее, что заключает в себе ничто. Ведь то ничто,
каковым является это сущее, не есть чистое ничто, а ничто определенное —
как небытие того, из чего оно возникает1037 именно потому, что его
отрицает. Такое определенное небытие, следовательно, имеет содержание.
Так конституируется, поверх противоречия, то единство позитивного и
включающего это позитивное негативного, которое именуется наличным
бытием.

Гегелевское наличное бытие, следовательно, есть то конкретное, которому
любой эмпиризм приписал бы существование. Но сам Гегель, как видим,
обходится без него. Он ищет себе опору в прямо противоположном
направлении и находит ее в одном из моментов своей диалектики бытия.
«Наличное бытие, — говорит Гегель, — есть бытие, имеющее определенность,
которая есть непосредственная, или сущая определенность, есть
качество»1038. Это качество наличного бытия, поскольку оно противостоит
отрицанию (включая его в себя, но и отличаясь от него), конституирует
его реальность. Именно этим наличное бытие противостоит инобытию и в то
же время полагается в качестве самого по себе. Начиная с этого момента —
который, однако, не слишком удален от начала диалектики, — уже возможно
говорить, что сущее как таковое полностью конституировано. Как видим,
оно конституировано в качестве определенного объекта мышления. Вместо
того, чтобы переживать богатство существования, раскрывающегося в
цветении сущностей, это сущее питается собственными противоречиями.

Это не значит, что гегельянство игнорирует проблему отношения сущности к
существованию. Просто оно ставит ее в другом плане, нежели план сущего
как такового. В самом деле, сущность предстает здесь как позднейшее
определение сущего, а существование — как позднейшее определение
сущности. При всем своем различии гегельянство и скотизм (мы
подразумеваем главным образом скотизм некоторых последователей Дунса
Скота) сходятся по крайней мере в том, что полагают существование в
качестве одного из моментов самоопределения бытия. И ни в том, ни в
другом учении этот момент не является первым.

Хотя Гегель приходит к понятию сущности особым и сложным путем, он
сохраняет его таким, каким оно пришло к нему из долгой традиции. Можно
даже сказать, что он преимущественно подчеркивает наименее техническую
сторону этого понятия. Действительно, сущность сущего для Гегеля прежде
всего есть то, что в нем есть «существенного», т. е. то, что поистине
есть сущее или, по меньшей мере, что оно есть постольку, поскольку
поистине есть. Однако рискнем утверждать, что такая первичная
интерпретация старого термина в данном случае нуждается в совершенно
новом пояснении. Бытие, от которого мы отправляемся, имея в виду прийти
к сущности, есть только бытие (Sein). Само по себе, будучи
непосредственно положено вместе с определением, превращающим его в
наличное бытие, оно есть Dasein. Теперь допустим, что это бытие вступает
в порядок отношения. Первое и простейшее отношение, которое оно способно
принять, есть отношение с самим собой. Фундаментальное отношение, ибо
постольку, поскольку бытие соотносится с собой, а значит, полагает себя
в качестве самого существующего, оно само по себе отрицает все, что,
будучи иным, есть его отрицание. Сущностность (Wesenheit) есть именно
бытие, взятое в его простом отношении с самим собой — или, по словам
Гегеля, есть бытие, поскольку оно, так сказать, есть непосредственное.
Именно в таком качестве сущность сохраняет свой традиционный характер
коннотативного обозначения «сущностного». Сократ есть по существу
Сократ. Однако обратим внимание на то, что термины этого отношения не
тождественны. Бытие, от которого мы отправляемся, существует
непосредственно; бытие, к которому мы приходим, есть сущность. Ибо по
отношению к сущности, к которой мы приходим, непосредственным бытием
будет «то, что проявляется» в сущности, — т. е. «видимость» (Schein), в
то время как сущность полагается абсолютной. Таким образом, сущность
есть «бытие и... отношение с самой собой»1039.

Понятая таким образом сущность есть позднейшее определение бытия, потому
что вместо непосредственности, из которой мы исходили, мы теперь имеем
эту рефлексию бытия над собой, которая полагает его как тожественное
себе. Здесь мы видим воспроизведение ситуации, аналогичной той, которую
выявила дедукция становления. Сущность включает в себя бытие; но если
само это бытие, которое она включает, взять отдельно от сущности, оно
будет лишь «тем, что проявляется в сущности», — а значит, видимостью
или, как еще можно сказать, «несущностным» (das Wesen — das
Unwesentliche). Итак, сущность включает в себя несущностное. А поскольку
она включает его как свою собственную видимость, то включает его
некоторым образом сущностно. Это значит, что сущность «сущностна» лишь
постольку, поскольку содержит в себе отрицание того, что она есть. В
самом деле, когда мы мыслим сущностное, то мыслим не-побочное. Такое
состояние внутренней рефлексии сущего над своей сущностью соответствует
становлению бытия и небытия, которое, как мы видели, приводит к
определенному сущему. Только в данном случае конечным пунктом этого
нового становления оказывается уже не наличное бытие (Dasein), a
существование (Existenz). Следовательно, возможно рассматривать сущность
как основание существования (das Wesen als Grund der Existenz)1040. Нам
остается только показать, как именно она выполняет функцию такого
основания.

Сущность, взятая сама по себе, есть чистый акт саморефлексии, т. е.
движение. Но так как это движение происходит между собой и собой, можно
сказать, что сущность, взятая именно как чистая рефлексия, есть
«тождество с собой». Следовательно, то самое, что в традиционных
онтологиях понятий рассудок представляет себе как формальное и
абстрактное тождество, в действительности есть результат внутреннего
становления бытия, которое в этой сущности полагает себя в качестве
собственной видимости. Фактически настоящее тождество есть нечто совсем
другое: оно не есть абстрактное тождество, получаемое в отвлеченной
философии посредством исключения противоречивого. Напротив, оно есть
бытие, взятое в этом конкретном тождестве самого себя с самим собой, —
тождестве, включающем в себя также отрицание бытия, т. е. видимости,
которую подразумевает сущность. В силу того факта, что сущность полагает
тождество в качестве первого определения, она также полагает различие в
качестве второго определения. Значит, она есть тождество себя с собой и
в то же время различие, предполагаемое этим тождеством, так как она есть
тождество видимости и сущности. Если теперь мы рассмотрим сущность как
тотальность (т. е. как единство тождества и различия), она станет тем,
что Гегель называет Grund: фундаментом или основанием бытия. Хотя Гегель
резко критиковал формулу «принципа достаточного основания», ставшую
после Лейбница классической, именно таков смысл того, что он именует
Grund. По крайней мере, здесь сохраняется фундаментальная характеристика
лейбницевско-вольфовского принципа достаточного основания — служить
источником существования. Следовательно, для того чтобы понять, какое
место занимает существование в онтологии Гегеля, мы должны сосредоточить
наше внимание на сущности как Grund, или основании бытия.

Почему сущность есть основание бытия, если полагать ее как тотальность,
т. е. как единство тождества и различия? Мы только что напомнили, что
гегелевская сущность — не формальная абстракция, продукт рефлексии бытия
в самом себе, последовательно исключающей все, что не есть оно само.
Напротив, она есть конкретная рефлексия в другом. В самом деле, сущность
не есть ни нечто чисто тождественное, ни нечто чисто иное, но
рефлектирование тождественного в ином и наоборот. Если сущность есть
именно это, тогда можно сказать следующее: как сущность, она есть то,
что «имеет свое бытие в некоем другом»1041; а поскольку это другое,
которое она в себя включает, ей тождественно, она в то же время есть то,
в чем она имеет свое бытие. Следовательно, целостная сущность есть
основание бытия. И она действительно такова как бы по определению.

Достигнув основания бытия, мы уже стоим на пороге того, к чему относится
это основание, т. е. на пороге существования. Таким образом, имеется
аналогия, почти параллелизм между диалектической конструкцией наличного
бытия и существования. Взаимное становление бытия и небытия, взятое как
тождество того и другого, порождает наличное бытие; сходным образом
взаимная рефлексия видимости и бытия в лоне сущности, взятая (в качестве
достаточного основания) как тождество того и другого, порождает
существование. Следовательно, существование относится к сущности, т. е.
к бытию, взятому в качестве явления в себе, так же, как наличное бытие,
или Dasein, относится к бытию, взятому в его непосредственности. Это
новое определение бытия Гегель называет экзистенцией потому, что сущее
полагается им как следствие основания бытия, т. е. как существующее
«исходя из иного». А это приводит нас скорее к понятию экзистенции,
привычному для теологов XII—XIII вв., чем к esse томистской онтологии:
existere, ex-sistere означает «сущее, вышедшее из другого». В данном
случае существующее — это сущее постольку, поскольку оно вышло из
основания бытия. Выходя из него, оно снимает это основание так же, как
наличное бытие снимает становление в единстве определенного бытия1042.
Существование есть взаимное единство бытия и видимости.

Таким образом, универсум открывается мышлению как множество сущностей,
которые суть экзистенции по отношению к их основаниям бытия и основания
бытия для вытекающих из них экзистенций. Эти два диалектических момента
объединяются, в свою очередь, в новой тотальности. В самом деле, когда
мы вместо того, чтобы противопоставлять в существующем основание бытия и
существование, схватываем оба эти определения в их единстве,
существующее становится вещью (das Ding). Вот наконец и достигнута
знаменитая кантовская вещь в себе. Причем не только достигнута, но и
познана таковой, какова она есть, ибо она некоторым образом возникает у
нас на глазах именно как вещь, просто вещь, абсолютно абстрактная и
неопределенная, пребывающая в ожидании всех последующих определений,
какие она способна принять. Это замечание кстати напоминает нам, что вся
гегелевская диалектика отрицает то, что еще осталось от эмпиризма в
критической философии Канта. Если кантовская вещь в себе полагалась
непознаваемой, не объясняется ли это именно тем, что она представляла
существующее как таковое, в его врожденной несводимости к аналитической
дедукции? Напротив, у Гегеля вещь в себе полагается как познаваемая
именно потому, что полностью лишена характера эмпирической данности. То,
что Гегель называет das Ding, есть сущность вещи именно как вещи, есть
реальность в собственном смысле. И это можно было предвидеть, так как
онтология Гегеля в действительности представляет собой только начало его
логики. Бытие, сущность и само существование предстают в ней в качестве
разворачивающихся определений понятия, которое выстраивается в мышлении
и было бы названо абстрактным в любой философии, не довольствующейся,
применительно к конкретному факту, снятием противоречий в понятийном
единстве. Никогда еще основание бытия, существование и вещь не
подвергались более тотальной логизации, чем в этой философии. Гегель
остался учеником Вольфа, быть может, в более глубоком смысле, чем сам
это сознавал.

Обе доктрины связывает тот формализм абстрактного мышления, которому
они, конечно, обязаны справедливо почитаемой в них научной строгости, но
который ставит их обеих перед серьезной проблемой: создать конкретное из
абстрактного. Например, когда Гегель говорит, что «действительность»
(Wirklichkeit) есть то конкретное, которое можно определить как «ставшее
непосредственным единство сущности и существования»1043, каждый из этих
терминов обладает в его мышлении точным смыслом, который он готов
разъяснить. Но и после данных разъяснений остается открытым вопрос о
том, так ли легко построить конкретное из абстрактного, как извлечь
абстрактное из конкретного. Однако у Гегеля нет иного средства для
реконструирования реальности, и конкретное, о котором он говорит, есть в
конечном счете не что иное, как конкретизация абстракций.

Быть может, нам возразят, что это замечание неверно, так как мы
рассматриваем здесь только логику Гегеля, т. е. ту часть его учения,
которая может и должна быть абстрактной. Возражение не лишено силы.
Однако нужно напомнить, что, хотя логика Гегеля и в самом деле
представляет абстрактную часть его доктрины, она не является абстрактной
по отношению к гегелевскому конкретному, которое есть не что иное, как
построение абстракций. Здесь, как и у Прокла и Скота Эриугены, мир есть
диалектика, а диалектика есть мир. То же самое говорит и сам Гегель,
утверждая, что философия составляет одно с реальностью. Поэтому нельзя
противопоставлять гегелевскую логику его же философии природы и
философии духа, как если бы его логика была формальной логикой
Аристотеля, где понятия включают или исключают друг друга в соответствии
с принципом противоречия. Гегелевская логика есть логика гегелевского
понятия. В силу движения, порожденного самими противоречиями, которыми
так богато это понятие, оно постепенно развивается и определяется в
природе и в духе. Следовательно, здесь логика есть то конкретное,
которое еще не получило позднейших определений природы и духа и само не
есть другая природа, ибо самодвижение конкретного логического понятия
представляет собой общий принцип природы и духа. Высшим пределом логики
является идея, заключающая в себе весь логический порядок. В свою
очередь, идея как бы выходит из самой себя и полагает себя, в форме
«инобытия», как отрицание или внешнее по отношению к самой себе. Так
идея становится «природой»1044, венцом которой является индивид.
Наконец, снимая этот внешний характер, определяющий ее в качестве
природы, идея в форме духа полагает себя как таковую, в своей конкретной
субъективности.

Учение Гегеля есть то, чем оно хотело быть, и упрекать его за это
нельзя. Да мы и не становимся на точку зрения критики, а лишь
констатации. По-видимому, нет иного выхода, кроме как признать
гегельянство абсолютным идеализмом, чем оно и претендует быть. Оно
фактически является таковым благодаря полному сведению реального к его
экспликации мышлением. Но сводить реальность к мышлению — значит сводить
ее к познанию посредством мышления. Это неизбежно должно было вызвать
реакцию протеста со стороны существования, которому грозило растворение
в чистом понятии. Поэтому неудивительно, что отвержение гегелевской
дедукции существования стало началом современного экзистенциализма.

Глава VIII

Существование против философии

Говорят, что философия Гегеля — не столько чисто рациональная философия,
сколько «попытка рационализировать глубину, которой не достигает
разум»1045. Это замечание было бы справедливо в отношении любой
философии; но когда его высказывают применительно к гегельянству, то
имеют в виду констатировать его неудачу. Независимо от успеха или
неуспеха своих притязаний, Гегель несомненно претендовал на построение
такой философии, в которой система была бы неотличимой от реальности.
Иначе говоря, он хотел, чтобы реальность предстала в самой своей
сущности как целостно рационализированная система. Один из наибольших
парадоксов в истории гегельянства состоит в том, что оно встретило
наиболее ожесточенное сопротивление там, где, казалось, нужно было
ожидать бескровной победы: в области философии духа. Наука уже давно
приучила философов надеяться на целостную рационализацию природы; теперь
гегельянство пробудило надежду на целостную рационализацию искусства,
философии и религии. Скажем больше: оно поставило перед собой задачу
выполнить такую рационализацию, так как гегелевская «система» включает в
себя всё то, что не есть она сама, в качестве одного из моментов ее
собственной истины. Таким образом, в этой системе все истинно — на том
месте, которое отводит этому гений Гегеля; в ней все реально —
постольку, покольку эксплицировано.

Нельзя представить более дерзкого вызова, обращенного к независимости
существования. Можно также уточнить, что у Гегеля как бы сама философия
обращает этот вызов к истории: ведь если притязания Гегеля окажутся
оправданными, задуманная им колоссальная операция будет иметь следствием
полное поглощение исторического философским. Под видом случайного хода
событий история открывает наблюдателю последовательные моменты развития
идеи, которые суть необходимые этапы самоосуществления духа. Так,
история философии выглядит как история возникновения и развития
самостоятельных систем, вдохновляемых радикально различными принципами.
Но такова она, только если рассматривать ее как историю. Ибо философия,
напротив, раскрывает ее нам как единую философию, где разные системы
вкупе с вдохновлявшими их разными принципами оказываются частями одного
целого. Не только их содержание, но и порядок следования предстают
мышлению в качестве рационально внятных. Ибо если история философии,
взятая как история, рассказывает о том, каким образом различные
философские учения объясняли мир, то философия истории философии
помогает понять, почему каждая из философий, достойных этого имени, в
момент своего возникновения объясняла мир именно так, как она его
объясняла. Последняя по времени философия — философия Гегеля — содержит
в себе все предыдущие философии. В ней виден Дух, который от начала
времен стремился посредством различных систем полностью осознать самого
себя и свою сущность, взять самого себя в качестве объекта и присвоить
себе тотальность своей истории в качестве своего содержания.

Когда метафизик принимается таким образом a priori дедуцировать историю,
историк нисколько не волнуется: он, специалист, очень хорошо знает, что
история, напротив, всегда открывается исследователю, ощетинившись
всякого рода неожиданностями. Он знает, насколько подлинно историческое,
когда документы позволяют до него добраться, отличается от того, что он
сам a priori считал правдоподобным. И в особенности он не может не
заметить, что история, априорно выведенная метафизиком с такой
мастерской легкостью, всегда оказывается той самой историей (более или
менее ретушированной для нужд дедукции), какой ее прежде написал он,
историк. Никогда метафизическая дедукция прошлого не приводила к
открытию исторического факта, неизвестного из истории как таковой. И
подобно тому как историк никогда не выводит из прошлого никакой другой
истории, кроме той, что известна в его время, он точно так же никогда не
рискует дедуцировать историю будущего, как ее расскажут грядущие
историки. Если метафизическая рефлексия над историей — философски
плодотворный метод, то метафизическая дедукция — метод исторически
бесплодный, богатый только всякого рода путаницей, о которой настоящему
историку нечего беспокоиться.

Он, как правило, и не беспокоится. Но когда такому же обращению
подвергают религиозное сознание, оно, напротив, восстает и энергично
протестует. Ибо то, что метафизик ставит под вопрос, есть сам человек,
его существование, назначение и абсолютный смысл, который он им придает.
Но когда этот смысл помещают в контекст метафизической дедукции, он с
необходимостью предстает как относящийся к системе в целом, которая одна
обладает абсолютной и тотальной истиной. Это еще не самое страшное: нет
такого религиозного сознания, которое не признавало бы, что реальное
общение души с единым истинным Богом возможно (если Он того захочет) на
разных по форме религиозных путях. Ни один христианин не сомневается в
святости Авраама или в том, что Моисей поистине беседовал с Богом.
Подлинная проблема для всякой религиозной души состоит в том, чтобы
узнать: не является ли то, что она считает истиной, лишь одним из
моментов тотальной истины? Иначе говоря, есть ли Бог Авраама и Бог св.
Павла «истинный Бог» в полном смысле слова? Для того, чтобы Он мог быть
таковым, нужно, чтобы настоящая религиозная жизнь всякий раз
превосходила те формулировки, которые она себе дает. И прежде всего
нужно, чтобы она принадлежала к порядку иного рода, нежели порядок
«экспликации». В этом суть проблемы. Речь идет о том, является ли
религия, взятая с точки зрения ее сущности и с точки зрения самой ее
реальности, однородной тому знанию, которое можно о ней иметь, и той
экспликации — какова бы она ни была! — какую можно ей дать. Поставить
вопрос таким образом — значит поставить рациональное познание лицом к
лицу с существованием, самым непримиримым образом требующим возвращения
своих прав. В самом деле, речь идет о том (возьмем конкретный пример,
над которым мы будем размышлять), чтобы узнать: является ли христианская
жизнь по своей сути знанием? Или, чтобы придать апории максимально
заостренную форму: возможно ли вообще, исходя из науки о христианстве,
«стать христианином»?

Для того, чтобы поставить проблему в такой форме и с такой силой,
потребовался не более и не менее чем личный религиозный опыт Серена
Кьеркегора. Долгое время пребывавший в забвении и пренебрежении,
Кьеркегор оказывает мощное воздействие на философскую и религиозную
мысль нашего времени. В центр этого опыта следует, пожалуй, поместить
акт христианского смирения — настолько полного смирения человека перед
истиной христианства, что он так никогда и не отважился назвать себя
подлинным христианином. Правда, все творчество Кьеркегора, многоликое и
даже во многом таинственное, посвящено служению христианству. Но, как
говорит он сам, «это посвящение, имеющее глубокие корни, таково, что
даже если бы я никогда не стал христианином, я отдал бы Богу все мое
время и все мое рвение — хотя бы для того, чтобы полностью прояснить
природу христианства и тот пункт, в котором царит смятение среди
христиан»1046. В этом смятении во многом повинен Гегель: он возомнил,
будто быть христианином — значит знать христианское учение; дескать,
есть некая система, некое умозрение, короче говоря — знание, исходя из
которого возможно «стать христианином».

Как известно, проблема была поставлена и рассмотрена со всей глубиной и
исчерпывающей полнотой в Post-Scriptum Кьеркегора1047. С самого начала
этого грандиозного диалектического размышления Кьеркегор спонтанно
находит определенные фундаментальные положения религиозной проблемы,
которые, вступая в игру, заставляют его искать их разрешение за
пределами всякого объективного познания. Услышав, что существует высшее
благо и вечное блаженство и что христианство есть условие этого блага,
он задается вопросом: каким образом соотнести самого себя с этим
учением? Так мы прямо возвращаемся к тому врожденному эвдемонизму, т. е.
к тому примату поисков счастья, которые уже доминировали во всей
религиозной диалектике св. Августина. В самом деле, для того, кто знает,
что христианство обещает сделать человека вечно блаженным, возможна,
очевидно, лишь одна позиция: бесконечный интерес или, как часто говорит
Кьеркегор, «бесконечная страсть» индивида к блаженству. Если он
испытывает к нему такую страсть, блаженство становится для него по
меньшей мере возможным; если не желает его именно так, то исключается из
него. Добавим, что Кьеркегора, как и всех, кто по-настоящему ставил
проблему спасения, волнует здесь не объективная проблема истинности
христианства, а субъективная проблема своего собственного спасения. Для
него главное заключается в том, чтобы узнать: «Как могу я... сделаться
причастником блаженства, обещаемого христианством?» И добавляет:
«Проблема касается только меня одного». В самом деле, как бы мог любой
из нас разрешить ее за других? Если для бесконечного множества людей ее
решение должно быть одним и тем же, то все же она должна будет решаться
бесконечное число раз однажды1048.

Способна ли система Гегеля разрешить эту уникальную проблему, требующую
бесконечной страсти к блаженству — той страсти, ради которой Евангелие
предписывает оставить отца и мать? Вот вопрос, который задал себе
Кьеркегор, — и ответил на него отрицательно. Однако при этом он выводит
дискуссию на такую высоту, что, поверх гегелевской системы, достигает
понятия объективного знания вообще. В действительности проблема
заключается в том, чтобы узнать: можно ли даже самые страстные поиски
объективного знания считать равноценными субъективному познанию? Тотчас
обнаруживается, что нет, нельзя. Какими бы пристрастными ни были поиски,
само по себе объективное знание беспристрастно по определению. После
того, как оно обнаружено, пусть даже ценой бесконечного труда, вопрос о
его присвоении не стоит. Прямо противоположным образом обстоит дело в
отношении субъективного познания: оно заключается именно в присвоении
истины субъектом. Под присвоением мы понимаем в данном случае жизненное
преобразование, которое претерпевает сам субъект в своем усилии стать
объектом. Во всяком познании подобного рода обычная оппозиция субъекта и
объекта упраздняется: «Объективно всегда говорится только о вещи;
субъективно говорится о субъекте и о субъективности; и вот сама
субъективность оказывается вещью»1049. Познавать субъективно — значит
быть; таким образом, субъективное познание в пределе сливается с самой
субъективностью. Подобное познание сущностно отлично от абсолютно
отстраненного и чисто умозрительного познания, которое состоит в
отражении того, что не есть субъект. Но чем более субъект погружается в
субъективное познание, тем более отвращается от познания объективного.
Эти два способа познания не просто различны или дополнительны, но
непримиримо противоположны.

Вся эта диалектика обретает истинный смысл только в соотнесенности с
единственной проблемой, по-настоящему занимающей Кьеркегора: религиозной
проблемой. Если задать вопрос в конкретных терминах, он просто означает
следующее: возможно ли познать христианство, не будучи христианином?
Вполне возможно (и Кьеркегор этого не отрицает), что существуют объекты
столь чуждые по своей сути познающему субъекту, что их познание может и
должно быть только или по преимуществу объективным. Но возможно также,
что некоторые объекты познания могут быть познаны только субъективно.
Именно к их числу относится христианство, причем относится в первую
очередь. В самом деле, христианство — это по существу субъективность,
интериоризация, ибо, как мы сказали, оно заключается в страстной
заинтересованности субъекта в собственном вечном блаженстве. Если такая
страстная заинтересованность есть, это означает присутствие хритианства,
и субъект может познать его, познавая себя. Скажем больше: так как
истина состоит в данном случае в самом присвоении, то его
непосредственный опыт конституирует субъективное познание христианства.
Но если такой страстной заинтересованности нет (а именно она
конституирует христианство), то нет и самого христианства; а значит,
никакое познание христианства невозможно. Несомненно, кто-нибудь
возразит, что ведь остается возможным объективное познание. Но такое
возражение недействительно, ибо невозможно объективно познать то, что по
самой своей сущности есть чистая субъективность. «Когда речь идет о
наблюдении, для которого нужно, чтобы наблюдатель находился в
определенном состоянии, тогда — не правда ли? — будет верно сказать, что
если он не находится в этом состоянии, то не познаёт ничего»1050. Итак,
религия ставит нас перед крайней ситуацией: «всё или ничего». Именно
ввиду этой крайней ситуации Кьеркегор всегда ставил проблему (после него
уже не подлежащую забвению) отношения познания к существованию. Он,
конечно, знал о других ситуациях, когда встает та же проблема: например,
любовь и вообще все относящееся к порядку этического приводит нас к
похожим выводам. Но мы не поймем того смысла, какой принимает эта
проблема в мышлении Кьеркегора, во всей его глубине и в тех границах,
которые задаются этим мышлением, если забудем о том, что она в первую
очередь значила для него самого: отказ согласиться с растворением
христианского существования в умозрении.

Именно из этого религиозного источника мысль Кьеркегора черпает свою
силу. Но именно потому, что Кьеркегор поставил вопрос в такой этической
и вполне личностной форме, он никогда не мог отделить проблему
существования от проблемы своего существования как христианина, чтобы
выйти на уровень собственно онтологии. Он сам этого не желал, и подобное
предприятие ему, несомненно, показалось бы абсурдным. Однако вовсе не
факт, что оно действительно таково. Главная проблема, к которой приводит
всякая философская рефлексия над учением Кьеркегора, заключается в том,
возможно ли признать права существования, не отрицая прав онтологии. Но
более конкретная проблема, которую непосредственно ставит простое
наблюдение кьеркегоровских демаршей, состоит в том, чтобы понять:
возможно ли прийти к тому, чтобы мыслить бытие, если исходить из одного
лишь существования религиозного субъекта?

Такая постановка вопроса в отношении Кьеркегора вполне законна. Ибо если
движущая сила его собственного мышления имеет религиозную природу, то
учение, которому он противостоит, т. е. гегельянство, есть нечто гораздо
большее, чем философия религии. Сам Гегель задумал его как законченную
систему, в которой религия займет место, подобающее ей в реальности,
взятой как целое. Для того, чтобы подвергнуть критике такое включение
религии в систему, Кьеркегор должен был противостать самому понятию
системы и установить ему границы. Вот почему его творчество, которое в
первую очередь должно было оказать воздействие на историю современной
теологии, явилось в то же время отправным пунктом крупного философского
движения, плодотворность которого нельзя отрицать. Кьеркегор
присутствует в теологе Карле Барте; Кьеркегор живет в философе
Хайдеггере; и на этом Кьеркегоре-философе мы должны теперь сосредоточить
наше внимание.

Кьеркегоровская критика гегельянства как системы опирается на простой,
однако весьма действенный, принцип, так как он имеет силу против системы
в целом. Этот принцип таков: «Может быть логическая система, но не может
быть системы существования»1051. Разумеется, нельзя сказать, будто сам
Гегель не ощущал фундаментальной важности существования. Напротив, мы
видели, как он выступил против абстрактного и статичного логицизма
Вольфа, заменив его учение конструктивной диалектикой, в себе самой
заключающей начало своего собственного движения. А как только доктрина
открывается движению, она принимает в себя существование. Тем не менее
встает один вопрос: возможно ли принять существование, не отказываясь от
логики? Сформулируем тот же вопрос иначе: возможно ли полагать движение
в качестве основания логики «при том, что логика не в состоянии
объяснить движение»?1052 На вопрос, поставленный таким образом, можно
ответить только отрицательно. Но признать, что существование ускользает
от логики, — значит признать, что оно не позволяет заключить себя в
систему. Несомненно, система существования невозможна; а если и
возможна, то не для нас: «Существование само есть система — для Бога; но
не может быть ею для существующего духа. Быть системой — значит быть
закрытым, но существование есть нечто прямо противоположное. С
абстрактной точки зрения систему и существование нельзя мыслить вместе,
так как систематическое мышление, чтобы мыслить существование, должно
мыслить его упраздненным, а значит, не существующим. Существование есть
то, что служит промежутком, что удерживает вещи раздельными;
систематическое же есть смычка, безупречный стык»1053.

Хотя мысль Кьеркегора отказывается быть заключенной в систему, она
подчиняется некоторым ведущим темам, на которые постоянно ориентируется.
Одна из наиболее важных — быть может, самая важная из всех, — тема
немыслимости существования в частных формах движения и времени. Тот
факт, что время и движение в некотором смысле мыслимы, не вызывает
сомнений, когда речь идет о выполненном движении и о прошедшем времени.
В качестве выполненных и прошедших движение и время в действительности
становятся законченными, сделанными вещами, вышедшими из существования и
вступившими в вечность. С этого мгновения движение и время подлежат
объективному познанию и становятся пригодными для включения их в
систему. Но они вступают туда, оставляя существование у дверей. Системы
строятся только из того, что либо по природе не способно к
существованию, либо, будучи по природе способным к нему, уже перестало
существовать.

Если рассматривать только универсальный синтез, выстроенный Гегелем и
его последователями, ничто не позволяет заподозрить наличие такого
затруднения. Ибо эти философы непрестанно говорят о движении и
существовании, хотя их философия скорее представляет собой законченную
систему существования и движения. Однако можно задаться вопросом,
сохраняют ли они от существования нечто большее, чем просто имя.
Кьеркегор всегда льстил себе надеждой, что обладает чувством юмора: юмор
казался ему неотъемлемым от смысла существования. И хотя его собственный
юмор порой тяжеловат, он удачно использует его против примечательного
контраста, который не только у Гегеля, но у любого идеалиста всегда
возникает между философией и человеком. Обычно это профессора, которые
учат одному миру, а получают заработную плату в другом. Упрек, который
можно им сделать, есть только критика ad hominem, не имеющая значения в
их глазах. Они считают себя вправе пренебрегать ею именно потому, что
абстрагируются от конкретного существования. Зато такая критика вполне
законна и действенна в глазах мыслителя вроде Кьеркегора, для которого
конкретное существование есть одновременно реальность и истина. Он не
только подмечает комичность этих философов (у которых острое чутье на
собственную выгоду так часто контрастирует с умозрительным безразличием
к конкретному), но и разоблачает скандальность развода между человеком и
его творениями, т. е. между философией как знанием и философией как
мудростью. В Греции, как ее представляет себе Кьеркегор, художник не
довольствовался созданием произведения искусства; он сам хотел стать
одним из них. То же самое и в философии. Сократ не обладал философией;
он был ею. Так разве не удивительно, что мышление, которое в наши дни
выдает себя за высшее благо, не протестует против того факта, что
мыслитель не существует как подлинный человек? Разрыв между бытием в
качестве мыслителя и бытием в качестве человека — этот разрыв, который
должен быть сведен к минимуму, — никогда не был так велик, как сегодня.

Эта критика может показаться произвольной, и гегельянец, несоменнно,
даже не посчитает ее достойной ответа. Но имеет ли он в действительности
право быть столь безразличным к ней? Кьеркегор так не думает. Ибо его
собственное учение опирается на факт, который остается фактом и для
гегельянца: каким бы абстрактным ни было его мышление, абстрактный
мыслитель существует. Правда, будучи абстрактным мыслителем, он не
обязан принимать этот факт во внимание; и не только не обязан, но и не
может этого сделать, ибо мышление абстрактно ровно в той мере, в какой
оно отвлекается от существования. Если же оно обращается к
существованию, то с необходимостью возводит его на уровень абстрактного
существования вообще, где полностью теряется из виду конкретный
существующий субъект. Например, поставим перед одним из таких философов
проблему бессмертия души. Мы тотчас услышим, как он заговорит о
бессмертии как таковом и отождествит это бессмертие с вечностью, которая
пребывает как раз в плане абстрактного мышления и sub specie aeterni (с
точки зрения вечного). Что же касается того, бессмертен ли я,
существующий, об этом такой философ не беспокоится и даже не имеет
средств говорить. Однако сам-то он существует и фундаментальная проблема
философии заключается именно в том, чтобы не устранять существование в
угоду идеальности мышления, а мыслить их синтез. В абстрактном мыслителе
странно то, что его мышление отказывается занять какую-либо позицию в
отношении того фундаментального факта, что он сам существует. Именно эта
странность служит основанием обращенной против него личной философской
критики. Отсюда возникает комичность двойного бытия: «С одной стороны,
имеется некое фантастическое существо, живущее в мире чистой абстракции;
а с другой стороны, — подчас печальная фигура профессора, отставленного
в сторону от этого абстрактного бытия, как отставляют в угол
трость»1054.

Мыслить идеальность внутри существования — не обозначает ли эта конечная
формула, к которой Кьеркегор стремился с такой страстью, ту цель,
которая более или менее явно стояла перед всеми значительными
метафизическими начинаниями? Мы констатировали, что сам Гегель энергично
противостял тому, что он считал чисто абстрактной, а потому бесплодной
манерой мыслить диалектику. Абстракциям вольфовского рассудка он
непрестанно противопоставлял те конкретные шаги, посредством которых Дух
выстраивает реальность через непрерывное снятие противоречий. От
внимания Кьеркегора это не укрылось; однако он не позволил притязаниям
гегелевской диалектики убедить себя. Гегель усматривал поразительную
метафизическую гениальность немецкого языка в том, что одно и то же
слово, auflieben («снять»), означает без различия «упразднить» и
«сохранить». Кьеркегор не разделяет восхищения способностью одного
термина обозначать противоположность собственного значения. Но главное —
он не думает, будто абстрактное претворяется в конкретное в силу одного
лишь факта, что его мыслят противоречивым. Абстрактное противоречивое
остается абстрактным. Диалектика Гегеля не составляет исключения, и
лучше всего это подтверждает тот факт, что он не нашел другой замены
конкретному, движению и существованию, кроме способности к противоречию:
свойства, неотделимого от абстракции, вплоть до общности их сущностей.
Ввести существование в логику — значит не экзистенциализировать логику,
но неизбежно логизировать существование, т. е. упразднить его. Если
судить гегельянство извне (а мы вправе судить его извне, так как вне его
осталось существование, т. е. само реальное), то можно сказать, что всё
это искусство переходов и снятий — просто комедия. Но было бы напрасно
надеяться разбить Гегеля на его собственной территории, навязывая ему
выбор между альтернативами, которые он с такой ловкостью преодолевает.
Здесь он поистине непобедим — именно потому, что, раз и навсегда
утвердившись в логике и абстракции, он свободно парит над любыми
противоречиями. В чистом мышлении и в чистом бытии, взятых sub specie
aeterni, всё дано одновременно и сразу, нет места никаким «или — или».
Сама абстракция изгоняет противоречие. Ошибка Гегеля имеет совсем иную
природу. Он полагал, что возможно снять абстрактное, снимая
противоречие. Но противоречие снимается так легко именно потому, что ему
нет места в абстрактном. Нужно было взобраться на самую вершину
абстракции, чтобы возникла иллюзия выхода из нее. Но так как
существование есть то внутреннее противоречие, которое заключается во
всяком бесконечном усилии, оно не может состоять в упразднении
альтернатив; напротив, упраздяя альтернативы, мы упраздняем и его1055.

Эта критика гегельянства подводит нас к тому, что без преувеличения
можно назвать главными вкладом Кьеркегора в общее достояние первой
философии. Есть разные способы служить ей, и самые амбициозные не
обязательно оказываются самыми полезными. Заслуга Кьеркегора состоит
прежде всего в том, что он сказал нечто оригинальное, и сказал так, что
после него это забыть уже невозможно. Отныне с его именем связан тот
урок, что полная онтология не может ни мыслить существование как
таковое, ни устранить его. Добавим, что все, что есть истинно глубокого
у Кьеркегора, было бы невразумительным без того, что есть подлинно
великого в самом заблуждении Гегеля, которое Кьеркегор стремился
устранить. Страстное отстаивание прав существующего было бы вообще
невозможно, если бы прежде не был доведен до конца эксперимент «большого
стиля», предпринятый Гегелем, — эксперимент по включению существования в
рамки логического мышления. Из них двоих, Гегеля и Кьеркегора, истинный
философ именно Гегель. Но Кьеркегор — истинный пророк, и философии,
которым суждено было прийти следом, не так скоро забудут его
провозвестие: «С существованием — как с движением: с ним очень трудно
иметь дело. Если я мыслю его, я его уничтожаю; и потому я его не мыслю.
Так что может показаться верным сказать, что имеется нечто, что не дает
себя мыслить, а именно существование. Но тогда остается та трудность,
что самим фактом существования того, кто мыслит, существование
оказывается положенным одновременно с мышлением»1056. Философия, которая
не отказывается от звания мудрости, должна одновременно находиться на
обоих уровнях: на уровне абстракции и на уровне реальности.

Однако было бы напрасно искать такую философию у самого Кьеркегора; и
те, кто вслед за ним углубился в лабиринт онтологии, кажется, отчаялись
ее построить. Поэтому надлежит спросить: чего недостает такой постановке
вопроса? Быть может, не будет несправедливым упрекнуть Кьеркегора в том,
что он недостаточно глубоко вошел в проблему, чтобы суметь из нее выйти.
Такое часто случается в истории философии, как и в параллельной ей
истории науки: сам критик так и не освобождается полностью от того
заблуждения, от которого намерен освободить других. В тот самый момент,
когда Кьеркегор пытался утвердить существование в полноте его прав и
надеялся полностью преуспеть в этом деле, он восстановил антиномию,
аналогичную той, которой жила мысль Гегеля: антиномию абстракции и
существующего субъекта. Кьеркегор неоднократно и настойчиво утверждает,
что их синтез реально и по праву осуществлен в божественном бытии: Бог
представляется ему как единство вечного и существующего. Он также не
перестает говорить о том, что фактически сосуществование абстрактного и
экзистенции реализовано в человеке, ибо в точке их соприкосновения как
раз и рождаются проблемы. Однако такое сосуществование остается в глазах
Кьеркегора парадоксальным именно потому, что абстрактное и существующее
противостоят друг другу в его мышлении и даже взаимно исключают друг
друга в плане чистого умозрения: каждое из них определяется так, что
исключает другое. Подобные оппозиции являются обычно фактом абстрактного
мышления, и потому возможно спросить: когда Кьеркегор страстно
противостоит всякому смешению абстрактного и экзистенции, не обращается
ли он в этот самый момент с существующим как с очередной абстракцией —
причем такой, что сама ее сущность требует, чтобы она была самой
абстрактной из всех абстракций?

Вернемся к исходному пункту этой ноэтики. Кьеркегор считает и без конца
повторяет, что единственным реальным знанием может быть только знание,
непосредственно связанное с существованием. Но что следует понимать
здесь под реальным знанием? Его нельзя мыслить, на манер классического
реализма, как абстрактное тождество разумения и реальности. Почему?
Потому что знание, понятое как простое абстрактное удвоение того, что
есть эмпирическое сущее в его конкретности, само представляет собой
абстракцию. Даже если допустить, что такое абстрактное воспроизведение
конкретного есть его верный образ или, если угодно, верная транскрипция,
оно все равно остается не более чем абстракцией. Поскольку мы допустили,
что оно верно, постольку оно истинно; однако сама его истинность не есть
нечто реальное, ибо она есть абстракция по определению. Таким образом,
Кьероегор не видит в основании классического реализма взаимодействия
познающего субъекта и познаваемого объекта, равно конкретных и равно
существующих. Он не спрашивает себя, не есть ли восприятие объекта
субъектом, вместе с подразумеваемым ею соответствием, — не есть ли оно
само нечто существующее. Кьеркегор удерживает из этого учения только то,
что удерживают его противники, а порой — нужно признать -- и сами его
защитники. Поэтому он сводит его к упрощенному представлению об
истине-копии, в которой мышление довольствуется фотографированием
объекта извне. Зная этот объект лишь по фотографиям, оно никогда не
сможет установить (если только не примет его самого за фотографию),
соответствуют ли фотоизображения реальности. О понятом таким образом
adaequatio intellectus et rei вполне можно сказать, что данная «формула
тавтологична: мышление и бытие означают одну и ту же вещь, и согласие, о
котором идет речь, есть просто согласие абстрактного тождества с самим
собой»1057. В силу того, что конкретное существование мы оставили
снаружи, вывели из игры, бытие полученной таким образом истины есть
просто бытие самого абстрактного мышления. Если об этой истине сказать,
что она есть, это будет лишь повторением того, что она есть: абстрактная
форма истинности.

Кьеркегор был слишком проницательным для того, чтобы удовольствоваться
таким первым приближением, недостаточность которого очевидна. Не доведя
свою критику до самой сердцевины экзистенциального реализма, которого он
не знал (а если бы узнал, то стал бы, несомненно, его самым решительным
противником), он тем не менее увидел, что даже в том абстрактном
реализме, который он критиковал, познание в действительности притязает
на соотнесенность не с мыслью как таковой, а с чем-то реальным, что и
является, собственно, его объектом. И не только увидел, но прямо заявил
об этом. Именно в противостоянии этому тезису Кьеркегор нашел самые
решительные формулировки своей собственной ноэтики. По правде говоря,
здесь речь идет не столько о критике в собственном смысле, сколько о том
«нет», которое полагается Кьеркегором как простая противоположность его
собственному «да». Здесь мы оказываемся перед фундаментальным выбором
кьеркегоровского учения: классической концепции истины он вменяет в вину
именно то, что, независимо от способа обоснования, она определяет истину
объективно, т. е. полагает в ее основание отношение субъекта к объекту.
Именно то, что в такой концепции считается последним обоснованием
всякого истинного знания: его соотнесенность с чем-то реальным, — именно
это дисквалифицирует ее в глазах Кьеркегора. Ведь объект, который
вводится здесь для обоснования истинного знания, закрывает доступ к
истине, ибо истина предметна, а познание абстрактно, и потому от него
ускользает существование — то самое, что нужно схватить, чтобы обладать
истиной.

Поставить проблему таким образом — значит заранее исключить возможность
схватить существование, которое было бы существованием объекта. А
поскольку понятия объекта и экзистенции взаимно исключают друг друга,
остается признать, что единственное существование, которое возможно
схватить, — это существование субъекта. Отвлечемся (как это делает сам
Кьеркегор) от вопроса о том, есть ли подразумеваемый субъект человек в
целом или только разум. Допустим, что субъект есть только разум.
Подобная доктрина с абсолютной необходимостью требует решить проблему
познания в соответствии с требованиями самого строгого субъективизма.
Действительно, единственными реальными знаниями будут знания, которые
соотносятся с реальным субъектом как существующим. Но нам уже известно,
что для Кьеркегора существующий субъект есть сущее, помещенное во время,
и его существование гораздо чаще, чем может показаться, состоит в
бесконечной страсти к блаженству. Отсюда следует, что «реальным знанием
может быть только этическое и этико-религиозное знание», ибо «всякое
этическое и этико-религиозное познание сущностно соотносится с тем
фактом, что познающий субъект существует»1058.

Отсюда вытекают два главных следствия. Во-первых, субъективизм
Кьеркегора по необходимости обладает этико-религиозной природой. Таким
образом, мы вновь обнаруживаем здесь, в окружении всевозможных
теоретических обоснований, тот собственно кьеркегоровский выбор, который
отметили с самого начала. Во-вторых, мы приходим к ноэтике, которая с
особым правом заслуживает именоваться экзистенциальной, ибо вместо того,
чтобы мыслить истину как схватывание существования, она само
существование делает истиной. Таким образом, можно сказать, что сама
истина здесь экзистенциализируется: ведь в силу того, что только
существование реально, только оно будет истинным. Истину познания
составляет не то, что субъект знает о своем объекте, а способ, каким он
его познаёт. Допустим, речь идет о познании Бога. Говоря объективно,
важным будет то, что надлежит думать о Боге, чтобы он был истинным
Богом. Но философ или даже теолог может до бесконечности разматывать
нить своих знаний о Боге, так и не приблизившись к богопознанию. Говоря
же субъективно, т. е. истинно, знание Бога рождается в то мгновение,
когда познающий субъект вступает в отношение со своим объектом таким
образом, что это отношение оказывается реальным отношением с Богом. С
этой второй, истинной точки зрения, вполне можно сказать, что
объективное познание не имеет значения. Но здесь же становится зримым
тот способ, каким реальное, истинное и существующее отождествляются
между собой: «Когда мы ищем истину объективно, мы объективно
рефлектируем над истиной как над объектом, с которым соотносится
познание. Мы рефлектируем не над этим отношением, а над фактом, что
имеется истина, истинное, с чем мы соотносимся. Когда то, с чем мы
соотносимся, есть истина, истинное, тогда субъект становится
истиной»1059.

Кьеркегор заслуживает и всегда будет заслуживать изучения именно потому,
что, подобно всякому крупному мыслителю, достигает здесь на наших глазах
чистой позиции, т. е. пес plus ultra в определенной линии умозрения.
Обычно именно этим мыслители подобного ранга воздействуют на своих
последователей, и сам способ, каким осуществляется такое воздействие,
выявляет подлинный смысл того, что мыслитель завещает своим ученикам. В
рамках учения, в котором «именно как истины есть истина»1060, несомненно
найдется место для самой интенсивной духовной жизни. Говоря языком
самого Кьеркегора, в ней может беспрепятственно разворачиваться
этико-религиозная субъективность. Здесь она обладает всей полнотой прав.
Мыслитель чем-то схож с теми героями внутренней жизни, столь
многочисленными в Средние века, для которых познание было чистой
аскезой. Разница лишь в том, что те герои христианской жизни могли тем
легче пренебрегать любым «объективным» умозрением о Боге, что такого
рода познание в их глазах регулировалось набором не подлежащих
обсуждению догм. Они могли заниматься «осуществлением» своей веры,
потому что она у них была. Для Кьеркегора, напротив, вера с
необходимостью должна освободиться от всякой связи с определенным
объектом, ибо она может заключаться только в способе осуществления самой
связи. Несомненно, у нее есть объект, однако именно в качестве веры она
остается радикально и сущностно независимой.

Это важно отметить, так как здесь становится очевидным, что
кьеркегоровский экзистенциализм субъекта не избегает общей необходимости
полагать сущности. Он просто создает новые сущности, о которых можно
сказать, что они самым решительным образом ограничиваются собственной
сущностной чистотой. «Чистая вера» субъективного экзистенциализма есть
одна из таких сущностей. История религиозной мысли не знает другой
сущности, которая бы с большей категоричностью отвергала любую
причастность. Дело в том, что для причастности необходима вовлеченность,
а для веры это означало бы разрушение ее как веры. Вера, которая хочет
остаться чистой, должна быть только верой, и ничем другим. Поэтому она
исключает не только рациональную достоверность относительно своего
объекта (с этим по необходимости согласна любая теология веры), но и
малейшие следы какого бы то ни было «знания», примесь которого фатально
уничтожает чистоту сущности веры. Кьеркегор вдоволь иронизирует над
теологами, гегельянцами и прочими, кто культивировал в его время так
называемую «ученую теологию». Эти эрудиты намеревались сперва с
исторической и критической точки зрения «подтвердить свою веру»,
установив аутентичность и целостность канонических текстов Ветхого и
Нового заветов, а значит, достоверность их авторов. Такая ученая
филология вполне законна, если относиться к ней как к науке. Но речь
идет не о ней, а о так называемой «ученой теологии», т. е. о теологии,
которая надеется получить от научных изысканий какой-либо результат,
значимый для веры. Но как раз это и невозможно! Во-первых, никакое
историческое знание не способно достигнуть той абсолютной достоверности,
без которой не существует веры, достойной своего имени1061. А во-вторых
(и это главное), даже если установить без тени сомнения подлинность и
достоверность священных книг, мы получим всего лишь объективное, т. е.
научное знание, прямо противоположное той страстной и абсолютно личной
решимости, которую подразумевает вера.

Вот почему проблема нисколько не меняет своей природы в зависимости от
рода того знания, с помощью которого хотят сделать веру более
достоверной или менее недостоверной в глазах неверующего. Пытаясь вести
агрументацию на его собственной территории, мы сдаем ему в руки все
козыри. Если же мы избегаем этой ошибки, то сам неверующий бессилен
против веры. Если вера подтверждается с этой стороны, то дело не в том,
являются ли священные книги боговдохновенными (этот вопрос относится к
компетенции только веры), и не в их подлинности: даже если ни одна из
них не подлинна, это не освобождает от ответственности за неверие. Ибо
для того, чтобы мы обязаны были верить во Христа, достаточно того, что
он жил. И наоборот: даже если бы мы подтвердили всеми мыслимыми доводами
необходимость верить в него, мы были бы дальше от веры, чем когда-либо,
ибо никакого доказательства тут не достаточно. А если бы и было такое
доказательство, оно удалило бы нас от веры еще более, так как признать
доказательство — значит отказаться верить. Неважно, имеет ли
доказательство исторический или философский характер. Неважно и то, что,
может быть, удастся сделать веру чуть более достоверной, весьма
достоверной или бесконечно достоверной: неверующий, требуя
доказательств, прекрасно знает, что их ему не дадут; а верующий,
претендующий на доказательство, в конце концов сам начинает верить, что
нашел его. Именно в этот момент он пропал: его собственная вера
погружается во мрак безличной объективности.

Ничто не показывает яснее, как именно кьеркегоровская диалектика
манипулирует сущностями. Ибо здесь речь идет лишь о двух из них, самых
непримиримых: Доказательстве и Вере. Как примирить этих двух вечных
непримиримых противников? «В пользу того, кто ведет доказательство? Вера
не нуждается в нем; более того, она должна видеть в нем своего
врага»1062. И это вполне справедливо. Но в то время как Кьеркегор
думает, что ведет успешную борьбу в защиту прав существования, он сам
незаметно для себя, в интересах своей диалектики, поднимается в небо
платоновских идей. Он не замечает, что сущности, которыми он занимается
с такой страстью, суть просто осуществленные абстракции. Убеждая, что
доказательство исключает веру, а вера отрицает любое соприкосновение с
доказательством, он забывает, что ни доказательство, ни вера не
существуют. Существует же тот, кого Кьеркегор с иронией, обращенной в
данном случае против него самого, называет несчастным церковным оратором
и усердствующим в доказательствах, — «беднягой пастором». Назовем его
еще проще: бедняга верующий. Кьеркегор обвиняет его в «смешении
категорий»! Признаем, что комичен не только верующий: кто из
существующих, если верит, не смешивает в единстве своей экзистенции эти
две категории и вдобавок еще некоторые? Если камень делает вид, что
помещается между двумя категориями — веры и доказательства, то бедняга
верующий имеет перед ним одно преимущество, которому несоменнно должен
принадлежать приоритет в экзистенциальном учении: а именно, он
существует. И сам Кьеркегор, когда он оставляет свою диалектику, чтобы
войти в собственную конкретную реальность, не более других ускользает от
этого неумолимого закона метафизической нечистоты конечного
существующего. Неважно, говорит он, что священные книги не принадлежат
тем авторам, которым их приписывают: главное, что эти авторы жили и что
Христос жил1063. А действительно ли он это знает? Если знает — а он
должен знать, — какая мощная инъекция знания в самый корень веры! А если
не знает, не придется ли признать, что даже если бы объективная истина
заключалась в том, что Христос не существовал, для верующего это
означало бы лишь большую свободу страстно верить в обетование вечного
блаженства, самой субстанцией которого является личность Христа? Как мы
увидим ниже, создается впечатление, что сам Кьеркегор отождествил
христианскую веру со страстной заинтресованностью верующего в
существовании Христа; но в этой страстной приверженности Богочеловеку не
следует ли, по меньшей мере, знать, что человек в Нем существовал для
того, чтобы верить, что он — Бог? Нельзя ни обосновать веру одной только
историей, ни обойтись без нее, а история — это познание. Истина, менее
диалектичная и в то же время более сложная, обнаруживается только в
экзистенциальном единстве субъекта, который одновременно верит и знает:
верит по причине того, что знает, и знает по причине того, во что верит.
Ибо познаваемое простирается гораздо дальше того, что о нем можно знать.
Смиреннейший из верующих знает нечто о том, во что верит; и ученейший из
теологов, особенно если он святой, остается беднейшим из бедняг
верующих. Как не вспомнить о полных безнадежности словах св. Фомы в
«Сумме теологии»: «Это мне кажется соломой!» Доказательство исключает
веру; но верующий — не категория, а человек. Человек же так устроен, что
не может верить в то, о чем ничего не знает; а Христос таков, что мы не
знаем о нем ничего, если не знаем, что прежде всего в него нужно верить.
Мы знаем то, что он говорит, и верим, что его слово есть слово Божье.

Значение кьеркегоровской теологии мы не обсуждаем: этот вопрос
принадлежит к компетенции теологов1064. Зато вопрос ее структуры значим
для философа, потому что сам Кьеркегор связал решение проблемы
существования с проблемой веры. Но такое решение выявляет глубинные
тенденции кьеркегоровской мысли, ибо, что бы он сам ни думал об этом,
оно подразумевает предварительное сведение конкретных данных проблемы к
антиномии двух абстрактных терминов. Отсюда— непрестанные переходы
границы, характерные для этой так называемой диалектики конкретного.
Возможно ли познать христианство, не веря в него? Да. Значит, возможно в
него верить, не зная его. По крайней мере, этого хочет диалектика
неависимо от того, как обстоит дело в реальности. Должен ли существующий
человек, «который, исследуя существование, спрашивает о том, что есть
христианство», «посвятить всю свою жизнь его исследованию»? Нет, «ибо
когда он, в таком случае, существовал бы в нем?»1065. Наивный
наблюдатель реального, несомненно, ответил бы, что определенный — и к
тому же хорошо известный — способ исследовать христианство заключается в
том, чтобы жить в нем столько, сколько оно исследуется. Это способ
inielligo ut credam и credo ut intelligam (понимаю, чтобы верить, и
верю, чтобы понимать). В глазах Кьеркегора такой ответ является
устаревшим потому, что рассмотрение как таковое исключает существование
как таковое. Именно об этом он ведет речь. Возражать Кьеркегору, что
вера, очищенная от всякого знания, невозможна, — значит нарываться на
громовый ответ, что вера, не очищенная от всякого занния, есть
противоречие в терминах, ибо она никоим образом не есть знание, но
существование. Верить во Христа — значит быть христианином. В этом
пункте антиномичные формулы Кьеркегора многочисленны и энергичны: «Вера
требует отказаться от понимания»; «Христианство — противоположность
умозрения». Не подлежит сомнению, что можно и, вероятно, должно называть
христианство учением. Но это не философское учение, познаваемое
спекулятивно, а такое учение, которое притязает быть реализованным в
экзистенции, и сама эта реализация есть его постижение: «Если бы
христианство было доктриной» в обычном смысле слова, «оно ео ipso не
могло бы представлять собой антитезу умозрения»1066. Мы предоставляем
теологам решать, сохраняется ли в такой постановке вопроса возможность
теологии, которая составляла бы часть конкретного существования
христианина. Для нас важно понять, возможно ли, исходя из этого, прийти
к какой-нибудь онтологии. После Кьеркегора такие попытки
предпринимались, и они весьма показательны (уже у самого Кьеркегора) в
том, что касается истинной природы проблемы существования.

Получить от Кьеркегора специфически философские и точные указания
относительно того, что он именует экзистенцией, не просто. Но поскольку
его личный интерес имеет другую направленность, было бы несправедливо
ставить ему в упрек такое умолчание. Тем не менее нужно выделить из его
текстов то немногое, что он об этом говорит, ибо именно это немногое
обусловливает философскую плодотворность его личного мышления. Дело
обстоит таким образом, как если бы им были молчаливо приняты некоторые
умозрительные допущения, и теперь встает вопрос о том, какие ограничения
налагают они на онтологию. И первое, что можно спросить в этой связи, —
мыслил ли Кьеркегор конкретное существование на манер того, что мы сами,
на протяжении данного исследования, называли актом существования.

В этом можно усомниться. Скорее дело обстоит так, словно понятие
существования спонтанно обретает у Кьеркегора свой старый, привычный и в
своем роде вполне законный смысл ex-sistentia, т. е. сущего, которое
возникает после другого сущего и принимает бытие от чего-то, что не есть
оно само. Понятая таким образом экзистенция означает не столько акт, в
силу которого сущее есть, сколько некое частное условие акта
существования. Она представляет собой эмпирически известный модус бытия.
Так экзистенция становится онтологической трещиной, которая непрестанно
смыкается и снова открывается, вновь и вновь разделяя и опять соединяя
бытие с самим собой — по крайней мере, пока оно торжествует над ничто.
Поэтому нельзя описывать существование, не вводя тотчас понятий
мгновения, времени, изменения. Экзистирует то, что пребывает во времени,
длится и меняется. Именуемое экзистенцией фактически есть не акт
существования, полагаемый в качестве самого основания сущего, но скорее
одна из вариаций или модальностей сущего. Существующее есть то, чье
бытие, образно говоря, отсчитывается от мгновения к мгновению. В этом (у
Кьеркегора постоянном) смысле существование противополагается вечности,
а существующее — вечному: «Бог не существует; он вечен»1067. В
онтологии, вдохновляемой подобной аксиомой, существование не может,
конечно, быть вершиной реальности.

Чему возможно приписать понятое таким образом существование? Если иметь
в виду абстрактное и объективное существование, его можно приписать
многим и разнообразным сущим. Но тогда речь пойдет о познании сущего
вообще; а поскольку такое познание в силу самой своей всеобщности
отвлекается от конкретной реальности данного сущего, оно схватывает его
только в качестве чисто возможного. Если же существование, о котором мы
говорим, есть реальная экзистенция, то имеется лишь одна экзистенция,
которую можно схватить в самой ее реальности, а не посредством
объективного знания: наша собственная экзистенция. Кьеркегор не устает
повторять: «Всякое знание о реальности есть возможность; единственная
реальность, в отношении которой экзистирующее существо не ограничивается
абстрактным знанием, есть его собственная существующая реальность. И эта
реальность представляет для него абсолютный интерес»1068 . Можно
подумать, что здесь мы вновь оказываемся перед картезианским cogito, но
это не так. Напротив, мы далеки от него, как никогда. Ибо неверно
сказать, что если я мыслю, я есмь. Прямо наоборот: мыслить — значит
абстрагироваться от существования, хотя вовсе не мыслить значило бы
перестать существовать. Я, конечно, существо мыслящее и знаю об этом с
очевидностью; но я схватываю мое мышление в экзистенции, а не
экзистенцию — в мышлении. Я существую, и тот факт, что мышление
совершается в существовании, есть именно то, что характерно для
человеческого существа.

Было бы совершенно бесполезным сопоставлять между собой субъекты, чтобы
прояснить отношение сущности к мышлению. В качестве субъектов, т. е.
экзистенций, они несопоставимы. Пытаться схватить мыслью реальность
другого человека — значит сводить его к состоянию чистой возможности.
Фактически «каждый отдельный человек одинок»1069 ; а коль скоро он
одинок в существовании, он одинок и в своем знании о нем. Вот почему
Кьеркегор так решительно настаивал на невозможности прямой передачи
существования: невозможно попытаться это сделать, не объективируя
существование и не превращая его тем самым в абстракцию. Однако есть
один случай, когда существующий субъект вполне законно пытается
непосредственно схватить существование другого: это случай веры. Но
именно это и составляет парадокс веры. Объект веры не есть ни доктрина,
ни учитель, обладающий доктриной, так как отношение всякой экзистенции к
доктрине с необходимостью интеллектуально, а не экзистенциально. В вере
парадоксально именно то, что она полагается как непосредственное
отношение субъекта к субъекту. Объект веры — это «реальность другого».
Даже если этот другой учит, вера обращается не к учению. «Объектом веры
является реальность того, кто учит, — что он действительно существует».
Вот почему ответ веры имеет абсолютный характер: да или нет. В самом
деле, она обращена не к вопросу права: истинна или ложна доктрина
учителя (что завлекло бы нас в бесконечные приближения к абстракции).
Нет, она отвечает на фактический вопрос о самой личности учителя:
«Допускаешь ли ты, что он существует реально?» Именно по этой причине
вера не есть «учение для minus habentes в интеллектуальной сфере. Вера —
это самостоятельная сфера, и любое заблуждение относительно христианства
немедленно узнается по тому факту, что оно превращает его в доктрину и
переводит в интеллектуальный план»1070. Парадокс веры заключается в том,
что она есть познание экзистенции, отличной от самого субъекта.

Итак, примем, dato non concesso (не соглашаясь, но допуская), этот
абсолютный парадокс веры: фундаментальная проблема сосуществования
знания и экзистенции в субъекте станет лишь острее. Не остается иного
способа мыслить его, как представить в виде не абсолютной
противоположности и не простой рядоположенности, но непрерывного
процесса активного разделения. Будучи помещена в неустойчивый момент
настоящего, который сливается с самим существованием, экзистенция не
может ставить в этот момент объективное знание: ведь она сама реальна, а
знание — лишь возможно; она наличествует в настоящем, а оно с полным
правом полагается sub specie aeterni. Таким образом, исключение
объективности поистине принадлежит к природе экзистенции. Вот почему
субъект интеллектуального знания может поместить его только в прошлое,
как исторический факт, либо в будущее, как научное предвидение, либо,
наконец, в то абстрактное вневременное, где свободно разворачиваются
умозрения метафизики. Но именно в чистом абстрактном мышлении нет места
мыслящему субъекту. Таким образом, это будет мышление без существования.
Но не так обстоит дело в отношении человека, ибо человек существует.
Значит, нет ни мышления без существования, ни существования без
мышления: человек есть экзистенция, где мышление находится как бы в
чуждом окружении, с которым оно тем не менее постоянно поддерживает
парадоксальные по своей природе отношения. Непрестанно производя
рассечение между абстрактным познанием и бытием, существование исключает
человека из той вечности, с точки зрения которой он мыслит все
интелектуально познаваемое, но сам ею не является. Если бы он был ею, то
обладал бы уже не существованием, но бытием; и уже не просто нес бы на
себе отблеск вечности, каковым является объективное познание, но сам был
бы тем, что он сейчас только мыслит. Именно это имеет место в случае
Бога: «Бог не мыслит, он творит; Бог не существует, он вечен. Человек
мыслит и существует, и существование разделяет мышление и бытие,
удерживая их на расстоянии друг от друга в последовательности»1071 .
Онтология исключает экзистенцию, и наоборот.

Нельзя упрекать Кьеркегора в том, что он сделал невозможной любую
онтологию как науку, потому что именно в этом и состояла его цель.
Нельзя также сказать, чтобы он совершил какую-либо диалектическую ошибку
в ходе страстной полемики: его вывод с необходимостью следует из данных,
лежащих в основании проблемы. В крайнем случае можно было бы указать на
тот факт, что он отправляется от этого вывода и что именно вывод
определяет выбор тех единственных данных, исходя из которых только и
можно было его утвердить. Но как поставить это в упрек Кьеркегору?
Поскольку такой вывод составлял главное в его провозвестии, он не мог не
проповедовать его и должен был найти ему подтверждение. Как бы то ни
было, нельзя отрицать, что кьеркегоровская критика гегельянства поражает
противника в самое сердце — в его притязании претвориться в абстрактную
диалектику существования и существующего. Несомненно, что Гегель ставил
перед собой такую цель; и несомненно (после Кьеркегора), что он в своей
попытке потерпел неудачу— конечно, не по недостатку гениальности или
искусности, но из-за внутренней противоречивости и невозможности самого
начинания. Со своей стороны, Кьеркегор не был первооткрывателем
существования, которое к тому же ни для кого не составляло тайны. Но,
как философ, он отстаивал его против философии, и его проповедь
несводимости существующего к чисто объективному своей значимостью равна
ученому предприятию Гегеля по объективации существующего. Взятые вместе
и отныне нераздельные, эти да и нет ведут один из тех незабываемых
диалогов, которые составляют честь и славу человеческого мышления и
могут быть названы его вершиной.

Красота этого метафизического эксперимента служит еще одним доводом в
пользу того, чтобы сохранить преподанный в нем урок. Решительности и
точности ударов, нанесенных Кьеркегором Гегелю, не хватило бы для того,
чтобы вывести конфликт двух мыслителей за рамки исторического анекдота,
если бы, помимо Гегеля, они не поразили первую философию в самой ее
возможности. Можно вместе с Кьеркегором иронизировать над амбициями
построения тотальной системы, где вместе со всей реальностью содержались
бы все ее возможные экспликации и даже их объяснение. Гегель не просто
признавался в таких амбициях — он множество раз декларировал их; и не
подлежит сомнению, что они неотъемлемы от определенной концепции
философии. Но нападать на стремление к системе — одно, а нападать на
стремление к объективации — другое. Если Кьеркегору оба эти начинания
кажутся нераздельными, это объясняется, вероятно, его чисто абстрактной
манерой мыслить антитетическую пару «субъект — объект». Во всяком
случае, если признать его критику, то придется отказаться от всяких
надежд на построение философии как науки. Для того, кто верит в
возможность объективного философского знания, которое (что бы ни думал
об этом Кьеркегор) способно передаваться непосредственно, истинным
философом остается именно Гегель. Независимо от того, убеждает ли нас
его грандиозная попытка построить своего рода спинозизм будущего или
нет, само разработанное им понятие философского знания как такового
остается в силе для любого человека, для которого философия есть знание,
доступное концептуальному формулированию и передаче. Итак, приходится
выбирать между страстным утверждением существующего субъекта и
возможностью философии как науки. Кто укрепляется в одной позиции, тот
никогда не достигнет другой. И вполне естественно, что после того, как
великое множество мыслителей, твердо стоящих на чистой объективности
понятия, исповедовали внеположность существования пределам философии,
настало время прийти другому мыслителю, который исключил бы философию из
пределов существования. Именно это сделал Кьеркегор; и тот факт, что его
опыт в этом отношении остается решающим, подтвердила (если в этом была
необходимость) сама история. Или экзистенция, или метафизика: вот
дилемма, которую навязывает нам кьеркегоровская диалектика — если только
возвращение к actus essendi не позволит ее снять.

Глава IX

Познание существования

Если предшествующий анализ и не стал источником света, он по крайней
мере локализовал ту центральную область темноты, которую нам надлежит
пересечь, чтобы прийти к существованию. Ибо если мы не достигаем его в
понятии, остается сказать, что мы достигаем его посредством суждения.
Всякое суждение необходимо состоит из субъекта и глагола «быть». Но мы
знаем, что понятие бытия — это единственная корректная понятийная
транскрипция того смысла, который обозначается глаголом быть.
Следовательно, смысл этого глагола содержит в себе нечто, что не
поддается концептуализации, но что мы, как нам кажется, все-таки
понимаем. А это значит, что порядок познания шире, чем порядок понятий,
— другими словами, что возможно познать то, что, быть может, невозможно
мыслить в понятиях.

Попытка определить такого рода предмет не нова. Известно множество
рецептов, как до него добраться, и уже, несомненно, слишком поздно
изобретать новые. Но можно обрести новизну взгляда, пройдя по самым
торным путям, если искать на них нечто иное, чем искали прежние путники.
На самом деле нас интересует здесь очень простая и незамысловатая вещь:
мы лишь хотим узнать, предлагает ли глагол быть нашему мышлению
какой-либо точный смысл, пусть даже не переводимый исчерпывающим образом
на язык понятий.

Прежде всего мы называем сущим, или существующим, то, что возбуждает или
может возбуждать в нас ощущения. Такое учение, более или менее
совпадающее с учением Стюарта Милля, интересно тем, что подчеркивает
связь (в самом деле очень тесную), которая соединяет для нас порядок
существования с порядком ощущения. Но здесь определяется не столько
существование, сколько признак, по которому оно узнается. Допустим, что
все существующее служит для нас актуальной или возможной причиной
ощущений; отсюда еще не следует, что существование заключается в
вызывании или способности вызывать ощущения. Предполагать, что это так,
— значит уступать иллюзии (слишком обычной у философов), будто вещи сами
по себе сводятся к тому их аспекту, который более всего интересует
философию. Но для человека, как познающего живого существа, прежде всего
важно наверняка отличать то, что существует, от того, что не существует.
При этом очевидно, что существующее — это для нас в первую очередь то,
что воспринимается или может восприниматься, будь то прямо, путем
чувственной интуции, или опосредованно, путем чувственного наблюдения
его следствий. Однако в отношении существования нельзя, по-видимому,
ограничиться его определением как причины ощущения. Я знаю, что
некоторый человек существует, потому что я его вижу; я знаю также, что
могу его видеть лишь на протяжении того времени, в какое существую я
сам, чтобы его видеть, и в какое существует он сам для того, чтобы быть
увиденным. Далее, я знаю, что, если я перестану существовать, он
продолжит свое существование, так как останется видимым для других
существующих людей. Но я вовсе не думаю, будто этот человек существует
потому, что он видим, или что его существование сводится к этой
способности быть видимым. Верно или неверно, наше сознание спонтанно
свидетельствует об обратном: способность быть видимым — не более чем
признак существования. Существование видимого есть причина зримости
существующего.

Мы ближе всего подойдем к этому свидетельству сознания, если вспомним
старую дефиницию, избитую до банальности: существовать — значит быть
положенным в качестве самого по себе, вне своей причины. Формула
действительно точна, когда речь идет об определении именно того, на что
изначально указывал термин существовать (exister). Existo — или, вернее,
exsisto — означает sistere ex, т. e. наличествовать или быть положенным
в качестве самого по себе, исходя из какого-либо предшествующего начала
и находясь в зависимости от него. Отсюда — смысл рождаться, возникать,
связанный с этим глаголом в классической латыни. Что касается гораздо
более позднего термина existentia, он прежде всего обозначает тот модус
бытия, который в собственном смысле принадлежит возможному, когда оно
оказывается наконец актуализованным. В таком понимании существующим не
является с необходимостью все то, чью реальность мы утверждаем с помощью
глагола быть. Если, к примеру, мы утверждаем бытие некоторого
онтологически достаточного сущего, которое, однако, не имеет причины, то
не можем приписывать ему существование в исконном смысле термина. Именно
так и поступают некоторые философы, которые, храня верность исходному
значению глагола existere, говорят, что Бог есть, но именно поэтому он
не существует. Такой смысл почти полностью исчез из языкового
употребления1072 : термин existence стал практически синонимом формулы
«актуальное бытие». Отныне он означает во французском языке то, что не
только имеется в качестве возможного объекта мысли, но что поистине
есть, в полном смысле слова и в вещной реальности. Такой смысловой
перенос неудивителен: актуальность бытия никогда не кажется нам более
достоверной, чем в тот момент, когда мы видим его как бы всплывающим из
возможного, выходящим из причины, в которой оно виртуально содержалось.
А при том, что всякое эмпирически данное сущее нам представляется
имеющим или некогда имевшим причину, вполне естественно, что все сущие
являются нашему взгляду как существующие. Существование кажется нам
естественным состоянием того, что, отрываясь от чисто возможного,
получает доступ к бытию. Узурпировав ученое слово existence, узус языка
отчасти лишил его точности и силы. Несоменно, было бы напрасно бунтовать
в данном случае против укоренившегося словоупотребления и пытаться
вернуть термину existence точный смысл исходной латинской existentia. Но
и не следует считать исконным смыслом термина est тот смысл, которым
первоначально обладал термин existe. Между тем именно это происходит,
когда говорят, что быть — значит быть положенным в качестве себя самого,
вне своей причины. Ведь даже если допустить, что всё реально сущее имеет
причину и, следовательно, всё, что поистине есть, существует, отсюда еще
не вытекает, будто etre сливается с exister. Разумеется, для того, чтобы
некоторое сущее в полном смысле было, оно прежде должно существовать;
следовательно, речь идет о сущем экзистенциального типа. Однако
независимо от того способа, каким приобретается или осуществляется
актуальное бытие, факт остается фактом: сущее имеет или осуществляет
бытие. Именно природу этого факта мы и пытаемся определить. Но мы не
сумеем этого сделать, если будем подменять определение акта бытия
определением той частной модальности бытия, которая принадлежит в
собственном смысле существующему.

Коль скоро мы доходим до этого пункта, неизбежно возникает вопрос:
нельзя ли пойти еще дальше и вообще исключить существование из всего
того, о чем в собственном смысле говорится, что оно есть. Господствующее
здесь в языке смешение могло бы оправдать данный тезис и действительно
оправдывает его, раз уж мы решили вернуться к исконному смыслу глагола
exister и удерживаться в нем. То, что мы обычно именуем существованием,
— это, как говорится, факт реального и самостоятельного бытия,
независимого от нашего актуального или даже какого бы то ни было
возможного познания. Таким образом, с точки зрения языкового
употребления термины etre и exister могут (с необходимыми уточнениями)
рассматриваться как практически равнозначные1073. Не так обстоит дело,
когда мы пытаемся уточнить их, чтобы установить их строгий философский
смысл. Как только мы ставим перед собой такую задачу, возникает
необходимость вернуться к изначальному и ученому смыслу глагола exister,
который в первую очередь означал, как мы уже видели, получение доступа к
реальному бытию в силу некоторой причины — производящей или целевой. Но
само бытие имеет совсем иной облик, и облик этот замечателен своим
постоянством, ибо сохранился неизменным от Парменида и до наших дней.
Бытие в абсолютном смысле есть то, что есть. Если же спросить, что
именно оно есть, единственный возможный ответ гласит: оно есть то, что
есть. Таким образом, бытие можно определить лишь как совершенное
тождество с самим собой, и это тождество абсолютно исключает какую бы то
ни было причастность бытия к тому, что не есть. «Бытие есть, небытия же
нет», — говорил уже Парменид; а св. Бонавентура вновь сформулировал эту
же мысль в более красочном виде: «Бытие полностью изгоняет небытие». В
самом деле, мыслить одно — значит полностью изгнать из мышления другое.
Более того, это значит вообще изгнать всё «иное», в любом смысле, ибо
«иное» бытия есть то, что не есть: не-бытие, которое исключается бытием
по определению. Наложить существенный запрет на «иное» — значит раз и
навсегда поместить бытие вне всякого становления. Если бытие есть, и
если оно есть то, что оно есть, оно не претерпевает изменений. Стать
чем-то иным означало бы для него перестать быть. Вот почему мы и сегодня
застаем бытие таким, каким оно впервые явилось более двадцати веков
назад воображению греческого поэта и философа: совершенно однородной и
неподвижной сферой, или — для чистого мышления, свободного от любых
образов, — тем, что есть само-по-себе. Поскольку бытие есть чистое
само-по-себе, оно есть; но коль скоро существование представляет собой
тот производный способ бытия, который состоит в полагании себя вне своей
причины, о чистом самом-по-себе нельзя сказать, что оно существует. Как
бытие, оно стоит над существованием. Свободное от любых отношений,
неумолимо замкнутое в своем сущностном аутизме, оно есть — и как раз
поэтому не существует.

Таким образом, максимальное приближение к свидетельству сознания о
существовании никоим образом не означает возврата к исконному и
собственно философскому смыслу термина. Скорее это значит повернуться к
нему спиной. Если следовать ученому словоупотреблению языка,
существование оказывается своего рода болезнью бытия, продуктом его
распада. По правде говоря, понятое таким образом существование есть
настоящий онтологический скандал, абсолютно не имеющий оправдания в
глазах разума. Само по себе чистое мышление никогда не помыслило бы его
возможным. Вот почему везде, где это мышление констатирует эмпирическое
наличие существования, с этим неотъемлемым от него непостижимым
смешением тождественного и иного, оно отказывает ему в истинности. Если
что и остается в сущем от бытия — это лишь остаточный продукт его
радикальной дезэкзистенциализации. Напротив, в обиходном языке
существование предстает как высшая точка, в которой бытие наконец вполне
заслуживает своего имени, ибо оно в полном смысле слова есть. Мы уже
неоднократно указывали на двусмысленность глагола быть, но теперь мы
видим, что способ разрешения этой двусмысленности имеет решающее
значение для онтологии в целом. Бытие не позволяет одновременно мыслить
себя как есть и как то, что есть. Философская рефлексия не может иначе
достигнуть конечной цели своего анализа реального, как только полагая
бытие либо как существование, либо как сущность. Она не может мыслить
его как одновременно и то, и другое — равноправно, изначально и само по
себе. Если она уступает своей естественной склонности, тогда, по
свидетельству истории философии, отождествляет бытие с сущностью; а если
она отдает должное требованиям обыденного мышления, то прежде всего
обращается к тому недолговечному до неуловимости элементу, который
именуется существованием. Следовательно, такая философия обыденного
сознания полагает в самое основание сущего существование — уже не
существование, о котором говорят философы, но существование, как оно
понимается в каждодневном — вернее, каждомоментном — языке. С точки
зрения метафизика сущности позволительно сказать, что Бог не существует,
так как Он есть; но с точки зрения языкового употребления это не только
не позволительно, но абсурдно. Доказывать, что Бог существует, — значит
доказывать, что он есть не только в качестве объекта мышления (как есть
любая мыслимая сущность), но независимо от всякого актуального или
возможного мышления. То же самое касается и предметов повседневного
опыта. Разумеется, мы знаем, что все они имеют некое начало, откуда
происходит их бытие; но когда мы говорим, что они существуют, то думаем
не об этой их производности, а о том факте, что отныне, в силу самой
этой производности, они наделены актуальным бытием, которое принадлежит
им в собственном смысле и полагает каждый из них вне Ничто. Философская
экзистенция полагает сущее вне его причины; существование, как его
понимает обыденное сознание, полагает его вне Ничто. Таков, с этой
последней точки зрения, непосредственный и подлинный смысл
экзистенциального суждения: «х есть» означает прежде всего, что ч
обладает этим свойством, которое всегда и везде кардинально
противополагает его Ничто.

Правда, мы тем самым из одной трудности оказались вброшены в другую.
Мыслить существование как противоположность Ничто — значит, по-видимому,
допускать, что само Ничто мыслимо. Но уже давно было констатировано, что
у нас нет какого-либо понятия Ничто. Не довольствуясь этой
непосредственной очевидностью, некоторые философы посчитали нужным дать
нам как бы коснуться ее пальцем. Как ни расценивать полезность такой
попытки, вывод из нее остается неоспоримым: Ничто не поддается
концептуализации. Философ, говорящий по-французски, никогда и не
усомнился бы в этом: так как Ничто, rien, происходит от rem [винит,
падеж от лат. res — вещь], т. е. нечто, то сказать, что ч з 'est rien —
значит сказать, что ч не есть нечто. Так что мы не только не мыслим
сущее посредством Ничто, но, скорее, Ничто мыслим посредством сущего.
Согласимся с этим. Но и после того, как всё сказано, остается
незатронутым вопрос: означает ли тот факт, что Ничто нельзя
концептуализировать, что его нельзя мыслить?

Прежде всего ясно, что абсолютное Ничто вовсе не поддается
концептуализации, по крайней мере в том смысле, что оно остается
неопределенным. С этим утверждением соглашаются все философы —
соглашаются, конечно, не чрезмерно, но чрезмерно легко. Когда начинаешь
внимательнее вглядываться в их доводы, то довольно скоро убеждаешься,
что для подавляющего большинства философов невозможность мыслить Ничто
заключается на самом деле в невозможности его представить. Очевидно, что
в этом смысле Ничто мыслить нельзя, и мы несомненно согласимся с
утверждением Спенсера в «Основных началах» (ч. II, гл. 4), что
невозможно вообразить несуществующее тело именно как несуществующее. Как
только мы его себе представляем, мы его мыслим как существующее.
Совершенно верно. Однако остается одно затруднение. Высказывание «x не
существует» несомненно имеет смысл, причем отличный от смысла
высказывания «х существует». Поэтому мы должны иметь возможность познать
то самое, что не могли бы представить. Но так как представление остается
для нас наиболее явным признаком акта познания, философы, как правило,
эксплицируют наше понимание небытия некоторого сущего, подменяя
представление об «ином» представлением о сущем, которое мыслится
несуществующим.

Так мышление Ничто остается мышлением сущего; но это уже мышление
«иного», которое, по учению Платона, есть небытие «тождественного».
Подменить некоторое сущее «иным» сущим — значит обратить его в Ничто. Но
иное, о котором идет речь, может быть одним и тем же, которое мыслится
разными способами. Прежде всего, если Ничто — это пустота, то возможно
представить себе рамки, определяющие границы пустоты. Именно так мы
обычно мыслим яму, воображая ее края. Сказать, что «в буфете ничего
нет», — значит представить себе открытый буфет, где видна лишь задняя
стенка и полки. Как говорит один современный логик, комментируя
Спенсера, «когда мы утверждаем несуществование некоторой вещи, наша
мысль, если у нас она есть, — это мысль не о вещи, а о пустом окружении,
где вещь могла бы быть»1074. Никто не спорит, что часто мы именно так
представляем себе небытие некоторой вещи; но из того, что мы
представляем его таким образом, еще не следует, будто таково наше знание
этого небытия. Познавать небытие некоторого содержимого — не значит
воображать реальность его возможного содержащего, ибо в таком случае
содержимое не существует, но содержащее существует. Существование b не
есть несуществование а; знать, что буфет есть, не значит знать, что
хлеба в нем нет; и указать, какими образами сопровождается отрицательное
экзистенциальное суждение, не значит прояснить саму природу этого
суждения.

Любопытно, что в этом пункте А.Бергсон остается верным тому самому
Спенсеру, которого он с таким упорством стремился изгнать из философии.
На знаменитых страницах, посвященных существованию и Ничто, Бергсон с
помощью самых изощренных аргументов доказывает, что «в идее предмета,
мыслимого несуществующим, содержится не меньше, а больше, чем в идее
этого же предмета, мыслимого как существующий. Ибо идея несуществующего
предмета необходимо есть идея существующего предмета плюс представление
об исключении этого предмета реальностью, взятой как целое».

Вполне понятно, что здесь происходит. Сам Бергсон, этот неутомимый
критик иллюзий воображения и понятия, оказывается жертвой понятий,
которых требуют наше познание и сопровождающий его набор картин. Всё
бергсоновское доказательство опирается на гипотезу, согласно которой
«представлять себе Ничто — значит либо воображать его, либо мыслить в
понятиях»1075. Но слишком очевидно, что о том, чего нет, нельзя иметь ни
образа, ни понятия, и блестящие диалектические экзерсисы, благодаря
которым философ приходит к такому выводу, ведут нас через анфиладу
дверей, которые, как нам известно с самого начала, все открыты заранее.
Нет ни образа Ничто, ни идеи, если идея небытия некоторой вещи есть идея
самой этой вещи, или другой на ее месте, или самого места, которое могла
бы занимать та либо другая. По той же причине не может быть идеи
абсолютного Ничто, если она должна быть идеей «всего несуществующего»,
потому что идея «всего» по необходимости есть идея «всего
существующего». По сути, Бергсон считает, что нельзя «абстрагировать»
существование. И в этом прав гораздо больше, чем сам думает, так как
абстрагировать можно только по способу понятия, а существование, в
отличие от сущности, не есть объект понятия. Но навязчивая идея Бергсона
состоит в той иллюзии, будто в суждении не может быть другого знания,
кроме того, что содержится в образующих его понятиях. Это было бы верно,
если бы в реальности не имелось ничего, кроме сущностей, и если бы
функция суждения не заключалась именно в высказывании того, что
превосходит сущность и потому не может быть высказано посредством одних
понятий.

В действительности нет ничего яснее отрицательного экзистенциального
суждения. И не было бы ничего проще, если бы можно было вычленить
психологические условия, необходимые для того, чтобы его содержание было
«представимым». У кого нет денег, тот, конечно, может представить себе
этот факт, только воображая свой карман или сейф — и деньги, которые
могли бы там находиться, но которые не существуют. Однако реальнейшее
знание несуществования этих денег не есть ни представление кармана или
сейфа, ни тем более представление «несуществующих собственных денег» или
«несуществующих денег» вообще. Не начинается это познание и с
утверждения возможного существования денег, которых нет, чтобы затем
просто вычесть из него это суждение о реальном существовании и некоторым
образом мысленно аннулировать его. Собственным и непосредственным
объектом суждения выступает именно несуществование, и только его
представление в воображении или в понятии относится к деньгам. Тот факт,
что в реальном суждении всегда требуется подобное (то или другое)
представление, ни в чем не изменяет тех данных, которые определяют
проблему: разумеется, если не сводить реальность к сущностям, а суждение
— к понятиям. Если связь понятий в суждении реализует лишь то, что Вольф
называет essentialia, то всё ясно. Но именно это мы и хотим поставить
под вопрос. Главное возражение Бергсона: «Мы представляем себе отрицание
как точно симметричное утверждению»1076, — с максимальной ясностью
показывает, в чем коренится слабость его тезиса. Ибо совершенно верно,
что отрицание существования подразумевает представление существующего;
но отнюдь не верно, будто отрицание существования подразумевает
утверждение существующего. Здесь приходится выбирать между двумя
метафизиками. Кто всю жизнь гнался за существованием, но так и не смог
ухватить его — разве что смутно, в виде такой сущности, как
длительность, — в конечном счете ошибается в своем выборе. И хотя этот
факт не умаляет, конечно, блеска гениальности философа, тем не менее не
зря подобную философию становления изобличают в имманентном платонизме.
Для того же, кто доводит метафизический анализ реального вплоть до esse
и допускает, что акт существования может быть схвачен познанием,
отрицание такого акта не просто представляет некий аспект, симметричный
аспекту утверждения: оно есть этот аспект. В сознании Гамлета содержится
не симметрия воображаемых состояний жизни и смерти, а точная симметрия
между to be or not to be (быть или не быть): в этом для него весь
вопрос.

Фактически само бергсонианство выказывает себя в этом пункте как чистая
философия понятий. «Философы, — говорят нам, — вовсе не занимались идеей
Ничто». Разумеется. Но какой философ был столь простодушным, чтобы
верить в существование подобной идеи? Упрекать философов в признании (по
крайней мере, имплицитном) того факта, что представление «Ничто» менее
содержательно, чем представление «Нечто», — значит намеренно выдвигать
слишком хрупкий тезис, который рушится от первого толчка. В
действительности всё зависит от того, возможно ли поставить и разрешить
проблему в терминах простых представлений. Между тем именно это
принимается без обсуждений. Аргументация сводится к тому, чтобы
показать: нельзя мыслить предмет как несуществующий, потому что нет
никакой разницы «между идеей существующего предмета А и простой и чистой
идеей предмета А»1077. Коль скоро мы исходим из такого принципа, вывод,
к которому нас подводят, действительно неизбежен. Если нельзя мыслить
предмет А, не мысля его существующим; и если мыслить означает
представлять в воображении или в понятии, то становится невозможным
мыслить небытие всех предметов или даже только одного предмета. Говорить
о небытии предмета — значит мыслить этот предмет; чтобы мыслить предмет,
его нужно себе представить; представлять — значит воображать или
заключать в понятие. Но мы сказали, что мыслить посредством понятия —
значит мыслить в качестве существующего. Следовательно, понятие Ничто и
связанные с ним проблемы суть псевдопонятие и псевдопроблемы: они
исчезают, как только им пытаются приписать точный смысл.

На своей собственной почве эта критика неопровержима. Но вовсе нет
уверенности в том, что проблема существования встает именно на этой
почве. Действительно ли мыслить А означает мыслить его существующим?
Если обратиться к той стороне нашего внутреннего опыта, которая кажется
неоспоримой, то придется согласиться по крайней мере с тем, что мыслить
А означает мыслить его в некотором смысле вещью, т. е. в некотором
смысле реальностью. В самом деле, всякий объект мышления открывается в
первую очередь как мысленное представление; даже если (как очень часто
случается) мы соглашаемся с ним лишь пассивно, с ним немедленно
соединяется чувство объективности и реальности. Но это еще не означает
мыслить объект в качестве существующего. Для того, чтобы утверждать (как
это делается в данном случае), что мыслить А — значит мыслить его
существующим, нужно, во-первых, вообразить, что, если существование
мыслимо, оно должно быть объектом понятия; а во-вторых, констатировать,
что такого понятия нет, и свести наше познание существования А к самому
понятию А. Отсюда видно, на чем основано доказательство невозможности
мыслить небытие. Как это было бы возможным, если, с точки зрения данной
критики, мыслить нельзя даже существование? Именуемое здесь
существованием есть то, что у других философов называется сущностью.
Очевидно, что всякая сущность непосредственно схватывается мыслящим ее
умом как реальная и что он действительно продолжает считать ее таковой
до тех пор, пока не будет доказано обратное. Во всяком случае, если он
ее мыслит, то мыслит реальной; и если ее реальность есть ее
существование, то ум не может мыслить ее как несуществующую.

Но наша проблема заключается в другом. Мы-то спрашиваем о том, способно
ли суждение «х не есть» обладать смыслом, внятным для мышления, а
значит, и для познания, даже если допустить, что ни существование, ни
тем более несуществование не являются объектами понятия. Вот в чем весь
вопрос. И его не разрешить демонстрацией того, что отрицательное
экзистенциальное суждение с необходимостью подразумевает понятие того
самого предмета, чье существование отрицается. Мы спрашиваем: возможно
ли мыслить Ничто, даже признав, что его нельзя мыслить в понятии? Если
предположить, что да, возможно, то возможно лишь с помощью
отрицательного экзистенциального суждения. Таким образом,
экзистенциальное суждение необходимо оказывается ключом ко всей
проблеме.

Трактаты по формальной логике определяют предложение (пропозицию) так,
как это сделал Аристотель: предложение есть высказывание, утверждающее
или отрицающее нечто о некоторой вещи. Мыслительный акт, из которого
рождается предложение, сегодня называют суждением. Согласно
интерпретации, предлагаемой классической логикой, всякое предложение
состоит из двух членов: один обозначает то, относительно чего нечто
утверждается или отрицается: он именуется субъектом; второй обозначает
то, что утверждается или отрицается о первом, и называется предикатом.
Помимо этих двух членов, необходимо допустить наличие некоторой связки,
которая соединяет их друг с другом или в отношении которой отрицается,
что ее следует мыслить как связующую субъект и предикат. Эта связка,
именуемая копулой, не является термином предложения в собственном
смысле, ибо не обозначает объект. Она представляет собой глагол, и, по
признанию всех интерпретаторов классической логики, в этой роли всегда
выступает глагол быть. Но установить, что именно он означает,
чрезвычайно трудно.

В эпоху, когда грамматики еще философствовали о своем искусстве, они
испытывали огромные затруднения перед этой частью высказывания,
коннотативно указывающей на время и призванной обозначать не вещи, как
это делают имена, но те неуловимые и ускользающие объекты, которые
называются актами. Еще труднее для логика точно определить смысл глагола
быть и его роль в предложении. В самом деле, в глаголе быть
непосредственно усматриваются два разных смысла. В целом классе
предложений он просто присоединяется к имени, взятом в качестве
субъекта, и сопровождает его, не утверждая и не отрицая какой-либо
предикат. Например: Париж есть; Троя больше не есть (Трои больше нет).
Некогда такого рода предложения назывались предложениями de secundo
adiacente (еще и сегодня это название порой употребляется), так как в
них содержится лишь одно дополнение к термину, взятому в качестве
субъекта, — глагол. Но существует и другой класс предложений, где глагол
быть предстает в роли связки между двумя терминами — субъектом и
предикатом. Например: Земля [есть] круглая. Некогда их называли
предложениями de tertio adiacente (формулировка, навеянная словами
Аристотеля1078), так как предикат здесь занимает третью позицию, после
связки и субъекта. На первый взгляд, нет ничего проще такого разделения
предложений на одночленные и двучленные. Но если задуматься, то здесь
обнаружатся неразрешимые трудности.

Первое и отнюдь не маловажное затруднение касается смысла и самой
возможности такого различения. В самом деле: оно предполагает, что
различенные таким образом предложения образуют два вида одного и того же
рода, в то время как исходное определение рода приложимо фактически лишь
к одному из этих видов. Если предложение, как повторяют за Аристотелем,
есть высказывание, утверждающее или отрицающее некоторую вещь о
некоторой другой вещи, то оно с необходимостью состоит из двух терминов,
каждый из которых обозначает одну из указанных вещей, плюс
глагола-связки, утверждающей или отрицающей одну вещь применительно к
другой. Коль скоро природа предложения такова, представляется
невозможным разделить ее на два класса, или вида, из которых один
содержал бы определенные таким образом предложения, а другой объединял
бы высказывания совсем иной природы, где мы находим один термин, а затем
глагол, играющий в других предложениях роль связки; но вовсе не
обнаруживаем второго термина, который соединялся бы с первым посредством
связки. Здесь перед нами не два вида одного рода, но (если, по крайней
мере, согласиться с дефиницией рассматриваемого рода) два класса
высказываний, которые никак не могут входить в один и тот же род. Нельзя
определять предложение как атрибуцию предиката субъекту посредством
связки — и одновременно помещать в разряд предложений высказывания, в
которых имеется субъект и глагол, но нет ни предиката, ни связки. Либо
нужно изменить классическое определение логического предложения, либо
признать, что экзистенциальные высказывания, называемые de secundo
adiacente, не являются предложениями.

Более или менее смутное ощущение данного затруднения выразилось в целом
ряде попыток подогнать высказывания этого типа под канон нормального
предложения, т. е. в попытках спасти классическое определение
предложения. Первый способ достигнуть этого — показать, что в
действительности они тоже состоят из субъекта, связки и предиката, хотя
и представляют собой сокращенный вариант нормального предложения. Такая
редукция кажется тем более законной, что в самом деле существует хорошо
известный класс ложных предложений de secundo adjacente, которые
действительно состоят из субъекта, связки и предиката. К нему относятся
все предложения, в которых вместо глагола быть употребляется другой
глагол. Например, предложение огонь жжет равнозначно иной форме
предложения, говорящего то же самое: огонь есть жгущий. Как отмечают
множество логиков, в действительности перед нами настоящее предложение
de tertio adiacente, где глагол разложен на связку и предикат. Итак,
неоднократно задавался вопрос: нельзя ли все предложения, которые на
первый взгляд кажутся одночленными, свести к нормальному типу
двучленного предложения? Возьмем, к примеру, предложение я есмь или Бог
есть. Почему бы не мыслить их равнозначными предложениям: я есмь
существующий, Бог есть существующий? Их смысл явно остается прежним, а
формально они становятся вполне регулярными предложениями de tertio
adjacente, где связка играет свою обычную роль атрибутивного связывания
предиката и субъекта.

В действительности это лишь видимость. Во всех предложениях типа огонь
жжет возможно и до определенной степени корректно разложить глагол на
связку и предикат — но именно потому, что здесь нет речи об этом
странном глаголе есть, который стоит один в тех предложениях, чей смысл
мы пытаемся определить. Если жжет преобразовать в есть жгущий, то термин
жгущий означает предикат, смысл которого полностью отличен от смысла
связки, соединяющей его с термином огонь. Совершенно иначе обстоит дело
в предложениях, где глагол есть один сопровождает субъект. Ибо как его
ни описывать и ни понимать, мы не обнаружим здесь ни предиката, ни
связки. Возьмем, например, предложение Бог есть существующий. Чтобы
глагол здесь стал простой связкой, он должен полностью лишиться своего
собственного экзистенциального смысла. Другими словами, есть уже не
может означать существует; он лишь означает, что предикат существующий
приписывается субъекту Бог. Если бы есть означало «существует», мы
получили бы предложение Бог существует существующий. А оно, как
очевидно, полностью равнозначно предложению Бог есть, где предикат
сливается с глаголом, а глагол перестает быть связкой. Таким образом, мы
остаемся при том же одночленном предложении, которое имели в начале, и
превратить его в двучленное предложение таким путем оказывается
невозможным. Единственный альтернативный путь заключался бы в том, чтобы
понять глагол есть как простую связку. Но возможно ли это? Несомненно,
возможно — на бумаге, если абстрагироваться от реального смысла, какой
мышление приписывает словам, когда мы говорим, что Бог есть
существующий. Но если, говоря, что Бог есть, мы подразумеваем, что он
существующий, становится абсолютно невозможным помыслить есть как
простую связку. Вспомним, что в доброй классической логике связка всегда
соотносится с предикатом: Бог есть существующий означает, что Бог
есть-существующий. Но существующий и есть — одно и то же. Значит, есть
уже не связывает предикат с субъектом, а порождает его, и порождает
именно потому, что предикат есть сам этот глагол, только повторенный в
другой форме. В предложении огонь есть жгущий глагол есть действительно
имеет значение связки, так как то, что он приписывает субъекту, не есть
существование: огонь есть «жгущий», как Вергилий есть «поэт». Но в
предложении Бог есть существующий предикат, полученный посредством
экспликации глагола, просто означает, что собственное значение самого
глагола — это существование. Так как слово существующий ничего не
присоединяет к глаголу, оно есть псевдопредикат, и так как глагол не
приписывает никакого предиката субъекту, он не есть связка. Таким
образом, предложение Бог есть существующий обладает лишь видимостью
двучленного предложения. Оно остается абсолютно идентичным предложению
Бог есть, которое состоит только из глагола и его субъекта1079. Если
«экзистенциальными предложениями» следует называть предложения,
состоящие из субъекта и глагола есть, а «предикативными» (или
«атрибутивными», или «категориальными») предложениями те, которые
состоят из субъекта, предиката и связки, то мы должны будем сказать, что
ни одно экзистенциальное предложение не может быть преобразовано в
соответствующее предикативное предложение. Но нельзя ли выполнить
противоположную операцию? Нельзя ли показать, что фактически все
предикативные предложения представляют собой, по сути, предложения
экзистенциальные? Такие попытки действительно предпринимались. Некоторые
логики подметили, что определенные предикативные предложения по меньшей
мере подразумевают дополнительное экзистенциальное предложение. С
психологической точки зрения этого нельзя отрицать: данный факт
объясняется фундаментальной двусмысленностью глагола есть. В предложении
«Петр читает», т. е. «Петр есть читающий», в принципe пo отношению к
Петру просто предицируется чтение; но в то же время вряд ли возможно не
мыслить Петра существующим. Дело выглядит таким образом, как если бы
одна и та же формула одновременно выражала два суждения, из которых
первое как бы облекает собой второе: «Петр есть читающий» и «Петр
существует». В таком случае возникает вопрос: может ли эта мысленная
импликация принять форму логической редукции? И если может, возможна ли
такая редукция во всех случаях без исключения?

Такое предположение возникло, и даже было предложено доказательство,
которое разворачивается в двух временах. Допустим (на основании
предшествующего анализа), что не всякое суждение необходимо состоит в
атрибуции некоторого понятия другому понятию. Допустим, в частности, что
суждение «А есть» — не атрибутивное суждение, где предикат
«существование» приписывается субъекту А. Однако и в суждениях такого
рода глагол есть должен сохранять какое-нибудь значение. Но иметь
значение подразумевает означать; а поскольку мы допустили, что
существование не есть предикат, то глагол есть означает не
существование. Остается один, и только один термин, который может быть
обозначен глаголом, и этот термин — субъект. Следовательно, надлежит
заключить, что во всяком предложении такого рода «утверждаемый объект
есть не соединение свойства "существование" с А, но само А. Точно так
же, когда мы говорим "А не есть", мы отрицаем не атрибуцию существования
этому А и не соединение свойства "существование" с А, но само А»1080.

Этот первый элемент доказательства нуждается в пояснениях. В самом деле,
у него есть нечто общее с тезисом, который надлежит опровергнуть, а
именно: принимается как самоочевидное, что во всяком предложении глагол
должен означать некоторый термин. Если это не предикат — значит,
субъект! Если согласиться с этим, проблема изменит форму, но не природу.
Ведь отныне придется спрашивать: в каком смысле глагол есть утверждает
субъект и какова природа того, что он утверждает о субъекте? Первый
приходящий в голову ответ таков: в предложениях данного типа есть играет
роль связки, предицирующей субъект самому себе. Тогда мы получаем
классическую формулу принципа тождества: А есть А. Разумеется, это
совершенно верно; однако вся процедура, понятая таким образом, есть
прямая противоположность тому, что было объявлено вначале. Ведь мы
намеревались показать, что всякое атрибутивное предложение есть по сути
предложение экзистенциальное; а в действительности преобразовали все
экзистенциальные предложения в атрибутивные. Более чем очевидно, что
экзистенциальная коннотация глагола есть с необходимостью исчезает, если
превратить его (как в нашем случае) в связку. Предложение «Сократ есть»
вовсе не равнозначно предложению «Сократ есть Сократ». Следовательно, не
в этом смысле предложение «А есть» означает атрибуцию А самому себе.
Тогда в каком смысле?

Чтобы выявить это, обратимся ко второму элементу доказательства. Так как
есть не может означать ни предикат, ни само А, взятое как предикат, и в
то же время не может означать ничего другого, кроме А, остается
признать, что есть означает А в качестве существующего. Иначе говоря,
сказать, что А есть, — значит просто утверждать А, и утверждать А —
значит утверждать, что оно существует. Такая интерпретация
экзистенциального суждения приводит к тому, что полагать субъект как
таковой и полагать его существование — в конечном счете одно и то же:
вот действительный смысл предложенного толкования. Но тут мы опять-таки
наталкиваемся на непреодолимые затруднения, вызванные радикальной
двойственностью глагола быть. Здесь мы видим яснее всего, что
недостаточно указать на эту двойственность, чтобы не стать ее жертвой. В
самом деле, вся аргументация опирается на допущение, принятое в качестве
самоочевидного, что утверждение А может быть только утверждением его
существования, потому что в тех случаях, когда само А выступает объектом
суждения, суждение с необходимостью означает, что А существует. Но
именно в этом весь вопрос. Будучи взята в единственно точном смысле,
формула «утверждение А» может означать лишь одно: утверждение А в
качестве А. Но это и есть, как мы только что видели, то преобразование
экзистенциального предложения в атрибутивное, которого мы стремились
избежать. Чтобы его избежать, придется допустить, что формула
«утверждение А» равнозначна другой формуле: «утверждение существования
А». Но что дает нам право на такое допущение? Если мы хотим сказать
именно это, формула «А есть» означает не А в качестве А, но А в качестве
существующего; следовательно, глагол есть утверждает не само А, но его
существование. Так мы отодвигаем затруднение, но не разрешаем его. Ибо
предложение «Сократ есть» выглядит тогда разложимым на два других:
«Сократ есть Сократ» (атрибутивное) и «Сократ есть» — то самое
нередуциру-емое экзистенциальное предложение, смысл которого мы пытаемся
определить.

Смешение двух возможных смыслов глагола есть становится явным, когда эта
позиция доводится до своего последнего и, если можно так сказать,
обоюдоострого следствия. Ведь если допустить, что есть экзистенциального
предложения означает термин — скажем, субъект, — то тем самым имплицитно
признаётся, что его функция остается одной и той же как в
экзистенциальных, так и в атрибутивных предложениях. Конечно, такой
вывод позволяет уподобить все атрибутивные предложения экзистенциальным,
что и требовалось доказать; но точно так же он позволяет уподобить
экзистенциальные предложения атрибутивным, что аннулирует предыдущее.
Чтобы убедиться в этом, достаточно проанализировать один из примеров,
приведенных в поддержку данного тезиса. «Категориальное предложение
некий человек болен (есть больной), — говорят нам, — имеет тот же смысл,
что и экзистенциальное предложение больной человек есть или имеется
больной человек»1081. Это отнюдь не очевидно! Чтобы выполнить такое
преобразование, нужно сперва имплицитно привести к согласию именно те
два смысла глагола есть, которые мы хотели разделить. Если такое
согласование проведено, успех обеспечен. Но мы не преобразуем одно
предложение в другое, равнозначное, а подменим одно предложение другим,
где глагол уже не будет иметь тот же смысл, что и в первом, а потому и
всё предложение получит другой смысл. Именно так, очевидно, обстоит
дело. Если я говорю: «Некий человек есть больной», то употребляю глагол
есть в качестве связки нормального атрибутивного суждения, т. е. я
никоим образом не утверждаю, что существует больной человек; я только
утверждаю, что атрибут больной сказывается о некоем человеке. Но чтобы
такая предикация имела смысл, возразят нам, нужно, чтобы некий больной
человек существовал. Мы же ответим, что это необходимо не для того,
чтобы предикация имела смысл, а для того, чтобы она была истинной.
Данное возражение лишь в очередной раз доказывает врожденную
двусмысленность глагола быть. Если мы берем глагол в функции связки, то
получаем атрибутивное предложение «некоторое А есть В»; но если взять
тот же глагол в его экзистенциальной функции, мы получим
экзистенциальное предложение «некоторое А В есть», где субъект
представляет собой сложный термин — в нашем примере больной человек.
Добавим, что такое преобразование даже не является необходимым. Можно
сказать вполне корректно логически (хотя, быть может, не грамматически):
«некий человек есть больной» в значении: «имеется больной человек»; но
то же самое можно сказать вполне корректно — с точки зрения как логики,
так и грамматики, — чтобы указать на тот факт, что некий человек
страдает от болезни. Формула остается одной и той же: она по-прежнему
скрывает в себе два абсолютно разных предложения, из которых одно
состоит из субъекта и глагола, а другое — из субъекта, глагола и
атрибута.

Итак, некоторые логики пытались привести все классы атрибутивных
предложений к предложениям экзистенциальным1082. Может быть, достаточно
было бы обсудить одну такую попытку: ведь все они имеют в основе один и
тот же принцип, и если окажется, что искомая редукция невозможна в одном
случае, ложным будет сам тезис в той всеобщности, которую ему
приписывают. Но некоторые из таких попыток позволяют с особенной
ясностью различить двусмысленность, скрытую в такого рода процедуре. Для
того, чтобы атрибутивное предложение можно было превратить в
экзистенциальное, нужно заранее украдкой наделить связку тем
экзистенциальным значением, которым она не может обладать, не перестав
быть связкой. Именно это происходит, когда, например, атрибутивное
предложение «все люди суть смертные» преобразуют в экзистенциальное
предложение «бессмертный человек не есть», или «нет бессмертного
человека». Каким образом суть общеутвердительного суждения смогло бы
породить не есть общеотрицательного суждения? Разве утверждать
существование — то же самое, что отрицать его? Но дело в том, что
фактически никто не утверждал никакого существования, говоря, что все
люди смертны. Здесь классическая логика полностью согласуется с
психологическим наблюдением. Утверждая, что «все люди суть смертные», мы
не только не говорим (с точки зрения логики), что некоторые люди
существуют, но, с психологической точки зрения, вообще не об этом прежде
всего думаем. Совершенно верно, что здесь уже угадывается готовое к
формулированию экзистенциальное суждение — тем более, что сама природа
обсуждаемой проблемы в данном случае необоримо поворачивает мышление к
понятию существования. Далее, мы безоговорочно согласимся с тем, что
неизбежный в своем роде вопрос об истинности рассматриваемых предложений
с необходимостью требует понятия существования. Для того, чтобы
атрибутивное предложение «все люди суть смертные» было реальным истинным
знанием, нужно, чтобы экзистенциальное предложение «некоторые люди суть»
само было истинным реальным знанием. Реальная истинность атрибутивного
предложения предполагает существование субъекта; следовательно, такое
предложение взывает к экзистенциальному предложению, дополняющему его,
но само им не является. Высказывание «кентавр есть фикция» не
подразумевает, конечно, существования некоторых кентавров в вещной
реальности; но не подразумевает — что бы ни говорили — и того, будто
фикция «кентавр» существует в качестве фикции. Чтобы данное предложение
было истинным, нужно, чтобы кентавр обладал хотя бы таким призрачным
существованием; но само предложение означает не это. Будучи простым
атрибутивным суждением, оно гласит, что, согласно имеющемуся определению
понятия «кентавр», обозначаемое этим термином есть фикция. Если
констатировано существование хотя бы одного черного лебедя, этого
довольно, чтобы предложение «все лебеди белы» оказалось ложным; но этого
не достаточно, чтобы такое предложение стало экзистенциальным — даже
если в пределах известного опыта оно истинно. Предложение «лебеди суть»
было и остается истинным; предложение «все лебеди суть белые» сделалось
ложным; следовательно, это два разных предложения. Равным образом
предложение «некоторые лебеди суть» — экзистенциальное предложение,
которое, будучи истинным, наделяет истинностью и атрибутивное
предложение «некоторые лебеди суть черные», — но, истинное или ложное,
последнее остается атрибутивным. Мы думаем, что планета Марс пригодна
для обитания, но не знаем, была ли она когда-нибудь обитаема.
Экзистенциальное суждение «Марс есть» не меняет своей природы от того,
считаем ли высказывание «Марс есть обитаемый» истинным или ложным.
Имеются истинные и ложные экзистенциальные предложения, как имеются
истинные и ложные атрибутивные предложения; но независимо от того,
истинно оно или ложно, каждое предложение всегда остается тем, что оно
есть.

Коль скоро атрибутивные предложения не могут быть преобразованы в
экзистенциальные, а экзистенциальные предложения — в атрибутивные,
приходится признать, что утверждение или отрицание существования есть
мыслительный акт, не сводимый к какому-либо другому акту. И поскольку в
предложениях, его выражающих, есть не может означать ни предикат, ни
субъект, нужно согласиться с тем, что смысл этого несводимого акта
целиком заключен в глаголе «есть». Итак, перед нами стоит крайне сложная
(как можно предвидеть заранее) задача: истолковать термин, который
непосредственно не означает никакого понятия. Чтобы ориентироваться в
проблеме, мы не располагаем ничем, кроме тех самых смешений, которые
делают очевидными затруднения логиков. Но, может быть, эти смешения
имеют смысл? Их общий исток — двусмысленность глагола быть. К несчастью,
более чем очевидно, что в настоящий момент двусмысленности не избежать.
Но вовсе не факт, что она в самом деле имеет изначальный характер. Ведь
философствовать возможно только на определенном языке, и структура
используемого языка глубоко влияет на саму постановку философских
проблем. Во всей нашей дискуссии доминирует прежде всего один
грамматический факт. Он заключается в том, что в языках, на которых
писали интерпретаторы классической логики, атрибутивное суждение
непременно требует связки, и такой связкой служит именно глагол есть.
Для нас нет ничего естественнее, и в логических трактатах дело обстоит
таким образом, как если бы атрибутивная функция глагола быть была его
нормальной функцией, а тот случай, когда он обозначает существование,
должен быть указан раз и навсегда, чтобы больше к нему не возвращаться.

Итак, мы должны теперь сосредоточиться на функции глагола быть в языке,
и прежде всего на том, что вообще учат об этом глаголе грамматики.
Оказывается, что между самими грамматиками нет согласия: одни склонны
интерпретировать грамматические явления с точки зрения логики; другие,
напротив, стараются держаться как можно ближе к узусу языка, чтобы иметь
возможность его описывать и анализировать. Однако и те, и другие могут
нас кое-чему научить; а поскольку уже сами их разногласия поучительны,
мы последовательно рассмотрим две грамматические теории глагола,
типичные для названных двух подходов к фактам грамматики.

Если мы хотим взять типичный пример грамматической теории глагола,
вдохновленной принципами классической логики, то не найдем ничего
показательнее «Общей грамматики» Ланселота, которая в неизмененном виде
(значимый факт!) вошла в «Логику Пор-Рояля». Доктрина Пор-Рояля проста.
Она резюмируется в следующей формуле: глагол есть «слово, главное
употребление которого состоит в том, чтобы обозначать утверждение». Мы
говорим: главное употребление, потому что, помимо главного, глагол имеет
еще и множество второстепенных — скажем, обозначает время или субъект.
Например, если я говорю: coenasti (ты пообедал. — лат.), то даю понять,
что пообедал ты, и сделал это в прошлом. Но речь идет лишь о
дополнительных функциях глагола, вовсе не обязательно с ним связанных.
Часто он существует и без них. Но глагол никогда не встречается в отрыве
от соответствующего утверждения, и само отрицание (если оно его
сопровождает) есть лишь перевернутое утверждение. Нам говорят, что
дополнительные co-значения глагола помешали даже самым способным
грамматикам ясно увидеть его природу. И прежде всего их ввело в
заблуждение огромное количество глаголов, которые во всех языках
означают определенный предикат и одновременно его утверждение, т. е.
сложилось мнение, будто главная функция глаголов — означать то, на что
указывают понятия различных предикатов, имплицированных в этих глаголах.
Например, если я говорю: vivo, sedeo (я живу, я сижу), то на первый
взгляд кажется, что главная функция этих глаголов — обозначать, что я
существую в живом состоянии или в сидячем положении. Но это вовсе не
так! Ведь «я живу» разлагается на «я есмь живущий», как и «я сижу»
означает «я есмь сидящий». Оба глагола выполняют одну и ту же функцию:
утверждают некий предикат. Именно в этом и заключается их основная роль,
как глаголов. Тот факт, что приведенные два глагола в то же время
соозначают разные утверждения, объясняется просто тем, что в языковом
употреблении с ними вполне акцидентальным образом ассоциируются разные
предикаты.

Невозможно полнее свести существенную функцию глагола к логической
функции предикации. Именно так сам Ланселот интерпретирует свое учение:
«Согласно этой идее, можно сказать, что сам по себе глагол не должен был
бы иметь другого употребления, кроме как обозначать выполняемое нами в
уме связывание двух терминов предложения». Вот это «не должен был бы»
многое говорит о той цели, которую преследует подобная общая грамматика.
Если бы языки были хорошо устроены, они строились бы в точном
соответствии с логикой; а поскольку в логике глагол по существу означает
утверждение, он и в языке не должен был бы нагружаться дополнительными
значениями, затемняющими его истинную природу. Быть может, фразы были бы
длиннее: ведь именно для быстроты речи были созданы глаголы, означающие
утверждение вообще и одновременно то, что утверждается в частности, —
но, став длиннее, они стали бы и яснее. И прежде всего они стали бы
проще. Так как основная функция глагола — утверждать, а утверждение
остается одним и тем же, что бы ни утверждалось, то одного глагола было
бы достаточно для любого утверждения. И у нас есть такой глагол.
Единственный глагол, сохранивший эту собственную функцию, — глагол быть,
именуемый глаголом-существительным (verbe substantij). Правда, он не во
всех формах предстает в такой простоте, сохранив ее лишь в третьем лице
настоящего времени: есть, когда используется в качестве связки
утвердительного предложения. Но этого достаточно, чтобы увидеть, в чем
заключается основная функция глагола: ведь если бы языковое употребление
позволяло, глагол есть освободил бы нас от всех прочих глаголов. Тогда
язык состоял бы из одного-единственного глагола и любого числа
предикатов. Глаголы вроде vivo, sedeo и бесчисленное множество им
подобных стали бы не нужны; мы говорили бы: Je suis vivant (я есмь
живущий), как говорим: Je suis assis (я сел, т.е. я есмь сидящий), и так
же во всех остальных случаях1083.

Если взять этот тезис в самом его существе, окажется, что он утверждает
глагол есть в качестве единственного глагола, реально присутствующего в
языке, и что этот глагол по своей сути есть связка. Поэтому
неудивительно, что в логике, основанной на грамматике, пропитанной этой
самой логикой до основания, фактически нет места экзистенциальным
суждениям. Правда, «Логика Пор-Рояля» признаёт их присутствие среди
внешне различных предложений — но признаёт лишь для того, чтобы тут же
устранить, сведя их к общему классу атрибутивных суждений. Что касается
всех остальных глаголов, люди добиваются краткости речи, создавая слова,
означающие одновременно утверждение и то, что утверждается; и только
глагол-существительное избежал подобной участи. Следовало бы задать
вопрос: почему? Но вместо этого вопрос просто устраняется. В суждениях
такого рода подразумевается предикат: нам говорят, что «Бог существует»
означает «Бог есть существующий», подобно тому как «я есмь» означает «я
есмь некоторое сущее», или «я есмь нечто»1084. По сути говоря, «я мыслю,
следовательно, существую» означает просто: «я есмь мыслящий,
следовательно, я есмь существующий».

Именно здесь корень проблемы. Когда я говорю: Je suis (Я есмь), разве я
хочу сказать: Je suis un etre (Я есмь сущее)? Замена йtant на etre
ничего не даст, потому что в грамматике, где причастие является именем
(а оно должно быть именем, чтобы служить атрибутом), термины йtant
(существующее; причастие) и etre (сущее; во франц. яз. —
субстантивированный инфинитив. — Перев.) взаимозаменяемы. Но достаточно
грамматике хотя бы слегка отойти от логики, как сомнения на этот счет
оправдываются. Единственный корректный способ преобразовать je suis в
атрибутивное предложение — это написать его в форме je suis un etre. Ho
отсюда еще не следует ни тождество смысла обоих предложений, ни,
соответственно, их фактическое единство. По-видимому, это заметил
Боссюэ. Составляя учебник логики для дофина Франции, он решил, что
лучшая модель для подражания — «Логика Пор-Рояля»; но этот мастер слова
был, конечно, чувствительнее к нюансам языка, чем Ланселот и Арно. И вот
он задался вопросом: каков смысл глагола есть в предложениях, где за ним
не следует эксплицированный предикат?

Логик школы Пор-Рояля, Боссюэ находился в максимально неблагоприятном
положении для разрешения этой проблемы. С одной стороны, он знал, что
объект понятия никогда не есть существование того, что обозначает
термин, потому что, по его собственному признанию, «существует объект
или нет, мы в равной степени понимаем его». С другой стороны, он был
убежден, что всякое знание относится к некоторому понятию, и потому не
мог подыскать для глагола есть другой функции, кроме как обозначать
понятие существования. Но коль скоро объект понятия никогда не есть
существование обозначаемого термином, почему понятие существования
должно составлять исключение из правила? В самом деле, взятое само по
себе, оно обозначает просто факт существования вообще, т. е. свойство,
присущее всему существующему, поскольку оно существует. Но в
предложениях типа «Бог есть» или «я есмь» глагол быть означает отнюдь не
это неопределенное существование. Тогда ход расуждения таков. Я могу
схватить существование, как и все прочее, только посредством понятия.
Такое понятие существования у нас есть, потому что «коль скоро мы его
познаём, мы с необходимостью должны обладать его идеей»1085. Но идея
бытия, взятая в ее абстрактной всеобщности, не достаточно выражает
актуальное существование субъекта, в отношении которого оно
утверждается. Следовательно, ее нужно определить другой идеей, которая
уточнила бы модус бытия, которому подобает актуальное существование.
Именно это и делает Боссюэ-логик, утверждая, что «идея существования
есть идея, отвечающая словам: быть в настоящем времени». Говорю ли я
«розы суть», «имеются розы» или «розы существуют», я непременно соединяю
вместе две идеи: «Одна представляет мне то, что есть роза; а вторая
отвечает словам: быть в настоящем времени. В самом деле, словам быть в
настоящем отвечает идея настолько простая, что ее не выразить лучше, чем
самими этими словами. И она совершенно отлична от того, что отвечает
слову роза или любому другому слову, взятому в качестве примера»1086.

Это хитроумное решение прежде всего предполагает, что некоторое простое
понятие, сравнимое по природе с понятием роза, отвечает словам быть в
настоящем. Но мы должны здесь различать два термина — быть и в
настоящем, причем последний представляет собой то же самое, что и более
сложный термин в настоящем времени. Но примем его за простой термин.
Достаточно ли присоединить его к понятию быть, чтобы помыслить, что наши
розы существуют? Очевидно, нет. Понятие «бытия вообще» не меняет своей
природы от того, что мы определяем его понятием «настоящего времени
вообще». Я могу отвлеченно мыслить прошлые, настоящие или будущие розы,
имея в уме лишь возможные розы в прошлом, настоящем или будущем. Правда,
высказывание «розы суть в настоящем» действительно утверждает актуальное
существование; но это происходит не потому, что в нем присутствует
понятие настоящего времени, которое ничего не добавляет к глаголу.
Остается предположить, что это происходит потому, что высказывание
заключает в себе глагол суть. И его достаточно. Не настоящее
подразумевает существование, а существование подразумевает настоящее —
причем настолько, что оно, можно сказать, и есть настоящее. Поэтому нет
такой идеи, которая добавлялась бы к глаголу быть и тем самым превращала
его в обозначение существования: он сам по себе обозначает
существование, причем с полным правом.

Но, может быть, ситуация предстанет под совершенно другим углом зрения,
если обратиться к грамматике не логиков, а чистых грамматистов узуса?
Скажем сразу: мы не много выиграем, ибо они сами признают себя в
затруднении. «Теория глагола, — говорит один из них, ближайший к нам по
времени, — есть то, что больше всего затрудняло всех грамматиков
древности и Нового времени; и она же есть, надо признать, то, что в
наибольшей степени изобилует неправильностями, исключениями, аномалиями
и вообще всякого рода затруднениями»1087. Это так — и тем более имеет
смысл к ним обращаться: ведь затруднения, которые испытывает этого рода
грамматика, прежде всего связаны с ее непрестанными усилиями
смоделировать себя соответственно сложности языковых явлений, вместо
того чтобы упрощать их, насильно подчиняя законам логики. К тому же
здесь эта грамматика в очередной раз подтверждает свою стабильность,
чего никак нельзя было ожидать вначале. Если обратиться к одной из
классических дефиниций глагола — дефиниции Присциана, то собственной
функцией этой части речи окажется обозначение действия и претерпевания
вместе с характеристиками времени и наклонения: Verbum est pars
orationis cum temporibus et modis, sine casu, agendi velpatiendi
significativum (Глагол есть часть речи, обладающая признаками времен и
наклонений и не обладающая признаком падежа, обозначающая действие или
претерпевание»1088. Сотни раз повторенная грамматиками узуса, эта
дефиниция и сегодня до некоторой степени остается в силе. Она оставила
заметный след даже на той грамматике, которая провозглашает своим
основанием новую теорию языка и автор которой начал с того, что сказал
«прощай» Присциану1089.

Одна из задач языка, говорит этот новый грамматик, — «выражать действия
и состояния»1090. Действие и состояние могут быть выражены именем, когда
их нужно просто назвать или представить; но когда нужно высказать
действие, т. е. выразить его как таковое, «глагол остается
преимущественной формой. Как было справедливо замечено, он выражает
действие во времени и наклонении»1091. И кто же это заметил, как не
Присциан? Конечно, кое-какие перемены здесь видны. Нас открыто просят не
считать вслед за старой грамматикой «частей речи», будто один лишь
глагол обладает привилегией выражать действие во времени и наклонении.
Нас заверяют, что высказывание «Вперед!» есть императив, который,
однако, не является глаголом. Здесь многое можно было бы сказать; но
предоставим грамматикам решать этот вопрос. Для нас в первую очередь
важно то, что, старое или новое, остается истинным в любом случае:
специфический характер означивающей функции, которая приписывается здесь
глаголу. Если это и не прощание с Присцианом, то, по крайней мере,
прощание с Аристотелем. Ибо хотя Аристотель при случае признавал эти
грамматические признаки глагола, логический уклон его мышления не
позволил ему увидеть их последние импликации. Аристотелю совершенно
неведома эта особая характеристика глагола — служить знаком выполненного
действия, — которую, напротив, выявляет анализ грамматического узуса.
Для Аристотеля глаголы суть имена, означающие не выполненные действия
или возникшие вследствие них состояния, а понятия, соответсвующие таким
действиям и определяющие их природу. Иначе говоря, они суть, как сказали
бы сегодня, «имена действия» [nomina actionis]. Так, высказывание «он
отправляется» означает для Аристотеля не акт выхода в путь, но
«отправление», как и «он выходит» означает не сам акт покидания места,
где некто находился, но «выхождение». Здесь перед нами грамматика
логика, который заблуждается, и грамматиста, который прав. Глагол
становится именем только тогда, когда за ним не признают его собственной
функции в языке; а эта функция в том и состоит, чтобы обозначать
действие во времени и наклонении.

Если это так, что происходит с глаголом есть? С точки зрения логической
грамматики, проблема решается просто. С этим глаголом происходит то же,
что и со всеми другими глаголами: он исчезает как таковой. Но его
исчезновение гораздо более тотально, ибо из него даже нельзя сделать
имени. Как раз это мы имеем возможность констатировать, прослеживая в
классической теории предложений редукцию глагола есть к роли связки. В
некотором смысле, как мы видели, грамматика логицистов возносит глагол
есть над всеми остальными. Более того, она превращает его в единственный
глагол, так как все прочие оказываются в конечном счете формами,
акцидентально разрушенными привходящим в них понятием частного действия.
Но мы также знаем, какой ценой досталось такое превосходство.
Единственного глагола есть отныне достаточно потому, что он никогда не
имел другой функции, кроме функции связки, т. е. атрибуции предиката
субъекту предложения. Глагол «читать» можно свести к глаголу «быть»
потому, что он означает просто «быть читающим». В «быть читающим» есть
имя «читающий», которое означает «чтение»; что же касается «быть», это
даже не имя, а чистый и простой символ атрибуции одного имени другому.
Вне такой функции утверждения он не имеет смысла. Об этом с максимально
возможной ясностью говорил еще Аристотель: «Глаголы, высказанные сами по
себе, суть имена и что-то обозначают (ибо тот, кто говорит их,
останавливает свою мысль, а тот, кто слушает, внимает им); однако они
еще не указывают, есть ли предмет или нет, ибо "быть" или "не быть" — не
обозначения предмета, так же, когда скажешь "сущее" просто, само по
себе, ибо само по себе оно ничего не значит и лишь указывает на некую
связь, которую, однако, нельзя мыслить без составляемых»1092. Например,
сказать, что «Сократ есть человек», — значит высказать нечто; но если я
говорю: «Сократ есть», то термин есть не представляет значения, имеющего
отношение к Сократу. Я говорю, но ничего не высказываю. Такая грамматика
и такая логика, где экзистенциальное суждение сводится к грубому
утверждению субъекта, естественны для всякой онтологии, отождествляющей
существование с сущностью существующего субъекта.

Совершенно иначе обстоит дело в грамматике грамматистов. Естественно,
глагол быть здесь тоже выражает действие — но действие особого вида. С
точки зрения реального смысла, определяющего в таком подходе всю
грамматику, глаголы разделяются на два основных класса, как и сами
обозначаемые ими действия. Одни действия переходят на объект и
называются объектными — например, «вы видите результат». Другие действия
не переходят на объект, но как бы замыкаются на субъект; это так
называемые субъектные действия: скажем, «ударила молния». Не вызывает
сомнений, к какому классу принадлежит глагол быть: это субъектный
глагол. Причем субъектный по преимуществу, если верно, что «первое из
субъектных действий — действие существования»1093. В действительности не
имеет значения, в какой словесной форме выразится этот фундаментальный
факт. Это решает языковое употребление, которое здесь является
господином. Скажем ли мы это есть, это существует или это имеется, смысл
остается одним и тем же: все эти формулы обозначают тот первичный акт,
который осуществляется субъектом. Действительно первичный, потому что
без него не было бы субъекта.

Подобная грамматика слишком трепетно относится к фактам языка, чтобы
отважиться на какую-нибудь метафизическую авантюру. Недоверие к логике
естественно переходит в недоверие ко всякой философии вообще. Однако
можно угадать, какая онтология (если ее искать) была бы ее естественным
дополнением. Чтобы удовлетворить смутные ожидания, за которыми, как
представляется, здесь следует язык, следовало бы допустить в самой
сердцевине реальности то, что некогда называли «первичными актами», т.
е. актами существования, в силу которых всякое сущее есть, и каждый из
которых разворачивается в более или менее богатое множество «вторичных
актов», Представляющих собой его операции. Немаловажный вопрос:
допустимо ли здесь уступить внушению языка; но сейчас речь не об этом.
Речь идет только об очевидном смысле некоторых суждений, и можно по
меньшей мере констатировать, что здесь перед нами две противоположные
интерпретации одних и тех же явлений: либо глагол есть нужно
рассматривать как связку, а все суждения — как атрибутивные; либо этот
глагол означает, кроме того, первичный акт, в силу которого некоторое
сущее существует. И тогда основной функцией глаголов будет обозначение
не атрибутов, а действий.

Не нужно было дожидаться наступления нашего времени, чтобы осознать эту
антиномию и попытаться ее снять. Но такого рода попытки всегда
вдохновляются спонтанным концептуализмом рассудка. В самом деле, они
направлены на преобразование (посредством процедуры, неэффективность
которой нам уже известна) экзистенциальных суждений в атрибутивные.
Интерпретируя все глаголы как прилагательные, глагол быть превращают в
знак существования вообще, а существование — в некий «общий род», видами
которого будут любые частные действия1094. Но именно это отрицают
грамматики, уважающие аутентичный смысл языка. Сохраняя нередуцируемую
специфичность глагола по отношению к другим частям речи, они в то же
время ставят логику перед таким обескураживающим ее фактом, как
осмысленные суждения без предикатов1095. В этом споре классическая
грамматика отстаивает, кажется, безнадежно устаревшую позицию. Будучи в
своем роде истинной, она истинна только по отношению к определенному
классу атрибутивных суждений. Логика реального языка очень далека от
того, чтобы сводить все глаголы к единственному глаголу быть, взятому в
качестве связки. Напротив, она рассматривает связку как
специализированную функцию глагола быть, основным значением которого
остается существование. Возможно помыслить бессвязочные атрибутивные
высказывания — так называемые именные предложения, столь
употребительные, скажем, в русском языке, где глагол есть употребляется
в качестве связки только в научных дефинициях1096. Так что подлинная
проблема состоит не в том, как возможна атрибуция без использования
связки, а в том, почему, напротив, столько языков вводят связку в
атрибутивные предложения и почему такой связкой служит именно глагол
есть.

Задав этот вопрос, мы неизбежно должны покинуть пределы граматики и даже
логики, чтобы выйти на уровень ноэтики. В ходе предыдущих рассуждений мы
это уже делали, и если посчитали нужным временно отойти от ноэтики, то
именно для сохранения, по мере возможности, специфики логического
порядка. Но это возможно лишь ценой абстракции, законной самой по себе,
однако насилующей психологический опыт, а потому оправданной только в
определенных границах. Сама по себе логика никогда не была безразличной
к истинности высказываний. Напротив, она обычно определяется как
органон, т. е. инструмент, позволяющий (благодаря предварительно
полученному знанию мыслительных операций) достигнуть истинного и
избежать ложного. Заметим, однако, что это искусство нахождения
истинного и избежания ложного не выходит за рамки формальных условий
истинного познания вообще, как они проявляются в природе и в самой
структуре разума. «Логик, — справедливо говорят нам, — не задается
вопросом, истинно или ложно данное утверждение само по себе, т. е.
отвечает оно или не отвечает некоторой внеположной разуму реальности —
вернее, может ли оно быть подтверждено или опровергнуто некоторым
последующим опытом или действием. Ибо суждение может оказаться истинным
в силу случайного совпадения, а не рациональной необходимости»1097.

Итак, логическое искусство опирается на знание формальных условий
истинности наших суждений. Однако психологически его применение
неотделимо от спонтанной веры в истинность или ложность высказываний
самих по себе. Даже названия, которые логик дает предложениям, разделяя
их на утвердительные и отрицательные, наводят на мысль, что это в самом
деле так. Нам трудно воообразить утверждение, которое в первой интенции
не было бы истинным. Предложение «все люди смертны» предстает в форме
утвердительного суждения именно в силу того глубокого убеждения, что в
реальности все люди в конце концов умирают. Всё, что утверждается,
утверждается в качестве истинного; и всё, что отрицается, отрицается в
качестве ложного. Вот почему логики так явно колеблются в отношении
самой природы исследуемых фактов. Те же самые люди, которые начинают с
констатации безразличия своей науки к фактической истиности
высказываний, затем силятся показать, что если она и не гарантирует
такой истинности, то, по крайней мере, предполагает ее. Например,
некоторые говорят, что всякое логическое утверждение заключает в себе
некоторое предварительное гипотетическое экзистенциальное суждение,
которое, однако, не считается нужным сформулировать. Таким образом, в
нашем классическом примере на самом деле мыслится следующее: «Если есть
люди, они все смертны». В действительности, если людей нет, всякое
утверждение на их счет лишено смысла. Другие сперва заявляют, что логика
не требует иного существования, кроме существования понятий как таковых,
т. е. просто их абстрактной возможности; а затем добавляют, что «всякое
суждение претендует на истинность» и в этом качестве утверждает
существование (в каком бы то ни было смысле) субъекта или отношения
между субъектом и атрибутом. Например, если я говорю: «Петр болен», я
имплицитно утверждаю существование Петра: ведь его определение в
качестве больного не имело бы смысла, «если не предположить, что Петр
существует»1098.

Никто не собирается оспаривать, что именно так обстоит дело в опыте
конкретного мышления. Несомненно, в обиходном языке предложение «Петр
болен» нагружено экзистенциальным смыслом, причем двойным. Ибо,
произнося его, мы не только мыслим существующим Петра, в отношении
которого утверждаем болезнь, но и саму болезнь мыслим существующей
существованием субъекта, который страдает от нее. Таков реальный и, если
можно так выразиться, жизненный смысл этого рода предложений. Но отсюда
еще не следует, будто для логика оно содержит в себе этот двойной смысл
или даже только один из двух смыслов. Сам факт, что логик может вполне
корректно использовать его в качестве логического примера, служит тому
подтверждением. Ведь всё наше обсуждение предполагает, что данное
предложение — не просто используемый логиком пример. Если же оно не
более чем пример, то в действительности не заключает в себе никакого
реального существования. Более того, оно не заключает в себе (если
говорить с точки зрения психологии) даже понятия возможного
существования. Конечно, для того, чтобы высказывание было истинным, Петр
должен существовать. Но какой логик станет утверждать, будто
используемые им примеры суть истинные высказывания? Пока его мысль
удерживается на уровне логики, существование в ней отсутствует: логик
его не мыслит1099.

Это правда, что с психологической точки зрения всякое утверждение
относится к существованию. Но нельзя ввести существование в логику, не
смирившись со смешением порядков. Признаемся также, что подобного
смешения трудно избежать, поскольку оно проистекает из уже указаной
фундаментальной двойственности глагола есть. Но на сей раз такая
двойственность ставит новую проблему. Почему этот глагол, исходно
обозначающий существование, спонтанно приспособился к функции связки,
которую он выполняет в стольких языках? Дело в том, что способ
образования языков определяется не задачей облегчить составление
трактатов по логике, а потребностью выразить реальное содержание мысли.
Но переживаемая мысль действительно мыслит свои высказывания как
истинные или ложные; и в конечном счете их истинность или ложность
действительно определяется существованием или несуществованием объектов
или отношений, которые утверждаются или отрицаются в высказываниях.
Прошли века с тех пор, как было замечено (и это замечание до сих пор
остается в силе): суждение в конечном счете имеет в виду не сущность
объекта, а его существование; именно это существование служит основанием
истинности суждения1100. По этой причине многие языки превратили глагол
есть в связку; и в этом смысле вновь будет верным сказать, что даже в
качестве связки он сохраняет экзистенциальный смысл — или, как
утверждают некоторые логики, даже атрибутивные суждения являются
экзистенциальными. Добавим только, что данное положение истинно везде,
за исключением именно логики. Будучи наукой и искусством формальных
законов мышления, логика не достигает существования, потому что не
достигает реальных условий истинности или неистинности высказываний. Так
что в логике нет экзистенциальных суждений. А те из них, чье присутствие
порой констатируется логиком, когда он случайно их обнаруживает, не
играют в ней никакой роли: они исчезают, как только их опознают.

Поистине достоин размышления тот факт, что грамматика ставит нас перед
суждениями, не ассимилируемыми логикой. Коль скоро тут возникает
онтологическая проблема, нужно определить ее параметры в терминах,
заимствованных из самого живого языка, т. е. попытаться схватить мысль в
ее истоке, где она спонтанно отливается в словесную форму. Метафизику
часто упрекали в том, что она представляет собой всего лишь анализ языка
и некритически перенимает все иллюзии наивного сознания; но, может быть,
здесь всё лишь иллюзия. Напротив, ничто не доказывает a priori, что
мышление не обладает всей полнотой прав на то, что составляет наиболее
устойчивое ядро реальности. Быть может, метафизика и здравый смысл
обладают не двумя разными истинами, а одной и той же, только более или
менее глубоко схваченной и по-разному выраженной. Нет ничего
невозможного в том, чтобы дважды обнаружить одно и то же существование:
до понятия и после понятия, в обиходном языке и в языке метафизики.

К несчастью, довольно трудно следовать здесь за подсказками языка,
потому что они не обязательно совпадают в разных наречиях, и даже в
одном наречии, нам известном изнутри, первоначальный смысл корней часто
ускользает от нас. Языки имеют позади себя века развития логики, и даже
их грамматики, как мы видели, подверглись глубокой логизации. Нет ничего
удивительного в том, что они несут на себе логическую печать. Сам глагол
есть, чья экзистенциальная функция несомненно предшествовала
копулятивной, так часто использовался в роли связки, что некоторые
современные языки уже колеблются относительно его смысла. «Я есмь» без
каких-либо колебаний означает «я существую»; но уже «он есть» кажется
менее очевидным — как если бы мы ожидали здесь услышать некий случайно
забытый предикат. Любопытный парадокс заключается в том, что глагол est
сам по себе утратил способность означать существование, так как обычно
его заменяют во французском языке либо безличным выражением il у а, либо
личной формой глагола existe1101. Сам факт, что мы обычно говорим
существование, существовать, чтобы указать на то, что в норме должен был
бы обозначать глагол быть, достаточно свидетельствует об
экзистенциальной девальвации, которой подвергся этот глагол. Ведь его
собственная функция заключается в том, чтобы говорить: то, что есть,
есть; а то, что не есть, не есть. Что же касается глагола exister, он
обозначает в первую очередь не то, что мы сегодня называем
существованием, а первоисток существования. Итак, когда мы хотим
сказать, что некоторое сущее поистине есть, и говорим, что оно
существует, мы замещаем слово, исходно обозначавшее то, что мы хотим
сказать, словом, исходно обозначавшим нечто другое. Поэтому не
приходится ожидать, что, даже если удастся отыскать первоначальный смысл
корней, это позволит коснуться их самого глубокого и самого подлинного
смысла. Только свободная рефлексия над языком, сбросившая путы как
лексикографии, так и логики, позволяет вернуться к первичным ориентациям
мышления, сохраняющим свою устойчивость под всеми флуктуациями слов.

Для того, чтобы экзистенциальное суждение, взятое в его самой обычной
форме: ч есть, стало внятным, нужно допустить, что реальность содержит в
себе элемент, трансцендентный по отношению к самой сущности, и что наше
интеллектуальное познание естественным образом способно улавливать этот
элемент. Так что для нас, как для Платона и Плотина, имеется нечто
«сверхсущностное», — но это не Благо и не Единое, а сам акт
существования. Коль скоро он запределен сущности, то запределен и
понятию. Таким образом, допустить возможность познания сверхсущностного
— значит допустить, что наше познание способно простираться за пределы
понятия. Иначе говоря, если всякий реальный предмет содержит в себе
нечто большее, чем сущность, наше знание всякого реального предмета,
чтобы быть адекватным, тоже должно содержать в себе нечто большее, чем
понятие предмета и его дефиницию. Метафизический реализм сущности
выказывает здесь свою радикальную недостаточность. Конечно, верно
говорят, что предмет есть «нечто, что совершенно определено, но чье
определение нам пока неизвестно, и, следовательно, необходимо
открыть»1102. Однако нужно добавить, что если предмет есть нечто
совершенно определенное своей сущностью, он также есть нечто совершенно
определенное — в другом порядке — своим актом существования. Поэтому
если наше познание должно достигнуть предмета в его глубочайшей
реальности, оно должно достигнуть его в этом последнем акте, который в
конечном счете определяет все существующее.

Поскольку этот акт нельзя ухватить в понятии, остается одно из двух:
либо познать его невозможно, либо он познается суждением, которое само
есть акт. Конечно, суждение есть акт не в том же смысле, в каком им
является существование. Существование вещи — первичный акт, из которого
проистекают, в соответствии с формулой актуализируемой сущности, все
действия вещи. Напротив, суждение — вторичный акт: операция, посредством
которой мы соединяем или разделяем понятия. Но сразу же бросается в
глаза, что экзистенциальное суждение — операция совершенно особого рода:
она заключается не в соединении либо разделении понятий (соединении
через утверждение и разделении через отрицание), а в утверждении либо
отрицании реального существования определенного субъекта. Именно это мы
имели в виду, когда говорили, что суждение «Сократ есть» не означает
«Сократ есть сущий» — что было бы справедливо как в отношении реального,
так и в отношении возможного Сократа. Оно означает, что Сократ
существует реально. Итак, проблема состоит в следующем: как и почему эта
операция интеллекта, будучи вторичным актом, способна достигать
первичного акта своего объекта?

Чтобы это понять, сперва нужно, как этого требует верный своему духу
реализм, отказаться от абстрактной постановки проблемы. Речь идет не о
том, каким образом интеллект вообще способен, на манер зеркала или
фотоаппарата, фиксировать сущности предметов вообще. Мы ничего не
выиграем и от дублирования этого интеллекта чувственностью вообще, если
захотим объяснить, как этот интеллект вступает в отношения с
материальными и, значит, чувственными предметами. Поставить проблему
реалистически — значит прежде всего вспомнить о том, что познаёт не
интеллект и не чувственность, а человек. Познающий субъект обладает той
же полнотой реального существования, что и познаваемый объект. И это
существование того же рода — в том смысле, что субъект есть сущность,
актуализованная актом существования. Мы не требуем здесь изменить
античное определение человека как «разумного живого существа». Оно
остается точным и останется таковым до тех пор, пока сам человек будет
оставаться живым существом, наделенным разумом. Однако надо напомнить,
что данное определение приложимо лишь к сущности человека вообще. Если
речь идет о реальном человеке, следует сказать, что он есть эта самая
сущность, актуализованная своим существованием. Если мы допускаем как
факт, что интеллект по природе способен схватывать сущности, почему не
допустить, что существующее, наделенное интеллектом, по природе способно
схватывать другие существующие? Прежде чем выполнять свои, так сказать,
вторичные операции осмысления, интеллект выполняет ту первичную
операцию, в силу которой он существует. Это настолько верно, что всякая
доведенная до конца субъективная рефлексия, как рефлексия Декарта, в
итоге останавливается перед этой непосредственной первоочевидностью:
существованием самого субъекта, которое схватывается мыслью. Первый шаг
Декарта безусловно и неоспоримо легитимен. Вспомним его собственные
слова: «И вот, обратив внимание на то, что эта истина: я мыслю,
сделовательно, я существую, столь тверда и несомненна, что даже самые
экстраваганные предположения скептиков не были способны поколебать ее, я
рассудил, что могу безоговорочно принять ее в качестве первого начала
той философии, которую я искал». Нет ничего вернее — но при двух
условиях. Во-первых, это первое начало должно непосредственно полагаться
как транскрипция реальности: истинно, что если я мыслю, я существую — но
истинно именно потому, что, как говорит сам Декарт, чтобы мыслить, нужно
существовать. Коротко говоря, формула я мыслю, следовательно, существую
может означать лишь одно: если я знаю, что мыслю, то я знаю, что
существую; но было бы неверно сказать, что так как я мыслю, я существую.
Напротив, именно потому, что я существую, я мыслю — и только поэтому
будет истинным высказывание «я мыслю, следовательно, существую».
Во-вторых, не нужно приписывать этому принципу какое-либо
привилегированное положение по отношению к формуле: если я воспринимаю
сущие, значит, они суть. Декартовский принцип есть лишь частный случай
такой формулы1103. Мыслящее существо, воспринимающее самого себя,
непосредственно выражает себя в суждении, которым утверждает собственное
существование. Точно также мыслящее существо, воспринимающее другие
предметы, непосредственно выражает их в суждении, которым утверждает их
существование. В обоих случаях резон один и тот же: во всяком сущем,
каково бы оно ни было, актуальное существование есть то, что в нем
первично.

Итак, фактическая возможность экзистенциального суждения объяснима, если
допустить, что интеллект умного существа прежде всего постигает в любом
своем объекте то, что в нем есть наиболее глубинного и первичного: actus
essendi1104. Но тогда становится объяснимым и то, как именно он это
постигает. Поскольку акт существования есть полагание некоторой сущности
в бытии, экзистенциальное суждение может быть только соответствующей
операцией, посредством которой мыслящий интеллект утверждает этот акт.
Будучи запределен сущности, акт существования не может быть объектом
понятия. Вот почему интеллект как бы подражает первой актуальности
реального и обозначает ее глаголом — а именно, глаголом есть, просто и
чисто полагающим его в качестве реального. Разумеется, здесь тоже имеет
место соединение и разделение — а значит, суждение; но речь никоим
образом не идет о соединении либо разделении понятий. Как в познаваемом
объекте наличествует соединение сущности и существования, которое не
есть сущность, — так в суждении, которое конструируется интеллектом и
утверждает существование данного объекта, наличествует соединение
понятия и экзистенциального глагола, который не обозначает понятие.
Отсюда рождается в языке суждение de secundo adiacente, состоящее из
субъекта и глагола и не имеющее предиката. Следовательно, суждения этого
рода образуют особый класс, наделенный собственными характеристиками.
Они не сводимы ни к какому другому известному классу суждений, и менее
всего к атрибутивным суждениям. Экзистенциальное суждение отнюдь не
заключается в атрибуции субъекту предиката «сущего». Правда, как понятие
сущего является первой концептуализацией существования, так атрибутивное
суждение «х есть сущее» является первой транскрипцией экзистенциального
суждения в терминах суждения атрибутивного. Однако это именно
транскрипция — вполне точная и законная, но в строгом смысле уже не
равнозначная оригиналу. Она содержит в себе и меньше, и больше. Ведь
атрибутивное суждение не полагает акт существования непосредственно, как
таковой, а опосредованно схватывает его в сущем, которое заключает в
себе не только существование, но и сущность, его получающую. Ens, или
habens esse, есть то, что обладает esse, плюс то esse, которым оно
обладает. «То, что есть» представляет собой единство «того, что» и
«есть». Следовательно, интеллектуальный акт, схватывающий сущее в
понятии, теряет свойственную экзистенциальному суждению привилегию
обозначать само существование в его чистоте. Быть может, кто-нибудь
скажет, что потеря невелика, так как esse вновь обнаруживается в сущем,
которое возможно мыслить только как обладающее существованием. Более
того, можно было бы по праву сказать, что никакой потери нет вообще. И
однако часто она оказывается тяжелой и даже катастрофической, ибо
спонтанный концептуализм мышления, как свидетельствует история,
обнаруживает постоянную тенденцию к усилению сущности в ущерб акту
существования. Это легко объяснить тем, что в сущем имеется кое-что
помимо существования — а именно сущность: именно за ней и охотится
рассуждающий разум, непрестанно ищущий дефиниций. Заявить о видовом
отличии экзистенциального суждения от атрибутивного — значит не ущемить
права понятия и сущности, а утвердить права экзистенциального суждения и
самой экзистенции.

Итак, сам факт наличия экзистенциальных суждений предполагает, что
существование доступно мышлению. Для того, чтобы такие суждения были
возможны, интеллект должен обладать способностью непосредственно
схватывать самое глубокое, что есть в сущем, и выражать его в простейшей
из формул, которая воспроизводит в своей внутренней двойственности
двойственность глубинной структуры реальности. Нельзя отрицать
поразительность и даже таинственность этого факта; но его таинственность
— это таинственность самого познания и сущего, которое в нем выражается.
Отличить предикативные суждения от экзистенциальных — значит не открыть
новую тайну, а проникнуть чуть глубже в самую сердцевину той тайны,
которую не перестает исследовать философия и которую можно иногда
запамятовать, но нельзя упразднить.

Если это так, то невозможно усматривать в экзистенциальных суждениях
предикацию субъекта, выполняемую глаголом, — или, если угодно, полагание
самого субъекта в качестве субъекта. Нюанс, отделяющий экзистенциальное
суждение от суждения, полагающего субъект в качестве субъекта, более
трудноуловим, но от этого не менее реален. Предложение «x есть»
обнаруживает два разных смысла, в зависимости от того, как его понимать.
Если увидеть в нем предикацию субъекта, оно тотчас должно быть
эксплицировано в предикативное предложение типа «х есть х»; но тогда
обозначаемое им будет уже не существованием х, а тождеством ч с самим
собой, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Итак, мы имеем
настоящую предикацию субъекта, но возвращаемся к классическому
двучленному суждению, где субъект вновь возникает в роли предиката.
Другой смысл предложения «х есть» означает не тождество субъекта (что
истинно всегда и в отношении всех субъектов), но его существование (что
истинно, и то не всегда, в отношении только некоторых из них).
Следовательно, суждение утверждает уже не субъект, а сам факт
существования субъекта, что вовсе не одно и то же. И утверждает оно этот
факт без помощи какого-либо предиката именно потому, что существование
не есть сущность и не является объектом понятия. Итак, экзистенциальное
суждение есть акт, утверждающий другой акт: акт мышления, которым
утверждается акт существования. Что превращает этот акт мышления в
собственно суждение? Тот факт, что хотя он и не утверждает какой-либо
предикат в отношении субъекта, он тем не менее остается актом соединения
понятия с чем-то другим. Экзистенциальное суждение утверждает соединение
субъекта с его существованием: оно объединяет их в мысли так же, как они
уже объединены в реальности.

Глава X

Существование и философия

Приверженцы онтологии сущности заблуждаются не только в том, что
касается роли существования, но и относительно природы самой сущности.
Они просто забывают о том, что сущность — это всегда сущность сущего,
которое не может быть полностью выражено в понятии. В каждом субъекте,
обозначенном сущностью, есть некий метафизический элемент,
трансцендентный по отношению к самой сущности. Это значит, что
соответствующая понятию реальность всегда заключает в себе, помимо
абстрактного определения, тот акт существования, который превосходит
одновременно и сущность, и ее понятийное представление, а потому
достигается только в суждении. Собственная функция суждения —
высказывать существование. Вот почему суждение есть модус познания,
отличный от концептуальной абстракции и превосходящий ее.

Прежде всего нужно понять, что осуществлять акт суждения никогда не
означает абстрагировать, как и абстрагировать не означает совершать акт
суждения. Отвлеченная сущность есть отдельная часть той конкретной
реальности, от которой ее отвлекают. Фундаментальная ошибка метафизиков
состоит в том, что часть они принимают за целое и выстраивают умозрение
относительно сущности, как если бы она была сущим. Сущности никогда не
следовало бы считать последними объектами познания, потому что они по
самой своей природе вовлечены в конкретное реальное сущее. Будучи
абстрагированы от него, они требуют вновь интегрировать их в сущее.
Интеллектуальная абстракция не имеет целью полагать сущности в мышлении
в качестве чистых представлений, полных и самодостаточных. Мы
абстрагируем сущности не для того, чтобы познавать именно их, но чтобы
познавать сами сущие, которым они принадлежат. Как мы смогли бы познать
эти сущие без сущностей? Для каждого из них сущность есть именно то, что
оно есть. Но как мы смогли бы узнать, что данные сущности суть сущие,
если бы не говорили о них, что они суть? Итак, в той мере, в какой
философское познание не остается абстрактным умозрением чистых
сущностей, оно должно посредством суждения наделить их реальным
существованием.

Высказывать суждение — значит утверждать, что выражаемое понятием есть
либо сущее, либо определение некоторого сущего. Суждения всегда
утверждают, что некоторые сущности соединены с существованием или
отделены от него. Ибо суждения соединяют с сущностью в мышлении то, что
соединено с нею в реальности; и отъединяют от нее в мышлении то, что
отъединено в реальности. И это нечто, которое таким образом
присоединяется или отделяется, есть существование — либо способ
существования сущности, либо сам факт ее бытия. В этом последнем случае
— случае экзистенциального суждения — акт познания в точности повторяет
акт существования самой познаваемой вещи. Если я говорю: ч есть, то
сущность ч выполняет в моем суждении тот самый акт существования, какой
выполняется в сущности х. Если я говорю: ч не есть, я мысленно отделяю
сущность х от актуального существования, потому что реально ч не
обладает существованием. Вот почему абстракция может законным образом
мыслить отдельно то, что в реальности едино, а суждение не может. Если
оно это делает, то изменяет собственной функции. Ибо задача абстракции —
временно изъять из некоторого целого принадлежащую ему часть; в то время
как задача суждения — интегрировать или реинтегрировать эту часть в
целое. Суждение истинно, когда оно нормально, а нормально оно тогда,
когда соединяет соединенное в реальности и разъединяет реально
разъединенное. Таким образом, абстрактное знание касается одних только
сущностей, а суждение касается существования1105, т. e. реальности.
Следовательно, обе процедуры равно необходимы для познания, т. е.
постижения реального сущего. Каким бы фундаментальным ни было различие
между абстрактным знанием и суждением, никогда не следует мыслить его
как разделение. Рассудок может абстрагировать сущность от сущего и
временно рассматривать ее, как если бы она была отделена от исходного
сущего. Но она не отделена, ибо essentia всегда принадлежит некоторому
esse; и даже тогда, когда рассудок мыслит ее отдельно, сущность не
отрывается от реального сущего. Если соединяющая ее с сущим жизненная
связь рвется, сущность умирает, и никакое реальное знание из нее
произойти не может.

Именно это происходит в том, что касается понятия сущего. Фома Аквинский
любил повторять, что сущее есть то, что в первую очередь схватывается
рассудком. И это действительно так. Однако это не значит, что нашим
первым знанием будет абстрактное понятие чистой сущности — сущности
сущего как такового. Сомнительно даже, возможно ли вообще такое знание.
Первое, что предлагается нашему познанию, — это некоторое чувственное
восприятие, объект которого непосредственно схватывается рассудком как
некоторая «вещь», или «сущее», и такое прямое постижение со стороны
познающего субъекта одновременную заключает в себе двойную операцию:
схватывание того, что данное сущее есть, и суждение о том, что оно есть.
Такое мгновенное соединение данного объекта с его сущностью просто
повторяет метафизическую структуру этого объекта — с той единственной
разницей, что теперь она не просто схвачена в чувственном опыте, но
интеллектуально познана.

Если это так, сущее не является объектом чисто абстрактного познания и
не может им стать. Мы уже говорили, что для абстрактной сущности
смертельно опасно, когда с ней обращаются так, как если бы ее жизненная
связь с реальным сущим могла быть в самом деле пресечена. Но еще более
неестественны и опасны манипуляции с тем метафизическим монстром,
каковым является абстрактная сущность бытия. По правде говоря, такой
сущности не существует, ибо возможно вообразить сущность некоторого
сущего, но не сущность бытия вообще. Если правильная дефиниция гласит,
что сущее — это «то, что есть», она с необходимостью заключает в себе
«есть», т. е. существование. Как говорил Фома Аквинский, всякое ens есть
esse habens, и если его esse не входит в наше знание об этом сущем, мы
познаём не ens, а пустую форму, удерживающую от сущего только
возможность существовать. Если речь идет о форме не какого-то
определенного сущего, а бытия вообще, то ее познание с необходимостью
подразумевает познание существования вообще. В таком понимании бытие
есть самая пустая из форм, если только оно не означает акт, выполняемый
всем тем, о чем так или иначе можно сказать, что оно «есть». Короче
говоря, само понятие чисто сущностного познания бытия противоречиво. А
поскольку бытие требует, чтобы заключенное в нем esse немедленно было
признано посредством суждения, его познание с полным правом является
эссенциальным и одновременно экзистенциальным.

Понятый буквально и строго, этот тезис влечет за собой другой, имеющий
кардинальное значение для метафизического познания вообще: всякое
реальное знание эссенциально и экзистенциально одновременно. Бытие не
является первым в том смысле, будто идущее следом уже не относится к
бытию. Будучи познаваемо первым, бытие уже никуда не уходит. Оно
сопровождает все мои представления. И даже это сказано недостаточно, ибо
в действительности всякое познание есть «познание бытия». Познание не
выходит за пределы бытия, потому что за его пределами нет ничего.
Классический пример, бессчетное число раз приводимый схоластиками, в
самой своей банальности скрывает глубокую истину. То, что я вижу издали,
сперва является для меня не более чем просто чем-то, неким «сущим»; с
приближением предмета я вижу, что это живое существо, но оно еще
остается «неким сущим»; и только когда оно подойдет совсем близко, я
вижу, что это человек — и, наконец, человек Петр. Но все эти
последовательные определения познаваемого объекта суть лишь все более
определенные виды знания некоторого сущего. Иначе говоря, где нет
реального сущего (взятого вместе с его актом существования), которое
отвечало бы моему знанию, там нет знания. Так что бытие является первым
объектом интеллектуального познания не только в том смысле, что оно
подразумевалось уже в первом познаваемом предмете, но и в том смысле,
что оно подразумевается в любом познаваемом предмете, и всякое познание,
независимо от его предмета, является в то же время познанием бытия. Но
поскольку всякое ens включает в себя свое собственное esse, всякое
реальное познание в конце концов разрешается в соединение сущности и
существования, когда акт суждения полагает их соединенными в единстве
сущего. Вот почему сама истинность знания опирается не столько на
понятие сущности, сколько на экзистенциальное суждение: ведь всякое
реальное знание относится к бытию и достигает бытия, т. е. достигает
знания того, что оно «есть».

Таким образом, нужно одновременно изменить как наше понятие бытия, так и
наше понятие познания. Классическая метафизика считает, что бытие
содержит в себе больше, чем содержит становление; и можно сказать, что
почти все ее апории сводятся к следующей: каким образом становление,
которое меньше бытия, может приобщаться к бытию? Если бытие есть, как
оно становится? А если становления нет, как объяснить ту видимость, что
оно есть? В поисках выхода из затруднения был задан вопрос: что
случится, если метафизик перевернет термины и предположит, что в
становлении содержится больше, чем в бытии? Подобная революция с
неизбежностью должна была одновременно затронуть и ноэтику, и онтологию.
С того момента, как становление сделалось самой реальностью,
концептуальное познание неподвижного сущего с необходимостью уступило
место своего рода интуиции, более напоминающей инстинкт, чем разумение.
Отныне считается, что только она способна адекватно совпадать со своим
объектом. Такая философия одерживает триумф, пока критикует. Неподвижное
и статичное бытие классической онтологии не выдерживает подобных ударов.
Каждая из попыток этой философии показать, что невозможно получить
движение из неподвижности и реальное знание из понятий, увенчивается
неоспоримым успехом. Но можно спросить: был бы ее триумф над противником
столь полным, если бы она согласилась сражаться на территории, выбранной
самим противником? Не выдерживающее критики неподвижное бытие — это
бытие чистой сущности. Абстрактное интеллектуальное познание,
справедливо обвиняемое в неспособности мыслить движение, — это
концептуальное познание. Торжествуя над ними, философия становления сама
хоронит себя в своем триумфе, потому что чистое дление, которое она
противопоставляет неподвижности бытия, требует, чтобы познание
отказалось от понятия, дабы легче ухватить это дление. Отсюда эта
философия невыразимого, чьи самые объективные и научно направленные
поиски регулярно приводят к одному и тому же, абсолютно предсказуемому
выводу: к интуиции, чьими подсказками живет чудесное искусство философа.
Но слово этой интуиции всегда внушает и никогда не сообщает. Подлинная
метафизика должна давать место искусству, но сама не является
искусством. Смиряясь с невыразимым, метафизика чистого дления осуждает
себя на созерцательность, из которой не рождается интеллектуального
знания и в которой она не оставляет места понятию, но тщится преодолеть
его.

Ничто не вынуждало ее к этому. Но она могла избежать заблуждения, только
в самом бытии ища единственный источник тождественного и иного, сущности
и индивидуальности, покоя и движения, понятия и суждения. То, чего все
время искала эта метафизика под именем дления, того не сознавая, — это
существование, т. е. акт бытия. Как не разглядеть его несомненного
признака в этой медленной эволюции, изначально предвиденной с неумолимой
ясностью еще одним противником, который непрестано сближал ее с
метафизикой Исхода? Собственное имя творящей эволюции — Яхве. Только «Я
есмь Сущий» — Творец творцов: то бытие, чья сущность, тождественная
самому его существованию, есть жизнь, плодородие и движение в той же
мере, в какой она есть бытие. В нем все сущие получают движение и жизнь
в силу одного того факта, что он наделяет их существованием.
Co-возможность конечных сущностей объясняется их соприсутствием в чистом
существовании, которое их всех объемлет. Так как причастные
существованию сущие сами по себе конечны, их число бесконечно, и любая
возможность их определяющего воздействия на источник существования
нейтрализуется самой их численной бесконечностью. Каким образом сущности
могли бы ограничить независимость верховного «Я есмь», если они
бесконечны по числу, а потому все в равной степени возможны, и
существование их источника выступает суверенным гарантом их
со-возможности?

По отношению к реализму бытия экзистенциализм и эссенциализм выполняют
противоположно направленные фигуры абстрагирования, которые можно
назвать в равной мере произвольными. Человеческое познание в
значительной степени действительно заключается в умозрительных
размышлениях над сущностями, и природа этих умозрений не меняется от
того, что ей дают имя законов. Однако даже абстрактное познание
сущностей, взятых в классическом значении термина, не имеет ничего
общего с тем «спекулятивным» познанием, недостаточность которого
справедливо обличал Кьеркегор. Только в некоторых учебниках философии
рассудок людей представляется зеркалом, отражающим реальность, а понятия
— кальками своих объектов. Говоря это, я вынужден повторяться и просить
за это извинения; но дело в том, что заблуждение в данном вопросе носит
столь закоренелый характер, что часто затрагивает даже само его
опровержение.

Именно это происходит обычно в дискуссиях, которые все еще ведутся
вокруг adaequatio rei et intellectus. Нет такого кандидата в бакалавры,
который бы не опровергал эту адекватность; но много ли найдется
магистров, еще понимающих ее смысл? Чтобы показать устаревший и даже
абсурдный характер этой адекватности, ее начинают сводить к similitude,
correspondentia, convenientia intellectus ad rem (подобию, соответствию,
совпадению разумения и вещи). С этого самого момента всё потеряно,
потому что становится буквальной истиной тот факт, что люди больше не
понимают, о чем они говорят. Первое условие адекватности двух терминов:
они должны быть некоторым образом едиными, не переставая быть
различными. Именно это подразумевает классическое определение истины. Но
— внимание! — не менее классические его опровержения вычитывают в нем
совсем другой смысл: вместо того, чтобы мыслить истину как
трансцендентное свойство сущего, они усматривают в ней нечто относящееся
к познанию. Однако здесь необходимо сделать выбор между реализмом и
идеализмом и, каков бы он ни был, придерживаться его. Часто обличалась
смехотворность тех опровержений идеализма, где реализм достигает легкой
победы лишь потому, что опровергаемые им формулы заранее истолкованы в
чисто реалистическом смысле. Многие опровержения реализма со стороны
идеализма страдают тем же недостатком. Конечно, философ может отдать
предпочтение другому пониманию истины, нежели adaequatio rei et
intellectus; но для того, чтобы счесть его абсурдным, он должен сперва
сам впасть в абсурд, за который только он сам и несет ответственность. И
лишь после этого он может запросто выдвигать свои обвинения в
абсурдности.

Вот перед нами учение, в котором истина определяется как адекватность
разумения и бытия. По большей части тому, кто его критикует, даже в
голову не приходит, что бытие, на которое здесь направлено разумение, —
это в конечном счете существование. Возможно ли упрекать критика за это
заблуждение, если защитнику данного учения большей частью это тоже не
приходит в голову? Но оставим это и предположим, что истина, которой нам
предстоит дать определение, есть истина не суждения, а понятия.
Попытаемся представить себе, какой могла бы быть эта своего рода
ментальная фотография вещи, выполненная в уме: операция, в отношении
которой нас уверяют, что сходство гарантируется автоматически! Чтобы она
прошла успешно, нужно начать с того, чтобы приписать истину одному лишь
разумению. После этого мы переносим полученный тезис из реализма в
идеализм — и спрашиваем: как же он может иметь смысл?

В действительности он и не имеет никакого смысла. Коль скоро истина
состоит во внутренней и, так сказать, автономной верности познания
реальному сущему, эта верность не подлежит контролю, и никакая
верификация истины невозможна. Как убедиться в том, что понятие точно
воспроизводит вещь, понятием которой оно является, если сама вещь
познается нами только посредством понятия? Верификация была бы возможна,
если бы рассудок мог образовать представление о том, что есть вещь сама
по себе, а не как представленная вещь. Такого рода процедура
противоречива в самой формулировке; но допустим, что она возможна. Разве
не потребовалось бы тогда образовать второе понятие, чтобы проверить
верность первого понятия предмету; затем третье понятие, чтобы проверить
верность второго понятия первому, и так до бесконечности? Но все эти
возражения предполагают то самое, что отрицает учение, против которого
они направлены: что можно обладать познавательной истиной вне
соотнесенности с предметом. Все эти возражения игнорируют сам смысл
опровергаемого тезиса: всякое знание есть истинное именно как знание.
Между тем с точки зрения реализма, сознающего собственные требования,
абсурдность заключалась бы скорее в том, чтобы искать в знании условие
знания и в истине — оправдание истины. Если есть такое условие и такое
оправдание, они заключены не в знании, не в истине, но в бытии.

Итак, то, что называют злоключениями познания в течение двух тысяч лет,
в значительной мере есть продукт воображения. Дорога заводит в тупик,
потому что от нее требуют вывести нас к точке отправления.
Философ-идеалист подобен врачу, который искал бы основание здоровья где
угодно, только не в природе тела. Истинное есть частный случай
нормального, и не будем рассуждать так, словно нормальное есть частный
случай истинного. Познание реального, как оно есть, предполагает
нормальное взаимодействие реального познающего субъекта с реальным
познаваемым объектом. Скажем больше: познание и есть само это
взаимодействие. Событие познания может состояться или не состояться; в
норме оно происходит или не происходит. Но не может быть предшествующего
истине знания, исходя из которого устанавливалась бы истинность знания;
и не существует другой истины, обосновывающей истину, кроме самой
адекватности, в которой состоит истина. Наконец, нельзя забывать о том,
что такого рода возражение (даже если бы оно было приемлемым) приложимо
только к эссенциализму «репрезентативных идей», согласно которому сущее
сводится к сущности, и рассудку достаточно мысленно скалькировать
сущность, чтобы с гарантией получить соответствующую образцу
«чтойность». Совершенно иначе обстоит дело в такой ноэтике, где познание
сущности интеллектом есть становление существующей сущности в мыслящем и
тоже существующем субъекте. Такое жизненное сопряжение двух существующих
вовсе не является калькой, о которой можно спросить: какова та
предшествующая истина, которая может гарантировать ее точность? Если
такое сопряжение происходит, возникает познание. Именно интеллектуальное
становление реальной сущности в мыслящем существе конституирует,
одновременно и нераздельно, интеллектуальное знание и его истинность.
Строго говоря, в виде копии можно представить понятие — но не суждение.
Только ноэтика абстрактных сущих подпадает под удары критики, потому что
она забывает о том, что наиболее существенное в сущности есть именно ее
связь с существованием актуально существующего.

Реализм вещи (res) подвержен тем же возражениям. Он помещает реальность
перед существованием, вместо того чтобы поставить ее за существованием.
Проходя мимо существования, он проходит и мимо реальности. Познание есть
акт, столь же глубоко укорененный в существовании, что и сам его объект,
и бытие объекта. Подобно тому как первым актом познающего существа
является существование, его первым действием является познание. Иначе
говоря, познавая, оно действует так, как должно действовать в качестве
познающего существа. Таким образом, быть (в смысле «существовать») —
первое в порядке условий познания, и это утверждение остается истинным
даже тогда, когда речь идет о самопознании познающего субъекта. Вот
почему мы говорим: если я знаю, что мыслю, я знаю, что существую. Но
отсюда не следует, будто я есмь потому, что я мыслю. Напротив, я мыслю
потому, что я есмь. Отсюда прежде всего вытекает, что нет никакой
несовместимости между мышлением и существованием. Изобличенный
Кьеркегором скандал обнаруживается только взгляду критика
интеллектуального познания, которое, безоговорочно принимая навязанный
ему эссенциализмом «спекулятивный» характер, преобразует в непреодолимое
противостояние самое глубокое единство реально различных сущих, какое
только возможно помыслить. Для мыслящего существа, каковым является
человек, мышление вовсе не есть абстрактная объективация существования,
о невозможности которой говорят совершенно справедливо; но и
существование не есть и то непрестанное прерывание мышления, о котором
говорит отец современного экзистенциализма. Познающее существо познает в
силу того же, в силу чего оно существует. Мыслить — значит действовать,
как и существовать — значит действовать. Вторичный акт вытекает из
первичного согласно его природе, и в мыслящей субстанции мышление есть
просто проявление (в модусе действия) того самого акта, в силу которого
эта субстанция существует. Чтобы представить этот акт в понятии, его
нужно обездвижить; но суждение «я есмь», которое продолжает его как
некий акт, рожденный от другого акта, полностью сохраняет его
изначальную самобытность.

Вместе с исчезновением оппозиции между мышлением субъекта и его
собственным существованием исчезает и невозможность для существующего
познать существование другого существующего. Если я мыслю, потому что
существую, и если то, что я мыслю, наделено актуальным существованием,
то я не «мыслю» — я «познаю». В норме человек есть не мыслящее, а
познающее существо. Человек мыслит, потому что познаваемое им есть его
собственная мысль; человек познаёт, потому что объект его мысли есть
существующее. Таким образом, познать другое сущее — значит не постигнуть
его абстрактную сущность и даже не сформулировать относительно нее
закон, а схватить его сущность в том существовании, которое
актуализирует ее. Всякое реальное знание не исключает, а, напротив,
включает существование в суждение — предельное выражение жизненного
обмена между двумя актуально существующими сущими.

Коротко говоря, подлинный реализм — это не реализм сущности и не реализм
вещи, но реализм «сущих». Вот почему он одновременно непосредствен и
естествен. Сущее не воспринимается чувственной интуицией и не мыслится
интеллектом, но познаётся человеком, который сам есть сущее.
Органическая цепь мыслительных операций соединяет восприятие того, что
дано как существующее, с абстракцией и суждением, посредством которых
человек познаёт его как сущее. Даже по праву знаменитая формула Каэтана:
«Ens concretum quidditati sensibili» («Конкретное сущее [принадлежит]
чувственной чтойнос-ти»), — при всем своем великолепии еще не до конца
воздает должное истинной природе этого непосредственного реализма, ибо
само чувственное конкретное и есть то, что познаётся в качестве сущего.
Весь цикл операций, который начинается в чувственной интуиции, в этой
самой интуиции и заканчивается, причем ни в один момент (а
предполагается, что такой момент не один) не покидает ее. Чувственно
данное непосредственно познаётся как сущее, так что интуитивный опыт его
акта существования оказывается включенным в то интеллектуальное знание,
которое мы о нем имеем.

Нет априорного метода, который позволил бы вывести возможность подобного
знания. Всякое обоснование знания само предполагает знание, которое по
сути есть вбирание в себя «другого», выполняемое познающим существом.
Коль скоро всякое познание есть схватывание бытия, то действие, которое
заключалось бы в обосновании возможности такого схватывания бытия в
познании, напоминало бы попытку поднять самого себя в воздух за волосы.
Реалистические учения всегда знали это. Современный экзистенциализм и
есть такая попытка, поскольку он отождествляет существование с «бытием в
мире». Ведь эта истина так же стара, как и аристотелевское представление
о познании как общем акте познающего и познаваемого. Состояние как
существующей вещи, так и познающего субъекта исключает всякую прочность
бытия как для познающего, так и для самого познаваемого. Что касается
идеализма, он столь радикально ирреален, что не терпит даже
опровержения. Это чистый продукт мышления, рожденный в лекционных залах
профессорами философии и не имеющий никакого отношения к реальному
познанию. Здесь не встает проблема познания другого, исходя из опыта
себя, потому что опытное знание себя всегда уже дано в опытном знании
другого, как и всякий опыт другого представляет собой непосредственный
опыт себя. Кьеркегор, несомненно, понял бы это, если бы не мыслил
интеллектуальное познание исключительно в терминах гегелевского
«объективизма». Ибо нигде в мире нет такого сущего, чье существование
отделяло бы его от всего остального. Ни один человек не одинок: ведь
если бы он, познающая субстанция, был одинок, он не познавал бы и,
следовательно, не существовал бы. Коль скоро бытие для него неотделимо
от познания, то «быть» неотделимо от «становиться другим», а
«становиться другим» сливается с «быть самим собой». Я есмь я, потому
что непрестанно становлюсь другим, нежели я, — благодаря постоянному
уподоблению сущностям, которые во мне причастны к моему собственному
существованию. Мое собственное «я есмь» всегда мне дано в некотором «это
есть», и каждое «это есть» мне дано в чувственном восприятии либо в
связи с чувственным восприятием. Следовательно, чувственное восприятие
есть тот жизненный обмен, который постоянно совершается между мыслящими
существами и реально существующими вешами. Оно и есть фактическая точка
встречи двух разных актов существования.

Вот почему чувственное восприятие является первым принципом
человеческого познания. Оно не могло бы играть эту роль в системах, где
всякий принцип мыслится как отправной пункт тотальной абстрактной
дедукции. Напротив, оно выполняет эту функцию в учении, где «принцип»
означает «начало». Такое учение тщательно следит за тем, чтобы начинать
с начала, из которого нельзя выйти; в то время как еще до того, как
начинается абстрактное умозрение, реальное познание уже покидает его.
Если не предпочитать произвольные игры мышления серьезной работе
познания, то всякое познание начинается с чувственного восприятия и — в
мгновенном акте — заканчивается в нем. Воспринимать — значит обретать
опыт существования, а интеллектуально познавать существование — значит
посредством суждения утверждать истинность этого опыта. Следовательно,
интеллектуальное познание существования возможно для субъекта, чьи
познавательные действия предполагают опыт существующих вещей, пережитый
им самим как существующим. Так интеллектуальное познание «концепирует»
существование, однако плодом этого концепирования оказывается не
«объективный концепт» некоторой сущности, но акт, отвечающий другому
акту. А именно, он есть акт действия, который отвечает акту
существования, и это действие само есть акт, потому что оно
непосредственно вытекает, в качестве вторичного акта, из первичного акта
существования. Эпистемология, в которой суждение, а не абстракция,
является высшим актом познания, есть необходимое требование метафизики,
где esse— наивысшее, что имеется в порядке реальности.

Однако такая метафизика остается философией «сущего». Как эссенциализм
есть философия сущего за вычетом существования, так экзистенциализм есть
философия сущего за вычетом сущности. Отсюда своеобразие опыта, на
который она опирается. Этот опыт можно описать как чистое ощущение
существования, испытанное чувственностью, на несколько мгновений как бы
отрезанной от интеллекта. Оно представляет собой своего рода «экстаз
книзу», обнаженный контакт существующего, лишенного разумения и
сущности, с другими существующими, равно лишенными сущности и
вразумительности. Здесь уже нет ни понятий, ни даже суждений, но только
переживаемый одним «есть» голый опыт другого «есть», которое не является
сущим. Стоит ли удивляться тому, что для современного экзистенциализма
опыт существования сливается с опытом тоски, тошноты и абсурда? Слова не
имеют значения. Подобный опыт более чем реален и достаточно пронзителен
для того, чтобы послужить материалом для литературного творчества; но
единственный философский вывод, который из него следует, заключается в
том, что сущее с необходимостью подразумевает интеллигибельную сущность
и целесообразность. Если его лишить их, пусть даже на мгновение, все
остальное теряет смысл: единственная сущность и единственный смысл этого
остального заключаются только в том, чтобы не иметь больше ни сущности,
ни смысла. Кто позволяет себе таким образом погрузиться в собственную
чувственность, не может не испытывать метафизического головокружения,
своего рода «недомогания существования»; и это, как он думает, дает ему
право сделать вывод, будто существование само по себе есть просто
болезнь бытия. Но вывод должен быть другим. Несомненно, чувственное
бытие — это болезнь, когда оно сводится к голому существованию; но нет
ничего более здорового, чем сущее, в котором существование есть сам акт
умопостигаемости.

Порой говорят, что современный экзистенциализм обязан своим успехом
капризу преходящей моды. Мы так не думаем. Впервые за долгое время
философия решилась заговорить о серьезных вещах, и было бы поистине
удручающим, если бы широкая публика этого не заметила. Независимо от
избранного ими способа выражения, мыслители, которых обозначают удобным
именем «экзистенциалистов», составляют прямую противоположность
любителям играть с истиной. Будучи страстно привязаны к тому, что есть
самого глубокого в реальности, они упорно цепляются за него, даже когда
оно их ранит; и в их произведениях кровь течет с такой трагической
искренностью именно потому, что к ней часто примешивается их собственная
кровь. Существование — вещь священная, его прикосновение трудно вынести,
и все средства паскалевской веселости не лишни для того, чтобы защитить
нас от него. Если в мире есть нечто божественное, оно живет именно
здесь. В том опыте всецелого бытия, в котором жизненно заинтересовано
само тело, никто не может приблизиться к существованию, не испытывая
прямо-таки религиозного трепета. Сколь бы подлинно реальным ни было
интеллектуальное познание, оно не составляет такого опыта существования,
но просто есть познание существующих вещей. Неподвижная объективность
сущих в действительности скрывает тайну, на поверхности которой
развертывается игра подвижных суждений. Совершенно иначе обстоит дело,
когда мышление, прибегнув к своего рода метафизическому насилию,
пытается в пользу существования выполнить то расподобление, которое
многие философы пассивно соглашались выполнить в пользу сущности. Здесь
возможны только два подхода: либо смириться с этим экстазом книзу и
рассматривать существование как продукт распада сущего, отныне лишенного
сущности; либо утвердить его в лоне бытия как наивысший акт, в котором
укоренена сама сущность и в котором она стремится раствориться. Здесь
есть и некая дьявольская мистика, и божественная мистика; и то место в
сердце человека, где она зарождается, поистине внушает священный трепет.
Можно попытаться уловить чистое и обнаженное существование как таковое,
без обладающего им сущего, — уловить est без id quod — «того, что есть».
Сама по себе такая попытка не обречена на провал; но
философы-экзистенциалисты со знанием дела показали, какие последствия
влечет за собой ее успех. Схватить случайное существование само по себе
— значит не только отважиться на головокружительный опыт радикальной
невразумительности, которая сохраняется и длится, но и взять на себя
обязательство непрестанно выводить существование из его собственного
небытия. Это поистине творение a nihilo. Как и божественное творение,
оно непрерывно, и философ достигает его тайного истока лишь в
непосредственном восприятии его собственной случайности. Ибо
случайность, связанная с Ничто, сидит внутри бытия, как червь в яблоке.
Если верно, что существование случайного как такового само есть чистая
случайность, стоит ли удивляться тому, что экзистенциалистский опыт
конечного — это не только опыт абсурда, но и опыт тоски, которая душит
человека при его соприкосновении с собственным небытием?

Но возможен и другой способ пережить опыт существования.
Трансцендировать сущее — не значит калечить его, но собрать из
рассеянности в одно целое, чтобы в нем и через него подняться в единому
источнику всех сущностей и существований, т. е. к наивысшему Акту бытия.
Мистики всех времен следовали этим путем, ведущим не к отчаянию, а к
радости. Более скромный путь философа ведет тем не менее к той же цели,
ибо сущее не есть ни существование, ни сущность, но их единство. Именно
в этом основание его здоровья, если, конечно, верно говорится, что быть
«некоторым сущим» — значит «быть», а «быть» — значит с необходимостью
быть «некоторым сущим». Всякое эмпирически данное существование есть
существование некоторого данного сущего, и потому наше познание
существования в норме есть познание существующего сущего. Вот почему нет
ни понятий без суждений, ни суждений без понятий. Даже постижение
«бытия» не обходится без суждения, ибо если всякое ens есть esse habens,
то чистое концепирование ens включает в себя est. Ho и обратное верно,
так как «существовать» означает всегда «быть некоторой умопостигаемой
сущностью». Коротко говоря, реальность — не абсолютно невыразимая тайна
и не набор реализованных понятий, но мыслимое в понятиях существующее; и
зависит оно от акта, который хотя и ускользает от представления, однако
не ускользает от интеллектуального познания, так как входит во всякое
вразумительное высказывание. Мы не просто переживаем опыт существования,
но и познаём его в экзистенциальном суждении. По правде говоря, без
такого интеллектуального познания мы даже не знали бы, что испытываемое
в чувственном опыте есть именно существование. Чтобы это узнать, нужно
допустить наличие класса суждений, не сводимых к соединению двух
объективных понятий посредством связки. Мы имеем в виду экзистенциальные
суждения, утверждающие, что некоторый субъект выполняет сверхсущностный
акт существования.

Следовательно, предложение «сущее есть» можно понять в двух разных
смыслах. Если развить его в атрибутивное суждение «сущее есть сущее»,
оно даст нам высший закон всякого абстрактного познания — самого
формального, но и самого пустого из видов познания. В этом смысле
Парменид и Гегель правы, потому что понятое таким образом бытие
действительно представляет собой чистую проекцию понятийного мышления,
которое опредмечивает себя вовне в форме некоторой реальности, всецело
подчиненной собственному закону мышления. Но предложение «сущее есть»
может равным образом означать, что сущее реально в силу собственнного
акта существования. И тогда оно становится наиболее общим и в то же
время наиболее богатым метафизическим знанием. Отныне оно означает ту
фундаментальную истину, что во всяком частном случае самой тяжкой
ошибкой по отношению к сущему, какую только можно совершить, будет
забвение того акта, в силу которого сущее есть.

Несомненно, возникает вопрос: что выигрывает реальное познание, полагая
в каждом частном случае акт, который было бы достаточно положить однажды
и на все случаи? Тем не менее такая предосторожность необходима, если мы
хотим избежать тяжких заблуждений относительно места, занимаемого
сущностью в реальности, и самой ее природы. Пытаться реализовать нечто
противоречивое — задача рискованная. Современное мышление кажется
одержимым навязчивой идеей чистоты; но чистота, которой оно жаждет, —
это чистота сущности. Как если бы первым условием чистоты конечных
сущностей было их несуществование! Быть может, и в самом деле есть
сущность чистой поэзии, чистой живописи, чистой музыки. Но художник
создаёт не поэзию, живопись или музыку вообще, а пишет полотна,
стихотворения, музыкальные произведения. Таким образом, единственные
сущности, на которые направлены его усилия, — это сущности существующих
сущих. Само их существование требует, чтобы сущность согласилась принять
необходимую нечистоту. И потому зародышем всякого произведения искусства
служит не понятие, а идея. Коль скоро художник — это сам Бог, идея
заключает в себе (помимо общих условий, которым должно отвечать всякое
сущее, чтобы принадлежать к своему виду) все необходимые условия полной
детерминации индивида в рамках вида, во времени и в его отношениях с
другими индивидами. Таким образом, идея индивидуального сущего,
вовлеченная в те определения, которые предвидит и налагает божественное
искусство (включая при необходимости и те условия, которые проистекают
из самой его свободы), — эта идея содежит в себе нечто иное и большее,
чем просто видовое понятие. То, что она к нему прибавляет, принадлежит к
другому порядку. Ведь если верно будет сказать вслед за Аристотелем, что
вид совершеннее индивида, это будет верно лишь в одном смысле: вид
содержит в одной-единственной сущности видовое совершенство бесконечного
числа возможных индивидов. Но если вид выше индивида в порядке сущности,
то индивид выше вида в порядке бытия: ведь индивид существует, а вид не
существует. В одной-единственной сущности больше возможного бытия, чем
во всех существующих индивидах; но в одном существующем индивиде больше
реального бытия, чем во всех сущностях. Даже в Боге сущности не имеют
другого бытия, кроме бытия Высшего Существующего. Поэтому любые
человеческие попытки добиться метафизической чистоты сущности заранее
обречены на провал. Это не значит, что такие попытки бесполезны или,
более того, достойны осуждения. Да будет свобода художника
неприкосновенной! У нее нет иных ограничений, нежели те, которые
налагаются метафизической структурой самого сущего, т. е. условиями
самого существования сущего. Каждое искусство в попытке сохранить
верность своей сущности может заходить настолько далеко, насколько
хочет; но перейти границу ему не дано, потому что метафизическая
нечистота есть закон конечного бытия. Всё реальное нечисто, ибо вещи
обладают сущностями, но сами они суть сущие. А это далеко не одно и то
же.

Кроме того, проблема с не меньшей остротой встает на уровне самого вида,
так как понятие (notion) каждого вида далеко не соответствует концепту
метафизически чистой сущности. Платоновская проблема «смешения родов»
все еще стоит, и не нужно глубоких размышлений, чтобы убедиться в этом.
Не потому ли мы говорим о художественном «творчестве», что всякое
действительно новаторское произведение искусства предстает как сущность,
которая была равно непредвиденной и невозможной, пока художник не
наделил ее существованием? Но искусство в этом просто подражает природе.
Препятствия, которые сущее полагает мысли в ее усилии свести его к
тождественному, суть выражение дистанции, разделяющей бытие сущности и
познание конкретного понятия. Ведь бытие предполагает высший акт,
который можно было бы назвать плодотворным источником «иного», если бы
он не был также источником единства «иного» и «тождественного», которое
превосходит порядок сущностей и способно обеспечить их сосуществование.
Преодолевая с помощью внутренней необходимости тождественного
разделяющее действие сущности, esse повсюду оказывается началом
разнообразия в единстве. Оно именно потому способно сплавлять сущности,
не вызывая слияния, что делает это не в плане самой сущности. Как
объяснить, спрашивал Кант вслед за Юмом, что из факта бытия чего-либо
следует бытие чего-то другого? Это невозможно объяснить, если иметь в
виду сущность; но таким образом не объяснить даже бытия чего-то одного.
Всякая реальная сущность представляет собой сплетение сущностей, из
которых каждая, взятая в отдельности, замкнулась бы в собственном
отличии и смогла бы существовать в качестве таковой, только отказавшись
от сосуществования. Что же может быть более «иным», чем тело для мысли?
Возможно ли более невероятное a priori сочетание, чем «мыслящее тело»? И
тем не менее именно такое сочетание мы с равнодушием, объясняемым
привычностью зрелища, называем человеком. Это «мыслящее живое существо»,
которое в учебниках упоминается как банальнейший пример сущности и ее
понятия, есть «мыслящий тростник» Паскаля, т. е. пропасть противоречий,
глубина и парадоксальность которой становится явной, как только мы
задумаемся о ней. Множество метафизиков напрасно старались добраться до
ее дна. Когда метафизика сущности пыталась ретроспективно обрисовать
замысел мира, в котором мы живем, она без труда находила в нем место
ангелам и животным. Но как вписать в него самого метафизика, который не
является ни ангелом, ни животным и тем не менее одновременно причастен к
ним обоим? Каким образом Декарт сумел ясно и отчетливо согласовать
мышление и протяженность в немыслимом понятии «единства души и тела»?
Гораздо естественнее было бы сделать их несообщаемыми, как у Мальбранша;
или удерживать их на двух параллельных линиях, пересекающихся в
бесконечности, как у Спинозы; или упразднить тело, как у Беркли; или
упразднить душу, как у Ламетри. Все эти ответы возможно диалектически
обосновать, но лишь один учитывает все исходные данные проблемы.
Существование есть катализатор сущностей. Будучи их актом, только оно
может сплавить их, сразу и целиком, в единство «того, что есть».

Итак, источник всех этих затруднений — один и тот же: естественная
склонность разума не признавать трансцендентности акта существования.
Эссенциализм, соблазну которого так охотно уступает интеллектуальное
познание, издавна поддерживал любопытную иллюзию, блестяще
продемонстрированную доктриной Вольфа: если для того, чтобы имелось
бытие, оно сперва должно быть возможным, то само основание бытия
коренится в его возможности. Но слово «возможность» имеет разный смысл.
Во-первых, оно может означать просто отсутствие противоречия в сущности.
В таком случае все комбинации сущностей равно возможны, если только они
не противоречивы; но ни одна из них не имеет больше шансов на
осуществление, чем любая другая. Во-вторых, «возможность» может
означать, что некоторая сущность полностью определена, так что она
обладает актуальной возможностью существовать — или, как говорили
схоластики, находится в состоянии потенциальности, близком к
существованию. Но как бы полно ни была определена сущность, ее
возможность остается чисто абстрактной. Даже когда выполнены все
условия, необходимые для возможности некоторой вещи, тем самым
обеспечивается только сама эта чистая возможность. Если хотя бы одно из
условий отсутствует, вещь невозможна; но из одного того факта, что
абсолютно все условия выполнены, еще не следует, что вещь непременно
должна сущестововать в реальности. Абстрактная возможность сущности вещи
даже не заключает в себе реальной возможности ее существования — если
только, разумеется, мы не причислим к требуемым условиям само
существование ее причины. Но если мы это сделаем, то именно
существование причины сделает это возможное сущее реальным возможным
сущим. Отпе ens ex ente: всякое сущее присходит из другого сущего, т. е.
не из возможного, а из существующего.

Если не учитывать этот факт, то происходит переворачивание истинного
отношения сущности к существованию. По крайней мере, в человеческом
опыте не обнаруживается ничего подобного сущностям, полностью
определенным прежде, чем они будут актуализованы существованием. Их esse
составляет необходимое условие полноты их определения. А это значит:
чтобы быть тем, что они суть, им нужно сперва пройти через становление.
Это верно как в отношении человеческих существ, так и в отношениии
продуктов их творчества. Шедевры отнюдь не парят от века в некоем эфире
возможных сущностей, где художнику остается лишь, так сказать, поймать
их на лету. С того момента, как родился Бах, «Страсти по Иоанну» стали
возможным сущим; но только наделив их существованием, Бах сделал их тем,
что они суть. Таким образом, существование послужило источником их
возможности. Мы знаем, что три хорала для органа Цезаря Франка возможны,
потому что написаны им; но четвертый хорал невозможен, так как
композитор умер, не написав его. Его существование невозможно, и мы
никогда не узнаем даже, какой могла бы быть его сущность: ведь для того,
чтобы узнать, чем мог бы стать четвертый хорал, сам Цезарь Франк должен
был бы сочинить его. Сущность произведения искусства возникает в тот
самый момент, когда оно начинает обретать существование, и ровно в той
мере, в какой оно его уже обрело. Существование художника есть
первопричина существования произведения искусства, включая его
возможность.

Непреодолимый эссенциализм человеческого рассудка делает его слепым к
этой очевидности. Вместо того, чтобы объяснять потенцию через акт, мы
объясняем акт через потенцию. Точнее говоря, мы забываем, что дело идет
не о существовании и не о сущности, а о сущем, которое есть то и другое
одновременно. Мы воображаем, будто сущности, обязанные существованию
полнотой своей определенности, извечно независимы от существования. Дело
выглядит так, словно сущности возможных сущих предвечно были зачаты
божественным интеллектом, независимым от какого бы то ни было акта
существования. Понятое таким образом существование ни в чем не
затрагивало бы конкретного определения сущностей; оно заставало бы их в
качестве готовых форм, полностью определенных и без него; и ему
оставалось бы только наполнить их.

Не так обстоит дело в метафизике сущего, где любое реальное сущее
имплицирует и предполагает esse. Даже в Боге чистый акт бытия служит
первоистоком всякой интеллигибельности. Божественная идея есть сущность
Бога не поскольку она — сущность, а поскольку сущность Бога есть
интеллигибельное основание того или другого частного сущего. Соотнося,
если можно так выразиться, свою сущность с возможными вещами, Бог
познаёт их идеи. Но что есть сама его сущность, как не чистый акт esse?
В рамках учения, где истинным является утверждение, что сущность Бога
есть само его существование — sua essentia est suum esse — кажется
неизбежным вывод, будто множество возможных сущностей содержится в ipsum
esse subsistens (самом субсистентном бытии) как множество мыслимых
ограничений, налагаемых на причастные к этому бытию акты существования.
Быть может, для нас неизбежна иллюзия, будто идеальные сущности обладают
какой-то принудительной силой по отношению к божественному мышлению; но
по крайней мере нужно познать ее именно как иллюзию. Свобода верховного
Художника не стеснена ничем, в том числе и сущностями: ведь по отошению
к нему они действительно бесконечны и все являются для него возможными.
Даже противоречивое не играет здесь роли ограничения, потому что
противоречивое не есть. Но худшей ошибкой было бы считать, будто
противоречивое для нас с необходимостью противоречиво и для Бога.
Противоречивое в одной системе сущностей, актуализованной божественной
волей, может не быть таковым в другой системе сущностей, актуализованной
той же божественной волей. Наконец, даже если ограничиться теми из
возможных сущностей, о которых нам известно, что они именно таковы,
потому что в самом деле существуют; и даже если не принимать во внимание
суверенно свободный акт, которым воля Бога предпочла сотворить именно
эти сущности, а не другие, — даже при этом остается истинным, что их
идеи в Боге — не абстрактные формулы подлежащих сотворению вещей, а
творящие акты. И они таковы потому, что пребывают в Боге как его
сущность, которая сама есть не что иное, как божественное esse. Вот
почему для тварного сущего одно и то же — быть причастным к
существованию и иметь свою идею в Боге: ведь идея этого сущего
присутствует в Боге лишь потому, что оно получает свое существование от
Бога. Итак, сама сущность проистекает из esse как из своего источника:
«Similitudo rei quae est in intellectu divino, estfactiva rei; res
autem, sive forte sive debile esse participet, hoc non habet nisi a Deo;
et secundum hoc similitudo omnis rei in Deo existit quod res ilia a Deo
esse participat» («Подобие вещи, которое содержится в божественном
интеллекте, создает вещь; вещь, причастна ли она бытию в сильной или в
слабой степени, обладает им только от Бога; и такое подобие всякой вещи
существует в Боге в соответствии с тем, что эта вещь причастна к
божественному бытию»)1106. И в самом Боге — в бесконечно большей
степени, чем в конечных сущих — существование есть глубинная основа
сущностей, включая саму их возможность.

Отсюда уже ясно, каким образом такое видение бытия может сказаться на
интерпретации реальности, данной в опыте. Мир вещей предстаёт по-разному
в зависимости от того, мыслим ли мы его как реализацию сущностей,
извечно познаваемых обладающей существованием высшей Сущностью, или как
реализацию сущих, извечно познаваемых высшим Существующим, сама сущность
которого в том, чтобы существовать. Этим решается всё. Вот почему
сделанный выбор с необходимостью затронет не только истолкование
реальности в целом, но и нашу общую концепцию философского познания. Как
справедливо замечает Э. Хокинг, есть философии, которые начинают с
допущения, а есть философии, которые начинают с усмотрения. Та
философия, к которой естественно ведет наше понимание сущего, несомненно
принадлежит к доктринальному семейству тех философий, первым актом
которых является не допущение, а усмотрение. Причем само это исходное
решение не есть допущение: ведь единственным оправданием допущения, на
которое может сослаться философия, служит именно то, что допускаемое не
есть видимое. Кто принимает допущение, тот мыслит; но кто видит, тот
познаёт. И если приходится признать, что разработка реального знания не
ставит никаких пределов мышлению, то не менее верно и то, чему нас учит
история науки: эпохи теоретических спекуляций не производят никакого
знания, пока случайно или с помощью определенной технологии их
результаты не будут подтверждены чувственным восприятием, которое иногда
называют моментальным фотоснимком.

Философия, включая метафизику, должна была бы отвечать тем же
требованиям, т. е. начинать с видимого и заканчивать видимым. Должна
хотя бы в той мере, в какой она претендует на знание. Великолепные
системы идеалистов, по праву именуемых «великими мыслителями»,
принадлежат скорее к царству искусства, чем философии. Чтобы написать
свои сочинения, авторы этих систем должны были отказаться от попыток
познания и полностью предаться творчеству. Практический успех их воли к
созиданию подменяет у них усилие верификации, к которой всегда стремится
познание в собственном смысле. Вовсе не случайно Германия одновременнно
является страной великих идеалистических систем и великой музыки. Фихте,
Шеллинг, Гегель, Шопенгауэр могут взять практически любую метафизическую
тему и развернуть ее в целый мир с такой же непринужденностью и
красотой, с какой пишет фуги Бах. Но Бах прав, потому что цель искусства
— творить; а Гегель неправ, потому что цель философии — познавать. Как и
наука, философия не может быть системой: ведь всякое систематическое
мышление начинается с допущений, в то время как философия, будучи
знанием, должна начинать и заканчивать усмотрением.

Такое понимание сущего и метафизики уже предлагалось начиная с XIII в.
Но любопытно проследить, сколь многие философы его приняли. Парижский
магистр Бернар Ломбардский говорил около 1327 г.: «Есть два мнения [о
сущем]: первое — св. доктора Фомы, который утверждает, что во всех
сущих, кроме Бога, существование отлично от сущности; второе —
единодушное мнение всех остальных парижских ученых, утверждающих
обратное»1107. Но даже если не принимать это свидетельство буквально,
приходится признать, что такое понимание сущего редко встречается в
истории метафизики. Настолько редко, что многие из так называемых
«томистов» молчаливо отрекались от него и даже порой открыто
опровергали; а некоторые из них доходили до заявлений, будто и сам Фома
Аквинский никогда не учил ничему подобному.

Но если мыслить сущее иначе, от него остается лишь пустая шелуха. Так
зачем же философам выбирать столь бесплодное понятие в качестве первого
начала познания? Более чем естественно, что большинство из них полагали
в качестве первопринципа не понятое таким образом сущее, а какой-либо из
его частных аспектов. И любой их них действительно был предпочтительнее,
так как при всей своей абстрактности его понятие заключало в себе хоть
какое-то содержание.

В начале нашего исследования мы задали вопрос: коль скоро сущее, или
бытие, является первым объектом человеческого разумения, как случилось,
что множество философов отказываются видеть в нем первое начало
философии? Объяснение коренится, несомненно, в тенденции человеческого
рассудка стерилизовать бытие, сводить его к условию некоторой
абстрактной сущности. Везде, где возобладала такая тенденция, бытие еще
остается формальным правилом всякого рационального мышления, но
перестало быть принципом познания; короче говоря, оно перестало быть для
познания «началом». Возникает вопрос: не есть ли непрестанное
противодействие реальности движению мысли, которая, как показал Э.
Мейерсон, спонтанно идет от тождества к тождеству, — не есть ли оно
производная форма от того противодействия, которое существование
оказывает бытию чистого понятия? Ведь если верно, что бытие сущности
есть область «тождественного», то бытие существования обеспечивает
триумф «иного». И коль скоро мы отказываемся объяснять с помощью
существования непрестанные вторжения этого «иного» в лоно
«тождественного», нужно либо подвергнуть его отрицанию, либо объяснить с
помощью какого-то другого принципа. Если мы признаём, что существование
представляет собой конститутивный элемент бытия, то пустоту, которая
образуется в бытии в результате его изъятия, нужно чем-то заполнить. Но
ничто другое нельзя подогнать к этой полости с абсолютной точностью, и
потому в искалеченном таким образом бытии всегда остается нечто, в чем
оно само не может дать отчета. Хроническая болезнь, от которой страдает
метафизическое бытие, — это не существование, а болезненная тенденция к
утрате существования. Следовательно, восстановить существование на том
месте, которое по праву принадлежит ему в бытии, — значит выполнить
первое условие, необходимое для восстановления самого бытия в качестве
начала метафизики.

Разумеется, здесь нет никакого философского новшества; но есть выведение
фундаментальной истины из забвения, которое длилось слишком долго.
Опираясь на нее, философия воздала бы должное всем метафизическим
открытиям, уже сделанным в прошлом. Она согласилась бы с Парменидом в
том, что бытие, сведенное к чистой сущности, сливается с чистым
концептуальным мышлением. Она согласилась бы с Платоном в том, что
эссенциальность сущего есть самотождественность сущности, которая его
конституирует. Она согласилась бы с Аристотелем в том, что субстанция
есть акт и исток действий, в соответствии с видовой определенностью
субстанциальной формы. Она согласилась бы с Авиценной в том, что
существование есть определение, которое выпадает сущности в силу ее
причины. Наконец (и главным образом) она согласилась бы с Фомой
Аквинским в том, что существование приходит к сущности совершенно особым
образом — не как некоторое акцидентальное определение, но как ее высший
акт, т. е. как причина и ее бытия, и ее действий. Что касается
метафизических учений, с которыми философия не смогла бы согласиться,
она по крайней мере сумела бы понять, чем объясняется их возникновение и
почему каждое из них пошло своим путем. Познание сущего предполагает
более чем реальные трудности, связанные с самой его природой.
Сталкиваясь с элементом реальности, не доступным концептулизации,
человеческий рассудок испытывает непреодолимое влечение к тому, чтобы
если не уничтожить этот элемент, то по крайней мере заключить его в
скобки, дабы мышление могло уверовать, будто не нуждается в нем для
своего обоснования, и сделать вид, что его вовсе нет. Карл Ясперс
совершенно прав, когда говорит, что «всякая философия является
философией в силу своего источника, который, будучи источником, никогда
не становится ее адекватным объектом». Ибо источник философии — в тех
пластах, которые залегают глубже, чем сама философия. Но об этой истине
философы размышлять не любят. Отсюда их непрестанные попытки заставить
нас поверить, будто такого последнего источника нет, а если он и есть,
то мы вовсе не имеем оснований беспокоиться о нем.

Тем не менее история философии свидетельствует, что принятие акта
существования есть начало философской мудрости. И она не просто
свидетельствует об этом как об историческом факте, но предлагает
философии плодотворную тему для критического размышления. Нет такого
момента в прошлом, которому человек не мог бы сообщить актуальность
своего собственного настоящего, покуда оно длится. Критическое
рассмотрение историко-философских данных приводит к выводу, что акт
существования ни в чем не противоречит сущему, потому что он причина
сущего; что существование ни в чем не противоречит сущностям, потому что
только оно способно сразу и целиком ввести их в трансцендентное единство
своего акта; что, наконец, суждение ни в чем не противоречит понятию,
потому что все суждения берут начало в экзистенциальном акте того, что в
первую очередь подлежит разумению: в акте бытия.

Подобная метафизика сущего сама по себе не связана с какой-либо
сущностью, но непосредственно касается нашего подхода ко всем сущностям.
Ибо хотя все они познаются путем абстрагирования, их абстрактный
характер еще не влечет за собой их отрыва от существования. Такого
отрыва не происходит никогда, если только эссенциализм не рассматривает
сущности как абстракции абстракций. Только тогда они становятся enfia
tertiae abstractionis (сущими третьей степени абстракции), но с этого
самого момента они мертвы. Смешение или развод сущности и существования
— две ошибки, равно фатальные для философии: и та и другая равно
непримиримы с целостностью сущего; а она есть первое условие самого
наличия объекта реального метафизического знания.

Ничто не свидетельствует об этом яснее, чем нескончаемый спор между
философиями бытия и философиями становления. Нетрудно показать, что как
становление наличествует только в виду бытия, так и бытие наличествует
только в виду его становления. Нет никаких оснований для того, чтобы
философии «ставшего» капитулировали перед философиями «становящегося».
Но глубинное основание их непримиримого противостояния объясняется
присущей им обеим ошибкой относительно самого сущего. Они не видят в нем
ничего, кроме реализованной сущности. Но где найти место становлению в
неподвижности сущности? Где найти место сущности в подвижности
становления? Дело будет обстоять совершенно иначе, если, напротив, вновь
интегрировать в бытие экзистенциальный акт, из которого проистекают
(соответственно типу сущности, но со свободой, которая возрастает по
мере восхождения по ступеням сущего) те плодотворные действия, благодаря
которым каждый субъект постепенно одерживает победу над Ничто. Понятое
таким образом бытие полагается в качестве единственного основания и
того, что пребывает, и того, что преходит. И то и другое проистекает из
одного акта, который превосходит их, потому что заключает в себе их
обоих, и который может быть познан мышлением, хотя и не представлен.
Только настоящая метафизика целостного бытия способна примирить историю
и объективное знание, существование и сущность, время и вечность. Только
на почве такой метафизики философия может задать вопрос, ответом на
который служит религия. Столь же жадная до понятий, как и философия
Гегеля; столь же тесно связанная с философом и человеком, как и
философия Кьеркегора, эта метафизика не является ни абстрактно
выстроенной системой, ни зашифрованным выражением одинокой экзистенции.
Она прежде всего является мудростью, и ее собственная функция, какую она
предназначает себе в порядке познания, заключается в том, чтобы
обеспечивать все большую адекватность интеллектуального познания
актуально существующему сущему. Это поистине бесконечное, однако не
бесплодное усилие. Ибо хотя акт существования ускользает от любых
абстрактных представлений, он тем не менее входит, благодаря понятию
бытия, во все наши абстрактные понятия.

Заключение

Философское умозрение очень быстро пришло к тому заключению, что, если
оно хочет подняться к своим последним рациональным предпосылкам, оно
всецело зависит от познания объекта, который, можно сказать, входит во
все прочие объеты: от познания бытия. Первым, кто вполне ясно осознал и
выразил этот факт, был Аристотель. Именно он сделал отсюда вывод, что
совокупность научных дисциплин должна быть увенчана высшей наукой —
наукой о сущем как таковом, которая в силу своего «последнего» характера
получила название «первой философии», или «метафизики». Более того,
Аристотель выявил опаснейшую ошибку, которая то и дело ставила под
угрозу первую философию: подмену сущего как такового, как объекта
метафизики, одной из частных форм сущего. Но это предупреждение не было
услышано. Быть может, в природе человеческого разума — оставаться
бесчувственным к такого рода предостережениям. Блестящая эпопея истории
отдельных наук действительно наводит на мысль, что всякий раз, когда
разум открывал новый метод, позволяющий объяснить определенный род
сущего, этот самый разум оказывался неспособным удержать власть над
собственным открытием и отождествлял сущее как таковое с одним из его
родов. В результате метод частной науки, призванный обосновать именно
эту науку, возводился в ранг метода первой философии.

Достаточно бросить взгляд на историю философии, чтобы убедиться в
постоянстве данного феномена. Философы средневековья не имели другой
науки, кроме логики; поэтому они пытались строить метафизические и даже
теологические учения, опираясь на собственно логические методы, словно
бытие само по себе возможно отождествить с бытием разума. В XVII в.,
веке рождения современной математики, нашелся мощный гений, ставший
одним из создателей этой науки и одновременно философом, пророчившим ее
распространение на все знание в целом. Картезианство представляет собой
эксперимент «большого стиля», который показал, что происходит с
философией, если допустить, что материальное бытие как таковое — это
бытие протяженного тела, и его нужно исследовать при помощи метода,
прилагаемого к науке о числе. В XVIII в. Кант осознаёт философские
импликации ньтоновской физики и реформирует философию таким образом,
чтобы она могла обосновать и сам универсум Ньютона, и наше знание о нем.
Немного позднее Огюст Конт решил, что создал наконец долгожданную науку
о социальных фактах; в результате он преобразует философию с позиций
социологии, как если бы законы социального бытия предоставляли нам
верховную точку зрения на сущность бытия вообще. Но почти в то же время
биология, открывшая понятие эволюции, вступает в эру глубочайшей
реформы, какую она когда-либо переживала. И вот мы видим, как Спенсер
(которому возражает и одновременно следует Бергсон) сводит науку о сущем
к науке о законах изменчивости, а затем и к самой изменчивости. Этот
экспериментальный ряд остается открытым, и нетрудно показать, как он
продолжается в наше время, когда умозрения физики вводят философов в
непреодолимый соблазн экстраполировать их на область метафизики. Так что
нет никаких оснований думать, что когда-нибудь такого рода попытки
прекратятся. Мы никогда не сумеем воспрепятствовать тому, чтобы создание
или реформирование какой-нибудь частной науки немедленно не
истолковывалось как окончательное создание или реформирование науки о
сущем, т. е. метафизики. И тем не менее каждая такая попытка обречена на
неудачу, ответственность за которую берет на себя метафизика. Причем
берет в такой степени, что регулярно впадает в скептицизм и отчаивается
в собственных начинаниях. Дело обстоит таким образом, как если бы
история метафизики была историей науки, постоянно ошибающейся в
отношении своего объекта.

Само постоянство этого феномена составляет проблему. В самом деле,
кажется парадоксальным утверждать, что бытие есть первый объект
человеческого разума, а значит, объект высшей науки; и что этот самый
разум делает все, чтобы его избежать. Правда, такой объект является
самым абстрактным из всех. Но разум не боится абстракций; он живет ими —
или, во всяком случае, живет в них как у себя дома; и ничто не может
доставить ему большего удовлетворения, как уверенность в том, что в
самой сердцевине реальности пребывает чистая абстракция. Фактически
понятие бытия упрекают не в том, что оно абстрактно до неуловимости, а в
том, что оно абстрактно до пустоты. На таком уровне совлечения, где
исключаются любые частные определения, мысль кажется пустой. И многие
метафизики отказываются считать бытие объектом первой философии именно
потому, что не видят, каким образом подобное понятие способно пролить
хоть какой-нибудь свет на природу реального. И это не менее
парадоксально. Ведь на первый взгляд кажется поразительным, что термин,
по праву должный обозначать полноту реальности, фактически пуст. Бытие
не может заключаться в бытии ничем. Переходя таким образом от
истолкования бытия, которое кажется необходимым, к другому истолкованию,
которое тоже кажется необходимым, но при этом противоречит первому,
метафизическая рефлексия колеблется использовать это понятие и в итоге
отвращается от него. Следовательно, тот факт, что многие философы
подменяли неопределенное бытие одним из его определенных модусов,
объясняется не только нашей естественной склонностью считать наиболее
реальным наиболее понятное, но и, быть может, изначальной
неопределенностью самого понятия бытия, позволяющей ему равно обозначать
как самое абстрактное, так и самое конкретное из того, что имеется в
реальности.

Природу самой этой неопределенности возможно, по-видимому, объяснить
одновременным присутствием в одном и том же термине двух тесно
связанных, но все-таки разных понятий: существования и сущего. Понятие
сущего, как его обычно понимают философы, не подразумевает с
необходимостью существования, но только может его включать. В самом
деле, понятие сущего философы немедленно подразделяют на реальное сущее
и возможное сущее; и только сущее, взятое вот таким образом, во всей его
полноте, составляет в их глазах собственный предмет метафизики вообще и
онтологии в частности. Однако заметим, что данное различение, столь
простое на первый взгяд, чревато множеством затруднений. Буквально оно
означает, что всякое сущее есть либо нечто актуально существующее, либо
нечто возможное. Таким образом, возможное предстает как своего рода
кандидат на существование, которое оказывается единственной полной
формой бытия. Во всякой случае, возможное — это сущее, которое либо еще
не получило существования, либо уже утратило его и не смогло обрести
вновь, а потому представляет собой как бы умаленное бытие. Стало быть,
тогда нужно считать актуальное существование высшим онтологическим
признаком бытия. В этом очень легко убедиться, потому что невозможное
будет тогда абсолютным Ничто, т. е. тем, что не существует и не может
существовать. Обратная точка зрения также ведома философам. Можно даже
сказать, что в некотором смысле она им ближе. Если придерживаться
первого подхода, то нужно считать любое существующее высшим сущим,
нежели любое возможное. Но обычно философы поступают иначе. Скорее дело
обстоит таким образом, как если бы достаточно было приписать общее
свойство существования всем сущим, которые не являются чисто возможными,
а затем уже не принимать его в расчет. Ведь существование реального
сущего не служит его отличению от другого сущего, а лишь одинаковым
образом полагает все реальные сущие вне класса чисто возможных сущих.
Различия и степени вводятся в иерархию реальных сущих не фактом их
существования, а тем, что они суть. Но то, что они суть, определяется их
сущностью, которая остается самотождественной в любом сущем независимо
от того, рассматривать ли его как реальное или как чисто возможное.
Именно этим прежде всего объясняется тот факт, что многие философы
привыкли обращаться с реальным сущим, как если бы оно было просто
возможным, а в конечном счете уступать естественной склонности влекущего
их в этом направлении разума и рассматривать возможную сущность как
самое ядро реального. Отныне существование предстает всего лишь как
своего рода дополнение либо сопровождение сущности — или, если
употребить способ выражения латинского средневековья, заимствованный у
Авиценны, как простая акциденция сущности.

Эти два коннотативных значения термина «сущее» не только различны, но и,
можно сказать, несоизмеримы. Они соотвествуют двум аспектам реального,
которые поистине несопоставимы, потому что принадлежат к разным порядкам
реальности или, по меньшей мере, к разным точкам зрения на реальность.
Эмпирическое существование открывается мышлению как грубый факт и нечто
неделимое. Конечное сущее, о котором идет речь, может существовать или
не существовать; но его существование не может быть меньшим или большим:
сущее или существует целиком, или вовсе не существует. Правда, мы порой
воображаем более или менее реальные существующие вещи и сравниваем
большие экзистенции с меньшими; но при этом мы имеем в виду не сам факт
существования, а скорее природу существующего. Большим или меньшим может
быть существующее, а не само существование, на вопрос о котором возможно
ответить либо «да», либо «нет»: без нюансов. Поэтому не стоит удивляться
парадоксальной видимости решений, к которым приводят вопросы,
поставленные в терминах чистого существования. Тех, кто ставит их таким
образом, немного - даже меньше, чем принято думать; но у них нет выбора
в том, что касается ответа. Если муха существует, замечает Кьеркегор,
она существует не менее, чем Бог, и Бог существует не более, чем муха.
Грубый факт существования в самом деле неделим, и нет никакой средней
позиции между существованием и ничто. Вот почему даже те философы,
которые говорят о существовании, говорят о нем так мало. Можно, конечно,
полагать существование как эмпирический акт, но это, пожалуй, всё, что
можно с ним сделать. Оно служит необходимым предварительным условием, в
силу которого мышление обладает реальным объектом; но оно само не может
быть даже объектом умозрения. Это настолько верно, что когда мыслитель
принимается отстаивать права существования, его собственная мысль
оказывается, как правило, не более чем самим этим отстаиванием.
Несомотря на всю ее страстность и настойчивость, ей так и не удается
превратить существование в объект умозрения. Кто пытается это сделать,
тот лишь отчасти достигает успеха, и то лишь благодаря уловке, которая
заключается в подмене существования как такового одним из его модусов -
преимущественно его человеческим модусом. Совершенно иначе обстоит дело
с сущим, т. е. с «тем, что есть». Схватываемое мышлением в дефиниции
сущности, оно сплетается с другими сущими множеством интеллигибельных
отношений, которые в некоторых привилегированных случаях принимают
точную форму законов. Благодаря этому у нас есть возможность мыслить то,
что есть эти сущие, причем иногда мыслить с такой ясностью, что мы
способны предвидеть, а то и предопределять их случайное поведение. Для
краткости условимся называть точку зрения, с которой такого рода
познание становится возможным, точкой зрения сущности. Легко понять, что
мышление сразу же укрепляется в этой позиции как в единственной, с какой
возможно рациональное истолкование реальности, и отныне отказывается ее
покидать. Вот почему даже если допустить, что термин «сущее», взятый во
всей полноте его смысла, имеет коннотативное значение существования, оно
в действительности не находит места в концептуальной интерпретации этого
термина. Факт существования некоторого сущего ничего не говорит нам о
том, что есть это сущее; и потому метафизика сущего, а еще более наука о
сущих остаются ровно теми же самыми, существуют ли сущее и сущие или не
существуют.

Подобная установка легко сочетается с идеалистической ноэтикой и даже,
можно сказать, естественно взывает к ней, однако не связана с нею
необходимой связью. Для разума, пекущегося о сохранении контакта с
независимой от познания реальностью, достаточно нейтрализовать
существование, чтобы устранить его. Именно это и делают многочисленные
онтологии сущности, которые полагают сущее как существующее, однако
практически обращаются с ним так, словно оно не существует. Однако
вопрос в том, становится ли сущее менее таинственным и более понятным в
результате подобной дезэкзистенциализации. История идей заставляет
думать, что это вовсе не так. Ибо самые серьезные затруднения продолжают
возникать, едва мы захотим помыслить сущее как таковое, даже если брать
его вне всякой связи с существованием. И эти затруднения становятся
непреодолимыми, если мы не хотим впадать в идеализм Беркли и пытаемся
помыслить это сущее в его отношении к существованию, которым оно либо
обладает как существующее, либо наделяет другое сущее, будучи его
причиной. И в том, и в другом случае мы наталкиваемся на какие-то
интеллигибельности, которые с устранением существования лишь были
временно отодвинуты в сторону.

В действительности всё происходит так, как если бы мы пытались
абстрагироваться от существования, а оно продолжало преследовать сущее,
откуда его тщатся изгнать. Оно стремится вновь проникнуть в это сущее
под любым обличьем, а вместе с ним возвращаются и все неотъемлемые от
него проблемы. То, что теперь они появляются под другими именами,
нисколько не меняет их природы. Этот примечательный факт нетрудно
объяснить, если предположить, что существование поистине входит в
структуру реальности в качестве ее конститутивного элемента. Во всяком
случае, ничто не дает нам права с ходу отвергать эту гипотезу как
невероятную. А если просто допустить, что она верна, мы тотчас
перестанем удивляться, что попытки мыслить сущее без существования
вынуждают искать ему замену. Пустота, которая образуется в результате
устранения существования, взывает к тому, чтобы ее заполнили; но нет
такого заменителя, который можно было бы с абсолютной точностью
подогнать к ней и тем самым действительно заполнить ее. При любых
суррогатах никуда не деться той трудности, от которой мы надеялись
избавиться: в сущем неизменно остается нечто необъяснимое через сущность
как таковую. Будучи сведено к своей простейшей форме, это нечто
предстает как инаковость и ее необходимая спутница - множественность.
Парменид предвидел и установил эту границу онтологии чистого бытия,
которая никогда не была преодолена. Для бытия иное есть небытие;
следовательно, приходится либо свести сущее к тождественному и отказать
иному в бытии, либо приписать бытие иному и таким образом в само бытие
ввести Ничто, т. е. отрицание бытия.

Трудности усугубляются еще больше, когда мы пренебрегаем уроком
Парменида и пытаемся хотя бы в малейшей степени отстоять права
существования ценой компромисса. Всякий раз, когда предпринимались такие
попытки (а их было немало), спекуляция приводила в итоге к предельным
философским ситуациям, где любые суррогаты существования полагались,
помимо бытия, как единственный мыслимый принцип существующего, его
каузальности и становления. То пытались отыскать некий принцип,
максимально близкий к бытию, чтобы постулировать практическое слияние
двойственности с единством (именно это имеет место у Платона или у
Лейбница, где началом существующих вещей является Благо); то, напротив,
вступали на путь абсолютного дуализма и помещали в начало существующего
некий принцип, радикально отличный от бытия и трансцендентный по
отношению к нему, — например, волю, жизнь или длительность. Но такое
полагание грубо иррационального у самых истоков интеллигибельного —
насильственное решение, не способное удовлетворить разум. Поэтому много
раз находились метафизики, пытавшиеся перебросить мост через вырытую
таким образом пропасть между интеллигибельным и существованием. Так,
Спиноза сделал это в отношении онтологии Декарта, а Гегель — в отношении
онтологии Канта. Но все эти попытки «большого стиля» неизменно
заканчивались провалом. Разумеется, причиной не был недостаток
гениальности: то были прекраснейшие начинания мысли. Но их неудача
объясняется прежде всего противоречивостью самой попытки. Как ни
подходить к существованию, оно не поддается выведению из чего бы то ни
было, даже из самого бытия. В противном случае ему не остается ничего
другого, как открыто обратиться против бытия, взятого в его
интеллигибельной объективности, и порвать таким образом с самой
философией. Разрыв происходит всегда эмоционально и порой красноречиво;
но единственное, что он доказывает, — это известную еще со времен
Парменида несовместимость двух понятий, которые тщетно пытаются
примирить.

Невозможность их примирения кажется парадоксальной: ведь одно из них,
по-видимому, является производным от другого и связано с ним самыми
тесными узами. Трудность и даже, быть может, неразрешимость проблемы в
такой постановке объясняется тем, что лишь одно из этих двух понятий
{notions) поддается концептуализации. Для логического мышления, с его
естественной тенденцией всё объективировать в форме концептов, нет
ничего более сбивающего с толка. Когда мы говорим, что сущее есть то,
что «есть», мы определяем его через существование. Но через что можно
определить само существование? Если объяснять его как простую
модальность того самого бытия, которое, как мы думали, им
обосновывается, то с каким предыдущим понятием его связать, чтобы
прояснить? С другой стороны, мышление отказывается использовать
существование, чтобы через него обосновать производное понятие сущего,
ибо привязывать концептуальное к неконцептуальному — значит ставить
известное в зависимость от неизвестного. Более того, коль скоро речь
идет о первом концептуальном, подчинить его не поддающемуся
концептуализации существованию означало бы тем самым подчинить ему всю
онтологию, с вместе с ней и всю философию, которая берет из нее свои
начала. И все-таки таково, быть может, единственное решение, которому
вынуждена в итоге подчиниться философия, если она не хочет пожертвовать
ни существованием, ни сущим.

Принять такое решение — не значит сделать произвольный выбор. Начиная с
существования, мы действительно ставим всю философию в зависимость от
абсолютного полагания; но искать философию, которая могла бы начаться
без такого полагания, значило бы искать химеру. Сам Гегель потерпел
неудачу в такой попытке: ведь в конечном счете она сводится к тому,
чтобы в качестве исходного пункта взять гипотетическое Ничто, а из Ничто
никогда ничего нельзя вывести. Чтобы что-то извлечь из него, это что-то
сперва нужно туда вложить. Именно это и делают, когда полагают Ничто не
как абсолютное небытие, а как небытие (теперь уже вполне относительное)
того самого сущего, которое из него намереваются вывести. К тому же есть
одно бытие, которое предполагается любой философией: это бытие самой
философии, с ее мышлением и регулирующими его законами. Но философское
мышление мыслит всё в качестве бытия, и мыслит с необходимостью. Когда
Гегель захотел найти другой, предшествующий бытию начальный пункт, он
вынужден был отправляться именно от небытия; но понятие небытия, если
таковое существует, не имеет другого содержания, кроме самого бытия,
которое подвергается отрицанию. Таким образом, вопрос о первоначале не
встает. Если в отношении него и возможен какой-то выбор, он касается не
собственно начала — им может быть только бытие, — а способа его мыслить.

Выбор этот не обязательно произволен. А тот выбор, который мы имеем в
виду, тем менее произволен, что речь идет о рациональном выборе между
эмпирически данными элементами. В самом деле, проблема заключается в
том, возможно ли полагать в самой сердцевине реального единственный
элемент, позволяющий понять реальность в целом, т. е. реальность, взятую
во всей тотальности составляющих ее элементов. На поставленный таким
образом вопрос возможен, по-видимому, только один ответ: подобное
полагание требует, чтобы все конститутивные элементы реальности равно
могли схватываться разумом. Но мы видели, что один из элементов
ускользает от концептуального мышления. Именно поэтому всякая онтология,
хочет она того или нет, поставлена перед выбором. В действительности
речь идет о том, способно ли рациональное познание принять в себя
неконцептуализируемое и не полностью объективируемое, не отказываясь при
этом от идеала совершенной интеллигибельности.

Здесь возможны два ответа. Философия может не просто уступить своей
естественной склонности к полностью объективируемому, но и счесть, что в
познании она строго обязана изгонять из философии, как радикально
неинтеллигибельный, любой аспект реального, который не поддается
объективации в понятии. Но равно возможен и другой подход, практикуемый
гораздо реже. Он состоит в том, чтобы принять всю реальность, как она
предстает познанию, не исключая из нее заранее не поддающиеся
абстрагированию аспекты. Таков выбор, стоящий перед философом как первое
условие всех его дальнейших шагов: либо поставить себе целью обрести
знание, полностью удовлетворяющее мышление, рискуя принести в жертву
элементы реальности, которые абстрактное мышление не может принять, не
отказавшись от своих притязаний; либо, напротив, принять реальность в
целом, рискуя ограничить требования абстрактного мышления. Обе позиции
подкреплены многими именами, но важнее обозначить сами позиции, чем
приводить имена. Первая спонтанно приводит к тому, что называют
идеализмом, а вторая — к тому, что называют реализмом; но здесь,
собственно, речь идет не об этом. Ибо если верно, что разные степени
идеализма — от методического идеализма до критического, а затем и
абсолютного — суть моменты одного и того же усилия абстрактного мышления
предоставить себе объект, созданный по его собственному образу и
подобию, а значит, гарантированно способный его удовлетворить, то не
менее верно и то, что большинство реалистических учений удерживают из
реальности только то, что они полагают как сущее само по себе, — то, что
понятийное мышление способно подчинить своим собственным законам и
удержать в своих собственных формулировках. Именно таковы онтологии
сущности. Они в еще большей степени, чем онтологии субстанции, выводят
за пределы реального (посредством того, что они называют «уточняющими
абстракциями») все элементы, которые рассуждающий разум не в силах
редуцировать к понятию.

Из всех этих мятежных элементов метафизики наиболее тщательно стремятся
устранить элемент существования. Ведь если оставить место существованию,
следом за ним проникнут и другие элементы, и вся онтология, вместе с
зависящей от нее философией, окажется в подчинении у
неконцептуализируемого. Дело обстоит несколько иначе, если исходить из
реальной сущности, и уж совсем иначе, если исходить из мышления.
Конечно, и тогда рано или поздно придется неизбежно столкнуться с
существованием — но уже в его вторичных проявлениях, и к тому же
заручившись принципами, которые с большим или меньшим успехом позволяют
его ассимилировать. Таковы, в частности, проблемы становления,
причинности и чувственности: они встают лишь во вторую очередь, уже
после проблемы самого сущего, и от них всегда можно отделаться с помощью
какой-нибудь уловки, не говоря о том, что можно просто проигнорировать
их или объявить беспредметными. Но если поместить существование на
единственное подобающее ему место, отныне будет невоможно избежать
столкновения с тем, что для понятийного мышления остается нередуцируемым
и никогда, ни в каких производных формах, не подлежит ни дедукции, ни
забвению. Прослеживая до конца эти антагонистические тенденции, мы
естественно приходим к двум типам умозрения, в их чистой форме буквально
противоположным друг другу. С одной стороны — великие аналитические
системы типа систем Спинозы, Вольфа и Гегеля: в них всецелая реальность
распределяется по концептам, чьи артикуляции и умоопостигаемые связи
суть артикуляции и связи самого бытия. С другой стороны — страстное
отстаивание прав существования, протест против концептуальных
систематизации во имя того, что есть в реальности не поддающегося
концептуализации. Философия без существования и существование без
философии: вот тот окончательный выбор, на который мы, по-видимому,
сегодня осуждены.

Однако в истории философии была по меньшей мере одна попытка сохранить
существование, не отрекаясь от философии. Правда, она имела место в XIII
столетии; но наши конечные философские выводы зависят от исходных
принципов, а не от исторической эпохи, в которой берут начало эти
принципы. Ведь сами принципы не имеют возраста: как только они
помыслены, они пребывают вне времени. Может также показаться
удивительным, что решение этой фундаментальной проблемы, найденное так
давно, не привлекло к себе тут же всеобщего внимания. Несомненно, в этом
факте есть чему удивляться, и чем более мы в него вглядываемся, тем
больше он поднимает проблем. Не углубляясь в исследование этого вопроса
более, чем здесь необходимо, скажу сразу: философская позиция, о которой
идет речь, была сформулирована не профессиональным философом, а
теологом. А именно, св. Фома Аквинский, чья мысль свидетельствует о
живейшем чувстве примата существования, часто прибегал к этому принципу.
Настолько часто, что, не осознав этого сам, не смог бы осознать и
последнего смысла собственного труда. И тем не менее св. Фома не сделал
его главной пружиной развитой метафизики сущего и причинности. К этому
нужно добавить, что естественное отвращение рассуждающего разума к тому,
что ускользает от схватывания в понятии, часто побуждал даже многих из
так называемых сторонников данных принципов превращать метафизику сущего
в онтологию сущности и сводить к этой последней все то, что ранее было
сказано о существовании. Наконец, не исключено, что позиция, неизбежная
для всякого мышления, которое хочет считаться с существованием, требует
покориться реальности и выказывать смирение, которое всегда будет мешать
ее популярности. Конечно, ощущение существования не лишает удовольствия
восхищаться обширными системами, созданными гением метафизиков. Но это
ощущение не позволяет пленяться ими, а у тех, кто хотел бы взяться за
нечто подобное, даже может отбить всякую охоту к такому начинанию.

По этим или по другим причинам факт остается фактом: примеру св. Фомы
Аквинского подражали нечасто. Аквината много комментировали, но мало
следовали за ним. Единственным подлинным следованием за св. Фомой было
бы преобразование его дела так, как он сам преобразовал бы его сегодня,
исходя из тех же принципов и продолжая двигаться в том же направлении и
по тому же пути, какие он сам некогда впервые избрал. Если эти принципы
верны, их плодотворность отнюдь не иссякла. Так что нет ничего
абсурдного в том, чтобы вновь применить их на деле — в надежде, что они
прольют свет на те аспекты реальности, прояснить которые были призваны с
самого начала.

Первый и наиболе фундаментальный из этих аспектов бытия — непреодолимое
упорство, с каким оно противостоит попыткам до конца свести его к «тому,
что есть». Определить бытие единственно через сущность — перманентное
искушение разума. Но это пари, и тот, кто его держал до конца, не мог не
увидеть его произвольности. В самом деле, оно предполагает, что
существование либо заключают в скобки посредством уточняющей абстракции
(не оправданной ничем, кроме незнания того, что, собственно, делать с
существованием); либо его подменяют неким суррогатом, который так же
неприемлем для концептуального мышления, как и само существование, но
вдобавок совершенно чужд сущему. Фактически единственное
сверхсущностное, которое можно мыслить, не полагая его с необходимостью
и радикально чуждым самой сущности, есть именно существование.
Следовательно, если мы хотим мыслить реальное в его целостности, мы
должны мыслить сущее в полном смысле этого термина, как общность
сущности и существования. Но и в порядке нашего опыта нет такого
реального сущего, которое не было бы актуально существующей сущностью и
существующим, концептуализируемым посредством той сущности, которая его
определяет.

Из этих двух элементов реального на первое место надлежит поместить тот,
без которого проблему интеллигибельности реального нельзя даже
поставить. Мы говорим о существовании. Без него ни о чем не может быть
речи, даже о возможном. Но чистое существование, судя по нашему опыту,
остается неуловимым и позволяет мыслить себя только посредством той или
другой из своих модальностей. Несомненно, именно этим объясняется тот
факт, что философы, громче всех заявляющие сегодня о своей
приверженности существованию, на деле говорят совсем о другом и
анализируют под именем существования модальности, свойственные
человеческому Dasein, т. е. лишь одному из модусов существования как
такового. Поэтому нужно вернуться к фундаментальной интуиции Платона,
полностью проясненной Плотином и Скотом Эриугеной, согласно которой
сущее включает в себя непосрественное и первичное проявление
сверхсущностного, его являющее, но не исчерпывающее. Выбор этого «сверх»
и составляет то самое изначальное рациональное полагание, в котором
решается, чем будут наши метафизические учения о сущем и о причинах,
наша натурфилософия и этика, — одним словом, наша философия.
Интеллигибельное бытие можно мыслить вслед за Платоном как «агатофанию»
[явление Блага], или, вслед за Плотином, как «генофанию» [явление
Единого], или, наконец, вместе с Эриугеной, как «теофанию» [явление
Бога]; но какой бы выбор мы ни сделали, он раз и навсегда увлекает
метафизику на путь, с которого ей отныне уже не сойти.

Для этих разных решений общим является то чувство (на наш взгляд, вполне
оправданное), что нельзя внимательно вглядеться в умопостигаемую
сущность, не соотнеся ее с чем-то сверхсущностным, что ускользает от
схватывания в понятии. Поистине примечательно, что Платон, Плотин и
Эриугена параллельно рассматривали последние термины своей диалектики
как символы высшего непознаваемого — вернее, символы последнего
трансцендентного интеллигибельному. Бог Эриугены непознаваем не только
для нас, но и для него самого: непознаваем не по недостатку, а по
избытку. То же самое верно в отношении плотиновского Единого и
платоновского сверхсущего Блага. Но есть одно странное обстоятельство.
Когда все уже сказано, остается тот факт, что во всех этих доктринах
сверсущее, которое так тщательно оберегают от концептуализации, в конце
концов украдкой проскальзывает в воображение. Чем старательнее мы
поднимаемся над интеллигибельным и над сущим, чтобы самым надежным
образом обеспечить трансцендентность сверхсущего, тем неизбежнее
представляем его себе как некую вещь, чья сущность, можно сказать,
заключается именно в том, чтобы не иметь никакой сущности. Во всяком
случае, невозможно изолировать это начало от бытия и превратить его в
«нечто», не превратив его тем самым в «нечто иное». А коль скоро речь с
необходимостью идет об «ином, нежели бытие», о нем неизбежно приходится
говорить как о небытии.

Невозможность говорить о нем, быть может, исчезнет, если положить
существование в самое основание бытия. Принять такую позицию значило бы
в очередной раз признать необходимость полагания сверхсущностного — но
не сверхсущего. Сверхсущностное тождественно сверхсущему только в
онтологиях типа онтологии Платона, Плотина и Эриугены, которые начинают
с отождествления интеллигибельного с сущностью, а сущности — с сущим.
Иначе обстоит дело в метафизике существования. Здесь сущность и
существование равно входят в структуру реального сущего, и так как
примат существования над сущностью полагается внутри сущего, его нельзя
понять как примат существования над сущим, но только в сущем. Там, где
не может быть бытия без сущности, как и бытия без существования, сущее
остается единственной подлинной реальностью, а первая философия — тем,
чем она не переставала быть со времен Аристотеля: наукой о сущем как
таковом и о свойствах, принадлежащих сущему как таковому.

Если что и претерпело изменение со времен Аристотеля, так это понятие
самого бытия. Уже Аристотель знал, что в высшей степени заслуживающее
имени бытия должно мыслиться не как некая вещь или сущность, но акт.
Однако Аристотель отождествлял этот акт с чистым мышлением, а само
абсолютное бытие — с блаженной жизнью Ума, вечно созерцающего самого
себя. Нет ничего более характерного для его позиции, чем такое
обожествление мышления и беатификация объективного познания. Быть может,
мы до сих пор недооцениваем грандиозность интеллектуальной революции,
свершившейся с осмыслением высшего акта бытия как абсолютного акта
существования. Мышление несомненно, раз и навсегда, содержит в себе всю
тотальность познаваемого; и малейшая тень новизны запятнала бы его
сущность губительным несовершенством. Существование тоже наличествует
всё целиком, раз и навсегда; но Существование есть акт бессчетного
множества конечных сущностей и способность к свободному умножению
экзистенций. Более того, если предположить, что свобода Существования
творит некоторые из этих экзистенций, то возникающие в результате сущие
суть нечто совсем другое, чем абстрактные Идеи в их конкретном
осуществлении. Божественная Идея реального сущего заключает в себе
существование, без которого сущее оставалось бы чисто возможным; и
божественная идея возможного сущего тоже заключает в себе существование,
в силу которого сущее, если бы оно было сотворено, могло стать сущим.
Вот почему всякое реальное сущее в его самой потаенной глубине есть то
делегирование верховной плодотворной силы, благодаря которой оно раз и
навсегда, неотъемлемым образом, пребывает — и пребывает тем, что оно
есть. Здесь метафизика причинности и метафизика сущего совпадают, ибо
каждое сущее действует как один из актов существования. В границах своей
сущности каждое сущее участвует, в качестве причины, в плодотворности
того универсума, в лоне которого находится оно само. Порожденный этой
причиной мир являет неповторимое свойство быть и оставаться (чем никогда
не были миры Аристотеля, Лейбница или Вольфа) одним из бесконечного
множества других возможных миров, структуру которых невозможно
предугадать. Суверенная свобода стоит у его рождения и вплоть до выбора
сущностей, которым этот мир обязан своей умопостигаемой структурой. Эту
свободу мир не просто пережил однажды, но по-своему участвует в ней. Его
история есть не что иное, как развертывание во времени.

Для того, кто отдает предпочтение такому истолкованию бытия — наиболее
связному, а потому и наиболее вразумительному, — метафизическое уже не
кажется абстрактным осадком, который выпадает в результате обработки
конкретного посредством чисто понятийной диалектики. Напротив, оно
предстает как заключенная в самом физическом последняя причина его
существования и того, что оно есть. Именно благодаря присутствию и
действенности метафизического имеется бытие и сущие. Правда, эти сущие
суть вещи, и мы не можем (несмотря на все наши притязания на чистое
осмысление) не воображать само бытие как некую вещь, и ничто другое, как
вещь — но не вот эту или вон ту, а как вещь саму по себе. Но если
многообразный метафизический опыт, размеряющий историю онтологии, несет
в себе какое-нибудь знание, то вещи в последнем счете не могут мыслиться
созданными из вешей. Ни акт существования, ни сущность — не вещи. Однако
res (вещь) и essentia (сущность), два первых понятия в мышлении, не
являются последними понятиями, на которых оно останавливается в своем
усилии мыслить бытие. Всякое сущее существует благодаря тому, что
сущность оплодотворяется актом существоания.

Если возможно говорить о подлинном прогрессе в области метафизики, он
состоит в том, что только такая позиция, не жертвуя ничем из достижений
греческого умозрения, способна отдать должное самым драгоценным
завоеваниям философии Нового времени. Платон, Аристотель и Плотин видели
(каждый на свой манер), что Идея, сущность, умопостигаемое и само их
умное постижение предполагают нечто запредельное им, от чего они
зависят. Но не менее ясно они видели и то, что это запредельное наиболее
изначально и непосредственно проявляется в Идее и в умопостигаемой
сущности. Здесь ничто не изменилось — кроме способа мыслить то самое
начало, которое проявляется в сущности и в Идее. Существование,
полагаемое нами у истоов всего, само по себе не есть ни Идея, ни
сущность — в том смысле, какой получает этот термин, прилагаясь к данным
в опыте предметам. Ведь если мы считаем, что нечто есть сущность, то это
нечто, безусловно, не обладает сущностью. Но так как мы способны мыслить
Бытие, только исходя из познаваемых сущих, то не можем не мыслить его
как интеллигибельное; а коль скоро интеллигибельное имеет смысл только
багодаря интеллекту, то как интеллектуальное. Существование всякого
сущего есть нечто более глубинное в нем, чем интеллигибельность; но дело
выглядит так, как если бы любой акт существования с необходимостью
требовал дополнительного определения в виде умопостигаемой сущности,
актуализуемой в том синтезе, который и оказывается источником бытия.

Мы не должны задаваться здесь вопросом о том, каково отношение сущностей
к Высшему Существующему. Но можно по крайней мере предвидеть тот вывод,
к какому, вероятно, приведет обсуждение этой теологической, а значит,
метаонтологической проблемы. Если Существование первее всего, оно должно
быть превыше самих сущностей. Поэтому божественные Идеи можно мыслить
только как идеальные условия конечных актов существования, возможных
благодаря чистому Существованию. Во всяком случае, именно так видится
нам отношение сущности к существованию в тех единственных сущих, которые
мы познаем эмпирически. Таким образом, в конкретном сущем
интеллигибельное оказывается определением, которое с необходимостью
требуется для того, чтобы конечный акт существования отличался от
Существования как такового. Само Существование трансцендентно всем этим
интеллигибельным определениям, актуальным и возможным; а поскольку они
бесконечны по числу, постольку неисчерпаемы. Для самого Существования
слово «все» не имеет смысла; но нашу проблему нельзя было бы даже
поставить, если бы некоторые из возможных сущностей не были
актуализованы в действительности: ведь каждая из реально актуализованных
сущностей видится нам как соединение в одном сущем акта существования и
определяющей его умопостигаемой сущности. Таким образом,
интеллигибельность предстает как сама граница конечного существования.
Если мысленно упразднить эту границу, возможно будет полагать только
чистый акт существования, т. е. Существование само по себе; если же,
напротив, принять сущие такими, какими они нам даны, то мы увидим, как
они выстраиваются в иерархическом порядке согласно их большей или
меньшей близости к чистому Существованию, причем каждый род сущего будет
отличаться от другого большим или меньшим ареалом того, что оно есть, т.
е. самой своей сущностью. В отношении того единственного сущего, которое
мы познаём, такая онтологическая иерархия очевидна. Даже на первый
взгляд заметны основные этапы перехода от неорганического к
органическому, и всё выглядит так, будто иерархия сущих свидетельствует
о медленном и трудном продвижении к познанию. И в этом нет ничего
удивительного, коль скоро интеллигибельность открывается нам как первое
проявление существования. Между чистым Существованием, откуда рождается
всякая интеллигибельность, и конечными актами существования проходит
разрыв; но возможны бесконечные градации приближения конечного к
бесконечному. Каждая сущность представляет собой одну из таких ступеней,
и каждая из них тем ближе к совершенству своего источника, что через
познание заранее причастна к интеллигибельности.

Понятый таким образом универсум несомненно соотносится с метафизикой
бытия. Следовательно, философия, к которой он взывает, явилась бы
продолжательницей многих других философский учений; и утешительно думать
о том, что с самого начала человеческое мышление ступило на путь истины.
Сами его заблуждения были не более чем преходящими недомоганиями
неустанной воли к ее достижению. Но это не универсум какой угодно
философии, и даже не универсум какой угодно философии бытия. В самом
деле, мы должны отказаться от любых попыток редуцировать его (разве что
для услаждения нашего воображения) к какой-либо априорно выводимой
системе. Этому противится само определяющее мир понятие бытия.
Существование, благодаря которому сущее есть, причем есть именно то, что
оно есть, — это существование как бы сообщено ему. Ибо сущее — не само
существование, но причастно существованию. Рожденный в результате
творения, этот мир в самой своей глубине сохраняет печать той
созидательной энергии, от которой берет начало; и не только сохраняет
ее, но и длит. Существование — не болезнь сущности, а ее жизнь. И
поскольку эта жизнь может продолжаться только в дальнейших
интеллигибельных определениях, она в свою очередь оказывается источником
новых сущностей. Вот почему мир имеет длительность, имеет историю,
отдельные моменты которой, как и всё относящееся к существованию,
возможно наблюдать, но не дедуцировать. В конце всякой онтологии
существования мы обнаруживаем феноменологию, которая просветляется ее
принципами, но и дополняет ее. Ибо феноменология начинается в той самой
точке, где мышление силится схватить существование в его собственной
функции причины бытия, т. е. в его жизненной и порождающей активности.
Несоменно, большой ошибкой было бы желание построить феноменологию,
которая некоторым образом была бы своей собственной метафизикой. Будучи
отсечено от сущности, которую оно актуализирует во времени,
существование остается в фатальном неведении относительно своего
происхождения и глубинного естества. Оно буквально лишается смысла. Так
что неудивительно, что феноменологии не удается обнаружить этот смысл, и
потому конечный пункт ее устремления можно с уверенностью предсказать:
мораль отчаяния или смирения и онтологический нигилизм, компенсируемый
чистой произвольностью в создании ценностей. Если отрицать сущее, то где
искать пристанища, как не в Ничто? Но и для метафизики сущего не менее
важно опереться на феноменологию, которую она превосходит, однако не
отрывается от нее. Именно из-за отсутствия этого последнего
спасительного прибежища метафизика так часто падала в пропасть чистой
абстракции, надеясь воспользоваться понятием как эквивалентом
реальности. Феноменология, принимающая себя за онтологию, часто
ошибается — именно как феноменология — в отношении того существования,
которое она описывает; но и онтология, принимающая себя за
феноменологию, заблуждается относительно истинной природы сущего как
такового, которое она тем не менее объявляет своим собственным объектом.
История философии не завершена; повествование о приключениях мысли зовет
к новым приключениям; и сейчас, быть может, настал момент отважиться на
прекраснейшее из них. Никто не может льстить себе надеждой мудро довести
его до конца в одиночку. Как и позитивная наука, с которой философия
схожа столь многим, она не имеет конца и должна стать общим делом
поколений, сменяющих друг друга в непрестанно возобновляемом усилии все
теснее приблизиться к тайне существования. При этом она прибегает к
помощи понятий, которые, как она заранее знает, всегда будут ею
превзойдены. Если будущее таково, то нам даже не нужно брать на себя
труд его предсказывать. Ибо пути философского мышления медленны, но
после всех колебаний, ни форму, ни число которых предвидеть нельзя, оно
несомненно ступит на свой путь.

Перевод выполнен Г.В.Вдовиной по изданию: Gilson E. l'Иtre et l'essence.
P., 1948

(Там, где это было возможно, ссылки давались в переводе на русские
издания)

748 См.: Gilson E. The Unity of Philosophical Experience, Scribner's
Sons, New York, 1937, p. 136.

749 Перевод текста в книге John Burnet, L'aurore de la philosophie
grecque, Paris, Payot, 1919, p. 201, t. 8.

750 Burnet J. Op.cit., p. 206.

751 Burnet J. Op. cit., p. 203; пер. изд. Фрагменты ранних греческих
философов, ч. 1, М., Наука, 1989, с. 291.

752 Платон. Теэтет, 183 е.

753 Платон. Федон, 78 d; пер. С.П.Маркиша,

754 Платон. Тимей, 27 d; пер. С.С.Аверинцева.

755 Платон. Федон, 80 в; пер. С.П.Маркиша.

756 Платон. Тимей, 52 а.

757 Burnet J. Op. cit., p. 202.

758 Платон. Парменид, 143-144.

759 Платон. Парменид, 166 с; заключение диалога.

760 Платон. Софист, 248 а; пер. С.А.Ананьина. Во французском переводе
диалога стоит «existence»; Жильсон заменяет это слово на «rйalitй»,
комментируя это так: «Мы заменяем термином rйalitй слово existence,
передавая греческое фзн пхуЯбн. При этом мы руководствуемся не желанием
навести ретушь на текст превосходного переводчика, а хотим привлечь
внимание к не-экзистенциальному характеру того бытия, о котором идет
речь».

761 Платон. Op. cit., 248 е-249 а.

762 Платон. Op. cit., 255 b-с.

763 Платон. Op. cit., 256 и 258.

764 Платон. Op. cit., 258 е-259 в.

765 Платон. Государство, V, 476 е; пер. А.Н.Егунова.

766 Платон. Софист, 259 а; пер. С.А.Ананьина.

767 Платон. Государство, V, 477 а-в; пер. А.Н.Егунова.

768 Платон. Парменид, 134 d, 134 с; пер. Н.Н.Томасова.

769 Платон. Государство, VI, 509 Ь.

770 Платон. Государство, изд. Em. Chambry, с. 134, прим. к VI, 506 Ь.
Это примечание заканчивается следующим образом: «Большинство
исследователей в настоящее время сходятся в том, что платоновское Благо
следует отождествить с его философским понятием божественности. См.:
Shorey. On the Idea of Good in Plato's Republic (Chicago Studies in
classical Philology)». He станем оспаривать здесь эту интерпретацию
платоновского Блага. Скажем только, что такое отождествление не имеет
под собой какого-либо формального основания в виде высказывания самого
Платона и выражает не столько его собственную точку зрения, сколько
точку зрения некоторых интерпретаторов, комментирующих его. Кроме того,
сама формулировка такого толкования двусмысленна. Если имеется в виду,
что у Платона Благо играет в плане сущности роль, аналогичную роли
Демиурга в плане существования, то это совершенно верно. Но если отсюда
делают вывод, что Благо для Платона является не только божественным, но
Богом (а это не одно и то же!), и даже величайшим из богов, то это
означает искажение платоновского учения в направлении, совершенно чуждом
для Платона и даже (примечательная вещь!) для Плотина. У Платона боги
принадлежат области существования и мифа; они суть причины становления.
Напротив, Благо полагается в качестве причины сущности, а потому
превосходит сущность, но является ее дилектическим продолжением и
находится в том же ряду. Благо в отношении сущностей есть то же, что
Демиург в отношении существований. Но ни один платоновский бог не
является идеей, как и ни одна идея не является богом. См.: Gilson E. God
and Philosophy, eh. I.

771 Плотин. Эннеады, V, 3, 15 (пер. Г.В. Малеванского, в книге «Плотин.
Сочинения», Античная библиотека, изд-во «Алетейа», СПб.: 1995, с. 88).

772 Плотин. Loc. cit. См.: Эннеады, III, 8, 10; V, 4, 1; V, 1,6. Именно
в качестве изначальной порождающей силы Благо обладает жизнью в самом
себе и заключает в себе все вещи (Эннеады, V, 4, 2). О созвучии этой
формулы с формулой св. Иоанна (I, 3-4) см.: Св. Августин. Исповедь, VII,
9, 13.

773 Плотин. Эннеады, V, 2, 1 (пер. П.П. Блонского, указ. изд., с. 355).

774 Плотин. Эннеады, V, 3, 12 (пер. Г.В. Малеванского, указ. изд., с.
86).

775 Плотин. Эннеады, V, 3, 13 (пер. Г.В. Малеванского, указ. изд., с.
87). См.: V, 6, 4. Следует заметить, однако, что Единое не
«бессознательно», но его самосознание выше мышления: Эннеады, V, 4, 2.

776 Wulf M. de Histoire de la philosophie medievale, 6' ed., 1934, t. I,
p. 109. - Hans von Arnim, Die europаische Philosophie des Altertums, в:
Allgemeine Geschichte der Philosophie, Teubner, 1913, p. 259.

777 Плотин. Эннеады. VI, 7, 17.

778 Плотин. Эннеады, V, 3, 15 (пер. Г.В. Малеванского, указ. изд., с.
88).

779 Плотин. Эннеады, V, 2, 1 (пер. П.П. Блонского, указ. изд., с. 355).

780 Плотин. Эннеады, V, 3, 17.

781 Св. Августин. Исповедь, XI, 5, 7.

782 Плотин. Эннеады, V, 2, 1.

783 Плотин. Эннеады, V, 5, 5 (пер. Г.В. Малеванского, указ. изд., с.
103).

784 Плотин. Эннеады, V, 5, 5 (пер. Г.В. Малеванского, указ. изд., с.
103).

785 Плотин. Эннеады, III, 8, 9. (пер. по тексту Жильсона; опубликованных
русских переводов с греческого нет. - Перев.). Эти формулы никоим
образом не опровергаются другими, не менее многочисленными, в которых
Плотин утверждает повсеместное присутствие Единого. В самом деле,
следует утверждать, что Единое везде и нигде. Почему? «Потому что
надлежит, чтобы Единое было прежде всех вещей, чтобы оно всё наполняло и
всё порождало, но не было тем, что оно порождает». Эннеады, III, 9, 4.
Ср.: «В силу того, что оно не есть, Единое производит то, о чем
говорится: это есть». Эннеады, VI, 8, 19.

786 Плотин. Эннеады, III, 8, 8.

787 Плотин. Эннеады, V, 1, 7 (пер. Г.В.Малеванского, указ. изд., с. 62).
- Это описание бытия см. Эннеады, III, 6, 6.

788 Плотин. Эннеады, V, 4, 2 (пер. Г.В.Малеванского, указ. изд., с. 96).

789 Плотин. Эннеады, V, 9, 5 (пер. Г.В.Малеванского, указ. изд., с.
143). Та же формула прямо приписывается Пармениду, V, 1, 8; т. V, р. 26.

790 Аристотель. Категории, V, 2а 11-14. См. Метафизика, D, 8, 1017b
23-26.

791 Аристотель. Метафизика, D, 4, 1014b 13-15.

792 Аристотель. Метафизика, Y, 6, 1048 а 30 - 1048 b 4; русск. пер.
здесь и далее: Аристотель. Сочинения в четырех томах, М., Мысль,
1976-1983.

793 Аристотель. Метафизика, А, 9, 991 а 8-11.

794 Аристотель. Метафизика, А, 9. 991 а 20-21.

795 Аристотель. Метафизика, А. 991 а 22-24.

796 Аристотель. Метафизика, Z, 1, 1028 а 13-15. См.: Y, 1, 1046 а 26-32.

797 Аристотель. Метафизика, Z, 1, 1028 b 2-7.

798 Аристотель. Категории, I, 5, 3 b-4 а.

799 Аристотель. Метафизика, Z, 1029 b 13-14.

800 Loc. cit., 1030 b 29-30.

801 Loc. cit., 1030 b 4-6.

802 Ross D. Aristotle's Metaphysics, Oxford, 1924, t.II, p. 159-160.

803 Аристотель. Метафизика, Г, 1, 1013 a 21-22.

804 Весь пассаж относительно проблемы классификации см.: в De partibus,
animalium, 642 b 5-644 b 15.

805 Аристотель. Метафизика, Г, 2, 1003 b 26-27.

806 Op. cit., Ж, I, 1028 b 4.

807 Op. cit., Z, 6, 1031b 31-32.

808 Op. cit., Z, 17, 1041 b 7-9 и 27-28.

809 Op. cit., Z, 17, 1041 a 14.

810 Op. cit., Z, 17, 1041 a 10-11.

811 Op. cit.,Z, 9, 1034 a 31-33.

812 Op. cit., Z, 7, 1032 1.

813 Op. cit.,Z, 7, 1032 b 22-24.

814 Платон. Тимей, 30 Б.

815 «Et debes scire quod innovatio, quarti Lex declaravit de hoc mundo,
est ejusdem speciei cum innovatione quae apparet hic: et est illa quae
est in formis entium, quas appellai secta Assaria attributa ammalia, et
eas appellant Philosophi formas, et haec innovatio est ex alia re, et in
tempore. Quomodo autem sit dispositio naturae entis possibilis cum ente
necessario, tacuit de hoc Lex propter remotionem ejus ab intelligentia
vulgi: et etiam, quia non est necessaria scientia ejus quoad vulgi
felicitatem. Quod vero existimat secta Asssaria quod natura possibilis
sit innovata, et creata ex nihilo, est id in quo certant cum eis
Philosophi, tam qui dicit innovationem mundi, et qui non dicit earn; et
quod dixerunt, cum inspexeris id, in ventate non est a lege Maurorum, et
non constituitiмr de eo demonstratio, quod vero est ex Lege, est jussus
ut removeatur a speculationibus, quas Lex tacuit, et ideo dicitur in
Talmud: De eo, quod concessum est tibi, inquire, et non debes incumbere
rebus occultis, et scias quod vulgus devenire ad quaesitum hujusmodi est
ex involutionibus et erroribus» (И ты должен знать, что возникновение
этого мира, о котором говорит Закон, того же вида, что и возникновение,
о котором идет речь здесь [у Авиценны]: то возникновение, которое
совершается в формах сущих, именуемых в Ассарийской секте [у ашаритов]
животными атрибутами, а у философов - формами. Это возникновение
совершается из иного и происходит во времени. Но каково было
расположение природы возможных сущих по отношению к необходимо сущему,
об этом Закон умолчал ввиду удаленности его от разумения толпы, и
потому, что знание этого также не является необходимым народу для
счастья. Что же касается убеждения Ассарийской секты в том, что
возможная природа сотворена, и сотворена из ничего, в этом с ней
согласны философы - как те, кто признает, что мир имел начало, так и те,
кто не признает. И если ты исследуешь то, что они говорят, то увидишь,
что в действительности это не от закона мавров, и не установлено тому
доказательства [т. е. это не есть ни положение веры, ни предмет
доказательства. - Э. Ж.]. Что поистине от Закона, так это приказание
удаляться от умозрений, о которых умолчал Закон. То же говорится и в
Талмуде: «Испытывай то, что предоставлено тебе, и не должно тебе
приклоняться к сокрытым вещам. И знай, что черни свойственно приниматься
за такого рода изыскания по причине темноты и заблуждений). Averroes.
Destructio destructionum, Disp. VIII; в Aristotelis Stagiritae... Opera,
Venetiis, apud Juntas, 1552, vol. IX, f. 43 н.

816 «Igitur declaratum est tibi, quod in rationibus, quas recitavit
[Algazel] ex Loquentibus de innovatione mundi, non est sufficientia ad
tangendum gradum veritatis, et quod non deveniunt ad gradum
demonstrationis: nec rationes, quas recitavit ex philosophis in hoc
libro, perveniunt ad gradum demonstrationis, et hoc est, quod interdimus
declarare in hoc libro» (Итак, тебе показано, что рассуждения
красноречивых [т. е. теологов. - Э. Ж.] о начале мира, которые привел
аль-Газали, недостаточны для достижения истинности и не доходят до
степени доказательства. В том числе и те рассуждения, которые он
приводит в этой книге [т. e. Destructiophilosophorum. - Э. Ж.], не
достигают степени доказательства. Именно это мы хотели здесь заявить».
Averroes. Op. cit., Disp. I, t. IX, f. 9 v.

817 «Avicenna autem peccavit multum in hoc, quod existimavit quod unum
et ens significant dispositiones additas essentiae rei. Et mirum est de
isto homine, quomodo erravit tali errore; et iste audivit Loquentes in
nostra Lege, cum quorum sermonibus admiscuit ipse suam scientiam
divinam». Аверроэс, In IV Metaph., c. 3; указ. изд., т. VIII, f. 32 r. -
Что касается Дунса Скота, см.: Opus Oxoniense, Prol., I, 2, 12; изд.
Quaracchi, t. I, p. 12; или E. Gilson, Les seize premiers Theoremata et
la pensйe de Duns Scot, в: Archives d'hist. doctr. et litt. du moyen
Bge, 1938, p. 51-52.

818 Аверроэс. Epitome in librum Metaphysicae Aristotelis, Tract. I,
указ. изд., т. VIII, f. 169 r. - См.: Destructio destructionum, Disp. V,
указ. изд., т. IX, f. 34 н. Этот текст, частично эксплицитным образом,
воспроизводится в Forest Б., La structure mйtaphysique du concret selon
saint Thomas d'Aquin, Paris, J.Vrin, 1931, p. 143, n. 2.

819 Аверроэс. In IV Metaph., cap. 3; указ. изд., т. VIII, f. 32 r.

820 Аверроэс. Destructio destructionum, Disp. Vili; указ. изд., т. IX,
f. 43 н.

821 Аверроэс. Destructio destructionum, Disp. Vili; указ. изд., т. IX,
f. 43 н.

822 Полный текст Quaestio Сигера Брабантского был опубликован Grabmann
M. Neuaufgefundene «Quaestionen» Sigers von Brabant zu den Werken des
Aristoteles (Clm. 9559), в Miscellanea Francesco Ehrle, vol. I, Roma,
Bibliotheca Apostolica Vaticana, 1924, p. 103-147. Цитируемое нами
заглавие находится на с. 133.

76 

823 Brabant Siger de. Op. cit., p. 137.

824 Сигер даже утверждает, что такое различение недейственно, если
понимать его так, как понимал Альберт Великий в трактате о книге «De
causis». С точки зрения Альберта, существование отлично от сущности
творений, потому что причиной его является Бог. На это Сигер справедливо
замечает, что если существование сущности есть следствие божественного
действия, то и сущность в равной мере является таковым, как и вообще
все, что обнаруживается в тварных вещах. Поэтому если мы полагаем
сущность тварной, это не значит, что ее существование проявляется как
отличное от нее следствие акта творения. (Op. cit., р. 135, в Diversae
sunt opiniones...). Справедливости ради надо сказать, что Альберт,
по-видимому, отличал от тварных сущностей причину существования, внешнюю
по отношению к ним, а не имел в виду внутреннее различие сущности и
существования в творениях.

825 «Veruni est, quod Boetius et alii magistri dixerunt, quod res est
illud quod est ex seipsa, esse autem habet ex primo principio, et in
solo primo principio posuerunt multi [quod] est esse pertinens ad
essentiam. Illud aliquid veritatis habet, quia esse significat essentiam
per modum actus maximi. Sed convenit substantiae rei habere naturam et
modum actus, secundum quod effectus primi principii. Ideo potest dici
quod esse est ex Primo Principio magis proprie, et de aliis minus
proprie. Sed esse videtur actum primum significare. Sed nulla est natura
in rebus quin ad naturam potentiae accedat ex aliquo primo. Ideo ad
essentiam Primi magis pertinet esse» (Истинно то, что говорили Боэций и
другие учители, а именно: вещь есть то, что есть, от самой себя [т. е.
вещь сама по себе есть id quod est. - Э. Ж.], а бытием обладает от
первого начала. И только в первом начале многие полагают бытие,
принадлежащее к сущности. В этом есть нечто от истины, так как бытие
означает сущность согласно модусу максимального действия. Но субстанции
вещи подобает иметь природу и модус действия, соответствующие действию
первой причины. Точно так же можно сказать, что бытие происходит в более
собственном смысле от Первого Начала, а от другого - в менее собственном
смысле. Но бытие, как представляется, означает первичный акт. Однако в
вещах нет иной природы, кроме той, которая получает доступ к природе
потенции благодаря чему-то первому. Значит, бытие в большей степени
принадлежит к сущности Первого). Brabant Siger de. Op. cit., p. 137.

826 Loc. cit., p. 137-138.

827 «Cum enim dicitur res est ex ipsa, potest ex denotare circumstantiam
causae materialis vel efficientis. Tune dico, quod ista simul stant,
homo est homo per se, secundum quod per denotat circumstantiam causae
formalis, et tamen homo per aliud est homo secundum quod per denotat
circumstantiam causae efficientis, et sic est hie deceptio. Unde in
libro Posteriorum primo modo dicendi per se: illud est tale, quod est
tale per suam formam. Unde potest aliquod causatum esse per se
formaliter, et tamen causarti efficientem habet aliam» (Ведь когда
говорят, что вещь есть из самой себя, из может означать как
материальную, так и действующую причину. Тогда я говорю, что имеется
одновременно и то, другое: человек есть человек через себя, согласно
чему через означает формальную причину; и в то же время человек есть
через иное, согласно чему через означает действующую причину. Так
возникает это заблуждение. Отсюда в книге Posteriorum первый способ
говорения о том, что «через себя», таков: через себя есть то, что
является таковым в силу своей формы. Поэтому нечто, что представляет
собой следствие некоей причины, может в отношении формы быть через себя,
но в то же время действующую причину иметь в ином». Op. cit., p. 135.
Отметим обращение к Аристотелю в поисках фундаментального начала, т. е.
формы - причины quod quid est. Форма есть начало par excellence
субстанциальности и бытия.

828 Brabant Siger de. Op. cit., p. 135-136.

829 «Sed dicere quod esse sit aliquid additum essentiae rei, ita quod
non sit res ipsa neque pars essentiae ut materia vel forma, et dicere
quod non sit accidens, est ponere quartam naturam in entibus. item
dicitur sic, quod esse est aliquid additum nee est res ipsa nee
principium rei, sed est aliquid constitutum per principia essentiae. Sed
constitutum per principia essentiae est ipsa res. quare non erit additum
nisi tu dicas mihi, quod sit constitutum effective sicut accidentia et
tune erit accidens. Hoc enim dicimus accidens, quod advenit alicui quod
habet formam, vel quod advenit essentiae rei» (Но говорить, что нечто
придано сущности вещи, так что не является ни самой вещью, ни частью
сущности, как материя или форма; а также говорить, что это не есть
акциденция, - значит полагать в сущих четвертую природу. Равным образом
говорится так, что бытие есть нечто приданное вещи, не будучи ни самой
вещью, ни началом вещи, но представляя собой нечто конституированное
началами сущности. Однако то, что конституировано началами сущности,
есть сама вещь. А потому бытие не будет приданным вещи, если только ты
не скажешь мне, что оно в действительности конституировано так, как
конституированы акциденции, и тогда будет акциденцией. Ибо акциденцией
мы называем то, что случается с чем-то имеющим форму, или то, что
случается с сущностью вещи». Siger de Brabant, op. cit., p. 136. Ср.
текст анонимного критика Фомы Аквинского и Эгидия Римского: «Etiam non
intelligo, quid debet esse additum tale, cum non sit materia neque
forma. Ideo relinquo sibi. Sed Thomas non nominai illud additum...» (He
разумею, чем именно должно быть такое добавление, коль скоро оно не есть
ни материя, ни форма. Этого я для себя не могу разрешить. Но Фома не
говорит, что это за добавление...». Grabmann М. Circa historiam
distinctionis essentiae et existentiae, в Acta Pont. Acad. romanae S.
Thomae Aquinatis (1934), Turin, Marietti, 1935, p. 71-72.

830 Brabant Siger de. Op. cit., p. 136. Вся эта критика непосредственно
вдохновлена Аверроэсом, In Metaph., указ. изд., f. 32 г, в «Et iste homo
ratiocinatur ad suam opinionem...»

831 Это учение вполне ясно резюмирует Hйlie l'Hйbreu в тексте, который
посвящен вопросу о том, Utrum mundus sit effectus: Ad quaestionem jam
motam breviter dico quod profundi philosophi, et majores eorum et maxime
Averrois in tractatu De substantia orbis et in libro Destructio
destruetionum respondent quod Primum abstractum non tantum dat motum
corpori caelesti, sed dat sibi esse et permanentiam aeternam in sua
substantia («По поводу уже рассмотренного вопроса кратко скажу, что
глубокие философы, в том числе величайшие из них, а более всего Аверроэс
в трактате De sustantia orbis и в книге Destructio destruetionum,
отвечают следующее: Первое отделенное не только приводит в движение
небесные тела, но сообщает им бытие и вечное пребывание в их субстанции»
). Hйlie l'Hйbreu, Utrum mundus sit effectus, в Jean de Jandun, De
physico auditu, Bergame, 1501, f. 131 v.

832 Аристотель. Метафизика, К, 3, 1060 b 31.

833 Аристотель. Метафизика, Г, 1003 а 21-31. Непризнание этого принципа
объясняет многочисленные попытки, предпринимавшиеся после Аристотеля,
выстроить метафизику в качестве науки об одном из частных аспектов
сущего, и неудачу таких попыток. Об этом см.: Gilson E. The Unity of
Philosophical Experience, Scribner's, New York, 1937, p. IV.

834 Аристотель. Метафизика, E (IV), I, 1026 a 6-32: К (ЧЙ), 7, 1064, b
6-14. Наука, о которой идет речь, становится, таким образом, наукой об
пхуЯб бкЯнзфпт (неподвижной сущности): E (IV), I, 1026 а 29-30.

835 Фома Аквинский. In Metaph., Prooemium: ed. Cathala, p. 2.

836 «Hinc est quod dicitur. Beati mundo corde, quoniam ipsi Deum
videbunt» (Мф 5, 8), et: Haec est vita aeterna ut cognoscant te solum
Deum verum» (Ин 17, 3). Huic etiam sententiae Aristoteles in ultimo
Ethicorum concordat, ubi ultimarti hominis felicitatem dicit esse
speculativam quantum ad speculationem optimi speculabilis» («Сказано
там: "Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят" (Мф 5, 8). И еще:
«Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога» (Ин
17, 3). С этими сентенциями согласен и Аристотель в последней из «Этик»,
где он говорит, что высшее счастье человека - в созерцании, поскольку
оно есть созерцание наилучшего созерцаемого»). Фома Аквинский. Cont.
Gent., lib. Ill, с. 25, fin. Ср. Аристотель. Никомахова этика, X, 7,
1177 а 12-18.

837 Аристотель. Метафизика, А 2 983 а 6-11.

838 Аристотель. Никомахова этика, X, 10.

839 Аристотель. Метафизика, А, 3, 983 а 24-27.

840 Аристотель. Метафизика, А, 2, 983 а 8-9.

841 Фома Аквинский. Сумма против язычников, III, 25, ad Amplius,
naturaliter inest.

842 Loc. cit., ad Praeterea, cujuslibet effectus.

843 Op. cit., I, 5, ad Apparet etiam. Ср. Аристотель, I, 5, 644 b.

844 Аристотель. Метафизика, Г (IV), 2, 1003 a 33 - 1004 a 9; в
Комментарии св. Фомы In Metaph. lib. IV, lect. 2.

845 Фома Аквинский. In Metaph., loc. cit., изд. Cathala, n. 549-553.

846 На этот текст опираются утверждения о том, что сам св. Фома допускал
между сущностью и существованием лишь различие в аспектах. См.
примечательное место у P. Pelster (в журнале Scholastik, 1928, р. 265).

847 Фома Аквинский. In I Sent., d. 33, q. I, a. I, ad I.

848 Аристотель. О душе, II, 4, 415 b 13.

849 Op. cit., II, I, 412 b 9-10.

850 «Probat [sc. Aristoteles], quod supposuerat. Et primo quod anima sit
causa viventis corporis, ut forma: et hoc duplici ratione, quarum prima
talis est. Illud est causa alicujus ut substantia, id est ut forma, quod
est causa essendi. Nam per formam unumquodque est actu. Sed anima
viventibus est causa essendi; per animam enim vivunt, et ipsum vivere
est esse eorum: ergo anima est causa viventis corporis, ut forma» (Он
[Аристотель] доказывает выдвинутое предположение. И прежде всего то, что
душа есть причина живущих тел, как их форма; причем в двух отношениях,
из которых первое таково. Причина всякой вещи, как ее субстанция, т. е.
форма, есть то, что является причиной существования [отметим эту
формулу!]. Ибо всё приводится в акт через форму. Но для живых существ
причиной существования служит душа; следовательно, душа есть причина
живых тел, как их форма). Фома Аквинский. In II De anima, lect. 7; ed.
Pirotta, n. 319-320. Точно так же «знание» есть одновременно первичный
(щт ерйуфЮмз) и вторичный (щт фп иещсеАн) акт; но существует знание
именно в качестве первичного акта. См. De anima, II, I, 412 а 6-11, и, в
комментариях св. Фомы, ed. Piirotta, n. 216.

851 См. Gilson E. L'esprit de la philosophie medievale, 2 ed., Paris,
J.Vrin, 1944, p. 75-77.

852 Фома Аквинский. Sum. theol., p. I, q. 104, art. 3, ad Respondeo.

853 Фома Аквинский. In II De anima, lib. II, lect. 14; ed. Pirotta, n.
403-421.

854 Фома Аквинский. Sum. theol., p. I, q. 104, art. I, ad Respondeo.

855 Ibid., ad Respondeo, fin.

856 Такой вопрос ставится в Сумме теологии, p.I, q. 104, а 4: Utrum
aliquid in nihilum redigatur (обратится ли что-либо в ничто). Отметим
универсальную значимость вопроса. Ответ следует отрицательный: Бог не
уничтожит ничего из сотворенного им. В самом деле, то, что случается с
творением от Бога, может быть либо естественным, либо чудесным. Если
речь идет о естественном событии, искать ему объяснение надлежит в самой
природе вещей. Но природа вещей требует, как мы увидим, чтобы ни одна из
них не подвергалась уничтожению. Если же речь идет о чуде, его причины
следует искать в порядке благодати, точнее, в проявлении благодати. Но
мы видим, что Бог явил свою благость и могущество в сотворении мира и
продолжает являть их в поддержании его существования, отнюдь не в его
разрушении. Напротив, он сделал бы такое проявление невозможным. «Unde
simpliciter dicendum est quod nihil omnino in nihilum redigetur» (Отсюда
следует просто сказать, что вообще ничто не обратится в ничто). Loc.
cit, ad Resp. См. ad Irti. Любопытно отметить, что в Sed contra в этой
статье св. Фома ссылается на авторитет Экклесиаста, III, 14: «Didici
quod omnia opera quae fecit Deus, perseverant in aeternum (Познал я, что
всё, что делает Бог, пребывает вовек).

857 Sum. theol., P. I, q. 104, a. 4, ad Resp.

858 «Tertius est error Aristotelis, qui posuit mundum a Deo factum non
esse, sed ab aeterno fuisse, contra quod dicetur: In principio creavit
Deus caelum et terrain (Gen.I,I)» (Третье заблуждение Аристотеля
заключается в том, что он полагал мир не сотворенным Богом, но
существующим вечно; против чего будет сказано следующее: В начале
сотворил Бог небо и землю (Быт I, I). De articulis fidei, в Opuscula,
ed. P. mandonnet, t. III, p.3.

859 «Ex quo patet quod quamvis Aristoteles poneret mundum aeternum, non
tamen credidit quod Deus non sit causa essendi ipsi mundo, sed causa
motus ejus tantum, ut quidam dixerunt» (Отсюда явствует, что Аристотель
хотя и полагал мир вечным, однако не думал, что Бог не является причиной
самого существования мира, а только причиной его движения, как говорили
некоторые). In Vili Phys., cap. I, lect. 3, з. 6. Св. Фома подразумевает
здесь текст «Метафизики», II (а), 1, 993 b 29-30. См. его комментарий
относительно богов как беспричинных причин небесных тел: «Secundo, quia
nihil est eis causa, sed ipsi sunt causa essendi aliis. Et per hoc
transcendunt in ventate et entitate corpora caelestia: quae etsi sint
incorruptibilia, tamen habent causam non solum quantum ad suum moveri,
ut quidam opinati sunt, sed etiam quantum ad suum esse, ut hic
Philosophus expresse dicit» (...во-вторых, потому что ничто не является
их причиной, но они сами суть причина бытия другого. И потому они
превосходят истинностью и сущностностью небесные тела: ведь хотя те и
нетленны, однако имеют причину не только в отношении их движения, как
думают некоторые, но и в отношении их бытия, как здесь прямо говорит
Философ). In II Metaph., lect. 2, ed. Cathala, n. 295.

860 Sum. theol., P.I, q. 104, a. 3, ad I.

861 Sum. theol., P.I, q. 104, a. I, ad I. См.: De potentia, q. 5, a. 3.
Именно в таком смысле нужно понимать знаменитые тексты о бессмертии
души. В них напрасно пытаются найти доказательство того, что св. Фома в
действительности не отличал сущность от существования. Есть субстанции,
составленные из материи и формы; последние, будучи разъединены,
находятся «in potentia ad non esse subjecti» (в потенции относительно
небытия в качестве субъектов) - но не в потенции относительно «non esse
simpliciter» (просто небытия), потому что материя, как таковая,
неуничтожима. Эти состоящие из формы и материи субстанции подвергаются
разрушению, утрачивая форму, которая сообщает им бытие. В таких случаях
можно говорить о разрушении формы, если речь идет об одной из форм, не
способных самостоятельно существовать вне материи. Но и тогда форма
разрушается не сама по себе. Она уничтожима только акцидентально,
вследствие уничтожимости того составного целого, вне которого она не
способна существовать. Если же речь идет о субстанциях, представляющих
собой субсистентные формы, а человеческая душа - одна из таких
субстанций, то она с полным правом именуется нетленной. Будучи формой,
душа не может утратить форму, а значит, и бытие как следствие формы (Qu.
Disp. de anima, art. 14, ad Resp.). Поэтому в плане субстанциального
бытия, в котором мы сейчас находимся, будет верно сказать, что бытие так
же неотъемлемо от души, как круглость от круга (Sum. theol., P.I, q. 50,
a. 5, ad Resp., и Р. I, q. 75, a. 6, ad Resp.). Следовательно, душа
бессмертна, supposito tamen influxu Dei. См. В Сумме против язычников
одну из тех заключительных формул, которые так мастерски выводит св.
Фома: Р. II, cap. 54, Quod non est idem compositio ex substantia et esse
et materia et forma; cap 55, Quod substantiae intellectuales sunt
incorruptibiles.

862 «Corruptibile et incorruptibile sunt essentialia praedicata, quia
consequuntur essentiam sicut principium formale vel materiale, non autem
sicut principiun activum, sed principium perpetuitatis aliquorum est
extrinsecus» (Тленное и нетленное суть предикаты сущности, так как они
следуют из формы как формального или материального принципа, но не
действующего начала. Ведь действующее начало пребывания чего бы то ни
было является внешним). Quaest. disp. de anima, art. 14, ad 5. Ср.: «Non
autem dicitur aliquid esse corruptibile per hoc quod Deus possit illud
in non esse redigere, subtrahendo suam conservationem, sed per hoc quod
in seipso aliquod principium corruptionis habet, vel contrarietatem, vel
saltern potentiam materiae» (Ведь нечто называется тленным не потому,
что Бог может ввергнуть его в небытие, перестав сохранять его, но
потому, что в самом себе оно заключает некое начало тления, или
противоречие, или, наконец, некую потенциальность, связанную с
материей). Sum. theol., P. I, q. 50, a. 5, ad 3. Вот почему невозможно
оспаривать подлинно томистский характер различения сущности и
существования в текстах, в которых св. Фома утверждает, что
существование принадлежит душе или ангелу так же, как круглость
принадлежит кругу. «Иsse secundum se competit formae» («Самобытие
подобает форме», ibid., ad Resp.) в действительности означает, что бытие
есть сущностный атрибут формы как таковой - но только в плане
субстанции, когда уже решена проблема действующей причины ее
существования.

863 «Esse comparatur ad formam sicut per se consequens ipsam, non autem
sicut effectus ad virtutem agentis, ut puta motus ad virtutem moventis»
(Бытие соотносится с формой как ее самопроизвольное следствие, но не как
результат действия соотносится с действующей силой - скажем, движение с
движущей силой). Qu. disp. de anima, art. 14, ad 4. «Corruptibile et
incorruptibile sunt essentialia praedicata, quia consequuntur essentiam
sicut principium formale vel materiale, non autem sicut principiun
activum, sed principium perpetuitatis aliquorum est extrinsecus»
(Тленное и нетленное суть предикаты сущности, так как они следуют из
формы как формального или материального принципа, но не действующего
начала. Ведь действующее начало пребывания чего бы то ни было является
внешним). Quaest. disp. de anima, art. 14, ad 5. Что касается бытия
чистых интеллектуальных форм, см. In Boetium de Trinitate, qu. V, art.
4, ad 4; в Opuscula, ed. Mandonnet, t. Ili, p. 121.

864 «Deide quia ad ipsam aliam formam comparatur esse ut actus. Per hoc
enim in compositis ex materia et forma dicitur forma esse principium
essendi, quia est complementum substantiae, cujus actus est ipsum esse;
sicut diaphanum est aeri principium lucendi, quia facit eum proprium
subjectum lucis» (Во-вторых, потому что с этой другой формой соотносится
само бытие как ее акт. Ибо в состоящем из материи и формы форма потому
называется началом бытия, что она есть восполнение субстанции, акт
которой есть само бытие. Так. прозрачность есть начало свечения воздуха,
потому что делает его собственным субъектом света). Cont. Gent., Р, 54,
ad Deinde, quia.

865 «Per formarti enim substantia fit proprium susceptivum ejus quod est
esse» (B самом деле, через форму субстанция становится собственно
воспринимающим то, что называется бытием). Cont. Gent., II, 55. Само
собой разумеется, что тексты, в которых о субстанции говорится как о
принимающем существование, не следует понимать в том (абсурдном) смысле,
будто еще не существующая субстанция тем не менее наличествует для того,
чтобы воспринять акт существования. В процессе создания субстанции
одновременно порождается esse, принимаемое субстанцией, и сама
субстанция, принимающая esse.

866 De spiritualibus creaturis, art. I, ad 5. Этот важнейший пункт, на
котором св. Фома настаивает со всей возможной решительностью, совсем
непонятен его противникам и даже его сторонникам (если верить одному из
них). «Томисты, - утверждает П. Декок, - всегда предполагают, что
существование есть форма (выделено автором. - Э.Ж.) в собственном
смысле, и что именно в качестве таковой его следует трактовать. Но
именно в этом и заключается предмет спора, именно это решительно
отрицает Суарес; именно это утверждают их противники, но всегда
бездоказательно» {Descoqs P. Le Suarйzisme, в Archives de Philosophie,
vol. II, cahier 2; Paris, Beauchesne, 1924, p. 205). He входя в
обсуждение фактической стороны вопроса, которую сам П. Декок считает
очевидной без доказательств и которая в такой общей форме и не может
быть доказана, просто скажем: если все это так, то критика томистов со
стороны Суареса никоим образом не затрагивает учения самого Фомы
Аквинского. Верно, что св. Фома иногда квалифицирует esse как formale:
«cum sit formale, respectu omnium quae in re sunt» (...так как оно
(esse) является формальным по отношению ко всему, что есть в вещи) (Sum.
theol., P. I, q. 8, a. I, Resp.). Но, насколько нам известно, св. Фома
нигде не говорит, что esse есть forma. Употребляемое им выражение
означает только то, что esse находится в таком же отношении к сущности,
в каком форма находится к материи: в отношении «receptum ad recipiens».
Таким образом, esse ведет себя не материально, а формально по отношению
к сущности, которой оно принадлежит. См.: Sum. theol., P.I, q. 4, a. I,
ad3.

867 «Omne quod est in genere substantiae, est compositum reali
compositione, eo quod id quod est in praedicamento substantiae, est in
suo esse subsistens, et oportet quod esse suum sit aliud quam ipsum;
alias non posset differre secundum esse ab illis cum quibus convenit in
ratione suae quidditatis; quod requiritur in omnibus quae sunt directe
in praedicamento, et ideo omne quod est directe in praedicamento
substantiae, compositum est saltern ex esse et quod est. Sunt tamen
quaedam in praedicamento substantiae per reductionem, ut principia
substantiae subsistentis, in quibus praedicta compositio non invenitur,
non enim subsistunt, ideo proprium esse non habent: similiter
accidentia, quia non subsistunt, non est eorum proprie esse; sed
subjectum est aliquale secundum ea; unde proprie dicuntur magis entis
quam entia» (Все, что есть в роду субстанций, составлено реальным
составлением. Таким образом, то, что сказывается о субстанции, пребывает
в ее бытии; и бытие этого сказываемого должно быть другим, нежели бытие
субстанции: в противном случае это сказываемое не могло бы отличаться по
бытию от того, с чем соединяется в отношении своей чтойности. Это
требование касается всего непосредственно сказываемого, в том числе и
того, что непосредственно сказывается о субстанции, состоящей к тому же
[помимо составленности из материи и формы. - Э. Ж.] из бытия и того, что
есть. Однако нечто сказывается о субстанции в силу редукции: таковы
начала субсистентной субстанции [форма, например. - Э. Ж.]: то, что
сказывается о них, не входит в составление и не субсистирует, не имея
собственного бытия. Подобным образом и акциденции не субсистируют, а
потому и не имеют собственного бытия, но нечто другое является их
субъектом. Поэтому верно говорится, что они скорее принадлежат сущим,
чем суть сами сущие). Qu. disp. de ventate, q. 27, a. 1, ad 8. Текст из
In librum Boetii de Hebdomadibus, cap. II, где говорится о реальном
различии между esse и quod est (в «Est ergo primo considerandum...»),
остается на уровне привычного Боэцию esse quo est, a потому не является
решающим ни в каком смысле. Ср. I. Sent., d. 19, q. 2, а. 2: «Respondeo
esse est actus existentis inquantum ens est... Actus autem qui
mensuratur aevo, scilicet ipsum esse aeviterni, differt ab eo cujus est
actus, re quidem... Esse autem quod mensuratur aeternitate, est idem re
cum eo cujus est actus, sed differt tantum ratione» (Отвечаю: бытие есть
акт существующего, поскольку оно сущее... Акт, измеряемый временем, т.
е. само бытие временного, отличается от того, чьим актом оно является,
по самой сути... А бытие, измеряемое вечностью, - то же по сути, что и
то, чьим актом оно является, и отличается только в смысловом отношении).

868 De substantiis separatis, cap. VI.

869 Cont. Gent., II, cap. 54.

870 Cont. Gent., loc. cit.

871 Cont. Gent., loc. cit.

872 In III Sent., dist. 6, q. 2, a. 2, Resp.

873 «Ea quae sunt formae subsistentes, ad hoc quod sint unum et ens, non
requirunt causam formalem, quia ipsae sunt formae; habent tamen causam
exteriorem agentem, quae dat eis esse» (Формы, являющиеся
субсистентными, не нуждаются в формальной причине для того, чтобы быть
единым и сущим; однако они имеют внешнюю действующую причину, которая
дает им бытие). Qu. disp.. de anima, qu. un.; art. 6, ad 9.

874 «Ipsum esse est actus ultimus qui participabilis est ab omnibus:
ipsum autem nihil participat; unde, si sit aliquid quod sit ipsum esse
subsistens, sicut de Deo dicimus, nihil participare dicimus. Non autem
est similis ratio de aliis formis subsistentibus, quas necesse est
participare ipsum esse, et comparari ad ipsum ut potentiam ad actum; et
ita, cum sint quodammodo in potentia, possunt aliquid aliud participare»
(Само бытие есть предельный акт, к которому может быть причастно всё; он
же сам ничему не причастен. Поэтому если имеется нечто, что является
самим субсистентным бытием - как мы это говорим о Боге, - то его мы
называем не причастным ничему. Однако не так обстоит дело в отношении
других субсистентных форм, которым необходимо быть причастными к самому
бытию и соотноситься с ним, как потенция соотносится с актом. Итак,
поскольку они находятся некоторым образом в потенции, постольку они
могут быть причастны чему-либо другому). Qu. disp. de anima, qu. I, art.
6, ad 2.

875 «Ipsum esse est actus formae subsistentis» (Само бытие есть акт
субсистентной формы). Qu. disp. de anima, art. VI, ad Resp. «Esse est
actualitas omnium actuum, et propter hoc est perfectio omnium
perfectionum» (Бытие есть актуальность всех актов и потому есть
совершенство всех совершенств). De potentia, q. VII, a. 2, ad 9. «Unde
ipsum esse est actualitas omnium rerum, et etiam ipsarum formarum»
(Отсюда само бытие есть актуальность всех вещей, и даже самих форм).
Sum. theol., P. I, q. 4, а. 1, ad 3. «Esse autem est illud quod est
magis intimum cuilibet rei, et quod profundius omnibus inest, cum sit
formale respectu omnium quae in re sunt» (Бытие же есть то, что является
наиболее внутренним во всех вещах и наиболее глубоким, ибо оно имеет
формальный характер по отношению ко всему, что есть в вещи). Sum.
theol., P. I, q. 8, а. 1, ad 4. Если следующий текст верен, то св. Фома
хотя бы однажды говорил об esse как о форме: «Caret vero secundum se
considerata [se. materia] forma, per quam participet esse in actu
secundum proprium modum. Ipsa vero res composita, in cui essentia
considerata, jam formam habet esse; sed participat esse proprium sibi
per formam suam» (В действительности [материя] сама по себе лишена
формы, через которую она была бы причастна актуальному бытию согласно
собственному модусу. Правда, сама составная вещь, в которой заключена
рассматриваемая сущность, уже имеет форму бытия - но причастна к
присущему ей бытию через свою форму). De substantiis separatis, cap. VI.
Выражение «formam esse» никоим образом не является ошибкой в синтаксисе
св. Фомы; речь идет о сущностном бытии субстанции. Ход мысли таков: esse
не есть ни материя, ни форма, но то, что происходит с композитом
благодаря форме. В самом деле, в составных субстанциях материя сама по
себе обладает лишь потенциальным бытием; актуальное бытие она получает
только через форму. Что же касается составной субстанции, форма уже
включена в ее сущность, но только благодаря форме она причастна к esse,
которое является ее собственным бытием.

Еще одна формула, несомненно подлинная, представляет другой подход к
тому, что хочет сказать св. Фома: «Quodcumque ens creatum participat, ut
ita dixerim, naturam essendi» (Всякое тварное сущее причастно, так
сказать, природе бытия). Sum. theol., P. I, q. 45, а. 5, ad 1. Более чем
очевидно, что, строго говоря, esse не есть natura - за исключением Бога,
как говорит св. Ансельм, - и что, следовательно, не может быть natura
essendi. Ho св. Фома ищет здесь самую сильную формулу, какую только
можно вообразить, чтобы сказать следующее: за исключением Бога, esse
всегда есть esse по причастности. Поэтому он добавляет оговорку ita
dixerim, которая оберегает различине твари и творца.

876 «Напротив, сущность, реально соединенная с существованием, была бы
формально конституирована в качестве реальной потенции, способной
вступать в реальное соединение с esse и (постольку, поскольку она должна
была бы противостоять ему) через сам акт esse, определяющий и сообщающий
ей реальность. В плане чистого quid мы, несомненно, признаем, что
сущность не нуждается в дополнении, что она интеллигибельна сама по
себе, независимо (если позволено так выразиться) от какого бы то ни было
действительного акта существования. Но в этом плане чистого quid [т. е.
в отвлечении от существования, поскольку она не существует] сущность не
соединяется ни с чем». Descoqs Р. Thomisme et scolastique, в Archives de
Philosophie, vol. V, cahier I; Paris, G. Beauchesne, 1926, p. 103. См.:
Op. cit, p. 101; и в Archives de Philosophie, vol. X, cahier 4, Paris,
G. Beauchesne, 1929, p. 589.

877 «Итак, мы абсолютно отрицаем тот факт, что существование, адекватным
образом отличенное от сущности, образует метафизическое понятие,
выражающее такую реальность, которая формально не подразумевает сущность
и сама по себе решительно противостоит сущности. С такой точки зрения,
противостоящая сущности экзистенция, исключающая сущность или
обходящаяся без нее, есть не более чем совершенно пустая логическая
форма... Короче говоря, существование, existentia, id quod formaliter
ens constituitur actu, представляет собой не понятие, а псевдопонятие.
Что касается esse, сущего в собственном смысле (к сожалению, у нас во
французском языке нет слова для различения ens и esse), его нельзя
адекватно, т. е. реально, противопоставить сущности: оно тождественным
образом является "ens ut partмcipium ", ф. e. индивидуальной
реальностью, объектом интуиции - как чувственной, так и
интеллектуальной. Будучи реальностью, оно существует как таковое, и наш
интеллект по природе организован таким образом, чтобы абстрагировать от
него чтойность. Реальное esse формально подразумевает сущность или же не
существует». Descoqs Р. Thomisme et scolastique, p. 112.

878 «Итак, esse само по себе не подпадает под понятие: об этом следует
неустанно напоминать. Под понятие подпадает лишь абстрактная общая
сущность - постольку, поскольку она совершенным образом выражает связь
со своей причиной-образцом, а не поскольку она актуально существует.
Актуальность как таковая подпадает под понятие разве что косвенно, в
постижении индивидуальной сущности; мы познаём ее именно как
актуальность только интуитивно». Op. cit., p. 111-112. - «Итак, esse
нельзя представить актом в строгом смысле слова. Оно немыслимо, а потому
и не существует ни для конечного ума, ни для Бога, кроме как в той мере,
в какой оно реально отождествляется с сущностью, которая его реализует и
в которой оно высказывает связь с причиной, от которой происходит». Op.
cit., p. 121 - 122.

879 In V Metaph., cap. 2, lect. 2.

880 «Aliquid enum est, sicut Deus, cujus essentia est ipsum suum esse;
et ideo inveniuntur aliqui philosophi dicentes quod Deus non habet
quidditatem vel essentiam, quia essentia sua non est aliud quarti esse
suum» (A есть нечто - как, например, Бог- чья сущность есть само его
существование; и потому находятся некоторые философы, которые говорят,
что Бог не имеет чтойности, или сущности, так как его сущность есть не
что иное, как его существование). De ente et essentia, cap. VI (IV).
Несомненно, св. Фома подразумевает здесь формулу Авиценны, от которой
явно отмежевывается.

881 «Sed esse est diversum in diversis. Nec oportet, si dicimus quod
Deus est esse tantum, ut in illorum errorem incidamus, qui Deum dixerunt
esse illud esse universale, quo quaelibet res est formaliter. Hoc enim
esse, quod Deus est, hujus conditionis est, ut nulla additio sibi fieri
possit: unde per ipsam suam puritatem est esse distinctum ab omni
esse... Esse autem communi, sicut in intellectu suo non includit aliquam
additionem, ita nec includit in intellectu suo aliquam praecisionem
additionis; quia, si hoc esset, nihil posset intellligi esse, in quo
super esse aliquid adderetur» (Ho esse различно в разном. Если мы
говорим, что Бог есть только esse, не следует впадать в заблуждение тех,
кто говорит, что Бог есть то всеобщее бытие, в силу которого формально
существует всякая вещь. Ведь это esse, каковым является Бог, таково, что
оно не может принять в себя никакого добавления; поэтому в силу самой
своей чистоты оно отлично от любого [другого] esse... Ho в мышление об
общем бытии не входит ни какое-либо добавление, ни какое-либо уточнение:
ведь если бы это было так, было бы невозможно мыслить бытие, в котором
добавлялось бы что-либо сверх бытия). De ente et essentia, cap. VI (IV).

882 Итак имеется соединение двух порядков бытия, которые почти что можно
назвать сущностно различными: чисто формального бытия сущности и бытия
акта существования: «Esse enim quod hujusmodi est [se. существование]
est aliud secundum essentiam ab eo cui additur determinandum». De
potentia, q. VII, a. 2, ad 9.

883 «Si igitur per hoc quod dico non ens, removeatur solum esse in actu,
ipsa forma secundum se considerata est non ens, sed esse participans. Si
autem non ens removeat non solum ipsum esse in actu, des etiam actum seu
formam per quam aliquid participat esse, sic materia est non ens, forma
vero subsistens non est non ens, sed est actus, quae est forma
participativa ultimi actus, qui est esse» (Итак, если тем, что я называю
небытием, устраняется только сущее в акте, то форма, рассматриваемая
сама по себе, есть не сущее, а бытие по причастности. Но если небытие
устраняет не только сущее в акте, но и тот акт или форму, через которую
нечто причастно бытию, то не-сущим оказывается материя, а субсистентная
форма не есть не-сущее, но акт, - как форма, причастная последнему акту,
т. е. существованию). De substantiis separatis, cap. VI; в Opuscula, ed.
P. Mandonnet, t. I, p. 97.

884 «In natura igitur rerum corporearum materia non per se participat
ipsum esse, sed per formam; forma enim adveniens materiae facit ipsam
esse actu, sicut anima corpori. Nam primum quidem materia est ut
potentia respectu formae, et forma est actus ejus; et iterum natura
constituta ex materia et forma, est ut potentia respectu ipsius esse,
inquantum est susceptiva ejus. Remoto igitur fundamento materiae, si
remaneat aliqua forma determinatae naturae per se subsistens non in
materia, adhuc comparabitur ad suum esse ut potentia ad actum. Non dico
autem ut potentiam separabilem ab actu, sed quam semper suus actus
comitetur» (Итак, в природе телесных вещей материя не сама по себе
причастна к самому бытию, но через форму: ведь форма, которую принимает
материя, делает ее актуально сущей, как душа - тело. Ибо, во-первых,
материя по отношению к форме есть потенция, а форма - ее акт; а
во-вторых, природа, состоящая из материи и формы, существует как
потенция по отношению к ее бытию, поскольку она способна принимать
бытие. Следовательно, если имеется некоторая форма определенной природы,
то отдаленное основание материи, существующее само по себе не в материи,
относилось бы к ее бытию как потенция к акту. Но не говорю: как
отделимая потенция к акту, а как потенция, всегда сопровождающая акт).
De spiritualibus creaturis, qu. I, art. 1, ad Resp.

885 De potentia, q. III, a. 1, ad Resp.

886 De Potentia, q. III, a. 7, ad Resp. - Ср.: «Primus autem effectus
Dei in rebus est ipsum esse, quod omnes alii effectus praesupponunt, et
supra quod fundantur» (Первым же следствием божественного действия в
вещах является само бытие, которое предполагают все прочие следствия и
на которое они опираются). Compendium theologiae, P. I, cap. 68.

887 In IV Metaph., lect. 6; ed. Cathala, n. 605. Cp. In XI Metaph.,
lect. 5; n. 2211. - Cont. Gent., lib. II, cap. 83. - Sum. theol., p. la
II ae, q. 94, a. 2, ad Resp.

888 «Per formam enim substantia fit proprium susceptivum ejus quod est
esse» (субстанция же через форму становится собственно восприемницей
того, что является существованием). Cont. Gent., lib. II, cap. 55. И
далее: «Substantia completa est susceptivum ipsius esse (полная
субстанция есть восприемница самого существования).

889 «Ens dicitur quasi esse habens; hoc autem solum est substantia, quae
subsistit» (Сущим называется как бы обладающее существованием;
субстанцией же - только то, что субсистирует). In XII Metaph., lect. 1,
ed. Cathala, з. 2419.

890 Это имя сущего... дается от самого бытия. In IV Metaph., lect. 2, з.
558.

891 In V Peri hermeneias, lect. 5, n. 20.

892 «Cum autem in re sit quidditas ejus et suum esse, veritas fundatur
in esse rei magis quam in ipsa quidditate, sicut nomen entis ab esse
imponitur; et in ipsa operatione intellectus accipientis esse rei sicut
est, per quamdam similationem ad ipsum, completur ratio adaequationis,
in qua consistit ratio veritatis» (Так как в вещи заключены ее чтойность
и ее бытие, истина основывается скорее на бытии вещи, чем на самой
чтойности, поскольку имя «сущее» (ens) дается от «бытия» (esse). И в
самой операции интеллекта, воспринимающего бытие вещи, как оно есть, в
силу некоего уподобления интеллекту выполняется условие соответствия, т.
е. условие истинности). In I Sent., d. 19, q. 5, a. 1, Solutio; ed. P.
Mandonnet, t. I, p. 486.

893 Мы цитируем Авиценну по следующему изданию: Avicenne perypathetici
philosophi ас medicorum facile primi opera in lucem redacta, ac nuper
quantum ars niti potuit per canonicos emendata, Venise, 1508. Мы
указываем лист (f.), лицевую или обратную сторону (r или н), левую или
правую колонку (а или b).

894 Авиценна. Logica, P. I, f. 2 г b (Logica Авиценны не имеет
маргинальных букв).

895 Op. cit., P. I, f. 4 га.

896 Op. cit., P. III, f. 12 r а. - Ср. часто цитируемую в Средние века
формулу: equinitas est equinitas tantum: «Diffinitio enim equinitatis
est praeter diffinitionem universalitatis, nec universalitas continetur
in diffinitione equinitatis. Equinitas etenim habet diffinitionem quae
non eget universalitate. Sed est cui accidit universalitas; unde ipsa
equinitas non est aliquid nisi equinitas tantum. Ipsa enim ex se nec est
multa nec unum nec est existens in his sensibilibus nec in anima, nec
est aliquid horum potentia vel effectu, ita ut hoc contineatur intra
essentiam equinitatis. Sed ex hoc quod est equinitas tantum, unitas
autem est proprietas quae cum adjungitur equinitati fit equinitas
proprter ipsam proprietate, unum. Similiter etiam equinitas habet
praeter hanc multas alias proprietates accidentes sibi. Equinitas ergo
ex hoc quod in diffinitione ejus conveniunt multa est communis, sed ex
hoc quod accipitur cum proprietatibus et accidentibus signatis est
singularis: equinitas ergo in'se est equinitas tantum» (Лoшадность есть
лошадность tantum: «Ибо определение лошадности имеется прежде
определения общности, и общность не содержится в определении лошадности.
Ведь лошадность обладает определением, которое не нуждается в общности,
но общность прибавляется к лошадности в качестве акциденции. Отсюда
следует, что сама лошадность есть лошадность tantum. Сама по себе она не
есть ни многое, ни одно; не существует ни в этих вот чувственных вещах,
ни в душе, и не есть что-либо принадлежащее им - способность или
действие, как если бы они содержались внутри сущности лошадности. Но
поскольку она есть лошадность tantum, a единство является ее свойством,
постольку с присоединением этого свойства к лошадности лошадность - в
силу этого самого свойства - становится одним. Точно так же лошадность
имеет, помимо этого, и другие многочисленные сво- ойства в качестве
акциденций. Итак, лошадность является communis на основании того, что в
ее определении сходится многое; но на основании того, что она
принимается вместе с указанными свойствами и акциденцими, она является
singularis. Следовательно, сама по себе лошадность есть лошадность
tantum). Avicenne, Metaphysica, tr. V, cap. 1, f. 86 v. a. Cp. 86 н b.

897 Авиценна. Metaphysica, tr. Ill, cap. 3, f. 79 г а С; примечательна
формулировка: «Sed est unitas quiddam comitans substantiam, sicut jam
nosti; non ergo dicitur de eis sicut genus, vel sicut differentia, sed
sicut accidens; unde unum est substantia, unitas vero est intentio quae
est accidens; accidens autem quod est unum de quinque universalibus,
quamvis sit accidens secundum hanc intentionem, potest tamen concedi
esse substantia» (Но оно [единство] есть нечто сопровождающее
субстанцию, как ты уже узнал; следовательно, о нем говорится не как о
роде или видовом отличии, но как об акциденции. Отсюда следует, что
субстанция есть единое, однако единство в действительности есть
интенция, т. е. акциденция. С другой стороны, единство, будучи
акциденцией пяти универсалий, хотя и остается акциденцией согласно
данной интенции, однако в то же время может быть признано субстанцией).
Ср. 79 н а, вверху страницы.

898 Op. cit., tr. V, cap. 1, f. 87 r a C.

899 Op. cit., tr. V, cap. 2, f. 87 н a A.

900 Op. cit., tr. V, cap. 4, f. 99 r b B.

901 Но и здесь речь идет только о латинском переводе. Сам арабский текст
не навязывает такого смысла, и термин sequitur, который иногда
употребляется латинским переводчиком, пожалуй, точнее передает оригинал.
См. по этому вопросу Goichon А.-М. La distinction de l'essence et de
l'existence d'aprйs Ibn Sina (Avicenne), Paris, Desclйe de Brouwer,
1937, p. 90.

902 По данному вопросу см. превосходный анализ А.-М.Goichon, op. cit.,
p. 118.

903 Скот Дуне. Opus Oxoniense, lib. II, dist. 3, q. 1, з. 7.

904 Lychetus. In Op. Oxon., lib. II, d. 3, q. 1, з. 7; в издании Дунса
Скота Wadding (Lyon, 1639), t. VI, p. 359, з. 5.

905 Lychetus. Loc. cit., p. 359, n. 4.

906 Скот Дуне. Opus Oxoniense, lib. II, d. 3, q. 3, з. 2. Таким образом,
современный скотист нисколько не исказил мысли Дунса Скота следующей
формулой: «Praecise determinatur existentia ex determinatione essentiae»
(существование определяется именно из определения сущности). D. de
Basly, O.F.M., Scotus Docens, Paris, La France Franciscaine, 1934, p.
24.

907 Скот Дуне. Opus Oxoniense, lib. IV, d. 13, q. 1, n. 38.

908 Скот Дуне. Op. cit., lib. IV, d. 43, q. 1, n. 7.

909 Фома Аквинский. Sum. theol., I, 45, 5, Resp., et ad 3m.

910 Скот Дуне. Op. Oxon., lib. IV, d. 1, q. 1, n. 7.

911 Op. cit., lib. IV, d. 1, q. 1, nn. 11-13.

912 Fr.-Ant. de Brindisi, Scotus dilucudatus in II Sent., Naples, 1607.
Imprimatur датировано 26 сентября 1606 г.

913 «Accidens accipitur dupliciter, uno modo proprie, alio modo pro
extraneo; quando Avicenna iquit quod existentia accidit essentiae, ly
accidit accipitur pro extraneo, non alio modo, id est non est de
quidditate» (Акциденция принимается двояко: либо в собственном смысле,
либо в качестве чуждого; когда Авиценна говорит, что существование
добавляется к сущности в качестве акциденции, здесь акциденция
принимается в качестве чуждого, не иначе, т. е. не в качестве
принадлежащего к чтойности сущности». Fr.-Ant. de Brindisi, op. cit., p.
54.

914 «Ex his omnibus elicio, quod essentia est natura in se, existentia
vero est modus intrinsecus adveniens ipsi naturae creatae. Secundo
notandum, quod loqquendo de essentia et existentia, haec dicta sunt
maxime notanda. Primum, quod existentia cum sit modus intrinsecus
naturae creatae, non est de quidditate illius naturae, et propterea sive
adveniat, sive non adveniat, non propter hoc natura variatur. Verbi
gratia, rosa eamdem deflnitionem habet si existit, sicuti si non
existit; existentia ergo cum sit modus intrinsecus, non variai naturam
rei» (Из всего этого я заключаю, что сущность есть природа сама по себе,
а существование - внутренний модус, случающийся с самой тварной
природой. Далее, следует заметить, что, когда мы говорим о сущности и
существовании, нужно самым тщательным образом принять во внимание
следующее. Во-первых, существование, будучи внутренним модусом тварной
природы, тем не менее не принадлежит к чтойности этой природы, и потому,
случается оно или не случается, природа от этого не меняется. Например,
роза имеет одно и то же определение независимо от того, существует она
или не существует. Следовательно, существование, будучи внутренним
модусом вещи, не меняет ее природу). Op. cit., p. 274.

915 «Tertium dictum. Inter esse essentiae reale et esse existentiae
reale est tantum prioritas naturae, id est licet natura non habeat esse
extra suas causas actualiter sine reali existentia individuorum, cum hoc
tameen stat, quod esse [se. essentiae] reale existens prioritate naturae
sit prius esse existenti reali individuorum, ut subjectum non potest
esse sine passine, et tamen est prius natura passione» (B-третьих, если
говорить о реальном бытии сущности и реальном бытии существования,
первенство принадлежит только природе. Верно, что природа не имела бы
реального бытия вне своих причин без реального существования индивидов.
Но тем самым утверждается, что реально существующее бытие [se. сущности]
в силу первенства природы оказывается первее, чем бытие реального
существования индивидов. Так, не может быть субъекта без страсти, и тем
не менее природа первее страсти). Op. cit., p. 275.

916 «Quartum dictum. Inter esse essentiae reale et existentiae est ordo
perfectionis, et probatur, quia esse essentiae est perfectius esse
existentiae, quia esse existentiae est quoddam accidentale adveniens
naturae» (В-четвертых, между реальным бытием сущности и существования
наличествует порядок совершенства. Он может быть доказан, так как бытие
сущности совершеннее бытия существования в силу того, что бытие
существования есть нечто, что случается с природой акцидентально). Op.
cit., p. 275.

917 «Quintum dictum. Existentia cum sit modus intrinsecus, distinguitur
ab essentia formaliter, non formaliter positive, ita ut habeat
distinctam formalitatem ab esse essentiae, quia modus intrinsecus non
potest concipi sine eo cujus est modus. Distinguitur ergo formaliter
privative, quatenus non est extra quidditatem rei» (В-пятых,
существование, будучи внутренним модусом, формально отличается от бытия
сущности. Но отличается не позитивно-формально, как если бы оно имело
отличную от бытия сущности формальность: ведь внутренний модус не может
мыслиться без того, модусом чего он является. Следовательно, оно
отличается привативно-формально, поскольку пребывает внутри чтойности
вещи). Op. cit., p. 275-276.

918 Скот Дуне. Opus Oxoniense, lib. I, d. 2, q. 1 et 2, sect. 1, n. 4.

919 Quodlib., qu. I, n. 4, additio.

920 Скот Дуне. Opus Oxoniense, lib. I, d. 8, q. 3, a. 3, n. 28.

921 Cм. Barth, Franz von Mayronis O.F.M. Sein Leben, seine Werke, seine
Lehre vom Formalunterschied in Gott. Veri, in Westfalen, 1936, S. 413.

922 Мейронский Цс. Quodlibet HI, art. 7.

923 Тромбетта Ан Aureae scoticarum formalitatum iucubrationes, Paris,
Keruet, 1576, p. 37.

924 Тромбетта. Op. cit., p. 37 v-38 r.

925 Cyapec Цс. Metaphysicae Disputationes, disp. II, proem., t. I, p.
31. Мы цитируем Cyapeca по следующему изданию: R. Patris Francisci
Suarez, e Societate Jesu, Metaphysicarum disputationum.., tomi duo..,
Coloniae Allobrogum, excud. Philippus Albertus, 1614, in f. Текст
Cyapeca последовательно разделен на рассуждения, разделы и статьи.
Ссылка II, 2, 29 означает, следовательно: Disputatio II, sectio 2, art.
29.

926 Такое различение, позднее подхваченное Декартом, представлено у Су-
ареса как уже распространенное в его время: «Supponenda in primis est
vulgaris distinctio conceptus formalis et objectivus» (Во-первых,
следует предположить обычное различение формального и предметного
понятия...). Met. disp., II, 1, i; p. 31.

927 «Conceptus formalis dicitur actus ipse, seu (quod idem est) verbum,
quo intellectus rem aliquam seu communem rationem concipit, qui dicitur
conceptus, quia est velut proles mentis, formalis autem appellatur, vel
quia est ultima forma mentis, vel quia formaliter repraesentat menti rem
cognitam, vel quia revera est intrinsecus et formalis terminus
conceptionis mentalis, in quo differt a conceptu objectivo, ut jam
dicam» (Формальный понятием называется сам акт, или (что то же самое)
слово, посредством которого интеллект постигает некоторую вещь или общее
суждение и которое именуется концептом, так как является как бы
порождением ума. Формальным же он называется потому, что представляет
собой последнюю форму мышления, и потому, что формально представляет
мышлению познанную вещь, и потому, что поистине есть внутренний и
формальный предел мыслительного постижения, чем отличается от
предметного понятия, как я еще скажу). Ibid.

928 «Conceptus objectivus dicitur res ilia, vel ratio, quae proprie et
immediate per conceptum formalem cognoscitur seu repraesentatur»
(Предметным понятием называется та вещь, которая собственно и
непосредственно познается или представляется посредством формального
понятия). Ibid. To, как Суарес говорит здесь о предметном понятии,
словно о вещи (res) (см. весь конец той же статьи), объясняет
картезианское учение об «объективном бытии» идей, мыслимых как отличные
от чистого небытия.

929 Суарес Фр. Met. disp., II, 4, 3, р. 42 А.

930 «Si ens sumatur prout est significatimi hujus vocis in vi nominis
sumptae, ejus ratio consistit in hoc, quod sit habens essentiam realem,
id est non fмctam nec Chymericam, sed veram et aptam ad realiter
existendum». Op. cit., II, 4, 4; p. 42 F. Cp. II, 4, 8, p. 43B.

931 Op. cit., II, 4, 8, p. 43 H.

932 Ens и res для Суареса- равнозначные термины. Op. cit., Il, 4, 14, р.
44 Е-С.

933 Op. cit., И, 4, 5, р. 42 Н.

934 Op. cit., XXXI, 1, 3, р. 115 G. Суарес ссылается здесь, помимо
самого св. Фомы (Sum. theol., I, 3, 4; Cont. Gent., II, 52; De ente et
essentia, cap. 5), на Капреола, Каэтана, Эгидия Римского (latisssime de
ente et essentia, q. 9 et seq.), Авиценну и т.д.

935 Op. cit., XXXI, 1. 3. p. 115 G. - Здесь нет ошибки. Ср.: «Quod
declaratur amplius et confмrmatur: nam, si essentia et existentia sunt
res diversae...», XXXI, 3,7, p. 120 C.

936 Op. cit., XXXI, 6, l,p. 104 B.

937 Op. cit., XXXI, 5, 3, p. 122 H.

938 «Cerium est apud omnes, existentiam esse id quod formaliter et
intrinsece res est ас tu existens, quamquam enim existentia non sit
proprie et in rigore causa formalis, sicut neque subsistentia aut
personalitas, est tamen intrinsecum et formale constitutivum sui
constituti, sicut personalitas est intrinsecum et formale constitutivum
personae, sive hoc sit per compositionem sive absque Ша» (Общепризнано,
что существование есть то, чем формально и внутренне является актуально
существующая вещь. И хотя существование не есть формальная причина в
собственном и строгом смысле, словно субсистенция либо личностность, она
тем не менее служит внутренним и формальным конститутивным признаком
того, что ею конституировано, как личностность служит внутренним и
формальным конститутивным признаком личности, будь то через соединение
или без него). Суарес Фр. Met. disp., XXXI, 5, 1, p. 121- 122.

939 Op. cit., XXXI, 4, 6, p. 121 C.

940 «Haec opinio tertia sic explicanda est, ut comparatio fiat inter
actualem existentiam, quam vocant esse in actu exercito, et actualem
essentiam existentem. Et sic affirmat haec sententia, existentiam et
essentiam non distingui in re ipsa, licet essentia abstracte et praecise
concepta, ut est in potentia, distinguatur ab existentia actuali,
tanquam non ens ab ente. Et hanc sententiam sic explicatam existimo esse
omnino veram» (Это третье мнение надлежит объяснить так: проводится
сопоставление между актуальным существованием, которое называют бытием в
акте, и актуально существующей сущностью. В этой сентенции утверждается,
что существование и сущность не различаются в самой вещи - так, как,
скажем, абстрактно, изолированно взятая сущность, пребывающая в
потенции, отличалась бы от актуального существования, словно небытие от
бытия. Если данную сентенцию истолковать таким образом, я полагаю, что
она совершенно верна). Op. cit., XXXI, 1, 13, р. 117 I-A.

941 Op. cit., XXXI, 4, 4, р. 121 C-F.

942 «Denique nulla potest excogitari condicio necessaria ad esse
existentiae, quae non conveniat huic esse [se. actualis essentiae]. Nisi
forte aliquis, petendo principium, dicat, imam ex condicionibus
requisitis ad existentiam esse ut distinguatur ex natura rei ab actuali
essentia, quod sane absurde dicere tur: nunc enim inquirimus
condiciones, quibus cognoscere possimus quid existentia sit, et cur sit
ab essentia distinguenda. Esset ergo voluntaria petitio principii, inter
condiciones necessarias ad esse existentiae ponere hujusmodi
distinctionem» (Наконец, невозможно вымыслить никакого необходимого
условия для бытия существования, которое не совпадало бы с ее
[актуальной сущности. - Э. Ж.] бытием. Разве что случайно кто-нибудь,
исследуя начала, скажет, что одним из необходимых условий существования
является его отличение, по природе вещи, от актуальной сущности; что
будет, конечно, абсурдом. Мы же теперь исследуем условия, при которых
возможно познать, что есть существование и почему его следует отличать
от сущности. Следовательно, полагать в числе необходимых условий бытия
существования подобное различение было бы произвольным выдвижением
начала). Suarez Fr. Met. disp., XXXI. 4, 5, p. 121 A.

943 Kleutgen. La philosophie scolastique, t. II, p. 89-92; цитир. в Р.
Descoqs, Institutiones Metaphysicae Generalis. Elements d'ontologie, G.
Beauchesne, Paris, 1925; t. I, p. 100-101.

944 Декарт. Первоначала философии, ч. I, гл. 10; пер. С. Я.
Шейнман-Топштейн. Рене Декарт, сочинения в двух томах, т. 1, М., Мысль,
1989.

945 «Si quis vero titubantibus oculis unam rem pro duabus sumat, ut
ebriis saepe contingit; atque si quando Philosophi, non dico essentiam
ab existentia distinguant, quia non solent aliam inter ista duo
distinctionem supponere, quam revera est, sed in eodem corpore materiam,
formam et varia accidentia, tanquam totidem res a se mutuo diversas
concipiant, tunc facile, ex perceptionis obscuritate ac confusione,
ipsam non tantum a positiva facultate, sed etiam ab alicujus facultatis
defectu oriri deprehendent, si diligentius attendentes animadvertant, se
non habere piane diversas ideas eorum, quae sic diversa esse supponunt»
(Кто-нибудь, глядя нетвердым взором, принимает одну вещь за две, как это
часто случается с пьяными. Так и философы - не говорю, отличают сущность
от существования: ведь они, как правило, предполагают между ними лишь то
различие, какое поистине есть, - но полагают, что в одном и том же теле
материя, форма и разнообразные акциденции как бы составляют именно такое
количество взаимно отличных вещей. Они без труда могут заметить, что это
возникает по причине темноты и неясности, которые объеняются не столько
позитивной способностью как таковой, сколько неким недостатком
способности. Если же они внимательнее приглядятся, то увидят, что вовсе
не обладают разными идеями того, что таким образом предполагают
различным). Письмо к***, август 1641, ed. Adam- Tannery, t. III, p. 435.

946 «Cum enim assuetus sim in omnibus aliis rebus existentiam ab
essentia distinguere, facile mihi persuadeo, illam etiam ab essentia Dei
sejungi posse, atque ita Deum ut non existentem cogitari» (Ведь
поскольку я привык во всем остальном отличать существование от сущности,
я легко признаю, что бытие Бога легко может быть отделено от его
сущности, и, таким образом, можно мыслить Бога несуществующим). Med. V,
ed. Adam-Tannery, t. VII, p. 66 (пер. С.Я. Шейнман-Топштейн).

947 «Ubi dixi Deum esse suum esse, usus sum modo loquendi Theologis
usitatissimo, quo intelligitur ad Dei essentiam pertinere ut existat;
quod idem de triangulo dici non potest, quia tota ejus essentia recte
intelligitur, etsi nullum in rerum natura esse supponatur» (Когда я
сказал, что Бог есть его бытие, то использовал способ выражения,
чрезвычайно употребительный у теологов. Они понимают это так, будто Бог
обладает сущностью для того, чтобы существовать. Но этого нельзя сказать
даже о треугольнике, потому что вся его сущность верно мыслится, хотя
никакого его бытия в природе вещей невозможно предположить). Письмо
к***, август 1641, ed. Adam-Tannery, t. III, p. 433.

948 Письмо к***, 1645 или 1646, ed. Adam-Tannery, t. IV, p. 349, 1. 2-3.

949 Op. cit., t. IV, p. 349-350. Мы несколько упрощаем терминологию
Декарта, которая применительно к проблеме различений достаточно размыта.

950 Mйd. V, ed. Adam-Tannery, t. VII, p. 66.

951 III Obj., ed. Adam-Tannery, t. VII, p. 194.

952 «Бог есть необходимое существование как таковое, а к треугольнику
это совсем не относится» (пер. С.Я. Шейнман-Топштейн). V Resp., ed.
Adam- Tannery, t. VII, p. 383. - Ср. II Resp., Axioma 10; t. VII, p.
166.

953 О времени и обстоятельствах написания данной работы см.: Ffreudental
J. Spinoza und die Scholastik, в Philosophische Aufsаtze Eduard Zeller
zu seinem funfzigjаhrigen Doctor-Jubilаum gewiidmet, Leipzig, 1887, S.
94-106; и Lewkowitz /. Spinooza's Cogitata metaphysica und ihr
Verhаltnis zu Descartes und zur Scholastik, Breslau, 1902, S. 5-15 и
78-79.

954 Спиноза. Cogitata metaphysica, P. I, cap. 2: «Quid sit esse
essentiae, quid esse existentiae, quid esse ideae, quid esse potentiae»
(что есть бытие сущности, что - бытие существования, что - бытие идеи,
что - бытие потенции), t. IV, р. 191-193. - Мы цитируем Спинозу по
изданию J. van Vloten и J.P.N. Land, 3 ed. (в 4 томах), La Haye, 1914.

955 «Ad haec non puto operae praetium esse, hic Authores, qui diversum a
nobis sentiunt, refutare, nec etiam eorum defmitiones aut descriptiones
de essentia et existentia examinare: nam hoc modo rem claram obscuriorem
redderemus. Quid enim magis clarum, quam, quid sit essentia et
existentia, intelligere; quandoquidem nullam definitionem alicujus rei
dare possumus, quin simul ejus essentiam explicemus» (я не думаю, что
заслуживают опровержения авторы, придерживающиеся другого мнения, и что
следует рассматривать их определения и описания сущности и
существования. Этим я только затемнил бы дело. Ибо что можно понять
яснее, чем сущность и существование: ведь нельзя дать определения
никакой вещи, не объяснив одновременно ее сущности). Спиноза. Cogitata
metaphysica, P. I, cap. 2, t. IV, p. 193 (пер. под ред. В.В. Соколова, в
кн.: Бенедикт Спиноза. Об усовершенствовании разума, Эксмо-пресс, М.,
Фолио, Харьков, 1998, стр. 167. Далее в скобках указывается номер
страницы данного издания).

956 Спиноза. Cogitata metaphysica, P. I, cap 2; i. IV, p. 192 (166):
«Esse denique existentiae, est ipsa rerum essentia extra Deum, et in se
considerata, tribuiturque rebus postquam a Deo creatae sunt». И далее:
«Ad primum autem subdistinctionem respondemus, quod essentia in Deo non
distinguatur ab existentia, quandoquidem sine hac ilia non potest
concipi; in caeteris autem essentia differt ab existentia: potest
nimirum sine hac concipi» (На первый вопрос мы отвечаем различением: у
Бога сущность не отличается от существования, так как его сущности
нельзя представить без существования. Напротив, в других вещах сущность
отличается от существования). Ibidem (166).

957 ibidem.

958 Спиноза. Etilica, P. I, prop. 24.

959 Спиноза. Cogitata metaphysica, P. I, cap. 2, t. IV, p. 192.

960 Rivaud A. Les notions d'essence et d'existence dans la philosophie
de Spinoza, Paris, Alcan, 1905, p. 29 note, et p. 32.

961 Пер. Н.А. Иванцова, указ. изд., с. 589.

962 Вольф Христиан. Philosophia prima sive Ontologia methodo scientifica
pertractata qua omnis cognitionis humanae principia continentur, ed.
nov., Veronae 1789, n. 321, t. I, p. 137. Мы будем цитировать этот текст
Вольфа под названием Ontologia в данном издании. Первое издание вышло в
1729 г. - О трудах Вольфа см. Campo М, Cristiano Wolff e il razionalismo
precritico, Milano, Vita e Pensiero, 1939; 2 voi.

963 «Philosophia prima invidendis elogiis a Scholasticis exornata, sed,
postquam philosophia cartesiana invaluit, in contemptum adducta
omniumque ludibrio exposiita fuit». Chr. Wolff, Ontologia, Praefatio,
начало. Ср. с этим замечанием Вольфа знаменитый пассаж из предисловия к
первому изданию «Критики чистого разма» Канта: «Было время, когда
метафизика называлась царицей всех наук... В наш век, однако, вошло в
моду выражать к ней полное презрение». Как видим, такое умонастроение
восходило по меньшей мере к эпохе Вольфа.

964 См.: Вольф. Ibid.

965 Вольф Христиан. Ontologia, Proleg., 7, p. 2-3. Ср. 12; p. 4.

966 «Quamobrem cum termini philosophici semel recepii non sunt
immutandi, ubi a Scholasticis quidam fuerint introducti, iidem retinendi
sunt» (По этой причине однажды принятые философские термины не подлежат
изменению, и как некогда были введены схоластиками, таковыми же должны
оставаться). Op. cit., II, р. 4.

967 «Si termini Scholasticorum retinentur et non satis accurate definiti
accuratius defмniuntur, philosophia prima Scholasticorum non postliminio
introducitur. Philosophia Scholasticorum non terminis, quibus utuntur,
sed eorum definitionibus minus accuratis et propositionibus perperam
determinatis absolvitur. Quamobrem qui terminos Scholasticorum retinet,
sed non satis accurate definit, is minime philosophiam Scholasticorum
suam facit, quin potius praecipuam ejus partem emendat, cum definitiones
in Ontologia Scholasticorum longe plures sint quam propositiones»
(Сохранение схоластических терминов и более тщательное определение тех
из них, которые были определены недостаточно четко, еще не означает, что
схоластическая первая философия получает право на возвращение. Философию
схоластиков отделяют не термины, которые они используют, а их
недостаточно четкие дефиниции и ошибочные посылки. Вследствие чего тот,
кто удерживает схоластическую терминологию, однако точнее определяет
недостаточно тщательно определенные термины, тот вовсе не присваивает
себе философию схоластиков, но скорее исправляет ее важнейшую часть, ибо
определения в схоластической онтологии занимают гораздо большее место,
чем тезисы). Op. cit., 12, р. 4-5.

968 Op. cit., 14; р. 5.

969 Op. cit., 19-26; р. 6-8.

970 Насколько нам известно сегодня, впервые термин «онтология» был
предложен картезианцем Клаубергом (1622-1665), который, кстати,
предпочитал ему термин «онтософия». См.: Clauberg J. Elementa
philosophiae sive Ontosophia, Groningae, 1647; 3 ed. 1664;
аннотированное издание под заглавием Joannis Claubergii Ontosophia quae
vulgo Metaphysica vocatur, notis perpetuis in philosophiae et theologiae
studiosorum usum illustrata a Joh. Henrico Suicero. In calce annexa est
Claubergii Logica contracta, Tiguri (Zurich), David Gessner, 1694. Два
названия предложены в пролегоменах: «Sicuti autem Theosophia vel
Theologia dicitur quae circa Deum est Scientia, ita haec, quae non circa
hoc vel illud ens speciali nomine insignitum, vel proprietate quadam ab
aliis distinctum, sed circa ens in genere versatur, non incommode
Ontosophia vel Ontologia dici posse videatur» (Теософией или теологией
называется наука о Боге - точно так же, как наука не о том или другом
особо названном сущем или о некотором свойстве, отличном от других, но о
сущем вообще, как представляется, подобающим образом может быть названа
онтософией или онтологией). Ed. 1694, Prolegomena, 4 (без пагинации).
Таким образом, Клауберг уже отделил онтологию от теологии. Предмет
онтологической науки определяется следующим образом: «Est quaedam
scientia, quae contemplatur ens quatenus ens est, hoc est inquantum
communem quamdam intelligitur habere naturam vel naturae gradum, qui
rebus corporeis et incorporeis, Deo et creaturis, omnibusque adeo et
singulis entibus suo modo inest» (есть некая наука, рассматриваающая
сущее как сущее, т. е. постольку, поскольку оно мыслится как обладающее
некоей общей природой или степенью природы, которая соответствующим
образом пребывает в телесных и бестелесных вещах, в Боге и творениях, во
всех сущих вместе и в каждом в отдельности). Art. I, p. 1. Вольфу был
известен труд Клауберга. Он считал Лейбница первым, кто признал
недостатки схоластической онтологии и полагал необходимым их исправить.
Клауберг взялся за эту работу, sed non satis felici successu (но
недостаточно успешно). Это констатирует и сам Лейбниц, который позднее
скажет, что дело еще только предстоит сделать. Вольф считает себя - и не
без основания - тем, кто наконец сумел вывести первую философию из
пренебрежения, в котором она пребывала в его время: Ontologia, Proleg.,
7; p. 3. В Questions d'ensegnement de philosophie scolastique, Paris,
Beauchesne, 1913, P. Gйny замечает (op. cit., p. 48, note), что термин
«онтология» встречается в недатированном отрывке у Лейбница (Couturat,
Opuscules et fragments inйdits de Leibniz, Paris 1903, p. 512).
Авторство в отношении термина «онтология» приписывается J.-B. du Hamel,
Philosophia vetus et nova, где он в самом деле обнаруживается во 2-м
изд. (1681); но данное издание вышло в свет более чем тридцатью годами
позже «Элементов» Клауберга.

971 Wolf Chr. Ontologia, 134; p. 60.

972 Op. cit., 135; p. 60.

973 Op. cit., 139; p. 61.

974 Op. cit., 142; p. 62.

975 Op. cit., 144; p. 63: «Quoniam ea, quae sibi mutuo non repugnant,
nee tamen per alia, quae simul insunt, determinantur, primo loco ponenda
sunt, ubi ens concipimus, eadem vero essentiam constituunt, essentia
primum est, quod de ente concipitur, nee sine ea ens esse potest» (Так
как те [элементы], которые взаимно не противоречат друг другу и в то же
время не определяются другими элементами, надлежит полагать прежде
всего, когда мы мыслим сущее, то они-то и образуют сущность. Сущность
есть первое, что мыслится о сущем, и без нее не может быть сущего).

976 «In essentia entis continetur ratio eorum, quae praeter earn eidem
constanter insunt, vel inesse possunt. Quicquid enti inest, id vel inter
essentialia, vel attributa, vel modos locum tenet. Cur essentialia enti
insunt, ratio intrinseca nulla datur; sed cur attributa insunt, ratio
sufflciens in essentialibus continetur; cur modi inesse possint, ratio
in iisdem deprehenditur; consequenter cum attributa constanter insunt,
modi et inesse et non inesse possint, omnium eorum, quae praeter
essentialia enti vel constanter insunt, vel inesse possunt, ratio in
essentia entis continetur» (В сущности сущего содержится основание того,
что, помимо нее, может быть постоянно ему присущим или имеет возможность
быть присущим. Всё, что принадлежит сущему, относится либо к
эссенци-алиям, либо к атрибутам, либо к модусам. Почему эссенциалии
принадлежат сущему - этому нет никакого внутреннего основания; но почему
ему принадлежат атрибуты - этому достаточное основание содержится в
эссенциалиях; а почему могут принадлежать модусы - тому основание
обнаруживается в них самих. Следовательно, так как атрибуты свойственны
сущему постоянно, а модусы могут ему как принадлежать, так и не
принадлежать, то основание всего, что постоянно или в возможности
принадлежит сущему помимо эссенциалии, содержится в сущности сущего).
Op. cit, 167; р. 71.

977 «Essentia defmiri potest per id quod primum de ente concipitur et in
quo ratio continetur sufflciens, cur caetera vel actu insint, vel inesse
possint» (Сущность может быть определена через то, что, как первое,
мыслится о сущем и в чем содержится достаточное основание тому факту,
что сущему актуально принадлежат или могут принадлежать и прочие
свойства). Op. cit., 168; р. 72.

978 Op. cit., 169, р. 73.

979 Op. cit., 174, р. 75.

980 Мы цитируем «Космологию» по след. изданию: Wolf Chr. Cosmologia
generalis methodo scientifica pertractata, qua ad solidam, imprimis Dei
atque naturae cognitionem, via sternitur, Veronae, apud haeredes Marci
Moroni, 1779. В предисловии (датированном 29 марта 1731 г., Марбург)
Вольф представляет термин cosmologia generalis как неологизм: «Inauditum
in Scholis nomen est Cosmologia generalis, quam et transcendentalem
apellare soleo, nec ullus Metaphysicorum de ea cogitavit vel illis
temporibus, quibus spissa de Metaphysica volumina conscribebantur»
(Схоластики не слыхали о термине общая космология, которую я также имею
обыкновение называть трансцендентальной. И никто из метафизиков не
помышлял о нем в те времена, когда сочинялось множество трудов по
метафизике). Термин «общая космология», как и термин «онтология», был
заимствован неосхоластикой, хотя эти главные разделения гораздо более
соответствуют канону учения Вольфа, чем крупных схоластических доктрин в
собственном смысле. Здесь можно увидеть очередное подтверждение близости
дела Вольфа и схоластических философов: ведь если Вольф отстаивает свое
право употреблять терминологию средневековых схоластиков, то схоластики
Нового времени равным образом используют его собственную терминологию.
Влияние Вольфа на ново- временную схоластику порой идет еще дальше; мы
отмечаем ее воздействие даже на философскую экзегезу томизма. См,
например. Garrigou-Lagrange R. Dieu, son existence et sa nature.
Solution thomiste des antinomies agnostiques, 3 ed., Paris, G.
Beauchesne, 1920, p. 170-179, где «принцип основания бытия», согласно
которому «всякое сущее имеет достаточное основание», связывается с
принципом тождества посредством приведения к невозможному и, в этом
смысле, становится аналитическим. Нас уверяют (с. 175), что рассуждающие
по-другому отходят от «традиционной философии». Да, отходят - от той
философии, какой она стала со времен Лейбница и Вольфа: от философии,
представляющей собой отрицание философии св. Фомы Аквинского.

981 Cosmologia, Proleg., 4, p. 2.

982 Мы цитируем «Теологию» по след. изданию: Wolf Chr. Theologia
naturalis methodo scientifica pertractata... Veronae, apud haeredes
Marci Moroni, 1779 (Предисловие датировано 31 марта 1736 г.). Труд
состоит из двух томов: Pars prior, integrimi systema complectens, qua
existentia et attributa Dei a posteriori demonstrantur, и Pars
posterior, qua existentia et attributa Dei ex notione entis
perfectissimi et natura animae demonstrantur, et Atheismi, Deismi,
Fatalismi, Naturalismi, Spinosismi aliorumque de Deo errorum fundamenta
subvertuntur. Мы указываем часть и параграф, за которыми следуют
указание на том и страницу данного издания.

983 Theologia naturalis, I, 67; t. I, p. 27.

984 Theologia naturalis, I, 31, t. I, p. 15. Ср.: «Ens necessarium est,
cujus existentia absolute necessaria; seu quod perinde est (§ 308), quod
rationem sufficientem existentiae suae in essentia sua habet»
(Необходимое сущее есть то, чье существование абсолютно необходимо;
иначе говоря, то, что существует постольку, поскольку имеет в своей
сущности достаточное основание своего существования). Ontologia. 309, р.
132.

985 Theologia naturalis, I, 31; t. I, p. 15.

986 Ontologia, 299 et 300, p. 130-131.

987 Theologia naturalis, I, 34; t. I, p. 16.

988 Ontologia, 171 et 172, p. 74.

989 Theologia naturalis II, 12; t. II, p. 5. Вольф даже утверждает, что
в таком виде данный аргумент уязвим для возражений, обращенных против
него св. Фомой Аквинским, чьи справедливые требования в этом вопросе
отныне удовлетворены. См.: Op. cit., Praefacio, p. 2, внизу страницы:
«Vidit hoc pro acumine suo prorsus singulari... D. Thomas», и II, 13:
«Affirmavit Anselmus, negarunt alii. Ast D. Thomas pro ea quod ipsi
erat, acumine recte monuit, turn demum existentiam entis perfectissimi
recte inferri ex ejus notione, ubi probetur enti alicui summam
perfectionem, seu phrasi nostra omnes realitates in gradu absolute summo
convenire» (Д-р Фома увидел это в силу своей совершенно уникальной
проницательности... Ансельм утверждал, другие отрицали. А что касается
св. Фомы, он верно и проницательно утверждал, что только тогда
существование совершеннейшей вещи правильно выводится из ее понятия,
когда будет установлено, что некоторому сущему подобает высшее
совершенство - или, как мы говорим, все реалии ему подобают в абсолютной
степени).

990 Theologia naturalis И, 5; t. И, р. 2, et II, 20; t. II, p. 7. В
последнем тексте Вольф высказывает любопытное замечание: «In existentia
gradus concipi nequeunt, quam quoad necessitatem existendi... Major
itaque existentiae gradus concipi nequit, quam qui existentiae
necessariae convenit, consequenter ea gradus absolute summi est».

991 Theologia naturalis II, 21; t. II, p. 8.

992 Op. cit., I, 768-770; t. I, p. 367. В ст. 771 (с. 367) Вольф
уточняет, что первичное состояние мира необъяснимо одной только
сущностью или интеллигибельной природой вещей. Другими словами,
достаточное основание бытия мира не содержится в его сущности.

993 Op. cit., I. 312, Т. I, р. 150, et I. 430, t. I, p. 196.

994 Op. cit., I, 342, t. I, p. 161.

995 Op. cit., I, 325, t. I, p. 155.

996 Op. cit., I, 326, t. I, p. 155.

997 Op. cit., I, 339, t. I, p. 160.

998 Op. cit., I, 340, t. I, p. 160. В отношении позиции св. Фомы
Аквинского в Summa theologiae, I, 25, 6 Вольф высказывается в своей
Theologia naturalis, I, 406, t. I, p. 183, комментарий к статье.

999 Op. cit., II, 695, t. II, p. 330.

1000 Кант И. Критика чистого разума. Предисловие ко второму изданию
(пер. НЛосского).

1001 With Fr. Schubert, Immanuel Kant's Biographie, в Й.К. Sаmtliche
Werke, изд. K.Rosenkranz-Fr.W.Schubert, В. XI, P. 2, Leipzig 1842, S.
28.

1002 Rosenkranz К Geschichte der Kant'schen Philosophic, ed. cit., B.
XII, S. 44.

1003 Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, Предисловие

1004 Rosenkranz К. Op. cit., S. 44.

1005 Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, Предисловие (пер.
Вл.Соловьева).

1006 Hume D. An Enquiry concerning Human Understanding, sect. IV, part
I, n. 20-21; ed. L.A. Selby-Bigge, Oxford, 2 ed., 1902, p. 25-26.

1007 Об этои эволюции мысли Канта см. превосходные страницы: Verneaux
R., Les sources cartйsiennes et cantiennes de l'idealisme francais,
Paris, G.Beauchesne, 1936, p. 224-241. О сомнениях, которые испытывал
Кант, начиная с 1755 г., см. Op. cit., p. 224-225. О первой критике
онтологического аргумента см. р. 226-227.

1008 Kant I. Versuch den Begriff der negativen GroBen in die
Weltweisheit einzufuhren, III, Allgemeine Anmerkung. Формула Канта
непосредственно вдохновлена Приложением Юма к его «Трактату о
человеческой природе», изд. Selby-Bigge, Oxford, 1936, p. 635-636.

1009 Op. cit., ibid.

1010 Kant I. Der einzig mogliche Beweisgrund zu einer Demonstration des
Deseins Gottes, IAbt., 1 Betr., 1.

1011 Kant I. Op. cit., I, 1,2.

1012 Op. cit., I, 1, 3.

1013 «Existentia est complexus affectionum in aliquo compossibilium, id
est complementum essentiae sive possibilitatis internae, quatenus haec
tantum ut complexus determinationum spectatur» (Существование есть
совокупность отношений в чем-то из совозможного, т. е. дополнение
сущности, или внутренней возможности, - постольку, поскольку она
рассматривается только как совокупность определений). Al Gottlieb
Baumgarten, Metaphysica, P. I, с 1, s. 3, n. 55; 4 ed., Halae
Magdeburgicae, 1757, p. 15-16.

1014 Kant I. Op. cit., I, 1, 3.

1015 Kant I. Op. cit., Ill, 2, начало главы.

1016 Кант И. Критика чистого разума, Введение, VII, конец (пер.
Н.Лосско- го).

1017 Kant I. Prolegomena, Der Transzendentalen Hauptfrage, I Teil, Anm.
3 (пер. Вл. Соловьева).

1018 Кант И. «Критика чистого разума» (пер. Н.Лосского). Минск,
Литература, 1998, с. 75.

1019 Кант И. «Критика чистого разума», в тексте I издания, который в
этом вопросе незаменим: «Трансцендентальная диалектика», книга III,
глава I, 4-й паралогизм об идеальности внешнего мира.

1020 Кант И. «Критика чистого разума», Трансцендентальная аналитика,
книга II, глава 1: О схематизме чистых рассудочных понятий (пер. Н. Лос-
ского).

1021 Кант И. Loc. cit., Erlauterung.

1022 Kant I. Prolegomena, Transzendentale Hauptfrage, I Teil, Anmerkung
II.

1023 Kant I. Prolegomena, Transzendentale Hauptfrage, II Teil, Wie ist
Natur selbst mтglich?

1024 См. по этому вопросу: Wahl J. Le malheur de la conscience dans la
philosophic de Hegel, Pparis, Rieder, 1929.

1025 Гегель. Феноменология духа, Предисловие.

1026 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften im
Grunddrisse, 2 ed. G.Lasson, Leipzig, Meiner, 1911, art. 27, S. 60
(здесь и далее пер. Б.Столпнера).

1027 Hegel op. cit., art. 28029, S. 60-61.

1028 Гегель. Феноменология духа, Предисловие.

1029 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 33, S.
62-63.

1030 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 36, S.
64.

1031 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 44. S.
70.

1032 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 51, S.
80.

1033 Hegel Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 87, S.
109.

1034 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 87, S.
109.

1035 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 88, 4;
ed. cit., S. 113.

1036 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 89, S.
114.

1037 Гегель. Феноменология духа, Введение, т. I, с. 70-71. He-сущее есть
«небытие сущего», т. е. небытие, определяемое тем самым бытием, которое
оно включает в себя, чтобы подвергнуть отрицанию.

1038 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 90, S.
115.

1039 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 112,
S. 126.

1040 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 115,
S. 128.

1041 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 121,
S. 134.

1042 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 121,
S. 134.

1043 Hegel. Encyclopаdie der philosophischen Wissenschaften, art. 142,
143, S. 145.

1044 Op. cit., art. 247, S. 207.

1045 Wahl J. Le malheur de la conscience dans la philosophic de Hegel,
Paris, Rrieder, 1929, p. 145.

1046 Kirkegaard S. Point de vue explicatif de mon oeuvre, trad. P.-З.
Tisseau, 1940, p. 75, note 1.

1047 О точном смысле этого труда и его месте в совокупности сочинений
Кьеркегора см.: Op. cit., p. 30, 60, 76.

1048 Kirkegaard S. Post-Scriptum aux miettes philosophiques, trad. Paul
Petit, Paris, Gallimard, 1941, p. 9-10. О христианском монахе см. р.
213-214, p. 271, p. 273-283. Этика исключает созерцание мира и людей, р.
214.

1049 Op. cit.,p. 84.

1050 Op. cit., p. 34.

1051 Op. cit., p. 72.

1052 Op. cit., p. 73.

1053 Op. cit., p. 79.

1054 Post-Scriptum, p. 201-202.

1055 Op. cit., p. 203-204.

1056 Op. cit., p. 206

1057 Op. cit., p. 126.

1058 Op. cit., p. 131. Мы заменяем термином «реальное» термин
«существенное», который дается в переводе, именно для того, чтобы
устранить двусмысленнсть: «существенный» несет в себе коннотацию
абстрактного понятия, которое как раз и хочет устранить Кьеркегор.

1059 Op. cit., р. 131-132.

1060 Op. cit., р. 216.

1061 Это важнейший пункт учения Кьеркегора: вское историческое знание «в
лучшем случае приблизительно - даже в том, что касается собственного
знания индивида о своей собственной внешней исторической деятельности».
Op. cit., p. 388-389.

1062 Op. cit., р. 19.

1063 Op. cit., ibid.

1064 Дискуссия могла бы развернуться между теми, кого Кьеркегор называет
«верующим А» и «парадоксальным верующим». См. Op. cit., p. 386.

1065 op. cit., p. 249.

1066 Op. cit., p. 254; p. 255; p. 255-256.

1067 Op. cit., p. 222.

1068 op. cit., p. 211.

1069 op. cit., p. 216.

1070 Op. cit., p. 218-219.

1071 Op. cit., p. 222.

1072 в этом можно убедиться, обратившись к: Lalande A. Vocabulaire
technique et critique de la philosophie, Paris, Alcan, 1926; art.
Existence, t. I, p. 229.

1073 Lalande A. Op. cit., art. Etre, sens A; art. Existence, sens A, p.
223, 229.

1074 Aitkins H.A. The Principles of Logic, New York, Henry Holt, 2 ed.,
1904, p. 90.

1075 Op. cit., p. 301.

1076 Op. cit., p. 310.

1077 Op. cit., p. 314.

1078 Аристотель. Об истолковании, X.

1079 Тот же вывод уже был сформулирован Джеймсом Миллем в более понятном
(по мнению некоторых) виде: «В выражении я есмъ существующий слово есмъ
должно было бы играть исключительно роль связки. Но в действительности с
ним по-прежнему соединяется коннотативное значение существования. В то
время как данное выражение должно было бы состоять из трех признанных
частей предикации: 1) субъекта я, 2) предиката существующий и 3) связки,
оно в действительности состоит из: 1) субъекта я и 2) предиката
существующий', а 3), связка, означает 4), еще раз существующий». Mill J.
Analysis of the Phenomena of the Human Mind, 2 vol., London 1869; t. I,
p. 174-175. Если есть означает существование, то оно не есть связка и не
вводит никакой предикат.

1080 Brentano Fr. Psychologie du point de vue empirique, Paris, Aubier,
1944, p. 213.

1081 Brentano Fr. Op. cit., p. 218.

1082 Brentano Fr. Op. cit., p. 218.

1083 Lancelot. Grammaire generale, eh. XIII; или Logique de Port-Royal,
II partie, eh. 2.

1084 Logique de Port-Royal, II partie, ch. 3.

1085 Bossuet. Logique, livre I, ch. 39.

1086 Bossuet. Ibid.

1087 Brunot F. La pensйe et le langage. Mйthode, principes et plan d'un
thйorie nouvelle du langage appliquйe au Francais. Paris, Masson, 1922,
p. XVIII-XIX. Cp. p. 898, последний параграф книги.

1088 Priscien. Institutiones grammaticae, lib. Vili, I, 1, ed. M. Herz,
Leipzig, Teubner, 1865; B. I, S. 369.

1089 Brunot F., Op. cit., p. XIX, note 1.

1090 Op. cit., p. 203.

1091 Op. cit., p. 210.

1092 Аристотель, Об истолковании, гл. III (пер. Э.Л.Радлова).

1093 Brunot F. Op. cit., p. 293.

1094 См. замечания Francois Thurot на кн.: Harris J. Hermйs, ou
Recherches philosophiques sur la grammaire universelle, Paris, Messidor,
an IV, p. 93. Заслуживает быть прочитанным текст самого Harris, p.
31-35.

1095 Велась речь даже о суждениях без субъектов. См. резюме издания
памяти Miklosich'a, с замечаниями Fr. Brentano на данную тему, в его
Psychologie, S. 299-307.

1096 Mazon A. Grammaire de la langue russe, Paris, Droz, 1943; art. 143,
162: «Он старый», «она красивая», «они студенты».

1097 Goblot Edm. Traitй de Logique, Paris, A. Colin, 7 ed., 1944, p. 43.

1098 Op. cit, p. 184-185.

1099 «Logicus enim considerai modum praedicandi et non existentiam rei»
(«Ведь логик рассматривает способ предикации, а не существование вещи»).
Фома Аквинский. InVIII Metaph., lect. 17; ed. Cathala, n. 1658.

1100 «Sed quando adaequatur ei quod est extra in re, dicitur judicium
verum esse» («Суждение называется истинным, когда оно соответствует
тому, что есть вне его, в вещи»). Фома Аквинский. De Ventate, qu. I,
art. 3, Resp.

1101 Небезынтересно заметить, что в русском языке, где глагол есть не
употребляется, как правило, в роли связки, он сохранил свой
экзистенциальный смысл.

1102 Frank S. La Connaissance et Tetre, Paris, Aubier, 1937, p. 19.

1103 О псевдопроблемах, связанных с галлюцинациями, см.: Gilson E.
Rйalisme thomiste et critique de la conaissance, Paris, J. Vrin, 1939,
eh. VII, p. 197-200; eh. Vili.

1104 Op. cit., p. 226.

1105 «Prima quidem operatio respicit ipsam naturam rei... secunda
operatio respicit ipsum esse rei» (Итак, первое действие касается самой
природы вещи... второе действие касается самого бытия вещи). Фома
Аквинский. In Boethium de Trinitate, q. V, art. 3; ed. Mandonnet, t.
Ili, p. 110.

1106 Фома Аквинский. Qu. disp. de Ventate, qu. Ill, art. 2, Resp.

1107 «Est duplex modus dicendi: primus est doctoris sancii Thomae, qui
ponit quod in omnibus citra Deum differt esse ab essentia; secundus est
omnium aliorum concorditer parisiensium, qui ponunt oppositum». Цит.:
Koch J. Durandus de S. Porciano, Beitr. zur Gesch. der Phil. d. M.-A.,
vol. XXVI, I, p. 330. Ср.: Meersseman G. Geschichte des Albertismus,
vol. I, Paris, R. Haloua, 1933, p. 31.