Этьен Жильсон РАЗУМ И ОТКРОВЕНИЕ В СРЕДНИЕ ВЕКА Перевод и комментарии: Панасьев А.Н. СОДЕРЖАНИЕ Глава I. ПРИМАТ ВЕРЫ Глава II. ПРИМАТ РАЗУМА Глава III. ГАРМОНИЯ РАЗУМА И ОТКРОВЕНИЯ Глава I ПРИМАТ ВЕРЫ Предмет нашего исследования, благодаря своим, внутренне присущим ему достоинствам, не только не нуждается в особых рекомендациях, но и дает наиболее благоприятную возможность осуществить ту важную часть университетского преподавания, которая заключается в критике общепринятых мнений. Критика, которая, конечно же, уместна в позитивных науках, не менее уместна в исторических науках. В пособиях и учебниках по общей истории достаточно часто различают три основных периода в развитии Западной мысли. Первой обычно называют эпоху греческой философии, которую описывают как «греческое чудо», как некий «Золотой Век» человеческой мысли, отмеченный спокойным и невозмутимым торжеством чисто рационального знания. Затем следует эпоха Средних Веков, начальную фазу которой иногда называют «Темными Веками»; считается, что в период между распространением христианства и рассветом Ренессанса логическое мышление было затемнено слепой верой в абсолютную правду Христианского Откровения. Философия якобы стала тогда простым инструментом в руках недобросовестных теологов, и так продолжалось до тех пор, пока, примерно в конце XV столетия, совместные усилия гуманистов, ученых и религиозных реформаторов не открыли новую эру чисто позитивного и рационального мышления (спекуляции), которым мы занимаемся и до сих пор. Я не возьмусь судить о том, что думает серьезный историк греческой философии о таком упрощенном взгляде на сферу его исследования. Не собираюсь я обсуждать и подобные взгляды на состояние современной философии, однако в мои намерения входит проверить истинную ценность вышеупомянутых мнений в том, что касается Средних Веков. И хочу внести ясность с самого начала - я не намерен защищать Средние Века от того, что, несомненно, является неверной их интерпретацией. Я даже не буду пытаться представить новую интерпретацию и защищать ее. Более того - у меня нет моей собственной интерпретации Средних Веков как целого. Но мы можем попытаться представить если не детальное описание семи столетий, отданных абстрактной спекуляции, то, по крайней мере, дать зарисовку основных направлений духовной жизни, которые привели к созданию столь обильной средневековой философской и теологической литературы. Я хорошо отдаю себе отчет в том, что даже такую скромную задачу нельзя разрешить без некоторого умаления оригинальности (хотя преуменьшить эту оригинальность на самом деле никак не удастся) различных средневековых мыслителей. Нам придется объединять мыслителей в условные группы, хотя некоторые из них вряд ли были бы в восторге, если бы они вдруг обнаружили себя причисленными к одной и той же группе. Тем не менее, можно надеяться, что наша классификация окажется настолько естественной, насколько вообще может быть естественной классификация человеческих типов. В любом случае не стоит считать простой потерей времени замену общепринятой классификации на менее распространенную, но более подходящую для наших целей. Первую из этих «духовных групп», которую мы попытаемся охарактеризовать, мы составим из тех теологов, которые утверждали, что Откровение было дано людям вместо всякого иного знания, включая науку, этику и метафизику. Такие экстремисты в теологии встречались, начиная с самых ранних этапов возникновения Христианства. Если свести их позицию к наиболее существенному, то она оказывается очень простой: с тех пор, как Бог открылся нам, уже не нужно думать самим. Достижение спасения - вот то единственное, что сохраняет значение для каждого из нас, а все, что для этого нужно знать, записано в Священном Писании - значит, давайте читать Божий закон, размышлять о нем, жить в соответствии с его установлениями, и нам ничего больше не будет нужно, даже философии. Я бы сказал, что при таком подходе не нужна прежде всего именно философия; собственно говоря, без философского знания нам будет значительно лучше, чем с ним. Обратитесь к величайшим из греческих философов, даже включая тех, чье учение в какой-то мере напоминало Христианское Откровение, и вы обнаружите, что оно отличается от смысла Христианского Откровения по всем пунктам. Платон верил в переселение (трансмиграцию) душ, которые покидают одно тело, чтобы переселиться в другое тело, и не обязательно человека, но и животного. Аристотель отрицал Божественное Провидение и даже не верил в личное бессмертие души. Стоики и эпикурейцы вообще были материалистами. Даже если мы допустим, что представления греков о Боге соответствуют действительности,- что мы можем в таком случае сказать о том, что сам Бог открыл нам и о чем они, конечно же, ничего не знали? Может ли человек быть спасен, если он не знает ничего в первородном грехе, о воплощении Христа, об искуплении человека через Христову смерть на кресте, о прощении, о церкви и ее таинствах? Если таковы были заблуждения и просчеты даже величайших среди гениев философии, если такова была их слепота в делах первостепенной важности, нет никакой нужды истинному христианину обращать какое бы то ни было внимание на то, что философы высказывали по всем этим поводам. Как сказал сам Павел: «Называя себя мудрыми, обезумели» (Рим., I, 22). И в другом месте: «Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих... немудрое Божие премудрее человеков...» (I Кор., I, 21; 25). Короче говоря, так как тот, кто просто верит в слово Божье, знает больше о кардинальных проблемах жизни, чем величайшие философы, мы вполне можем считать оправданным наше заявление о том, что наипростодушнейший из Христиан обладает своей собственной философией, которая и является самой верной философией, и зовется эта философия Откровением. Такая абсолютная убежденность в самодостаточности Христианского Откровения всегда находила решительных сторонников. Мы обнаруживаем такую позицию представленной во все наиболее значительные периоды истории Христианской мысли. Приверженцев такого взгляда можно обнаружить всегда и везде, но такой взгляд находит свое активное словесное выражение в основном тогда, когда философия начинает угрожать вторжением в область Откровения. Еще во втором веке, когда гностицизм стал реальной угрозой, Тертуллиан нашел убедительные формулировки, чтобы высказать то, что он считал непримиримым антагонизмом между Христианством и философией. Седьмая глава его трактата «О предписаниях против еретиков» представляет собой не что иное, как яростные нападки на то, что сам Бог назвал «юродством» («глупостью») философии: «Ибо философия есть поспешный толкователь природы, промысла Божия и мудрости мира. Именно философией провоцируются ереси. Одно и то же все время обсуждается как еретиками, так и философами, и те, и другие прибегают к одним и тем же аргументам. Откуда берется зло? Почему злу позволено существовать? Каково происхождение человека? Каким образом он приходит в этот мир? Обсуждается и вопрос, незадолго до того предложенный Валентием: откуда приходит Бог? Сам же он отвечает так: из enthymesis (размышления) и ectroma (откровения). Несчастен Аристотель, который изобрел диалектику для этих людей, искусство возводить и разрушать, искусство, так далеко заходящее в своих предположениях, такое резкое в своих аргументах, толкающее к раздорам, обременительное само для себя, отрекающееся от всего и занимающееся ничем! Разве уже Апостол Павел не предупреждал об опасности таких досужих размышлений, когда он писал Колоссянам: «Смотрите, чтобы кто не увлек Вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому..., а не по Христу» (Кол., 2,8)». А затем, уже не сдерживая своего красноречивого возмущения, Тертуллиан восклицает: «Какое отношение имеют Афины к Иерусалиму? Какое согласие может быть между Академией и Церковью? Между еретиками и Христианами? Наше научение идет от дверей Соломона (Деяния 3,5), который сам себя научил тому, что Бога следует искать в простоте сердца (Прем., 1, 1). Долой все попытки создать смешанное Христианство, которое будет смесью Стоических, Платонических и диалектических идей. Мы не хотим никаких затейливых диспутов после того, как мы получили в обладание Христа Иисуса, никаких дальнейших изысканий после того, как мы усладились Евангелием! С нашей верой нам не нужно более никаких верований. Ибо обладание наиглавнейшей верой не оставляет ничего такого, во что еще мы должны верить». Я привел достаточно обширные цитаты из Тертуллиана, так как он может служить прекрасным примером определенного типа отношения к разбираемой проблеме. У Тертуллиана представлены уже все наиболее важные черты такого типа, и я полагаю, что в приведенных цитатах мы не найдем ни одного предложения, которое не цитировалось бы по многу раз, начиная со второго века и до конца Средних Веков и даже позже. Давайте назовем мыслителей этого направления «группой Тертуллиана», и я уверен, что когда тот или иной ее представитель будет нам встречаться, мы не ошибемся в его принадлежности именно к этой группе. Несмотря на индивидуальные различия, этот тип мыслителей так легко узнаваем! Они уделяют главное внимание трем или четырем текстам Апостола Павла, всегда одним и тем же, исключают все его другие заявления о нашем естественном знании Бога и о существовании врожденного морального закона или об обязывающей силе этого закона; они безусловно осуждают греческую философию, как будто ни один из греческих философов никогда ничего верного не говорил о сущности Бога, человека и о нашей судьбе; они питают острую ненависть по отношению к Диалектике и подвергают ее злобным нападкам, забывая о том, что невозможно осуждать Диалектику и при этом не использовать ее; они прослеживают ереси, направленные против религиозных догматов, и относят их ко вредному влиянию философских размышлений о теологическом знании; и наконец, они заявляют, уже не прибегая к тонкостям аргументации, об абсолютном противоречии между религиозной верой в слово Божье и использованием естественного разума по отношению к Откровению. Все эти черты, чья взаимосвязь совершенно очевидна, помогают определять членов группы Тертуллиана и увидеть то общее, что объединяет - пусть и не очень жестко - эту группу. Чтобы ограничиться небольшим количеством типичных случаев, обратимся к греческому писателю Татиану, чье «Обращение к грекам» представляет собою не что иное, как резкий протест христианского варвара против того чувства гордости, которое греки испытывали по поводу своих так называемых цивилизованных социальных институтов. «Что благородного возникло из ваших занятий философией?» - вопрошает Татиан. И после длинной череды нападок на Платона и Аристотеля, Стоиков и Эпикурейцев мы обнаруживаем, что его выводы полностью согласуются с мыслями Тертуллиана, труды которого Татиан наверняка не читал: «Подчиняясь повелениям Бога и следуя закону Отца бессмертия, мы отбрасываем все, что зиждется на человеческом мнении». Если мы перенесемся из второго века в двенадцатый, т. е. в период, когда великолепное развитие Логики не могло не беспокоить представителей группы Тертуллиана, мы тут же обнаружим ряд интересных образчиков этого весьма агрессивного вида теологической мысли. Даже у самого великого - Св. Бернара находим некоторые из их черт. Возможно, он имел в виду Петра Абеляра, когда писал свою третью «Проповедь к празднику Сошествия Святого Духа». Так или иначе ясно, что Св. Бернар считал, что никакого нет проку от людей, которые «называют себя философами», в то время как, по его мнению, они «должны были бы называться рабами любопытства и спеси». Он хотел, чтобы его собратья принадлежали к школе того Высшего Учителя, которому посвящен праздник Сошествия Святого Духа, т. е. Святому Духу, а не к этой философской школе. Каждый из тех, кто посещал Его Божественную школу, мог бы сказать вместе с Псалмопевцем (Пс.,118, 99): «Я стал, разумнее всех учителей моих». И, захваченный своим собственным красноречием, Св. Бернар неожиданно восклицаете «Зачем, о брат мой, делаешь ты такое хвастливое заявление? Оттого ли, что... ты понял или пытался понять размышления Платона и тонкости Аристотеля? Упаси Бог! - отвечаешь ты. Это оттого, что я искал твои заветы, о Господи». Св. Петр Дамиани с его значительно более острыми нападками на Диалектику, Грамматику и, вообще говоря, на все, что хоть в малейшей степени полагается на силу естественного разума, мог бы служить еще более подходящим примером (хотя и значительно менее привлекательным) того же направления мысли. В XIII и XIV столетиях страстные и подчас излишне бурные споры, которые бушевали во Францисканском Ордене между сторонниками крайних взглядов - так называемыми «спиритуалами» («духовными») и сторонниками добросовестного изучения философии - происходили из-за радикального теологизма спиритуалов. Францисканский поэт Якопоне да Тодо был спиритуалом, и он выразил взгляды спиритуалов в одном из своих знаменитых стихотворений «Париж разрушил Ассизи»: Пусть соревнуются Сократ и Платон, Пускай весь дух их выйдет в спорах вон. Пускай себе спорят без передышки, А мне что за дело до их одышки! Только чистый и простой, Отыщет путь на небе он прямой И поприветствует он Короля - Охой! А всю философию мира - долой! Всякий раз, когда церковные деятели начинали проявлять интерес к научным и философским изысканиям, причем в такой степени, что принимались активно содействовать прогрессу этих изысканий, сторонники того взгляда, что сфера познания должна быть ограничена лишь исследованием потустороннего, тут же громко заявляли о себе. Тот бес, который посетил Альберта Великого, раздумывавшего в тиши своей кельи над какой-то научной проблемой, по-видимому, был особо сообразительным нечистым духом, так как он сподобился явиться в виде доминиканского монаха. А что же он хотел сообщить Святому? Всего лишь то, что Святой тратит попусту время на занятия, которые чужды его сути, и что он должен посвящать меньше времени науке и больше времени теологии. В Хронике, в которой сообщается об этом посещении, далее говорится: «Альберт, который был уже внутренне предупрежден Божественным Духом о намерениях самозванного монаха-беса, довольствовался тем, что осенил себя крестным знамением, и фантом исчез». Такое теологическое рвение в бесе, несомненно, должно было выглядеть подозрительным. Если бы Средние Века знали людей только такого типа, то они и в самом деле полностью заслуживали бы названия «Темных», как их часто называют. Они бы заслуживали такого названия не только с точки зрения науки и философии, но и с точки зрения теологии. К счастью, в истории Христианской мысли присутствует и другая «духовная группа», значительно более просвещенная, чем первая; ее неутомимые усилия, направленные на сращение религиозной веры и рационального мышления, привели к действительно важным результатам. Члены второй группы, не менее, чем члены первой, обращались к Библейским текстам для оправдания своих воззрений. Не только Апостол Павел ясно заявлял, что даже язычники должны иметь возможность достичь естественного знания Бога, «Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы...» (Рим., 1, 20), но и Иоанн Богослов в первой главе своего Евангелия также говорил, что Слово Божье было светом истинным, «который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (Иоанн, 1, 9). В таком случае не удивительно, что величайшие среди греческих Отцов Церкви - Юстин Мученик, Климент Александрийский и Ориген - создавали такие теологические доктрины, в которых было либо прямо заявлено, что существует принципиальное согласие между естественным и Бого-откровенным знанием, либо это подразумевалось. И все же наиболее совершенным в этой группе, намного превосходящим всех других, был не Восточный греческий, а Западный латинский Отец Церкви - Блаженный Августин. Для краткости, а также используя это имя лишь как удобный ярлык, будем называть представителей этого второго направления «группой Августина». Каковы же ее основные характеристики? Мы все помним те главы из «Исповеди» Августина, в которых он повествует, как после безуспешных попыток достичь истины и, в конечном счете, веры с помощью лишь разума он наконец обнаружил, что рациональную истину о Боге, о которой говорили философы, можно постичь сразу, в чистом виде, безо всяких ошибок, простым актом веры, которая присуща самым необразованным среди верующих и которая превосходит любую философскую истину. С того момента, когда он это понял, Августин уже никогда не забывал того, что самый надежный путь достижения истины есть не тот, который начинается от разума, а затем ведет далее, от рациональной уверенности к вере, а, наоборот, тот, который начинается от веры, а затем ведет далее, от Откровения к разуму. Придя к этому неожиданному выводу, Августин открыл новую эпоху в истории Западной мысли. Ни один из древнегреческих философов не мог бы и помыслить о том, чтобы сделать религиозную веру в какую бы то ни было Бого-откровенную истину стартовой позицией рационального знания. Собственно говоря, Сократ, Платон, Аристотель и даже Эпикурейцы занимались тем, что рафинировали и рационально интерпретировали грубые мифы греческого язычества. Наивысшим типом религиозной мысли у древних, намного превосходящим все остальные, было то, что предлагали древние философы. С приходом Бл. Августина, однако, началась новая эпоха, в которой наивысшим типом философского мышления, превосходящим намного все остальные, уже будет то, что предложат теологи. Следует признать, однако, что вера последователей Августина предполагает некоторое использование естественного разума. Мы не можем верить во что-либо, будь то слово самого Бога, если мы не найдем какой-то смысл в тех формулах, в которые мы верим. И трудно ожидать, что мы будем верить в Откровение Божье, если только мы не получим достаточные основания думать, что такое Откровение действительно имело место. Как сказали бы современные теологи, существуют побудительные мотивы уверования. И все же, как бы то ни было, даже наиболее убедительные аргументы, которые позволяют поверить в то, что Бог открылся нам со своим Словом, ограничиваются лишь самой этой верой. Однако вера в то, что Бог открылся нам со своим Словом, и в то, что сказанное Им есть истина, уже представляет собой нечто совершенно отличное от рационального понимания истины, которую мы принимаем через веру. Мы верим, что это есть истина, но ни один христианин не может надеяться на то, чтобы знать наверняка, по крайней мере в этой жизни, что действительно истинно то, во что он верит. И все же среди тех истин, в которые он верит, христианин находит Божественное обещание иметь возможность созерцать Бога своей веры и в этом созерцании находить вечное блаженство; отсюда, уже в этой жизни, его страстное стремление исследовать таинства Откровения с помощью естественного света разума. Результат таких усилий и есть именно то, что Августин называл intellectus, т. е. понимание, иначе говоря, некое рациональное проникновение (insight - способность проникновения в суть) в содержание Откровения, при котором человеческий разум нащупывает свой путь к полному свету блаженного видения. Таково окончательное значение знаменитой Августиновской формулы: «Понимание есть вознаграждение веры. Посему не стремись понимать то, во что можешь верить, но верь в то, что можешь понять» (О Евангелии от Иоанна; 24, 6). А вот еще одна цитата, на ту же тему, но более обширная: «Если бы верить было одним, а понимать другим, и если бы нам не нужно было верить в то великое и Божественное, которое мы жаждем понять, Пророк высказался бы понапрасну, когда он сказал: «Если вы не верите, то потому, что вы не удостоверены» (Ис., 7, 9). Сам наш Господь своими словами и деяниями наставлял тех, кого он призывал к спасению, в том, чтобы они сначала уверовали. Но позже, когда Он говорил о даре, который Он даст верующим, Он не говорил: «Сия есть жизнь вечная, в которую вы можете уверовать», но говорил: «Сия же есть жизнь вечная,- да знают Тебя, единого истинного Бога и посланного Тобою Иисуса Христа» (Иоанн, 17, 3). Более того, Он сказал тем, кто уже уверовал: «Ищите и найдете» (Мф., 7, 7). Ибо то, во что веруешь, нельзя назвать найденным, и никто не может найти Бога, если не поверит сначала, что в конце концов он Его найдет... То, что мы ищем по Его призыву, мы найдем благодаря тому, что Он нам это явит настолько, насколько вообще возможно таким, как мы, найти это в здешней жизни... и мы должны, конечно же, верить, что после земной жизни этого удастся достичь и понять это более ясно и более полно» (О свободной воле; 11; 2, 6). Таким образом, из этого ясного заявления Августина следует, что Откровение зовет нас уверовать; что если мы не уверуем, мы не поймем; что, отнюдь не призывая нас отбросить разум, Евангелие само пообещало тем, кто ищет истину в Бого-откровенном слове, вознаграждение в виде понимания. Отсюда явствует, что вместо того, чтобы в конце концов отвергнуть греческий идеал философской мудрости, учение Бл. Августина достигало преобразования этого идеала. То, на что надеялись величайшие среди язычников, такие,. как Платон и Плотин, стало достижимым. Ибо греческие философы страстно любили мудрость, но уловить ее не могли, а вот теперь эта мудрость была предложена Самим Богом всем людям как способ спасения через веру и философам как наивернейший указатель пути к рациональному пониманию. Начиная с четвертого века по Рождеству Христову и вплоть до наших дней, всегда существовали мыслители, которые поддерживали или оживляли Августиновский идеал Христианской Мудрости. Все члены «группы Августина» сходны в том, что все они принимают один и тот же основополагающий принцип: если не уверуешь, то и не поймешь. Более того, будучи христианами, все они согласны и в том, что только умопостигаемая вера есть вера в Христианское Откровение. И все же, несмотря на общий дух, присущий этой удивительно сплоченной группе, каждый из ее членов всегда отличался своей собственной оригинальностью. Нельзя не узнать члена «группы Августина», если встречаешься с ним при изучении истории мысли, но не так легко догадаться, что же он скажет. Причиной тому следующее: хотя все члены «группы Августина» придерживаются одной и той же веры, где бы и когда бы они ни жили, не все из них используют свое разумение одинаковым образом. Вера, которой придерживался Августин в IV веке, была в основе своей той же, что и вера Св. Ансельма в XI в. и Св. Бонавентуры в XIII в., Мальбранша в XVII в. и Джиоберти в XIX в., но если их общий набор убеждений обнаруживает замечательную стабильность, то общепринятые взгляды на использование разума постоянно менялись в обществе, которое их окружало. Короче говоря, все члены «группы Августина» согласны в том, что если мы не уверуем, мы не поймем; и все они согласны в том, во что именно мы должны уверовать, но не всегда среди них обнаруживается согласие относительно того, что же нужно понять. Отсюда проистекает замечательная способность «группы Августина» выдерживать испытание временем. Самые радикальные интеллектуальные революции лишь дают августиновцам новые возможности продемонстрировать свою неиссякаемую жизненность. Для самого Бл. Августина совершенным типом рационального знания была философия Платона в том ее облике, который она приобрела после ревизий и обновлений, проведенных Плотиной. Соответственно, при наличии его собственного представления о том, что есть рациональное знание, вся философская деятельность Бл. Августина необходимо должна была быть рациональной интерпретацией Христианского Откровения в терминах платонической философии. Как писал позже Св. Фома Аквинский: «Августин шел следам платоников столь далеко, насколько вообще для него это было возможно»1. Даже самое тщательное историческое исследование может лишь подтвердить заявление Фомы. Августиновские концепции человека, соотношения души и тела, чувственного и интеллектуального знания явно представляют собой христианское переосмысление соответствующих воззрений Платона и Плотина. Уже сами по себе эти попытки христианской реинтерпретации платонических взглядов и идей «обрекали» Августина на оригинальность. Во всех его работах платонический остов, так сказать, взламывается изнутри под давлением христианского содержания этих работ. В большинстве случаев это было неизбежно, но особенно тогда, когда Августину приходилось превращать платонический Логос в Слово Св. Иоанна или трансформировать платоническую доктрину «воспоминания» в христианскую доктрину Божественного просвещения. И все же после всего сказанного можно утверждать, что практическим результатом философских размышлений Августина было достижение платонического понимания Христианского Откровения. Обратимся теперь к рассмотрению другого мыслителя этого типа - к Св. Ансельму Кентерберийскому. Как он сам неоднократно заявлял, его намерением было перевысказать то, что уже было высказано его учителем Августином. Именно это он и делал. Более того, Ансельм был настолько глубоко убежден в обоснованности августиновского метода, что наиболее совершенные дефиниции следует искать в сочинениях Ансельма, а не Августина. Именно Ансельму, а не Августину принадлежит знаменитая формула: credo ut kitelligam (верить, чтобы понимать): «Я не стремлюсь, о Господи, проникнуть в величие Твое, ибо никоим образом я не полагаю, что мое понимание способно на такое, но я стремлюсь понять хоть в какой-то степени Твою истину, в которую мое сердце верит и которую оно любит. Ибо я не ищу того, чтобы понять, дабы уверовать, а я верю, дабы понять. Ибо я верю также в то, что если бы я не уверовал, то я бы и не понял». Однако Ансельм писал свои трактаты в самые последние годы XI века; ему не пришлось подвергнуться испытаниям, подобным тем, которые обратили Августина в Христианскую веру, и он не был обязан ни Платону, ни Плотину своим открытием того, что же такое есть интеллектуальное знание. Для него так же, как и для его современников, рациональное знание было логическим знанием. В его представлении и в представлении его учеников рациональное доказательство (demonstration) было диалектическим доказательством, полученным путем безупречно связанных силлогизмов. Иначе говоря, во времена Ансельма общепринятой образцовой наукой была Логика. При таких условиях сама попытка достичь рационального понимания Христианской веры обязательно должна была привести к новому переводу Христианских верований в термины логического доказательства. Почему, например, Ансельм раздумывал над тем, что мы теперь называем его «онтологическим доказательством» существования Бога? Да потому, что чисто логическое доказательство существования Бога должно было быть полностью априорным, то есть выведенным из единственной концепции Бога, без обращения к эмпирическому знанию., Каковы бы ни были окончательные метафизические выводы и последствия так называемого онтологического доказательства (argument), оно является, в основном, диалектической дедукцией, показывающей существование Бога, чьей внутренней необходимостью является принцип противоречия. В этом случае Бог есть то, сверх чего нельзя ничего помыслить; если можно показать, что имеется противоречие в предположении о том, что нечто величайшее из всего, что возможно вообразить, не существует, то существование Бога будет полностью доказано (продемонстрировано). И не будет уже смысла утверждать, продолжая линию Гаунило и Фомы Аквинского, что такое доказательство является лишь подтверждением того, что невозможно нам помыслить о Боге как о несуществующем, ибо логику не нужно ничего более, чем получить полное удовлетворение от рационального умозаключения. Как Христианин Ансельм верит в то, что Бог есть; как логик он заключает, что представление о несуществующем Боге является самопротиворечивым представлением; он не может поверить ни в то, что Бога нет, ни в то, что его можно охватить умом - а раз так, то из этого следует, что Бог существует. С помощью только Логики Ансельм достиг рационального понимания Христианской веры - той же веры, которой обладал и Августин, но уже другого понимания. Как только Христианский мыслитель достигает этой точки, ничто уже не может удержать его от применения того же метода к каждому из Христианских догматов. Действительно, и Ансельм Кентерберийский, и его непосредственные ученики прославились в истории теологии своим дерзким применением рациональных доказательств (demonstrations) всех Бого-откровенных истин. Если мы ограничимся только Ансельмом, то обнаружим, что он доказывает, с помощью убедительных диалектических аргументов, не только Тройственность Божественных Ипостасей (это он делает в своих работах Monologium и Proslogium), но даже Воплощение Христа, включая все наиболее существенные возможности его проявления (в трактате Cur Deus homo). Он писал в «Предисловии» к первой части этого трактата: «Оставление Христа вне поля зрения, как если бы о Нем ничего не было известно, доказывает через необходимые аргументы невозможность быть спасенным кому бы то ни было без Него. Далее, во второй книге, при том же допущении, что ничего не известно о Христе, показано, что имеется не менее достоверная рациональная истина (истина, достигнутая с помощью рацио), которая заключается в том, что человеческая сущность была предопределена для этой цели, а именно для того, чтобы в назначенный час всему человеку насладиться счастливым бессмертием, бессмертием как тела, так и души; эта истина заключается и в том, чтобы по необходимости то, ради чего человек был создан, было выполнено, но это не может быть выполнено, если только Бог не станет человеком, так что все, что мы полагаем верным по отношению к Христу, обязательно должно было произойти». Такое напористое стремление добыть необходимые аргументы для Бого-откровенных догматов никогда не посещало Бл. Августина, но оно обязательно должно было возникнуть уже просто из диалектического подхода к Христианской вере. Таков источник, и нет никакого другого, и таковы истоки оригинального характера доктрины Св. Ансельма и тех ее особенностей, которые все еще могут заинтересовать пытливого историка. А теперь давайте совершим прыжок из XI века в XIII век; мы обнаружим, что общая картина Августиновской традиции почти не претерпела изменений, а вот личности, представленные здесь, уже будут совсем иными. На месте остается все то же Христианское Откровение, и все так же обнаруживаются мыслители, которые стремятся понять его. Ибо что такое мудрость, как не рациональное понимание веры? Но опять-таки, что такое есть понимание? Для такого мыслителя, как Роджер Бэкон, который создавал свои трактаты во второй половине XIII века, не было сомнения в том, что Логика является необходимым инструментом для каждого, кто желает получить знания. Однако в то же самое время Бэкон придерживался мнения, что его современники переоценивали ее значение. Его собственный вклад в эпистемологию Средних Веков заключался в усилении акцента на двух рациональных методах, которыми практически не пользовались в университетах XIII века: этими методами были математическое доказательство и экспериментальное исследование. Именно в них и заключалось главное открытие Бэкона, и достаточно открыть любую из его поздних работ, чтобы обнаружить либо прямое указание на важность этих методов, либо описание способов их применения. Математика, говорит Бэкон, превосходит все другие науки, по крайней мере, в том, что «в математике мы можем прийти к полной истине без ошибок, обладая уверенностью в правильности по всем пунктам и не имея каких-либо сомнений... А в других науках, если исключена помощь математики, имеется столь много сомнений, столь много различных мнений, исходящих от человека, что этим наукам нет возможности развернуться... ибо в этих науках, которые происходят из природы, нет способов извлечения цифр и подсчетов, с помощью которых должна доказываться истинность всего. И тем самым, только математика может дать уверенность без сомнения»2. Если мыслитель с таким мыслительным уклоном оказывается при этом не только Христианином, священником, Серым Монахом (Братом), но еще и членом «группы Августина», мы можем быть уверены, что этот мыслитель не преминет использовать математику как способ достижения наивысшей из своих интеллектуальных целей: понимания, хотя бы в какой-то степени, Христианского Откровения. Отсюда, трактат Opus Majus Роджера Бэкона наполнен его забавными попытками передать и выразить, с помощью цифр и геометрических фигур, таинства благодати и предопределения; отношение между единством Бога и Троицей Божественных Ипостасей; по необходимости малое количество праведных в отношении к количеству грешников, а также многие другие религиозные учения разной степени важности. Но в глазах Роджера Бэкона экспериментальная наука все же значительно более важна, чем математика, ибо верно то, что математические доказательства обязывающи, но они могут убедить нас лишь в том, что перед нами истина, но не доказать ее. Эксперименты же позволяют нам увидеть ее, именно по этой, причине даже математика вынуждена иногда обращаться к экспериментальным доказательствам. Почему, в таком случае, не добавить внутренний эксперимент к внешнему? Именно таким путем мистицизм станет экспериментальным знанием Бого-откровенной истины или точнее, вообще всей истины, ибо ясно, что тот, кто открыл себя к духовному, сможет «разобраться - и других научить - не только в том, что касается духовного, но и в том, что касается всех человеческих наук». Для Бэкона все знание есть не более, чем частный случай вселенского Откровения. Бэкону не суждено было стать последним из известных нам представителей «группы Августина». Раймунд Луллий, умерший в 1315 году, также открыл новый путь доказательства истины, который он описал в своем большом трактате Ars Magna («Большое искусство»), т. е. «Искусство обоснования истины». Соединяя вместе различные символы, вписанные в концентрические окружности, Луллий надеялся установить происхождение всего наличного человеческого знания чуть ли не механическим путем. Существенным недостатком этой сложной механики было то, что его ученики так и не смогли прийти к согласию по поводу того, как же ее правильно использовать. Но сам Луллий делал это весьма успешно, применяя разработанные принципы в одном из своих трактатов «Книга доказательств» (demonstrations - демонстраций), в которой мы находим его «демонстрации» (пояснения - доказательства) самых сокровенных таинств, включая Воплощение и Троицу. Его способ постижения Бого-откровенной истины заключался в извлечении из его же символической логики необходимых и неопровержимых аргументов в пользу этой истины. Однако остается истинным и то, что единственным знанием, в котором нуждается человек для своего спасения, является вера, но, как говорит Понимание в сочинении Луллия «Диалог между Верой и Пониманием»: «Тем, кто в состоянии понять, следует пытаться понять». Это могло бы служить прекрасным девизом для всех последователей Августиновской и Ансельмовой традиции. Даже самый ретивый писатель должен где-то поставить точку; давайте распрощаемся здесь с этими средневековыми теологами, но при этом подчеркнем серьезные трудности, возникающие в результате такого понимания Христианской Мудрости. Эти трудности проистекают не из какого-то внутреннего противоречия, которое можно обнаружить в самом этом подходе, а из условий, требующихся для его применения. Сочетание религиозной святости и философского гения всегда остается открытой возможностью, и всякий раз, когда такая возможность реализуется, Христианская Мудрость оказывается рядом. Для таких мыслителей, как Св. Ансельм и Бл. Августин, религиозная вера существует как данность, она объективно определена Откровением в своем содержании, как реальность, целиком независимая от их личных пристрастий. Согласно поразительному высказыванию Мальбранша, религиозные догматы являются «экспериментами», проводимыми такими мыслителями в сфере философии. Точно так же, как ученые принимают наблюдаемые факты в качестве той сути, которую им нужно познать, так и религиозные гении принимают сведения об Откровении как наличные факты, которые им нужно осознать. Однако сочетание таких, столь глубоко различающихся между собой, способностей хоть и возможно, но возможность эта реализуется очень редко. Чаще случается так, что вместо использования науки и философии для постижения рационального смысла Откровения второразрядные мыслители используют Откровение как замену рационального знания, нанося при этом серьезный урон как Откровению, так и Разуму. В итоге такие ошибки всегда ведут к тому, что, во-первых, делают по-настоящему естественное знание невозможным, а во-вторых, заменяют более или менее рациональное согласие с выводами псевдодоказательств верой в слово Божье. Если неверующие сталкиваются с такой мудростью Христиан, которая тщательно разработана Христианами и которая может быть направлена исключительно на благо Христиан, они оказываются в весьма затруднительном положении. Они не верят, следовательно, им нечего понимать. Единственным выходом из такой ситуации для них оказывается противопоставить теологии чисто философскую мудрость, основанную исключительно на принципах естественного разума и независимо от религиозного Откровения. Следующая глава и займется теми, кто в Средние Века поддерживал такой идеал философской мудрости. Глава II ПРИМАТ РАЗУМА Истоки современного рационализма обычно ищут в той интеллектуальной революции, которая произошла в Италии, когда люди, подобные Галилею, стали совершать свои первые научные открытия. И я очень далек от того, чтобы заявить, что в этом утверждении нет ничего истинного. По крайней мере, некоторые аспекты современного рационализма не были бы такими, каковыми они являются - а среди этих аспектов есть и весьма существенные - без научного Ренессанса XVI века. Тем не менее, нельзя игнорировать и тот факт, что существовал и другой рационализм, значительно более ранний, чем Ренессансный, и не имевший какого бы то ни было отношения к научным открытиям. То был чисто философский рационализм, родившийся в Испании, в голове арабского философа, как сознательная реакция на теологию арабских богословов. Автором этого философского рационализма был Ибн Рушд, который более известен по его латинизированному имени как Аверроэс. Он завещал (ум. в 1198 г.) своим последователям идеал чисто рациональной философии, который оказал влияние на развитие даже Христианской философии. Причины широкого распространения того направления мысли, которое мы теперь называем аверроизмом, останутся непроясненными, если мы не вспомним, что, начиная с IX века, многие теологические диалектики работали над установлением некоего примирения между философским знанием и Исламской верой. Эти мыслители оказались в той же ситуации, что и Отцы Церкви и первые схоластические теологи. С одной стороны, в их распоряжении имелись переводы сочинений Аристотеля, а также компиляция, известная как «Теология Аристотеля» (хотя она представляла собою собрание текстов, в основном позаимствованных не из Аристотеля, а из «Эннеад» Плотина). С другой стороны, они располагали своей собственной богодухновенной книгой - Кораном, и перед ними стояла проблема: если веришь в то же, во что верил Мухаммед, можно ли философствовать так, как это делал Аристотель? Величайшему из предшественников Аверроэса, Ибн Сине (Авиценне), удалось разрешить эту сложную задачу, выстроив философию, венцом которой явилась естественная теология; это распахивало двери перед сверхъестественным светом Откровения. Что в действительности думал Авиценна о рациональной ценности религиозных убеждений, не совсем ясно. Если он был не очень высокого о них мнения,- и есть серьезные основания так считать,- он, по крайней мере, был достаточно умен, чтобы никогда не впутываться в сложные теологические проблемы. Несмотря на это, мыслитель, который был и остается даже на сегодняшний день величайшим теологом Ислама-Газали, быстро обнаружил серьезные расхождения между подлинными учениями Корана и выводами Авиценны. Суммировав главные тезисы Авиценны, он опроверг их в своей работе «Опровержение философов» и попытался доказать с помощью рациональных доказательств основоположения мусульманского вероучения. Аверроэс не был бы Аверроэсом, если бы он не принял вызов Г (Газали: он написал полемическое «Опровержение опровержения», направленное против «Опровержения философов». Согласно Аверроэсу, абсолютную истину следовало искать не в каком-либо откровении, а в сочинениях Аристотеля, которые он никогда не уставал комментировать и аннотировать. Когда Аристотель высказывался по какому-либо поводу, то через него говорил сам разум, и ничего более к высказанному уже нельзя было бы добавить. Что же делать в тех случаях,- и весьма многочисленных,- когда выводы Аристотеля, как кажется, противоречат религиозным убеждениям данного общества? Аверроэс, преследуемый ярой ненавистью мусульманских богословов, не мог проигнорировать этот вопрос, и он занялся им в своем трактате «Согласие религии и философии»; эта работа явилась вехой в истории западной цивилизации. Уже одно название этого трактата безошибочно указывает на-то, что Аверроэс никоим образом не хотел задеть чувства теологов. Можно и даже нужно сказать, что Аверроэс действительно надеялся убедить теологов в том, что определенное согласие между религиозной верой и философским разумом не является невозможным. Он, несомненно, держался того мнения, что не должно возникать никаких конфликтов между такой верой, которая знает свое место, и такой философией, которая достаточно мудра, чтобы осознавать особую функцию религии. Проблема в том, как узнать, каково же это место и какова эта функция? Аверроэс открывает дискуссию по этой проблеме замечанием, что Откровение не только не осуждает философские рассуждения, но безусловно предписывает обращение к ним; религиозный закон императивно предписывает человеку изучать природу вещей с тем, чтобы он мог воспарить мыслию к познанию Создателя всего. Но разве не именно этим занимается философия? А если это так, то разве само Откровение не делает философствование нашим долгом? Далее, ни от кого нельзя потребовать создавать философию из ничего. Метафизика очень древняя наука, которая разрабатывалась в течение многих столетий, особенно греками. Следовательно, Откровение не может предписывать изучение философии без того, чтобы предписать в то же самое время изучение греческой философии. И это еще не все. Закон Божий совершенно ясно делает обязательным наблюдение и толкование природы с помощью разума, благодаря чему мы можем сделать заключение о существовании Бога через его творение. Но любое заключение есть результат определенного способа размышления, и никому не дано использовать его соответствующим образом без предварительного знания различных видов диалектической аргументации и того, каким образом необходимые выводы разума отличаются от чисто диалектических. Иначе говоря, человек никак не может рассуждать без того, чтобы сперва узнать, что же такое есть рассуждение и что не есть рассуждение, то есть без того, чтобы сначала освоить логику. Поэтому давайте спокойно придем к заключению, что в полном соответствии с буквой Бого-откровенного Закона философ является, единственным человеком, который выполняет свои религиозны обязанности и в то же время строго соблюдает предписания Откровения. Вот здесь, однако, возникает весьма затруднительный вопрос если истинно то, что Божественный Закон предписывает нам искать Бога с помощью рациональных методов философии, зачем тогда сверхъестественное Откровение? Для того, чтобы разрешить эту проблему, Аверроэс обратился к аристотелианскому положению различающему три основных класса аргументов: риторические диалектические и необходимые. Аверроэс предложил разделит: всех людей на три класса: тех, кого можно убедить только с по мощью умных речей; тех, кто более открыт для диалектических рассуждений; и тех, кого ничто не может удовлетворить, кроме необходимых доказательств математиков и метафизиков. Первый класс представлен полностью простыми людьми, и он намного обширнее по числу людей, к нему относящихся, чем все остальные классы. Те, кто принадлежит к этому классу, руководствуются воображением, а не разумом, и лишь красноречивые ораторы, и никто более, знающие, как возбуждать их чувства соответствующим .доводами, могут в чем-то убедить этих людей. Все хорошие проповедники знают, как это делается. Нельзя цивилизовать племя бедуинов, обучая их метафизике. Если хотите, чтобы они не убивали, не грабили и не пили вина, единственное, что можно сделать,- это воззвать к их воображению. Можно сказать им, например, что существует иной мир, где «хорошие» будут наслаждаться вечными телесными радостями, а «плохие» будут подвергаться вечным телесным наказаниям. И уж не столь важно, правда все это или нет. А важно вот что: правда ли то, что все люди должны владеть своими чувствами? Мы знаем, что это так, и это наше знание подкреплено очень вескими философскими обоснованиями. И если это действительно так, то всех следует убеждать поступать именно таким образом, однако ни одного человека нельзя убедить с помощью доводов, которые ему не понятны; и вот именно тут и проявляется в полной мере необходимость религии: религия и Откровение суть не более чем философские истины, приемлемые для тех, чье воображение сильнее, чем их разум. Иначе обстоят дела со вторым классом людей, а именно с теми, кто наделен диалектическим складом ума. Говоря по существу, они верят в то же, во что верят и рядовые верующие, но верят иначе. Для того, чтобы убедить таких людей в чем-либо, недостаточно взывать к их воображению и возбуждать их чувства; их нельзя привести к уверованию во что-либо, если то, во что их просят поверить, не сделать приемлемым для уверования в свете естественного разума. Во-первых, такие люди хотят быть уверенными в том, что ничего из того, чему учит Откровение, не вступает в противоречие с проверенным научным знанием. Во-вторых, они хотят, чтобы им дали достаточные основания того, почему им следует верить именно в это, а не в то. К счастью, нет ничего легче, чем найти обоснования тому, во что мы уже верим. Именно такова надлежащая функция теологии и теологов: не доказывать истину Откровения,- ибо вера уже не была бы верой, если бы ее можно было доказать рациональным путем,- а находить диалектические оправдания, с помощью которых Откровение покажется, по крайней мере, столь же возможным или даже еще более возможным, чем era отсутствие. И не существует в мире причины, по которой этого нельзя было бы сделать. Собственно говоря, теология имеет свою особую функцию, которую она стремится выполнять, ибо если бы людям данного класса было запрещено придавать своим верованиям более или менее философский вид, они вскоре перестали бы верить, и, не будучи в состоянии постичь истинные доказательства, они бы остались как без веры, так и без философии. Иначе говоря, такие люди лишились бы принципов, которыми они могли бы руководствоваться в своей жизни. И все же истинные философы не могут занять такую позицию. Ничто, кроме необходимых рациональных доказательств, не утолит их жажду знаний. Те, кто обладает таким складом ума,- а таковых исключительно мало,- составляют третий и наивысший класс человеческих умов; однако,, обладая такой, своего рода аристократической привилегией, таким людям следует неустанно искать зерно истины, которая скрывается под оболочкой непритязательной веры или прячется под изысканными одеждами диалектических умозрений теологов. Например, неверно то, что мир сотворен из ничего неким сверхтворцом, каким обычно представляет Бога вера большинства. Философы никогда не признают такого представления. И все же они действительно полагают, что мир сотворен от первопричины, как в смысле своего существования, так и в смысле своей доступности для понимания (интеллигибельности). Не соответствует истине и то, что первопричина создала мир во времени; ни один из аргументов, с помощью которого теологи стремились доказать, что мир имеет начало во времени, не имеет никакой ценности, и ни один истинный философ не примет такой аргумент; и все же философы знают через необходимое доказательство, что первопричина вечно приводит мир в движение и необходимо порождает то, что наполняет его благодаря своему бесконечному плодородию. Следовательно, можно сказать, что эти три разных подхода к одной и той же истине в итоге совпадают. То, что толпа считает истинным через веру, и то, что теологи выражают в терминах диалектической вероятности,- все это не что иное, как сама философская истина, приспособленная для более низких классов умов. Для людей воображения вера- единственно возможный подход к рациональной истине; для чисто диалектического ума теология - лучшая замена метафизике, но сама философия есть абсолютная истина в том виде, в каком она была установлена доказательствами чистого разума. Если бы все разумные люди приняли эти выводы, постоянная вражда, которая бушует среди теологов, философов и простых верующих, либо прекратилась бы, либо, по крайней мере, уподобилась бы обычным трениям социальной жизни. Не возникло бы никаких трагических конфликтов между философами и теологами. Если бы не вредная привычка столь многих из нас совать свой нос в чужие дела, никогда не возникали бы трагические конфликты между философами и теологами. Дело в том, что верующие не просто верят, а еще и хотят изображать из себя теологов. Пока теологи выступают в присущей им функции теологов, проблем не возникает, но они постоянно жаждут изображать из себя еще и философов; последних тоже следует упомянуть, чтобы быть честным по отношению ко всем: философов нельзя было бы ни в чем винить, если бы они не касались вопросов веры и теологии, но им до всего есть дело. Но вот именно от этого им бы и следовало воздерживаться, и обыкновенный здравый смысл должен был бы им подсказать держаться подальше от вмешательства в подобные вопросы. В самом деле, премудрые метафизики никогда не вступают в конфликт с каким бы то ни было из мыслимых откровений. В большинстве случаев размышления, построенные лишь на принципах рацио, приводят метафизиков к выводам, о которых Откровение не говорит ничего; в таких случаях не может быть оппозиции между Разумом и Откровением. В других случаях, то есть когда Откровению и Разуму приходится иметь дело с одной и той же проблемой, они должны либо приходить к взаимному согласию, либо расходиться во мнениях. В том случае, если они достигают согласия, конфликта не возникает. А если согласие не достигнуто? Тогда философу не следует ожидать того, чтобы и верующие, и теологи понимали его точку зрения; они бы не смогли этого сделать, даже если бы попытались. Философ вправе, конечно, сделать скидку на все сложности, которые перед ними возникают, и может ценить то зерно философской истины, которое заключено в их верованиях и в их догматах. Пусть философы поступают таким образом, и никогда не будет раздоров между Разумом и Откровением. Но все это лишь благие пожелания. При всем уважении к полной искренности намерений Аверроэса я не вижу, как он мог надеяться умиротворить теологов такими мыслями и пожеланиями. Я отнюдь не уверен, что философов удалось бы легко убедить в том, что религия есть не более чем грубое приближение к философии, но если философ начинает учить, что должна существовать религия для толпы, то он не может серьезно надеяться,- если только он не глупец,- что ему это просто так сойдет с рук. Вряд ли теологов может утешить заявление, что Откровение уступает лишь философии. Малоутешительно теологам услышать и то, что Откровение - это лучшее, что есть,- но после философии. Не утешает и то, что им самим - т. е. теологам - дано не очень вдохновляющее определение: те, кто не могут стать философами. Как все мы знаем из горького опыта, некоторые философы действительно любят проповедовать, но уже не некоторые, а все проповедники любят прибегать ко всякого рода доказательствам. Аверроэс настолько хорошо это знал, что, разъяснив своим собратьям - философам всю правду об их превосходстве, он настоятельно рекомендовал им держать эту правду при себе. Более того, он советовал им держать при себе даже философию и никогда не проповедовать ее толпе, равно как и не отстаивать ее перед теологами. Тем немногим счастливцам, которых Бог одарил философским складом ума, следует удовлетворяться тем, что они единственные, кто обладает рациональной истиной. Поэтому пусть философы обсуждают свои проблемы только между собой; пусть записывают свои выводы в умные книги, чей специальный характер защитит их от любопытства толпы, но им не следует будоражить умы доказательствами, которые недоступны пониманию толпы. Понимаемая таким образом, философия превращается в эзотерическую и поистине тайную науку, причем настолько, что Аверроэс задавался вопросом, не было ли бы мудрее официальным указом запретить широкое использование философских книг. И действительно, ничего мудрее не мог бы придумать человек, чьим главным стремлением было установление мира между философами и теологами. Общая доктрина Аверроэса была исключительно сложной, и в ней сосредоточено больше, чем кажется на первый взгляд. На этот первый взгляд кажется, что главное в этой доктрине - очень резкие нападки на религию, и нельзя не признать, что, с точки зрения теологов, иной интерпретации ей и нельзя дать. С точки зрения Аверроэса, однако, все было далеко не так просто. Как и большинство других философов, он хотел видеть вокруг себя такой социальный порядок, который позволял бы ему спокойно философствовать; он прекрасно знал, что людей невозможно цивилизовать, просто обучая их какому-нибудь абстрактному кодексу социальной этики. Другими словами, Аверроэс не рассматривал религию просто как грубое приближение к философской истине. Для него религия значила много больше. У нее была вполне определенная социальная функция, которую ничто другое не могло выполнять, даже философия. Именно таков подлинный смысл текстов, в которых он восхваляет Коран как истинно «чудотворную» книгу. И я не вижу причины не принимать его слова серьезно. Чем более Аверроэс убеждался в абсолютном превосходстве философского знания, тем более непонятным должно было казаться ему само существование такой книги, которая была совершенно нефилософской, но при этом значительно более эффективной в деле морального воспитания варваров, чем любая философия. Для того, чтобы как-то объяснить это чудо, Аверроэсу пришлось дать место в своем учении тому обстоятельству, что существуют Пророки. Только Пророки могут совершать чудеса, но при этом бывают и чудеса деяний, как, например, разделение вод моря; такое деяние еще не окончательно доказывает наличие у кого бы то ни было дара пророчества. Имеют место и чудеса знания, которые являются единственным решающим доказательством чуда Корана. Существование Пророков есть эмпирический факт, который так же легко наблюдать, как, скажем, существование купцов или врачей. У Пророков нет прямых доказательств существования Бога, но они знают, что Он существует, и когда они об этом говорят, все этому верят. Они никогда не задаются вопросом, имеет человек душу или нет. Они это просто знают. Более того, как только они начинают проповедовать, что у человека действительно есть душа и что счастье человека, в конечном счете, зависит от его уважения к таким добродетелям, как справедливость и милосердие, то самые дикие варвары начинают слушать, и смотрите: у этих варваров начинает устанавливаться что-то вроде настоящей цивилизации. На это Вы можете возразить: признаем, что Пророки свершили столь много, но ведь остается фактом то, что далеко не все из того, что они говорят, является полной и абсолютной истиной. Но именно это возражение показывает, насколько сверхъестественными были достижения Пророков. Случись философу жить во времена Пророков, он бы продемонстрировал полную и абсолютную истину, но никто (как это и водится) не обратил бы на нее никакого внимания. Кстати, подобное случается и в наше время. Истинный же Пророк, такой, как Иисус Христос или Мухаммед, знает точно меру правды, которую простые люди могут воспринять, и такой Пророк умеет привлекать и удерживать внимание такой беспокойной аудитории, как толпа. Как говорит сам Коран (19, 47): «Истинно, если бы люди и ангелы специально собрались, чтобы/создать книгу такую, как этот Коран, у них бы ничего не вышло»3. И Коран прав, ибо ничто, кроме Божественного вдохновения, не могло его создать. Как можно видеть, между историческим Аверроэсом и легендарным автором хулительного сочинения «Три обманщика», которое позже имело хождение под его именем, мало общего. Он не считал Моисея, Иисуса и Мухаммеда «хитрыми обманщиками», а всегда чтил их как трех посланцев Бога человечеству. Но даже этого оказалось недостаточно для того, чтобы умиротворить теологов: ведь им хотелось, чтобы Аверроэс заявил, что слово Божье выше любого слова человеческого, пусть и сказанного наивеличайшими философами. Далее, Аверроэс всегда придерживался мнения, что философская истина является абсолютной истиной, а Коран и все богословские толкования были для него не более чем популяризованные подходы к чистой философии. Не удивительно, что при та-, ком подходе ему пришлось подвергнуться жестоким преследованиям. Он умер изгнанником, далеко от своей родной Испании, в Марокко, в 1198 году. Позицию Аверроэса, которую было трудно поддерживать в мусульманском мире, было совершенно невозможно принять его латинским последователям в XIII веке. Прежде всего создается впечатление, что они не были знакомы с тем трактатом, который он посвятил детальному исследованию проблемы чистой философии. Те, кто был знаком с комментариями Аверроэса к Аристотелю и кто принимал его выводы как истинные, никак не могли преподносить их как выражение абсолютной истины. И сделать этого они не могли не только потому, что были христианами, да к тому же и духовными лицами, то есть принадлежали к христианской церкви, но ещё и потому, что большинство из них преподавали в университете Парижа XIII века, который в то время был духовным заведением, находящимся под непосредственным контролем духовных властей. Преподавателю философии гуманитарного факультета этого университета никак не могло быть позволено преподавать как истинное то, что являлось прямой противоположностью тому, что преподавалось как истинное на факультете теологии того же университета. В церковном заведении единственной абсолютной истиной должна была быть теологическая истина. А раз так, то знание того, были или не были те или иные преподаватели знакомы с тем, как относился Аверроэс к обсуждаемой проблеме, уже не имеет первостепенного значения. Даже если бы они знали его полный ответ на этот вопрос, они не смогли бы каким-либо образом использовать его в публичных лекциях. Отсюда проистекали их усилия выработать такое отношение к этому вопросу, которое оказалось бы приемлемым с точки зрения Церкви. В результате возникла новая «духовная группа»: Латинские Аверроисты. Среди членов этой группы следует выделить подгруппу, которую я не могу не считать достойной нашей искренней симпатии. Члены этой подгруппы, бедняжки, оказались в тяжелейшем положении. С одной стороны, они были добрыми и искренне верующими христианами. Для них не было никакого сомнения в том, что христианское Откровение - не просто единственная истина, но и окончательная, верховная и абсолютная истина. Уже хотя бы по этой причине для них было невозможным исповедовать аверроизм так, как это делал сам Аверроэс. С другой стороны, и на этот раз уже в качестве философов, эта подгруппа не смогла определить, каким образом какую-либо из философских доктрин Аверроэса можно было бы опровергнуть. Как им следовало поступать во всех тех случаях, когда их вера вступала в противоречие с их разумом? Например, их философия доказывала с помощью необходимых аргументов, что мир вечен, постоянно приводится в движение саморазмышляющей мыслию или разумом и управляется свыше интеллигибельной необходимостью, совершенно равнодушной к судьбам индивидуумов как таковых. Собственно говоря, Бог аверроистов даже не знает, что существуют индивидуумы, он знает только себя и то, что связано с его необходимостью. Таким образом, зная о существовании рода человеческого, он, однако, никоим образом не подозревает о существовании таких мимолетностей, как индивидуумы, которые и представляют этот вечный род. Кроме того, в качестве индивидуумов люди не располагают своим собственным рассудком; они не размышляют, в них просто вдуваются мысли свыше неким высшим интеллектом, общим для всего человечества. Не имея личного интеллекта, люди не могут иметь и личного бессмертия, и в связи с этим не могут надеяться на будущее вознаграждение или бояться вечных мук в иной жизни. И все же когда их разум философов заставлял их принять эти условия, их вера заставляла их, как христиан, верить, что мир был сотворен неким Богом актом свободной воли в определенный момент, и Он с отеческой предусмотрительностью заботится даже о наименьших Его созданиях. И если Бог так заботится о каждом воробье, что ж говорить о человеке, который представляет ценность много большую, чем множество воробьев?4 Разве каждый из нас не наделен своим собственным интеллектом, разве каждый из нас не ответствен за все свои мысли и за все свои деяния и разве каждому из нас не предопределено вечное блаженство или муки, в зависимости от личных заслуг? Иными словами, теология и философия подводили этих людей к заключениям, которые нельзя было ни отрицать, ни примирять. Для того, чтобы избавиться от этих противоречий, некоторые из «магистров свободных искусств», гуманитариев факультета свободных искусств Парижского университета решили заявить, что так как они назначены читать только философию и ничего более, они будут заниматься только своей деятельностью, то есть будут сообщать о таких выводах философии, которые необходимо вытекают из принципов естественного разума. Правда, эти выводы не всегда согласовывались с выводами теологии, но такова уж философия, и ничего с этим поделать нельзя. К тому же следует помнить, что эти преподаватели никогда бы не сказали своим студентам, что эти выводы философии истинны. Они не обсуждали бы эту проблему даже между собой. Они просто говорили, что такие выводы были необходимы с точки зрения естественного разума, но что такое человеческий разум по сравнению с мудростью и силой бесконечного Бога? Например, само по себе представление в том, что творение мира произошло в конкретный момент времени, является, с точки зрения философии, абсурдом, но если мы верим во всемогущество Бога, почему бы нам не верить и в то, что для такого Бога такое творение не является невозможным? То же самое можно сказать и по поводу всего остального. Выводы философии находятся в противоречии учением Откровения, поэтому давайте принимать их как необходимые результаты философских размышлений, но оставаясь христианами, давайте верить, что всё, что Откровение говорит по этому поводу, истинно, и, таким образом, не возникнет никакого противоречия между философией и теологией, или между Откровением и разумом. Доктрину этой первой подгруппы латинских аверроистов обычно называют доктриной двойной истины5. Если с философской точки зрения такое название, как я полагаю, достаточно оправданно, то с исторической точки зрения оно не корректно. Ни один из представителей этой группы не принял бы существование двух разных выводов, с одной стороны, философских, а с другой - теологических, которые могут быть в одно, и то же время и абсолютно несовместимыми, и абсолютно истинными. Я могу утверждать, что признание каким-либо средневековым мыслителем наличия «двух истин» исключительно маловероятно, ибо я до сих пор не смог обнаружить ни одного средневекового философа, который исповедовал бы «доктрину «двойной истины» (хотя следует, тем не менее, оставить возможность обнаружения принятия этой доктрины в каком-либо из средневековых памятников, которые еще предстоит разыскать). Действительная позиция аверроистов была значительно менее противоречивой и значительно более доступной пониманию. Аверроисты, как и многие другие из тех, кто не может примирить свой разум со своей верой и все же хочет сохранить для себя и то, и другое, не расставались ни с философией, ни с Откровением, установив между ними глухую перегородку. Почему, в самом деле, нельзя быть уверенным в том, что Аверроэса нельзя опровергнуть, и все же при этом считать, что даже наиболее изощренным доказательствам далеко до бесконечной мудрости всемогущего Бога? Я бы не сказал, что с точки зрения логики такая позиция безупречна, а с точки зрения философии она великолепна, но сочетание слепого фидеизма в теологии со скептицизмом в философии отнюдь не является таким уж необычным явлением в истории человеческой мысли. При рассмотрении этой проблемы мне чудится, будто я слышу голос кого-то из этих мыслителей с «раздвоенным сознанием», обращающийся сам к себе: вот всё, что философия может сказать о Боге, человеке и человеческой судьбе, и хотя может сказать она лишь немногое, однако это немногое, по крайней мере, исчерпывающе доказано, и я не могу заставить философию сказать что-нибудь еще. Если бы мы жили в нехристианском мире, такие выводы были бы не только необходимы, они были бы истинны. Но Бог уже открылся нам, и мы теперь знаем, что то, что представляется необходимым в свете конечного разума, не обязательно истинно. Поэтому давайте принимать философию за то, что она есть: а она есть знание того, что человек принимает за истинное в том случае, если абсолютная истина не дана ему в Божественном Откровении. Мыслителей такого типа можно было отыскать в университете Парижа в XIII веке. Насколько мне известно, нет никакой причины предполагать, что, например, Сигер Брабантский и Боэтий Дакский - оба аверроисты в философии - не были совершенно искренними в своей религиозной вере. По крайней мере, таковым было мнение Данте в отношении Сигера, ибо если бы он имел хоть малейшее сомнение относительно веры Брабантца, он не поместил бы его в четвертом небе солнца, вместе с Альбертом Великим и Фомой Аквинским6, Помимо этой первой подгруппы латинских аверроистов, существовала еще одна, члены которой были точно так же уверены в том, что философия Аверроэса является абсолютной истиной, но при этом испытывали затруднения в примирении ее с религиозными верованиями, уже хотя бы потому, что таковых у них не было. Часто говорится, и не без достаточных оснований, что цивилизация Средних Веков была в основе своей религиозной. И все же даже во времена возведения великих соборов и Крестовых походов далеко не все были святыми. Неправильно было бы даже предположить, что все были ортодоксами; имеется достаточно достоверных сведений о том, что в конце XIII века на улицах Парижа и Падуи можно было встретить неверующих, вполне убежденных в своем неверии. Когда такие люди оказывались еще и философами, деизм Аверроэса становился их естественной философией. Что касается Откровения, то хотя они, по крайней мере, на словах, высказывали уважение к его учениям, ни один из них никогда не упускал возможности попытаться доказать с помощью необходимых аргументов то, что являлось абсолютной противоположностью тому, во что они должны были верить. При взгляде со стороны, члены этой второй подгруппы говорили почти то же самое, что и члены первой подгруппы, однако тон их был другим, и хотя они были вынуждены проявлять осторожность, они обычно находили возможность высказаться так, чтобы их поняли. Одним из лучших образчиков этой разновидности мыслителей, несомненно, был французский философ Иоанн Жоденский, более известный историкам как сподвижник Марсилио Падуанского в той кампании, которую тот вел против светской власти римских Пап. Всякий раз, когда в своих комментариях к Аристотелю он достигал тех критических точек, где его философия вступала в противоречие с выводами христианской теологии, Иоанн всегда подчеркивал свою полную преданность религиозной ортодоксии, но делал он это довольно странным образом. В некоторых случаях ему так явно нравится напоминать нам обо всем том, во что он просто верит, но не может доказать, что начинаешь задумываться, что же его интересует больше: то, что во все это просто следует верить, или то, что ни одно из положений веры нельзя доказать? Приведем характерную цитату: «Я верю и тверд в убеждении, что субстанция души наделена естественными способностями, чья деятельность независима от каких бы то ни было телесных органов.... Такие способности относятся к более высокому уровню, чем телесность, и намного превосходят ее возможности. И пусть душа связана с материей, она, тем не менее, осуществляет (интеллектуальную) деятельность, в которой телесное вещество не принимает участия. Все эти свойства истинно принадлежат ей, просто и абсолютно в соответствии с нашей верой. И еще - нематериальная душа может страдать от материального огня и может соединяться со своим собственным телом после смерти, по повелению того самого Бога, который ее сотворил. С другой стороны, я бы не взялся доказывать все это, но я полагаю, что в такие вещи следует верить простой верой, как и во многие другие вещи, в которые следует верить без доказывающих аргументов, просто полагаясь на авторитет Священного Писания и чудес. Кроме того, именно в этом и заключается достоинство уверования, ибо теологи учат нас, что нет никакой заслуги в том, чтобы верить в то, что разум может доказать». По большей части, однако, Иоанн Жоденский удовлетворяется тем, что отпускает какую-нибудь шутку, которая не позволяет читателям воспринимать серьезно его наиболее формальные демонстрации своей веры: «Я действительно верую в то, что это истинно, но я не могу этого доказать. Да сопутствует удача тем, кто может!» И еще: «Я заявляю, что Бог может это сделать, но как - я не знаю; Бог знает». По другому случаю, после пространного доказательства того, что креационистская идея является невозможной с философской точки зрения, Иоанн утверждает, что нам все равно следует в нее верить. Конечно, добавляет он, ни один философ никогда не мог бы придумать ничего подобного, «и это не удивительно, ибо невозможно прийти к идее творения просто из наблюдения эмпирических фактов, равно как нельзя подтвердить ее аргументами, позаимствованными из чувственного опыта. И вот: почему древним, которые черпали свое знание из рациональных аргументов, подтвержденных чувственным опытом, никогда не удавалось вообразить подобный способ создания чего-либо». А вот и финальный штрих: «Следует добавить, что акт творения случается очень редко; до сих пор имел место только один такой акт творения, и произошло это очень давно». В иронии Иоанна Жоденского есть нечто вольтерианское, и все же его шуточные замечания, выраженные тщательно подобранными словами, представляют собой только то, что можно выразить на письме словами, но, как известно, часто изустно можно выразить больше, чем на письме. В году 1277 от Рождества Христова епископ Парижа Этьенн Тампьер на торжественной церемонии осудил 219 утверждений, позаимствованных из писаний Аверроэса или выражающих аверроистские взгляды. Простое перечисление этих взглядов уже само по себе является достаточным доказательством того, что чистый рационализм в конце XIII века получал все более широкое распространение. В некоторых из осужденных утверждений прямо говорится: «нет более возвышенной жизни, чем жизнь философская» (Утвержд. 40); «в мире нет мудрости иной, чем мудрость философов» (Утв. 154); «ни во что нельзя верить, кроме того, что или самоочевидно, или может быть выведено из самоочевидных утверждений» (Утв. 37). Такие заявления были ничем иным, как вызовом первенству Откровения, превосходству Христианской мудрости и непогрешимой истине Откровения. Но и этим дело не ограничивалось: некоторые из утверждений заходили слишком уж далеко: «Христианское Откровение является препятствием учености» (Утв. 175); «знание теологии никому не прибавляет знаний ни на йоту» (Утв. 153); «теология зиждется на выдумках» (Утв. 152). Такой аверроизм уже не был аверроизмом самого Аверроэса, который сохранял, по крайней мере, искреннее и глубокое уважение к морализующей силе Бого-откровенных религий. Такой аверроизм имел больше общего с позицией Сигера Брабантского и Боэтия Дакийского, для которых простая вера была достаточной, чтобы сдерживать даже самые смелые философские спекуляции. Собственно говоря, ничего подобного в предыдущей истории мысли не было; этот аверроизм предвосхищал критику религиозных догматов. Такая критика, например, была характерной особенностью французских мыслителей XVIII века. На то, что «так называемое Откровение» является мифическим по своему происхождению, указывал еще Фонтенель в своей книге «История оракулов» («Прорицания», 1687). Но Фонтенель был очень осторожным человеком: он давал всего лишь легкий намек на то, что в действительности было у него на уме. А вот за четыре столетия до него некоторые аверроисты открыто и ясно об этом заявляли. О существовании средневекового рационализма никогда не следует забывать тем историкам, которые исследуют происхождение так называемого современного рационализма, ибо аверроистская традиция, несомненно, входит в непрерывающуюся цепочку, которая тянется от Магистров Свободных Искусств из Парижа и Падуи до «Вольнодумцев» семнадцатого и восемнадцатого столетия. Но еще более важно постоянно помнить об этом тем, кто с легкостью загоняет в какую-нибудь простую формулу шесть веков средневековой цивилизации. Какова была бы интеллектуальная жизнь Средних Веков, если бы Бл. Августин никогда не существовал, сказать я не в состоянии, однако точно так же я не могу и вообразить, что произошло бы со средневековой мыслью, если бы на нее не оказывали влияния Аверроэс и его Латинские последователи, не только потому, что она была бы много беднее, но также и потому, что если бы они не существовали, сам Фома Аквинский оказался бы совсем другим. Глава III ГАРМОНИЯ РАЗУМА И ОТКРОВЕНИЯ Несмотря на принципиальное противостояние Теологии и Рационализма, они в тринадцатом веке имели одну общую черту: однобокость. Теология утверждала, что в Откровении доступно пониманию все, а Рационализм придерживался той точки зрения, что в Откровении ничего не доступно пониманию. Историческое значение Св. Фомы Аквинского заключается в том, что он был первым средневековым мыслителем, который добрался до корней этого затруднения. Но было бы несправедливым по отношению к его предшественникам забывать и о том, что они сделали для того, чтобы прояснить эту проблему. Моисей Маймонид, величайший из еврейских теологов, четко определил в своем трактате «Путеводитель колеблющихся», что именно нужно для полного разрешения этой проблемы. Уже в начале тринадцатого века обозначилась всё крепнувшая тенденция среди самих христианских теологов разграничивать суть того, во что мы веруем, и суть того, что мы знаем. И Александр Хальский, и Св. Бонавентура, и еще более явно Св. Альберт Великий - все они упорно настаивали на принципиальной важности такого разграничения. Но истинный реформатор - это не просто тот, кто видит, что нужна реформа; не является реформатором и тот, кто к месту и не к месту проповедует необходимость реформы; истинный реформатор это тот, кто совершает ее. Св. Фома Аквинский был прекрасно подготовлен к тому, чтобы разрешить проблему такого рода, ибо то была проблема определения порядка вещей. Всякий, кто хоть сколько-нибудь знаком с его творениями, хорошо знает, что он просто не мог не распределять все по соответствующим местам. Всему свое место, соответствующее место для всякой вещи. В быту помещение чего-либо в соответствующее место представляет собой относительно простую проблему. Редко она выходит за рамки того, чтобы класть ту или иную вещь каждый раз в определенное место и запоминать, куда именно. В философии не так. Здесь есть только одно возможное место для любой данной вещи. Если не отыскивается искомая вещь, то она потеряна, но не в обычном смысле, что ее нельзя найти там, где предполагаешь ее отыскать, а в смысле (который радикальным образом отличается от обычного), что ее вообще нельзя нигде найти. Вне соответствующего места вещь просто не может существовать. Ибо место для каждой вещи определяется в философии по ее существу, и если не знать изначально, что из себя представляет эта вещь, нельзя определить ее отношение к тому, чем эта вещь не является. Общую идею такого метода, если преподносить ее как некий абстрактный принцип, понять достаточно легко, но нельзя применять его к конкретным случаям, если применяющий не обладает двумя интеллектуальными качествами, сочетание которых в одном и том же уме имеет место достаточно редко: полной интеллектуальной скромностью и почти безрассудной интеллектуальной смелостью. Св. Фома Аквинский обладал обоими этими качествами, да еще в удивительно высокой степени. То, что он обладал интеллектуальной скромностью, видно из того, что он всегда начинал размышление, принимая вещи таковыми, какие они есть. Фома Аквинский никогда не считал, что рассматриваемые вещи будут соответствовать его собственному определению этих вещей. Совсем наоборот: то, что он называл истинным знанием вещи, представляло собой адекватное интеллектуальное выражение этой вещи в таком виде, в каком она является самой по себе. Но помимо этого, он обладал также и интеллектуальной дерзновенностью, ибо, приняв вещь, как она есть, он затем обращался с нею в соответствии с ее природой, и делал он это неистово, бескомпромиссно. Если вернуться к обсуждавшейся нами проблеме, то главным затруднением здесь было то, что некоторые теологи хотели заниматься теологией в рамках философии, а с другой стороны, некоторые философы хотели заниматься философией в рамках теологии. Следовательно, для выхода из этого затруднительного положения у Св. Фомы Аквинского был лишь один путь: заниматься философскими проблемами как философ и теологическими проблемами как теолог. Для того, чтобы прояснить обсуждаемое затруднение, попробуем начать с определения существа религиозной веры. Иметь веру - это значит принимать нечто потому, что это нечто явлено Богом. А теперь - что значит иметь науку (т. е. научные убеждения - пер.)? Это значит принимать нечто, что воспринимается как истинное в свете естественного разума. Всем, кто занимается отношениями Разума и Откровения, ни в коем случае не следует упускать из виду это существенное различие между этими двумя типами принятия истины. Я знаю благодаря разуму, что нечто истинно, потому что я вижу, что оно истинно, но я верю в то, что нечто истинно, потому что Бог сказал, что оно истинно. В этих двух случаях причины моего принятия истины совершенно различны, и, следовательно, науку и веру следует рассматривать как два совершенно разных типа принятия истины. Если они представляют собой два различных вида знания, никогда нельзя требовать, чтобы один из них выполнял то, что является функцией, присущей другому. Например, я как лектор не могу просить своих слушателей поверить, что я нахожусь на кафедре перед ними, ибо они видят меня и им незачем верить в это. С другой стороны, я не могу сделать так, чтобы слушатели увидели, что я сейчас интерпретирую для них пятый параграф второго раздела второй части «Суммы теологии» Св. Фомы Аквинского. Я их могу только просить в это поверить. Позже, если слушатели захотят проверить, насколько верно я цитировал и правильно ли делал отсылки, они могут сделать это, но тогда станет невозможным для них в это просто верить. Это же различие следует прилагать и к проблеме Разума и Откровения. В соответствии с самой сущностью веры, она предполагает принятие интеллектом того, что он не рассматривает как истинное, и это является либо одним из основных принципов, либо одним из необходимых выводов. Следовательно, акт веры не может быть вызван рациональным свидетельством, но предполагает вмешательство воли. В противоположность этому, в научном знании принятие чего-либо достаточно и полно определяется самим объектом научного рассмотрения. Отсюда следует, что так как (а далее воспользуемся словами самого Фомы Аквинского) «невозможно, чтобы один и тот же человек верил во что-либо и одновременно видел это, ... точно так же невозможно, чтобы одно и то же было бы для одного и того же человека объектом и науки, и веры». Иначе говоря, одна и та же вещь не может быть одновременно объектом науки и объектом веры. Когда мы читаем эти строки, то выраженное в них представляется совершенно очевидным, и в какой-то степени так оно и есть; тем не менее, эти простые утверждения являются вехой в истории западной мысли. Занимая такую позицию, Фома Аквинский подвергал сомнению правомочность признания того различия, которое признавалось в той или иной степени во многих системах теологии и которое якобы существует между непритязательной верой простых людей и просвещенной верой meliores («лучшие люди»), причем последние дополняют веру пониманием этой веры. Для Св. Фомы Аквинского характерно, что он не мог допустить такого смешения понятий: «то, во что предлагается уверовать всем без разбору, не становится предметом научных изысканий: это вещи, которые относятся только к вере». Следовательно, если мы занимаемся теми вещами, которые принадлежат вере, становится просто абсурдным проводить различие между массой непритязательных верующих и аристократической группкой тех, кто дополняет веру пониманием этой веры. В качестве верующих все Христиане испытывают одно и то же затруднение, ибо все они согласны в том, во что они верят, но ни один из них не обладает об этом научным знанием. Что же тогда нам отвечать, когда великие теологи, среди которых были и великие святые, призывают нас принять их аргументы в качестве необходимых доказательств того, что через веру мы принимаем как истину? Ответим просто, что этого делать нельзя. Авторитет такого возвышенного святого и такого великого теолога, как, например, сам Святой Ансельм, никакого отношения к этому вопросу не имеет. Действительно, «аргументы, используемые святыми мужами для доказательства того, что относится к вере, не являются доказательствами»7. Почему? Потому что таковыми они быть не могут. Если бы то, что они хотят доказать, действительно удалось доказать, это бы стало осмысленным научно и, соответственно, оказалось бы за пределами веры. Святой Фома не удовлетворялся чисто абстрактным изложением своего общего ответа на этот вопрос; он применял его для решения многих частных проблем. И это не удивительно, ибо во всех этих случаях речь идет о самой сути Откровения, веры и теологии. В некотором роде, сама по себе теология есть наука, чьи выводы необходимо следуют из ее принципов, но эти принципы представляют собой догматы веры, а сама вера - это согласие со словом Божьим, которое принимается именно как слово Божье. Если бы мы сказали, с другой стороны, что имеются необходимые доказательства Бого-откровенной истины, так что мы уже не могли бы просто верить в нее, то в таком случае уже не было бы догматов веры, не было бы теологического размышления, не было бы теологии, понимаемой как определенный четкий порядок знания. Другими словами, Бого-откровенная теология или теология Откровения как религиозного знания исчезла бы, а на ее месте осталась бы естественная теология, то есть, иначе говоря, метафизика. Именно по этой коренной фундаментальной причине Св. Фома Аквинский при всяком удобном случае никогда не забывал подчеркивать трансцендентный характер и несравнимую возвышенность слова Божьего. Если существо какого-либо догмата веры заключается в полагании только на Божественный авторитет, любые доказательства, которые могут быть выдвинуты в его пользу, не будут являться уже необходимыми доказательствами. Наша вера в Откровение не должна быть просто естественным принятием какой-либо рациональной вероятности. Когда нечто рационально вероятно, противоположное этому нечто также рационально вероятно. Это есть не более чем мнение. Религиозная вера не есть мнение. Вера - это непоколебимая уверенность в том, что Бог открылся нам через слово и что изреченное Богом истинно, хотя мы и не понимаем этого. Отсюда повторяющиеся предупреждения Фомы Аквинского не переоценивать значимость таких вероятностей, чтобы, как он говорит, «католическая вера не казалась лишенной твердых оснований, а являлась проистекающей из глубоких учений Божьих». Фома продолжает: «И это следует принимать во внимание, чтобы кто-нибудь, вознамерившись доказать то, что относится к вере, не стал бы выдвигать аргументы, которые недостаточно убедительны, и тем самым дал повод неверующим посмеяться и подумать, что таковы вот основания, на которых мы веруем в то, что имеет отношение к вере»8. Устраняя таким образом из теологии все необходимые доказательства чисто рационального характера, Фома Аквинский отмежевывался от теологии раннего Средневековья. Со времен Фомы и вплоть до наших дней всегда были и есть те, кто считает, что Откровение представляет собой самодостаточный и независимый тип истины, чье исконное основание есть только лишь Божественный авторитет (и ничего более), а не естественный свет разума. Здесь, однако, следует немедленно добавить, что то особое, принципиальное различие, которое было введено Фомой Аквинским между верой и рациональным знанием, понималось им не как некое разделение и, конечно, не как аверроистская оппозиция. Тем преподавателям философии, которые полагали целесообразным преподносить свои выводы как необходимые, но не как истинные, Фома Аквинский возражал, заявляя, что их позиция неприемлема. Описывая истинную позицию аверроистов, нам пришлось подчеркнуть тот факт, что ни у одного из них нельзя найти высказывания, что он верил благодаря вере в нечто, как в истинное, что было бы противоположным тому, что он полагал как истинное благодаря аргументам. Мы даже добавили, что с точки зрения психологии их позиция была вполне понятной. Но Фома Аквинский был прав, указав на то, что их философская позиция была скрыто абсурдной. Подобно самому Аверроэсу, Фома Аквинский был убежден в том, что ничто не должно входить в ткань метафизического знания, за исключением рациональных и необходимых доказательств. По этой же причине он даже соглашался с Аверроэсом в том, что так называемые необходимые аргументы, использовавшиеся столь многими теологами, являются просто диалектическими вероятностями. По поводу таких аргументов он говорил следующее: они никогда никого не убеждают, за исключением тех случаев, когда убеждаемый и так уже верит в то, что эти аргументы предположительно должны доказать. Более того, как и Аверроэс, Фома Аквинский восхищался Аристотелем, чьи фундаментальные принципы он, несомненно, идентифицировал с аргументами естественного разума. Для Фомы Аквинского Аверроэс был, как и для всех остальных в Средние Века - Комментатором par excellence («в высшей степени», «по преимуществу»). И все же Святой Фома никогда не воспринимал Аверроэса просто как неошибающегося интерпретатора Аристотеля, а Аристотеля как непогрешимого философа. Позиция Латинских аверроистов была совершенно иной. Если Фома Аквинский следует за Аристотелем везде, где тот прав, но не далее, и следует за ним потому, что тот прав, то, переместившись на почву аверроистов, мы обнаружим, что они считали, что Аверроэс, Аристотель и человеческий разум представляют собой лишь разные названия одного и того же. Такая удивительная позиция объясняет не только философскую стерильность их школы в целом, но также и пассивное принятие со стороны некоторых из них антиномий христианской веры и естественного разума. Так как аверроисты были совершенно убеждены в том, что ни слова нельзя изменить в произведениях Аверроэса, ибо любое изменение нанесло бы непоправимый ущерб его философии, им было открыто два пути: они могли либо оставить свои религиозные верования,- и в этом случае уже ничего не оставалось бы такого, что нужно было бы приводить к согласию,- либо принять противоречие как нормальное состояние человеческого ума. Св. Фома Аквинский сделал все от него зависящее, пытаясь убедить их в том, что их напрасная преданность букве того, что они принимали за философию, оказывалась разрушительной для философии. Заявить, что выводы Аверроэса рационально необходимы, но вовсе не обязательно истинны, значит лишить слово «истина» всякого смысла. Если то, что представляется как необходимое в свете естественного разума, не может быть постулировано как истинное, что еще в философии может быть постулировано как истинное? Может быть, то, чему не противоречит Откровение? Но если рациональное свидетельство оказывается не истинным хотя бы в одном случае, оно становится бессмысленным во всех остальных. Отсюда интерпретация Св. Фомы их позиции и ее опровержение. Если то, что рационально - необходимо, оно, тем самым, необходимо истинно, и тогда аверроисты действительно проповедовали доктрину «двойной истины» - они принимали как истинное одновременно два набора противоречивых утверждений. Если мы сведем вместе результаты критики, направленной Фомой Аквинским против теологических воззрений Святого Ансельма, с одной стороны, и против аверроизма Сигера Брабантского, с другой, мы начнем различать как общие черты третьей позиции по обсуждаемой проблеме, так и черты третьей духовной группы - группы томистов. Все ее члены признают, что есть некое истинное Откровение - а именно христианское Откровение. Они принимают Откровение, но при этом не считают его само собой разумеющимся. Никто не признал бы, что Бог открылся нам через слово, не имея твердых доказательств этого. Такие доказательства могут быть найдены в истории, в которой чудеса Божьи, и прежде всего величайшее из них - существование и рост его Церкви - доказывают Его присутствие, истинность Его доктрины и постоянство Его вдохновения. Если истинно то, что Бог открылся нам через слово, Его Откровение по необходимости должно быть истинным, и нам надлежит верить в него. Ибо таково истинное предназначение и возможности Откровения - обеспечить всех людей, философов и прочих таким знанием Бога, человека и его судьбы, каковое требуется для их вечного спасения. А такое знание само по себе состоит из нескольких различных элементов, среди которых следует тщательно различать два их класса. Первый включает определенное количество Бого-откровенных истин, которые, хотя они и явлены через Откровение, тем не менее, постигаются лишь с помощью разума. Таковы, например, следующие истины: существование Бога и Его наиважнейших атрибутов, существование человеческой души и ее бессмертие. Почему Бог открыл некоторые истины, которые можно постичь с помощью естественного разума? Потому что только очень немногие люди - метафизики, а в спасении ведь нуждаются все. Открыв эти истины человечеству, Бог сделал возможным для каждого из нас познать всю спасительную истину немедленно, с абсолютной уверенностью, и узреть ее в ее совершенной чистоте9. И все же любую часть Откровения, которая может быть постигнута с помощью естественного разума, следует считать лишь необходимой предпосылкой к делам веры, а не правильно выраженным догматом веры10. Только тем, кто не может увидеть ее истинность в свете разума, следует принять ее простым актом веры. Вторая группа Бого-откровенных истин включает все догматы веры, правильным образом выраженные, то есть всю ту часть Откровения, которая выходит за пределы всей сферы человеческого разума. Таковы, например, следующие истины: Троица, Воплощение и Искупление. Никакие философские спекуляции не могут дать никаких необходимых аргументов в пользу какой бы то ни было истины такого рода; никаких философских заключений нельзя извлечь из этих догматов веры, ибо они представляют собой уверованные принципы точно так же уверованных теологических выводов, а не интеллигибельные принципы доказанных рациональных выводов. И все же, если разум не может доказать их истинность, он не может доказать и их ложность. Совсем наоборот. Для любого искреннего верующего, который в то же самое время является еще и истинным философом, малейшее противоречие между его верой и его разумом есть верный признак того, что что-то не в порядке с философией, а не с верой. Ибо вера, несомненно, не есть принцип философского знания, но она служит верным путеводителем на пути к рациональной истине и безошибочным предупреждением против философских заблуждений. Человек, который не склонен верить в то, что он может познать, и который никогда и не пытается познать то, во что можно только поверить; и одновременно человек, чья вера и знание срастаются в органическое единство, потому что и то, и другое происходит из одного и того же Божественного источника - таков если не портрет, то, по крайней мере, зарисовка типичного представителя томистской группы. Кайетан и Иоанн Святого Фомы относились к этому типу людей, а в настоящее время одним из самых замечательных представителей такого типа является Жак Маритэн. Если бы Фоме Аквинскому было дано убедить в своей правоте пусть и не своих современников, так, по крайней мере, своих непосредственных последователей, интеллектуальный и моральный кризис быстро закончился бы, и вся история западной мысли развивалась бы по иному пути, чем тот, по которому она пошла. К сожалению, в результате влияния Аверроэса в умах теологов развилось все растущее недоверие к философии. Если таков был естественный разум, то Откровению было бы лучше обходиться без него. Отсюда, даже у величайших философов и теологов позднего Средневековья, прослеживается все расширяющаяся тенденция приписывать одной лишь вере не только то, что Фома Аквинский назвал бы догматами веры, правильно выраженными, но даже и то, что, как мы видели, он описывал как рациональные преамбулы к вопросам веры. Таким образом, случилось так, что перечень Бого-откровенных истин, в которые можно уверовать или которые можно доказать, постоянно становился все короче и короче, пока совсем не сошел на нет. Типичный пример этого исторического феномена может быть найден в пределах самой томистской группы, в лице такой значительной фигуры, как кардинал Кайетан, который был одним из величайших комментаторов Св. Фомы Аквинского. Кайетан испытывал серьезнейшие сомнения относительно способности естественного разума доказать бессмертие души и, следовательно, существование вознаграждения или наказания в будущем. Но Кайетан писал в шестнадцатом веке, и к тому времени другие теологические школы прошли по тому же пути до самого конца. Еще в самом конце XIII века Дуне Скот существенным образом расширил перечень тех Бого-откровенных истин, в которые Христианину следует верить, но которые он не может доказать. В конце своего трактата «О первом принципе» Дуне Скот подчеркивает, что всемогущество Бога, Его необъятность, Его вездесущность, Его провидение, Его справедливость и Его сострадание ко всем существам, но особенно к человеку, являются догматами веры, которые недоступны рациональному доказательству. Если считать, что знаменитый трактат Theoremata, который приписывался Дунсу Скоту, действительно написан им, то перечень этих недоказуемых утверждений стал бы значительно длиннее. Но в данном случае это не имеет значения для обсуждаемой проблемы. Кто был в действительности ни был автором Theoremata, остается фактом то, что автор трактата включил в перечень недоказуемых утверждений, помимо уже упомянутых, единство Бога, творение мира из ничего и поддержание мира в его нынешнем состоянии тем же Богом, который его сотворил. Правда, все подобные догматы веры могут быть доказаны в теологии с помощью рациональных и необходимых доказательств; иначе говоря, их можно доказать, если предварительно в них поверить, однако одни лишь философские аргументы совершенно не в состоянии доказать их. Следующий шаг в том же направлении был сделан английским францисканцем Вильямом Оккамом в первой трети XIV века. Будучи ярым противником Дунса Скота, Оккам всегда утверждал, что абсолютно ничего из того, что касается Бога, нельзя доказать с помощью естественного разума,- даже Его существование. Для него, как и для Аверроэса, то, что разум может сказать относительно теологических вопросов, может выйти за пределы простой диалектической вероятности. И в самом деле вероятно, что существует некий Бог, который сотворил и небо, и землю; вероятно также, что человек был наделен Богом душою и что эта душа, будучи бестелесной субстанцией, бессмертна. Оккам посчитал бы все эти утверждения не просто как вероятные, но как значительно более вероятные, чем утверждения противоположного свойства. И все же, находясь в пределах философии, ни одно из этих положений доказать нельзя, и, следовательно, они не могут быть доказаны даже в пределах теологии, что бы в противовес этому ни говорили Ансельм и Дуне Скот. Короче говоря, они вообще недоказуемы. Влияние Оккама ощущается на протяжении всего XIV столетия. Это влияние постепенно проникало в Оксфорд, Париж, а затем практически и во все европейские университеты. Одни принимали учение Оккама, другие отбрасывали его, но никто не мог пренебречь им. Так уж сложилось, что в Позднем Средневековье обнаружилась недостаточность как схоластической философии, так и схоластической теологии, что с необходимостью привело к окончательному разрыву между Разумом и Откровением. Но если действительно ни одна из Бого-откровенных истин не может никоим образом быть объяснена с помощью естественного разума, почему набожные души вообще обращали хоть какое-то внимание на философию? Ничего хорошего философия дать не могла, а вот вреда тем, кто изучал ее, могла принести бесконечно много. Интересно, многие ли из тех, кто читал «Подражание Христу», отдают себе отчет в том, что перед ними поздне-средневековое произведение, протестующее против суетности (и ненужности) всякой философии? Я полагаю, что это почувствовали лишь немногие, но вины большинства в этом нет никакой, ибо истинное величие книги состоит не в этом. И все же, кем бы ни был автор этого знаменитого произведения, он, несомненно, не относился к почитателям не только философов, но даже и теологов. «Если бы ты знал всю Библию наизусть,- говорится в самой первой главе этой книги,- и высказывания всех философов, какая польза была бы тебе от этого без любви и благодати Божьей? Суета сует, и всяческая суета, все суета, кроме любви к Богу и служения только Ему» (Подражание..., I; 1, 10-11). И еще: «Придет время, когда Учитель учителей, Иисус, Бог Ангелов, явится, чтобы выслушать должное от каждого, то есть чтобы заглянуть в совесть каждого, а затем Он отправится по Иерусалиму со свечами, и темное, и спрятанное осветится и явится, и споры человечьих языков утихнут. Я тот, кто возвысил на мгновение скромный ум и постиг больше рассуждений о вечной истине, чем если бы учился десять лет в школах» (Подражание..., III; 43, 10-И). К счастью, рассмотрение проблемы авторства «Подражания» не входит в рамки нашего нынешнего исследования. Это произведение приписывали нескольким различным авторам, и так получилось, что я лично знаком с четырьмя историками, которые утверждают, что обнаружили его истинного автора; к сожалению, все они указывают на разных лиц. Но я поспешу добавить, что, с моей точки зрения, есть достаточно оснований приводить еще множество имен и добавлять к ним еще больше, оставаясь при этом на вполне научной почве. Здесь мы снова имеем дело с группой родственных умов, чьи ответы на проблему веры и разума были, в основе своей, одними и теми же. Уже в начале пятнадцатого столетия общие для них воззрения получили название: Moderna devotio, то есть современная или новая набожность. Все лучшие историки, изучающие это направление мысли, согласны, по крайней мере, в том, что оно отражает чувство усталости после безуспешных попыток столь многих философов и теологов достичь того, что можно было бы назвать общепризнанной истиной. Дуне Скот не соглашался с Фомой Аквинским, а Оккам расходился во мнениях с Дунсом Скотом. Кому верить? Но известно, что гении мистической жизни нашли выход из этого лабиринта в том, что они называли союзом души и Бога. Но нашли ли они в действительности этот выход? Доктрина Мейстера Экхарта была осуждена папой Иоанном XXII в 1329 г., Иоанн Рейсбрек обвинялся в аверроизме Иоанном Герсоном, а последний, в свою очередь, не был свободен от пристрастий к оккамизму. Многие христиане XIV века просто устали от всех этих споров. Им не нужна была спекулятивная теология, они не желали отдаваться непонятным и небезопасным таинствам мистического единения. Простые христиане желали лишь надежных практических наставлений в христианской жизни, и ничего более. Герхард Грооте (Геррит Грот) руководствовался именно такими соображениями, когда в 1381 г. основал в Девентере братство «Братия Общинной Жизни»11. Герхард Грооте, кстати, является одним из претендентов на авторство «Подражания Христу». Недалеко от Девентера располагался монастырь Каноников-Монахов (одна из институций Римско-Католической церкви, объединяющая регулярных священников, живущих совместно в монастыре, обычно Августинианского устава) Виндесхайма, который находился в близких отношениях с этой «Братией». Один из приоров, Иоанн Вос де Хейсден, оставил нам запись одной «беседы», и доктрина, там представленная, весьма напоминает таковую в «Подражании Христу». Фома Кемпийский, которого чаще всего называют автором «Подражания», получил образование в Девентере. Но не следует забывать и о том, что, хотя авторство Иоанна Герсона уже серьезно не рассматривается, когда-то он считался одним из самых вероятных кандидатов. Когда историки хотят описать его основополагающую позицию, как они ее называют? «Реакция на излишние уморассуждения». С какой бы точки зрения мы ни рассматривали тогдашнюю ситуацию, мы ничего не увидим, кроме душевной усталости и разочарования. Тогда, когда лучшие умы уже начали отчаиваться в возможности привести в согласие учение о Христианском Откровении и философию, Средние Века близились к своему завершению. В 1475 году в школу «Братии Общинной Жизни» поступил мальчик двенадцати лет. Звали его Дезидерий Эразм. Являясь одним из величайших среди великих деятелей Ренессанса, Эразм был, тем не менее, прекрасным выражением той, идущей еще из XIV века, тенденции, которая была направлена против схоластической философии и схоластической теологии. Или, точнее, то, что обычно считается типичной чертой раннего Ренессанса, является всего лишь нормальным развитием тенденции (возможно, такой же древней, как само Христианство), истоки которой восходят к начальным годам XIV века. «Долой философию» и «Назад к Евангелию» - такова, в основе своей, доктрина Эразма в его сочинениях «Параклесий» (1516) и Ratio seu methodus perveniendi ad veram philosophiam («Разум, или метод, ведущий к истинной философии», 1518). Задолго до него Петрарка провозглашал почти то же самое. То, что мы называем «Христианским гуманизмом» Ренессанса, обязано своим окончательным триумфом блестящему таланту Эразма, однако средневековые основатели «Новой Набожности» заложили те основы, из которых их ученик Эразм извлек свои выводы. И это еще не все. Следует упомянуть, среди типичных выражений средневековой реакции на чрезмерные умствования, еще один анонимный трактат, написанный каким-то германским теологом в XIV веке; речь идет о так называемой «Немецкой теологии» (Theologia deutsch). Мартин Лютер опубликовал его впервые в 1516 г.; в 1518 г. Лютер издал этот трактат снова, сопроводив его восторженным «Предисловием», в котором он заявлял, ни больше ни меньше, следующее: «Я утверждаю, что, кроме этого трактата, я не обнаружил ни одной книги, за исключением Библии и творений Блаженного Августина, которая научила бы меня столь многому для понимания смысла Бога, Христа, человека и всего остального». Даже принимая во внимание предрасположенность Лютера к преувеличениям, которая дает о себе знать в его описаниях, остается фактом то, что прочтение и осмысление им «Немецкой Теологии» стало важным событием в его религиозной эволюции. Особенно восхищало его в этом трактате полное отсутствие спекулятивной теологии. Хотя Лютер имел хорошую подготовку в схоластической теологии, он относился к ней резко отрицательно, считая ее губительной для простой веры, и тем самым вообще для самого Христианства. Показательно, что в 1517 году, то есть через год после опубликования «Немецкой Теологии» Лютер доверил одному из своих учеников задачу публичного оспаривания схоластической теологии. В этом важном документе глубокое недовольство схоластической философией неисчислимого количества священников, монахов, проповедников и университетских преподавателей, которое накапливалось, по крайней мере, в течение двух столетий, нашло наконец свое полное выражение. «Весь Аристотель,- говорит Лютер,- для теологии - как мрак для света. Долой Схоластику!». А тем, кто повторяет: «Никто не может стать теологом без Аристотеля», Лютер отвечает: «Совсем наоборот: только без Аристотеля мы и можем стать теологами». Если действительно можно считать, что Новая Набожность пусть и не привела непосредственно к возникновению лютеровской духовности, с одной стороны, и христианского гуманизма Эразма, с другой, то, по крайней мере, способствовала их возникновению; если это действительно так, то значение, которое это явление имело для истории Ренессанса и тем самым для нового времени, должно привлекать внимание любого вдумчивого историка. Подъем Новой Набожности был в значительной степени обусловлен распадом томистского синтеза в результате длительного воздействия учения Аверроэса и латинских аверроистов. Понимаемая таким образом, история западной мысли с XIII по XVI век начинает приобретать некоторую вразумительность. То, что было новым во времена Ренессанса, все еще представляется действительно новым по сравнению с предыдущими временами, но теперь мы видим, что это новое уходит своими корнями в средневековое прошлое, только с помощью которого и можно его объяснить. После свершений реформаторов и гуманистов люди XVI века оказались в ситуации, в которой у них имелась теология, лишенная философии; таковой была так называемая «позитивная» или «современная» философия Фр. де Виториа и М. Кано; у них имелась и философия, лишенная теологии; таковой была рациональная и спекулятивная философия Р. Декарта и Фрэнсиса Бэкона. В свете нашего предыдущего анализа нельзя не видеть, что так называемое современное состояние как теологии, так и философии является практически неизбежным результатом, по крайней мере, двух веков средневековых умственных спекуляций. Ибо, и в самом деле, между согласием веры и разума, достигнутым Фомой Аквинским, и их кардинальным разрывом не оставалось места для какой-то промежуточной позиции. Если верно то, что, несмотря на медленную и неравномерную эволюцию идей, ход их развития определяется внутренней необходимостью самих этих идей, выводы из нашего исследования должны представлять интерес не просто исторический. Где бы и когда бы ни задавались разрешением проблемы связей веры и разума, абстрактные условия ее решения будут всегда оставаться одними и теми же. И не следует забывать, что даже в нынешние времена вопрос этот далеко не потерял своей значимости. Если 6ы в начале века кто-нибудь спросил себя, кто ведущие философы нашего времени, то ответ был бы таков: Вильям Джеймс и Анри Бергсон. Из биографии В. Джеймса, великолепно написанной профессором Р. Б. Перри, мы узнаем, что «первая встреча этих двух светил имела место 28 мая 1905 года». Мы также знаем, уже от самого Бергсона, как два великих мыслителя начали свою беседу: «Насколько я помню, мы сказали друг другу «Бонжур» и ничего более; после нескольких мгновений молчания он (Джеймс - пер.) безо всякого вступления спросил меня, как я себе представляю проблему религии»12. Неоспоримыми свидетельствами серьезности их намерений являются их труды: «Разнообразие видов религиозного опыта» и «Двойственные источники этики и религии». Было бы нечестно по отношению к этим работам, да и просто неумно пытаться в нескольких словах описать сущность этих философских шедевров, но я не могу не сказать, что обе книги были бы еще более великими, чем они есть, если бы в своих заключениях они приняли во внимание семь столетий предыдущего исторического опыта. С психологической точки зрения интересно знать, что верование в существование некоего Бога идет человеку на пользу. Но это совсем не то, во что верит верующий. А верит он в то, что Бог действительно существует. Проблема вот в чем: религия требует существования некоторого существа, к которому мы должны быть привязаны, а Откровение требует существования некоего Бого-откровенного заявления, которому мы должны подчиниться. Я вовсе не отрицаю внутренней состоятельности других подходов, но я настаиваю на том, что сколь бы полезными и поучительными эти иные подходы ни были, они в итоге не затрагивают коренной проблемы религии. Собственно говоря, они даже не могут поставить ее. В позиции В. Джеймса все равно остается невыясненным, является ли личный религиозный опыт опытом постижения Бога или опытом постижения личностью самой себя. Ибо и в том, и другом случае может иметь место психологический религиозный опыт, но лишь в первом случае можно говорить о религии. Подобным же образом я могу с интересом читать то, как Бергсон описывает мистическую интуицию как источник религиозной жизни, но даже прочитав все до конца, я не могу сказать, что мне стала приятной истинная природа этой интуиции. Идет ли речь о самодостаточной интуиции постижения любого объекта, который может быть также объектом религиозной веры, или же речь идет об опыте веры, а через веру об опыте постижения того Бога, в которого мы верим? Здесь мы снова встречаемся с проблемой большой важности, и разрешение ее позволяет определить все то, что может быть сказано по данному вопросу. Это настолько верно, что, несмотря на то, что современные философы весьма изобретательно избегают обсуждения проблемы исторического Откровения Бога людям как не имеющей отношения к философии, они вынуждены возвращаться к ней из-за самой сути вопроса. И как, действительно, они могли бы избежать её обсуждения? Ведь речь идет об исконном смысле проблемы. Как говорит сам Бергсон: «У истоков христианства стоит Христос». Подобные же образом Рудольф Отто после детальнейшего описания в своей книге того, что он называет «внутренним свидетельством Святого Духа», предупреждает нас на последней странице своего труда, что над этим свидетелем стоит Пророк, и что над Пророком стоит некто, кто еще выше, чем Пророк. И в последних словах книги говорится наконец, кто же это: «Он есть Сын». Здесь, как я думаю, и начинается настоящая проблема. Зная,- а мы действительно знаем,- что Тот, который превосходит Пророков, уже открылся нам через Свое слово, как нам теперь относиться к сути того, что Он нам открыл? Если то, что Он нам открыл, не подвластно, в определенные времена, пониманию естественного разума, то что же все-таки естественный разум сможет сказать нам о том, что нам открылось? Как только мы достигли этой точки в наших размышлениях, Бог уже не может пониматься нами просто как «святое иное», к которому приложима наша априорная категория «Ноуменальности» («сверхъестественности», «святости»); Сын тоже выступает как свидетельствующий о Боге, и Он сказал, кто есть Отец. Таково Откровение, полностью достойное того, чтобы называться Откровением; это не наше собственное открытие Бога для нас самих, а воистину Откровение Бога нам. Только в таких понятиях можно представлять главную проблему веры и разума, и так как эти понятия вполне сходны с теми, которые использовались в рассмотренной нами средневековой проблематике веры и разума, то всякий, кого интересует нахождение ответа на поставленные вопросы, поступит мудро, если познакомится непосредственно с писаниями средневековых теологов. Они все еще могут нам поведать нечто (помимо всего прочего), имеющее прямое отношение к обсуждаемой проблеме. Но сперва надо четко сформулировать вопрос, на который мы хотим получить ответ. Пока мы задаемся вопросом, как привести в согласие наши собственные религиозные чувства с нашим личным восприятием философских знаний, мы не сможем подойти к разрешению главной проблемы. А вот когда мы прочтем у средневековых теологов, что представляет собой вера в свете объективной истины и что такое объективное философское знание, мы окажемся обладателями определенного Откровения и определенного Разума. И тогда мы будем располагать тем, что можно уже будет приводить в согласие, и всякий, кто попытается это сделать, подойдет посредственно к разрешению главной проблемы. И на этом пути нам никак не избежать встречи со Святым Фомой Аквинским. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Summa Theologica, I, qu. 84, art. 5 2 Opus majus, часть IV, раздел I, гл. I. 3 перевод стиха из Корана по тексту, приведенному у Жильсона - пер. 4 ср.: Мф., 10, 29-31. 5 известна также как «концепция «двух истин»»,- пер. 6 Божественная комедия; Рай, X, 133-138. 7 Thomas Aquinas, Summa Theologica, Pt. IIа-IIае; qu. I; art. 5. 8 Summa Th.; Pt. I; qu. 46; art. 2. 9 См. Summa Th.; Pt. IIa-IIac; qu. II; art. 4; а также Summa contra gentiles, книга I, глава 4. 10 Summa Th.; Pt. IIa-IIae; qu. I, art. 5; ad. 3m 11 У В. В. Соколова в книге «Эразм Роттердамский. Философские произведения. М.: Наука, 1986; с. 5 они названы «Братьями общей жизни» - пер. 12 Очевидно, по мысли Жильсона, интуитивист Бергсон и прагматист Джеймс на современном этапе представляют в философском плане линии веры и разума, которые стремятся к согласию - пер.