2



о достоверности









ЛЮДВИГ ВИТГЕНШТЕЙН



1. Коли ты знаешь, что вот это рука11 См.: Moore G. Е. Proof of an
External World. — “Proceeding of the British Academy”, vol. XXV, 1939; а
также: Moore G. Е. A Defence of Common Sense. — In: Contemporary British
Philosophy. 2nd. Series, ed. J. H. Muirhead, 1925. Обе работы включены
в: Moore G.E. Philosophical Papers. London, Georg Allen and Unwin, 1959.
[Примечания к данной работе, кроме тех случаев, где это оговаривается
особо, принадлежат издателям книги. — Ред.], то это потянет за собой и
все прочее.

(Когда говорят, что такое-то предложение недоказуемо, конечно же, это не
означает, что оно не выводимо из других предложений. Любое предложение
может быть выведено из каких-то других предложений. Но эти последние
могут оказаться не более достоверными, чем оно само.) (Вспомним здесь
шутливое замечание Ньюмена.)

2. Из того, что мне — или всем — кажется, что это так, не следует, что
это так и есть. Но задайся вопросом, можно ли сознательно в этом
сомневаться.

3. Скажи, например, кто-нибудь: “Я не знаю, рука ли это”, — ему можно
было бы ответить: “Присмотрись получше”. Такая возможность самоубеждения
принадлежит языковой игре. Это одна из ее существенных черт.

4. “Я знаю, что я человек”. Чтобы понять, сколь неясен смысл этого
предложения, рассмотри его отрицание. По крайней мере его можно было бы
истолковать так: “Я знаю, что у меня человеческие органы”. (Например,
мозг, которого, впрочем, пока что никто не лицезрел.) А как быть с таким
предложением, как “Я знаю, что у меня есть мозг”? Могу ли я в нем
сомневаться? Основания для сомнения отсутствуют! Все говорит в его
пользу, и ничто — против. Тем не менее можно представить себе, что в
случае операции мой череп мог бы оказаться и пустым.

5. Может ли предложение в конечном счете оказаться ложным, зависит от
того, что признать для него определяющим.

6. И все же может ли человек перечислить (как это делал мур) то, что
знает? Вот так сразу — я полагаю, нет. — Ибо иначе выражение “я знаю”
получает неправильное употребление. А кажется, будто в этом неверном
словоупотреблении обнаруживается своеобразное и чрезвычайно важное
состояние духа.

7. Мой жизненный опыт свидетельствует, что я знаю или уверен, что вон
там стоит стул или находится дверь и т. д. — Например, я говорю другу:
“Возьми стул вон там”, “Закрой дверь” и т. д. и т. д.

8. Различение понятий “знать” и “быть уверенным” вовсе не имеет
сколько-нибудь серьезного значения, не считая тех случаев, где “я знаю”
должно означать: я не могу ошибаться. В зале суда, например, в каждом
свидетельском показании вместо слов “я знаю” могло бы говориться “я
уверен”. Можно даже представить себе, что слова “я знаю” там запрещены.
[Одно место в Вильгельме Мейстере, где слова “ты знаешь” или “ты знал”
используются в смысле “ты был уверен”, ибо дело обстояло иначе, нежели
он вроде бы знал. — Л. В.]

9. Так вот, удостовериваюсь ли я в жизни в своем знании того, что вот
это рука (причем моя рука)?

10. Я знаю, что здесь лежит больной человек? Бессмыслица! Я сижу у его
постели, внимательно всматриваюсь в его черты. — Так, выходит, я не
знаю, что здесь лежит больной? Тут ни вопрос, ни утверждение не имеют
смысла. Как и фраза “Я здесь”, которую я все же мог бы использовать в
любой момент, представься подходящий случай. Что же, тогда “2 x 2=4”
является, за исключением определенных случаев, бессмыслицей, а не
истинным арифметическим положением? “2 x 2=4” — истинное предложение
арифметики — причем не “в определенных случаях”, а “всегда”, хотя
звуковые или письменные знаки “2 x 2=4” в китайском языке могли бы иметь
какое-то другое значение или же быть явной бессмыслицей. Отсюда ясно,
что предложение обретает свой смысл только в употреблении. А
высказывание “Я знаю, что здесь лежит больной”, будучи употреблено в
неподходящей ситуации, кажется не столько бессмысленным, сколько само
собой разумеющимся, ибо довольно легко представить себе соответствующую
ему ситуацию, и потому предполагается, будто слова “Я знаю, что...”
всегда уместны там, где нет сомнения (а стало быть, и там, где выражение
сомнения было бы непонятно).

11. Нам неясно как раз то, насколько специализированно употребление слов
“Я знаю”.

12. Ведь кажется, будто “Я знаю...” описывает некое положение дел, как
бы удостоверяющее, что то, о чем знают, есть факт. При этом постоянно
забывают о выражении “Я полагал, что знаю”.

13. То есть неверно, будто из высказывания другого человека “Я знаю, что
это так” можно умозаключить: “Это так”. И такой вывод нельзя сделать из
данного высказывания даже при указании, что оно не является ложным. — Но
разве из своего собственного высказывания “Я знаю и т. д.” я не могу
умозаключить: “Это так”? Нет, могу, и из предложения “Он знает, что это
рука” следует: “Это рука”, но из его высказывания “Я знаю...” не
следует, что он знает это.

14. Сначала нужно доказать, что он это знает.

15. Должно быть доказано, что исключена ошибка. Уверения “Я знаю это”
недостаточно. Ибо это всего лишь уверение в том, что я здесь не могу
ошибиться, факт же, что я не ошибаюсь в этом, должен устанавливаться
объективно.

16. “Если я что-то знаю, то я знаю также и то, что я это знаю и т. д.”
сводится к тому, что “Я знаю это” означает “Моя ошибка в этом
исключена”. Но так ли это на самом деле — должно устанавливаться
объективно.

17. Ну, а допустим, я говорю, указывая на какой-то предмет: “Моя ошибка
тут исключена — это книга”. Что собой представляла бы эта ошибка на
деле? И есть ли у меня ясное представление об этом?

18. “Я знаю это” часто означает: у меня есть бесспорные основания для
моего высказывания. Так что если другому человеку известна эта языковая
игра, то он признает, что я это знаю. Если этот другой владеет данной
игрой, он должен быть в состоянии представить себе, как человек может
знать нечто подобное.

19. Ведь к высказыванию “Я знаю, что это рука” можно добавить: “Рука, на
которую я смотрю, — это моя рука”. Тогда здравомыслящий человек не
усомнится в том, что я это знаю —— Не усомнится и идеалист, однако он
скажет: для устранения практического сомнения этого вполне достаточно,
но имеется и другое сомнение, стоящее за первым. — А что оно является
некоей иллюзией, нужно показывать другим способом.

20. “Сомневаться в существовании внешнего мира” вовсе не означает
сомневаться, например, в существовании планеты, которая будет открыта
впоследствии путем наблюдений. — Или же мур хочет сказать: знание о том,
что вот это рука, и о том, что существует планета Сатурн, — разного
рода? Будь иначе — сомневающемуся можно было бы указать на открытие
планеты Сатурн и сказать: ее существование доказано, а значит, доказано
и существование внешнего мира.

21. Точка зрения Мура сводится, собственно, к следующему: понятие
“знать” аналогично понятиям “быть уверенным”, “предполагать”,
“сомневаться”, “быть убежденным” в том, что утверждение “Я знаю...” не
может быть ошибкой. Если же дело так и обстоит, то из такого
высказывания можно делать вывод об истинности того, что в нем
утверждается. Формой же “Я думал, что знал” здесь пренебрегают. — А если
таковая не предусмотрена, то должна быть логически невозможна и ошибка в
утверждении. И тот, кому знакома данная языковая игра, должен это
понимать, — заверение заслуживающего доверия человека в том, что он
знает, не в состоянии помочь делу.

22. Было бы поистине замечательно, если бы мы должны были верить
надежному человеку, который говорит: “Я не могу ошибаться”; или же: “Я
не ошибаюсь”.

23. Если я не знаю, сохранил ли кто-то обе свои руки (скажем, в случае
возможной ампутации), то я поверю его заверению, что у него две руки,
заслуживай он доверия. Если же он говорит, что знает это, то я могу лишь
предполагать, что он был в состоянии убедиться в том, и, выходит, его
руки, к примеру, пока еще не скрыты гипсом, бинтами и т. д. и т. д. Я
считаю, что этот человек достоин доверия, поскольку признаю, что он
имеет возможность убедиться. Для человека же, говорящего, что, пожалуй,
не существует никаких физических объектов, такая возможность не
предусматривается.

24. Вопрос идеалиста звучал бы примерно так: “На каком основании я не
сомневаюсь в существовании своих рук?” (а на этот вопрос нельзя
ответить: “Я знаю, что они существуют”). Но тот, кто задает подобный
вопрос, упускает из виду, что сомнение в существовании имеет смысл лишь
в той или иной языковой игре. Поэтому, прежде чем принимать сомнение за
чистую монету, следовало бы спросить, во что оно вылилось бы на деле.

25. Можно ошибиться даже относительно высказывания “Это рука”. Это
невозможно лишь при известных обстоятельствах. “Даже в вычислении можно
допустить ошибку — это невозможно лишь при определенных условиях”.

26. Но может ли быть видно из самого правила вычисления, при каких
обстоятельствах логически исключена ошибка в его применении?

Ведь иначе что толку нам от правила? Разве мы не могли бы совершить
(вновь) ошибку при его применении?

27. Но при желании задать здесь некое подобие правила пришлось бы
прибегнуть в нем к выражению “при нормальных условиях”. Нормальные же
условия известны, но не поддаются точному описанию. Максимум возможного
— описать ряд анормальных условий.

28. Что такое “выучить некое правило”? — Вот что. Что значит “сделать
ошибку в его применении”? — Вот что. И то, на что здесь указывают,
представляет собой нечто неопределенное.

29. Упражнение в использовании правила показывает также, в чем состоит
та или иная ошибка в его применении.

30. Убедившись [в отсутствии ошибок], человек говорит: да, расчет
правилен, — но он извлек это заключение не из своего состояния
уверенности. О положении дел умозаключают не из своей собственной
уверенности.

Уверенность — это как бы тон, в котором повествуют, как обстоят дела, но
из тона нельзя сделать вывод, что сообщение оправданно.

31. Мне хотелось бы искоренить из философского языка предложения, к
которым люди, как заколдованные, возвращаются вновь и вновь.

32. Дело не в том, что Мур знает: это рука, — а в том, что мы его не
поняли бы, если бы он сказал: “Конечно, я могу и ошибаться в этом”. Мы
спросили бы: “Как была бы явлена эта ошибка на деле?” — скажем, каков
процесс выявления того, что это ошибка?

33. Следовательно, мы отвергаем предложения, которые не ведут нас
дальше.

34. Обучая кого-то вычислению, учат ли его также и тому, что можно
положиться на вычисления учителя? Но ведь такие пояснения не могут
длиться бесконечно. Приучают ли его и к тому, что можно доверять
собственным органам чувств, — хотя ему, конечно же, много раз говорили,
что в таком-то особом случае на них положиться нельзя? —— Правило и
исключение.

35. Но разве нельзя представить себе, что никаких физических объектов не
существует? Не знаю. И все-таки утверждение “Физические объекты
существуют” — бессмыслица. Может ли оно быть эмпирическим предложением?

А является ли эмпирическим вот это предложение: “Кажется, физические
объекты существуют”?

36. Наставление “Л является физическим объектом” мы адресуем лишь тому,
кто пока еще не понимает — либо того, что означает А, либо — что значит
“физический объект”. Стало быть, это — наставление об употреблении слов,
а “физический объект” — это логическое понятие (подобно цвету,
величине...). Вот почему нельзя [корректно] сформулировать такое
предложение, как “физические объекты существуют”. И все же с неудачными
попытками сделать это мы встречаемся на каждом шагу.

37. Однако уместно ли возразить на скепсис идеалиста или уверения
реалиста так: утверждение “физические объекты существуют” — бессмыслица?
Ведь для них-то это не бессмыслица. Но можно было бы ответить: это
утверждение или противоположное ему — неудачная попытка выразить то, что
таким способом невыразимо. И то, что это осечка, можно показать; но этим
дело еще не улаживается. Нужно принять во внимание: то, что сразу же
напрашивается в качестве выражения или же разрешения некоей трудности,
пока еще может быть и совершенно искаженным выражением. Так и человек,
справедливо порицающий картину, поначалу нередко нацеливает свою критику
не на то, что заслуживает порицания. Выявление же подлинно уязвимого
места требует исследования.

38. Знание в математике. Следует постоянно помнить, что здесь важен не
“внутренний процесс” или “состояние”, и вопрошать:

“Почему это могло бы быть важным? Какое мне до этого дело?” Ведь
интересно именно то, как мы употребляем математические предложения.

39. Вот так производится вычисление, при таких условиях его считают
абсолютно достоверным, безусловно корректным.

40. Утверждение “Я знаю, что тут моя рука” может вызвать вопрос “Как ты
это знаешь?”, и ответ на него предполагает, что это можно узнать таким
образом. Так, вместо “Я знаю, что это моя рука” можно было бы сказать
“Это моя рука”, а затем добавить, как это узнают.

41. “Я знаю, где я чувствую боль”, “Я знаю, что я чувствую ее здесь" —
так же ошибочны, как и “Я знаю, что мне больно”. Однако же “Я знаю, где
ты коснулся моей руки” — правильно.

42. Можно сказать “Он верит в это, но это не так”, но нельзя — “Он знает
это, но это не так”. Вызвано ли это различием душевных состояний веры и
знания? Нет. “Душевным состоянием” можно, например, назвать то, что
выражается в речевой тональности, жестах и т. д. Так, возможно было бы
говорить о душевном состоянии убежденности, а оно может быть одним и тем
же и для знания, и для ложной веры. Думать, что словам “верить” и
“знать” должны соответствовать разные состояния, — все равно что
полагать, будто слову “я” и имени Людвиг должны соответствовать разные
люди, поскольку различны эти понятия.

43. Какого типа вот это предложение: “Мы не можем ошибиться при
вычислении 12х 12==144”? Оно ведь должно быть предложением логики. — Но
в таком случае разве оно не то же или не сводится к тому же, что и
констатация 12х 12=144?

44. Если ты требуешь правила, из которого следует, что здесь нельзя
допустить ошибку в счете, то ответом послужит то, что научились мы этому
не через некое правило, но лишь научившись считать.

45. Мы смогли усвоить суть счета, обучаясь считать.

46. Но ведь тогда нельзя описать, как мы убеждаемся в надежности того
или иного вычисления? Почему же! Вот только никакое правило здесь не
обнаруживается. — Но самое важное вот что: правило и не нужно. Все при
нас. Считаем-то мы на самом деле по определенному правилу, и этого
достаточно.

47. Вот так человек вычисляет. Это и есть вычисление. То, чему мы,
например, учимся в школе. Забудь эту трансцендентную достоверность,
которая связана с твоим представлением о духе.

48. Однако из множества вычислений некоторые могут быть определены как
достоверные раз и навсегда, другие же — как пока еще не устоявшиеся. И
что же, разве это — логическое различение?

49. А поразмысли: даже когда вычисление явлено мне как нечто
утвердившееся, это ведь определяется только с практической точки зрения.

50. Когда говорят: я знаю, что ...x... =...? Когда вычисление проверено.

51. Какого же рода следующее предложение: “Какова была бы эта ошибка в
действии”? Ему следовало бы быть логическим предложением. Но это не та
логика, которая реально употребляется, ибо она обучает нас тому, что
усваивается не с помощью предложений. — Это — логическое предложение:
ведь оно описывает понятийную (языковую) ситуацию.

52. Так, эта ситуация не одинакова для предложений “На данном расстоянии
от Солнца находится некая планета” и “Это рука” (притом моя). Второе
предложение не назовешь гипотезой. Но между ними нет резкой границы.

53. Поэтому можно признать, что мур был прав, если истолковывать его в
таком духе: предложение, сообщающее, что здесь есть физический объект,
может иметь такой же логический статус, какой имеет предложение,
сообщающее, что здесь есть красное пятно.

54. Ибо неверно, что с переходом от планеты к моей собственной руке
ошибка делается лишь все менее вероятной. Нет, в каком-то пункте она
перестает быть возможной. Это предполагается уже тем, что в противном
случае пришлось бы допустить, что мы заблуждались в каждом нашем
утверждении о физических объектах, что любое из когда-либо делавшихся
нами утверждений ошибочно.

55. Итак, возможна ли гипотеза, что все вещи вокруг нас не существуют?
Разве это не было бы равноценно предположению, что мы ошибаемся во всех
своих вычислениях?

56. Если говорить: “Может быть, эта планета не существует, а явление
света возникает как-то иначе”, — все-таки понадобится пример объекта,
который действительно существует. Это не существует, — тогда как,
например, существует... . Или же нужно сказать, что достоверность есть
просто некая сконструированная точка, к коей прочие более или менее
приближаются? Отнюдь нет. Сомнение мало-помалу теряет свой смысл. Именно
такой является данная языковая игра. А к логике относится все то, что
описывает ту или иную языковую игру.

57. Что ж, разве нельзя толковать предложение “Я знаю, а не просто
догадываюсь, что это моя рука” как грамматическое предложение? Стало
быть, не временным образом. Но тогда разве оно не похоже на такое
предложение: “Я знаю, а не просто догадываюсь, что вижу нечто красное”?
И не похоже ли заключение “Следовательно, физические объекты существуют”
на заключение “Следовательно, существуют цвета”?

58. Если “Я знаю и т. д.” рассматривается как грамматическое
предложение, то, конечно же, “я” не может быть весомым. И предложение,
собственно говоря, означает: “В данном случае нет и тени сомнения” или
же “Выражение „Я не знаю" в данном случае не имеет никакого смысла”. А
из этого, разумеется, следует, что лишено смысла и выражение “я знаю”.

59. “Я знаю” является здесь неким логическим усмотрением. Только с его
помощью не может быть доказан реализм.

60. Ошибочно утверждать, будто “гипотезу” о том, что это клочок бумаги,
можно было бы подтвердить или опровергнуть последующим опытом, и будто
бы в предложении “Я знаю, что это клочок бумаги” “я знаю” относится либо
к подобной гипотезе, либо же к логическому определению.

61.... Значение слова есть способ его употребления. Ибо этот способ и
есть то, что мы усваиваем, когда данное слово впервые входит в наш язык.

62. Вот почему существует соответствие между понятиями “значение” и
“правило”.

63. Если мы представляем себе факты иными, чем они есть, то одни
языковые игры что-то теряют в своей значимости, тогда как другие
становятся важными. И таким образом постепенно изменяется употребление
словарного состава языка.

64. Сравни значение слова с “функцией” чиновника. А “различные значения”
— с “различными функциями”.

65. Когда изменяются языковые игры, изменяются и понятия, а вместе с
понятиями и значения слов.

66. Я делаю утверждения о действительности с различной степенью
уверенности. Как проявляется степень уверенности? Каковы ее последствия?

Речь может идти, например, о достоверности воспоминания или восприятия.
Я могу быть в чем-то уверен, но тем не менее знать, какого рода проверка
могла бы убедить меня в ошибке. Я вполне уверен, скажем, в дате
какой-нибудь битвы; если же в какой-то признанной исторической работе я
обнаружил бы другую дату, то изменил бы свое мнение, но это не означало
бы, что я утратил всякую веру в суждение как таковое.

67. Могли бы мы представить себе человека, постоянно ошибающегося там,
где, на наш взгляд, ошибка исключена и мы действительно никогда ее не
делаем?

Он, как и я, говорит, например, с полной уверенностью (все ее признаки
налицо), что живет там-то, что ему столько-то лет, что он родился в
таком-то городе и т. д., но при этом ошибается. Но как же он относится к
этой ошибке? Что я тут должен предположить?

68. Вопрос в том, что должен здесь сказать логик.

69. Хочется сказать: “Если я в этом ошибаюсь, то у меня нет никаких
гарантий в истинности и всех остальных моих высказываний”. Однако другие
люди этого обо мне не скажут, да и я не скажу этого о других.

70. Несколько месяцев я жил по адресу А, читал-перечитывал название
улицы и номер дома, получал бесчисленные письма и давал свой адрес тьме
людей. Если уж я ошибаюсь в этом, то едва ли это меньшая ошибка, чем
если бы я (ошибочно) верил, будто пишу по-китайски, а не по-немецки.

71. Если бы мой друг однажды вообразил, будто он долго жил там-то и т.
д., то я назвал бы это не ошибкой, а, скорее, душевным расстройством,
может быть временным.

72. Не каждое ложное верование такого рода является ошибкой.

73. Но в чем разница между ошибкой и душевным расстройством? Или же чем
отличается мое обращение с чем-нибудь как с ошибкой и — как с душевным
расстройством?

74. Можно ли сказать: ошибка имеет не только причину, но и основание? То
есть скажем так: чья-то ошибка может вклиниваться в его истинное знание.

75. Верно ли следующее: если бы я просто ошибочно полагал, что здесь
передо мной стоит стол, то это еще могло бы быть заблуждением; если же я
ошибочно полагаю, что этот или похожий на него стол я видел каждый день
в течение нескольких месяцев и постоянно им пользовался, то это уже не
заблуждение?

76. Моей целью, естественно, должно быть указание на то, какие
высказывания здесь хочется, но не удается сделать осмысленно.

77. Для надежности я, пожалуй, могу выполнить какое-то умножение дважды
или, возможно, дать перепроверить его кому-нибудь другому. Но не стану
же я повторять умножение двадцать раз или просить, чтобы его
воспроизвели двадцать человек? И это не будет явной небрежностью. Разве
надежность и впрямь возросла бы в результате такой перепроверки?

78. А можно ли задать некое основание того, почему этого не происходит?

79. То, что я мужчина, а не женщина, может быть верифицировано; скажи же
я, что являюсь женщиной, а затем попробуй объяснить ошибку тем, что не
проверил данное высказывание, — такое объяснение не было бы признано.

80. О моем понимании таких высказываний судят по истинности моих
высказываний.

81. То есть: формулируй я какие-то ложные высказывания, — было бы
неясно, понимаю ли я их.

82. Что признается достаточным для проверки высказывания, — относится к
логике. Оно принадлежит описанию языковой игры.

83. Истинность определенных эмпирических предложений относится к нашей
системе референций.

84. мур говорит: он знает, что Земля существовала задолго до его
рождения. И в таком виде это кажется его высказыванием о своей
собственной особе, но плюс к тому — и о физическом мире. С философской
же точки зрения интересно не то, знает ли мур одно или другое, а — что и
как может быть познано. Если бы мур сообщил нам, что он знает расстояние
между известными звездами, то отсюда можно было бы заключить, что он
провел особые исследования, и тогда захотелось бы узнать, что это за
исследования. Но мур выбирает именно тот случай, где все мы,
по-видимому, знаем то же, что и он, будучи не в состоянии сказать, каким
образом. Я уверен, например, что знаю об этом (о существовании Земли)
ровно столько же, сколько и мур, и если он знает, что дело так и
обстоит, как он утверждает, то и я это знаю. В самом деле, не пришел же
он к высказанному им предложению путем размышлений, который хотя открыт
и для меня, но мною не пройден.

85. А что же входит в чье-то знание этого? Скажем, знание истории? Он
должен знать, что значит: Земля существовала уже вот столько-то лет. Ибо
не всякий взрослый и толковый человек должен знать это. Мы видим, как
люди строят и разрушают дома, и задаем вопрос: “Как долго стоял здесь
этот дом?” Но как человеку приходит в голову спросить то же самое,
например, о горе? И у всех ли людей есть представление о Земле как о
теле, которое может возникнуть и исчезнуть? Почему бы мне не
представлять себе Землю плоской, но бесконечно протяженной в любом
направлении (и в глубину тоже)? Но в таком случае все-таки можно было бы
сказать: “Я знаю, что эта гора существовала задолго до моего рождения”.
— А что, если бы мне встретился человек, который в это не верит?

86. Что, если в предложении Мура “Я знаю” заменить на “Я непоколебимо
убежден”?

87. Нельзя ли утвердительное предложение, способное функционировать в
качестве гипотезы, использовать и как принцип исследования и действия?
То есть нельзя ли просто отвести от него сомнение, не прибегая к
какому-то явно сформулированному правилу? Принять его как нечто само
собой разумеющееся, что никогда не ставилось под сомнение, возможно,
даже никогда явно и не выражалось.

88. Можно, например, сориентировать все наши изыскания так, чтобы с
помощью определенных явно сформулированных предложений устранять всякие
сомнения. Они бы оказались на обочине пути, по которому движется
исследование.

89. Так и тянет сказать: “Все говорит за и ничто против того, что Земля
существовала задолго до моего рождения...” А разве я не мог бы все-таки
верить в противоположное? Но в чем бы практически проявилась эта вера?
Возможно, кто-то скажет: “Дело не в этом. Вера есть то, что она есть,
имеет ли она какие-нибудь практические проявления или не имеет”.
Полагают, будто вера — всегда одна и та же установка человеческого духа.

90. “Я знаю” по своему простейшему значению сходно и родственно с “я
вижу” (“wissen”, “videre”)22 Знать (нем.), видеть (лат.). — Перев. А “Я
знал, что он в комнате, но его там не было” аналогично “я видел его в
комнате, но его там не было”. “Я знаю” должно выражать отношение не
между мной и смыслом предложения (как “я верю”), но между мной и фактом.
Так что данный факт принят моим сознанием. (В этом кроется и основание
того, почему люди склонны заявлять: они, в сущности, не знают, что
происходит во внешнем мире, но знают лишь то, что делается в области так
называемого чувственно данного.) Картиной познания служило бы тогда
восприятие какого-то внешнего процесса, проецируемого таким, как он
есть, в глаз и в сознание путем зримого излучения. Но тотчас же
возникает вопрос, можно ли доверять этой проекции. И в самом деле, ведь
эта картина показывает созданное нами представление о познании, а не то,
что подлинно лежит в его основе.

91. Когда мур говорит: он знает, что Земля существовала и т. д.,— то
большинство из нас согласится с тем, что она существовала так долго, и
поверит тому, что он в этом убежден. Но есть ли у него вместе с тем
веские основания для такого убеждения? Ибо если их нет, то он, несмотря
ни на что, этого не знает. ( рассел.)

92. Но вот вопрос: “Могут ли у кого-то быть веские основания верить в
то, что Земля возникла лишь незадолго до его рождения?” — Допустим, ему
все время говорили бы это, — были бы у него достаточные основания
сомневаться? Люди верили, что они могут вызвать дождь; почему бы не
привить какому-нибудь королю веру в то, что мир начался вместе с ним? И
вот, сойдись мур и этот король вместе и начни дискутировать, смог ли бы
мур действительно доказать, что его вера истинна? Я не говорю, что мур
не смог бы обратить короля в свою веру, но это было бы своего рода
изменением образа мысли: король был бы вынужден рассматривать мир иначе.

Поразмышляй о том, что в правильности некоего воззрения людей не раз
убеждала его простота или симметрия, склонявшая перейти к этому
воззрению. В таком случае, к примеру, просто говорят: “Так должно быть”.

93. Предложения, утверждающие, что мур “знает” нечто, носят такой
характер, что трудно себе представить, почему кто-то должен верить в
обратное. Например, предложение, что мур всю свою жизнь провел на Земле,
не отдаляясь от нее на большое расстояние. — И опять-таки вместо Мура я
могу здесь говорить о самом себе. Что могло бы привести меня к вере в
обратное? Либо некое воспоминание, либо то, что мне сказали. — Все, что
я видел или слышал, убеждает меня в том, что ни один человек никогда не
удалялся далеко от Земли. Ничто в моей картине мира не свидетельствует
об обратном.

94. Но я обрел свою картину мира не путем подтверждений ее правильности,
и придерживаюсь этой картины я тоже не потому, что убедился в ее
корректности. Вовсе нет: это унаследованный опыт, отталкиваясь от
которого я различаю истинное и ложное.

95. Предложения, описывающие эту картину мира, могли бы входить в своего
рода мифологию. А их роль подобна роли правил игры; игру же можно
освоить чисто практически, не зазубривая никаких эксплицитных правил.

96. Можно было бы представить себе, что некоторые предложения, имеющие
форму эмпирических предложений, затвердели бы и функционировали как
каналы для не застывших, текучих эмпирических предложений; и что это
отношение со временем менялось бы, то есть текучие предложения
затвердевали бы, а застывшие становились текучими.

97. Мифология может снова прийти в состояние непрерывного изменения,
русло, по которому текут мысли, может смещаться. Но я различаю движение
воды по руслу и изменение самого русла; хотя одно от другого и не
отделено сколько-нибудь резко.

98. Однако скажи кто-нибудь: “Тогда и логика тоже является эмпирической
наукой”, — он ошибся бы. Но что верно, то верно: то же самое предложение
в одно время может быть истолковано как подлежащее проверке опытом, а в
другое — как правило проверки.

99. И берег той реки частично состоит из скальных пород, не подверженных
изменению или изменяющихся лишь незначительно, а частично из песка,
который то здесь, то там вымывается или оседает.

100. Истины, о коих мур говорит, что он их знает, вообще говоря, таковы,
что если их знает он, то и мы все их знаем.

101. К ним можно было бы отнести, скажем, такое предложение: “Мое тело
никогда не исчезало и не появлялось спустя какое-то время вновь”.

102. Разве я не мог бы поверить, что однажды, сам того не зная, возможно
в бессознательном состоянии, я был унесен далеко от Земли, — и даже что
другие люди об этом знают, но не говорят мне? Но это совсем не
встроилось бы во все остальные мои убеждения. Нет, систему этих
убеждений я бы описать не смог. Тем не менее мои убеждения все же
образуют некую систему, некое строение.

103. Если же сказать: “Моим непоколебимым убеждением является то, что и
т. д.”, — то в нашем случае это означает также, что я пришел к своему
убеждению, не следуя сознательно определенному ходу мысли, но что оно
так закрепилось во всех моих вопросах и ответах, что стало для меня
непреложным.

104. Так, я, например, убежден в том, что Солнце не есть дыра в небесном
своде.

105. Всякое испытание, всякое подтверждение и опровержение некоего
предположения происходит уже внутри некоторой системы. И эта система не
есть более или менее произвольный и сомнительный отправной пункт всех
наших доказательств, но включена в самую суть того, что мы называем
доказательством. Эта система не столько отправной пункт, сколько
жизненная стихия доказательств.

106. Допустим, некий взрослый рассказал ребенку, что он побывал на Луне.
Ребенок пересказывает это мне, я же утверждаю: это всего лишь шутка;
человек не был на Луне; никто и никогда не был на Луне; Луна
далеко-далеко от нас, и туда невозможно подняться или долететь. — Если
ребенок все же настаивает, говоря, что, возможно, все-таки есть
какой-нибудь способ туда добраться, но только я о нем не знаю и т. д., —
что я мог бы ему ответить? Что я мог бы ответить взрослым представителям
какого-нибудь племени, верящим в то, что люди иногда посещают Луну
(таким образом, возможно, они толкуют свои сновидения), признавая,
правда, что нет обычных средств подняться или долететь туда? — Но
обыкновенно ребенок не очень привязывается к подобному верованию, и его
вскоре убеждает то, что мы ему говорим всерьез.

107. Разве это в целом не похоже на то, как ребенку внушают веру в Бога
или же в то, что никакого Бога нет, и он в соответствии с этим обретает
способность приводить вроде бы убедительные основания того или другого?

108. Но тогда здесь нет объективной истины? Разве не является либо
истинным, либо ложным, что кто-то побывал на Луне? Если мыслить в нашей
системе, то наверняка ни один человек не побывал на Луне. Дело не только
в том, что всерьез нам не рассказывал об этом ни один здравомыслящий
человек, но и в том, что вся система нашей физики запрещает в это
верить. Ибо это требует ответов на вопросы: “Как он преодолел силу
тяготения?”, “Как он мог жить без атмосферы?” — и на тысячу других, на
которые нельзя ответить. А что, если вместо ответа на все эти вопросы
нам бы возразили: “Мы не знаем, как попадают на Луну, но те, кто туда
попадают, тотчас узнают, что они там; и ты ведь тоже не все можешь
объяснить”? Мы почувствовали бы, как далеки мы духовно от того, кто это
сказал.

109. “Эмпирическое предложение поддается проверке” (говорим мы). Но как,
с помощью чего?

110. Что считается его проверкой? — “А достаточна ли эта его проверка? И
если да, то разве логика не должна признать ее таковой?” — Как будто
процесс обоснования когда-то не приходит к концу! Но таким концом служит
не голословное предположение, а необоснованный образ действий.

111. “Я знаю, что я никогда не был на Луне”. — Это звучит совершенно
иначе в нынешних реальных обстоятельствах, чем звучало бы, если много
людей побывали бы на Луне, причем некоторые даже не зная об этом. В этом
случае можно было бы предъявить основания для этого знания. Разве то и
другое соотносятся здесь не так же, как общее правило умножения и
конкретно выполненное действие умножения? Я хочу сказать: то, что я не
был на Луне, для меня столь же несомненно, как может быть несомненно
любое обоснование этого.

112. И не это ли хочет сказать мур, говоря, что знает все это? — Но
разве дело действительно в том, что он знает это, а не в том, что
некоторые из этих предложений должны быть для нас несомненными?

113. Собравшись обучить нас математике, человек не начнет заверять нас в
том, что он знает: a+ b = b+ а.

114. Кто не уверен ни в одном факте, тот не может быть уверен и в смысле
своих слов.

115. Попытавшийся усомниться во всем не дошел бы до сомнения в чем-то.
Игра в сомнение уже предполагает уверенность.

116. Разве мур не мог вместо "Я знаю...” сказать: “Для меня несомненно,
что...”? Или же: “Для меня и для многих других несомненно...”.

117. Почему для меня невозможно усомниться в том, что я никогда не был
на Луне? И как бы я мог попробовать усомниться в этом?

Прежде всего, предположение о том, что я, возможно, там побывал, мне
кажется праздным. Из него ничего не следовало бы, ничто не было бы им
объяснено. Оно ни с чем не было бы связано в моей жизни.

Если я утверждаю “Ничто не говорит в пользу этого, все — против”, то
этим уже предполагается некий принцип — говорить “за” и “против”. То
есть я должен быть в состоянии сказать, что говорило бы в пользу этого.

118. Так вот, правильно ли было бы сказать: до сих пор никто не вскрывал
моего черепа, чтобы посмотреть, есть ли там мозг; однако все говорит за
то, что именно мозг был бы там обнаружен, и ничто не свидетельствует
против?

119. А можно ли также сказать: все говорит за и ничто — против того, что
стол находится там даже тогда, когда его никто не видит? В самом деле,
что свидетельствует в пользу этого?

120. Что ж, если бы кто-то в этом усомнился, как проявилось бы его
сомнение на деле? И разве нельзя было бы оставить его в покое с его
сомнением, поскольку это ничего не меняло бы?

121. Можно ли сказать: “Где нет сомнения, там нет и знания”?

122. Разве для сомнения не нужны основания?

123. Как ни посмотри, не найдешь оснований сомневаться в том, что... .

124. Я хочу сказать: мы используем суждения в качестве принципов
суждения.

125. Если бы слепой спросил меня: “У тебя две руки?” — то я не взглянул
бы на них, чтобы удостовериться. Если бы я хоть сколько-нибудь
сомневался в этом, то не знаю, отчего бы я должен был верить своим
глазам. Почему мне незачем проверять свои глаза, чтобы удостовериться,
что я вижу обе свои руки? Что должно проверяться чем ? (Кто решает
вопрос о том, что твердо установлено?) И что означает высказывание:
то-то несомненно?

126. В значении своих слов я уверен не более, чем в определенных
суждениях. Могу ли я сомневаться в том, что этот цвет называется
“синим”? (Мои) сомнения образуют некую систему.

127. Иначе как я узнаю, что кто-то сомневается? Как я узнаю, что он
употребляет слова “Я сомневаюсь в этом”

 так же, как и я?

128. Судить так я научен с детства. Это и есть суждение.

129. Так меня научили судить; это научили признавать в качестве
суждения.

130. Но разве не опыт учит нас судить таким образом, то есть тому, что
так судить правильно? А как опыт учит нас? Мы могли бы извлечь это из
опыта, но ведь опыт не советует нам выводить что-нибудь из него. Если
опыт и есть основание (а не только причина) того, что мы судим вот так,
то все же у нас нет основания считать его основанием.

131. Нет, опыт не есть основание для нашей игры в суждения. Не является
он и ее выдающимся результатом.

132. Люди рассуждали о том, что король умеет вызывать дождь; мы же
говорим, что это противоречит всему опыту. Сегодня они судят о том, что
аэроплан, радио и т. д. служат средствами сближения народов и
распространения культуры.

133. При обычных обстоятельствах я не стараюсь убедиться в том, что у
меня две руки, окинув их взглядом. Почему же? Опыт ли показал, что в
этом нет необходимости? Или (опять же): усвоили ли мы каким-то образом
всеобщий закон индукции и полагаемся ли на него и в данном случае? — Но
почему мы должны усвоить сначала некий всеобщий закон, а не сразу же
частный?

134. Положив книгу в ящик, я предполагаю, что она там, внутри, если
не... . “Опыт всегда подтверждает, что я прав. Не засвидетельствовано
по-настоящему ни одного случая, чтобы книга (просто) исчезла”. Часто
бывало, что книгу мы так никогда и не отыскивали, хотя думали, что
наверное знаем, где она. — Однако опыт все же действительно учит, скажем
тому, что книга не исчезает. (Например, она не может постепенно
испариться.) — Но опыт ли с книгами и т. д. заставляет нас предположить,
что книга не исчезла? Ну, а допустим, мы обнаружили бы, что при
определенных новых обстоятельствах книги исчезают, — разве мы бы не
изменили тогда свое предположение? Можно ли отрицать воздействие опыта
на нашу систему предположений?

135. Но разве мы просто-напросто не следуем принципу, согласно которому
то, что происходит всегда (или же что-то подобное), будет случаться и
снова? — Что значит следовать этому принципу? Действительно ли мы вводим
его в наше рассуждение? Или же это просто естественный закон, которому,
по-видимому, следует наш вывод? Последнее возможно. Этот принцип не
является законом наших размышлений.

136. Когда мур говорит, что знает то-то, он в действительности
перечисляет чисто эмпирические предложения, которые мы подтверждаем без
специальной проверки, стало быть, предложения, играющие в системе наших
эмпирических предложений особую логическую роль.

137. Даже если наидостойнейший доверия уверяет меня, будто он знает, что
дело обстоит так-то, то тем самым он еще не может убедить меня в том,
что действительно знает это. Разве только в том, что он уверен, что
знает. Поэтому нас не интересует уверение Мура, что он знает... .
Предложения же, которые мур приводит как примеры таких познанных истин,
и в самом деле интересны. Не потому, что каждый знает их истинность или
же думает, что знает, а потому, что все они играют сходную роль в
системе наших эмпирических суждений.

138. Например, ни к одному из них мы не приходим в результате
исследования.

Имеются, например, исторические исследования и исследования о форме, а
также о возрасте Земли, но не о том, существовала ли Земля в течение
последних ста лет. Конечно, многие из нас слушают рассказы своих
родителей и бабушек с дедушками и черпают оттуда сведения об этом
времени; но не могут ли они ошибаться? — “Чепуха! — скажет кто-нибудь. —
Неужели все эти люди могли бы ошибаться!” Но аргумент ли это? Не есть ли
это просто отказ от какого-то представления? А может быть, это некое
определение понятия? Ведь если я говорю о возможной здесь ошибке, то это
меняет роль, которую “ошибка” и “истина” играют в нашей жизни.

139. Чтобы установить некую практику, недостаточно правил, нужны еще и
примеры. Наши правила оставляют лазейки, а практика должна говорить сама
за себя.

140. Практике эмпирических суждений мы обучаемся не путем заучивания
правил; нас учат суждения и их связи с другими суждениями. Убедительной
для нас становится целокупность суждений.

141. Начиная верить чему-то, мы верим не единичному предложению, а целой
системе предложений. (Этот свет постепенно осеняет все в целом.)

142. И очевидной для меня делается не единичная аксиома, а система, в
которой следствия и посылки взаимно поддерживают друг друга.

143. Мне рассказывают, например, что много лет назад кто-то взошел на
эту гору. Всегда ли я справляюсь о надежности рассказчика и о том,
существовала ли в то время эта гора? Ребенок узнает о том, что
рассказчики бывают достойны и недостойны доверия, много позже, чем
усваивает факты, о которых ему поведали. Он усваивает вовсе не то, что
эта гора существовала уже долгое время; то есть вопрос о том, так ли
это, вообще не возникает. Данное заключение он, так сказать,
проглатывает вместе с тем, что выучивает.

144. Ребенок приучается верить множеству вещей. То есть он, скажем,
учится действовать согласно этим верованиям. Мало-помалу оформляется
система того, во что верят; кое-что в ней закрепляется незыблемо, а
кое-что более или менее подвижно. Незыблемое является таковым не потому,
что оно очевидно или ясно само по себе, но поскольку надежно
поддерживается тем, что его окружает.

145. Человек склонен говорить: "Весь мой опыт свидетельствует о том, что
это так”. Но как это делается? Ведь предложение, в пользу которого
свидетельствует опыт, само связано с какой-то особой интерпретацией
опыта. “То, что я считаю это предложение несомненно истинным,
характеризует и мою интерпретацию опыта”.

146. Мы представляем себе картину Земли как шара, свободно парящего в
пространстве и за сто лет существенно не изменившегося. Я сказал: “Мы
представляем себе картину и т. д.”, — и эта картина отныне помогает нам
при обсуждении различных ситуаций. Я могу, конечно, рассчитать размеры
какого-нибудь моста, а иногда рассчитать и то, что мост здесь выгоднее
парома, и т. д. и т. д. — но все же где-то я должен начать с какого-то
допущения или итога.

147. Представление о Земле как о шаре удачно, этот образ оказывается
пригодным везде, и к тому же он прост, — короче, мы работаем с ним, не
ведая сомнений.

148. Почему я не удостовериваюсь, прежде чем встать со стула, что обе
мои ноги пока еще при мне? Никакие “почему” тут не уместны. Я просто не
делаю этого. Так уж я действую.

149. Мои суждения уже сами обрисовывают способ, каким я составляю
суждение, изображают характер суждения.

150. Как некто судит о том, какая рука у него правая, а какая — левая?
Как знаю я, что мое суждение совпадает с чьими-то еще? Откуда знаю я,
что этот цвет синий? Если я здесь не доверяю себе самому, то почему я
должен доверять суждению кого-то другого? К месту ли здесь всякие
“почему”? Разве где-то в начале не должно сработать доверие? То есть
где-то в начале должно состояться мое “не сомневаюсь”; и это не
опрометчивость, которую можно себе позволить, а неотъемлемая черта
суждения.

151. Я хотел бы сказать: мур не знает того, что, по его утверждению,
будто бы знает; но оно для него столь же несомненно, как и для меня;
считать это твердо установленным свойственно методу нашего сомнения и
исследования.

152. Предложения, которые для меня несомненны, я не заучиваю специально.
Я могу обнаружить их потом, как ось, вокруг которой вращается тело. Эта
ось не фиксирована, то есть не закреплена жестко, но движение вокруг нее
определяет ее неподвижность.

153. Никто не учил меня тому, что мои руки не исчезают, когда я не
обращаю на них внимания. И мне не говорили, что истинность этого
предложения предполагается в моих утверждениях и т. д. (как если бы они
основывались на нем), в то время как в действительности оно обретает
смысл лишь благодаря другим нашим утверждениям.

154. Бывают случаи, когда кто-то выказывает признаки сомнения там, где
мы не сомневаемся, и мы не можем с уверенностью понимать эти признаки
как признаки сомнения.

То есть: чтобы выказываемые кем-то признаки сомнения мы поняли именно в
качестве таковых, ему следует обнаруживать их лишь в определенных
случаях, не проявляя в иных.

155. При определенных обстоятельствах человек не может ошибаться.
(“Может” используется здесь в логическом смысле, а предложение не
означает, что при этих определенных обстоятельствах человек не может
сказать ничего ложного.) Выскажи мур предложения, противоположные тем,
которые он объявил несомненными, мы не только не разделили бы его
мнения, но приняли бы его за душевнобольного.

156. Чтобы ошибаться, человек уже должен судить согласно с
человечеством.

157. А что, если бы человек не смог припомнить, всегда ли он имел пять
пальцев или две руки? Поняли бы мы его? Могли бы мы быть уверены, что
понимаем его?

158. Могу ли я ошибаться, например, в том, что простые слова, из которых
составлено это предложение, являются немецкими словами, значение которых
я знаю?

159. Будучи детьми, мы узнаем факты — например, что каждый человек имеет
мозг — и принимаем их на веру. Я верю, что один из островов, Австралия,
имеет такую-то форму и т. д. и т. д.; я верю, что у меня были
прародители, что люди, считающие себя моими родителями, действительно
являются ими и т. д. Это верование может никогда и не быть ясно
выраженным, даже сама мысль, что дело обстоит так, может никогда и не
прийти мне в голову.

160. Ребенок учится благодаря тому, что верит взрослому. Сомнение
приходит после веры.

161. Я очень многое выучил и принял, доверившись авторитету людей, а
затем многое нашло подтверждение или опровержение в моем собственном
опыте.

162. То, что входит в учебники, например по географии, я считаю в общем
истинным. Почему? Я говорю: все эти факты подтверждались сотни раз. Но
насколько я это знаю? Какой очевидностью на этот счет располагаю? У меня
есть некая картина мира. Истинна она или же ложна? Прежде всего, она
лежит в основе всех моих исследований и утверждений. Не все описывающие
ее предложения подлежат проверке в равной мере.

163. Проверяет ли кто-либо когда-нибудь, по-прежнему ли здесь находится
стол, когда никто не обращает на него внимания? Мы проверяем историю
Наполеона, но не проверяем, основываются ли все рассказы о нем на обмане
чувств, вымысле и т.п. Да и вообще, производя проверку, мы тем самым уже
предполагаем нечто, что не проверяется. Что ж, должен ли я сказать, что
эксперимент, проводимый мной для проверки, скажем, некоего предложения,
предполагает истинность высказывания о том, что здесь действительно
находится прибор, который, уверен, я вижу (и т. п.)?

164. Неужели проверка не имеет конца?

165. Один ребенок мог бы сказать другому: “Я знаю, что Земля существует
уже столетия”, — и это значило бы: я это выучил.

166. Трудность состоит в том, чтобы усмотреть безосновательность нашего
верования.

167. Ясно, что не все наши эмпирические высказывания имеют одинаковый
статус, поскольку то или иное предложение можно фиксировать и
преобразовать из эмпирического предложения в норму описания.

Представь себе химические исследования. Лавуазье в своей лаборатории
проводит эксперименты с веществами и делает вывод, что при горении
происходит то-то. Он не говорит, что в другой раз могло бы произойти
что-то другое. Он воспринял определенную картину мира, и, конечно же, он
ее не изобрел, а заучил, как это делает ребенок. Я говорю “картину
мира”, а не “гипотезу”, потому что это само собою разумеющееся основание
его исследования, и как таковое оно невыразимо.

168. Но тогда какую роль играет предположение, что в одинаковых
обстоятельствах вещество А реагирует на вещество В всегда одним и тем же
образом? Или это входит в определение вещества?

169. Можно предположить, будто имеются предложения, гласящие, что химия
возможна. И это были бы предложения естествознания. Ибо на что бы они
опирались, как не на опыт?

170. Я верю в то, что люди определенным образом мне передают. Так, я
верю в географические, химические, исторические факты и т. д. Таким
образом я изучаю науки. Ведь изучать в основе своей означает верить.

Тот, кто выучил, что высота Монблана 4000 м, и проверил это по карте,
говорит отныне, что он это знает. А можно ли сказать: мы сообразуем свое
доверие с тем, как оно окупается на деле?

171. Главное основание, позволяющее Муру предположить, что он не был на
Луне, состоит в том, что на Луне никто не был и никто не мог туда
попасть; и мы верим этому на основании того, чему обучаемся.

172. Может быть, скажут: “В основе этого доверия должен все же лежать
какой-то принцип”, — но что может послужить таким принципом? Есть ли он
нечто большее, нежели некий природный закон “признания за истинное”?

173. Разве в моей власти то, во что я верю? Или то, во что я
непоколебимо верю?

Я верю, что там стоит стул. Разве я не могу ошибаться? Но могу ли я
верить, что ошибаюсь? Даже вообще принимать такую возможность во
внимание? — И разве я не мог бы так же твердо держаться своей веры, что
бы позже ни узнал из опыта? Но тогда обоснованна ли моя вера?

174. Я действую с полной уверенностью. Но это моя собственная
уверенность.

175. “Я это знаю”, — говорю я кому-то другому; и тому есть какое-то
обоснование. Для моей же веры нет никакого обоснования.

176. Вместо “Я это знаю” можно в некоторых случаях сказать:

“Это так; исходи из этого”. В некоторых же случаях: “Я выучил это уже
много лет назад”; и иногда: “Я уверен, что это так”.

177. Я полагаю, что знаю это.

178. Ошибочное употребление муром предложения “Я знаю...” состоит в том,
что он считает его выражением, почти столь же мало подверженным
сомнению, как и “Мне больно”. И поскольку из “Я знаю, что это так”
следует “Это так”, то и последнее также не может подлежать сомнению.

179. Правильно было бы сказать: “Я верю...” наделено субъективной
истинностью; но “Я знаю...” — нет.

180. Или так: “Я верю...” есть некое “выражение”, а “Я знаю” — нет.

181. Что, если бы вместо “Я знаю...” мур сказал “Я клянусь...”?

182. Есть более простое представление — что у Земли никогда не было
начала. Ни один ребенок не имеет основания задаться вопросом, как долго
уже существует Земля, поскольку всякое изменение происходит на ней. Если
то, что люди называют Землей, действительно когда-то возникло — что
довольно трудно себе представить, — то начало как-то естественно относят
к незапамятным временам.

183. “Достоверно, что Наполеон после сражения под Аустерлицем... . Ну, в
таком случае достоверно также, что и Земля тогда существовала”.

184. “Достоверно, что мы не прибыли на эту планету с другой сто лет
назад”. Ну, это достоверно настолько же, насколько достоверны все
подобные события.

185. Мне казалось бы смешным отрицать существование Наполеона; но если
бы кто-то усомнился, что Земля существовала 150 лет назад, я, пожалуй,
прислушался бы к нему с большей охотой:

ведь он усомнился бы во всей нашей системе очевидности в целом. Мне не
кажется, что эта система более достоверна, чем то, что она в себя
включает.

186. “Я мог бы предположить, что Наполеон никогда не существовал и
является вымыслом, но не то, что Земля не существовала 150 лет назад”.

187. “Ты знаешь, что Земля тогда существовала?” — “Конечно, я это знаю.
Я узнал это у кого-то, кто отлично в этом разбирается”.

188. Мне кажется, что, усомнись кто-либо в существовании Земли в то
время, он должен был бы посягнуть на сущность всякой исторической
очевидности. О последней же я не могу сказать, что она определенно
верна.

189. В какой-то момент необходимо перейти от объяснения к простому
описанию.

190. То, что мы называем исторической очевидностью, указывает на то, что
Земля существовала задолго до моего рождения; в пользу же
противоположной гипотезы нет ничего.

191. Что же, если все говорит в пользу этой гипотезы и ничего против, —
является ли она тогда несомненно истинной? Ее можно назвать таковой. —
Но достоверно ли ее соответствие действительности, фактам? — Задавая
этот вопрос, ты уже движешься по кругу.

192. Обоснование, конечно же, имеется; но обоснование имеет конец.

193. Что значит: истинность предложения достоверна?

194. Словом “достоверный” мы выражаем полную убежденность, отсутствие
всяких сомнений и тем самым стремимся убедить других. Это субъективная
/Достоверность.

А когда можно говорить об объективной достоверности? — Когда ошибка
невозможна. Но что это за невозможность? Не должна ли ошибка быть
логически исключена?

195. Если я уверен, что сижу в своей комнате, а это не так, то обо мне
не скажешь, что я ошибся. Но в чем существенная разница между ошибкой и
этим случаем?

196. Надежно то свидетельство, которое мы принимаем за безусловно
надежное, следуя которому мы с полной уверенностью и без сомнения
действуем.

То, что мы называем “ошибкой”, играет совершенно определенную роль в
наших языковых играх, как и то, что мы считаем надежным свидетельством.

197. Бессмыслицей было бы сказать, что мы рассматриваем нечто как
надежное свидетельство, поскольку оно бесспорно истинно.

198. Наоборот, сначала мы должны определить роль доводов “за” и “против”
того или иного предложения.

199. В употреблении выражения “истинно или ложно” есть нечто
дезориентирующее, потому что оно словно бы говорит: “Это либо
соответствует, либо не соответствует фактам”, — а вопрос-то как раз и
состоит в том, что здесь означает “соответствует”.

200. “Предложение истинно или ложно” означает собственно только то, что
в отношении него должна существовать возможность решения “за” или
“против”. Но это не говорит о том, как выглядит основание для такого
решения.

201. Представь себе, что кто-то спросил бы: “Действительно ли правильно
полагаться на свидетельство нашей памяти (или наших чувств), как мы это
делаем?”

202. Некоторые предложения Мура чуть ли не декларируют, что мы вправе
полагаться на это свидетельство.

203. [Все33 В рукописи это место зачеркнуто., что мы считаем
свидетельством, указывает на то, что Земля существовала уже задолго до
моего рождения. Противоположная гипотеза не имеет никакого
подтверждения. Если все говорит “за” какую-то гипотезу и ничто “против”
нее, то является ли она абсолютно достоверной? Ее можно так назвать. Но
безусловно ли она соответствует миру фактов? В лучшем случае она
указывает, что значит “соответствует”. Мы обнаруживаем: такую гипотезу
трудно представить себе ложной, но столь же трудно и найти ей
применение.]

В чем же состоит тогда это соответствие, если не в следующем: то, что
служит свидетельством в данной языковой игре, говорит “за” “наше
предложение”? (Логико-философский трактат.)

204. Однако обоснование, оправдание свидетельства приходит к какому-то
концу; но этот конец не в том, что определенные предложения выявляются в
качестве непосредственно истинных для нас; то есть не в некоторого рода
усмотрении с нашей стороны, а в нашем действии, которое лежит в основе
языковой игры.

205. Если истинно то, что обоснованно, то основание не является ни
истинным, ни ложным.

206. Спроси нас кто-нибудь: “Но истинно ли это?” — мы могли бы ответить
ему: “Да”; а потребуй он от нас оснований — мы могли бы сказать: “Я не
могу дать тебе никаких оснований; узнав побольше, ты придешь к такому же
мнению”. Ну, а если бы так не получилось, это означало бы, что у него,
скажем, нет способностей к истории.

207. “Вот странная случайность, что все люди, у которых вскрывали череп,
имели мозг!”

208. Я говорю по телефону с Нью-Йорком. Мой друг рассказывает мне, что
на его деревцах такие-то почки. Теперь я убедился, что его дерево
представляет собой... . Убедился ли я также, что Земля существует?

209. То, что Земля существует, есть, скорее, часть целой картины,
представляющая собой исходную точку моей веры.

210. Укрепляет ли телефонный разговор с Нью-Йорком мое убеждение, что
Земля существует?

Многое кажется нам твердо установленным, и оно выпало из движения. Оно,
так сказать, отведено в тупик.

211. Теперь оно дает форму нашим размышлениям, нашим изысканиям. Может
быть, когда-то оно оспаривалось. Но возможно, что оно и с незапамятных
времен принадлежало остову наших размышлений. (Каждый человек имеет
родителей.)

212. При определенных условиях мы, например, считаем достаточно
проверенным то или иное вычисление. Что дает нам на это право? Опыт?
Разве он не мог бы нас обманывать? Но мы должны где-то покончить с
оправданием, и тогда в остатке оказывается предложение: мы вычисляем это
вот так.

213. Наши “эмпирические предложения” не образуют некоей гомогенной
массы.

214. Что мешает мне предположить, что этот стол исчезает или изменяет
свою форму и цвет, когда на него никто не смотрит, и возвращается в свое
старое состояние, стоит только кому-нибудь снова взглянуть на него? —
Напрашивается ответ: “Да кто же станет предполагать такое!”.

215. Здесь мы видим, что представление о “соответствии действительности”
не имеет какого-то ясного применения.

216. Предложение “Это написано”.

217. Предположи кто-либо, будто все наши вычисления ненадежны и ни на
одно из них нам нельзя положиться (на том основании, что повсюду
возможна ошибка), — мы, пожалуй, объявили бы его сумасшедшим. Но можно
ли сказать, что он ошибается? Вдруг он просто иначе реагирует: мы
полагаемся на вычисления, он — нет; мы уверены, а он — нет.

218. Могу ли я хотя бы на миг поверить, что когда-то побывал в
стратосфере? Нет. Так знаю ли я противоположное — как мур?

219. Для меня как для разумного человека в этом не может быть никаких
сомнений. — В том-то и дело.

220. Разумный человек не испытывает определенного рода сомнений.

221. Можно ли сомневаться в том, в чем хочешь усомниться?

222. Для меня невозможно сомневаться в том, что я никогда не бывал в
стратосфере. Потому я и знаю об этом? И потому это истинно?

223. Разве я не мог бы быть сумасшедшим и не сомневаться в том, в чем
безусловно должен сомневаться?

224. “Я знаю, что этого никогда не бывало, ибо, случись такое, я не смог
бы этого забыть”.

Но, предположим, это случилось, так что ты все-таки об этом забыл. Ну
откуда ты знаешь, что ты ни в коем случае не мог бы забыть? Разве просто
из прежнего опыта?

225. То, чего я твердо придерживаюсь, является не одним-единственным
предложением, но гнездом предложений.

226. Могу ли я вообще удостоить сколько нибудь серьезного размышления
предположение, что я когда-то побывал на Луне?

227. “Разве такое можно забыть?!”

228. При таких обстоятельствах люди не говорят: “Может быть, мы все это
забыли” и тому подобное, но предполагают....

229. Наша речь обретает смысл через остальные поступки.

230. Спрашивается: что мы делаем с высказыванием “Я знаю...”? Ведь дело
не в процессах или состояниях духа.

И так следует решать, является ли нечто знанием или нет.

231. Если бы кто-то усомнился в том, что Земля существовала 100 лет
назад, я бы не понял его, поскольку не знал бы, что он еще признает
свидетельством, а что — нет.

232. “Можно усомниться в каждом из этих фактов в отдельности,
подвергнуть же сомнению их все мы не можем”. Не правильнее ли было бы
сказать: “Мы не сомневаемся во всех фактах”?

То, что мы не сомневаемся во всех фактах, есть просто свойственный нам
способ суждения, а также действия.

233. Если бы ребенок меня спросил, существовала ли уже Земля до моего
рождения, то я ответил бы ему, что она существовала не только до моего
рождения, но и долго-долго до того. И при этом у меня было бы чувство,
что я говорю что-то забавное. Как и в том случае, когда ребенок, скажем,
спросил бы, выше ли эта гора того высокого дома, какой он видел. Я мог
бы ответить на сей вопрос лишь тому, кому сначала сообщил бы некую
картину мира. Если же я отвечаю на данный вопрос с уверенностью, то что
придает мне эту уверенность?

234. Я верю, что у меня есть предки и что они есть у каждого человека. Я
верю, что существуют разные города, и вообще верю основным данным
географии и истории. Я верю, что Земля есть тело, по поверхности
которого мы передвигаемся, и что она едва ли вдруг исчезнет, как и любое
другое твердое тело: этот стол, этот дом, это дерево и т. д. Попробуй я
усомниться в том, что Земля существовала задолго до моего рождения, мне
пришлось бы усомниться во всем, что для меня несомненно.

235. А то, что для меня нечто несомненно, основывается не на моей
глупости или легковерии.

236. Заяви кто-нибудь: “Земли не было задолго до...” — что бы он
поставил под сомнение? Знаю ли я? Должно ли это посягать на так
называемую научную веру? Разве это не могло бы быть вызовом чему-то
мистическому? Должно ли это прийти в безусловное противоречие с
историческими фактами? Или даже географическими?

237. Говоря: “Час назад этот стол еще не существовал”, - я, скорее
всего, имею в виду, что он был изготовлен позднее. Говоря: “Эта гора
тогда еще не существовала”, — я, вероятно, подразумеваю, что она
образовалась позже, возможно, в результате вулканического извержения.

Заяви же я: “Эта гора не существовала еще полчаса назад”, — это было бы
весьма странное высказывание. Оставалось бы неясным, что имеется в виду
— подразумевается ли под этим, скажем, что-то ложное, но научное. Может
быть, предполагается, что высказывание о еще не существовавшей тогда
горе вполне понятно, если постоянно представлять себе его контекст. А
вообрази, что кто-то сказал: “Еще минуту назад эта гора не существовала,
но вместо нее была точно такая же”. Только привычное окружение позволяет
выяснить, что же имелось в виду.

238. Стало быть, того, кто сказал, что Земля не существовала до его
рождения, я мог бы порасспрашивать, чтобы уяснить, с каким из моих
убеждений он находится в противоречии. И тут могло бы статься, что он
противоречит основным моим воззрениям. И если бы это было так, то тем бы
мне и пришлось довольствоваться. Заяви он, что однажды побывал на Луне,
— ситуация была бы аналогичной.

239. Так, я верю, что у каждого человека есть чета родителей-людей;
католики же верят, что у Иисуса только мать относилась к роду людей. А
другие могли бы верить, что есть человеческие существа, и вовсе не
имеющие родителей, и не питать никакого доверия к любому
противоположному свидетельству. Католики верят и в то, что облатка при
определенных обстоятельствах полностью изменяет свою сущность, тогда как
все свидетельствует о противоположном. И значит, если бы мур сказал: “Я
знаю, что это вино, а не кровь”, — католики стали бы ему возражать.

240. На чем основывается вера в то, что у всех людей есть родители? На
опыте. А как можно обосновывать эту непоколебимую веру своим опытом? Ну,
я основываю ее не только на том, что я знал родителей некоторых людей,
но и на всем том, что я узнал о половой жизни людей, их анатомии и
физиологии; а также на том, что я слышал и видел в животном мире. Но
разве все это действительно является доказательством?

241. Разве это не является некоей гипотезой, которая, как я верю, вновь
и вновь полностью подтверждается?

242. Разве нам не следовало бы говорить на каждом шагу: “Я определенно
верю в это”?

243. “Я знаю...” говорят тогда, когда готовы привести неоспоримые
основания. “Я знаю” отсылает к возможности удостоверить истину.
Прояснить, знает ли кто-то нечто, можно лишь при условии, что он в этом
убежден.

Однако если то, в чем он уверен, таково, что основания, которые он
способен привести, не надежнее его утверждений, то он не может сказать,
что знает то, во что верит.

244. Заяви кто-то: “У меня есть тело”, — его можно было бы спросить:
“Кто тут говорит этими устами?”

245. Кому человек говорит, что он нечто знает? Самому себе или
кому-нибудь другому. Если самому себе, то как отличить это от
констатации: он уверен, что дело обстоит именно так? Когда я что-то
знаю, в этом не присутствует никакой субъективной уверенности.
Субъективна уверенность, а не знание. Так что если я говорю себе: “Я
знаю, что у меня две руки” — и это должно выражать не только мою
субъективную уверенность, то я должен уметь убедиться в том, что я прав.
Но сделать это я не могу: ведь то, что у меня две руки, столь же
несомненно до того, как я на них взгляну, сколь и после. Однако я мог бы
сказать: “Моя вера в то, что у меня две руки, непоколебима”. Это
означало бы, что я не готов признать какого-либо контраргумента данному
высказыванию.

246. “Тут я пришел к основанию всех моих верований”. “Этой позиции я
буду придерживаться! " Но разве не только и не именно потому, что я в
этом полностью убежден? — Каково же это:

“быть полностью убежденным”?

247. Ну, а каково было бы сомнение в том, что у меня две руки? Почему я
совсем не могу себе этого представить? Во что бы я верил, если бы я не
верил в это? У меня пока еще нет совершенно никакой системы, в рамках
которой это сомнение могло бы иметь место.

248. Я достиг твердого грунта моих убеждений. Пожалуй, можно утверждать
и то, что этот фундамент поддерживается всем зданием.

249. Люди создают себе ложную картину сомнения.

250. То, что у меня две руки, при нормальных обстоятельствах столь же
верно, как и все, чем я мог бы засвидетельствовать это. Вот почему я не
мог бы считать таким свидетельством вид моей руки.

251. Разве это не означает: я безусловно буду действовать согласно этой
вере и не дам сбить себя с толку?

252. Но ведь не только я таким образом верю, что у меня две руки, а и
каждый разумный человек.

253. На дне обоснованной веры лежит необоснованная вера.

254. Каждый “разумный” человек поступает так.

255. Сомнение имеет определенные характерные проявления, но они присущи
ему только при соответствующих обстоятельствах. Если бы кто-то заявил,
что он сомневается в существовании своих рук, и все рассматривал их со
всех сторон, стремясь убедиться, что перед ним вовсе не отражение и
т.п., — то мы не были бы уверены, стоит ли называть это сомнением. Мы
могли бы описать его линию поведения как напоминающую сомнение, но его
игра была бы не той, что наша.

256. С другой стороны, языковая игра изменяется со временем.

257. Поведай мне кто-то, что он сомневается, есть ли у него тело, — я
счел бы его полоумным. Но я не знал бы, что значит убедить его в том,
что тело у него есть. Если бы я и сказал что-то такое, что сняло бы его
сомнение, — то и сам бы не знал, как это получилось и почему.

258. Я не знаю, как следует употреблять предложение “Я наделен телом”. О
высказывании же, что я всегда находился на поверхности Земли или вблизи
нее, такого никак не скажешь.

259. Сомнения человека, разуверившегося в существовании Земли в течение
100 лет, могли бы иметь научный или же философский характер.

260. Выражение “Я знаю” мне хотелось бы приберечь для тех случаев, где
оно употребляется в нормальном языковом общении.

261. В данное время я не могу представить себе сколько-нибудь разумного
сомнения относительно существования Земли в течение последних ста лет.

262. Я могу представить себе человека, который вырос в совершенно особых
условиях и которому внушили, что Земля возникла 50 лет назад, чему он и
верит. Мы могли бы поучать его: Земля существует уже давно и т. д. — Мы
попытались бы передать ему свою картину мира. Это делалось бы с помощью
своего рода убеждения.

263. Ученик верит своим учителям и учебникам.

264. Я мог бы представить себе такой случай: мур захвачен племенем
дикарей, и они высказывают подозрение, что он прибыл из какого-то места,
расположенного между Землей и Луной. мур говорит им, что он знает..., но
оснований для своей уверенности привести не может, поскольку у них
фантастические представления о способности людей летать и они ничего не
смыслят в физике. Этот случай подходил бы для того высказывания [Мура].

265. Но что еще сообщает это высказывание, помимо того что “Я никогда
там не был и у меня есть бесспорные основания в это верить”?

266. Притом еще следовало бы сказать, что такое бесспорные основания.

267. “Я не только имею визуальное впечатление дерева, но и знаю, что это
дерево”.

268. “Я знаю, что это рука”. — А что такое рука? — “Ну вот это,
например”.

269. Испытываю ли я большую уверенность в том, что никогда не был на
Луне, чем в том, что никогда не был в Болгарии? А почему я уверен в
этом? Ну, скажем, я знаю, что никогда не был даже поблизости, например,
никогда не бывал на Балканах.

270. “Для моей уверенности имеются непреложные основания”. Эти основания
делают уверенность объективной.

271. Что является убедительным основанием для чего-то — решаю не я.

272. Я знаю = Это известно мне как несомненное.

273. Но когда о чем-то говорят, что оно является несомненным? Ведь о
том, является ли нечто несомненным, можно спорить; я имею в виду,
является ли нечто объективно бесспорным. Имеется несметное число общих
эмпирических предложений, которые мы считаем бесспорными.

274. Если у человека ампутирована рука, она уже не вырастет — одно из
таких предложений. Тот, кому отрубили голову, мертв и никогда не оживет
— другое.

Можно сказать, что опыт научил нас этим предложениям. Однако он научил
нас не изолированным предложениям, но множеству взаимосвязанных
предложений. Будь они разрозненны, я мог бы в них сомневаться, поскольку
не располагал бы подходящим для них опытом.

275. Если основанием такой несомненности для нас служит опыт, так это,
естественно, прошлый опыт.

И я получаю знание не из одного лишь моего опыта, но и из опыта других.
Что ж, можно сказать: то, что позволяет нам оказывать доверие другим, —
это опять-таки опыт. А какой опыт вселяет в меня веру в то, что книги по
анатомии и физиологии не содержат в себе чего-то ложного? Пожалуй,
верно, что это доверие опирается на мой собственный опыт.

276. Так, видя в данный момент то один, то другой фрагмент дома, мы
верим, что перед нами громадное здание.

277. “Я не могу верить в то...”.

278. “Я примиряюсь с тем, что таково положение вещей”.

279. Совершенно верно, что автомобили не вырастают из земли. — Мы
чувствуем: если бы кто-то сподобился верить в противное, он мог бы
одаривать своим доверием все, что мы признаем невозможным, и оспаривать
все, что мы считаем несомненным. Но как связано это одно верование со
всеми другими? Я бы сказал, что тот, кто способен в это верить, не
принимает всей нашей системы верификации.

Эта система есть нечто такое, что человек усваивает благодаря наблюдению
и обучению. Я намеренно не говорю “заучивает”.

280. После того как он то-то увидел и то-то услышал, он не в состоянии
сомневаться, что... .

281. Я, Л. В., верю, уверен, что тело или голова моего друга не набиты
опилками, хотя в пользу этого у меня нет никаких прямых чувственных
свидетельств. Я уверен в этом на основании того, что мне рассказывали,
что я прочитал, испытал на своем собственном опыте. Усомнись в этом
кто-либо, я воспринял бы это как безумие, — конечно же, я согласен в
этом с другими людьми, но согласен-то с ними я.

282. Нельзя утверждать: у меня есть достаточные основания считать, что
кошки не растут на деревьях или что у меня были отец и мать.

Усомнись кто-нибудь в этом — во что это могло бы вылиться? В то, что он
с начала и до конца не верил бы, что у него были родители? Но разве
такое мыслимо, если только человека этому не научили?

283. Ну как может ребенок тотчас же усомниться в том, что ему сообщают?
Это могло бы означать лишь то, что он не сумел научиться определенным
языковым играм.

284. Люди издревле убивали животных, использовали их мех, кости и т. д.
для определенных целей; они непременно рассчитывали найти у подобных
друг другу зверей сходные части. Они всегда обучались с помощью опыта, и
из их действий можно видеть, что они безоговорочно верят некоторым
вещам, выражают ли они эту веру или нет. Этим, конечно, я хочу сказать
не то, что человек должен поступать именно так, а только то, что он так
поступает.

285. Допустим, некто что-то ищет и, раскапывая землю в определенном
месте, тем самым показывает, что искомое, по его мнению, находится там.

286. Во что мы верим, зависит от того, что мы усваиваем. Все мы верим,
что невозможно попасть на Луну; но могли бы быть люди, верящие, что это
возможно, да иногда и случается. Мы сказали бы: эти люди не знают
многого из того, что знаем мы. И сколь бы ни были уверены они в своей
правоте — они ошибаются, и мы это знаем.

Если сравнить нашу и их системы знаний, то их система окажется куда
более бедной.



23.9.50

287. Белка не заключает с помощью индукции, что ей понадобятся припасы и
на следующую зиму. И мы столь же мало нуждаемся в законе индукции для
определения наших поступков и предсказаний.

288. Я знаю не только то, что Земля существовала задолго до моего
рождения, но и то, что она представляет собой большое тело, что это
установлено, что я и остальные люди имеем предков, что обо всем этом
написаны книги, что такие книги не лгут и т. д. и т. д. и т. д. И все
это я знаю? Я верю в это. Этот корпус знаний мне был передан, и у меня
нет никаких оснований в нем сомневаться, напротив, имеются разнообразные
подтверждения. А почему мне не следует говорить, что я все это знаю?
Разве не говорят именно это?

Не один же я знаю все это или во все это верю, но и другие. Или, скорее,
я верю, что они в это верят.

289. Я твердо убежден: другие верят, — верят в то, что они знают, — все
обстоит именно так.

290. Я сам написал в своей книге, что ребенок учится понимать некое
слово так-то: знаю ли я это или же я так полагаю? Почему в данном случае
я записываю не “я полагаю...”, а просто утвердительное предложение?

291. Мы знаем, что Земля круглая. В том, что она круглая, мы убеждены
безоговорочно.

Мы будем твердо держаться этой точки зрения, если только не изменится
весь наш взгляд на природу. “Откуда ты это знаешь?” — Я верю в это.

292. Последующие опыты не могут уличить предыдущие во лжи;

самое большее — изменяется все наше воззрение.

293. Это относится и к предложению “Вода закипает при 100°С”.

294. Так мы убеждаемся, это называется “быть по праву убежденным в
чем-то”.

295. Так не располагает ли человек в этом смысле неким доказательством
такого предложения? Но повторение того же самого — никакое не
доказательство; хотя мы и говорим, что оно дает нам право это
предполагать.

296. Это мы и называем “эмпирическим обоснованием” своих предположений.

297. Мы же усваиваем не только то, что такой-то опыт завершился тем-то,
но и заключительное предложение. И конечно же, в этом нет ничего
ошибочного. Ибо это итоговое предложение служит инструментом для
определенного употребления.

298. Если мы вполне уверены в чем-то, это означает не только то, что в
этом уверен каждый порознь, но и то, что мы принадлежим к сообществу,
объединенному наукой и воспитанием. 299. We are satisfied that the earth
is round44 Мы убеждены, что Земля круглая (англ.). — Перев.

10.3.51

300. Не все исправления наших взглядов находятся на одинаковом уровне.

301. Предполагая, будто неверно, что Земля существовала уже задолго до
моего рождения, как можно было бы представить себе обнаружение этой
ошибки?

302. Если не доверять никакому свидетельству, то без толку говорить:
“Возможно, мы ошибаемся”, — поскольку и в данном случае на свидетельства
нельзя положиться.

303. Если, например, мы всякий раз делаем ошибку в вычислении и
получаем, что 12 х 12 не равно 144, то почему бы нам тогда доверять
какому-то другому вычислению? Наверняка и оно будет выполнено неверно.

304. Но я же не совершаю ошибок в данной формуле таблицы умножения.
Позже я смогу сказать, что в данный момент запутался, но что ошибался —
не скажу.

305. Здесь снова необходим шаг, подобный тому, что был сделан в теории
относительности.

306. “Я не знаю, рука ли это”. А ты знаешь, что обозначает слово “рука”?
И не говори: “Я знаю, что оно обозначает для меня сейчас”. Разве то, что
это слово употребляется таким образом, не является эмпирическим фактом?

307. И странно здесь то, что, даже будучи всецело уверен в употреблении
слов, не испытывая в этом никакого сомнения, я все же не могу указать
никаких оснований для своего поведения. Попытайся я это сделать, я мог
бы дать тысячу оснований, но ни одно из них не было бы столь же
несомненным, как само то, основаниями чего они должны служить.

308. “Знание” и “уверенность” принадлежат к разным категориям. Это не
два “душевных состояния”, как, скажем, “догадываться” и “быть
уверенным”. (Здесь, я считаю, для меня имеет смысл сказать: “Я знаю, что
обозначает слово (например) „сомнение"”. Думаю, что это предложение
отводит слову “сомнение” некую логическую роль.) Что нас тут занимает,
так это не состояние уверенности, а знание. То есть предметом нашего
интереса является то, что определенные эмпирические высказывания — если
о них вообще возможно судить — не способны вызывать каких-либо сомнений.
Или же: я склонен думать, что не все, чему присуща форма эмпирического
высказывания, является эмпирическим высказыванием.

309. Что же, правило и эмпирическое предложение переходят друг в друга?

310. Ученик и учитель. Ученик не дает ничего объяснить, то и дело
перебивая (учителя) своими сомнениями, например в существовании вещей,
значении слов и т. д. Учитель заявляет: “Перестань меня перебивать и
делай то, что я тебе говорю; твои сомнения пока что не имеют никакого
смысла”.

311. Или представь себе, что ученик поставил под сомнение историю (и
все, что с нею связано), даже и то, что Земля вообще существовала 100
лет назад.

312. Мне кажется, это было бы пустое сомнение. Но разве не пуста тогда и
вера в историю? Нет; ведь с ней связано столь многое.

313. Стало быть, именно это и вселяет в нас веру в то или иное
высказывание. Ну, грамматика слова “верить” как раз связана с
грамматикой высказывания, в которое верят.

314. Представь себе, что ученик действительно спросил бы: “А остается ли
здесь стол, когда я отворачиваюсь: и даже когда его никто не видит?”
Должен ли учитель его успокоить и сказать: “Конечно, он остается тут!”?
— Пожалуй, учитель слегка выйдет из себя, но подумает, что ученик

отвыкнет задавать такие вопросы.

315. То есть учитель почувствует, что это, собственно, неправомерный
вопрос.

И то же самое было бы, если бы ученик усомнился в единообразии природы,
а значит, и в оправданности индуктивных выводов. — Учитель почувствовал
бы. что такое сомнение лишь задерживает их, что из за этого учеба только
застопоривается и не продвигается. — И он был бы прав. Это походило бы
на то, как кто-то искал бы в комнате какой-то  предмет так: выдвигая
ящик и не находя искомого, он бы снова его закрывал и, подождав, опять
открывал, чтобы посмотреть, не появилось ли там что-нибудь, и продолжал
в том же духе. Он еще не научился искать. Вот так и ученик еще не
научился задавать вопросы. Не научился той игре, которой мы хотим его
обучить.

316. И разве это не было бы равнозначно тому, что ученик приостанавливал
бы занятия по истории сомнением в том, действительно ли Земля...?

317. Такое сомнение непричастно к сомнениям в нашей игре. (Но эту игру
мы не выбирали!)



12.3.51

318. “Вопрос вообще не возникает”. Ответ на него характеризовал бы
метод. Но не существует резкой границы между методологическими
предложениями и предложениями, входящими в сферу действия того или иного
метода.

319. А тогда разве не следовало бы заявить, что между предложениями
логики и эмпирическими предложениями отсутствует четкая граница? Это как
раз и есть неотчетливость границы между правилом и эмпирическим
предложением.

320. Я полагаю, здесь следует вспомнить о том, что само понятие
“предложение” не слишком отчетливо.

321. Ведь я говорю: каждое эмпирическое предложение может быть
преобразовано в некий постулат — и тогда оно становится нормой
изложения. Но даже это вызывает у меня некоторое недоверие. Это слишком
общее предложение. Так и хочется сказать:

“Теоретически каждое эмпирическое предложение может быть
преобразовано...” — но что значит здесь “теоретически”? Это звучит
слишком уж в духе Логико-философского трактата.

322. А что, если бы ученик не пожелал поверить в то, что эта гора
находится тут с незапамятных времен? Мы сказали бы, что у него
совершенно нет оснований для недоверия.

323. Значит, разумное недоверие должно иметь основание? Мы могли бы
также сказать: “Разумный человек верит в это”.

324. Следовательно, мы не назвали бы разумным того, кто верил бы чему-то
наперекор свидетельству науки.

325. Заявляя: мы знаем, что... — подразумевают: на нашем месте это знал
бы каждый разумный человек, сомневаться в этом было бы безрассудством.
Так и мур хочет сказать не только то, что он знает..., но и что на его
месте каждый человек, наделенный разумом, знал бы это точно так же.

326. Но кто подсказывает нам, во что разумно верить в этой ситуации?

327. Итак, можно было бы сказать: “Разумный человек верит:

Земля существовала задолго до его рождения; его жизнь протекает на
земной поверхности или же где-то поблизости; он, скажем, никогда не был
на Луне, у него есть нервная система и различные внутренние органы, как
и у всех других людей и т. д.”.

328. “Я знаю это так же, как знаю, что меня зовут Л. В.”

329. “Если он сомневается в этом — что бы в данном случае ни означало
„сомневаться", — он никогда не научится этой игре”.

330. Стало быть, предложение “Я знаю...” выражает здесь готовность
верить в определенные вещи.

13.3

331. Если мы вообще надежно действуем на основании веры, то надо ли
удивляться, что многое не может подлежать сомнению?

332. Представь себе, что кто-то без претензий на философствование сказал
бы: “Я не знаю, был ли я когда-нибудь на Луне; не припомню, чтобы я там
когда-нибудь был”. (Почему этот человек в корне отличался бы от нас?)
Прежде всего: как он узнал бы тогда, что побывал на Луне? Как он это
себе представляет? Сравни: “Я не знаю, был ли я когда-нибудь в деревне
X”. Но ведь если бы деревня Х находилась в Турции, я не мог бы этого
сказать, поскольку знаю, что в Турции я никогда не был.

333. Я задаю вопрос кому-то: “Был ли ты когда-нибудь в Китае?” Он
отвечает: “Я не знаю”. Но ведь тут его можно расспросить: “Ты не знаешь?
Есть ли у тебя хотя бы какое-то основание полагать, что ты, возможно,
там был? Был ли ты когда-нибудь, например, вблизи китайской границы?
Были ли там твои родители, когда ты должен был родиться?” — Обычно
европейцы все же знают, были они в Китае или нет.

334. Это значит: разумный человек сомневается в этом лишь при таких-то
обстоятельствах.

335. Судебное разбирательство предполагает, что обстоятельства,
сообщаемые в показаниях, непременно правдоподобны. Например, показание,
что кто-то появился на свет без родителей, там никогда не было бы
принято во внимание.

336. Но представления о том, что разумно или неразумно, изменяются. Были
времена, когда разумным казалось то, что в другое время люди считали
неразумным. И наоборот. Но разве здесь нет никакого объективного
критерия? Весьма умные и образованные люди верят в библейскую историю
творения, тогда как, по мнению других, доказана ее ложность, причем
аргументы вторых известны первым.

337. Нельзя экспериментировать, если нет чего-то несомненного. Но это не
значит, что определенные предпосылки принимаются на веру. Написав письмо
и отсылая его, я полагаю, что оно дойдет, я ожидаю этого.  
Экспериментируя, я не сомневаюсь в существовании прибора, что   
находится перед моими глазами. У меня множество сомнений, но не это.
Вычисляя, я без всякого сомнения верю в то, что цифры на бумаге ни с
того ни с сего не изменяются, я постоянно, притом безоговорочно, доверяю
своей памяти. Уверенность в этом такая же, как и уверенность в том, что
я никогда не был на Луне.

338. Но представим себе людей, которые никогда не были бы вполне уверены
в таких вещах, однако говорили бы, что они, по всей вероятности, именно
таковы, а потому не стоит в них сомневаться. Так что, окажись такой
человек в моем положении, он сказал бы: “В высшей степени мало вероятно,
что я когда-либо был на Луне” и т. д. и т. д. Чем отличалась бы жизнь
этих людей от нашей? Ведь существуют же люди, по словам которых всего
лишь в высшей степени вероятно, что вода в котле, поставленном на огонь,
закипит, а не замерзнет, и, следовательно, строго говоря, то, что мы
считаем невозможным, для них лишь маловероятно. Чем же это изменяет их
жизнь? Разве не тем лишь, что об определенных вещах они говорят куда
более пространно, чем остальные люди?

339. Представь себе человека, который должен встретить своего друга и не
просто смотрит расписание и идет в определенный час на вокзал , но
говорит: "Я не верю, что поезд действительно придет, но все равно пойду
на вокзал”. Он делает все то, что и обычный человек, но сопровождает это
сомнением, недовольством собой и т. д.

340. С той же несомненностью, с какой мы верим в какое-нибудь
математическое предложение, мы знаем, как произносятся буквы А и В, как
называется цвет человеческой крови, знаем, что кровь есть и у других
людей и они называют ее “кровью”.

341. То есть вопросы, которые мы ставим, и наши сомнения зиждутся на
том, что для определенных предложений сомнение исключено, что они словно
петли, на которых держится движение остальных [предложений].

342. Иначе говоря, то, что некоторые вещи на деле не подлежат сомнению,
принадлежит логике наших научных исследований.

343. Однако дело не в том, что мы не в состоянии исследовать всего — и
потому вынуждены довольствоваться определенными предпосылками. Если я
хочу, чтобы дверь отворялась, петли должны быть закреплены.

344. Моя жизнь держится на том, что многое я принимаю непроизвольно.
345. Если с целью   выяснить, какой же это цвет, я спрашиваю кого-то:
“Какой цвет ты сейчас видишь?” — то в этот самый момент я не могу
сомневаться в том, понимает ли этот человек немецкий язык, не намерен ли
он ввести меня в заблуждение, не подводит ли меня с названиями цветов
моя собственная память и т. д.

346. Играя в шахматы и стараясь поставить кому-то мат, я не могу
сомневаться, например, в том, не изменяют ли фигуры свои позиции сами
собой и вместе с тем не подшучивает ли надо мной незаметно для меня моя
память и т. д.

15.3.51

347. “Я знаю, что это — дерево”. Почему складывается впечатление, будто
я не понимаю данного предложения? Хотя ведь это — наипростейшее
предложение самого обычного вида. Я словно бы не в состоянии
сфокусировать усилия духа на каком-либо значении. Просто потому, что ищу
этот фокус не в той сфере, где он находится. Стоит лишь переключиться с
философского на повседневное употребление этого предложения, как его
смысл становится ясным и привычным.

348. Так же как слова “Я здесь” имеют смысл только в определенных
контекстах, они не адресованы тому, кто сидит передо мной и ясно видит
меня, — и не потому, что они тут излишни, а потому, что их смысл не
обусловлен ситуацией, а он нуждается в такой обусловленности.

349. “Я знаю, что это — дерево” может означать всякое: я смотрю на
растение, которое принимаю за молодой бук, а кто-то другой — за черную
смородину. Он говорит: “Это куст”, — по моим же словам, это — дерево. —
Нам видится что-то в тумане, один из нас принимает это за человека,
тогда как другой говорит: “Я знаю, что это — дерево”. Кто-то хочет
проверить мое зрение и т. д., и т. д., и т. д. “То”, что я провозглашаю
деревом, — всякий раз иного рода. А что, если мы выражаемся более
определенно? Так, например: “Я знаю, что там дерево, я вижу его довольно
ясно”. — Допустим даже, что это замечание я сделал в контексте какого-то
разговора (так что оно было вполне уместно); теперь же вне всякого
контекста я его повторяю, глядя на дерево, и добавляю: “Под этими
словами я понимаю то же самое, что и 5 минут назад”. — Это замечание не
обескураживало бы, если бы я пояснил, что при этом имею в виду опять же
свое скверное зрение и мои слова — как бы вздох. То, что в предложении
имеется в виду, можно выразить, сделав к нему дополнение и, таким
образом, объединив его с этим дополнением.

350. “Я знаю, что это — дерево”, — мог бы сказать философ, дабы
продемонстрировать себе самому или кому-то еще, что он, например, знает
нечто, не являющееся математической или логической истиной. Подобно
этому, человек, стараясь уйти от мысли, что больше ни к чему не
пригоден, твердит себе: “Я все же способен сделать это, и это, и это”.
Если такие мысли тревожат его часто, он может — словно ни с того ни с
сего — произнести такую фразу и вслух. Это не было бы странно. (Но тут я
уже наметил фон, окружение для таких замечаний, стало быть, придал им
некий контекст.) Если же кто-то при самых разных обстоятельствах с
весьма убедительной миной выкрикивает “Да ну его!”, то об этих словах (и
их тоне) можно сказать: хотя это широко применяемый речевой оборот, в
данном случае неясно даже, на каком языке этот человек говорит.
Движением руки я мог бы имитировать распиливание доски с помощью
ножовки; но правомерно ли называть это движение распиливанием — вне
всякого контекста? (Ведь оно могло бы быть и чем-то совсем другим!)

351. Разве вопрос: “Имеют ли эти слова смысл?” — не похож на вопрос:
“Это инструмент?” — заданный в ситуации, когда кто-то мастерит,
например, молоток? Я отвечаю: “Да, это молоток”. А что, если предмет, в
котором каждый из нас признает молоток, где-то в другом месте оказался
бы, скажем, метательным снарядом или же дирижерской палочкой? Ну и
применяй его сам!

352. Если кто-то говорит: “Я знаю, что это — дерево”, — возможна
ответная реплика: “Ну да, это предложение. Немецкое предложение. И что с
того?” Допустим, он поясняет: “Я просто хотел напомнить самому себе, что
подобные вещи я знаю” —

353. Ну, а что, если он сказал: “Я хочу сделать логическое замечание”? —
Допустим, лесник идет в лес со своими помощниками и говорит: “Нужно
срубить это дерево, и это, и это”,— что, если он сопровождает это
замечанием: “Я знаю, что это — дерево”? — Ну разве я не мог бы сказать
об этом леснике: “Он не выясняет этот вопрос и не дает указаний своим
людям выяснить это — он знает, что это — дерево”?

354. Поведение человека сомневающегося и несомневающегося. Первое
существует лишь при условии, что существует второе.

355. Меня мог бы спросить, например, психиатр: “Знаешь ли ты, что это
такое?” — и я бы ответил: “Я знаю, что это стул; я узнаю его, он всегда
стоит в моей комнате”. Он проверяет не столько зрение, сколько
способность узнавать вещи, знать их названия, их функции. То есть
выясняется мое умение ориентироваться. Так что с моей стороны было бы
неправильно говорить: “Я верю, что это стул”, — ибо это как бы выражает
готовность к проверке данного высказывания. Фраза же “Я знаю, что
это...” — в случае неподтверждения того, что я сказал, — способна
обескураживать.

356. Мое “знание” как “душевное” состояние не гарантия того, что
произойдет. Оно не дает мне ясного указания, где может возникнуть
сомнение, а где возможна проверка.

357. Можно сказать: “„Я знаю" выражает не воинственную, а уже
умиротворенную уверенность”.

358. Так вот, мне бы хотелось, чтобы эту уверенность рассматривали не
как нечто поверхностное или родственное опрометчивости, а как (некую)
форму жизни. (Это очень плохо выражено, да и продумано, может быть, тоже
плохо.)

359. А что значит, что я хочу понять ее [уверенность] как что-то
находящееся по ту сторону обоснованного и необоснованного; то есть
словно нечто животное?

360. Я ЗНАЮ, что это моя нога. Никакой опыт я не могу признать
доказательством противоположного. — Это, может быть, всего-навсего
возглас; но что из него следует? По крайней мере то, что в согласии с
моей верой я буду действовать с уверенностью, не ведающей сомнений.

361. Но я мог бы также сказать: то, что это так, дано мне в божественном
откровении. То, что это моя нога, мне втолковал Бог. И потому, случись
что-нибудь такое, что как бы противоречит данному знанию, я бы усмотрел
в этом обман.

362. Но не обнаруживается ли здесь, что знание сродни решению?

363. И тут трудно найти переход от того, что хочется провозгласить, к
вытекающим из этого действиям.

364. Можно задать и такой вопрос: “Зная, что это твоя нога, — знаешь ли
ты вместе с тем или же только полагаешь, что никакой будущий опыт не
окажется противоречащим твоему знанию?” (То есть что ничто не покажется
таковым тебе самому?)

365. Если бы кто-то ответил: “Я знаю и то, что мне никогда не покажется,
будто что-то противоречит этому знанию”, — то какой вывод мы могли бы
отсюда извлечь? Кроме того, что сам он не сомневается: такого никогда не
произойдет.

366. А что, если бы было запрещено говорить “Я знаю” и позволено
говорить только “Я полагаю, что знаю”?

367. Зачем же толковать слово “знать” по аналогии со словом “полагать”?
— Не для того ли, чтобы исключить утверждение “Я знаю” в тех случаях,
когда заявляющий об этом человек заблуждается?

Тем самым ошибка становится чем-то запретным.

368. Если кто-то заявляет, что никакой опыт не будет признан им за
доказательство противоположного, то ведь это — некое решение. Возможно,
что он будет поступать вопреки ему.

16.3.51

369. Рискни я усомниться, что это моя рука, — как бы я умудрился
побороть сомнение в том, что слово “рука” вообще имеет какое-то
значение? Так что это я, видимо, все-таки знаю.

370. Но правильнее сказать: то, что я не колеблясь использую в своем
предложении слово “рука” и все остальные слова; то, что при одном лишь
помысле усомниться в них я как бы оказываюсь перед пропастью, —
демонстрирует, что отсутствие сомнения входит в самое суть данной
языковой игры, что в ней исключен или же снят вопрос: “Откуда я
знаю...?”

371. Разве [высказывание] “Я знаю, что это рука”, как его понимает мур,
не равнозначно или не аналогично высказываниям: “Эта рука у меня болит”,
или “Эта рука слабее, чем та”, или “Я когда-то сломал эту руку” — и
бесчисленному множеству других, используемых в языковых играх, где
сомнение в существовании руки не возникает?

372. Только в определенных случаях можно выяснять, “действительно ли это
рука” (или “моя рука”). Ибо предложение “Я сомневаюсь в том,
действительно ли это моя (или чья-то) рука” без более детального
определения не имеет никакого смысла. Из одних этих слов еще нельзя
понять, подразумевается ли здесь вообще какое-нибудь сомнение и что это
за сомнение.

373. Коли нельзя быть уверенным, так откуда возьмутся основания для
веры?

374. Мы учим ребенка: “Это твоя рука”, — но не говорим ему: “Это, может
быть (или же „вероятно"), твоя рука”. Так ребенок осваивает бесчисленные
языковые игры, имеющие отношение к его руке. Выяснять или спрашивать “в
самом ли деле это его рука” ему и в голову не приходит. С другой
стороны, тому, что он знает: это рука, — он не обучается. 375. Здесь
необходимо понимать, что полное отсутствие сомнений в каком-нибудь
вопросе, даже там, где может иметь место, так сказать, “законное”
сомнение, — не обязательно фальсифицирует языковую игру. Ведь существует
же что-то вроде иной арифметики. Я думаю, что допущение должно лежать в
основе всякого понимания логики.



17.3

376. Я могу с пафосом заявить, что знаю: это (например) моя нога.

377. Но такое все же случается (очень) редко; когда же я обычно говорю
об этой ноге, пафоса нет и в помине.

378. В конечном счете знание основывается на признании.

379. Я с чувством восклицаю: “Я знаю, что это нога”, — но что это
значит?

380. Я мог бы продолжить: “Ничто в мире не убедит меня в
противоположном!” Этот факт для меня основа любого познания. Я откажусь
от другого, но не от этого.

381. Это “Ничто в мире...”, очевидно, является точкой зрения не на все,
во что верят или в чем уверены.

382. Этим еще не сказано, что ничто в мире на самом деле не в состоянии
убедить меня в другом.

383. Аргумент “может быть, мне это снится” бессмыслен, потому что в
таком случае мне снилось бы и это высказывание, да и то, что эти слова
имеют какое-то значение.

384. Каково же по своему типу предложение: “Ничто в мире...”?

385. Оно имеет форму предсказания, но (конечно же) не является
предложением, опирающимся на опыт.

386. Человек, подобно Муру, заявляющий, что он знает, что..., — выражает
степень своей собственной уверенности в чем-то. И важно, что эта степень
максимальна.

387. Меня можно было бы спросить: “Насколько ты уверен, что там дерево,
что у тебя в кармане есть деньги, что это твоя нога?” В одном случае
можно было бы ответить “не уверен”, в другом — “почти уверен”, в третьем
— “я не могу сомневаться”. И эти ответы имели бы смысл и без всяких
оснований. Мне незачем, например, говорить: “Я не могу быть уверен, что
это — дерево, потому что у меня недостаточно острое зрение”. Я хочу
сказать: для Мура имело смысл говорить: “Я знаю , что это — дерево”, —
если он хотел этим сказать нечто вполне определенное. [Я думаю, что мои
заметки было бы интересно прочитать философу, тому, кто способен
самостоятельно мыслить. Ибо, даже если я попадал в яблочко лишь изредка,
он все же узнал бы, что за мишень я постоянно держал под прицелом. — Л.
В.] 388. Каждый из нас часто употребляет такое предложение, и оно,
бесспорно, имеет смысл. Но можно ли сделать из этого и какой-то
философский вывод? Разве то, что я знаю: это рука, — доказывает
существование внешних вещей в большей мере, чем то, что я не знаю,
золото это или медь?



18. 3

389. мур хотел привести пример того, что действительно можно знать
предложения о физических предметах. Если бы вышел спор, может ли человек
испытывать боль в таком-то месте своего тела, то некто, испытывающий
боль именно там, мог бы сказать:

“Уверяю тебя, как раз здесь я и чувствую сейчас боль”. Однако звучало бы
странно, если бы мур сказал: “Уверяю тебя, я знаю, что это — дерево”. В
этом случае личное переживание нас просто не интересует.”

390. Важно здесь лишь то, что имеет смысл говорить: такое человек знает;
и поэтому уверения в том, что он это знает, здесь не в состоянии ничего
изменить.

391. Представь себе языковую игру: “Когда я тебя зову, входи в дверь”.
Во всех обычных случаях сомнение в том, что дверь действительно
существует, будет невозможно.

392. Что мне нужно показать, так это то, что сомнение не является
необходимым, даже если оно возможно. Что возможность языковой игры не
зависит от того, подвергается ли сомнению все, в чем только можно
сомневаться. (Это связано с ролью противоречия в математике.)

393. Предложение “Я знаю, что это — дерево”, будучи сказано вне своей
языковой игры, могло бы быть цитатой (например, из учебника по
грамматике). — “Ну, а если, произнося это предложение, я его
осмысливаю?” Старое недопонимание, касающееся понятия “осмысливать”.

394. “Это относится к тем вещам, в которых я не могу сомневаться”.

395. “Я знаю все это”. И это обнаружится в том, как я действую и говорю
о вещах.

396. Может ли участник языковой игры (2)55 См.: Философские
исследования, 1, § 2. сказать, что он знает: это строительные камни? —
“Нет, но он все же знает это”.

397. Но может быть, я заблуждаюсь, а мур всецело прав? Не совершил ли я
элементарную ошибку, перепутав то, что полагают, с тем, что знают?
Разумеется, я не полагаю, что “Земля уже существовала некоторое время до
моего рождения”, но разве я этого не знаю? Разве я не обнаруживаю, что
знаю это, поскольку то и дело извлекаю отсюда определенные следствия?

398. Разве я не знаю также, что ни одна лестница этого дома не уходит на
шесть этажей вглубь, пусть даже я никогда не думал об этом?

399. Но не показывает ли это выведение следствий только то, что я
принимаю эту гипотезу?



19.3

400. Я здесь склонен сражаться с ветряными мельницами, поскольку еще не
могу сказать то, что, в сущности, хочу сказать.

401. Я хочу сказать: основаниями для всего оперирования мыслями (языком)
служат не только предложения логики, но и те, что имеют форму
эмпирических предложений. — Эта констатация не имеет формы “Я знаю...”.
“Я знаю...” выражает то, что я знаю, а это не представляет логического
интереса.

402. В этом замечании очень плохо уже само выражение “предложения,
имеющие форму эмпирических предложений”; подразумеваются утверждения об
объектах. Они же служат основаниями иначе, чем гипотезы, которые,
окажись они ложными, заменяются другими.

und schreib getrost 

"Im Anfang war die Tat”66 “„В начале было Дело" — Стих гласит”. (Гёте,
Фауст, ч. I. Перев. Б. Л. Пастернака).

403. Мне представляется неверным говорить о человеке, что он нечто
знает, в муровском смысле; что поэтому то, что он утверждает, —
безусловная истина. Это является истиной лишь постольку, поскольку
составляет незыблемую основу его языковых игр.

404. Я хочу сказать: дело обстоит не так, что человек знает истину об
определенных вещах с полной уверенностью. Полная же уверенность
характеризует лишь его точку зрения.

405. Но тут все-таки обнаруживается характерная ошибка.

406. То, к чему я привлекаю внимание, коренится еще и в различии между
случайной констатацией “Я знаю, что это...” в повседневном житейском
употреблении и этим же высказыванием, когда его делает философ.

407. Ведь когда мур говорит: "Я знаю, что это... является”, — мне так и
хочется ему возразить: “Вовсе ты ничего не знаешь!” Однако я не сказал
бы это тому, кто говорит так без философского подтекста. Значит, я
чувствую (правильно ли?), что эти двое хотят сказать разное.

408. Ибо если человек говорит, что он знает нечто и что это присуще его
философии, — то она ложна, если он ошибся в этом высказывании.

409. Что я, собственно, высказываю, говоря “Я знаю: это нога”? Разве
дело не в том, что я уверен в следствиях, что, если бы другой усомнился,
я мог бы ему сказать “Ты же видишь, я ведь тебе это сказал”? Разве мое
знание чего-нибудь стоило бы, если бы оно не служило руководством к
действиям? А может ли оно не быть таковым?

20.3

410. Наше знание образует большую систему. И только в этой системе
единичное имеет ту значимость, которую мы ему приписываем.

411. Когда я говорю "Мы предполагаем, что Земля существует уже много
лет” (или нечто подобное), звучит, конечно, странно, что такое мы должны
предполагать. Но это присуще основанию всей системы наших языковых игр.
Предполагание, можно сказать, образует основу действия, а тем самым,
понятно, и мышления.

412. Человек, не способный представить себе случай, когда можно было бы
сказать “Я знаю, что это моя рука” (а такие случаи в самом деле редки),
мог бы заявить, что эти слова - бессмыслица. Правда, он мог бы также
сказать: “Разумеется, я знаю это, как мне этого не знать?” - но тогда
он, пожалуй, понял бы предложение “Это моя рука” как объяснение слов
"моя рука”.

413. Так, представь себе, что ты водишь рукой слепого и, проведя ею по
своей руке, говоришь: “Это моя рука”; при этом его вопрос к тебе: “Ты в
этом уверен?” или же “Ты это знаешь?” — имел бы смысл только при
совершенно особых обстоятельствах.

414. Но с другой стороны: откуда я знаю, что это моя рука? Да и знаю ли
я даже в этом случае точно, что значит сказать: это моя рука? Говоря:
“Откуда я это знаю?” — я не имею в виду, что у меня есть на этот счет
хотя бы малейшие сомнения. Здесь основа всего моего действия. Но мне
кажется, что выражать ее словами “Я знаю...” неверно.

415. Не является ли совершенно ошибочным употребление слова “знание” как
самого почитаемого философского слова? Почему же такой интерес вызывает
именно слово “знать”, а не выражение “быть уверенным”? Может быть, в
силу того, что оно слишком субъективно. Но разве слово “знать” не столь
же субъективно? Не вводит ли нас в заблуждение просто такая его
грамматическая особенность: из “я знаю, что р” следует “р”? “Я считаю,
что знаю это” должно бы выражать ничуть не меньшую степень уверенности.
— Да, но выразить-то хотят не субъективную уверенность, пусть даже
наибольшую, а то, что определенные предложения, по-видимому, лежат в
основе всех вопросов и всякого мышления.

416. Ну, а является ли примером этого высказывание о том, что я жил в
этой комнате много недель, что моя память меня не подводит? — “Certain
beyond all reasonable doubt”77 Бесспорно, вне всякого разумного сомнения
(англ.). — Перев..



21.3

417. “Я знаю, что в течение последнего месяца я каждый день принимал
ванну”. Что я вспоминаю? Каждый день и ванну каждое утро? Нет. Я знаю,
что каждый день принимал ванну, а не вывожу это из каких-то других
непосредственных данных. Подобно этому я говорю: “Я почувствовал боль в
руке” - без того, чтобы осознание места боли пришло ко мне как-то иначе
(скажем, с помощью изображения).

418. Не есть ли мое понимание лишь слепота к моему собственному
недопониманию? Мне часто так кажется.

419. Если я говорю "Я никогда не был в Малой Азии”, то откуда ко мне
приходит это знание? Я этого не вычислял, никто мне этого не говорил;
говорит мне это моя память. — Так что же, я не могу в этом заблуждаться?
Есть ли это истина, которую я знаю?

— Я не в состоянии отделаться от этого суждения так, чтобы оно не
увлекало за собой и все другие суждения.

420. Даже такое высказывание, как: я теперь живу в Англии, — тоже имеет
эти две стороны: это не ошибка — но, между тем, что я знаю об Англии?
Разве я не могу полностью заблуждаться в своих суждениях?

Разве не могло бы случиться так, что ко мне придут люди и в один голос
заявят обратное, да к тому же предъявят “доказательство” этого; так что
я неожиданно окажусь единственным сумасшедшим среди сплошь нормальных
или же единственным нормальным среди сумасшедших? Разве я не мог бы
тогда усомниться в том, что сейчас мне кажется совершенно не подлежащим
сомнению?

421. Я в Англии. — Все вокруг говорит мне об этом; куда и к чему ни
обращалась бы моя мысль, я везде нахожу подтверждение этому. — Но если
бы вдруг произошли события, которые сейчас мне и не снятся, разве не
могло бы выясниться, что я заблуждался?

422. Стало быть, я пытаюсь сказать что-то такое, что звучит в духе
прагматизма. Тут я сталкиваюсь с определенным типом мировоззрения.

423. Почему бы мне не сказать вместе с муром, не мудрствуя: “Я знаю, что
я в Англии”? Говорить это имеет смысл при определенных обстоятельствах,
которые я могу себе представить. Если же я высказываю такое предложение
не в этих обстоятельствах, в качестве примера того, что такого рода
истины я знаю с полной достоверностью, то оно тотчас же вызывает
подозрение.

— Но правомерно ли оно??

424. Я говорю "Я знаю р" либо для заверения [других], что я тоже знаю
истину р, либо же просто для усиления — р. Говорят также: “Я не верю в
это, я это знаю". И это можно было бы также выразить (например)
следующим образом: “Это — дерево. И это не просто предположение”. А как
быть вот с чем: “Если бы я сообщил кому-то, что это — дерево, то это не
было бы простым предположением”? Разве не это хотел сказать мур?

425. Это не было бы предположением, и я мог бы сообщить  это другим с
абсолютной уверенностью как то, в чем нет никакого сомнения. Но значит
ли это, что перед нами безусловная истина? Не может ли то, в чем я с
полной определенностью узнаю дерево, что я видел здесь всю свою жизнь, —
оказаться чем-нибудь другим? Не способно ли это сбить меня с толку? И
все-таки при определенных обстоятельствах, которые придают этому
предложению смысл, правильно сказать: “Я знаю (а не только предполагаю),
что это — дерево”. Сказать: по правде говоря, я лишь полагаю это — было
бы неверно. Совершенно дезориентирующим было бы такое высказывание: я
полагаю, что меня зовут Л. В. А вот что опять-таки верно: я не могу в
этом ошибиться. Но это не значит, что я здесь непогрешим.



21.3.51

426. Но как показать кому-то, что мы знаем истины не только о чувственно
данном, но и о вещах? Ведь чьих-то уверений в том, что он знает эти
истины, может быть недостаточно. Из чего же тогда надо исходить, чтобы
это показать?

22.3

427. Человек должен показать, что, даже если он никогда не употребляет
слов “Я знаю...”, его поведение обнаруживает то, что нас интересует.

428. А как быть, если нормально ведущий себя человек уверяет нас: он
только верит, что его зовут так-то, он верит, что узнает своих
постоянных соседей, верит, что у него есть руки и ноги, даже когда он не
смотрит на них непосредственно и т. д.? Можем ли мы, исходя из его
поведения (и речи), показать, что это не так?

23.3.51

429. На каком основании, не видя сейчас своих пальцев, я предполагаю,
что у меня по пять пальцев на каждой ноге? Правильно ли утверждать, что
основанием является то, что этому меня постоянно учил прежний опыт?
Уверен ли я в прошлом опыте в большей мере, чем в том, что имею десять
пальцев? Прежний опыт вполне может быть причиной моей нынешней
уверенности; но является ли он ее основанием? 430. Я встречаю
марсианина, и он спрашивает меня: “Сколько пальцев у человека?” — Я
говорю: “Десять. Я их тебе покажу” — и снимаю ботинки. Если бы он
удивился, что я знаю об этом с такой уверенностью, хотя и не вижу своих
пальцев, — то должен ли я сказать ему: “Мы, люди, знаем, сколько у нас
пальцев, безотносительно к тому, видим мы их или нет”?

26.3.51

431. “Я знаю, что эта комната расположена на втором этаже, что за дверью
короткий проход ведет на лестницу и т. д.”. Можно представить себе
случаи, когда я сделал бы такое высказывание, однако они довольно редки.
Но с другой стороны, я изо дня в день обнаруживаю это знание своими
поступками, а также тем, что я говорю.

Ну, а какой вывод из этих моих действий и слов извлекает другой человек?
Не только ли тот, что я уверен в своей правоте? — Из того, что я прожил
здесь много недель и ежедневно пробегал по лестнице вверх и вниз, он
сделает вывод, что я знаю, где расположена моя комната. — Уверение “Я
знаю...” я стану использовать в том случае, если он еще не знает, из
чего он должен безусловно заключить о моем знании.

432. Высказывание “Я знаю...” может иметь значение только в связи с
другим свидетельством “знания”.

433. Итак, если я говорю кому-то: “Я знаю, что это — дерево” — то
понимать меня надо так: “Это — дерево; ты можешь абсолютно на это
положиться; здесь нет никакого сомнения”. А философ мог бы использовать
это лишь для того, чтобы показать, что эта форма речи реально
применяется. Если же ее требуется употребить не просто как
грамматическое замечание, то следует указать и обстоятельства, в которых
это выражение работает.

434. Ну, а учит ли нас опыт тому, что люди при таких-то обстоятельствах
знают то-то? Опыт, разумеется, показывает, что обычно человек через
сколько-то дней ориентируется в доме, где живет. Или даже: опыт учит нас
тому, что суждению человека, который прошел такое-то обучение, следует
доверять. Он должен, как показывает опыт, обучаться такое-то время,
чтобы быть в состоянии делать правильный прогноз. Но

27.3

435. Человек часто бывает околдован словом. Например, словом “знать”.

436. Неужели [сам] Бог опутан нашим знанием? Неужели некоторые наши
высказывания не могут быть ложными? Ведь именно это мы готовы
утверждать.

437. Я склонен заявлять: “Это не может быть ложным”. Это интересно; но
что отсюда следует?

438. Было бы недостаточно уверять кого-то: я знаю, что происходит
там-то, — не приводя оснований, убеждающих (другого) в том, что я в
состоянии это знать.

439. И высказывание “Я знаю, что за этой дверью коридор и лестница на
первый этаж” звучит так убедительно лишь постольку, поскольку каждый
предполагает, что я знаю это.

440. Здесь есть нечто, относящееся ко всем: что-то не сугубо личное.

441. В зале суда никого не убедило бы простое заверение свидетеля: “Я
знаю...” Должно быть показано, что свидетель был в состоянии знать.

Не заслуживало бы доверия и чье-то заверение “Я знаю, что это рука” при
взгляде человека на свою руку — не знай мы, при каких обстоятельствах
это высказывается. Если же мы их знаем, это кажется порукой того, что
делающий заявление человек в этом отношении нормален.

442. Разве не может быть, что я только вообразил, будто знаю нечто?

443. Представь себе, что в языке нет слова, соответствующего нашему
“знать”. — Люди просто высказывают утверждение. (“Это — дерево” и т. д.)
Естественно, они порой и ошибаются. И поэтому добавляют к предложению
некий знак, указывающий, насколько вероятной считается ошибка, — или мне
следовало бы сказать: насколько вероятна эта ошибка в данном случае?
Последнее удается делать, оговаривая особые обстоятельства. Например, “А
обратился к В со словами: „...я стоял совсем рядом с ним, а слышу я
хорошо"”, или же: “Вчера А был там-то. Я его видел издали. Зрение у меня
не очень хорошее”, или: “Там дерево. Я отчетливо вижу его и сто раз
видел до этого”.

444. “Поезд уходит в два часа. На всякий случай проверь еще раз” или:
“Поезд уходит в два часа. Я только что посмотрел новое расписание”.
Имеет смысл также добавить: “В таких вещах на меня можно положиться”.
Полезность такого пояснения очевидна.

445. Но если я говорю: “У меня две руки”, — на что я могу сослаться,
чтобы засвидетельствовать достоверность этого? Самое большее — указать
на обычность обстоятельств.

446. Почему же я так уверен, что это моя рука? Разве на такого рода
уверенности не основывается вся языковая игра? Или: разве такая
уверенность не предполагается (заведомо) в языковой игре? Тот, кто в нее
не играет или играет неверно, именно в силу этого не узнает предметы с
уверенностью.

28.3

447. Сравни с этим 12 х 12=144. В этом случае мы тоже не говорим
“возможно”. Коль скоро данное предложение предполагает, что наш счет и
вычисление безошибочны, что наши чувства при вычислении не обманывают
нас, — оба предложения, арифметическое и физическое, находятся на одной
и той же ступени. Готов утверждать: физическая игра так же достоверна,
как и арифметическая. Но это может быть неверно понято. Мое замечание
логическое, а не психологическое.

448. Хочу заявить: коли не вызывает удивления то, что “абсолютно
бесспорны” арифметические предложения (например, таблица умножения), то
почему надо изумляться тому, что таково же и предложение “Это моя рука”?

449. Нечто должно быть преподано нам как основа.

450. Я хочу сказать: наше обучение имеет форму “Это фиалка”, “Это стол”.
Правда, ребенок мог бы впервые услышать слово “фиалка” и в предложении
“Это, возможно, фиалка”; но тогда он мог бы спросить: “Что такое
фиалка?” В ответ на это, конечно, можно было бы показать ему картинку.
Ну, а что, если бы “Это...” говорили лишь при показе картинки, а в
других случаях всегда говорили бы только “Это, может быть,...”? Что бы
из этого практически следовало? Всеохватывающее сомнение не было бы
сомнением.

451. Не имеет силы мое возражение Муру - что смысл обособленного
предложения “Это — дерево” неопределенен, поскольку неясно, что именно
представляет собой “это”, которое характеризуют как дерево; ибо этот
смысл можно сделать более определенным, сказав, например: “Вон тот
объект, похожий на дерево, — это настоящее дерево, а не искусная
имитация”.

452. Было бы неразумно сомневаться, является ли это настоящим деревом
или... .

То, что мне это представляется несомненным, ничего не значит. Если
сомневаться здесь было бы неразумно, это нельзя было бы усмотреть из
моего мнения. Так что требовалось бы правило, устанавливающее, что
сомнение здесь неразумно. Но и правила такого нет.

453. Правда, я говорю: “В этом не усомнился бы ни один разумный
человек”. — Разве можно представить себе, что образованный судья спросил
бы, является ли сомнение разумным или неразумным?

454. Бывают случаи, когда сомнение неразумно, но есть и другие, когда
оно представляется логически невозможным. И между ними, кажется, нет
никакой четкой границы.

29.3

455. Всякая языковая игра основывается на узнавании слов и предметов. Мы
усваиваем с равной неумолимостью и то, что это стул, и то, что 2х 2=4.

456. Если, следовательно, я сомневаюсь или не уверен в том, что это моя
рука (в каком бы то ни было смысле), то почему я не сомневаюсь и в
значении этих слов?

457. Не хочу ли я тем самым сказать, что уверенность заложена в сущности
данной языковой игры?

458. Сомневаясь, исходят из определенных оснований. Речь идет вот о чем:
как сомнение вводится в языковую игру?

459. Пожелай торговец без всяких на то оснований, просто для
уверенности, обследовать каждое яблоко, почему бы ему (затем) не
обследовать само это обследование? И можно ли здесь говорить о вере (в
смысле религиозной веры, а не предсказания)? Все психологические слова
здесь только уводят от главного.

460. Я иду к врачу и, показывая ему свою руку, говорю: “Это рука, а
не...; я ее ушиб и т. д. и т. д.” Неужели я при этом просто сообщаю
что-то лишнее? Разве нельзя, например, сказать: предположив, что слова
“Это рука” являются сообщением, — как можно было бы рассчитывать на то,
что он это сообщение понимает? Ведь если сомнительно то, “что это рука”,
почему же не подлежит сомнению также то, что я человек, сообщающий об
этом? — Но с другой стороны, можно представить себе случаи — пусть даже
и очень редкие, — когда подобное объяснение не является излишним или
всего лишь излишне, но не абсурдно.

461. Предположим, я врач, ко мне приходит пациент, показывает свою руку
и говорит: “То, что здесь похоже на руку, — это настоящая рука, а не
искусная имитация”. После чего он рассказывает о своем ушибе. — Разве я
действительно увидел бы в этом некое сообщение, пусть даже излишнее?
Разве я не принял бы это скорее за бессмыслицу, правда имеющую форму
сообщения? Ведь если бы это сообщение действительно имело смысл, то на
чем бы основывалась уверенность пациента? Данному сообщению недоставало
бы соответствующего контекста.

30.3

462. Почему мур к вещам, которые он знает, не причисляет, например,
того, что в такой-то части Англии есть деревня с таким-то названием?
Иными словами: почему он не упоминает факты, известные ему, но не
каждому из нас?

31.3

463. Но ведь сообщение “Это — дерево”, сделанное в тот момент, когда
никто и не думал в этом сомневаться, могло бы быть своеобразной остротой
и в качестве таковой иметь смысл. Так когда-то и в самом деле сострил
Ренан.

3.4.51

464. Мое затруднение можно продемонстрировать еще и так: я сижу, беседую
с другом. И внезапно говорю: “А ведь я все это время уже знал, что ты NN
". He излишне ли это замечание, хотя оно и истинно?

Мне кажется, эти слова напоминали бы приветствие “Здравствуй”, сказанное
собеседнику в середине разговора.

465. А если бы вместо “Я знаю, что это — дерево” было “На сегодня
известно более... видов насекомых”? Если бы кто-то вдруг произнес эту
фразу вне всякого контекста, то можно было бы подумать, что между делом
он размышлял о чем-то своем и высказал вслух только одну из фраз,
связанных с новым поворотом его мысли. Или еще: он впал в транс и
говорит, сам не понимая своих слов.

466. Стало быть, мне кажется, что я все время уже что-то знал, и все же
не было смысла говорить, высказывать эту истину.

467. Я сижу в саду с философом; указывая на дерево рядом с нами, он
вновь и вновь повторяет: “Я знаю, что это — дерево”. Приходит кто-то
третий и слышит его, а я ему говорю: “Этот человек не сумасшедший:
просто мы философствуем”.



4. 4

468. Кто-то не к месту говорит: “Это — дерево”. Он мог бы произнести это
предложение, потому что вспомнил, что слышал его в похожей ситуации; или
же его внезапно поразила красота дерева и это предложение было
восклицанием; или же он произнес его самому себе в качестве
грамматического примера (и т. д.). И вот я спрашиваю его: “Что ты имел в
виду?” - а он отвечает: “Это было адресованное тебе сообщение”. Будь он
настолько не в себе, что захотел бы сообщить мне это, разве я не был бы
вправе предположить: он не ведает, что говорит?

469. Кто-то в разговоре со мной ни с того ни с сего произносит:

“Желаю тебе всего хорошего”. Я удивлен, но потом вижу, что эти слова
как-то связаны с его мыслями обо мне. И тогда они уже не кажутся мне
бессмысленными.

470. Почему не вызывает сомнения, что меня зовут Л. В.? Кажется, это
отнюдь не то, что можно было бы установить сразу, без всяких сомнений.
Но надо думать, что это одна из несомненных истин.

5. 4

[Здесь в моем мышлении пока еще большой пробел. И сомневаюсь, будет ли
он восполнен. — Л. В.]

471. Так трудно найти начало. Или лучше: трудно начать с начала. И
больше не пытаться вернуться назад.

472. Обучаясь языку, ребенок заодно узнает, что требует выяснения, а что
— нет. Осваиваясь с тем. что в комнате стоит шкаф, человек учится не
сомневаться в том, что данный предмет и впредь будет неизменно
оставаться шкафом, а не просто бутафорией.

473. Как при письме усваивают основную форму, а уж затем ее варьируют,
так сначала постигают постоянство вещей как норму, которая затем
подлежит изменениям.

474. Эта игра находит применение. Это может быть причиной того, что в
нее играют, но не основанием.

475. Я готов здесь рассматривать человека как животное; как примитивное
существо, наделенное инстинктом, но не способностью рассуждать. Как
существо в Примитивном состоянии. Ведь мы пользуемся любой логикой,
пригодной в качестве простейшего средства взаимопонимания, и не стыдимся
этого. Язык возник не из рассуждения.





6 .4

476. Ребенка учат не тому, что существуют книги, существует кресло и т.
д. и т. д., но тому, как доставать книгу, сидеть в кресле и т. д.

Позднее встают, конечно, и вопросы о существовании: “Существует ли
единорог?” и т. д. Но такой вопрос только возможен, ибо, как правило,
подобные вопросы не возникают. Разве человек знает, как убедиться в
существовании единорога? Как научиться методу, позволяющему определять,
существует ли что-либо или нет?

477. “Выходит, обучая ребенка названиям предметов с помощью указательных
определений, человек должен знать, что эти предметы существуют”. —
Почему это нужно знать? Разве не достаточно того, что опыт впоследствии
не показывает обратное? Почему языковая игра должна основываться на
некоем знании?

7. 4

478. Верит ли ребенок в то, что молоко существует? Или он знает, что
молоко существует? Знает ли кошка, что существует мышь?

479. Должны ли мы сказать: знание о том, что физические объекты
существуют, является очень ранним или очень поздним?

8. 4

480. Ребенок, который учится употреблять слово “дерево”. Некто, стоя с
ним перед каким-то деревом, говорит: "Прекрасное дерево!” Ясно, что в
эту языковую игру не входит какое-либо сомнение в существовании дерева.
Но можно ли утверждать: ребенок знает, что некое дерево существует?
Разумеется. “Знать нечто” не предполагает об этом думать, — но разве
тот, кто что-то знает, не должен быть способен на сомнение? А
сомневаться — значит думать.

481. Слыша, как мур говорит: “Я знаю, что это — дерево”, — понимаешь
вдруг тех, по мнению которых это совершенно ничего не решает.

Дело сразу кажется неясным и туманным. Словно бы мур представил его в
ложном свете.

Словно бы я увидел живописное полотно (может быть, театральную
декорацию) и издалека тотчас же и без малейшего сомнения узнал, что на
нем изображено. Но вот я подхожу поближе и вижу там множество
разноцветных пятен, весьма неоднозначных и не дающих какой-либо
достоверности.

482. Словно бы вот такое “Я знаю” не поддавалось никакому
метафизическому акцентированию.

483. Правильное употребление выражения “Я знаю”. Человек с плохим
зрением спрашивает меня: “Ты думаешь, что то, что мы видим вон там, есть
дерево?” — Я отвечаю: “Я знаю это; я отчетливо его вижу, и оно мне
хорошо знакомо”. — Л: “Дома ли NN?” — я: “Полагаю, что да”. — А: “А был
ли он дома вчера?” - Я: “Вчера он был дома, я это знаю, я с ним
говорил”. А:

“Знаешь ли ты или только полагаешь, что эта часть дома пристроена
позже?” — Я: “Я знаю это; я справлялся об этом у...”.

484. Стало быть, в этих случаях говорят: “Я знаю” — и указывают
основание знания или же могут его указать.

485. Можно также представить себе случай, когда некто, просматривая ряд
предложений, то и дело спрашивает: “Я это знаю или же только полагаю?”
Он хочет выяснить достоверность каждого предложения в отдельности. Этот
вопрос мог бы относиться к какому-нибудь утверждению, предназначенному
для судебного показания.

486. “Ты знаешь или только веришь, что тебя зовут Л. В.?” Разве это
осмысленный вопрос?

Ты знаешь или лишь полагаешь, что пишешь здесь немецкие слова? Только
неужели ты думаешь, что “полагать” имеет такое значение? Какое значение?

487. Чем доказывается, что я что-то знаю? Во всяком случае, не моим
заявлением, что я знаю это.             

488. Следовательно, если авторы перечисляют все, что они знают, это
вовсе ничего не доказывает.

Стаж) быть, возможность знать что-то о физических объектах не может быть
доказана заверениями тех, кто полагает, что имеет такое знание.

489. Ну что ответить человеку, заявляющему: “Я думаю, что тебе только
кажется, будто ты это знаешь”?

490. Если же я спрашиваю: “Знаю ли я или только полагаю, что меня
зовут...?” — то мне совершенно ни к чему заглядывать внутрь себя.

Правда, я мог бы сказать: я никогда не испытывал ни малейшего сомнения в
том, что меня так зовут; более того, усомнись я в этом, я и не мог бы
быть уверен ни в одном суждении.

10. 4

491. “Знаю ли я или только полагаю, что меня зовут Л. В.?” Если бы
вопрос был таким: “Уверен ли я или только догадываюсь, что я...?” — то
на мой ответ, конечно, можно было бы положиться.

492. “Знаю я или только полагаю...?” можно было бы выразить и вот так:
что было бы, если бы то, что до сих пор мне казалось не подлежащим
никакому сомнению, оказалось ложным предположением? Как я реагировал бы
на это — как в случае, когда ложным оказывается какое-то мнение, или же
мне показалось бы, что пошатнулась сама основа моих суждений? — Но
понятно, я здесь не стремлюсь к какому-то предсказанию. Сказал бы я
попросту: “Я никогда бы этого не подумал!” — или отказался бы (должен
был бы) пересматривать свое суждение, поскольку такая “ревизия” была бы
равносильна крушению всяких мерил?

493. Что же получается: дабы вообще быть способным к суждению, я должен
признать бесспорность определенных положений?

494. “Я не могу сомневаться в данном предложении, не отказываясь от
всякого суждения”.

Но что это за предложение? (Оно напоминает о том, что Фреге говорил о
законе тождества88 Grundgesetze der Arithmetik, I. XVIII..) Это,
конечно, не эмпирическое предложение. Оно, скорее, имеет характер
правила.

495. Человеку, пожелавшему возражать против несомненных положений, можно
было бы просто заметить: “Что за чепуха!” То есть не отвечать ему, а
осадить.

496. Это походило бы на замечание: “Абсурд!” — в случае, если бы кто-то
заявил, что такая-то игра всегда играется неверно

497. Допустим, кто-то постоянно пытался бы вызвать у меня сомнения и
говорил: здесь тебя подводит память, там тебя обманули, в этом ты не
очень глубоко убежден и т. д.; я же не поддавался бы колебаниям и
сохранял уверенность. — Мое поведение могло бы не быть ошибкой хотя бы
лишь потому, что изначально определяло бы некую игру.

11.4

498. Странно, что мне представляется совершенно правильным, когда словом
“Чепуха!” человек отвергает попытку ставить под сомнение основы, и
вместе с тем я считаю неправильным, если он склонен защищать свои
позиции используя, например, слова “Я знаю”.

499. Я мог бы также сказать: “закон индукции” поддается обоснованию не в
большей мере, чем определенные частные положения, относящиеся к
материалу опыта.

500. Что же касается заявления: “Я знаю, что закон индукции истинен”, —
то оно тоже кажется мне бессмыслицей. Представь себе подобное
высказывание в суде. Уж правильнее было бы сказать: “Я верю в закон...”
— где “верю” не имеет ничего общего с предполагаю.

501. Не подхожу ли я все ближе и ближе к тому, чтобы сказать, что логика
в конечном счете не поддается описанию? Ты должен присмотреться к
практике языка, и тогда ты ее увидишь. 502. Можно ли было бы заявлять:
“Я с закрытыми глазами знаю положение своих рук  ”. — если бы мои данные
об их положении всегда или чаще всего возражали свидетельству других?

503. Я смотрю на какой-то предмет и говорю: “Это — дерево” или “Я знаю,
что это...”. — Ну, а если я подхожу ближе и это оказывается чем-то
другим, я могу сказать: “Это все-таки было не дерево” — или говорю: “Это
было дерево, но в данное время уже не дерево”. Ну, а если бы все
остальные люди противоречили мне, заявляя, что это никогда и не было
деревом, и если бы все прочее свидетельствовало против меня, то что
толку тогда было бы настаивать на моем “Я знаю...”?

504. Знаю ли я нечто, зависит от того, подкрепляет ли мою правоту
очевидность или же она противоречит мне. Ибо фраза: человек знает, что
испытывает боль, — ничего не значит.

505. Если человек что-то знает, то всегда по милости Природы.

506. “Если моя память обманывает меня здесь, она может обмануть меня
везде”.

Если я не знаю этого, то откуда я знаю, обозначают ли мои слова то, что,
как я полагаю, они обозначают?

507. “Если меня обманывает это, то что еще означает „обманывать"”?

508. На что я могу положиться?

509. Я, собственно, хочу сказать, что языковая игра возможна лишь при
том условии, если на что-то полагаются. (Я не сказал “можно на что-то
положиться”.)

510. Заявляя: “Конечно, я знаю, что это — полотенце”, — я произношу
фразу. Я не забочусь о верификации. Для меня это — непосредственное
выражение.

Я не думаю о прошлом или будущем. (И конечно, мур тоже.) Точно так же,
как при непосредственном действии; как, не колеблясь, я беру полотенце.

511. Но этому непосредственному действию соответствует все-таки

уверенность, а не знание.

А разве не таким же образом я схватываю имя вещи?

12.4

512. Вопрос же вот в чем: “А что, если бы ты должен был изменить свое
мнение и об этих фундаментальных вещах?” И ответ на это, как мне
кажется, таков: “Ты не должен его изменять. 

513. А что, если бы произошло нечто действительно неслыханное? Если бы,
например, я увидел, что дома без видимой причины постепенно испаряются;
если бы скот на лугу встал на голову, смеялся и говорил разумные слова;
если бы деревья постепенно превращались в людей, а люди в деревья. Разве
тогда, наблюдая все эти происшествия, было бы по-прежнему правомерно
говорить: “Я знаю, что это дом” и т. д. или просто: “Это дом” и т. д.?

514. Это высказывание представляется мне фундаментальным; если оно
ложно, тогда что еще будет “истинным” или “ложным”?

515. Если мое имя не Л. В., то как я могу полагаться на то, что понимают
под “истинным” и “ложным”?

516. Если бы произошло нечто такое (например, кто-то мне что-то сказал
бы), что пробудило бы во мне сомнение в этом, то, безусловно, нашлось бы
нечто еще, что позволило бы подвергнуть сомнению сами основания такого
сомнения, и поэтому я мог бы принять решение остаться при своем старом
веровании.

517. Но разве не могло бы случиться такое, что вовсе выбило бы меня из
колеи? Свидетельство, которое сделало бы неприемлемым для меня самое
надежное? Или же побудило бы меня отвергнуть самые фундаментальные мои
суждения? (Верно или ошибочно — это здесь совершенно безразлично.)

518. Можно ли представить себе, что я наблюдаю это же в другом человеке?

519. Вполне возможно, что, выполняя приказ “Принеси мне книгу”, ты
сначала должен выяснить, действительно ли то, что ты видишь вон там,
есть книга, но в этом случае ты все же знаешь, что понимается под
“книгой”; а если не знаешь, то можешь об этом как-то справиться, — но
тогда ты все же должен знать, что означает какое-то другое слово. И то,
что слово означает то-то и так-то употребляется, опять же является
эмпирическим фактом, как и то, что этот предмет есть книга.

Итак, чтобы суметь выполнить приказ, ты должен не сомневаться в некоем
эмпирическом факте. Значит, сомнение само покоится только на том, что
вне сомнения. Но поскольку языковая игра есть нечто такое, что
складывается из повторяющихся во времени игровых действий, то кажется,
что ни в каком отдельном случае нельзя сказать: дабы могла существовать
сама языковая игра, что-то должно быть вне сомнения, — хотя, как
правило, какое-то эмпирическое суждение должно быть

13.4

520. мур имеет полное право сказать: он знает, что перед ним дерево.
Конечно, он может ошибиться в этом. (Ведь это не то же самое, что
заявить: “Я полагаю, что вон там дерево”.) Но прав ли он в данном случае
или заблуждается, с философской точки зрения не имеет значения. Если мур
спорит с теми, кто утверждает, что на самом деле этого нельзя знать, то
он не может, в порядке возражения, уверять, что т знает то-то. Ибо ему
не обязаны верить. Утверждай его противники, что в то-то нельзя верить,
он мог бы им ответить: “Я верю в это”.

14.4

521. Ошибка Мура состоит в том, что на утверждение: этого нельзя знать —
он возражает: “Я это знаю”.

522. Мы говорим: если ребенок овладел языком — а значит, его
применением, — он должен знать значения слов. Например, он должен уметь
правильно назвать цвета белых, черных, красных и синих вещей, не
испытывая никаких сомнений.

523. Действительно, в данном случае у всех бесследно исчезают сомнения,
никого не удивляет то, что о значении слов мы не просто догадываемся.

15.4

524. Существенно ли для наших языковых игр (“Приказ и выполнение”,
например), что в определенных их пунктах не возникает сомнения, — или же
достаточно чувства уверенности, пусть даже с легким оттенком сомнения?

То есть достаточно ли, если я — пусть и не так, как ныне, когда я сразу
же, без малейшего сомнения, называю нечто “черным”, “красным”,
“зеленым”, — вместо этого все же говорю: “Я уверен, что это красное” —
примерно так, как говорят: “Я уверен, что он сегодня придет” (стало
быть, с “чувством уверенности”)? Сопутствующее чувство нам, разумеется,
безразлично, и в равной мере нам нет нужды беспокоиться о словах “Я
уверен, что”. — Важно же то, связано ли с ними какое-либо различие в
практике языка. Можно спросить , всегда ли человек, который изъясняется
вот так, скажет при случае "Я уверен” там, где, например, мы сообщаем о
чем-то с уверенностью (так, в опыте мы смотрим в окуляр прибора и
сообщаем о цвете, который видим). Если он так заявляет, сразу же хочется
проверить его сведения. Если же оказывается, что он вполне надежен, то
ею манера речи будет истолкована просто как причуда, которая не
относится к делу. Можно было бы, скажем, предположить, что он начитался
философов-скептиков, уверовал, будто знать ничего нельзя, и посему
принял такую манеру говорить. Коль скоро мы к ней привыкаем, она не
оказывает на практику никакого воздействия. 

525. Что же было бы тогда в том случае, если бы другой человек в самом
деле имел иное отношение, чем мы, скажем, к названиям цветов? То есть в
том случае, где сохранялось бы легкое сомнение или возможность сомнения
в их употреблении?

16.4

526. Того, кто, глядя на английский почтовый ящик, говорит: “Я уверен,
что он красный”, — мы причислили бы к людям, не различающим цвета, или
же сочли бы, что он не владеет названиями цветов в немецком или в
каком-нибудь ином языке. Если же ни то, ни другое не имело места,
значит, мы его неверно поняли.

527. О немце, называющем этот цвет “красным”, не скажешь: он уверен, что
по-немецки это называется “красным”. О ребенке, освоившем
словоупотребление, не скажешь: он “уверен, что этот цвет на его языке
называется так-то". О нем нельзя также сказать, что, обучаясь языку, он
заучивает, что этот цвет по-немецки называется так-то, или же что,
научившись употреблению слой, он знает это.

528. И все же: поинтересуйся кто-нибудь, как этот цвет называется
по-немецки, и скажи я ему, а он задай мне вопрос: “Ты уверен?” — я
ответил бы ему: “Я таю это; немецкий — мой родной язык”.

529. И один ребенок, например, скажет о другом или о себе самом, что он
уже знает, как называется то-то.

530. Я могу сказать кому-то: “Этот цвет по-немецки называется „красным"”
(если, например, я обучаю его немецкому языку). Я не сказал бы в данном
случае: “Я знаю, что этот цвет...”, — я, что узнал, или же — по
контрасту с другим цветом, немецкого названия которого я еще не знаю.

531. Ну, а разве не правильно описывать мое нынешнее состояние так: я
знаю, как этот цвет называется по-немецки? А если это правильно, то
почему бы мне не описывать свое состояние в соответствующих словах: “Я
знаю и т. д.”?

532. Стало быть, когда мур, сидя поддеревом, сказал: “Я знаю, что это”,—
он просто высказал истину о своем тогдашнем состоянии. [Я философствую
здесь, как старая дама, которая то и дело что-то теряет и вынуждена
искать: то очки, то связку ключей. — Л. В.]

533. Что ж, если бы правильным было описывать его состояние вне
контекста, то столь же правильным было бы произносить вне контекста
слова “Это — дерево”.

534. Но разве неверно сказать: “Ребенок, овладевший языковой игрой,
должен что-то знать”?

Если бы вместо этого сказали “должен что-то уметь", то это было бы
плеоназмом, и все-таки именно это я бы хотел противопоставить первому
предложению. — Но: “Ребенок приобщается к естественно-историческим
знаниям”. Это предполагает, что он в состоянии спросить, как называется
то или иное растение.

535. Ребенок знает, как что-то называется, если способен правильно
ответить на вопрос “Как это называется?”.

536. Ребенок, который еще только учится говорить, естественно, еще
совсем не владеет понятием называния.

537. Разве о том, кто не владеет этим понятием, можно сказать, что он
знает, как называется то-то?

538. Я бы сказал, так ребенок учится реагировать; пока же он так
реагирует, он еще ничего не знает. Знание начинается лишь на более
поздней ступени.

539. Разве с познанием дело обстоит так же, как с накапливанием?

540. Собаку можно приучить по команде “N” бежать к N, на команду “М”
бежать к М, но разве она тем самым знала бы, как зовут людей?

541. “Он знает только, как зовут этого человека, но еще не знает, как
зовут того”. Этого, строго говоря, нельзя сказать о том, кто не имеет
никакого понятия, что у людей есть имена.

542. “Я не могу описать этот цветок, если не знаю, что данный цвет
называется „красным"”, как сможет сказать в какой-либо форме: “Я знаю,
как зовут этого человека, но пока еще не знаю, как зовут того”.

544. Конечно же, указывая на цвет свежей крови, я могу правдиво сказать:
“Я знаю, как этот цвет называется по-немецки”. 

17.4

545. Ребенок знает, какой цвет обозначается словом “синий”. И то, что он
при этом знает, совсем не так просто.

546. Я бы сказал: “Я знаю, как называется этот цвет”, — если бы речь
шла, например, об оттенке цвета, название которого не каждый знает.

547. Ребенку, который только что начал говорить и может использовать
слова “красный” и “синий”, еще нельзя сказать: “Не правда ли, ты знаешь,
как называется этот цвет”.

548. Прежде чем спрашивать о названии того или иного цвета, ребенок
должен научиться употреблять слова, обозначающие цвета.

549. Было бы неверно утверждать, будто фразу “Я знаю, что там стоит
стул” можно сказать лишь тогда, когда он там стоит. Конечно, лишь тогда
это истинно, но я имею право это сказать, когда уверен, что он где-то
там, пусть я даже не прав. [Притязания — это долговое обязательство,
которым обременена сила мысли философа. — Л. В.]

18.4

550. Веря во что-то, человек вовсе не обязательно способен ответить на
вопрос, почему он в это верит; если же он что-то знает, то всегда должен
суметь ответить на вопрос, откуда он это знает.

551. Причем, отвечая на этот вопрос, нужно следовать общепризнанным
основоположениям. Такое можно узнать вот так.

552. Знаю ли я, что в данное время сижу на стуле? — Неужели же я этого
не знаю?! В данных обстоятельствах никому не придет в голову сказать,
что я это знаю, но не скажут, например, и того, что я в сознании. Обычно
этого не говорят и о прохожих на улице. Что ж, разве это не так, хотя
этого и не говорят?

553. Странно ваг что: если я говорю без особого повода “Я знаю”, скажем
"Я знаю,что сейчас сижу на стуле",      то такое утверждение кажется мне
неоправданным и самонадеянным. Если же я утверждаю это в ситуации, где в
этом есть потребность, то оно представляется мне вполне оправданным и
будничным, хотя моя уверенность в его истинности ни на йоту не возросла.
554. В своей языковой игре оно не претенциозно. Там оно не возвышается
над самой этой человеческой языковой игрой. Ибо там оно имеет
ограниченное применение.

Но как только я произношу это предложение вне его контекста, оно
предстает в каком-то ложном свете. Так, словно бы я хочу заверить, что
есть то, что я знаю. О чем мне не смог бы поведать и сам Бог.

19.4

555. Мы говорим: мы знаем, что вода кипит, если ее поставить на огонь.
Откуда мы это знаем? Нас научил опыт. — Я говорю:

“Я знаю, что сегодня утром позавтракал”; этому опыт меня не учил.
Говорят также: “Я знаю, что он испытывает боль”. В каждом из этих
случаев мы имеем дело с различными языковыми играми, всякий раз мы
уверены, и всякий раз с нами соглашаются, что мы в состоянии знать. Вот
почему и научные положения в учебнике физики признаются всеми.

Если некто говорит, что он нечто знает, то это должно быть чем-то таким,
что он, по общему мнению, в состоянии знать. 

556. Не говорят: он в состоянии в это верить. Но говорят: “В данной
ситуации это разумно предположить” (или “верить” в это).

557. Военный суд вполне способен вынести решение о том, было ли разумно
в такой-то ситуации с уверенностью предположить то-то (хотя бы и
ошибочно).

558. Мы говорим: мы знаем, что вода при таких-то обстоятельствах кипит и
не замерзает. Мыслимо ли, чтобы мы в этом заблуждались? Разве ошибка не
опрокинула бы вообще всякое суждение? Более того: что могло бы устоять,
если бы рухнуло это? Неужели кто-нибудь может открыть что-то такое, что
мы тотчас сказали бы: “Это было ошибкой”?

Что бы, может статься, ни случилось в будущем, как бы ни повела себя в
будущем вода, — мы знаем, что доныне в бесчисленных случаях это обстояло
так. Этот факт вкраплен в фундамент нашей языковой игры.

559. Ты должен задуматься над тем, что языковая игра есть, так сказать,
нечто непредсказуемое. Я имею в виду: она не обоснована. Она не разумна
(или неразумна). Она пребывает — как наша жизнь.

560. И понятие знания сопряжено с понятием языковой игры.

561. “Я знаю” и “Ты можешь на это положиться”. Но не всегда можно
заменить первое вторым.

562. Во всяком случае, важно представить себе язык, в котором нет нашего
понятия “знать”.

563. Говорят: "Я знаю, что ему больно”, — хотя и не могут убедительно
обосновать это. Равноценно ли это утверждению “Я уверен, что ему...”? —
Нет. “Я уверен” дает тебе субъективную уверенность. “Я знаю” означает,
что я, который это знает, и тот, кто этого не знает, разделены разницей
постижения. (Вероятно, основанной на различии в степени опыта.) Если “Я
знаю” говорится в математике, оправданием этого служит доказательство.

Если в обоих этих случаях вместо “Я знаю” говорят: “Ты можешь на это
положиться”,— то обоснование для каждого случая будет разным. И
обоснование имеет конец.

564. Языковая игра: доставка строительных камней, доклад о количестве
имеющихся камней. Иногда их количество определяется на глаз, иногда же
устанавливается путем подсчета. Тут порой возникает вопрос: “Ты
полагаешь, что камней столько-то?” — и ответ: “Я знаю это, я только что
их пересчитал”. Но “Я знаю” здесь можно бы и опустить. Однако если есть
какие-то способы констатировать наверняка, скажем пересчитать, взвесить,
измерить кладку и т. д., то утверждение “Я знаю” может заменить
сообщение о том, как знают.

565. Но здесь еще и речи нет о каком-то “знании” того, что этому
название — “плита”, этому — “колонна” и т. д.

566. Разумеется, ребенок, который учится моей языковой игре (2)99 См.:
Философские исследования, I, § 2., не учится говорить: “Я знаю, что это
называется плитой”. Конечно же, есть языковая игра, в которой ребенок
употребляет такое предложение. Это предполагает, что, как только имя
дано, ребенок может тотчас же употребить его. Как и я, если бы мне
усвоил игру со строительными камнями, ему могут сказать, к примеру: “А
вот этот камень называется...”,— и тем самым первоначальная игра
расширяется.

567. И все же, разве мое знание о том, что меня зовут Л. В., и знание о
кипении воды при 100°С — однотипны? Разумеется, сам этот вопрос,
поставлен некорректно.

568. Если бы мое имя употреблялось лишь изредка, могло бы статься, что я
и не знал бы его. Само собой разумеется, что я знаю свое имя лишь
потому, что без конца употребляю его, как и всякий другой человек.

569. Внутреннее переживание не может указать мне, что я нечто

знаю. Поэтому, хоть я и говорю: “Я знаю, что меня зовут...” и это явно
неэмпирическое предложение, — — —

570. “Я знаю, что меня зовут так; каждый из нас, будучи взрослым, знает,
как его зовут”.

571. “Меня зовут..., на это ты можешь положиться. Если же окажется, что
это неверно, то в будущем тебе никогда не следует верить мне”.

572. И все-таки я, по-видимому, знаю, что, например, насчет своего
собственного имени я не могу ошибаться! Это выражается в словах: “Если
это неверно, то я спятил”. Ну ладно, это лишь слова; а как это
воздействует на употребление языка?

573. Верно ли, что ничто не убеждает меня в противоположном?

574. Вопрос в том, каков тип этого предложения: “Я знаю, что не могу
ошибаться в этом” или же “Я не могу в этом ошибаться”. Это “Я знаю”
кажется здесь оторванным от всяких основ. Я и впрямь знаю это. Но если
уж здесь может зайти речь об ошибке, то потребовалось бы проверять, знаю
ли я это.

575. Стало быть, эта фраза — “Я знаю” — могла бы служить указанием на
то, в каких случаях на меня можно полагаться; но при этом пригодность
этого знака должна явствовать из опыта.

576. Можно задать вопрос: “Откуда я знаю, что не ошибаюсь в своем
собственном имени?”; в случае же ответа: “Ведь я так часто его
употребляю” — опять-таки спросить: “Откуда я знаю, что не ошибаюсь в
этом?” И на этот раз фраза “Откуда я знаю” уже не может иметь какого-то
значения. Я не стал бы принимать во внимание никакого аргумента, который
указывал бы на противоположное! А что значит “Я не стал бы”? Есть ли это
выражение какого-то намерения?

578. Но разве какой-то высший авторитет не мог бы уверить меня в том,
что я не знаю истины? Так что я должен был бы сказать: “Научи меня!” Но
тогда мне должны были бы открыть глаза.

579. Языковой игре с именами собственными присуще то, что каждый знает
свое имя с величайшей уверенностью.

20.4

580. Но могло бы быть и так, что, когда бы я ни заявил: “Я знаю это”, —
это оказывалось бы неверным. (Показать.)

581. Но возможно, я был бы не в состоянии как-то это исправить и
продолжал уверять: “Я знаю...”. А как же тогда усвоил это выражение
ребенок?

582. “Я это знаю” может означать: “Это мне уже известно”, — но также:
“Это несомненно так”.

583. “Я знаю, что в... языке это называется...”. — Откуда ты это знаешь?
“Я выучил...”

Можно ли здесь вместо “Я знаю, что и т. д.” поставить “В... языке это
называется...”?

584. Возможно ли употреблять глагол “знать” только в вопросе “Откуда ты
это знаешь?”, который бы следовал за простым утверждением? — Так что
вместо “Я это уже знаю” говорили бы “Мне это известно”; и это следовало
бы только за сообщением о факте. А что говорили бы вместо “Я знаю, что
это такое”? 110 Последнее предложение добавлено позже.0

585. Но разве предложение “Я знаю, что это — дерево” не сообщает нечто
иное, чем “Это — дерево”?

586. Вместо “Я знаю, что это такое” можно было бы сказать: “Я могу
сказать, что это такое”. А если бы приняли такой способ выражения, что
стало бы тогда с “Я знаю, что это...”?

587. Вернемся к вопросу о том, сообщает ли “Я знаю, что это...” что-то
иное, чем “Это...”. — В первом предложении упомянуто некое лицо, во
втором — нет. Но отсюда не следует, что они имеют разный смысл. Во
всяком случае, первую форму часто заменяют второй, нередко придавая ей
при этом особую интонацию. Ибо по-разному говорят в тех случаях, когда
дается бесспорное определение и когда настаивают на утверждении ввиду
возможных возражений.

588. Но разве с помощью слов “Я знаю, что это...” я говорю не о том, что
нахожусь в определенном состоянии, тогда как простое утверждение “Это
есть...” об этом не сообщает? И тем не менее такое утверждение часто
вызывает реплику: “Откуда ты знаешь?” — Ну, уже сам факт моего
утверждения дает понять: “Я верю, что знаю это”.

Это можно выразить таким образом: в зоопарке может быть надпись “Это
зебра”, но никак не надпись “Я знаю, что это зебра”. “Я знаю” имеет
смысл лишь при том, что эти слова высказывает какое-то лицо. Но в таком
случае безразлично, говорит ли человек “Я знаю...” или же “Это...”.

589. Как же учатся осознавать свое собственное состояние знания?

590. Об осознании состояния можно было бы говорить уже там, где
заявляют: “Я знаю, что это такое”. Человек здесь может убедиться в том,
что он действительно владеет этим знанием.

591. “Я знаю, что это за дерево. — Это каштан”. “Я знаю, что это за
дерево. Я знаю, что это каштан”. Первое высказывание звучит более
естественно, чем второе. Человек только тогда повторит “Я знаю”, когда
он хочет особо подчеркнуть уверенность; возможно, чтобы предупредить
какое-то возражение. Первое “Я знаю” означает примерно следующее: я в
состоянии сказать.

В каком-то другом случае можно начать с констатации “Это...”, затем
ответить на возражение: “Я знаю, что это за дерево” — и подчеркнуть тем
самым уверенность.

592. “Я могу сказать, что это за..., притом с уверенностью”.

593. Даже если можно заменить “Я знаю, что это так” выражением “Это
так”, все же отрицание одного нельзя заменить отрицанием другого. С “Я
не знаю...” в языковую игру входит новый элемент.

21.4

594. Мое имя — “Л. В.” И если бы кто-то оспаривал это, я бы тотчас же
установил бесчисленные связи, удостоверяющие это.

595. “Но ведь можно представить себе человека, который устанавливает
связи, из коих ни одна не соответствует действительности. Почему же я
сам не могу оказаться в подобном положении?” Если я представляю себе
такого человека, то представляю и некую реальность, мир, который его
окружает; представляю этого человека, с его мышлением и речью, как
противостоящего этому миру.

596. Если кто-то сообщает мне, что его имя NN, то имел бы смысл мой
вопрос: “А можешь ли ты в этом ошибаться?” В языковой игре этот вопрос
дозволен. И потому имеет смысл ответ “Да” или “Нет”. Конечно же, этот
ответ небезупречен, то есть он может когда-то оказаться ложным, но от
этого вопрос “Можешь ли ты...” и ответ “Нет” не становятся
бессмысленными.

597. Ответ на вопрос “Можешь ли ты в этом ошибаться?” придает
высказыванию определенную значимость. Возможен и такой ответ: “Думаю,
что нет”.

598. А разве нельзя на вопрос: “Можешь ли ты...?” ответить так: “Я опишу
тебе ситуацию, и тогда ты сможешь сам судить, мог ли я ошибаться”?

Например, если бы речь шла о чьем-то собственном имени, то дело могло бы
обстоять и так, что этот человек никогда не употреблял это имя, но
припоминает, что читал его в каком-то документе, — с другой же стороны,
ответ мог бы быть и таким: “Я носил это имя всю свою жизнь, меня
называли так все люди”. Если это не равноценно ответу “Я не могу в этом
ошибаться”, то последний вообще не имеет никакого смысла. И все-таки
совершенно очевидно, что это указывает на какое-то очень важное
различие.

599. Можно было бы, скажем, описать достоверность предложения: вода
кипит приблизительно при 100 С. Оно не из числа тех предложений, скажем
того или этого, какие я однажды слышал и мог бы назвать. Я сам
проделывал этот эксперимент в школе. Это одно из весьма элементарных
предложений наших учебников, которым следует доверять в таких вещах,
потому что... .— Что ж, всему этому можно противопоставить контрпримеры,
показывающие, что люди считали то или иное достоверным, а позднее это
оказалось, на наш взгляд, ложным. Но этот аргумент ничего не стоит111
Заметка на полях: Ибо разве не может получиться и так, что, признав
ошибку в более раннем суждении, мы потом приходим к тому, что правильно
было прежнее мнение и т. д.?1. Сказать: в конце концов, мы в состоянии
привести лишь такие основания, которые мы считаем основаниями, — значит
вовсе ничего не сказать.

Я полагаю, в основе этого лежит непонимание природы нашей языковой игры.

600. На каком основании я доверяю учебникам по экспериментальной физике?

У меня нет оснований не доверять им. И я им доверяю. Я знаю, как
создаются такие книги. Я располагаю какими-то сведениями, правда,
недостаточно обширными и весьма фрагментарными. Я кое-что слышал, видел
и читал.

22.4

601. Всегда существует опасная склонность выявлять значение,
всматриваясь в само выражение и состояние употребляющего его человека,
вместо того чтобы постоянно думать о практике. Вот почему так часто
повторяют про себя выражение, словно в нем и сопутствующем ему состоянии
можно усмотреть искомое.

23.4

602. Следует ли мне говорить: “Я верю в физику” или же: “Я знаю, что
физика истинна”?

603. Меня учат, что это происходит при таких обстоятельствах. Это
открыли путем экспериментов. Разумеется, все это нам бы ничего не
доказало, если бы данный опыт не был окружен другими, вместе с ним
образующими систему. Так, эксперименты проводили не только с падающими
телами, но и с сопротивлением воздуха и со всякими другими явлениями. Но
в конечном счете я полагаюсь на эти опыты или же на отчеты о них и без
каких-либо сомнений руководствуюсь ими в своих действиях. А разве не
оправданно само это доверие? Насколько я могу судить, оправданно.

604. В зале суда, безусловно, было бы признано истиной высказывание
физика, что вода кипит при 100°С. Ну, а если бы я не доверял этому
высказыванию, что я мог бы сделать, дабы пошатнуть его? Поставить
собственные опыты? Что они доказали бы? 605. А что, если бы утверждение
физика оказалось суеверием и строить на нем суждение было бы столь же
абсурдно, как и предпринимать испытание огнем? 

606. То, что другой, по моему мнению, совершил ошибку, не дает основания
считать, что и я сейчас ошибаюсь. — Но не является ли это основанием для
предположения, что я мог бы ошибаться? Это не основание для какой-либо
неуверенности в моем суждении или в действии.

607. Судья мог бы даже сказать: "Это истина, насколько ее способен знать
человек”. — Но что дало бы это дополнение? (“Beyond all reasonable
doubt”112 Вне всякого разумного сомнения (англ.). — Перев2.)

608. Положениями физики я руководствуюсь в своих действиях, разве не
так? Должен ли я сказать, что у меня нет для этого достаточных
оснований? Не это ли мы как раз и называем достаточным основанием?

609. Допустим, мы встретили людей, которые не считают это убедительным
основанием. И все же как мы себе это представляем? Ну, скажем, вместо
физика они вопрошают оракула. (И потому мы считаем их примитивными.)
Ошибочно ли то, что они советуются с оракулом и следуют ему? Называя это
“неправильным”, не выходим ли мы уже за пределы нашей языковой игры,
атакуя их?

610. И правы мы или не правы в том, что сражаемся с ними? Разумеется,
наши действия будут подкреплены всяческими лозунгами.

611. Где действительно сталкиваются два непримиримых принципа, там
каждый объявит другого глупцом и еретиком.

612. Я сказал, что стал бы “сражаться” с другим, — но разве я отказался
бы приводить ему основания? Вовсе нет; насколько же далеко они
простираются? В конце оснований стоит убеждение. (Подумай о том, что
происходит, когда миссионер обращает туземцев.)

613. Ну, а если я говорю: “Я знаю, что вода в котелке на газовом пламени
не замерзает, а закипает”, — то, видимо, это мое “Я знаю” оправданно так
же, как и какое-либо другое. “Если я что-то знаю, то я знаю это”. — Или
то, что человек напротив меня — это мой старый друг такой-то, - я знаю с
еще большей уверенностью? А что, если сравнить это с предложением о том,
что я смотрю двумя глазами и увижу их, если посмотрю в зеркало? Я не
знаю сколько-нибудь определенно, каким тут должен быть мой ответ. —
Однако между этими случаями все же есть некоторая разница. Если вода на
огне замерзнет, конечно же, я буду чрезвычайно удивлен, но сделаю
предположение о каком-то пока неизвестном мне воздействии, обсуждение же
этого вопроса, возможно, предоставлю физику. — Но что могло бы вызвать у
меня сомнения в том, что этот человек и есть NN, которого я знаю много
лет? В данном случае сомнение, видимо, увлекло бы за собой все и
повергло в хаос.

614. То есть если бы меня со всех сторон разубеждали: того человека, имя
которого я всегда знал (слово “знал” я здесь употребляю намеренно),
зовут не так, — то в этом случае меня бы лишили оснований всякого
суждения.

615. Ну, а значит ли это: “Я способен выносить суждения только потому,
что вещи (как бы проявляя послушание) ведут себя так-то”?

616. Но разве немыслимо, чтобы я удержался в седле, даже если бы факты
были очень упрямы?

617. Определенные события поставили бы меня в такое положение, в котором
я больше не мог бы продолжать старую игру, утратил бы уверенность игры.

Да и разве не очевидно, что возможность некоторой языковой игры
обусловлена определенными фактами?

618. Тогда, казалось бы, языковая игра должна “показывать" факты,
которые делают ее возможной. (Однако это не так.) А нельзя ли сказать,
что лишь определенная закономерность событий делает возможной индукцию?
“Возможной”, конечно, должно было бы означать логически возможной.

619. Вправе ли я заявить: даже если бы закономерность природных явлений
внезапно нарушалась, это не обязательно выбивало бы меня из седла? Я
по-прежнему мог бы делать выводы, но называлось ли бы это теперь
“индукцией” — другой вопрос. 620. При определенных обстоятельствах
говорят: “Ты можешь на это положиться”; и в повседневной речи это
заверение может быть оправданным или неоправданным, а оправданным оно
может считаться и в том случае, когда то, что предсказывается, не
подтверждается. Существует языковая игра, в которой используется это
заверение.

24.4

621. Если бы речь шла об анатомии, я бы сказал: “Я знаю, что от
головного мозга отходит 12 пар нервов”. Я никогда не видел этих нервов,
да и специалист наблюдал лишь немногие их экземпляры. — Слово “знаю”
здесь правильно употребляется именно так.

622. Но все же правомерно употреблять слова “Я знаю” и в тех контекстах,
о коих упоминает мур, по крайней мере при определенных обстоятельствах.
(Правда, я не знаю, что означает “Я знаю, что я человек”. Но и этому
можно придать какой-нибудь смысл.) Для каждого такого предложения я могу
представить себе обстоятельства, которые делают его ходом в одной из
наших языковых игр, в результате чего оно лишается всего, что
удивительно с философской точки зрения.

623. Странно, что в таком случае мне всегда хочется сказать (хоть это и
неверно): “Я знаю это, — насколько такое можно знать”. Это неправильно,
однако что-то правильное за этим кроется.

624. Можешь ли ты ошибаться в том, что этот цвет по-немецки называется
“зеленым”? Моим ответом на это может быть только “Нет”. Если бы я сказал
“Да, — ибо всегда возможен обман зрения”, то это вовсе ничего не значило
бы. Но разве придаточное предложение тут является чем-то неизвестным для
другого? А как оно известно мне?

625. Но означает ли это: немыслимо, чтобы слово “зеленый” образовалось
здесь в результате какой-то оговорки или же минутного замешательства?
Разве мы не знаем таких случаев? — Можно также сказать кому-то: “Ты
случайно не оговорился?” Это означает примерно следующее: “Обдумай это
еще раз”. — Но эти правила предосторожности имеют смысл лишь в том
случае, если им когда-то наступает конец. Сомнение без конца — это даже
и не сомнение.

626. Ничего не значит и такая фраза: “Название этого цвета в немецком,
несомненно, „зеленый", — разве что я сейчас оговорился или как-то
запутался”.

627. Не следует ли включить это уточнение во все языковые игры? (В
результате чего обнаруживается его бессмысленность.)

628. Когда говорят: “Для определенных предложений сомнения должны быть
исключены”, — то представляется, будто я должен включить эти
предложения, например что меня зовут Л. В., в книгу по логике. Ибо если
это относится к описанию языковой игры, то принадлежит логике. Однако
то, что меня зовут Л. В., не относится к подобному описанию. Языковая
игра, в которой оперируют с именами собственными, конечно, может
существовать, даже если я и заблуждаюсь относительно своего имени, — но
это как раз предполагает, что бессмысленно заявлять, будто большинство
людей ошибаются в своих именах.

629. Но с другой стороны, правильно, если я говорю о себе: “Я не могу
ошибаться в своем собственном имени”, — и неправильно, если говорю:
“Может быть, я ошибаюсь”. Но это не означает, что для другого
бессмысленно сомневаться в том, что я объявляю бесспорным.

630. То, что люди не в состоянии ошибаться в обозначении определенных
вещей на своем родном языке, — просто нормальное явление.

631. “Я не могу в этом ошибаться” — характеризует просто некоторого рода
утверждение.

632. Уверенное и неуверенное воспоминание. Если бы уверенное
воспоминание не было в общем более надежным, то есть не подтверждалось
бы последующей верификацией чаще, чем неуверенное, то выражение
уверенности и неуверенности не имело бы в языке своей нынешней функции.

633. “Я не могу в этом ошибаться”. — А что, если я все-таки ошибся?
Разве это невозможно? Но превращает ли это в бессмыслицу выражение “Я не
могу в этом и т. д.”? Или вместо него лучше было бы сказать: “Я вряд ли
могу в этом ошибаться”? Нет; ибо это означает нечто иное.

634. “Я не могу в этом ошибаться; в крайнем случае я сделаю из своего
предложения некую норму”.

635. “Я не могу в этом ошибаться: я был с ним сегодня”.

636. “Я не могу в этом ошибаться; но если что-то все же показалось бы
противоречащим моему предложению, я бы придерживался его вопреки этому
впечатлению”.

637. “Я не могу и т. д.” указывает место моего утверждения в игре. Но в
сущности, это относится ко мне, а не к игре вообще. Если я ошибаюсь в
своем утверждении, то это ре делает бесполезной игру.

25.4

638. “Я не могу в этом ошибаться” — обычное предложение, которое служит
тому, чтобы придать некоторому высказыванию характер достоверного. И оно
оправданно лишь в своем повседневном употреблении.

639. Но черт возьми, чему оно поможет, если я — как было признано — могу
ошибаться в нем, а, стало быть, также и в предложении, которое оно
призвано подкреплять?

640. Или я должен сказать, что это предложение исключает определенного
рода ошибку?                     

641. “Он сказал мне это сегодня, — я не могу ошибаться в этом”. — А что,
если это все-таки окажется ошибочным?! — Не следует ли здесь выявить
различия в том, каким образом нечто “оказывается ошибочным”? — Ну, а как
можно показать, что ошибочным было мое высказывание? Ведь в данном
случае свидетельству противостоит свидетельство, и надо решить, какое из
них должно уступить.

642. Но допустим, человек вызывает недоверие: что, если бы я, скажем,
внезапно проснулся и заявил: “Представь себе, я только что вообразил,
что меня зовут Л. В.”? — Кто же поручится, что я как-нибудь снова не
проснусь и не объявлю это странной фантазией и т. д.

643. Можно, конечно, представить себе случай, и такие случаи бывают,
когда, пробудившись, уже больше не сомневаются в том, что было
фантазией, а что действительностью. И все-таки подобный случай или же
его возможность не дискредитирует предложения “Я не могу в этом
ошибаться”.

644. Ибо в противном случае разве не было бы так дискредитировано какое
бы то ни было утверждение?

645. Я не могу в этом ошибаться, — но, пожалуй, мне может однажды прийти
в голову мысль о том, что я сознаю, верно или ошибочно, свою
неспособность к суждению.

646. Правда, если бы это происходило всегда или часто, то характер
языковой игры полностью изменился бы.

647. Есть разница между ошибкой, для которой как бы предусмотрено место
в игре, и чем-то совершенно неправильным, что бывает как исключение.

648. Я в состоянии убедить и другого в том, что в этом я не могу
ошибаться.

Я говорю кому-то: “Такой-то человек был у меня сегодня утром и рассказал
мне то-то”. Если это вызывает у него удивление, он, может быть, спросит
меня: “А ты не ошибаешься?” Это может означать: “И это действительно
случилось сегодня утром?" или же:

“Ты уверен, что понял его правильно?”. — Легко понять, с помощью каких
пояснений я мог бы показать, что я не ошибся во времени и не понял его
рассказ превратно. Но все это не может показать, что мне это не
приснилось или же не пригрезилось в полудреме. Это не показывает также,
что в ходе своего повествования я, по-видимому, не оговорился (такие
вещи бывают).

649. (Однажды я сказал кому-то — по-английски, — что форма какой-то
определенной ветки характерна для ветви вяза, на что он мне возразил.
Затем мы проходили мимо ясеня, и я сказал:

“Посмотри, вот ветви, о которых я тебе говорил”. Он ответил: “Но это же
ясень”, — а я: “Я всегда, говоря о вязе, имел в виду ясень”.)

650. Это ведь означает: возможность ошибки в определенных (притом
многочисленных) случаях можно исключить. Таким образом исключают (также)
ошибку в подсчете. Ибо если вычисление проверено бесчисленное множество
раз, то уже не скажешь:

“Все-таки правильность его только очень вероятна, — так как всегда может
закрасться еще одна ошибка”. Ведь если однажды показалось, что
обнаружена какая-то ошибка, — то почему бы тогда нам не предположить
ошибку в данном случае?

651. Я не могу ошибаться в том, что 12 х 12=144. И тут нельзя
противопоставлять математическую достоверность относительной
недостоверности эмпирических предложений. Ибо математическое предложение
получается путем ряда действий, которые никоим образом не отличаются от
действий в остальной жизни и которые в равной мере подвержены забыванию,
недосмотру, заблуждению.

652. Ну разве можно пророчить, что люди никогда не опровергнут нынешние
арифметические предложения, никогда не скажут, что только теперь узнали,
как обстоит дело? Но неужели это могло бы оправдать какое-то сомнение с
нашей стороны?

653. Если предложение “12 х 12=144” не подлежит сомнению, то это должно
относиться и к нематематическим предложениям.

26.4.51

654. Но против этого может быть много возражений. — Во-первых, само “12
х 12 и т. д.” — математическое предложение, из чего можно заключить, что
только такие предложения подпадают под это определение. И если это
заключение просчитано математически, то требуется привести столь же
достоверное предложен ние, которое бы повествовало о процессе этого
вычисления, не будучи математическим. — Я думаю о таком предложении,
как: “Вычисление 12 х 12 и т. д., выполненное людьми, умеющими считать,
в подавляющем большинстве случаев дает 144”. Это предложение никто не
станет оспаривать, а оно, конечно же, является нематематическим. Но
обладает ли оно достоверностью математического?

655. На математическое предложение как бы официально поставлена печать
бесспорности. Это означает: “Спорьте о других вещах; это установлено
прочно, служит как бы некоей петлей, на которой может поворачиваться ваш
спор”. 

656. О предложении же, что меня зовут Л.В., - этого не скажешь. Как и об
утверждении, что такие-то люди выполнили это вычисление правильно.

657. Можно сказать, что предложения математики суть окаменелости.
Высказывание же “Меня зовут...” не таково. Но те, кто, подобно мне,
располагают на этот счет непреложной очевидностью, и его будут
рассматривать как неопровержимое. И отнюдь не по недомыслию. Ибо
необоримая очевидность заключается именно в том, что нам не надо
пасовать перед какой-то контрочевидностью. А это значит, что мы здесь
имеем опору, подобную той, что делает неопровержимыми предложения
математики.

658. Вопрос же “А разве не может быть так, что сейчас ты пребываешь в
тисках заблуждения и впоследствии, наверное, это поймешь?” мог
сопутствовать и любому предложению таблицы умножения.

659. “Я не могу ошибаться в том, что только что пообедал”. Ведь если я
говорю кому-то: “Я только что пообедал”, — он может подумать, что я лгу
или на миг на меня нашло умопомрачение, но он не подумает, что я
ошибаюсь. В самом деле, предположение, что я мог бы ошибиться, здесь не
имеет смысла. Но это не совсем так. Я мог бы, например, сразу после
обеда, незаметно для себя, задремать и проспать час, а затем возомнить,
будто только что поел. Но все-таки я различаю при этом ошибки разного
рода.

660. Я могу спросить: “Как я мог бы ошибиться в том, что меня зовут Л.
В.?” И могу сказать: “Я не понимаю, как это могло бы произойти”.

661. Как бы я мог ошибиться в признании, что я никогда не был на Луне?

662. Если бы я сказал: “Я не был на Луне, — но я могу и ошибаться”, —
это было бы абсурдно.

Ибо сама мысль о том, что меня могли бы перевезти туда неизвестным
способом во время сна, не давала бы мне права говорить тут о какой-то
возможной ошибке. Если я это делаю, то я неправильно играю в игру.

663. Я имею право сказать: “Я не могу здесь ошибаться”, — даже если я
ошибаюсь.

664. Разные вещи: выучил ли человек в школе, что в математике истинно и
что ложно, или же я сам объявляю, что не могу ошибаться в некоем
предложении.

665. К тому, что является общеустановленным, я прибавляю здесь нечто
особенное.

666. А как обстоит дело, например, с анатомией (или со значительной ее
частью)? Разве то, что она описывает, не является тоже совершенно
несомненным?

667. Даже оказавшись среди людей, которые верят, что во сне можно
побывать на Луне, я не мог бы им сказать: “Я никогда не был на Луне. —
Конечно, я могу ошибаться”. И на их вопрос:

“Не можешь ли ты ошибаться?” — я должен ответить: “Нет”.

668. Какие практические следствия вытекают из того, что я, делая
какое-то сообщение, прибавляю, что не могу в этом ошибаться? (Вместо
этого я мог бы также добавить: “Я столь же мало могу ошибаться в этом,
как и в том, что меня зовут Л. В.”.) Другой же все-таки мог бы
усомниться в моем высказывании. Но если он мне доверяет, то станет не
только учиться у меня, но и, исходя из моего убеждения, делать
определенные выводы относительно моего поведения.

669. Предложение “Я не могу в этом ошибаться”, безусловно, используется
в практике. Но можно сомневаться, следует ли тогда понимать его в
совершенно строгом смысле или же оно есть своего рода преувеличение,
которое употребляется, возможно, только с целью убеждения.



27.4

670. Можно было бы говорить об основных принципах человеческого
исследования.

671. Я лечу отсюда в какую-то часть света, где люди либо имеют
неопределенные, либо не имеют вовсе никаких сведений о возможности
полетов. Я говорю им, что только что прилетел к ним из... . Они
спрашивают меня, могу ли я ошибаться.— Очевидно, у них неправильное
представление о том, как это происходит. (Если бы я был запакован в
ящик, то, возможно, я и ошибся бы относительно способа моего
перемещения.) Если я просто скажу им, что не могу ошибаться, то,
вероятно, их это не убедит; но мне, пожалуй, удастся их убедить, если я
опишу им процесс полета. Тогда они, конечно, не станут задавать вопрос о
возможности какой-то ошибки. Но при этом они могли бы — даже если и
доверяют мне — допустить, что мне это приснилось или что мне это

672. “Если я не доверяю этому свидетельству, то почему я должен доверять
какому-то другому?”

673. Разве легко различить случаи, когда я не могу ошибаться, и такие,
когда я едва ли могу ошибаться? Всегда ли ясно, какого рода тот или иной
случай? Я полагаю, что нет.

674. Имеются, однако же, определенные типы случаев, в которых я вправе
сказать, что не могу ошибаться, и мур привел несколько примеров таких
случаев.

Я могу перечислить разные типичные случаи, но не в состоянии дать
какую-то общую характеристику. (NN не может ошибаться в том, что
несколько дней назад он прилетел из Америки в Англию. Лишь будучи
сумасбродом, он может допустить, что возможно что-то другое.)

675. Если кто-то верит в то, что несколько дней назад он прилетел из
Америки в Англию, то я верю, что ошибаться в этом он не может.

Та же ситуация складывается и в том случае, когда кто-то говорит, что в
данный момент он сидит за столом и пишет.

676. “Но даже если в таких случаях я не могу ошибаться, — разве не может
быть, что я нахожусь под наркозом?” Если это так и если наркоз лишил
меня сознания, то по-настоящему я в этот момент не мыслю и не говорю. Я
не могу всерьез предположить, что в данный момент вижу сон. Человек,
говорящий во сне: “Я вижу сон”, — даже если при этом он говорит внятно,
прав не более, чем если бы он сказал во сне: “Идет дождь” — и дождь шел
бы на самом деле. Даже если его сон действительно связан с шумом дождя.