Жак Деррида

Отобиографии*

I. Декларации независимости 	Лучше вам сразу же узнать, что я не выполню
своего обещания.

Прошу вас меня за это простить, во сегодня я не смогу говорить, пусть
даже и обиняками, о том, что я обязался обсудить. Положа руку на сердце,
я не прочь был бы попытаться это сделать.. Но поскольку мне не хотелось
бы попросту умалчивать о том, о чем я должен был бы вам говорить, я
скажу об этом кое-что в виде извинения. Я скажу вам, стало быть,
чуть-чуть о том, о чем я не скажу и о чем мне бы хотелось, ибо я обязан
это сделать, вам сказать.

Как бы то ни было, я намереваюсь занять вас беседой — это, по крайней
мере, вы сможете проверить — об обещании, о контракте, об обязательстве,
о подписи и даже о том, что их всегда странным образом предполагает, о
принесении извинений.

Почтив меня своим приглашением, Роджер Шэттак предложил мне попробовать
провести прямо здесь, с вами, "текстуальный" анализ, одновременно и
философский и литературный, Декларации независимости и Декларации прав
человека. В общем-то, упражнение в сравнительном литературоведении, но с
темами, необычными для факультетов, специализирующихся в сей невероятной
дисциплине, в "comparative literature".

Поначалу я был удивлен. Смущающее предложение. Я ничем не был к нему
подготовлен. Никакая предшествующая работа не вовлекала меня на путь
подобного анализа, интерес и потребность в котором, однако, не вызывали
ни малейшего сомнения. По размышлении я сказал себе, что если бы у меня
были на то время и силы, мне бы хотелось пойти на этот опыт, хотя бы и
только ради того, чтобы испытать здесь оказавшиеся где-то полезными
концептуальные схемы на том, что привлечено из других "предметов", идет
ли речь о "философских" или "литературных" текстах, о критической
проблематике "речевых актов", о теории "перформативного" письма, о
подписи, о контракте, об имени собственном, о политических или
академических учреждениях. В глубине души я сказал себе, что если бы мне
достало времени и сил, я бы хотел, если и не попытаться дать
юридическо-политический этюд двух текстов и двух отмеченных событий
(задача для меня недостижимая), то, по крайней мере, в предварительном
порядке заострить на этом примере некоторые вопросы, разработанные не
здесь, а на своде данных, по виду существенно менее политическом. И
среди всех этих вопросов, вот он, единственный, который я оставляю у
себя на примете в настоящих условиях, сегодня пополудни, в Вирджинском
университете, только что лучше, чем где-либо, отпраздновавшем
двухсотлетие Декларации независимости (что задает тон, уже сейчас, для
празднования другой годовщины, вокруг которой мы вскоре будем двигаться
кружным путем): кто подписывает и чьим именем, само собою собственным,
провозглашающий акт, на котором основывается учреждение?

Такой акт не сводится к какому-либо описательному или констатирующему
дискурсу. Он исполняет, он совершает, он делает то, что он провозглашает
сделать, такова, по крайней мере, его интенциональная структура.

Со своим заранее установленным подписывающим, с тем, кто, будь то лицо
коллективное или индивидуальное, производя его, в него вовлекается,
подобный акт не обладает той же соотнесенностью, что текст
"констатирующего" типа, если существует во всей строгости таковой текст
и если его можно встретить в "науке", "философии" или "литературе".
Совершенно необходимо, чтобы в декларацию, на которой основывается
учреждение, конституция или государство, был вовлечен некоторый
подписывающий. Подпись сохраняет с учреждающим актом, как с актом языка
и письма, связь, в которой уже нет ничего от эмпирической случайности.
Эта привязка не поддается устранению, во всяком случае оно не так легко
осуществимо, как в научном тексте, чья ценность без существенного риска
отсекается от имени его автора и, дабы претендовать на объективность,
даже обязана быть таковой. Хотя в принципе учреждение должно своей
историей и традицией, своим постоянством и, стало быть, самой своей
учрежденностью проявлять независимость от эмпирических индивидов,
принимавших участие в его сотворении, хотя оно должно до некоторой
степени о них скорбеть, особенно если оно увековечило их память,
оказывается, что, по причине самой структуры учреждающего языка,
основывающий некое учреждение акт, акт как архив в той самой мере, что и
акт как исполнение, должен сохранять в себе подпись.

Но чью в точности подпись? Кто есть тот действительный подписывающий у
подобных актов? И что значит действительный? Тот же вопрос по цепочке
распространяется на все затронутые этим ходом термины: акт, перформатив,
подпись, "я" и "мы", "присутствующие" и т.п.

Здесь в обязанность вменяется не только осторожность, но и тщательность.
Выделим несколько [подписывающих ] инстанций, как они даны в вашей
Декларации. Возьмите в качестве примера Джефферсона, "редактора" проекта
Декларации, "Draft’a", факсимиле которого находится сейчас у меня перед
глазами. Никто не воспринимает его как истинного подписывающего
Декларации. Юридически он пишет, но не подписывает. Джефферсон
представляет представителей (representatives), которые поручили ему
составить то, что, как это им было известно, хотели сказать именно они.
На нем не лежала ответственность написать, в смысле продупирования или
инициирования, только составить, как говорят о секретаре, составляющем
документ, дух которого ему навязан и даже содержание предписано. Кроме
того, составив такой проект или набросок, Джефферсон должен был
представить его на рассмотрение тем, кого он до поры до времени
представлял и кто сам был представителем, а именно: "представителями
Соединенных Штатов Америки, собравшимися на Генеральный конгресс". Нам
известно, что эти представители, что-то вроде прогрессивного пера
которых представляет Джефферсон, будут вправе пересмотреть, исправить и
ратифицировать проект Декларации.

Только можно ли сказать, что они являются ее окончательными
подписывающими?

Мы знаем то, что показало исследование этого документа: дословный текст
декларации в ее первоначальном виде, сколько времени она оставалась
отложенной, лежа без движения среди всех правительственных инстанций, и
какими муками за нее поплатился Джефферсон. Будто он тайно мечтал
подписать ее единолично.

Что касается самих "представителей", их можно отнести к подписывающим
ничуть не с большим основанием. По крайней мере, в принципе, ибо права
здесь разделяются. На деле они подписывают, юридически они подписывают
за самих себя, но в то же время и "за" других. У них есть полномочия,
или доверенность, на подпись. Они оглашают, "декларируют", провозглашают
себя и подписывают "от имени...": "Поэтому мы, представители Соединенных
Штатов Америки, собравшиеся на Генеральный конгресс, от имени и по
полномочию народа этих штатов провозглашаем, что в качестве свободных и
независимых государств...".

Юридически подпись — это, стало быть, народ, "люд", "люди добрые"
(решающее уточнение, ибо оно обеспечивает ценность побуждения к подписи,
но мы увидим далее, на чем и на ком основывается подобная гарантия).
Именно "люди добрые" и провозглашают себя свободными и независимыми
через эстафету своих представителей и представителей представителей.
Нельзя решить, — ив этом-то весь интерес, значение и размах подобного
провозглашающего акта, — удостоверяется или порождается независимость
этим высказыванием. Цепь представителей представителей, которой мы не
перестаем следовать, приумножает эту необходимую неразрешимость. Но не
освободились ли уже люди добрые на самом деле и не протоколирует ли
Декларация лишь это раскрепощение? Или же они освобождаются в самое
мгновение и посредством подписания этой Декларации? Здесь идет речь не о
неясности или трудности интерпретации, не о проблемах, стоящих на пути к
ее достижению. Речь идет не о сложном анализе, который потерпел бы
неудачу, столкнувшись со структурой вовлеченных сюда актов и
передатировкой времени событий. Эта неясность, эта неразрешимость между,
скажем, перформативной структурой и структурой констативиой — именно
они-то и требуются, чтобы произвести искомый эффект. Они существенны для
самой позиции права как такового, что бы ни говорили здесь о лицемерии,
двусмысленности, неразрешимости и вымысле. Рискну даже сказать, что всем
этим затронута любая подпись.

Итак, здесь вступает "добрый люд", и вступает он, только подписываясь,
обязуясь подписать свою собственную декларацию. "Мы" декларации говорит
"от имени народа".

Однако народа этого не существует. Его не существует до этой декларации,
не существует как такового. Если он порождается в качестве свободного и
независимого лица, в качестве возможного подписывающего, то, возможно,
это лишь на основании акта такого подписания, [акта] подписи. Подпись
измышляет подписывающего. Последний, может позволить себе подписать лишь
добравшись, если можно так выразиться, до конца своей подписи, лишь
каким-то баснословным обратным ходом. Первая его подпись позволяет ему
подписывать. Такое случается каждый день, и все-таки это баснословно, и
каждый раз, восстанавливая в памяти такого типа событие, я думаю о
"Басне" Франсиса Лонжа: "Со слова со начинается, стало быть, этот текст,
/ Первая строка которого говоритправду...".

Подписывая, народ оглашает — и делает то, что оглашает сделать, но
откладывает это из-за посредничества своих представителей,
представительство которых вполне узаконено лишь подписью, то есть задним
числом: впредь у меня есть право подписывать, на самом деле оно у меня
уже заведомо будет, потому что я смог себе его дать. Я дам себе имя и
"право", понятое в смысле преемственного подписи права подписывать. Но
это будущее предшествующее, время, подходящее для такого "одним правом"
(как говорят: "одним махом"), не должно провозглашаться, упоминаться,
приниматься в расчет. Словно его и не было вовсе.

Юридически подписывающего не было до самого текста Декларации, которая
сама остается творцом и гарантом собственной подписи. Посредством этого
баснословного события, посредством этой басни, которая содержит в себе
свою же печать и на самом деле возможна только в неадекватности самому
себе настоящего времени, подпись дает себе имя. Она открывает себе
кредит, свой собственный кредит, одалживая себя самой себе. Сам
появляется здесь во всех падежах (именительном, дательном, винительном),
как только подпись предоставляет себе кредит, единым махом, каковой есть
также и единый взмах пера, в качестве права на письмо. "Единый мах"
устанавливает право, основывает право, дает право, производит на свет
закон. Произвести на свет закон: - почитайте "Безумие света" Мориса
Бланшо.

То, что это неслыханное [событие] к тому же еще и повседневно, не должно
позволить нам забыть об особом контексте настоящего акта. В данном
случае надо было уничтожить другую государственную подпись, "растворяя"
лигатуру уз колониального отцовства или материнства. При чтении можно
убедиться, что "растворение" тоже содержит в себе нераздельно
переплетенные констатацию и исполнение. От этой необходимой путаницы
зависит сегодня практически и юридически подпись каждого американского
гражданина. Ее некоторым образом гарантируют Конституция и законы вашей
страны, как они гарантируют и ваш паспорт, обращение иностранных
подданных и печатей, писем, обязательств, браков, чеков, давая им место,
приют и право.

И тем не менее. И, тем не менее, другая инстанция стоит за сценой.
Другая "субъективность" еще раз приходит подписывать сам акт подписания
для того, чтобы его гарантировать. В общем и целом, в этом процессе есть
только взаимоскрепляющие подписи. Имеется процесс порождения различий,
потому что имеются взаимоскрепляющие подписи, но все должно
сконцентрироваться в видимости мгновения. Ведь еще и "во имя..."
американский добрый люд себя называет и провозглашает себя независимым в
тот миг, когда он измышляет для себя подписывающую личность. Он
подписывает именем законов природы и во имя Господа Бога. Он налагает
свои учредительные законы на фундамент законов природных и, тем же махом
(взмахом интерпретации), на имя Господа Бога, творца природы. Этот
последний фактически и гарантирует правоту народных намерений, единство
и добропорядочность народа. Он основывает естественные законы и, стало
быть, всю игру, стремящуюся представить перформативные высказывания как
высказывания констативные.

Осмелюсь ли я здесь, в Шарлоттсвиле, напомнить incipit вашей Декларации?

"Когда в ходе людских дел для одного народа становится необходимым
порвать те политические путы, которые связывали его с другим, и занять
среди держав Земли отдельное и равное место, на которое ему дают право
законы Естества и Естественного Бога, подобающее уважение к мнению
человечества требует, чтобы он объявил о причинах, побудивших его к
отделению. Мы считаем следующие истины самоочевидными: что все люди
созданы равными, что они наделены Творцом некоторыми неотторжимыми
Правами (...)" 

и, чтобы закончить:

"Поэтому мы. Представители Соединенных Штатов Америки, собравшиеся на
Генеральный конгресс, взывая к Высшему Судие мира в знак правоты наших
намерений, от имени и по поручению народа этих Колоний торжественно
оглашаем и провозглашаем, что эти соединенные Колонии есть и по праву
должны быть свободными и независимыми штатами (...)"

"Есть и должны быть" — "и" излагает и сочленяет здесь две дискурсивные
модальности, быть и должно быть, описание и предписание, факт и право. И
— это Бог: одновременно и творец природы, и судья, и высший судия того,
что есть (состояние мира), и того, что соотносится с тем, что должно
быть (правота наших побуждений). Инстанция суда на уровне высшего судии
есть последняя инстанция для того, чтобы объявить факт и право. Можно
распознать в этой Декларации трепетный акт веры, неизбежное лицемерие
перед лицом политико-военно-экономического вызова и т. д., или проще,
более экономично, — последовательное аналитическое раскрытие одной
тавтологии: чтобы эта Декларация имела смысл и эффект, нужна последняя
инстанция. Бог — это имя, причем наилучшее, для этой последней инстанции
и конечной подписи. Не только наилучшее в определенном контексте
(такой-то нации, такой-то религии и т.п.), но, вообще, — имя наилучшего
имени. Понятно, что это (наилучшее) имя должно к тому же быть именем
собственным. Бог — это наилучшее имя собственное. Нельзя было бы
заменить "Бог" на "наилучшее имя собственное". Джефферсон знал об этом.

Секретарь и редактор, он представляет. Он представляет "представителей",
каковые суть представители народа, от имени которого они говорят, причем
сам народ дозволяет это себе и им (в правоте их помыслов) во имя законов
природы, которые записаны на имя Бога, судьи и творца.

Если он все это знал, почему он страдал? Отчего страдал этот
представитель представителей, которые сами представляют, до
бесконечности, вплоть до самого Бога, другие представляющие инстанции?

По-видимому, он страдал потому, что держался за свой текст. Он сильно
горевал, видя его, видя себя исправленным, измененным, "улучшенным" и, в
особенности, сокращенным своими коллегами. Чувство обиды и ущерба должно
быть непостижимым для того, кто умеет писать не от своего собственного
имени, но просто по представительствуя вместо другого. Если обида не
затихает, стираясь преемственностью, то лишь из-за того, что не все
здесь так просто — ни структура представительства, ни доверенность на
подпись.

Кто-то, назовем его Джефферсоном (но почему бы не Бог?), возжелал, чтобы
учреждение американского народа было одновременно утверждением его
собственного имени. Называнием Государства.

Преуспел ли он в этом? Не рискну судить.

Вы знаете историю и без меня. Франклин хочет утешить Джефферсона в его
"ущербе" (слово не мое). Он рассказывает ему историю шляпника. Этот
последний придумал было вывеску для своего магазина: изображение шляпы,
под которой подпись: "Джои Томпсон, шляпник, изготовляет шляпы и продает
их за наличные". Друг подал ему мысль убрать слово "шляпник": к чему
оно, действительно, ведь "изготовляет шляпы" достаточно ясно. Другой
предложил вычеркнуть "изготовляет шляпы", ибо покупателя мало волнует,
кто изготавливает шляпы, если они ему нравятся. Это "вымарывание"
особенно интересно, оно устраняет подписную марку производителя. Третий
друг — вычеркнуть всегда побуждают именно друзья — призвал его
сэкономить на "за наличные деньги", ибо тоща было принято платить
наличными; затем, тем же махом, зачеркнуть "продает шляпы": нужно быть
идиотом, чтобы подумать, что шляпы раздаются или выбрасываются. В итоге
на вывеске осталось лишь изображение и, под иконическим знаком в форме
шляпы, имя собственное, Джон Томпсон. Ничего более. Можно представить
себе другие товары и имя собственное, в виде подписи поставленное под
зонтом и на ботинках.

О реакции Джефферсона легенда ничего не сообщает. Мне она представляется
очень неясной. Рассказ побуждает задуматься о его несчастье, но также и
о самом большом его желании. В общем и целом, лучше было бы полностью
вычеркнуть его текст, что оставило бы на месте, под картой Соединенных
Штатов, только обнаженность его имени собственного: учреждающий текст,
основывающий акт и энергию подписи. Именно так: вместо последней
инстанции, Бога, который был здесь не причем и который, без сомнения, не
заботится о том, чтобы представлять бог знает кого, или о том, что, в
интересах всего того доброго люда, только Он вправе подписывать. Свою
собственную декларацию независимости. Чтобы, не больше и не меньше,
создать государство.

Остается вопрос. Как образуется или основывается государство? А
независимость? И автономия, т.е. самозаконность того, кто дает себе  и
подписывает собственный закон? Кто подписывает все эти разрешения
подписывать?

Но на этот путь, несмотря на мое обещание, я сегодня не буду вступать.
(...)

* Перевсд с французского ВЛапицкого выполнен по изданию: Jacques
Derrida. Otobographes. P., Galilee, 1984, pp. 13-32.

 Статья из “Ежегодника Лаборатории постклассических исследований
Института философии Российской Академии наук” М., “Ad Marginem’93” 1994.

 PAGE   1