От ред. - Ниже представляем перевод статьи "Две догмы эмпиризма"
Уилларда ван Ормана Куайна из его книги С логической точки зрения ("Two
Dogmas Of Empiricism", в From a Logical Point of View, 9
Logico-Philosophical Essays, Cambridge, Mass., Harvard University Press,
1953, 184 p.). Для простоты, в сносках книга упомянута как From a
Logical Point of View.

Редактор и переводчик весьма благодарны В. П. Рудневу за любезную и
надежную помощь в переводе и редактировании русского текста, а также
издательству "Лабиринт" за его публикацию.

Переводчик лично благодарен В. Ю. Кузнецову за непоколебимое терпение и
поддержку в осуществлении этого проекта,

а также В. В. Пискуну, без которого он бы вообще не начался.

В ходе работы возникло много вопросов, споров и болезненных выборов. Мы
понимаем, что, быть может, не все в нашем варианте полностью
удовлетворительно, но на наш взгляд при переводе некоторые жертвы
неизбежны. Будем рады любой полезной критике, тем более - другим
переводам.

Русские переводы других статей У. В. Куайна и комментарии к ним уже
опубликованы в следующих изданиях:

Даугава № 11, Рига, 1989:

	Перевод статьи I ("On What There Is") из С логической точки зрения
(From a Logical Point of View).

Новое в зарубежной лингвистике, XIII, Москва: Радуга, 1982:

	Перевод статьи VIII ("Reference and Modality") из С логической точки
зрения (From a Logical Point of View);

	"Логика и лингвистика: проблемы референции".

Новое в зарубежной лингвистике, Москва: Прогресс, 1986:

	В. В. Петров: Предисловие;

	М. А. Кронхаус: переводы глав I и V из Слово и объект

(Word and Object).

Н. С. Юлина и В. A. Лекторский, Проблемы и противоречия буржуазной
философии 60-70х годов, Институт философии Академии наук СССР, Москва:
Наука, 1983:

	В. А. Лекторский: "Концепция онтологической относительности".

Надеемся также в ближайшее время опубликовать перевод статьи "Проблема
значения в лингвистике" ("The Problem Of Meaning In Linguistics") из С
логической точки зрения.

Уиллард ван Орман Куайн

С ЛОГИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

СТАТЬЯ II: ДВЕ ДОГМЫ ЭМПИРИЗМА

	Современный эмпиризм в значительной степени обусловлен двумя догмами.
Первая - убеждение, что существует фундаментальное различие между
аналитическими истинами, или истинами, основанными на значениях
независимо от фактов реальной действительности, и синтетическими
истинами, или истинами, основанными на фактах. Вторая догма -
редукционизм, то есть убеждение, согласно которому любое значащее
утверждение равноценно некоторой логической конструкции из терминов,
ссылающихся на непосредственный опыт. Ниже я постараюсь доказать, что
обе догмы необоснованны. Как мы увидим, одним следствием отказа от них
является некоторое размывание обычно предполагаемой границы между
спекулятивной метафизикой и естествознанием. Другое следствие - сдвиг к
прагматизму.

1. Предпосылки аналитичности

	Кантовское различение аналитических и синтетических истин
предвосхищалось уже в различении Юмом отношений идей и фактов
действительности, а также в различении Лейбницем истин разума и истин
фактов. Лейбниц говорил об истинах разума как о тех, которые истинны во
всех возможных мирах. Кроме образности, это значит, что истинами разума
являются те, которые ни при какой возможности не могли бы быть ложными.
В подобном духе аналитические утверждения иногда определяются как
утверждения, отрицания которых являются самопротиворечивыми. Но это
определение мало что способно объяснить; ведь понятие
самопротиворечивости в том довольно широком смысле, который требуется
для такого определения аналитичности, точно так же нуждается в
разъяснении, как и само понятие аналитичности. Эти два понятия - не что
иное, как две стороны одной и той же сомнительной медали.

	Кант мыслил аналитическое утверждение как утверждение, которое придает
своему субъекту не больше, чем то, что уже концептуально содержится в
этом субъекте. Но эта формулировка имеет два недостатка: она
ограничивается лишь утверждениями типа субъект-предикат и предполагает
некоторое понятие "содержания", остающееся на уровне метафоры. Тем не
менее намерение Канта, которое становится очевидным скорее из
употребления им понятия аналитичности, чем из его определения, возможно
переформулировать следующим образом: утверждение является аналитическим
тогда, когда оно является истинным в силу одного своего значения и
независимо от фактов. Продолжая эту линию, рассмотрим теперь понятие
"значения", которое здесь предполагается.

	Вспомним, что значение не следует отождествлять с именованием. Примеры
Фреге с "Вечерней звездой" и "Утренней звездой" и примеры с Scott
'Скотт' и author of Waverley 'автор Веверлея' у Рассела иллюстрируют,
как разные термы могут именовать одно и то же, но быть разными по
значению. Различие между значением и именованием не менее важно на
уровне абстрактных термов. Термы "9" и "число планет" именуют одну и ту
же абстрактную сущность, но их следует, по всей вероятности,
воспринимать как разные по значению; ведь для того, чтобы определить
тождество данных сущностей, потребовались астрономические наблюдения, а
не только рассуждения о каких-либо значениях.

	Упомянутые примеры являются сингулярными термами, конкретными и
абстрактными. Ситуация с универсальными термами несколько иная, но
параллельна. Сингулярный терм предназначен для называния некоторой
сущности, абстрактной или конкретной, тогда как универсальный терм -
нет; зато универсальный терм является истинным для какой-либо сущности,
или для каждой из некоторых, или ни для какой. Класс, содержащий все
сущности, для которых некоторый универсальный терм является истинным,
называется экстенсионалом этого терма. Теперь, действуя параллельно тому
различению между значением сингулярного терма и названной сущностью, мы
должны также отличить значение универсального терма от его
экстенсионала. Например, универсальные термы "существо с сердцем" и
"существо с почками" могут быть тождественны по экстенсионалу, но не по
значению.

	Путаница между значением и экстенсионалом в случае универсальных термов
менее распространена, чем путаница между значением и именованием для
сингулярных термов. Часто в философии интенсионал [intension] (или
значение [meaning]) противопоставляется экстенсионалу или, пользуясь
другой возможной терминологией, коннотация противопоставляется
денотации.

	Несомненно, понятие сущности у Аристотеля было предвестником
современного понятия интенсионала, или значения. Для Аристотеля
разумность необходимо присуща человеку; но то, что он двуногий -
случайно. Однако существует важная разница между этой позицией и
доктриной значения. С точки зрения последней, можно допустить (хотя бы
ради аргументации), что понятие разумности входит в значение слова
"человек", тогда как понятие двуногости не входит в него; но в то же
время, можно считать, что двуногость входит в значение слова "двуногое
существо", тогда как разумность - нет. Таким образом, согласно доктрине
значения, нет смысла говорить о реальном индивидууме, который является
одновременно и человеком, и двуногим существом, что его разумность
необходимо ему присуща, тогда как его двуногость случайна, или наоборот.
Для Аристотеля вещи обладают сущностями; только у языковых форм есть
значения. Значение - это то, чем становится сущность, когда ее разводят
с объектом и венчают со словом.

	Критическим для теории значения является вопрос о природе ее объектов:
что, собственно, представляют собой значения? Потребность в каких-то
обозначенных сущностях может возникнуть из-за неумения прежде всего
понять, что значение [meaning] и референция [reference] различны. Но
после того, как четко разведены теория значения и теория референции,
можно легко перейти к признанию, что главное дело теории значения -
просто синонимия языковых форм и аналитичность утверждений; сами
значения, как малопонятные промежуточные сущности, можно спокойно
оставить.

	Тогда перед нами снова встает проблема аналитичности. За утверждениями,
которые всеми философами провозглашаются аналитическими, совсем не нужно
далеко ходить. Они разделяются на два класса. Типичным примером
утверждений первого класса, которые можно назвать логическими истинами,
является:

(1)		Никакой неженатый мужчина - не женатый.

	Характерной чертой этого примера является то, что он не только истинен
в данном виде, но и остается истинным при любых интерпретациях слов
"мужчина" и "женатый". Если мы представим предварительно составленный
список всех логических частиц, включающий "никакой... не", "не-", "не",
"если", "то", "и", и т.п., то можно сказать, обобщая, что логическая
истина - это утверждение, которое является истинным и остается таковым
при любых переинтерпретациях всех его компонентов, кроме логических
частиц.

	Но существует и второй класс аналитических утверждений, характерным
примером которого является:

(2)		Никакой холостяк - не женатый.

Такое утверждение отличается тем, что его можно превратить в логическую
истину, заменяя синонимы синонимами; таким образом, (2) можно превратить
в (1), заменяя слово "холостяк" его синонимом - "неженатый мужчина". Но
нам при этом не хватает еще удовлетворительной характеристики этого
второго класса аналитических утверждений, а также характеристики
аналитичности вообще, так как нам пришлось в приведенном выше описании
опираться на понятие "синонимии", которое не менее нуждается в
разъяснении, чем сама аналитичность.

	В последние годы Карнап попытался объяснить понятие аналитичности с
помощью того, что он называет "описаниями состояния"
["state-descriptions"]. Описанием состояния является любой исчерпывающий
перечень истинностных значений, приписанных атомарным (т. е. не
сложносоставным) утверждением некоторого языка. Все другие утверждения
этого языка, предполагает Карнап, построены из предложений-компонентов с
помощью известных логических средств таким образом, что истинностное
значение любого сложносоставного утверждения фиксируется для каждого
описания состояния логическими законами, которые могут быть легко
определены. Затем утверждение трактуется как аналитическое тогда, когда
оно оказывается истинным при любых описаниях состояния. Эта позиция
является адаптацией лейбницевского "быть истинным во всех возможных
мирах". Однако заметьте, что эта версия понятия аналитичности выполняет
свою функцию, только если атомарные утверждения данного языка независимы
друг от друга, в отличие, например, от утверждений "Джон - холостяк" и
"Джон - женатый". В противном случае можно было бы допустить
какое-нибудь описание состояния, которое приписывало бы истинность и
предложению "Джон - холостяк", и предложению "Джон - женатый";
следовательно, предложение "Никакой холостяк - не женатый" оказалось бы
согласно предлагаемому критерию синтетическим, а не аналитическим
утверждением. Таким образом, критерий аналитичности, опирающийся на
описания состояний, подходит только к языкам, лишенным таких
внелогических пар синонимов, как "холостяк" и "неженатый мужчина", то
есть того типа пар синонимов, которые порождают аналитические
утверждения "второго класса". Критерий, зависящий от описаний состояний,
является реконструкцией, в лучшем случае, логической истины, но не
аналитичности.

	Я не собираюсь внушить мысль, что Карнап находится под влиянием
каких-либо иллюзий в этом отношении. Его упрощенный модельный язык со
своими описаниями состояния предназначен прежде всего не для решения
общей проблемы аналитичности, а для другого - для разъяснения
вероятности и индукции. Нашей же проблемой, однако, является
аналитичность; и в этом отношении главная трудность - не в первом классе
аналитических утверждений (классе логических истин), а скорее во втором
классе, который зависит от понятия синонимии.

2. Определение

	Некоторые находят утешение в предполагании того, что аналитические
утверждения второго класса можно по определению свести к утверждениям
первого класса (логическим истинам); "холостяк", например, определяется
как "неженатый мужчина". Однако каким же образом мы находим, что
"холостяк" определяется как "неженатый мужчина"? Кто его так определил и
когда? Должны ли мы обратиться к ближайшему словарю и принять
формулировку лексикографа как закон? Разумеется, это значило бы начать
не с того конца. Лексикограф - эмпирический ученый, чье занятие -
записывать состоявшиеся прежде факты; и если он заносит в свой глоссарий
"холостяк" как "неженатый мужчина", то делает это в силу своего личного
убеждения, что между этими двумя формами существует отношение синонимии,
которое подразумевается в обычном или предпочитаемом словоупотреблении
еще до его работы. Предполагаемое здесь понятие синонимии по-прежнему
требует некоторого разъяснения с помощью, по всей вероятности, терминов,
связанных с языковым поведением. Очевидно, "определение", которое
является отчетом лексикографа о некоторой наблюдаемой синонимии, не
может служить основанием этой синонимии.

	Определение, на самом деле, деятельность не только филологов.
Философам, ученым часто приходится "определять" некоторый малопонятный
термин, перефразируя его терминами из более известного словаря. Но
обычно такое определение, так же, как и определение для филолога,
является чисто лексикографическим занятием: оно лишь подтверждает
некоторое отношение синонимии, существовавшее еще до появления этого
слова в данной ситуации.

	Что именно означает подтверждение синонимии, и какими именно могут быть
взаимосвязи, необходимые и достаточные для того, чтобы две языковых
формы могли быть удовлетворительно описаны как синонимические, далеко не
ясно; но какими бы они ни были, обычно эти взаимосвязи обоснованы
словоупотреблением. Определения, которые сообщают о некоторых избранных
случаях синонимии, предстают, следовательно, отчетами о
словоупотреблении.

	Существует, однако, и другой тип задающей определения деятельности,
который не ограничивается сообщением о ранее существующих синонимиях. Я
имею в виду то, что Карнап называет экспликацией [explication]; это
деятельность, которой занимаются и философы, и ученые в минуты своих
философских озарений. Задача экспликации не просто в том, чтобы
перефразировать дефиниендум прямым синонимом, но и в том, чтобы улучшить
этот дефиниендум, уточняя или дополняя его значения. Но хотя экспликация
не просто сообщает о существующей прежде синонимии между дефиниендумом и
дефиниенсом, она тоже, тем не менее, опирается на другие существующие
прежде синонимии. Можно рассмотреть ситуацию следующим образом. Любое
слово, достойное экспликации, имеет некоторые контексты, каждый из
которых, как целостность, является достаточно ясным и точным, чтобы быть
полезным; и цель экспликации - сохранять употребление этих предпочтенных
контекстов, и в то же время сузить употребление других контекстов.
Следовательно, для того, чтобы определение служило целям экспликации, не
обязательно, чтобы сам дефиниендум в своем прежнем употреблении был
синонимом дефиниенса. Необходимо только, чтобы каждый из этих
предпочтенных контекстов дефиниендума, взятый как одно целое со всеми
его прежними употреблениями, был синонимичным с соответствующим
контекстом дефиниенса.

	Случается, что два альтернативных дефиниенса так же отвечают
требованиям какой-либо задачи экспликации, но не являются синонимичными
между собой; ведь они могут быть взаимозаменимыми внутри предпочтенных
контекстов, но расходиться в других местах. Оставаясь верным одному из
этих дефиниенсов в ущерб другому, определение экспликативного типа
создает, насильственным путем, некоторое отношение синонимии между
дефиниендумом и дефиниенсом, которое раньше не имело силы. Но как мы
видим, своей экспликативной функцией определение такого типа все еще
обязано существующим прежде синонимиям.

	Остается еще один крайний тип определения, в котором вообще нет ссылок
на прежние синонимии. Речь идет о явно конвенциональном введении новых
символов исключительно в целях сокращения. В этом случае дефиниендум
становится синонимом дефиниенса просто потому, что он был создан как раз
для того, чтобы быть синонимом дефиниенса. Здесь мы имеем совершенно
прозрачный случай синонимии, созданной определением; были бы все породы
синонимии так же понятны! Во всех остальных случаях, определение скорее
опирается на синонимию, чем ее выясняет.

	Слово "определение" приобрело сейчас опасно успокаивающий оттенок,
несомненно из-за его частого появления в логических и математических
писаниях. Здесь полезно будет сделать некоторое отступление с тем, чтобы
вкратце оценить роль определения в формальных исследованиях.

	В логических и математических системах можно стремиться к экономии
одним из двух противоположных способов, каждый из которых имеет свою
особую практическую пользу. С одной стороны, мы можем стремиться
экономить практические выражения, то есть добиваться краткости и
удобства в формулировании разнообразных отношений. Этот вид экономии
обычно требует ряда емких различающих символов для множества понятий. Но
с другой стороны, мы можем стремиться, наоборот, экономить грамматику и
словарь; мы можем пытаться найти такой минимум основных понятий, что
после того, как каждому из них приписан некоторый различающий символ,
становится возможным выразить любое дополнительное понятие, по желанию,
путем простой комбинации и повторения наших основных символов. В
каком-то смысле этот второй способ экономить неудобен, поскольку
бедность основных средств выражения неизбежно ведет к удлинению речи. Но
в другом смысле он удобен, поскольку он в значительной степени упрощает
теоретический дискурс о языке, доводя до минимума термы и формы
конструкций, из которых состоит язык.

	Хотя на первый взгляд они несовместимы, каждый из этих видов экономии
имеет свою ценность. Поэтому появился прием комбинирования обоих
способов, согласно которому создается фактически два языка, один из
которых является частью другого. Язык, содержащий в себе другой язык,
экономный по отношению к длине высказываний, но громоздкий в грамматике
и в словаре; в то время как его часть, называемая "примитивной
символикой", экономна по отношению к грамматике и словарю. Целое и его
часть соотнесены друг с другом правилами перевода, согласно которым
каждой идиоме, не выраженной примитивными символами, соответствует
некоторая сложная конструкция из примитивных символов. Эти правила
перевода и суть так называемые "определения", которые обычно появляются
в формализованных системах. Их лучше рассмотреть не в качестве
приложений к одному языку, а скорее как соотношения между двумя языками,
один из которых является частью другого.

	Но эти соотношения не произвольны. Они созданы с целью показать, как
примитивная символика способна выполнять все задачи излишне
многословного языка, кроме краткости и удобства. Следовательно, можно
ожидать, что дефиниендум и его дефиниенс соотнесены в каждом случае
одним из трех способов, описанных выше. Дефиниенс может быть точной
перефразой дефиниендума в более ограниченной символике, которая
сохраняет некоторое прямое отношение синонимии на основе прежнего
словоупотребления; или, по принципу экспликации, дефиниенс может
улучшить прежнее употребление дефиниендума; или же, наконец, дефиниендум
может быть недавно созданной символикой, которой приписано некоторое
новое значение именно здесь и сейчас.

	Итак, мы находим, что определение как в формальной, так и в
неформальной работе зависит (кроме того крайнего случая, когда новая
символика вводится открыто объявленной конвенцией) от отношений
синонимии, существующих прежде. Таким образом, признав, что понятие
определения не содержит ключа к понятиям синонимии и аналитичности, мы
предлагаем более тщательно рассмотреть синонимию и больше не говорить об
определении.

3. Взаимозаменимость

	Подробного обсуждения заслуживает естественно возникающее
предположение, согласно которому синонимия двух языковых форм
заключается просто в их взаимозаменимости в любых контекстах без
изменения истинности, то есть, по выражению Лейбница, взаимозаменимости
salva veritate*1,. Заметьте, что синонимам, представленным таким
образом, даже не обязательно быть свободными от неясности, если только
неясность одного соответствует неясности другого.

	Однако не совсем верно, что синонимы "холостяк" и "неженатый мужчина"
взаимозаменимы salva veritate во всех контекстах. Можно легко построить
истинные утверждения, которые становятся ложными при замене слова
bachelor 'холостяк' словами unmarried man 'неженатый мужчина' - например
с помощью слов bachelor of arts 'бакалавр гуманитарных наук' или
bachelor's buttons 'легко прикрепляемые пуговицы'*2, а также с помощью
цитирования, например:

		"Bachelor" имеет меньше десяти букв.

	Возможно, однако, устранить такие контрпримеры, если рассмотреть каждое
из этих выражений, "bachelor of arts" и "bachelor's buttons", и цитату "
"bachelor" " как одно неделимое слово, и затем поставить условие, что
взаимозаменимость salva veritate, которую мы хотим назначить пробным
камнем для понятия синонимии, по идее не должна применяться к отдельным
вхождениям внутри одного слова. Правда, недостаток такой интерпретации
синонимии (если считать, что она приемлема во всех других отношениях)
состоит в том, что она опирается на некоторое прежнее понятие "слова",
которое в свою очередь может объяснить трудности в формулировке, с
которыми мы сталкиваемся сейчас. Тем не менее, можно претендовать на
некоторый прогресс в том смысле, что удалось свести проблему синонимии к
проблеме "словности". Продолжим немного эту линию, считая 'слово'
установленным.

	Остается вопрос, является ли взаимозаменимость salva veritate (кроме
вхождений внутри слов) достаточно сильным условием для синонимии, или
наоборот, не становятся ли в таком случае взаимозаменимыми некоторые
гетеронимные выражения. Здесь нужно сразу заявить, что речь идет не о
синонимии в смысле полного тождества в плане психологических ассоциаций
или поэтических свойств; ведь не бывает двух выражений, синонимичных в
таком смысле. Мы имеем дело исключительно с тем, что можно было бы
назвать когнитивной синонимией. Что это такое нельзя сказать в точности,
пока настоящее исследование успешно не завершено; но кое-что об этом
понятии мы уже знаем из-за потребности в нем, которая уже возникла в 1
параграфе в связи с аналитичностью. Тогда нам был нужен просто такой тип
синонимии, с помощью которого можно было бы превратить любое
аналитическое утверждение в некоторую логическую истину, заменяя
синонимы синонимами. Правда, если бы перевернуть дело вверх ногами и
считать понятие аналитичности уже установленным, то можно было бы
объяснить, что такое когнитивная синонимия между термами следующим
образом (не отходя от нашего известного примера): сказать, что
"холостяк" и "неженатый мужчина" когнитивно синонимичны - это не больше
и не меньше, чем сказать, что утверждение:

(3)		Все и только холостяки - неженатые мужчины

является аналитическим.

	Но если мы, наоборот, стремимся объяснить, что такое аналитичность с
помощью понятия когнитивной синонимии, как мы начали это делать в 1
параграфе, то нам нужно объяснение когнитивной синонимии, которое не
подразумевало бы понятие аналитичности. И действительно, пора теперь
рассмотреть именно такое независимое объяснение когнитивной синонимии,
то есть взаимозаменимость salva veritate во всех случаях, кроме как
внутри слов. Итак, вернемся наконец-то к делу и скажем, что перед нами
стоит следующий вопрос: является ли такая взаимозаменимость достаточным
условием для когнитивной синонимии? Можно сразу утешиться тем, что
является, с помощью примеров следующего типа. Утверждение:

(4)		Необходимо все и только холостяки - холостяки

очевидно истинно, даже если предположить, что слово "необходимо"
трактуется так, что его применение только к аналитическим утверждениям
порождает истину. Тогда, если считать, что "холостяк" и "неженатый
мужчина" взаимозаменимы salva veritate, то следующий результат:

(5)		Необходимо все и только холостяки - неженатые мужчины

(полученный путем замены вхождения слова "холостяк" в (4) словом
"неженатый мужчина" должен быть, как и (4), истинен. Но сказать, что (5)
истинно - это значит сказать, что (3) аналитично, и, следовательно, что
"холостяк" и "неженатый мужчина" когнитивно синонимичны.

	Теперь разберемся, что же в изложенной выше аргументации придает ей вид
такого обманчивого фокуса. Сила условия взаимозаменимости salva veritate
меняется в зависимости от богатства рассматриваемого языка. Изложенная
выше аргументация предполагает, что язык, с которым мы работаем,
достаточно богат, чтобы включать некоторое наречие "необходимо",
трактуемое так, что оно порождает истину тогда и только тогда, когда оно
применяется к аналитическим утверждениям. Однако, можем ли мы допустить
язык, который включает такое наречие? Имеет ли смысл, в самом деле,
такое наречие? Предположить, что оно имеет смысл - то же самое, как
предположить, что мы уже осмыслили в достаточной степени слово
"аналитический". Если так, то над чем мы так усиленно работаем в
настоящий момент?

	Наша аргументация, возможно, не просто скучно замкнутый круг; но
наверное, она похожа на то. Ее образ, фигурально говоря, закрытая кривая
в пространстве.

	Понятие взаимозаменимости salva veritate остается бессмысленным, пока
оно не соотнесено с языком, пределы которого специфицированы в
характерных чертах. Рассмотрим теперь язык, который включал бы только
следующие материалы. В нем существует неопределенно широкий запас
одноместных предикатов (например, "F", где "Fx" обозначает, что x -
мужчина) и многоместных предикатов (например "G", где "Gxy" обозначает,
что x любит y), большинство из которых связано с внелогическими темами.
Все остальное в языке - логично. Атомарные предложения состоят из одного
предиката, за которым следуют одна или несколько переменных "x", "y", и
т. п.; сложные же предложения построены из атомарных предложений с
помощью функций истинности ("не", "и", "или", и т. п.) и квантификации.
Фактически, такой язык имеет также все преимущества описаний и даже
сингулярных термов вообще, так как последние всегда можно определить
контекстуально с помощью известных способов. Даже абстрактные
сингулярные термы, которые называют классы, классы классов и т. п.,
возможно определить контекстуально, если только предполагаемый запас
предикатов включает в себе двуместный предикат "член класса". Такой язык
может соответствовать классической математике и даже научному дискурсу
вообще, за исключением того факта, что научный дискурс содержит
некоторые спорные приемы - такие, как употребление контрфактических
условных наклонений или модальных наречий типа "необходимо". Такого рода
язык экстенсионален в следующем смысле: любые два предиката, которые
согласованы по своим экстенсионалам (то есть, которые являются истинными
для тех же самых объектов), взаимозаменимы salva veritate.

	Следовательно, в экстенсиональном языке взаимозаменимость salva
veritate не дает никакой гарантии когнитивной синонимии того типа,
который нам желателен. Тот факт, что "холостяк" и "неженатый мужчина"
взаимозаменимы salva veritate в экстенсиональном языке, доказывает нам,
что (3) истинно, и не более этого. Здесь нет никакой гарантии того, что
экстенсиональное согласование между словами "холостяк" и "неженатый
мужчина" опирается больше на значение, чем просто на случайные факты
реальности, равно как и экстенсиональное согласование между словами
"существо с сердцем" и "существо с почками".

	Для большинства наших целей нам не нужно заботиться о более точном
приближении к синонимии, чем экстенсиональное согласование. Но остается
факт - понятие экстенсионального согласования далеко не полностью
выполняет задачи когнитивной синонимии того типа, который нужен для
объяснения аналитичности в духе 1 параграфа. Для этого нужна когнитивная
синонимия такого типа, который позволял бы отождествить синонимию между
термами "холостяк" и "неженатый мужчина" с аналитичностью утверждения
(3), а не только с истинностью утверждения (3).

	Поэтому мы должны признаться в том, что взаимозаменимость salva
veritate, трактуемая в рамках экстенсионального языка, не является
достаточным условием для когнитивной синонимии в таком смысле, который
нам нужен для того, чтобы вывести понятие аналитичности в духе 1
параграфа. Если язык содержит интенсиональное наречие типа "необходимо"
в описанном выше смысле, или другие частицы с теми же функциями, то
взаимозаменимость salva veritate в этом языке действительно
предоставляет достаточное условие для когнитивной синонимии; но такой
язык ясен только постольку, поскольку понятие аналитичности уже заранее
понято.

	Возможно, в своей попытке сначала объяснить понятие когнитивной
синонимии ради того, чтобы уже потом вывести из него понятие
аналитичности, подобно тому, как мы поступили в 1 параграфе, мы выбрали
не тот подход. Вместо этого мы могли бы попытаться каким-то образом
объяснить аналитичность, не опираясь на когнитивную синонимию. Затем,
если бы нам так захотелось, мы смогли бы, несомненно, достаточно
удовлетворительно извлечь когнитивную синонимию из аналитичности. Мы уже
видели, как когнитивная синонимия между "холостяк" и "неженатый мужчина"
может быть объяснена как аналитичность (3). Такое же объяснение,
разумеется, действует и для любой пары одноместных предикатов, причем
его можно распространить очевидным образом и на многоместные предикаты.
Другие синтаксические категории также могут быть адаптированы почти
параллельным образом. Сингулярные термы можно считать когнитивно
синонимичными тогда, когда утверждение тождества, полученное путем
постановки знака "=" между ними, является аналитическим. Можно просто
считать утверждения когнитивно синонимичными тогда, когда связывание их
строгой импликацией [biconditional] (то есть результат их соединения
через союз "если и только если") является аналитическим. Если же мы
хотим собрать все категории языковых форм под одну формулу (опять же с
условием, что мы подразумеваем то понятие "слова", к которому мы
обратились выше в этом параграфе), то можно описывать любые две языковые
формы как когнитивно синонимичные тогда, когда они взаимозаменимы (за
исключением их вхождений внутри "слов") salva (уже не veritate, а)
analyticitate. Конечно, тогда возникают некоторые технические вопросы в
связи со случаями двусмысленности или омонимии; однако, не будем
останавливаться на них, ведь мы уже отвлекаемся от темы. Лучше оставим
проблему синонимии и возьмемся опять за проблему аналитичности.

4. Семантические правила

	Сначала нам казалось, что самым естественным образом понятие
аналитичности можно определить, обратившись к сфере значений. После
уточнения обращение к значениям уступило место обращению к синонимии и
определению. Но, как оказалось, понятие определения - блуждающий огонек,
а лучше понять синонимию можно только путем предварительного обращения к
самому понятию аналитичности. Вот мы и вернулись к проблеме
аналитичности.

	Я не знаю, является ли аналитическим утверждение: "Все, что зеленое -
протяженно". Указывает ли в самом деле моя нерешительность по поводу
этого примера на неполное понимание или неполное постижение "значений"
этих слов - "зеленое" и "протяженное"? Думаю, что нет. Проблема не в
словах "зеленое" или "протяженное", а в слове "аналитическое".

	Часто дают понять, что трудность в различении аналитических и
синтетических утверждений в обычном языке объясняется нечеткостью
обыденного языка, и что это различие становится ясным, когда у нас есть
точный искусственный язык с ясными "семантическими правилами". Однако,
как я сейчас попытаюсь доказать, это является смешением понятий.

	Понятие аналитичности, которым мы здесь озабочены, является по замыслу
отношением между утверждениями и языками: некоторое утверждение S
считается аналитическим для некоторого языка L, и вся проблема в том,
чтобы осмыслить это отношение вообще, то есть для любых переменных "S" и
"L". Для искусственных языков серьезность этой проблемы ощутима не в
меньшей степени, чем для естественных. Проблема осмысления идиомы "S
аналитичен для L", где "S" и "L" переменные, сохраняет все свое
упрямство даже в том случае, если мы ограничиваем область переменной "L"
искусственными языками. Теперь я постараюсь сделать этот момент
очевидным.

	Для обсуждения искусственных языков и семантических правил мы
естественно обращаемся к работам Карнапа. Его семантические правила
имеют разные формы, некоторые из которых мне придется различить, чтобы
доказать свою позицию. Представим себе для начала некоторый
искусственный язык L0, семантические правила которого имеют форму явного
перечисления всех аналитических утверждений языка L0 рекурсивно или
другим путем. Эти правила нам сообщают, что такие-то и такие-то
утверждения, и только они, суть аналитические утверждения языка L0.
Здесь проблема просто в том, что сами правила включают слово
"аналитический", которого мы не понимаем! Мы понимаем, каким выражениям
эти правила приписывают аналитичность, но мы не понимаем, чту именно
правила приписывают этим выражениям. Одним словом, еще до того, как мы
можем понять любое правило, которое начинается следующим образом:
"Утверждение S является аналитическим для языка L0, если и только
если...", мы должны понять универсальный относительный терм
"аналитический для"; мы должны понять выражение "S аналитично для L",
где "S" и "L" переменные.

	В качестве альтернативы мы можем, конечно, рассматривать так называемое
"правило" как конвенциональное определение некоторого нового простого
символа - аналитический-для-L0", который, наверное, лучше было бы
отметить каким-нибудь нейтральным образом, например, как "K", дабы не
создалось впечатление, будто мы намеренно бросаем свет на интересное
слово "аналитический". Очевидно, таким образом можно специфицировать
любое количество классов утверждений языка L0 (K, M, N и т. п.) для
разных целей или без какой-либо цели. Но какой смысл сказать, что именно
класс K, в отличии от классов M, N и т. п., является классом
"аналитических" утверждений языка L0?

	Когда мы говорим, какие утверждения являются аналитическими для L0, мы
объясняем, что такое "аналитический-для-L0", но мы не объясняем ни то,
что такое "аналитический", ни то, что такое "аналитический для". И мы
даже не начинаем объяснять идиому "S аналитично для L", где "S" и "L"
переменные, даже если нас устраивает ограничение масштаба "L" областью
искусственных языков.

ђ

’

Ю

ћ

 

ў

а

в

д

и

ц

Sслово "аналитический"; и можно допустить, ради аргументации, что не
существует никакой проблемы в связи с более широким термом "истинный".
Цель семантического правила этого второго типа, то есть правила
истинности, не в том, чтобы определить все истины данного языка; оно
просто предусматривает, рекурсивно или другим путем, что существует
некоторое множество утверждений, которые вместе с некоторыми другими,
неуточненными утверждениями, должны считаться истинными. Можно
согласиться, что такое правило довольно ясно. Затем, делая вывод, можно
отграничить аналитичность следующим образом: утверждение является
аналитическим, если оно (не просто истинно, но) истинно согласно
семантическому правилу.

	И все же, настоящего прогресса пока нет. Вместо того, чтобы опираться
на необъясненное слово "аналитический", мы теперь опираемся на
необъясненное выражение "семантическое правило". Ведь не каждое истинное
утверждение, говорящее о том, что утверждения какого-либо класса
являются истинными, можно считать семантическим правилом; иначе все
истины были бы "аналитичны" в том смысле, что они истинны согласно
каким-либо семантическим правилам. Семантические правила, по-видимому,
характеризуются лишь тем, что они напечатаны на какой-то странице под
заголовком "Семантические правила"; и тогда этот заголовок сам по себе
бессмыслен.

	Правда, мы можем сказать, что некоторое утверждение является
аналитическим-для-L0, если и только если оно истинно согласно таким-то и
таким-то специально приложенным "семантическим правилам", но тогда по
сути мы опять оказываемся в том же случае, который мы обсуждали
изначально: "S аналитичен-для-L0, если и только если...". Как только мы
пытаемся объяснить "S аналитичен для L" вообще, то есть для любой
переменной "L" (даже если допустить ограничение "L" искусственными
языками), то объяснение "истинный согласно семантическим правилам L"
оказывается бесполезным; ведь относительный терм "семантическое правило
[чего-то]" так же нуждается в прояснении (если не больше), как и терм
"аналитический для".

	Возможно, поучительно будет сравнить понятие семантического правила с
понятием постулата. Легко сказать, что такое постулат по отношению к
какому-нибудь набору постулатов: он член этого набора. Так же легко
сказать, что такое семантическое правило по отношению к данному набору
семантических правил. Но если дана просто какая-нибудь символика,
математическая или другая, то сколь бы глубоко она ни была понята по
отношению к ее переводам или к условиям истинности ее утверждений - кто
может сказать, какие из ее истинных утверждений числятся в постулатах?
Очевидно, этот вопрос так же бессмыслен, как и вопрос о том, какие точки
в городе Огайо являются отправными точками. Любая ограниченная (или,
если неограниченная, то полезно определимая) выборка утверждений (быть
может, желательно истинных) является таким же произвольным набором
постулатов, как и все остальные. Слово "постулат" имеет значение только
по отношению к некоторому акту вопрошания; мы применяем это слово к
некоторому набору утверждений лишь постольку, поскольку в данном году
или в данный момент оказывается, что мы обдумываем эти утверждения в
отношении к некоторым другим утверждениям, которые могут быть достигнуты
из этих первых посредством некоторой серии преобразований, на которую мы
посчитали целесообразным обратить свое внимание. А понятие
семантического правила так же разумно и осмысленно, как и понятие
постулата, если рассмотреть его в духе подобной соотнесенности - в этот
раз, например, в отношении к некоторому особому проекту подчинения
несведущих людей условиям, достаточным для порождения истинных
утверждений какого-нибудь естественного или искусственного языка L. Но с
этой точки зрения никакая спецификация какого-либо подкласса по
отношению к классу истин языка L не является по своим свойствам
семантическим правилом в больше степени, чем другая; и если
"аналитический" значит "истинный согласно семантическим правилам", то
никакая истина в языке L не отличается аналитичностью в
противоположность другой.

	Едва ли можно допустить то возражение, что может существовать некоторый
искусственный язык L (в противоположность естественному языку),
состоящий из языка в обычном смысле плюс набора ясных семантических
правил - вместе взятые, они образуют, скажем, упорядоченную пару; и
тогда можно просто определить семантические правила языка L как второй
компонент пары L. Но в таком случае, с тем же успехом и более простым
образом, можно некоторый искусственный язык L трактовать сразу как
упорядоченную пару, второй компонент которой является классом ее
аналитических утверждений; и тогда можно специфицировать аналитические
утверждения языка L просто как те утверждения, которые находятся во
втором компоненте пары L. Или, еще лучше, - можно вообще перестать
придираться к мелочам.

	В изложенных выше рассуждениях не все объяснения понятия аналитичности,
известные Карнапу и его читателям, были охвачены с полной ясностью; но
распространение на другие формы нетрудно понять. Следует отметить лишь
один дополнительный фактор, который иногда играет некоторую роль:
бывает, что семантические правила какого-нибудь языка являются на самом
деле правилами перевода на обычный язык. В таких случаях аналитические
утверждения этого искусственного языка признаются в качестве таковых, на
самом деле, из-за аналитичности их специфированных переводов на обычный
язык. Здесь, конечно, и мысли не может быть о том, что проблема
аналитичности проясняется с помощью искусственного языка.

	С точки зрения решения проблемы аналитичности понятие искусственного
языка с семантическими правилами является feu follet*3 par excellence.
Семантические правила, определяющие, какие утверждения являются
аналитическими в некотором искусственном языке, могут быть полезны
только постольку, поскольку мы уже понимаем понятие аналитичности; они
не могут ничем помочь в достижении этого понимания.

	Обращение к гипотетическим языкам искусственно упрощенного типа,
возможно, и было бы полезно при выяснении понятия аналитичности, если бы
факторы, имеющие отношение к аналитичности, какими бы они там ни были -
связанными с умственными процессами, поведением или культурой, были
каким-нибудь образом врисованы в упрощенную модель. Но модель, которая
включает понятие аналитичности просто как несокращаемый символ, вряд ли
поможет решить проблему разъяснения аналитичности.

	Очевидно, истина в целом зависит и от языка, и от внеязыковых фактов.
Утверждение "Брут убил Цезаря" было бы ложным, если мир в некоторых
отношениях был бы другим, но оно также было бы ложным, если бы
оказывалось, что слово "убил" имеет, скорее, смысл "родил". Поэтому
соблазнительно предположить, что истинность какого-либо утверждения
вообще можно анализировать, разделяя его так или иначе на языковой и
фактуальный компоненты. На основе этого предположения кажется разумным
далее допустить, что в некоторых утверждениях фактуальный компонент
может отсутствовать; и что эти утверждения и суть аналитические
утверждения. Но, несмотря на всю ее априорную разумность, граница между
аналитическими и синтетическими утверждениями просто не была проведена.
И мысль, что такое разделение вообще нужно проводить, есть
неэмпирическая догма эмпиристов или метафизический символ веры.

5. Верификативная теория и редукционизм

	В ходе этих мрачных рассуждений мы получили некоторое смутное
представление сначала о понятии значения, затем о понятии когнитивной
синонимии, и наконец о понятии аналитичности. Но, спрашивается, как
обстоит дело с верификативной теорией значения? Этот оборот так твердо
установился в качестве лозунга эмпиризма, что было бы весьма ненаучно с
нашей стороны не поискать за этой теорией возможный ключ к проблеме
значения и к другим проблемам, связанным с ней.

	Верификативная теория значения, которая занимала важное место в
литературе начиная с Пирса, заключается в том, что значение некоторого
утверждения есть метод, согласно которому оно эмпирически подтверждается
или отрицается. Аналитическое утверждение - это тот ограничивающий
случай, который подтверждается несмотря ни на что.

	Как мы предлагали в 1 параграфе, так же и здесь мы можем перешагнуть
через вопрос о значениях, как сущностях, и сразу перейти к сходству
значений, то есть к синонимии. Тогда верификативная теория говорит,
главным образом, что любые утверждения синонимичны, если и только если
они сходны с точки зрения метода их эмпирического подтверждения или
отрицания.

	Такая позиция является интерпретацией когнитивной синонимии не языковых
форм вообще, а утверждений. Однако, исходя из понятия синонимии
утверждений, мы могли бы извлечь понятие синонимии и для других языковых
форм с помощью соображений, несколько похожих на те, к которым мы
прибегли в конце 3 параграфа. Так, если считать понятие "слово"
установленным, мы могли бы объяснить любые две формы как синонимичные
тогда, когда замена вхождения одной формы в любом утверждении (кроме ее
вхождений внутри "слов") другой формой дает синонимичное утверждение. И
наконец, исходя из этого понятия синонимии для всех языковых форм
вообще, мы могли бы определить аналитичность по отношению к синонимии и
логической истинности, как и в 1 параграфе. Впрочем, мы могли бы
определить аналитичность еще проще - по отношению лишь к синонимии
утверждений и логической истинности вместе взятым; и необязательно тогда
прибегать к синонимии других языковых форм, кроме утверждений, ведь
можно описывать утверждение как аналитическое просто тогда, когда оно
является синонимичным какому-нибудь логически истинному утверждению.

	Итак, если верификативная теория приемлема в качестве подходящей
интерпретации понятия синонимии между утверждениями, то понятие
аналитичности в конце концов спасено. Однако, подумаем. Синонимия
утверждений, говорится, есть сходство методов их эмпирического
подтверждения или отрицания. Но что именно представляют собой эти
методы, которые предлагается сравнивать для того, чтобы проверить их
сходство? Другими словами, какова сущность отношения между каким-либо
утверждением и теми опытами, которые помогают или мешают его
подтверждению?

	Самое наивное мнение об этом отношении - мнение, что это отношение
прямого отчета. Это - радикальный редукционизм. Согласно ему, любое
значимое утверждение переводимо каким-нибудь утверждением (истинным или
ложным) о непосредственном опыте. Радикальный редукционизм в той или
иной форме возникает гораздо раньше, чем то, что принято открыто
называть верификативной теорией значения. Так, Локк и Юм поддерживали
мнение, что любая идея должна либо непосредственно происходить из
чувственного опыта, либо быть сочинена из возникших таким образом идей;
и если правильно понять намек Тука*4, то эту доктрину можно
переформулировать на семантическом жаргоне следующим образом: для того,
чтобы иметь какое-либо значение, терм должен быть либо названием
некоторого чувственного данного, либо конструкцией из нескольких таких
названий, либо сокращением такой конструкции. Сформулированная таким
образом доктрина остается двусмысленной по отношению к различию между
чувственными данными как сенсорными событиями и чувственными данными как
сенсорными качествами; она остается неясной и по отношению к тому, какие
способы для конструирования считаются допустимыми. Кроме того, эта
доктрина чрезмерно и невыносимо ограничивает нас тем, что она требует
критики путем рассмотрения каждого терма, одного за другим. Если взять
более разумный путь, но тем не менее не выходить за пределы того, что я
назвал радикальным редукционизмом, то мы можем выбирать целые
утверждения в качестве наших значащих единиц; таким образом, мы только
требуем, чтобы на язык чувственных данных можно было перевести наши
утверждения целиком, но не каждый их терм один за другим.

	Эта поправка несомненно была бы полезна для Локка, так же, как для Юма
и Тука; однако, с исторической точки зрения, она смогла появиться лишь
после осуществления одной важной переориентации в области семантики -
переориентации, благодаря которой основным носителем значения был
признан уже не терм, а утверждение. Эта переориентация, появившаяся у
Бентама и Фреге, лежит в основе концепции Рассела о неполных символах,
определяемых в употреблении; она тоже подразумевается в верификативной
теории значения, так как объектами верификации являются утверждения.

	Итак, радикальный редукционизм, который мы теперь воспринимаем с
утверждениями в качестве единиц, поставил себе задачу специфицировать
язык чувственных данных и продемонстрировать, как следует перевести на
него все остальное в значащем дискурсе, утверждение за утверждением.
Карнап взялся за этот проект в Aufbau*5.

	Нужно заметить, что тот язык, который Карнап принял в качестве
отправной точки, не был языком чувственных данных в самом строгом
смысле, который можно себе представить; ведь он также включал все
символы логики, вплоть до тех, которые исходят из теорий множеств более
высокого уровня. Причем он включал и весь язык чистой математики.
Онтология, которая подразумевается в нем (то есть - спектр допустимых
значений его переменных), охватывает не только сенсорные события, но и
классы, классы классов, и т. п. Такое изобилие заставило бы немало
эмпиристов заколебаться. Зато в своей внелогической (или сенсорной)
части, отправная позиция Карнапа оказывается весьма скудной. Посредством
рядя конструкций, где он с большой изобретательностью эксплуатирует все
возможности современной логики, Карнапу удается определить широкий
спектр важных дополнительных сенсорных понятий, которые, если бы не его
конструкции, никому не давали бы мечтать о том, что их возможно
определить на такой узкой основе. Он был первым эмпиристом, который, не
удовлетворившись голословными утверждениями о возможности сведения науки
к языку непосредственного опыта, предпринял решительные шаги к
осуществлению этого сведения.

	Если отправная точка Карнапа допустима, то его конструкции, как он сам
это подчеркнул, были бишь фрагментом всей программы. Построение даже
самых простых утверждений о физическом мире осталось в эскизном
состоянии. Но несмотря на эскизность, предложения Карнапа по этому
поводу вызывают весьма интересные мысли. К примеру, он трактовал
пространственно-временные точки-мгновения как четверки действительных
чисел; он предусматривал приписывание сенсорных качеств этим
точкам-мгновениям согласно фиксированным канонам. В грубом сокращении,
план заключался в том, чтобы приписать какие-либо качества
точкам-мгновениям так, чтобы получить самый ленивый мир, который можно
совместить с нашим опытом. Мы должны были построить мир из своего опыта,
придерживаясь принципа наименьшего действия.

	Однако Карнап, кажется, не признавал, что его подход к физическим
объектам отстоит далеко от редукционизма не просто из-за своей
эскизности, а по самому своему принципу. Согласно канонам его концепции,
каждое утверждение типа "качество q находится в точке-мгновении x;y;z;t"
должно было получить некоторое истинностное значение так, чтобы
увеличить или уменьшить те или иные его основные черты, а затем, по мере
накопления опыта, эти истинностные значения должны были постепенно
исправляться в таком же духе. Как мне кажется, это хорошая схематизация
(разумеется, нарочно упрощенная) того, чем по сути занимается наука; но
она не дает никакого ориентира, даже самого эскизного, относительно
того, как вообще можно представить себе возможность перевода некоторого
утверждения типа "качество q находится в точке-мгновении x;y;z;t" на тот
первоначальный язык чувственных данных и логики, который предлагает
Карнап. Связка "находится в" так и остается добавленной, неопределенной
связкой; каноны же нам подсказывают, как нужно ее употреблять, но не как
ее устранить.

	Кажется, Карнап оценил этот момент позже; ведь в своих последних
произведениях он полностью оставляет какие-либо представления
относительно переводимости утверждений о физическом мире утверждениями о
непосредственном опыте. В своей радикальной форме редукционизм уже давно
исчез из современной философии Карнапа.

	Тем не менее, догма редукционизма продолжает оказывать влияние (хотя
более тонким и трудноуловимым образом) на мышление эмпиристов. До сих
пор существует мнение, согласно которому с каждым утверждением, или с
каждым синтетическим утверждением, ассоциирован некоторый единственный
спектр возможных сенсорных событий, такой, что появление любого из этих
событий якобы увеличивает вероятность истинности данного утверждения; и
что существует еще один спектр возможных сенсорных событий, появление
которых якобы уменьшает эту вероятность. Такое мнение, конечно,
подразумевается и в верификативной теории значения.

	Догма редукционизма продолжает существовать в предположении, что каждое
утверждение, взятое в отдельности от своих собратьев, вообще может
подвергаться подтверждению или отрицанию. Мое контрпредложение, которое
по сути происходит из доктрины физического мира, изложенной Карнапом в
Aufbau, заключается в том, что наши утверждения о внешнем мире проходят
через суд сенсорного опыта не изолированно, а только как одно целое, *6.

	Догма редукционизма, даже в своей ослабленной форме, тесно связана с
другой догмой, согласно которой существует раскол между тем, что
аналитично и тем, что синтетично. Так, нас перенесло, оказывается, от
этой последней проблемы к первой через верификативную теорию значения.
Проще говоря, одна догма явно поддерживает другую следующим образом:
насколько считается значимым вообще говорить о подтверждении или
отрицании некоторого утверждения, настолько кажется значимым также
говорить о некотором ограничивающем типе утверждения, которое
бессодержательно подтверждено, ipso facto*7, что бы ни случилось; и
такое утверждение является аналитическим.

	На самом деле обе догмы в корне тождественны. Ранее мы пришли уже к
заключению, что, вообще говоря, истинность утверждений очевидно зависит
и от языка, и от внеязыковых фактов; и мы заметили, что это очевидное
обстоятельство несет с собой (не логичным, а слишком даже естественным
образом) некоторое чувство, согласно которому истинность любого
утверждения можно анализировать, разделяя его на языковой и фактуальный
компонент. Фактуальный компонент, если мы эмпиристы, должен быть сводим
к ряду подтверждающих опытов. В том крайнем случае, когда языковой
компонент есть все, что является важным, истинное утверждение является
аналитическим. Но я надеюсь, что мы получили теперь достаточное сильное
впечатление о том, с каким упорством граница между аналитическим и
синтетическим сопротивляется любому бесспорному проведению. Я сам
поражен (если не считать некоторых заранее изготовленных примеров с
черными и белыми шариками в урне) тем, как было трудно прийти всегда и
трудно прийти сейчас к какой-либо ясной теории об эмпирическом
подтверждении синтетических утверждений. Мое предложение на данном этапе
заключается в следующем: говорить о языковом и фактуальном компонентах
истинности любого отдельно взятого утверждения бессмысленно и является
источником многих других бессмысленниц. В целом, наука действительно
имеет некоторую зависимость от языка и от опыта; но эту двойственность
нельзя выслеживать в каждом отдельно взятом утверждении науки.

	Мысль об определении символа в ходе его употребления была, как мы уже
заметили, продвижением вперед по сравнению с неосуществимым эмпирическим
подходом, рассматривающим язык терм за термом, как это было предложено
Локком и Юмом. Бентам впервые признал, что единицей, подлежащей
эмпирической критике, является скорее утверждение, чем терм. Но я теперь
твержу, что если даже взять утверждение как единицу, то наша сеть
нарисована слишком мелко. Единицей эмпирического значения является вся
наука как целое.

6. Эмпиризм без догм

	Вся совокупность наших так называемых знаний или убеждений, начиная от
самых тривиальных фактов географии и истории вплоть до самых глубоких
законов атомной физики или даже чистой математики и логики, является
искусственной тканью, которая сталкивается с опытом лишь своими краями.
Или, если мы хотим поменять образ, вся наука подобна силовому полю,
граничными условиями которого является опыт. Любой конфликт с опытом на
периферии вызывает некоторые коррективы внутри этого поля. Приходится
перераспределять истинностные значения между некоторыми из наших
утверждений. Переоценка одних утверждений ведет к переоценке других в
силу логических взаимосвязей, существующих между ними; сами логические
законы являются просто частью более далеких утверждений системы, или
более далеких элементов поля. Переоценив одно утверждение, мы должны
переоценить и несколько других, которые могут быть логически связаны с
первым утверждением, или являться утверждениями тех самых логических
связей. Но все поле обусловлено своими граничными условиями, то есть
опытом, в такой степени, что выбор между утверждениями, которые можно
переоценить в связи с любым противоположным опытом, оказывается весьма
широким. Никакие отдельные опыты не связаны ни с одним отдельным
утверждением из тех, которые находятся внутри поля, кроме как косвенно,
через соображения о равновесии, которые влияют на все поле в целом.

	Если эта позиция правильна, то говорить об эмпирическом содержании
любого данного утверждения - заблуждение, особенно в том случае, когда
речь идет об утверждении, несколько отдаленном от опытной периферии
поля. Кроме того, с точки зрения этой позиции становится безумием искать
какую-нибудь границу между синтетическими утверждениями, которые условно
держатся на опыте, и аналитическими утверждениями, которые будут
держаться, что бы ни случилось. Ведь любое утверждение можно продолжать
держать за истинное, что бы ни случилось, если вводить достаточно
радикальные коррективы в некоторых других местах системы. Даже
утверждение, находящееся очень близко от края можно продолжать держать
за истинное вопреки какому-нибудь неподатливому опыту, ссылаясь в
качестве оправдания на галлюцинацию, или изменяя некоторые утверждения
из тех, которые обычно называются законами логики. И наоборот, по тому
же принципу, никакое утверждение не застраховано от пересмотра. Ведь
предлагалось же пересмотреть сам закон исключенного третьего в качестве
способа упрощения квантовой механики; и какая в принципе разница между
подобным сдвигом и тем сдвигом, которым Кеплер сменил Птолемея, или
Эйнштейн - Ньютона, или Дарвин - Аристотеля?

	Ради образности я воспользовался терминами, связанными с представлением
о меняющихся расстояниях от некоторой сенсорной периферии. Теперь я хочу
попытаться разъяснить это понятие без метафор. Итак, некоторые
утверждения, хотя они говорят о физических объектах, а не о сенсорном
опыте, кажутся на удивление тесно связанными с сенсорным опытом, причем
соответственно некоторому неслучайному порядку: некоторые утверждения
близки именно одним опытам, другие - другим. Такие утверждения, которые
особо близки именно отдельным опытам, я описываю как недалекие от
периферии. Однако, под этим отношением "близости" я не имею в виду
ничего большего, чем некую неплотную ассоциацию, отражающую лишь
относительную вероятность того, что в случае конфликта с неподатливым
опытом мы в действительности выберем для пересмотра скорее одно
какое-либо утверждение, чем другое. К примеру, мы можем представить себе
некоторые неподатливые опыты, к которым мы наверное предпочли бы
приспособить свою систему путем переоценки только утверждения о том, что
на Элм стрит стоят кирпичные дома, вместе с другими утверждениями
относительно этого, связанными с ним. Можно вообразить и другие
неподатливые опыты, к которым мы бы предпочли приспособить свою систему,
переоценивая лишь утверждение о том, что кентавров не существует, вместе
с сопутствующими утверждениями. Как я уже подчеркнул, с неподатливым
опытом можно смириться путем любого из нескольких возможных видов
переоценки в разных районах всей системы; однако, в тех случаях, которые
мы рассматриваем сейчас, наша естественная склонность к минимальному
изменению системы, казалось бы, заставит нас сконцентрировать наш
пересмотр именно на этих утверждениях о кирпичных домах или о кентаврах.
Следовательно, возникает чувство, что у этих утверждений более узкая
эмпирическая область референции, чем у высоко теоретических утверждений
физики, логики или онтологии. Последнего рода утверждения можно
представить как относительно близкие к центру всей сети; это обозначает
лишь то, что плохо понятно, с какими именно сенсорными данными мы
предпочли бы связать такие утверждения.

	Будучи эмпиристом, я продолжаю мыслить концептуальную схему науки, в
конечном итоге, как инструмент, позволяющий предсказать будущий опыт на
основе прошлого опыта. Физические объекты концептуально вводятся в
данную ситуацию в качестве удобных посредников, не в силу какого-либо
определения, выразимого фактами опыта, а просто как несокращаемые
установления, подобные, с эмпирической точки зрения, гомеровским богам.
Я лично, как светский физик, верю в физические объекты, а не в
гомеровских богов; и считаю научной ошибкой верить в другое. Но с точки
зрения эпистемологического статуса, физические объекты и боги отличаются
друг от друга лишь по силе, но не по качеству. Оба вида сущностей входят
в нашу концепцию лишь как культурные установления. Миф о физических
объектах эпистемологически превосходит большинство других мифов
постольку, поскольку он в качестве способа встраивания управляемой нами
структуры в непрерывный поток опыта до сих пор оказывался полезнее, чем
другие мифы.

	Введение установлений касается не только макроскопических физических
объектов. Объекты на атомарном уровне вводятся с целью сделать законы о
макроскопических объектах (а также, в конечном счете, законы об опыте)
более простыми и легче управляемыми; при этом нам не обязательно ожидать
или требовать какого-либо полного определения атомарных и субатомарных
сущностей на основе сущностей макроскопических, подобно тому, как не
обязательно иметь какое-либо определение макроскопических вещей,
опирающееся на чувственные данные. Наука есть продолжение здравого
смысла; и она продолжает ту отвечающую здравому смыслу уловку, согласно
которой преувеличиваются масштабы онтологии с целью упрощения теорий.

	Физические объекты, как маленькие, так и большие, не являются
единственными установлениями. Другие установления включают, например,
силы; и действительно, в наше время то и дело говорят, что граница между
энергией и материей устарела. Абстрактные сущности, которые являются
предметом математики (на высших уровнях: классы, классы классов, и так
далее), тоже суть установления, соответствующие этому же принципу. С
эпистемологической точки зрения, это - мифы, которые находятся на одном
уровне с физическими объектами и богами и которые ни лучше, ни хуже них,
за исключением некоторых различий в их способности упростить нашу работу
с чувственным опытом.

	Общая алгебра рациональных и иррациональных чисел обусловлена алгеброй
рациональных чисел, но она более гомогенна и удобна; кроме того, она
включает алгебру рациональных чисел, как неровно оторванную или
искаженную часть. Вся наука, будь она математикой, естественной или
гуманитарной наукой, так же (только еще сильнее) обусловлена опытом.
Края системы постоянно нужно согласовывать с опытом; цель всей остальной
математики, со всеми ее сложными мифами или функциями - простота
законов.

	Согласно этой точке зрения, онтологические вопросы находятся на одном
уровне с вопросами естественной науки. Возьмем, к примеру, вопрос о том,
нужно ли допустить рассмотрение классов в качестве сущностей. Как я уже
доказал, это и есть вопрос о том, нужно ли квантифицировать те
переменные, чьими значениями являются классы. Карнап [Carnap, Rudolf,
"Empiricism, semantics, and ontology", Revue internationale de
philosophie No. 4, 1950] поддерживал позицию, согласно которой этот
вопрос зависит не от фактов действительности, а от выбора удобной формы
языка, удобной концептуальной схемы или удобных рамок для науки. С этим
я готов согласиться, но только с условием, чтобы то же самое допускалось
для научных гипотез вообще. Ведь Карнап [там же, стр. 32, сноска] сам
признал, что он допускает существование двух стандартов - один для
онтологических вопросов и один для научных гипотез, просто исходя из
предположения, что существует некоторое абсолютное различие между
аналитическим и синтетическим; и думаю, мне не обязательно повторять,
что это различие я отрицаю.

	Казалось бы, вопрос о том, существуют ли классы, скорее зависит от
выбора удобной концептуальной схемы, тогда как вопрос о том, существуют
ли кентавры или есть ли кирпичные дома на Элм стрит, скорее зависит от
фактов. Но в этой статье я постарался доказать, что разница лишь в
степени и что она зависит только от нашей неясно-прагматичной склонности
к исправлению той или иной нити в общей ткани науки для того, чтобы
вместить какой-либо отдельный неподатливый опыт. В такого рода выборе
обычно действует консерватизм, а также стремление к простоте.

	Карнап, Льюис и др. занимают прагматическую позицию по отношению к
вопросу о выборе формы языка или рамок для науки; но их прагматизм
останавливается на воображаемой границе между аналитическим и
синтетическим. Отказываясь от подобной границы, я поддерживаю позицию
более законченного прагматизма. Каждый человек получает некоторое
научное наследие плюс стену постоянно возникающих сенсорных стимулов; и
соображения, которые ориентируют его при деформации своего научного
наследия для того, чтобы согласовать его со своими постоянными
сенсорными ощущениями, являются, когда они рациональны, прагматическими.

	Ni. noaoueth I, "On What There Is", a From a Logical Point of View.

	Ni. no. I, "On What There Is", e no. VI, "Logic and the Reification of
Universals",

2 e 3 ia?aa?aou, a From a Logical Point of View.

	Ni. no. I, "On What There Is", e no. III, "The Problem of Meaning in
Linguistics",

1 ia?aa?ao, a From a Logical Point of View.

	Ni. Carnap, Rudolf, Meaning and Necessity, University of Chicago Press,
1947,

pp. 9 e neaae., a oaeaea Carnap, Rudolf, Logical Foundations of
Probability, University of Chicago Press, 1950, pp. 70 e neaae.

	Niaeanii ae?oaiio, aaaeiiio niuneo "ii?aaeaeaiey", nio?aiyaiia
ioiioaiea oaeaea iiaeao auoue iaiaa onoie/eaui ioiioaieai: i?inoui
niaeaoaieai iaaeaeo ?aoa?aioeeyie; ni. no. VII, "Notes on the Theory of
Reference", 1 ia?aa?ao, a From a Logical Point of View. Iaeiaei,
ii?aaeaeaiea a yoii niunea eo/oa a aeaiiii neo/aa i?ieaii?e?iaaoue, oae
eae iii ia eanaaony aii?ina i neiiieiee.

*1	"n nio?aiaieai enoeiiinoe" (eao. - i?ei. ia?aa.).

	Ni. Lewis, C. I., A Survey of Symbolic Logic, Berkeley, 1918, p. 373.

*2	Aiaeeeneia neiaini/aoaiea bachelor's buttons iiaeii ia?aaanoe eae: 1)
ethaua oeaaou, iaiiieiathuea ii naiae oi?ia ioaiaeoeu (iai?. ethoee); 2)
iaaieueoea ieiaeaeueiua ia/aiey; 3) ioaiaeoeu, eioi?ua iiaeii
i?ee?aieoue aac oeouey

(i?ei. ia?aa.).

	Caeanue eceiaeaii iauyniaiea neiiieiee a ia?ae/iii, oe?ieii niunea.
Ea?iai (Carnap, Rudolf, Meaning and Necessity, University of Chicago
Press, 1947) e Euethen (Lewis, C. I., An Analysis of Knowledge and
Valuation, La Salle, Illinois, 1946) oaea iieacaee, eae, aeieaey aei
oaeiai iiiyoey, iiaeii ecaea/ue ec iaai aua aieaa oceee niune
eiaieoeaiie neiiieiee, eioi?ue yaeyaony aieaa iiaeoiaeyuei aeey
iaeioi?uo oeaeae. Ii yoi iniaia ioaaoaeaiea a no?iaiee iiauo iiiyoee ia
naycaii n ianoiyueie caaea/aie, e ia neaaeoao iooaoue aai n oe?ieii
oeiii eiaieoeaiie neiiieiee, n eioi?ui iu eiaai aeaei caeanue.

	Ni. no. V, "New Foundations for Mathematical Logic", a From a Logical
Point of View, aaea iienuaaaony ycue eiaiii oaeiai oeia, oioy ii
aeeth/aao eeoue iaeei i?aaeeeao: aeaoianoiue i?aaeeeao "a".

	Ni. no. I, "On What There Is", no. V, "New Foundations for Mathematical
Logic",

e no. IX, "Meaning and Existential Inference", 3 ia?aa?ao, a From a
Logical Point of View.

	Ni. no. V, "New Foundations for Mathematical Logic", a From a Logical
Point of View.

	I oaeeo i?eaiao ni. oaeaea no. VIII, "Reference and Modality", a From a
Logical Point of View.

	Yoi e anoue nooue iiae eieae (Quine, W. V., Mathematical Logic, New
York, 1940), *121.

	"Anee e oieueei anee" caeanue oiio?aaeaii a enoeiii-ooieoeeiiaeueiii
niunea.

Ni. Carnap, Rudolf, Meaning and Necessity, University of Chicago Press,
1947,

p. 14.

	Eiaaea ianoiyuay noaouey auea ecaeaia aia?aua, i?aaeuaeouee aacaoe a
iaa ia aoiaeee. Iiaiae e iiyaeaieth yoiai aacaoea, a oaeaea e eiioea
noaouee VII "Notes on the Theory of Reference", aeae Ia?oei (ni. Martin,
R. M., "On 'analytic'", Philosophical Studies No. 3, 1952).

*3	"aeoaeaeathuee iaiiae" (o?aioe. - i?ei. ia?aa.)

	Ai?i/ai, yoo aeieo?eio iiaeii noi?ioee?iaaoue, acya a ea/anoaa aaeeieoe
oa?ieiu aianoi ooaa?aeaeaiee. Oaeei ia?acii, Euethen iienuaaao cia/aiea
oa?ia eae "e?eoa?ee a oia, oeacaiea ia eioi?ue iicaieyao iai i?eiaieoue
aeaiiia au?aaeaiea eee ioeacaoueny io aai i?eiaiaiey e eaeei-eeai
aicieeathuei eee aiia?aaeaaiui aauai eee neooaoeeyi" (Lewis, C. I., An
Analysis of Knowledge and Valuation, La Salle, Illinois, 1946, p. 133).
Iio/eoaeueiue eiiiaioa?ee i i?aa?aoiinoyo aa?eoeeaoeaiie oai?ee cia/aiey
(oioy ii aeaeaao aeoeaio nei?aa ia aii?ina niiniaiinoe eiaoue cia/aiea,
/ai ia neiiieiee eee aiaeeoe/iinoe) ni. o Aaiiaey (Hempel, C. G.,
"Problems and changes in the empiricist criterion of meaning", Revue
internationale de philosophie, No. 4, 1950, e "The concept of cognitive
significance: a reconsideration", Proceedings of the American Academy of
Arts and Sciences, No. 80, 1951).

*4	Ni. Tooke, J. H., Epea pteroenta; or, The Diversions of Purley,
London, 1786 (i?ei. ia?aa.)

	Ni. no. I, "On What There Is", a From a Logical Point of View.

*5	Carnap, Rudolf, Der Logische Aufbau der Welt, Berlin, 1928 (i?ei.
ia?aa.).

	Yoo iiceoeeth oi?ioi ianoaeaeae Aethyi (Duhem, Pierre, La thйorie
physique : son objet et sa structure, Paris, 1906); eee ni. Lowinger,
Armand, The Methodology of Pierre Duhem, New York, Columbia University
Press, 1941.

*6	o. i. "oacen Aethyia-Eoaeia" - i?ei. ?aae.

*7	"a neeo naiiai oaeoa" (eao. - i?ei. ia?aa.).

	Ni. no. I, "On What There Is", a From a Logical Point of View.

	Ni. no. I, "On What There Is", a From a Logical Point of View.

	"L'ontologie fait corps avec la science elle-mкme et ne peut en кtre
sйparйe" 'Iioieiaey ia?acoao iaeii oeaeia n naiie iaoeie e ia iiaeao
auoue ioaeaeaia io iaa'

(Meyerson, Emile, Identitй et Realitй, Paris, 1908; 4-a ecae. 1932).

	Ni. no. I, "On What There Is", e no. VI, "Logic and the Reification of
Universals", a From a Logical Point of View.

	*aoeia au?aaeaiea ae?oaeo iianaiee, naycaiiuo n yoei ?acee/aieai, ni. o
Oaeoa (White, Morton, "The analytic and the synthetic: an untenable
dualism" in Sidney Hook (ed.), John Dervey: Philosopher of Science and
Freedom, New York, 1950.)

 PAGE 17