Августин Блаженный
О Граде Божием. - Мн.: Харвест, М.: АСТ, 2000. — 1296 с. — (Классическая
философская мысль).
КНИГА ПЕРВАЯ
Предисловие
В этом сочинении, любезнейший сын мой Марцеллин, тобою задуманном, а для
меня, в силу данного мною обещания, обязательном, я поставил своей
задачей
защитить град Божий, славнейший как в этом течении времени, когда
странствует он между нечестивыми, «живя верою» (Аввак. II, 4), так и в
той
вечной жизни, которую сейчас он «ожидает в терпении» (Рим. VIII, 25),
веря, что «суд возвратится к правде» (Пс. XCIII, 15), и которую он
обретет
в силу несомненного ее превосходства, защитить против тех, которые
ставят
своих богов выше его Основателя. Велик и тяжел этот труд; но «Бог нам
прибежище» (Пс. LXI, 9).
Знаю, каше нужны силы для того, чтобы убедить гордых, как велика
доблесть
смирения, благодаря которой все земные величия, колеблющиеся от
непостоянства времени, превосходит не присвоенная себе человеческой
спесью
высота, а та, которая даруется божественною благодатью. Ибо Царь и
Основатель этого града, о котором мы задумали говорить, открыл в Писании
Своем народам определение божественного закона, в котором сказано: «Бог
гордым противится, а смиренным дает благодать» (Иак. IV, 6; I Пет. V,
5).
Но то, что принадлежит одному только Богу, старается присвоить себе и
надменный дух гордой души, и любит, чтобы ему вменяли в славу
Щадить покорных, низлагая гордых
Virg. Aeneld VI, v. 853.
4
Поэтому, насколько того требует предпринятый мною труд и насколько это
представляется возможным, нельзя обойти молчанием и земного града,
который, стремясь к господству, сам находится под властью этой страсти
господствовать, хотя ему и поклоняются народы.
ГЛАВА I
Из этого-то града и выходят враги, от которых нам надлежит защищать град
Божий. Многие из них, впрочем, исправив заблуждение нечестивости,
становятся вполне приличными гражданами града, но многие до такой
степени
воспламеняются ненавистью к нему и до такой степени оказываются
неблагодарными к очевидным благодеяниям его Искупителя, что поднимают
против него в настоящее время языки свои даже потому, что, избегая
вражеского меча, спасли жизнь, которою гордятся, в его священных
местах*.
Разве враждебными имени Христову оказываются не именно те римляне,
которых
варвары пощадили ради Христа? Об этом свидетельствуют места мучеников и
базилики апостолов, которые во время опустошения Рима уберегли в себе и
своих, и чужих. До их порога свирепствовал кровожадный неприятель; там
останавливалась ярость убийцы; туда сострадательные враги приводили тех,
кого щадили вне этих мест, чтобы не набросились на них другие, которые
подобного сострадания не имели. Даже у тех из них, которые убивали и
свирепствовали по обычаю врагов в других местах, и у тех, после того как
прихо -
* Здесь и далее речь идет о взятии и разграблении Рима вестготами под
предводительством Алариха в 410 г. Будучи в большинстве своем
христианами,
вестготы не тронули христианских святынь и пощадили укрывшихся там
горожан.
5
дили они туда, где запрещено было то, что в других местах по праву войны
дозволялось, вся свирепость укрощалась и пропадала жадность к военной
добыче. Таким-то образом уцелели многие, унижающие теперь времена
христианские и обвиняющие Христа за все те бедствия, которые испытал их
град, а те блага жизни, что даны были им в честь Христа, приписывают не
нашему Христу, а своему фатуму.
А между тем, если бы было у них хоть сколько-нибудь здравого смысла, они
должны были бы все то, что претерпели от врагов сурового и жестокого,
приписать божественному провидению, которое обычно исправляет и
сглаживает
войнами испорченные нравы людей, справедливую же и похвальную жизнь
смертных в то же самое время этими поражениями упражняет и после
испытания
или переносит их в лучший мир, или удерживает на этой земле ради пользы
других. А то, что кровожадные варвары, вопреки обычаю войны, пощадили их
ради имени Христова в местах, посвященных имени Христову, — это им
следовало приписать временам христианским, И за это они должны были
благодарить Бога, и, чтобы избежать наказания вечным огнем, искренне
прибегнуть к имени Его, имени, которое многие употребили ложно, чтобы
избежать неминуемой гибели. Ведь среди тех, которых ты видишь так дерзко
и
нагло издевающимися над рабами Христовыми, весьма много таких, которые
не
избежали бы этой гибели и истребления, если бы не выдали себя ложно за
рабов Христа. И вот, в неблагодарной своей гордыне и по нечестивейшему
безумию, чтобы получить наказание вечным мраком, восстают они
извращенным
сердцем своим против имени Его, имени, к которому прибегли лукавыми
устами
своими, чтобы пользоваться временным светом!
6
ГЛАВА II
Описано немало войн, которые велись как до основания Рима, так и после,
в
том числе и во времена империи: пусть прочитают и скажут, был ли
какой-либо город взят иноплеменниками так, чтобы враги, взявшие его,
пощадили тех, кого нашли укрывшимися в храмах своих богов; или чтобы
какой-либо предводитель варваров повелел, ворвавшись в город, не убивать
никого, кто убежал бы в тот или иной храм? Разве не видел Эней, как
Приам
на жертвеннике ибо после того
Кровью своей осквернил им огонь освященный*? Или это не Диомед и Улисс
Стражей священного храма убивши, украли Образ святейший; руками,
залитыми
кровью, Чистых повязок богини коснуться дерзнули**?
И, однако же, то было неправда, о чем говорится далее:
После того, пошатнувшись, ослабла надежда ахейцев,
ибо после того они победили; после того они разрушили Трою огнем и
мечом;
после того обезглавили Приама, искавшего убежища у жертвенников. Что же
тогда потеряла перед этим сама Минерва, что погибла? Не стражей ли
своих?
Действительно, она могла быть унесена только после их умерщвления. Ведь
не
статуя охраняла людей, а люди — статую. Зачем же тогда ей молились,
чтобы
она охраняла отчизну и граждан, если она не имела сил сохранить даже
стражей своих?
7
ГЛАВА III
И римляне утешались, что таким богам вверили для охраны свой город! О,
какое жалкое заблуждение! И при этом на нас обижаются за то, что мы
говорим подобные вещи об их богах, а на своих писателей — нет; более
того,
за изучение их назначили награду, а самих учителей, сверх того, сочли
достойными и общественного жалования, и высокого сана. А между тем, у
Вергилия, которого малые дети читают потому, что он-де величайший из
поэтов, самый знаменитый и лучший, и надо его поэтому изучать в нежном
возрасте, поскольку усвоенное юными душами запоминается крепче, о чем
говорит и Гораций в своем известном изречении:
Глиняный новый сосуд долго удерживать сможет Запах налитого*,
— у этого самого Вергилия Юнона, ненавидящая троянцев, представлена
говорящею Эолу, царю ветров, следующие слова, направленные на то, чтобы
возбудить его гнев против них:
Род мне враждебный плывет по Тирренскому морю, Трои сыны, что везут
побежденных пенатов**.
Этим ли побежденным пенатам мудрые люди должны были вверить Рим, чтобы
сделать его непобедимым? Но Юнона-де, возразят нам, говорила это, как
раздраженная женщина, которая не знает, что говорит. А сам Эней,
названный
во всех отношениях благочестивым, не рассказывает ли так:
Вот и Пантей Отриад, храма и Феба служитель
Тащит рукою священной богов побежденных и внука
Малого; путь потеряв, направляется к дому***?
8
Не богов ли, которых не сомневается назвать побежденными, представляет
он
скорее вверенными ему, чем себя — им, когда к нему обращаются с такою
речью:
Вверяет тебе Илион и пенатов своих, и святыню'?
Итак, если Вергилий говорит, что боги таковы, что они были побеждены,
что
были вверены человеку, чтобы, как побежденные, могли каким бы то ни было
образом уйти, то сколь же безумно считать мудростью то, что Рим был
вверен
таким охранителям: как будто он не мог бы подвергнуться опустошению,
если
бы их не оставил? Да и поклоняться побежденным богам, как правителям и
защитникам, не значит ли, вместо добрых надежд на божество, становиться
под дурные предзнаменования? Гораздо разумнее верить не тому, что Рим не
дошел бы до такого бедствия, если бы не погибли прежде они, а тому, что
они погибли бы давным давно, если бы их не охранял, насколько мог, сам
Рим. Ибо кто, вникнув в суть дела, не поймет, как легкомысленно
составилось предубеждение, будто Рим не мог быть побежден под защитою
побежденных и потому погиб, что потерял своих стражей-богов, когда
достаточной причиной гибели могло быть даже одно то, что он захотел
иметь
стражей, которым угрожала гибель. Итак, когда вышеприведенное писалось и
воспевалось о богах, то это не был вымысел поэтов: это вынуждала
говорить
разумных людей сама истина. Но об этом более обстоятельно мы поговорим в
другом месте.
В настоящем же случае я поподробнее остановлюсь на поведении тех
неблагодарных людей, которые зло, терпимое ими заслуженно вследствие
развращенности их нравов, богохульно вменяют в вину Христу, а на то, что
им, даже и таким, дана была по щада
9
ради Христа, не удостаивают обратить своего внимания; в безумии
святотатственной дерзости упражняют они свои языки, хуля имя Христово,
языки, которыми лживо произносили это святое имя, чтобы остаться в
живых,
или, по крайней мере, удерживали их в посвященных Ему местах, чтобы там,
где ради Него враги оставляли их неприкосновенными, быть в безопасности
под Его защитой; но как только опасность миновала, они поспешили
убраться
оттуда и выступить с враждебной против Него клеветой.
ГЛАВА IV
Как сказал я, сама Троя, мать римского народа, не могла в священных
местах
своих богов оградить горожан от огня и меча греков; хотя греки почитали
тех же богов. Потому что в убежище Юноны
Феникс и лютый Улисс охраняли ахейцев добычу,
Стоя на страже: туда отовсюду из Трои сносились
С храмов зажженных погибшего града святыни:
Тризны богов, из массивного золота чаши,
Горы одежд драгоценных — копий врага достоянье;
Малые дети и матери их, замирая от страха,
Рядом стояли вокруг'.
Очевидно, что священное место такой великой богини избрано было не для
того, чтобы оттуда не разрешалось забирать в плен, а для того, чтобы
туда
можно было заключать пленных. Теперь сравни это убежище, священное место
не какого-нибудь рядового бога или одного из толпы низших богов, а
сестры
и супруги самого Юпитера и царицы всех богов, — сравни с местами,
посвященными памяти наших апостолов. В то убежище сносилась добыча,
10
награбленная из зажженных храмов и у богов, сносилась не для того, чтобы
ее возвратить побежденным, а для того, чтобы поделить между
победителями;
здесь же и то, что было взято в другом месте, но оказалось
принадлежавшим
этим местам, было возвращено им с честью и благоговейным уважением. Там
свобода терялась; здесь она сохранялась. Там сберегалось отнятое; здесь
запрещено было брать. Туда владычествующий враг сгонял для обращения в
рабство; сюда сострадательные враги приводили для освобождения. Наконец,
тот храм Юноны избрала для себя жадность и гордость легкомысленных
греков,
а эти базилики Христовы — милосердие и смирение самых необузданных
варваров. Но, возможно, на самом деле греки во время этой своей победы
пощадили храмы общих и им богов и не решились убивать и забирать в плен
убежавших туда несчастных побежденных троянцев, а Вергилий, как это
нередко бывает у поэтов, выдумал все вышеприведенное? Но ведь он описал
обычай врагов, разрушающих города.
ГЛАВА V
Даже Цезарь (как пишет о том Саллюстий, историк, известный своею
правдивостью) не преминул в своей речи, которую произносил в сенате
относительно заговорщиков, упомянуть об этом обычае: «Похищать девиц и
отроков; вырывать детей из объятий родителей; матерей семейств
заставлять
терпеть все, что заблагорассудится победителям; храмы и дома грабить;
производить убийства и пожары; наполнять, наконец, все звоном оружия,
трупами, кровью и воплем»*.
Если бы он умолчал в этом случае о храмах, мы бы еще могли подумать, что
враги имели обычай щадить
11
местопребывания богов. И опасность такого рода угрожала римским храмам
не
со стороны чужеземных врагов, а со стороны Катилины и его союзников,
благороднейших сенаторов и римских граждан. Но это-де люди потерянные и
отцеубийцы отчизны...
ГААВА VI
Но зачем нам перебирать множество народов, ведших между собою войны и
никогда не дававших пощады побежденным в храмах их богов? Посмотрим на
самих римлян; вспомним, говорю, и пересмотрим этих самых римлян, которые
в
особую славу себе вменяли
Щадить покорных, низлагая гордых,
и которые якобы предпочитали прощать полученные оскорбления, а не мстить
за них. Для распространения своего владычества они разрушили столько и
таких больших, взятых силою оружия, городов. Пусть же прочитают нам,
какие
храмы они имели обычай выделять, чтобы освобождать всякого, кто бы в них
укрылся? Или они делали это, но историки о том умолчали? Неужели
историки,
специально выискивавшие такое, что могли бы хвалить, обходили молчанием
подобные, по их же мнению, самые блистательные доказательства
благочестия?
О знаменитом римлянине Марке Марцелле, взявшем славный город Сиракузы,
рассказывают, что он перед штурмом плакал об угрожавшем городу
разрушении.
Позаботился он и об охране целомудрия, даже и в отношении врага. Ибо
прежде чем, как победитель, повелел вторгнуться в город, предписал
эдиктом, чтобы никто не чинил насилия над свободным телом. Тем не менее
город был разрушен по обычаю войны, и мы нигде не прочтем, чтобы такой
целомудренный и милостивый полководец дал приказ оставлять
неприкосновенным
12
того, кто убежал бы в тот или иной храм. А это никоим образом не было бы
обойдено молчанием, нашли возможным умолчать ни о его плаче, ни об
изданном им запрещении оскорблять целомудрие. Фабия, разрушителя
Тарен-та,
хвалят за то, что он не захотел обратить в военную добычу кумиров. Когда
писец спросил у него, как он прикажет поступить со статуями богов,
которых
было набрано множество, он прикрыл умеренность свою шуткой. Он спросил,
каковы они, и когда ему ответили, что многие из них не только велики, но
и
вооружены, он сказал: «Оставим гневливых богов та-рентинцам». Итак, если
плач того и смех этого, целомудренное сострадание первого и шутливо
выраженное благородство последнего не были обойдены молчанием римскими
историками, то как могло бы быть ими опущено, если бы они оказали
каким-нибудь людям пощаду в честь какого-либо из их богов в том смысле,
что запретили бы в каком-нибудь храме совершать убийства и грабежи5
ГЛАВА VII
Итак, все эти опустошения, убийства, грабежи, пожары, страдания,
совершившиеся во время последнего римского поражения, — все это породил
обычай войны. А то, что совершилось по новому обычаю: что варварская
необузданность оказалась кроткой непривычным для войны образом; что в
качестве убежища народу, который должен был получить пощаду, были
выбраны
и указаны обширнейшие базилики, где никого не убивали, откуда никого не
брали в плен, куда сострадательные враги приводили многих для
освобождения, откуда не уводили в плен никого даже самые жестокие из
них,
— все это следует приписать имени Христа; все это следует приписать
времени
13
христианскому. Кто этого не видит, тот слеп. Кто же видит, но не хвалит,
тот неблагодарен. А кто возражает хвалящему, тот безумен. Человек
благоразумный ни в коем случае не станет объяснять этого варварством
врагов. Кровожадные и жестокие души Тот устрашил, Тот обуздал, Тот
удивительнейшим образом умерил, Кто задолго до этого предсказал через
пророка: «Посещу жезлом беззаконие их, и ударами — неправду их; милости
же
Моей не отниму от него» (Пс. ЬХХХУШ, 33, 34).
ГЛАВА VIII
Кто-нибудь скажет: так почему же это божественное милосердие простерлось
и
на нечестивых и неблагодарных? А потому, полагаю, что его оказал Тот,
Который ежедневно «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и
добрыми
и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. V, 45). Хотя некоторые
из них, размышляя об этом, исправляются от своей нечестивости покаянием,
а
некоторые, как говорит апостол, презирая богатство благости и
долготерпения Божия, по жестокости своей и непокаянному сердцу, собирают
себе «гнев на день гнева и откровения праведного суда от Бога, Который
воздаст каждому по делам его» (Рим. II, 4—6); однако терпение Божие
призывает к покаянию злых, как бич Божий учит терпению добрых. Так же
точно терпение Божие обнимает своим покровительством добрых, как
божественная строгость стережет для наказания злых. Ибо такие блага
справедливым, которыми бы не пользовались несправедливые, и такие
бедствия
нечестивым, от которых бы не страдали добрые, божественному провидению
угодно уготовить в жизни будущей. А эти временные блага и бедствия оно
пожелало сделать общими для тех и других. Это для того, чтобы не было
слишком жадного стремления к
14
благам, которые оказываются в распоряжении и людей злых, и нравственного
отвращения от бедствий, от которых очень часто страдают и люди добрые.
Но есть довольно большое различие в том, как пользуются люди тем, что
называется счастьем, или тем, что — несчастьем. Ибо добрый ни временными
благами не превозносится, ни временным злом не сокрушается; а злой
потому
и казнится этого рода несчастьем, что от счастья портится. Впрочем, Бог
часто обнаруживает с большей очевидностью действие Свое в распределении
и
этого рода предметов. Ибо, если бы всякий грех был в настоящее время
наказуем очевидным образом, можно было бы подумать, что для последнего
суда не остается ничего; и наоборот, если бы Божество в жизни не
наказывало открыто никакого греха, подумали бы, что божественного
провидения нет вовсе. Так же точно и в отношении к счастью: если бы Бог
с
очевиднейшей щедростью не давал его некоторым просящим, мы сказали бы,
что
оно зависит не от Него; а если бы давал всем просящим, подумали бы, что
Ему только из-за таких наград и следует служить; служение же такое
сделало
бы нас не благочестивыми, а корыстолюбивыми и жадными.
Если это так, и если какие-нибудь добрые и злые одинаково подвергаются
бедствиям, — из того, что не различено, что терпят те и другие, отнюдь
не
следует, чтобы между ними самими не было никакого различия. Различие
между
терпящими остается даже при сходстве того, что они терпят; и под одним и
тем же орудием пытки добродетель и порок не делаются одним и тем же. Как
в
одном и том же огне золото блестит, а солома — дымит; и в одной и той же
молотилке стебли изламываются, а зерна — очищаются; и отстой масляный не
смешивается с маслом только потому, что выдавливается одной и той же
тяжестью пресса: так одна и та же обрушивающаяся бедствиями сила добрых
испытывает, очищает, отцеживает, а
15
злых обнаруживает, опустошает и искореняет. Поэтому, терпя одно и то же
бедствие, злые клянут и хулят Бога, а добрые молятся Ему и хвалят Его.
Важно не то, каково испытание, а только то, каков испытуемый, ибо
одинаковым движением взболтанные — навоз невыносимо смердит, а
благовоние
— благоухает.
ГЛАВА IX
Да и что в этом общественном бедствии претерпели христиане такого, что
при
более верном взгляде на дело не послужило бы к их усовершенствованию?
Во-первых, смиренно размышляя о самих грехах, разгневавшись на которые
Бог
наполнил мир такими бедствиями, они (хотя и далеко отстоят от злодеев,
людей распутных и нечестивых) не настолько признают себя чуждыми разного
рода проступков, чтобы всерьез полагать, что им не за что подвергаться
за
них временным лишениям. Не говорю о том, что каждый, даже если он вел и
похвальную жизнь, в некоторых случаях поддается плотской наклонности:
если
и не к безмерным злодеяниям, не к крайнему распутству и не к мерзости
нечестивости, то, по крайней мере, к некоторым грехам, или редким, или
столь же частым, сколь и малозначительным; об этом я не говорю. Но легко
ли найти такого человека, который бы к этим самым лицам, из-за
отвратительной гордости, распущенности и жадности, из-за омерзительных
неправд и нечестия которых Бог, как и предсказал с угрозой, стирает
земли
(Ис. XXIV и др.), относился бы так, как следует к ним относиться, жил с
ними так, как с такими следует жить? От того, чтобы их научить,
усовестить, а иногда обличить и известным образом наказать, по большей
части неуместно воздерживаются: то труд такой кажется тяжелым, то мы
стесняемся оскорбить их в лицо, то избегаем вражды, чтобы они не
помешали
и не повредили нам
16
в этих временных вещах, к приобретению которых еще стремится наша
жадность, или потери которых боится наша слабость. Таким образом, хотя
добрым и не нравится жизнь злых, и они не подвергнутся с последними тому
осуждению, которое тем уготовано после этой жизни, однако, так как они
щадят достойные осуждения грехи их, хотя за свои, даже легкие и
извинительные, боятся, то по справедливости подвергаются вместе с ними и
временным наказаниям, хотя в вечности наказаны не будут. Терпя вместе с
ними божественные наказания, они по справедливости вкушают горечь этой
жизни, так как, любя сладость ее, не захотели сделать ее горькой для
упомянутых грешников.
Конечно, если кто-либо воздерживается от обличения и обуздания
поступающих
дурно или потому, что ищет более удобного для этого времени, или потому,
что боится за них же самих, чтобы они не стали от этого еще хуже или
чтобы
не воспрепятствовали научить доброй и справедливой жизни других, более
слабых, не оказали на них дурного влияния и не отвратили от веры, то в
этом обнаруживается не жадность, а мудрое правило любви. Грешно, когда
ведущие жизнь добрую и отворачивающиеся от дел людей плохих
снисходительно
относятся к чужим грехам, от которых должны были бы отучать или которые
должны были бы обличать, — относятся снисходительно потому, что боятся
оскорблений со стороны дурных людей, боятся вреда в тех вещах, которыми
они сами, как добрые и невинные, пользуются дозволительным образом, но с
большей жадностью, чем следовало бы это тем, которые странствуют в этом
мире, уповая при этом на горнее отечество.
Действительно, не одни только слабейшие, ведущие супружескую жизнь,
имеющие или желающие иметь детей, владеющие домами и хозяйствами (к
таким
апостол обращает речь свою в церквях, когда учит и убеждает, как должны
жить жены с мужьями,
17
мужья с женами, дети с родителями, родители с детьми, слуги с господами
и
господа со слугами) приобретают с охотой и теряют с огорчением многое
временное и земное, а потому и не решаются оскорблять людей, чья
развратная и полная злодеяний жизнь возбуждает у них отвращение; но и
те,
которые ведут высший род жизни, не связаны узами супружества,
довольствуются малым в пище и одежде, — и те, слишком заботясь о своем
добром имени и безопасности, боясь коварства и нападок со стороны людей
дурных, воздерживаются от обличений. Хотя они и не настолько боятся
последних, чтобы, уступая каким-либо их угрозам и непотребствам, и самим
поступать подобным же образом, однако по большей части не хотят порицать
того, чего вместе с ними не делают, хотя своим обличением, быть может, и
исправили бы некоторых. Они боятся, чтобы в случае неудачи не пострадали
их собственное благосостояние и доброе имя; и боятся этого не потому,
что
доброе имя свое и благосостояние считают необходимыми для пользы людей,
требующих наставления, а скорее по той слабости, которая любит ласкающий
язык и человеческий день, страшится суда черни, истязания и умерщвления
плоти, т. е. по причине некоторых уз вожделения, а не по обязанностям
любви.
Итак, я вижу в этом достаточную причину того, почему вместе со злыми
подвергаются бедствиям и добрые, когда Богу бывает угодно поразить
временными казнями развращенные нравы. Подвергаются наказаниям вместе не
потому, что совместно вели дурную жизнь, а потому, что совместно (хотя и
неравномерно, но, однако же, совместно) любили жизнь временную, которую
добрые должны были бы презирать, чтобы дурные, будучи обличены и
исправлены, наследовали жизнь вечную (а если бы не захотели быть в
наследовании ее союзниками, пусть бы были терпимы и любимы как враги:
ибо
пока живут всегда остается надежда, что они изменят свою волю
18
к лучшему). В этом деле они несут не одинаковую, а гораздо большую
ответственность, чем те, которым сказано через пророка: «Сей схвачен
будет
за грех свой, но кровь его взыщу от руки стража» (Иезек. XXXIII, 6). Для
того и установлены стражи народов, т. е. предстоятели в церквях, чтобы
они
не щадили своими обличениями грехов. Но при этом не чужд вины подобного
рода и тот, кто, хотя он и не предстоятель, но в тех лицах, с которыми
связан необходимыми условиями этой жизни, видит многое, заслуживающее
предостережения и укора, но оставляет это без внимания, избегая
ненависти
ради того, чем в этой жизни пользуется, как должным, но услаждается
более,
чем должно. Затем, есть и иная причина, по которой добрые подвергаются
временным бедствиям, — такая, какая имела место в отношении Иова: чтобы
душа человеческая испытывала саму себя и, наконец, осознала, насколько
она, в силу одного только благочестия, бескорыстно любит Бога.
ГЛАВАХ
Рассмотрев и обсудив сказанное надлежащим образом, обрати внимание на
то,
случается ли с верными и благочестивыми какое-либо зло, которое не
обратилось бы для них в добро? Разве только признать пустыми словами
известное изречение апостола, в котором он говорит: «Знаем, что любящим
Бога все содействует ко благу» (Рим. VIII, 28)...
Потеряли они все, что имели? Неужто и веру? Не-ужто и благочестие?
Неужто
и благо внутреннего человека, богатого перед Богом (I Пет. III, 4)? Все
это — богатства христианина, обладающий которыми апостол говорил:
«Великое
приобретение — быть благочестивым и довольным. Ибо мы ничего не принесли
в
мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Имея пропитание и
одежду, будем довольны тем. А
19
желающие обогащаться впадают в искушение и в сеть и во многие
безрассудные
и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу; ибо
корень
всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от
веры и сами себя подвергли многим скорбям» (I Тим. VI, 6—10).
Итак, те, у кого во время этого разорения погибли земные богатства, если
смотрели они на эти богатства так, как учил этот внешне бедный, а
внутренне богатый человек, могли сказать, как сказал и Иов, тяжко
испытанный, но непобежденный: «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и
возвращусь. Господь дал, Господь и взял; как угодно было Господу, так и
сделалось; да будет имя Господне благословенно!» (Иов. I, 21). Добрый
раб,
он считал величайшим своим богатством исполнять волю Господа, следуя
которой богател умом, и не огорчился, потеряв при жизни те вещи, которые
должен был бы потерять вместе со смертью. Те же слабейшие, которые, хотя
и
не предпочитали этих земных благ Христу, были, однако же, с некоторой
страстностью привязаны к ним, те, теряя их, почувствовали, насколько,
любя
их, грешили. Ибо они пострадали настолько, насколько подвергли сами себя
скорбям, как сказано об этом в вышеупомянутых словах апостола. Им нужно
было прибавить урок опыта, так как они долго пренебрегали уроком
словесным. Ибо, когда апостол говорил: «Корень всех зол есть
сребролюбие,
которому предавшись, некоторые уклонились от веры...» и т. д., то
осуждал,
конечно, пристрастие к богатству, а не само богатство, потому что в
другом
месте он дает такое повеление: «Богатых в настоящем веке увещевай, чтобы
они не высоко думали о себе и уповали не на богатство неверное, но на
Бога
живого, дающего нам все обильно для наслаждения: чтобы они
благодетельствовали, богатели добрыми делами, были щедры и общительны,
собирая себе сокровище, доброе основание для будущего, чтобы достигнуть
вечной жизни» (I Тим. VI, 17—19).
20
Кто употреблял свое богатство так, те ничтожные убытки свои покрыли
великими прибылями; и были более обрадованы тем, что, охотно раздавая,
вернее сохранили, чем опечалены тем, что, боязливо сберегая, легче
потеряли. То могло погибнуть на земле, что было жаль на земле
передавать.
Приняв же совет Господа своего, говорящего: «Не собирайте себе сокровищ
на
земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут; но
собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и
где
воры не подкопывают и не крадут; ибо, где сокровище ваше, там будет и
сердце ваше» (Мф. VI, 19—21), они в годину бедствия на опыте убедились,
как благоразумно поступили, что не пренебрегли советом правдивейшего
Наставника и вернейшего и непобедимейшего Стража их сокровища. Если
многие
радовались, что имели богатства свои в таких местах, куда не случилось
дойти неприятелю, то не тем ли вернее и беззаботнее могли радоваться
они,
перенеся по совету Божию свои богатства туда, куда враг вовсе не может
проникнуть?
Поэтому наш Павлин, епископ Нолы, добровольно ставший из богатого
беднейшим, но изобильнейшим святостью, когда варвары опустошили Нолу,
задержанный ими, молился (как узнали мы потом от него самого) в сердце
своем так: «Да не истязают меня, Господи, выпытывая, где золото и
серебро:
Тебе ведомо, где». Все свое он имел там, куда убеждал его скрывать и
копить Тот, Кто предсказал и эти бедствия, ныне постигнувшие мир.
Поэтому,
кто послушал увещания Господа своего относительно того, куда и как
должно
собирать сокровища, тот не потерял при нашествии варваров и самих земных
богатств; а кому пришлось раскаяться, что не послушал, тот, если не из
предшествующего указания мудрости, то из последующего опыта научился,
как
с подобными вещами следует поступать.
Но, говорят, некоторых и добрых-де христиан подвергли пыткам, чтобы они
выдали врагам свои
21
имущества. Но они не могли ни выдать, ни потерять того добра, которое их
самих делало добрыми. А если захотели лучше подвергнуться пыткам, чем
выдать маммону неправды, то не были добрыми. Потерпевшие же столько
из-за
золота получили урок, сколько должны они претерпевать за Христа. Они
научились, что следует любить Того, Кто пострадавших за Него обогатит
вечным блаженством, а не золото и серебро, страдать ради которого было
глупо, скрыть которое можно было только прибегнув ко лжи, но которое
приходилось выдать, если говорить правду. Ибо в пытках никто не потерял
Христа через исповедание Его, а золото никто не сохранил иначе, как
только
через его отрицание. Поэтому пытки могли быть весьма полезны: они учили
любить благо нетленное вместо тех благ, из-за любви к которым их
владельцы
подвергались истязаниям безо всякой для себя пользы.
Но некоторые-де, говорят, даже не имевшие ничего, что могли бы выдать,
были подвергнуты пыткам из-за недоверия к ним. Но не исключено, что эти
желали иметь и были бедны не по своей воле. Таким следовало показать,
что
не имущество, а пристрастие к нему достойно таких истязаний. Если же
возлагая надежды на лучшую жизнь они не имели здесь скрытого золота и
серебра, — хотя я и не знаю, случилось ли кому-либо из таких быть
подвергнутым пыткам, но если и случилось, — то несомненно, что
исповедавшие в пытках святую нищету исповедали Христа. Поэтому, если
кто-то из них и не заслужил у врагов доверия, он не мог, однако же, как
исповедник святой нищеты, терпеть истязания без небесной награды.
Говорят также, что многие христиане были истощены долговременным
голодом.
Но и это добрые верные, перенося благочестиво, обратили себе на пользу.
Ибо кого голод умертвил, того он освободил от зол этой жизни, как
освобождает телесная болезнь; а кого не умертвил, того научил жить
умереннее и подольше поститься.
22
ГЛАВА XI
Но (возразят нам) много христиан было и убито, много истреблено разными
видами ужасных смертей. Об этом, возможно, и следует скорбеть, но ведь
это
— общий удел всех, которые родились для этой жизни. Я знаю одно, что не
умер никто, кто рано или поздно не должен был умереть. А конец жизни
один:
как жизни долгой, так и короткой. Одно не лучше, а другое не хуже, или:
одно не больше, а другое не меньше, коль скоро то и другое в равной мере
уже не существует. И что за важность, каким видом смерти оканчивается
эта
жизнь, коль скоро тот, для кого она оканчивается, не вынужден будет
умирать снова? А если каждому из смертных, при ежедневных случайностях
этой жизни, угрожают некоторым образом бесчисленные виды смерти, пока
остается неизвестным — какой именно из них постигнет его: то, скажи на
милость, не лучше ли испытать один из них, умерши, чем бояться всех,
продолжая жить? Знаю, что наши чувства предпочитают лучше долго жить под
страхом стольких смертей, чем, умерши раз, не бояться потом ни одной. Но
одно дело то, чего избегает по слабости боязливое плотское чувство, и
совсем другое — то, в чем убеждает тщательно проверенное указание
разума.
Та смерть не должна считаться злой, которой предшествовала жизнь добрая.
Смерть делает злым только то, что следует за смертью. Поэтому, кому
предстоит умереть, те не должны много заботиться о том, что именно с
ними
произойдет, от чего они умрут, а должны заботиться о том, куда, умирая,
они вынуждены будут идти. Итак, если христианам известно, что смерть
благочестивого бедняка под языками собак, лижущих его струпья, была
гораздо лучше, чем смерть нечестивого богача в порфире и виссоне (Лук.
XVI, 19—26), то какой вред причинили эти ужасные виды смерти тем, кто
жил
хорошо?
23
ГЛАВА XII
Но при такой-де массе трупов их не могли и похоронить! И этого
благочестивая вера особенно не страшится, помня предсказание, что и
звери,
пожирающие трупы, не помешают воскресению тел, с головы которых не
погибнет и волос (Лук. XXI, 18). Истина не сказала бы: «Не бойтесь
убивающих тело, души же не могущих убить» (Мф. X, 28), если бы будущей
жизни могло принести какой-либо вред то, что вздумали бы делать враги
над
телами убитых. Разве что кто-нибудь будет до такой степени глуп, что
станет утверждать, будто убивающих тело не следует бояться до смерти,
чтобы не убили тела, а надо бояться после смерти, чтобы не запретили
похоронить убитое тело. Что же, ложно то, что говорит Христос: «Не
бойтесь
убивающих тело и потом не могущих ничего сделать» (Лук. XII, 4), коль
скоро убийцы могут что-нибудь сотворить с трупом? Да не будет: сказанное
Истиной не может быть ложью. Так сказано потому, что в живом теле, т. е.
до его убийства, есть чувства; после же убийства в теле никаких чувств
нет.
Итак, земле не были преданы многие тела христиан, но из-за этого никто
не
отлучит их от неба и земли, которые наполняет своим присутствием Тот,
Кто
знает, откуда воскресить сотворенное Им. Правда, в псалме говорится:
«Трупы рабов Твоих отдали на съедение птицам небесным, тела святых Твоих
—
зверям земным; пролили кровь их, как воду, вокруг Иерусалима, и некому
было похоронить их» (Пс. ЬХХУШ, 2, 3), но говорится это для того, чтобы
подчеркнуть жестокость сотворивших это, а не для того, чтобы увеличить
жалость к потерпевшим. Хотя в глазах людей все это и кажется чем-то
ужасным, но «дорога в очах Господних смерть святых Его» (Пс. СХУ, б).
Поэтому все такое: омытие и наряжение тела, обряд похорон, пышность
проводов, — все это скорее утешение живых, чем помощь умершим. Если бы
дорогостоящее погребение могло принести пользу нечестивому при
24
жизни покойнику, то бедное или вообще никакое погребение могло бы
повредить праведнику. Но мы помним: облеченному в пурпур богачу
многочисленная челядь его сделала, по суждению толпы, пышные проводы, а,
между тем, на взгляд Господа, гораздо лучшие были сделаны покрытому
язвами
бедняку служением ангелов, которые выносили его не в мраморный склеп, а
перенесли на лоно Авраамово.
Те, от нападок которых мы вознамерились защищать град Божий, смеются над
этим. Но ведь и их собственные философы пренебрегали заботами о
погребении
Нередко и целые войска, умирая за земное свое отечество, не заботились о
том, где они будут лежать потом или каким зверям послужат пищей. И поэты
весьма часто отзывались о таких с похвалой:
Тем, кто не в урнах лежит, небосвод весь — надгробье '.
Насколько же меньше у них оснований смеяться над погребением тел
христиан,
которым обещано со временем не только преобразование из земли их плоти
со
всеми ее членами, но и возвращение и восстановление их из лона других
стихий, в которые обратились разложившиеся трупы!
ГЛАВА XIII
Из сказанного, однако, не следует делать вывод, будто телами умерших
нужно
пренебрегать, оставляя их где придется, особенно если речь идет о телах
праведников, которые были как бы сосудами Духа Святого, предназначенными
для всяких добрых дел. Если отцовские одежды, кольца и иные какие-то
вещи
тем дороже детям, чем сильнее они любили его, то тем более не должны
презираться и тела, бывшие,
25
конечно, куда ближе и дороже покойным, нежели их одежды. Они ведь — не
предметы роскоши или вещи, созданные для удобства, но принадлежат самой
человеческой природе. Поэтому в том, как омываются и обряжаются тела
праведников, как совершаются их торжественные выносы, сколь заботливо
обставляются погребения, следует усматривать не что иное, как исполнение
долга любви Иные из них и при жизни давали распоряжения сыновьям
относительно погребения и даже перенесения их тел (Быт. ХЪУП, 30; Ь, 2,
25). И Товия, как свидетельствует о том ангел, заслужил благоволение
Божие
погребением мертвых (Тов. XII, 12). Да и сам Господь, который должен был
воскреснуть на третий день, называет добрым поступок благочестивой
женщины, возлившей на члены Его драгоценное миро, тем подготовив Его к
погребению (Мф. XXVI, 10). Также с похвалой упоминаются в Евангелии те,
которые позаботились снять с креста, с честью покрыть и похоронить тело
Его (Иоан. XIX, 38,39).
Все эти свидетельства не дают, конечно, указаний на то, что трупам
присущи
какие бы то ни было чувства, но показывают, что провидение Божие,
которому
угодны дела благочестия, печется и о телах умерших ради укрепления веры
в
воскресение. Из этих же свидетельств душеспасительно усматривается и то,
как велико может быть воздаяние за милостыни, которые мы оказываем живым
и
чувствующим, если пред Богом не погибнет и то, что оказывается по долгу
и
любви безжизненным человеческим телам.
Есть, впрочем, и нечто иное, что желали дать уразуметь святые патриархи
своими изречениями и пророчествами относительно погребения и перенесения
своих тел. Но останавливаться на рассмотрении этого сейчас неуместно:
достаточно и сказанного. Но если даже отсутствие таких необходимых для
поддержания жизни вещей, как пища и одежда, хотя и причиняет страдания,
но
не уничтожает в добрых силы терпеть и переносить лишения и не вырывает
из
душ их
26
благочестия, а, напротив, делает его еще более плодовитым, то тем более
отсутствие всего того, что делается обычно при погребении, не может
сделать несчастными уже упокоившихся в тайных обителях праведных.
Поэтому,
если всех этих обрядов не было совершено над трупами христиан при
известном опустошении столицы или других городов, то это и не вина
живых,
которые сделать этого не могли, и не наказание для мертвых, которые
лишены
уже всяческих чувств.
ГЛАВА XIV
Но многие христиане, говорят они, были уведены в плен. Действительно,
было
бы большим несчастьем, если бы они были уведены в какое-нибудь такое
место, где не могли бы найти Господа своего! На случай же плена есть в
Святых Писаниях наших великие утешения. Были в плену три отрока, был
Даниил, были и другие пророки, и всегда с ними был Бог-утешитель. Не
оставит верных Своих под господством народа, варварского, но
человеколюбивого, Тот, Кто не оставил пророка Своего даже во чреве
китовом. Те, которым мы говорим это, расположены скорее смеяться над
этим,
чем верить. Однако же в своих сочинениях они „ верят, что Орион
Метимней,
благороднейший игрок на цитре, когда был сброшен за борт корабля, был
принят на спину дельфином и вынесен им на землю. Но наше-де сказание о
пророке Ионе невероятней! Действительно, невероятней, ибо чудесней; а
чудеснее потому, что говорит оно о большем могуществе.
ГЛАВА XV
В истории своих знаменитых мужей они имеют благороднейший пример того,
что
ради веры следует переносить плен даже добровольно. Марк Аттилий Регул,
полководец
27
римского народа, был в плену у карфагенян. Последние, желая обменять
этих
пленных на соотечественников, взятых в плен римлянами, послали с этим
предложением в Рим своих послов в сопровождении Регула, предварительно
взяв с него клятву возвратиться в Карфаген, если он не добьется
исполнения
их желания. Он поехал, но в сенате настоял на противоположном, ибо обмен
пленными считал невыгодным для римской республики. Соотечественники,
убедившись в этом, не принуждали его возвращаться к врагам, но он сам
добровольно исполнил то, в чем поклялся. А те умертвили его неслыханными
и
ужасными истязаниями: заключив его в узком деревянном пространстве, в
котором он вынужден был стоять, и набив со всех сторон острейшие гвозди,
чтобы он не мог прислониться, они умертвили его бессонницей. Проявленную
им доблесть, конечно, хвалят заслуженно. А между тем, он клялся теми
богами, вследствие запрещения культа которых, полагают, мир поражен
настоящими бедствиями. Но если их почитали для того, чтобы они сделали
эту
жизнь счастливой, то, пожелав или допустив подвергнуть таким казням
клявшегося в истине, что более тяжкого могли они, разгневанные, сделать
клятвопреступнику?
Впрочем, почему бы мне не сделать из этого двойного вывода? Он
действительно чтил богов до такой степени, что ради исполнения клятвы не
остался в отечестве и не ушел из него в какое-либо другое место, а, ни
секунды не колеблясь, возвратился к своим жесточайшим врагам. Если он
считал это полезным для настоящей жизни, которую окончил столь ужасно,
то
он, без всякого сомнения, ошибался. Своим собственным примером он
доказал,
что боги не приносят никакой пользы своим поклонникам для этого
временного
счастья: потому что сам он, преданный их культу, был побежден, взят в
плен, и за то, что не хотел поступить иначе, чем так, как им клялся, был
умерщвлен истязаниями казни нового, до того времени неслыханного
28
и до крайности ужасного рода Если же культ богов дает счастье в виде
награды после этой жизни, то зачем возводят клевету на времена
христианские, утверждая, что настоящее бедствие постигло Рим потому, что
он перестал почитать своих богов, если мог быть несчастным и такой
усерднейший их почитатель, каким был Регул? Разве что какое-то чудовищно
слепое безумие вооружится против очевиднейшей истины до такой степени,
что
осмелится утверждать, будто целое гражданское общество, чтущее богов,
несчастным быть не может, а один-де человек — может; т. е что могущество
богов их скорее способно охранять многих, чем отдельно взятых, хотя
множество слагается из единиц.
Но они, пожалуй, скажут, что Регул и в плену, и в самих истязаниях
телесных мог быть счастлив душевной добродетелью. В таком случае прежде
всего следует заботиться о добродетели, которая может сделать счастливым
и
гражданское общество. Ведь не одним же счастливо общество, и совсем
другим
— человек: потому что общество есть не что иное, как соединение
множества
людей. Ввиду этого я не вхожу пока в рассмотрение того, какая была в
Регуле добродетель. На этот раз мне достаточно, что этот благороднейший
пример вынуждает их признать, что богов следует почитать не ради
телесных
благ или таких вещей, которые достаются человеку извне: потому что Регул
пожелал лучше лишиться всего этого, чем оскорбить богов, которыми
клялся.
Но что поделаешь с людьми, которые хвалятся, что имели такого
гражданина,
каким боятся иметь целое гражданское общество? Ведь если бы они не
боялись, они согласились бы, что то, что случилось с Регулом, могло
случиться и с государством, так же как и Регул, усердно почитающим
богов,
и не возводили бы хулу на христианские времена. Но так как вопрос поднят
о
тех христианах, которые уведены в плен, то бес-
29
стыдно и бессмысленно смеющиеся над спасительной религией пусть
умолкнут,
обратив внимание на следующее: если их богам не было стыдно, что
усерднейший их почитатель, сохраняя верность данной им клятве, потерял
отечество, не имея другого, и в плену у врагов принял мучительную смерть
от вновь изобретенной жестокой казни, то тем менее следует ставить в
вину
христианству плен его святых, которые, с нелживой верой ожидая вышней
отчизны, признают себя странниками даже в постоянных местах своего
жительства.
ГЛАВА XVI
Думают, что укоряют христиан в великом преступлении, когда,
преувеличивая
бедствия плена, присоединяют и то, что были насильственно осквернены не
только чужие жены и незамужние девицы, но и некоторые монахини. На самом
же деле этим ставится в щекотливое положение не вера, не благочестие и
не
та добродетель, которая называется целомудрием, а само рассуждение наше,
имеющее перед собою, с одной стороны, стыдливость, с другой — разум. И
мы
заботимся в этом случае не столько о том, чтобы дать ответ чужим,
сколько
о том, чтобы доставить утешение своим. Можно, конечно, прежде всего
признать несомненным и доказанным, что добродетель, которая делает жизнь
справедливой, повелевает телесными членами, сама пребывая в душе, и что
тело бывает свято от руководства им святой волей, при неизменности и
твердости которой, что бы кто другой ни сделал с телом или в теле, будет
вне вины потерпевшего, если избежать того он не мог без греха со своей
стороны. Но так как над чужим телом можно совершить не только такое, что
причиняет болезнь, но и такое, что относится к сладострастному
наслаждению, то, когда что-нибудь подобное бывает сделано,
30
оно хотя и не уничтожает целомудрия, удерживаемого твердым постоянством
души, но потрясает чувство стыдливости; могут ведь подумать, что
случилось
не без некоторого соизволения мысли такое, что, быть может, и не могло
совершиться без некоторого плотского удовольствия.
ГЛАВА XVII
Поэтому какое человеческое чувство откажется извинить тех, которые
убивали
себя, чтобы не претерпеть чего-либо в этом роде? Но если некоторые не
захотели убить себя для того, чтобы своим преступлением избежать чужого
над собой злодейства, то тот, кто поставил бы им это в вину, не избежал
бы
сам обвинения в неразумности. Ведь если вообще не позволительно частному
лицу своею властью убивать человека, хотя бы и совершающего преступления
(никакой закон не дает права на подобное убийство), то и убивающий
самого
себя, несомненно, человекоубийца; и когда убивает себя, бывает тем
преступнее, чем он невиннее в том деле, из-за которого считает нужным
убить себя. Мы по справедливости гнушаемся поступком Иуды, и по суду
истины он скорее увеличил, чем искупил преступление своего злодейского
предательства тем, что удавился: потому что, отчаиваясь в Божьем
милосердии, он в чувстве пагубного раскаяния не оставил себе никакого
места для спасительного покаяния. Но не тем ли более должен
воздерживаться
от самоубийства тот, кто не имеет в себе ничего, что заслуживало бы
подобного наказания? Когда убил себя Иуда, он убил человека,
запятнанного
злодейством, и все же окончил эту жизнь как виновный не только в смерти
Христа, но и в своей собственной, потому что был убит хотя и за свое
злодейство, но посредством своего же другого злодеяния. С какой же стати
человеку, который не сделал
31
никакого зла, совершать злодеяние над самим собою и, убивая себя,
убивать
человека невинного единственно для того, чтобы не допустить другого
стать
виновным? Зачем совершать над собою грех самому только для того, чтобы
над
нами не был совершен грех чужой?
ГЛАВА XVIII
Не из опасения ли, чтобы не осквернило чужое сладострастие? Не осквернит
оно, если будет чужое; а если осквернит, то не будет чужое. Если
целомудрие составляет душевную добродетель и имеет спутником своим
мужество, которое ставит своим правилом скорее переносить какое бы то ни
было зло, чем злу сочувствовать; и если никто мужественный и
целомудренный
не имеет в своей власти того, что делается над его телом, а имеет лишь
то,
что соизволяет или что отрицает своею мыслью, то кто, сохраняя ту же
чистоту мысли, сочтет себя потерявшим целомудрие, если случится, что над
его плотью, лишенной свободы и обессиленной, станет упражняться и искать
для себя удовлетворения не его сладострастие? Если бы целомудрие
погибало
таким образом, целомудрие отнюдь не было бы душевной добродетелью и не
относилось бы к тем благам, из которых слагается добрая жизнь, а
считалось
бы одним из благ телесных, каковы: сила, красота, крепкое и
неповрежденное
здоровье и прочие такого же рода. Подобные блага, если и подвергаются
убыли, нисколько не убавляют доброй и справедливой жизни. Если
целомудрие
есть нечто такое же, то зачем, чтобы не потерять его, хлопотать из-за
него
даже с риском для жизни? А если оно есть благо душевное, то его нельзя
лишиться и в том случае, если тело будет обессилено. Напротив, благо
святого воздержания, коль скоро оно не поддается нечистоте плотских
желаний, освящает и
32
само тело; и потому, когда продолжает не поддаваться им с неизменным
постоянством, святость не отнимается и у самого тела; ибо остается
расположение воли пользоваться им свято, остается даже, насколько от
него
зависит, и возможность этого.
Не тем свято тело, что не повреждены члены его, и не тем, что не
загрязнены они никакими прикосновениями. Они могут подвергаться
насильственным повреждениям в разных случаях; а бывает, что и врачи,
стараясь восстановить здоровье, делают над нами такое, что кажется на
первый взгляд ужасным. Повивальная бабка, производя рукою исследование
невинности одной девицы, по злому ли умыслу, или по невежеству, или по
случайности, уничтожила во время осмотра целость ее. Не думаю, чтобы
кто-нибудь был настолько глуп, что подумал бы, будто девица потеряла
что-нибудь даже в смысле святости самого тела, хотя целость известного
члена и была погублена. Поэтому, пока остается неизменным душевный обет,
благодаря которому получило освящение и тело, насилие чужого
сладострастия
и у самого тела не отнимает святости, которую сохраняет твердая
решимость
воздержания. И наоборот, если какая-нибудь поврежденная умом женщина,
нарушив обет, который дала Богу, льнет ради преступления к своему
обольстителю, — скажем ли мы, что она продолжает быть святою телом, коль
скоро она потеряла и уничтожила ту душевную святость, которою святится и
тело? Сохрани нас Бог от такого заблуждения; лучше убедимся на примере
этого, что при сохранении святости душевной не теряется и святость
телесная, хотя бы тело и претерпело насилие; при нарушении же святости
душевной теряется и святость телесная, хотя бы тело оставалось
неприкосновенным. Поэтому женщина, безо всякого со своей стороны
соизволения насильственно схваченная и обращенная в орудие чужого греха,
не имеет в себе ничего, что могла бы наказывать добровольною
33
смертью. А еще менее имеет это прежде, чем такое с нею случится; в
последнем случае она совершила бы верное человекоубийство в то время,
когда злодейство, притом чужое, еще оставалось под сомнением.
ГЛАВА XIX
Когда мы говорим, что в случае совершенного над телом насилия, если обет
чистоты не нарушается никаким желанием зла, злодеяние совершается только
тем, кто насилует, а не тою, которая, подвергшись насилию, ничем при
этом
не содействует насильнику, — этому совершенно ясному положению,
возможно,
дерзнут противоречить те, против которых мы защищаем не только помыслы
христианок, подвергшихся в плену насилию, но и саму святость их тел?
Действительно, они всячески превозносят целомудрие Лукреции, благородной
древнеримской матроны. Когда сын царя Тарквиния совершил насилие над ее
телом, удовлетворив этим свое сладострастие, она объявила о злодействе
развратного юноши супругу своему Каллатину и родственнику Бруту, мужам
храбрым и знаменитым, и призвала их к мести. А потом, страдая душою и не
будучи в силах перенести позора, умертвила себя. Что мы скажем на это?
Считать ли ее виновною в прелюбодеянии или целомудренной? Кто стал бы
спорить об этом? Некто совершенно справедливо заметил по этому поводу:
«Удивительно, было их двое, но прелюбодействовал один!» Видя в
совокуплении этих двух сквернейшее сладострастие и волю только одного из
них и принимая во внимание не то, что делалось совокуплением членов, а
то,
что происходило от различия душ, он говорит: «Было их двое, но
прелюбодействовал один».
Но почему же более жестокое наказание постигает ту, которая
прелюбодеяния
не совершила? Ведь тот вместе с отцом был только изгнан из отечества, а
34
эта претерпела смертную казнь? Если невольно терпеть насилие — не
распутство, то в чем же тогда справедливость, когда она, целомудренная,
наказывается? К вам обращаюсь, законы и судьи римские. Вы и после
действительно совершенного преступления не дозволяете безнаказанно
убивать
злодея, пока он не будет осужден. Итак, если бы это преступление было
передано кем-нибудь на ваш суд и вы бы нашли, что убита женщина не
только
не осужденная, но и чистая и невинная, — неужели вы не подвергли бы
соответствующему строгому наказанию того, кто это сделал? А сделала это
Лукреция, она сама, прославленная Лукреция, невинную, чистую,
претерпевшую
насилие Лукрецию вдобавок ко всему еще и умертвила! Произносите ваш
приговор. Если не можете произнести его потому, что нет налицо того,
кого
вы могли бы наказать, то зачем же вы с такою похвалой отзываетесь об
убийце этой невинной и чистой женщины? Перед подземными судьями, даже
такими, какими изображают их в стихах ваши поэты, вы не защитите ее,
конечно, никакими резонами, потому что она стоит, разумеется, в ряду
тех,
Что невинными будучи,
Сами себя умертвили, прервав в одночасье
Жизни свои, ибо свет им всем стал ненавистным'.
И когда у кого-либо из таких появляется желание вернуться на свет,
Судьба на него восстает, крепко держат на месте Непроходимые волны
печального моря".
Возможно, она совсем не там, ибо умертвила себя, хотя и будучи невинной,
но чувствующей за собой
35
преступление? Что, если она (что могло быть известно только ей самой),
увлеченная сладострастием юноши, сочувствовала ему, хотя он и употребил
против нее насилие; и не прощая себя за это, сокрушалась до такой
степени,
что полагала возможным искупить свое преступление только смертью? Хотя и
в
этом случае она не должна была убивать себя, если бы могла с пользой
приносить покаяние перед ложными богами. Но если это действительно так,
и
ложно то, что их было двое, но прелюбодействовал один, а напротив —
совершили прелюбодеяние оба, один с употреблением явной силы, другая — с
тайным соизволением: то она убила себя не невинную. В этом случае ученые
защитники ее могут сказать, что она не находится в преисподней среди
тех,
Что невинными будучи, Сами себя умертвили.
Таким образом, дело сводится к тому, что отрицанием человекоубийства
утверждается прелюбодеяние, а оправданием в прелюбодеянии возводится
обвинение в человекоубийстве. Выхода решительно нет, коль скоро вопрос
ставится так: «Если она прелюбодействовала, то за что ее хвалят; а если
осталась целомудренной, то за что она убита?»
Но для нас при опровержении тех, которые, будучи чуждыми всякого
помышления о святости, смеются над христианскими женщинами, потерпевшими
в
плену насилие, — для нас в примере этой благородной женщины достаточно и
того, что так прекрасно сказано в ее похвалу: «Было их двое, но
прелюбодействовал один». Ведь именно так обычно представляют себе
Лукрецию: что она не могла осквернить себя никаким соучастием в
прелюбодействе. А что она, и не совершив прелюбодеяния, убила себя за
то,
что сделалась орудием прелюбодеяния, в этом выразилась не любовь к
целомудрию, а болезненное чувство
36
стыдливости. Стыдно ей было, что над нею совершилось чужое непотребство,
хотя и без ее участия; и римская женщина, до крайности жаждавшая доброго
о
себе мнения, побоялась, чтобы о ней не подумали, будто бы то, что она
претерпела через насилие, она претерпела добровольно. И вот, не будучи в
состоянии показать людям своей совести, она решила представить их глазам
эту казнь, как свидетеля своих помыслов. Она краснела при мысли, что ее
могут счесть сообщницей проступка, если она терпеливо снесет то, что
сделал над нею другой.
Этого не сделали христианские женщины, которые, снеся подобное,
продолжают
жить. Они не наказали себя за чужое преступление, чтобы к чужим
злодействам не добавить своих; а это так бы и было, если бы по той
причине, что враги, отдавшись страсти, обесчестили их, они из стыда
совершили бы над собою человекоубийство. У них есть внутренняя слава
целомудрия, свидетельство совести. Они имеют ее пред лицом Бога своего и
не ищут большего там, где нет большего, что они могли бы сделать по
совести, — не ищут, чтобы ради избежания оскорблений со стороны людской
подозрительности не уклониться от предписаний божественного закона.
ГЛАВА XX
В самом деле, не случайно же в священных канонических книгах нельзя
найти
божественного предписания или дозволения на то, чтобы мы причиняли
смерть
самим себе даже ради приобретения бессмертия или ради избежания и
освобождения от зла. Когда закон говорит: «Не убивай», надлежит
понимать,
что он воспрещает и самоубийство, ибо, сказав это, он не прибавляет
«ближнего твоего», подобно тому, как, воспрещая ложное свидетельство, он
говорит: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего
37
твоего» (Исх. XX, 13,16). Впрочем, и тот, кто дал ложное показание
против
самого себя, не должен считать себя свободным от этого преступления.
Потому что правило любить ближнего любящий должен как бы примерять на
себя, ибо написано: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф.
XXII,
39). Если же тот, кто делает ложное показание о самом себе, виновен в
лжесвидетельстве не меньше, чем если бы он дал его против ближнего (хотя
в
заповеди, возбраняющей ложное свидетельство, возбраняется ложное
свидетельство именно против ближнего, и людям недостаточно
рассудительным
может показаться, что ею не воспрещается лжесвидетельствовать против
самого себя), то насколько же очевиднее выражена мысль, что человеку
непозволительно убивать самого себя, коль скоро в заповеди «не убивай»,
к
которой не сделано никакого дальнейшего добавления, никто не
представляется исключением, даже и сам тот, кому это заповедуется?
Некоторые стараются распространить эту заповедь даже на животных, считая
непозволительным убивать никого из них. Но в таком случае почему не
распространять ее и на травы, и на все, что только питается и
произрастает
из земли? Ведь и этого рода предметы, хотя и не обладают чувствами,
называются живыми, а потому могут умирать, — могут, следовательно, быть
и
убиты, коль скоро употребляется по отношению к ним насилие. Поэтому
апостол, говоря о семенах их, пишет: «То, что ты сеешь, не оживет, если
не
умрет» (I Кор. XV, 36). И в псалме написано: «Виноград их побил градом»
(Пс. ЬХХУП, 47)*.
Неужели же, слыша заповедь «не убивай», мы станем считать преступлением
выкорчевывание куста и согласимся с заблуждениями манихеев? Итак, если
мы,
отвергнув эти бредни, читая заповедь: «Не убивай»,
* В переводах, которыми пользовался Августин, написано: «Виноград их
убил
градом».
38
согласимся, что в ней идет речь не о растениях, ибо ни одно из них не
обладает чувствами, и не о неразумных животных, летающих, плавающих,
ходящих или ползающих, ибо они не могут входить в общение с нами по
разуму, который им не дано иметь наравне с нами, почему их жизнь и
смерть,
по правосуднейшему распоряжению Творца, служат к нашей пользе, то
заповедь
«не убивай» остается понимать в приложении к человеку: не убивай ни
другого, ни самого себя. Ибо кто убивает себя, убивает именно человека.
ГЛАВА XXI
Впрочем, тот же самый божественный авторитет допускает и некоторые
исключения из запрета убивать человека. Но это относится к тем случаям,
когда повелевает убивать сам Бог, или через закон, или же особым
относительно того или иного лица распоряжением. В этом случае не тот
убивает, кто обязан служить повелевшему, как и меч служит орудием тому,
кто им пользуется. И поэтому заповеди «не убивай» отнюдь не преступают
те,
которые ведут войны по велению Божию или, будучи в силу Его законов, т.
е.
в силу самого разумного и справедливого распоряжения, представителями
общественной власти, наказывают злодеев смертью. И Авраам не только не
укоряется в жестокости, а напротив, восхваляется за благочестие потому,
что хотел убить сына своего не как злодей, а повинуясь воле Божией (Быт.
XXII). Справедливо также ставится вопрос, не следует ли считать
божественным повелением то, что Иеффай убил вышедшую ему навстречу дочь,
так как он дал обет принести в жертву Богу то, что первым выйдет ему
навстречу из ворот дома его, когда он будет возвращаться победителем с
войны (Суд. XI). И Самсон оправдывается в том, что похоронил себя с
гостями
39
под развалинами дома именно потому, что сделать так повелел ему тайно
Дух,
который творил через него чудеса (Суд. XVI). Итак, за исключением тех,
кому повелевает убивать или правосудный закон, или непосредственно сам
Бог, источник правосудия, всякий, кто убивает себя ли самого, или кого
иного, становится повинным в человекоубийстве.
ГЛАВА XXII
И если совершившие это над самими собой могут порою вызывать удивление
величием своего духа, то их никак нельзя при этом похвалить за
благоразумие. Хотя, если всмотреться в дело внимательнее, окажется, что
и
величие духа не стоит усматривать в том, когда кто-либо убивает себя
лишь
потому, что не в состоянии перенести или какие-нибудь житейские
трудности,
или чужие грехи. В самом деле, если наиболее слабым считается тот ум,
который бывает не в силах перенести или грубого рабства, которому
подвергается его тело, или невежественного мнения толпы, то наиболее
великим по справедливости должен быть назван тот дух, который в
состоянии
скорее вынести бедственную жизнь, чем бежать от нее, и который, пребывая
в
чистоте и безупречности совести, презирает людское мнение, в особенности
же мнение толпы, как правило, превратное. Поэтому если бы величие духа
можно было усмотреть в том, что человек причиняет смерть самому себе, то
это величие прежде всего было бы видно в Клеомброте; говорят, что,
прочитав сочинение Платона, в котором рассуждается о бессмертии души, он
бросился со стены и таким образом перешел из этой жизни в ту, которую
счел
лучшей. В самом деле, его не удручало ни что-либо бедственное, ни
преступное, истинное или ложное, чего он не мог бы перенести и потому
вынужден был себя умертвить; но в принятии им смерти и в разрушении
сладких оков
40
настоящей жизни проявилось только величие его духа. Тем не менее, о том,
что поступок его был скорее великим, чем добрым, свидетельствует сам
Платон, которого он читал: вне всякого сомнения, Платон сам или поступил
бы таким же образом, или, по крайней мере, предписал бы поступать так,
если бы не придерживался того мнения, что с точки зрения ума,
созерцающего
бессмертие души, так делать не следует, и даже более того, следует
воспрещать подобное.
Говорят, что многие-де умерщвляли себя, чтобы не попасть в руки врагов.
Но
мы рассуждаем не о том, почему это делалось, а о том, следует ли так
делать. Ибо здравый разум предпочтительнее сотни примеров. Впрочем, с
ним
согласны и примеры, но только такие, которые куда более достойны
подражания, ибо выше по благочестию. Не делали так ни патриархи, ни
пророки, ни апостолы. И сам Христос, Господь наш, заповедуя апостолам в
случае гонения на них в одном городе бежать в другой (Мф. X, 23), мог
повелеть, чтобы они предавали себя смерти, дабы не попасть в руки
преследователей. Но так как Он не заповедовал, чтобы таким образом
переселялись к Нему из этой жизни те, коим Он обещал обители вечные
(Иоан.
XIV, 2), то какие бы примеры люди, не верующие в Бога, нам ни
противопоставляли, ясно, что чтущим единого истинного Бога делать так
непозволительно.
ГЛАВА XXIII
Впрочем, и им, кроме Лукреции, о которой, как кажется, выше мы сказали
достаточно, нелегко указать на человека, авторитет которого предписывал
бы
(самоубийство), за исключением разве умертвившего себя в Утике Катона;
это
не потому, что он один поступил так, а потому, что считался человеком
мудрым и добрым настолько, что были все основания думать:
41
такой человек не мог поступить неправильно. Что прежде всего сказать о
его
поступке, как не то, что его друзья, среди которых было немало людей
ученых, благоразумно уговаривали его не делать этого, считая его
поступок
проявлением духа скорее слабого, чем сильного, ибо он являл собою не
столько утверждение чести, избегающей бесчестного, а слабость, не
способную перенести несчастье. Это доказал и сам Катон на примере своего
любимого сына. Ведь если было бесчестьем жить под властью победившего
Цезаря, то зачем отец сделал соучастником этого бесчестья сына, внушив
ему
положиться во всем на благосклонность Цезаря? Почему он не принудил и
его
умереть вместе с собою?
Если Торкват поступил похвально, умертвив сына, который вопреки приказу
сразился с неприятелем и даже победил его, то почему же побежденный
Катон,
не пощадив себя, пощадил побежденного сына? Ужели быть победителем,
вопреки распоряжению, более бесчестно, чем терпеть победившего
неприятеля?
Таким образом, Катон отнюдь не считал бесчестным жить под властью
победившего Цезаря; иначе он освободил бы своего сына от этого бесчестия
отцовским мечом. Итак, что же значит его поступок, как не то, что
насколько он любил сына, пощады которому он желал и ждал от Цезаря,
настолько же завидовал славе самого Цезаря, опасаясь, чтобы тот не
пощадил
и его самого, как сказал об этом, говорят, сам Цезарь; или же (чтобы
сказать более снисходительно) он стыдился этой славы.
ГЛАВА XXIV
Те, против кого направлена наша речь, не хотят, чтобы мы Катону
предпочитали праведного мужа Иова, который счел лучшим смиренно терпеть
столь ужасные страдания,
42
чем разом избавиться от них, приняв насильственную смерть, или других
святых, о которых говорят наши облеченные высшим авторитетом и
заслуживающие абсолютного доверия священные книги, — которые мужественно
сносили плен и владычество врагов и не кончали жизнь самоубийством. Из
тех
же мужей, которые описаны в их творениях, этому самому Марку Катону мы
предпочитаем Марка Регула. Катон никогда не побеждал Цезаря, которому не
захотел покориться, и, чтобы не покориться, решился себя умертвить.
Между
тем Регул побеждал карфагенян, и римскому государству как римский
полководец доставил победу не над согражданами, такая победа заслуживала
бы скорби, а над врагами его; но потом, побежденный ими, захотел лучше
терпеть их, перенося рабство, нежели освободиться от них при помощи
смерти. Поэтому, находясь под владычеством карфагенян, он сохранил
терпение и неизменность своей любви к Риму, оставляя свое побежденное
тело
врагам, а непобедимый дух — гражданам. Если он не захотел умертвить
себя,
то сделал это не из любви к жизни. Это он доказал, когда ради исполнения
данной им клятвы возвратился к тем же врагам, которым он гораздо более
нанес вреда в сенате словами, нежели в сражении оружием. Итак, если этот
до такой степени не дороживший жизнью человек предпочел лучше окончить
ее
среди свирепых врагов в каких угодно казнях, чем умертвить самого себя,
то
он, несомненно, считал самоубийство великим злодеянием.
Среди всех своих достохвальных и знаменитых мужей римляне не укажут
лучшего, которого ни счастье не испортило, ибо при всех своих великих
победах он остался человеком бедным, ни несчастье не сломило, ибо он
бесстрашно пошел навстречу столь великим бедствиям. Если же самые
знаменитые и мужественные защитники земного отечества и почитатели
пускай
и ложных богов, но почитатели неложные и верные блюстители своих клятв,
43
имея право по*1 обычаю войны убивать себя в случае поражения и при этом
нисколько не боясь смерти, предпочитали лучше терпеть господство
победителей, чем совершать самоубийство; то насколько же более должны
воздерживаться от этого злодеяния христиане, чтущие истинного Бога и
вздыхающие о небесном отечестве, если божественная воля, ради ли
испытания, или исправления, подвергнет их временно власти врагов, —
христиане, которых в этом уничижении не оставит Тот, Кто, будучи
Высочайшим, явился ради них в таком уничижении, — которых притом никакие
распоряжения военной власти или права войны не принуждают убивать даже и
побежденного врага? Итак, какое пагубное заблуждение заставляет человека
убивать себя только потому, что против него согрешил или не согрешил
враг,
когда самого этого врага, уже согрешившего или еще только собирающегося
согрешить, он не смеет убивать?
ГЛАВА XXV
Но следует-де остерегаться и бояться, чтобы тело, сделавшееся предметом
вражеского сладострастия, не вызвало в духе соизволения на грех,
приманив
его к этому прелестью удовольствия. Поэтому, говорят, человек должен
убить
себя прежде, чем кто-нибудь над ним это сделает: не по причине чужого
греха, а чтобы не совершить собственный. Конечно, дух, более преданный
Богу и мудрости Его, нежели телесным желаниям, никоим образом не
позволит
себе откликнуться на похоть своей плоти, возбужденной чужою похотью.
Однако же, если очевидная истина полагает преступлением гнусным и
злодеянием достойным осуждения, когда человек убивает самого себя, то
кто
будет настолько безумен, чтобы сказать: «Лучше согрешить теперь, дабы не
согрешить после; лучше теперь совершить человекоубийство, чтобы потом
44
не впасть, не приведи Господь, в прелюбодеяние». Если же неправда
царствует до такой степени, что приходится делать выбор не между
невинностью и грехом, а между грехом и грехом, то и в этом случае
возможное в будущем прелюбодеяние лучше, чем несомненное убийство в
настоящем. Неужто же совершить такой грех, который может быть заглажен
последующим покаянием, хуже, чем совершить такое злодеяние, после
которого
нет уже места спасительному покаянию?
Говорю это для тех мужчин и женщин, по мнению которых следует предавать
себя насильственной смерти, чтобы избежать не чужого, а своего
собственного греха из опасения, как бы под влиянием похоти другого не
предаться похоти собственной плоти. Впрочем, не думаю, чтобы
христианский
ум, который верует Господу своему и, возложив на Него свое упование,
надеется на Его помощь, — не думаю, говорю, чтобы такой ум на
удовольствия
своей или чужой плоти откликался непристойным соизволением. А если то
непослушание похоти, которое обитает в смертных членах, движется помимо
закона нашей воли, как бы по своему собственному закону, то, будучи
извинительным в теле спящего человека, не гораздо ли более извинительно
оно в теле не откликающегося на него соизволением?
ГЛАВА XXVI
Но, говорят, многие святые женщины, избегая во время гонений
преследователей своего целомудрия, бросались в реку с тем, чтобы она
унесла их и утопила; и хотя они умирали таким образом, их мученичество,
однако, весьма почитается католической церковью. Не осмеливаюсь судить
об
этом необдуманно. Веление ли то божественного авторитета, чтобы церковь
чтила
45
подобным образом их память, не знаю; может быть — и так. Что если
женщины
эти поступили таким образом не по ошибке, а во имя исполнения
божественного повеления, не заблуждаясь, а повинуясь, подобно тому, как
должны мы думать о Самсоне? А когда велит Бог и не оставляет никаких
сомнений относительно того, что Он велит, кто сочтет послушание
преступлением? Кто обвинит благочестивую покорность? Но отсюда не
следует,
что всякий, кто решился бы принести своего сына в жертву Богу, не
совершил
бы преступления только потому, что подобным образом поступил и Авраам.
Ибо
и солдат, когда убивает человека, повинуясь поставленной над ним
законной
власти, не становится по законам своего государства виновным в убийстве;
напротив, если бы он не сделал этого, был бы виновен в ослушании и
пренебрежении властью. Но если бы он сделал это самовольно, то совершил
бы
преступление. Таким образом, в одном случае он будет наказан за то, что
совершил это без приказа, в другом — за то, что не совершил того же,
получив приказ совершить. А если бывает так, когда приказывает
полководец,
то во сколько раз больше должно быть так, когда велит Творец?
Итак, кто слышит, что убивать себя непозволительно, пусть убивает, коль
скоро ему повелел Тот, приказаний Которого нельзя не исполнять, пусть
смотрит только, действительно ли имеет он на это несомненное
божественное
повеление. Мы судим о совести на основании того, что слышим; права
судить
о сокровенном совести на себя не берем. Никто не знает того, что в
человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем самом (I Кор. II,
11).
Мы одно говорим, одно утверждаем, одно всячески доказываем: что
самовольно
никто не должен причинять себе смерти ни для избежания временной скорби,
потому что иначе подвергается скорби вечной; ни из-за чужих грехов,
потому
что иначе, не оскверненный еще
46
чужим грехом, он совершит собственный, причем самый тяжкий грех; ни
из-за
своих прежних грехов, ради которых настоящая жизнь особенно необходима,
чтобы можно было исцелить их покаянием; ни из-за желания лучшей жизни,
приобрести которую надеется после смерти: потому что для виновных в
собственной смерти нет лучшей жизни и после смерти.
ГЛАВА XXVII
Остается еще один повод, — о нем я уже сказал пару слов, — по которому
считается полезным, чтобы каждый лишал себя жизни, а именно: опасение,
как
бы не впасть в грех под влиянием или обольстительного сладострастия, или
невыносимо тяжкой скорби. Но если допустить этот повод, то при
дальнейшем
рассуждении он приведет к тому, что людям следует советовать убивать
себя
в то время, когда они, будучи омыты банею возрождения, получают
отпущение
всех своих грехов. Именно тогда — самое вре- мя страшиться будущих
грехов,
ибо все прежние прощены. Если добровольная смерть — дело хорошее, то
почему ей не случиться именно тогда? Зачем, в таком случае, продолжать
жить крестившемуся? Зачем оправданному подвергать себя снова стольким
опасностям этой жизни, когда он имеет возможность избежать их путем
самоубийства, тем более что известно: любящий опасность подвергается ей
(Сир. III, 23)? Зачем же любить, или, если не любить, то по крайней мере
рисковать подвергнуться стольким и таким опасностям, продолжая эту
жизнь,
когда позволительно прекратить ее? Или же бессмысленный разврат до такой
степени испортил сердца и до такой степени лишил их чувства истины, что
в
ту пору, когда каждый должен был бы убить себя из опасения, как бы ему
не
впасть в грех, этот самый каждый, тем не менее, думает, что ему следует
жить, чтобы переносить этот мир, полный ежечасных испытаний,
47
без которых не проходит ни одна христианская жизнь? Итак, зачем же мы
тратим время на увещания, посредством которых стараемся расположить
крестившихся или к девственной чистоте, или к вдовствующему воздержанию,
или даже к верности супружеского ложа, коль скоро у нас есть лучшие и
устраняющие всякую опасность греха средства: ведь мы могли бы привести к
Господу более чистыми и более здравыми всех, кого только смогли бы
убедить
подвергнуть себя добровольной смерти вслед за только что полученным
прощением грехов!
Но если бы кто-нибудь действительно полагал, что именно так и следует
поступать, я назвал бы такого даже не глупым, а помешанным. Сколько, в
самом деле, нужно бесстыдства, чтобы сказать человеку: «Умертви себя,
чтобы, живя под властью распущенного варвара, не присоединить тебе к
своим
малым грехам грехов тягчайших» Кто иначе, как только с самой преступной
мыслью, может сказать: «Умертви себя, чтобы по разрешении всех твоих
грехов ты не совершил таких же или еще худших, если останешься жить в
мире, в котором обольщает столько нечистых удовольствий, неистовствует
столько возмутительных жестокостей, бытует столько заблуждений и
ужасов».
Если так сказать — преступно, то преступно, конечно, и убивать себя.
Ибо,
если бы могла быть какая-нибудь законная причина убивать себя
добровольно,
то, во всяком случае, она была бы не законнее той, которую мы сейчас
разбираем. Но поелику эта последняя таковою не является, то, значит,
никакой законной нет вообще.
ГЛАВА XXVIII
Итак, верные Христовы, пусть ваша жизнь не будет вам в тягость, если
ваша
непорочность подверглась поруганию врагов. Если совесть ваша чиста, вы
48
имеете великое и истинное утешение в том, что у вас не было соизволения
на
грех тех, которым было дозволено согрешить над вами. А если спросите,
почему дозволено, то знайте, что есть некое высшее провидение Творца и
Промыслителя мира, и «непостижимы судьбы Его, и неисследимы пути Его»
(Рим. XI, 33). Тем не менее, спросите чистосердечно вашу душу, не
слишком
ли возгордились вы благом вашей чистоты, воздержания или целомудрия и,
увлекшись человеческими похвалами, не позавидовали ли некоторым даже и в
этом? Не обвиняю в том, чего не знаю, и не слышу, что на ваш вопрос
отвечают вам сердца ваши. Однако если бы они ответили, что это так, то
не
удивляйтесь, что вы утратили то, чем думали нравиться людям, и остались
при том, чего людям показать нельзя. Если желания грешить у вас не было,
в
таком случае вам была ниспослана божественная помощь, чтобы вы не
утратили
божественной благодати; но вы подверглись человеческому поруганию, чтобы
не любили человеческой славы. Утешьтесь, малодушные, и тем и другим: в
одном испытанные, от другого очищенные; в том оправданные, в этом
исправленные. Те же из вас, сердца которых ответят, что они никогда не
превозносились благом или девства, или вдовства, или супружеской
верности,
но «последовали смиренным» (Рим. XXII, 16); дару Божию радовались со
страхом, не завидовали чьему-либо превосходству в той же чистоте и
святости, но, презирая человеческую похвалу, обыкновенно тем более
расточаемую, чем менее желают того, что заслуживает похвалы, — и те,
которые таковы, если подверглись насилию варварского сладострастия,
пусть
не нарекают на то, что так дозволено; пусть не думают, что Бог не
придает
этому значения, если дозволяет такое, чего никто не делает безнаказанно.
Есть, так сказать, своего рода грузы злых вожделе- ний, которые нынешним
тайным божественным судом оставляются безнаказанными и откладываютс
49
до суда последнего, явного. Но весьма возможно, что такие, хорошо
сознающие, что их сердца никогда надменно не превозносились благом
чистоты, и тем не менее испытавшие на своей плоти враждебное насилие,
имели некоторую тайную сладость, которая могла бы перейти в горделивое
высокомерие, если бы они при опустошении Рима избежали этого унижения. И
вот, как некоторые восхищаются смертью, чтобы злоба не изменила ум их
(Прем. IV, II), так и у этих похищается нечто насилием, чтобы их
смирения
не изменило счастье. Таким образом, и те и другие, и уже гордившиеся,
что
не испытали ничьего постыдного прикосновения к своей плоти, и те,
которые
могли возгордиться, если бы не подверглись враждебному насилию, — и те и
другие не чистоты лишились, а научились смирению; первые освободились от
уже существовавшей гордости, последние — от гордости угрожавшей.
Впрочем, не следует обойти молчанием и того, что некоторым из
потерпевших
могло казаться, что благо воздержания — это благо телесное и что оно
остается только в том случае, если тело не испытывает прикосновения
ничьей
похоти, а не заключается единственно в силе воли, подкрепляемой
божественной помощью так, чтобы святыми были вместе и тело, и дух,
будучи
при этом таким благом, которое может быть утрачено именно из-за
вожделения
духа. Возможно, что исправлено это заблуждение. Ибо, принимая во
внимание
чувство, с каким они служили Богу, несомненно при этом веруя, что Бог
служащих Ему и призывающих Его с чистой совестью никогда не мог
оставить,
наконец, не сомневаясь относительно того, насколько угодна Ему чистота,
они должны видеть и то, что отсюда следует, а именно: что Бог никогда не
дозволил бы случиться этому с Его святыми, если бы святость, которую Он
сообщил им и которую Он любит в них, могла погибать подобным образом.
50
ГЛАВА XXIX
Итак, чада высочайшего и истинного Бога имеют свое утешение — утешение
неложное, состоящее в надежде не на предметы, колеблющиеся и преходящие;
саму земную жизнь, в которой они воспитываются для жизни небесной,
отнюдь
не находят они достойной сожаления, и благами земными пользуются, как
странники, не пленяясь ими; злом же или испытываются, или исправляются.
Те
же, которые над их испытаниями смеются, и когда случается, что кто-либо
из
них подвергается каким-нибудь временным несчастьям, говорят такому: «Где
Бог твой?» (Пс. ХЫ, 11), те пусть скажут сами, где их боги, когда они
претерпевают такие же несчастья, ради избежания которых этих богов и
почитают, или утверждают, что ради этого их следует почитать. Первые
ответят: «Наш Бог присутствует везде и всюду неделимо и нигде и ни в чем
не заключен; Он может тайно присутствовать и отсутствовать, не
удалившись;
когда Он подвергает нас несчастьям, то или заслуги испытывает, или грехи
очищает, и при этом готовит заранее нам вечную награду за благочестиво
перенесенные нами временные несчастья. А вы кто такие, чтобы с вами
стоило
говорить о ваших богах, а тем более о нашем Боге, который «страшен паче
всех богов. Ибо все боги народов — идолы, а Господь небеса сотворил»
(Пс.
ХСУ, 4, 5).
ГЛАВА XXX
Если бы жив был еще ваш знаменитый Сципион, бывший некогда
первосвященником, которого выбрал весь сенат, когда искал самого
достойного мужа для отправления фригийского культа* в ужасное время
пунической войны, которому вы не посмели бы,
* Имеется в виду культ Кибелы — Великой Матери.
51
пожалуй, взглянуть и в глаза, — он сам удержал бы вас от этого
бесстыдства. Ибо почему, будучи угнетаемы несчастьями, жалуетесь вы на
христианские времена, как не потому, что желали бы спокойно наслаждаться
своею роскошью и предаваться распущенности развращенных нравов, не
тревожась ничем неприятным? Ведь не для того же желаете вы сохранения
мира
и изобилия богатств всякого рода, чтобы этими благами пользоваться
честно,
т. е. скромно, трезво, умеренно и благочестиво, а для того, чтобы
изведать
бесконечное разнообразие наслаждений ценою безумной расточительности,
из-за чего в нравах ваших с^еди благополучия возникло бы такое зло,
которое было бы гораздо хуже самых свирепых врагов.
А Сципион тот, ваш великий первосвященник, муж, по мнению целого сената,
самый достойный, страшась подобного рода бедствий, не хотел, чтобы был
разрушен Карфаген, тогдашний соперник римского государства, и возражал
Катону, требовавшему его разрушения, ибо опасался беспечности, этого
извечного врага слабых душ, полагая при этом, что страх так же необходим
для граждан, как опекун для сирот. И мнение его оказалось верным:
история
показала, что он говорил правду. Ибо, когда Карфаген был разрушен, т. е.
когда великая гроза римского государства была рассеяна и уничтожена, то
за
этим немедленно последовало столько возникших из благополучия зол, что
сперва жестокими и кровавыми мятежами, потом сплетением несчастных
обстоятельств и даже междоусобными войнами было произведено столько
убийств, пролито столько крови, порождено столько жестокой жадности к
конфискации имуществ и грабежам, что те самые римляне, которые
страшились
при неиспорченной жизни зла от врагов, с утратою этой неиспорченности
потерпели от сограждан зло гораздо худшее. И сама та страсть
господствовать, которая более других пороков человеческого рода присуща
была всему
52
римскому народу, одержав победу в лице немногих сильнейших, придавила
игом
рабства и остальных, изнемогших от усилий и изнурения.
ГЛАВА XXXI
Разве эта страсть успокаивалась когда-нибудь в душах в высшей степени
гордых, пока непрерывным рядом почестей не достигала царской власти? Но
этого непрерывного перехода к новым и новым почестям не существовало бы,
если бы честолюбие не перевешивало всего. Честолюбие же перевешивает
только в народе, испорченном сребролюбием и роскошью. А сребролюбивым и
склонным к роскоши народ стал вследствие того благополучия, которое
Сципион весьма предусмотрительно считал опасным, когда не хотел, чтобы
разрушен был весьма обширный, укрепленный и богатый неприятельский
город,
чтобы похоть обуздывалась страхом, и, обузданная, не развивала роскоши,
и
с устранением роскоши не появлялось сребролюбия; при устранении этих
пороков процветала бы и возрастала полезная для государства добродетель
и
существовала бы сообразная с добродетелью свобода.
Исходя из той же предусмотрительной любви к отечеству, этот великий ваш
первосвященник, единогласно избранный сенатом того времени, как
наилучший
из мужей, удержал сенат, когда тот хотел построить театральный партер, и
своей строгой речью убедил не дозволять греческой роскоши проникать в
мужественные нравы отечества и не сочувствовать чужеземной
распущенности,
которая привела бы к расслаблению и упадку доблести римской. Авторитет
его
был настолько велик, что сенат, воодушевленный его словами, запретил с
тех
пор даже ставить скамьи, которыми граждане начали было пользоваться в
театре, внос
53
их на время представлений. С каким бы усердием изгнал он из Рима и сами
театральные зрелища, если бы осмелился воспротивиться тем, кого считал
богами! Но он еще не понимал, что боги эти — демоны, или же, если и
понимал, то думал, что их надобно скорее умилостивлять, чем презирать. В
то время не было еще открыто язычникам небесное учение, которое, очищая
сердце к исканию небесных и пренебесных предметов, изменило бы страстные
движения человеческого чувства в смиренное благочестие и освободило бы
от
господства гордых демонов.
ГЛАВА XXXII
Да, вы, еще не знающие или делающие вид, что не знаете, знайте, и
ропщущие
на Освободителя от таких господ, имейте в виду, что сценические игры,
непотребные зрелища и суетные разгулы учреждены в Риме не благодаря
порокам людей, а по велению ваших богов. Лучше бы вы воздавали божеские
почести Сципиону, чем почитали подобного рода богов; ибо эти боги были
куда хуже своего первосвященника. Если только ум ваш, так долго
упивавшийся заблуждениями, может позволить вам понять что-нибудь здраво,
обратите внимание на следующее. Боги, для прекращения телесной заразы,
повелели давать им сценические игры; между тем как Сципион, для
устранения
заразы душевной, запрещал строить и саму сцену. Если у вас достанет
здравого смысла предпочесть душу телу, то вы сами поймете, кого скорее
следует почитать. Ведь и та телесная зараза прекратилась не потому, что
в
воинственный и привыкший только к цирковым играм народ проникло
утонченное
безумие сценических игр; но лукавство злых духов, предвидя, что эта
зараза
прекратится в определенный срок сама собою, постаралось по это-
54
му поводу напустить — и на этот раз уже не на тела, а на нравы — другую
заразу, гораздо худшую, которою оно тешится более всего. Эта последняя
ослепила бедные души таким мраком, довела их до такого безобразия, что
(нашим потомкам это, пожалуй, покажется невероятным) в то время, как Рим
был опустошен, те, которыми она овладела и которые, бежав из него,
успели
достигнуть Карфагена, ежедневно в театрах исступленно соперничали друг с
другом в качестве комедиантов.
ГЛАВА XXXIII
Умы безумные! Что же это за такое, не заблуждение, а сумасбродство, что
вы
в то время, как восточные народы, как мы слышали, оплакивают ваше
бедствие, и величайшие города отдаленнейших стран налагают на себя
публичный траур, — вы заняты театрами, ходите в них и предаетесь гораздо
большему безумию, чем прежде? Этой-то душевной язвы и заразы, этой-то
потери в вас совести и чести и боялся Сципион, когда запрещал строить
театры, когда думал, что благополучие легко может испортить и развратить
вас, когда не хотел, чтобы вы были безопасны от врагов. Он не думал, что
государство может быть счастливым, если его стены будут стоять, а нравы
—
падут. Но для вас гораздо большее значение имеет то, чем прельстили вас
бесчестные демоны, нежели то, относительно чего предостерегали вас
предусмотрительные люди. Поэтому зло, которое вы совершаете, вы не
хотите
ставить себе в вину, и зло, которое терпите, вы ставите в вину временам
христианским. В безопасности вашей вы ищете не мира для государства, а
безнаказанности для своей распущенности; будучи испорчены счастьем, вы
не
могли исправиться и бедствиями. Сципион хотел держать вас в страхе перед
врагом, чтобы вы не предались
55
распущенности; а вы, и сокрушенные врагом, не обуздали себя. Вам
бедствие
не принесло пользы; вы сделались и самыми несчастными, и, в то же время,
остались и самыми дурными.
ГЛАВА XXXIV
И, однако, то, что вы живете, есть дело Божие. Это Он своею милостью
убеждает вас, чтобы вы исправлялись через покаяние; это Он дал ее вам,
неблагодарным, чтобы вы избежали неприятельских рук или под именем Его
рабов, или в местах Его мучеников. Рассказывают, что Ромул и Рем,
стараясь
увеличить население закладываемого ими города, учредили убежище, дабы
каждый, прибегавший туда, освобождался от всякого наказания. Но
удивительный пример этого в честь Христа куда превосходней. Разрушители
Рима учредили то, что прежде не было учреждено его строителями, ибо
последние сделали это, чтобы увеличить число своих граждан, а первые —
чтобы пощадить великое множество своих врагов.
ГЛАВА XXXV
Все это и подобное этому, если может отвечать пространнее и лучше, пусть
отвечает своим врагам искупленная семья Господа Христа и странствующий *
град Царя Христа. Пусть только помнит она, что и среди врагов скрываются
будущие граждане, и не считает бесполезным для них того, к чему они,
пока
не сделались исповедниками, относятся враждебно; так же точно и град
Божий: пока он странствует в этом мире, имеет врагов, соединенных с ним
общением таинств, но не имеющих возможности наследовать жребия святых;
среди них есть враги тайные, а есть и явные; последние не колеблются
даже
роптать на
56
Бога, которому клялись, наполняя вместе с другими врагами театры, а с
нами
— церкви. Но в исправлении и некоторых из них отнюдь не следует
отчаиваться, коль скоро и среди самых отъявленных врагов скрываются
подчас
предопределенные друзья, еще неведомые даже для себя самих. Ибо эти два
града переплетены и взаимно перемешаны в настоящем веке, пока не будут
разделены на последнем суде Об их происхождении, преуспеянии и конечных
судьбах я постараюсь, с помощью Божией, сказать, что, по моему мнению,
следует сказать, ради славы града Божия, которая при сравнении с тем,
что
ей противостоит, выступит в более ясном свете.
ГЛАВА XXXVI
Но мне нужно сказать еще нечто против тех, которые падение римского
государства приписывают нашей религии, возбраняющей им приносить жертвы
их
богам Прежде всего следует им напомнить, как много можно было бы указать
несчастий, которые римское государство и принадлежащие ему провинции
перенесли прежде, чем были запрещены им их жертвоприношения: все эти
бедствия они, несомненно, приписали бы нам, если бы наша религия была им
известна уже тогда или если бы она уже тогда возбраняла им их
святотатственные священнодействия. Затем следует показать, за какие их
нравы и по какой причине Бог, во власти Которого находятся все царства,
благоволил, содействовать увеличению их власти, и как те, которых они
называют богами, ни в чем им не помогли, а, вернее, даже во многом им
повредили, обольщая и обманывая. Наконец, будет сказано против тех,
которые, будучи опровергнуты и обличены на основании самых очевидных
документов, стараются утверждать, что богов должно почитать не ввиду
выгод
настоящей жизни, а ради жизни, которая наступит после смерти.
57
Если не ошибаюсь, этот вопрос будет и гораздо труднее, и достойнее более
возвышенного исследования, ибо придется говорить и против их философов,
и
не каких-нибудь, а таких, которые пользуются у них превосходнейшей
славой
и которые согласны с нами относительно многих пунктов, например,
относительно бессмертия души и того, что Бог создал мир, и относительно
Его провидения, которым Он управляет всем сотворенным. Но так как и их
следует опровергнуть в том, в чем они держатся противоположных с нами
воззрений, то мы не должны уклоняться и от этой обязанности, чтобы,
отразив нечестивые возражения по мере сообщенных нам Богом сил, защитить
град Божий, истинное благочестие и богопочтение, которое одно неложно
обещает вечное блаженство. Итак, закончим на этом настоящую книгу, дабы
то, о чем мы вознамерились говорить, изложить в следующей.
58
КНИГА ВТОРАЯ
ГЛАВА I
Если бы свойственное человеку слабое разумение не осмеливалось
противиться
очевидной истине, а подчиняло свою немощь спасительному учению, как
врачеванию, пока не исцелит его божественная помощь, получаемая от
благочестивой веры, то людям здравомыслящим и выражающим свои мнения с
достаточной ясностью не было бы нужды тратить много слов для того, чтобы
доказать ошибочность того или иного ложно составившегося представления.
Но
наиболее распространенная и отвратительная болезнь глупых душ в
настоящее
время состоит в том, что свои неразумные движения они защищают так, как
будто они — сам разум и сама истина, даже если им кто-либо и представит
вполне ясное доказательство их ошибочности, насколько таковое может быть
представлено одним человеком другому, — защищают или по крайней слепоте,
вследствие которой не видят очевидного, или по крайнему своему
упрямству,
вследствие которого не признают и того, что видят. Поэтому приходится
говорить пространно и о самых очевидных вещах: не для того, чтобы
представить их зрячим, а для того, чтобы дать их осязать ощупывающим и
зажмурившимся.
Тем не менее, где был бы конец нашим рассуждениям и мера нашим словам,
если бы мы думали, что на всякое возражение нужно давать новый ответ?
Ибо
те, которые или не могут понять того, что говорится, или настолько
упрямы,
что, хотя и понимают, согласиться не хотят, те, как написано, «изрыгают
дерзкие речи» (Пс. ХС1П, 4) и лживы неутомимо. Если бы
59
мы взялись опровергать их возражения всякий раз, как только они задаются
упрямым намерением, не заботясь о том, что скажут, так или иначе
противоречить нашим рассуждениям, то ты видишь сам, насколько бы это
было
делом и бесконечным, и тяжелым, и бесполезным. Поэтому я желал бы, чтобы
ни сам ты, сын мой Марцеллин, ни другие, кому мой настоящий труд
послужит
к пользе и даст благородное занятие в любви Христовой, не были такими
судьями моего сочинения, которые желают получать все новые и новые
ответы,
слыша, что есть какое-либо возражение против того, что они читают; иначе
будут они подобны тем женщинам, о которых упоминает апостол: «Всегда
учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины» (II Тим. III,
7).
ГЛАВА II
Итак, в предыдущей книге, когда я начал говорить о граде Божием,
которому,
с помощью Божией, решил посвятить весь этот труд, я счел необходимым
прежде всего дать ответ тем, которые войны, опустошающие наш мир, в
особенности же недавний разгром Рима, приписывают христианской религии,
возбраняющей служение мерзким демонам; между тем, они скорее должны были
бы приписать Христу то, что варвары ради имени Его, вопреки правилам и
обычаю войны, предоставили им для убежища священные и самые обширные
места, и не только действительным рабам Христовым, но во многих случаях
и
самозванцам оказывали такое почтение, что и дозволенное по отношению к
ним
правом войны считали для себя непозволительным. Отсюда возник вопрос:
почему таких божественных милостей удостоены были и люди нечестивые и
неблагодарные и, наоборот, почему те жестокости, которые совершались
неприятелем, обрушились не только на людей нечестивых, но и на
благочестивых?
60
Над разрешением этого вопроса, которым задаются многие ввиду того, что
все
вообще обыденное, как дары Божий, так и человеческие скорби, по большей
части одинаково и безразлично выпадают и на долю людей добродетельных, и
на долю порочных, я остановился несколько более, чем было нужно в
интересах предпринятого труда; это было сделано главным образом ради
утешения святых и благочестиво непорочных женщин, над которыми враги
совершили нечто такое, что оскорбило их стыдливость, хотя и не отняло у
них самого целомудрия: чтобы не тяготились жизнью те, которые не имеют
повода упрекать себя в непотребстве.
Потом я сказал несколько слов против тех, которые с бесстыдной наглостью
позорят христиан, подвергшихся упомянутым несчастьям, в особенности же
претерпевших насилие чистых и святых женщин; между тем как сами эти
клеветники — люди в высшей степени непотребные и не заслуживающие
никакого
уважения, выродившиеся потомки тех римлян, чьи славные дела часто
вспоминаются и прославляются историей. Они позорят славу своих предков,
ибо этот Рим, основанный и возвеличенный трудами древних, они
обезобразили
гораздо более при его внешне благополучном существовании, чем
обезобразило
его разрушение; при разрушении его падали камни и бревна, а в их жизни,
когда сердца их пылали пагубнейшими вожделениями, будто кровли города —
огнем, пали всякие твердыни и украшения не стен, а нравов.
На этом я закончил первую книгу. Затем я думал говорить о том, какие
несчастья претерпел этот город с самого своего основания как у себя
дома,
так и в принадлежащих ему провинциях, — несчастья, которые были бы
приписаны христианской религии, если бы уже и тогда гремело евангельское
учение с его смелым свидетельством против их ложных и лживых богов.
61
ГЛАВА III
Не забудь, впрочем, что, говоря все это, я имел дело еще с людьми
необразованными, невежество которых породило и известную расхожую
пословицу: «нет дождя, причина — христиане» Но есть между ними и люди
образованные, любящие историю, из которой прекрасно знают все это, но
притворяются незнающими, чтобы возбудить против нас враждебные толпы
невежд. Они стараются распространить в народе мнение, что те бедствия,
которым то там, то здесь время от времени подвергается род человеческий,
случаются по вине христианской религии, которая назло их богам
распространяется повсюду с такой великой славою и с таким блеском. Пусть
же они пересмотрят вместе с нами, каким частым и разнообразным бедствиям
подвергалось римское государство, прежде чем Христос явился во плоти,
прежде чем прославилось в народах имя Его, которому они завидуют; и
пусть
после этого защищают, если смогут, своих богов, коль скоро почитают их
ради того, чтобы их последователи не претерпевали этих несчастий. Если
они
испытывают что-нибудь подобное теперь, то утверждают, что винить в этом
следует нас. Так почему же эти боги допустили, чтобы с поклонниками их
случилось то, о чем я намерен говорить, и в то время, когда проповедь о
Христе еще не досаждала им и не возбраняла их жертвоприношений?
ГЛАВА IV
Во-первых, почему их боги не позаботились о том, чтобы их нравы не были
до
крайности развращенными? Бог истинный заслуженно оставил своим
попечением
тех, которые не чтили Его: но почему же те боги, на запрещение культа
которых жалуются эти неблагодарные люди, не попечительствовали
добродетельной жизни своих поклонников никакими законами?
62
Справедливость требовала, |чтобы как люди заботились так или иначе о
культе своих богов, так и эти боги заботились о поведении людей. Но,
говорят, каждый человек бывает дурен по собственной воле. Никто этого не
отрицает. Тем не менее, делом богов-советников было не утаивать от
чтущего
их народа заповеди добродетельной жизни, а предлагать их в публичной
проповеди, вразумляя и сдерживая грешащих через пророков, поступающим
дурно грозя наказаниями, живущим же добродетельно обещая награды. Разве
когда-нибудь раздавался в их храмах сильный и всепокрывающий голос богов
о
чем-либо подобном?
Некогда, в дни юности, хаживали и мы на святотатственные зрелища,
смотрели
на беснующихся, слушали певцов, забавлялись гнуснейшими играми, которые
давались в честь богов и богинь, в честь небесной девы и матери всех
Верекинфии*. Перед ложем этой последней, в праздник ее омовения,
непотребными актерами публично распевалось такое, что не подобало бы
слушать не только матери богов, но и матерям каких-нибудь сенаторов или
вообще каких-нибудь честных мужей, даже матерям самих этих актеров. Есть
в
отношении к родителям некоторая человеческая стыдливость, которой не
может
истребить даже непотребство. Сами же актеры на домашних репетициях
стыдились исполнять перед своими матерями это гнусное месиво из мерзких
слов и действий; а публично, перед матерью богов, в присутствии
многочисленного собрания людей обоего пола, исполняли. Если множество
отовсюду собравшегося народа приходило, привлеченное любопытством, на
эти
действа, оно должно было бы немедля уйти в смущении, с оскорбленным
чувством целомудрия. Что после этого назовем святотатством, если
63
это — священнослужение, или что будет осквернением, если это — омовение?
И
это называлось феркулами, точно совершалось некое пиршество, на котором
как бы питали нечестивых демонов их же пищей. Ибо кто не понимает,
какого
рода духи услаждаются подобными мерзостями? — разве что тот, кто или
совсем не знает, что существуют некоторые нечестивые духи, обольщающие
под
именем богов, или же проводит такую жизнь, в которой ждет милости и
страшится гнева этих духов более, чем милости и гнева истинного Цога.
ГЛАВА V
Судьею в этом деле я никоим образом не желал бы иметь кого-нибудь из
тех,
которые стараются скорее сами услаждаться безнравственностью
позорнейшего
обычая, чем бороться против нее, а хотел бы иметь в качестве такового
того
же Сципиона Назику, который был объявлен сенатом наилучшим из мужей и
руками которого идол этого демона был принят и " перевезен в Рим. Пусть
он
скажет нам, пожелал ли бы он, чтобы его мать оказала государству такие
великие заслуги, чтобы ей были установлены божеские почести подобно
тому,
как у греков, у римлян и у других народов установлены они некоторым
смертным, благодеяния которых эти народы ценили весьма высоко и которых
они считали сделавшимися бессмертными и принятыми в число богов? Без
всякого сомнения, он пожелал бы своей матери такого счастья.
Затем, если бы мы его спросили, согласился ли бы он, чтобы в числе
божеских почестей ей совершались и эти мерзости, то разве не воскликнул
бы
он, что желал бы лучше, чтобы мать его лежала мертвою без всякого
чувства,
чем жила богинею для того, чтобы иметь удовольствие слушать подобные
вещи?
Нет, этот римский сенатор, одаренный такой проницательностью
64
ума, что запретил строить театр в городе мужественного народа, не
захотел
бы, чтобы мать его почитали таким образом, чтобы для умилостивления
богини
совершались такие вещи, сама только речь о которых была бы оскорблением
для благородной женщины. Он никогда бы не поверил, чтобы стыдливость
достохвальной матроны через усвоение ею божественности до такой степени
изменилась, что ее поклонники смогли бы призывать ее такими похвалами,
от
которых, если бы они были брошены в упрек какой-нибудь женщине, еще
живущей среди людей, покраснели бы за нее и родственники, и муж, и дети,
если бы не заткнули ушей и не ушли.
Такая мать богов, какую постыдился бы иметь матерью даже самый дурной
человек, намереваясь овладеть римскими умами, требовала себе наилучшего
мужа, — не такого, которого она сделала бы наилучшим обучением лучшему,
а
такого, которого обольстила бы обманом (она похожа на ту, о которой
написано: «Жена уловляет дорогую душу» (Притч. VI, 26)), — требовала для
того, чтобы богато наделенный природными дарованиями дух, возвысившись
этим как бы божественным свидетельством в собственных глазах и считая
себя
действительно наилучшим, не искал истинного благочестия и религии, без
которой самые достохвальные дарования исчезаю и приходят в упадок. Ибо с
какою другой, как не этой коварной целью желала эта богиня себе
наилучшего
мужа, если в своем культе требовала таких вещей, каких наилучшие мужи,
гнушаясь подобного, не допускают на своих пирах?
ГЛАВА VI
Поэтому-то эти божества и не заботились о жизни и нравах городов и
народов, у которых почитались: безо всяких запрещений, которые внушали
бы
страх, они дозволяли им становитьс
65
худшими и терпеть большие и отвратительные убытки, убытки не в смысле
имений и виноградников, не в деньгах и хозяйстве, не в тех, наконец,
делах, которые находятся в подчинении ума, а в самой душе —
правительнице
тела. Но, может быть, они запрещали? В таком случае пусть нам покажут
это
яснее, пусть докажут. Пусть не шепчут нам на ухо о каких-то под видом
якобы тайной религии передаваемых вещах, в которых излагается-де ученее
о
добродетельной жизни и чистоте; пусть покажут нам или напомнят, где те
места, посвященные таким собраниям, где совершались бы не игры с
бесстыдным пением и плясками гистрионов, где праздновались бы не
фугалии*,
дающие полный простор всякому непотребству (это поистине фугалии
(изгнание), но фугалии стыдливости и чести), но такие, где народы
слышали
бы, что повелевают боги относительно умерения жадности, уничтожения
жульничества, обуздания роскоши; где учились бы несчастные тому, чему
советовал им учиться Персей, говоря:
Учитесь, несчастные, корни вещей прозревайте:
Кто мы такие, зачем в этой жизни рождаемся;
Что за порядок повсюду; где, почему и какие
В жизненном беге стоят поворотные вехи;
Меру ищите во всем, что полезно вам
или желательно;
Что есть хорошего в деньгах, насколько к отчизне
и милым
Щедрыми быть вам прилично; какими велел вам Бог пребывать; каковы пред
людьми обязательства".
Пусть скажут, в каких местах существовал у них обычай провозглашать
такие
заповеди богов-наставников, подобно тому, как указываем мы на церкви,
установленные для этого
* Праздник, посвященный изгнанию царей.
66
повсюду, где распространена христианская вера.
ГЛАВА VII
Пожалуй, они напомнят нам о школах и рассуждениях философов. Но,
во-первых, все это не римское, а греческое; а если оно потому и римское,
что Греция сделалась римской провинцией, то все же это не заповеди
богов,
а откровения людей, которые, будучи одарены проницательнейшим умом,
старались так или иначе путем умозаключений исследовать, что скрывалось
в
природе вещей, чего следует желать в здешней жизни и чего избегать, что
в
самих правилах умозаключения дается как прямой вывод, а в чем
обнаруживается непоследовательность или даже противоречие. Некоторые из
них, насколько пользовались божественной помощью, открыли нечто великое,
но насколько встречали препятствие в человеческой немощи, впали в
заблуждение. Божественное провидение вполне справедливо воспротивилось
их
гордости, чтобы в противоположность им указать начало пути к небесному в
смирении. Но обо всем этом мы, если будет на то воля истинного Господа
Бога, порассуждаем и поговорим в другом месте.
Однако же если философы отрыли нечто такое, что могло быть достаточным
для
добродетельной жизни и для приобретения блаженства, то не гораздо ли
справедливее было бы установить божественные почести именно им? Не
гораздо
ли лучше и честнее в храме Платона читать его книги, чем в храмах
демонов
оскоплять галлов, дабы затем их, сделавшихся женоподобными, торжественно
посвящать, сумасбродствующих заставлять истязать себя и совершать многое
другое или жестокое, или постыдное, или постыдно-жестокое, или
жестоко-постыдное, что совершается обыкновенно в храмах таких богов? Не
гораздо ли полезнее было бы, дл
67
научения юношества справедливости, провозглашать публично законы богов,
чем попустохвалиться законами и установлениями предков? Ведь все
почитатели таких богов, едва ими овладеет похоть, подправленная, как
говорит Персей, жгучим ядом*, скорее смотрят на то, что делал Юпитер,
чем
на то чему учил Платон или что думал Катон. Так, Теренций изобразил
молодого повесу, который, увидев некую фреску, на которой было
изображено,
как Юпитер некогда обманул Данаю пролив на лоно ее золотой дождь, тут же
усмотрел здесь оправдание своему бесчестному делу, гордясь, что в этом
отношении подражает богу:
Великий бог, небесный храм сотрясший громом! Ну, как не совершить мне то
же, человеку малому"?
ГЛАВА VIII
Но всему-де подобному учат не культы богов, а басни поэтов. Я не
утверждаю, что принадлежности таинств постыднее принадлежностей зрелищ.
Я
утверждаю одно (и отрицающих это уличит история), что сами эти игры,
главное содержание которых составляют вымыслы поэтов, не римляне из
невежественной угодливости ввели в культ своих богов, а сами боги сурово
потребовали и некоторым образом вымучили, чтобы эти игры проводились и
посвящались в их честь. Я упомянул об этом еще в первой книге. Ибо с
самого начала сценические игры в Риме были установлены по определению
понтификов во время моровой язвы. Кто же после этого не придет к мысли,
что в образе жизни своей он должен скорее следовать тому, что
представляется на зрелищах, установленных по божественному приговору,
чем
тому, что пишется в законах, учрежденных человеческой мудростью? Ведь
если
бы поэты лживо
68
выставили Юпитера прелюбодеем, то непорочные боги должны были бы
разгневаться и отомстить за то, что подобное оскорбление божеству
измышлено человеческими играми, а не за то, что эти игры не проводятся.
А
между тем, таковы самые умеренные из сценических игр, т. е. комедии и
трагедии, басни поэтов; написанные для представления на зрелищах, они
хотя
и весьма бесстыдны по содержанию, но не бесстыдны, по крайней мере, как
многие другие, по изложению. Люди пожилые даже принуждают отроков читать
и
изучать их в числе тех наук, которые называются честными и свободными.
ГЛАВА IX
О том, что думали об этом древние римляне, свидетельствует Цицерон в
книгах, написанных им о республике: там Сципион, рассуждая, говорит так:
«Комедии никогда не могли бы показывать в театрах своих мерзостей, если
бы
не дозволяли того нравы». Древнейшие греки на этот раз проводили даже с
некоторой последовательностью свой испорченный образ мыслей: у них было
дозволено законом говорить в комедии что угодно и о ком угодно, называя
даже по имени. «И потому, — продолжает (Сципион) Африканский, — кого
комедия не коснулась, кого не оскорбила, кого пощадила? Пусть бы она
опозорила людей негодных, заискивавших перед народом, производивших
мятежи
в государстве: Клеона, Клеофонта, Гипербола. Мы примирились бы с этим,
хотя было бы лучше, если бы и этого рода граждан клеймил позором цензор,
а
не поэт: но позорить в стихах Перикла, после того как он в продолжение
многих лет держал в руках верховную власть в мирное и военное время, и
разыгрывать их на сцене так же неприлично, как если бы наш Плавт или
Невий
вздумали бесславить Публия и Гнея Сципионов,
69
или Цецилий — Марка Катона». И несколько далее прибавляет: «Наши
Двенадцать таблиц, напротив того, назначив уголовные наказания за весьма
немногие преступления, к числу этих преступлений нашли справедливым
отнести и то, если бы кто пропел или сочинил стихи, бесславящие или
позорящие другого. И это прекрасно. Жизнь наша должна принадлежать суду
магистратов и законному разбирательству, а не фантазии поэтов; и слышать
о
себе позорные вещи мы должны не иначе, как при условии, что можем
отвечать
и защищаться в судебном порядке».
Я нашел нужным извлечь эти цитаты из четвертой книги Цицерона о
республике, опустив и немножко изменив кое-что для большей ясности. Ибо
это непосредственно относится к тому вопросу, который я взялся,
насколько
смогу, разъяснить. Он говорит далее и многое другое и заканчивает это
место тем, что древние римляне, по его словам, не дозволяли никого из
живущих ни восхвалять, ни порицать на сцене. Но греки, как я сказал,
показывая в данном отношении хотя и меньше стыда, но больше
последовательности, дозволяли это, ибо полагали, что их богам угодны и
приятны рассказываемые в сценических баснях вещи, позорящие не только
людей, но и самих богов (вымышлены ли были эти вещи поэтами, или же в
театрах воспоминались и представлялись действительные их распутства, — о
если бы их поклонники находили все это достойным только смеха, а не
подражания!). Ибо было бы крайней гордостью щадить доброе имя
государственных властей и граждан там, где боги не желали щадить своей
чести.
ГЛАВАХ
Именно то, что приводится в оправдание: что, дескать, все,
рассказываемое
о богах, не истинно, а вымышленно и ложно, если это рассматривать с
точки
зрени
70
религиозного благочестия, представляется еще более преступным, а если
принять во внимание лукавство демонов, в высшей степени хитрым и
рассчитанным на обольщение. Ведь если позорные вещи рассказываются о
верховном правителе отечества, правителе добром и полезном, не тем ли
более они отвратительны, чем более далеки от истины и чужды его жизни?
Какие же наказания могут быть достаточными, если такого рода беззаконие,
если такое величайшее оскорбление дозволяется в отношении к Богу? Но
злые
духи, которых они считают богами, желают, чтобы о них рассказывались и
такие постыдные вещи, которых они не делали, чтобы представлениями
такого
рода опутывать, как сетями, умы человеческие и приводить вместе с собою
к
предназначенному наказанию. Совершили ли эти постыдные вещи люди,
которые
считаются богами к удовольствию (демонов), радующихся человеческим
заблуждениям, вместо которых посредством тысячи вредных и коварных
уловок
они выставляют для почитания самих себя, или преступления эти в
действительности не были совершены никем из людей, — коварнейшие духи
охотно допускают измышлять их о божествах, чтобы для совершения
злодеяний
и мерзостей был подан на землю как бы с самого неба ободряющий пример.
Поэтому греки, считая себя рабами таких божеств, полагали, что поэты не
должны щадить и их самих, коль скоро столько и так бесчестили в театрах
богов. Они или желали через это уподобляться своим богам, или боялись
возбудить их гнев, если бы вдруг их имя оказалось более честным и, таким
образом, они стали бы лучше их.
ГЛАВА XI
Сообразно с этим и разыгрывавших эти басни актеров они считали людьми,
достойными немалой гражданской чести. Так, — об этом упоминается и в
книге
о республике, — афинянин Эсхин, муж красноречивейший, управлял делами
государства, хотя, будучи юношей, разыгрывал
71
трагедии; равным образом Аристодема, тоже трагического актера, афиняне
часто посылали послом к Филиппу по весьма важным делам, как мирным, так
и
военным. Действительно, если они видели, что само искусство и
театральные
игры были угодны богам, то смотреть на тех, которые их разыгрывают, как
на
людей бесславных, было бы логически несообразно. Это было, конечно,
постыдно для греков, но совершенно последовательно в отношении к их
богам:
они не отваживались защищать жизнь граждан от язвительного языка поэтов
и
гистрионов, коль скоро им было известно, что эти позорили и жизнь богов;
и
раз уж эти люди представляли в театрах такое, что, по их понятиям,
приятно
божествам, которым они были покорны, то и самих этих людей греки считали
не только не заслуживающими ни малейшего презрения в государстве, но и
достойными величайшей чести.
В самом деле, на каком бы основании они, почитая жрецов за то, что через
них приносятся приятные богам жертвы, считали бы людьми презренными
актеров, через которых они получили возможность, по указанию самих же
богов, доставлять удовольствие и честь богам, которые того требовали и
гневались, если этого не делалось? И это — в особенности после того, как
Лабеон, которого считают великим знатоком в вещах подобного рода,
отличил
богов добрых и злых различным культом, ибо злые божества, как утверждал
он, умилосгивляются-де кровавыми жертвами и скорбными молениями, а
добрые
— веселым и шутливым почитанием, например играми, пиршествами и
лектистерниями*.
Каково все это, об этом, даст Бог, подробнее скажем потом. Что же
касается
настоящего предмета, то всем ли богам оказывается одинаковое почитание,
как богам добрым (поскольку богам неприлично
* Лектистерний — пир в честь того или иного божества, причем идол этого
божества сажался вместе со всеми за стол.
72
быть злыми, хотя, вернее, все они — боги злые, так как они — нечистые
духи), или же с известным различием: одним — одно, другим — другое, как
этого требовал Лабеон, — во всяком случае греки поступали логично,
считая
одинаково достойными чести как жрецов, которые совершают
жертвоприношения,
так и актеров, которые исполняют театральные игры. Их нельзя упрекнуть в
том, что они обижали своих богов, — всем ли то, если игры и всем им
приятны, или, что было бы еще хуже, тем, которых считают добрыми, если
игры любят только лишь эти последние.
ГЛАВА XII
Между тем римляне, — чем в том же сочинении о республике так гордится
Сципион, — не желали, чтобы их жизнь и доброе имя подвергались порицанию
и
оскорблению со стороны поэтов, постановив законом подвергать уголовному
наказанию того, кто осмелился бы сочинять стихи подобного содержания.
Этим
постановлением они выразили довольно уважительное мнение о самих себе,
но
по отношению к их богам оно высокомерно и неблагочестиво. Если они
знали,
что боги принимают оскорбления и злословия со стороны поэтов не только
терпеливо, но и охотно, то, значит, они считали себя менее
заслуживающими
этих оскорблений, чем боги, и себя оградили от них законом, а
оскорблениям
богов дали место на священных празднествах. Неужели, Сципион, ты хвалишь
римлян за то, что они воспретили поэтам свободу поражать насмешкой
кого-либо из граждан, когда |видишь, что с их стороны не было пощады
никому из ]ваших богов? Неужели, по твоему мнению, больше следует
уважать
вашу курию, чем капитолий, один Рим, чем целое небо, так что граждане
твои
защищены от злословия поэтов законами, а твоих богов поэты спокойно
осыпают оскорблениями: и ни один сенатор, ни один цензор, ни один
сановник, ни один понтифик не воспрещает им этого!
73
Плавту или Невию злословить Публия и Гнея Сципиона, или Цецилию — Марка
Катона было неприлично, а вашему Теренцию подстрекать юношей к
распутству
описанием злодеяний всеблагого и верховного Юпитера — прилично?
ГЛАВА XIII
Но, будь Сципион жив, он, возможно, возразил бы мне так: «Каким образом
мы
стали бы преследовать наказанием такое, что священно по воле самих
богов?
Ибо театральные игры, в которых все это рассказывается и представляется,
в
римские нравы ввели сами боги и повелели, чтобы это посвящалось и
совершалось в их честь». Но почему же, в таком случае, римляне не поняли
из этого, что эти боги — боги не истинные и совершенно не заслуживают
того, чтобы республика воздавала им божеские почести? Ведь если бы они
потребовали себе игр, позорящих самих римлян, их было бы неприлично и не
следовало почитать: каким же образом, спрашиваю, их сочли достойными
поклонения божествами, а не гнусными духами, если из желания ввести в
обман они потребовали, чтобы под видом поклонения им прославлялись их
злодеяния?
Нужно заметить, что римляне, хотя и были подвержены вредному суеверию,
состоявшему в почитании богов, требовавших, чтобы им посвящались
театральные мерзости, тем не менее не забывали своего достоинства и
чувства стыда: они не питали, подобно грекам, никакого уважения к
сочинителям этих басен, но, как говорит у Цицерона тот же Сципион,
«считая
все сценическое и театральное искусство целиком позорным, постановили:
этот род людей не только лишать чести, принадлежащей остальным
гражданам,
но даже исключать из триб по распоряжению цензора». Мудрость
замечательная
и вполне заслуживающая быть отнесенной к римским достоинствам; но
74
желал бы, чтобы она была последовательна и верна самой себе. То
правильно,
что каждый, кто из римских граждан захотел бы быть актером, не только
теряет всякое право на уважение, но к тому же по цензорскому
распоряжению
изгоняется из своей трибы. Это ты, ревнивый к гражданской чести,
настоящий
римский дух! Но пусть ответят мне, на каком основании актеры всецело
лишаются чести, а театральные игры относятся к действиям, совершаемым в
честь богов? Долгое время римская доблесть не знала театральных
искусств.
Если бы их ввели для услаждения человеческой похоти, они вредным образом
подействовали бы на человеческие нравы. Это боги потребовали, чтобы они
давались им. Каким же образом считается презренным актер, через которого
чтится бог? На каком основании актер, разыгрывающий театральную
мерзость,
подвергается презрению, если потребовавший ее бог пользуется почитанием?
В отношении к этому предмету греки и римляне расходятся между собою. По
мнению греков, они правильно уважают актеров, так как через актеров
почитаются боги, изобретатели театральных игр; по мнению же римлян,
актеры
обесчестили бы даже плебейскую трибу, тем более сенаторскую курию.
Сущность вопроса в этом разногласии разрешается следующим силлогизмом.
Греки говорят: «Если следует почитать подобного рода богов, то должно
уважать, конечно, и людей подобного рода». Римляне прибавляют вторую
посылку: «Но людей подобного рода уважать не должно». Христиане же
заключают: «Следовательно, не должно почитать и подобного рода богов».
ГЛАВА XIV
Спросим далее, почему не считаются презренными, подобно актерам, и
поэты,
составители подобного рода басен, которым законом Двенадцати таблиц
75
запрещено оскорблять доброе имя граждан, но которые, между тем, осыпают
богов столь оскорбительными насмешками? На каком основании актеры,
разыгрывающие измышления стихотворцев и изображающие позорных богов,
считаются презренными, а сами авторы пользуются уважением? Не следует ли
скорее отдать преимущество греческому Платону, который, изображая
идеальное государство, полагал, что из него должны быть изгнаны поэты,
как
враги истины? С одной стороны, он с негодованием смотрел на оскорбления
богов, с другой — не хотел, чтобы и дух граждан развращали и искажали
вымыслами.
Сравни же теперь человечность Платона, изгоняющего поэтов из государства
ради предупреждения развращения граждан, с божественностью богов, в
честь
себя требующих театральных игр. Платон своими рассуждениями если не
убедил, то, по крайней мере, посоветовал легкомысленным и распущенным
нравственно грекам, чтобы произведения подобного рода даже и не
писались;
напротив, боги настоятельно потребовали от солидных и умеренных римлян,
чтобы такие произведения разыгрывались и на сцене, и не только
разыгрывались, но посвящались и торжественно исполнялись в их честь.
Кому
же, спрашивается, государство должно воздавать божеские почести с
большей
торжественностью — Платону ли, возбраняющему всякого рода мерзости и
непотребства, или же демонам, находящим удовольствие в подобном обмане
людей, которых Платон не смог убедить в истине? Лабеон полагал, что
Платона следует считать полубогом, как Геркулеса и Ромула; полубогов же
он
ставил выше героев, хотя и тех и других относил к божествам. Но я думаю,
что того, кого он называет полубогом, следует ставить выше не только
героев, но и самих богов. С воззрениями Платона сходны и римские законы
в
том отношении, что Платон осуждает всякого рода поэтические вымыслы, а
римские законы запрещают поэтам оскорбительно отзываться о
76
людях; Платон изгоняет из государства поэтов, римские же законы лишают
права гражданства актеров, разыгрывающих поэтические басни, и, пожалуй,
изгнали бы их из государства совсем, если бы не боялись богов,
требовавших
себе театральных игр.
Итак, римляне не могли ни в коем случае получить или ждать от богов
законов, направленных к воспитанию нравов добрых и исправлению дурных,
ибо
сами превосходили их своими законами: боги требуют в честь себя
театральных игр, а римляне устраняют актеров от всяких должностей,
соединенных с честью; боги повелевают, чтобы позорные дела их
прославлялись поэтическими вымыслами, а римляне не дозволяют бесстыдству
поэтов позорить и людей. Полубог же Платон восстает и против распутства
подобных богов, и показывает, что должен был бы сделать присущий
римлянам
здравый смысл: он решительно не допускает, чтобы в благоустроенном
государстве жили поэты, которые или бессовестно лгут, или предлагают для
подражания бедным людям отвратительнейшие дела так называемых богов. Мы
не
считаем Платона ни богом, ни полубогом; не сравниваем его ни со святым
ангелом всевышнего Бога, ни с истинным пророком, ни с кем-либо из
апостолов, ни с каким-нибудь мучеником Христовым, ни с каким угодно
христианином. Почему это так, мы, с помощью Божией, объясним в
надлежащем
месте.
Тем не менее, ввиду того, что они сами почитают его полубогом, мы
думаем,
что его следует предпочитать если не Ромулу и Геркулесу (хотя никто из
историков и поэтов не говорил о Платоне, что он убил брата или совершил
какое-либо иное преступление), то, по крайней мере, Приапу, или некоему
Кинокефалу, или, наконец, Лихорадке — божествам, которых римляне отчасти
заимствовали со стороны, отчасти же обоготворили сами.
77
Итак, каким бы образом стали устранять добрыми заповедями и законами
угрожавшее душе и нравам страшное зло или заботиться об уничтожении
укоренившегося уже зла такие боги, которые, напротив, сами старались
сеять
и умножать беззакония, желая, чтобы посредством театральных
представлений
народ узнавал о таких божественных делах, что непотребнейшая
человеческая
похоть разжигалась сама собою, как бы опираясь на божественный
авторитет?
Цицерон напрасно указывал на это, говоря о поэтах: «В то время, как
доносится до них одобрительный крик народа, точно какого-то великого и
мудрого учителя, какой напускают они мрак! Каких нагоняют страхов! Как
разжигают они самые дурные страсти!»
ГЛАВА XV
Да и при самом избрании ложных богов, чем другим руководствовались они
по
преимуществу, как не лестью? Платона, которого считают полубогом, за
столь
многие исследования его, направленные на защиту нравов от порчи духовным
злом, которого особенно надлежит бояться, они не удостоили даже
небольшого
храма; а своего Ромула поставили выше многих богов, хотя, по тайной
доктрине, и его считают скорее полубогом, чем богом. Ибо ему установили
даже и фламина, каковой род жречества в культе римлян пользовался (как
это
показывает и шапка фламинов) таким превосходством, что фламинов было
только три, установленных трем богам: фламин юпитеровский — Юпитеру,
марсовский — Марсу и квиринальский — Ромулу (ибо последнего, как бы по
благосклонности граждан принятого в число небесных богов, они потом
назвали Квирином). Таким образом, он предпочтен был Нептуну и Плутону,
братьям Юпитера, и даже Сатурну, их отцу, так что тот
78
самый род жречества, который присущ Юпитеру, присущ был и ему, а Марсу,
вероятно, уже благодаря Ромулу, отцом которого тот считался.
ГЛАВА XVI
Затем, если бы римляне могли получить от своих богов законы для жизни,
то
не заимствовали бы они, через несколько лет после основания Рима, у
афинян
законов Солона; и притом содержали эти законы не в том виде, в каком
приняли, а старались улучшить и исправить. Хотя Ликург и похвалялся,
будто
законы для лакедемонян он составил по велению Аполлона, однако римляне
благоразумно не поверили этому и приняли законы не оттуда. Рассказывают,
что преемник Ромула, Нума Помпилий, издал некоторые, хотя и решительно
недостаточные для управления государством, законы, которыми установил
многие свя-щеннослужения; но никто же не говорит, что эти законы он
получил от богов. Таким образом, боги римлян нисколько не заботились о
том, чтобы отвратить от своих поклонников душевное зло, зло жизни и
нравов, которое так велико, что их ученейшие мужи утверждают, что от
него
погибают республики и при целости городов; а, напротив, всячески
старались, чтобы, как о том было сказано выше, это зло еще более
увеличивалось.
ГЛАВА XVII
Но, быть может, боги не предписывали римскому народу законов потому, что
у
него, как говорит Саллюстий, «чувство правды и добра было сильно скорее
от
природы, чем благодаря законам»*.
79
Полагаю, что под влиянием именно этого чувства правды и добра были
похищены сабинянки... В самом деле, что может быть справедливее и лучше,
чем похищение силой чужих дочерей, заманенных в ловушку под предлогом
зрелища? Ибо если несправедливо поступили сабиняне, не захотев выдать
замуж дочерей, которых у них просили, то во сколько раз несправедливее
было похитить тех, которых не выдали? Было бы справедливее воевать с
народом, который не хотел выдавать соседям своих дочерей, когда их о том
просили, чем воевать с народом, который требовал возвращения похищенных
женщин. Было бы лучше, если бы Марс помог своему сыну отомстить
вооруженной рукою за нанесенную обиду и таким образом предоставил бы ему
возможность получить женщин, которых он искал. В таком случае он,
пожалуй,
по некоторому праву войны, справедливо отнял бы тех, в которых ему было
отказано несправедливо; но он не имел никаких оснований и прав в мирное
время похищать девиц и вести несправедливую войну с их справедливо
разгневанными родителями. Последующее было полезнее и удачнее: хотя в
память об этом обмане установлено было цирковое зрелище, однако сам
поступок не был поставлен в пример для подражания ни народом, ни
правительством; и римляне, зачислив Ромула после этой несправедливости в
число богов, сделали более легкую ошибку, чем если бы дозволили
подражать
ему в похищении женщин каким-либо законом или обычаем.
Под влиянием, далее, этого самого чувства правды и добра, после изгнания
с
детьми царя Тарквиния, сын которого совершил насилие над Лукрецией,
консул
Юний Брут принудил отказаться от должности и выслал из государства
Тарквиния Коллатина, мужа Лукреции, своего товарища, человека доброго и
невинного, за то лишь одно, что тот носил имя Тарквиниев и приходился им
родственником. Это злодейство Брут совершил с согласия или по допущению
80
народа, от которого Коллатин, как и сам Брут, получил консульство.
Под влиянием этого же чувства правды и добра достойно обошлись и с
Марком
Камиллом: этот благородный человек, после десятилетней войны с
жесточайшими врагами римского народа вейетами, — войны, в продолжение
которой несчастные сражения истощили римское войско до крайности и сам
Рим
уже отчаялся и опасался за свое будущее, — одержал над этими врагами
победу и овладел их богатейшим городом; но из-за завистников, порицавших
его доблести, и бесстыдства народных трибунов он был отдан под суд и
освобожденное им государство нашел до такой степени неблагодарным, что,
уверенный в своем осуждении, добровольно удалился в ссылку и в
отсутствии
был присужден к штрафу в десять тысяч ассов. И подобным образом
поступили
с человеком, который вскоре после этого отомстил за неблагодарное
отечество галлам! Не хочется даже вспоминать о тех бесчисленных
мерзостях
и несправедливостях, которые волновали римское государство в то время,
когда сильные старались подчинить себе народ, а народ не хотел им
подчиниться, и когда защитники той и другой стороны старались лишь о
победе, нисколько не заботясь при этом о правде и добре.
ГЛАВА XVIII
Итак, не буду говорить от себя и обращусь к свидетельству Саллюстия.
Хотя
вышеприведенные слова: «чувство правды и добра было сильно скорее от
природы, чем благодаря законам» Саллюстий высказал в похвалу римлян,
относя эту похвалу собственно к тому времени, когда, по изгнании царей,
республика за короткий период достигла невероятно высокого расцвета; тем
не менее, в самом начале первой же книги своей истории
81
Саллюстий признается, что через самый малый промежуток времени, после
того
как республикой вместо царей начали управлять консулы, в Риме начались
притеснения со стороны сильнейших, а в результате этого — распри народа
с
патрициями и всевозможные волнения. Ибо, упомянув, что римский народ в
период времени между второй и последней пуническими войнами отличался
превосходными нравами и величайшим согласием, и сказав, что причиною
этого
была не любовь к правде, а страх, который порождало сознание
ненадежности
мира при существовании Карфагена (почему Сципион, заботясь об устранении
распущенности и сохранении этих превосходных нравов, и не хотел
разрушать
Карфаген, дабы пороки обуздывались страхом), Саллюстий продолжает так:
«Но
после разрушения Карфагена усилились раздоры, возросло корыстолюбие,
честолюбие и другие виды зла, появляющиеся обычно среди благополучия».
Этим он дает понять, что все это имело место и прежде.
Далее, поясняя, почему он так сказал, Саллюстий говорит: «Ибо уже с
самого
начала появились обиды со стороны сильнейших и, вследствие того, раздоры
плебеев с патрициями и другие домашние несогласия; справедливость и
беспристрастность соблюдались лишь до тех пор, пока, по изгнании царей,
боялись Тарквиния, и пока не окончилась жестокая война с Этрурией».
Заметь, что и за тот короткий промежуток времени, когда, по изгнании
царей, соблюдались справедливость и беспристрастность, причиной этого,
по
словам Саллюстия, был страх: потому что римляне боялись войны, которую
изгнанный из государства и лишенный престола Тарквиний вел против них в
союзе с этрусками. Теперь послушай, что говорит Саллюстий далее: «Потом
патриции начали порабощать народ, распоряжаться его жизнью и добром с
поистине царской властью, лишать его полей и управлять государством
одни,
с устранением
82
от участия в том остальных. Выведенные из терпения этими жестокостями и
особенно долгами, когда беспрерывные войны требовали и податей, и
отправления военной службы, вооруженный народ удалился на священный
авентинский холм и там выбрал себе народных трибунов и учредил другие
права. Конец этим раздорам и усобицам положила вторая Пуническая война».
Видишь, когда, т. е. спустя совсем немного времени после изгнания царей,
и
какими стали римляне, о которых Саллюстий говорит, что у них «чувство
правды и добра было сильно скорее от природы, чем благодаря законам»!
Если такими оказываются те времена, когда римская республика, как
говорят,
была в превосходнейшем и наилучшем состоянии, то что же должны мы
говорить
и думать о последующем времени, когда она, выражаясь словами того же
историка, «мало-помалу изменяясь, из прекраснейшей и наилучшей стала
самой
развращенной и распущенной», именно — о времени после разрушения
Карфагена? В каких словах изображает и описывает эти времена Саллюстий,
на
какие виды нравственного зла, явившиеся среди благополучия, указывает
он,
как на причину, породившую даже междоусобные войны, — об этом можно
прочесть в его истории. «С этого времени, — говорит он, — нравы предков
ухудшались не постепенно, как прежде, а были сокрушены как бы какой-то
лавиной: молодежь развратилась до такой степени роскошью и
корыстолюбием,
что появились люди, которые не могли ни сами иметь хозяйства, ни
терпеть,
чтобы его имели другие». Затем Саллюстий весьма много говорит о пороках
Суллы и других мерзостях времен республики; говорят об этом и другие
писатели, хотя далеко не с таким красноречием.
Теперь, полагаю, ты видишь (да и всякий, кто обратит на это внимание,
поймет весьма легко), в какую глубокую пропасть нравственного
развращения
повергнуто было римское
83
государство до пришествия всевышнего нашего Царя. Ибо все это
происходило
не только до того, как Христос начал учить, явившись во плоти, но и
прежде, чем Он родился от Девы. Итак, если столь великое зло, раньше еще
терпимое, а после разрушения Карфагена нестерпимое и ужасное, они не
осмеливаются приписывать своим богам, с злоехидной хитростью укоренявшим
в
человеческие умы верования, из которых произросли такого рода пороки, то
почему же настоящее зло они приписывают Христу, Который своим
спасительнейшим учением воспрещает почитание ложных и лживых богов и,
осуждая с божественною властью вредные и мерзкие человеческие страсти,
от
тлеющего и во зле лежащего мира мало-помалу возносит Свою семью и
создает
из нее вечный и по суду истины, а не по суетному одобрению, славнейший
град?
ГЛАВА XIX
Итак, римская республика «мало-помалу изменяясь, из прекраснейшей и
наилучшей стала самой развращенной и распущенной» (это не я говорю, а
гораздо раньше пришествия Христа говорили так их авторы, которые научили
нас тому за деньги). Так, раньше пришествия Христа, вскоре после
разрушения Карфагена «нравы предков ухудшались не постепенно, как
прежде,
а были сокрушены как бы какой-то лавиной: молодежь развратилась...
роскошью и корыстолюбием». Пусть прочтут нам предписания против роскоши
и
корыстолюбия, данные римскому народу его богами. О, если бы они только
скрывали от него требования чистоты и умеренности, но нет: они еще и
навязывали ему предписания позорные и бесчестные, сообщая им пагубный
авторитет своею мнимой божественностью! Пусть прочтут теперь наши столь
84
многие предписания против роскоши и корыстолюбия, преподанные и
пророками,
и святыми евангелиями, и деяниями апостольскими, и посланиями, —
предписания, которые так чудно и так божественно гремят и раздаются
повсюду, где только собираются для этого чтения народы, и слышатся они
не
как из философских пререканий, а как бы из облаков и оракулов Божиих. И,
однако же, того, что их республика вследствие роскоши и корыстолюбия,
вследствие грубых и гнусных нравов еще раньше пришествия Христа
сделалась
самою развращенною и распущенною, они не приписывают своим богам, а
всякое
неблагополучие ее в настоящее время, коль скоро оно затрагивает их
гордость и изнеженность, ставят в вину христианской религии!
Между тем, если бы предписываемых этой религией заповедей одинаково
слушались и старались их исполнять «все цари земные и все народы, князья
и
все судьи земные, юноши и девицы, старцы и отроки» (Пс, СХЬУШ, 11,12),
каждый пол и возраст и даже мытари и воины, о которых упоминает Иоанн
Креститель (Лук. III, 12—14), подобное государство и в настоящей жизни
даровало бы счастье своим подданным, и в будущем блаженнейшем царстве
вечной жизни заняло бы наивысшее место. Но поскольку эти заповеди один
слушает, а другой презирает и большая часть людей любит более пороки с
их
соблазнами, чем добродетель с ее полезной суровостью, то слугам Христа,
цари ли они или князья, судьи или воины, жители ли провинций, богатые
или
бедные, свободные или рабы, того или другого пола, повелевается терпеть,
коль скоро это необходимо, даже и самую развращенную и распущенную
республику, и этим терпением приуготовлять себе светлейшее место в
святейшем и священном сенате ангельском и в небесном царстве, где
законом
служит воля Божия.
85
ГЛАВА XX
Но эти почитатели и поклонники богов, с удовольствием подражающие им в
злодеяниях и непотребствах, нисколько не беспокоятся, что их республика
—
самая развращенная и распущенная. «Лишь бы, — говорят они, — она
процветала, наполняясь богатствами и прославляясь победами, или, что еще
лучше, наслаждалась миром. Чего еще нам желать? Все, что мы хотим, — это
чтобы все богатели, чтобы всегда хватало и на житейские нужды, и на
порабощение слабых. Пусть бедные служат богатым, получая за это на
пропитание, а последние пусть проводят жизнь в праздности и неге. Пусть
народы рукоплещут не тем, кто дает им добрые советы, а тем, кто
доставляет
им разного рода удовольствия. Пусть трудное не предписывается, нечистое
не
запрещается. Цари пусть заботятся не о том, чтобы подданные их были
добры,
а о том, чтобы были покорны. Провинции пусть служат царям не как
блюстителям нравов, а как обладателям наибольших утех, не чтут их
сердечно, а рабски боятся. Пусть законы следят, чтобы не вредили чужим
виноградникам, а не собственной жизни. К суду пусть привлекают только
тех,
которые вредят чужому имуществу или здоровью, но если на то нет ничьего
несогласия, пусть делают, что хотят. Пусть множатся лупанарии, дабы
никому
из любителей блуда не было отказа. Пусть строятся обширнейшие поместья,
задаются пышные пиры; пусть днем и ночью устраиваются игры до полного
пресыщения, попойки до рвоты. Пусть наполняются театры, пусть
разыгрываются в них любые, даже самые скотские зрелища. И пусть того
считают врагом общества, кому не нравится такого рода благополучие;
пусть
не слушают таких, пусть гонят с глаз долой, стирают с лица земли. Пусть
почитаются те боги, которые предписывают все эти удовольствия, пусть
требуют они каких угодно игр, пусть предоставляется им все, что они
86
пожелают, лишь бы только эта счастливая жизнь никогда и ничем не
омрачалась: ни страхом перед неприятелем, ни какой-либо заразой, ни чем
бы
то ни было еще».
Какой здравомыслящий человек не сравнит подобную республику, не скажу с
римской империей, а с домом Сарданапала, который, будучи некогда царем,
был до такой степени предан удовольствиям, что на своей гробнице
приказал
сделать надпись, что теперь он, мертвый, имеет только то, что при жизни
расточило его сладострастие? Если бы у них был такой снисходительный ко
всякой распущенности царь, они посвятили бы ему храм и фламина охотней,
чем древние римляне — Ромулу.
ГЛАВА XXI
Но если они не желают слушать тех, кто называет римскую республику самой
развращенной и позорной, нисколько не заботясь о том, какой язве
нравственной распущенности она подвержена и какому бесчестью, а лишь о
том, чтобы она оставалась целой и могущественной, то пусть они послушают
не Сал-люстия, а Цицерона, во времена которого она уже совершенно
погибла.
Цицерон вводит в свои рассуждения Сципиона, того самого, который
разрушил
Карфаген, вкладывая в его уста мысли о республике, в то время как
Цицерону
уже было очевидно, что республика вот-вот рухнет из-за той ее
порочности,
о которой говорил Саллюстий. Ибо Цицерон приступил к своей работе тогда,
когда один из Гракхов, с которого, по Саллюстию, начались сильнейшие
возмущения, был уже убит.
В конце второй книги Сципион говорит о том, что как при игре на
различных
инструментах, равно как и при пении, должно соблюдаться определенное
соотношение между высокими, средними и низкими
87
звуками и интервалами между ними, из чего образуется их гармоническое
сочетание и определенный строй, так же и из разумного сочетания разных
слоев населения, их прав и обязанностей составляется гражданское
общество;
и то, что у музыкантов называется гармонией, то в государстве —
согласием,
которое суть прочное и наилучшее во всякой республике основание для
благополучия и справедливости. Затем Сципион подробно останавливается на
том, сколь полезна для государства справедливость и сколь пагубно ее
отсутствие. В это время в разговор вступает некто Фил, требуя, чтобы
была
рассмотрена сама справедливость, ибо существует мнение, что республикой
нельзя управлять без некоторой толики неправды. На это Сципион отвечает,
что ни сказанное им о республике ранее, ни то, что он еще намеревается
сказать, не имеет никакого смысла, если не признать истинности той
мысли,
что хорошо управлять республикой — значит управлять справедливо. На этом
вторая книга заканчивается, и продолжение диспута изложено уже в третьей
книге.
Фил берется защищать мнение сторонников неправды, заранее предупредив,
что
сам это мнение не разделяет. Его оппонентом, по просьбе собравшихся,
выступает Лелий. Когда обе стороны обстоятельно исследуют все аргументы
сторон, Сципион возвращается к своей прерванной речи, предлагая принять
то
определение республики, по которому она — народное дело. Народом же он
называет не некую толпу, а совокупность людей, объединенных согласием в
смысле определения прав и взаимной пользы. Затем, показав, какую пользу
в
состязаниях имеют определения, он, на основе своих определений, выводит,
что республика, т. е. народное дело, существует тогда, когда управляется
справедливо, хотя формы управления могут быть разными, а именно:
царской,
аристократической или всенародной. Если же царь несправедлив (такого
царя
он называет на
88
греческий манер «тираном»), или несправедливы вельможи (их соглашение он
называет «заговор»), или, наконец, несправедлив сам народ (тут он не
находит подобающего названия, предлагая считать «тираном» народ), то,
как
следует из предложенных ранее определений, республику даже нельзя
назвать
несправедливой: она попросту исчезает. Действительно, она уже никоим
образом не может считаться народным делом, если власть в ней
злоумышленно
захвачена тираном или заговорщиками, и если даже тираном выступает сам
народ, то и тут он перестает быть сообществом людей, объединенных
согласием, т. е. он перестает быть народом.
Итак, если республика была такой, какой ее описывает Саллюстий, то она
была уже не самой развращенной и распущенной из всех республик, а просто
не была уже республикой. Так утверждает и сам Туллий (Цицерон), причем
уже
не от лица Сципиона, а от своего собственного. В начале пятой книги,
процитировав стих Энния:
Римлян республика древними нравами держится, Доблестью славных мужей,
он говорит: «Этот стих по своей краткости и истинности напоминает мне
изречение оракула. Ибо ни мужи, если бы не было государства с такими
нравами, ни нравы, если бы не управляли государством такие мужи, не
могли
бы ни основать, ни так долго сохранять столь обширной и столь правосудно
повелевающей республики. Итак, как отеческие нравы рождали славных
мужей,
так и славные мужи поддерживали древние нравы и установления предков.
Наш
же век, унаследовав прекрасную, но несколько как бы полинявшую и
выцветшую
республику, не постарался хотя бы сохранить то, что получил. Ибо что
ныне
осталось от тех древних нравов? Их не только не придерживаются, но даже
и
вовсе о них позабыли.
89
О мужах же и говорить нечего, ибо и нравы погибли из-за недостатка
мужей.
За все это мы не только должны дать строгий отчет, но и предстать перед
судом, как уголовные преступники. Именно вследствие наших пороков мы
сохраняем нашу республику лишь на словах, на деле же давно ее потеряли».
Так говорит Цицерон, говорит много позже смерти Сципиона, которого
выводит
состязающимся в своей книге, но все же еще до пришествия Христа. Но если
бы все они даже жили во времена христианские, кто из них вздумал бы
обвинять в этом упадке христиан? Почему же их боги не позаботились о
сохранении республики, которую так горько оплакивает Цицерон еще задолго
до воплощения Христова? Тот же, кто хвалит ее такой, какой она была в
древние времена, также может, присмотревшись, увидеть, что была она и
тогда не столько живою нравственно, сколько просто разукрашенной и
принаряженной. Это, всячески ее превознося, неосознанно отметил и сам
Цицерон. Но мы поговорим об этом в другом месте. Тогда, на основании
кратких определений самого Цицерона о том, что такое республика и что
такое народ (им ли высказанных, или тех, которые он вложил в уста своих
героев), я постараюсь показать, что римская республика никогда не была
республикой, ибо там никогда не было справедливости. По более же точным
определениям она все же была в своем роде республикой, управляясь
древними
куда лучше, чем нынешними. Но истинной справедливости нет нигде, кроме
той
республики, Основатель и Правитель которой — Христос, если эту последнюю
угодно будет называть республикой, так как нельзя отрицать, что она —
народное дело. Но поскольку в нашем случае это название может показаться
несколько необычным, то скажем так: истинная справедливость существует
только в том граде, о котором Писание говорит: «Славное возвещается о
тебе, град Божий» (Пс. ЕХХХУТ, 6).
90
ГЛАВА XXII
Что же касается настоящего вопроса, то, как бы ни хвалили древнюю
республику их авторы, все они признают, что задолго до пришествия Христа
она стала самою распущенною и развращенною; или что даже ее не стало
вовсе, ибо она погибла от испорченных нравов. Тем более ее
боги-хранители
должны бы были позаботиться о том, чтобы дать предписания о нравах и
образе жизни этому народу, воздвигнувшему в их честь столько храмов,
назначившему столько жрецов, приносившему столько жертв и установившему
столько празднеств и пышных игр. Но эти демоны заботились только о себе,
почитателей же своих всячески развращали. Если же дело обстояло иначе,
то
пусть объявят нам их добрые наставления, пусть прочтут те божественные
законы, которые преступили Гракхи, сея вокруг беспорядок и произвол,
которые, далее, нарушили Марий, Цинна и Карбон, развязавшие междоусобные
войны, которые велись с неслыханной жестокостью, которыми, наконец,
пренебрег Сулла, жизнь, деяния и нравы которого, описанные Саллюстием и
многими другими историками, наводят на всех ужас. Кому не ясно, что
республика погибла еще в те времена?
Но, возможно, в защиту своих богов они осмелятся сослаться на то место у
Вергилия, в котором говорится, что по причине падения нравов граждан
Храмы оставивши и алтари, удалились Боги, которыми царство держалось?
Но если это так, то, во-первых, нет никаких оснований жаловаться на
христианскую религию, что, дескать, боги удалились, ибо были оскорблены
ею, поскольку прогнали их, многочисленных и мелких,
91
как мухи, испорченные нравы предков. Однако тут следует спросить, где
были
эти боги тогда, когда нравы еще не были испорчены, а между тем Рим был
захвачен и сожжен галлами? Или они присутствовали, но проспали? Ибо в то
время, как город уже был взят неприятелем, у римлян остался лишь
капитолийский холм, да и он бы погиб, если бы тогда, когда спали боги,
заснули бы и гуси. Установив же праздник в честь гусей, римляне в своем
суеверии уподобились египтянам, чтившим зверей и птиц. Впрочем, обо всех
этих не касающихся души телесных невзгодах я пока что говорить не
намерен.
Теперь наша речь — об упадке нравов, сокрушившем республику в то время,
когда стены ее городов были еще крепки. Боги же, пожалуй, имели бы право
оставить храмы и удалиться, если бы граждане нарушили данные им этими
богами предписания о добродетельной жизни и справедливости. Но в нашем
случае уместно спросить, каковы были эти боги, которые не захотели жить
с
почитавшим их народом, которого они, когда он начал жить порочно, не
научили жить добродетельно?
ГЛАВА XXIII
Ну, а что если они даже содействовали удовлетворению их страстей, вместо
того, чтобы их обуздывать? Ибо кто помог Марию, этому выскочке-плебею,
кровожадному зачинщику и виновнику междоусобных войн? Кто помог ему семь
раз быть консулом, умереть стариком во время седьмого консульства и не
попасть в руки Суллы, в конце концов оказавшегося победителем? Если же
во
всем этом боги ему не помогали, то из этого следует весьма любопытный
вывод: человек, даже когда боги к нему неблагосклонны, вполне может
достигнуть желанного ему, столь великого временного благополучия; и
люди,
подобные Марию, могут, несмотря на гнев богов, наслаждаться здоровьем,
силой, богатством, почестями
92
и долголетием; напротив, люди, подобные Регулу, несмотря на любовь к ним
богов, могут томиться и умирать в плену, в рабстве, в нищете, в
бессоннице
и тяжких муках. Если они согласятся, что это так, то вынуждены будут
также
признать, что пользы от их богов нет никакой и почитаются они напрасно.
В самом деле, если по отношению к душевным добродетелям и доброй жизни,
награды за которые следует ожидать после смерти, боги распорядились так,
чтобы народ учился скорее противоположному; если, далее, и в отношении
преходящих, временных благ они или нисколько не вредят тем, кого
ненавидят, или ничем не помогают тем, кого любят, то в чем тогда смысл
почитания этих богов? Зачем обращаться к ним с таким усердием? Зачем во
время трудностей и лихолетья роптать на то, что они удалились, и из-за
этого самым недостойным образом поносить христианство? Если же в области
этих благ они способны делать добро или зло, то почему тогда Марию,
человеку необычайно дурному, они покровительствовали, а наидостойнейшему
Регулу такового покровительства не оказали? Или этим они хотели
показать,
что сами в высшей степени несправедливы и злы? Но если допустить, что
именно вследствие этого их следует бояться и почитать, то на поверку
окажется, что и это не так. Ибо Регул почитал их не менее, чем Марий. Но
и
из того, что Марию они покровительствовали более, чем Регулу, также не
следует, что нужно предпочитать жизнь самую дурную. Ибо Метелл, самый
достохвальный из римлян, имевший пятерых сыновей консулами, был счастлив
во временных благах; а Катилина, человек самый порочный, удрученный
бедностью и в своей злодейской войне потерпевший поражение, напротив,
был
несчастен. Истинным же и прочным счастьем наслаждаются добродетельные
почитатели Бога, Который один только может даровать его.
93
Итак, когда Римская республика погибала от развращения нравов, боги не
сделали ничего для их исправления и улучшения, дабы спасти ее от гибели;
напротив, они всячески содействовали развращению и ухудшению нравов,
чтобы
она погибла. Пусть же они не прикидываются добрыми в том смысле, что
якобы
они удалились, оскорбленные порочностью граждан. Нет, они были на месте;
присутствие их вполне обнаруживается: хотя они не пришли на помощь с
наставлениями, но и не смогли скрыть себя молчанием. Не говорю о том,
как
Марий был отведен в рощу, посвященную богине Марике, и был поручен ее
покровительству сжалившимися минтурнинцами, и как, счастливо избежав
грозившей ему опасности, этот подлый человек повел на Рим свое свирепое
войско. Насколько кровава, насколько бесчеловечна, насколько лютее любой
неприятельской была его победа, пусть, кто интересуется, прочтет об этом
у
историков. Я, как сказал, обхожу это молчанием, и кровавое счастье Мария
приписываю не какой-то Марике, а таинственному провидению Божию, которое
пожелало заградить их уста и освободить от заблуждений тех, кто может
беспристрастно и благоразумно исследовать подобные явления. Ибо если
демоны и имеют некоторую силу в области подобных предметов, то лишь
настолько, насколько дозволяет им это сокровенная воля Всемогущего,
чтобы
мы не гордились земным счастьем, которое весьма часто предоставляется и
людям злым, подобным Марию; но в то же время и не считали само это
счастье
чем-нибудь злым, видя, что им, наперекор демонам, пользуются и многие
благочестивые и добродетельные почитатели единого Бога; и не думали, что
ради этих земных благ или зол следует умилостивлять или бояться нечистых
духов. Как злые люди, так и злые духи могут делать не все, что хотят, а
лишь то, что им дозволяется распоряжением Того, судеб Которого никто не
может ни постигнуть, ни справедливо укорить.
94
ГЛАВА XXIV
Времена Суллы были таковы, что заставили всех с тоской вспоминать
времена
предшествовавшие, за которые он являлся мстителем. А между тем, по
свидетельству Ливия, когда Сулла готовился к первому походу на Рим
против
Мария, он получил при жертвоприношении такие счастливые
предзнаменования,
что гаруспик Постумий, исследовавший внутренности жертвенных животных,
предложил взять себя под стражу и казнить в том случае, если замыслы
Суллы
не осуществятся при столь явном содействии богов. Итак, боги не
удалились,
покинув храмы и алтари, если предсказывали Сулле о благополучном исходе
его дела, но не постарались при этом исправить его самого. Обещали они
ему
великое счастье, но ничем не пытались при этом обуздать его злые
страсти.
Затем, когда Сулла вел в Азии войну с Митридатом, Юпитер через Люция
Тиция
велел сообщить ему, что он одержит долгожданную победу, что и случилось.
После этого, когда Сулла собирался возвратиться в Рим и отомстить за
причиненные ему обиды, обильно пролив при этом кровь сограждан, тот же
Юпитер через некоего солдата шестого легиона вновь обещал ему победу и
власть. Когда Сулла расспросил, как выглядел тот, кто явился солдату,
выяснилось, что это был тот же самый, что являлся и Люцию и предсказывал
победу над Митридатом. Опять же спрашивается: почему боги спешили
сообщать
о таких якобы благополучиях, ничем при этом не содействуя исправлению
самого Суллы, который своими злодейскими междоусобными войнами причинил
столько зла, не только осквернившего, но и совершенно уничтожившего
республику? Поистине, то были демоны, как я уже не раз говорил и о чем
ясно свидетельствуют божественные Писания, и сами дела их явствуют, что
единственной их целью было добиться того, чтобы их почитали как богов и
совершали в их честь такие вещи, за которые совершавшие
95
их вместе с ними получили бы одинаковое наказание на суде Божием.
Потом, когда Сулла прибыл в Тарент и приносил там жертву, он увидел в
верхней части телячьей печени подобие золотой короны. Тот же гаруспик
Постумий сказал, что это предзнаменование предвещает Сулле славную
победу,
и велел ему одному съесть все внутренности. Немного спустя раб какого-то
Люция Понтия прокричал в пророческом исступлении: «Я иду вестником от
Беллоны; Сулла, победа твоя!» Затем он прибавил, что Капитолий сгорит.
Капитолий действительно сгорел. Конечно, демону не составляло труда
предусмотреть это и тотчас возвестить. Но обрати внимание на то, под
властью каких богов хотелось бы жить тем, которые хулят Спасителя,
избавляющего верных от владычества демонов. Человек прокричал: «Сулла,
победа твоя», и чтобы поверили, что он кричит по внушению божественного
духа, возвестил и нечто такое, что должно было вскоре совершиться и
действительно совершилось. Но, однако же, он не прокричал: «Сулла,
удержись от злодеяний», от тех ужасных злодеяний, которые, одержав
победу,
совершил тот, кому в телячьей печени привиделась золотая корона.
Если бы подобные знаки подавали справедливые боги, а не нечестивые
демоны,
они скорее бы указали на какое-нибудь гнусное и вредное для самого Суллы
будущее зло. Ибо победа эта не столько возвысила его достоинство,
сколько
погубила: она была причиной того, что, возгордившись и предавшись
удовлетворению своих неумеренных желаний, он в большей степени
нравственно
погиб сам, чем телесно уничтожил своих врагов. Об этих поистине
печальных
и плачевных вещах их боги не возвещали ни во внутренностях жертвенных
животных, ни через авгуров, ни во сне или пророчестве. Ибо они больше
боялись того, как бы он не исправился, нежели того,
96
как бы он не остался побежденным. Они даже специально старались, чтобы,
став торжествующим победителем сограждан, но побежденный и плененный
гнусными пороками, он через это еще более рабски подчинился нечистым
демонам.
ГЛАВА XXV
Кто не поймет, кто не усмотрит (кроме того, конечно, кто предпочитает
подражать именно таким богам вместо того, чтобы постараться с помощью
благодати Божией устраниться от общения с ними), до какой степени эти
лукавые духи стараются своим примером дать как бы божественные
полномочия
на совершение злодейств, когда на одной обширной равнине Кампании, где
вскоре после описанных событий разгорелась жестокая битва гражданской
войны, они еще до сражения сами вступили в битву друг с другом? Сперва
на
том месте был слышен страшный гул, а затем, как рассказывали многие
очевидцы, в течение нескольких дней там как бы сражались два войска. А
когда сражение прекратилось, там остались следы множества людей и
лошадей.
Итак, если божества действительно сражались между собою, то этим они как
бы вполне извиняли и оправдывали гражданские войны.
Но заслуживает внимания коварство и ничтожность таких богов.
Представляясь
сражающимися, они делали это лишь для того, чтобы римляне, ведя
междоусобную войну, не казались сами себе совершающими преступление. Ибо
гражданские войны тогда уже начались и произошло уже несколько
святотатственных кровопролитий в достойных проклятия битвах. Многие были
потрясены и ужаснулись, когда один воин, обирая труп убитого им врага,
обнаружил, что это был его брат, и тогда он, прокляв гражданские войны,
тут же умертвил себя. И вот, чтобы подобное
97
зло впредь не вызывало отвращения, а напротив того, жажда к злодейским
кровопролитиям час от часу все сильнее разгоралась, демоны, которых они
почитали и которым поклонялись, как богам, решили явиться людям в виде
как
бы сражающихся друг с другом, дабы человеческое злодейство находило
извинение себе в этом якобы божественном примере. С таким же лукавством
некогда злые духи повелели ввести в состав религиозных действий и
посвятить им гнусные игры, — о чем я говорил уже выше, — игры, в которых
подобные злодеяния богов прославлялись театральными песнями и
драматическими действиями, так что всякий, независимо от того, верил ли
он, или нет, что боги совершали подобные злодеяния, видел, однако же,
что
они желали, чтобы им показывали такие вещи и, таким образом, как бы их
одобряли. А чтобы кто-нибудь не подумал, будто поэты, упоминая о том,
что
боги сражались друг с другом, скорее возводили на них хулу, чем
приписывали им нечто достойное, они с целью обольщения подтвердили
сказания, представив глазам людей свои битвы не только на сцене, но и
самолично в открытом поле.
Мы вынуждены были указать на это, ибо их же собственные писатели отнюдь
не
стеснялись говорить, что Римская республика вследствие крайне
испорченных
нравов граждан погибла еще прежде и не сохранилась до пришествия Господа
Иисуса Христа. Эту погибель ее они не ставят в вину своим богам, а зло
преходящее, от которого добрые, живут ли они, или умирают, погибнуть не
могут, они ставят в вину нашему Христу! Между тем, Христос дал
многочисленные заповеди в пользу наилучших нравов и против разврата, а
их
боги никакими заповедями чтившему их народу не сделали ничего, что могло
бы предотвратить гибель республики; более того, своим примером они
усугубляли порчу, содействуя этой гибели. Думаю, никто не осмелится
утверждать, что она погибла в то время потому, что
98
Храмы оставивши и алтари, удалились Боги,
как друзья, мол, добродетелей, оскорбленные людскими пороками. Что боги
были налицо, это доказывается множеством бывших тогда предзнаменований
во
внутренностях животных, в полете птиц, в прорицаниях, в которых они с
великим удовольствием выставляли себя предузнающими будущее и
помощниками
в сраженьях. Не будь всего этого, собственные страсти римлян не
возбудили
бы последних к гражданским войнам до такой степени, как демонские
подстрекательства.
ГЛАВА XXVI
Если это так, если явно выставлялись безобразия, соединенные с
жестокостью, позорные дела и преступления божеств, действительные или
вымышленные, выставлялись по их же требованию и под угрозой гнева в
случае
невыполнения этого требования, — даже в определенные ими и установленные
дни праздников, посвященных им; если все это совершалось для ведома и на
глазах всех, как предлагаемое для подражания, то какое значение имело
при
этом то, что эти же самые демоны, выдававшие себя во всем этом, как
нечистых духов, — какое значение имело то, что те же самые демоны внутри
своих святилищ и в недоступных для народа тайниках давали некоторые
добрые
наставления относительно нравов какому-либо из посвященных им лиц, как
бы
людям избранным? Если все происходило именно так, то это еще более
свидетельствует об их коварстве. Ибо сила добра и нравственной чистоты
такова, что все или почти все люди относятся к ней с уважением и мало
кто
доходит до такой степени нравственной испорченности, чтобы потерять
всякое
чувство благопристойности.
99
Поэтому коварство демонов преуспевает в обмане не иначе, как если они
прикидываются время от времени ангелами света (II Кор. XI, 14), как о
том
мы знаем из своих Писаний.
И вот, вне храмов торжественно и громко народам проповедуется грязное
беззаконие, а внутри притворно нашептывается немногим чистота; для срама
отводятся публичные места, для похвальных дел — укромные тайники;
приличие
скрыто, безобразие открыто; что делается дурного, делается для всех, что
говорится доброго, говорится для немногих: этим как бы дается понять,
что
честного следует стыдиться, а бесчестным — хвалиться. Где такое
возможно,
как не в храмах демонов? Где, как не в пристанище лжи? И одно делается
для
того, чтобы обольстить честнейших, которых немного, а другое — для того,
чтобы большинство бесчестных не исправилось.
Где и когда служители Целесты слышали заповеди о чистоте, мы того не
знаем. Но перед самим капищем, где водружен этот идол, мы, стекаясь из
разных мест, могли наблюдать совершавшиеся игры, и, переводя взор,
видели
в одном месте торжество распутства, в другом — богиню-девственницу; ее
коленопреклоненно чтили, и перед нею же совершали непотребство. При этом
мы не встречали там ни сколько-нибудь застенчивого мима, ни хоть немного
скромной актрисы: все положенные непристойности исполнялись с
заслуживающей лучшего применения тщательностью. Таким образом, как бы
давалось понять, чего хотело девственное божество и что вразумленная
этим
матрона должна была вынести с собою домой из храма! Некоторые, более
застенчивые, отворачивали лица от гадких телодвижений, представлявшихся
на
сцене, украдкой изучая искусство бесстыдства. Стыдясь окружающих, они не
осмеливались прямо смотреть на совершаемое похабство, однако и не
осуждали
культ той, которую
100
почитали своим чистым сердцем. В храме открыто преподавалось то, что в
домах совершалось тайно, приводя в крайнее смущение тем, что людям было
запрещено явно удовлетворять свои бесстыдные желания, которым они должны
были с благоговением учиться у богов, причем они знали, что боги
разгневаются, если все это не будет выставлено напоказ. Какой иной дух,
как не самый нечистый, возбуждает порочные помыслы, подстрекает к
прелюбодеяниям и находит удовольствие в подобных религиозных
установлениях, водружая в храмах образы демонов, в играх же выводя
образы
пороков? Втайне он нашептывает о справедливости, чтобы обольстить
немногих
добрых, а открыто расставляет силки распутства, чтобы держать в своей
власти многих дурных.
ГЛАВА XXVII
Муж добрый, хотя и плохой философ, Туллий, будучи эдилом, жаловался
согражданам, что в числе других обязанностей он должен умилостивлять
играми богиню Флору; а эти игры, следует заметить, совершались с чем
большею надобностью, тем и с большим бесстыдством. В другом месте он,
будучи уже консулом, говорит, что при крайне опасных для государства
обстоятельствах игры проводились в течение десяти дней и не было забыто
ничего, что относилось к умилостивлению богов": как будто не полезнее
было
разозлить таких богов воздержанностью, чем умилостивить неумеренностью;
вызвать вражду благопристойностью, чем смягчить таким безобразием! Месть
их меньше повредила бы людям, чем та испорченность нравов, которую
вызывали и поддерживали эти игры. Чтобы отвратить то, чем враг
101
угрожал телам, милость богов привлекалась такими средствами, которыми
уничтожалась добродетель в душах. Такое умилостивление подобных божеств,
полное необузданности, мерзостей, бесстыдства, нелепостей и нечистоты,
исполнителей которого врожденное римлянам чувство доблести лишило прав
на
почетные должности, удалило из триб и признало позорными и бесчестными,
—
такое, говорю, позорное и противное истинному религиозному чувству
умилостивление подобных божеств, — эти соблазнительные и непотребные
басни
о преступлениях, подлостях, злодействах и гнусных помыслах богов, — все
это глазами и ушами публично изучало целое государство: видело, что все
это нравится богам, и потому верило, что именно это — пример для
подражания, а отнюдь не то, что говорилось (если оно вообще говорилось)
немногим и столь секретно.
ГЛАВА XXVIII
И они еще жалуются, что имя Христово освободило людей от тартарского ига
этих нечистых властей и преступного сообщества с ними, и от этой ночи
гибельного бесчестья привело к свету спасительного благочестия! И
ропщут,
несправедливые и неблагодарные, на то, что народы стекаются в церкви,
где
слушают, как хорошо они должны проводить эту временную жизнь, чтобы
заслужить после нее блаженную и вечную, где с возвышенного места и
открыто
для всех провозглашается Священное Писание и учение о справедливости,
которое те, кто его исполняет, слушают с пользой, а кто не исполняет — с
осуждением. Если и появляются там насмешники над подобными заповедями,
их
дерзость или исчезает вследствие неожиданной в них перемены, или
подавляется страхом или стыдом. Ничего дурного или постыдного им не
предлагается дл
102
созерцания и подражания там, где внушаются заповеди истинного Бога, где
повествуется о чудесах Его, где восхваляются Его дары или испрашиваются
милости.
ГЛАВА XXIX
Обратись же к этому, столь богато одаренный природой римский народ,
потомство Регулов, Сцевол, Сципионов, Фабрициев! Обратись и предпочти
это
гнусной пустоте и коварной злонамеренности демонов. Если даровано тебе
природой что-либо прекрасное, оно очистится и усовершенствуется
посредством истинного благочестия; бесчестие же его погубит, навлечет на
него наказание. Так выбирай же теперь, чему следовать, чтобы слава твоя
имела опору не в тебе самом, а в истинном Боге. Тебе была некогда
присуща
такая слава, но истинной религии у тебя не было. Пробудись, ибо настал
день: пробудись, как пробудились уже лучшие из твоих сынов, чьи
доблесть,
страдания и даже смерть за истинную веру приобрели нам настоящее
отечество. В это отечество мы зовем и тебя и убеждаем присоединиться к
числу его граждан. Не слушай своих вырожденцев, отвлекающих тебя от
Христа
и жалующихся на якобы дурные времена: они желают таких времен, которые
не
столько обеспечивали бы спокойствие жизни, сколько безопасность их
распутства. Но ты ведь сам никогда не одобрял этого и в земном своем
отечестве. Теперь же овладевай небесным, потрудись для него и будешь
царствовать в нем истинно и вечно. Там уже не очаг Весты, не камень
Капитолия, а единый и истинный Бог «не укажет границ власти, не положит
предела времени, но даст господство без конца»*.
103
Не ищи более своих ложных и лживых богов, брось их и иди к нам, чтобы
обрести истинную свободу. Они не боги, а злые духи, для которых твое
вечное блаженство — казнь. Не столько Юнона завидовала троянцам, от
которых ты выводишь свое плотское происхождение, сколько эти демоны,
которых ты считаешь богами, завидуют всему роду человеческому в его
вечных
обителях. Ты и сам осудил их, когда, умилостивляя их играми, совершавших
эти игры отнес к разряду бесчестных. Докажи же свою свободу от этих
бесчестных духов, наложивших на тебя обязанность посвящать им и
праздновать их позорные дела. Прекрасно, что ты по собственному
усмотрению
не захотел признать гражданских прав за гистрионами и лицедеями; отрезви
свою мысль еще более: божественное величие никоим образом не может
умилостивляться такими искусствами, которые оскорбляют человеческое
достоинство. Каким же образом ты можешь думать, что в числе небесных
Властей могут быть подобные боги? Вышний град, где победа — истина, где
достоинство — святость, где мир — блаженство, где жизнь — вечность,
несравненно знатнее тебя. Тем более он не может иметь в своей среде
таких
богов, если ты постыдился иметь у себя таких граждан. Поэтому если
хочешь
достигнуть блаженного града, избегай сообщества демонов. Позорно честным
людям почитать тех, которые умилостивляются людьми бесчестными. Пусть
христианское очищение так же удалит их от твоего благочестия, как
отстранила от тебя последних цензорская отметка.
О благах же телесных, которыми одними желают наслаждаться дурные люди, и
о
зле телесном, которого одного не желали бы они терпеть, о том, что и в
отношении этого демоны не имеют той власти, которая им приписывается
(хоть, впрочем, если бы они ее и имели, мы должны были бы скорее
презирать
все это, чем ради этого почитать их, и,
104
почитая, лишаться возможности достигнуть того, в чем они нам завидуют),
—
об этом мы поговорим после, чтобы сейчас закончить настоящую книгу.
105
КНИГА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
Думаю, что относительно зла нравственного и духовного, которого особенно
следует остерегаться, мною сказано уже достаточно: ложные боги нисколько
не старались помочь почитавшему их народу освободиться от массы зол
этого
рода, но, напротив, заботились о том, чтобы масса эта давила его как
можно
более. Теперь нахожу нужным сказать о тех бедствиях, которых они ни при
каких обстоятельствах не желают терпеть, каковыми являются: голод,
болезни, войны, потеря имущества, плен, насильственная смерть и другие
подобного же рода, о которых мы вскользь упомянули в первой книге. Ибо
только эти бедствия, которые не делают людей злыми, злые единственно и
считают злом; и при наличии тех благ, которые они полагают благами, сами
они не стыдятся оставаться злыми; более того, они скорее бывают
недовольны
плохою удачей, чем дурною жизнью. Как будто величайшее благо для
человека
состоит в том, чтобы иметь все хорошее, за исключением себя самого! Но и
от этого рода зол, которых они единственно страшатся, не охранили их
боги
в то время, когда были открыто почитаемы ими.
Когда в разные времена и в различных местах до пришествия нашего
Искупителя род человеческий стирался с лица земли бесчисленными и иногда
даже невероятными бедствиями, разве других, а не этих богов чтил мир, за
исключением одного народа, еврейского, и некоторых отдельных лиц вне
этого
народа, которых божественная благодать и таинствен-
106
ный и справедливый суд Божий находил где-либо того достойными? Чтобы не
заходить слишком далеко, умолчу даже о наиболее тяжких бедствиях других
народов. Буду говорить лишь о том, что касается Рима и Римской империи,
т.
е. о том, что претерпел до пришествия Христова собственно сам город и те
области, которые были соединены с ним в качестве союзных или покоренных
силой оружия и входили как бы в тело его республики.
ГЛАВА II
Во-первых, из-за чего была побеждена, взята и разрушена греками сама
Троя,
или Илион, откуда выводит свое происхождение римский народ, — Троя,
имевшая и чтившая тех же самых богов (не нахожу возможным обойти
молчанием
то, чего коснулся уже в первой книге)? Говорят, что Приам понес
наказание
за клятвопреступление своего отца Лаомедонта*. В таком случае верно то,
что Аполлон и Нептун служили у того самого Лаомедонта по найму. Ибо
рассказывают, что он обещал им щедро оплатить их работу и обманул.
Удивляюсь, каким образом Аполлон, названный предсказателем, столько
работал, не зная, что Лаомедонт откажется исполнить обещанное. Впрочем,
и
самому Нептуну, дяде его, брату Юпитера и царю морей, не к лицу было не
знать будущего. Ведь представляет же его Гомер предсказывающим нечто
великое относительно поколения Энея, потомками которого построен Рим,
хотя
поэт жил, как говорят, до основания Рима"; Нептун даже уносит в облаке
этого Энея, чтобы, как сам же говорит, он не был убит Ахиллом, в то
время
как Нептун желал ниспровергнуть построенные его же руками
107
стены клятвопреступной Трои. Об этом рассказывается у Вергилия*.
Итак, такие боги, как Нептун и Аполлон, вольно или невольно строили
троянские стены, не зная, что Лаомедонт откажется заплатить им. Пусть же
вникнут, не более ли тяжкий грех веровать в таких богов, чем нарушить
клятву, данную таким богам? Сам Гомер не особенно верил последнему:
потому
что, представляя Нептуна сражающимся против троянцев, он Аполлона
выводит
сражающимся за троянцев; хотя басня рассказывает, что они оба были
оскорблены клятвопреступлением. Итак, если они этим басням верят, пусть
стыдятся иметь таких богов; а если не верят, пусть не ссылаются на
троянское клятвопреступление; или пусть объяснят ту странность, что боги
троянские клятвопреступления наказывали, а римские — любили. Ибо откуда
бы
иначе заговор Каталины приобрел в таком обширном и столь развращенном
городе такую массу сторонников, «руки и язык которых питали
клятвопреступлением и кровью сограждан»**. А столько сенаторов, судивших
не по совести, а весь народ на выборах и в других делах, которые
решались
на его собраниях, чем другим они согрешили, как не клятвопреступлением?
При крайнем развращении нравов древний обычай клятвы сохранялся не для
того, чтобы удерживать от злодейства страхом религии, а для того, чтобы
к
другим злодействам прибавлять и клятвопреступления.
ГЛАВА III
Итак, если боги, которыми, как говорят, держалось то государство,
оказываются побежденными более сильными греками, то нет причины
представлять их
108
разгневанными клятвопреступлением троянцев. Не рассердило их и до такой
степени, что они могли оставить Трою, и прелюбодеяние Париса, как
стараются нам представить некоторые их защитники. Ибо они привыкли быть
пособниками и учителями грехов, а не мстителями за них. «Город Рим, как
я
слышал, — говорит Саллюстий, — основали и удерживали за собою
первоначально троянцы, которые, бежав под предводительством Энея,
бродили
туда и сюда без определенного пристанища»*. Поэтому, если бы боги
считали
нужным отомстить за прелюбодеяние Париса, божественная кара скорее всего
обнаружилась бы на римлянах или, по крайней мере, в том числе и на
римлянах, ибо прелюбодеяние совершила и мать Энея. Действительно, на
каком
основании они отнеслись бы немилостиво к постыдному делу того (Париса),
если относились милостиво к прелюбодеянию своей подруги Венеры,
совершенному ею (не говоря о других) с Анхизом, от которого она родила
Энея? Уж не на том ли, что первое было совершено при негодовании на него
со стороны Менелая, а последнее — с согласия Вулкана? Боги, полагаю, не
ревнуют своих жен до такой степени, что считают приличным делить их
благосклонность даже с людьми.
Но, пожалуй, подумают, что я смеюсь над баснями, а не рассуждаю серьезно
о
предмете такой важности. Итак, не будем, если угодно, верить тому, что
Эней был сыном Венеры. Я сделаю эту уступку, если и Ромул не был сыном
Марса. Если одно, то почему бы и не другое? Или богам дозволительно
вступать в связь со смертными женщинами, а мужчинам с богинями — не
дозволено? Условие неприятное или, скорее, невероятное: что с
соизволения
Венеры было можно Марсу, того нельзя было самой Венере. Но то и другое
одинаково подтверждается римскими документами. Позднейший Цезарь так же
109
верил тому, что его бабкой была Венера, как и древнейший Ромул тому, что
отцом его был Марс.
ГЛАВА IV
Кто-нибудь скажет: «Неужели ты этому веришь? Лично я этому не верю».
Действительно, и ученейший муж их Варрон, хотя и не решительно и не с
полной уверенностью, но все же признает все это ложным. Однако он
считает
полезным для государства, чтобы выдающиеся люди считали себя рожденными
от
богов, даже если это было и ложью: чтобы в силу этого дух человеческий,
питая, так сказать, самоуверенность божественного отпрыска, смелее
приступал к совершению великих дел, с большей горячностью вел их и
счастливее, в силу самой уверенности, выполнял. Видишь сам, какое
обширное
место открывает лжи это мнение Варрона, которое я, как сумел, высказал
своими словами. Поймем же, что очень многое священное и как бы
религиозное
могло быть вымышлено там, где ложь о самих богах считалась полезной для
граждан.
ГЛАВА V
Вопрос о том, могла ли Венера от совокупления с Анхизом родить Энея или
Марс от совокупления с дочерью Нумитора родить Ромула, оставим открытым.
Такой же почти вопрос возникает и при чтении наших Писаний. Спрашивают:
не
преступные ли ангелы смешались с дочерьми человеческими (Быт. VI, 4), и
рожденными от этого гигантами, т. е. людьми чрезвычайного роста и силы,
в
известное время наполнилась земля? Наше рассуждение может одинаково
относиться к тому и другому.
Итак, если верно то, что у них написано относительно матери Энея и отца
Ромула, то почему бы богам могли не нравиться прелюбодеяния
человеческие,
когда себе самим они их дозволяли?
110
А если ложно, то и в таком случае не могут приходить в гнев от
действительных человеческих прелюбодеяний те, которые услаждаются
своими,
пусть даже и вымышленными. Кроме того, если одно невероятно относительно
Марса, как другое — относительно Венеры, то преступление матери Ромула
не
находит себе оправдания ни в каком божественном совокуплении. Ведь
Сильвия
была жрицею Весты, и потому боги за ее святотатственное преступление
должны были бы отомстить римлянам гораздо строже, чем мстили троянцам за
прелюбодеяние Париса. Сами древние римляне обличенных в прелюбодеянии
жриц
Весты зарывали в землю даже живыми, между тем как прелюбодействовавших
женщин, хотя и наказывали известным образом, смертной казни не
подвергали;
до такой степени они строже охраняли неприкосновенность божественной
святыни по сравнению с неприкосновенностью ложа человеческого.
ГЛАВА VI
Прибавлю еще следующее: если эти боги были до такой степени недовольны
человеческими преступлениями, что, оскорбившись поступком Париса,
предали
оставленную ими Трою огню и мечу, то убитый брат Ромула должен был бы
еще
более вооружить их против римлян, чем оскорбленный греческий супруг
вооружил против троянцев; братоубийство рождающегося государства должно
было бы разгневать более, чем прелюбодеяние бывшего уже в силе. Для
вопроса, которым мы занимаемся в данном случае, не имеет особой важности
—
велел ли Ромул сделать это, или сделал сам; что многие с бесстыдством
отрицают, многие из чувства стыда подвергают сомнению, многие же из
чувства сожаления обходят молчанием.
Мы не будем останавливаться на более тщательном расследовании
проверенных
уже свидетельств об этом предмете многих писателей. Несомненно, что брат
Ромула был убит, и убит
111
не врагами, не чужеземцами. Совершил ли, или только приказал это
совершить
Ромул, во всяком случае, он был в большей степени главою римлян, чем
Парис
— троянцев. Почему же тот похититель чужой жены навлек на троянцев гнев
богов, а этот убийца своего брата привлек римлян под покровительство тех
же самых богов? Если же и делом, и повелением Ромул был чужд этого
злодейства, то, поелику оно все равно должно было быть отмщено, его
совершил весь этот город, так как весь город не обратил на него
внимания;
и убил он уже не брата, но что еще преступнее — отца. Ибо тот и другой
были основателями города, в котором одному из них злодейски причиненная
смерть не дозволила царствовать. По моему мнению, нельзя указать ничего
такого дурного, в результате чего Троя заслужила бы, чтобы боги оставили
ее и она подверглась вследствие этого разрушению, и ничего такого
доброго,
чем заслужил бы Рим, чтобы боги в нем обитали и он вследствие того
возвышался, кроме разве того, что боги от тех убежали, будучи побеждены,
и
перебрались к этим, чтобы и их также точно обольстить. Впрочем, они
остались и там, чтобы по обычаю своему обольщать тех, которые снова
населили те самые области; и здесь, придав своему искусству обмана куда
больший блеск, приобрели еще больший почет.
ГЛАВА VII
Затем, что дурного сделал Илион уже во время гражданских войн, что был
разрушен Фимбрием, негодней-шим человеком из сторонников Мария, —
разрушен
с куда большим зверством и жестокостью, чем в древнее время греками'
Тогда
ведь многие ушли из него, а многие, попав в плен, остались, по крайней
мере, живы, хотя и были обращены в рабство. Фимбрий же начал с
обнародования эдикта, которым предписывал не щадить никого, и сжег весь
город и всех людей в нем. Этим отплатили Илиону не греки, которых он
вывел
из терпения своей несправедливостью,
112
а римляне, ради усиления которых он жертвовал своим благосостоянием, и
общие боги ничем не помогли, а вернее, ничем не могли помочь для
предотвращения этого. Неужели и тогда боги, которыми держался этот город
после восстановления его после нашествия древних греков из пепла и
развалин, ушли, оставив храмы и алтари? Если действительно ушли, ищу на
то
причины; и нахожу, что граждане настолько же поступили со своей стороны
лучше, насколько боги — хуже. Те закрыли ворота перед Фимбрием, чтобы
удержать город во власти Суллы: за это Фимбрий, разгневавшись, истребил,
или, точнее, совершенно стер их с лица земли. А Сулла в то время стоял
еще
во главе лучшей части граждан, прилагал старание еще к восстановлению
республики силой оружия: благим начинаниям своим он не давал еще дурного
исхода. Могли ли граждане этого города поступить лучше, честнее,
добросовестнее и достойнее своего родства с римлянами, чем поступили
они,
сохраняя город для лучшей части римлян и запирая ворота перед убийцей
Римской республики?
Пусть же защитники богов обратят внимание на то, как послужило это к их
гибели. Пусть боги оставили прелюбодеев и предоставили Илион огню
греков,
чтобы из пепла его родился более целомудренный Рим, но зачем же они
потом
оставили тот же самый город, когда он был родственным римлянам, не
восставал против благородного детища своего, Рима, а сохранял с
величайшим
постоянством и добросовестностью верность честнейшей его части, и
дозволили разрушить его не храбрым греческим мужам, а подлейшему
человеку
из римлян? Или богам не нравилось дело сторонников Суллы, для которого
несчастные хотели сохранить город, закрыв ворота? Но в таком случае
зачем
же они обещали и предсказывали тому же самому Сулле столько доброго? Или
и
в этом случае они показывают себя скорее льстецами счастливым, чем
защитниками несчастных? Ибо и в это время Илион не потому был
113
разрушен, что был ими оставлен. Демоны, в высшей степени старательные во
всем, что касается обольщения, сделали со своей стороны все, что могли.
В
ту пору, когда все статуи богов были разрушены и сожжены вместе с
городом,
одна статуя Минервы, как пишет Ливии, оказалась стоящей в неповрежденном
виде под развалинами ее храма. Не для того, конечно, случилось это,
чтобы
к чести их можно было сказать, что они-де боги отеческие, под
покровительством которых Троя находится всегда, а для того, чтобы нельзя
было сказать в их защиту: «Оставив-де храмы и алтари, ушли все боги». Им
дана была возможность сделать не то, что могло бы служить
доказательством
их могущества, а то, что послужило доказательством их присутствия.
ГЛАВА VIII
На каком же разумном основании, после опыта несчастной Трои, вверен был
богам илионским на сохранение Рим? Кто-нибудь скажет, что они уже
обитали
в Риме в то время, когда Фимбрий, овладев Илионом, разрушил его. В таком
случае почему устояла статуя Минервы? Затем, если они были в Риме в то
время, когда Фимбрий разрушил Илион, то, вероятно, они были в Илионе в
то
время, когда сам Рим был взят и сожжен галлами; но так как они владеют
весьма острым слухом и быстротою движений, то быстро на крик гусей
вернулись назад, чтобы сохранить, по крайней мере, Капитолий, который
остался целым; для того же, чтобы защитить прочее, их уведомили
поздновато.
ГЛАВА IX
Думают, будто благодаря их помощи Нума Помпилий, преемник Ромула,
пользовался миром во все время своего царствования и закрыл двери храма
Януса, стоявшие обычно
114
открытыми во время войн; и это якобы в награду за то, что он установил
для
римлян многие священные обряды. Человек этот заслуживал бы благодарности
за подобный мир, если бы сумел воспользоваться им для дел полезных и,
оставив пытливость вреднейшего свойства, с истинным благочестием искал
Бога истинного. При данных же условиях не боги дали ему этот покой; но
возможно, что они успели бы менее обольстить его, если бы нашли его
менее
спокойным. Чем менее нашли они его занятым, тем более успели занять его
сами. Варрон сообщает о том, что было им сделано и с помощью каких
средств
он сумел вступить в общение с подобными богами сам и вовлечь в это
общение
весь город. Если Господу будет угодно, мы поговорим об этом подробнее в
своем месте.
В настоящем же случае, так как речь идет о их благодеяниях, заметим, что
мир — это действительно великое благодеяние, но по большей части, как и
солнце, как дожди, как и другие полезные для жизни вещи, благодеяние
Бога
истинного неблагодарным и негодным. Если же это великое благо доставили
Риму или Помпилию те боги, то почему они потом никогда не доставляли его
государству Римскому, причем даже в более заслуживавшие похвал времена?
Или священные обряды более были полезны в то время, когда
устанавливались,
чем в то, когда совершались? Но ведь тогда их еще не было, они только
вводились для того, чтобы были; потом же они уже были и соблюдались,
чтобы
приносить пользу. Что же это значит, что те сорок три года, или, по
другим
источникам, тридцать девять лет царствования Нумы были проведены в таком
продолжительном мире, я потом, когда священные обряды были установлены и
сами боги, привлеченные именно этими обрядами, явились защитниками и
хранителями, — потом, в течение долгого периода времени от основания
Рима
до Августа, едва упоминается, как великое чудо, один год после первой
115
Пунической войны, в который римляне смогли закрыть двери храма Януса.
ГЛАВАХ
Ответят разве, что государство-де Римское не могло бы разрастись так
широко и приобрести такую огромную славу, если бы не вело постоянных,
непрерывно следовавших одна за другою войн? Нечего сказать, уважительная
причина! Зачем же государству, чтобы стать великим, не иметь покоя?
Разве
в том, что касается тела человеческого, не лучше иметь средний рост в
придачу к здоровью, чем достигнуть каких-либо гигантских размеров
посредством постоянных мучений, и по достижении не успокоиться, а
подвергаться тем большим бедствиям, чем громаднее будут члены? Неужели
было бы плохо, если бы продолжались те времена, которые очертил
Саллюстий,
говоря: «Итак, вначале цари (ибо таково сперва было название земных
властей), придерживаясь различных мнений, одни давали образование уму,
другие — телу: в то время люди жили, еще не увлекаясь страстью
корыстолюбия, и всякий был доволен своим»*?
Неужели для такого расширения государства следовало быть тому, что
проклинает Вергилий, говоря:
Но постепенно сменило их время худое, Бешенство войн, неуемная жажда
наживы"?
Правда, учиняя и ведя такое множество войн, римляне имели достаточное
оправдание в том, что, когда на них нагло нападали враги, их вынуждала
сопротивляться не жадность к славе, а необходимость охраны собственного
благосостояния и свободы.
116
Пусть это и так; «ибо, — как пишет тот же Саллюстий, — когда государство
их, ставшее сильнее благодаря законам, нравам и расширению владений,
казалось достаточно счастливым и достаточно могущественным,
благосостояние
его, как это по большей части бывает у людей, возбудило зависть. И вот
соседние цари и народы стали враждебно нападать на них, а из друзей
немногие подавали им помощь. Остальные, поддавшись страху, устранялись
от
опасностей. Но римляне, одинаково преданные делам внутренним и военным,
не
теряли времени, вооружались, воодушевляли друг друга и шли навстречу
врагам, защищая оружием свободу, отчизну и родителей. Потом, когда своею
доблестью они устранили угрожавшие им опасности, они помогали своим
союзникам и друзьям и снискали дружбу не столько получая сами, сколько
оказывая благодеяния другим»*.
При таком образе действий возвышение Рима было вполне заслуженным. Но в
царствование Нумы, когда так долго продолжался мир, нападали ли на него
и
вызывали ли его на войну недобросовестные соседи; или ничего такого не
было, и потому мир этот не нарушался? Ведь если на Рим нападали и в то
время, но оружию не было противопоставлено оружие же, то как делалось
тогда, что враги останавливались, не будучи побеждены ни в одном
сражении,
не будучи устрашены никаким воинственным натиском, так же точно могло
делаться и всегда, и всегда Рим царствовал бы при закрытых дверях Януса.
Если же это было невозможно, то Рим пользовался миром не до тех пор,
пока
того хотели его боги, а до тех, пока того хотели окружавшие его с той
или
иной стороны люди, которые не вызывали его на войну; или боги этого рода
дерзнут представлять человеку как идущее от них и то, чего желает или не
желает другой человек?
117
То, пожалуй, верно, что демонам дозволяется устрашать или возбуждать
злые
души; но важно то, насколько это дозволяется. Если бы они всегда могли
это
делать, и высшая таинственная сила не делала многого вопреки их усилиям,
они имели бы всегда в своей власти и мир, и военные успехи, так как
последние почти всегда зависят от возбуждения человеческих душ; но что
по
большей части они бывали вопреки их воле, об этом говорят не только
басни,
рассказывающие много ложного и совсем немного истинного, но и сама
римская
история.
ГЛАВА XI
Ведь не по другой какой-либо причине плакал, как рассказывают, в
продолжение четырех дней известный Аполлон Кумский во время войны против
ахеян и царя Аристоника. Встревоженные этим необыкновенным явлением
гаруспики полагали, что статую следовало бросить в море; но вмешались в
дело старики и сообщили, что подобное же явление было замечено и во
время
войны Антиоха и Персея, и так как дело окончилось счастливо для римлян,
то
по определению сената, говорили они, этому же самому Аполлону были
присланы дары. Тогда вновь призванные, якобы более сведущие гаруспики
ответили, что плач Аполлона — счастливое предзнаменование для римлян:
потому что кумская колония — колония греческая, и плач Аполлона
указывает
на бедствие и поражение тем родным ему странам, откуда он принесен, т.
е.
самой Греции. Вслед затем была получена весть, что царь Аристоник был
побежден и взят в плен; хотя Аполлон отнюдь не желал, чтобы он был
побежден, скорбел о том и выказывал это даже слезами, которые текли из
его
камня. Поэтому не кажутся нелепыми обычаи демонов, которые описываются в
стихах поэтов, хотя и сказочных, но похожих на истину. У Вергилия,
например, Диана скорбит о Камилле и Геркулес оплакивает смерть Палланта.
118
Поэтому, быть может, и Нума Помпилий, наслаждаясь миром, но не зная и не
доискиваясь, кому этим миром обязан, когда размышлял на досуге о том,
каким богам вверить на сохранение римское благосостояние и царство, — и
с
одной стороны не думал, чтобы Бог высочайший, истинный и всемогущий
помышлял об этих земных вещах, а с другой — припоминал, что троянские
боги, привезенные Энеем, не смогли надолго сохранить ни царства
Троянского, ни Лавинийского, основанного самим Энеем, — пришел к
заключению, что следует запастись другими, присоединив их к прежним
(перешли ли они в Рим вместе с Ромулом, или могли перейти в него потом,
когда была разрушена Альба) или в качестве стражей, как к способным
бежать
при первой же опасности, или в качестве помощников, как к слабосильным.
ГЛАВА XII
Рим, однако же, не нашел возможным довольствоваться и этими святынями,
которых немало установил ему Помпилий. Так, он не имел еще важнейшего из
храмов, храма Юпитера. Капитолий построил в нем царь Тарквиний. А из
Епидавра привлек к себе сердца Рима Эскулап, чтобы в качестве наиболее
сведущего врача заниматься в знаменитейшем городе своим искусством с
большею славой. Явилась из какого-то Пессинунта и мать богов. Ибо
неприлично же было, чтобы в то время, когда сын ее управлял уже
капитолийским небом, сама она скрывалась бы в столь незначительном
месте.
Будучи же матерью всех богов, она не только пришла в Рим вслед за
некоторыми из своих сыновей, но и шла впереди других, которые вскоре
последовали за нею. Желал бы я только знать, она ли родила Кинокефала,
который уже гораздо позже пришел из Египта? От нее ли родилась и богиня
Лихорадка — это пусть решит правнук ее, Эскулап. Но от кого бы они ни
родилась, думаю, что чужеземные боги не осмелятся назвать ее низкой по
119
происхождению, ее — богиню и римскую гражданку!
Поставленный под охрану стольких богов (богов, которых и пересчитать
нельзя: туземных и чужеземных, небесных, земных, подземных, морских,
родниковых, речных и, как говорит Варрон, известных и неизвестных; богов
разного рода, как животных, так и мужчин и женщин), — поставленный,
говорю, под охрану стольких богов, Рим не должен был бы претерпеть и
выстрадать столько великих и ужасных бедствий, из множества которых я
напомню лишь некоторые. Высоко поднимавшимся дымом своих курений, как бы
нарочито поданным знаком, он собрал для своей охраны чрезвычайное
множество богов: но устанавливая им храмы, алтари, жертвоприношения и
священство, он оскорблял высочайшего и истинного Бога, Которому одному
должны были принадлежать эти обряды религиозного почитания. И хотя при
меньшем количестве богов он жил счастливее, однако решил, что насколько
он
увеличился сам, настолько же ему нужно увеличить и количество их, как
матросов на корабле. Полагаю, что он не понадеялся, чтобы малое их
число,
при котором он в сравнительно худших условиях жил лучше, было
достаточным
для поддержания его величия. Но уже и при самих царях, за исключением
Пумы
Помпилия, о котором я говорил выше, до какой степени достигло зло
враждебного разногласия, если довело до убийства брата Ромула?
ГЛАВА XIII
Каким же образом ни Юнона, принявшая впоследствии вместе с Юпитером под
свое покровительство
Римлян, вселенной хозяев, тоги носящий народ",
120
ни даже Венера, родная потомству Энея, не были в состоянии помочь
римлянам
получить жен честным и мирным путем, и они оказались в таком
затруднительном положении, что похитили их коварным образом и вслед за
тем
вынуждены были сражаться с тестями; так что несчастные женщины, не
успевшие еще привязаться к мужьям, совершившим над ними насилие,
получили
от них в качестве брачного дара кровь родителей? Но римляне-де в этом
столкновении победили своих соседей. А скольких и каких ран и смертей
стоили той и другой стороне подобные победы родных над родными и соседей
над соседями? Из-за одного только тестя, Цезаря, и одного зятя, Помпея,
когда дочери Цезаря и жены Помпея уже не было в живых, с какою глубокой
и
справедливой скорбью восклицает Лукан:
Мы пишем о войнах, что были печальней гражданских,
Когда на полях эмафийских злодейство не знало
границ'.
Да, римляне победили, чтобы с обагренными кровью тестей руками обрести
жалкие объятия их дочерей! И последние не смели оплакивать убитых отцов,
чтобы не оскорбить победителей-супругов. Даже когда те сражались, они не
знали, кому из них желать победы. Такими браками наградила римлян не
Венера, а Беллона; или, может быть, Алекто, известная адская фурия, в то
время, когда Юнона уже покровительствовала им, имела большую возможность
им вредить, чем тогда, когда Юнона возбуждала ее против Энея своими
просьбами**?
Плен Андромахи был счастливее, чем эти римские браки: после объятий ее,
хотя и рабских, Пирр не убил никого из троянцев. Римляне же предавали в
сражениях смерти отцов после
121
того, как заключили уже в свои объятия на брачном ложе их дочерей. Та,
подпав под власть победителя, могла оплакивать уже умерших родных и не
бояться за живых; а эти, связанные узами сожительства со сражающимися,
боялись смерти своих отцов, когда мужья выступали в поход, оплакивали
ее,
когда они возвращались, и не могли свободно выражать ни опасений своих,
ни
скорби. Им приходилось или по чувству родственной любви сокрушаться о
гибели сограждан, родственников, братьев, отцов, или, подавив в себе
жалость, радоваться победам мужей.
К этому присоединилось и то, что некоторые из них потеряли мужей от
оружия
отцов, а некоторые — одновременно и отцов, и мужей. Ибо немалым
опасностям
такого рода подвергались и римляне. Дело дошло до осады Рима, и римляне
защищались, закрыв ворота. Когда последние с помощью обмана были открыты
и
враги проникли за стены, между тестями и зятьями произошло преступное и
крайне жестокое сражение на самой городской площади. И вот похитители
эти
начинали даже терпеть поражение, и, во множестве прячась по своим домам,
покрывали еще большим позором свои вчерашние победы, и без того
постыдные
и достойные сожаления. В это время Ромул, не надеясь уже на храбрость
своих, попросил Юпитера, чтобы они остановились: после этого события
Юпитер и получил имя Статора. Но великому бедствию этому не было бы
конца,
если бы похищенные женщины не выскочили с распущенными волосами и,
припав
к ногам отцов, не смягчили их в высшей степени справедливый гнев не
победным оружием, а умоляющей любовью. После этого Ромул, не выносивший
совместного участия в правлении родного брата, вынужден был принять в
соправители царя сабинян, Тита Тация; но мог ли долго терпеть его тот,
кто
не пожелал терпеть брата и близнеца? Поэтому, умертвив и этого для
большего божеского
122
достоинства, он стал царствовать один. Что это за брачное право? что за
побуждения к войнам? что за основания для родства, свойства, сообщества,
обожания? Что, наконец, за государственная жизнь под покровительством
стольких богов? Видишь сам, сколько всего могло бы быть сказано по этому
поводу, если бы наше внимание не устремлялось к тому, что остается
впереди, и речь не спешила перейти к другому.
ГЛАВА XIV
А что потом, после Нумы, при других царях? С каким великим бедствием не
только для себя, но и для римлян, были вызваны на войну альбанцы, —
вызваны потому, что слишком долгий мир при Нуме потерял свою цену? Какие
частые поражения терпели войска римские и альбанские и до какого
бессилия
дошли оба государства? Та Альба, которую построил Асканий, сын Энея, и
которая была матерью Риму более близкой, чем сама Троя, начала войну,
будучи вызвана царем Туллом Гостилием; но, вступив в борьбу, она то была
отражена, то отражала сама, пока это бессмысленное и ни к чему не
приведшее множество сражений не наскучило обеим сторонам. Тогда решили
покончить войну сражением трех братьев-близнецов от каждой из сторон. Со
стороны римлян выступили три Горация, со стороны альбанцев — три
Куриация.
Три Куриация победили и умертвили двух Горациев; но один Гораций победил
и
убил трех Куриациев. Итак, Рим оказался победителем в последнем
сражении,
причем из шести живых возвратился домой только один. Кто потерпел урон с
обеих сторон? Кому было горе, как не роду Энея, потомкам Аскания,
племени
Венеры, правнукам Юпитера? Ведь и эта война была более печальной, чем
война гражданская: сражались между собою города, бывшие по отношению
друг
к другу как дочь и мать.
123
К последнему сражению трех братьев-близнецов присоединилось и другое
жестокое и ужасное зло. Так как оба народа прежде были дружественными
(ибо
были соседями и родственниками), то с одним из Куриациев была помолвлена
сестра Горациев. Когда последняя увидела у брата-победителя отнятое у
убитого жениха оружие, то была убита этим же братом и сама за то, что
заплакала.
На мой взгляд, чувство одной этой женщины было куда человечнее, чем
чувство всего римского народа. Думаю, что ее слезы не были преступны,
оплакивала ли она мужа, которого согласно данному слову уже считала
своим,
или скорбела о брате, который убил его. У самого же Вергилия
благочестивый
Эней высказывает похвальное чувство скорби о враге, убитом его же
собственной рукою. И Марцелл оплакивал Сиракузы, припоминая незадолго
перед тем уничтоженное его руками величие их и славу и размышляя о
судьбе.
Пусть же человеческое чувство не считает преступлением то, что женщина
оплакивала своего жениха, убитого ее братом, если для мужчин похвальным
было то, что они оплакивали даже врагов, ими побежденных. Итак, когда
упомянутая женщина оплакивала смерть жениха, убитого ее братом, в то
самое
время Рим торжествовал, что нанес такое страшное поражение городу-матери
и
одержал победу с таким пролитием родственной крови с той и другой
стороны.
Зачем выставляют мне на вид так называемую славу и блеск победы?
Устранив
это прикрытие бессмысленной славой, рассмотрите, взвесьте, обсудите
голые
факты. Пусть будет указана вина Альбы, как выставлялось на вид
прелюбодеяние Трои. Ничего такого, ничего подобного не оказывается; а
выставляется лишь одно: что Туллу нужно было призвать к оружию
«обленившихся мужей и отвыкшие от триумфов войска»*.
124
Итак, злодейство гражданской и родственной войны совершилось благодаря
тому пороку, которого мимоходом касается Саллюстий. Упомянув с похвалою
в
нескольких словах древнейшие времена, когда люди проводили жизнь без
жадности и каждый был вполне доволен своим собственным, он говорит:
«После
же, когда в Азии Кир, а в Греции лакедемоняне и афиняне начали покорять
города и народы, имея побуждением к войне страсть к господству и считая
величайшей славой величайшую власть...»* и так далее, соответственно
ходу
его речи. Мне достаточно остановиться на этих его словах. Эта страсть к
господству терзает и губит род человеческий великими бедствиями.
Побежденный этой страстью, Рим считал в то время торжеством для себя,
что
он победил Альбу и рассказы о своем злодействе называл славой. «Ибо
нечестивый, — говорит наше Писание, — хвалится похотью души своей;
корыстолюбец ублажает себя» (Пс. IX, 24).
Итак, пусть снимутся с вещей ложные покровы и обманчивые прикрасы, чтобы
подвергнуть их беспристрастному суду. Пусть никто не говорит мне, что
такой-то и такой-то великий-де человек, потому что сражался с тем-то и
тем-то и победил. Сражаются и гладиаторы, и они побеждают; и
бесчеловечность этого рода вознаграждается похвалами. Но, по моему
мнению,
лучше кому бы то ни было понести наказание за бездеятельность, чем
добиваться славы их подвигов. И однако же, если бы выступили на арену с
целью сразиться между собою такие гладиаторы, из которых один был бы
отец,
а другой — сын, кто бы это стерпел? кто не возмутился бы? Каким же после
этого образом могла быть славной вооруженная борьба между государствами,
из которых одно было матерью, а другое — дочерью? Уж не в том ли была
разница, что арена была другая, и куда более обширные пол
125
были покрыты трупами не двух гладиаторов, а множества людей из среды
двух
народов, и что эти битвы происходили не в стенах амфитеатра, а на глазах
всего мира, и нечестивое зрелище давалось и современникам, и потомкам,
до
которых дошел о нем слух?
Несмотря на это, боги-покровители римской власти допустили жестокость
поединка и оставались как бы театральными зрителями подобных сражений до
тех пор, пока за трех убитых Куриациев не была братним мечом добавлена к
двум братьям третьей с другой стороны сестра Горациев; это, наверное,
для
того, чтобы и Рим, который победил, имел не менее мертвых. Затем в виде
выгоды, доставленной победой, была разрушена Альба, где после Илиона,
разрушенного греками, и после Лавиния, в котором Эней основал было
временное и переходное царство, уже в третьем месте обитали пресловутые
троянские боги. Но, может быть, они по обычаю своему уже перекочевали
оттуда, и потому Альба была разрушена?
Храмы оставивши и алтари, удалились Боги, которыми царство держалось"?
В таком случае они удалились уже в третий раз, чтобы получить от
предусмотрительных людей под свою охрану четвертый город, Рим. Альба, в
которой царствовал Амулий, изгнавший брата, им не понравилась; но Рим, в
котором царствовал Ромул, убивший брата, понравился. Но, говорят, прежде
чем Альба была разрушена, население ее было переведено в Рим, чтобы из
двух городов образовался один. Пусть так. Но все же царственный город
Аскания и третье местожительство троянских богов был разрушен дочерним
ему
городом. А чтобы после войны остатки двух народов свернулись в один
жалкий
творог,
126
нужно было прежде пролить много крови каждого из них. Я не буду входить
в
подробности того, сколько раз при последующих царях возобновлялись те
самые войны, которые казались оконченными победами, и как, завершившись
новыми и новыми кровопролитиями, после договоров и мира между зятьями и
тестями и между их поколением и потомством, они повторялись снова и
снова.
Ясным признаком этого бедствия было то, что ни один из этих царей не
затворил дверей войны. Ни один из них, следовательно, не царствовал
мирно
при стольких богах охранителях.
ГЛАВА XV
А какова была кончина этих царей? О Ромуле рассказывает баснословная
лесть, будто он был взят на небо. Рассказывают (о его кончине) и
некоторые
из писателей, но они утверждают, что он был рассечен на части сенатом за
жестокость и что какому-то Юлию Прокулу было поручено распустить слух,
будто он явился ему и велел через него римскому народу почитать его в
качестве божества; и таким образом народ, начинавший было негодовать на
сенат, был остановлен и успокоен. К тому же случилось солнечное
затмение.
Невежественная чернь, не зная, что оно имело определенную причину в
солнечном движении, приписало его заслугам Ромула. Между тем, если бы
это
затмение было сетованием солнца, по поводу его следовало бы скорее
прийти
к убеждению, что Ромул убит и что факт злодейства доказывается тем, что
дневное светило отвернулось. Так было в действительности в то время,
когда
был распят Господь из-за жестокости и бесчестья иудеев. Что в последнем
случае солнечное затмение случилось не в силу правильного течения
планет,
достаточно видно из того, что в то время была иудейская Пасха; последняя
празднуется в полнолуние, а обыкновенное солнечное
127
затмение бывает только при ущербе луны. Это принятие Ромула в число
богов
и Цицерон довольно ясно изображает скорее как предполагаемое, чем как
действительное, когда, давая в целом похвальный отзыв о Ромуле, говорит
в
книгах о республике устами Сципиона: «Он достиг столь много, что, когда
после солнечного затмения его неожиданно не оказалось, пришли к
заключению, что он перемещен в число богов: подобного мнения о себе
никто
из смертных никогда не мог внушить другим, если не украшался
чрезвычайными
добродетелями»*.
В том месте, где Цицерон говорит, что его неожиданно не оказалось,
разумеется, конечно, или неистовство бури, или тайное убийство, тайное
злодеяние. Ибо другие из их писателей приурочивают к солнечному затмению
и
неожиданную бурю, которая, несомненно, или дала возможность совершить
злодеяние, или сама погубила Ромула.
А о Тулле Гостилие, который был после Ромула третьим царем и был убит
молнией, тот же Цицерон и в тех же книгах говорит: «О нем не составилось
мнения, что таким родом смерти он был принят в число богов; это вероятно
потому, что римляне не хотели делать обыкновенным, т. е. незначительным
то, в чем успели убедить относительно Ромула: что случилось бы, если бы
они то же самое охотно приписали и другому». В обличительных же речах он
говорит открыто: «Мы возвели Ромула в ранг бессмертных богов по
благорасположению к нему и по доброму о нем мнению»**, чтобы показать
этим, что этого не было в действительности, а рассказывалось и
разглашалось так из благорасположения к нему и ради его доблести. В
«Гортензии» же, говоря о подлежащих точным вычислениям затмениях, он
замечает: «Темнота бывает такая же, какая произошла во время убийства
Ромула,
128
которое совершилось во время солнечного затмения». На этот раз он не
побоялся говорить об убийстве потому, что занимался серьезным
исследованием вопроса, а не похвалами.
А остальные цари римского народа, за исключением Нумы Помпилия и Анка
Марция, умерших от болезни, какой они имели ужасный конец! Тулл
Гостилий,
победитель и разрушитель Альбы, был, как я сказал выше, со всем своим
домом сожжен молнией. Приск Тарквиний был убит детьми своего
предшественника. Сервий Туллий погиб от гнусного злодейства своего зятя
Тарквиния Гордого, наследовавшего после него царство. И после такого
отцеубийства, жертвою которого стал лучший царь этого народа, не ушли
же,
оставив храмы и алтари, эти боги, о которых говорят, что они поступили
так
с несчастной Троей, предоставив ее на разрушение Парису! Напротив того,
Тарквиний же и наследовал умерщвленному им тестю. Боги не отступили от
этого гнусного преступника, который царствовал благодаря убийству тестя,
прославился сверх того многими войнами и победами и построил из военной
добычи Капитолий, а, напротив того, охраняли все и наблюдали за всем и
допустили царя своего Юпитера стать во главе и повелевать собою из этого
величайшего храма, т. е. из здания, воздвигнутого отцеубийцей. Ибо дело
обстояло не так, что он еще прежде, когда был невинным, построил
Капитолий, а потом за преступления был изгнан из Рима; но так, что само
царство, в котором построен Капитолий, он получил посредством своего
зверского злодеяния.
А что римляне впоследствии лишили его царства и удалили его из стен
города, так это за бесчестие, нанесенное Лукреции не им самим, а его
сыном, причем не только без его ведома, но даже в его отсутствие. Он
осаждал в то время город Ардею и вел войну за римский народ. Что сделал
бы
он, если бы о
129
мерзком поступке его сына было доведено до его сведения, мы не знаем. Не
спросив его мнения и не попробовав обратиться к его суду, народ отнял у
него власть, отобрал войско, из которого ему велено было удалиться, и
затворил потом ворота, не дозволив ему войти в город, когда он
возвращался. Тем не менее он, — после жесточайших войн, которыми,
возбудив
соседние народы, истощил этих самых римлян, и после того, как,
оставленный
всеми, на чью помощь надеялся, оказался не в силах возвратить царство, —
прожил, как рассказывают, в соседнем Риму городе Тускуле четырнадцать
лет
в качестве частного лица в полном покое; вместе с женою он достиг
старости
и умер, вероятно, более желанной смертью, чем его тесть, погибший от
злодеяния своего зятя и не без ведома, как прибавляют, своей дочери.
Римляне, однако же, назвали этого Тарквиния не Жестоким или Злодеем, а
Гордым; вероятно, потому, что его царственной гордости они не выносили
по
высокомерию другого рода. На убийство же им своего тестя, лучшего из
царей
их, обратили так мало внимания, что сделали его своим царем: не было ли
еще большим злодейством давать такую награду за такое злодейство?
И, однако же, не ушли, оставив храмы и алтари, боги. Разве кто-нибудь
станет, пожалуй, защищать их в том смысле, что они для того и остались в
Риме, чтобы иметь возможность не столько оказывать благодеяния римлянам,
сколько наказать их тем, что увлекли их пустыми победами и истребляли
тяжкими войнами. Такова была жизнь римлян при царях в тот достохвальный
период государственной жизни, который продолжался почти двести сорок три
года, до изгнания Тарквиния Гордого; период, в течение которого все те
победы, купленные ценою такого множества крови и столь великих бедствий,
едва раздвинули границы государства на двадцать миль от города —
пространство, с которым нельзя в настоящее время сравнить даже
территорию
любого маленького города гетов!
130
ГЛАВА XVI
Присоединим к этому периоду и то время, когда, по словам Саллюстия,
соблюдались еще справедливость и беспристрастность, когда еще боялись
Тарквиния и велась жестокая война с Этрурией. Ибо пока этруски помогали
Тарквинию в его усилиях возвратить царство, жестокая война потрясала
Рим.
Поэтому-то, говорит Саллюстий, в государственном управлении соблюдались
справедливость и беспристрастность, — соблюдались под давлением страха,
а
не по внушению чувства справедливости.
Но и в этот короткий промежуток времени, каким печальным годом был тот,
в
который поставлены были, по отмене царской власти, первые консулы! Не
прожили они и года, на который были избраны, как Юний Брут изгнал из
Рима
лишенного сана товарища своего Люция Тарквиния Коллатина; а вслед затем
пал в сражении от ран, которыми обменялся с врагом, убив предварительно
сам же своих сыновей и братьев своей жены, потому что узнал, что они
составили заговор с целью восстановления Тарквиния. Хотя Вергилий и
отзывается с похвалою об этом поступке, однако высказывает вслед за тем
и
некоторый ужас. Ибо, сказав:
„ детей, возбуждающих новые войны, Предал смерти отец, защищающий благо
свободы,
он тотчас же восклицает.-
Как бы потомство о том не судило — несчастный!
Пусть, говорит он, потомство как угодно судит о подобных действиях, т.
е.
пусть их оправдывает и превозносит, но убивший своих детей — несчастен.
И
затем, как бы утешая несчастного, прибавляет:
131
Так победила к отчизне любовь и жажда безмерная славы.
Не очевидно ли, что на этом Бруте, который убил собственных сыновей и,
будучи поражен тем, кого поразил сам, не пережил своего врага, сына
Тарквиния, но был пережит этим же Тарквинием, отомщена была невинность
товарища его Коллатина, который, будучи добрым гражданином, претерпел по
изгнании Тарквиния то же, что и сам Тарквиний? Ведь и тот же самый Брут,
как говорят, был родственником Тарквиния. А между тем Коллатина погубило
только сходство имени: он назывался также и Тарквинием. В таком случае
пусть бы принудили его переменить имя, но не отчизну. Пусть бы, наконец,
в
имени его не было этого названия; пусть бы он просто звался Люций
Коллатин. Но его не лишили того, чего он мог лишиться безо всякого для
себя ущерба, чтобы заставить, как первого консула, потерять сына, а как
доброго гражданина — гражданство. Не эта ли отвратительная и во всех
отношениях бесполезная для республики суровость и составляет славу Юния
Брута? Не ради ли осуществления ее и
~ победила к отчизне любовь и жажда безмерная славы?
Люций Тарквиний Коллатин, муж Лукреции, во всяком случае был поставлен
консулом вместе с Брутом тотчас же по изгнании тирана Тарквиния. До
какой
степени справедливо относился к делу народ, обращавший в гражданине
внимание на нрав его, а не на имя? И до какой степени несправедливо
лишил
отечества и власти Брут своего товарища по этой первой и новой власти,
когда мог лишить его только имени, если имя его оскорбляло? Такие злые
дела делались, такие случались бедствия, когда в этой республике
соблюдались
132
справедливость и беспристрастность. Так же точно и Лукреций, избранный
на
место Брута, умер от болезни прежде, чем окончился тот год. После уже
Валерий, бывший преемником Коллатина, и Гораций, избранный на место
умершего Лукреция, закончили этот похоронный и адский год, имевший пять
консулов, — год, в который римская республика впервые установила новый
сан
и власть самого консульства.
ГЛАВА XVII
Потом, когда страх несколько уменьшился, — не потому, что утихли войны,
а
потому, что не давили уже такой великой тяжестью, — по окончании того,
так
сказать, времени, в которое соблюдались беспристрастность и
справедливость, последовало то, о чем вкратце рассказывает сам же
Саллюстий: «Потом патриции начали порабощать народ, распоряжаться его
жизнью и добром с поистине царской властью, лишать его полей и управлять
государством одни, с устранением от участия в том остальных. Выведенные
из
терпения этими жестокостями и особенно долгами, когда беспрерывные войны
требовали и податей, и отправления военной службы, вооруженный народ
удалился на священный авентинский холм и там выбрал себе народных
трибунов
и учредил другие права. Конец этим раздорам и усобицам положила вторая
Пуническая война»*.
Итак, зачем мне вдаваться в такие длинные описания и останавливать на
них
внимание своих читателей? До какой степени была несчастна республика в
столь продолжительный период, в течение стольких лет до второй
Пунической
войны, когда извне не переставали
133
беспокоить ее войны, а внутри — раздоры и мятежи, об этом сказал
Саллюстий. Поэтому знаменитые победы Рима были не истинной радостью
людей
вполне довольных, а суетным утешением несчастных и обманчивым
побуждением
к перенесению новых бесполезных страданий для людей беспокойных. Добрые
и
благоразумные римляне пусть не сердятся на нас за то, что мы говорим
подобные вещи; хотя об этом их не следовало бы ни просить, ни в этом
убеждать, так как, несомненно, они не будут сердиться. Ибо мы
высказываемся не более жестко и не более жестокие вещи, чем высказывают
их
же писатели, далеко превосходящие нас красноречием и подробностью
изложения; а между тем, они и сами трудились над изучением их, и
заставляют над этим трудиться своих детей. А те, которые сердятся,
выслушают ли меня спокойно, если я скажу только то, что говорит
Саллюстий?
«Возникли весьма частые беспорядки, восстания и, наконец, гражданские
войны, когда немногие сильные, которым очень многие старались угождать,
под благовидным предлогом защиты интересов патрициев или плебеев стали
стремиться к господству; и добрыми и дурными гражданами стали называться
не за заслуги перед республикой, — так как все одинаково были испорчены,
—
а добрым считался тот, кто был наиболее богат и мог сильнее наносить
обиды, коль скоро защищал данное положение дел»*.
Далее, если упомянутые историки считали, что истинная свобода не должна
молчать о болезнях своего государства, которое во многих отношениях они
поневоле превозносили в похвалах, ибо для них не существовало другого,
более истинного государства, которое должно составляться из вечных
граждан, то как прилично поступать нам, которые, чем лучшую и вернейшую
надежду имеем в Боге, тем большую
134
должны иметь свободу, когда нашему Христу вменяют в вину болезни
настоящего времени, чтобы более слабые и более простые умы заставить
отказаться от того государства, в котором одном возможна жизнь
непрерывная
и блаженная? Да мы и не говорим о богах их более ужасных вещей, чем те,
что то и дело говорят их же писатели, которых они читают и восхваляют.
То,
что мы говорим, мы берем именно у этих самых писателей, и при этом
отнюдь
не в состоянии высказать все (что сказано ими) с такою же силой.
Итак, где же были эти боги, которых полагают нужным почитать ради
короткого и обманчивого счастья в этом мире, — где были они, когда такие
бедствия обрушивались на римлян, которым они с коварной ложью выставляли
себя для почитания? Где были они, когда был убит консул Валерий,
мужественно защищавший Капитолий, подожженный ссыльными рабами? Скорее
он
сам мог принести пользу храму Юпитера, чем в состоянии была помочь ему
толпа стольких божеств с величайшим и верховным царем своим, храм
которого
он отстаивал. Где были они, когда измученный непрерывными мятежами и
несколько успокоившийся в ожидании послов, отправленных в Афины для
заимствования законов, город был опустошен тяжким голодом и моровою
язвой?
Где были они, когда народ, снова страдавший от голода, поставил первого
префекта хлебных запасов; и когда, при усилении голода, был обвинен в
домогательстве царской власти Спурий Мелий, раздававший хлеб голодавшей
черни, и по настоянию того же самого префекта и распоряжению
одряхлевшего
от старости диктатора Квинтия был убит Квинтом Сервилием, магистром
всадников, при величайшем и опаснейшем смятении города?
Где были они, когда с появлением страшной моровой язвы народ, долго и
беспомощно страдавший, пришел к мысли устроить бесполезным для него
богам
новые лектистернии, чего прежде никогда не делал?
135
Постилались в честь богов ложа отсюда получил свое название и сам
религиозный обряд или, вернее, — святотатство. Где были они, когда
римское
войско, безуспешно сражаясь, терпело под Вейями в течение десяти лет
постоянные и страшные поражения, пока наконец не помог ему Фурий Камилл,
которого потом осудили неблагодарные граждане? Где были они, когда Рим
взяли, разграбили, сожгли и наполнили трупами галлы? Где были они, когда
произвела величайшее опустошение та необыкновенная язва, от которой
погиб
и этот Фурий Камилл, защищавший неблагодарную республику от вейенцев, а
потом освободивший от галлов? Это была та самая язва, во время которой
сценические игры принесли новую язву уже не в тела римлян, но, что
гораздо
губительнее, в их нравы.
Где были они, когда появилась другая страшная язва от употребления, как
полагают, ядов матронами, нравы которых, причем весьма многих и из самых
благородных фамилий, оказались ужаснее всякой язвы? Или когда оба
консула
с войском, осажденные самнитянами в кавдинских ущельях, вынуждены были
заключить постыдный договор; так что, оставив заложниками шестьсот
римских
всадников, остальные, сложив оружие и лишенные врагами всех своих
доспехов, должны были в одном платье пройти сквозь строй врагов? Или
когда
при страдании других от тяжелых и заразных болезней многие в войске
погибли от ударов молнии? Или когда, также во время другой невыносимой
язвы, Рим вынужден был вызвать из Епидавра и принять в число богов
Эскулапа в качестве бога-врача, ибо царю всех богов, Юпитеру, уже давно
сидевшему в Капитолии, сладострастие, которому он предавался с юности,
не
дозволило, очевидно, изучить медицину? Или в то время, как вступившие
однажды в заговор враги: луканы, бруттии, самнитяне, этруски и галлы —
сперва убили послов, а потом разбили предводительствуемое претором
войско,
причем погибло семь трибунов и тринадцать тысяч
136
воинов? Или когда, после жестоких и продолжительных раздоров в Риме, в
результате которых народ от свойственного врагам грабежа удалился на
Яникул, бедствие приняло такой грозный характер, что ради этого, как
делалось обыкновенно при крайних опасностях, был поставлен диктатором
Гортензий; и когда этот Гортензий, возвратив народ, умер во время
отправления своей должности, чего прежде не случалось ни с одним
диктатором и что служило для этих богов тем более тяжким укором, что
случилось уже в присутствии Эскулапа?
После этого разные войны усилились до такой степени, что из-за
недостатка
воинов на военную службу стали набирать и пролетариев, которые потому и
получили свое имя, что, не будучи в состоянии по бедности нести военную
службу, освобождались от нее для рождения детей. Врагом римлян сделался
и
призванный тарентинцами Пирр, царь греческий (эпирский), пользовавшийся
в
то время чрезвычайною славой. Между прочим, когда он спрашивал о
возможном
исходе своего предприятия, Аполлон довольно остроумно дал ему такое
двусмысленное предсказание, что мог оставаться вещуном, что бы затем ни
случилось. Он сказал: «В1со 1е, Руггпе, утсеге ро55е Когшпоз». Поэтому,
Пирр ли победил бы римлян, или римляне — Пирра, предсказатель судеб мог
спокойно ждать какого угодно исхода. Какие тогда и до какой степени
ужасные последовали поражения войск той и другой стороны? Иногда казался
победителем Пирр, так что мог бы уже истолковывать предсказание Аполлона
в
свою пользу; но вслед за тем из другого сражения выходили победителями
римляне. При такой гибели людей от войн появилась и сильная моровая язва
у
женщин. Они умирали беременные прежде, чем наступал срок разрешения от
беременности. Думаю, что Эскулап на этот раз извинял
137
себя тем, что он состоял в должности врача, а не повивальной бабки.
Подобным же образом погибал и скот, так что опасались даже исчезновения
животного рода. А что сказали бы они, если бы в наше время случилась та
достопамятная зима, до такой невероятной степени суровая, что ужасной
глубины снег даже на форуме лежал в продолжение сорока дней, а Тибр был
скован льдом? И та также страшная язва, которая так долго
свирепствовала,
столь многих погубила?
Когда эта язва продолжилась и на другой год, приняв еще более ужасные
размеры, то, ввиду бесполезности присутствия Эскулапа, обратились к
Сивиллиным книгам. В предсказаниях этого рода, как упоминает Цицерон в
книгах о гадании, верили обычно больше толкователям, которые высказывали
свои предположения о вещах сомнительных как могли или как хотели. Тогда
сказано было, что при-, чина язвы заключается в том, что многие,
захватив
значительное число священных зданий, держат их в частном владении.
Эскулап, таким образом, был оправдан от тяжелого обвинения в невежестве
или бездействии. Но почему многие овладели упомянутыми храмами, не
встречая ни с чьей стороны препятствия, как не потому, что долго
молились
такой толпе богов без всякой пользы; и поэтому постепенно места эти
оставлялись почитателями, так что могли, не вызывая неудовольствия ни с
чьей стороны, ибо были пусты, использоваться для нужд людей. Ведь если
бы
и эти, возвращенные и восстановленные в то время якобы для прекращения
язвы храмы, не были в дальнейшем таким же образом забыты, как
заброшенные
и перешедшие в частное владение, то в заслугу Варрону отнюдь не
поставили
бы того, что в сочинении о священных зданиях он упоминает так много
неизвестных. Впрочем, в то время забота была не об удачном прекращении
язвы, а об искусном оправдании богов.
138
ГЛАВА XVIII
А во время пунических войн, — когда победа долго оставалась сомнительной
и
колебалась между тем и другим государством, когда два наиболее сильные
народа направляли друг на друга самые мужественные и самые
могущественные
удары, — сколько было стерто с лица земли мелких царств? Сколько
разрушено
обширных и знаменитых городов? Сколько пострадало, сколько погибло
гражданских обществ? На каких громадных расстояниях произведены были
опустошения стольких стран и областей? Сколько раз побежденные сперва
были
победителями после? Сколько истреблено было людей как из среды
сражавшихся
воинов, так и из среды народов, не поднимавших оружия? Какое множество
кораблей частью было истреблено в морских сражениях, частью же погибло
от
бурь? Если бы мы вздумали все это рассказывать или припоминать, то
вынуждены были бы стать историком.
Встревоженный сильными опасениями, Рим прибег в то время к суетным и
смешным средствам. По указанию Сивиллиных книг были восстановлены
столетние игры. Празднование их было установлено через сто лет; но при
более счастливых обстоятельствах оно прекратилось, ибо попросту
забылось.
Возобновили понтифики и священные игры в честь умерших, которые также
вышли из употребления в предшествовавшие лучшие времена. Конечно, в то
время, когда они были возобновлены, царству мертвых, которое обогащалось
таким количеством умирающих, было приятно позабавиться: но несчастные
люди
и без того давали великие игры в честь демонов и приносили богатые
жертвы
подземному царству, ведя эти бешеные войны, выказывая кровавую храбрость
и
празднуя там и здесь убийственные победы. Но ничего более достойного
сожаления не случилось во время первой Пунической войны, как то
139
поражение римлян, вследствие которого попал в плен даже известный Регул,
упоминавшийся нами в первой и второй книгах, муж действительно великий,
бывший перед этим победителем и покорителем карфагенян. Он завершил бы и
саму первую Пуническую войну, если бы из-за чрезмерного желания славы не
предписал обессиленным войною карфагенянам условий более суровых, чем
те,
какие они могли принять. И неожиданный плен этого мужа, и в высшей
степени
возмутительное его рабство, равно как его верность клятве и крайне лютая
смерть, — все это если не заставляет богов краснеть, то разве что
потому,
что они воздушны и крови не имеют.
Не было в то время недостатка в тяжких бедствиях и внутри стен Рима. От
необыкновенно сильного разлива реки Тибр разрушились почти все
одноэтажные
дома в городе; одни — не выдержав стремительного напора волн, другие же
—
размокнув и рассыпавшись от продолжительного стояния в воде. За
бедствием
от воды последовало еще более губительное бедствие от огня, который,
охватив некоторые великолепнейшие здания возле Форума, не пощадил и
наиболее близкого к нему храма Весты, где ему обыкновенно как бы давали
вечную жизнь старательной подкладкой дров не столько почтенные, сколько
приговоренные к своего рода наказанию девы. Но в то время огонь здесь не
жил, а бешенствовал. Приведенные в ужас его стремительностью, девы не в
состоянии были спасти эти роковые святыни, которые погубили уже три
города, в которых находились. За ними, рискуя жизнью, бросился и вытащил
их понтифик Метелл, до половины опаленный. Или огонь не узнал его, или
там
уже не оставалось ни одного бога, который бы еще не бежал, если был.
Итак, человек мог принести больше пользы святыне Весты, чем она —
человеку. Если же она не могла предохранить саму себя от огня, то чем
могла помочь она против воды и огня городу, благосостояние ко-
140
торого, как думали, она охраняла? Само дело показало с полной ясностью,
что она решительно ничем не могла помочь. Мы не выдвинули бы со своей
стороны никакого возражения, если бы они сказали, что эта святыня была
установлена не для охранения настоящих временных благ, а для обозначения
благ вечных, и поэтому, если случается, что она как телесная и видимая
погибает, от этого не бывает никакого вреда тому, ради чего она была
поставлена, и она может быть снова восстановлена для того же самого
использования. Но по своей изумительной слепоте они полагают, что
благодаря именно этой святыне, которая время от времени гибнет, земное
благосостояние и временное счастье государства погибнуть не может.
Поэтому, когда им указывают, что и при существовании святыни
благосостояние падало или бедствия обрушивались, они стыдятся изменить
свое мнение, которое защитить не в состоянии.
ГЛАВА XIX
Было бы слишком долго перечислять все те бедствия, которые во время
второй
Пунической войны терпели оба народа, так долго и упорно сражавшиеся
между
собою. Даже те из писателей, которые поставили для себя задачей не
столько
описывать римские войны, сколько восхвалять римское владычество,
признаются, что победитель часто бывал похож на побежденного. Когда
Ганнибал выступил из Испании, перешагнул Пиринейские горы, прошел
Галлию,
перевалил через Альпы и с увеличенными во время такого обхода силами,
все
опустошая и покоряя, ворвался, как бурный поток, в устья Италии, — какие
последовали кровопролитные войны, сколько сражений? Сколько раз римляне
были побеждены? Сколько городов было без боя сдано неприятелю, сколько
взято силой оружия и разрушено? Какие жестокие битвы и сколько их было,
славных для Ганнибала поражением римлян?
141
Что мне сказать об этой катастрофе при Каннах, где Ганнибал, хотя он и
был
крайне жесток, однако, насытившись ужасным пролитием крови врагов,
приказал, говорят, щадить их? Он послал оттуда в Карфаген три четверика
золотых колец. Из этого должны были понять, что в этом сражении пало
столько римской знати, что определить количество ее легче было мерою,
чем
счетом; а сколько пало рядового войска, которое вообще тем
многочисленнее,
чем ниже по общественному положению, которое лежало без колец, о том-де,
скорее, можно предполагать, чем утверждать.
Затем последовал такой недостаток в воинах, что римляне собирали
осужденных за преступления, освобождая их от наказания, давали рабам
свободу и не столько пополняли ими, сколько составляли из них постыдное
войско. Но у рабов, а чтобы не обижать их, скажу — у освобожденных, не
хватало оружия, чтобы сражаться за Римскую республику. Было забрано
оружие
из храмов; римляне как бы так говорили своим богам: «Сложите оружие,
которое держали так долго без всякого толку; может быть, наши рабы будут
в
состоянии принести какую-нибудь пользу там, где вы, наши боги, ничего не
смогли сделать». В то же время государственная казна оказалась слишком
оскудевшей для выдачи жалованья войскам; на общественное дело пошли
частные богатства, причем каждый отдавал все, что имел, и даже сенаторы,
а
тем более другие состояния и трибы, не оставили у себя ничего из золота,
кроме золотых колец, по одному у каждого, и булл, по одной же: жалких
знаков достоинства*. Кто перенес бы все это, если бы дело
* Буллами назывались золотые украшения, которые, как отличительные
знаки,
носили дети знатных фамилий, золотые же кольца носили исключительно
сенаторы, всадники и высшие магистраты.
142
дошло до такой крайности в наше время, когда мы едва переносим
настоящее,
когда ради пустых забав гистрионам дарят гораздо больше, чем в то время,
в
годину крайней опасности, было собрано легионам?
ГЛАВА XX
Из всех этих бедствий второй Пунической войны не было ни одного
заслужившего более сожаления и жалоб, чем гибель Сагунта. Этот испанский
город, весьма дружественный римскому народу, был разрушен за то, что
хранил этому народу верность. Ибо Ганнибал, разорвав заключенный с
римлянами договор, искал повод побудить их к войне. С этой целью он
нагло
подверг осаде Сагунт. Когда до Рима дошли об этом слухи, были отправлены
к
Ганнибалу послы, чтобы убедить его снять осаду. Не удостоенные
вниманием,
послы направились в Карфаген и жаловались там на нарушение договора; но,
не добившись ничего, возвратились в Рим. Пока все это тянулось,
несчастный
город, самый богатый, которым больше всего дорожили как Испания, так и
Римская республика, был разрушен карфагенянами на восьмом или девятом
месяце осады. Ужасно читать о его гибели, а еще ужаснее описывать ее.
Однако же я кратко напомню о ней; она имеет близкое отношение к
предмету,
о котором идет речь.
Сперва он был изнурен голодом до такой степени, что некоторые
употребляли
в пищу даже трупы своих близких. Затем, истощив все возможные средства,
он, чтобы не быть плененным Ганнибалом, воздвиг сообща громадный костер,
и
когда костер этот разгорелся, в него бросились все сами и побросали свои
семейства, даже закалывая и закалываясь. И что же, проявили как-нибудь
себя в этом случае их боги, обжоры и плуты, с жадностью домогающиеся
жертвенного тука и дурачащие людей, помрачая их умы мнимыми откровениями
в
ложных гаданиях?
143
Что сделали они, помогли ли чем-либо наиболее дружественному к римскому
народу городу, не дали погибнуть ему, когда он погибал вследствие своей
верности? Они же сами присутствовали, несомненно, в качестве
посредников,
когда он вступал в союз с Римской республикой, заключив с нею договор. И
вот, верно храня договор, который заключил, полагаясь на покровительство
их, подтвердил честным словом, закрепил клятвой, он подвергся со стороны
вероломного врага осаде, взятию, истреблению. Если эти самые боги навели
потом бурей и молниями ужас на Ганнибала, когда он был вблизи римских
стен, и заставили его отойти, то нечто подобное им следовало сделать и
тогда, с самого начала.
Смею заметить, что честнее было бы с их стороны разразиться бурею за
друзей римлян, которые погибали за то, что не нарушили клятвы верности,
хотя и не получили при этом никакой помощи, чем за самих римлян, которые
сражались сами за себя и владели достаточными силами, чтобы
противостоять
Ганнибалу. Если они были блюстителями римского благоденствия и славы,
они
должны были не допустить лечь несмываемым пятном на эту славу гибели
Сагунта. В противном же случае не глупо ли верить, будто благодаря их
защите Рим не погиб от руки победителя Ганнибала, когда они не в силах
были помочь городу, погибавшему за дружбу с Римом? Если бы население
Сагунта было христианским и претерпело нечто подобное за веру
евангельскую, оно не употребило бы против себя ни меча, ни огня, а
подвергшись истреблению за эту веру, оно претерпело бы это в той
надежде,
какую возлагало бы на Христа, в чаянии награды не кратковременной, а
беспредельной и вечной. Но эти боги ради того и выставляют себя для
почитания, ради того и люди находят нужным почитать их, чтобы никакая
опасность не угрожала благополучию в вещах гибнущих и преходящих. Что же
ответят нам в защиту этих богов их защитники и обожатели на вопрос о
погибших сагунтянах, как не то же,
144
что и на вопрос о замученном Регуле? Различие в том, что там один
человек,
а здесь целый город; но в том и другом случае причиной гибели было
сохранение клятвы. Ради этого сохранения тот решил возвратиться к
врагам,
а этот не захотел предаться им.
Итак, сохранение клятвы вызывает гнев богов? Или и при покровительстве
богов могут погибать не только отдельные люди, но даже и целые города?
Пусть выбирают одно из двух, что хотят. Если этих богов раздражает
сохранение клятвы, пусть они ищут для своего почитания
клятвопреступников.
Если же и при покровительстве их могут под ударами множества тяжких
бедствий погибать люди и города, то почитание их совершенно бесполезно
для
земного счастья. Пусть же перестанут сердиться те, которые думают, что,
лишившись культа своих богов, они сделались несчастными. Ведь они могли
бы
не только при сохранении этого культа, но и при благоприятном к ним
отношении богов, как теперь, роптать на несчастья, но и так, как тогда
Регул и сагунтяне, совершенно погибнуть после ужасных истязаний.
ГЛАВА XXI
Далее, в промежуток между второй и последней карфагенской войною, когда,
по словам Саллюстия, римляне отличались наилучшими нравами и полнейшим
согласием (ибо я многое опускаю, чтобы не придавать сочинению слишком
больших размеров), — итак, в это самое время наилучших нравов и
полнейшего
согласия известный Сципион (я имею в виду Сципиона Африканского,
старшего)*, освободитель Рима и Италии, знаменитый и удивительный
завершитель этой самой второй Пунической войны, — войны столь ужасной,
столь убийственной, столь бедственной, — победитель Ганнибала и
покоритель
145
Карфагена, посвятивший, как пишут о нем, с самой юности жизнь свою богам
и
воспитывавшийся в храмах, — этот Сципион оказался бессильным против
обвинений врагов и, потеряв отечество, которому доблестью своею
возвратил
благоденствие и свободу, провел остаток жизни и умер в линтернском
местечке, до такой степени после знаменитого своего триумфа не желая
возвращаться в Рим, что, говорят, сделал распоряжение, чтобы даже после
смерти его не погребали в неблагодарном отечестве.
После этого была занесена в Рим Гнеем Манлием, победителем галатов,
азиатская роскошь, которая оказалась страшнее всякого врага. Тогда
впервые
появились медные ложи и драгоценные покрывала; тогда введен был обычай
приглашать на пиры певиц и другие беспутные вольности. Но в настоящем
случае я более намерен говорить о том зле, которое люди терпят невольно,
а
не о том, которое они творят сами по доброй воле. Упомянутое мною о
Сципионе, что, оказавшись бессильным против врагов, он умер вне
отечества,
которое освободил, — я упомянул потому, что оно относится к предмету
моего
настоящего рассуждения, т. е. чтобы показать, что римские божества,
почитаемые единственно ради земного счастья, от храмов которых он
заставил
бежать Ганнибала, не отплатили ему тем же. Но так как Саллюстий
утверждает, что нравы того времени были в Риме наилучшими, то я счел
нужным упомянуть об азиатской роскоши, чтобы дать понять, что Саллюстий
говорит это только по сравнению с другими временами, когда нравы были
гораздо хуже и проявлялись в сильнейших разногласиях. Ибо в то же время,
т. е. в промежуток между второй и последней карфагенской войною, был
издан
известный закон Вокония, запрещавший кому бы то ни было делать
наследницей
своего имущества женщину, хотя бы даже единственную дочь. Не знаю, можно
ли издать или придумать постановление более несправедливое, чем этот
закон.
146
Тем не менее, в этот промежуток между двумя Пуническими войнами
положение
дел было еще довольно сносным. Гибло только войско от внешних войн, но и
оно находило утешение в победах; внутри же не свирепствовали, как в
другие
времена, никакие разногласия. Но вот в последнюю Пуническую войну одним
натиском другого Сципиона (младшего), получившего за это также прозвище
Африканского, была разрушена до основания соперница римской власти; и
вслед за тем на Римскую республику обрушилась такая масса зол, что
счастьем и безопасностью, которые при испорченности нравов и накопили
эту
массу зла, разрушенный Карфаген, как оказалось, в самый короткий срок
повредил Риму гораздо более, чем вредил ему прежде своею долгой враждой.
За весь этот период времени, продолжающийся вплоть до Цезаря Августа,
который решительно отнял у римлян, причем на взгляд их самих уже не
славную, а сварливую и распущенную свободу, все подчинил своей воле и
восстановил и возобновил как бы одряхлевшую от болезненной старости
республику, — за весь этот период я умолчу о новых и новых, по тем или
иным причинам, военных поражениях, и о нумантийском мире, запятнавшем
Рим
ужасным бесславием (последнее случилось вследствие того, что улетели из
клетки куры и дали консулу Манцину, как говорят, худое предзнаменование;
как будто в продолжение стольких лет, в течение которых этот небольшой
осажденный городок (Нумантий) с успехом отражал атаки римского войска и
начинал уже наводить ужас на саму Римскую республику, другие куры
пророчили ему зло).
ГЛАВА XXII
Обо всем этом, как я сказал, умолчу; но не умолчу о том, как царь Азии,
Митридат, приказал умертвить в один день повсеместно всех римских
граждан,
которые путешествовали
147
по Азии и в бесчисленном множестве занимались там своими делами; что и
было приведено в исполнение. Какая то была жалкая картина, когда вдруг,
неожиданно и вероломно убивали всякого, где бы кто ни был найден, в
поле,
на ложе, на пиру? Какой стоял стон умиравших, какие слезы со стороны
зрителей, а может быть, со стороны и самих убивавших? Какая жестокая
необходимость для людей, оказывавших гостеприимство, не только видеть в
своем доме эти безбожные убийства, но и самим совершать их; от
дружественной ласки человеколюбия, неожиданно меняя вид, переходить к
враждебным во время мира действиям, нанося, могу сказать, взаимные друг
другу раны: так как пораженный получал раны в тело, а поражающий — в
душу?
Неужели и эти все пренебрегли птицегаданием? Разве у них не было ни
домашних, ни публичных богов, к которым они могли бы обратиться с
вопросом, когда отправлялись с места жительства своего в это
безвозвратное
путешествие? Если все это так, то у них нет основания жаловаться в этом
отношении на наши времена. Римляне издревле пренебрегали такими
пустяками.
Если же они обращались к богам с вопросами, то пусть скажут нам, чем это
помогло?
ГЛАВА XXIII
Теперь припомним коротко, насколько можем, те бедствия, которые,
поскольку
были внутренними, постольку и более достойными сожаления, а именно:
гражданские, или, вернее, антигражданские распри, и не только распри, но
даже бесстыдные войны, в которых было столько пролито крови, в которых
взаимная вражда партий выразилась уже не спорами в собраниях и
разделениями голосов на ту и другую сторону, а открытым оружием и
битвами.
Так называемые союзнические войны, войны невольнические, войны
гражданские, —
148
сколько пролили они римской крови, какое опустошение и опустение внесли
в
Италию! Но прежде чем восстал против Рима союзный Лациум, все животные,
служащие человеку, как-то: собаки, лошади, ослы, коровы и другие, до
того
времени покорные человеческой власти, вдруг, одичав и забыв свойственную
домашним животным кротость, бросили жилье, стали произвольно бродить
туда
и сюда и не подпускать к себе не только чужих, но и хозяев, угрожая
гибелью или, по крайней мере, опасностью тем, кто осмеливался
приближаться
к ним. Какого великого бедствия было знаком, если было знаком, такое
зло,
безусловно, зло немалое, если даже оно и не было знаком? Случись это в
наше время, они (язычники) отнеслись бы к нам с большим бешенством, чем
их
животные — к ним.
ГЛАВА XXIV
Начало гражданским войнам положили возмущения Гракхов, вызванные
аграрными
законами. Они хотели разделить между народом земли, которыми
несправедливо
владели знатные люди. Но решиться на искоренение застарелой
несправедливости было весьма опасно; даже, как показал опыт, в высшей
степени гибельно. Сколько было совершено похорон, когда был убит первый
(Тиберий) Гракх? И сколько потом, когда спустя немного времени был убит
другой его брат? И знатных, и незнатных убивали не на основании законов
и
не по распоряжению властей, а толпою и в вооруженных столкновениях.
После
умерщвления другого Гракха (Гая), консул Люций Описний, поднявший против
него оружие внутри Рима и после захвата и умерщвления его вместе с его
товарищами, производивший жестокое истребление граждан, уже потом, когда
производил расследование, преследуя остальных судебным порядком, убил
149
говорят, три тысячи человек. Из этого можно понять, какую массу мертвых
могла оставить после себя вооруженная свалка во время народного мятежа,
если столько было предано смерти вследствие как бы беспристрастного
судебного разбирательства. Убийца самого Гракха продал консулу его
голову
за такое количество золота, сколько весила сама эта голова. Условие
такого
рода было заключено еще до убийства. Тогда же был убит с детьми и
прежний
консул Марк Фульвий.
ГЛАВА XXV
По определению сената, слишком уж замысловатому, на том самом месте, где
произошел этот кровавый мятеж и где пало столько граждан всех состояний,
построен был храм Согласия, чтобы в качестве свидетеля казни Гракхов
колол
глаза тем, которые говорили бы речи народу, и язвил их память. Но что
это
было, как не насмешка над богами, строить храм той богине, которая, если
бы присутствовала в городе, последний не подвергся бы разгрому,
растерзанный такими раздорами? Разве, быть может, решено было в этом
храме, как в тюрьме, заключить богиню Согласия, как виновницу
произошедшего злодеяния, за то, что она оставила души граждан? Ибо если
они хотели чего-то более сообразного ходу дела, то почему они не
построили
там храм Раздора? Или, быть может, было указано какое-нибудь основание
тому, почему бы Согласие могло быть богиней, а Раздор — нет, когда, по
определению Лабеона, первая — богиня добрая, а вторая — злая?
Последний, очевидно, руководствовался тем, что нашел в Риме храмы и
Лихорадке, и Здоровью. Следовательно, таким же точно образом надлежало
построить храм не только Согласию, но и Раздору. Поэтому римляне
поступили
очень рискованно, решившись иметь
150
раздраженной против себя такую злую богиню и позабыв, что первоначальная
причина гибели Трои лежала в ее озлоблении. Ведь это она, подбросив
золотое яблоко, учинила ссору между тремя богинями за то, что вместе с
другими богами не была приглашена на пир: из-за этой ссоры — вражда
между
божествами, победа Венеры, похищение Елены, разрушение Трои. Возможно,
негодуя именно на то, что ее не удостоили в Риме никаким храмом рядом с
другими богами, она в то время и подвергла город такому сильному
смятению;
насколько же мог усилиться ее гнев, когда на месте упомянутого
кровопролития, т. е. на месте работы ее рук, она увидела храм,
построенный
ее противнице? Эти ученые и мудрые мужи сердятся, когда мы смеемся над
подобными пустяками; тем не менее, для них, как почитателей богов добрых
и
злых, вопрос о Согласии и Раздоре остается в силе: или они пренебрегли
культом этих богинь и предпочли им Лихорадку и Беллону, которым
построили
древние капища; или почитали их, когда рассвирепевшая богиня Раздора
довела их, с удалением Согласия, даже до гражданских войн.
ГЛАВА XXVI
Да, они придумали поистине замысловатое средство против мятежей,
противопоставив говорящему речи народу храм Согласия, как свидетеля
поражения и казни Гракхов. Сколько принесло это пользы, показывают
последующие, гораздо худшие события. Народные вожаки заботились после
этого не о том, чтобы избежать образа действий и судьбы Гракхов, а о
том,
чтобы пойти далее их предположений. Таковы были Люций Сатурнин, народный
трибун, и Гай Сервилий, претор, а потом, гораздо позже, Марк Друз. От их
возмущений начались сперва жестокие кровопролития, а затем союзнические
войны, нанесшие Италии страшные удары и доведшие ее до разорения и
запустения.
151
Потом последовало восстание рабов и гражданские войны. Сколько во время
последних было дано сражений, сколько пролито крови для того, чтобы
усмирить, будто какую-нибудь варварскую орду, почти все народы Италии,
которые по преимуществу и составляли силу Римского государства?
Восстание
рабов было начато крайне малым числом людей, менее чем семьюдесятью
гладиаторами, — числом, которое превзошло количество императоров
римского
народа; а между тем, каких она достигла размеров, какой силы и
жестокости,
сколько и до какой степени опустошила городов и областей, — все это едва
ли были в силах передать писавшие историю. И это было не единственное
восстание рабов. Еще прежде того была опустошена провинция Македония, а
потом Сицилия и приморская сторона. Сколько и каких было при этом
совершено ужасных разбойничьих нападений на суше, какие сильные велись
затем морские разбойничьи войны, едва ли кто в состоянии описать.
ГЛАВА XXVII
Марий уже запятнал себя кровью граждан, умертвив множество людей
противной
себе партии, когда, будучи побежден, бежал из Рима; но едва (скажу
словами
Цицерона*) город успел перевести дух, как одержал победу Цинна в союзе с
Марием. Вслед за тем, после умерщвления знаменитейших мужей, погасли
светила государственные. За эту жестокость победителей потом отомстил
Сулла; но нет нужды говорить, каким истреблением граждан и каким
бедствием
для республики сопровождалась эта месть. Об этой мести, которая была
гораздо гибельнее, чем безнаказанность злодейств, против которых она
была
направлена, говорит Лукан:
152
Леченье перешло границы, и рука зашла туда, Преследуя болезни, где не
было
их преждв-
Покараны преступники. Но если б
Хоть кто-нибудь из них остался жив,
Простор вражде тогда б открылся новый,
И гнев, не сдержанный уже уздой законов,
Рекой широкой хлынул'.
Кроме тех, которые пали вне Рима в рядах войска, внутри самого Рима во
время этой войны Мария и Сул-лы трупами были наполнены улицы, дворы,
площади, театры, храмы; так что трудно было судить, когда победители
совершили более убийств: сперва ли, чтобы одержать победу, или после,
вследствие того, что победу одержали, Вот победа на стороне Мария, когда
он сам возвращает себя из ссылки. За исключением убийств, совершавшихся
повсеместно и где ни попадя, кладут на кафедру, с которой говорились
речи
народу, голову Октавия, консула; Цезаря и Фимбрия убивают в их домах;
двух
Крассов, отца и сына, закалывают на глазах друг у друга; Бебий и
Нумиторий
умирают с растерзанными внутренностями, когда их волокут крюками; Катулл
избегает рук врагов тем, что принимает яд; Ме-рула, фламин Юпитера,
рассекши жилы, совершает возлияние Юпитеру собственной кровью. На глазах
у
самого Мария постоянно убивают тех, кому он в ответ на приветствие не
желал протягивать руки.
ГЛАВА XXVIII
В качестве возмездия за эту жестокость последовала победа Суллы. Но
после
такого количества крови граждан, пролитием которой она была приобретена,
победа эта, — когда война была уже окончена, но жива была еще ненависть,
—
выразилась в мирное
153
время большими жестокостями. Уже молодой Марий и Карбол, принадлежавшие
к
партии Мария, к прежним убийствам старшего Мария прибавили новые, еще
более жестокие. Когда Сулла только наступал, они, отчаявшись не только в
победе, но и в собственном спасении, наполнили все убийствами своих и
чужих. Помимо широко и повсюду распространенного кровопролития, был
осажден даже сенат, и из самого места его заседаний, будто из тюрьмы,
выводили на казнь. Первосвященник Муций Сцевола был убит в то время,
когда, считая храм Весты наибольшей святыней римлян, обнимал ее
жертвенник: своею кровью он едва не погасил тот огонь, который постоянно
горел благодаря неусыпной заботливости дев. Затем вступил в Рим
победителем Сулла. На Марсовом поле (месте народных собраний), уже не во
время войны, а жестокого мира, он истребил семь тысяч сдавшегося ему и
потому безоружного народа, — истребил не в битве с ним, а просто
приказав
истребить. Да и вообще, в Риме всякий сторонник Суллы убивал, кого
хотел.
Поэтому не было никакой возможности определить количество совершенных
убийств. Наконец, Сулле доложили, что следует дозволить некоторым жить,
чтобы победителям было кем повелевать. Неистовая свобода убийств,
свирепствовавшая повсеместно без разбора, была, таким образом, обуздана.
Ко всеобщей великой радости был обнародован список, содержащий две
тысячи
имен граждан из двух знатных сословий, всаднического и сенаторского,
предназначенных к смерти и изгнанию. Количество внушало тревогу, но
определенность успокаивала; уже не столько скорбели о множестве
погибавших, сколько радовались безопасности остальных. Но и оставшиеся в
этой безопасности вздрогнули, когда узнали, какого рода казням будут
подвергнуты те, которые были осуждены на смерть. Ибо одного разрывали
руками безо всяких орудий: живого человека
154
люди растерзывали с большим зверством, чем звери — выброшенный труп.
Другого, выколов глаза и отсекая один за другим члены, заставляли в
таких
муках долго жить, или, вернее, долго умирать. Были проданы с публичного
торга некоторые знатные города, будто какие-нибудь хутора. А один город
был казнен весь, подобно тому, как осуждают на казнь одного преступника.
Все это делалось в мирное время; не для того, чтобы ускорить час победы,
а
для того, чтобы кто-нибудь не вздумал пренебречь победой уже одержанной.
На этот раз мир оспаривал жестокость у войны и одержал победу. Война
убивала во-оружейных, а он — безоружных. Война была для того, чтобы
убиваемый, если был в состоянии, сам убивал; а мир — не для того, чтобы
избежавший смерти жил, а для того, чтобы умирая — не защищался.
ГЛАВА XXIX
Какая жестокость чужих народов, какая лютость варваров может сравниться
с
этой победой граждан над гражданами? Что было для Рима гибельнее,
постыднее, противнее: вторжение ли в древнее время галлов и незадолго
перед этим — готов, или необузданность Мария и Суллы и других знаменитых
с
той и другой стороны мужей, украшений общества, совершавших зверства над
его же членами? Правда, галлы умертвили сенаторов, сколько сумели
отыскать
их в целом Риме, за исключением Капитолия, который один был кое-как
защищен; но тем, которые жили на капитолийском холме, они предоставили,
по
крайней мере, возможность выкупить золотом жизнь, которую, если не могли
отнять оружием, могли истощить осадой. Галлы же пощадили такое множество
сенаторов, что более удивительным оказалось то, что они убили некоторых.
Но Сулла еще при жизни Мария занял по праву победителя бывший в
155
безопасности от галлов Капитолий для того, чтобы из него-то и
распоряжаться убийствами; а когда Марий спасся бегством, чтобы
возвратиться потом более жестоким и более кровожадным, Сулла в самом
Капитолии лишил по определению сената жизни и имущества многих. А для
сторонников Мария, в отсутствие Суллы, что было такого святого, что
пощадили бы они, когда они не пощадили даже Муция, гражданина, сенатора,
первосвященника, державшего в своих объятиях тот самый жертвенник, с
которым были связаны, как говорят, сами римские судьбы? Наконец, чтобы
не
говорить о бесчисленном количестве других убийств, один последний список
Суллы лишил жизни большее число сенаторов, чем скольких смогли ограбить
готы.
ГЛАВА XXX
Итак, с каким лицом, с каким сердцем, с каким бесстыдством, с каким
неразумием, или, точнее, с каким безумием они во всем описанном своих
богов не винят, а в этом последнем* винят нашего Христа? Безжалостные
гражданские войны, по признанию их же собственных писателей, более
бедственные, чем всякие войны с внешними врагами, — войны, которые
считаются не только подорвавшими, но и совершенно погубившими
республику,
— все они начались гораздо раньше пришествия Христова, — и по
преемственному продолжению преступного дела партий переходили из войн
Мария и Суллы в войны Серто-рия и Катилины, из которых первый был
изгнанником, а последний — воспитанником Суллы; потом — в войну Лепила и
Катула, из которых один хотел уничтожить, а другой — отстоять дело
Суллы;
далее, в войны Помпея и Цезаря, из которых первый был последователем
Суллы
и равнялся с ним или даже
* Т. е. во вторжении готов.
156
превосходил его во власти, а Цезарь власти Помпея не выносил (но не
выносил потому, что сам ее не имел: когда же Помпеи был побежден и убит,
превзошел и Помпея); затем, в войны другого Цезаря, названного
впоследствии Августом, во время правления которого родился Христос.
Ибо и Август вел также гражданские войны со многими, и в этих войнах
погибло также много знатнейших мужей, среди которых был и Цицерон,
известный красноречивый художник по части управления республикой.
Причиною
было то, что вступившие в заговор якобы ради спасения республиканской
свободы некоторые из знатных сенаторов умертвили в месте заседаний
сената
победителя Помпея, Гая Цезаря, за предполагаемое домогательство им
царской
власти, — Цезаря, который снисходительно пользовался своею гражданской
победой и сохранил жизнь и общественное положение своим врагам. Затем
власти Цезаря стал добиваться Антоний, далеко не похожий на него
нравами,
человек испорченный и запятнавший себя всякого рода пороками. Цицерон
усиленно противился ему во имя той же якобы свободы отечества. Тогда
выдвинулся замечательно даровитый юноша, другой Цезарь, приемный сын
первого Гая Цезаря, названный потом, как я сказал, Августом. С целью
выставить в его лице соперника Антонию Цицерон покровительствовал этому
юноше Цезарю. Он надеялся, что, по устранении и уничтожении господства
Антония, Цезарь восстановит свободу республики; но оказался до такой
степени слепым и непредусмотрительным, что этот же самый юноша,
возвеличению и могуществу которого он содействовал, и самого Цицерона
дозволил, как бы по некоторой полюбовной сделке, убить Антонию, и
свободу
республики, за которую тот столько ратовал, подчинил игу собственной
власти.
157
ГЛАВА XXXI
Пусть же неблагодарные нашему Христу за такие великие блага обвиняют
своих
богов за столь великое зло. Ведь когда это зло совершалось, когда
граждане
проливали столько крови граждан повсюду, причем не только где-нибудь на
стороне, но и у алтарей этих богов, в то самое время алтари богов пылали
огнем и издавали запах сабейского фимиама и свежих гирлянд;
священнослужители были в высокой чести; капища поражали блеском;
приносились обильные жертвы; давались многочисленные и пышные игры;
исступленными наполнялись храмы. Туллий не избрал для себя местом
убежища
храм, потому что избрал было Муций, и напрасно. Эти же лица, которые с
величайшим озлоблением нападают на христианские времена, или искали
убежища в местах, посвященных Христу, или были отведены туда самими
варварами для сохранения их жизни. Я знаю одно, и в этом легко
согласится
со мною всякий, кто судит о деле беспристрастно, а именно: если бы перед
Пуническими войнами (о многом другом, о чем я упоминал, и еще о гораздо
большем, о чем я счел нужным, ради краткости повествования, умолчать, я
не
говорю) род человеческий принял христианство и последовало то страшное
разорение, которому во время тех войн подвергались Европа и Африка, то
каждый из тех лиц, с которыми мы имеем дело, приписал бы это зло,
несомненно, религии христианской. Еще менее удерживали бы они свои
языки,
если бы, насколько это касается римлян, за принятием и распространением
христианства последовали известное вторжение галлов, или опустошение
Рима
рекою Тибр и пожарами, или упомянутые гражданские войны, превосходящие
всякие бедствия.
Даже такие виды зла, которые до того представлялись невероятными, что
считались чудесными (ргоШ§1а), если бы они случились во времена
христианские, кому другому были бы поставлены
158
в вину, как не христианам? Я не буду говорить о тех явлениях, которые
были
более удивительными, чем вредными, например: о говоривших быках, о
детях,
которые произносили некоторые слова еще до рождения из чрева матерей, о
летавших змеях, о женщинах и курицах, превратившихся в особ мужского
пола,
и о других того же свойства, о которых рассказывается в их книгах, не
баснословных, а исторических, и которые, действительны ли они, или
ложны,
не причиняют людям гибели, а только вызывают изумление. Но когда падала
дождем земля, когда падал дождем мел, когда шел каменный дождь,
настоящий
каменный дождь, а не град, который обыкновенно называют этим именем, то
такие явления действительно наносили сильный вред. Читаем у них же, что
от
огня Этны, текущего с вершины горы к ближайшему берегу, море кипело до
такой степени, что расплавлялись скалы и растекалась смола на кораблях.
И
это причиняло немалый вред, хотя и было невероятно и изумительно. Пишут
далее, что от того же действия огня Сицилия была покрыта такой массой
горячего пепла, что заваленные и придавленные ею кровли города Катаны
обрушились; тронутые таким бедствием, римляне освободили в том году
город
от податей.
Пишут также, что в Африке, когда она была уже римской провинцией,
появилась однажды чудовищная масса саранчи. Уничтожив плоды и листья
деревьев, она, как рассказывают, огромным и превосходящим всякое
описание
облаком спустилась в море. Умершая там и выброшенная на берег, она
заразила потом воздух и произвела такую страшную моровую язву, что в
одном
царстве Массиниссы погибло, говорят, восемьдесят тысяч человек, а в
ближайших к берегам странах — и того более. В Утике из тридцати тысяч
бывших там в то время юношей, как утверждают, осталось в живых только
десятеро. Чего из этого, если бы случилось оно во времена христианские,
не
159
приписало бы христианской религии то пустословие которое мы должны
выслушивать и на которое вынуждены отвечать? И, однако же, они не
приписывают этого своим богам: требуют восстановления культа их для
того,
чтобы не испытывать даже меньших бедствий подобного свойства, между тем
как прежде, когда боги были почитаемы, испытали от них упомянутые, куда
большие!
160
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА I
Начав говорить о граде Божием, я счел нужным прежде всего ответить тем
его
врагам, которые, гоняясь за земными радостями и стремясь к предметам
преходящим, за все, что только претерпевают они в этом отношении
неприятного, — хотя претерпевают скорее по милосердию вразумляющего, чем
по строгости карающего Бога, — порицают христианскую религию, религию
единственно истинную и спасительную. И так как они (хотя в их числе
находится и невежественная чернь) возбуждаются против нас наибольшею
ненавистью на основании якобы научных предпосылок, воображая, будто
того,
что случается с ними необычного в их время, в другие, прежние времена,
как
правило, не случалось, а те, которые знают ложность их мнений, как бы
молчаливо с ними соглашаются, дабы ропот против нас казался
справедливым,
то, опираясь на те свидетельства, которые их писатели оставили потомству
для изучения истории прошлых веков, нужно было показать, что дело
обстояло
совсем иначе, чем они думают. Вместе с тем нужно было доказать, что
ложные
боги, которых они чтили явно, а некоторые и сейчас еще чтут тайно, суть
нечистые духи и коварные демоны, — нечистые и коварные до такой степени,
что услаждаются своими то ли действительными, то ли вымышленными
злодеяниями, повелев прославлять эти злодеяния в дни своих праздников;
это
для того, чтобы слабая человеческая природа не могла воздерживаться от
предосудительных поступков, коль скоро ей представляется для подражания
в
этом как бы божественный пример.
161
Это мы и доказали, основываясь не на догадках, а отчасти на свежих
примерах, поскольку видели и сами, что в честь их богов совершаются
подобные вещи, отчасти же на сочинениях тех, которые оставили потомству
описание всего этого не в качестве порицания, а для прославления своих
богов. Так поступил, например, Варрон, человек большой учености и
пользующийся у них величайшим авторитетом: при составлении своих книг,
одних — о предметах человеческих, других же — о предметах божественных,
относя одни предметы, соответственно достоинству каждой вещи, к
человеческим, другие — к божественным, он поставил сценические игры
отнюдь
не в разряд вещей человеческих, но именно божественных; хотя, если бы
общество состояло только из людей добрых и честных, сценические игры не
должны были бы находиться даже и в числе вещей человеческих. Так
поступил
он, конечно, не по собственному усмотрению, а потому, что, будучи рожден
и
воспитан в Риме, застал их в ряду божественных предметов. А поскольку в
конце первой книги мы вкратце сказали о том, о чем следовало говорить
далее и кое-что из этого изложили в двух последующих книгах, то
посмотрим,
относительно чего ожидание наших читателей остается еще
неудовлетворенным.
ГЛАВА II
Итак, мы обещали сказать кое-что против тех, которые поражения Римской
республики приписывают нашей религии, и рассказать о тех, — какие только
и
насколько могли припомниться, — бедствиях, которые обрушились на Рим или
на находящиеся под его властью провинции, прежде чем запрещены были их
жертвоприношения: все эти бедствия они, несомненно, приписали бы нам,
если
бы наша религия уже и тогда была им известна и запрещала им, как теперь,
162
их святотатственные культы.
Эту задачу мы постарались выполнить во второй и третьей книгах, во
второй
— когда говорили о зле нравственном, которое следует почитать злом или
единственным, или величайшим, а в третьей — когда шла речь о бедствиях,
которых одних страшатся люди глупые (т. е. о бедствиях телесных и
внешних,
которые весьма часто терпят и люди добродетельные); между тем как то
зло,
которое делает их самих злыми, они переносят не только терпеливо, но и
охотно. И как мало сказали мы об одном только Риме и его империи! —
далеко
не все даже из времен, предшествовавших Цезарю Августу. А что было бы,
если бы я захотел припоминать и перечислять не те бедствия, которые
причиняют люди друг другу, каковыми являются опустошения и разгромы
воюющих, а те, которым подвергается земная жизнь от действия мировых
стихий; чего слегка касается Апулей в одном месте своего сочинения «О
мире», говоря, что все земное подвержено изменениям, превратностям и
разрушениям? Он говорит (воспользуюсь его же словами), что в результате
мощных землетрясений разверзалась земля и были поглощены города вместе с
их жителями; что внезапными дождями были смыты целые области; что такие
области, которые прежде были континентами, обращены были в острова, а
другие, вследствие понижения (уровня) моря, сделались легкопроходимыми
для
пешеходов; что ветрами и бурями были разрушены города; что облака
производили пожары, от которых гибли испепеленные ими восточные страны,
а
страны западные подвергались подобным же катастрофам от воды,
просачивавшейся из земли и затоплявшей местности; что из разверзшихся на
вершинах Этны кратеров под действием небесного огня устремились некогда
по
ее склонам потоки огненных рек. Если бы я захотел перечислять эти и
подобные им бедствия, о которых
163
рассказывает история, окончил ли бы я когда-нибудь повествование о том,
что случалось в те времена, когда религия Христа еще не обуздывала их
суетных и гибельных для истинного спасения верований?
Я обещал также показать, за какие их нравы и по какой причине истинный
Бог, во власти Которого находятся все царства, благоволил способствовать
увеличению их империи; и как мало оказали им помощи, или лучше, как
много
повредили им своею ложью и обманом те, кого они считают богами. Об этом
я
считаю нужным говорить теперь. Преимущественно же буду говорить о
расширении Римской империи. Ибо о том, сколько зла причинила их нравам
вредная лживость демонов, которых они почитают богами, мною немало уже
было сказано во второй книге. Во всех же трех оконченных книгах, где это
представлялось удобным, мы старались указывать, сколько и каким именно
образом посредством имени Христова, которому варвары вопреки военным
обычаям воздавали так много уважения, — сколько и каким образом среди
бедствий войны оказал помощи добрым и злым Бог, Который заставляет Свое
солнце светить на добрых и злых и попускает идти дождям на праведных и
неправедных (Мф. V, 4 5).
ГЛАВА III
Итак, рассмотрим теперь, как много дерзости в том, что обширность и
долговременность существования Римской империи они приписывают этим
своим
богам, почитать которых совершением мерзких игр через мерзких же людей
они
считают даже делом благопристойным. Но прежде я хотел бы исследовать,
насколько основательно и благоразумно хвастаются они величием и
обширностью империи, коль скоро нельзя считать счастливыми людей,
которые
постоянно живут в мрачном страхе и с кровожадными
164
инстинктами среди бедствий войны и потоков крови, — сограждан ли то, или
врагов, но все же людей, — чтобы приобрести минутную, светящуюся
непрочным
блеском радость, находясь при этом в постоянном опасении, как бы
внезапно
ее не утратить.
Чтобы нам было легче обсудить этот предмет, не будем вдаваться в пустую
напыщенность и утомлять внимание читателей громкими словами, вроде:
«народы», «царства», «провинции», а возьмем двух отдельных людей, ибо
каждый отдельный человек, как буква в предложении, представляет собою
своего рода элемент государства, как бы обширно оно ни было. Из них
одного
вообразим себе бедным, или еще лучше — человеком посредственного
состояния, а другого — весьма богатым, но сильно удрученным страхами,
снедаемым печалью, обуреваемым желаниями, не имеющим ни минуты
спокойствия
и душевного мира, живущим в атмосфере постоянных враждебных споров,
умножающим ценою этих несчастий свое имение до бесконечности, и с
умножением его умножающим самые тяжкие заботы; человека же
посредственного
состояния — довольствующимся своими малыми и скудными пожитками, милым
для
семьи, живущим в мире с родственниками, соседями и друзьями, религиозно
благоговейным, приветливым характером, здоровым телом, бережливым в
жизни,
чистым в нравственном отношении и спокойным в своей совести.
Не знаю, будет ли кто-нибудь настолько сумасброден, чтобы усомниться,
кому
из них отдать предпочтение. Но как применимо это к двум отдельным людям,
так и к двум семействам, к двум народам и к двум государствам; проводя
такую параллель, мы весьма легко увидим, если будем наблюдательны, где
находится суетность и где — счастье. Поэтому, когда почитается истинный
Бог и Ему воздается поклонение действительными священнодействиями и
добрыми нравами, бывает полезно могущественное и долговременное
165
управление людей добродетельных. И полезно оно не столько для них самих,
сколько для тех, кем они управляют. Что касается их самих, то для
истинного их счастья, в котором хорошо проводится и настоящая жизнь, и
получается потом жизнь вечная, достаточно благочестия и честности,
представляющих собою великие дары Божий.
Итак, в настоящем мире царствование людей добродетельных полезно не
столько для них самих, сколько для благосостояния их подданных. Напротив
того, царствование злых вредно более всего для самих царствующих,
которые
губят свои души необузданностью пороков; тем же, которые находятся под
их
властью, ничто не вредит, кроме их собственной порочности. Ибо, какое бы
зло праведники ни претерпевали от несправедливых властителей, зло это
представляет собою не наказание за преступление, а испытание
добродетели.
Поэтому человекдобродетельный, даже если он и находился в рабстве,
свободен; напротив, злой, даже если он и царствовал, раб, и раб не
одного
человека, а что гораздо хуже — стольких господ, скольким порокам он
подвержен. Св. Писание говорит, рассуждая об этих пороках: «Кто кем
побежден, тот тому и раб» (II Пет. II, 19).
ГЛАВА IV
Итак, при отсутствии справедливости, что такое государства, как не
большие
разбойничьи шайки; так как и сами разбойничьи шайки есть не что иное,
как
государства в миниатюре. И они также представляют собою общества людей,
управляются властью начальника, связаны обоюдным соглашением и делят
добычу по добровольно установленному закону. Когда подобная шайка
потерянных людей возрастает до таких размеров, что захватывает области,
основывает оседлые жилища, овладевает городами, подчиняет своей власти
народы,
166
тогда она открыто принимает название государства, которое уже вполне
присваивает ей не подавленная жадность, а приобретенная безнаказанность.
Прекрасно и верно ответил Александру Великому один пойманный пират Когда
царь спросил его, какое право имеет он грабить на море, тот дерзко
отвечал: «Такое же, какое и ты: но поскольку я делаю это на небольшом
судне, меня называют разбойником; ты же располагаешь огромным флотом, и
потому тебя величают императором».
ГЛАВА V
Не спрашиваю, каких людей набрал себе Ромул - этим людям принесло
великую
пользу то, что, получив права гражданства после своей разбойничьей
жизни,
они перестали думать о тех наказаниях, страх перед которыми понукал их
на
еще большие злодейства; так что они сделались более мирными в отношении
к
условиям человеческой жизни. Остановлюсь на том, что саму Римскую
империю,
ставшую великой благодаря покорению многих народов и сделавшуюся грозной
для остальных, заставило испытать горькое чувство, сильный страх и много
потрудиться, чтобы избежать жестокого поражения Это было тогда, когда
несколько убежавших с игр в кампании гладиаторов набрали многочисленное
войско, поставили трех вождей и начали опустошать Италию со свирепой
жестокостью. Пусть скажут, какой бог помог им из состояния маленькой и
презренной разбойничьей шайки перейти в разряд как бы государства,
которого пришлось страшиться римлянам со столькими их армиями и
крепостями? Уж не скажут ли, что они не пользовались помощью свыше,
потому
что существовали недолго? Но разве жизнь каждого отдельного человека
продолжительна? В таком случае
167
боги никому не помогают в достижении могущества, потому что каждый
человек
живет весьма недолго, и не следует считать благодеянием того, что в
каждом
отдельном человеке, а отсюда — и во всех людях, за короткое время
исчезает
подобно пару
Какая, в самом деле, польза людям, почитавшим богов при Ромуле и давно
умершим, в том, что после их смерти Римское государство достигло
великого
могущества, когда сами они давно рассчитываются в преисподней за свои
личные дела (хорошие ли, или плохие, это к настоящему предмету не
относится)? А так следует думать и относительно всех тех, которые в
течение своего короткого существования скользнули быстро исчезающею
тенью
по Римскому государству (хотя само оно не переставало существовать в
преемственной смене умирающих живыми), унося с собою бремя своих деяний.
Если же благодеяния и этих кратковременных существований должны быть
приписаны помощи богов, то немалую помощь оказали они и тем гладиаторам,
которые свергли с себя оковы рабства, бежали, собрали многочисленное и
весьма сильное войско и, повинуясь советам и приказаниям своих вождей,
сделались весьма страшными для римского величия, а для стольких римских
полководцев — непобедимыми, многое захватив в свои руки; одержав же
множество побед, предавались удовольствиям, каких желали; делали, что
внушала похоть, и жили, подобно царям, пока, наконец, с величайшим
трудом
не были побеждены. Но перейдем к примерам более значительным
ГЛАВА VI
Юстин, который, следуя Трогу Помпею, не только, подобно ему, написал на
латинском языке греческую или, лучше сказать, всемирную историю, но
сделал
из нее и определенные
168
сокращения, начинает свое творение так: «От начала мира власть над
областями и народами имели цари, которым право на это верховное
достоинство давала не тщеславность народов, а испытанная в глазах
добродетельных людей умеренность. Народы не имели никаких законов:
законом
для них служила воля государей. В обычае было скорее защищать границы
государства, нежели расширять их; границы эти находились внутри родной
для
каждого отчизны. Нин, царь ассирийский, первым из всех нарушил,
вследствие
жадности к власти, этот старинный и как бы прародительский для народов
обычай. Он первый начал воевать с соседями и до самых пределов Ливии
покорил неискусные еще в защите народы». И несколько дальше: «Обширность
приобретенного господствования Нин упрочил непрерывностью обладания.
Итак,
покорив соседние народы, он с увеличенными силами и мужеством переходил
к
другим, и так как каждая новая победа была средством для последующей,
покорил народы всего Востока».
Какова бы ни была степень правдивости, с которой писали Юстин или Трог
(некоторые, более заслуживающие доверия источники, показывают, что они
кое-что приврали), известно, однако, на основании книг других писателей,
что царство Ассирии было весьма расширено царем Нином. Оно существовало
так долго, что Римское государство пока не может еще сравняться с ним
своими годами. Ибо, как показывают писатели исторической хронологии,
царство это существовало 1240 лет, считая с первого года царствования
Нина
и до тех пор, пока оно не перешло к мидийцам. Но нападать на соседей и,
покорив их, двигаться дальше, сокрушать и покорять безобидные народы
единственно из побуждений властолюбия — как назвать это, как не
величайшим
разбоем?
169
ГЛАВА VII
Если это государство сделалось столь великим и властвовало столь
продолжительно безо всякой помощи богов, то почему же римским богам
приписывается заслуга в деле расширения и долговременности существования
Римской империи? Ибо какой бы ни была причина (могущества) там, та же
самая она и здесь. А если скажут, что (могущество) и того государства
должно быть приписано помощи богов, то спрашиваю: чьих? Ибо и те другие
народы, которых покорил и подчинил Нин, почитали отнюдь не других богов.
А
если ассирийцы имели богов особых, которые были некоторым образом
искуснее
в созидании и сохранении государства, то разве эти боги умерли, когда
ассирийцы потеряли свою власть, или, не получив ожидаемой награды или
получив обещание награды большей, предпочли перейти к мидийцам, а от них
—
к персам, куда переманил их Кир более выгодным предложением? Последний
народ, пережив обширную, но кратковременную монархию Александра
Македонского, продолжает царствовать и до сих пор, занимая немалые
пространства на Востоке.
Если это так, то боги или вероломны, если оставляют своих и переходят к
врагам (чего не сделал даже человек Камилл, когда, будучи победителем и
завоевателем неприятельского города, встретил со стороны Рима, для
которого одержал победу, неблагодарность, и тем не менее, забыв эту
несправедливость и заботясь об отечестве, освободил его впоследствии от
галлов), или не настолько сильны, как подобает быть сильными богам, и
потому могут быть побеждены политикой или силой людей. Но, может быть,
боги ведут войны между собою и побеждаются не людьми, а другими богами,
которых то или другое государство считает своими: следовательно, они
враждуют между собою. В таком случае государство
170
не должно почитать своих богов более, чем чужих, если те являются
союзниками их богов.
Наконец, чем бы мы это не сочли: изменой ли богов, или их бегством, или
переселением, или поражением в сражении, во всяком случае в те времена и
в
тех странах имя Христа еще не было проповедано, когда упомянутые царства
в
результате страшных военных разгромов были разрушены или перешли во
власть
других. Между тем, если бы в то время, когда у ассирийцев через тысячу
двести с лишним лет отнято было царство, христианская религия уже
проповедовала там об ином, вечном царстве, и воспрещала святотатственное
почитание ложных богов, — разве не сказали бы суетные люди того народа,
что их столь долго существовавшее государство погибло именно потому, что
их религии были оставлены и принята религия христианская? Пусть в этом
предположительном голосе суеты римляне слышат выражение собственного
мнения и пусть стыдятся подобных жалоб, если есть еще в них
сколько-нибудь
стыда. Впрочем, Римское государство скорее расстроено, чем разрушено;
подобное случалось с ним и в прежние времена, до христианства, и оно от
такого расстройства оправлялось. Не следует отчаиваться в этом и теперь.
Ибо кто знает относительно этого волю Божию?
ГЛАВА VIII
Посмотрим, далее, если угодно, какой или какие из этой толпы богов,
которых римляне почитали, более всего, по их мнению, расширяли и
сохраняли
их империю? Ведь не посмеют же приписывать они какого-либо участия в
этом
столь прекрасном и величественнейшем деле богине Клоацине, или Волюпии,
названной так от чувственного удовольствия (уоШрсаз), или Либентине, имя
которой происходит от слова похоть (НЬкю), или Ватикану, который
заведует
воплями
171
(уа§1Ш5) младенцев, или Кунине, охраняющей их колыбели (сипа). Но
возможно
ли в одном месте этой книги припомнить все имена богов или богинь,
которые
они едва смогли вместить в целые огромные тома, приурочивая к каждой
отдельной вещи специальное божество? Даже охранение сел они не сочли
возможным вверить какому-либо одному богу, но над деревьями (гига)
поставили богиню Рузину, над вершинами гор — бога Югатина; над холмами
(соШз) — богиню Коллатину, над долинами (уаИит) — Валлонию. Не выдумали
они даже такой Сегетии, которой одной смогли бы вверить свои жатвы но
посеянные семена, пока они находятся в земле, подлежат, по их мнению,
ведению богини Сейи, а когда выходят из-под земли и образуют жниво —
богине Сегетии; наконец, когда хлеб обмолочен и убран, безопасная
сохранность (шшт) его поручалась богине Тугилине.
Кто бы мог подумать, что, пока семена выходят из земли травкой и дают
спелые колосья, недостаточно одной Сегетии? И, однако же, для людей,
которые любят множество богов, чтобы бедная душа, презрев чистое общение
с
единым истинным Богом, была отдана на поругание толпе демонов, одной
Сегетии было недостаточно. К зеленым всходам семян они приставили
Прозерпину; к коленцам и узлам (пос!и5) стеблей — бога Нодута; к
покровам
(туо1итеп1а) колосьев — богиню Волютину; когда же покровы раскрываются
(ранезсо), чтобы дать выход колосьям, их поручали богине Пателяне; когда
нивы покрываются новыми колосьями — богине Гостилине, так как,
покрываясь
новыми, этим они возмещают (побеге) старые; зацветшие (Яогепз) жатвы
вверяли богине Флоре; наливающиеся (1асге5Со) — богу Ляктурну;
поспевающие
(ташгезсо) — богине Матуге; сжинаемые (гипсо) — богине Рунцине.
Не упоминаю всего, поскольку то, чего не стыдятся они, на меня нагоняет
скуку. Это же весьма немногое сказано мною с целью показать, что они
никоим
172
образом не могут говорить, будто Римскую империю основали, расширили и
сохраняли те божества, из которых каждый имел определенную обязанность,
так что никому из них не поручалось общее дело. Действительно, как было
Сегетии думать о государстве, когда ей не позволено было смотреть вместе
с
жатвами и за деревьями? Как было думать Кунине о сражениях, когда ей
нельзя было отходить от порученных ей колыбелей младенцев? Каким бы
образом Нодут стал помогать в войне, когда он имел отношение только к
коленцам ствола, и никакого — к покровам колосьев? Каждый к своему дому
приставляет только одного привратника, и так как он человек, его вполне
достаточно; но они поставили трех богов: Форкула к дверям (гогез),
Кардею
к петлям (сагсю), Лиментина к порогу (Шпепплт). Таким образом, Форкул не
мог в одно и то же время охранять ни петель, ни порога.
ГЛАВА IX
Итак, оставив совсем или отложив на время эту толпу мелких богов, мы
должны рассмотреть деятельность богов главнейших, благодаря которой Рим
сделался столь могущественным, что долгое время повелевал многими
народами. Без всякого сомнения, это — дело Юпитера. Его считают они
царем
всех богов и богинь; именно это означает его скипетр и Капитолий на
высоком холме. Об этом боге, говорят, сказано вполне удачно, хотя и
поэтом:
Все полно Юпитером.
Варрон думает, что его почитают и те, которые поклоняются единому Богу,
не
представляя его в телесном образе, но только называют иным именем.
173
Если это так, то почему же в Риме (а также и у других народов) чтили его
так плохо, что устроили ему идола? Это и самому Варрону так не
нравилось,
что, хотя он и заражен был нечестивым обычаем Рима, однако, нисколько не
колеблясь, говорил и писал, что те, которые повелели народам ставить
идолов, уменьшили страх (к богам) и увеличили заблуждения.
ГЛАВАХ
Но зачем к нему присоединяется в качестве жены Юнона, которая называется
и
сестрою его, и супругой*? Затем, отвечают, что Юпитера мы ощущаем в
эфире,
а Юнону — в воздухе; эти две стихии соединены вместе, хотя из них одна
выше, а другая ниже. В таком случае не о нем сказано:
Все полно Юпитером,
если некоторую часть (мира) наполняет и Юнона. Или они оба наполняют эти
стихии, и супруги эти находятся в обеих стихиях, в каждой из них вместе?
Зачем же, в таком случае, эфир отводится Юпитеру, а воздух Юноне?
Наконец,
достаточно было бы этих двух: зачем же тогда море отдается Нептуну, а
земля Плутону? В свою очередь, не остаются без супруги и эти последние
Нептуну придается Саляция, а Плутону — Прозерпина. Это, говорят, потому,
что как низшей частью неба, т. е. воздухом, заведует Юнона, так низшей
частью моря — Саляция, низшей же частью земли — Прозерпина. Они
стараются
исправить мифы, но не находят способа. Ведь если бы это было так, то
предки их указали бы на три стихии, а не на четыре, чтобы каждой стихии
придать по особой паре богов. В настоящее время окончательно решено, что
одно дело — эфир, и совсем другое —
174
воздух Но вода, верхняя ли, или нижняя, все равно вода: пусть она и
разная, но настолько ли, чтобы не быть водой? И нижняя земля, чем может
быть иным, как не землей же, как бы ни отличалась она (от верхней)?
Но пусть из этих трех или четырех стихий состоит весь телесный мир: где
же
тогда поместить нам Минерву? чем будет заведовать она? что собою
наполнять? Ведь вместе с ними помещается в Капитолии и она, хотя не дочь
ни того, ни другой. Или, быть может, скажут, что Минерва заведует
верхней
частью эфира и что именно поэтому поэты придумали, будто она рождена из
головы Юпитера: в таком случае почему же не почитать ее царицей богов,
так
как она выше и Юпитера? Уж не потому ли, что дочь неприлично
предпочитать
отцу? Тогда почему не соблюдена эта справедливость по отношению к отцу
Юпитера — Сатурну? Потому ли, что последний был побежден? Выходит, они
сражались? Нет, говорят, это все мифы. Значит, мифам не следует верить и
о
богах нужно мыслить лучше. Тогда почему не отведено отцу Юпитера если не
высшее, то, по крайней мере, равное место? Потому, говорят, что Сатурн
означает собою протяженность времени. Итак, те, которые почитают
Сатурна,
почитают время; выходит, что царь богов, Юпитер, рожден во времени. Да и
почему неприлично сказать, что Юпитер и Юнона рождены во времени, если
он
— небо, а она — земля, когда небо и земля, несомненно, созданы?
Так говорят в своих книгах их ученые и мудрецы; и Вергилий основывается
не
на поэтических вымыслах, а на философских книгах, когда говорит:
В то время Эфир всемогущий животворящим дождем На лоно супруги веселой
пролился",
т. е. на лоно теллуры, или земли. Но и в этом случае, на их взгляд, есть
некоторое различие: и в самой земле,
175
по их мнению, одно дело — Земля, иное — Теллура, иное же — Теллумон. И
всех их они считают богами, имеющими каждый свое имя, наделяют особыми
обязанностями, почитают отдельными алтарями и культами. Ту же самую
Землю
называют и матерью богов; так что поэты в своих вымыслах являются даже
более умеренными, чем они, коль скоро по их не поэтическим, а священным
книгам Юнона оказывается не только сестрой и супругой, но и матерью
Юпитера. Ту же самую землю считают они еще Церерой, а также и Вестой;
хотя
чаще утверждают, что Веста — это огонь, содержащийся в очагах, без
которых
не может существовать государство; а девы потому, собственно, и
прислуживают обыкновенно огню, что как от девы, так и от огня не
рождается
ничего. Уничтожить и искоренить все это пустое суеверие должен был Тот,
Кто родился именно от Девы. Кто, в самом деле, примирится с тем, что,
приписывая столько чести и как бы чистоты огню, они не краснея называют
иногда Весту и Венерой, так что почтенная девственность ее служительниц
оказывается никчемной вещью?
Действительно, если Веста — Венера, то на каком основании должны были
служить ей девы, сохраняющие свое целомудрие? Или есть две Венеры, одна
—
дева, другая — женщина? Или даже три: одна — для девственниц (она же и
Веста), другая — для замужних женщин, третья — для развратниц? Этой
последней финикийцы приносили в дар даже девственность своих дочерей,
прежде чем они выходили замуж Которая же из них жена Вулкана? Конечно,
не
девственница, поскольку имела мужа. А чтобы не причинить обиды сыну
Юноны
и соратнику Минервы, пусть будет она и не развратница. Итак, значит —
замужняя; но нам не хотелось бы, чтобы ей подражали в том, что
проделывала
она с Марсом. Опять, скажут, ты возвращаешься к мифам. Но разве
справедливо сердиться на нас за то, что мы говорим об их богах подобные
вещи, а на себя самих за то, что в театрах они
176
смотрят на эти преступления своих богов с величайшим удовольствием, не
сердиться? А между тем, все эти сценические представления преступлений
богов их устроены в честь тех же самых богов: что было бы невероятным,
если бы не подтверждалось неопровержимейшим образом.
ГЛАВА XI
Поэтому пусть они сколько угодно доказывают на основании естественных
законов и своих собственных соображений, что Юпитер представляет собою
лишь душу настоящего телесного мира, которая наполняет собой и движет
эту
мировую массу, составленную и сплоченную из четырех или скольких им
угодно
стихий; что он то уступает из нее некоторые части сестре и братьям, то
представляет собой эфир, сверху объемлющий воздух, разлитый под ним, т.
е.
Юнону, то вместе с воздухом сам представляет собой целое небо, а землю
оплодотворяет как супругу и мать (это в божественных отношениях не
считается гнусным) животворящими дождями и семенами, то, наконец (нам
нет
нужды распространяться обо всем этом), является богом единым, о котором,
по мнению многих, сказано знаменитым поэтом:
Шествует бог по пространствам земли и глубинам
морским, По необъятному небу.
Пусть в эфире он — Юпитер; в воздухе — Юнона; в море — Нептун; в
глубинах
морских — Саляция; в земле — Плутон; в глубинах земли — Прозерпина; в
домашних очагах — Веста; в печи кузнецов — Вулкан; в светилах небесных —
солнце, луна и звезды; в прорицателях — Аполлон;
177
в торговле — Меркурий; в Янусе — начинатель; в Термине — довершитель;
Сатурн — во времени; Марс и Беллона — в войне; Либер — в виноградниках;
Церера — в хлебных посевах; Диана — в лесах; Минерва — в науках и
искусствах.
Пусть он же будет и в этой толпе своего рода богов-плебеев: под именем
Либера пусть заведует мужским семенем, а под именем Либеры — семенем
женским; пусть будет Диеспитером, который плод выводит на свет (сИез);
пусть о,н же будет Меною, заведующею месячными очищениями женщин; пусть
он
же — Люциана, которую призывают мучающиеся родами; пусть он же подает
помощь (орз) рождающимся, принимая их на лоно земли, и называется Опою;
пусть он же открывает для крика уста их и называется богом Ватиканом;
пусть сам же поднимает (1еуо) их с земли и называется богиней Леваной;
пусть сам же охраняет колыбели и называется богиней Куной; пусть он же,
а
не кто другой, под видом тех богинь, которые предсказывают судьбы
рождающихся, называется Карментами; пусть заведует жребиями и называется
Фортуной; пусть под видом богини Румины влагает младенцу сосцы, так как
сосцы у предков назывались гита, под видом богини Потины дает им питье
(роио), в лице богини Эдуки питает их; пусть называется Павентией от
перепуга (рауог) младенцев; Венилией от приходящей (уепю) надежды; от
удовольствия — Волюпией; от действия —Агенорой; от возбуждений (зити1а),
которые располагают человека к чрезвычайным действиям, богиней Стимулой;
богиней Стренией оттого, что делает человека проворным
(5Гегши5);Нумерией,учащей считать; Каменей, учащей петь; пусть он же
будет
и богом Консусом, и подает советы; и богиней Ювентой, которая после
отрочества охраняет первые начатки юношеского возраста; пусть он же
будет
и Фортуной Барбатой, которая покрывает бородой взрослых (им не захотели
оказать той чести, чтобы, какое бы божество там ни было, назвать его, по
крайней мере, мужским именем, хоть бы от бороды, например, Барбатом,
178
как Нодут — от коленец: или же не Фортуной, а Фортунатом, потому что
носит
бороду); пусть он же в боге Югатине соединяет супругов; пусть
призывается,
когда развязывают пояс новобрачной, и называется богиней Виргиниен-сией;
пусть он же будет Мутуном или Тугуном, который — то же, что у греков
Приап.
Пусть, если им не стыдно, всех этих богов, о которых я сказал, а также и
тех, о которых не сказал (не думаю, чтобы нужно было говорить обо всех),
—
пусть всех их, и богов, и богинь, представляет собой один Юпитер: пусть
все они суть или его части, как думают некоторые, или же его силы, как
думают те, которым угодно называть его душой мира, — мнение, разделяемое
многими великими учеными. Если это так (не вхожу пока в исследование,
каково это мнение), то что потеряли бы они, если бы почитали с
благоразумным устранением излишеств единого Бога? В самом деле, что было
бы обойдено в нем, если бы именно его и почитали? Если приходилось
бояться, чтобы не разгневались обойденные и забытые его части, то вся
эта
жизнь не имела вида жизни одного, как они думают, живого существа, в
котором бы все боги находились или как его силы, или как члены, или как
части. Каждая часть имела бы свою, отдельную от прочих частей жизнь,
коль
скоро одна могла гневаться независимо от другой, одна могла
умилостивляться, другая — раздражаться. Сказать же, что все части
вместе,
т. е. весь Юпитер целиком мог оскорбиться, если не почитались его части
поодиночке и в отдельности каждая, значило бы сказать глупость. Ни одна
из
этих частей не была обойдена, если бы чтили его одного, заключающего в
себе все.
Ведь и теперь, когда они говорят, например (опускаю многое другое), что
светила — суть части Юпитера, что все они живут, имеют разумные души и
потому, несомненно, суть боги; разве они не видят, как многих из них не
почитают, как многим не строят храмов, не воздвигают алтарей, хотя
незначительному их числу воздвигать алтари и приносить особые жертвы и
сочли необходимым?
179
Итак, если светила, которых не почитают особо, за это гневаются, то
почему
же они, умилостивляя немногих, не боятся жить под целым разгневанным
небом? Если же звезды чтутся все, потому что они — в Юпитере, которому
воздается поклонение, то таким же сокращенным порядком можно было бы
поклоняться и всем в нем одном. В таком случае не разгневалась бы ни
одна
из них, так как не была бы обойдена в нем ни одна, — не разгневалась бы
гораздо вернее, чем теперь, когда, при почитании только некоторых из
них,
дается справедливый повод гневаться тем, и притом многочисленнейшим,
которые обойдены почитанием; и это тем более, что им, блистающим с
высоты
небес, предпочитается стоящий в гнусной наготе Приап.
ГЛАВА XII
Что же? Неужели это не должно смущать людей, наделенных проницательным
умом; более того, каких бы то ни было людей вообще? Ибо не требуется
большого ума, чтобы, став на беспристрастную точку зрения, понять, что
если Бог есть душа мира, а мир представляет собой тело этой души, так
что
получается одно живое существо, состоящее из тела и души; и что если
этот
Бог, как бы в некоем своем естественном лоне, содержит в себе все, так
что
из Его души, оживляющей всю эту громаду, проистекают и жизнь, и душа
всего
живущего по роду каждого рождающегося, то не остается решительно ничего,
что не было бы частью Бога. А если это так, то кому не видно, какие
нечестивые и кощунственные следствия вытекают отсюда? Всякий, например,
попирая что-либо ногами, попирает часть Бога, при каждом убийстве
животного убивает часть Бога. Не хочу говорить всего, что может
приходить
на ум, но не может быть высказано в силу естественной стыдливости.
180
ГЛАВА XIII
Если же говорят, что только разумные животные, например люди, суть части
Бога, то я не понимаю, каким образом отделяют они от Его частей животных
неразумных, коль скоро Бог — весь мир? Впрочем, зачем препираться нам
из-за этого? В рассуждении самого разумного животного, т. е. человека,
что
может быть несчастнее мысли, что, когда наказывается ребенок,
наказывается
Бог? Кто, кроме совершенно безумного, может также допустить, что части
Бога бывают похотливыми, несправедливыми, нечестивыми и заслуживающими
всякого осуждения? Наконец, из-за чего гневается Бог на тех, которые не
чтут Его, когда не чтут Его Его же части? Остается им, таким образом,
сказать, что все боги имеют свою собственную жизнь, что каждый из них
живет сам по себе и что ни один из них не составляет части другого; но
что
почитать следует тех из них, которых можно знать и почитать; потому что
их
так много, что знать и почитать всех нет никакой возможности. А так как
над всеми богами начальствует в качестве царя Юпитер, то думаю, что, по
их
мнению, именно он основал и увеличил Римское царство. Ибо если это
сделано
не им, то кто другой из богов мог, на их взгляд, выполнить столь великое
дело, когда каждый из этих богов занят своими обязанностями и делами и
не
вмешивается в обязанности и дела других? Итак, царство людей мог
распространить и увеличить только царь богов.
ГЛАВА XIV
Но, спрашивается, почему и само государство не есть какой-нибудь бог?
Почему бы это было не так, если есть богиня Победа? Или зачем нужен в
этом
случае Юпитер, если Победа бывает благосклонна, милостива и всегда
является на помощь к тем, которых она хочет
181
сделать победителями? При благосклонности и благоволении этой богини,
пускай Юпитер даже бездействует или делает что-либо другое, — какие
народы
не будут побеждены, какие устоят царства? Или, может быть, добрым людям
не
нравится воевать по причинам несправедливым и пустым и ради расширения
государства безосновательно вызывать на войну соседей, живущих спокойно
и
совершенно безобидно? Если они мыслят именно так, я их вполне одобряю и
хвалю.
ГЛАВА XV
Пусть, в самом деле, подумают, действительно ли следует людям добрым
радоваться расширению государства. Несомненно, что возрастанию
государства
способствовала несправедливость тех, с которыми велись справедливые
войны.
Государство неизбежно оставалось бы малым, если бы спокойствие и
справедливость соседей не вызывали никакой обидой войны против них; и
при
более счастливых условиях человеческой жизни все государства оставались
бы
малыми, наслаждаясь дружелюбием соседей, так что в мире было бы так же
достаточно много государств разных народов, как в городе достаточно
много
домов разных граждан. Поэтому вести войны и путем покорения народов
расширять государство представляется делом хорошим для людей дурных, но
для добрых — это только дело необходимости. Может это быть названо и
делом
хорошим, но только потому, что было бы хуже, если бы люди более
несправедливые господствовали над более справедливыми. Но не подлежит
сомнению, что иметь доброго и мирного соседа — большее счастье, нежели
подчинять соседа плохого и воинственного. Желание ненавидеть или бояться
кого-нибудь, чтобы было кого побеждать, — желание дурное.
182
Но как бы там ни было, если римляне смогли создать столь великое
государство, ведя справедливые войны по причинам законным и серьезным,
то
не следовало ли им почитать и чужую несправедливость в качестве
какой-нибудь богини? Ведь мы видим, что эта несправедливость немало
содействовала расширению их империи, вызывая на противозаконные действия
людей, чтобы было с кем вести войны и благодаря этому увеличивать
государство. Почему же и несправедливость, по крайней мере —
несправедливость иноземных народов, не может быть богиней, если Испуг,
Страх и Лихорадка удостоились быть римскими богами? Таким образом,
Римское
государство увеличилось благодаря этим двум, т. е. чужой
несправедливости
и богине Победе, при полном бездействии Юпитера: несправедливость давала
причины к войне, а Победа приводила эти войны к счастливому концу. Да и
какое участие мог иметь в этом случае Юпитер, когда то, что можно было
бы
назвать его благодеянием, само считалось, называлось и почиталось богом
и
призывалось само по себе? Он принимал бы в этом участие в том только
случае, если бы назвался Государством, подобно тому, как та называлась
Победой. Или если государство представляет собою дар Юпитера, то почему
не
считалась его же даром и победа? Так, конечно, и было бы, если бы в
Капитолии находился и был предметом почитания не камень, а истинный Царь
царствующих и Господь господствующих (Апок. XIX, 1б).
ГЛАВА XVI
Я только крайне удивляюсь, почему, назначив отдельных богов для каждой
вещи и для каждого почти явления, призывая богиню Агенору, чтобы она
вызывала деятельность, Стимулу, чтобы возбуждала к деятельности даже
чрезмерной, Мурцию, чтобы она
183
сверх меры не возбуждала, но делала человека, по выражению Помпония,
ггшгсШит, т. е. совершенно ленивым и бездеятельным, Стреную, чтобы
делала
проворным, — почему, отправляя всем этим богам и богиням публичные
культы,
они Квиете, которой молились, чтобы она делала человека спокойным, не
захотели совершать культ публично, построив ей храм за коллинскими
воротами? Не было ли это признаком беспокойного духа? Или, лучше, не то
ли
оно именно и означало, что усердно чтивший эту толпу не богов, а
демонов,
не мог иметь того покоя, к которому призывает истинный Врач, говоря:
«Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам
вашим» (Мф. XI, 29)?
ГЛАВА XVII
Может быть, нам скажут, что богиню Победу посылает Юпитер, и она,
повинуясь ему, как царю, идет к тем, к кому он велит, и принимает их
сторону? Это верно, но не относительно Юпитера, которого они рисуют в
своем воображении царем богов, а относительно того истинного Царя веков,
Который посылает не Победу, не имеющую никакой субстанции, а ангела
Своего, и делает победителем того, кого хочет; советы Которого могут
быть
сокровенными, но несправедливыми быть не могут. Ведь если победа —
богиня,
то почему не бог триумф, и почему он не соединен с победой или как муж,
или как брат, или как сын? Поистине, о своих богах они измыслили такие
вещи, которые, если бы они были выдуманы поэтами, а нами подвергнуты
рассмотрению, они сами назвали бы выдумками, достойными смеха, но не
применимыми к истинным божествам; но так как подобные бредни они
вычитали
не у поэтов, а почитали в храмах, то и не смеялись над собой. Итак, они
должны были обращаться с просьбами обо всем к Юпитеру и молиться ему
одному. Ибо, куда бы ни посылал он Победу,
184
она не должна была сопротивляться ему и исполнять свою волю, если она —
богиня, подвластная ему, как царю.
ГЛАВА XVIII
А на каком основании является богиней Счастье? Ей построен храм,
посвящен
жертвенник и отправляется подобающий культ. Пусть бы, по крайней мере,
чтилось что-то одно. Ибо какого блага может не быть там, где есть
счастье?
Зачем же тогда почитают и признают богиней еще и Фортуну? Разве Счастье
—
одно, а Фортуна — другое? Потому (говорят), что фортуна может быть и
злой:
счастье же не было бы и счастьем, если бы оно было злым. Но на самом
деле
мы всех богов того и другого пола (если они имеют пол) должны считать
добрыми. Так говорил Платон*, так говорят другие философы и наилучшие
правители государств и народов. Каким же образом богиня Фортуна является
иногда доброй, а иногда злой? Или, может быть, когда она бывает злой,
перестает быть богиней и превращается вдруг в злого демона? И потом,
сколько есть таких богинь? Вероятно, столько же, сколько людей,
одаренных
фортуною, т. е. пользующихся доброй Фортуной. Но так как вместе, т. е. в
одно и то же время, с ними есть очень много и таких, которые имеют злую
фортуну, то неужели Фортуна, если это она же, бывает одновременно и
доброй, и злой, — для одних одной, для других — другой? Или та, которая
считается богиней, всегда добра? В таком случае она — то же, что и
Счастье; к чему же тогда два названия?
Впрочем, с этим еще можно примириться: сплошь и рядом одна и та же вещь
называется двумя именами. Но зачем — различные храмы, различные алтари,
различные культы? Есть, говорят,
185
и для этого причина: Счастьем пользуются люди добродетельные за
предварительные заслуги, а Фортуна, именуемая доброй, выпадает на долю
людей добродетельных и порочных безо всяких на то заслуг, случайно
(Гопшш), почему и называется Фортуною. Но каким образом она добра, если
приходит без всякого разбора и к добродетельным, и к порочным? Да и за
что
чтут ее, если она так слепа, что обрушивается на кого попало, минуя
весьма
часто своих почитателей и привязываясь к тем, кто ее презирает? А если
ее
поклонники отчасти и добиваются того, что она обращает на них внимание и
любит их, то она получается уже за заслуги, приходит не случайно. Как же
в
таком случае оправдывается вышеприведенное определение фортуны? Каким
образом получила она свое имя от случая? Ведь если она действительно
фортуна, то нет никакой пользы от ее почитания. Если же она предпочитает
выбирать своих поклонников, чтобы оказывать им содействие, то она уже не
фортуна. Или и Фортуну посылает Юпитер к кому ему угодно? В таком случае
пусть чтут его одного: так как и Фортуна не может его ослушаться, когда
он
приказывает ей и посылает ее туда, куда хочет. Или, по крайней мере,
пусть
почитают ее одни порочные люди, которые не хотят иметь заслуг, которыми
бы
могли привлечь к себе богиню Счастье.
ГЛАВА XIX
Этому мнимому божеству, которое называется Фортуной, они приписывают так
много, что занесли в свою историю, будто статуя Фортуны, посвященная ей
матронами (и названная женской Фортуной*), даже разговаривала": она
будто
бы сказала, и не раз, а дважды, что матроны почтили
186
ее как должно. Если бы это и было так, удивляться не следует. Обольщать
подобным образом злым демонам не составляет большого труда: свои уловки
и
лукавство они должны были бы применить в настоящем случае прежде всего
потому, что говорила именно та богиня, которая благодетельствует
случайно,
а не приходит по заслугам. В самом деле, говорящей оказалась Фортуна, а
Счастье — немым: к чему это, как не к тому, чтобы люди не старались жить
добродетельно, положившись на Фортуну, которая сделала бы их счастливыми
помимо всяких с их стороны заслуг? И если Фортуна действительно
говорила,
то пусть бы говорила, по крайней мере, не женская, а мужская Фортуна,
чтобы не возникло подозрение, что такое чудо выдумали из женской
болтливости сами (матроны), посвятившие ей статую.
ГЛАВА XX
Сделали богиней и Добродетель, которая, если бы была действительно
богиней, должна была предпочитаться многим. А так как она — не богиня, а
дар Божий, то и сама должна испрашиваться у Того, Кто один может
даровать
ее; вся же толпа ложных богов должна исчезнуть. Но к чему сделана
богиней
и Вера, и получила даже храм и алтарь? Ее храмом бывает всякий, кто
только
благоразумно ей внимает. Но откуда им знать, что такое вера, первое и
главнейшее дело которой — веровать в истинного Бога? Итак, почему не
удовольствовались добродетелью? Не в ней ли и вера? По их мнению,
добродетель должна быть разделена на четыре вида: благоразумие,
справедливость, мужество и умеренность. Каждый из этих видов имеет, в
свою
очередь, свои подвиды; так, в справедливости заключается, как подвид, и
вера. У нас же вера занимает главнейшее место и каждый из нас знает, что
значат слова: «Праведный своею верою жив будет» (Аввак. II, 4).
187
Но если вера — богиня, я удивляюсь этим любителям толпы богов, почему
своим пренебрежением они нанесли обиду другим столь многим богиням,
которым так же, как и вере, они могли посвятить храмы и алтари? Почему
не
удостоилась быть богиней умеренность, коль скоро благодаря ей некоторые
римские государи снискали немалую славу? Почему, далее, не богиня —
мужество, которое проявилось в Муцие, когда он держал свою правую руку в
огне; в Курцие, когда он за свое отечество ринулся в пропасть; в Децие -
отце и Децие – сыне, когда они обрекли себя на смерть за войско (если
только во всех них было истинное мужество, о чем я пока не говорю)?
Почему
благоразумие и мудрость не удостоены между богами никакого места? Не
потому ли, что все они чтутся под общим именем добродетели? Но таким же
образом можно было бы почитать и одного Бога, частями Которого
признаются
все прочие боги. Но в добродетели заключается и вера, и стыдливость,
которые, однако, удостоены внешних алтарей в особых храмах.
ГЛАВА XXI
Всех этих богинь создала не истина, а суетность. Все они суть дары
истинного Бога, а не самостоятельно существующие богини. Притом чего еще
недостает там, где находятся добродетель и счастье? Чем может быть
доволен
тот, кого не удовлетворяют добродетель и счастье? Добродетель обнимает
собою все, что нужно делать; благополучие — все, чего следует желать.
Если
Юпитера они почитали для того, чтобы он ниспосылал добродетель и
счастье;
и к счастью же относится обширность и долговременное существование
государства, если это суть нас нечто доброе, то почему не поняли они,
что
добродетель и счастье суть дары
188
Божий, а не отдельные богини? А если уж они признали их богинями, то
пусть
бы не выдумывали, по крайней мере, остальной толпы богов и богинь. В
самом
деле, обозрев все те обязанности, которые им угодно было измыслить для
своих богов и богинь сообразно с собственной фантазией, пусть укажут они
что-нибудь такое, что от какого-нибудь бога можно было бы еще получить
человеку, имеющему добродетель и пользующемуся счастьем? Каких
наставлений
просить у Меркурия или у Минервы, когда добродетель заключает в себе
все?
Ибо, по определению древних, добродетель есть искусство жить хорошо и
справедливо. Поэтому от греческого слова аретп, что значит добродетель,
латиняне, как полагают, заимствовали термины агз и ап15, искусство.
Но если добродетель может приходить только к человеку остроумному, в
таком
случае какая была нужда в боге Катие — отце, который делает людей саЮз,
т.
е. острыми разумом, когда это могло бы давать Счастье? Ведь родиться
остроумным — счастье. Правда, человек, еще не рожденный, не мог почитать
богиню Счастье, чтобы, умилостивленная им, она даровала ему остроумие;
но
она могла содействовать его родителям, своим поклонникам, чтобы сыновья
их
рождались остроумными. Какая была нужда роженицам призывать Люцину,
когда
при наличии Счастья они могли рожать не только благополучно, но и
хороших
младенцев? Зачем нужно было поручать рождающихся богине Опе, кричащих —
богу Ватикану, лежащих в колыбели — богине Кунине, грудных — богине
Румине, стоящих — богу Статилину, приходящих — богине Адеоне, уходящих —
Абеоне; богине Менте, чтобы они имели добрый ум; богу Волюмну и богине
Волюмне, чтобы желали доброго; брачным богам, чтобы счастливы были в
супружестве; полевым богам, в особенности же самой Фруктезее, чтобы
собирали
189
обильнейшие плоды; Марсу и Беллоне, чтобы счастливо воевали; богине
Виктории, чтобы оставались победителями; богу Гонору, чтобы были в
чести;
богине Пекунии, чтобы были при деньгах; богу Эскулану и его сыну
Аргентину, чтобы имели медные и серебряные деньги? Эскулан потому и
назван
отцом Аргентина, что в обращении сперва явилась медная монета, а затем —
серебряная. Удивляюсь только, что Аргентин не родил Аурина, потому что
за
серебряной монетой явилась золотая. Если бы имели они этого бога, они
предпочли бы его и отцу Аргентину, и деду Эскулану, подобно тому, как
Юпитера предпочли Сатурну.
Итак, какая была нужда ради этих, духовных ли, или телесных внешних благ
почитать и призывать такую тьму богов (которых я не всех и припомню, да
и
сами они не могли указать особых и специальных для всех человеческих
благ,
подразделяя их на виды и рассматривая отдельно), когда все это легче и
короче могла бы сообщить одна богиня Счастье; так что в другом
каком-нибудь боге не было надобности не только для получения добра, но и
для устранения зла? Зачем, в самом деле, нужно было призывать для
усталых
богиню Фессонию, для изгнания неприятелей богиню Пеллонию, для больных
врача Аполлона или Эскулапа, или, в случае большой опасности, обоих
вместе? Не было бы надобности умолять ни бога Спиниенсиса, чтобы
уничтожал
он тернии ($ртое) на полях, ни богиню Рубигу (ржавчину), чтобы она не
подходила к полям: присутствие одной богини Счастье не дозволило бы злу
появиться и довольно легко устранило бы его. Наконец (мы имеем в виду,
собственно, двух богинь: Добродетель и Счастье), если благополучие
представляет собою награду за добродетель, оно уже не богиня, а дар
Божий;
если же оно — богиня, то почему нельзя сказать, что оно сообщает и саму
добродетель, поскольку иметь добродетель — великое счастье?
190
ГЛАВА XXII
На каком же основании хвалится Варрон, будто оказал своим согражданам
великое благодеяние тем, что не только упомянул о богах, которых римляне
должны почитать, но сказал и о том, что касается каждого из этих богов?
«Как совершенно бесполезно, — говорит он, — знать имя и внешний вид
какого-либо врача, но не знать, что такое врач; так же совершенно
бесполезно знать, что есть бог Эскулап, если тебе неизвестно, что он
помогает здоровью и если ты не знаешь, таким образом, о чем ему должно
молиться». Эту мысль он подтверждает и другим сравнением, говоря, что не
только жить хорошо, но и совсем никто не может жить, не зная, что такое
ремесленник, хлебопек, штукатур, к кому бы он мог обратиться при
какой-либо надобности, — не зная, кого избрать помощником, кого
руководителем, кого учителем; и прибавляет, что так же точно полезно и
знание богов, — знание о том, какой силой, способностью и властью
обладает
каждый бог по отношению ко всякой вещи. «Отсюда, — говорит он, — мы
можем
узнать, какого бога и о чем должны призывать и умолять, и не поступать
подобно комедиантам: не просить у Либера воды, а у Лимф — вина».
Действительно, великая польза! Кто не поблагодарил бы его, если бы он
учил
истине: учил людей почитать единого истинного Бога, от Которого исходят
все блага?
ГЛАВА XXIII
Но если их книги и религиозные установления истинны и если Счастье
действительно богиня, то почему почитается не она одна, которая может
дать
все; одним словом, сделать счастливым? Ибо чьи какие бы то ни было
желания
не сводятся к тому, чтобы быть счастливым? Почему же так поздно, после
столь многих римских правителей, построил храм этой богине
191
Лукулл? Почему не воздвиг ей храма прежде всего сам Ромул, желавший
построить счастливый город? Ему не было нужды молиться о чем-либо прочим
богам, когда при покровительстве этой богини у него было бы все. Ведь и
сам он не сделался бы вначале царем, а потом, как верят они, богом, если
бы не была милостивой к нему эта богиня. Зачем же установил он для
римлян
богов: Януса, Юпитера, Марса, Пика, Фавна, Тиберина, Геркулеса и многих
других? Зачем Тит Таций прибавил к этим еще Сатурна, Опу, Солнце, Луну,
Вулкана, Свет и некоторых других, и между прочим — богиню Клоацину,
пренебрегши Счастьем? Почему Нума прибавил столь многих богов и богинь,
но
не прибавил Счастья? Разве что потому, что в такой толпе не смог ее
заметить? Царь Гостилий не ввел бы, конечно, новых богов, Испуга и
Ужаса,
если бы знал и чтил эту богиню. Ибо в присутствии Счастья всякий испуг и
ужас не удалялись бы, умилостивленные, а убегали бы, изгоняемые.
Далее, что значит, что Римское государство уже существовало долго и
достигло обширных пределов, а никто еще не почитал Счастья? Или
потому-то
оно и было скорее обширным, чем счастливым? Ибо каким образом могло быть
истинное счастье там, где не было истинного благочестия? Истинное же
благочестие есть поклонение истинному Богу, а не почитание стольких же
богов, сколько есть и демонов. Но и вслед за тем, когда Счастье принята
была уже в число богов, наступило великое несчастье гражданских войн.
Разве, может быть, Счастье справедливо разобиделась, что она была
приглашена так поздно, и то не для чествования, а скорее, для поругания,
—
так как вместе с нею почитались и Приап, и Клоацина, и Испуг, и Ужас, и
Лихорадка, и прочие: скорее преступления почитающих, чем божества,
достойные почитания?
Наконец, если уж нашли нужным почитать вместе с недостойнейшей толпой
такую богиню, то почему не почитали ее хотя бы преимущественно перед
остальными?
192
Ибо кому не досадно, что (богиня) Счастье не поставлена ни в ряду
богов-советников (сошепзез), которые приглашаются будто бы на совет к
Юпитеру, ни в ряду богов, которые называются избранными (5е1есп)? Ей бы
следовало устроить такой храм, который отличался бы и возвышенностью
места, и превосходством зодчества. Почему бы даже не соорудить ей нечто
лучшее, чем самому Юпитеру? Ведь кто, как не Счастье, дала царствовать и
самому Юпитеру, если только он был счастлив во время своего
царствования?
Да счастье даже лучше, чем царство. Всякий согласится, что найти такого
человека, который устрашился бы, пожалуй, быть царем, нетрудно; но
нельзя
найти такого, который не захотел бы быть счастливым. Пусть бы спросили
по
этому поводу, с помощью авгуров, или иным каким-либо образом, которым
они
считают возможным спрашивать богов, — пусть бы спросили самих же богов:
не
пожелали ли бы они уступить место Счастью? Думаю, что сам Юпитер уступил
бы ей даже вершину капитолийского холма, если бы оказалось, что место,
где
можно было бы построить Счастью обширнейший и возвышеннейший храм,
занято
уже храмами и алтарями других богов. Ибо никто не станет противиться
Счастью, за исключением разве того, кто захотел бы быть несчастным, но
это
случай невозможный.
Юпитер, если бы его спросили, ни в коем случае не сделал бы того, что
сделали по отношению к нему три бога: Марс, Термин и Ювента, которые
своему старейшине и царю решительно не захотели уступить места. Ибо
когда
царь Тарквиний, как гласят их письменные памятники, захотел построить
Капитолий, то место это, на его взгляд более приличное и достойное
(Юпитера), оказалось занятым другими богами. Не осмелившись поступить в
каком-либо отношении вопреки воле этих богов и думая, что они охотно
сами
уступят это место столь великому божеству и своему главе, он посредством
авгуров спросил богов, которых было много
193
на том месте, где теперь воздвигнут Капитолий: не желают ли они уступить
его Юпитеру? Все боги согласились уступить, кроме упомянутых трех:
Марса,
Термина и Ювенты. Поэтому-то Капитолий построен был так, что внутри его
находились и эти три бога; но статуи их так были сокрыты, что об этом
едва
знали самые ученые люди. Да, сам Юпитер не решился бы не уважить
Счастья,
подобно тому, как его самого не уважили те три бога. Но и они, не
уступившие Юпитеру, без всякого сомнения уступили бы Счастью, которое
поставило над ними Юпитера царем. А если бы и не уступили, то сделали бы
это не по неуважению, а потому, что им захотелось бы лучше жить
безвестными в доме Счастья, нежели красоваться на своих местах без него.
Будь водворена богиня Счастье на обширнейшем и возвышеннейшем месте,
граждане знали бы, откуда следует просить помощи в каждом своем добром
желании. Итак, по внушению самой природы, оставив излишнее множество
прочих богов, они чтили бы одну Счастье, ей одной молились бы; ее храм
посещали бы все те граждане, которые хотели бы быть счастливыми (а не
быть
такими из них никто не захотел бы); следовательно, у нее одной и просили
бы всего, чего просят у всех богов. Ибо кто желает получить что-либо от
какого бы то ни было бога, кроме Счастья, если то, чего он желает,
непременно относится к счастью? Поэтому если счастье имеет власть
находиться при том или ином человеке (а оно имеет эту власть, если оно —
богиня), то не крайне ли глупо умолять о нем того или иного бога, когда
есть возможность просить его у него же самого? Таким образом, богиню эту
они должны бы были почтить сравнительно с прочими богами и почетнейшим
местом.
Сами же древние римляне, как мы это читаем у их же писателей, какого-то
Суммана, которому они приписывали ночные молнии, почитали больше
Юпитера,
которому принадлежат молнии
194
дневные. Но после того, как построен был Юпитеру обширный и возвышенный
храм, по причине важности храма толпа устремилась к нему так, что едва
ли
можно сейчас найти человека, который припомнил бы, по крайней мере, что
почиталось имя Суммана. Если же счастье — не богиня, так как (что
полностью соответствует действительности) оно — дар Божий, то следует
искать того Бога, Который может даровать его, а вредное множество
демонов
оставить, ибо служит ему бессмысленная толпа безумцев, делая себе богов
из
даров Божиих, а самого Бога, дары Которого они собой представляют,
оскорбляет упорством гордой воли. Ведь тот не может избежать несчастья,
кто чтит счастье как богиню и оставляет Бога — Подателя счастья, подобно
тому, как тот не может не испытывать голода, кто лижет нарисованный на
картине хлеб, а не просит его у человека, имеющего хлеб настоящий.
ГЛАВА XXIV
Но желательно послушать их рассуждения. Вероятное ли, говорят они, дело,
что наши предки были до такой степени неразумны, что не знали: все это
дары Божий, а не боги? Они знали, что всего этого нельзя приписать
никому,
кроме как только какому-либо великодушному богу; но так как они не могли
открыть имен этих богов, то называли их именами тех вещей, которые, по
их
мнению, даются ими, изменяя несколько эти имена в окончаниях: так,
например, от слова ЬеНит (война) они заимствовали название ВеИоепа, от
сипа (колыбель) — Сишпа, от §е§е5 (зерновой хлеб) — 5е§епа, от ротшп
(яблоко) — Ротопа, от Ьш (бык) — ВиЬопа; или же без всякого изменения,
совершенно в том виде, как называются и сами вещи.-например, именем
Ресигаа называется богиня, дающая деньги (ресигаа), именем Уйгсш —
богиня,
сообщающая добродетель
195
(у!гШ5), именем Нопог — бог, дающий почет (Ьопог), именем СопсогШа —
богиня, сообщающая согласие (сопсогсНа), именем У1ссопа — богиня, дающая
победу (у!сюпа). Таким же точно образом, говорят они, когда Счастье
называется богиней, то подразумевается не сам тот предмет, который
дается,
а то божество, которое дает счастье.
ГЛАВА XXV
Выслушав эти рассуждения, мы гораздо легче, может быть, убедим в том, в
чем желаем, тех из них, сердца которых не слишком еще огрубели. Ведь
если
и человеческая слабость осознала уже, что счастье может быть даровано
только каким-либо богом; если это сознавали и те, которые почитали столь
многих богов, и между прочими — царя их, Юпитера, — так как, не зная
имени
того, кем ниспосылается счастье, они назвали его именем той самой вещи,
которая им, по их представлению, ниспосылается, то этим они уже
достаточно
высказали, что счастья не может ниспослать сам Юпитер, которого они уже
почитали, а ниспосылает его Тот, Кого они сочли нужным почитать под
именем
самого Счастья. Я с полной уверенностью утверждаю, что они верили:
счастье
ниспосылается неким Богом, Которого они не знали. Пусть же поэтому ищут
Его, пусть Его-то и почитают, и этого будет достаточно. Пусть презирают
скрежетание бесчисленных демонов: только тому будет недостаточно этого
Бога, кому недостаточно дара Его. Тому же, кто им доволен (ибо для
человека не существует ничего, чего бы он должен был желать более), тот
пусть служит единому Богу, Подателю счастья. Это — не тот бог, которого
называют Юпитером. Ибо если бы признавали Юпитера вручителем счастья, то
под именем счастья не искали бы, конечно, другого или другую, кем оно
ниспосылается, — да и самого Юпитера не
196
почитали бы с такими обидами. Его называют они прелюбодеем, бесстыдным
любовником и похитителем красивого мальчика.
ГЛАВА XXVI
«Но, — говорит Туллий, — все это выдумал Гомер; он переносил
человеческие
деяния на богов; я же предпочел бы обратное». Действительно, человеку
серьезному не должен был нравиться поэт — выдумщик божественных
преступлений. Но зачем же тогда театральные игры, в которых
рассказываются, воспеваются, представляются и выводятся к чести богов
эти
деяния, ученейшими людьми причислялись к разряду вещей божественных? В
этом случае Цицерон должен был жаловаться уже не на вымыслы поэтов, а на
установления предков. Но не должны ли были воскликнуть в свою очередь и
предки: «В чем же мы виноваты? Сами боги настаивали, чтобы все это
отправлялось в их честь, строго повелевали нам это делать и грозили
бедствиями, если не будем делать; они неукоснительным образом мстили,
когда что-нибудь не исполнялось, и являлись милостивыми, когда
неисполненное выполнялось».
Расскажу, со своей стороны, о следующем событии, которое предание
относит
к числу их добродетелей и чудес. Титу Латинию, римскому поселянину и
отцу
семейства, было велено во сне объявить в сенате, чтобы римские игры
проведены были снова, так как в первый день этих игр была совершена на
глазах у народа казнь одного преступника: богам-де, искавшим в играх
веселого развлечения, были неприятны такие действия властей, вызывающие
печаль. Когда же тот, которому дано было во сне приказание, наутро не
посмел исполнить его, то в следующую ночь оно было повторено ему с
большей
строгостью; а так как он и на этот раз не исполнил, то потерял сына. В
третью ночь ему было сказано, что его ожидает еще большее
197
наказание, если он не сделает так, как ему приказывается. Когда же он не
посмел этого сделать и после этого, то впал в мучительную и ужасную
болезнь. Тогда, по совету друзей, он довел это до сведения правительства
и
был перенесен в сенат на носилках. Когда он передал там свой сон, то
тотчас же выздоровел и удалился из сената на собственных ногах.
Пораженный
этим чудом, сенат постановил возобновить игры, ассигновав на них
вчетверо
большую сумму.
Кто, имея здравый ум, не поймет из этого, что люди, подчинявшиеся власти
злых демонов, от которой освобождает только благодать Божия через
Господа
нашего Иисуса Христа, были принуждаемы силой проводить в честь подобных
богов такие вещи, которые при иных обстоятельствах казались бы гнусными?
Именно в этих играх праздновались вымышленные поэтами преступления
богов,
и эти самые игры возобновлены были по велению сената, принужденного к
этому богами. В этих играх гнуснейшие гистрионы воспевали, представляли
и
услаждали растлителя целомудрия — Юпитера. Если бы это было выдуманным,
он
должен был бы гневаться; если же он услаждался своими, хотя бы и
вымышленными, преступлениями, то, когда чтили его, разве не служили ему,
как дьяволу? Неужели же это он создал, распространял и сохранял Римское
государство, — он, который был отвратительнее всякого римлянина, по
мнению
которого эти вещи были гнусными? Неужели это он ниспосылает счастье, —
он,
которого чтили как злобного и который еще более гневался, если его не
чтили именно таким образом?
ГЛАВА XXVII
В письменных памятниках встречается упоминание о том, что ученейший
понтифик Сцевола делил богов на три рода: один из них был введен
поэтами,
198
другой — философами, третий — государственными властями. Первый род он
называет мифическим, потому что он представляет множество недостойных
вымыслов о богах; второй считает непригодным для государства, потому что
в
нем есть нечто лишнее, а нечто и такое, что было бы вредно знать народу.
На лишнем не останавливаемся; и законоведы часто говорят: «Лишнее не
вредно». Но что подразумевает он под тем, что, если оно дойдет до
народа,
будет вредным? «Вредно, — говорит он, — убеждение, что Геркулес,
Эскулап,
Кастор и Поллукс — не боги, так как философами доказывается, что они
жили
людьми и умерли как люди. Что еще? Мнение, что государства не имеют
действительных изображений тех существ, которые суть боги; что Бог
истинный не имеет ни пола, ни возраста, ни определенных частей тела».
Понтифик не хочет, чтобы народы знали эти вещи, потому что сам он
считает
все это истиной. Следовательно, по его мнению, полезно, чтобы
государства
заблуждались в области религии. Именно такое же мнение высказал и Варрон
в
книгах о божественном. Хороша же религия, если слабый прибегает к ней за
спасением, а между тем, вместо спасительной истины, которой он ищет,
считают полезным для него обман!
В тех же письменных памятниках приводятся и те основания, по которым
Сцевола отвергает род богов, введенных поэтами. Причина эта заключается
в
том, что «у поэтов боги обезображены до такой степени, что оказываются
хуже порядочных людей: одного из них они заставляют воровать, другого —
прелюбодействовать; они заставляют их также делать и говорить разные
вещи,
постыдные и нелепые; представляют трех богинь спорящими между собою о
награде за красоту, и двух из них, побежденных Венерой, разрушающими
Трою;
самого Юпитера представляют превращающимся то в быка, то в лебедя, чтобы
иметь сношение с какой-нибудь женщиной; Сатурна — пожирающим своих
детей;
богиню — выходящею замуж за человека;
199
нельзя придумать такого чуда и такого порока, которого бы не было у них,
хотя это и не совместимо с божественной природой».
Эх, великий понтифик Сцевола! Уничтожь, если можешь, игры; прикажи
народам
не оказывать бессмертным богам таких почестей, в которых преступления
богов вызывали бы удивление и, насколько возможно, подражание. Если же
народ скажет тебе в ответ: «Это ввели у нас вы, понтифики», — проси
тогда
самих богов, по настоянию которых вы делали подобные распоряжения, чтобы
они приказали не оказывать себе подобных почестей. Если эти почести худы
и
потому решительно не совместимы с величием богов, то они представляют
собою величайшее оскорбление богам, насчет которых безнаказанно
выдумываются. Но боги тебя не слушают: они — демоны, а потому учат злому
и
радуются постыдному; они не только не считают для себя оскорблением,
если
о них выдумываются подобные вещи, но скорее не в состоянии перенести той
обиды, если им не оказывают подобных почестей. Допустим, что ты
обратишься
с жалобой на них к Юпитеру, особенно ввиду того, что на театрализованных
играх представляются весьма многие преступления его самого; но, хотя вы
и
называете его богом, который управляет всем этим миром, разве не
наносите
вы ему величайшего оскорбления уже только тем, что считаете нужным
почитать его вместе с ними и признаете его их царем?
ГЛАВА XXVIII
Итак, боги, которых умилостивляют, или, лучше сказать, обвиняют
подобными
почестями, так что с их стороны является большим преступлением, что они
услаждаются этой ложью, чем если бы о них говорили истину, — такие боги
ни
в коем случае не могли увеличить и
200
поддержать Римское государство. Если бы они могли это сделать, то столь
великий дар они скорее сообщили бы грекам, которые в подобного рода
божественных вещах, т. е. театрализованных играх, служили им с гораздо
большим почтением и уважением, так как от язвительных насмешек, которым
подвергали богов поэты, они не устраняли и себя, давая им свободу
издеваться над какими им было угодно людьми, и самих актеров считали
людьми не презренными, а достойными высокого уважения. Могли же римляне
иметь золотую монету, хотя и не почитали бога Аурина; так же точно могли
они иметь серебряную и медную монету, если бы не почитали ни Аргентина,
ни
его отца Эскулана. То же можно сказать и относительно всего, о чем снова
заводить речь не хочется. Итак, без воли истинного Бога они никоим
образом
не могли бы иметь царства; но если бы они не знали или отвергли этих
многих и ложных богов, а знали единого истинного Бога и служили Ему
искренней верой и нравственностью, то и здесь имели бы лучшее царство, и
потом наследовании бы царство вечное, независимо от того, имели ли они
здесь царство или не имели.
ГЛАВА XXIX
По их словам, то было прекраснейшим предзнаменованием, что, как мною
было
упомянуто выше, Марс, Термин и Ювента не захотели уступить места царю
богов, Юпитеру. Это значило, говорят они, что поколение Марса, т. е.
римский народ, никому не уступит того места, которым владеет; что и
римских границ, благодаря Термину, никто не сдвинет; что римская
молодежь,
благодаря богине Ювенте, не отступит ни перед кем. Как же после этого
смотрят они на царя своих богов, подарившего все царство, когда то
предзнаменование выставляет его врагом, не делать уступок которому —
дело
прекрасное? Впрочем, если предзнаменование это
201
истинное, им решительно нечего бояться. Они ведь не согласятся с тем,
чтобы боги, не хотевшие сделать уступки Юпитеру, уступили Христу. Ибо
они
могли уступить Христу при неприкосновенности границ империи, удалившись
только со своих мест, а главное — из сердец верующих.
Но прежде чем Христос пришел во плоти, прежде чем написано было то, что
мы
привели из их книг, хотя и после уже того, как дано было при царе
Тарквинии упомянутое предзнаменование, римские войска несколько раз были
разбиты и обращены в бегство, и предзнаменование, что Ювента не уступит
Юпитеру, оказывалось ложным; а род Марса во время победы и вторжения
галлов подвергся истреблению в самом Риме; наконец, и границы империи
сокращены были до крайности в то время, когда многие города отпали и
приняли сторону Ганнибала. Таким образом, прекрасная сторона
предзнаменования оказалась вздором; действительным же осталось только
упорство против Юпитера, причем не богов, а демонов. Ибо не уступить
значит одно, а возвратиться опять на то место, которое уступлено, совсем
другое. Впрочем, римские границы, особенно в восточной части империи,
изменены были и после, волей Адриана. А именно.- три превосходных
провинции, Армению, Месопотамию и Ассирию он уступил государству персов;
так что бог Термин, охранявший, по мнению римлян, римские границы и в
том
прекрасном предзнаменовании не уступивший Юпитеру места, оказался
испугавшимся царя людей Адриана более, чем царя богов Юпитера.
Равным образом, когда затем провинции были возвращены обратно, Термин
сделал уступку снова почти уже на нашей памяти. Это было тогда, когда
Юлиан, веривший оракулам богов, издал безрассудный приказ.- сжечь
корабли,
нагруженные съестными припасами; лишенное их войско, — когда вслед
202
за тем умер и сам он от раны, нанесенной врагом, — впало в такую нужду,
что оттуда не вернулся бы никто (потому что неприятель отовсюду напирал
на
солдат, приведенных в смятение смертью императора), если бы по мирному
договору не были установлены границы там, где проходят они и сейчас, —
установлены, правда, не с таким уроном, какой допущен был Адрианом,
однако
же и не там, где они проходили прежде, а посередине между этими
пунктами.
Таким образом, по пустому предзнаменованию бог Термин не уступил
Юпитеру,
а воле Адриана, даже безрассудству Юлиана и крайности Иовиана — уступил.
Благоразумнейшие и серьезнейшие из римлян понимали это, но были
бессильны
против обычая города, преданного демонским обрядам. И сами они, хотя и
сознавали пустоту всего этого, думали, что религиозное почитание,
приличное Богу, нужно воздавать природе вещей, находящейся под властью и
управлением единого истинного Бога; «служили, — как говорит апостол, —
твари вместо Творца, Который благословен во веки» (Рим. I, 25).
Необходима
была помощь того истинного Бога, Который посылает святых и истинно
благочестивых мужей, умирающих за истинную религию, дабы избавить живых
от
религии ложной.
ГЛАВА XXX
Цицерон, сам будучи авгуром, смеется над авгуриями и упрекает людей,
основывающих свои житейские предприятия на крике ворона или вороны*.
Но этот сомневающийся во всем академик не имеет в подобных вещах
никакого
авторитета. У него во второй книге о природе богов рассуждает Люцилий
Бальб, и хотя выводит суеверия из природы вещей,
203
представляя их как бы философскими и физическими, однако негодует на
введение статуй и на мифологизированные суждения, говоря таким образом:
«Итак, не видишь ли, что физические открытия, послужившие ко благу и
пользе, дали повод к измышлению ложных богов? Отсюда родились ложные
суждения, грубые заблуждения и старушечьи суеверия. Нам ведь известны и
фигуры богов, и их возраст, и одежды, и украшения; роды, браки,
родственные связи и все прочее перенесено на них по аналогии с
человеческой немощью. Их представляют нам и испытывающими душевные
волнения: мы слышали о желаниях, скорбях и гневе богов. Были между
богами
(как гласят басни) даже войны и сражения. По словам Гомера, боги не
только
защищали два враждебных войска, одни — одно, другие — другое, но вели и
собственные войны с титанами или гигантами. Говорить об этом, верить
этому
— крайне безрассудно: все это в высшей степени пусто и легкомысленно»*.
Вот что говорят защитники языческих богов! Затем, сказав, что все это
относится к суевериям, а к религии — то, что говорит он, очевидно, с
точки
зрения стоиков, он продолжает: «Не только философы, но и предки наши
отделяли религию от суеверия. Суеверными (зирегзигюзГ) называли они тех,
которые по целым дням молились богам и приносили жертвы, чтобы дети их
пережили их (зирегзШез езйепг.)»**.
Кто не поймет, что, боясь распространенного среди граждан обычая, он
старается хвалить религию предков и хочет отделить от нее суеверие, но
как
это сделать, не знает? Ибо если суеверными предки называли тех, которые
по
целым дням молились и приносили жертвы, то разве будут суеверными те,
которые ввели статуи богов в различном возрасте и различной одежде,
роды,
браки и родственные связи богов? Ведь если эти вещи порицать как
суеверные,
204
то виноваты в них будут предки, которые ввели и чтили статуи богов;
виноват будет и он сам, который, как бы красноречиво ни старался
вырваться
на свободу, считал необходимым почитать их: виноват и в том, что о том,
о
чем он так красноречиво рассуждает в приведенном разговоре, не посмеет и
заикнуться в народном собрании.
Возблагодарим же, христиане, Господа Бога нашего; возблагодарим не небо
и
землю, как говорит Бальб, но Того, Кто сотворил небо и землю. Кто через
величайшее смирение Христа, проповедь апостолов, веру мучеников, умерших
за истину и живущих с истиной, вырвал те суеверия, которые слегка, как
бы
картавя (ЪаШипеш), порицает Бальб, не только из благочестивых сердец, но
и
из суеверных храмов, пленив их в свое свободное рабство.
ГЛАВА XXXI
А сам Варрон, о котором мы говорили с сожалением, что он, пусть и не по
собственному своему убеждению, поставил театрализованные игры в разряд
божественных вещей, — сам Варрон, хотя, будучи человеком благочестивым,
во
многих местах своих сочинений и убеждает почитать богов, не сознается
разве, что следует существующей в Римском государстве религии не по
собственному убеждению, когда решается высказать мысль, что если бы ему
пришлось строить новый город, он заимствовал бы систему богов и имена их
скорее всего из природы? Но живя, по его словам, среди древнего народа,
он
считал себя обязанным держаться принятой предками истории об именах и
прозвищах богов в том виде, в каком она передала их потомству, и то, что
писал и исследовал, писал и исследовал с той целью, чтобы народ был
расположен скорее почитать этих богов, чем презирать их. Этими словами
он,
человек весьма
205
тонкий, дает достаточно понять, что он не открывает всего того, что не
только для него было бы презренным, но показалось бы презренным и
народу,
если бы не было обойдено молчанием.
Можно было бы считать это лишь моим предположением, если бы он сам в
другом месте, говоря о религии, ясно не сказал, что есть (в религии)
много
такой правды, которую народу знать вредно; равно если есть и ложное, то
бывает полезно, чтобы народ смотрел на это иначе: поэтому-то греки свои
таинства и мистерии ограждали стенами и молчанием. В этом случае он
действительно, выдал нам тайную мысль якобы мудрецов, которые управляли
государствами и народами. Однако же подобными обманами с удивительным
лукавством пользуются злые демоны, которые одинаково держат в своей
власти
как обманывающих, так и обманываемых, и от власти этой не может
освободить
ничто, кроме благодати Божией через Господа нашего Иисуса Христа.
Тот же весьма тонкий и ученый автор говорит, что, по его мнению, только
те
одни поняли, что такое Бог, которые представляли его душой, управляющею
миром посредством разума и движения. А поэтому, хотя он еще и не достиг
самой истины, ибо Бог — не душа, а Создатель и Податель душ, однако,
если
бы мог избавиться от предрассудков, признал бы и убедился сам, что
надлежит почитать единого Бога, Который движением и разумом управляет
миром; так что у нас с ним осталось относительно этого разногласие
только
в том, что, по его словам, Бог — душа, а не Творец душ. Еще он говорит,
что древние римляне чтили богов без кумиров в продолжение более ста
семидесяти лет. «Если бы, — замечает он, — так было и сейчас, то боги
почитались бы с большею чистотой». В подтверждение этого своего мнения
он
указывает, между прочим, и на народ Иудейский, и в заключение говорит,
что
первые, поставив для народа статуи богов, уничтожили в своих
государствах
страх и увеличили заблуждение; ему казалось, и не без основания, что
боги
206
легко могут быть презираемы из-за нелепости статуй. А что он не
употребляет выражения «внесли заблуждение», но — «увеличили», то этим
дает
понять, что заблуждение уже существовало и тогда, когда статуй еще не
было.
Кто не поймет из этого, насколько близок был он к истине, когда говорил,
что только те понимали, что такое Бог, которые представляли Его душой,
управляющею миром, и когда полагал, что религия сохраняется в большей
чистоте без кумиров? И если бы он был в состоянии что-либо сделать
против
этого застарелого заблуждения, то признал бы, конечно, что Бог,
управляющий миром, один, и что чтить Его надлежит без кумиров; и будучи
так близок к истине, легко, быть может, убедился бы в изменяемости души;
так что понял бы, что истинный Бог есть неизменяющаяся сущность, которая
создала и саму душу. А если так, то какие бы нелепости о многих богах
такие мужи ни говорили в своих книгах, они, побуждаемые сокровенной
волей
Божией, скорее выводили эти нелепости на свет, чем пытались убеждать в
них. Поэтому если мы приводим из них свидетельства, то приводим в укор
тем, которые не хотят вникнуть, от какой и насколько злобной власти
демонов освобождает нас единственная жертва столь святой пролитой крови
и
дар испрошенного нам Духа.
ГЛАВА XXXII
Говорит он также, что и относительно родословных богов народы склонялись
скорее на сторону поэтов, чем физиков; а потому предки его, т. е древние
римляне, верили и в пол, и в родословные богов, а также и в брачные их
союзы. Все это сделалось очевидным вследствие именно того, что мнимо
разумные и мнимо мудрые люди позаботились о том, как
207
обманывать народ в религии, и тем самым не только почитать демонов, но и
подражать им, преисполненным величайшей страстью к обману. Ибо они, как
демоны, могут обладать только теми, кого прельщают обманом; так же точно
и
люди-правители, не справедливые, конечно, а подобные демонам, — то, что
знали как ложное, выдавали народу от лица религии за истинное, связывая
его этим как бы более тесным гражданским союзом, чтобы подобно демонам
повелевать покорными. А какой слабый и неученый человек мог устоять
против
совместно действовавших лжецов — правителей государства и демонов?
ГЛАВА XXXIII
Итак, оный Бог, Виновник и Податель счастья, — поскольку один есть
истинный Бог, — сам раздает земные царства и добрым, и злым. И делает Он
это не без разбора и как бы случайно (ибо Он — Бог, а не Фортуна), но
сообразно с порядком вещей и времен, — порядком для нас сокровенным, а
Ему
вполне известным. Этому порядку Он не подчинен, однако же, рабски, а
царствует над ним, как Владыка, и располагает им, как Правитель. Но
счастье Он ниспосылает только добрым. Это счастье могут иметь и не иметь
подданные, могут иметь и не иметь царствующие. Полным оно будет в той
жизни, где никто уже не будет рабом. Поэтому земные царства Он дает и
добрым, и злым, чтобы Его почитатели, еще младенцы в духовном своем
совершенствовании, не желали от Него этих даров как чего-то великого. В
том заключается и таинственность Ветхого завета, в коем скрывался Новый,
что в нем обетованы были и земные дары: люди, жившие духовной жизнью, и
тогда понимали, хотя открыто еще и не проповедовали, как то, что теми
временными вещами обозначалось, так и то, в каких дарах Бо-жиих
заключается истинное счастье.
208
ГЛАВА XXXIV
Итак, дабы дать уразуметь, что земные блага, к которым стремятся те,
которые не в состоянии помыслить о лучшем, находятся во власти единого
истинного Бога, а не многих ложных богов, которых прежде почитали
римляне,
Бог из нескольких человек размножил Свой народ в Египте и освободил его
оттуда чудесными знамениями. Иудейские женщины не призывали Люцины,
когда
рожденных ими младенцев Бог сам освобождал и охранял от рук египтян,
преследовавших и убивавших всех детей, — охранял для того, чтобы они
удивительным образом умножались и чтобы народ этот возрастал до
невероятности. Дети кормились грудью без богини Румины, лежали в
колыбелях
без богини Купины: принимали пищу и питье без Эдуки и Потины,
воспитывались без всего этого множества детских богов; женились без
богов
брачных; совокуплялись с супругами без культа Приапа. Без призывов к
Нептуну разделилось море, когда они его переходили, и покрыло
соединившимися вновь волнами преследовавших их врагов. Они не сделали
предметом поклонения никакой богини Маннии, когда получили с неба манну,
и
не стали почитать Нимф и Лимф, когда камень от удара жезла исторг для
них,
жаждущих, воду. Без сумасбродных культов Марсу и Беллоне они вели войны
и
побеждали хотя не без победы, но считали ее не богиней, а даром Божиим.
У
них и без Сегетии были жатвы, без Бубоны — волы, без Меллоны — мед, без
Помоны — яблоки — словом, все, из-за чего римляне считали нужным
молиться
такой толпе богов, они получали с гораздо большим счастьем от одного
истинного Бога. И если бы, увлекаемые нечестивым любопытством, точно
какими-то магическими чарами, они не грешили против Него, сначала
отпадая
к чужим богам и идолам, а потом убив Христа, то продолжали бы жить в том
же царстве, если и не особенно обширном, то во всяком случае
209
— счастливом. И в настоящее время то обстоятельство, что они рассеяны
почти по всем странам и народам, есть дело провидения единого и
истинного
Бога. Из их священных книг можно удостовериться, каким образом еще
задолго
до этого было пророчески предсказано повсеместное истребление идолов,
алтарей, рощ и храмов ложных богов и запрещение жертвоприношений; иначе,
читая об этом, кто-нибудь мог бы, пожалуй, подумать, что все это
выдумано
нами. О дальнейшем читай в следующей книге; теперь же пора и честь
знать.
210
КНИГА ПЯТАЯ
Предисловие
Известно, что все, чего мы желаем, сводится к счастью, которое суть не
богиня, а дар Божий. Поэтому людям не следует почитать никакого другого
бога, кроме Того, Который может сделать их счастливыми; а если бы
счастье
было богиней, было бы справедливо утверждать, что одна эта богиня и
должна
почитаться. Поэтому нам сейчас надлежит рассмотреть те причины, по
которым
Бог, Который может даровать и такие блага, какие могут иметь и люди
недобрые, а потому и несчастные, соизволил, чтобы Римское государство
было
таким великим и существовало столь долгое время. Что не множество ложных
богов, которых римляне почитали, делало это, об этом мы много уже
говорили
и еще скажем там, где это окажется уместным.
ГЛАВА I
Итак, величие Римского государства не было делом ни случая, ни судьбы,
согласно мнению тех, которые делом случая называют то, что не имеет
никаких причин или происходит не в силу какого-нибудь разумного порядка,
а
делом судьбы — то, что случается в силу некоего неизбежного порядка,
вопреки воле Божией и воле людской. Человеческие царства устраиваются
божественным провидением; если же кто-либо приписывает это судьбе на том
основании, что судьбой называет саму божественную волю и силу, такой
пусть
эту мысль сохранит, но выражение ее
211
исправит. Ибо почему бы ему не сказать сразу же того, что он скажет
потом,
когда кто-нибудь спросит его, что он понимает под судьбой? Ведь когда
люди
слышат это слово, они, согласно обычному его употреблению, понимают под
ним не что иное, как влияние известного положения звезд в тот момент,
когда кто-либо рождается или зачинается. Это влияние некоторые
представляют не зависящим от воли Божией, а некоторые утверждают, что
оно
именно на ней и основывается.
Те, которые полагают, что звезды определяют помимо воли Божией, что мы
будем делать, какие будем иметь блага или какие претерпим бедствия,
должны
внушать справедливое отвращение всем: не только исповедывающим истинную
религию, но и тем, которые желают быть поклонниками каких бы то ни было,
хотя бы и ложных богов. Ибо к какому иному следствию приводит это
мнение,
как не к тому, что не нужно почитать и поклоняться решительно никакому
богу?
Впрочем, наше рассуждение направлено не против таких, а против тех,
которые ради защиты мнимых богов относятся враждебно к религии
христианской. Те же, которые ставят в зависимость от воли Божией
положение
звезд, известным образом определяющих, каким кто будет и что с ним
случится доброго или дурного, те, — если они думают, что высшей
божественной властью звездам предоставлены такие права, что они
определяют
упомянутое по своей доброй воле, — наносят великое оскорбление небу: ибо
по их представлениям выходит, что в своего рода светлейшем небесном
сенате
и блистательнейшей небесной курии определяется, что должны совершаться и
злодеяния. Постанови подобное какой-нибудь земной город, он был бы
разрушен по решению рода человеческого. Потом, какое место оставляется
суду Божию в решении дел человеческих, которым придается как бы небесная
необходимость, в то время как Господь — Господь и звезд, и людей?
212
Если же скажут, что звезды, хотя и получают власть от верховного Бога,
определяют упомянутое не по своему произволу, а при известном сочетании
неизбежных условий выполняют только Его повеления, в таком случае не
придется ли и о самом Боге думать то, что оказалось в высшей степени
недостойным приписывать воле звезд?
Скажут, что звезды скорее обозначают упомянутое, чем производят его, так
что известное положение их есть как бы своего рода фраза,
предсказывающая
будущее, но не решающая его. Действительно, такого мнения придерживались
некоторые весьма ученые люди. Хотя математики и не имеют обыкновения
высказываться так, — не говорят, например: «Марс в таком-то положении
обозначает человекоубийцу»; а говорят: «Марс производит человекоубийцу»,
—
допустим, что они говорят не так, как следует, и что для объяснения
того,
что, по их мнению, они находят в известном положении звезд, им нужно
было
бы заимствовать образ выражения у философов. Но в таком случае как это
выходит, что они никогда не могли толком объяснить, откуда в большинстве
случаев такая разница в судьбах близнецов: и в деятельности их, и в
приключениях, и в занятиях, и в искусствах, и в общественном положении,
и
в других обстоятельствах человеческой жизни; так что многие люди,
посторонние в этом отношении, более бывают похожи на какого-нибудь из
них,
чем сами близнецы друг на друга, хотя они при рождении бывают отделены
самым незначительным промежутком времени, а зачинаются в одном
совокуплении, в один и тот же момент?
ГЛАВА II
Цицерон говорит, будто знаменитый врач Гиппократ оставил в своих
сочинениях заметку, что когда некие братья вместе начали болеть и
болезнь
их в одно и то же время усиливалась
213
и в одно и то же — отступала, он догадался, что они близнецы.
Относительно
таких стоик Посидоний, ревностно преданный астрологии, обыкновенно
утверждал, что они родились и были зачаты при одном и том же положении
звезд. Таким образом, то, что, по мнению врача, указывало на ближайшее
сходство в состоянии здоровья, то по мнению философа-астролога
относилось
к влиянию и расположению звезд, бывшему во время их зачатия и рождения.
В подобном вопросе более заслуживает внимания и гораздо вероятнее
предположение врача. Ибо каково было телесное состояние родителей во
время
совокупления, таким же могло быть и состояние зачатков зародышей, так
что
они могли родиться с полученными из материнского тела первыми задатками
одинакового здоровья. Затем следовало воспитание в одном доме,
одинаковое
питание; большое влияние, по свидетельству медицины, имеют на здоровье
воздух, местоположение и качество воды, а также привычка к одним и тем
же
упражнениям; все это образует до такой степени сходные тела, что одни и
те
же причины одинаково располагают их и к одновременному заболеванию.
Ставить же одновременность заболевания в зависимость от расположения
неба
и звезд в то время, как они были зачаты или рождены, когда в то же самое
время на полосе земной, находящейся под теми же небесными знаками, могло
зачаться и родиться множество людей самых различных классов, самых
различных характеров и с разной участью, на мой взгляд, крайне дико. С
другой стороны, мы знали близнецов, которые не только различались своею
деятельностью и странствованиями, но и болезням подвергались различным.
На мой взгляд, Гиппократ естественнее всего объяснил бы это тем, что
различие в состоянии их здоровья могло произойти от разницы в питании и
в
тех упражнениях, которые зависят не от телесной
214
конституции, а от душевной воли. Но было бы удивительно, если бы по
этому
предмету нашелся что сказать Посидоний или какой-либо другой защитник
теории рокового влияния звезд, если бы не вздумал насмехаться над
невежественными умами в тех вещах, которых они не понимают. Те же
выводы,
которые они стараются делать из незначительного промежутка времени,
отделяющего друг от друга близнецов во время их рождения, принимая во
внимание частичку неба, в которой производится наблюдение часа,
называемое
ими гороскопом, эти выводы или указывают на меньшую разность, чем
обнаруживается ее в воле, в действиях, в нравах и в случайностях жизни
близнецов; или предполагают даже большую, чем та, что есть между
близнецами при тождестве их низкого или знатного происхождения, различие
в
котором они главным образом ставят в зависимость от часа рождения. В
силу
этого, если близнецы рождаются один после другого так скоро, что
указание
гороскопа остается тем же, я требую соблюдения такого тождества во всем,
чего не могут представить ни одни близнецы; если же замедление
рождающегося вторым изменяет гороскоп, я требую и различных родителей,
которых близнецы иметь не могут.
ГЛАВА III
Напрасно поэтому ссылаются на знаменитый опыт с гончарным колесом,
который
придумал, говорят, Нигидий в ответ на этот затруднивший его вопрос,
почему
и получил прозвание Фигула (гончара). Повернув гончарное колесо с такой
силой, с какой в состоянии был это сделать, он во время кружения его
быстро прикоснулся к нему два раза черной краской как бы в одном и том
же
месте. Когда движение колеса прекратилось, сделанные им знаки были
найдены
на окраине колеса на немалом расстоянии один от другого. Так же точно,
сказал он,
215
при известной быстроте небесного круговращения, хотя бы один после
другого
рождался с той же скоростью, с какой я два раза прикоснулся к колесу,
это
дает большую разницу в небесном пространстве. От этого, пояснил он,
оказывается весьма значительное различие в нравах и превратностях жизни
двойняшек.
Этот аргумент более хрупок, чем сосуды, которые лепятся тем колесом.
Ведь
если наблюдение неба так трудно, что по созвездиям нельзя понять, почему
одному из близнецов достается наследство, а другому — нет, то как они,
рассматривая созвездия других, которые не близнецы, осмеливаются
предсказывать то, что является непостижимым таинством, и приурочивать
это
к минутам рождения? Скажут, что они делают подобные предсказания
относительно других рождающихся потому, что эти предсказания
основываются
на наблюдении более продолжительных промежутков времени; а те
незначительные части минут, которые могут отделять близнецов друг от
друга
во время рождения, относятся к обстоятельствам пустым, о которых
математиков обыкновенно не спрашивают (кто, например, станет спрашивать,
когда будет сидеть, когда будет ходить, когда или что кушать?). Но разве
мы говорим о таких вещах, когда указываем множество и весьма важных
различий в нравах, деятельности и случайностях жизни близнецов?
ГЛАВА IV
По свидетельству древней истории, родились два близнеца (я остановлюсь
только на особо выдающихся случаях) один после другого так, что второй
держал ступню первого. А между тем в жизни и нравах их была такая
противоположность, в действиях такое различие, в родительской любви к
ним
такое несходство, что все это сделало их врагами. Такого ли рода
216
это несходство, что когда один ходил, другой сидел; или когда один спал,
другой бодрствовал; или когда тот говорил, этот молчал? Подобные вещи
относились бы к тем мелочам, которых не могут отметить определяющие
положение звезд, под которым каждый рождается и на основании которого
математики дают свои ответы. Но один из них был за плату в рабстве,
другой
не был рабом; одного любила мать, другого не любила; один потерял честь,
которая считалась у них великой, другой приобрел ее. А какое различие в
том, что касается жен, сыновей, имущества? Итак, если это зависит от тех
незначительных промежутков времени, которыми отделяются друг от друга
(при
рождении) близнецы, и не определяется созвездиями, то на каком основании
подобные вещи предсказываются, когда рассматриваются созвездия других
(не
близнецов)? Если же предсказываются на том основании, что относятся не к
неуловимым моментам, а к определенным пространствам времени, возможным
для
наблюдения и отметки, то при чем здесь гончарное колесо? Или при том,
чтобы с его помощью кружить глиняные головы людей и не давать им
возможности убедиться в пустословии математиков?
ГЛАВА V
Те самые, в которых Гиппократ узнал близнецов, наблюдая в качестве врача
за их болезнью, которая одновременно у обоих то усиливалась, то
отступала,
— эти самые не достаточно ли опровергают приписывающих звездам то, что
зависело от сходства в телесной организации? Ибо почему они болели
одинаково в одно и то же время, а не один прежде, другой после, как и
родились (вместе ведь они никоим образом не могли родиться)? Если же то
обстоятельство, что они родились не одновременно, не послужило причиной
того,
217
что они болели в разное время, то на каком основании утверждают, что
разница во времени рождения имеет влияние на различие в других условиях
жизни? Почему бы они могли в разное время путешествовать, в разное время
брать жен, в разное время рождать детей и так далее, в силу того, что
родились в разное время, но не могли в силу того же самого и болеть в
разное время? Ведь если относительное замедление рождения изменило
гороскоп и внесло различия в другие условия жизни, то почему же в
отношении болезней осталось в силе то тождество, которое имело место при
одновременности зачатия? А если причины, роковым образом определяющие
здоровье, кроются в зачатии, а причины, определяющие другие
обстоятельства
жизни, считаются зависящими от рождения, то они не должны на основании
наблюдения созвездий в момент рождения давать какие-либо предсказания
относительно здоровья, коль скоро час зачатия не подлежит их наблюдению.
Если же, не наблюдав гороскопа зачатия, предсказывают болезни на том
основании, что на них указывают моменты рождения, то каким образом они
на
основании часа рождения предсказали бы какому-либо из упомянутых
близнецов
время, когда он заболеет, коль скоро и другой, не имевший того же самого
часа рождения, должен был заболеть одновременно с ним?
Затем спрашиваю: если разница во времена рождения близнецов имеет такое
важное значение, что по причине ее они должны находиться под различными
созвездиями и потому иметь различный гороскоп, а с ним и различные
сочетания всех планет, в каковых (сочетаниях) предполагается такая сила,
что от них зависит и различие судеб, то каким образом это могло
случиться,
если их зачатие не могло произойти в разное время? Если один момент, в
который оба были зачаты, не помешал одному родиться прежде, а другому
после,
218
то почему бы, если бы оба родились в один и тот же момент, помешало
что-либо одному умереть прежде, а другому после? Если одновременность
зачатия дозволяет близнецам во чреве иметь различный исход, то почему
одновременность рождения не дозволила бы каким-либо двум людям иметь
различный исход, хотя бы этим и разрушались все вымыслы искусства или,
вернее, вздора, о котором идет речь? Почему, в самом деле, зачатые в
одно
и то же время, в один и тот же момент, при одном и том же положении
неба,
имеют различную судьбу, которая дает им различные часы рождения, а двое,
одинаково родившиеся в один и тот же момент времени при одном и том же
положении неба, но от двух матерей, не могут иметь различной судьбы,
которая заставила бы их жить и умереть различным образом? Или зачатые
еще
не имеют судьбы и не могут ее иметь, пока не родятся? В таком случае
зачем
утверждают, будто эти вещуны могут многое предсказать, если будет
определен час зачатия? Некоторые даже рассказывают, будто какой-то
мудрец
специально подобрал определенный час, чтобы лечь с женой, и вследствие
этого родил удивительного сына. Наконец, и то обстоятельство, что
упомянутые близнецы одновременно болели, великий астролог, он же и
философ
Посидоний, объясняет именно тем, что они в одно и то же время были
рождены
и в одно и то же время зачаты. Зачатие он присоединял, конечно, для
того,
чтобы ему не сказали, что одновременность рождения несомненно зачатых в
одно и то же время не может считаться несомненной, и чтобы ту
случайность,
что они болели одинаково и вместе, он не вынужден был естественным
образом
объяснить одинаковой организацией тел, а мог одинаковое состояние
здоровья
поставить в зависимость от созвездий. Итак, если зачатие имеет такое
влияние на одинаковость судеб, то рождающиеся не должны были изменять
этих
судеб временем своего рождения. Если же судьбы близнецов изменяются
потому,
219
что они рождаются в разное время, то почему же не считать эти судьбы уже
изменившимися, так как они родились в разное время? Не изменяет ли
судьбы
рождения и воля живущих точно так же, как изменяет судьбы зачатия
порядок
рождающихся?
ГЛАВА VI
Но и при самом зачатии близнецов, в котором, несомненно, моменты времени
для обоих тождественны, каким образом происходит так, что один
зачинается
мужчиной, а другой — женщиной? Мы ведь знаем близнецов различного пола:
оба они еще живут, оба еще в цветущих летах. Телесным своим видом,
насколько это возможно при различии пола, они похожи друг на друга, но
по
образу и целям жизни весьма между собою различны. Не говорю о неизбежном
различии мужской и женской деятельности, как, например, о том, что один
состоит на службе комита и почти постоянно находится вне своего дома, а
другая живет безвыходно в отеческом доме, в собственной деревне; но что
наиболее удивительно, если верить роковым предопределениям звезд, и
неудивительно вовсе, если принимать в соображение человеческую волю и
дары
Божий, это — что один женат, а другая — среди освященных дев; тот родил
многочисленное потомство, а эта и не вступала в брак. Очень ли велико на
этот раз влияние гороскопа?
Сколь оно ничтожно, я показал уже достаточно. Каково бы оно там ни было,
говорят они, оно имеет место при рождении. Не скажут ли, что и при
зачатии? Ведь совокупление на этот раз было явно одно: свойство природы
таково, что раз зачавшая женщина не может (до родов) еще раз зачать;
следовательно, близнецы зачинаются в один и тот же момент. Но может
быть,
так как они родились под различным
220
гороскопом, то во время самого рождения один изменился в мужчину, а
другая
в женщину? Не рискуя сказать неизбежную глупость, можно было бы
утверждать, что влияние звезд простирается на одни телесные различия,
подобно тому, как от приближения и удаления солнца проходит различие
времен года и от приращения и убыли луны увеличиваются и уменьшаются
некоторые роды вещей: например морские ежи, раковины и удивительные
приливы океана; но что душевные расположения не подчиняются положению
звезд. В таком случае эти господа, старающиеся поставить в зависимость
от
него сами наши действия, пусть надоумят нас, каким образом объяснить то
обстоятельство, что принцип этот оказывается неприменимым даже к телам.
Ибо что имеет более близкое отношение к телу, как не пол? А между тем,
под
одним и тем же созвездием могут быть зачаты близнецы разного пола. И
затем, можно ли что-либо сказать или подумать бессмысленнее, чем то, что
известное положение звезд, бывшее одинаковым для обоих в час зачатия, не
могло сделать так, чтобы сестра, имевшая с братом одно и то же
созвездие,
не имела различного с ним пола; но то положение звезд, которое было в
час
их рождения, могло сделать так, что она столь сильно отличается от него
своею девственной святостью.
ГЛАВА VII
Далее, кто найдет здравый смысл в стараниях этих людей создать для своих
действий некоторым образом новые судьбы посредством выбора для них
известных дней? Он, изволите ли видеть, не родился так, чтобы мог иметь
удивительного сына, а скорее так, что должен бы был родить сына,
заслуживающего презрение; а поэтому, как человек ученый, избирает
известный час для соединения с женой. Таким образом, он создает судьбу,
которой не имел,
221
и действие его дает начало року, которого не было в его рождении.
Замечательная глупость! Выбирается известный день для женитьбы; делается
это, я думаю, для того, чтобы в противном случае не напасть на недобрый
день и не жениться несчастливо. Куда же девалось в таком случае то, что
было уже определено звездами при самом рождении? Или человек может
выбором
известного дня изменить то, что для него уже предопределено, а затем то,
что он предопределил сам для себя выбором известного дня, уже не может
быть изменено никакой другой властью?
Затем, если одни только люди, а не все, что существует под солнцем,
подчинены созвездиям, — зачем они выбирают известные как бы наиболее
благоприятные дни для посадки виноградных лоз, деревьев и посева нив, а
другие, также как наиболее подходящие, для объезживания животных, для
случки при оплодотворении кобылиц и коров и т. п.? Если же выбор
определенных дней для этих вещей имеет значение потому, что известное
положение звезд в различные моменты времени господствует над всеми
земными
телами, одушевленными или неодушевленными, то в таком случае пусть
обратят
внимание на бесчисленное количество вещей, которое рождается, возникает,
зачинается в один и тот же момент времени, и, однако, имеет при этом
различный исход; их наблюдения заставят смеяться даже карапуза.
В самом деле, кто будет настолько безумен, что решится утверждать, будто
все деревья, все травы, все животные, пресмыкающиеся, птицы, рыбы,
черви,
каждая особь в отдельности имеют различные моменты рождения? Тем не
менее,
известные люди имеют обычай для испытания искусства математиков
представлять на рассмотрение их созвездия бессловесных животных,
тщательно
наблюдая для этой цели за их рождением у себя дома, и предпочитают всем
другим тех математиков, которые, рассмотрев
222
созвездия, скажут, что родилось животное, а не человек. Последние имеют
смелости определять даже качества животного и то, для чего оно годно:
для
шерсти ли, или для езды, или для плуга, или для охраны дома. Пытаются
они
определять и собачьи судьбы и дают упомянутые ответы при громких
восклицаниях со стороны удивленных слушателей. Так безумствуют люди,
полагая, что в то время, когда рождается человек, появление других
предметов приостанавливается так, что вместе с человеком под одной и той
же небесной полосой не рождается даже муха. Допусти они последнее,
получатся выводы, которые постепенно и незаметно приведут их от мух к
верблюдам и слонам.
Не хотят они обратить внимания и на то, что после избрания известного
дня
для засева поля в землю в одно и то же время падает чрезвычайное
множество
зерен, которые вместе прозябают, вместе, взойдя, зеленеют, вместе
растут,
золотятся; и тем не менее, из колосьев, которые все (засеяны)
одновременно, все, так сказать, как бы срослись друг с другом, одни
погибают от ржавчины, другие истребляются птицами, иные срываются
людьми.
Каким образом станут они утверждать, что эти зерна, имевшие такой
различный конец, имели и особые созвездия? Уж не станут ли досадовать на
то, что выбирали для этих вещей известные дни, и утверждать, что
небесное
предопределение не касается их, но что звездам подчинены одни только
люди,
— люди, которым одним на земле Бог дал свободную волю? Взвесив все это,
поневоле придешь к заключению, что когда астрологи дают многие
удивительные по своей истинности предсказания, то это бывает по тайному
внушению недобрых духов, которые стараются внедрять и утверждать в
человеческих умах эти ложные и вредные верования в звездные судьбы, а не
в
силу искусства отмечать и рассматривать гороскоп — искусства, в
действительности не существующего.
223
ГЛАВА VIII
Есть и такие, которые именем судьбы называют не известное положение
звезд,
бывающее во время чьего-либо зачатия, рождения или появления, а связь и
последовательность всех причин вообще, которые производят все, что
бывает.
С такими нет необходимости долго рассуждать и спорить из-за названия,
коль
скоро саму последовательность и известную связь причин они ставят в
зависимость от воли и власти Бога, Который, по прекрасному и вполне
истинному верованию, и знает все прежде, чем оно бывает, и не оставляет
неупорядоченным; Бога, от Которого происходит всякая власть, хотя не от
Него происходят все желания. Последнее служит доказательством, что
судьбою
они называют главным образом волю верховного Бога, власть Которого
непреодолимо простирается на все. Если не ошибаюсь, это стихи Аннея
Сенеки:
Властитель горний, отче, укажи
Куда идти мне — следую немедленно,
Тебе покорный. А не захочу — тогда
Туда же, грешный, повлекусь, стенаючи,
Терпя все то, что претерпел бы праведным.
Смиренного судьба ведет, строптивца — тащит'.
В этом стихе он очевиднейшим образом называет судьбами то, что выше
назвал
волей горнего отца. Он говорит, что готов повиноваться ему, чтобы быть
ведомым добровольно, а не влекомым против воли, потому-де, что
Смиренного судьба ведет, строптивца — тащит.
Та же мысль слышится и в известных стихах Гомера, которые Цицерон
перевел
на латынь так:
224
Поэтически выраженная мысль не имеет, конечно, решающего значения в
настоящем вопросе. Но он говорит, что стоики, подтверждая значение
судьбы,
имели обыкновение цитировать эти Гомеровские стихи. Следовательно, речь
идет не о мнении поэта, а о мнении тех философов; потому что этими
стихами, приводимыми ими в рассуждениях о судьбе, они с полной ясностью
высказывают свое представление о том, что такое судьба, ибо называют
Юпитера, которого считают верховным богом, и ставят в зависимость от
него
сплетение судеб.
ГЛАВА IX
Цицерон так усиленно старается опровергнуть их, что не находит ничего
лучшего, как выступить против всякого вообще гадания. Это гадание он
настолько желает уничтожить, что отрицает значение будущего и всячески
доказывает, что его вовсе нет ни в Боге, ни в человеке, и что, таким
образом, никаких предсказаний не существует. Таким образом, он отрицает
и
предвидение Божие, и всякое пророчество, хотя бы и яснейшее дня;
старается
опровергнуть пустой аргументацией и разбором некоторых, довольно легко
опровергаемых предсказаний; хотя, впрочем, не опровергает в достаточной
степени и их. Речь его направлена главным образом на опровержение
предположений математиков; это потому, что предположения их
действительно
таковы, что сами себя подрывают и опровергают. Но в существе дела
«Мысли людей таковы, каков и тот день, которым отец Юпитер осветил
плодоносные земли». Нот. Ос1у55. XVIII, v. 136,137.
225
гораздо легче примириться с теми, которые сочиняют по крайней мере
звездные судьбы, чем с ним, который отрицает предвидение будущего. Ибо
признавать, что Бог существует, и в то же время отрицать в нем
предвидение
будущего, — чистейшее безумие. Видел он это и сам, и пытался утверждать
даже то, о чем написано: «Сказал безумец в сердце своем: «нет Бога» (Пс.
XIII, 1), но только не от своего лица. Он знал, какое озлобление и
досаду
вызвало бы это; поэтому в книгах «О природе богов» заставил отстаивать
эту
мысль против стоиков Котту и решился лучше высказаться в пользу Люцилия
Бальба, которого выставил защитником стоиков, чем в пользу Котты,
который
утверждал, что божественной природы не существует вовсе.
В книгах же «О гадании» он от себя лично откро-веннейшим образом
отвергает
предвидение будущего. Делает все это он, очевидно, для того, чтобы не
признать существования судьбы и не отказаться от свободы воли. Он
полагает, что если допустить предвидение будущего, то существование
судьбы
будет следовать столь логически необходимо, что отрицать его не будет
решительно никакой возможности. Но как бы извилисты ни были рассуждения
и
споры философов, мы, со своей стороны, как исповедуем высочайшего и
истинного Бога, так исповедуем и Его высочайшую волю, власть и
предведение. Мы не боимся свои добровольные действия признать
недобровольными потому, что знал наперед, что мы так будем делать, Тот,
Кого предвидение обмануть не может. Этого боялся Цицерон, когда отвергал
предвидение; этого боялись и стоики, когда утверждали, что не все
делается
по необходимости, хотя и доказывали, что все бывает по определению
судьбы.
В самом деле, что опасного находил в предвидении будущего Цицерон, что
так
старался опровергнуть его своим отвратительным рассуждением? А то, что
если все будущее предвидено, то оно совершится в том порядке, в каком и
предведывается; а если совершится в этом порядке,
226
то для предвидения Божия существует определенный порядок вещей; если же
существует определенный порядок вещей, то существует определенный
порядок
причин: ибо не может же случиться что-нибудь такое, чему не
предшествовала
бы какая-нибудь вызвавшая его причина; а если существует определенный
порядок причин, от которого происходит все, что происходит, то, говорит
он, все, что происходит, происходит по определению судьбы. Если же это
так, то в нашей власти нет ничего, и произвола свободной воли не
существует; а если допустим последнее, говорит он, то вся человеческая
жизнь ниспровергается: напрасно издаются законы, напрасно употребляются
порицания, похвалы, укоризны, увещания; нет никакой справедливости в
том,
что установлены добрым награды, а злым — наказания. Чтобы не вышло таких
нежелательных, нелепых и гибельных для человеческой жизни последствий,
он
не хочет допускать предвидения будущего и ставит религиозную душу в
необходимость выбирать одно из двух: или некоторую свободу нашей воли,
или
существование предвидения будущего. Вместе то и другое, по мнению его,
существовать не может. Если допустить одно, другое уничтожается. Если
допустить предвидение будущего, уничтожается свобода воли; если
допустить
свободу воли, уничтожается предвидение будущего. И вот он, как муж
великий
и ученый и относящийся к человеческой жизни с величайшей о ней
заботливостью и опытной мудростью, выбирает свободу человеческой воли, и
чтобы признать ее существование, отвергает предвидение будущего.
Таким образом, из желания сделать людей свободными он сделал их
святотатцами. Но религиозная душа выбирает то и другое; то и другое
исповедует; то и другое по вере благочестия признает за истину Каким
образом, возражает он? Ведь если предвидение
227
будущего существует, в таком случае имеют силу все вышеприведенные и
следующие из этого выводы, включая тот, что в нашей воле нет ничего.
Если
же есть что-нибудь в нашей воле, то путем обратных выводов мы дойдем до
заключения, что предвидения будущего не существует. Обратный порядок
этих
выводов таков: если существует свобода воли, то не все совершается по
определению судьбы, если не все бывает по определению судьбы, то не
существует определенного порядка причин; если же нет определенного
порядка
причин, то для предвидения Бо-жия не существует определенного порядка
вещей, в котором они могут существовать только при условии наличия
причин,
предшествующих им и вызывающих их; а если для предвидения Божия не
существует определенного порядка вещей, то не все происходит так, чтобы
Он
знал заранее, как оно произойдет; затем, если не все происходит так,
чтобы
Он знал, как оно произойдет, то, говорит он, предвидения всего будущего
в
Боге не существует.
В противоположность этим святотатственным и нечестивым попыткам мы
утверждаем, что и Бог знает все прежде, чем оно совершается, и мы делаем
по доброй воле все, что чувствуем и сознаем как свое добровольное
действие. Но мы не говорим, что все совершается по определению судьбы;
более того, утверждаем, что судьбы вовсе нет. Мы говорим, основываясь на
существе самого дела, что слово «судьба» не имеет смысла там, где оно
обыкновенно употребляется в разговорном языке, т. е. в применении к
положению звезд во время чьего-либо зачатия или рождения. Порядок же
причин, в котором проявляется великое могущество воли Божией, мы не
отрицаем, но не называем и судьбой; разве только слово «судьба» (Гашт)
будем производить от слова «говорить» (Тапйо). В последнем случае мы не
можем не признать, что в священных книгах написано: «Однажды сказал Бог,
и
дважды слышал я это, что сила у Бога, и
228
у Тебя, Господи, милость, ибо Ты воздаешь каждому по делам его» (Пс.
ЬХ1,
12, 13). Выражение «однажды сказал» значит: сказал непоколебимо, т. е.
неизменно, как неизменно знал все, что имеет быть и что Он сам имеет
совершить. В таком смысле, производя гашт от гапйо, мы могли бы
употреблять и слово «судьба», если бы с этим словом обыкновенно не
соединялись другие представления, вызывать которые в умах человеческих
мы
не желаем. Тот же вывод, что если для Бога существует определенный
порядок
причин, то для выбора нашей свободной воли ничего нет, вовсе из этого не
следует. Ибо и сама наша воля находится в порядке причин, который, как
порядок определенный, содержится в предвидении Божием; потому что и
человеческая воля представляет собою причину человеческих действий. А
поэтому Тот, Кто знает наперед причины всех вещей, никоим образом не
может
не знать в числе этих причин и нашей воли, так как знает причины наших
действий. Для опровержения Цицерона в этом вопросе достаточно и того, с
чем он согласился сам, говоря, что не бывает ничего, чему не
предшествовала бы вызывающая его причина*. Какую пользу приносят ему
рассуждения о том, что ничего якобы не бывает без причины, но не всякая
якобы причина роковая: потому что есть якобы причина случайная, есть
естественная, есть произвольная? Достаточно признания, что все бывающее
бывает не иначе, как вследствие предшествующей ему причины. Ибо те
причины, которые называются случайными (Тоггшгае), — откуда получилось и
само имя фортуны, — те причины мы не называем несуществующими, а только
сокровенными, и приписываем их воле или истинного Бога, или некоторых
духов; и сами естественные причины отнюдь не представляем независящими
от
воли Того, Кто есть Творец и Создатель всей природы.
229
Причины же произвольные суть принадлежность или Бога, или ангелов, или
людей, или некоторых животных (если только можно называть проявлениями
воли такие движения бессловесных животных, которые совершают они по
требованию своей природы, стремясь к чему-нибудь или чего-нибудь
избегая).
Под волей же ангелов я подразумеваю волю как добрых ангелов, которых мы
называем ангелами Божьими, так и ангелов злых, которых мы называем
ангелами дьявола, или демонами, равно как и волю людей и добрых, и злых.
Отсюда следует то заключение, что других причин, вызывающих все, что
происходит, нет, кроме как зависящих от воли, — от воли той природы,
которая представляет собой дух жизни. Ибо и воздух естественный, или
ветер, называется духом: но так как он представляет собой тело, то не
есть
дух жизни.
Итак, Дух жизни, Который оживотворяет все, и есть Творец всякого тела и
Дух всякого творения — сам Бог, Дух во всех отношениях несотворенный. В
Его воле верховная власть, которая помогает добрым расположениям воли
духов сотворенных, судит расположения злые, приводит в порядок всяческие
и
некоторым дает власть, а некоторым не дает. Будучи Творцом всякой
природы,
Он также и Податель всякой власти, но не всякого расположения воли. Злые
расположения воли не от Него, потому что они противны природе, которая
получила бытие от Него. Итак, воле по преимуществу подлежат тела, —
некоторые нашей воле, т. е. воле всех одушевленных смертных, и более
воле
людей, чем животных; некоторые же — воле ангелов; но все по преимуществу
подчинены воле Бога, Которому подчиняется и воля всех, так как не имеет
власти помимо той, какую дает Он. Таким образом, причина вещей, которая
производит, но сама не производится, есть Бог. Другие же и производят, и
производятся, каковы, например, все сотворенные духи, особенно же
разумные. Причины же
230
телесные, которые более производятся, чем производят, не должны
ставиться
в ряду причин, вызывающих явления; ибо они могут лишь то, что делает из
них воля духов. Итак, каким же образом из существования порядка причин,
который для предведения Божия является порядком определенным, следует,
что
в нашей воле нет ничего, когда наша воля занимает значительное место в
самом порядке причин? Пусть Цицерон спорит с теми, которые этот порядок
причин называют роковым, или, точнее, именно его-то и называют судьбой';
мы далеки от подобного мнения, особенно по причине слова, употребляемого
в
обыкновенной речи в ложном смысле. Но когда он отрицает, что для
предвидения Божия существует определеннейший и яснейший порядок всех
причин, мы не согласны с ним более, чем стоики. Пусть он по крайней мере
отрицает существование Бога, как пытается это делать через подставное
лицо
в книгах «О природе богов»; если же существование Бога признает, но
отрицает в нем предвидение будущего, то говорит по сути то же, что и
известный безумец, который сказал в сердце своем: «Нет Бога». Ибо не
имеющий предвидения всего будущего не есть и Бог. И сама воля имеет
настолько силы, насколько того пожелал и насколько то знал заранее Бог.
Поэтому, насколько она имеет силу, имеет ее определеннейшим образом, и
что
имеет сделать, сделает непременно: потому что о том, что она будет иметь
силу и сделает, знал заранее Тот, Кого предвидение не может обманывать.
Поэтому, если бы я вздумал называть что-либо именем судьбы, то скорее
назвал бы судьбой слабейшего волю сильнейшего, имеющего его в своей
власти, чем согласился бы с тем, что свобода нашей воли уничтожается тем
порядком причин, который имеют обыкновение, вопреки общепринятому
употреблению слова, называть судьбой стоики.
231
ГЛАВАХ
Поэтому же нет нужды бояться и той необходимости, из опасения которой
стоики старались различать причины вещей так, что некоторые из них
освободили от необходимости, а некоторые подчинили ей; причем к числу
тех,
которые не желали оставлять в подчинении необходимости, отнесли и нашу
волю, исходя из того, очевидно, соображения, что она не была бы
свободной,
если бы была подчинена необходимости. Ибо если необходимостью по
отношению
к нам нужно называть то, что не находится в нашей власти и вопреки
нашему
желанию делает то, что может, какова, например, необходимость смерти, то
очевидно, что наша воля, хорошо или дурно определяющая нашу жизнь, под
такой необходимостью не находится. Многое мы делаем такое, чего не
сделали
бы ни в коем случае, если бы не хотели. Сюда относится, прежде всего,
самое хотение: оно есть, если мы хотим, и его нет, если не хотим; мы не
хотели бы, если бы не хотели.
Если же речь идет о той необходимости, которую мы подразумеваем, когда
говорим, что необходимо, чтобы это было так или сделалось так, то я не
понимаю, почему бы нам следовало опасаться, чтобы эта необходимость не
отняла у нас свободы воли. Ведь мы не подчиняем ни жизни Божией, ни
предвидения Божия необходимости, когда говорим, что необходимо, чтобы
Бог
жил вечно и все знал заранее; так же точно, как не уменьшается Его
власть,
когда говорят, что Он не может ни умереть, ни ошибаться. Для Него это
невозможно до такой степени, что власть Его скорее уменьшилась бы во
всех
отношениях, если бы это было для Него возможно. Он правильно называется
всемогущим, хотя умереть и обмануться не может. Он называется
всемогущим,
поскольку делает то, что хочет, и не терпит того, чего не хочет; если бы
последнее случилось с Ним, Он никоим образом не был
232
бы всемогущим. Потому-то нечто и невозможно для Него, что Он всемогущ.
Так
же точно, когда мы говорим, что мы необходимо по доброй воле желаем,
когда
чего-нибудь желаем, мы говорим, безусловно, истину, и этим свою добрую
волю не подчиняем необходимости, которая лишает свободы.
Итак, наша свободная воля существует, и она-то делает все то, что мы
делаем по своему желанию и чего не делалось бы, если бы мы не желали.
Если
же кто-либо вопреки своему желанию терпит что-либо по воле других людей,
воля и в этом случае не теряет своего значения; хотя осуществляется воля
не этого человека, а власть Божия, Ибо если есть только воля, и она не
может осуществить того, чего хочет, встречая препятствие со стороны
более
могущественной воли, то она и в этом случае не перестает быть волей, и
волей не кого-нибудь другого, а именно того, кто хочет, хотя и не в
состоянии исполнить желаемого. Поэтому все, что ни терпит человек
вопреки
своей воле, он не должен приписывать воле ни человеческой, ни
ангельской,
ни какого-либо иного сотворенного духа, но воле Того, Кто дает власть
имеющим волю.
Таким образом, нельзя утверждать будто нет ничего в нашей воле на том
только основании, что Бог знал заранее, что имеет быть в нашей воле; ибо
нельзя сказать, что предвидевший это предвидел ничто. Затем, если
знавший,
что имеет быть в нашей воле, предвидел не ничто, а нечто, то несомненно,
что и при Его предвидении нечто в нашей воле есть. Поэтому мы нисколько
не
находим себя вынужденными ни отвергать свободу воли, допустив
предвидение
Божие, ни отрицать (что нечестиво) в Боге предвидение будущего, допустив
свободу воли. Мы принимаем то и другое; то и другое исповедуем твердо и
правильно: одно — для того, чтобы хорошо веровать, другое — чтобы хорошо
жить.
Худо, впрочем, живется, если нехороша вера в Бога. Поэтому пусть далека
от
нас будет мысль из желания свободы отрицать предвидение Того, с помощью
Которого мы пользуемс
233
или будем пользоваться свободой. Подобным же образом ненапрасны и
законы,
и порицания, и увещания, и похвалы, и укоризны: Он знал наперед, что и
они
должны быть, и тем большую они имеют силу, что Он знал наперед, какую
они
будут иметь силу. Имеют силу и молитвы для испрошения того, относительно
чего Он знал наперед, что дается по молитвам просящих. Справедливо также
установлены награды за добрые дела и наказания за грехи. Ибо человек не
потому грешит, что Бог знал наперед, что он согрешит; напротив,
потому-то
и не подлежит сомнению, что грешит именно он, когда грешит, что Тот, чье
предвидение обманываться не может, знал наперед, что не судьба, не
фортуна
и не что-либо иное, а именно он и согрешит. Если он не захочет, он,
конечно, не согрешит; но и о нежелании его грешить Бог также знал
наперед.
ГЛАВА XI
Итак, никоим образом нельзя думать, чтобы Бог, высочайший и истинный со
Словом Своим и Святым Духом, которые три суть одно, Бог — единый и
всемогущий Творец и Создатель всякой души и всякого тела, общением с
Которым счастливы все, которые счастливы истинно, а не суетно; Бог,
сотворивший человека разумным животным из души и тела, не допустивший
остаться ему безнаказанным, когда он грешит, но не лишивший его и Своего
милосердия; давший добрым и злым общую сущность с камнями, жизнь
растительную — общую с деревьями, жизнь чувственную — общую с животными,
жизнь интеллектуальную — общую с одними ангелами; от Которого всякий
образ, всякий вид, всякий порядок; от Которого мера, число и вес; от
Которого все, что происходит естественным образом, какого бы рода и
234
какого значения оно ни было; от Которого происходят элементы форм, формы
элементов, движение элементов и форм; давший и плоти начало, красоту,
доброе состояние здоровья, соразмерное расположение членов, надлежащую
гармонию; давший и неразумной душе память, чувства, способность желать,
а
разумной, сверх того, ум, понимание, волю; не оставивший не только неба
и
земли, не только ангела и человека, но и внутренностей самого малого и
самого презренного одушевленного, и перышка птицы, и цветка травы, и
листка дерева без того, чтобы не дать им известной соразмерности в их
частях и в своем роде взаимного мира, — никоим образом нельзя подумать,
чтобы Бог судил оставить вне законов и провидения Своего царства
человеческие и их положения, господственные и подчиненные.
ГЛАВА XII
Теперь посмотрим, за какие нравы римлян и ради чего истинный Бог, во
власти Которого находятся все земные царства, соизволил содействовать
распространению их власти. Чтобы можно было говорить об этом
решительнее,
мы написали и предшествующую, относящуюся к этому же предмету книгу,
показывая, что в данном случае не имеют никакой власти те боги, которых
они сочли нужным почитать бессмысленными обрядами; написали и предыдущие
главы настоящей книги до данного места, чтобы устранить вопрос о судьбе,
—
чтобы кто-нибудь, убедившись уже, что Римская империя распространялась и
сохранялась не вследствие почитания тех богов, не приписал этого
какой-то
судьбе вместо могущественнейшей воли верховного Бога. Да, древние и
первобытные римляне, хотя они, подобно другим народам, за исключением
еврейского, чтили богов ложных и приносили жертвы не Богу, а демонам,
тем
не менее, как свидетельствует и доказывает их история, «из желания
доброго
о себе мнения не дорожили
235
деньгами, добивались великой славы и честного богатства»*.
Эту славу они любили пламеннейшим образом, ради нее хотели жить, за нее,
не колеблясь, умирали. Все другие страсти свои они подчиняли этой
великой
страсти.
Так как подчиненное положение казалось им бесславным, положение же
господствующее и повелевающее — славным, то и саму отчизну свою они
желали
прежде всего видеть свободной, а затем и господствующей. Поэтому-то, не
вынося царской власти, они установили для себя однолетнее правление и
двух
повелителей, которые были названы консулами от соп5и!епс1о, а не царями
или господами от царствования и господствования. Хотя, возможно, цари
(ге§ез) получили свое название от управления (ге§епс!о), так что слово
«царство» произошло от слова «царь», а слово «царь» — от слова
«управлять»; но обстановка царственной власти, сообщавшая ей характер
недоступности, была сочтена гордостью господствующей власти, а не
порядком
управления, а еще менее — благосклонностью власти, руководящей
посредством
советов (согшЛепиз). Итак, когда был изгнан царь Тарквиний и установлены
консулы, тогда произошло то, что, как говорит тот же автор, перечисляя
достоинства римлян, «город, — трудно поверить, — став свободным,
усилился
за короткое время до такой необыкновенной степени, до какой увлекся
необыкновенной жаждой славы»**.
Эта-то жажда доброго о себе мнения, это страстное желание славы и
породили
то множество удивительных дел, дел, по человеческой мерке, похвальных и
славных.
Тот же Саллюстий хвалит великих и знаменитых
236
мужей его времени, Марка Катона и Гая Цезаря, говоря, что Римская
республика долго не имела великих по своей доблести, но на его памяти
были
эти два, великие доблестью, но различные нравом. Перечисляя при этом
достоинства Цезаря, он к их числу относит то, что Цезарь страстно желал
для себя большой власти, войска и новой войны, в которой мог бы блеснуть
своей доблестью*. Таким образом, заветным желанием мужей великих
доблестью
было, чтобы Белл она возбуждала бедные народы к войне и терзала их
кровавым бичем, лишь бы был случай блеснуть им своею доблестью. Это было
делом жажды доброго о себе мнения и страстного желания славы. Итак,
римляне совершили много великого сперва из любви к свободе, а потом — из
любви к господству и из страстного желания доброго о себе мнения и
славы.
О том и другом свидетельствует и знаменитый поэт их; он говорит:
Тарквиний будет изгнан, и Порсена, Приняв его, стеснит осадой Рим.
Энея чада, дорожа свободой, Тогда поспешно с ними вступят в бой".
Тогда-то для них было великим делом или умереть, как надлежит храбрецам,
или жить свободными. Но когда свобода была обеспечена, ими овладело
такое
страстное желание славы, что одной свободы, без приобретения в то же
время
и господства, для них было мало. Тогда стало считаться для них великим
то,
о чем говорит тот же поэт как бы от лица Юпитера:
Но вразумится, наконец, Юнона, Что в страхе ныне держит все окрест, И
укрепит со мной она власть римлян, Вселенной хозяев, тоги носящий народ:
237
Так решено. Когда же минут годы
ДомАссарака Фейю покорит,
На славные Микены иго рабства
Наложит, подчинит Аргос.
Хотя Вергилий, выводя Юпитера якобы предсказывающим будущее, на самом
деле
говорил о том, что уже совершилось, и имел в виду настоящее: тем не
менее,
я счел нужным привести его слова для того, чтобы показать, что после
свободы римляне особенно высоко ценили власть; так что она ставилась в
числе их великих достоинств. Поэтому тот же поэт свойственное римлянам
искусство царствовать, повелевать, покорять и подавлять народы ставит
выше
искусств других народов, говоря:
Иные выкуют изящно медь,
Явят из мрамора почти живые лица,
И речь произнесут, сочтут всех звезд орбиты,
Дав звездам имена; но ты, сын Рима, помни
В чем ты искусней всех: в правленъи миром,
В умении твоем давать законы, Щадить покорных, низлагая гордых".
Эти искусства они применяли к делу тем удачней, чем менее предавались
чувственным удовольствиям и чем менее расслабляли душу и тело, гоняясь
за
богатством и увеличивая его, портя этим нравы, обирая бедных граждан,
расточая (богатства) на гнусных актеров. А так как подобные нравственные
язвы сделались уже господствующими и обычными в то время, когда писал
вышеприведенное Саллюстий и воспевал Вергилий, то не теми уже
искусствами
тогда достигали римляне чести и славы, а хитростью и обманом. Поэтому
тот
же Саллюстий говорит: «Но первоначально побуждением для человеческих душ
служило скорее честолюбие, чем
238
жадность. Порок этот близок, впрочем, к добродетели. Ибо славы, чести,
власти одинаково желают и человек добрый, и негодный; но первый
(прибавляет Саллюстий) идет к этому прямым путем, а последний, не владея
добрыми искусствами, добивается хитростью и обманом»*. Добрые искусства
эти состоят в том, чтобы достигать чести, славы и власти добродетелью, а
не лукавым честолюбием. И добрый, и негодный человек одинаково желают
их;
но первый, т. е. добрый, идет к ним прямым путем. Путь этот —
добродетель,
которая ведет, как к прямой своей цели, к славе, чести, власти. Что эти
понятия были привиты римлянам, на это указывают храмы их богов. Считая
богами дары Божий, они поставили рядом храмы Добродетели и Чести. Из
этого
можно видеть, какую цель они указывали добродетели, к чему направляли ее
добрые люди.- а именно—к чести. Ибо злые не имели ее, и хотя желали
иметь
честь, но старались добиться ее дурными искусствами, т. е. хитростью и
обманом.
Лучший отзыв сделан о Катоне. О нем Саллюстий говорит: «Чем меньше он
искал славы, тем скорее она следовала за ним»**. Слава, которой они
страстно желали, представляет собой суждение людей, хорошо думающих о
людях. Поэтому лучше та добродетель, которая не удовлетворяется судом
человеческим, а только судом своей собственной совести. Соответственно
этому апостол говорит: «Похвала наша сия есть свидетельство совести
нашей»
(II Кор. I, 12). И в другом месте: «Каждый да испытывает свое дело, и
тогда будет иметь похвалу только в себе, а не в другом» (Гал. VI, 4).
Итак, не добродетель должна гоняться за славой, честью и властью,
которых
они желали для себя и которых добрые люди старались
239
достигнуть добрыми искусствами, а, напротив, они должны гоняться за
добродетелью. Единственно истинная добродетель есть та, которая
стремится
к той цели, в которой заключается благо человека, не имеющее в сравнении
с
собою ничего лучшего. Поэтому и чести, которой просил Катон, он не
должен
был просить, а ее должно было дать ему общество за его добродетель без
его
просьбы.
Но из этих двух великих добродетелью мужей того времени, Цезаря и
Катона,
добродетель Катона была, очевидно, гораздо более похожа на
действительную
добродетель, чем добродетель Цезаря. Затем, каково было общество в то
время и каково оно было прежде, это мы узнаем из речи самого Катона. «Не
думайте, — говорит он, — будто наши предки сделали республику из малой
великой посредством оружия. Если бы это было так, она у нас была бы
(сейчас) несравненно лучше. У нас гораздо больше, чем у них, союзников и
граждан, не говоря уже об оружии и боевых конях. Было другое, что
сделало
их великими и чего нет у нас: это — рачительность в делах внутренних,
справедливое управление вне Рима, в совещании же о делах государственных
—
суждение свободное и непричастное ни к преступлению, ни к страсти. У нас
же вместо этого — мотовство и жадность, бедность государственная,
богатства в руках частных: отдаем честь богатству, любим
бездеятельность;
между хорошими и плохими людьми различия у нас нет; всем, что должно бы
быть наградой добродетели, владеет у нас коварство. Поэтому нет ничего
удивительного в том, что когда каждый из вас думает только о себе, когда
дома вы предаетесь удовольствиям, а вне его раболепствуете перед
деньгами
или влиятельными людьми, нападение на республику не встречает
сопротивления»*.
240
Слушающий эти слова Катона или Саллюстия подумает, что все древние
римляне
или по крайней мере большая их часть были в то время такими, какими их
описывают. Но на деле было иначе. В противном случае было бы
несправедливо
то, о чем пишет тот же Саллюстий и о чем я говорил уже во второй книге
этого сочинения. Он говорит, что с самого начала существовали
притеснения
со стороны сильнейших, а из-за этого — вражда между народом и патрициями
и
другие внутренние раздоры; что справедливость и беспристрастность
соблюдались лишь в то время, пока, после изгнания царей, опасались
Тарквиния и пока не окончилась жестокая война, начатая из-за него с
Этрурией; а потом патриции стали относиться к народу, как к рабам,
подвергать его, как прежде цари, истязаниям, лишать земли и, устранив
других, править одни; возникшим из-за этого раздорам, когда одни хотели
господствовать, а другие не хотели быть рабами, положила конец вторая
Пуническая война, ибо она снова навела сильный страх, удержала
беспокойные
умы от прежних волнений, дав им другую, большую заботу, и возвратила их
к
гражданскому согласию.
Великие дела совершались немногими, которые были по-своему добрыми
людьми;
и когда упомянутое зло делалось сносным и не переступало известных
границ,
попечением этих немногих добрых государство усиливалось, как утверждает
тот же историк. Он говорит, что, читая и слыша о множестве знаменитых
дел,
которые совершил римский народ у себя дома и на войне, на море и на
суше,
он хотел обратить особое внимание на то, чем по преимуществу
обусловливались эти знаменитые дела; так как он знал, что римляне очень
часто небольшим войском сражались с большими легионами неприятелей,
слышал, что при малых средствах велись войны с богатейшими царями, то
после всестороннего обсуждения ему, говорит он, стало ясно, что все это
совершила удивительная доблесть немногих граждан и что благодаря ей
бедность побеждала богатства, малочисленность — многолюдность.
241
Но после того, продолжает он, как общество было испорчено роскошью и
бездействием, республика своим величием стала поддерживать лишь пороки
военных и гражданских начальников. Итак, и Катон хвалит добродетель тех
немногих, которые идут к славе, чести и власти прямым путем, т. е.
посредством самой добродетели. От этого зависела рачительность в делах
внутренних, о которой упомянул Катон, стремившийся к тому, чтобы
государственная казна была богата, а частное имущество — скудно. Поэтому
же, когда нравы испортились, порок создал противоположный порядок вещей:
бедность государства и богатство частных лиц.
ГЛАВА XIII
Итак, соответственно тому, как существовали продолжительное время
знаменитые царства на Востоке, Богу было угодно, чтобы появилось и
царство
на Западе, которое по времени было более поздним, но по обширности
власти
и по величию — более знаменитым. Для обуздания тяжких злодеяний
множества
новых народов Он предоставил власть таким людям, которые заботились об
отчизне ради чести, хвалы и славы, при этом саму славу и благосостояние
отчизны не колеблясь предпочитая собственному благосостоянию и ради
этого
одного порока, т. е. честолюбия, подавляя в себе жадность к деньгам и
многие другие пороки. Ибо более здраво смотрит на вещи тот, кто находит
и
честолюбие пороком. Не укрылось это и от поэта Горация, который говорит:
Честолюбие пучит тебя, чтобы эту болезнь устранить, Следуй верному
средству — почитывай книжки.
242
Он же в лирических стихах, чтобы обуздать страсть к господству, писал:
Твое царство расширится больше, коль жадность
свою обуздаешь, Чем когда отдаленный Кадикс ты ливийской землей
округлишь
И рабами твоими послужат и тот и другой финикиец.
Но верно и то, что люди, не испросившие по вере благочестия Духа Святого
и
не обуздывающие в себе гнуснейших похотей любовью к красоте духовной, из
страстного желания человеческой чести и славы становятся если не
святыми,
то, по крайней мере, менее гнусными. Об этом не мог умолчать и Туллий. В
книгах о республике, рассуждая об установлении главы государства, он
говорит, что его следует питать славой; и вслед за тем упоминает, что
предки его совершили множество удивительных и знаменитых дел из-за
страстного стремления к славе. Впрочем, и в самих философских книгах не
скрывает он этой язвы, а выставляет ее на свет. Говоря о таких ученых
занятиях, которым следует предаваться ради истинного блага, а не пустой
человеческой чести, он приводит такую повсеместно и всеми разделяемую
сентенцию: «Науки и искусства питает честь; все горячо принимаются за
славные занятия, оставляя в полном небрежении такие, которые кем-нибудь
не
одобряются»**.
ГЛАВА XIV
Таким образом, нет сомнения в том, что этой страсти к славе лучше
противиться, чем уступать. Ибо всякий тем более уподобляется Богу, чем
более чист от этой грязи. Хотя в этой жизни она,
243
как правило, не искореняется совсем из сердца, потому что не перестает
искушать и достаточно утвердившиеся в добре души, однако страсть к славе
должна быть, по крайней мере, побеждена любовью к правде, так что если
бы
оказалось что-либо пренебрегаемым вследствие неодобрения некоторыми, а
было бы между тем добрым и справедливым, то и само человеческое
честолюбие
устыдилось бы и уступило бы любви к истине. Этот пророк делается врагом
Божиим, когда страсть к славе бывает в сердце сильнее страха или любви
Божией, как говорил Господь: «Как вы можете веровать, когда друг от
друга
принимаете славу, а славы, которая от единого Бога, не ищете?» (Иоан. V,
44). Так же точно о некоторых уверовавших в Него, но опасавшихся открыто
исповедать свою веру, евангелист говорит: «Возлюбили больше славу
человеческую, нежели славу Божик» (Иоан. XII, 43).
Этого апостолы не делали. Они проповедовали имя Христово и там, где это
не
только не одобряли (соответственно тому, как говорит Цицерон, «оставляя
в
полном небрежении такие (занятия), которые кем-нибудь не одобряются»),
но
и проклинали. Они твердо держались того, что слышали от благого Учителя
и
вместе с тем — Врачевателя душ: «А кто отречется от Меня пред людьми,
отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным» (Мф. X, 33). Под
проклятиями и ругательствами, во время самых тяжких гонений и жестоких
казней, вой человеческой ненависти не удержал их от проповеди спасения.
Следствием их божественных дел и слов, следствием их божественной жизни,
—
когда суровые сердца были некоторым образом завоеваны и утвержден мир
справедливости, — была великая слава Христова в Церкви. Они не
успокоились, однако же, на ней, как на последней цели своей добродетели;
но относя ее саму к славе Бога, благодатью Которого они были такими, они
и
в тех, о ком пеклись, воспламеняли этой искрой любовь к
244
Тому, благодаря Кому сами были такими. Ибо Учитель учил их быть добрыми
не
ради славы человеческой, говоря: «Смотрите, не творите милостыни вашей
пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от
Отца вашего Небесного» (Мф. VI, I).
Но вместе с тем, чтобы они не боялись, поняв эти слова превратно,
нравиться людям и не приносили менее пользы, скрывая свою доброту, Он
говорил им, указывая ту цель, ради которой они должны были приобретать
известность: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши
добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф. V, 16). Итак, не
для
того, «чтобы они видели вас», т. е. не так, как бы вы хотели обратить их
взоры на себя, потому что вы не через себя представляете собою нечто; но
чтобы «прославляли Отца вашего Небесного», обратившись к Которому они
сделаются тем же, чем и вы. Им последовали мученики, которые не сами
подвергали себя казням, а терпели назначенные им и превзошли и Сцевол, и
Курциев, и Дециев как истинной добродетелью, — потому что она была
обусловлена истинным благочестием, — так и бесчисленным своим
множеством.
Но так как Сцеволы, Курции и Деции принадлежали к граду земному (так как
все обязанности их по отношению к этому граду имели своей целью его
благополучие и царство не на небе, а на земле, не в жизни вечной, а в
смене умирающих имеющими умереть), то что приходилось им любить, как не
славу, посредством которой они хотели и после смерти продолжить
некоторым
образом свою жизнь в памяти прославляющих их людей?
ГЛАВА XV
Итак, если бы Бог, не давший вечной жизни со святыми ангелами Своими в
небесном Своем граде, к участию в которой приводит истинное благочестие,
245
совершающее религиозное поклонение, называемое греками Хсетрегсе, только
единому истинному Богу, — если бы, говорю, Бог не предоставил римлянам и
этой земной славы создать превосходнейшее государство, то их добрым
искусствам, т. е. доблестям, посредством которых они старались
достигнуть
этой славы, не было бы воздано заслуженной награды. Ибо о таких, которые
совершают нечто доброе, чтобы найти славу у людей, сам Господь говорит:
«Истинно говорю вам: они уже получают награду свою» (Мф. VI, 2). Так и
они: пренебрегали ради общего достояния, т. е. ради республики и ее
казны,
своим достоянием частным; подавляли жадность; подавали свободный голос в
совещаниях о делах отчизны; не запятнали себя перед лицом своих законов
ни
проступками, ни страстью; и всеми этими искусствами, как бы прямым
путем,
шли к чести, власти и славе: за это они и приобрели уважение к себе у
всех
почти народов; подчинили законам своего государства многие из них и в
настоящее время славны почти у всех народов литературой и историей. Да,
они не могут жаловаться на несправедливость верховного истинного Бога:
они
получили «награду свою».
ГЛАВА XVI
Совершенно иная награда ожидает святых, терпящих здесь поношения за град
Божий, ненавистный приверженцам этого мира. Тот град вечен. В нем никто
не
рождается, потому что никто не умирает. В нем истинное и полное счастье,
—
не богиня, а дар Божий. Оттуда получили мы залог веры, обнадеживающий
нас
в то время, пока, странствуя, мы вздыхаем о красоте его. Там не восходит
солнце над добрыми и злыми, но солнце правды сияет одним только добрым.
И
не будет особой нужды обогащать общественную казну за счет частного
достояния там, где общим сокровищем будет сокровище истины. Поэтому и
распространение
246
Римского государства, сделавшее его славным в среде человеческой,
совершилось не для того только, чтобы подобная награда была воздана
подобным людям, но и для того, чтобы граждане вечного града, пока
странствуют на земле, не оставляли без внимания и обсуждения подобных
примеров и видели, как велика должна быть любовь их к небесной отчизне
ради жизни вечной, если так любима была отчизна земная ее гражданами
ради
славы человеческой.
ГЛАВА XVII
Ведь в том, что касается настоящей кратковременной жизни смертных, разве
имеет существенное значение то, под чьею властью живет человек, который
должен умереть, если только повелевающие не принуждают его к бесчестью и
несправедливости? Разве римляне чем-нибудь повредили тем народам,
которым,
после покорения их, дали свои законы, за исключением того, что это
сделано
было ценой жестокого военного поражения? Случись это по взаимному
соглашению, оно имело бы куда лучшие последствия: не было бы только
славы
триумфаторов. Ведь и сами римляне жили по тем же своим законам, которые
давали другим. Происходи это все без участия Марса и Беллоны, не имей
места победа (где никто не сражается, там и некому побеждать), — разве
римляне не жили бы в одних и тех же условиях со всеми другими народами?
Тем более это было бы так, если бы с самого начала было сделано то, что
с
большой охотой и в высшей степени человеколюбиво было сделано
впоследствии, а именно: чтобы все, принадлежащие к Римскому государству,
имели участие в гражданской жизни и были римскими гражданами; тогда бы
достоянием всех сделалось то, что прежде было достоянием немногих.
Только
чернь, не имевша
247
собственных полей, содержалась бы за счет государства; но содержание это
доставлялось бы добрыми правителями государства гораздо охотнее при
согласии между ними и народом, чем в то время, когда они были
принуждаемы
к этому силой.
В самом деле, я решительно не вижу, какое различие в смысле
неприкосновенности, добрых нравов, самого даже общественного положения
людей вносит то обстоятельство, что одни победили, а другие побеждены,
за
исключением этой пустейшей спеси человеческой славы, в которой получили
свою мзду горевшие к ней сильной страстью и ведшие отчаянные войны.
Разве
их поля не обложены податями? Или им дозволяется изучать что-либо такое,
что другим запрещено? Разве в других областях мало таких сенаторов,
которые и в глаза не видели Рима? Отбрось чванство, и что такое будут
все
люди, как не люди? Если бы нравственная распущенность времени допускала,
чтобы почетнейшими были люди лучшие, то и в этом случае человеческий
почет
не должен был бы считаться чем-либо особенно важным; потому что дым не
имеет никакого веса.
Но воспользуемся и на этот раз благодеянием Господа Бога нашего: обратим
внимание на то, как многим пренебрегли они, что они вытерпели, какие
усмирили в себе страсти ради человеческой славы, полученной ими в виде
награды за указанные добродетели. Достаточно будет нам и этого для
подавления гордости. Если тот град, в котором нам обещано царствование,
так же отличается от этого, как небо от земли, как радость временная от
жизни вечной, как прочная слава от пустой похвалы, как общество ангелов
от
общества смертных, как свет Сотворившего солнце и луну от света луны и
солнца, то граждане такого отечества, очевидно, не сделали ничего
великого, если для его приобретения сделали что-нибудь доброе или
претерпели какое-нибудь зло, коль скоро те сделали так много и столько
вытерпели ради этого земного,
248
бывшего уже их достоянием отечества. И это при том, что отпущение
грехов,
привлекающее граждан к вечному отечеству, имеет нечто такое, с чем имело
некоторое сходство известное право убежища Рамула, собравшее ради
безнаказанности всякого рода преступлений массу народа, построившего
Рим.
ГЛАВА XVIII
Итак, что за великий подвиг — пренебречь ради вечного и небесного
отечества хотя бы и всеми соблазнами этого мира, если даже ради
настоящего
и временного отечества Брут мог убить своих сыновей, не будучи никем к
тому принуждаем? Ведь умертвить своих детей во всяком случае труднее,
чем
то, что собрано или сбережено для детей, раздать — как следует это
делать
ради небесного отечества — бедным или потерять, если окажется
необходимым
поступить так ради веры и правды. Ибо счастливыми как нас, так и детей
наших делают не богатства, которые мы можем потерять еще при своей жизни
или которые после нашей смерти могут перейти во владение таких людей,
которых мы не знаем, или таких, которых мы не желаем. Счастливыми делает
Бог, Который есть истинное богатство души. Сам поэт в убийстве Брутом
своих сыновей видит доказательство его несчастья. Он говорит:
. детей, возбуждающих новые войны, Предав смерти отец, защищающий благо
свободы, Как бы потомство о том не судило — несчастный!
А в следующем стихе утешает несчастного:
Так победила к отчизне любовь и жажда безмерная славы.
249
Свобода и жажда человеческой славы — вот два побуждения, заставлявшие
римлян совершать удивительные дела. Итак, если отец мог убить своих
детей
ради свободы граждан, которые могли умереть, и из жажды славы, ожидаемой
от смертных, то что за великий подвиг, если ради свободы истинной,
освобождающей нас от господства неправды, смерти и дьявола, и не из
жажды
человеческой славы, а из любви к людям, подлежащим освобождению не от
царя
Тарквиния, но от демонов и князя демонов, не детей убивают, а причисляют
к
детям бедных Христовых? Другой римский знаменитый муж, по прозванию
Торкват, предал смерти сына за то, что по юношеской горячности он,
будучи
вызван неприятелем, сражался не против отечества, но за отечество,
только
против власти его, т. е. вопреки распоряжению, сделанному
отцом-военачальником, хотя и остался победителем. Торкват опасался,
чтобы
пример пренебрежения властью не принес больше вреда, чем приносила добра
слава убить неприятеля. Чем же после этого хвастаться тем, которые
презирают земные блага, во всяком случае гораздо менее любимые, чем
дети,
ради законов бессмертной отчизны?
Фурий Камилл, освободивший свое отечество от ярма самых сильных врагов,
вейенцев, и подвергшийся суду и осуждению со стороны завистников,
освободил неблагодарное отечество в другой раз от галлов, потому что
лучшего отечества, в котором бы он мог жить, пользуясь славой, у него не
было. На каком же основании станет превозноситься, будто совершивший
нечто
великое, тот, кто будучи самым несправедливым образом лишен чести в
Церкви
плотскими врагами, не перешел на сторону ее неприятелей-еретиков и сам
не
стал сочинять никакой враждебной ей ереси, но насколько мог, защищал ее
от
пагубнейших еретических измышлений? Ведь другой Церкви, — не такой, в
которой можно было бы жить с человеческой славой, но такой, в которой
приобреталась бы жизнь вечная, — нет. Чтобы иметь покой от царя Порсены,
250
который угнетал римлян жестокой войной, Муций, не имевший возможности
убить самого Порсену, а вместо него убивший по ошибке другого, протянул
на
глазах его правую руку на горящий жертвенник, говоря, что многие, такие
же, как и он, дали взаимную клятву погубить его Порсена, устрашившись
мужества Муция и заговора подобных ему, безотлагательно заключил мир.
Кто
после этого поставит в счет небесному царству свои заслуги, если бы ему
пришлось, не самому проделывая это над собой, а терпя это вследствие
чьего-либо преследования, предать за это царство огню не одну руку, но и
все тело? Курций, разгорячив коня, стремглав бросился в полном
вооружении
в пропасть. Он подчинился прорицаниям своих богов. Они велели, чтобы
римляне бросили туда лучшее из того, что имели Римляне могли понять это
не
иначе как в том смысле, что по повелению богов следовало броситься в эту
пропасть вооруженному мужу. Что же великого сочтет себя сделавшим ради
вечного отечества тот, кто, подвергшись преследованию со стороны
какого-либо врага своей веры, не сам добровольно причинит себе подобную
смерть, а умрет от его руки; тем более что от Господа своего и Царя того
отечества он слышал такое истинное изречение: «Не бойтесь убивающих
тело,
души же не могущих убить» (Мф. X, 28)? Если Деции, посвящая себя
известными словами на смерть, совершали некоторым образом обет, в силу
которого их гибель и укрощение их кровью гнева богов должны были
обеспечить победу римскому войску, то святым мученикам вовсе не
приходится
гордиться, как будто бы чем-то особым, сделанным ими для приобретения
того
отечества, в котором ждет их вечное и истинное счастье, тем, что они по
вере любви и по любви веры сражались до пролития своей крови не только
за
братьев, за которых кровь проливалась, но и за врагов, которыми она
проливалась?
251
Марк Пульвилл во время посвящения храма Юпитеру, Юноне и Минерве получил
от завистников ложное известие о смерти сына, переданное с тою целью,
чтобы, потрясенный им, он прекратил обряд и, таким образом, честь
посвящения перешла к его товарищу. Пульвилл до такой степени холодно
принял известие, что велел оставить сына без погребения. Жажда чести
победила в его сердце скорбь о потере сына. Кто же осмелится сказать,
что
он совершил великий подвиг в проповеди святого Евангелия, освобождающей
и
собирающей от различных заблуждений граждан небесному отечеству, — он,
которому сказал Господь, когда озабочен он был погребением своего отца'
«Иди за Мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф. VIII,
22)? Регул, чтобы не обмануть клятвой самых жестоких врагов, возвратился
к
ним из Рима Рассказывают, будто, когда римляне не хотели его отпускать,
он
отвечал им, что не может пользоваться в Риме именем честного гражданина
после того, как был в рабстве у африканцев. Карфагеняне потом умертвили
его посредством самых ужасных истязаний Существуют ли после этого
какие-либо мучения, которые не следовало бы презирать для соблюдения
верности той отчизне, к блаженству которой приводит сама эта верность?
Или
что это будет за воздаяние «Господу за все благодеяния Его» (Пс. СХУ,
3),
если за верность, которой человек обязан Ему, он претерпит столько,
сколько претерпел Регул за верность, которою обязался самым злым своим
врагам?
Точно так же осмелится ли христианин гордиться и добровольной бедностью,
принятой на себя для того, чтобы во время жизненного странствования
беспрепятственнее идти по пути, приводящему к отечеству, в котором сам
Бог
представляет Собою истинное богатство, когда услышит или прочитает о
Валерии, умершем во время своего консульства и оказавшемся до такой
степени бедным, что погребение ему было устроено на собранные народные
деньги?
252
Когда услышит или прочитает о Цинциннате, владевшем четырьмя югерами
земли
и обрабатывавшем их собственными руками, которого взяли от плуга, чтобы
сделать диктатором, во всяком случае высшим по сану, чем консул, и
который
после того, как победил врагов и покрыл себя великой славой, остался в
той
же бедности? Или станет ли он прославлять как великий со своей стороны
подвиг то, что никакие дары этого мира не смогли отвлечь его от
небесного
отечества, когда узнает, что множество великих даров Пирра, царя Эпира,
даже обещанная четвертая часть царства, не поколебали верности Римскому
государству Фабриция и что последний предпочел остаться бедным, но
честным
человеком?
Да, в ту пору, как республика, т. е. достояние народа, достояние
отчизны,
достояние общее, была у них могущественнейшей и богатейшей, сами они в
своем домашнем быту были так бедны, что один из них, бывший уже два раза
консулом, был изгнан из этого сената бедняков по цензорскому
распоряжению
за то, что имел, как оказалось, десять фунтов серебра в сосудах. Так
были
бедны они, обогащавшие общественную казну своими триумфами! Не понятно
ли
всем христианам, которые для высших целей обращают свои богатства в
общее
достояние, чтобы, — соответственно тому, как написано в Деяниях
апостольских, — они раздавались всем, смотря по нужде каждого (Деян. II,
45), и чтобы никто не называл чего-либо своим, но все бы у них было
общее
(Деян. IV, 32), — не понятно ли, что им вовсе не следует гордиться,
делая
это для приобретения сообщества с ангелами, когда почти нечто такое же
делали римляне для сохранения славы римского народа?
Это и многое другое, о чем мы можем прочитать у их писателей, не тогда
ли
получило особую известность и стало предметом пересудов, когда Римская
империя, широко и далеко раздвинувшая свои пределы, развила свое
могущество с замечательным успехом?
253
Поэтому мы полагаем, что в империи этой, такой обширной и такой
долговечной, знаменитой и славной доблестями столь великих мужей, и
усилия
этих мужей получили свою награду, которой добивались, и нам даны нужные
примеры для подражания: чтобы было нам стыдно, если тех добродетелей,
имеющих, во всяком случае, сходство с христианскими, которых они твердо
держались ради славы земного града, мы не будем придерживаться, — чтобы
не
кичились гордостью. Ибо, как говорит апостол: «Нынешние временные
страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в
нас» (Рим. VIII, 18). Для славы же человеческой и для славы нынешнего
времени достаточно достойной считалась и их жизнь. Поэтому совершенно
справедливо были отданы в жертву славе их и иудеи, убившие Христа, коль
скоро Новый завет открыл, что было сокрыто в Ветхом, а именно: что
единый
и истинный Бог должен быть почитаем не ради земных и временных благ,
которые божественное провидение раздает безразлично и добрым, и злым, а
ради жизни вечной, ради даров непрекращающихся и ради союза с небесным
градом; так что добивавшиеся и добившиеся какими бы то ни было
добродетелями земной славы победили тех, которые, будучи заражены
великими
пороками, убили и отвергли Подателя истинной славы и вечного Гражданина.
ГЛАВА XIX
Есть, впрочем, различие между страстью к славе и страстью к господству.
Хотя обычно бывает так, что увлекающийся до крайности страстью к славе
домогается страстно и господства, однако те, кто желает истинной, хотя
бы
и человеческой славы, стараются быть на хорошем счету у людей
благомыслящих. Есть в нравах много такого доброго, на что многие
254
смотрят прекрасно, хотя сами того часто не соблюдают. Посредством
этого-то
доброго в нравах и стараются достигнуть славы, власти и господства те, о
которых говорит Саллюстий, что они идут прямым путем. А кто стремится к
господству и власти без желания славы, заставляющего человека опасаться
быть на дурном счету у людей благомыслящих, такой станет добиваться
своей
цели и посредством открытых до наглости злодеяний. Поэтому страстно
желающий славы или идет к ней прямым путем, или, по крайней мере,
старается достигнуть ее лукавством и обманом, желая казаться таким
добрым,
каким на самом деле не бывает. Поэтому же в человеке, имеющем
добродетели,
великой добродетелью является презрение к славе, потому что презрение
его
ведомо Богу, но от человеческого суда скрыто. Пусть он и сделал бы,
например, что-нибудь для человеческих глаз такое, из чего можно было бы
видеть его презрение к славе: могут подумать, что он сделал это для
большей похвалы, т. е. для достижения большей славы, и тогда у него нет
средства представить себя для чувств подозревающих его людей иным, чем
каким они его себе представляют. Но презирающий суд людей, расточающих
похвалы, презирает и безрассудство подозревающих; хотя, если он истинно
добр, не презирает их спасения. Ибо имеющий добродетели от Духа Божия
справедлив до такой степени, что любит даже врагов, и любит так, что
желает, чтобы его ненавистники и хулители исправились и были вместе с
ним
участниками не земного, а небесного отечества. В хвалителях же своих,
хотя
он и не уважает того, что его хвалят, но уважает то, что его любят; и не
желает обманывать хвалящих, чтобы не обмануть любящих. И поэтому горячо
настаивает, чтобы похвалы воздавались Тому, от Кого получает человек то,
что в нем по справедливости заслуживает похвалы. А тот, кто, презирая
славу, жадно стремится к господству, тот превосходит и зверей как в
лютости, так и в неумеренности.
255
Такими были некоторые из римлян. Перестав заботиться о мнении людей, они
не перестали страстно желать господства.
История передает, что таких было много. Но вершину и как бы своего рода
Капитолий этого порока первым занял Нерон Цезарь. Распущенность его была
такова, что, казалось, он не считал нужным останавливаться решительно ни
перед чем; а жестокость такова, что можно было бы подумать, если бы то
не
было известно, что в нем нет ничего доброго. Однако же и таким власть
господствования дается единственно провидением высочайшего Бога, когда
Он
находит человечество заслуживающим таких господ. Известно божественное
изречение относительно этого предмета. Премудрость Божия говорит: «Мною
цари царствуют и повелители узаконяют правду» (Притч. VIII, 15). Но
чтобы
под тиранами* мы подразумевали самых худших и недобрых царей, а не самых
сильных, соответственно древнему значению этого имени, почему и Вергилий
говорит:
Мир мой удел, я держусь за десницу тирана", —
в другом месте сказано яснейшим образом: «Царствовал лицемер к соблазну
народа» (Иов. XXXIV, 30). Поэтому, хотя я, насколько мог, и достаточно
показал, по какой причине единый истинный и праведный Бог содействовал
римлянам, добрым соответственно известной идее земного государства,
создать такую славную империю, тем не менее на это может быть и другая,
более тайная причина, заключавшаяся в разного рода заслугах и проступках
рода человеческого, известная более Богу, чем нам.
Всем людям благочестивым известно, что без истинного благочестия, т. е.
без истинного почитани
*У Августина сказано не «повелители», а «тираны».
256
истинного Бога, никто не может иметь истинной добродетели; и что та
добродетель не есть добродетель истинная, которая покоряется
человеческой
славе. Те же, которые не суть граждане вечного государства, называемого
в
наших писаниях градом Бо-жиим, бывают более полезны для земного
государства, когда имеют по крайней мере такую добродетель, чем никакой.
Но если ведущие в силу истинного благочестия добродетельную жизнь
владеют
искусством управлять народами, то ничего не может быть счастливее для
человечества, если по милосердию Божию они получат власть. Такие люди
все
добродетели свои, какие только могут иметь в этой жизни, приписывают
единственно благодати Божией, которая их дала им соответственно их
желаниям, вере, молитвам, и в то же время понимают, как много недостает
им
до совершенства в правде, составляющего принадлежность того сообщества
ангелов, войти в которое они стремятся. Как бы ни хвалили и ни
превозносили ту добродетель, которая без истинного благочестия
повинуется
человеческой славе, она не может сравниться даже с маленькими ростками
добродетели в святых, которые видят свою надежду в благодати и
милосердии
истинного Бога.
ГЛАВА XX
Философы, полагающие верх человеческого блага в самой добродетели, —
чтобы
пристыдить тех из философов, которые хотя добродетели и хвалят, но цель
им
указывают в телесном наслаждении, и наслаждение считают желаемым ради
него
самого, а добродетели — ради наслаждения, — имеют обыкновение рисовать в
своих речах такую картину: на царском троне восседает, будто
какая-нибудь
изнеженная царица, человеческая похоть. В виде служанок ее окружают
добродетели, наблюдающие ее малейшие
257
уважения, чтобы делать все, что она прикажет. И вот приказывает она
благоразумию заниматься внимательным исследованием того, каким образом
похоть могла бы царствовать и быть в безопасности; справедливости велит
оказывать по возможности благодеяния для приобретения дружбы,
необходимой
для телесных удобств, и никому не причинять обид, потому что похоть не
могла бы пользоваться безопасностью, если бы нарушала законы; мужеству
делает внушение, чтобы в случае, если бы у тела появилась какая-либо
болезнь, не ведущая к смерти, оно мужественно удерживало госпожу свою,
т.
е. похоть, в области душевных помыслов, чтобы воспоминание о прежних ее
утехах смягчало остроту настоящей скорби; воздержанию велит, чтобы
принимало пищу, даже и приятную, в таком количестве, чтобы от
неумеренности не случилось какого-нибудь вреда здоровью и чтобы не
пострадало чувственное наслаждение, которое эпикурейцы по преимуществу и
полагают в здоровом состоянии тела. Таким образом, добродетели во всем
величии своей славы раболепствуют перед похотью, будто перед
какою-нибудь
властолюбивой и ничтожной женщиной.
Говорят, что нет ничего постыднее и безобразнее этой картины и что она
менее всего выносима для глаз людей добрых, — и говорят справедливо. Но
не
думаю, чтобы картина вышла надлежащей красоты и в том случае, если бы
изображала раболепство добродетелей перед человеческой славой. Хотя
слава
эта и не похожа на изнеженную женщину, однако же она напыщенна и
отличается крайней пустотой. Поэтому служить ей так, чтобы благоразумие
ничего не предусматривало, справедливость ничего не распределяла,
воздержание ничего не умеряло и мужество ничего не переносило кроме
того,
чем можно угодить людям и услужить ветреной славе, несообразно с
серьезным
характером и некоторого рода неподатливостью добродетелей. От постыдной
258
слабости этого рода не могут защитить себя и те, которые, презирая чужие
суждения вследствие якобы пренебрежения славой, кажутся сами себе
мудрыми
и сами собою любуются. Ибо добродетель их, если только она есть, также
подчиняется, только несколько иначе, человеческой хвале. Ведь и он сам,
любующийся собою, человек Тот же, кто верует и возлагает надежду на
Бога,
Которого любит в силу истинного благочестия, большее внимание обращает
на
то, чем он не нравится себе, чем на то, что в нем есть такое, что
приятно
не столько для него самого, сколько для истины; да и то самое, чем он и
может быть приятен, приписывает исключительно милосердию Божию, которому
боится не угодить; за одно, что он исправил в себе, он приносит
благодарения, о другом, что ему предстоит исправить, молится.
ГЛАВА XXI
Если это так, то власть раздавать царствования и правления мы должны
приписать только истинному Богу, Который в царстве небесном дает счастье
одним благочестивым, а царство земное — и благочестивым, и нечестивым,
как
бывает угодно Ему, Которому ничто несправедливое не угодно. Хотя, как мы
сказали, и есть нечто, что благоволил Он открыть нам, однако для нас
было
бы много и слишком превзошло бы силы наши, если бы мы вздумали
исследовать
тайны человеческие и подвергать решительному обсуждению заслуги и
проступки царств. Итак, этот единый истинный Бог, не оставивший рода
человеческого своим судом и помощью, дал, когда захотел и насколько
захотел, царство римлянам, как дал его ассирийцам или даже персам,
которые, как показывают их писания, почитали только двух богов: одного
доброго, а другого злого. (Я умолчу о народе еврейском, о котором,
насколько было нужно, я уже сказал,
259
и который во время своего царствования почитал только одного Бога.)
Итак, сей истинный Бог дал персам жатвы без почитания ими богини
Сегетии;
дал и другие земные дары без почитания того множества богов, которых
римляне поставили по одному над каждой отдельной вещью или даже по
нескольку над отдельными вещами; дал им и царство без почитания тех
богов,
благодаря почитанию которых римляне считали себя достигшими
царствования.
Так же и в отношении к отдельным лицам: дав власть Марию, Он же дал ее и
Гаю Цезарю; дав Августу, дал и Нерону, дав Веспасианам, как отцу, так и
сыну, императорам, отличавшимся в высшей степени привлекательными
свойствами, Он же дал и Домициану, отличавшемуся крайнею жестокостью;
дав
(чтобы не перебирать последовательно всех) царствование
Константину-христианину, Он же дал ее и Юлиану Отступнику.
Святотатственная и проклятая страсть к гаданиям, пустоте которых
последний
предался, обманула его превосходные природные дарования мечтами о
господствовании, когда он, в надежде на несомненную победу, сжег
корабли,
везшие необходимые съестные припасы; а потом, с горячностью увлекшись
смелыми предприятиями и будучи очень скоро убит, оставил войско в
неприятельских странах в крайне бедственном положении, так что оно не
могло выйти оттуда иначе, как при условии перемещения границ Римской
империи вопреки известному пророчеству бога Термина, о котором мы
упомянули в предыдущей книге. Бог Термин уступил, таким образом,
необходимости, хотя и не уступал Юпитеру. Всем этим управляет и
распоряжается по своему благоусмотрению единый и истинный Бог.
Таинственны
основания этого управления и распоряжения, но неужели они несправедливы?
260
ГЛАВА XXII
То же и в отношении продолжительности войн. Соизволит ли Он по своему
справедливому суду и милосердию подвергнуть человеческий род бедствиям
или
дать ему утешение, — одни войны оканчиваются быстрее, другие тянутся
долго. Война с пиратами Помпеем и третья Пуническая война Сципионом были
окончены с невероятной быстротой в самое короткое время. Так же и
восстание гладиаторов, хотя во время него и потерпели поражение многие
предводители римских войск и два консула, а Италия была страшно разорена
и
опустошена, окончилось, однако же, после многих жертв на третьем году.
После долговременного и самого покорного рабства под римским ярмом,
когда
Римскому государству были подчинены уже многие народы и Карфаген
разрушен,
попытались добиться свободы не посторонние, но италийские же народы:
пиценты, марсы и пелигны. Во время этой италийской войны римляне терпели
весьма частые поражения; погибли в ней и два консула, и много других
благороднейших сенаторов. Бедствие это не продолжалось, однако же, очень
долго: оно окончилось на пятом году. Но вторая Пуническая война,
сопровождавшаяся величайшими разорениями и бедствиями республики, в
течение восемнадцати лет истощала и почти уничтожила римские силы: в
двух
сражениях пало около семидесяти тысяч римлян. Первая Пуническая война
продолжалась двадцать три года; война с Митридатом — сорок лет. А чтобы
кто-нибудь, слыша похвалы прошедшим временам за всякого рода
добродетели,
не подумал, будто римляне начального периода римской истории вследствие
большого мужества оканчивали войны быстрее, я напомню войну самнитскую,
продолжавшуюся почти пятьдесят лет, во время которой римляне потерпели
такое поражение, что были вынуждены склонить головы под иго. Но так как
они не славу любили ради справедливости, а справедливость любили
261
ради славы, то и нарушили установленный мир и заключенные условия.
Я напоминаю об этом потому, что многие, не зная прошедших событий, когда
в
христианские времена какая-либо война длится сколько-нибудь
продолжительно, самым бесстыдным образом обвиняют в этом христианскую
религию, крича, что если бы якобы ее не было и если бы божества
почитались
древним культом, то известная римская доблесть, окончившая с помощью
Марса
и Беллоны такое множество войн с чрезвычайной быстротой, уже завершила
бы
давно и эту войну. Итак, читавшие пусть припомнят, какие продолжительные
войны были ведены древними римлянами, какой разнообразный имели они
исход,
какими плачевными сопровождались поражениями, как вихри бедствий этого
рода потрясали землю, будто бурливое море; и припомнив, пусть сознаются
в
том, в чем прежде не хотели сознаваться, и пусть своими безумными речами
против Бога самих себя не губят, а людей невежественных не обманывают.
ГЛАВА XXIII
А вот то удивительное, что совершил по Своему милосердию Бог на нашей
памяти в самое последнее время, то они не с благодарностью воспоминают,
а
стараются всячески, насколько это возможно, придать забвению. Мы были бы
также неблагодарны, как и они, если бы умолчали об этом. Когда Радагайс,
царь готов, расположившись с огромным и свирепым войском в окрестностях
Рима, держал меч над головами римлян, он в один день с необыкновенной
быстротой потерпел такое поражение, что в ту пору, как из римлян не
только
ни один не был убит, но даже и ранен, его войска пало более ста тысяч и
сам он, попав в плен с сыновьями, был подвергнут заслуженному наказанию
—
смерти. Вступи он, такой нечестивый
262
и со стольким нечестивым войском, в Рим: кого бы он пощадил? Каким
местам
мучеников отдал бы он честь? В чьем лице почтил бы Бога? Чьей крови не
пролил бы он и чье целомудрие оставил бы неприкосновенным? А между тем,
как они кричали о своих богах, с какой наглостью разглашали, что он
якобы
потому побеждал, оттого располагал такой великой силой, что ежедневными
жертвоприношениями умилостивлял и привлекал к себе богов, чего римлянам
будто бы не дозволяла христианская религия? Когда он подходил уже к этим
местам, где по мановению небесного величества постигла его гибель, и
молва
о нем повсеместно росла, нам рассказывали в Карфагене, что язычники
верили, рассказывали, кричали, будто при покровительстве и помощи
расположенных к нему богов, которым он ежедневно, как говорили, приносил
жертвы, его решительно нельзя победить тем, которые и сами не совершали
подобных священнодействий римским богам, и не позволяли совершать их
кому-либо другому.
И вот за такое милосердие не благодарят несчастные Бога, хотя Он,
вознамерившись исправить человеческие нравы, заслуживавшие более тяжкого
наказания, вторжением варваров, первоначально смягчил свой гнев такой
кротостью, что предоставил римлянам чудесную победу над Радагайсом; это
для того, чтобы демоны, которым он поклонялся, не воспользовались его
славой для развращения слабых душ. А потом Он предоставил взять Рим
таким
варварам, которые вопреки всякому обычаю предшествовавших войн с
уважением
охраняли искавших убежища в священных местах христианской религии и
против
самих демонов и нечестивых жертвоприношений, на которых Радагайс
основывал
свои надежды, вооружились во имя христианства до такой степени, что,
казалось, вели более жестокую войну с ними, чем с людьми. Таким образом
истинный Господь и Правитель мира и подверг
263
милосердному наказанию римлян и превосходящей возможность победой над
поклонниками демонов показал, что для благосостояния настоящей жизни нет
необходимости в упомянутых жертвоприношениях; чтобы не те, которые с
упорством оспаривают, но те, которые с благоразумием вникают в дело, не
оставляли религии истинной по причине настоящих нужд, а напротив,
держались ее еще более в вернейшем ожидании вечной жизни.
ГЛАВА XXIV
Мы называем некоторых христианских императоров счастливыми не потому,
что
они долго управляли, или, скончавшись мирной смертью, оставили после
себя
управляющими своих сыновей, или покорили врагов государства, или в
состоянии были избегнуть и усмирить возмугившихся против них граждан.
Такие и другие награды или утешения этой многомятежной жизни удостоились
получить и некоторые из почитателей демонов, не принадлежащие к царству
Божию, к которому принадлежат императоры христианские. Случилось так по
милосердию Божию для того, чтобы верующие в Бога не домогались этого как
высочайшего блага.
Но мы называем христианских государей счастливыми, если они управляют
справедливо; если окруженные лестью и крайним низкопоклонством не
превозносятся, но помнят, что они — люди; если употребляют свою власть
на
распространение почитания Бога и на служение Его величию; если боятся,
любят и чтут Бога; если любят более то царство, в котором не боятся
иметь
сообщников; если медлят с наказаниями и охотно милуют; если сами эти
наказания употребляют как необходимые средства для управления и
охранения
государства, а не как удовлетворение своей ненависти к врагам; если и
помилование изрекают не для того, чтобы
264
оставить неправду безнаказанной, а в надежде на исправление; если в том
случае, когда обстоятельства вынуждают их произнести суровый приговор,
они
смягчают его милосердием и благотворительностью; если обстановка и род
их
жизни тем скромнее, чем более могли бы быть роскошными; если они лучше
желают господствовать над дурными наклонностями, чем над какими бы то ни
было народами, и делают все это не из желания какой-нибудь пустой славы,
а
из любви к вечному счастью; если не пренебрегают приносить Богу за грехи
свои жертву смирения, сожаления и молитвы. Таких христианских
императоров
мы называем счастливыми, т. е. счастливыми пока надеждой, и которые
потом
будут счастливы на деле, когда наступит то, чего мы ожидаем.
ГЛАВА XXV
А чтобы люди, верующие, что Бога следует почитать ради жизни вечной, не
пришли к мысли, будто земного величия и земного царствования не может
достигнуть никто, кроме чтущих демонов, и будто духи эти проявляют в
таких
великую силу, — всеблагой Бог осыпал императора Константина, не
поклонявшегося демонам, но чтившего именно истинного Бога, такими
земными
дарами, о каких никто не осмеливался даже мечтать. Он дал ему
возможность
создать город, союзный римскому государству, как бы дочь Древнего Рима,
но
без всякого демонского храма и без всякого идола*.
В лице Константина долго царствовал, управлял всей Римской империей и
защищал ее один Август. Блистательнейшими победами сопровождались его
военные походы и
* Константинополь.
265
сражения; для подавления тиранов все обстоятельства благоприятствовали
ему; умер он в весьма преклонные годы от болезни и старости, оставив
правителями империи своих сыновей. Но, с другой стороны, чтобы
какой-нибудь император не был христианином только для того, чтобы
воспользоваться счастьем Константина, Бог соизволил Иовиана отозвать из
этой жизни гораздо скорее, чем Юлиана; допустил Грациану пасть от меча
тирана, хотя суд Его в отношении к Грациану был гораздо утешительнее для
чувства, чем в отношении к великому Помпею, почитателю якобы римских
богов. За Помпея не смог отомстить Катон, которого Помпеи оставил
некоторым образом наследником гражданской войны; а за Грациана отомстил
(хотя благочестивые души и не ищут такого рода утешений) Феодосии,
которого Грациан, имея маленького брата, сделал соправителем царства,
потому что больше желал союза веры, чем чрезмерной власти.
ГЛАВА XXVI
Поэтому и Феодосии не только при жизни Грациана сохранял ему верность,
которую должен был хранить, но и после смерти его, когда маленький брат
его Валентиниан был изгнан его убийцей Максимом, дал, как христианин,
приют сироте в областях своей империи, заботился о нем с отеческой
любовью, хотя мог от него, лишенного всякой поддержки, освободиться безо
всякого затруднения, если бы руководствовался более страстью к
расширению
своей царской власти, чем любовью оказывать благодеяния; руководствуясь
этой любовью, он сохранил принятому сироте императорское достоинство и
утешил его своим человеколюбием и хорошим отношением.
Затем, когда упомянутый успех сделал Максима опасным, Феодосии в тяжких
своих заботах не прибегнул к святотатственным и недозволительным
гаданиям,
а послал к Иоанну,
266
обитавшему в пустыне египетской, о котором из народной молвы узнал как о
рабе Божием, одаренном духом пророчества, и получил от него не
подлежавшее
никакому сомнению извещение о победе. Едва уничтожив тирана Максима, он
с
милостивейшим уважением восстановил отрока Валентиниана в тех областях
его
империи, из которых он был изгнан; а когда очень скоро этот отрок от
коварства или другой, быть может случайной, причины погиб, и на место
его
императором был незаконно избран другой тиран Евгений, Феодосии, снова
получив пророческий ответ и, укрепившись верой, уничтожил и этого
тирана,
сражаясь против его сильнейшего войска больше молитвой, чем мечом.
Бывшие
в сражении воины рассказывали нам, что поднявшийся со стороны Феодосия
на
противников его сильный ветер вырывал у них из рук бросаемые копья и
стрелы и не только нес с необыкновенной силой все, что на них было
пущено,
но и их собственные стрелы обращал на их же тела. Потому поэт Клавдиан,
хотя и не был христианином, сказал в своем панегирике:
О, Богу любезный! Тебе из вертепов Эол
Шлет бури оружье, эфир выступает в союзе
И заговорщики-ветры сигнал посылают к сраженью'.
Став же победителем, он, как думал и говорил ранее, низверг идолы
Юпитера,
которые, уж не знаю какими обрядами, были якобы заговорены на его гибель
и
поставлены в Альпах, а молнии их, сделанные из золота, благодушно и
благосклонно подарил гонцам, когда они шутя (что допускала тогдашняя
радость) рассказывали, будто молнии эти хотели поразить их. Детей врагов
своих, истребленных не по его велению, но яростью войны, когда эти дети,
267
еще не будучи христианами, искали убежища в церкви, он пожелал по этому
поводу видеть христианами и христианской любовью полюбил: не лишил их
имущества, а окружил еще большим почетом. Ни против кого после победы не
позволил он действовать личной вражде. Он не хотел завершать гражданские
войны так, как завершали их Цинна, Марий, Сулла и другие им подобные; но
более скорбел о том, что они возникали, чем желал кому-нибудь вредить,
когда они завершались.
В промежутках между всем этим он с самого начала своего правления не
переставал самыми справедливыми и милосердными законами помогать церкви
в
ее борьбе против нечестивых. Еретик Валент, покровительствуя арианам,
жестоко угнетал ее; а он желал лучше быть членом церкви, чем царствовать
на земле. Повсюду повелел он низвергнуть языческих идолов, хорошо
понимая,
что земные дары находятся во власти не демонов, а истинного Бога. А что
может быть изумительнее его религиозного уничижения, когда, обещав было
вследствие ходатайства епископов прощение фессалоникийцам за тягчайшее
злодеяние, он вследствие возмущения некоторых, причастных к тому
злодеянию, не удержался и отомстил, и потом, принужденный церковными
правилами, приносил публичное покаяние так, что народ, прося за него,
гораздо более плакал, видя императорское величие униженным, чем боялся
его, когда оно было грешным образом разгневано? Эти и подобные им добрые
дела, которые упоминать было бы долго, взял он с собою из настоящего
временного дыма всякого рода высоты и величия человеческого; наградой
этих
дел служит вечное счастье, которое подает Бог одним только действительно
благочестивым. Все же остальные дары настоящей жизни, достоинства ли то,
или средства, равно как и сам мир, свет, воздух, земля, вода, плоды,
душа
самого человека, тело, чувства,
268
ум, жизнь, — раздаются без различия и добрым, и злым. К числу этих даров
принадлежит и всякого рода величие власти, которое дается для временного
управления.
Теперь я нахожу нужным ответить тем, которые, увидев на основании
яснейших
доказательств, что в деле достижения временных благ, к которым одним
стремятся глупые, не приносит никакой пользы многочисленность ложных
богов, силятся доказать, будто богов следует почитать не ради пользы
настоящей жизни, но ради той, которая будет после смерти. Ибо тем,
которые
чтут суетное из любви к этому миру и по детскому неразумию жалуются на
недозволение им этого, я, полагаю, ответил достаточно в написанных пяти
книгах. Когда я издал три первые из них и они разошлись по множеству
рук,
я слышал, будто некоторые готовили против них какое-то письменное
возражение. Потом мне передали, будто возражение это уже написано, но
ожидается время, когда можно было бы выпустить его в свет без опасения.
Советую им не желать того, что не принесет им пользы. Возражать
покажется
делом легким всякому, кто не пожелает молчать. Ибо что болтливее
пустоты?
Болтовня возможна для нее не потому, чтобы она была истиной: если
пожелает, она может кричать даже громче, чем истина.
Пусть рассмотрят внимательно все; и если при беспристрастном обсуждении
они вдруг найдут что-либо такое, что они могли бы не опровергнуть, а
скорее — подвергнуть осмеянию по бесстыдной болтливости и по
сатирическому
или шутовскому легкомыслию, — пусть умерят свое пустословие: пусть лучше
поправят их мудрые, чем похвалят глупые. Если и времени удобного ждут
они
не для свободы говорить правду, а для необузданного злословия, то как бы
не случилось с ними того, о чем говорит Туллий, упоминая об одном
человеке, называвшем себя счастливым потому, что имел возможность
грешить:
«Несчастный, ему можно было
269
грешить».Поэтому, если есть кто-нибудь такой, который считает себя
счастливым потому, что имеет возможность злословить, то он будет гораздо
счастливее, если такой возможности для него не будет вовсе. Оставив
пустое
хвастовство, он может и в наше время выдвигать, как бы из желания
получить
разъяснение намеченного им вопроса, разного рода возражения; и от тех, к
кому в дружеском собеседовании честно, серьезно и свободно обратится за
разъяснением, услышать то, что надлежит услышать.
270
КНИГА ШЕСТАЯ
Предисловие
В пяти предыдущих книгах были достаточно, как мне кажется, опровергнуты
мною те, по мнению которых многие и ложные боги, которых христианская
религия признает бесполезными идолами или нечистыми духами и опасными
демонами, — во всяком случае тварями, а не Творцом, — должны почитаться
ради выгод настоящей смертной жизни и земных благ, — почитаться обрядами
и
служением, называемыми по-гречески А.сстреих и приличествующими единому
истинному Богу. Но кому не ясно, что для крайнего безумия или упрямства
не
хватит не только этих пяти, но и скольких угодно книг, коль скоро они
находят пустейшую славу в том, чтобы не уступать ни перед какими
доводами
истины к погибели, конечно же, тех, над которыми господствуют столь
великие пороки? Ибо, несмотря на все искусство врача, недуг может
остаться
непобедимым не по вине врача, а по нежеланию лечиться больного.
Те же, которые, поняв и обсудив прочитанное, относятся к нему или без
всякого упрямства, или, по крайней мере, без большого и крайнего
упрямства, свойственного застарелому заблуждению, — те скажут, что
своими
пятью оконченными книгами мы сделали бы, пожалуй, гораздо больше, чем
того
требовали поднятые нами вопросы, если бы распространялись поменьше; для
них не может быть сомнения в том, что вся та ненависть, которую из-за
бедствий настоящей жизни и превратности и изменчивости земных предметов
питают к христианской религии люди невежественные, — между тем как люди
ученые,
271
находящиеся под влиянием безумного непочтения, не только потворствуют,
но
и покровительствуют ей вопреки своей совести, — вся эта ненависть
совершенно лишена разумного основания и, напротив того, исполнена
легкомысленной дерзости и опаснейшего задора.
ГЛАВА 1
Итак, согласно предложенному нами плану, теперь должны быть опровергнуты
и
изобличены и те, по мнению которых языческие боги, сокрушенные
христианской религией, должны почитаться не ради настоящей жизни, но
ради
жизни, которая наступит после смерти. Свое рассуждение об этом предмете
мне хотелось бы начать следующими полными истины словами святого псалма:
«Блажен человек, который на Господа возлагает надежду свою и не
обращается
к гордым и к уклоняющимся ко лжи» (Пс. XXXIX, 5). Но среди этой суеты и
ложных пустословий с гораздо большей снисходительностью должны быть
выслушаны философы: им не нравились подобные мнения и заблуждения
народов,
которые воздвигли кумиры богам и о тех, кого называют бессмертными
богами,
измыслили много ложного и недостойного или поверили этому измышленному,
и
свои верования примешали к культу и священным обрядам. С этими-то
людьми,
которые если и не открыто, то по крайней мере шепотом время от времени
неодобрительно высказывались о подобных вещах, стоит порассуждать о
поставленном выше вопросе, а именно: о том, следует ли ради жизни,
наступающей после смерти, почитать не единого Бога, создавшего все
духовные и телесные твари, а многих богов, которые, по мнению некоторых
и
притом лучших и славнейших философов, своим бытием и верховным
положением
обязаны этому единому Богу?
272
Впрочем, кто стал бы слушать речи и рассуждения о том, будто вечную
жизнь
дают какие-либо боги из тех, о которых я упоминал в четвертой книге,
которым каждому в отдельности приписываются свои особенные, касающиеся
мельчайших предметов обязанности? Или эти, весьма сведущие и умнейшие
мужи
(которые гордятся как великим благодеянием, что своими сочинениями
научили
людей, почему каждому из богов надо молиться, чего от каждого просить,
чтобы с отвратительнейшими кривляниями, какие сплошь и рядом наблюдаются
у
мимов, у Либера не просили воды, а у Лимф — вина), дадут кому-нибудь из
людей, — когда он станет молиться бессмертным богам и на просьбу у Лимф
вина получит от них ответ: «Мы имеем воду, вино проси у Либера», —
основание сказать: «Если вы вина не имеете, дайте мне, по крайней мере,
вечную жизнь»? Что может быть чудовищнее этой нелепости? Не скажут ли
эти
хохотуньи (они обыкновенно очень смешливы), — если только они, подобно
демонам, не стараются вводить в обман, — в ответ этому просителю:
«Можешь
ли ты, любезный, думать, что в нашей власти располагать жизнью (у!сат),
когда знаешь, что мы не имеем даже и виноградной лозы (viсет)?»
Итак, было бы бессмысленнейшей глупостью просить или надеяться на вечную
жизнь от таких богов, которые в настоящей кратковременной и бедственной
жизни и в том, что касается ее поддержания и подкрепления, считаются
надзирающими за столь мелкими частностями, что если бы у одного из них
попросили что-либо находящееся во власти и ведении другого, то это
показалось бы несообразным и нелепым до такой степени, что было бы
весьма
похожим на дурачество мимов. Это смешно, когда делается умелыми
комедиантами в театре; еще смешнее, когда делается невежественными
глупцами в жизни. Итак, насколько это касается богов, которых ввели в
обиход в государстве, ученые люди тщательно исследовали и передали
273
потомству, о чем и какому богу или богине следует молиться; о чем,
например, Либеру, о чем — Лимфам, о чем — Вулкану и прочим богам,
которых
я отчасти упомянул в четвертой книге, отчасти же не счел нужным и
упоминать. Затем, если попросить у Цереры вина, у Либера хлеба, у
Вулкана
воды, у Лимф огня, то это будет уже заблуждением, во сколько же раз
должно
быть большим безумием молиться тому или иному из этих богов о жизни
вечной?
Когда мы рассуждали о земном царстве и останавливались на вопросе, кого
из
богов или богинь люди могли бы считать подателями этого царства, то,
перебрав всех их, нашли чуждым всякой истины думать, будто кто-нибудь из
этих многих и ложных богов обустраивает даже эти земные царства. Не
будет
ли после этого бессмысленнейшим бесчестьем верить, будто кто-нибудь из
них
может дать жизнь вечную, которую безо всякого сомнения и сравнения
надлежит предпочитать всем земным царствам? Ведь не потому же подобные
боги оказались не в состоянии дать даже земного царства, что они якобы
велики и преславны, а это — мало и презренно, так что заботиться о нем
было бы несовместимо с их величием. Пусть быстро погибающие земные
царства
вследствие человеческой слабости и заслуживают на чей-либо взгляд
презрения; но сами боги таковы, что оказались недостойными и того, чтобы
предоставить им дарование и сохранение даже и этих царств. Если же (как
это видно из сказанного в двух предыдущих книгах) из всей этой толпы
богов-аристократов и богов-плебеев ни один не в состоянии даровать
смертным смертные же царства, то во сколько раз менее может он делать
смертных бессмертными?
Но мы ведем уже речь с теми, которые полагают, что боги должны
почитаться
не ради настоящей, а ради будущей жизни, — должны почитаться не за то,
что
им, вопреки истине, приписывается на основа- нии пустого мнения, как
принадлежащее и свойственное их
274
власти (как полагают те, которые почитание богов считают необходимым
ради
выгод настоящей смертной жизни и которых, насколько мог, я опроверг в
пяти
предыдущих книгах). Если бы дело обстояло так, что возраст поклонников
богини Ювенты был бы цветущее, а презирающие ее или умирали в юности,
или
же, будучи юношами, впадали в старческую дряхлость; если бы бородатая
Фортуна покрывала волосами щеки своих почитателей гуще и пышнее, а тех,
кто отвергает ее, мы видели бы безбородыми или имеющими бороду жидкую;
то
мы и тогда имели бы полное основание сказать, что могущество каждой из
этих богинь на этом и оканчивается, что они некоторым образом ограничены
в
своих действиях, а потому не следует ни у Ювенты просить будущей жизни,
если она не в состоянии дать бороды, ни от бородатой Фортуны ожидать
чего-либо доброго в будущей жизни, когда в настоящей она не имеет ни
малейшей власти сообщать и тот самый возраст, в котором человек
покрывается бородой. Но если нет необходимости почитать этих богинь ради
того, что считается находящимся в их власти, потому что многие
почитатели
Ювенты решительно не пользуются цветущей юностью, а из тех, которые не
чтут ее, многие наслаждаются юношеской крепостью; равно и многие
поклонники бородатой Фортуны или вовсе не имеют бороды, или же имеют не
бороду, а бороденку, и сколько ни кланяются ей, все равно остаются
предметом насмешек со стороны бородатых ее недоброжелателей, то не
безумным ли будет человеческое сердце, если, найдя пустым и смешным
почитание богов из-за временных и преходящих даров, из которых один
оказывается подлежащим ведению одного бога, а другой — ведению другого,
признает это почитание полезным ради будущей жизни? Что эти боги дают
вечную жизнь, этого не посмели сказать и те, которые, полагая, что богов
275
чрезвычайно много, разделили между ними временные действия, за которые
бы
их почитали безумствующие толпы, чтобы ни один из них не сидел без дела.
ГЛАВА II
Кто исследовал все это тщательнее Марка Варро-на? Кто сделал открытия
более ученые, предоставил размышления более глубокие, взаимосвязи более
остроумные, описания более полные? Особенным красноречием, правда, он не
отличался; зато до такой степени отличался ученостью и обширностью
выводов, что во всех отраслях знания, которое мы называем светским, а
они
— свободным, в такой же мере обогащает занимающегося науками
фактическими
сведениями, в какой Цицерон доставляет наслаждение изучающему
красноречие.
Это подтверждает и сам Туллий, говоря в своих академических книгах, что
состязание, которое в этих книгах излагается, он вел с Марком Варроном,
«человеком, — замечает он, — бесспорно остроумнейшим и, несомненно,
ученейшим из всех». Не говорит «красноречивым», потому что в этом
отношении Варрон значительно уступает Цицерону, но «бесспорно
остроумнейшим». И в тех книгах, в которых подвергает все сомнению, т. е.
академических, прибавляет: «несомненно, ученейшим». Значит, в этом
отношении он был так уверен, что сомнение, которое распространяет на
все,
в данном случае устраняет; как будто, выступая в защиту сомнений
академиков, относительно одного этого пункта забыл, что он и сам
академик.
А в первой книге, давая похвальный отзыв о литературных трудах Варрона,
он. говорит: «В своем собственном городе мы были странниками и блуждали,
точно заезжие гости; твои книги как бы вернули нас
276
домой, чтобы мы узнали наконец, кто мы такие и где находимся. Ты
ознакомил
нас с хронологией отечества, его историей, со священным правом, с
жреческой, домашней и общественной дисциплиной, с положением стран и
мест,
с именами, родами, значениями и причинами вещей божественных и
человеческих». Итак, этот столь знаменитый и славный опытностью муж (о
нем
даже и Теренциан в весьма изящном стишке говорит: «Варрон, муж во всех
отношениях ученый»), который прочитал так много, что удивляешься, как у
него хватило времени еще что-то написать, и написал так много, что едва
веришь, чтобы он мог какого-либо автора прочитать, — этот, говорю, столь
великий умом и эрудицией человек вряд ли в числе тех якобы божественных
вещей, которые описывал, описал столько достойного смеха, презрения и
отвращения, если бы был противником и гонителем этих вещей и если бы
считал их относящимися не к религии, а к суеверию.
И вот он, чтивший богов и находивший их достойными почитания до такой
степени, что, как сам же говорит в упомянутом сочинении, боялся, как бы
они не погибли не от нашествия неприятелей, а от небрежности граждан, от
которой он, как от своего рода гибели, по его же словам, спасал их и
благодаря своим книгам укрывал и сохранял в памяти добродетельных людей
гораздо надежнее, чем Метелл — храм Весты от пожара, а Эней — пенатов от
троянского разгрома, — он же сам и передал потомству для чтения такие
вещи, которые на взгляд как разумных, так и неразумных людей кажутся
заслуживающими презрения и крайне враждебными религиозной истине. Что же
это значит, как не то, что этот остроумнейший и весьма сведущий, но не
освобожденный Святым Духом человек находился под гнетом обычаев и
законов
своего государства; и тем не менее не хотел под видом похвалы религии
молчать о том, что беспокоило его душу.
277
ГЛАВА III
Варрон написал сорок одну книгу о древностях; разделил их на вещи
человеческие и божественные; вещам человеческим он посвятил двадцать
пять
книг, а божественным — шестнадцать. Основанием такого деления послужило
его желание оставить о вещах человеческих четыре части по шесть книг в
каждой; он обратил внимание на то, кто делает, где делает, когда делает,
что делает. Таким образом, в первых шести книгах он говорит о людях, в
других шести — о местах, в следующих шести — о временах, в последних
шести
— о вещах. Четырежды шесть — только двадцать четыре; но одну особую
книгу
он ставит в начале, говоря в ней предварительно о всех этих предметах
общим образом. И в отношении к божественным вещам он выдержал то же
начало
деления, насколько дело касается того, что должно совершаться в честь
богов. Ибо совершаются культы, совершаются людьми, совершаются в
известных
местах и в известные времена. Каждый из этих четырех упомянутых мною
предметов он рассматривает в трех особых книгах: в первых трех говорит о
людях, в других трех — о местах, в следующих трех — о временах, в
последних трех — о культах, с тончайшим разграничением исследуя и здесь:
кем, где, когда и что отправляется. Но поскольку нужно было сказать и о
том, кому отправляется, и читатель особенно ждал именно этого, то он
присовокупил еще три последние книги и о самих богах, так что из трех,
взятых пять раз, составилось пятнадцать. Всех же книг, как мы сказали,
шестнадцать, потому что и в начале этих книг он поставил одну особую,
которая служит общим к ним введением.
Написав эту книгу, он подразделяет последовательно каждую из пяти
частей.
Три первые книги, касающиеся людей, подразделяются у него так, что
первая
из них говорит о понтификах, вторая — об авгурах, третья — о храмовых
квиндецемвирах. Из второй группы книг,
278
касающихся мест, в первой говорится о часовнях, во второй — о храмах, в
третьей — о религиозных местах; следующие три, касающиеся времен, т. е.
праздничных дней, подразделяются так, что первая из них говорит о днях
жертвоприношений, вторая — об играх цирка, третья — о театральных играх;
в
четвертой группе книг, касающихся культа, первая своим предметом имеет
освящения, вторая — культ частный, третья — культ публичный За этой, так
сказать, пышной процессией в трех последних книгах выступают и сами
боги,
для которых устроен весь этот культ: в первой — боги известные, во
второй
— боги неизвестные, в третьей, самой последней, — боги избранные и
главные.
ГЛАВА IV
Что желать или надеяться во всем этом изяществе и тонкости
последовательных разделений и разграничений найти вечную жизнь было бы
делом напрасным, — это каждому человеку, не враждебному самому себе в
силу
сердечного упрямства, очевидно из того, что нами уже сказано, и станет
еще
очевиднее из того, что будет сказано ниже. В самом деле, все эти
установления суть установления или людей, или демонов, в том числе и тех
демонов, которых они называют добрыми; мы же скажем прямо: всех без
исключения нечистых и несомненно злых духов, которые из зависти тайно
вкладывают в помыслы нечестивых людей вредные мнения, губящие
человеческую
душу и лишающие ее возможности соглашаться с неизменной и вечной истиной
и
прилепляться к ней, а иногда и открыто действуют на их чувства и,
насколько могут, утверждают во вредных мнениях разными обольщениями.
Варрон сам сознается, что о человеческих вещах он написал вначале, а о
божественных потом потому, что вначале
279
появились государства, а затем уже ими были установлены божественные
вещи.
Между тем истинная религия установлена не каким-либо земным
государством,
но сама созидает небесный град. Ее внушает и ей учит своих истинных
почитателей истинный Бог, Податель вечной жизни.
Итак, Варрон, по собственному его признанию, вначале написал о
человеческих, а затем уже о божественных вещах потому, что божественные
вещи установлены людьми; в подтверждение этого он говорит следующее:
«Как
живописец, — пишет он, — существует раньше, чем картина, архитектор —
раньше, чем здание, так же точно и государства появились раньше, чем то,
что ими установлено». Он прибавляет, впрочем, что вначале написал бы о
богах, а потом о людях, если бы писал о всей и всякой природе богов. Как
будто в своих книгах он пишет только о некоторой, а не о всей природе
богов, или будто природа богов, хотя и не вся, а только некоторая, не
должна считаться более раннею, чем природа людей! Затем, когда он
тщательно описывает в последующих трех книгах богов известных,
неизвестных
и избранных, то ведь, кажется, он не пропустил ни одной природы богов?
Итак, что же значат его слова: «Если бы мы писали о всей природе богов и
людей, то рассказали бы вначале о богах, а потом уже о людях»? Или он
писал о всей и всякой природе богов, или о некоторой, или же о не
существующей вовсе. Если о всей и всякой, то божественные вещи
непременно
должны были бы быть поставлены им впереди человеческих; если о
некоторой,
то почему бы и в таком случае не сказать о божественных вещах прежде,
чем
о человеческих? Разве даже и некоторая часть богов не заслуживает
предпочтения перед всеми людьми? Если же предпочтение некоторой части
богов перед целым миром человеческих вещей казалось делом слишком уж
великим, то часть эта заслуживала предпочтения перед вещами по крайней
мере римскими.
280
Ведь в книгах о человеческих вещах описываются у него вещи не настолько,
насколько они относятся ко всему земному шару, а лишь настолько,
насколько
касаются одного Рима.
Однако сам Варрон говорит, что в порядке написания книги о человеческих
вещах он поставил раньше книг о вещах божественных заслуженно, как
живописца ставят раньше картины, архитектора раньше здания, весьма ясно
показывая этим, что и описанные им божественные вещи изобретены людьми,
как картина или здание. Остается, следовательно, заключить, что писал он
о
природе богов вовсе не существующей; но сказать это открыто он не хотел,
а
оставил догадываться читателям. Ведь когда Варрон говорит, что он пишет
«не о всей и всякой природе богов», то это выражение мы можем понимать и
так, что он пишет о некоторой природе богов, но можем понимать и так,
что
он пишет о природе совсем не существующей: потому что природа, которая
не
существует, не есть ни вся, ни какая-нибудь. Действительно, когда он
говорит, что если бы писал о всей и всякой природе богов, то в порядке
описания она должна была бы быть поставлена раньше человеческих вещей;
но
когда вслед за тем не он говорит, а говорит сама истина, что хотя не вся
и
всякая, а по крайней мере какая бы то ни была истинно божественная
природа
должна быть поставлена впереди дел римских, а между тем поставлена
после,
и поставлена справедливо, то остается заключить, что природа эта не
существует.
Итак, Варрон хотел предпочесть не человеческие вещи вещам божественным,
а
вещи истинные вещам ложным. Ведь в том, что он писал о вещах
человеческих,
он следовал историческим рассказам; чему же, как не пустому верованию в
вещи, которых и на свете нет, следовал он, когда говорил о так
называемых
вещах божественных? Это, несомненно, он и хотел дать понять тонким
намеком, не только описав человеческие вещи прежде
281
божественных, но и приведя основание, почему так сделал. Умолчи он об
этом, другие сделанное им объяснили бы, пожалуй, иначе. Но
присовокуплением этого основания он отнял всякую возможность делать
другим
произвольные на этот счет догадки, и в то же время достаточно ясно
показал, что предпочел людей человеческим учреждениям, а не человеческую
природу природе божественной. Таким образом, он сознался, что книги о
божественных вещах написаны им не о правде, свойственной природе, а о
лжи,
свойственной заблуждению. В другом месте, как упомянул я в четвертой
книге, он выражается на этот счет яснее, говоря, что если бы сам он
построил новый город, то взял бы для него образец у природы; но так как
нашел уже город старый, то не мог не следовать его обычаям.
ГЛАВА V
Затем, по словам того же Варрона, есть три рода теологии, т. е. теории,
объясняющей божественные вещи, из которых один называется мифическим,
другой — физическим, третий — гражданским; что же это за три рода
теологии? Тот род теологии, который у Варрона поставлен первым,
по-латыни
мы назвали бы сказочным; но будем называть его баснословным, так как
мифическим назван он от басен: греческое слово ц-иЭо^ значит басня.
Второй
пусть называется естественным согласно обычному словоупотреблению.
Третий,
наконец, сам Варрон называет по-латыни гражданским. «Мифический, —
продолжает Варрон, — это тот род (теологии), который преимущественно
употребляют поэты; физический — философы; гражданский — народы. В том
роде, который я назвал первым, много придумано такого, что противно
достоинству и природе бессмертных. Тут рассказывается, что один бог
рождается из головы, другой — из бедра, третий — из капель крови; что
боги
воруют, прелюбодействуют,
282
прислуживают людям; наконец, тут же богам приписывается такое, что
бывает
свойственно не только вообще человеку, но и человеку самому
презренному».
На этот раз Варрон осмелился, считая себя в данном случае находящимся в
полной безопасности, ясно и недвусмысленно сказать, какое оскорбление
природе богов нанесено лживыми баснями. Ибо в этом случае он говорил не
о
естественной и гражданской теологии, а о теологии басенной, которую
находил возможным порицать открыто.
Посмотрим теперь, что говорит он о втором роде. «О втором роде,
указанном
мною, — пишет Варрон, — философы оставили нам много сочинений, в которых
показывается, кто такие боги, где они, каково их происхождение и
свойство,
с какого времени они существуют или же были всегда; из огня ли они, как
думал Гераклит, или из чисел, как полагал Пифагор, или из атомов, как
говорил Эпикур; и многое другое, что удобнее слушать в стенах школ, чем
на
форуме». В этом роде теологии, который называется физическим и обязан
своим происхождением философам, Варрон не порицает ничего; упоминает
только о спорах между самими философами, благодаря которым возникло
множество различных сект. Однако этот род теологии он удаляет с форума,
т.
е. от народа, и запирает его в стенах школ. Между тем, первому роду
теологии, роду самому лживому и мерзкому, предоставляет право
гражданства.
Вот каков благочестивый народный слух, хоть бы и у самих римлян! Что о
бессмертных богах говорят философы, того он не выносит, а что напевают
поэты и представляют гистрионы, то, хотя измышлено вопреки достоинству и
природе богов и может быть свойственно не только человеку вообще, но и
самому презренному человеку, он не только выносит, но и слушает с
удовольствием. Мало того, думают даже, что все подобные вещи угодны
самим
богам
283
и что ими надлежит их умилостивлять.
Кто-нибудь скажет: «Отделим эти два рода теологии, мифический и
физический, т. е. баснословный и естественный, от гражданского, который
теперь у нас на очереди и который выделил сам Варрон, и затем посмотрим,
как он объясняет этот гражданский». Почему баснословный род должен быть
отделен от гражданского, это я понимаю: причина в том, что он ложен,
мерзок и постыден. Но желание отделить естественный от гражданского —
чем
назвать иным, как не выражением признания, что и сам гражданский ложен?
В
самом деле, если он естественен, то что же в нем заслуживает порицания,
за
что бы его надлежало исключить? С другой стороны, если так называемая
гражданская теология — теология неестественная, то в чем ее заслуга, за
что бы ее следовало принимать? Вот где настоящая причина, почему Варрон
писал о человеческих вещах прежде, а о божественных после: она в том,
что
в вещах божественных он имел дело не с природой, а с человеческими
установлениями.
Обратимся теперь к теологии гражданской. «Третий род, — говорит Варрон,
—
граждане должны знать и понимать, а особенно жрецы в гражданских
обществах. В нем говорится о том, каких богов надлежит почитать
публично,
какие совершать каждому из них обряды и жертвоприношения». Послушаем,
что
говорится далее. «Первая теология, — замечает он, — приспособлена по
преимуществу к театру, вторая — к миру, третья — к обществу
гражданскому».
Кто не поймет, какому роду отдавал Варрон пальму первенства? Конечно,
второму, который, как было сказано выше, принадлежит философам. Этот
род,
по словам его, приспособлен к миру, а по представлению философов в вещах
нет ничего превосходнее мира. Но, спрашивается, отделил ли он или
объединил те две теологии, первую и третью, т. е. теологию театра и
(теологию) гражданского общества? Мы видим, что принадлежащее
284
городу не всегда принадлежит миру, хотя город и существует в мире: может
случиться, что на основании ложных мнений в городе поклоняются и веруют
тому, чего никогда не было ни в мире, ни даже вне мира. А где театр, как
не в городе? Кто установил театр, как не государство? Для чего оно
установило его, как не для сценических игр? Где эти сценические игры,
как
не в числе божественных вещей, о которых с таким искусством написаны эти
книги?
ГЛАВА VI
Хотя ты, Марк Варрон, человек остроумный и в высшей степени ученый,
однако
же ты не Бог, а человек, и притом человек, не приведенный Духом Божиим к
познанию истины и свободы, чтобы мог созерцать и открывать нечто
божественное. Ты, пожалуй, видишь, как должны отличаться божественные
вещи
от человеческой лживости и пустоты; но в вопросах общественного культа
боишься затронуть ошибочные народные мнения и обычаи, хотя, когда так
или
иначе рассматриваешь их и сам сознаешься, и вся литература ваша
провозглашает, что они несогласны с природой даже таких богов, каких
слабый человеческий разум представляет себе в стихиях этого мира. Чем же
помог тебе в настоящем случае человеческий, пускай и самый лучший,
разум?
Чем помогла тебе в таких затруднительных обстоятельствах человеческая,
хотя и всесторонняя и самая обширная ученость? Ты хочешь почитать богов
естественных, но вынуждаешь чтить богов гражданских. Придумал ты богов
басенных, чтобы свободнее высказать свой образ мыслей о них; но
осуждаешь
при этом волей-неволей и богов гражданских. Говоришь, что мифические
боги
приспособлены к театру, естественные — к миру,
285
а гражданские — к городу; но мир — дело божественное, а города и театры
—
человеческие; и в театрах осмеиваются не иные какие боги, но те же,
которые почитаются в храмах; и игры вы даете не иным богам, но тем же,
которым приносите жертвы. Не гораздо ли более достойное свободного
мыслителя и более тонкое разграничение сделал бы ты, если бы сказал, что
одни боги — боги естественные, а другие установлены людьми; что
относительно же установленных людьми одно говорят книги поэтов, и совсем
иное — книги жрецов; но что-де и те и другие настолько согласны между
собой во лжи, что одинаково нравятся демонам, которые враждебны учению
истины?
Оставим пока так называемую естественную теологию, о которой будет идти
речь потом, и спросим: благоразумно ли просить и ждать вечной жизни от
богов поэтических, театральных, сценических? Разумеется, нет; пусть
истинный Бог сохранит нас от такого крайнего и святотатственного
безумия!
Каким образом можно было бы просить вечной жизни у таких богов, которым
подобные вещи нравятся и которых они умилостивляют, когда выводят на
свет
их преступления? Полагаю, что никто еще не доходил в своем безумии до
такого дикого бесчестья. Итак, ни от басенной, ни от гражданской
теологии
никто не получает вечной жизни. Та, измышляя о богах постыдные вещи,
сеет,
а эта, благоприятствуя ей, пожинает. Первая сеет ложь, последняя —
собирает. Первая марает божественные вещи придуманными преступлениями,
последняя шутливые представления преступлений вводит в число вещей
божественных. Первая гнусные вымыслы о богах воспевает в стихах поэтов,
последняя посвящает их богам во время самих празднеств богов. Первая
воспевает, последняя делает предметом любви злодеяния и преступления
богов. Та выдает или измышляет, эта или подтверждает действительное, или
услаждается ложным. Обе они гнусны; обе достойны
286
презрения; но та, театральная, проповедует публичное непотребство, а
эта,
гражданская, этим непотребством украшается. От того ли, спрашивается,
ждать вечной жизни, чем оскверняется и настоящая кратковременная? Или
сообщество людей негодных, когда они втираются к нам в расположение,
оскверняет жизнь, а сообщество демонов, когда их чтут их же
преступлениями, жизни не оскверняет? Ведь если их преступления —
преступления действительные, то как злы они в таком случае! Если же
ложные, то как худо они почитаются!
Читая это, человек, крайне несведущий в вещах подобного рода, может,
пожалуй, подумать, что о богах разглашается преступным образом лишь то
недостойное божественного величия и достойное осмеяния, что воспевается
в
стихах поэтов и представляется на сцене; но те священные действия,
которые
совершаются не гистрионами, а жрецами, свободны и чужды этой мерзости.
Если бы это было так, в таком случае никто никогда не пришел бы к мысли
совершать в честь богов театральные мерзости, и сами боги никогда не
потребовали бы их для себя. Но потому и не было стыдно совершать такие
вещи в угоду богам в театрах, что подобные им отправлялись и в храмах.
Сам Варрон, стараясь отличить гражданскую теологию как нечто особенное
от
теологии баснословной и естественной, давал понять, что она скорее
образована из той и другой, чем совершенно обособлена от них. По его
словам, произведения поэтов дают меньше, чем нужно знать народу, а
сочинения философов, напротив, больше, чем народу полезно рассуждать. «И
того и другого, — говорит он, — следовало избежать, и потому из обоих
родов немало взято для целей гражданских. Поэтому вместе с гражданскими
вещами мы описываем и то, что они имеют общего с поэтами, хотя в данном
отношении у нас больше общего с философами, чем с поэтами». Значит, есть
общее и с поэтами. Но в другом месте
287
Варрон говорит, что относительно поколений богов народы склонялись более
на сторону поэтов, чем физиков. Очевидно, что в первом случае он говорит
о
том, что должно быть, а в другом — о том, что есть в действительности.
По
его словам, физики писали ради пользы, а поэты ради удовольствия.
Поэтому
то, чему из написанного поэтами народы не должны следовать, представляет
собой описания преступлений богов. А между тем, преступления эти
доставляют наслаждение и народу, и самим богам! Он говорит, что поэты
пишут ради удовольствия, а не ради пользы. А пишут, однако же, такое,
чего
боги от народов ждут, а народы дают!
ГЛАВА VII
Итак, сличим с теологией гражданской исполненную непотребства и мерзости
теологию басенную, театральную и сценическую, и вся она, заслуженно
признаваемая достойной порицания и отвращения, окажется частью той,
которую будто бы следует уважать и почитать, — притом не такой частью
(как
я намерен доказать), которая не гармонирует с целым и, таким образом,
как
бы чужда общему телу, соединена и сцеплена с ним некстати и невпопад, но
совершенно согласованной и соединенной с ним теснейшим образом, т. е.
органической частью этого тела.
На что, в самом деле, указывают эти статуи, формы, возрасты, пол и
одежды
богов? Неужели бородатый Юпитер и безбородый Меркурий есть только у
поэтов, а у понтификов — нет. Неужели в честь При-апа отправляют гнусные
безобразия одни только мимы, но никак не жрецы? Или он одним образом
выставляется для поклонения в местах священных и совсем другим является
в
театр, служа объектом всеобщей потехи? Старик Сатурн и юноша Аполлон —
только ли маски гистрионов, но вовсе не статуи, стоящие в храмах? Почему
Форкул,
288
охраняющий двери, и Лиментин, сторожащий порог, суть боги мужского пола,
а
Кардея, охраняющая петли, божество женское? Не встречается ли в книгах о
божественных вещах такое, что серьезные поэты для своих стихов посчитали
бы постыдным? Разве лишь театральная Диана носит оружие, а городская —
просто дева? Или сценический Аполлон играет на цитре, а дельфийский не
владеет этим искусством? Но это в ряду других мерзостей — еще вполне
терпимые. Чего только не думали о самом Юпитере те, которые поставили
его
кормилицу в Капитолии? Не вывел ли их на свет Эвгемер, по описанию
которого, исполненному отнюдь не басенных бредней, а составленному с
исторической тщательностью, все подобного рода боги были и смертными
людьми? Приставив к столу Юпитера богов-прихлебателей, паразитов, что
другое хотели они сделать, как не установить шутовские обряды? Если бы
мим
сказал, что к столу Юпитера приглашены паразиты, показалось бы, что он
хочет вызвать смех. Но это сказал Варрон; сказал не в насмешку над
богами,
а для их прославления; доказывается это тем, что он написал это в книгах
о
вещах божественных, а не в книгах о вещах человеческих, — написал не
там,
где говорит о сценических играх, а там, где рассуждает о нравах
Капитолия.
В конце концов подобные вещи одерживают над ним верх, и он сознается,
что,
коль скоро богов наделили человече-'скими формами, то и стали верить,
что
они наслаждаются человеческими удовольствиями.
Подобные вредные верования не упустили случая поддержать со своей
стороны
и злые духи, потешаясь над человеческими умами. Вот и вышло, что
прислужник храма Геркулеса от нечего делать в свободное время начал
играть
в кости сам с собой, попеременно обеими руками, одной за Геркулеса,
другой
за самого себя, с условием: если выиграет сам, то на доходы храма
289
приготовит себе ужин и приведет любовницу; если же победителем останется
Геркулес, то и другое он предложит за свой счет Геркулесу. Проиграв
самому
себе, он предложил богу Геркулесу обещанный ужин и известнейшую блудницу
Ларентину. Эта последняя, заснув в храме, увидела во сне, будто к ней
обратился Геркулес и сказал ей, что вознаграждение, которое она думала
получить от Геркулеса, она получит от того юноши, которого встретит
первым
при выходе из храма. Когда же она выходила, первым встретил ее весьма
богатый юноша Тарутий, долго жил с нею в любовной связи и умер, оставив
ее
своей наследницей. Получив огромнейшие деньги, она, чтобы не показаться
неблагодарной за божественный дар, поступила так, как считала наиболее
приятным богам: написала завещание в пользу римского народа; когда она
умерла, завещание ее было найдено. Говорят, что за такую услугу ее
удостоили даже божественных почестей.
Выдумай это поэты, сыграй подобное мимы, оно, несомненно, было бы
отнесено
к басенной теологии и признано несовместимым с достоинством теологии
гражданской. Но поскольку о такого рода мерзостях, — мерзостях,
встречающихся не у поэтов, мимов и в театрах, а у народа, в культе и в
храмах, — говорит такой знаменитый писатель, то не гистрио-ны напрасно
представляют в увеселительных играх такое великое непотребство богов, а
напротив, жрецы напрасно стараются изображать в обрядах несуществующее
благородство этих богов. Есть культ Юноны, — он отправляется на
излюбленном ею острове Самосе, — в котором она выходит замуж за Юпитера;
есть культ Цереры, в котором разыскивается похищенная Плутоном
Прозерпина;
есть культ Венеры, в котором оплакивается растерзанный вепрем ее
любимец,
прекраснейший юноша Адонис; есть культ Матери богов, в котором
злосчастная
судьба красивого юноши Атиса, любимого ею и оскопленного из женской
290
ревности,оплакивается при участии несчастных скопцов же, называемых
галлами.
Все это — вещи гораздо более безобразные, чем всевозможная сценическая
мерзость. Зачем же в таком случае стараются отделить мифические,
относящиеся собственно к театру измышления поэтов о богах от гражданской
теологии, имеющей, мол, отношение к городу, как от почетного и
достойного
— недостойное и мерзкое? Скорее следовало бы благодарить гис-трионов за
то, что они щадят стыдливость людей и не показывают на зрелищах всего
того, что скрывается за священными стенами храмов. Что хорошего можно
думать об их сокровенной святыне, когда так много гнусного в том, что
выставляется на обозрение? Что тайно совершается у них людьми
оскопленными
и женоподобными, — это, конечно, знают они одни. Но самих этих людей,
несчастных, отвратительным образом обезображенных и изуродованных, они
никак не смогли скрыть. Пусть убеждают они, кого могут, что через
подобных
людей у них совершается нечто священное; они не могут отрицать, что сами
эти люди считаются у них принадлежащими к их святыне. Что у них
совершается, мы не знаем; но через каких людей совершается, знаем. Мы
знаем, что представляется у них на сцене; а на сцену никогда, даже в
хоре
блудниц, не проникал человек оскопленный и женоподобный, хотя на этой
сцене дают у них представления люди непотребные и бесчестные, а люди
честные давать их не должны. Каков же, следовательно, тот культ, для
отправления которого святость избрала таких людей, каких гнушается и
театральная мерзость?
ГЛАВА VIII
Но все это, говорят, имеет некоторый физиологический смысл, т. е.
заимствуемый из естественных законов. Как будто в настоящем рассуждении
мы
имеем дело с физиологией,
291
а не с теологией, говорим о природе, а не о Боге! Ибо, хотя истинный Бог
есть Бог не по мнению, а по природе, однако не всякая природа — Бог;
потому что природа есть и у человека, и у скота, и у дерева, и у камня,
но
ни один из этих предметов не есть Бог. Если же сущность того толкования,
которое прилагается к культу Матери богов, состоит в том, что Мать богов
—
земля, то к чему спрашивать дальше, вести исследование об остальном? Что
более очевидным образом подтверждает мнение тех, которые говорят, что
все
эти боги были людьми? В таком случае все они — земнородные, равно как и
мать их земля. В истинном же богословии земля — творение Божие, а не
мать.
Впрочем, как бы культ ее ни толковали и как бы ни сопоставляли его с
природой вещей, во всяком случае мужчинам быть в роли женщин — не в
порядке природы, а против него. Этот недуг, это преступление, этот позор
открыто исповедуется в ее культе, тогда как при самых порочных людских
нравах признание в нем едва добивается пытками. Наконец, если этот
культ,
более отвратительный, чем сценические мерзости, извиняется и очищается
тем, что относительно его существуют своего рода толкования, по которым
он
означает природу вещей, то почему же не извиняются и не очищаются
подобным
же образом и поэтические измышления? Ведь многие толкуют точно так же и
эти измышления; даже самый жестокий и ужасный миф о Сатурне, пожирающем
своих сыновей, некоторые толкуют в том смысле, что время, которое
обозначается под именем Сатурна, само же истребляет все, что ни рождает;
или, как думал Варрон, Сатурн означает семена, которые снова
возвращаются
в землю, из которой выходят. Другие объясняли иным образом как то же
самое, так и остальное.
Тем не менее, эта теология называется баснословной, и, несмотря на все
подобные толкования, ее порицают, отвергают и не одобряют. Ее отличают
не
только от естественной
292
теологии, принадлежащей философам, но и от гражданской, о которой у нас
идет речь, имеющей, как говорят, отношение к городам и народам, —
отличают
как такую, которая должна быть по справедливости отвергнута за то, что
измыслила о богах недостойные вещи. Расчет в этом случае очевиден.
Остроумнейшие и ученейшие люди, писавшие об этих вещах, полагали, что
обе
теологии, басенная и гражданская, одинаково заслуживают порицания; но
первую они осмеливались осуждать, а последнюю — нет. Поэтому первую они
выставили как достойную порицания, а последнюю представляли для
сравнения,
как похожую на первую; это не для того, чтобы последнюю избирали,
предпочитая первой, а для того, чтобы было понятно, что и последняя
наравне с первой заслуживает презрения; и чтобы, таким образом, и не
порицать открыто гражданскую теологию, и научить лучшие умы отвергать
как
ту, так и другую, и следовать так называемой естественной теологии. Ибо
гражданская и басенная теология — обе баснословные и обе гражданские.
Обе
их найдет баснословными тот, кто благоразумно рассмотрит пустоту и
мерзость обеих; обе найдет гражданскими, кто в празднествах гражданских
богов и в городских божественных вещах обратит внимание на сценические
игры, относящиеся собственно к теологии баснословной. Каким же,
спрашивается, образом власть давать вечную жизнь можно приписывать
кому-либо их таких богов, статуи и культы которых показывают, что они
своими формами, своим возрастом, полом, одеждами, поколениями и обрядами
весьма похожи на баснословных богов, отвергаемых самым явным образом.
Все
эти боги — или люди, за свою жизнь или смерть удостоенные культов и
празднеств по подстрекательству и настоянию демонов, или же, по крайней
мере, нечистые духа, при всяком удобном случае подкрадывающиеся к
человеку, чтобы склонить его ум к заблуждению.
293
ГЛАВА IX
Сами обязанности богов, ограниченные такими пустяками и мелочами,
требующие, по их мнению, чтобы каждому из них молились о подлежащем его
попечению даре (о многих из этих обязанностей, хотя не о всех, мы уже
сказали), не свойственны ли скорее шутовству мимов, чем достоинству
богов?
Если бы кто-нибудь пригласил к своему ребенку двух кормилиц, из которых
одна давала бы ему только пищу, а другая — только питье, подобно тому,
как
у них для этих целей призываются две богини, Эдука и Потина, . мы бы,
несомненно, решили, что этот человек сумасбродствует и в своем доме
делает
нечто подобное миму. По их мнению, Либер назван так от освобождения
(НЬегатепшт), потому что по его милости мужчины освобождаются от семени,
когда испускают его при совокуплении; по отношению к женщинам, — так как
и
их они представляют испускающими семя, — ту же роль исполняет Либера,
которую они считают еще и Венерой. Поэтому в храме Либера выставляется
мужеский член, а в храме Либеры — женский. Либеру, сверх того,
предлагают
и женщин, и вино для возбуждения похоти. Поэтому вакханалии отправляются
с
величайшим безумием. Сам Варрон сознается, что подобные вещи могли
твориться совершающими вакханалии не иначе, как при умственном
исступлении. Впоследствии, впрочем, вакханалии вызвали против себя
справедливое неодобрение здравомыслящего сената, и он повелел их
уничтожить. Быть может, они наконец догадались, по крайней мере в этом
случае, что в умах людей могут делать нечистые духи, которых считали
богами. Таких вещей не делали и в театре. Там играют, но не безумствуют;
хотя, впрочем, считать богами тех, которые услаждаются театральными
играми, достойно безумия.
А что означает следующее: полагая различие между суеверием и религией в
том, что суеверию свойственно бояться богов, религии же только почитать
их, как родителей,
294
а не бояться, как врагов, и таким образом представляя богов настолько
добрыми, что они скорее щадят виновных, чем вредят невинному, Варрон
упоминает, однако, что к женщине после родов приставляются три
бога-хранителя, чтобы не подходил к ней ночью и не мучил ее бог Сильван.
В
знак их присутствия пороги дома обходят три человека, из которых один
ударяет о порог топором, другой — пестом, третий обметает его метлой,
чтобы этими орудиями земледелия воспрепятствовать богу Сильвану
проникнуть
в дом; потому что нельзя ни срубить и очистить дерево без топора, ни
размолоть зерно без песта, ни собрать плоды в кучу без метлы. От этих
трех
предметов взяты названия и трех богов, которые охраняют роженицу от
насилия Сильвана: именно, Интерцидона — от рассекающего (тгегсшо)
топора,
Пилюмна — от песта (р11ит) и Деверра — от метлы(мести — йеуегге). Таким
образом, охрана от жестокости злого бога со стороны богов добрых имеет
силу в том только случае, когда против одного вооружается много и когда
они от этого грубого, ужасного, дикого лесного бога защищаются символами
земледелия. Это ли, спрашивается, незлобивость и согласие богов? Это ли
благодетельные для городов божества, более достойные смеха, чем
театральные посмешища?
Когда мужчина и женщина вступают в брак, призывается бог Югатин: пусть
так. Но невеста должна быть введена в дом: приурочивается еще бог
Домидук.
Чтобы она осталась в доме, приставляется бог Домитий; чтобы она
пребывала
с мужем, придается богиня Мантурна, Что еще? Следовало бы пощадить
человеческую стыдливость: пусть бы остальное доканчивала похоть плоти и
крови с сохранением тайны стыда. Почему же спальня наполняется толпою
божеств, когда из нее уходят и друзья жениха? Да и зачем наполняется?
Наполняется не для того, чтобы, зная об их присутствии, заботились о
целомудрии, а для того, чтобы женщина,
295
слабая полом и на первых порах робкая, была лишена девственности при их
содействии: тут находятся и богиня Виргиниенсия, и бог Субиг — отец, и
богиня Према — мать, и богиня Пертунда, и Венера, и Приап. Зачем это?
Если
мужчине нужна в этом случае помощь со стороны богов, то не достаточно ли
кого-то из них одного или одной? Неужели мало одной Венеры, которая
потому, говорят, и получила свое имя, что без ее содействия женщина не
перестает быть девицей? Если есть у людей хоть капля стыда, которого нет
у
богов, то разве при представлении о том, что присутствует и вникает в
это
дело такое множество богов того и другого пола, не проникаются супруги
таким стыдом, что один меньше требует, а другая больше сопротивляется?
Но
пусть богиня Виргиниенсия присутствует затем, чтобы развязан был у
новобрачной девственный пояс; пусть бог Субиг — чтобы она подчинилась
мужу; богиня Према — чтобы, подчинившись, сохраняла покорное положение:
что делает там богиня Пертунда? Да будет ей стыдно: пусть идет она вон.
Должен же сделать что-нибудь и сам муж! В высшей степени позорно, если
роль, от которой она имеет свое имя, исполняется кем-либо другим, кроме
мужа. Но, быть может, присутствие ее терпимо потому, что она богиня, а
не
бог. Если бы она была богом и называлась Пертундом, то, спасая
целомудрие
жены, муж, пожалуй, потребовал бы против него помощи гораздо скорее, чем
роженица против бога Сильвана. Но зачем я говорю это, когда там
находится
и Приап, самец-урод, на громаднейший и отвратительнейший фаллос
которого,
по весьма почетному и благочестивому обычаю матрон, советуется сесть
новобрачной? Пусть прилагают еще новые усилия и с какой угодно тонкостью
отличают гражданскую теологию от баснословной, города от театров, храмы
от
сцен, священнодействия понтификов от стихов поэтов, как
296
вещи почетные от гнусных, истинные от ложных, важные от пустых,
серьезные
от шуточных, такие, к которым надлежит стремиться, от таких, которые
должны быть отвергнуты. Мы понимаем, что они делают. Они знают, что
баснословная теология зависит от гражданской и отражает ее в стихах
поэтов, как в зеркале; а потому, изложив гражданскую теологию, осуждать
которую не отваживаются, они с превеликой смелостью обвиняют и порицают
ее
образ, чтобы люди, понимающие, чего они хотят, отворачивались и от
самого
оригинала, образом которого служит баснословная теология.
Впрочем, сами боги этот образ любят, видя себя в нем как бы в зеркале;
так
что из той и другой теологии вместе лучше всего видно, кто они и каковы.
Поэтому-то грозными повелениями они и заставили своих почитателей
посвящать себе мерзость баснословной теологии, выставлять ее в своих
празднествах напоказ и считать в ряду божественных вещей; и таким
образом
с большей ясностью показали, что и сами они — нечистейшие духи, и что та
презренная и отвратительная театральная теология представляет собой
составную часть теологии гражданской, якобы высокой и похвальной, так
что
одной частью она содержится в книгах жрецов, другой — в стихах поэтов,
будучи в целом ложной и мерзкой и заключая в себе измышленных богов.
Имеет
ли она и другие части — это вопрос отдельный; в настоящем случае, по
поводу сделанного Варроном деления, я показал, полагаю, достаточно ясно,
что и гражданская, и театральная теологии принадлежат одинаково к
теологии
гражданской. А так как обе они в равной степени мерзки, нелепы,
непристойны и ложны, то благочестивым людям не следует ожидать вечной
жизни ни от той, ни от другой.
Наконец, и сам Варрон, — хотя перечень богов начинает с момента зачатия
человека, ставя при этом на первом месте Януса, — и этот род доводит до
смерти стариков, заключая число богов, имеющих Отмошение к существованию
человека, богиней Ненией, воспеваемой при
297
погребении стариков; затем переходит к перечислению других богов,
имеющих
отношение не к самой жизни человека, а к условиям его быта, пище, одежде
и
всему тому, что необходимо в настоящей жизни, показывая при этом, какая
принадлежит каждому богу обязанность и о чем каждому из них должно
молиться, — во всем этом ряде богов не указывает и не называет таких, у
которых надлежало бы просить вечной жизни, ради которой одной мы и стали
христианами. Кто же, спрашивается, будет настолько недогадлив, чтобы не
понять, что, с одной стороны, излагая и раскрывая с такой тщательностью
гражданскую теологию, а с другой, выставляя ее сходной с теологиею
баснословной, теологией непристойной и презренной, и таким образом
показывая, что эта последняя является частью первой, он в сознании людей
очищает место тому роду естественного богословия, которое, по его
словам,
принадлежит философам? Но он делает это с таким тонким искусством, что
баснословную теологию порицает, а гражданскую, не осмеливаясь порицать и
ее, представляет заслуживающею презрения по самому ее содержанию; а
потому, — так как та и другая теологии, на взгляд людей здравомыслящих,
оказываются презренными, — достойным уважения остается лишь естественное
богословие. В своем месте мы поговорим о последнем более подробно.
ГЛАВАХ
Свобода, которой недоставало Варрону, чтобы неодобрительно высказаться о
гражданской теологии, совершенно похожей на теологию театральную, так же
открыто, как и о последней, отличала до известной степени, хотя и не
вполне, Аннея Сенеку, который, судя по некоторым указаниям, жил во
времна
наших апостолов. Отличался он этой свободой в своих
298
сочинениях, хотя не отличался в жизни. В сочинении, написанном против
суеверий, он порицает эту государственную и гражданскую теологию гораздо
всестороннее и сильнее, чем Варрон — театральную и баснословную. Так,
рассуждая об идолах, он говорит: «Священных, бессмертных и нетленных
(богов) чтут под видом презренной и безжизненной материи; дают им образы
людей, зверей и рыб, а некоторых облекают телами и смешанного пола; их
называют божествами, но если бы эти божества оказались вдруг наделенными
жизнью, их сочли бы чудовищами». Затем, несколько далее, одобрив
естественное богословие и приведя мнения некоторых философов, он
выдвигает
такое возражение: «На это кто-нибудь скажет: неужели я должен верить,
что
небо и земля суть боги и что одни из них над луной, другие — под луной?
Неужели я должен согласиться с Платоном или с перипатетиком Страбоном,
из
которых один делает богов бестелесными, а другой — бездушными?» Отвечая
на
этот вопрос, он говорит: «Так что же? Ты находишь более истинными грезы
Тита Тация, или Ромула, или Гостилия? Таций сделал богиней Клоацину,
Ромул
— Пика и Тиберина, Гостилий — Испуг и Бледность, эти отвратительнейшие
аффекты человека, из коих один представляет собой движение устрашенного
ума, а другой — даже не болезнь, а цвет тела. Этим божествам ты
предпочитаешь верить и им предоставляешь небо?»
А с какой смелостью говорит он о самих обрядах, гнусных и жестоких?
Один,
говорит он, отрубает себе половые органы, другой рассекает отрубленные.
Когда же они боятся гнева богов, если в это время пользуются их
милостью?
Богов не должно почитать, если они требуют таких вещей. Таково уж
неистовство расстроенного и сбитого с толку ума, что в угоду богам
совершают такие зверства, каких не делают люди даже самые презренные и
легендарной жестокости. Тираны отрубали некоторым члены, но никому не
приказывали самому
299
отрубать свои. В угоду царскому капризу некоторые оскоплялись, но никто
по
приказу господина не налагал на себя руки, чтобы не быть мужчиной. В
храмах же изрубают себя сами, склоняют к милости собственными ранами и
кровью. Если бы у кого-нибудь оказалось свободное время всмотреться, что
там делают и что терпят, он нашел бы так много постыдного для людей
почтенных, непристойного для людей свободных, неприличного для
здравомыслящих, что не усомнился бы назвать их безумствующими, если бы
их
было не так много; но в настоящее время все это выдает за здравый смысл
толпа людей, лишенных здравого смысла. Упоминает он и о том, что
совершается обычно в самом Капитолии, и порицает это с полной свободой.
Кто поверит, чтобы и это совершалось кем-либо другим, как не
насмешниками
или людьми безумствующими? В самом деле, посмеявшись над тем, как в
египетском культе оплакивают потерю Осириса, а вслед за тем предаются
великой радости, что он найден; как эта пропажа и эта находка
представляются вымышленными, а радость и печаль выражается людьми,
которые
ничего не потеряли и ничего не нашли — искренне, Сенека говорит: «Это
безумие имеет свое определенное время. Это еще терпимо: один раз в год
побезумствовать. Приди же в Капитолий, стыдно станет открытой лжи,
которую
вменяет себе в обязанность бесполезное безумие. Один перечисляет богу
имена божеств, другой докладывает Юпитеру, который час; тот представляет
из себя ликтора, другой — натирателя мастями, движением рук подражая
мажущему. Есть и такие, которые заплетают Юноне и Минерве волосы; стоя
даже вдали от храма, а не только от статуи, делают пальцами движения,
как
будто действительно украшают голову. Есть такие, которые держат зеркало;
и
такие, которые просят богов быть за них поручителями. Есть такие,
которые
подают богам жалобы и
300
рассказывают им о своих тяжбах. Ученый старшина мимов, старик преклонных
лет, каждодневно демонстрирует в Капитолии свои шутки, как будто боги
охотно смотрят на всеми покинутого человека. Вокруг бессмертных богов
толпятся всякого рода искусники». «Впрочем, — продолжает он несколько
далее, — эти делают нечто, правда, совершенно ненужное, но не постыдное
и
не бесчестное. Но в Капитолии сидят и такие женщины, которые считают
себя
любовницами Юпитера, — не боятся даже и Юноны, обладающей, если верить
поэтам, весьма сердитым нравом». Такой смелости Варрон не имел: он
отважился порицать только поэтическую теологию, порицать же теологию
гражданскую не решился, хотя и нанес ей смертельный удар. Но если мы
прислушаемся к голосу истины, то храмы, где совершаются подобного рода
вещи, окажутся гораздо хуже, чем театры, где они представляются. Поэтому
в
культе гражданской теологии Сенека предпочел для мудреца театральную
часть, чтобы не в религии духа содержать ее, а изображать в действиях.
«Все это, — говорит он, — мудрец будет соблюдать, как предписанное
законом, а не как угодное богам». «Что это значит, — говорит он
несколько
ниже, — что мы заключаем между богами и браки, даже браки между братьями
и
сестрами, что, конечно же, нечестиво? Беллону мы выдаем замуж за Марса,
Венеру — за Вулкана, Салацию — за Нептуна. Некоторых из богов мы
оставляем, однако же, неженатыми; вероятно для них не нашлось подходящей
партии, особенно, имея в виду то обстоятельство, что некоторые из богинь
—
вдовы, например Популония, Фулгора и сама божественная Румина; не
удивляюсь, что для них не нашлось искателя. Всю эту малоизвестную толпу
богов, которую накопило суеверие в течение длинного ряда веков, мы будем
чтить так, чтобы помнить, что почитание их — простой обычай и не
относится
к чему-нибудь действительному».
301
Таким образом, ни законы, ни обычай не установили в гражданской теологии
ничего такого, что было бы угодно богам и относилось бы к существу дела.
Но сам же он, которого философия сделала якобы мыслителем свободным, —
сам
он по той причине, что был знатным сенатором римского народа, почитал
то,
что порицал, делал то, что обличал, уважал то, что презирал. Так
поступал
он потому, что философия, мол, научила его кое-чему великому: не быть
суеверным в обществе, а из уважения к народным законам и обычаям если и
не
выступать на сцене, то подражать в храме тому, что представляется в
театре! И это заслуживает тем большего осуждения, что то, что им
делалось
притворно, он делал так, чтобы народ считал это искренним; между тем,
будучи актером, он потешал бы более игрой, чем вводил бы в заблуждение
обманом.
ГЛАВА XI
В числе других суеверий гражданской теологии Сенека порицает и обряды
иудеев, в особенности субботу, утверждая, что они делают это напрасно,
потому что, празднуя субботу через каждые семь дней, они теряют попусту
почти седьмую часть своей жизни и бездействием наносят ущерб многому
такому, что бывает необходимым по требованию времени. Но христиан, к
которым уже и тогда иудеи относились в высшей степени враждебно, он
решил
не относить ни к той, ни к другой стороне: он не похвалил их, чтобы не
обидеть древние обычаи своего отечества, но и не порицал, чтобы не
противоречить своим действительным намерениям. Говоря об иудеях, он
высказывается таким образом: «Между тем, обычай этого злодейского народа
возымел такую силу, что принят уже по всей земле: будучи побеждены, они
дали законы победителям». Говорил он это с удивлением и не зная того,
что
302
совершается по распоряжению свыше; высказал, однако, мнение,
показывающее,
что думал он о смысле иудейских обрядов. «Они, — говорит он, — знают
основание своего обряда; большая же часть народа поступает, не зная,
почему поступает так». Но о таинствах иудеев, о том, с какою целью и на
какое время они были установлены божественной властью, и как потом, в
определенное время, той же властью были отменены для народа Божия,
которому открыта была тайна будущей жизни, мы уже говорили в другом
месте,
в особенности же тогда, когда вели речь против манихеев; скажем и в
настоящем сочинении, но при более удобном случае.
ГЛАВА XII
Если сказанное нами в настоящей книге о трех теологиях, которые у греков
называются мифической, физической и политической, а по-латыни могут быть
названы баснословной, естественной и гражданской, а именно: что вечной
жизни ожидать ни от баснословной теологии, которую порицают и сами
почитатели многих и ложных богов, ни от гражданской, которая оказывается
подобной баснословной и даже в чем-то худшей, — если это сказанное
покажется кому-нибудь недостаточным, тот пусть примет во внимание и те
суждения, которые были высказаны нами в предыдущих книгах, в особенности
же суждения о Боге, Подателе счастья, изложенные в четвертой книге. Ибо
кому другому, как не счастью, должны молиться люди о будущей жизни, если
счастье — богиня? Поскольку же оно — не богиня, а дар Божий, то какому
Богу, кроме Подателя счастья, должны мы молиться, благочестивой любовью
любящие вечную жизнь, в которой заключается истинное и полное счастье?
Ибо
после того, что сказано нами, никто, полагаю, не станет сомневаться, что
подателем счастья не может быть
303
никто из тех богов, которых чтут так постыдно и которые еще постыднее
гневаются, если их таким образом не чтут, обличая этим самих себя как
нечистых духов.
А если кто не дает счастья, то каким образом он может даровать вечную
жизнь? Ибо вечной жизнью мы называем такую, в которой обретается
бесконечное счастье. Если же душа подвергается вечным наказаниям, в
которых будут мучиться и сами нечистые духи, то это — скорее вечная
смерть, чем жизнь. Нет худшей и большей смерти, чем та, когда не умирает
смерть. Но так как природа души, в силу того, что она сотворена
бессмертной, не может существовать без какой-либо жизни, то высшая
смерть
для нее — отчуждение от Бога в вечности мучений. Таким образом, вечную
жизнь, т. е. бесконечное счастье, дает один Тот, Кто дает истинное
счастье. Поскольку же известно, что его не могут дать те боги, которых
почитает языческая теология, то их не следует почитать даже и ради
временного и земного, как это мы показали в пяти предыдущих книгах; а
тем
более — ради вечной жизни, которая должна наступить после смерти, как
это
мы доказали с помощью их же писателей в настоящей книге. Но так как сила
застарелого обычая коренится слишком глубоко, то если кому-нибудь
покажется, что я недостаточно доказал, что гражданская теология
заслуживает презрения и отвращения, — тот пусть обратится к следующей
книге, которую с помощью Божией мы присоединим к настоящей.
304
КНИГА СЕДЬМАЯ
Предисловие
Умы более светлые и лучшие должны терпеливо и благодушно отнестись к
моим
слишком ревностным стараниям опровергнуть и искоренить превратные и
давние, враждебные истине благочестия мнения, которые многовековое
заблуждение рода человеческого слишком глубоко и прочно внедрило в
помраченные души, и к посильному с моей стороны содействию благодати
Того,
Кому, как Богу истинному, это возможно, — содействию, Им же
вспомоществуемому. Для таких более чем достаточно сказанного по этому
предмету в предшествующих книгах. Но они не должны считать излишним для
других того, в чем сами для себя уже не чувствуют необходимости. Дело
идет
о предмете величайшей важности, когда ведется речь об исследовании и
почитании истинного и истинно святого Божества, — о почитании не ради
преходящего дыма жизни смертной, но ради жизни блаженной, которой может
быть только жизнь вечная; хотя Божество это подает нам необходимую
помощь
и в настоящей тленной жизни, которой мы ныне живем.
ГЛАВА I
Кого шестая книга, только что нами оконченная, не убедила, что такого
божества или, как я бы сказал, такого сМгаз, — потому что наши не
стесняются употреблять и это слово, чтобы выразительнее перевести
греческое название беотт^, — не существует в той теологии, которую
называют гражданской и которую Марк Варрон изложил в шестнадцати книгах,
или что то же:
305
что почитанием таких богов нельзя достигнуть счастья вечной жизни, —
кого,
говорю, не убедила в этом шестая книга, тот, если случится прочитать ему
настоящую, не будет уже иметь по отношению к данному вопросу ничего, что
требовало бы дальнейшего для него разъяснения. Ибо, возможно, кто-нибудь
держится такого мнения, что ради блаженной жизни, которой может быть
только жизнь вечная, следует почитать по крайней мере богов избранных и
главнейших, которым Варрон посвятил последнюю книгу и о которых мы
сказали
весьма немного. Относительно этого предмета я не скажу того, что,
пожалуй,
скорее остроумно, чем истинно говорит Тертуллиан: «Если из богов, как из
луковиц, делают выбор, то остальных считают никуда не годными».
Я так не думаю. Я знаю, что и из избранных избирают некоторых для
какого-нибудь наиболее важного и превосходного дела. В военной службе,
например, рекруты бывают людьми избранными, но из них делается выбор для
какого-нибудь особо важного военного искусства. И в церкви, когда
избираются предстоятели, остальные отнюдь не осуждаются, потому что все
добрые верные справедливо называются избранными. При постройке делается
выбор камней краеугольных, но не бросаются и остальные, предназначаемые
для других частей здания. Делается выбор виноградных ягод для
употребления
в пищу, но не бросаются и остальные, из которых готовится питье. Нет
нужды, впрочем, много распространяться о предмете, когда он ясен сам
собою. Итак, из-за того, что некоторые боги были избранными из числа
многих, не следует еще насмехаться ни над тем, кто писал об этом, ни над
поклонниками этих богов, ни над самими богами, но скорее следует
обратить
внимание на то, каковы они сами, эти избранные боги, и на какое дело они
оказываются избранными.
306
ГЛАВА II
В своей книге Варрон упоминает следующих избранных богов: Януса,
Юпитера,
Сатурна, Гения, Меркурия, Аполлона, Марса, Вулкана, Нептуна, Солнце,
Орка,
Либера-отца, Теллурию, Цереру, Юнону, Луну, Диану, Минерву, Венеру,
Весту;
итого двадцать: двенадцать мужчин и восемь женщин. Почему же эти
божества
называются избранными: потому ли, что заведуют более важными частями
правления миром, или потому, что стали народам более известными и им
установлен более почетный культ?
Если потому, что они заведуют более важными частями правления миром, то
мы
не должны встречать их в той своего рода плебейской толпе божеств,
которая
назначена для пустых делишек. А между тем сам Янус, во-первых, во время
зачатия детского зародыша, с чего начинаются все те известные действия,
по
мелочам распределенные между мелкими божествами, — сам Янус открывает
вход
для восприятия семени. Там же присутствует и Сатурн ради того же семени.
Там и Либер, который освобождает мужчину от излившегося семени. Там же и
Либера, которую они считают и Венерой, которая ту же самую услугу
оказывает женщине, чтобы освободить и ее через изли-тие семени. Все эти
боги из числа тех, которые называются избранными. Но там же и богиня
Мена,
заведующая месячными (тепзсгшз) кровотечениями, и хотя она дочь Юпитера,
но богиня незнатная. Это ведомство месячных кровотечений тот же писатель
в
книге о богах избранных назначает и самой Юноне, • которая даже между
избранными богами считается царицей; и здесь же, заведуя тем же
кровотечением, присутствует, подобно Юноне, с падчерицей своей Мемой,
Люцина. Там же двое, уж и не знаю, до какой степени малопочетные, —
Витумн
и Сентин, из которых один дает зародышу жизнь, другой — чувство; и хотя
они самые незнатные, дают, однако, же
307
несравненно больше, чем все те вельможи и избранные. Ибо чем, в
сущности,
при отсутствии жизни и чувства, будет все то, что носит во чреве
женщина,
как не самой отвратительнейшею смесью из тины и праха?
ГЛАВА III
Итак, какая же причина принудила стольких избранных богов приняться за
такие мелкие дела, при обязательном отправлении которых их превосходят
своим участием Витумн и Сентин, покрытые темной неизвестностью?
Избранный
Янус открывает вход и как бы дверь семени; избранный Сатурн подает само
семя; избранный Либер устраивает мужчинам истечение того же семени; то
же
самое делает женщинам Либера, которая вместе с тем есть и Церера, или
Венера; избранная Юнона, и притом не одна, а вместе с Меной, дочерью
Юпитера, устраивает месячные кровотечения для питания зачатого; а темный
и
незнатный Витумн дает жизнь; темный и незнатный Сентин сообщает чувство:
две последние вещи настолько значительнее предшествующих, насколько
значительнее их самих разум и соображение. Ибо соображающие и понимающие
бесспорно превосходнее тех, которые, как скоты, живут и чувствуют без
смысла и разума; так же точно и то, что живет и чувствует, справедливо
ставится выше того, что не живет и не чувствует. Поэтому Витумн,
податель
жизни, и Сентин, податель чувства, должны были бы почитаться между
богами
избранными гораздо больше, чем Янус, принимающий семя, чем Сатурн,
податель или сеятель (заюг) семени, чем Либер и Либера, приводящие в
движение и изливающие семя: ибо это неприлично было бы представлять и
семенем, если бы оно не получало потом жизни и чувства.
Эти избранные дары даются богами не избранными, а какими-то
неизвестными,
в сравнении с досто-
308
инством избранных, пренебрегаемыми. Если ответят, что Янусу принадлежит
власть над всеми зачатками и что поэтому ему ненапрасно приписывается
открытие входа зародышу; что Сатурну принадлежит власть над всеми
семенами
и что оплодотворение человека также нельзя выделить из круга его
действий;
что Либер и Либера имеют власть разбрасывать всякое семя и потому должны
заведовать и тем, что касается прибавления людей; что Юнона заведует
всякими очищениями и рождениями и потому должна присутствовать и при
очищениях женщин, и при рождении людей: в таком случае пусть подумают,
что
им ответить относительно Витумна и Сентина. Не припишут ли они и этим
богам власти над всем, что живет и чувствует? Если припишут, пусть
обратят
внимание на то, в какое сравнительно с другими более высокое положение
они
их поставят. Ибо семена рождаются на земле и из земли, а жизнь и чувство
приписываются и звездным богам. Если же скажут, что Витумну и Сентину
предоставлено лишь то, что живет и снабжено чувствами в теле, то почему
тот же самый бог, который подает жизнь и чувство всему, не дает жизни и
чувства и телу, сообщая этот дар зародышам общим действием? Да и что за
нужда в Витум-не и Сентине? Если тот, кто заведует жизнью и чувством,
поручил им, как слугам, это плотское, как дело последнее и слишком
низкое,
то неужели те избранные не имеют уже никаких рабов, которым со своей
стороны могли бы поручить упомянутые действия, а вынуждены при всей
своей
знатности, в силу которой заслужили быть избранными, работать вместе с
незнатными?
Избранная Юнона — царица, сестра и супруга Юпитера; а между тем, она же
и
Интердука (прово-жатая в пути) для детей, и делает это дело с самыми
незнатными богинями, Абеоной и Адеоной. Там же поместили они и богиню
Менту, которая дает детям здравый смысл (тепсет); но ее нет в числе
богов
избранных — как будто можно было дать человеку что-нибудь большее.
309
Но Юнона, как Интердука и Доминука (провожатая в дом), есть в числе
избранных — как будто путешествия и возвращения в дом принесут
какую-нибудь пользу, если нет здравого смысла; богиню же подательницу
этого смысла не поместили в число богов избранных. Ее, несомненно,
следовало бы предпочесть и Минерве, которой в ряду этих мелочных детских
дел присвоили память. Ибо кто усомнится, что иметь здравый смысл гораздо
лучше, чем какую угодно большую память? Злым не бывает никто, кто имеет
здравый смысл, а память некоторые самые плохие люди имеют удивительную;
и
тем они хуже, чем меньше в состоянии забыть дурные мысли. Тем не менее
Минерва состоит в числе богов избранных, а богиня Мента скрывается в
толпе
ничтожных. А что скажу я о богине Добродетели, о богине Счастье, о
которых
говорил уже очень много в книге четвертой? Считая их богинями, они не
захотели дать им места между богами избранными, дав его Марсу и Орку, из
которых один делает людей умирающими, а другой умирающих принимает.
Итак, когда мы видим, что над этими мелкими делами, распределенными по
частям между множеством богов, работают и сами избранные боги, как сенат
вместе с чернью, одинаково; когда находим, что некоторые боги, которые
отнюдь не относятся к числу избранных, ведают делами гораздо более
важными
и лучшими, чем так называемые боги избранные, то остается думать, что
последние названы избранными и главнейшими не по исключительному праву
участия их в правлении миром, а потому, что они стали более известными
народам. Поэтому и сам Варрон говорит, что некоторым богам-отцам и
богиням-матерям, по примеру людей, выпала на долю неизвестность. Но в
таком случае, если не должно было попасть в число избранных богов
Счастье,
например потому, что боги эти достигли знатности не по заслугам,
310
а случайно, то в ряду их или даже выше их должна была бы стать по
крайней
мере Фортуна, о которой говорят, что богиня эта дает свои дары каждому
не
на основании разумных соображений, а как попало. Ей следовало бы стоять
во
главе этих избранных богов, над которыми она явила свое могущество: ибо
мы
видим, что они оказываются избранными не по превосходству добродетели,
не
по разумному счастью, но по власти Фортуны, — власти слепой, как думают
о
ней сами поклонники этих богов. Возможно, что и красноречивейший
Саллюс-тий имеет в виду этих же самых богов, когда говорит:
«Действительно, над всем владычествует Фортуна; она и прославляет, и
оставляет в неизвестности всякую вещь скорее по страсти, чем по
справедливости». Ведь не могут же они найти причины, почему Венера
прославлена, а Добродетель осталась в неизвестности; хотя статуи
посвящены
и им обеим, но заслуги их не допускают никакого сравнения. Если же
основанием знатности служат вкусы большинства, ибо к Венере стремятся
больше, чем к Добродетели, то на каком основании прославлена Минерва, а
богиня Пекуния оставлена в тени? Ведь в человеческой среде больше людей
предано сребролюбию, чем искусству; и между самими художниками редко
встретишь человека, который не продавал бы своего искусства за деньги, а
всегда выше ценится то, ради чего что-либо делается, чем то, что
делается
ради другого.
Итак, если этим избранием богов руководило мнение неразумной толпы, то
почему богиня Пекуния не предпочтена Минерве, коль скоро многие стали
художниками ради денег (ргоргег ресишат)? Если же это различие между
богами было делом разумного меньшинства, то почему не поставлена выше
Венеры Добродетель, которой разум отдает гораздо большее предпочтение?
Во
всяком случае, как я сказал, по крайней мере Фортуна, которая, по мнению
приписывающих ей очень многое, владычествует над всем и всякую вещь
прославляет
311
и оставляет в неизвестности скорее по страсти, чем по справедливости, —
по
крайней мере она, если и над богами имеет такую силу, что по своему
слепому суду кого захочет, прославляет, и кого захочет, оставляет в
неизвестности, должна была бы иметь между избранными преимущественное
место, так как имеет преимущество власти и над самими богами. Если же
она
не могла получить такого места, то не остается ли думать, что сама
Фортуна
имела несчастную фортуну? Сама, стало быть, пошла против себя, потому
что,
делая знатными других, себя знатной не сделала.
ГЛАВА IV
Какой-нибудь любитель славы и почета поздравил бы этих избранных богов и
назвал бы их счастливыми, если бы не убедился, что они избраны скорее
для
оскорбления, чем для почестей. Для той низшей толпы богов защитой от
позорных надругательств служит сама их незнатность. Мы смеемся, пожалуй,
когда видим, что человеческие вымыслы, разделив между ними дела,
приставили их к ним, будто мелочных сборщиков пошлин или ремесленников в
мастерских серебряных изделий, где каждый сосуд, чтобы выйти хорошо
отделанным, проходит через руки многих мастеров, хотя хорошо отделать
его
мог бы и один. Но при множестве рабочих иного и не могли придумать, как
только чтобы каждый отдельно изучал по возможности быстро и легко
отдельную часть мастерства и чтобы все вместе, занимаясь одним и тем же,
не вынуждены были преуспевать в нем медленно и с трудом. Зато едва ли
найдется хоть один из богов неизбранных, которого позорная молва
обвиняла
бы в каком-либо преступлении; напротив, едва ли найдется кто-нибудь из
избранных, на котором не лежало бы пятно позорного бесчестья.
312
Ничего, впрочем, позорного не приходилось мне слышать о Янусе. Может
быть
таков он и был, жил более безукоризненно и удалялся от преступлений и
злодейств Он благосклонно принял искавшего убежища Сатурна, разделил с
гостем царство, так что они построили даже два отдельных города, Яникул
и
Сатурнию. Но эти охотники до всякого безобразия в культе богов, найдя
жизнь его менее постыдной, осрамили его чудовищным безобразием статуи,
изображая его то двуликим, то четырехликим, как бы удвоившимся. Уж не
потому ли, что у большей части избранных богов от совершения ими
постыдных
дел лица потеряли способность краснеть, а потому они порешили
представлять
его с тем большим количеством дбов, чем он был невиннее?
ГЛАВА V
Но выслушаем лучше их физические толкования, посредством которых они
стараются безобразию жалкого заблуждения придать вид якобы
возвышеннейшего
учения. Толкования эти появляются у Варрона прежде всего в таком виде.
Он
говорит, что древние придумали статуи, знаки отличия и убранства богов
так, чтобы те из наблюдающих их глазами, которые посвящены в тайны
учения,
могли духовно созерцать душу мира и ее части, т. е. истинных богов; что,
придавая статуям человеческий образ, они, очевидно, руководствовались
тем,
что смертная душа, живущая в человеческом теле, представляет собой
ближайшее подобие души бессмертной; что как для обозначения богов могут
быть употребляемы сосуды и в храме Бахуса может быть поставлен Энофор,
обозначающий (как содержащий — содержимое) вино, так и посредством
статуи,
имеющей человеческую форму, обозначается разумная душа, потому что этой
формой, как своего рода сосудом, обыкновенно пользуется та природа,
которую они считают и природой бога или богов
313
Таково то учение, в таинство которого проник и вывел на свет этот
ученейший муж.
Но неужели ты, человек остроумнейший, потерял в этих тайнах учения то
свое
благоразумие, которое привело тебя к здравому заключению, что первые,
установившие для народов статуи, и лишили своих граждан чувства
(религиозного) страха, и увеличили заблуждение, и что древние римляне
более благоговейно чтили богов без статуй? Ты опирался на последних,
чтобы
иметь смелость высказать это в укор римлянам позднейшим. Если бы и те
древнейшие римляне чтили статуи, ты, вероятно, побоялся бы высказать эту
верную мысль, что не следует ставить статуй, и еще многоречивее и
напыщеннее расхваливал бы эти тайны учения посредством вредных и пустых
вымыслов. А между тем твоя душа, такая ученая и такая даровитая (почему
мы
особенно и скорбим о тебе), отнюдь не могла посредством этого
таинственного учения дойти до Бога своего, т. е. до того Бога, Которым,
а
не с Которым, она создана, — Которого она не часть, а творение; и не
того,
который есть душа всего, а Того, Который создал всякую душу, от Которого
одного душа получает свет, делающий ее блаженной, коль скоро она с
благодарностью принимает Его благодать. Впрочем, каково это таинственное
учение и какую оно должно иметь цену, будет видно из последующего.
Ученейший муж этот говорит, между прочим, что душа мира и ее части суть
истинные боги. Отсюда видно, что вся его теология, т. е. та самая
естественная теология, которой он придает наибольшее значение, смогла
возвыситься только до природы разумной души. В упомянутой книге он
предпосылает несколько слов о теологии естественной; но посмотрим, был
ли
он в состоянии сопоставить посредством физиологических толкований с этой
естественной теологией теологию гражданскую, которую он написал в
заключение о богах избранных. Если бы он был
314
в состоянии это сделать, вся теология стала бы естественной; и тогда
какая
была бы нужда в таком тщательном выделении из нее теологии гражданской?
Если же последняя выделена вследствие действительного различия, то, —
если
не истинна и та, которую он считает естественной, потому что доходит
только до души, а не до истинного Бога, Который сотворил и душу, —
насколько же презреннее и фальшивее эта теология гражданская, которая по
преимуществу занята телесной природой? Это покажут нам сами ее
толкования,
с особой тщательностью найденные и обработанные. Некоторые из этих
толкований я нахожу нужным привести.
ГЛАВА VI
Итак, предпосылая несколько замечаний о естественной теологии, Варрон
говорит, что, по его мнению, бог есть душа мира, называемого греками
хосцо^, и что сам этот мир есть бог; но как человека мудрого называют
мудрым, принимая в соображение только душу, хотя он состоит из души и
тела, так и мир называют богом, так же принимая в соображение душу, хотя
он состоит из души и тела. Отсюда видно, каким образом он признает
единого
Бога. Но чтобы представить существование и многих богов, он прибавляет,
что мир делится на две части, на небо и землю; а небо подразделяется
также
на две: на эфир и воздух; земля же — на воду и сушу. Из этих частей
высшую
представляет собою эфир, вторую — воздух, третью — вода, низшую — суша.
Все эти четыре части наполнены душами: эфир и воздух — бессмертными,
вода
и земля — смертными. Начиная от самой высшей округлости неба до круга,
описываемого луной, эфирные души являются в виде звезд и планет; этих
небесных богов мы не только представляем в уме, но и видим. Между же
кругом, описываемым луной, и границей
315
облаков и течения ветров находятся души воздушные; но души эти мы
созерцаем, а глазами не видим: они называются героями, ларами, гениями.
Такова естественная теология, изложенная кратко в виде предисловия. Она
встречается не только у Варрона, но и у многих философов. Подробнее я
буду
разбирать ее тогда, когда с помощью истинного Бога покончу с теологией
гражданской, насколько она касается богов избранных.
ГЛАВА VII
Итак, спрашиваю: кто такой Янус, от которого ведет начало все? Отвечают,
что это — мир. Ответ короток и ясен. Но в таком случае почему они начало
вещей приписывают ему, а конец — другому, которого называют Термином?
Ведь, по их же словам, именно ради начала и конца этим двум богам
посвящены два месяца сверх тех десяти, которые начинаются с марта и
следуют до декабря: январь посвящен Янусу, февраль — Термину.
Терминалии,
говорят они, празднуются в том же феврале, в котором бывает и священное
очищение, называемое геЪшит, от которого получил свое название этот
месяц.
Итак, почему же миру, который есть Янус, принадлежит начало вещей, а
конец
не принадлежит, так что к последнему приставляется другой бог? Не
признают
ли они, что все, что в этом мире бывает, в этом же мире и оканчивается?
Да и что это за бестолковщина: в деле приписывать ему половинную власть,
а
в статуе — двойное лицо? Не гораздо ли лучше объяснялся бы его двуликий
вид, если бы его же называли и Янусом, и Термином, и одному лицу
принадлежало начало, а другому — конец? Ибо действующий должен иметь в
виду и то и другое. Не осматривающийся во всяком моменте своего действия
на начало не предусмотрит и конца. Отсюда необходимо, чтобы с
озирающеюся
назад памятью соединялось смотрящее вперед внимание. Потерявший то,
316
что начал, не найдет, как закончить. А если бы они думали, что блаженная
жизнь начинается в этом мире, но вполне достигается вне его, и поэтому
приписали Янусу, т. е. миру, власть только над одним началом; в таком
случае они непременно поставили бы Термина выше его и не устранили бы
его
из числа избранных богов. Впрочем, и теперь, когда в лице этих двух
богов
представляют они начало и конец временных вещей, следовало бы больше
почета отдавать Термину. Ибо гораздо больше бывает радости тогда, когда
какое бы то ни было дело подходит к окончанию; а все начатое сильно
заботит, пока не доведется до конца. Начавший что-либо, главным образом
о
конце и помышляет, к нему стремится, его ждет, о нем мечтает и не
приходит
в восторг от начатого дела, если его не окончит.
ГЛАВА VIII
Но перейдем к толкованию двуликого идола. Они говорят, что статуя имеет
два лица, спереди и сзади, потому что внутренняя полость нашего рта,
когда
мы его открываем, представляется похожей на мир (потому дескать греки и
называют нёбо суортюу, и некоторые из латинских поэтов небо называли
ра1ашт — нёбо); а от этой полости рта есть один выход наружу по
направлению к зубам, а другой — внутрь по направлению к глотке. Так вот
к
чему сводится мир благодаря нашему названию нёба, греческое ли оно, или
поэтическое! Но какое это имеет отношение к душе, какое — к жизни
вечной?
Бог этот почитается ради одной слюны, при помощи которой, как при
глотании, так и при выплевывании, отворяется та и другая дверь под небом
нёба. А затем, что может быть нелепее, в самом мире не найти двух с
противоположных краев стоящих дверей, через которые мир принимал бы
что-нибудь внутрь себя или выбрасывал из себя, а изображение мира в лице
317
Януса создавать по образу нашего рта и зева, с которым мир не имеет
никакого сходства; придумывать все это ради одного названия нёба, с
которым Янус не имеет сходства?
Когда же изображают его четвероликим и называют двойным Янусом, то
объясняют это в применении к четырем частям мира так, как если бы мир
смотрел ими куда-то вовне, как Янус всеми лицами. Но если Янус — мир, а
мир состоит из четырех частей, то изображение двуликого Януса ложно. А
если оно истинно потому, что под именем Востока и Запада мы понимаем
обычно весь мир, то неужели ввиду того, что мы знаем другие две части,
Север и Юг, кто-нибудь назовет мир двойным, подобно тому, как называют
они
двойным четвероликого Януса? Они решительно не в состоянии объяснить
каким-либо подражанием миру эти четверо дверей для входа и выхода, —
объяснить хотя бы так, как сделали это относительно Януса двуликого,
воспользовавшись человеческим ртом. Если только не явится им на помощь
Нептун и не подаст рыбу, у которой кроме отверстия рта и горла есть еще
правое и левое отверстие жабр? Но и столькими дверями не уйдет от этой
суеты ни одна душа, если не слышит истины, говорящей: «Я дверь» (Иоан.
X,
7).
ГЛАВА IX
Пусть затем изложат свое понятие об Иовисе, которого называют также
Юпитером. «Он, — говорят они, — бог, имеющий в своей власти причины
всего
того, что совершается в мире». Какую это имеетвеликую важность,
показывает
превосходнейший стих Вергилия:
Счастлив познавший причины вещей'.
318
Но почему ставят впереди него Януса, об этом скажет нам вышеупомянутый
остроумнейший и ученейший муж. «Потому, — говорит он, — что во власти
Януса первое, а во власти Иовиса высшее. Но Юпитер справедливо считается
царем всего. Ибо первое уступает высшему, потому что хотя первое и
предшествует по времени, но высшее превосходит достоинством». Это было
бы
сказано правильно, если бы 1 различались в действиях начало дела и
завершение его: как, например, начало дела — выйти, конец — прийти, или
начало дела — решить учиться, конец его — усвоить науку; в таком случае
первым во всем будет начало, а высшим — конец. Но начало и конец в этом
смысле уже распределены между Янусом и Термином. Причины же, усвояемые
Юпитеру, суть причины, определяющие действие, а не приводящие его в
исполнение; и потому никоим образом не может быть, чтобы им даже по
времени предшествовали действия или начала действий. Ибо вещь, которая
делает, всегда предшествует вещи, которая делается. Поэтому, если начало
действия относится к Янусу, из этого не следует, что начало это
предшествует определяющим действие причинам, которые присущи Юпитеру.
Как
ничего не бывает, так и ничто не начинается, чтобы прийти к бытию, если
ему не предшествует создающая его причина.
Итак, если этого бога, во власти которого находятся все причины всякого
созданного естества и всех естественных вещей, народы называют Иовисом и
почитают тем, что подвергают его сраму и возводят на него обвинения в
отвратительных преступлениях, то они делаются виновными в более мерзком
святотатстве, чем если бы не признавали вовсе никакого бога. Поэтому им
лучше было бы называть именем Иовиса кого-нибудь другого, заслуживающего
гнусного и постыдного почета, подставив для большого поношения
какой-либо
пустой вымысел (подобно тому, как Сатурну был подставлен, говорят,
камень,
который он сожрал
319
вместо сына), чем представлять упомянутого бога громовержцем и
прелюбодеем, управляющим целым миром и предающимся такому крайнему
распутству, содержащим в своей власти высшие причины всякого естества и
всех естественных вещей, а в своих собственных действиях добрыми
причинами
не руководствующимся.
Далее, спрашиваю, какое место отводят они между богами этому Иовису,
если
Янус представляет собой мир? Ведь, по определению Варрона, истинные боги
суть душа мира и части ее; а отсюда все, что не представляет собой
этого,
ни в коем случае по их же мнению не может быть истинным богом. Итак,
станут ли они утверждать, что Иовис есть душа мира так, что Янус
представляет собой его тело, т. е. представляет собой этот видимый мир?
Если они это подтвердят, то у них не будет основания называть богом
Януса;
потому что, по их мнению, бог есть не тело мира, а душа мира и ее части.
Тот же самый Варрон яснейшим образом говорит, что, по его мнению, бог
есть
душа мира, а сам этот мир есть бог, но в том смысле, что как, дескать,
человека мудрого, хотя он состоит из души и тела, называют мудрым,
принимая в соображение только душу, так и мир называется богом по душе,
хотя состоит из души и тела. Следовательно, тело мира само по себе не
есть
бог; но бог есть или одна душа его, или тело и душа, взятые вместе, но
так, однако же, что божественность дается не телом, а душой. Но если
Янус
есть мир и Янус есть бог, то, чтобы и Иовис мог быть богом, не станут ли
они утверждать, что последний представляет собой какую-нибудь часть
Януса?
Но всеобщность они имеют обыкновение приписывать преимущественно
Юпитеру;
отсюда известное выражение:
Все полно Юпитером".
320
Итак, чтобы и Юпитер был богом, и особенно царем богов, они не могут
считать его чем-либо другим, как только миром; и тогда он согласно с их
мнением будет играть между остальными богами царственную роль. В этом
смысле объясняет Варрон стихи некоего Валерия Сорана в той книге,
которую
он написал отдельно от вышеупомянутых о культе богов. Стихи таковы:
Юпитер великий, царей и богов прародитель, Ты —матерь богов, повсюду
единый и весь.
Объясняются эти стихи в той же книге в том смысле, что представляют,
мол,
его и мужчиной, изливающим семя, и женщиной, принимающей семя; что
Юпитер
есть мир и что всякое семя он из себя изливает и в себя же принимает.
«На
этом основании, — замечает Варрон, — Соран написал, что Юпитер и
прародитель, и мать; и с неменьшим основанием — что он один и в то же
время — все: ибо мир один, и в нем одном все».
ГЛАВАХ
Итак, если и Янус — мир, и Юпитер — мир, и каждый из них — мир, то на
каком основании их двое, Янус и Юпитер? Зачем они имеют отдельные храмы,
отдельные жертвенники, различное богослужение, непохожие статуи? Если
это
потому, что одно значение имеют начала, и другое — причины, и что
значение
первых выражается именем Януса, а последних — Юпитера, то когда один и
тот
же человек в разного рода вещах имеет двоякую власть или двоякое
искусство, разве говорят о нем, что это — двое правителей или двое
художников на том основании, что каждая власть или искусство, взятые
отдельно, имеют различное значение? Так же точно и едино-
321
Бога - хотя Он же имеет в своей власти и начиная Он же и причины, -
разве
непременно следует считать двумя богами только потому, что начала и
причины суть две особые вещи? Если, по их мнению, так следует, то и
самого
Юпитера они должны считать за стольких богов, сколько дали ему имен по
причине разнообразия его власти: потому что все вещи от которых
заимствованы эти прозвания, вещи особые и различные. О некоторых из этих
прозваний я поговорю ниже.
ГЛАВА XI
Они назвали его Победителем, Непобедимым, Помощником, Возбудителем,
Остановителем, Стоногим, Опрокидывателем, Подпорой, Кормильцем, Румином
и
многими другими именами, которые пересчитывать было бы долго. Эти имена
они дали одному богу по причине разных видов его действия и могущества,
но
не создали из него такого же количества богов, сколько насчитали этих
видов его действия и могущества. Он все побеждает и никем не бывает
побежден; он подает помощь нуждающимся; имеет силу возбуждать,
останавливать, давать твердую устойчивость, опрокидывать; он, как
подпора,
держит и поддерживает мир; он будто сосцами или грудью питает животных.
В
числе этих действий, как видим, есть и важные, и пустые; тем не менее, и
те и другие приписываются одному и тому же богу. Думаю, что причины и
начала вещей, ради которых они из одного мира решили сделать двух богов,
Юпитера и Януса, имеют между собой гораздо больше сходства, чем
поддержка
мира с кормлением грудью животных; и, однако же, для двух последних
действий, столь различных между собой по силе и достоинству, они не
нашли
нужным вводить двух богов, а оставили одного Юпитера, по одному
322
действию названного Подпорой, по другому — Румином. Я не скажу, что
давать
грудь сосущим животным было бы более прилично Юноне, чем Юпитеру,
особенно
ввиду того, что есть еще богиня Румина, которая могла бы оказывать ей в
этом деле помощь и услуги. Думаю, что мне на это могли бы ответить, что
и
сама Юнона есть не что иное, как тот же Юпитер, на основании тех же
стихов
Валерия Сорана, в которых говорится:
Юпитер великий, царей и богов прародитель, Ты — матерь богов.
Но в таком случае зачем же назвали его и Румином, когда при более
внимательном исследовании, быть может, оказалось бы, что он сам и есть
та
богиня Румина? Ведь если то, что в одном и том же колосе на одного из
богов возложена забота о коленце растения, на другого — о кожице зерна,
по
справедливости казалось недостойным величия богов, то не гораздо ли
более
недостойно этого величия, что для одной такой вещи низшего порядка,
каково
кормление грудью животных, потребовалось могущество двух богов, из
которых
один — сам Юпитер, царь всего; и делает он это даже не со своей
супругой,
а с невесть какой Руминой? Разве, в самом деле, он же сам и есть эта
Румина? Может быть для животных мужского пола он Румин, а для женского —
Румина? Я сказал бы, что они не хотели называть Юпитера женским именем,
если бы в вышеприведенных стихах его не назвали и прародителем, и
матерью
и если бы между другими его прозвищами я не встречал, что он назывался и
Пекунией. Такую богиню мы встречали между мелкими божествами и упоминали
о
ней в четвертой книге. Так как деньги (ресишат) есть и у мужчин, и у
женщин, то пусть скажут, почему они не назвали его Пекунией и Пекунием,
как назвали Руминою и Румином?
323
ГЛАВА XII
А какое превосходное основание они указывают для этого названия! Он,
говорят, называется и Пекунией, потому что ему принадлежит все.
Достойное
основание для божественного имени! Казалось бы, напротив, называть
Пекунией того, кому принадлежит все, крайне унизительно и оскорбительно.
Ибо по сравнению со всем, что находится на небе и на земле, что такое
деньги, в совокупности со всеми без исключения вещами, которыми человек
обладает при помощи денег? Это имя дала Юпитеру, конечно, жадность,
чтобы
любящий деньги представлялся любящим не какого-нибудь бога, а самого
царя
всего.
Другое дело, если бы его называли богатством. Ибо одно дело — богатство,
и
совсем иное — деньги. Богатыми мы называем людей мудрых, добродетельных,
справедливых, для которых деньги или не имеют никакого значения, или же,
если и имеют, то самое небольшое: они богаты более добродетелями,
благодаря которым и в самих телесных нуждах бывают довольны тем, что
имеют; бедными же мы называем людей жадных, которые вечно стремятся к
приобретениям и всегда нуждаются; как бы много у них ни было денег, они
не
нуждаться не могут. И самого истинного Бога мы называем богатым, но
богатым не деньгами, а всемогуществом. Богатыми называются и люди
денежные, но в душе они нуждаются, если жадны; равно и не имеющие денег
называются бедными, но в душе они богаты, если мудры. Какою же,
спрашивается, должна казаться, на взгляд мудреца, та теология, где царь
богов носит имя такого предмета, к которому не имел пристрастия ни один
мудрец? Ведь если бы эта доктрина учила чему-либо относящемуся к вечной
жизни, в таком случае бог, правитель мира, скорее назван был бы не от
денег, а от мудрости, любовь к которой очищает от грязи жадности, т. е.
от
любви к деньгам.
324
ГЛАВА XIII
Но к чему распространяться далее об этом Юпитере, к которому должны быть
отнесены, пожалуй, и остальные боги, так что мнение о многих богах
останется пустым мнением, поскольку в своем лице он представляет их
всех:
считать ли их его частями или силами, или же самого его представлять
силой
души, разлитой, как полагают, по всему, и от частей, из которых состоит
настоящий видимый мир, и от многообразных управлений природой,
получившей
имена как бы многих богов?
В самом деле, что такое Сатурн? «Один, — говорит Варрон, — из главных
богов, которому принадлежит власть над всеми родами сеяния». Но из
объяснения вышеприведенных стихов Валерия Сорана разве не видно, что
Юпитер есть мир и что он из себя изливает все семена и в себя же снова
их
принимает? Следовательно, он сам и есть тот, которому принадлежит власть
над всеми родами сеяния. А что такое Гений? «Бог, — говорит, — который
приставлен к рождению всех вещей». Но кто другой, на их взгляд, имеет
такую силу, как не мир, которому, как сказано, «Юпитер прародитель и
мать»? И хотя в другом месте он говорит, что Гений есть разумный дух
каждого человека, и, следовательно, каждый человек имеет отдельного
Гения;
но ведь подобный же этому дух мира есть бог; во всяком случае выходит,
что
самый универсальный, так сказать, гений, есть именно дух мира. Значит,
это
и есть тот, кого они называют Юпитером. Ибо если каждый гений — бог, а
дух
всякого человека — гений, то из этого следует, что дух всякого человека
—
бог; если же эта нелепость заставляет останавливаться и их самих, то
остается заключить, что богом единственно и по преимуществу они называют
того гения, которого называют и духом мира, т. е. Юпитера.
325
ГЛАВА XIV
Но как отнести Меркурия и Марса к каким-либо частям мира или к действиям
божьим, совершающимся в мировых элементах, они не додумались; а потому
приставили их к делам человеческим в качестве управителей речью и
войной.
Если Меркурий имеет власть и над речью богов, то господствует и над
самим
царем богов, коль скоро по его власти говорит или получает способность
говорить Юпитер, что, конечно же, нелепо. Если же ему приписывается
власть
только над человеческой речью, то трудно поверить, чтобы Юпитер,
согласившись спускаться с неба не только к детям, но и к животным в
период
кормления тех и других молоком матери (почему и называется Румином), не
захотел принять на себя заботы о нашей речи, которой мы превосходим
животных; следовательно, Меркурий и есть этот самый Юпитер А если
Меркурий
означает саму речь, как показывают толкования его имени, ибо Меркурий —
как бы бегающий посредник (тесИсиггшз, тегсигшз) и назван так потому,
что
речь между людьми перебегает от одного к другому; поэтому по-гречески он
называется Ерцт\1;, так как речь или толкование, которое, конечно,
относится к речи же, называется ерц-пуеш; поэтому же, далее, он заведует
торговыми сделками, так как между продающими и покупающими посредницей
служит речь; крылья на его голове и ногах означают речь, быстро
несущуюся
по воздуху; вестником назван он потому, что посредством речи делаются
известными все помыслы; — итак, если Меркурий означает речь, то он и по
их
собственному признанию — не бог. Но когда они делают себе богов, которые
не суть и демоны, то, обращаясь с молитвой к нечистым духам, они
подпадают
под власть тех, кто не боги, а демоны. Равным образом, не придумав и для
Марса никакого элемента или части мира, где бы он заведовал
какими-нибудь
действиями природы, они назвали его богом
326
войны, которая представляет собой дело человеческое, причем дело
нежелательное. Поэтому, даруй Счастье вечный мир, Марсу нечего было бы
делать. Если же Марс означает саму войну, как Меркурий — речь, то как
ясно
то, что он не есть бог, так же от души желательно, чтобы не было и
войны,
хотя бы и ложно называемой богом.
ГЛАВА XV
Но, может быть, эти боги суть те звезды, которые названы у них именами
этих богов? Ибо одну звезду они называют Меркурием, другую Марсом. Но в
числе их есть и такая звезда, которую они называют Юпитером, хотя Юпитер
представляет у них весь мир; есть звезда, называемая Сатурном, хотя
Сатурну, кроме того, они приписывают заведовать немалой субстанцией, а
именно — субстанцией всех семян; есть самая светлая из всех звезда,
которую они называют Венерой, и, однако, ту же самую Венеру они считают
и
Луной; впрочем, об этой самой блестящей звезде спорят между собой, как о
золотом яблоке, Юнона и Венера. По словам одних Люцифер — звезда Венеры,
по словам других — звезда Юноны; впрочем, как и всегда, победа остается
за
Венерой. Большая часть из них эту звезду приписывает Венере, так что с
трудом можно найти кого-нибудь, кто думал бы иначе. Но кому не покажется
смешным, что звезда Юпитера, которого они считают царем всех,
затмевается
блеском звезды Венеры? Ведь его звезда должна была бы быть настолько
ярче
остальных, насколько он сам могущественнее всех прочих богов.
Темнее, говорят, его звезда кажется потому, что она выше и гораздо
дальше
от земли. Но если высшее место этой звезде дало высшее достоинство
Юпитера, то почему же Сатурн на небе выше Юпитера? Или суетность мифа,
делающая Юпитера царем, не смогла проникнуть до небесных
327
светил, и чего Сатурн не получил ни в своем царстве, ни в Капитолии, то
предоставлено ему по крайней мере на небе? Но почему не получил никакой
звезды Янус? Если потому, что он — мир и что в нем они все, то ведь и
Юпитер — мир же, и, однако же, звезду он имеет. Или он решал свои дела
по
мере возможности, и вместо одной звезды, которой не имеет между
светилами,
получил столько лиц на земле? Наконец, если Меркурия и Марса, дабы их
можно было отнести к числу богов, считают частями мира единственно из-за
их звезд, так как речь и война ни в коем случае не суть части мира, а
человеческие дела, то почему же Овну, Тельцу, Раку, Скорпиону и прочим
небесным знакам, из которых каждый состоит не из одной звезды, а из
многих, и которые, как утверждают, находятся гораздо выше звезд Меркурия
и
Марса, на самом верхнем небе, где более постоянное движение дает
небесным
светилам неизменный путь, — почему им не посвятили они никаких алтарей,
никаких культов, никаких храмов? Почему не причислили их, не говорю уже
к
богам избранным, но хотя бы к богам-плебеям?
ГЛАВА XVI
Хотя, по их мнению, Аполлон — врач и гадатель, однако, чтобы поставить
его
в какой-нибудь части мира, они называют его и Солнцем. Подобно ему и
сестру его Диану считают Луной и начальницей дорог. Отсюда называют ее и
девой, потому что на дороге не рождается ничего. Поэтому же обоих
представляют держащими стрелы: так как оба светила свои лучи простирают
до
самой земли. Вулкана считают огнем мира; Нептуна — водами мира;
Дитиса-отца, т. е. Орка, — земной и подземной частями мира; Либера и
Цереру соотносят с семенем, первого с мужским, последнюю с женским,
Либера
с жидким семенем, Цереру — с
328
сухим. И это все относится к миру, т. е. к Юпитеру, который потому и
назван прародителем и матерью, что все семена исходят из него и снова в
него же возвращаются. Так как саму Великую Мать они считают еще и
Церерой,
которая, по их же словам, есть не что иное, как земля, и ее же
представляют Юноной, то и ей приписывают второстепенные причины; потому
что о Юпитере говорится: прародитель и мать богов; так как, по их
представлению, Юпитер олицетворяет собой весь мир. Равно и Минерву, —
поелику отдали ей в ведение человеческие искусства и не нашли звезды,
где
бы ее поместить, — назвали высшим эфиром и Луной. И саму Весту называют
величайшей из богинь потому, что она — земля; хотя ей же сочли нужным
приписать и тот мировой огонь, который служит для обыденных нужд людей,
—
огонь более мягкий, а не такой разрушительный, который находится в
ведении
Вулкана.
Таким образом, все эти избранные боги, по их мнению, представляют собой
настоящий мир, один — весь, другие — части его: весь — это Юпитер, части
—
это Гений, Великая Мать, Солнце и Луна, или лучше — Аполлон и Диана, и
проч. Иногда одному богу приписывают многие вещи, а иногда одну вещь
разделяют между многими богами. Так, многие вещи приписывают, например,
Юпитеру; Юпитер — и весь мир, и одно небо, и одна звезда Юпитер. Равным
образом Юнона — и владычица над второстепенными причинами, и воздух, и
земля, и была бы звезда Юнона, если бы за ней осталась победа над
Венерой.
Точно так же Минерва — и высший эфир, и та же Минерва-Луна, которую
помещают на самой низшей границе эфира. Одну же вещь делят между многими
богами таким образом: и Янус есть мир, и Юпитер; равно и Юнона — земля,
и
Великая Мать и Церера — земля.
329
ГЛАВА XVII
И как то, о чем я для примера упомянул, так и все прочее они не
объясняют,
а скорее запутывают; соответственно тому, куда толкает их мнение, они
бросаются то туда, то сюда, и отскакивают и оттуда, и отсюда; так что и
сам Варрон предпочитал лучше во всем сомневаться, чем что-либо
утверждать.
Так, закончив первую из последних трех книг о богах известных и начав во
второй говорить о богах неизвестных, он замечает-. «Если в этой книге я
буду излагать мнения о богах сомнительные, порицать меня за это не
следует. Тот, на чей взгляд можно и должно говорить решительно, пусть,
выслушав меня, сделает это сам. Я скорее могу согласиться подвергнуть
сомнению то, о чем я сказал в первой книге, чем направигь к
какому-нибудь
положительному выводу все то, о чем буду говорить в настоящей». Таким
образом, он представил сомнительной не только книгу о богах неизвестных,
но и книгу о богах известных.
Далее, в третьей книге о богах избранных, сказав заранее о том, о чем
считал нужным сказать из естественной теологии, и приступая к пустоте и
бессмысленной лживости теологии гражданской, к которой не истина его
вела,
а толкал авторитет предков, он говорит: «Я буду писать в этой книге о
публичных богах римского народа, которым посвятили храмы и которым
присвоили множество отличительных признаков, но буду писать подобно
Ксенофану Колофон-скому, т. е. буду излагать, что думаю, а не то, что
утверждаю. Ибо человеку свойственно иметь по этому предмету только
мнения,
знать же — одному Богу».
Итак, намереваясь говорить о человеческих суждениях, он с робостью
обещает
говорить не о том, что познано и во что верят несомненнейшим образом, а
о
том, насчет чего имеются только мнения и что подлежит сомнению. Ибо в
какой степени он знал, что существует мир, что существуют небо и земля,
что небо сияет светилами, а земля плодородна от семян и прочее
330
тому подобное; и в какой степени верил, что всей этой громадой управляет
некоторая невидимая и могущественная сила, — он не мог в такой же
степени
утвердительно говорить о Янусе, что он — мир, или давать объяснения
относительно Сатурна, каким образом он и отец Юпитера, и в то же время
подчинен ему, как царю, и проч.
ГЛАВА XVIII
Более правдоподобным его толкование будет в том случае, если представить
себе, что они были людьми и 4 что каждому из них, сообразно с его
дарованиями, 1 нравами, действиями и приключениями, были посвящены теми,
которым вздумалось сделать их из лести богами, культы и празднества, и
что
это благодаря людям, по душе похожим на демонов и жадным до вещей
смехотворных, постепенно получило широкое распространение в народе при
посредстве, с одной стороны, поэтов, приукрашавших эти вещи ложью, с
другой — прельщавших ими злых духов. Ведь гораздо скорее могло
случиться,
что юноша, не питавший сыновних чувств или опасавшийся быть убитым не
питавшим отеческих чувств отцом, и в то же время властолюбивый, сверг
отца
с престола, чем то, о чем толкует Варрон, т. е. будто Сатурна-отца
превзошел властью Юпитер-сын потому, что причина, которую приписывают
Юпитеру, существует раньше, чем семя, которым якобы заведует Сатурн.
Если
бы это было так, Сатурн никогда не был бы ни более ранним (богом), чем
Юпитер, ни отцом его, ибо причина всегда предшествует семени и никогда
не
рождается из семени. Но когда пустейшие басни или человеческие поступки
стараются сделать уважительным путем естественных толкований, то и самые
остроумные люди сталкиваются с такими трудностями, что мы вынуждены
бываем
сожалеть об их напрасных усилиях.
331
ГЛАВА XIX
О Сатурне, говорит Варрон, утверждают, что он обычно пожирает то, что от
него рождается; потому что семена возвращаются туда же, откуда
рождаются.
А что ему вместо Юпитера дали сожрать глыбу земли, это означает, говорит
он, что хлебные зерна, которые начали сеять прежде, чем открыта была
польза обработки земли плугом, люди зарывали в землю своими руками. Но в
таком случае Сатурн должен был бы называться самою землею, а не семенем:
ибо земля в некотором смысле пожирает то, что она рождает, когда
рождающиеся из нее семена опять возвращаются в нее же. Да и то, что
Сатурн, как говорят, за Юпитера принял глыбу земли, какое это имеет
отношение к тому, что люди собственноручно прикрывали семя землей? Разве
то семя, которое прикрывалось землей, не пожиралось, подобно остальному?
Ведь дело представляется так, будто человек, накладывавший на семя
землю,
выкрадывал семя, подобно тому, как выкраден был Юпитер у Сатурна, когда
ему подложена была глыба земли; а между тем, покрывая семя землей, он
делает это скорее для того, чтобы семя вернее было пожрано. Кроме того,
Юпитер в таком случае представляет собой семя, а не причину, как
говорилось несколько выше. Но что делать людям, которые, растолковывая
глупые вещи, не могут найти, что сказать умного?
Сатурн, говорит Варрон, имеет серп в знак земледелия. Но ведь в его
царствование еще не было земледелия, и времена этого царствования, как
он
сам же толкует эти самые мифы, потому представляются более ранними, что
первобытные люди питались теми семенами, которые земля рождала сама
собой?
Разве что, потеряв скипетр, он потому получил серп, что, будучи в
прежнее
время бездеятельным царем, в царствование сына сделался трудолюбивым
работником? Затем, некоторые, говорит, потому приноси- ли ему в жертву
детей (например,
332
пунны и даже некоторые из предков, равно как и галлы), что самое лучшее
из
всех семян есть человеческое рождение. Нужно ли распространяться об этой
суетности, соединенной со зверской жестокостью? Лучше обратить внимание
на
то, что подобные толкования относятся не к истинному Богу — живой,
бестелесной и непреложной природе, от которой надлежит ждать вечной
блаженной жизни, а вращаются в пределах вещей телесных, временных,
изменчивых и смертных.
Что же касается того, продолжает он, что СатурН) как рассказывается в
мифах, оскопил своего отца Небо, то это означает, что божественное семя
находится не во власти неба, а во власти Сатурна. И это, насколько можно
понять, потому, что на небе ничего не рождается из семян. Но в таком
случае, если Сатурн — сын неба, то он — сын Юпитера; потому что во
многих
местах он настойчиво утверждает, что Юпитер представляет собой небо. Так
по большей части то, что не от истины, даже если оно никем не
опровергается, само опровергает себя. Кроносом, говорит, он назван
потому,
что греческое слово кроуо^, означает пространство времени, без которого
семя не может оплодотвориться. Это и многое другое говорится о Сатурне,
и
все относится к семени. Но достаточно бы для семян и одного Сатурна с
такой его властью-, к чему же сочиняются для них еще другие боги, в
особенности Либер и Либера, т. е. Церера? Об этих последних он говорит
так
много касающегося семени, как будто о Сатурне не говорил ничего.
ГЛАВА XX
В культе Цереры превозносят и всячески хвалят так называемые Элевсинские
таинства, которые у афинян были в особом почете. Относительно их он не
дает никаких объяснений,
333
кроме того, что касается зернового хлеба, изобретенного Церерой, и
Прозерпины, которую она потеряла, когда ее похитил Орк. Эта последняя,
по
его словам, означает плодородие семян: когда-де однажды его не было, и
земля представляла печальный вид своей бесплодностью, сложилось мнение,
что дочь Цереры, т. е. плодородие, которое от выползания (ркхчегрешЗо)
называют Прозерпиной, похитил Орк и держит ее в преисподней; по этому
поводу было установлено публичное сетование; когда же снова настало
плодородие, Прозерпина была возвращена, — снова явилась радость и были
установлены празднества. Затем он говорит, что в мистериях Цереры
передается много такого, что относится именно к изобретению плодов.
ГЛАВА XXI
А до какой мерзости дошел культ Либера, которому они приписывают власть
над жидкими семенами, а потому не только над жидкостями плодов, между
которыми своего рода первое место занимает вино, но и над семенем
животных, — об этом не стоило бы говорить по причине продолжительности
речи, но стоит ввиду их горделивой тупости. Впрочем, я все-таки вынужден
кое-что опустить, так как всего слишком много. Он говорит, что на
перекрестках Италии некоторые частности культа Либера совершаются с
такой
отвратительной свободой, что в честь его почитается срамной мужской
член,
— почитается не с сохранением сколько-нибудь стыдливой тайны, а с
открытым
и восторженным непотребством. Так, этот гнусный член, положенный в
тележки, в дни праздника Либера с великим почетом вывозится сначала в
деревнях на перекрестки, а затем ввозится и в город. В городке же
Лавинии
Либеру посвящен был целый месяц, в продолжение которого у всех на языке
были похабнейшие слова, пока
334
этот член не провозили через площадь и не прятали в своем месте. На этот
почтенный член почтеннейшая из матрон должна была открыто возложить
корону! Так, изволите ли видеть, надо было склонять к милости бога
Либера
ради урожая; так нужно было удалять язву с полей: нужно было принудить
благородную женщину сделать публично такое, чего не позволила бы себе
сделать в театре и блудница, если бы зрительницами были благородные
женщины. Стало быть, одного Сатурна считалось недостаточным для семян,
если нечистая душа имела возможность изобрести многих богов, и,
отвернувшись вследствие нечистоты своей от единого Бога и через многих
богов развратившись жадностью к еще большей мерзости, называла эти
святотатства священнодействиями и отдавала себя на поругание и
осквернение
толпе мерзких демонов.
ГЛАВА XXII
У Нептуна уже была жена Салация, под именем которой они подразумевали
нижний слой моря; на каком тогда основании к нему присоединена еще и
Венилия, как не ради умножения случаев обращения к демонам безо всякой
нужды в новых культах, а единственно по капризу развращенной души? Но
выслушаем толкование знаменитой теологии, которое, указав на это
основание, может быть удержит нас от такого порицания. Венилия, говорит
Варрон, представляет собой волну, которая идет к берегу, а Салация —
волну, уходящую в море. Зачем же, спрашивается, две богини, когда
приходящая и уходящая волна — одна и та же волна? В этом-то и
проявляется
бешеная похоть многобожия. Хотя приходящая и уходящая волна остается
одной
и той же, однако, воспользовавшись этим случаем для двукратного
335
обращения к чарам демонов, более оскверняется суетный дух, который
«уходит
и не возвращается» (Пс. ЬХХУП, 39).
Прошу тебя, Варрон, или же вас, читавших подобные сочинения столь ученых
мужей, гордящихся тем, что знают нечто великое, — растолкуйте мне это,
пускай даже и не согласно с той вечной и непреложной природой, которая
есть единый истинный Бог, а согласно хотя бы с душой мира и ее частями,
каковыми вы считаете своих богов. Что вы представляете Нептуна частью
мировой души, пронизывающей море, это, конечно, заблуждение, но
заблуждение еще терпимое. Но вода, приходящая к берегу и уходящая в
море,
суть ли это две части мира или две части мировой души? Кто из вас
настолько безумен, чтобы так умствовать? Зачем же сделали вам двух
богинь,
как не затем, мудрые предки ваши предвидели не то, что над вами будут
царствовать многие, а то, что вас подчинят своей власти многие демоны,
находящие удовольствие в суетности и лжи подобного рода? А почему
Салация
перестала по этому толкованию быть нижним слоем моря, в качестве
которого
она являлась подчиненной мужу? Ведь вы располагаете ее лишь на
поверхности, когда говорите, что она — уходящая от берега волна. Уж не
потому ли она прогнала своего мужа с поверхности моря, что рассердилась
на
него за то, что он взял себе в любовницы Венилию?
ГЛАВА XXIII
Земля, конечно, одна и та же, хотя мы и видим ее наполненной
свойственными
ей животными: зачем же ее, это великое тело и низшую часть мировых
стихий,
они считают богиней? Разве потому, что она плодородна? Но почему же в
таком случае не считаются богами сами люди, которые делают землю более
плодородной благодаря культивированию, т. е. когда ее
336
пашут, а не когда ей молятся? Но, говорят они, богиней ее делает часть
мировой души, которая ее пронизывает. Да разве бытие души в людях не
более
очевидно, разве возможно относительно этого предмета какое-нибудь
сомнение? А между тем, люди не считаются богами; и что всего
прискорбнее,
в силу странного и жалкого заблуждения покорно почитают и боготворят
тех,
кто не только не боги, но и кого они сами же лучше.
Тот же самый Варрон в книге об избранных богах утверждает, что во всей и
всякой природе существует три уровня души. Первый пронизывает все вообще
живые части тела, но имеет не чувство, а только лишь оживляющую силу;
так,
в нашем теле эта сила, говорит, распространена в костях, ногтях,
волосах;
в неодушевленном мире без чувства питаются, растут и в своем роде живут
деревья. Второй уровень души — тот, в котором есть чувство: эта сила
существует в глазах, ушах, носу, устах, осязании. Третий уровень души —
самый высший, называемый духом, в котором преобладает разумность: эту
часть мировой души он называет богом, а в нас — гением. В неодушевленном
мире камни и видимая нами земля, в которых чувство не проявляется, суть
как бы кости и ногти божества. Солнце же, луна и звезды, которые мы
чувствуем и которыми он сам чувствует, суть его чувства. Наконец, эфир —
дух божества: от его силы, когда она достигает небесных светил, эти
светила делаются богами, когда проникает в землю, земля является богиней
Теллурой, а когда — в море и океан, они становятся богом Нептуном,
Но пусть он вернется назад из области этой теологии, которую считает
естественной и куда он уклонился как бы для отдыха, будучи утомлен
разного
рода увертками и околичностями. Пусть, говорю, он вернется назад к
теологии гражданской: я пока на ней останавливаю свое внимание, еще о
ней
говорю. Я не распространяюсь пока о том, что если
337
в неодушевленном мире земля и камни похожи на наши ногти и кости, то
они,
как и эти последние, не имеют разума, как не имеют и чувства; или что
если
наши кости и ногти потому имеют разум, что они в человеке, который
обладает разумом, то называющий землю и камни мировыми богами настолько
же
глуп, насколько глуп и тот, кто наши кости и ногти назвал бы людьми. Об
этом предмете нам следует вести речь скорее с философами; в данном же
случае я хочу говорить с политиком. Ибо весьма возможно, что хотя он и
старался исподволь перейти в область естественной теологии, как в своего
рода область свободы, однако, занятый написанием книги об избранных
богах,
он не терял из виду и эту тему; и вышеизложенное высказал с той целью,
чтобы не показалось, будто его предки или другие государства почитали
Теллуру и Нептуна напрасно.
Итак, спрашиваю: если земля одна, то почему часть мировой души,
пронизывающая землю, не представляет собой также одну богиню, которую
они
называют Теллурой? Если же она представляет собою одну богиню, то где в
таком случае будет Орк, брат Юпитера и Нептуна, которого называют еще
Дити-сом-отцом? Где будет его супруга Прозерпина, которая согласно
другому, в той же самой книге изложенному мнению, представляет собой не
плодородие земли, а низшую ее часть? Если же скажут, что часть мировой
души, когда она пронизывает верхнюю часть земли, представляет собой бога
Дитиса-отца, а когда низшую — богиню Прозерпину, то чем же является
тогда
Теллура? Ведь все то, что она сама и есть, делится на две указанные
части
и на двух богов, так что невозможно понять, чем же будет она, третья, и
где будет находиться.
Уж не скажет ли кто-нибудь, что эти боги, Орк и Прозерпина, взятые
вместе,
составляют одну Теллуру, и что, следовательно, есть не три бога, но или
один, или два? Однако они
338
называются тремя, тремя считаются и почитаются каждый своими особыми
алтарями, капищами, культами, жрецами; и, следовательно, тремя особыми
демонскими чарами, оскверняющими развращенную душу. Пусть скажут еще,
какую часть земли проникает часть мирового духа, чтобы дать бытие богу
Теллумону? Никакой, говорит Варрон, но одна и та же земля имеет двоякую
рождающую силу — мужскую, производящую семена, и женскую, принимающую их
и
питающую: от женской силы она называется Теллурой, а от мужской —
Тел-лумоном. Зачем же в таком случае понтифики, как он же сам и
показывает, прибавив еще двух других, предоставляют это божественное
дело
четырем богам: Теллуре, Теллумону, Альтору и Рузору? О Теллуре и
Теллумоне
уже сказано, но почему еще и Альтору? Потому что, говорит он, все, что
рождается, — питается (а1ипЮг). А почему Рузору? Потому что, говорит,
все
возвращается снова (гигзш) к тому же самому.
ГЛАВА XXIV
Но ради этой четверной силы земля должна была бы иметь и четыре
названия,
а не представлять собой четырех богов, подобно тому, как один Юпитер и
одна Юнона имеют каждый множество имен. Под этими именами
подразумевается
многообразная сила, относящаяся к одному богу или одной богине; но
множество их не представляет собой множества богов. Как бывает это
временами и с самыми презренными женщинами, когда они тяготятся толпой
тех, к которым влечет их похоть, так и душа, ставшая презренной и
поруганной нечистыми духами, хотя чаще всего и находит удовольствие в
умножении богов, которыми она оскверняется, но иногда и тяготится этим.
И
сам Варрон, как бы устыдившись этой толпы, утверждает, что богиня
Теллура
одна. «Она же, — замечает он, — называетс
339
Великой Матерью: тимпан, который она имеет, означает земной шар, башня
на
голове — города, сиденья вокруг нее — то, что хотя все вокруг движется,
но
сама она неподвижна. Галлов ставят для служения ей в знак того, что те,
которые не имеют семени, должны служить земле, потому что в ней
находится
все. А что пред нею кривляются, этим, — говорит он, — дается понять, что
возделывающие ее не должны быть праздными: ибо им всегда есть что
делать.
Звон цимбалов, гром железных орудий, рукоплесканий и всяческая трескотня
показывают, что бывает при возделывании земли; медь предпочитается
потому,
что древние возделывали землю медью, прежде чем изобретено было железо.
Присоединяют к тому же, — продолжает Варрон, — находящегося на свободе и
прирученного льва, дабы этим показать, что нет ни одного вида земли,
такого отдаленного и сурового, которого нельзя было бы подвергнуть
обработке».
Продолжая далее свою речь, он говорит: «Теллуре-матери дали многие имена
и
названия, полагая, что она представляет собой многих богов. Ее считают
Опой потому, что от обрабатывания (ореге) она становится лучше; назвали
Матерью потому, что очень многое рождает; Великой потому, что производит
пищу; Прозерпиной потому, что из нее выползают плодовые растения; Вестой
потому, что покрывается (уезйашг) травами. Таким образом, — говорит он,
—
не без основания относятся к ней другие богини». Но, спрашивается, если
это — одна богиня, — хотя на самом деле она даже и не богиня, — то зачем
почитают многих? Ведь все это — многие имена одной богини, а не столько
богинь, сколько имен. Но гнетом лежит авторитет заблуждавшихся предков и
в
самом же Варроне вызывает опасения тотчас же вслед за высказанным
мнением.
Оговариваясь, он замечает: «Этому не противоречит то мнение предков об
этих богинях, по которому они представляли
340
их в виде множества богинь». Каким же образом не противоречит, когда
одно
дело, если одна богиня имеет много имен, и совсем иное — если богинь
много? «Но, — говорит он, — возможно, что та же самая вещь и одна, и
заключает в себе нечто многое». Согласен, что в одном человеке есть
нечто
многое, но разве поэтому — и многие люди? Также и в одной богине может
быть нечто многое, но разве поэтому она же — многие богини? Впрочем,
пусть
делают, что хотят: разделяют, соединяют, умножают, делят и перепутывают.
Итак, вот они, эти знаменитые мистерии Теллуры и Великой Матери: в них
все
имеет отношение к смертным семенам и к обработке земли. Неужели же
относящиеся к этому предмету и имеющие подобный смысл вещи, как-то:
тимпан, башни, галлы, бессмысленное кривляние, звон цимбалов и
дрессировка
львов — обещают кому-нибудь вечную жизнь? Неужели оскопленные галлы
прислуживают этой богине в знак того, что те, которые не имеют семени,
должны служить земле? Не само ли это служение лишает их семени? Ведь не
приобретают же, действительно, семя служением этой богине не имеющие
его,
но лишаются вследствие этого ей служения семени те, которые его имеют. И
не замечают, какую силу набрали злые демоны, когда, не смея обещать
ничего
великого, были в состоянии потребовать такой жестокости! Если бы земля
не
считалась богиней, люди возделывали бы ее, чтобы от нее получать семена,
а
не зверствовали бы над самими собой, чтобы ради нее терять свое семя.
Если
бы ее не считали богиней, она делалась бы плодородной благодаря чужим
рукам, а не принуждала бы человека делать себя бесплодным своими
собственными руками.
Когда в культе Либера почтенная матрона возлагает венок на мужской
половой
орган на глазах всего народа, в присутствии, быть может, краснеющего от
стыда (если только в этих людях есть хоть капля стыда) мужа; когда в
брачных церемониях новобрачной приказывают
341
сесть на ствол Приапа, то эти вещи гораздо терпимее и легче по сравнению
с
этой зверской мерзостью или мерзким зверством, которым тот и другой пол
одурачивается демонскими ухищрениями так, что вследствие добровольного
увечья не делается ни тем, ни другим. Там боятся влияния дурного глаза
на
поля; здесь не боятся отрубать свои члены. Там стыдливость новобрачной
оскорбляется таким образом, что у нее не отнимается не только
способность
чадородия, но и девственность; здесь же мужчина уродует себя так, что и
в
женщину не превращается, и не остается мужчиной.
ГЛАВА XXV
Варрон не упомянул и не дал объяснения известному Атису, ради
воспоминания
о любви к которому оскопляются галлы. Но мудрые и ученые греки отнюдь не
упустили возможности разъяснить эту знаменитую святыню. Так как внешний
вид земли весной прекрасней, чем в остальк:к- времена года, то известный
философ Порфирий доказывает, что Атис означает цветы, а потому и
представляется оскопленным, что цветы, мол, опадают перед плодом. Таким
образом, сравнивается с цветами не сам человек или псевдочеловек,
называемый Атисом, а его половые органы. Именно последние при его жизни
и
опали, — в действительности же не опали и не сорваны, а просто были
раздроблены на части; за потерей же этого цвета последовал не какой-либо
плод, а совершенное бесплодие. Чем же он остался потом и что у него,
оскопленного, сохранилось такое, что имело бы упомянутое значение? С чем
можно было бы это сопоставить и какой из этого вывести смысл? Или,
поломав
над этим напрасно голову и ничего не придумав, станут утверждать, что
предпочтительнее
342
следует верить тому, что разгласила молва и что записано в книгах об
оскопленном человеке? Наш Варрон был прав, что умолчал и не захотел
говорить об этих вещах: они не были неизвестны ему, как человеку
ученейшему.
ГЛАВА XXVI
Равным образом, не захотел он говорить (по крайней мере, не припомню,
чтобы я где-нибудь у него это встречал) о посвященных Великой Матери,
забывших о всякой стыдливости мужчинах и женщинах, женоподобных людях,
которые с напомаженными волосами, набеленными лицами, с расслабленными
членами и женской походкой еще до вчерашнего дня расхаживали по площадям
и
улицам Карфагена, выпрашивая себе у толпы средств для мерзкой жизни. Не
нашлось толкования, устыдился разум, умолкло красноречие. Великая Мать
победила всех сыновей-богов величием не божественности, а преступления.
С
чудовищем этим не сравнится даже чудовищность Януса. Тот отличался
безобразием только в статуях, а эта обнаруживала в культе безобразие,
соединенное с жестокостью; тому прибавляли члены из камня, а эта
отнимала
члены у людей. По сравнению с этим позором кажутся малыми и
незначительными постыдные дела самого Юпитера: среди любовных связей с
женщинами он опозорил небо связью с одним лишь Ганимедом; а эта
столькими
женоподобными людьми, публично признанными, и землю осквернила, и
оскорбила небо.
С этой отвратительной жестокостью можно сравнить только жестокость
Сатурна, который приказал оскопить своего отца; но в культе Сатурна люди
если и убивались, то чужими руками, а не оскоплялись своими
собственными.
Он, как говорят поэты, пожирал своих сыновей, и физики дают этому самые
различные толкования; история же гласит, что он просто умерщвлял их.
343
Но если пунны приносили ему в жертву своих детей, то римляне не приняли
этого. Между тем Великая Мать и ввела скопцов в римские храмы, и
поддерживала этот дикий обычай; ее считают помощницей римскому
могуществу,
— ее, отсекавшую мужеские половые органы! Что значат по сравнению с этим
злом кражи Меркурия, распутство Венеры, бесстыдные и мерзкие дела
остальных богов, о которых мы узнали бы из книг, если бы это каждодневно
не воспевалось и не представлялось в театрах? Но все эти вещи — сущие
пустяки по сравнению с тем злом, величие которого было к лицу только
Великой Матери! Говорят, что все эти вещи придуманы поэтами; но разве
поэты выдумали и то, что они богам угодны и приятны? Пусть то было
дерзостью поэтов, что они воспевались и описывались; но что они были
отнесены к божественным вещам и, по настоянию и требованию самих богов,
совершались в их честь, — чем иным это назвать, как не преступлением
богов
и, вместе с тем, выражением веры в демонов и обольщением бедных людей?
Да,
если мать богов удостоилась, что в ее честь посвящали на служение ей
скопцов, — то это выдумали не поэты; они, напротив, скорее приходили от
этого в ужас, чем воспевали. Этим ли избранным богам должен кто-либо
себя
посвящать, чтобы после смерти жить блаженно, когда посвященный им не
может
жить честно и до смерти, будучи предан столь отвратительным суевериям и
подчинен нечистым демонам? Но все это, говорит Варрон, имеет отношение к
миру (ггшпйит). Не скорее ли оно относится к нечистому (1ттипс1ит)?
Впрочем, почему не может относиться к миру то, что, как оказывается,
существует в мире? Но мы стремимся достигнуть такого состояния духа, в
котором он, возложив свое упование на истинную религию, не боготворил бы
мир, как бога, а хвалил бы мир ради Бога, как дело Божие, и, очистившись
от мирских мерзостей, непорочным восходил бы к Богу, Который сотворил
мир.
344
ГЛАВА XXVII
Итак, мы видим, что эти избранные боги пользовались большей
известностью,
чем остальные; но пользовались не в том смысле, что прославлялись их
заслуги, а в том, что не скрывались их мерзости. Поэтому вполне
вероятно,
что они были людьми, как об этом передают не только поэты, но и
историки.
Так, Вергилий говорит:
Сатурн был первым, кто с Олимпа высей Пришел, Юпитером лишенный
царства'.
Об этом, равно как и о других сопутствующих этому обстоятельствах
подробно
рассказывает Эвгемер в своей истории, которую Энний перевел на латинский
язык. Так как против этого рода заблуждений говорили весьма много
писавшие
до нас и на греческом, и на латинском языке, то мне не хочется
останавливаться на этом предмете.
Рассматривая эти физиологические толкования, с помощью которых
остроумные
и ученые люди стараются обратить подобные человеческие вещи в вещи
божественные, я вижу только то, что они могут быть отнесены к делам
временным и земным и к природе телесной, а если и невидимой, то, во
всяком
случае, к изменчивой, какой ни в коем случае не может быть истинный Бог.
Если бы еще они придавали этому по крайней мере значения, согласные с
чувством благоговения, то хоть и приходилось бы сожалеть, что в них нет
указания на истинного Бога, однако до известной степени можно было бы
мириться с этим, когда бы вместе с тем не совершалось и не велелось
совершать такие мерзкие и отвратительные вещи; при данных же
обстоятельствах, когда нечестиво уже почитать и тело или дух вместо
истинного Бога, Который
345
один, обитая в душе, делает ее блаженной, — во сколько же раз нечестивее
почитать эти вещи, да еще и таким образом, что и спасение не
приобретается
и не соблюдается ни душевная, ни телесная благопристойность почитающего
человека?
Поэтому когда храмами, священнодействиями, жертвоприношениями,
подобающими
только истинному Богу, почитается какая-нибудь мировая стихия или
какой-либо сотворенный дух, хотя бы и нечистый и злой; то худо это не
потому, что вещи, которыми выражается это почитание, нехороши, а потому,
что они — такие вещи, которыми должно почитать Того одного, Кому
приличествует такое почитание и служение. Еслиже кто-нибудь утверждает,
что нелепостью или чудовищностью статуй, убийством людей, увенчиванием
мужских половых органов, публичным развратом, отсечением членов,
оскоплением детородных частей, посвящением женоподобных людей,
отправлением нечистых и скверных игр он почитает истинного Бога, Творца
всякой души и тела, то такой не потому грешит, что почитает не Того,
Кого
должно, а потому, что почитает не так, как должно. А кто именно такими
вещами, т. е. вещами мерзкими и преступными, почитает притом и не
истинного Бога, Творца души и тела, а какую-нибудь, пускай и невинную,
природу, будь то душа или тело, или же душа и тело вместе, — тот вдвойне
грешит против Бога-, потому что почитает вместо Бога то, что не Бог, и
почитает такими вещами, которыми не должно чтить ни Бога, ни не Бога. А
до
какой степени мерзко и непристойно они почитают, это очевидно. Что же
или
кого они почитают, было бы неясно, если бы их история не
свидетельствовала, что все, что ни совершается гнусного и
отвратительного,
совершается потому, что сами божества их с угрозой потребовали этого.
Отсюда, если отбросить околичности, понятно, что вся эта гражданская
теология, предлагая созерцанию нелепые изображения и через них овладевая
глупыми душами, служит нечестивым демонам и нечистым духам.
346
ГЛАВА XXVIII
А что получилось из того, что Варрон, человек остроумнейший и ученейший,
в
своем тонком рассуждении постарался распределить между небом и землей
всех
этих богов? Он оказался не в состоянии этого сделать: боги ускользают от
него, вырываются, выпадают. Предпочитая вести речь о женщинах, т. е. о
богинях, он говорит: «Поскольку, как я о том говорил еще в первой книге
о
местах, в соображение принимается двоякое происхождение богов: небесное
и
земное, отчего одни из них называются небесными, а другие — земными; то
как в предыдущих книгах мы начали с неба, сказав о Янусе, которого одни
называют небом, а другие — миром, так теперь, начиная разговор о
женщинах,
начнем с Теллуры».
Чувствую, какое он испытывает затруднение. Руководствовался он вполне
правдоподобным предположением, что небо представляет собой начало скорее
деятельное, а земля — пассивное и поэтому небу приписал мужскую силу, а
земле — женскую, но упустил из виду, что куда могущественнее Тот, Кто
сотворил и небо, и землю. В таком смысле он объяснил в предшествовавшей
книге знаменитые мистерии самофракийцев, сказав, что одни идолы
обозначают
у них небо, другие — землю, а иные — прообразы вещей, которые Платон
называл идеями. Под небом, по его мнению, понимается Юпитер, под землей
—
Юнона, а под идеями — Минерва; под небом — то, от чего бывает, под
землей
— то, из чего бывает, под идеями — то, сообразно с чем бывает. Не буду
говорить о том, что, по мнению Платона, идеи имеют такое значение, что
сообразно с ними не небо творит, но само оно сотворено. Скажу лишь, что
в
книге об избранных богах он сам упустил из виду это трехчастное деление
богов. Он придал небу богов-мужчин, земле — богинь-женщин,
347
и среди последних поместил и Минерву, которую прежде ставил выше неба.
Далее, Нептун оказался у него в море, которое относится скорее к земле,
чем к небу. Наконец, Дитис-отец, называемый греками Шсллоп, брат обоих
(т.
е. неба-Юпитера и моря-Нептуна) и бог-мужчина, также оказался богом
земным.
Каким же, спрашивается, образом он старается придать богов небу, а
богинь
земле? Что в рассуждениях его можно найти твердого, несомненного,
разумного? Ведь земля у него и Теллура, начало богинь, Великая Мать,
перед
которой горланит и кривляется безумная мерзость оскопивших себя людей.
Какой смысл после этого в том, что Янус назван им главой богов, а
Теллура
— богинь? Там заблуждение не удержало одной главы, здесь безумие не
сохранило ее здоровой. Зачем подобные пустяки они стараются относить к
миру? Да пусть бы они и преуспели в этом- ни один здравомыслящий человек
не станет почитать мира вместо Бога. Впрочем, они и в этом не преуспели.
Поэтому пусть лучше отнесут все это к умершим людям и демонам, и
недоразумения устранятся сами собою.
ГЛАВА XXIX
В сущности, все, что они якобы на основании физических законов из
теологии
этих богов относят к миру, все это, нисколько не оскорбляя
благочестивого
чувства, мы можем отнести к истинному Богу, создавшему мир, Творцу души
и
тела, следующим образом. Мы почитаем Бога, но не небо и землю, из
которых
состоит мир, и не душу или души, разлитые по всем живым существам; Бога,
сотворившего небо и землю и все, что на них находится, создавшего не
только живые души, но и их чувства и разум.
348
ГЛАВА XXX
Проследим в общих чертах те дела единого Бога, из-за которых они
измыслили
себе многих и ложных богов, стараясь благовидно истолковать свои
сквернейшие и преступные таинства. Мы чтим Бога, Который установил для
созданных Им тварей начала и цели их бытия; Который содержит, знает и
располагает причины вещей; Который сотворил силу семян, дал живым
существам, которым захотел, разумную душу, называемую духом, даровал
способность речи, сообщил некоторым духам дар предсказания будущего,
хотя
порой и Сам предрекает будущее и исцеляет болезни, через кого Ему
угодно;
Который распоряжается началом, течением и завершением войн, когда ими
надлежит исправлять и очищать человеческий род; Который для растворения
беспредельной природы сотворил все сжигающий огонь ^ управляет им;
Который
есть Творец и Правитель всех вод; Который создал солнце, светлейшее из
всех телесных светил, и дал ему соответствующее движение и силу; Который
простирает Свою власть и владычество и на саму преисподнюю; Который
определил семена и пищу смертным животным соответственно их природе;
Который полагает основание земле и делает ее плодородной, щедро раздавая
ее плоды животным и людям; Который знает и упорядочивает причины не
только
главные, но и второстепенные; Который указывает направления небесным и
земным путям; Который человеческому разуму, Им сотворенному, сообщил
знание различных наук; Который установил брак мужа и жены для
продолжения
человеческого рода.
Все это остроумнейший и ученейший Варрон на основании невесть каких
физических толкований, откуда-то вычитанных или придуманных им самим,
старается распределить между избранными богами. Но все это делает и всем
управляет единый истинный Бог, причем именно как Бог, т. е.
вездеприсущий,
не ограниченный каким-либо пространством, не связанный
349
какими-либо узами, не разделенный ни на какие части, ни в чем не
изменяющийся и наполняющий небо и землю присутствием Своего могущества и
полнотой Своей природы. Всем, что сотворил, Он управляет так, что оно и
само, с Его ведома и изволения, совершает и исполняет свои собственные
движения. Ибо хотя без Него ничего не может быть, однако же сотворенное
—
это не то, что Он. Многое совершает Он и через ангелов, но блаженными
делает их только от Себя самого. Равным образом, хотя по некоторым
причинам Он и посылает ангелов к людям, но делает блаженными людей не
через ангелов, а от Себя самого. От этого единого истинного Бога мы и
ожидаем будущей жизни.
ГЛАВА XXXI
Кроме такого рода благодеяний, которые Бог щедро ниспосылает
добродетельным и порочным людям в силу упомянутого нами управления
природой, мы имеем от Него великое знамение великой Его любви собственно
к
добродетельным людям. Мы решительно не в состоянии возблагодарить Его
должным образом и за те благодеяния, что существуем, живем, видим небо и
землю и имеем разум, с помощью которого обретаем Его самого,
сотворившего
все это. Но какое сердце, какой язык в состоянии надлежащим образом
возблагодарить Его за то, что Он не оставил нас, отягченных и
обремененных
грехами, отвратившихся от Его света и омрачившихся любовью к мраку, т.
е.
к непотребствам, а послал к нам Свое Слово, Которое есть Сын Его
единородный, чтобы мы познали от Него, родившегося плотью и
пострадавшему
за нас, сколь высоко ценит Бог человека; чтобы этой единственной жертвой
мы очистились от всех грехов и чтобы, получив в сердца излияние
350
любви от Духа Его, несмотря на все трудности, достигли вечного
успокоения
и неизреченной сладости лицезреть Его?
ГЛАВА XXXII
Эта тайна вечной жизни некоторыми знамениями и соответствовавшими
времени
таинствами проповедовалась через ангелов с самого, начала человеческого
рода. Затем еврейский народ был соединен в одно гражданское общество для
сохранения таинств; в нем через ряд знающих и некоторых незнающих людей
было предсказано то, что совершается со времени пришествия Христа до
наших
дней, равно как и то, что должно произойти в будущем; и рассеян был
впоследствии этот народ среди других народов ради свидетельства Писаний,
которыми проповедовалось будущее спасение во Христе. Ибо не только
пророчества, заключающиеся в слове, не только правила жизни,
упорядочивающие нравственность и благочестие и содержащиеся в книгах, но
и
священнослужения, священство, храмы, жертвенники, обряды, праздники и
все,
относящееся к тому, что приличествует Богу и по-гречески называется
Аятреш, — все это знаменовало и предвозвещало то, что ради будущей жизни
верных во Христе исполнилось, как мы веруем, исполняется, как мы видим,
и
должно исполниться, как мы уповаем.
ГЛАВА XXXIII
Благодаря этой одной истинной религии обнаружилось, что боги язычников
суть нечистые демоны, которые под видом душ умерших или мировых тварей
желали почитаться в качестве богов, надменно услаждались якобы божескими
почестями, а на деле — вещами
351
преступными и гнусными, не допуская обращения человеческих душ к
истинному
Богу. От их зверского и нечестивого господства человек освобождается,
когда начинает веровать в Того, Который для восстановления падшего явил
пример такого же уничижения, с какой гордостью они пали.
Так явились те боги, о которых мы говорили, равно как и другие боги
других
народов и в других странах. Как ни старался Варрон сопоставить их культы
с
естественными законами, чтобы как-то облагородить этим постыдные вещи,
он
был не в состоянии придумать, каким образом согласовать их друг с
другом,
ибо причины упомянутых культов были отнюдь не те, что он думал или хотел
думать. Если бы дело обстояло именно так, то даже если бы это и не имело
отношения к истинному Богу и жизни вечной, но наличие каких бы то ни
было
естественных причин некоторым образом извиняло бы странности культов,
выраженные в виде какого-нибудь безобразия или глупости. Это и побуждало
Варрона таким образом пытаться объяснять некоторые театральные сочинения
и
мистерии капищ. Правда, он не оправдал театров подражанием капищам, а
скорее осудил капища за подражание театрам; однако, указав в своем роде
естественные причины явления, он на некоторое время успокоил чувства,
возмущенные приводящими в ужас вещами.
ГЛАВА XXXIV
Но затем выяснилось, что они, как сообщает тот же ученейший муж, не
смогли
равнодушно принять причины культов, изложенные в книгах Нумы Пом-пилия,
и
не сочли возможным не только довести их до сведения народа, но даже
тайно
их сохранить. Итак, у того же Варрона в книге, посвященной культам
богов,
читаем следующее: «Некто Теренций имел землю у подошвы
352
Яникула. Его пахарь, проходя плугом подле могилы Нумы Помпилия, вырыл из
земли его книги, в которых были изложены причины установлений культов.
Теренций отнес их в Рим претору. Тот, просмотрев их, сообщил об открытии
сенату. Сенат, едва ознакомившись с некоторыми из причин, высказал
одобрение умершему Нуме и, так как отцы-сенаторы были людьми
религиозными,
определил, чтобы претор эти книги сжег».
Пусть каждый думает об этом, что считает нужным. Для меня же вполне
достаточно напомнить, что причины культов, изложенные Помпилием,
установителем римского культа, не должны были стать известными ни
народу,
ни сенаторам, ни жрецам и что сам Нума Помпилий проник в эти демонские
тайны путем непозволительного любопытства. Он записал их, но хотя и был
бесстрашным царем, не осмелился, однако, ни ознакомить с ними других, ни
сжечь записанное. Первого он не захотел, чтобы не научить людей
безбожию,
второго — чтобы не возбудить против себя недовольство демонов. И вот он
зарыл их в таком месте, которое считал недоступным, ибо не думал, что к
его гробнице осмелится приблизиться плуг. Сенат же, не решившись осудить
верований предков, вынужден был высказать одобрение Нуме; но упомянутые
книги нашел до такой степени опасными, что побоялся их вновь зарывать, а
приказал сжечь эти памятники с печатью проклятья. Так как совершать эти
культы они считали необходимым, то рассудили, что заблуждение при
незнании
причин более сносно, чем возмущение гражданского порядка при знании.
ГЛАВА XXXV
Нума, к которому не был послан ни пророк Божий, ни какой-нибудь ангел,
вынужден был обратиться к гидромантии, чтобы увидеть в воде образы богов
353
(точнее, насмешки над ним демонов) и от них узнать, что он должен был
установить и совершать в виде культа. Варрон говорит, что этот род
гадания
был придуман персами и именно к нему прибег Нума, а после него и
Пифагор.
Если же к воде примешивалась кровь, то это давало возможность спрашивать
и
мертвых и называлось у греков некромантией. Но назвать ли ее
гидромантией
или некромантией, во всяком случае это именно тот род гаданий, в котором
предсказания даются от лица мертвых. К каким искусствам они прибегали
для
этого — дело их. Я не буду говорить о том, что даже в провинциях и до
пришествия Спасителя такого рода искусства обыкновенно запрещались и
преследовались законами. Тем не менее, Нума именно с их помощью узнал те
культы, обряды которых он сделал общеизвестными, а причины — скрыл. До
такой степени он сам испугался того, о чем узнал. Когда же книги, в
которых эти причины были изложены, обнаружились, сенат их сжег. С какой
же
стати Варрон приводит для этих обрядов невесть какие физические причины?
Ведь если бы именно они приводились в тех книгах, их бы, несомненно, не
сожгли. Разве отцы-сенаторы сожгли книги самого Варрона, написанные им и
посвященные понтифику Цезарю? А то, что Нума Помпилий использовал воду
для
своей гидромантии, послужило поводом к рассказу, будто его супругой была
нимфа Эгерия, как о том написал сам Варрон.
Итак, посредством этой гидромантии упомянутый римский царь, страстно
стремившийся проникнуть в недоступные человеку тайны, узнал те обряды
культа, которые имели понтифики изложенными в своих книгах, и те причины
обрядов, о которых не хотел, чтобы они стали известными кому-либо, кроме
него. Изложив их отдельно, он заставил их, так сказать, умереть вместе с
собой. Полагаю, это потому, что там были изложены требования демонов до
такой степени грязные и преступные, что из-за них вся гражданская
теология
стала бы невыносимой
354
даже для тех, кто спокойно принял многие омерзительные обряды; или,
возможно, все боги были представлены там умершими людьми, ибо и сами
демоны услаждаются подобными культами, подставляя под видом умерших
самих
себя. Но тайным провидением истинного Бога было устроено так, что
Помпилию
было попущено узнать об этом посредством гидромантии, но не попущено
было
свои книги сжечь, благодаря чему этот случай стал известным, попал в
книгу
Варрона и из нее мы узнали, как все произошло. Ибо демоны могут делать
только то, что им попускается делать. Попускается же это им высочайшим и
справедливым судом верховного Бога в наказание тем, которые заслуживают
или подвергнуться их преследованию, или даже подпасть под их власть и
быть
обольщенными ими. А до какой степени упомянутые книги были признаны
опасными и несообразными с почитанием истинного Божества, можно судить
из
того, что сенат эти зарытые Помпилием книги пожелал сжечь.
Итак, кто не желает вести благочестивой жизни, пусть ищет посредством
подобных культов вечной смерти. Кто же не хочет общаться со злыми
демонами, тот пусть не боится того вредного суеверия, которым они
почитаются, но старается познать истинную религию, которая их
разоблачает
и побеждает
355
КНИГА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА I
Теперь нам нужно будет приложить гораздо больше усилий мысли, нежели
прежде, при решении прежних вопросов и изложении прежних книг. Предстоит
вести речь о теологии, которую называют естественной, и вести ее не с
какими-нибудь людьми (ибо это — теология не баснословная или
гражданская,
т. е. не театральная или государственная, из которых первой выставляются
напоказ преступления богов, а другая обнаруживает еще более преступные
желания этих же богов, и, таким образом, представляет в их лице скорее
демонов, чем богов), но с философами, само имя которых, если мы
переведем
его на латынь, означает любовь к мудрости. Но если Премудрость есть Бог,
через Которого все сотворено, как свидетельствуют о том божественное
Писание и истина, то истинный философ — это любитель Бога. Но поскольку
сама та вещь, которой свойственно это имя, существует не во всех, кого
величают этим именем (ибо не всегда бывают любителями истинной мудрости
те, которые называют себя философами), то из общего числа тех, мнения
которых мы могли узнать из их сочинений, следует выбрать только таких, с
которыми стоило бы вести рассуждение по данному вопросу. Ибо я не ставил
задачей настоящего сочинения опровергать всякие пустые мнения всех
вообще
философов, но только те мнения, которые касаются теологии, понимаемой,
согласно значению греческого слова, как учение или речь о божестве; и
притом мнения не всех, а только тех, которые, хотя и признают, что
божество существует и печется о человеческом, однако же полагают, что
почитание единого
356
неизменяемого Бога недостаточно для достижения даже после смерти
блаженной
жизни, а следует почитать многих, как от этого же Единого сотворенных и
установленных.
По степени близости к истине мнения этих философов стоят выше даже
мнения
Варрона. Последний успел все содержание естественной теологии применить
к
настоящему миру или душе, а те признают Бога стоящим выше всякой природы
души, потому что Он творит не только этот видимый мир, часто называемый
именем неба и земли, но и всякую вообще душу; и душу разумную и
мыслящую,
каковой и является душа человеческая, сообщением Своего неизменяемого и
бестелесного света делает блаженной. Этих философов, называемых
платониками по имени их учителя Платона, знает всякий, кто хоть немного
слышал об этом. О самом Платоне, насколько считаю необходимым для
настоящего сочинения, я скажу несколько слов, упомянув прежде о тех,
которые предшествовали ему по времени в том же роде сочинений.
ГЛАВА II
Что касается греческой литературы, пользующейся наибольшей славой по
сравнению с литературами других народов, то в ней различают два рода
философов: один италийский, из той части Италии, которая некогда
называлась Великой Грецией; другой ионийский, из тех стран, которые и в
настоящее время носят название Греции. Италийский род имел своим
родоначальником Пифагора Самосского, от которого, говорят, получила свое
имя сама философия. До того времени всех, которые казались
превосходящими
других некоторым видом похвальной жизни, называли мудрецами; а когда
спросили его, чем он занимается, он отвечал, что он философ, т. е.
занимающийс
357
мудростью, любитель ее: потому что назвать себя мудрецом считал крайне
высокомерным.
Родоначальником же ионийских философов был Фалес Милетский, один из тех
семи, которых древние называли мудрецами. Шестеро из них отличались
особым
образом жизни и некоторыми правилами, учившими добродетели, а этот
Фалес,
оставивший после себя учеников, выделялся тем, что занимался
исследованием
природы вещей и письменно изложил свои рассуждения; особенное удивление
возбуждал он тем, что, открыв астрономические вычисления, мог
предсказывать затмения солнца и луны. Он полагал, что началом всех вещей
является вода и что из нее происходят все стихии мира, даже сам мир и
все,
что рождается в нем. Участия же в этом творении, на которое мы, при
рассмотрении мира, взираем с таким удивлением, божественному уму он не
приписал никакого.
Преемником его был Анаксимандр, его слушатель; этот изменил мнение о
природе вещей. Он полагал, что все вещи рождаются не из одного элемента,
—
как у Фалеса, например, из влаги, — но каждая из своих собственных
особых
начал. Он представлял, что этих начал отдельных вещей существует
бесконечное множество; что они производят бесчисленные миры и все, что в
них рождается; что эти миры то разрушаются, то снова возрождаются, в
зависимости от того, насколько каждый из них может продолжать свое
существование. И этот философ в своем понимании миротворения не приписал
ничего божественному уму.
Учеником и преемником своим он оставил Анак-симена. Последний выводил
все
причины вещей из бесконечного воздуха; богов не отрицал и не умалчивал о
них; однако же полагал, что не воздух сотворен ими, но что сами они
произошли из воздуха.
358
Анаксагор же, его слушатель, представлял творцом всех тех вещей, которые
мы видим, божественный дух и утверждал, что роды всех вещей и образуются
из безграничной материи, состоящей из сходных между собою частиц, по
свойственным каждому из них моделям и формам, но при содействии
божественного духа. В то же время другой слушатель Анакси-мена, Диоген,
утверждал, что материей вещей, из которой происходит все, служит воздух,
но что воздух этот одарен божественным разумом, без которого ничего не
могло бы из него произойти. Преемником Анаксагора был служитель его
Архелай; и этот полагал, что из сходных между собой частичек, из которых
образуются некоторые особи, происходит все, но утверждал, что этому
присущ
и ум, который соединением и разъединением вечных тел, т е. упомянутых
частиц, производит все Говорят, что Сократ, учитель Платона, ради
которого
я все это припомнил, был его учеником.
ГЛАВА III
Таким образом, о Сократе первом говорят, что он поставил целью философии
исправление и образование нравов, тогда как до него все наибольшее
внимание обращали на исследование вещей по преимуществу физических, т.
е.
естественных. Я не нахожу возможным однозначно определить, что побудило
к
этому Сократа отвращение ли к предметам темным и неопределенным и
желание
открыть что-нибудь ясное и точное, необходимое для блаженной жизни, ради
которой единственно, по-видимому, и трудились с такой рачительностью все
философы; или же, как охотнее предполагают некоторые, он не хотел, чтобы
нечистые от земных страстей души дерзали касаться вещей божественных,
так
как он видел, что они доискиваются таких причин вещей, которые прежде
всего и главнейшим образом находятся в
359
ведении единого и высочайшего Бога; почему и полагал, что они могут быть
постигаемы не иначе, как чистой душой, и думал, что следует настаивать
на
очищении жизни добрыми нравами, дабы дух, освобожденный от гнетущих его
страстей, был в состоянии естественной силой возвышаться к вечному и
созерцать чистым разумением природу бестелесного и неизменного света, в
котором пребывают причины всех сотворенных вещей.
Известно, однако же, что в этих моральных вопросах, которым (Сократ)
посвящал все свое внимание, он, то сознаваясь в своем незнании, то
скрывая
свое знание, удивительной замысловатостью речи и необыкновенным
остроумием
раздражал и выводил на свет глупость невежд, воображающих, что они
кое-что
знают. Этим он возбудил против себя ненависть, подвергся осуждению по
ложным обвинениям и был наказан смертью. Но затем, когда Афины то самое,
что осудили публично, публичным же образом оплакивали, негодование
народа
обратилось на двух обвинителей его до такой степени, что один из них
погиб
от рук толпы, а другой смог избежать подобного же наказания только
добровольной и вечной ссылкой. Естественно, что такая безукоризненная
слава жизни и смерти Сократа породила весьма многих последователей его
философии, старавшихся посвятить свои труды исследованию вопросов
нравственных, относящихся к тому высочайшему Благу, которое одно может
сделать человека блаженным. Так как Сократ в своих рассуждениях касался
всего, все защищал и все опровергал, коль скоро оно не являлось с полной
очевидностью, то они и заимствовали из них, что кому нравилось, и
определили конец блага каждый, исходя из собственного понимания. Концом
же
блага называется то, по достижении чего каждый делается блаженным. Об
этом
конце сократики имели между собой до того различные
360
мнения, что (трудно поверить, чтобы это могли делать последователи
одного
учителя) некоторые называли высочайшим благом наслаждения, как
Арис-типп,
а некоторые — добродетель, как Антисфен; другие же думали об этом
предмете
иначе, каждый по-своему, так что вспоминать о них было бы долго.
ГЛАВА IV
Из учеников Сократа вполне заслуженно наибольшую славу приобрел Платон,
совершенно затмивший остальных. Хотя он был афинянин, уроженец города,
пользовавшегося особой знаменитостью у соотечественников, и
удивительными
дарованиями своими далеко превосходил своих соучеников, однако, не
считая
ни своих собственных сил, ни учения Сократа достаточными для достижения
совершенства в философии, долгое время путешествовал повсюду, куда бы ни
привлекла его чья бы то ни было известность надеждой приобрести новые
знания. Так, он изучил в Египте все, что там считалось великим и что
преподавалось. Перейдя оттуда в те части Италии, где пользовались славой
пифагорейцы, он легко усвоил сущность тогдашней италийской философии,
выслушав наиболее знаменитых местных учителей. Но так как он особенно
любил учителя Сократа, то, представляя его говорящим почти во всех своих
речах, он и то, что узнал от других, и то, чего успел достигнуть
собственными размышлениями, излагал совместно с остроумными сентенциями
и
моральными рассуждениями Сократа.
Но учение мудрости может иметь своим предметом или деятельность, или
созерцание: почему одна часть его может быть названа деятельной, а
другая
— созерцательной, из которых деятельная имеет целью упорядочение жизни,
т.
е. просвещение нравов, а созерцательная — исследование причин природы и
361
чистейшей истины. В деятельной превзошедшим других считается Сократ;
Пифагор же всеми силами своего мышления предавался философии
умозрительной. А Платону ставят в заслугу соединение того и другого, и
через это — усовершенствование философии. Последнюю он разделил на три
части: нравственную, которая главным предметом своим имеет деятельность;
естественную, посвященную созерцанию; рациональную, которая проводит
различие между истинным и ложным. Хотя последняя имеет ближайшее
отношение
к первым двум, т. е. к деятельности и созерцанию, однако преимущественно
относится к усмотрению истины созерцание. Поэтому такое троякое деление
не
противоречит тому делению, которое представляет любовь к мудрости,
проявляющаяся вообще в деятельности и созерцании. Что же касается образа
мыслей Платона по каждой или о каждой из этих частей, т. е. в чем он
находил или полагал конец всех действий, в чем — причину всех природ, в
чем — ясность и разумность всякого вывода, то углубляться в исследование
этого предмета я не нахожу возможным, а без исследования говорить о нем
что-либо утвердительно считаю недолжным.
Представляя в своих сочинениях рассуждающим Сократа, Платон старался
удерживать известную манеру своего учителя, нравившуюся и ему самому: не
высказывать открыто своего знания или мнения. Поэтому и образ мыслей
самого Платона по предметам наибольшей важности уяснить нелегко.
Впрочем,
кое-что из того, что у него написано или что он рассказал и записал как
услышанное им от других, но с чем, кажется, согласен и сам, я считаю
нужным припомнить и внести в настоящее сочинение: это такие места, в
которых он или говорил в пользу истинной религии, которую наша вера
принимает и защищает; или где он кажется противником ее, насколько
касается вопроса о едином Боге и многих богах в связи с поистине
блаженной
жизнью, после смерти.
362
Ибо возможно, что те, которые приобрели известность своим наиболее
тонким
и правильным пониманием Платона, которого вполне заслуженно ставят
гораздо
выше всех философов разных народов, и последовавшие ему, именно
благодаря
этому высказываются о Боге так, что в Нем находится и причина бытия, и
начало разумения, и порядок жизни. Из этих трех положений одно
представляется относящимся к естественной части философии, другое — к
рациональной, третье — к моральной. Ибо если человек создан так, что
через
то, что имеет превосходство в нем, он может достигать того, что
превосходит все, т. е. единого, истинного, всеблагого Бога, без Которого
не существует никакая природа, не наставляет никакое учение и никакая
практика не приносит пользы; то Он-то сам и должен быть для нас
предметом
искания: так как в Нем все для нас обеспечено; и предметом познания: так
как в Нем все для нас достоверно; и предметом любви: так как в Нем все
для
нас прекрасно.
ГЛАВА V
Итак, если Платон называет мудрым человека, подражающего этому Богу, не
знающего и любящего Его и через общение с Ним делающегося блаженным, то
зачем нам подвергать разбору других? Никто не приблизился к нам более,
чем
философы его школы. Им должна уступить не одна только баснословная
теология, приятно занимающая души нечестивых людей россказнями о
преступлениях богов; и не только та теология гражданская, в которой
нечистые демоны, обольщающие под именем богов народы, преданные земным
удовольствиям, устроили себе из человеческих заблуждений нечто вроде
божеских почестей, нечистыми пожеланиями подстрекая своих поклонников,
якобы с целью их почитания, смотреть театральные
363
представления их преступлений, а себе доставляя забавное зрелище из
самих
зрителей. Если в этой теологии и совершается что-либо по видимости
благопристойное в храмах, то оно бесчестится совместным с ним
бесстыдством
театров, и что гнусного творится в театрах, то получает одобрение
храмов.
Им должны уступить и не только Варроновы толкования этих культов,
объяснявшие их применительно к небу, земле, семенам смертных вещей и к
знаниям; и это как потому, что обряды вовсе не имеют того значения,
которое он старается им придать, почему его объяснения и не приводят к
истине; так и потому, что если бы это и было так, то разумная душа все
же
не должна почитать Богом то, что естественным порядком поставлено ниже
ее:
не должна ставить выше себя, как богов, такие вещи, выше которых
поставил
ее саму истинный Бог.
Необходимо уступить им и не только то, что действительно служило
объяснением этого культа, что Нума Помпилий постарался скрыть, похоронив
вместе с собой, и что сенат велел сжечь, когда оно было вырыто плугом.
Чтобы не быть в своих предположениях слишком строгим к Нуме, — сокрытое
им
было, конечно, того же рода, о чем Александр Македонский писал своей
матери, как об открытом ему неким Львом, верховным жрецом египетским; по
нему выходило, что были людьми не только Фавн, Эней, Ро-мул или даже
Геркулес, Эскулап, Либер, рожденный Семелой, братья Тиндариды и все
другие
из смертных, почитаемые ими за богов, но даже боги старейших народов,
которых, по-видимому, Цицерон видит в Тускуланах, не называя их имен,
как-то: Юпитер, Юнона, Сатурн, Вулкан, Веста и многие другие, которых
Варрон пытается связать с частями или элементами мира. И тот жрец, как
бы
испугавшись, что открыл великую тайну, упрашивал Александра, чтобы он,
сообщив матери написанное, велел бросить это в огонь.
364
Итак, говорю, не только все это, составляющее содержание двух теологии,
баснословной и гражданской, должно уступить платоническим философам,
которые истинного Бога признавали и Творцом вещей, и Источником света
истины, и Подателем блаженства; но им, таким великим исследователям
такого
великого Бога, должны уступить даже и все те философы, которые преданным
телу умом видели для природы телесные начала то в воде, как Фалес, то в
воздухе, как Анаксимен, то в огне, как стоики, то в атомах, т. е. в
мельчайших телах, которые не могут быть ни делимы, ни ощущаемы, как
Эпикур; также и все другие, заниматься перечислением которых нет
необходимости, но которые вообще полагали, что причиной и началом вещей
служат или простые, или сложные тела, не имеющие жизни, или живые, но во
всяком случае — тела. Ибо некоторые из них, как эпикурейцы, полагали,
что
от неживых вещей могут происходить живые; другие же, что от живого может
происходить и живое, и неживое, но, во всяком случае, от тел — только
тела. Так, стоики думали, что огонь, то есть тело, представляющее собой
одну из четырех стихий, из которых состоит этот видимый мир, есть и
живой,
и разумный, и творец самого мира и всего существующего в нем, и потому
этот самый огонь считали богом.
Эти и подобные им философы могли представлять только то, что вместе с
ними
измышляли сердца их, скованные чувствами плоти. В них самих было то,
чего
они не видели, и в собственном воображении они рисовали то, что видели
вовне, а иногда и вовсе не видели, а только мыслили. Как предмет такого
мышления, оно не было уже телом, а только подобием тела. То же, откуда
появлялось в душе это подобие тела, не было ни телом, ни подобием тела;
и
во всяком случае то, откуда оно появлялось и что судило о красоте или о
безобразии его, было лучше того, над чем производился суд. То был ум
человека и природа разумной души, котора
365
отнюдь не есть тело; коль скоро даже то подобие тела, которое
представляется мыслящей душой и составляет предмет ее суждения, не есть
само тело. Следовательно, она не есть ни земля, ни вода, ни воздух, ни
огонь: ни одно из этих четырех тел, называемых четырьмя стихиями, из
которых составляется телесный мир
Далее, если наша душа не есть тело, то каким образом Бог, Творец души,
может быть телом? Итак, и они, как я сказал, должны уступить платоникам.
Но вместе с ними должны уступить и те, которым хотя и стыдно было
утверждать, что Бог есть тело, но которые полагали, что наши души такой
же
природы, как и Он. Их не удержала эта крайняя изменчивость души, которую
преступно приписывать Богу. Но они говорили, что природа-де души
изменяется от тела; сама же по себе она неизменна. На таких же
основаниях
они могли бы сказать, что плоть-де получает раны от того или иного тела;
сама же по себе она неуязвима. То, что решительно не может изменяться,
не
может изменяться ни от какой вещи; и потому то, что может получить
изменение от тела, может измениться от той или иной вещи и,
следовательно,
не может быть названо в прямом смысле слова неизменным.
ГЛАВА VI
Итак, эти философы, заслуженно пользующиеся большей славой, чем все
остальные, поняли, что Бог вовсе не есть тело, и потому, чтобы найти
Бога,
отринули тела. Они поняли, что все изменяющееся не есть верховный Бог; и
потому, чтобы найти верховного Бога, стали выше всякой души и всех
изменчивых духов. Поняли они, далее, что всякий вид какой бы то ни было
изменяемой вещи, в котором существует все то, что существует, каким бы
образом оно ни существовало и какой бы природы ни было, может
366
обрести бытие только от Того, Который существует истинно, ибо существует
неизменно А вследствие этого, как вся совокупность мира: образы,
свойства,
стройное движение и стихии, расположенные от неба до земли, и всякие
тела,
существующие в них, так и всякая жизнь, питает ли она только и
поддерживает, какова она в деревьях; или, имея это, и ощущает, какова в
животных; или, имея первое и второе, сверх того и мыслит, какова в
людях;
или же, не нуждаясь в питании, только поддерживает, ощущает и мыслит,
какова в ангелах, — все это не может существовать без Того, Кто просто
существует: потому что для Него не иное — существовать и иное — жить,
как
будто бы Он мог существовать не живя; и не иное — жить и иное — мыслить,
как будто бы Он мог жить не мысля; и не иное — мыслить и иное — быть
блаженным, как будто бы Он мог мыслить и не быть блаженным; но жить,
мыслить и быть блаженным для Него и значит — существовать.
Приняв во внимание эту неизменяемость и простоту, они пришли к
заключению,
что Он все это сотворил, а Сам не мог быть сотворен никем. Они
рассуждали
так: все, что существует, есть или тело, или жизнь; но жизнь есть нечто
лучшее, чем тело; образ тела подчиняется чувствам, а образ жизни
постигается умом. Поэтому образ, постигаемый умом, они поставили выше
образа, подчиняющегося чувствам. Подчиняющимся же чувствам мы называем
то,
что может быть воспринимаемо телесными зрением и осязанием; а
постигаемым
посредством ума то, что может быть усматриваемо взором ума. Так, нет
никакой телесной красоты ни в положении тела, как, например, в фигуре,
ни
в движении, как, например, в пении, о которой составлялось бы суждение
вне
души. Этого никак не могло бы быть, если бы в ней самой не существовал
лучший в этом роде вид, без рыхлой массы, без шума голоса, без
протяжения
времени и пространства. Но в то же самое время, не будь она
367
изменчива,один не мог бы судить о чувственном виде лучше другого: более
даровитый — лучше менее даровитого, более образованный — лучше менее
образованного, более опытный — лучше менее опытного, и один и тот же,
более развившись, не судил бы после лучше, чем прежде. А то, что
способно
воспринимать более и менее, то, без всякого сомнения, изменчиво. Отсюда
умные, ученые и опытные в этом люди заключили, что существует некий
первообраз, который в этих вещах оказывается изменчивым.
Итак, когда, на их взгляд, тело и душа стали представляться то более, то
менее прекрасными, а если бы они потеряли всякий вид, то перестали бы
существовать вовсе, — они поняли, что существует нечто, в чем
заключается
неизменяемый первообраз, не допускающий никакого сравнения; и совершенно
справедливо решили, что в нем-то и лежит начало вещей, которое не
сотворено, но которым сотворено все. Итак, «что можно знать о Боге, явно
для них, потому что Бог явил им. Ибо невидимое Его, вечная сила Его и
Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы» (Рим.
I,
19, 20). На этом закончим свою речь о той части философии платоников,
которую называют физической, т. е. естественной.
ГЛАВА VII
Что же касается учения, составляющего предмет второй части, которую они
называют логикой, т. е. частью рациональной, то не может быть и мысли о
сравнении с ними тех, которые полагали критерий истины в чувствах
телесных
и утверждали, что их неверной и обманчивой меркой должно быть измеряемо
все, что ни составляет предмет познания; так думали эпикурейцы и все
другие, подобные им; так думали даже и стоики, которые, страстно любя
искусство спора и называя его диалектикой, полагали, что точкой отсчета
должны быть
368
для нее телесные чувства. Они утверждали, что от этих чувств душа
воспринимает те представления, которые они называют еууснш, т. е.
представления тех вещей, которые они объясняют посредством определения,
что от них разветвляется и с ними стоит в связи вся система знания и
учения. Вот почему, когда они утверждают, что прекрасны только мудрые, я
обыкновенно с великим удивлением спрашиваю себя: какими телесными
чувствами они увидели эту красоту, какими плотскими глазами рассмотрели
они форму и привлекательность мудрости? Платоники же, которым мы отдаем
заслуженное предпочтение перед другими, различали постигаемое умом от
воспринимаемого чувствами, не отнимая у чувств возможного для них и не
придавая им более того, что им по силам. Они утверждали, что для
изучения
всего необходим умственный свет и что этот самый свет есть Бог, Которым
создано все.
ГЛАВА VIII
Остальная часть философии — нравственная, которую называют еще греческим
словом гйет. В ней предмет исследования составляет высшее Благо.
Направляя
к нему всю свою деятельность, стремясь к нему не ради чего-либо другого,
но только ради его самого и получая его, мы не ищем ничего более, чем
могли бы быть счастливы. Поэтому-то оно называется и концом, так как
ради
него мы желаем всего другого, а его мы желаем только ради него самого.
Это
дающее счастье Благо одни ставили в человеке в зависимость от тела,
другие
— от души, а иные — от того и другого вместе. Находя, что человек
состоит
из души и тела, думали, что от одного из этих двух или от обоих вместе
может проистекать для них счастье в виде некоторого конечного блага,
которое
369
делало бы их блаженными и к которому бы они могли направлять всю свою
деятельность, и не искали далее, к чему бы могли ее направлять.
Поэтому те, которые присоединили к этому еще и третий род блага,
называемый внешним, к каковому относятся: честь, слава, деньги и другое
в
том же роде, присоединили его не в виде конечного блага, т. е. не
такого,
которое должно быть желаемо ради него самого, а такого, которое должно
быть желаемо ради другого; и благо это — благо только для добрых, а для
злых — зло. Таким образом, искавшие источник человеческого блага в душе,
или в теле, или в том и другом, представляли его не иначе, как
проистекающим от человека. Но одни добивались этого от тела, — от худшей
части человека, другие от души, — от части лучшей; а добивавшиеся от
того
и другого добивались от целого человека. Но добивались ли от какой-либо
части или от целого, во всяком случае, — добивались только от человека.
Эти различия, хотя их и три, произвели между философами не три, а многие
разногласия и секты; потому что разные по-разному думали и о благе тела,
и
о благе души, и о благе того и другого вместе.
Итак, все они должны уступить тем философам, которые утверждали, что не
тот человек блажен, который находит наслаждение в теле или в душе, а
тот,
который находит наслаждение в Боге; и не так находит, как находит его
душа
в теле, или в самой себе, или как друг в друге, а находит так, как глаз
в
свете, если что-либо подобное может идти в сравнение с тем, свойство
чего,
если поможет Бог, мы разъясним в другом месте. В настоящем же случае
достаточно упомянуть, что, по определению Платона, конец блага состоит в
добродетельной жизни; что его может достигнуть лишь тот, кто имеет
познание о Боге и кто подражает Ему; и что иначе быть блаженным нельзя.
Поэтому он не сомневался отождествлять философию с любовью к Богу,
природа
Которого
370
бестелесна. Отсюда выводится заключение, что жаждущий мудрости (ибо это
и
есть философ) только тогда становится блаженным, когда начинает находить
наслаждение в Боге. Хотя и не всегда бывает блаженным тот, кто
наслаждается тем, что любит ибо многие, любя то, чего не следует любить,
бывают несчастны; и тем более они несчастны, если в этом находят
наслаждение; однако никто не бывает счастливым, если не наслаждается
тем,
что любит Ибо и сами те, которые любят вещи, не заслуживающие любви,
считают себя счастливыми не любовью, но наслаждением. Итак, когда
кто-либо
находит наслаждение в том, что любит, а любит истинное и высшее Благо,
то
кто, кроме несчастнейшего, станет отрицать, что такой блажен? А таким
истинным и высшим Благом Платон называет Бога; поэтому и вменяет
философу
в обязанность любить Бога, чтобы он, поскольку философия стремится к
жизни
блаженной, вследствие любви к Богу находя в Боге наслаждение, был
блаженным.
ГЛАВА IX
Итак, какие бы философы ни держались вышеизложенного образа мыслей об
истинном и высочайшем Боге, а именно: что Он есть и Творец для создания,
и
Свет для познания, и Благо для деятельности; что в Нем лежит для нас и
начало природы, и истина учения, и счастье жизни, — будут ли они
называться платониками, или же дадут своей секте какое-нибудь иное имя;
пусть мыслившие так будут только философами ионийского толка, и притом
главнейшими, как тот же Платон и те, которые хорошо поняли его; или даже
державшиеся того же мнения будут рядом с Пифагором, пифагорейцами и
другими философами италийского толка; пусть, наконец, постигшими это и
так
учившими окажутся считающиеся мудрецами других народов:
371
атлантов, ливийцев, египтян, индийцев, персов, халдеев, скифов, галлов,
испанцев и других; — всех их мы предпочтем остальным и признаем наиболее
близкими к нам.
ГЛАВАХ
Христианин, если он знаком только с церковной литературой, может и не
знать платоников; может также не иметь понятия и о том, что у греков
существовало два рода философов — ионийские и италийские; однако же он
не
настолько несведущ в человеческих вещах, чтобы не знать, что философы
учат
или любви к мудрости, или даже самой мудрости, и остерегается тех,
которые
философствуют по стихиям мира, а не по Богу, Которым сотворен и сам мир.
Он следует апостольской заповеди и твердо помнит сказанное «Смотрите,
братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по
преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кол. II, 8).
Но чтобы он не считал всех такими, ему сказано тем же апостолом
относительно некоторых: «Что можно знать о Боге, явно для них, потому
что
Бог явил им. Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания
мира чрез рассматривание творений видимы» (Рим. 1,19, 20). И в речи к
афинянам, высказав великую мысль о Боге, которая могла быть понята
только
немногими, а именно: «Мы Им живем и движемся и существуем», апостол в
дополнение говорит: «Как и некоторые из ваших стихотворцев говорили»
(Деян. XVII, 28). Но следует благоразумно остерегаться даже и этих в
том,
в чем они заблуждаются Ибо, где сказано, что через сотворенное Бог явил
им
невидимое, которое должно быть постигаемо умом, — там же сказано и то,
что
они неправедно почтили самого Бога, потому что и иным вещам, которым не
372
нужно было, они воздавали божеские почести, приличествующие только Ему
одному. «Но как они, познав Бога, не прославили Его, как Бога, и не
возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось
несмысленное их сердце: называя себя мудрыми, обезумели и славу
нетленного
Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и
четвероногим, и пресмыкающимся» (Рим. I, 21—21). Апостол дает разумть
здесь и римлян, и греков, и египтян, прославившихся мудростью. Но об
этом
мы порассуждаем после.
Что же касается их сходного с нами образа мыслей о едином Боге, Творце
этой вселенной, что Он не только бестелеснее всякого тела, но и
нетленнее
всех душ, что Он наше Начало, наш Свет, наше Благо, — в этом мы,
безусловно, предпочитаем их всем другим. Если христианин, не будучи
знаком
с их литературой, не употребляет в рассуждениях своих терминов, которых
не
усвоил, как, например, не называют по-латыни естественной или
по-гречески
физикой ту часть философии, которая занимается исследованием природы;
рациональной, или логикой, ту, в которой исследуется вопрос о том, как
может восприниматься истина; моральной, или ифи-кой, ту, в которой речь
идет о нравах и о конечном благе, к которому следует стремиться, и о
зле,
которого нужно избегать; то из этого еще не следует, что он не знает,
что
от единого, истинного и всеблагого Бога мы получили и природу, по
которой
оказываемся сотворенными по образу Его, и учение, из которого познаем и
Его, и себя, и благодать, по которой мы, прилепляясь к Нему, делаемся
блаженными. Вот та причина, по которой этих философов мы предпочитаем
остальным. В то время, как другие философы напрасно тратили свое
остроумие
и свою старательность на изыскание причин вещей и на определение образа
познания и жизни, — эти, познав Бога, нашли, что в Нем заключается
причина
устройства вселенной, свет для восприятия истины и источник, откуда
373
черпается счастье.
Кто бы эти философы ни были, платоники ли, или какие-либо другие, но
если
они мыслят о Боге так, — они мыслят согласно с нами. Мы же решили вести
речь об этом по преимуществу с платониками потому, что сочинения их
более
известны. Сами греки, язык которых наиболее распространен среди других
народов, прославили их повсюду. И латиняне, побуждаемые их
превосходством
и особой известностью, охотнее изучали их сочинения, и переводом
последних
на наш язык возвысили уважение к ним и облегчили их понимание.
ГЛАВА XI
Некоторые, соединенные с нами в благодати Христовой, удивляются, когда
слышат или читают, что Платон имел такой образ мыслей о Боге, который
они
находят очень близким к истине нашей религии. Вследствие этого некоторые
думали, что он, пребывая в Египте, слушал пророка Иеремию или во время
самого путешествия читал пророческие писания. Такого рода мнения я
изложил
в некоторых своих сочинениях*. Но тщательное вычисление времени,
составляющее предмет исторической хроники, показывает, что Платон
родился
спустя почти сто лет после того, как пророчествовал Иеремия. Затем, хотя
Платон прожил восемьдесят один год, от года смерти его до того времени,
когда Птолемей, царь Египта, выпросил из Иудеи пророческие книги
еврейского народа и позаботился об их переводе и переписке при помощи
70-ти мужей еврейских, знавших греческий, прошло, как оказывается, почти
шестьдесят лет. Поэтому во время того своего путешествия Платон не мог
ни
видеть Иеремию,
374
умершего за столько лет прежде, ни читать эти писания, еще не
переведенные
в то время на греческий язык, в котором он был силен.
Возможно, впрочем, что по своей пламенной любознательности он как с
египетскими, так и с этими писаниями ознакомился через переводчика, — не
в
том смысле, конечно, чтобы делать из них письменный перевод, чего, как
известно, и Птолемей, умевший внушать страх своею царскою властью, смог
добиться только в виде особого одолжения; но в том, что мог из разговора
узнать, насколько в состоянии был понять их содержание. На такое
предположение наводит следующее: книга Бытия начинается так. «В начале
сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над
бездною, и Дух Божий носился над водою (Быт 1,1, 2). А Платон в «Тимее»
—
в сочинении, посвященном им вопросу устройства мира, — утверждает, что в
этом деле рук Своих Бог прежде всего соединил в одно землю и огонь. Но
известно, что Платон отводит огню место неба. Таким образом, мысль эта
имеет некоторое сходство с той, которая высказана в словах: «В начале
сотворил Бог небо и землю». Далее, посредствующими элементами,
связующими
взаимно две упомянутые стихии, Платон представляет воду и воздух. Это
наводит на мысль, что он именно так понял сказанное в Писании: «Дух
Божий
носился над водою». Мало обращая внимания на то, в каком смысле
употребляется обыкновенно слово Дух в еврейских писаниях, он мог,
пожалуй,
подумать, что в приведенном месте подразумеваются четыре стихии, так как
и
воздух называется духом.
Затем, ничто с такой силой не высказывается в этих священных Писаниях,
как
известное мнение Платона, что философ есть человек, любящий Бога. А
главное, что более всего побуждает и меня почти соглашаться с мнением,
что
Платону не были неизвестны те книги,
375
это следующее: когда ангел передавал святому Моисею слова Божий, то на
вопрос последнего, как зовут Того, Кто повелевал ему идти к еврейскому
народу для освобождения его из Египта, ему был дан ответ: «Я семь Сущий
[Иегова]. И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам»
(Исх. III, 14), т. е. как бы в сравнении с Ним, Который существует
истинно, поскольку неизменяем, все, что сотворено изменяемым, не
существует; именно этой мысли горячо придерживался и старательно
проводил
Платон. И я не знаю, находится ли подобное где-либо в книгах тех,
которые
жили до Платона, за исключением этого места, где сказано: «Я семь Сущий
(Иегова). И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к
вам».
ГЛАВА XII
Но откуда бы Платон ни узнал это, из предшествовавших ли ему книг
древних
писателей, или, что более вероятно, из того источника, о котором говорит
апостол: «Что можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил им;
ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез
рассматривание творений видимы», во всяком случае я полагаю, что
достаточно объяснил, почему избрал именно философов платоников для того,
чтобы с ними вести речь о том, о чем идет она в только что поставленном
мною вопросе из естественной теологии, а именно: следует ли ради
счастья,
которое будет после смерти, служить единому Богу или же многим богам? Я
потому избрал по преимуществу этих философов, что насколько лучше других
они мыслили о едином Боге, сотворившем небо и землю, настолько же больше
других пользовались славой и известностью.
И хотя Аристотель, ученик Платона, муж отличного ума и красноречием
своим
хотя и уступавший Платону, но превосходивший многих других, основал
школу
376
перипатетиков (потому что имел обыкновение рассуждать прогуливаясь) и
еще
при жизни Платона успел славой имени своего привлечь в свою секту очень
много учеников, а после смерти Платона Спевсипп, сын его сестры, и
Ксенократ, любимый ученик его, заняли его место в школе его,
называвшейся
Академией, — почему как сами они, так и преемники их получили название
академиков: однако потомство до такой степени последователей Платона
ставило выше других, что знаменитейшие из позднейших философов,
избравшие
своим руководителем Платона, не захотели называться ни перипатетиками,
ни
академиками, а только платониками. Из них особую известность получили
греки: Плотин, Ямвлих и Порфирий. Из писавших на обоих языках, то есть
на
греческом и латинском, известен платоник Апулей Африканский. Но и все
они,
и другие того же толка, равно как и сам Платон, полагали, что культ
следует совершать многим богам.
ГЛАВА XIII
Хотя они расходятся с нами во мнениях и по многим другим очень важным
предметам, однако относительно только что упомянутого мною, — предмета
не
последней важности и прямо касающегося поставленного мною вопроса, — я
прежде всего спросил бы у них: каким богам следует, по их мнению,
поклоняться, добрым ли, или злым, или и добрым, и злым? У Платона мы
встречаем мнение, что все боги добры и что решительно нет ни одного
злого
бога. Отсюда следует, что культ, разумеется, нужно совершать добрым,
потому что только тогда он будет совершаться богам; ибо они не будут и
богами, если не будут добрыми. Если это так (да и прилично ли думать о
богах иначе?), то совершенно ложно мнение
377
некоторых, которые полагали, что богов злых следует умилостивлять
жертвами, чтобы они не вредили; а богов добрых следует призывать, чтобы
они помогали. Ибо злые вовсе не суть боги.
Далее, говорят, что должное почитание установлениями культа следует
оказывать добрым. Но кто эти, которые любят сценические игры, требуют
относить их к вещам божественным и давать в их честь? Могущество их
указывает на их действительное существование; но то, чего они хотят,
показывает, что они крайне злы. Образ мыслей Платона о сценических играх
известен: он полагал, что и самих поэтов за то, что они сочиняют такие
недостойные величия и благости богов стихи, следует изгонять из
гражданского общества. Итак, кто же эти боги, ведущие спор о сценических
играх с самим Платоном? Последний не дозволяет бесчестить богов якобы
придуманными преступлениями, а они за именно эти преступления и велят их
чтить. Затем, когда они повелевали восстановить эти самые игры, то,
требуя
вещей постыдных, обнаружили даже озлобленность: отняли у Тита Латиния
сына, а на него самого, за неповиновение их приказам, напустили болезнь
и
освободили от нее только тогда, когда он эти приказы исполнил. Платон же
полагал, что их, таких злых, не следует и бояться, и проводя свою мысль
со
строгой последовательностью, не усомнился устранить от народа, которому
даны хорошие законы, всякую святотатственную болтовню поэтов, которой
эти
боги, по сообщничеству в нечистом, услаждаются. С другой стороны, этого
Платона, как я уже упоминал во второй книге, Лабеон причисляет к
полубогам.
Но тот же самый Лабеон полагает, что божества злые следует умилостивлять
кровавыми жертвами и такого же рода общественными молебнами, а божества
добрые — играми и подобными им, как бы выражающими удовольствие, вещами.
Что же значит, что полубог Платон с такой смелой настойчивостью лишает
этих удовольствий, считая их постыдными,
378
не каких-нибудь полубогов, а богов, и притом богов добрых? Эти боги
сами,
впрочем, опровергают мнение Лабеона: потому что на Латинии показали себя
не только сладострастными и занимающимися пустяками, но и жестокими и
возбуждающими ужас. Пусть же объяснят нам все это платоники, которые,
следуй мнению своего учителя, всех богов считают добрыми, честными, по
добродетелям своим друзьями мудрых, и полагают преступным думать о
ком-нибудь из богов иначе. «Объясним», — говорят они. Что ж, выслушаем с
должным вниманием.
ГЛАВА XIV
«Все живые существа, — говорят они, — в которых есть разумная душа,
делятся на три рода: на богов, людей и демонов Боги занимают самое
высокое
место, люди — самое низкое, демоны же — среднее. Местопребывание богов —
небо, местопребывание людей — земля, а демонов — воздух. Соответственно
различному достоинству занимаемого ими места различается и природа их.
Боги могущественнее и людей, и демонов; люди же стоят ниже и богов, и
демонов как по разряду стихий, так и по своему значению. Демоны, таким
образом, занимают середину: насколько должны они считаться ниже богов,
как
имеющие низшее сравнительно с ними местопребывание; настолько же должны
считаться выше людей, как поставленные выше их. С богами их роднит
бессмертие их тел, а с людьми — душевные страсти. Поэтому, — продолжают
они, — нет ничего удивительного в том, что демоны находят удовольствие в
бесстыдных зрелищах и в фантазиях поэтов; они увлекаются человеческими
наклонностями, от которых далеки и которым всячески чужды боги. Из этого
следует, что Платон, объявляя поэтические вымыслы нечестивыми и запрещая
их, лишал
379
наслаждения сценическими играми не богов, которые все добрые и стоят
выше
этого, а демонов».
Хотя подобные мнения встречаются и у других, но Апулей, Мадаврийский
платоник, написал об этом исключительном предмете даже целую книгу,
которую озаглавил «О боге Сократа». В этой книге он подробно разбирает и
объясняет, какого рода было то божество, которое имел при себе и с
которым
находился в некоторого рода дружбе Сократ, — божество, предупреждавшее
его
обычно, как говорят, чтобы он не делал чего-нибудь, когда то, что он
думал
делать, должно было иметь несчастливый исход. Он говорит совершенно ясно
и
доказывает с полной основательностью, что это был не бог, а демон,
развивая со строгой последовательностью упомянутое мнение Платона о
высоком положении богов, низком людей и среднем демонов. Но если это
действительно так, то с какой целью решился Платон, изгоняя из
гражданского общества поэтов, отнять театральные удовольствия если и не
у
богов, то, по крайней мере, у демонов, как не с той, чтобы побудить этим
человеческую душу, хотя и помещенную пока в смертных членах, презирать
из
уважения к добродетели мерзкие веления демонов и в высшей степени честно
осудить и запретить это, так как со стороны демонов требовать этого было
в
высшей степени постыдно. Итак, что-нибудь одно: или заблуждался Апулей,
и
дружественное Сократу божество было не из этого рода; или Платон
противоречил сам себе, в одном случае почитая демонов, а в другом
устраняя
демонские увеселения из наилучшим образом устроенного гражданского
общества; или дружба Сократа с демоном не должна считаться приносящей
особую честь.
Кстати, и сам Апулей до такой степени краснел из-за этой дружбы, что
надписал свою книгу «О боге Сократа», тогда как по содержанию своего
исследования, в котором он с такой тщательностью и основательностью
проводит различие между богами и демонами, должен
380
был бы надписать «О демоне Сократа». Выставить это ему хотелось лучше в
самом исследовании, чем в заглавии книги. Благодаря здравому смыслу,
просвещавшему человечество, имя демонов до такой степени внушало всем
или
почти всем отвращение, что если бы кто-нибудь, не знакомый с
рассуждением
Апулея, в котором демонам ус-вояется известное почетное положение,
прочитал заглавие книги «О демоне Сократа», тот никак не подумал бы, что
человек этот был в здравом уме. Но и сам Апулей что нашел в демонах
заслуживающего похвалы, кроме тонкости и крепости тел и сравнительно
высшего места обитания? Ибо о нравах их, когда говорит о всех демонах
вообще, не только не говорит ничего хорошего, а, напротив, очень много
говорит плохого; так что, прочитав его книгу, решительно никто не станет
удивляться, что они пожелали иметь в числе божественных вещей и
сценическую мерзость, и, стараясь выдавать себя за богов, могли
услаждаться преступлениями богов; но всякий найдет, что все, что в их
культе вызывает смех своей непристойной торжественностью или отвращение
—
постыдной жестокостью, вполне согласуется с их свойствами.
ГЛАВА XV
Принимая все это в соображение, истинно религиозная и преданная
истинному
Богу душа, конечно же, не признает демонов лучшими себя только лишь
потому, что они имеют лучшие тела. Иначе она признавала бы лучшими себя
и
множество животных, которые превосходят нас и тонкостью чувств, и
большей
легкостью и скоростью движений, и силой и долговечностью тел. Какой
человек сравнится зрением с орлами и коршунами? Кто обонянием сравнится
с
381
собаками? Кто быстротой движений — с зайцами, оленями, птицами? Кто
силой
— со львами и слонами? Кто долголетием — со змеями, которые, сбрасывая
кожу, сбрасывают, говорят, старость и возвращаются к юности? Как мы
лучше
всех их своим разумом и мышлением, так должны быть лучше и демонов своей
доброй и честной жизнью. Для того божественное провидение и дало тем,
кого
мы превосходим своим могуществом, некоторые более сильные телесные дары,
чтобы и посредством этого напоминать нам, что мы с гораздо большим
старанием должны улучшать в себе то, чем их превосходим; и чтобы само
телесное превосходство, которое имеют над нами демоны, мы научились
презирать, предпочитая этому честную жизнь, дающую нам преимущество над
ними, — чтобы мы получили и со своей стороны бессмертие тел, но не
такое,
с которым соединяется вечность мучений, а такое, которому предшествует
чистота душ.
Придавать же высоте места (т. е. тому, что демоны живут в воздухе, а мы
—
на земле) такое важное значение, чтобы в силу этого признавать за ними
превосходство над нами, было бы крайне смешно. Таким образом, мы
признавали бы превосходство над собой и всех пернатых. Правда, пернатые,
когда устают от полета или когда нуждаются в пище, спускаются на землю
для
отдыха или корма; чего, говорят, демоны не делают. Но неужели они станут
на этом основании утверждать, что как пернатые превосходят нас, так и
демоны — самих пернатых?
Если думать так крайне глупо, то нет основания из-за того, что демоны
пребывают в высшей стихии, считать их достойными религиозного с нашей
стороны поклонения. Как могло выйти то, что воздушные пернатые не только
не превосходят нас, земных, но и подчинены нам в силу достоинства
разумной
души, которая находится в нас; точно так же могло случиться, что и
демоны,
хотя и более воздушны, чем мы, земные, но отнюдь не лучше нас
382
только потому, что воздух выше земли; наоборот, люди должны считаться
выше
их на том основании, что их (демонов) отчаяние не может идти ни в какое
сравнение с надеждой людей благочестивых. Да и то мнение Платона, по
которому он сопоставляет и распределяет четыре стихии так, что между
двумя
крайними, самым подвижным огнем и неподвижной землею, располагает воздух
и
воду; так что насколько воздух выше воды, а огонь — воздуха, настолько
же
и вода выше земли, — само это мнение Платона достаточно убеждает нас,
что
достоинство живых существ не измеряется степенями стихий. Тот же Апулей
называет человека земным животным, хотя он ставится гораздо выше
животных
водных, между тем как воду Платон ставит выше земли: он, таким образом,
дает нам понять, что при определении достоинства душ мы не должны
держаться того порядка, который замечается в постепенном
усовершенствовании тел; но, возможно, что и лучшая душа может обитать в
теле низшем, а худшая — в высшем.
ГЛАВА XVI
Говоря о нравах демонов, тот же самый платоник утверждает, что они
волнуются теми же душевными страстями, что и люди, раздражаются
оскорблениями, склоняются к милости угодливостью и дарами, любят почет,
услаждаются разными священными обрядами и приходят в гнев, если в этих
обрядах бывает сделано какое-нибудь упущение. Между прочим, к ним, по
словам его, относятся и предсказания авгуров, гаруспиков, прорицателей и
снов; от них же происходят и чудеса магов. Давая им краткое определение,
он говорит: «Демоны по роду животные, по душе — подвержены страстям, по
уму — разумны, по телу — воздушны, по времени — вечны; из этих пяти
свойств три первые у них те же, что и у нас, четвертое
383
принадлежит исключительно им, а пятое — общее у них с богами». Но я
нахожу, что и из первых трех, которые у них есть вместе с нами, два общи
у
них и с богами. Ибо они и богов называют животными, когда, отводя
каждому
роду существ его стихию, к числу земных относят нас вместе с другими,
которые живут и одарены ощущением на земле, к числу водных — рыб и
других
плавающих, к числу воздушных — демонов, к числу эфирных — богов.
Таким образом, если демоны по роду суть животные, то это роднит их не
только с людьми, но и с богами, и со скотами; если они по уму разумны,
это
роднит их с богами и с людьми; если по времени вечны, это — общее с
одними
богами; если страстны по душе, страстны только с людьми; если воздушны
по
телу, то лишь они одни. То, что по роду своему они — животные, в том
заслуга небольшая: потому что то же суть и скоты; что они разумны по уму
—
это не преимущество над нами: потому что и мы разумны; что они вечны по
времени — какое в этом добро, если они не блаженны? Лучше временное
счастье, чем вечное бедствие. Если же по душе они подвержены страстям,
то
каким образом это составляет превосходство над нами, когда и мы
подвержены
им, и этого даже не было бы, если бы мы не были столь жалкими? Они
воздушны по телу, но какое это имеет значение, коль скоро какая бы то ни
было природа души предпочитается всякому телу; и потому религиозный
культ,
которым обязана душа, ни в коем случае не может быть обязательным в
отношении к предмету, который ниже души.
Прибавь он к отличительным свойствам демонов добродетель, мудрость,
счастье и скажи, что у них это вечное и общее с богами, — он сказал бы
действительно нечто желательное и весьма почтенное; но и из этого не
следовало бы, что мы должны бы были ради этого поклоняться им, как Богу,
а
скорее следовало бы, что должны познавать Того, от Которого они
384
это получили. Насколько же менее заслуживают божественные почитания
воздушные животные при данных условиях, когда они для того разумны,
чтобы
могли быть жалкими, потому подвержены страстям, что ничтожны, для того
вечны, чтобы не могли покончить со своим жалким состоянием.
ГЛАВА XVII
Обходя остальное, остановлюсь на одном том, что, по словам его, демоны
имеют общего с ними, т. е. на страстях душевных. Если все четыре стихии
наполнены каждая своими животными, огонь и воздух — бессмертными, а вода
и
земля — смертными; то спрашиваю: почему души демонов волнуются сумятицей
и
бурями страстей? Ибо это действительная сумятица, которая по-гречески
называется гахвоС, почему он и называет их по душе подверженными
страстям,
так как от слова лабо^ словом раззю (страсть) называется движение души,
противное разуму. Почему же в душах демонов это бывает, а в душах скотов
—
нет? Потому, что если у скотов что-нибудь подобное появляется, оно не
бывает сумятицей, так как не бывает противным разуму, которого у скотов
нет. В людях же подобную сумятицу производит или глупость, или жалкое их
состояние. Мы еще не блаженны тем совершенством мудрости, которая
обещана
нам в конце, по освобождении от этой смертности. Боги же, говорят, не
испытывают этой сумятицы потому, что они не только вечны, но и блаженны.
И
они представляются имеющими такие же разумные души, но души совершенно
чистые от всякой заразы и язвы. Но если боги потому не возмущаются
сумятицей, что суть животные блаженные, а не жалкие; а животные не
возмущаются потому, что не могут быть ни блаженными, ни жалкими,
остается
заключить, что демоны, как и люди, потому возмущаются сумятицей, что они
не блаженные
385
животные, а жалкие.Итак, по какому же неразумию или, вернее, безумию
некая
религия подчиняет нас демонам, между тем как религия истинная
освобождает
нас от той порочности, которой мы с ними сходны? В ту пору как демоны (в
чем вынужден сознаться и Апулей, хотя по большей части щадит их и
считает
достойными божественных почестей) гневаются, нам истинная религия велит
не
раздражаться гневом, но обуздывать его. В ту пору как демоны
приманиваются
дарами, нам истинная религия предписывает не покровительствовать никому
вследствие получения даров. В то время как демоны находят удовольствие в
почете, нам истинная религия велит не придавать ему никакого значения. В
то время как демоны являются по отношению к одним людям ненавистниками,
по
отношению к другим — друзьями, причем не в силу благоразумного и
спокойного суждения, но по расположению душевному и, как сам же он
выражается, страстному, нам истинная религия велит любить даже наших
врагов. Наконец, истинная религия повелевает нам подавлять в себе всякое
волнение сердца и колебание ума, всякую душевную сумятицу и бурю,
которые
тревожат и волнуют, по его словам, демонов. Какая же после этого
причина,
кроме глупости и жалкого заблуждения, заставляет тебя унижаться через
почитание перед теми, с кем ты не желаешь иметь сходства, и религиозно
поклоняться тем, кому не хочешь подражать, между тем как сущность
религии
— в подражании тому, кому поклоняешься?
ГЛАВА XVIII
Итак, Апулей вместе с другими, держащимися того же образа мыслей,
напрасно
присваивает демонам ту честь, что, отводя им между эфирным небом и
землей
промежуточное положение
386
в воздухе и принимая в соображение якобы сказанное Платоном, что никто
из
богов не входит в общение с людьми, представляет, будто они передают
богам
молитвы людей, а людям то, чего, согласно молитвам их, успевают добиться
от богов. Верившие этому считали непристойным, чтобы люди вступали в
сношение с богами, а боги — с людьми; но полагали пристойным, чтобы
демоны
имели сношение и с богами, и с людьми, с одной стороны, представляя
просьбы, и с другой, доставляя то, на что последовало соизволение: так
что
человек, например, благочестивый и чуждающийся преступной магии, чтобы
услышали его боги, должен брать таких ходатаев, которые любят именно то,
за нелюбовь к чему он делается достойнее быть услышанным охотно и с
готовностью! Так, они любят сценические безобразия, которых не любит
целомудрие; любят посредством тысячи уловок преступной магии делать зло,
чего не любит невинность. Стало быть, и целомудрие, и невинность, если
бы
подумали о чем-нибудь просить богов, могли бы получить просимое не в
силу
своих заслуг, а только благодаря посредничеству своих врагов! Но зачем
он
пытается оправдать поэтические вымыслы и театральные глумления? Если (по
их мнению) чувство стыда, свойственное человеку, так оскорбляет само
себя,
что не только любит позорное, но и считает его приятным божеству, то мы
будем выступать против этого Платона, учителя их и человека,
пользующегося
у них же таким высоким авторитетом.
ГЛАВА XIX
Что же касается магических искусств, составляющих для некоторых, крайне
нечестивых, даже предмет тщеславия, то почему бы мне не сослаться против
них на само же общественное мнение? Если они — дело божеств,
заслуживающих
поклонения, то на каком основании
387
наказываются с такой строгостью законами? Или, может быть, это христиане
установили эти законы, карающие магические искусства? В каком ином
смысле,
как не в том, что эти преступные вещи считались, несомненно, пагубными
для
человеческого рода, знаменитый поэт говорит:
Клянусь, дорогая, богами; клянуся тобою, родная,
И милой твоей головою: невольно должна я прибегнуть
К искусствам магическим'?
Тот же самый смысл имеет сказанное им в другом месте:
Видел, в другие места переводят посевы";
потому что посредством этого вредного и преступного знания, как говорят,
чужие урожаи переводились на другие поля. Не в Двенадцати ли еще
таблицах,
т. е. в древнейших римских законах, было установлено, как упоминает
Цицерон, наказание тому, кто это делал? Да, наконец, разве христианскими
судьями был обвинен в магии сам Апулей? Знай он магию как искусство
божественное, благочестивое и соответствующее действиям божественных
сил,
он, когда обвиняли его в ней, не только должен был бы в ней сознаться,
но
и открыто ее защищать, обвиняя скорее законы, запрещавшие и осуждавшие
такое, что следовало бы признавать удивительным и заслуживающим
уважения.
Поступи он так, он склонил бы, пожалуй, судей на сторону своего мнения;
или, если бы они остались верными взгляду несправедливых законов и
подвергли бы его за защиту и
388
389
390
ГЛАВА XXI
Конечно (нам скажут), что неизбежная необходимость такой бессмыслицы и
нелепости заключается в том, что эфирные-де, боги в своем попечении о
человечестве не знали бы решительно ничего, что делают земные люди, если
бы им не возвещали о том воздушные демоны; потому что эфир от земли
высоко
и далеко, а воздух смежен и с эфиром, и с землей. Удивительная мудрость!
Представляя всех своих богов наилучшими, что же они думают о них?
Думают,
что они заботятся о делах человеческих, ибо иначе они оказались бы не
заслуживающими почитания; но в то же время полагают, что из-за
расстояния
они не знают о делах человеческих, чтобы тем самым показать
необходимость
демонов и этим оправдать почитание их.- так как боги через них-де,
только
и могут узнавать о том, что делается у людей, и помочь людям там, где
это
нужно. Но если это так, то добрым богам более известны демоны благодаря
общности их тел, чем человек благодаря его доброй душе. Крайне
прискорбная
необходимость, а лучше сказать — смешная и отвратительная суетность,
чтобы
не счесть суетным само божество! Ведь если боги в состоянии своим
свободным от телесности духом видеть нашу душу, то они не нуждаются для
этого в посредничестве демонов. Если же эфирные боги наблюдают телесным
образом телесные же проявления душевных движений, как-то: выражения лиц,
речи, жесты, и отсюда заключают о том, что передают им демоны, то и они
могут легко быть обманутыми ложью демонов. А если божественность богов
не
может быть обманута демонами, то та же божественность не может не знать
и
того, что мы делаем. Желал бы я знать, передали ли демоны богам о том,
что
Платону не понравились поэтические вымыслы о преступлениях богов, и
скрыли
ли, что они нравятся им; или скрыли и то и другое и захотели, чтобы боги
вовсе не знали об этом; или же довели до сведения богов и благочестивую
в
отношении к богам
391
мудрость Платона, и свои дерзкие в отношении к богам страстные
намерения;
или же, наконец, решив оставить неизвестным для богов мнение Платона, не
желавшего, чтобы нечестивая разнузданность поэтов бесславила богов
вымышленными преступлениями, не постыдились и не побоялись высказать
свое
собственное непотребство, по которому они любят театрализованные игры,
торжественно выводящие напоказ безобразия богов? Из этих четырех
поставленных мною вопросов пусть выберут, какой хотят, и пусть вникнут,
сколько в каждом из них дается дурных представлений о добрых богах.
Если выберут первый, то вынуждены будут сознаться, что добрые боги не в
состоянии были жить с добрым Платоном в то время, как он запрещал
оскорблять их, а должны были жить с демонами, приходившими в восторг от
наносимых им оскорблений: потому что добрые боги могли знать далеко
находящегося от них человека только через посредство злых демонов, а
последних, хотя и ближайших к ним по месту, знать не могли. Если же
выберут второй вопрос и скажут, что демоны скрыли и то и другое, так что
боги остались в полном неведении и относительно благочестивого закона
Платона, и относительно святотатственного развлечения демонов: в таком
случае что полезного из дел человеческих могут знать через посредство
демонов боги, когда не знают и того, что в честь добрых богов, вопреки
намерениям злых демонов, дается в виде закона религиозным чувством
добрых
людей?
Если же выберут третий и ответят, что при посредстве демонов богам стало
известным не только мнение Платона, запрещавшего оскорблять богов, но и
непотребство демонов, приходивших в восторг от этих оскорблений, то чем
будет такого рода сообщение: просто извещением или прямым оскорблением?
Да
и сами боги: так ли спокойно услышали о том и другом, и так ли
равнодушно
к тому и другому отнеслись, что не только не лишили доступа
392
к себе коварных демонов, любивших и делавших противное достоинству богов
и
религиозному чувству Платона, но и пользовались их злым, но близким
посредством для передачи даров Платону, хотя и доброму, но от них
отдаленному? Ведь ряд стихий сковывал их как бы своего рода цепью так,
что
они должны были находиться в общении с теми, которые взводили на них
хулу,
и не могли с тем, кто защищал их могли знать о том и другом и не имели
силы изменить относительную тяжесть воздуха и земли!
Если же, наконец, они выберут четвертый вопрос, то это будет хуже всего.
Кто, в самом деле, смирится с мыслью, что демоны известили богов о
преступных вымыслах поэтов относительно бессмертных богов, о собственной
страстной любви демонов ко всему этому и о приятнейшем удовольствии,
получаемом от этого ими, но умолчали о том, что Платон с философским
мужеством полагал, что все подобное должно быть чуждо наилучшим образом
устроенной республике? В таком случае добрые боги вынуждены будут
узнавать
через подобных вестников только о дурных действиях и свойствах, и притом
—
не посторонних злодеев, а тех же самых вестников, и лишены будут
возможности знать о противоположных тому добрых мнениях философов, хотя
первое является оскорблением, а последнее служит к чести самих же богов!
ГЛАВА XXII
Итак, если в каждом из четырех упомянутых случаев даются о богах
недостойные представления, то остается признать совершенно невероятным
мнение, в котором стараются убедить Апулей и ряд других философов
одинакового с ним образа мыслей, будто демоны занимают средину между
богами и людьми, как вестники и посредники, от нас передавая наши
молитвы,
а к нам принося помощь богов; но представляют они из себя духов,
393
охваченных страстью вредить, совершенно чуждых справедливости, надменных
и
гордых, мучимых завистью, хитрых и коварных. Хотя они и обитают в
воздухе,
поскольку, будучи низвергнуты с высоты небесной, в наказание за
безвозвратное падение осуждены на заключение в нем как в подходящей для
них темнице; тем не менее, в силу только того, что воздух занимает место
выше земли и воды, по достоинству своему они не выше людей, которые
весьма
легко берут над ними верх не земным телом, а благочестием души, коль
скоро
избирают в помощники истинного Бога.
Но над многими, которые недостойны участия в истинной религии, они
действительно господствуют как над пленными и покорными слугами, потому
что ложными чудесами или предсказаниями убедили большую часть из них
считать себя богами. Некоторых же, кто несколько внимательнее
всматривался
в их преступный образ действий, убедить в том, что они боги, они не
смогли; и потому выдали себя за посредников между богами и людьми, за
ходатаев. Но и те люди, которые не думали отдавать им даже и этой чести
и
не считали их богами, потому что находили злыми, а богов всех
представляли
добрыми, не осмеливались все же утверждать, что они недостойны
божественного почитания. Это главным образом потому, что они не хотели
нанести оскорбления народам, которые по застарелому суеверию чтили их
столькими обрядами культа и храмами.
ГЛАВА XXIII
Иного образа мыслей относительно их держался и высказывал в своих
сочинениях Гермес Египтянин, называемый также Трисмегистом*. Ибо Апулей,
хотя богами их и не признавал,
* Трисмегист — Трижды Величайший.
394
не отделил, однако же, почитания их от поклонения верховным богам:
потому
что приписывал им некоторое посредничество между людьми и богами так,
что
они казались заступниками людей перед этими богами. Египтянин же этот
утверждал, что одних богов сотворил верховный Бог, а других — люди.
Услышавший сказанное мною подумает, что речь идет об идолах, так как они
—
дело рук человеческих. Между тем, он говорил, что видимые и подлежащие
ощущению статуи представляют собою как бы тела богов, в телах же этих
находятся некоторые привлеченные туда духи, имеющие отчасти силу или
причинять вред, или исполнять кое-какие желания тех, кто оказывает им
божественную честь и поклонение. Привязывать посредством некоторого
искусства невидимых духов к видимым вещам телесного свойства так, чтобы
последние были как бы телами одушевленными, изображениями, посвященными
и
подчиненными тем духам, по словам его, и значит творить богов, и эту
великую и удивительную власть творить богов люди, мол, имеют.
Я приведу слова Египтянина, как они переведены на наш язык. «Так как
нам,
— говорит он, — предстоит речь о сродстве и сообществе между людьми и
богами, то узнай, Асклепий, власть и силу человека. Как Господь и Отец
есть Творец богов небесных, так человек есть установитель тех богов,
которые содержатся в храмах вблизи человека». И немного далее: «В этом
подражании божеству человечество осталось верным своей природе и
происхождению: как Отец и Господь создал богов вечных, чтобы они были
похожи на него, так человечество дало богам свой вид и свое подобие».
Когда Асклепий, к которому он по преимуществу обращал речь, в ответ
спросил у него: «Ты говоришь о статуях, Трисмегист?», тот продолжил: «О
статуях, Асклепий; не правда ли, тебе трудно в это поверить? Да, о
статуях, одушевленных чувством и исполненных духа, и проявляющих
разнообразную силу; о статуях, заранее
395
знающих будущее и предсказывающих его посредством жребия, прорицания,
снов
и множества других вещей, поражающих людей болезнями и исцеляющих эти же
самые болезни, приносящих им печаль и радость, в зависимости от их
заслуг
Разве ты не знаешь, Асклепий, что Египет представляет собою образ неба,
а
вернее — перевод и низведение на землю всего, что повелевается и что
выполняется на небе; и если можно так сказать, то еще вернее — наша
страна
представляет собою храм всего мира? Но тем не менее, поскольку мудрому
прилично знать заранее обо всем, нужно знать и вам. наступит время,
когда
окажется, что египтяне напрасно по благочестию своему служили божеству с
религиозным усердием, и тогда весь их культ, потеряв значение, окажется
обманом».
Затем Гермес входит в подробности по этому предмету, предсказывая,
очевидно, то время, когда христианская религия, чем она истиннее и
святее,
тем с большей силой и свободой ниспровергнет все ложные измышления,
чтобы
благодатью истиннейшего Спасителя освободить человека от тех богов,
которых создал сам человек, и подчинить его тому Богу, Который создал
самого человека. Но делая такие предсказания, Гермес говорит как друг
этих
самых демонских глумлений и не называет открыто христианства. Так как
предстояло прекращение и уничтожение того, соблюдение чего сохраняло за
Египтом подобие неба, он ограничивается исполненным своего рода грустью
предсказанием этого, оплакивая такое будущее. Он был из числа тех, о
которых говорит апостол, что «как они, познав Бога, не прославили Его,
как
Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и
омрачилось несмыс-ленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и
славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку»
(Рим.
I, 21—21), и прочее, о чем
396
упоминать было бы долго. Ибо он многое говорит об истинном Боге и
Создателе мира такого, что содержится в Писаниях. И мне непонятно, каким
образом это омрачение сердца довело его до того, что он желал, чтобы
люди
навсегда оставались рабами богов, которые, по его же словам, людьми же и
созданы, и оплакивал, что это в будущем уничтожится Как будто бы есть
что-нибудь несчастнее человека, над которым господствуют его же
собственные вымыслы?
Гораздо легче допустить, что, почитая богами тех, кого создал, человек
сам
перестанет быть человеком, чем то, чтобы благодаря его почитанию могли
стать богами те, кого создал человек. Скорее возможно, что «человек в
чести не пребудет», но по неразумию «уподобится животным, которые
погибают» (Пс. Х1ЛШ1, 13), чем что творение человеческое станет выше
творения Божия, созданного по образу Божию, т е. самого человека.
Поэтому
человек действительно изменяет Создавшему его, если дает власть над
собою
своему же созданию.
Эту-то суетность, этот обман, эти зловредные и святотатственные вещи
оплакивал Гермес Египтянин, зная, что наступит время, когда их более не
будет; и оплакивал с таким же бесстыдством, с каким неблагоразумием
знал.
Не Дух Святой открыл ему это, как открывал святым пророкам, которые,
предвидя это, с восторгом говорили: «Может ли человек сделать себе
богов,
которые впрочем не боги?» (Иер. XVI, 20). И в другом месте: «И будет в
тот
день, говорит Господь Саваоф, Я истреблю имена идолов с этой земли, и
они
не будут более упоминаемы» (Зах. XIII, 2). В частности же о Египте, —
что
прямо касается данного предмета, — святой Исайя пророчествовал так: «И
потрясутся от лица Его идолы Египетские, и сердце Египта растает в нем»
(Ис. XIX, 1), и прочее в том же роде. Из числа таких же пророков были и
те, которые, зная о том, что должно совершиться, выражали радость, когда
оно совершалось. Таков был Симеон, такова Анна, радовавшиеся о только
что
совершившемся рождении
397
Иисуса (Лук. II, 28, 38); такова была Елисавета, узнавшая по Духу о
только
что совершившемся зачатии Его (Лук. 1,43); таков же был Петр, который,
по
откровению Отца, сказал: «Ты — Христос, Сын Бога Живого» (Мф. XVI, 1б).
А
Египтянину этому предсказали время гибели своей, которое должно
наступить,
те духи, которые и присутствовавшему во плоти Господу с трепетом
говорили:
«Что Тебе до нас, Иисус, Сын Божий? пришел Ты сюда прежде времени мучить
нас» (Мф. VIII, 29). Говорили так потому, что это было для них
неожиданно:
ибо хотя они и знали, что это будет, но полагали, что будет позже; или
потому, что мукой этой называли то презрение, которому подвергались,
коль
скоро были узнаны. И это было прежде времени, т. е прежде времени суда,
на
котором они должны будут подвергнуться вечному осуждению вместе со всеми
людьми, которые останутся в общении с ними. Так говорит религия, которая
не обманывает и не обманывается, — говорит, не подражая ему, который,
колеблясь туда и сюда, «увлекается всяким ветром учения» (Еф. IV, 14) и,
перемешивая истину с ложью, представляется оплакивающим разрушение
религии, которую потом сам же признает заблуждением.
ГЛАВА XXIV
После многих рассуждений он возвращается снова к тому же и говорит о
богах, созданных людьми, следующим образом: «Но относительно этого
достаточно уже сказанного нами. Возвратимся опять к человеку и к его
уму,
этому божественному дару, от которого человек получил название разумного
животного Не столь удивительно (хотя и удивительно) то, что сказано о
человеке. Удивительнее всего удивительного то, что человек смог
изобрести
боже-
398
ственную природу и дать ей действительное существование. Так как прадеды
наши сильно заблуждались в понятии о богах, отличались неверием и
отвращением к культу и божественной религии, то изобрели искусство
делать
богов. Изобретя же это искусство, они придали ему соответствующую
природную силу; придавая же последнее, они, так как душ сотворить не
могли, то, вызывая души демонов или ангелов, вложили эти души в святые
изображения и божественные мистерии, так что посредством их идолы обрели
силу делать добро и зло».
Не знаю, смогли бы сами демоны, если бы захотели, высказаться так
откровенно, как высказался он. «Так как, — говорит он, — прадеды наши
сильно заблуждались в понятии о богах, отличались неверием и отвращением
к
культу и божественной религии, то изобрели искусство делать богов».
Сказал
ли он, по крайней мере, что они «немножко заблуждались», и потому
изобрели
это искусство делать богов; или нашел ли он достаточным сказать просто —
«заблуждались», без прибавления — «сильно заблуждались»? Итак, искусство
делать богов изобретено этим сильным заблуждением и неверием людей,
питавших отвращение к культу и божественной религии. И, однако же,
предстоящее падение этого человеческого искусства творить богов,
изобретенного сильным заблуждением, неверием и отвращением души от
культа
и божественной религии, этот ученый муж оплакивает, как падение религии.
Не божественная ли сила вынудила его выставить на вид заблуждение своих
предков, и не сила ли демонская, с другой стороны, заставила оплакивать
предстоящую казнь демонов? Ведь если прадеды его изобрели искусство
делать
богов вследствие сильного заблуждения относительно понятия о богах,
вследствие неверия и отвращения души от культа и истинной религии, то
что
удивительного, если то, что этим омерзительным искусством было сделано
враждебного божественной религии, будет уничтожено божественной же
религией, когда истина
399
исправит блувдение, вера обличит неверие и обращение запретит
отвращение?
Скажи он без объяснения причин, что прадеды его изобрели искусство
делать
богов; насколько держимся правильного и благочестивого образа мыслей,
пришли бы к заключению, что они никоим образом не дошли бы до этого
искусства, или бы не уклонились от истины, если бы мыслил о Боге
достойное
Бога, если бы обращали внимание свое на культ и религию божественную.
Тогда бы мы и показали, что причины этого искусства заключаются в
сильном
заблуждении людей, в неверии и в отвращении заблуждающейся и неверной
души
от религии божественной, — бесстыдство сопрягающееся в истине было бы до
некоторой степени все же терпимо. Но если сам он, который более всего
удивляет в человеке сила этого искусства, давшая ему возможность делать
богов, и который считает, что наступит время, когда все эти
установленные
людьми изображения богов будет предписано уничтожить; если сам он
высказывает и определяет с точностью причины, по которым дело дошло до
этого говорит, что прадеды его изобрели это искусство делать богов
вследствие сильного заблуждения, отвращения от культа и божественной
религии. А то что остается говорить, или лучше — делать,а не благодарить
посильно Господа Бога нашего, который уничтожил все это причинами,
противоположными тем какими оно было установлено? Ибо установило сильное
заблуждение, то уничтожила, что установило неверие, то уничтожила в то,
что установило отвращение от культа божестнной религии, то уничтожило
обращение к единой истинному и святому Богу.
И это не в одном Египте, который оплакивает в Гермесе демонский дух, но
и
в земле, которая поет Господу песнь новую, как возвестили о том поистине
святые и поистине пророческие
400
Писания, в которых говорится: «Воспойте Господу песнь новую; воспойте
Господу, вся земля!» (Пс. ХСУ, 1), Само же заглавие этого псалма таково:
«На построение дома». Ибо дом Господу, град Божий, который есть святая
Церковь, созидается по всей земле после того плена людей (представляющих
собой, когда веруют в Бога, как бы живые камни для созидания), в котором
находились они, подпав под власть демонов. Ведь из того, что человек
делал
богов, вовсе не следует, что сам делавший не подпадал под их власть,
когда
через почитание входил в общение с ними, — общение, думаю, не с
бессмысленными идолами, а с лукавыми демонами. Ибо что представляют
собою
идолы, как не сказанное тем же Писанием: «Есть у них глаза, но не видят»
(Пс. СХХХГУ, 16), и что вообще следует сказать обо всем подобном, что,
как
бы искусно ни было сделано, лишено жизни и чувства? Но нечистые духи,
привязанные к тем же самым идолам посредством преступного искусства,
вводя
в общение с собою души поклонников своих, действительно налагают на них
жалкие цепи рабства. Поэтому апостол говорит: «Идол в мире ничто...
язычники, принося жертвы, приносят бесам, а не Богу. Но я не хочу, чтобы
вы были в общении с бесами» (I Кор. VIII, 4 и X, 20). Итак, после этого
плена, в котором держали людей лукавые демоны, созидается дом Божий по
всей-земле. Отсюда и получил свое заглавие упомянутый псалом, в котором
говорится: «Воспойте Господу песнь новую; воспойте Господу, вся земля;
пойте Господу, благословляйте имя Его, благовествуйте со дня на день
спасение Его! Возвещайте в народах славу Его, во всех племенах чудеса
Его;
ибо велик Господь и достохвален, страшен Он паче всех богов. Ибо все
боги
народов — идолы, а Господь небеса сотворил» (Пс. ХСУ, 1—5).
Итак, скорбевший о том, что наступит время, когда уничтожится культ
идолов
и господство над почитателями их демонов, выражал вместе с тем по вну-
401
шению злого духа и желание, чтобы не прекращался никогда этот плен, по
миновании которого псалом возвещает созидание дома по всей земле. Гермес
предсказывал это со скорбью; псалом предвозвещал с восторгом. А так как
победа была на стороне Духа, предвозвещавшего это через святых пророков,
то и сам Гермес удивительным образом вынужден был сознаться, что все
это,
уничтожения чего он не желал и разрушение чего оплакивал, установлено не
благоразумными, верующими и благочестивыми людьми, а заблуждающимися,
неверующими и отвращающимися культа божественной религии. Хотя он и
называет их богами, тем не менее, говоря, что они созданы такими людьми,
какими мы ни в коем случае быть не должны, волей-неволей дает понять,
что
их не следует почитать тем, кто несхож с создавшими их, т. е. людям
благоразумным, верующим и благочестивым; и, вместе с тем, показывает,
что
эти создавшие их люди сами же были виновны в том, что приняли за богов
таких, которые богами не были. Ибо истинны пророческие слова: «Может ли
человек сделать себе богов, которые впрочем не боги?» (Иер. XVI, 20).
Но хотя Гермес и назвал их богами, богами таких и от таких искусственно
созданными; т. е. хотя и представлял созданных людьми богов демонами,
прикованными посредством какого-то, уж и не знаю какого, искусства
своими
страстями к идолам: однако не приписывает им того, что приписывает им
платоник Апулей, который представлял их посредниками между богами,
созданными Богом, и людьми, тем же Богом сотворенными, с одной стороны,
представляющими молитвы, с другой — передающими дары (об этом мы сказали
уже достаточно и показали, до какой степени все это несообразно и
нелепо).
Действительно, было бы крайней глупостью думать, будто боги, сделанные
людьми, у богов, которых создал Бог, могли иметь большую силу, чем ту,
что
имеют сами люди, которых создал тот же самый Бог. Демон, привязанный
человеком
402
посредством нечестивого искусства к статуе, делался, пожалуй, богом, но
богом — для этого именно, а не для всякого человека. Да и каков был этот
бог, которого сделал человек заблуждающийся, неверующий и отвратившийся
от
истинного Бога?
А если почитаемые в храмах демоны, введенные каким-то неведомым мне
искусством в изображения, т. е. в видимые статуи, людьми, сделавшими
посредством этого искусства богов потому, что удалились и отвратились от
культа религии божественной, — если такие демоны не суть посредники
между
людьми и богами, как по причине их крайне дурных и постыдных нравов, так
и
потому, что люди, хотя и заблуждающиеся, неверующие и отвратившиеся от
культа и божественной религии, без всякого сомнения лучше тех, кого
посредством искусства своего сделали богами, то остается заключить, что
если они имеют какую-нибудь силу, имеют ее как демоны, то под видом
благодеяния приносят вред, или обольщая, или открыто причиняя зло. Но и
в
этом отношении они имеют силу лишь тогда и настолько, когда и насколько
дозволяет им то высочайшее и таинственное провидение Божие; но во всяком
случае не потому, что в качестве посредников между людьми и богами они
имеют большое значение для людей. Ибо они решительно не могут состоять в
дружбе с теми добрыми богами, которых мы называем ангелами и
представляем
творениями разумными и святыми небожителями, каковы.- Престолы,
Господства, Начала, Силы; своими душевными расположениями они так же
далеки от последних, как далеки пороки от добродетелей, злость от
доброты.
ГЛАВА XXV
Итак, искать благосклонности или благодеяния богов, вернее, добрых
ангелов, следует отнюдь не через предполагаемое посредство демонов, а
через уподобление им добрым
403
расположением души, совместную с ними жизнь, совместное с ними почитание
Бога, Которого и они почитают, хотя мы их телесными глазами и не можем
видеть. И чем более нравственное состояние наше жалко из-за отличия
нашего
душевного расположения от их, тем более мы от них далеки в силу
преступности нашей жизни, а не по месту, занимаемому телом. Мы
разъединяемся не потому, что живем на земле по условиям телесной жизни,
а
потому, что сердце наше привязано к нечистоте земной. Если же мы
исцеляемся и делаемся такими же, как они, то, несомненно, приближаемся к
ним, коль скоро веруем, что достигаем, при содействии и с их стороны,
блаженства в Том, Кем блаженны и они.
ГЛАВА XXVI
Тут следует заметить, что этот Египтянин, оплакивая наступление времен,
когда Египет освободится от этих установлений, обязанных своим
происхождением, по его же собственному признанию, людям сильно
заблуждающимся, неверующим и отвратившимся от культа божественной
религии,
между прочим, говорит: «Тогда страна эта, святейшая отчизна капищ и
храмов, будет переполнена гробами и мертвыми». Как будто, если бы
упомянутые установления оставались, люди не умирали бы, или мертвые
погребались бы где-нибудь в другом месте, а не в земле. Ведь, во всяком
случае, чем больше проходило бы времени, тем больше увеличивалось бы
количество гробов по причине большего числа умерших. Но он скорбел,
очевидно, о том, что место храмов и капищ их займут памятники наших
мучеников: и тех читателей, которые будут читать это с враждебным к нам
и
превратным расположением души, старался навести на мысль, что
язычники-де,
чтили богов в храмах, а мы чтим мертвых в гробах. Таково уж крайнее
404
ослегшение людей нечестивых, что они спотыкаются о горы и не хотят
видеть
вещей, находящихся у них перед носом; поэтому и не обращают внимания на
то, что во всех языческих сочинениях едва ли найдутся (если вообще
найдутся) какие-нибудь боги, которые не были бы людьми, и что,
следовательно, божественные почести воздавались мертвым. Не буду
говорить,
что, по словам Варрона, всех умерших они считали подземными богами и что
Варрон доказывает это на примере самого культа, который воздавался почти
всем умершим; причем упоминает и похоронные игры, как преимущественное
доказательство божественности, потому что игры совершались обыкновенно
только в честь божеств.
Сам Гермес, о котором идет у нас речь, в той же самой книге, в которой
оплакивает якобы предсказываемое им будущее и в которой говорит: «Тогда
страна эта, святейшая отчизна капищ и храмов, будет переполнена гробами
и
мертвыми», сам Гермес там же свидетельствует, что боги Египта были
умершими людьми. Сказав, что прадеды его сильно заблуждались в своих
представлениях о богах и по неверию и отходу от культа и религии
божественной изобрели искусство делать богов, он продолжает: «Изобретя
же
это искусство, они придали ему соответствующую природную силу; придавая
же
последнее, они, так как душ сотворить не могли, то, вызывая души демонов
или ангелов, вложили эти души в святые изображения и божественные
мистерии, так что посредством их идолы обрели силу делать добро и зло»;
а
затем переходит как бы к подтверждению этого примерами и говорит:
«Таков,
Асклепий, твой дед, первый изобретатель медицины, которому посвящен храм
у
горы Ливийской, подле берега крокодилов; в том храме лежит его человек,
принадлежащий миру, т. е. тело; а человек остальной, или, вернее,
настоящий, если человек настоящий — в чувстве жиз-
405
ни, человек лучший возвратился на небо и подает больным людям и в
настоящее время всякого рода помощь силой своего божества, как прежде
подавал ее силой медицинского искусства». Таким образом, он дает понять,
что как бога чтили мертвого в том месте, где был его гроб, обманываясь
сам
и обманывая других, будто он возвратился на небо.
Присоединяя к этому другой пример, он говорит далее: «А Гермес, от
которого, как от деда, получил я свое имя? Обосновавшись в отчизне,
носящей его же имя, не подает ли он помощи и спасения всем, с разных
сторон приходящим туда смертным?» Этот старейший Гермес, т. е. Меркурий,
которого он называет своим дедом, считается пребывающим в Гермополи-се,
т.
е. в городе, носящем его имя. Таким образом, он называет людьми двух
богов, Эскулапа и Меркурия. О Эскулапе то же самое думают и греки, и
латиняне; Меркурия же многие не считают смертным, однако Гермес уверен,
что он был его дедом. Но, может быть, был и иной Меркурий, известный под
тем же именем? Я не намерен в данном случае вступать в полемику: тот ли
это был, или иной; но и этот, подобно Эскулапу, сделался богом из
человека
по свидетельству его же внука Трисмегиста, пользующегося у своих таким
большим авторитетом.
Затем он прибавляет: «Мы знаем, как много добра делает жена Осириса,
Исида, когда она благосклонна, и как много причиняет вреда, когда бывает
разгневана». Далее он дает понять, что, по его мнению, демоны, которых
сильно заблуждающиеся, неверующие и неблагочестивые люди вложили
посредством изобретенного ими искусства в статуи (потому что делавшие
таких богов никоим образом не могли сотворить душ), состояли из душ
умерших людей; ибо, чтобы показать, что Исида и Осирис были богами из
рода
тех, которых посредством подобного искусства делают люди, он после
приведенных мною слов об Исиде, что она много причиняет вреда, когда
бывает
406
разгневана, тотчас же прибавляет: «Ибо богам земным и принадлежащим миру
естественно гневаться, так как они созданы людьми и составлены из той и
другой природы».
Говоря «из той и другой природы», он подразумевает — из души и тела, так
что душой служит демон, телом — статуя. «От этого произошло то, —
продолжает он, — что египтяне называют их святыми животными и каждый в
отдельности город чтит души тех, кого обоготворили при жизни, так что и
живет по их законам, и называется их именем». Чем же вызвано это своего
рода слезное челобитие, что страна Египетская, святейшая-де отчизна
капищ
и храмов, должна будет переполниться гробами мертвых? Ведь лживый дух,
по
внушению которого Гермес все это говорил, вынужден был его же
собственными
устами признаться, что и в то время страна эта была уже переполнена
гробами и мертвыми, которых почитали как богов! Но устами Гермеса
говорила
скорбь демонов, которые сокрушались из-за угрожавших им казней в
зданиях,
посвященных памяти святых мучеников. Ибо во многих местах этого рода они
испытывают мучения, выдают себя и изгоняются из человеческих тел,
которыми
прежде владели.
ГЛАВА XXVII
Впрочем, и самим этим мученикам мы не воздвигаем храмов, не назначаем
священников, не устанавливаем богослужений и жертвоприношений, потому
что
не их самих, а Бога их считаем своим Богом. Чтим, действительно, память
их, как святых Божьих людей, которые сражались за истину до смерти
телесной, чтобы провозвестить истинную религию, обличив ложные и
вымышленные культы; что хотя и понималось некоторыми прежде, но из
страха
скрывалось. Но слышал ли кто-нибудь из верных, чтобы священник, стоя
пред
алтарем, построенным даже в
407
честь и почитание Божие над святым телом мученика, говорил в своих
молитвах: «Тебе, Павел (или Петр, или Кипри-ан), приношу жертву?» Перед
памятниками их совершается приношение Богу, Который сделал их и людьми,
и
мучениками, и соединил в небесной чести со святыми своими ангелами, —
совершается для того, чтобы таким празднованием и возблагодарить
истинного
Бога за их победу, и себя, памятуя о них, возбудить к подражанию их
подвигам и победам, призвав того же Бога на помощь. Соответственно этому
все знаки усердия благочестивых людей к местам мучеников представляют
собою выражение почитания памяти о них, но не богослужение или
жертвоприношение мертвым, как богам.
Некоторые, впрочем, приносят туда даже кушанья. Хотя лучшие из христиан
не
делают этого, а во многих странах и вовсе нет такого обычая; однако и
те,
которые это делают, когда приносят их, молятся и берут назад, чтобы
питаться ими или поделиться с нуждающимися, — делают это с мыслью, что
они
получают там освящение заслугами мучеников во имя Господа мучеников.
Никто
не признает это жертвоприношением мученикам, кто знает, что и там
совершается одно и единственное христианское жертвоприношение. Итак, мы
не
чтим своих мучеников ни божественными почестями, ни человеческими
преступлениями-, мы не совершаем им жертвоприношений, не обращаем в их
культ их же постыдных дел.
Об Исиде же, жене Осириса, богине египетской, и о родителях ее, которые
все, по описаниям, были царями (когда она приносила этим родителям
жертву,
то нашла место, заросшее ячменем, и показала колосья его своему мужу,
царю, и его советнику, Меркурию; поэтому ее считают еще и Церерой),
сколько передается дурного, и уже не поэтами, а мистическими сочинениями
египтян, как писал о том, со слов жреца Льва, Александр своей матери
Олимпиаде!
408
Пусть, кто хочет и может, прочитает, а кто читал, пусть припомнит и
судит
сам, каким мертвым людям и за какие дела их был установлен культ, как
богам. Пусть же не смеют они, хоть и считают их богами, сравнивать их в
каком-либо отношении с нашими мучениками, которых мы, однако же, богами
не
считаем Как не определили мы своим мученикам священников и не совершаем
им
жертвоприношений (потому что это — дело неприличное, недолжное и
недозволенное, и обязательно только в отношении к единому Богу), так и
не
забавляем их ни их преступлениями, ни гнуснейшими играми, в которых
язычники представляют или действительные постыдные дела своих богов,
если
они были людьми и совершали их, или вымышленные забавы демонов, если
людьми они не были.
Из этого рода демонов Сократ не мог иметь бога, если имел Бога; но
весьма
возможно, что человеку, чуждому упомянутого искусства делить богов и
невинному, дали такого бога те, которые владели этим искусством в
совершенстве. Что же из этого следует? Что этих духов нельзя почитать
ради
жизни блаженной, которая наступит после смерти, в этом не усомнится даже
человек ограниченного ума. Но может быть, они скажут, что настоящие боги
—
добры; из демонов же одни злы, а другие добры; и поэтому признают
заслуживающими почитания для достижения нами с их помощью вечной и
блаженной жизни тех демонов, которых считают добрыми? К рассмотрению
этого
мнения мы приступим уже в следующей книге.
409
КНИГАДЕВЯТАЯ
ГЛАВА I
Некоторые думали, что есть боги и добрые, и злые; некоторые же, будучи о
богах лучшего мнения, высказывались о них с таким уважением и похвалами,
что не осмеливались считать кого-либо из них злым. Те, по мнению которых
одни из богов добры, а другие — злы, именем богов называли и демонов;
хотя
и богов, гораздо, впрочем, реже, называли демонами; так что у Гомера
находят место, где он и самого Юпитера, считающегося царем и главою
богов,
называет демоном. Те же, слывущие людьми добрыми, по мнению которых все
боги добры и своей добротой далеко превосходят людей, приходят в
справедливое смущение, видя такие действия демонов, отрицать которых не
могут, и полагая, что этих действий ни в коем случае не могут совершать
боги, которые, по их представлению, все добры, вынуждены признать
различие
между богами и демонами: так что все, что в злых делах или душевных
расположениях, в которых невидимые духи обнаруживают свою силу, им
справедливо не нравится, все это они считают делами демонов, а не богов.
Но так как этих же самых демонов они представляют посредниками между
богами и людьми (в непосредственное общение с человеком не входит,
говорят
они, ни один бог), передающими богам желания людей, а людям — волю
богов;
и так как мнение это принадлежит первым и известнейшим из философов
платоникам, с которыми, как с наилучшими, мы решили вместе искать ответ
на
вопрос, полезно ли в деле приобретения блаженной жизни, на-
410
411
ГЛАВА III
Какое же различие между богами и злыми демонами? Платоник Апулей,
рассуждая о них и очень много говоря об их воздушных телах, не сказал
ничего об их душевных добродетелях, которыми они были бы одарены, если
бы
были добрыми. Таким образом, он умолчал о том, что служит причиной
блаженства, но не смог умолчать о том, что служит признаком несчастья,
признав, что ум их, по которому он считает их существами разумными, не
напоенный и не укрепленный добродетелью, не только не оказывает никакого
сопротивления неразумным душевным страстям, но и сам подвержен своего
рода
бурным волнениям, как это свойственно умам глупым. Вот подлинные слова
его: «По большей части из этой толпы демонов, — говорит он, — поэты, и
не
без основания, имеют обыкновение выводить в своих сочинениях богов как
пылающих ненавистью, так и дружественно расположенных к некоторым людям;
этих они делают счастливыми и возвышают, а тех теснят и унижают. Они и
милуют, и негодуют, и печалятся, и радуются, и, переживая всяческие
состояния человеческого духа, при похожем движении сердца и колебании
ума,
испытывают страстные волнения, связанные с их помыслами. Все эти тревоги
и
бури совершенно чужды богам небесным»*.
Оставляют ли эти слова хотя бы малейшие сомнения относительно того, что
не
какие-нибудь низшие душевные способности, а сами умы демонов, благодаря
которым они суть существа разумные, волнуются, по словам Апулея, вихрем
страстей, подобно бурному морю? Их нельзя сравнивать даже с мудрыми
людьми, которые, хотя по условиям настоящей жизни и терпят такого рода
душевные волнения, так как от них не может быть свободной человеческая
не-
412
мощь, однако сопротивляются им своим невозмутимым умом, не соглашаясь
под
их влиянием одобрить или совершить что-либо такое, что уклонилось бы от
пути мудрости и закона правды. Их можно сравнить с людьми глупыми и
несправедливыми (чтобы не сказать, что они еще хуже их, поскольку старее
и
неисправимее в силу тяготеющего над ними наказания), на которых они
похожи
не телами, а нравами; будучи подверженными, как выражается Апулей,
волнениям своего ума, они ни одной из сторон своего духа не утверждаются
на истине и добродетели, с помощью которых могли бы противостоять
мятежным
и превратным возбуждениям духа.
ГЛАВА IV
Существуют два мнения философов о тех душевных движениях, которые греки
называют павг\, а из наших — одни, например Цицерон, волнениями, другие
—
возбуждениями или аффектами, некоторые — как бы точнее переводя с
греческого — страстями. Эти волнения, или возбуждения, или страсти, по
словам некоторых философов, испытывает и мудрец, но они у него обузданы
и
подчинены разуму, так что власть ума налагает на них своего рода законы,
которые указывают им должную меру. Держащиеся такого мнения суть
платоники
или аристотелики, так как и Аристотель, основавший школу перипатетиков,
был учеником Платона. Другие же, например стоики, решительно не
допускают,
чтобы мудрец испытывал какие бы то ни было страсти. Но Цицерон в книгах
о
конечной цели добра и зла доказывает, что последние, т. е. стоики,
спорят
с платониками или перипатетиками скорее из-за слов, чем из-за сущности
дела; стоики, например, не хотят называть благами телесные и внешние
блага, а называют их удобствами: потому что для человека-де нет другого
блага, кроме добродетели, искусства
413
хорошей жизни, которое существует только в душе.
А те (т. е. платоники и аристотелики) и эти блага называют простым и
общеупотребительным словом «благо», но только по сравнению с
добродетелью,
как нормой правильной жизни, считают их благами малыми и
незначительными.
Отсюда видно, что какой бы те и другие ни употребляли термин — блага ли,
или выгоды, — под этими терминами у них понимается одно и то же, и
стоики
в этом вопросе щеголяют только новизной слов. Так, по моему мнению, и
относительно вопроса о том, испытывает ли мудрый душевные страсти, или
же
совершенно чужд им, стоики спорят скорее из-за слов, чем из-за сущности
дела. Ибо, насколько дело касается существа предмета, а не звука слов,
они
придерживаются тех же представлений, что и платоники и перипатетики.
Опуская для краткости прочее, чем я мог бы это подтвердить, укажу только
на следующее, самое очевидное. Агеллий, человек изящнейшего красноречия
и
обширной и многосторонней учености, в книгах под заглавием «Аттические
ночи» пишет*, что однажды он плыл на корабле с неким известным
философом-стоиком. Этот философ (Агеллий рассказывает об этом весьма
подробно, я же расскажу кратко), когда поднявшейся в воздухе и на море
ужасной бурей корабль начало швырять из стороны в сторону и опасно
кренить
на борт, побледнел от страха. Это было замечено присутствовавшими,
которые, несмотря на близость смерти, с крайним любопытством наблюдали,
сохранит ли философ присутствие духа. И вот, когда буря утихла и
уверенность в безопасности вызвала разговоры и даже шутки, один из
пассажиров, богатый и расточительный азиат, пристал к философу,
подсмеиваясь над тем, что тот струсил и побледнел, тогда как он-де
оставался спокойным. Но философ привел ответ сократика Аристиппа,
который,
при подобных
414
обстоятельствах услышав от точно такого же человека точно такие же речи,
сказал: «Тебе за душу негоднейшего бездельника не стоило, конечно,
тревожиться; но за душу Аристиппа я должен был бояться».
Когда этот ответ заставил богача удалиться, Агел-лий, не с целью
уколоть,
а из любви к знанию, спросил философа, что было причиной его испуга.
Желая
научить человека, одушевленного искренним стремлением к знанию, философ
тотчас же достал из своего дорожного мешка книгу стоика Эпиктета,
содержание которой согласно было с основными положениями Зенона и
Хризиппа, известных нам как главные представители школы стоиков. Из этой
книги, говорит Агеллий, он прочитал, что, по учению стоиков, когда
мысленные образы, называемые ими фантазиями, возникновение и время
возникновения которых в нашем уме не зависит от нашей воли, идут от
предметов страшных и ужасных, то они неизбежно волнуют ум и мудрого; так
что на короткое время он и бледнеет от страха, и подвергается скорби,
как
страстям, предваряющим деятельность ума и рассудка. Но из этого-де, не
следует, чтобы в его уме образовалось дурное расположение, одобрение или
сочувствие злу. Последнее они представляют состоящим во власти его, и
различие между душой мудрого и душой глупого, с их точки зрения, состоит
в
том, что душа глупого поддается страстям и подчиняет им ум свой; тогда
как
душа мудрого, хотя и претерпевает их по необходимости, непоколебимо,
однако, сохраняет в своем уме истинное и неизменное представление о том,
чего надлежит разумным образом желать или избегать. Вот что припоминает
Агеллий из прочитанного в книге Эпиктета, что говорил и думал Эпиктет с
точки зрения стоиков. Я изложил это, как умел, — хотя и не так хорошо,
как
Агеллий, но, по крайней мере, короче и, думаю, яснее, чем он.
415
Если это так, то между мнением стоиков и других философов о страстях и
волнениях духа нет или почти нет различия: те и другие одинаково не
допускают их господства над умом мудрого. И стоики говорят, что мудрый
не
подвержен страстям и волнениям, может быть, потому, что эти страсти и
волнения не омрачают никаким заблуждением и не подвергают никакой
опасности его мудрость, благодаря которой он и мудр. Но они возникают и
в
душе мудрого, хотя и не нарушая при этом ясности его мудрости, —
возникают
под впечатлением того, что стоики называют выгодами или невыгодами и
чему
не хотят дать имени блага или зла. В самом деле, не придавай упомянутый
философ ни малейшей цены тому, потерей чего угрожало ему
кораблекрушение,
т. е. здоровью и самой жизни, опасность не устрашила бы его до такой
степени, что заставила его побледнеть и этим выдать себя. Между тем, он
в
одно и то же время мог и испытывать смятение, и твердо сохранять в своем
уме представление о том, что жизнь и телесное здоровье, потерей которых
угрожала ему страшная буря, не составляют такого блага, которое
обладающих
им людей делало бы добрыми, как делает их такими справедливость.
А что стоики говорят, что эти блага следует называть не благами, а
выгодами, то это спор из-за слов, а не исследование сущности дела.
Какая,
в самом деле, важность в том, точнее ли эти вещи называть благами, когда
и
стоик бледнеет и пугается не менее, чем перипатетик, из-за опасности
потерять то, что не одинаково с последним называет, но одинаково с ним
ценит? Ведь оба они, если бы угрожающая этим благам или выгодам
опасность
понуждала их к бесчестному или злодейскому поступку, так что иначе они
не
могли бы сохранить их, — оба они, конечно, сказали бы, что предпочитают
скорее лишиться того, что служит к поддержанию природы тела в целости и
сохранности, нежели совершить то, что было бы нарушением справедливости.
Таким
416
образом ум, в котором твердо держится подобное понятие, не допускает
никаким волнениям, хотя бы они и возникали в низших частях души, иметь
над
собой преобладающую силу вопреки разуму; напротив того, он сам
господствует над ними и своим несочувствием, а еще более —
сопротивлением
им, устанавливает царство добродетели. Таким описывает Энея и Вергилий,
когда говорит:
Слезы напрасные льются, но ум остается спокойным'.
ГЛАВА V
В данном случае нет необходимости подробно и обстоятельно показывать,
как
учит об этих страстях божественное Писание, содержащее в себе
христианское
учение. Ум оно подчиняет управлению и руководству Бога, а страсти —
ограничению и обузданию ума, чтобы они обращались на пользу
справедливости. Кроме того, мы ставим вопрос не о том, гневается ли ум
благочестивый, печалится ли, страшится ли, а о том, что возбуждает его
гнев, что вызывает его печаль, чего он страшится. Я не знаю, станет ли
кто-нибудь после здравого размышления порицать его за то, что он
гневается
на грешника, чтобы исправить его, печалится о несчастном, чтобы помочь
ему, страшится за находящегося в опасности, чтобы он не погиб? Стоики
ведь
часто порицают и милосердие; но было бы во много раз почтеннее, если бы
вышеупомянутый стоик был тронут милосердием к человеку, нуждающемуся в
помощи, нежели поддался страху перед кораблекрушением.
Гораздо лучше, человечнее и куда сообразнее с благочестивыми чувствами
высказывается Цицерон в похвале Цезарю, когда говорит: «Из всех твоих
добродетелей нет ни одной, которая была
417
бы удивительнее и привлекательнее твоего милосердия»*.
А что такое милосердие, как не своего рода сострадание нашего сердца к
чужому несчастью, — сострадание, вынуждающее нас оказывать посильную
помощь? Подобное (сердечное) движение подчиняется разуму, когда
милосердие
проявляется с сохранением справедливости: когда или подается помощь
нуждающемуся, или оказывается прощение раскаивающемуся. Цицерон, этот
превосходный оратор, безо всякого колебания называет его добродетелью,
между тем как стоики не стыдятся считать пороком: хотя (как это известно
из книги знаменитого стоика Эпиктета, написанной в духе Зенона и
Хризиппа,
самых известных представителей стоической школы) и они допускают такого
рода страсти в душе мудрого, которого стараются представить свободным от
всех пороков. Отсюда следует, что и стоики не считают их пороками, когда
они возникают в мудром, не располагая его ни к чему противному
умственной
доблести и разуму, и что и у перипатетиков или платоников, и у стоиков
мнение одно и то же; но как замечает Туллий", тяга к словопрениям
издавна
делает греков страстными любителями скорее споров, чем истины.
Впрочем, это еще не разрешает вопроса о том, не относится ли к
несовершенству настоящей жизни то, что мы даже и во всех добрых своих
действиях испытываем подобного рода душевные движения? Святые ангелы не
испытывают, например, ни гнева, когда наказывают тех, которые подлежат
наказанию с их стороны в силу вечного божественного закона, ни
сострадания, когда являются на помощь к несчастным, ни страха, когда
спасают тех из находящихся в опасности, которых любят. Люди, не умея
выразить это иначе, применяют
418
и к ним названия этих страстей; но применяют ради некоторого сходства в
действиях, а не с целью указать на несовершенство их душевных движений.
Так и сам Бог, хотя по Писанию и гневается, однако не подлежит никакой
страсти. Ибо под гневом Его разумеются карательные действия, а не
возмущенное душевное состояние.
ГЛАВА VI
Отложив пока этот вопрос о святых ангелах, посмотрим, каким образом
демоны, представляющие собою, по словам платоников, посредников между
богами и людьми, волнуются бурею страстей. Если бы демоны подвергались
движениям этого рода так, что ум их оставался бы при этом свободным от
них
и господствовал над ними, Апулей не сказал бы, что они, «при похожем
движении сердца и колебании ума, испытывают страстные волнения,
связанные
с их помыслами». Значит, сам ум их, т. е. высшая часть души, благодаря
которой они суть существа разумные и в которой над мятежными страстями
низших частей души, умеряя и обуздывая их, господствовали бы добродетель
и
мудрость, если бы они у них были, — сам, говорю, ум их волнуется, как
сознается упомянутый платоник, бурей страстей. Таким образом, ум демонов
подвержен страстям вожделений, страхов, гнева и прочим того же рода.
Какая
же, спрашивается, часть их природы свободна и обладает мудростью,
благодаря которой оц*й были бы угодны богам и служили бы для людей
примером добрых нравов, если подверженный порокам страстей и ими
подавленный ум их все, что только имеет по природе разумного, направляет
ко лжи и обману тем сильнее, чем больше овладевается желанием вредить?
419
ГЛАВА VII
Кто-нибудь, возможно, возразит, что не из числа всех вообще демонов, но
только из числа демонов злых поэты, не слишком уклоняясь от истины,
измышляют богов, любящих или ненавидящих тех или иных людей; что о
них-то
и говорит Апулей, что они в колебании ума испытывают все страстные
волнения, связанные с их помыслами. Но как мы можем принять подобное
толкование, когда, говоря это, он описывал посредническую между богами и
людьми роль не отдельных демонов, а всех вообще, благодаря воздушным
телам
их? Ведь, по его словам, вымысел поэтов состоит в том, что они из числа
этих демонов делают богов, дают им имена богов и по необузданному
поэтическому своеволию приставляют их, к кому хотят, в качестве друзей и
врагов; тогда как богов представляют чуждыми таких демонских нравов и по
их местожительству — небу, и по полноте блаженства. Значит, измышление
поэтов состоит в том, что они называют богами тех, кто не боги, и
представляют их под именами богов спорящими между собою из-за людей, к
которым они пристрастны, любя их или ненавидя. Тем не менее, он говорит,
что измышление это недалеко от истины; потому что, назвав именами богов
не
богов, они описывают демонов такими, каковы они на самом деле.
Из числа таких, по его словам, была известная гомеровская Минерва,
принимавшая участие в посреднических собраниях греков для удержания
Ахиллеса. Что то была Минерва, это, по его мнению, поэтический вымысел;
потому что Минерву он считает богиней и отводит ей место среди богов
(которые, на его взгляд, все добры и блаженны) в области высшего эфира,
вдали от смертных. Но что какой-нибудь из демонов покровительствовал
грекам, а троянцам вредил, а другой, упоминаемый поэтом под именем
Венеры
или Марса (не делавших ничего подобного и помещаемых Апулеем в небесных
обителях), оказывал помощь троянцам
420
против греков, и что эти демоны вступали между собой в борьбу за тех,
кого
любят, против тех, кого ненавидят, — это, по его признанию, сказано
поэтами близко к истине. Ибо подобные вещи говорили они о тех, которые,
как выражается он, при подобном человеческому движении сердца и
колебании
ума, испытывают все страстные волнения, связанные с их помыслами, так
что
могут любить и ненавидеть не в силу справедливости, а по пристрастию,
как
похожие на них народные партии на зрелищах любят и ненавидят бойцов со
зверьми и возниц. Очевидно, философ-платоник хлопотал о том, чтобы
кто-нибудь не подумал, будто подобные вещи, когда они воспеваются
поэтами,
творятся не демонами-посредниками, а самими богами, имена которых поэты
употребляют вымышленно.
ГЛАВА VIII
Впрочем, достаточно обратить внимание на само определение, какое он дает
демонам (а определяя, он охватывает их, конечно, всех), когда говорит,
что
демоны по роду животные, по душе — подвержены страстям, по уму —
разумны,
по телу — воздушны, по времени — вечны. В числе этих пяти признаков он
не
указал решительно ни одного, который можно было бы признать общим у
демонов только с людьми добрыми, но которого не было бы у злых. Когда же
он несколько более подробно описывает людей (о них он говорит в своем
месте, как о существах низших и земных, после того, как сказал о богах
небесных, чтобы, описав эти два крайние класса, высший и низший, в
третьем
месте сказать о существах средних, о демонах), он говорит: «Итак, землю
населяют люди, одаренные разумом, обладающие даром слова, бессмертные по
душе, но со смертными членами, с умом легким и беспокойным, с телами
421
грубыми и тленными, с нравами различными, с заблуждениями одинаковыми, с
упорной смелостью, с упрямой надеждой, с трудом бесполезным, с счастьем
изменчивым; смертные поодиночке, они постоянно пребывают в целом своем
роде, преемственно изменяясь в новых и новых поколениях; век их
скоротечен, мудрость тупа, смерть быстра, жизнь возбуждает сожаление».
Сказав здесь много такого, что относится к большей части людей, разве
умолчал он о том, что, как ему было известно, принадлежит немногим: о
тупой мудрости? Умолчи он об этом, он не очертил бы в этом описании
человеческий род с такой замечательной обстоятельностью. А когда
изображал
он превосходство богов, то утверждал, что выше всего в них блаженство,
которого люди надеются достигнуть мудростью. Таким образом, если бы
Апулей
хотел представить некоторых демонов добрыми, он при описании их выставил
бы на вид что-либо такое, почему можно было бы думать, что у них есть
или
некоторая доля блаженства, общая с богами, или какая-нибудь мудрость,
общая с людьми.
Между тем, он не упомянул о них ничего доброго, чем добрые отличаются от
злых. Хотя он и воздержался от более смелого описания их злобы, из
опасения оскорбить не столько их самих, сколько их почитателей, однако
людям здравомыслящим дал понять, как они должны думать о демонах: потому
что богов, которых считал всех добрыми и блаженными, он представил
решительно чуждыми их страстей; сопоставил же их с богами только по
вечности тел, а по душе весьма ясно выставил похожими не на богов, а на
людей, — похожими притом не благом мудрости, обладателями которой могут
быть и люди, а волнением страстей, которые господствуют над глупыми и
злыми, но которые мудрыми и добрыми обуздываются так, что они скорее
предпочитают не иметь страстей вовсе, чем побеждать их. Ибо, если бы он
хотел
422
показать, что демонам, наравне с богами, принадлежит вечность не по
телу,
а по душе, он не отделил бы, конечно, от соучастия в этом и людей,
потому
что и души людей вечны, как полагал, несомненно, наш платоник. На этом,
разумеется, основании, описывая людей, он сказал, что люди бессмертны по
душе, но со смертными членами. Таким образом, если люди не имеют общей с
богами вечности потому, что по телу смертны, то и демоны имеют ее только
потому, что по телу бессмертны.
ГЛАВА IX
Итак, что же это за посредники между богами и людьми, — посредники, с
помощью которых люди должны искать себе благоволение богов, — когда они
вместе с людьми имеют худшим то, что в животных есть наилучшее, т. е.
душу, а вместе с богами лучшим то, что в животных составляет худшее, т.
е.
тело? Ведь если животное, т. е. существо одушевленное, состоит из тела и
души, а из этих двух душа лучше тела; если душа, даже порочная и слабая,
лучше самого здорового и крепкого тела, потому что превосходнейшая
природа
души от грязи пороков не становится ниже тела, подобно тому как и
запачканное золото ценится дороже, чем самое чистое серебро или свинец;
то
эти посредники между богами и людьми, с помощью которых человеческое
соединяется с божественным, оказываются разделяющими с богами вечное
тело,
а с людьми — порочную душу; как будто религия, которая должна, по их
представлениям, соединять людей с богами через посредство демонов,
заключается в теле, а не есть дело души! Да, наконец, вследствие какого
непотребства или в наказание за что эти лживые и обманчивые посредники
висят, так сказать, головою вниз, так что низшую часть животного, т. е.
тело, разделяют с высшими себя, а высшую часть, т. е. душу, с низшими, —
с
небесными богами
423
соединены частью рабствующей, а частью господствующей разделяют бедствия
с
земными людьми?
Ибо тело — раб, как говорит Саллюстий: «Повелевающее в нас — душа,
подчиняющееся же — тело»*.
Саллюстий прибавляет к этому: «Одно у нас общее с богами, а другое — с
бессловесными животными»; но прибавляет потому, что говорит о людях,
которые, подобно бессловесным животным, имеют тело. Демоны же, которых
философы поставили между людьми и богами в качестве посредников, хотя и
могут сказать о душе и теле: «Одно у нас общее с богами, а другое — с
людьми», но, будучи, как я сказал, как бы перевернутыми и подвешенными
головою вниз, с блаженными богами разделяют рабствующее тело, а со
злополучными людьми — господствующий дух; в низшей части возвеличены, а
в
высшей — унижены. Таким образом, если бы кто-нибудь и подумал, что они
разделяют с богами вечность, потому что никакая смерть не разлучает их
души с телами, на тело их, во всяком случае, нужно смотреть не как на
вечную колесницу увенчанных властью и честью, а как на вечную темницу
осужденных.
ГЛАВАХ
Плотин пользуется заслуженной известностью, как человек, лучше других
(по
крайней мере, на сегодняшний день) понявший Платона. Рассуждая о
человеческих душах, он говорит: «Милосердный Отец сотворил для них
смертные узы». Таким образом, в том, что люди по телу смертны, Плотин
видит милосердие Бога Отца, не захотевшего, чтобы люди вечно оставались
в
бедственных условиях настоящей жизни. Такого милосердия не удостоена
нечестивость
424
демонов: при несчастии иметь душу, подверженную страстям, они получили
тело не смертное, как люди, а вечное. Они были бы счастливее людей, если
бы с людьми разделяли смертное тело, а с богами — блаженный дух. Могли
бы
они быть такими же, как и люди, если бы наравне с ними удостоились иметь
вместе со злополучной душой и смертное тело; но при том лишь условии,
если
бы у них была какая-нибудь способность к благочестию, чтобы они по
крайней
мере в смерти могли находить успокоение от бедствий. В настоящем же
своем
состоянии они по сравнению с людьми не только не счастливее, обладая
злополучной душой, но и гораздо несчастнее, ибо заключены в вечные оковы
тела. Никакого преуспеяния в благочестии и мудрости, которое могло бы
обратить демонов в богов, Апулей не допускал, коль скоро яснейшим
образом
назвал их демонами вечными.
ГЛАВА XI
Апулей говорит, правда, что и души людей суть демоны; что люди
становятся
ларами, если жили добродетельно; лемурами, или ларвами, если жили
порочно;
богами же манами называются-де те, о которых с точностью не известно,
были
ли они добродетельны или порочны. Но кто, если он человек хоть немножко
мыслящий, не поймет, какая в этом мнении открывается пропасть для
нравственного развращения? В самом деле, как бы люди ни были непотребны,
но, думая, что они после смерти сделаются ларвами, или, по крайней мере,
богами-манами, они делаются еще тем хуже, чем более в них желания
вредить;
так как им внушается мысль, что после смерти к ним будут обращаться даже
с
некоторыми жертвоприношениями в виде культа, чтобы они причиняли вред.
Ибо, по словам его, ларвы суть демоны вредные,
425
произошедшие из людей. Впрочем, это уже другой вопрос. Но отсюда, по его
словам, добрые по-гречески называются е-обсацоуЕ!;, —добрыми душами, т.
е.
добрыми демонами. Он подтверждает этим мнение, что души людей суть
демоны.
ГЛАВА XII
Но в данном случае у нас идет речь о тех демонах, которых, как
занимающих
среднее положение между богами и людьми, Апулей определяет в их
действительной природе, говоря, что они по роду животные, по уму —
разумны, по душе — подвержены страстям, по телу — воздушны, по времени —
вечны. Показав перед тем различие по месту и достоинству природы между
богами, занимающими высочайшее небо, и людьми, населяющими низшую землю,
он в заключение говорит: «Таким образом, мы имеем два рода живых
существ,
четко отличая богов от людей высотой места, непрерывным продолжением
жизни, совершенством природы и не допуская между ними никакого
сближения:
ибо и жилища высшие от низших отделены громадным расстоянием, и жизнь
там
вечная и непрерывная, а здесь — скоропреходящая и короткая, и духовные
способности там возвышены до блаженства, а здесь — унижены до жалкого
состояния».
В этих словах я нахожу три противоположности, отличающие две крайние
области природы, высшую и низшую. Ибо первоначально указанные три
величественные особенности богов он потом, хотя и другими словами,
повторяет, чтобы противопоставить им другие три противоположные черты,
присущие людям. Относящиеся к богам три особенности следующие:
возвышенность места, непрерывное продолжение жизни, совершенство
природы.
При повторении же их другими словами он противопоставляет им три их
противоположности, характерные для че ловеческого состояния. Он
говорит.-
«И жилища высшие от низших
426
отделены громадным расстоянием (потому что говорил о высоте места), и
жизнь там вечная и непрерывная, а здесь — скоропреходящая и короткая
(так
как говорил о непрерывном продолжении жизни), и духовные силы там
возвышены до блаженства, а здесь — унижены до несчастья (ибо говорил о
совершенстве природы)». Итак, им указаны три особенности, связанные с
богами: возвышенность места, непрерывное продолжение жизни, блаженство;
и
три их противоположности, относящиеся к людям: низменность места,
смертность, злополучие.
ГЛАВА XIII
Из этих трех особенностей, характеризующих богов и людей, относительно
места в приложении к демонам не может быть никаких возражений, так как
Апулей представляет их занимающими середину. Между самым высшим и низшим
вполне естественно предполагается место среднее. Большего внимания
требуют
две другие, относительно которых нужно показать, каким образом они могут
быть или чужды демонам, или принадлежать им, но принадлежать в такой
мере,
чтобы среднее положение демонов не казалось при этом нарушенным. Чуждыми
демонам они быть не могут. Если демоны суть животные разумные, то
сказать
о них, — как обычно говорят о среднем, что оно не есть ни высшее, ни
низшее, — сказать, что они ни блаженны, ни несчастны, подобно деревьям
или
животным, лишенным разума, мы не можем. Существа, уму которых присущ
разум, необходимо должны быть или блаженными, или несчастными. Так же
точно не можем мы сказать и того, что демоны ни смертны, ни бессмертны.
Все живущее или живет вечно, или оканчивает свою жизнь смертью. Сам
Апулей
назвал демонов «по времени вечными».
427
Остается допустить, что эти средние существа имеют одну черту из двух
высших и одну — из двух низших. Ибо, если они будут иметь обе низшие или
обе высшие, они средними не будут, но или примкнут к высшим существам,
или
ниспадут в разряд низших. Действительно, если обе эти особенности, как
показано, не могут быть чужды демонам, то средними существами демоны
останутся в том только случае, если от высшей и низшей сторон будут
иметь
по одной. Но поскольку от низшей стороны они не могут иметь вечности,
которой здесь нет, то эту особенность они имеют от стороны высшей; а
чтобы
положение их было действительно средним, другая особенность, которую они
должны иметь от низшей стороны, есть не что иное, как злополучие. Итак,
и
по мнению платоников высшим существам, богам, принадлежит или блаженная
вечность, или вечное блаженство; низшим, людям, или злополучная
смертность, или смертное злополучие; средним, демонам, или злополучная
вечность, или вечное злополучие.
Те же пять признаков, с помощью которых Апулей определяет демонов, не
представляют их, как он обещал, существами средними: три из этих
признаков, говорит он, принадлежат им наравне с нами, а именно — что
демоны суть существа по роду животные, по уму разумны, по душе —
подверженные страстям; один принадлежит им наравне с богами, тот, что
они
по времени вечны; и один их собственный, а именно — что они по телу
воздушны. Каким же образом они — существа средние, когда с высшими
разделяют один признак, а с низшими — три? Кому не видно, насколько они,
оставив среднее положение, приближаются и ниспадают к низшим? Можно,
впрочем, и при этих признаках представлять их существами средними
следующим образом: из пяти указанных Апулеем признаков один, т. е.
воздушное тело, принадлежит им как их отличительный признак (подобно
тому,
как высшие существа, боги, и низшие, люди, имеют, в свою очередь, по
одному отличительному: боги — эфирное тело,
428
люди — тело земное); два же общие у них с остальными, а именно — что они
существа по роду животные, а по уму разумные. Ибо и сам Апулей, говоря о
богах и людях, замечает: «Вы имеете, таким образом, два рода животных».
Богов же они обыкновенно представляют не иначе, как существами
разумными.
Остальные же два признака: что демоны суть существа по душе подверженные
страстям, а по времени — вечные, из которых один они разделают с
существами низшими, и другой — с высшими, дают им среднее положение,
уравновешивая его так, что оно не поднимается до высшего и не ниспадает
в
низшее. А это и есть злополучная вечность или вечное злополучие демонов.
Ибо тот, кто говорит, что демоны — существа, «по душе подверженные
страстям», тот говорит по сути и то, что они — существа «злополучные». С
другой стороны, поелику (как признают это и они сами) мир управляется
провидением высшего Бога, а не слепым случаем, то несчастье демонов
никогда не было бы вечным, если бы не была велика их злоба.
Итак, если блаженные правильно называются еибтцоуе^, то демоны, которых
они помещают между людьми и богами, не суть е-ибагцоуе^. Какое же место
принадлежит добрым демонам, которые, будучи выше людей и ниже богов,
первым бы помогали, а последним служили? Ведь если они добры и вечны,
они,
конечно, и блаженны. А вечное блаженство поднимает их выше существ
средних, потому что слишком уравнивает их с богами и слишком отделяет от
людей. Отсюда, если добрые демоны бессмертны и блаженны, то их попытки
доказать, что они могут быть существами средними между бессмертными и
блаженными богами и смертными и несчастными людьми, напрасны. Ибо если
то
и другое, т. е, блаженство и бессмертие, они разделяют с богами, и
ничего
подобного — со смертными и несчастными людьми, то не скорее ли они
отдаляются от людей и сближаются с богами, чем остаются средними
429
между теми и другими? Средними существами они были бы в том случае, если
бы имели, как свои собственные, два таких признака, которые были бы не
оба
либо признаками богов, либо людей, а один — признаком богов, другой —
признаком людей, подобно тому, как человек есть среднее (существо) между
животными и ангелами; так как животное есть существо неразумное и
смертное, а ангел — разумное и бессмертное, то человек есть существо
среднее, низшее по сравнению с ангелами и высшее по сравнению с
животными,
разделяя с животными смертность, а с ангелами разум, т. е. представляя
собою существо разумно-смертное. Итак, если мы ищем существо среднее
между
бессмертно-блаженными и смертно-злополучными, то должны искать такое,
которое было бы или смертно-блаженным или бессмертно-злополучным.
ГЛАВА XIV
Но может ли человек быть и блаженным, и смертным — вопрос спорный. Одни
смотрят на настоящее свое положение униженно и не допускают, чтобы
человек
мог быть способным к блаженству, пока живет в условиях смертной жизни.
Другие, напротив, превозносят себя и осмеливаются утверждать, что
смертные, обладая мудростью, могут быть блаженными. Если оь это было
так,
то почему не они — существа, посредствующие между смертными злополучными
и
бессмертными блаженными, так как разделяют с бессмертными блаженными
блаженство, а со смертными злополучными — смертность? Ведь если они
блаженны, то, конечно, не завидуют никому (ибо что злополучнее зависти?)
и, насколько могут, содействуют злополучным смертным в приобретении
блаженства, дабы последние после смерти смогли стать бессмертными и
соединиться с бессмертными и блаженными ангелами.
430
ГЛАВА XV
Если же люди, пока они смертны, необходимо и злополучны, что гораздо
правдоподобнее, то нужно искать такого Посредника, Который был бы не
только человеком, но и Богом, чтобы блаженная смертность этого
Посредника
могла возвести людей от смертного злополучия к блаженному бессмертию. Он
должен был и сделаться смертным, и в то же время остаться не смертным. И
Он сделался смертным не потому, что божественность Слова лишилась силы,
а
потому, что принял на Себя слабость плоти; но и во плоти Он не остался
смертным, а воскресил ее из мертвых: потому что посредничество Его
принесло именно те плоды, что сами смертные, ради освобождения которых
Он
сделался Посредником, не остались в постоянной смерти, хотя и облечены
плотью. Для этого Посреднику между нами и Богом и надлежало иметь
преходящую смертность и пребывающее блаженство, чтобы через преходящее
уподобиться подлежащим смерти, а через пребывающее возвести от мертвых.
Поэтому добрые ангелы не могут быть существами, занимающими середину
между
злополучными смертными и блаженными бессмертными, ибо сами они и
блаженны,
и бессмертны; но могут быть такими ангелы злые, так как они бессмертны с
блаженными и злополучны со смертными. Противоположность им представляет
благой Посредник, Который, в отличие от их бессмертия и злополучия,
соблаговолил быть на время смертным и при этом остаться вечно блаженным,
и, таким образом, уничижением Своей смерти и благостью Своего блаженства
ниспроверг этих бессмертно-гордых и злополучно-вредных духов, дабы они
тщеславием бессмертия не прельщали к злополучию, — ниспроверг в тех,
сердца которых освободил от их нечистейшего господства, очистив верою в
Себя.
Итак, что же должен избрать смертный и злополучный, поставленный вдали
от
бессмертных и блаженных, чтобы достигнуть бессмертия и блаженства? То,
что
могло бы привлекать
431
его в бессмертии демонов, бедственно, а что могло бы оскорблять в
смертности Христа, — того более не существует. Там предмет опасения
составляет вечное злополучие; здесь смерть не внушает страха, потому что
не смогла остаться вечной, но заставляет любить себя вечное блаженство.
Посредник бессмертный и злополучный является посредником для того, чтобы
преградить доступ к блаженному бессмертию, так как препятствующее этому,
т. е. злополучие, остается постоянно; Посредник же смертный и блаженный
для того и предложил себя, чтобы, разделив смерть, сделать из мертвых
бессмертных (что показал Он на самом себе Своим воскресением) и из
злополучных — блаженных (ибо блаженным не переставал быть никогда).
Таким образом, один посредник — посредник злой, разделяющий друзей;
другой
— Посредник благой, примиряющий врагов. Поэтому посредников-разделителей
много, ибо блаженное множество является блаженным через общение с единым
Богом, лишенное же этого общения и вследствие этого злополучное
множество
злых демонов, скорее препятствующее, чем помогающее своим
посредничеством
достижению блаженства, уже самим, так сказать, своим множеством
заграждает
себе путь к достижению единого и дающего счастье блага. Чтобы достигнуть
этого блага, нам нужен был один Посредник, а не многие, и именно Тот,
через общение с Которым мы и блаженны, т. е. несотворенное Слово, Коим
сотворено все. Впрочем, Он Посредник не потому, что — Слово: ибо
бессмертное и блаженное Слово бесконечно удалено от злополучных
смертных,
а потому, что — человек. Этим самым Он показал, что для достижения не
только блаженного, но и делающего блаженным блага мы не должны искать
иных
посредников, которые бы могли облегчить нам путь к нему; ибо блаженный и
подающий блаженство Бог, сделавшись причастным к нашему человеческому
роду, указал нам кратчайший путь дл
432
приобщения к Его божеству. Освобождая нас от смертности и злополучия, Он
приводит нас не к бессмертным и блаженным ангелам, чтобы через общение с
ними и мы были блаженны и бессмертны, но к самой Троице, через общение с
Которой блаженны и сами ангелы Таким образом, соблаговолив принять образ
раба, умаленный по сравнению с ангелами, Он в образе Божием пребыл выше
ангелов и стал путем жизни в преисподней, будучи жизнью для небес.
ГЛАВА XVI
Итак, неверно то, что, по словам Апулея, сказал Платон, будто «ни один
бог
не входит в общение с человеком»*.
В том, говорит он, и проявляется главным образом их величие, что они не
оскверняются никаким соприкосновением с людьми. Значит, он признает, что
демоны оскверняются; следовательно, они не могут и очищать тех, от
которых
оскверняются; а потому одинаково нечисты все: демоны от соприкосновения
с
людьми, а люди — от почитания демонов. Или если демоны могут входить с
людьми в соприкосновение и сношение и в то же время не оскверняться, то
они лучше богов: потому что последние, если входят в сношение с людьми,
оскверняются. Но в том-то, говорит он, и состоит преимущество богов, что
никакое соприкосновение с людьми не может осквернить их, как
поставленных
слишком высоко от людей.
Но сам же Апулей утверждает, что, по изображению Платона, высочайший
Бог,
Творец всего, Коего мы называем истинным Богом, есть тот «единый,
433
который не объемлется бедным человеческим словом, как бы оно ни было
красноречиво, даже отчасти; понятие об этом Боге едва проблескивает, и
то
лишь изредка, для мужей мудрых, когда они силой духа, насколько это
возможно, отвлекаются от тела, — проблескивает подобно лучу света, на
мгновение вспыхивающему в глубочайшем мраке». Если же высочайший Бог,
который, поистине, выше всего, хотя бы только изредка, хотя бы подобно
лишь лучику света, на мгновение вспыхивающему в глубочайшем мраке, но
являет некоторое присутствие Свое в умах мудрых, когда они, насколько
возможно, отвлекаются от тела, и при этом может не оскверняться, то
каким
же образом те боги удалены в более возвышенное место якобы с той только
целью, чтобы соприкосновение с людьми их не оскверняло? Как будто те
эфирные тела, светом которых земля освещается настолько, насколько это
нужно, суть нечто такое, на что нельзя смотреть! Если же небесные
светила,
которые (у Апулея) называются видимыми богами, не оскверняются, когда
смотрят на них, то не оскверняются и демоны, хотя бы и смотрели на них
вблизи. Но, может быть, не оскверняясь от человеческих взоров, боги
оскверняются от звука человеческого голоса; и вследствие этого имеют в
качестве посредников демонов, которые им, поставленным вдали от людей,
делают эти звуки известными, чтобы сами они оставались чуждыми всякой
скверны?
А что сказать об остальных чувствах? Как демоны не могут оскверняться
обонянием, когда присутствуют при испарении живых человеческих тел, так
не
могли бы оскверняться и сами боги, если бы при этом присутствовали, коль
скоро они не оскверняются трупной гарью жертвенных животных. В чувстве
вкуса они не имеют никакой нужды, будучи свободными от той
необходимости,
которой подлежит нуждающаяся в подкреплении смертность, так что голод не
вынудит
434
их потребовать от людей пищи. Осязание, положим, зависит от доброй воли.
Но хотя упомянутое соприкосновение более всего относится к именно этому
чувству, однако, если бы боги захотели войти в сношение с людьми, могли
бы
входить лишь настолько, чтобы видеть и быть видимыми, слышать и быть
слышимыми. Зачем непременно через осязание? Да и люди не осмелились бы
пожелать этого, если бы наслаждались созерцанием и беседой с богами или
добрыми демонами. Но если бы их и взяло такое любопытство, что они
захотели бы осязать, то каким образом мог бы кто-нибудь осязать бога или
демона вопреки его воле, когда и воробья можно осязать только
пойманного?
Итак, боги могли бы входить в сношение с людьми телесным образом, видя
их
и, в свою очередь, предоставляя себя видеть им, разговаривая с ними и
выслушивая их. Но если, как я сказал, демоны входят подобным образом в
сношение с людьми и не оскверняются, а боги, если входят, оскверняются,
то
демонов представляют они не подлежащими осквернению, а богов —
подлежащими. Если же оскверняются и демоны, то что полезного для
посмертной блаженной жизни могут они сделать людям, которых,
оскверненные
сами, они не в состоянии очистить, чтобы, как чистых, могли соединить с
чуждыми скверны богами, между которыми и людьми они суть посредники? А
если они не в состоянии оказать людям этого благодеяния, то какая людям
польза в их дружественном посредничестве? Если только предположить, что
люди после смерти не переходят при помощи демонов к богам, а живут с
демонами вместе, оставаясь одинаково оскверненными и, вследствие этого,
одинаково лишенными блаженства?
Или, быть может, кто-нибудь скажет, что демоны очищают своих друзей
наподобие губки или чего-нибудь в этом роде, так что сами делаются тем
грязнее, чем чище как бы от
435
их трения становятся люди? Если так, то боги, избегая близости и
соприкосновения с людьми, чтобы не оскверниться, входят в сношение с еще
более оскверненными демонами. Или боги оскверненных от людей демонов
могут
очищать и при этом не оскверняться, а очищать подобным же образом людей
и
не оскверняться ими не могут? Но думать так может разве тот, кто сам
попал
в сети лживейших демонов. Затем, если быть видимым и видеть — значит
подлежать осквернению, то почему люди видят тех богов, которых Апулей
называет видимыми, т. е. светлейшие планеты мира и прочие светила; а
демоны, видеть которых, если они не захотят того сами, люди не могут,
остаются в большей безопасности от этого осквернения со стороны людей?
Если же осквернение не в том, чтобы быть видимым, а в том, чтобы видеть,
в
таком случае считающие богами светлейшие планеты мира должны утверждать,
что эти светила не видят людей, хотя простирают свои лучи до самой
земли.
Но во всяком случае лучи их, через какую бы нечистую среду ни проходили,
не оск^о-няются, а боги, если бы вошли в сношение с людьми, осквернялись
бы, даже если соприкосновение было бы необходимым для оказания помощи!
Соприкасается же земля с лучами солнца и луны, и света их не оскверняет.
ГЛАВА XVII
Удивляюсь, впрочем, как такие ученые люди, по мнению которых все
телесное
и чувственное должно быть поставлено ниже бестелесного и идеального,
толкуют о телесных соприкосновениях, когда говорят о блаженной жизни.
Как
примирить это с известными словами Плотина: «Нужно бежать в
возлюбленнейшее отечество, где Отец и где все?» «Каким же кораблем, —
прибавляет он, — какой повозкой ехать туда? Нужно стать
436
подобным Богу»*.Итак, если каждый тем ближе становится к Богу, чем более
делается подобным Ему, то отдаление от Него есть не что иное, как
несходство с Ним. Непоюжей же на бестелесное, вечное и блаженное душа
человеческая делается тем больше, чем больше приспляется к временным и
преходящим вещам. Чтобы исцелиться от этого, нам нужен посредник; потому
что присущей высочайшему бессмертной чистоте не чожет соответствовать
смертное и нечистое, присущее низшему. Но посредник нужен не такой,
который хотя бы тело имел и бессмертное и близкое к высшим существам, но
имел бы больной дух, подобный существам низшим, — эта болезненность
побудила бы его скорее позавидовать нашему исцелению, чем помочь нашему
выздоровлению.
Нужен такой Посредник, Который, приобщившись к нам смертностью тела, по
бессмертной праведности Духа, устраняющей в отношении к высочайшему
значение расстояния мест и придающей значение только превосходству
подобия, подал бы вам для очищения и освобождения поистине божественную
помощь. Как неизменному Богу, Ему во всяком случае нечего было бояться
осквернения со стороны человека, в которого Он облекся, или со стороны
людей, между которыми Он обращался как человек. Немалую в то же время
важность имеет то, чго Своим воплощением Он дал спасительное
доказательство того, что, с одной стороны, истинное Божество не может
оскверняться плотью, с другой,
* «Отечество наше там, откуда мы пришли, и Отец наш там. Игад, какой же
путь, каково бегство? Не ногами нужно согрешать его, ибо ноги всюду
переносят нас лишь с одной шли на другую, и не нужно готовить повозку с
лошадьми Ии корабль, но следует оставить все это и, будто закрыв глаза
заменить телесное зрение и пробудить зрение духовное, которое имеется у
всех, но пользуются которым немногие». Плотин. Эннеады. «О прекрасном»
(I, б, 8).
437
что демоны не должны считаться лучше нас потому, что не имеют плоти. Мы
говорим о Том, о Ком проповедует священное Писание, говоря, что един
«посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус» (I Тим. II,
5). Но как о Его божественности, которой Он всегда равен Отцу, так и о
Его
человеческом естестве, которым Он сделался подобным нам, говорить в
настоящем случае несвоевременно.
ГЛАВА XVIII
Те же ложные и лживые посредники-демоны, которые в силу духовной
нечистоты
множеством своих действий проявляют свое жалкое состояние и злобу, но
которые в то же время, благодаря расстояниям телесных мест и легкости
воздушных тел, стараются отвращать и отклонять нас от духовного
усовершенствования, — те посредники не указывают нам пути к Богу, а,
напротив, препятствуют вступить на этот путь. На самом же (предлагаемом
ими) пути, — пути в высшей степени ложном и исполненном заблуждения,
которого не признает (истинным) путем справедливость: потому что к Богу
мы
восходим не через телесное возвышение, а через духовное, т. е. через
бестелесное уподобление Ему, — на самом этом телесном пути, который
друзья
демонов пролагают через стихийные сферы, ставя демонов посредствующими
между эфирными богами и земными людьми, боги представляются имеющими ту
особенность, что не оскверняются соприкосновением с людьми лишь
благодаря
пространственному расстоянию. Таким образом, выходит, что скорее демоны
оскверняются от людей, чем люди очищаются демонами, и что люди могли бы
осквернить самих богов, если бы не защищала их высота места! Кто же
будет
до такой степени несчастен, что станет ожидать очищения для себя на
таком
пути, где люди представляютс
438
оскверняющими, демоны оскверняемыми, боги способными к осквернению, а не
изберет такого пути, где не встречались бы оскверняющие демоны и где
люди
бы очищались от скверны не подлежащим скверне Богом для вступления в
общество нескверных ангелов?
ГЛАВА XIX
Так как некоторые из этих, если можно так выразиться, демонопочитателей,
к
числу которых принадлежал и Лабеон, утверждают, будто иные называют
ангелами тех, кого они называют демонами, то, чтобы не показалось, что
мы
спорим из-за слов, я нахожу нужным сказать кое-что о добрых ангелах,
которых они не отрицают, но предпочитают называть добрыми демонами, а не
ангелами Мы, следуя Писанию, сообразуясь с которым делаемся христианами,
признаем ангелов как добрых, так и злых, но добрых демонов не признаем
вовсе Где бы в этих книгах ни находили мы имя демонов, оно означает
только
злых духов. И такое значение слова до такой степени распространено среди
народов, что даже из тех, которые называются язычниками и чтут многих
богов и демонов, едва ли кто-нибудь, как бы ни был образован и учен,
позволил бы себе сказать в похвалу даже слуге: «Ты имеешь демона»;
всякий,
кому бы захотел он сказать это, воспринял бы его слова не иначе, как
брань
Эта-то причина и заставляет нас после оскорбления вслух столь многих,
даже
почти всех, привыкших понимать это слово не иначе, как в худшем смысле,
войти в рассмотрение обозначенного предмета, потому что, присоединив имя
ангелов, мы можем загладить то оскорбление, которое могло быть причинено
названием демонов
439
ГЛАВА XX
Впрочем, происхождение этого имени, если мы обратимся к божественным
книгам, представляет собою нечто весьма достойное изучения Они
называются
бсицоУЕ^, словом греческим, и названы так от знания Просвещенный же
Духом
Святым апостол говорит- «Знание надмевает, а любовь назидает» (I Кор.
VIII, 1). Слова эти нужно понимать в том смысле, что знание полезно лишь
тогда, когда есть любовь; без любви же оно надмевает, т е приводит к
безмерно напыщенной гордости. Таким образом, демоны имеют знание без
любви, и потому-то они так надменны, т е. горды, что старались присвоить
себе божеские почести и религиозное служение, приличные, как им самим
известно, только истинному Богу, и делают это до сих пор, насколько
могут
и где могут. Какую же силу над гордостью демонов, по праву владевших
человеческим родом, имеет божественное смирение, явившееся в образе
раба,
этого не знают души людей, надменные нечистотой превозношения, но на
демонов похожие только гордостью, но не знанием.
ГЛАВА XXI
Сами же демоны знают это так хорошо, что Господу, облеченному слабостью
плоти, говорили: «Что Тебе до нас, Ипсус Назарянин? Ты пришел погубить
нас!» (Марк. 1,24; Мф. VIII, 29) Эти слова ясно показывают, что в
демонах
было великое знание, но не было любви. Они боялись угрожавшего им
наказания от Него, но не любили в Нем правды Он дал себя узнать им,
однако
же, настолько, насколько пожелал; а пожелал настолько, насколько было
нужно. Дал узнать себя не так, как святым ангелам, которые в силу того,
что Он — Слово Божие, участвуют в блаженной вечности Его; но дал узнать
себя так, как надлежало дать
442
сотворены высшим Богом, а блаженными представляют не через самих себя, а
через общение с Тем, Кем созданы, то они говорят то же, что и мы, какими
бы именами при этом ни пользовались. Что таково мнение всех или, по
крайней мере, лучших платоников, это можно увидеть из их сочинений. Да и
относительно самого имени бога, которым они называют такого рода
бессмертные и блаженные создания, между ними и нами особых разногласий
нет. И в своих священных книгах мы читаем: «Бог богов, Господь
возглаголал» (Пс.ХПХ, 1). И в другом месте: «Славьте Бога богов» (Пс.
СХХХУ, 2). А там, где говорится: «Страшен Он паче всех богов» (Пс. ХСУ,
4), указывается далее, почему так сказано: «Ибо все боги народов —
идолы,
а Господь небеса сотворил»; т. е. имеются в виду те, которых язычники
считают богами. Под влиянием этого-то страха бесы говорили Господу: «Ты
пришел погубить нас!» В словах же: «Бог богов» нельзя, конечно же,
разуметь Бога бесов. То же самое Писание богами именует и людей из числа
народа Божия. Поэтому под Тем, о Ком сказано «Бог богов», можно разуметь
Бога именно таких богов.
Но нас могут спросить: если богами называются люди потому, что они — из
народа Божия, к которому Бог говорил через ангелов или людей; то не тем
ли
более достойны этого названия те бессмертные, которые наслаждаются
блаженством, которого люди желают достигнуть почитанием Бога? На это мы
можем ответить, что священное Писание не случайно с большей ясностью
богами называет людей, чем этих бессмертных и блаженных, с которыми
сравниться нам обещано только по воскресении. Причина в том, чтобы
слабость веры не дерзнула кого-нибудь из них, ввиду их превосходства,
счесть богом для нас. В отношении к человеку избежать этого нетрудно.
Для
того с большей определенностью люди из народа Божия и должны были быть
названы богами, чтобы они знали и твердо веровали, что их Бог есть Тот,
о
Котором сказано: «Бог богов»; потому что хотя богами называются и
443
те бессмертные и блаженные, которые на небесах, однако не называются
богами богов, т. е. богами людей, живущих в народе Божием. Поэтому и
апостол говорит: «Ибо, хотя и есть так называемые боги, или на небе, или
на земле, — так как есть много богов и господ много, — но у нас один Бог
Отец, из Которого все, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос,
Которым все, и мы Им» (I Кор. VIII, 5,6).
Итак, нет смысла спорить о названии, когда само дело настолько ясно, что
не возбуждает ни малейшего сомнения; но с одной оговоркой. Тех из числа
этих блаженных бессмертных, которые посылались, чтобы возвещать людям
волю
Божию, мы называем ангелами; они же этого не допускают. Они полагают,
что
служение это отправляется не теми, кого они называют богами, т. е.
бессмертными и блаженными, а демонами, которых они решаются называть
только бессмертными, но не блаженными, или если бессмертными и
блаженными,
то только добрыми демонами, а не богами, которых помещают высоко и
удаляют
от соприкосновения с людьми. Хотя и в данном случае спор кажется также
спором из-за имени, но имя демонов до такой степени омерзительно, что мы
должны всячески устранить его от святых ангелов.
Закончим же настоящую книгу на том, что бессмертные и блаженные
существа,
какое бы имя они ни носили, но если они — существа сотворенные и
созданные, не суть посредники для злополучных смертных в деле возведения
их к бессмертному блаженству; потому что различие в том и другом
разделяет
их. Те же посредники, которые с высшими существами имеют общее
бессмертие,
а с низшими — злополучие, — те, поскольку злополучны в наказание за
злобу,
скорее могут завидовать нам в блаженстве, которого сами не имеют, чем
сообщать его нам. Друзья демонов не могут предоставить никакого
сколько-нибудь
444
серьезного доказательства того, почему бы мы должны были почитать как
помощников тех, которых должны скорее избегать как обманщиков! О тех же,
кого они считают добрыми и не только бессмертными, но и блаженными,
достойными под именем богов почитания жертвами и жертвоприношениями ради
получения блаженной посмертной жизни, — о тех, кто бы они ни были и
какого
бы названия ни были достойны, мы в следующей книге с помощью Божией
покажем, что они сами желают, чтобы подобным религиозным служением
почитался только единый Бог, Которым они сотворены и через общение с
Которым блаженны.
445
КНИГА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА I
Каждому, кто способен так или иначе пользоваться разумом, ясно, что все
люди желают быть блаженными. Но как только немощь смертных углубляется в
исследование вопроса о том, кто блажен или что делает его блаженным,
возникает много жарких споров. В этих спорах философы истощили свое
ученое
рвение и извели свой досуг; излагать эти споры и входить в их разрешение
было бы и долго, и бесполезно. Если читающий настоящую книгу помнит, что
мы сказали в восьмой книге относительно выбора философов, с которыми
можно
было бы войти в обсуждение вопроса о том, можем ли мы достигать
блаженной
посмертной жизни посредством религиозного служения и жертвоприношений
единому Богу, или же посредством служения многим богам, в таком случае
для
него нет надобности повторять все это опять; если же он несколько
подзабыл, то может освежить свою память вторичным прочтением упомянутой
книги. Из числа всех философов мы выбрали платоников, заслуженно
пользующихся наибольшей известностью как потому, что они в состоянии
были
возвыситься до понимания того, что человеческая душа, — хотя она
безусловно и разумна, — не может быть блаженной иначе, как только
вследствие общения со светом того Бога, Который создал мир и ее саму,
так
и потому, что они не признавали возможным, чтобы того, чего жаждут все
люди, т. е. блаженной жизни, мог достигать кто-либо, кто чистотой
непорочной любви не прилеплялся бы к единому высочайшему существу,
которое
есть неизменяемый Бог.
446
Но и платоники, поддавшись ли суете и заблуждению народов, или, как
говорит апостол, осуетившись в своих умствованиях (Рим. I, 21), полагали
или хотели казаться полагающими, что следует почитать многих богов; так
что некоторые из них даже думали, что божеские почести, выражаемые в
культе и жертвоприношениях, надлежит воздавать и демонам (против чего мы
отчасти уже выдвинули несколько возражений). Поэтому теперь, насколько
поможет в этом Бог, нужно подвергнуть рассмотрению и обсуждению
следующий
вопрос: какого рода религии или почитания могут желать от нас те
блаженные
и бессмертные существа, составляющие небесные Престолы, Господства,
Начала, Власти, которых платоники называют богами, а некоторых из них —
добрыми демонами, или же вместе с нами — ангелами; т. е, говоря прямее,
желают ли они, чтобы только их Богу, Который — Бог и для нас, или также
и
им мы совершали священнодействия и приносили жертвы или отправляли
религиозные обряды, которыми освящались бы или некоторые стороны нашей
жизни, или мы сами?
Божественности или, говоря точнее, божеству приличествует то почитание,
для обозначения которого одним словом я, когда нужно, прибегаю к
греческому термину Атреюс, так как латинское слово си1сш представляется
мне недостаточно выразительным для того, что я хочу сказать. Наши
писатели, где только в священных Писаниях встречается слово Хатрега,
переводят его словом зегашз. Но то служение, которое подобает людям и
относительно которого апостол заповедует, чтобы рабы повиновались
господам
своим (Еф. VI, 5), по-гречески обозначается обычно другим словом, словом
же 1атреш, согласно со словоупотреблением передавших нам божественные
Писания, или всегда, или так часто, что почти всегда называется
служение,
имеющее место в богопочитании. Почитание же, если оно обозначается
только
словом си!Ш5, представляется подобающим не одному лишь Богу.
447
Говорится, что мы почитаем (со!еге) и людей, которых с почтением
вспоминаем или в честь которых совершаем празднества. Да и не то лишь
признается предметом почитания (соН), чему мы повинуемся в силу
религиозного смирения, но и нечто такое, что подчинено нам. Так, от
этого
слова взяты названия: а§псо!ае (земледельцы), со!ош (поселяне), тсо!ае
(обыватели). И сами боги называются сое11со!ае (небожители) именно
потому,
что они населяют (со!апг) небо, т. е. не от почитания, а от
местожительства: они как бы своего рода поселяне неба, — не в том
смысле,
в каком поселянами называются люди, находящиеся под властью
землевладельцев, права состояния которых, как состояния
земледельческого,
обусловливаются рождением на земле, принадлежащей владельцу, а в том, в
каком говорит один великий латинский писатель: То древний был город,
владели им колоны Тира'.
Здесь колонами он их называет от поселения, а не от земледелия. Поэтому
новые города, основанные большими городами, как бы рои пчел от ульев,
называются колониями. Отсюда, хотя совершенно верно, что почитание
(сЫсиз)
в строгом смысле этого слова приличествует одному только Богу, но так
как
этот термин употребляется в применении и к другим предметам, то
почитание,
подобающее Богу, не может быть выражено по-латыни одним этим термином.
По-видимому, термин религия (ге11§ю) гораздо точнее обозначает не
какое-либо вообще почитание, а именно богопочитание; поэтому наши
писатели
этим словом переводят греческое слово врцакеш. Но так как по
употреблению
этого слова у латинян не только неученых, но и ученейших, требуется
соблюдать религию и в отношениях родства,
448
свойства и других связей, то этим словом не устраняется двусмысленность,
когда речь идет о почитании, подобающем божеству, и под религией
требуется
понимать именно то почитание, которое должно оказываться только Богу:
слово это представляется неуместным образом перенесенным от
обязательного
уважения к связям человеческого родства. Разумеется богопочитание в
собственном смысле обыкновенно и под именем р1е1аз (благочестие),
которое
греки называют ешерекх. Но этим именем обозначаются и чувства,
обязательные в отношении к родителям. А по народному словоупотреблению
имя
благочестия применяется и к делам милосердия; произошло это, по моему
мнению, потому, что творлть дела милосердия заповедует и Бог, и говорит,
что они угодны Ему вместо жертвоприношений или даже более, чем
жертвоприношения. В силу такого словоупотребления благочестивым
называется
и сам Бог.
В обыденной речи, впрочем, греки не называют Его ешерлу, хотя по большей
части и употребляют слово ешерекх в смысле милосердия. Поэтому в
некоторых
местах Писания, чтобы яснее было видно различие, они предпочли
употреблять
термин не ешереш, по своему смыслу означающий благое почитание, а
ееохтсреш, означающий почитание Бога. Мы не можем одним словом передать
ни
того, ни другого. Итак, что по-гречески называется 1асге1а, а по латыни
переводится служением, но служением, которым мы почитаем Бога; или что
по-гречески называется Эрткжеих, а по-латыни религией, но религией в
применении к Богу; или, наконец, что греки называют вешереш, но чего мы
одним словом выразить не можем, а можем назвать почитанием Бога, — все
это
мы считаем обязательным только в отношении к Богу, Который есть истинный
Бог и своих почитателей делает богами. Итак, кто бы ни были те
бессмертные
и блаженные существа, которые пребывают в небесных обителях, они
449
не должны почитаться, если не любят нас и не желают нам блаженства. Если
же любят и желают нам блаженства, то желают, конечно, нам быть
блаженными
от того же источника, от которого блаженны и сами; или они блаженны от
одного источника, а мы — от другого?
ГЛАВА II
Относительно этого вопроса, впрочем, между нами и этими превосходнейшими
философами (платониками) существует полное согласие. Они вполне
допускали
и в своих сочинениях различным образом развивали мысль, что эти
бессмертные и блаженные существа блаженны от того же, от чего делаемся
блаженными и мы, — от некоего отражения умного света, который для них
есть
Бог и нечто иное, чем они, — света, которым они просвещаются так, что
сияют сами, и через общение с которым являются совершенными и
блаженными.
Плотин, разъясняя мысль Платона, часто утверждал, что та душа, которую
они
считают душой мира, блаженна от того же источника, от которого
(блаженна)
и наша; что есть некий отличный от нее свет, которым она создана и
духовно
озаряемая которым духовно сияет. Подобие этому бестелесному (свету) он
указывает в видимых великих небесных светилах: свет представляет собою
как
бы солнце, а душа — как бы луну. Ибо луна, как они полагают, светится
светом, отраженным от солнца.
Итак, этот великий платоник говорит, что разумная душа (или, лучше,
умная
душа, к роду которой он относит и души тех бессмертных и блаженных
существ, которые, в чем он нисколько не сомневался, обитают в небесных
жилищах) выше себя не имеет иной природы, кроме Бога, Который сотворил
мир
и Которым создана и она; и что тем премирным существам блаженная жизнь и
свет познания истины
450
сообщаются оттуда же, откуда и нам. В этом отношении он согласен с
Евангелием, в котором читаем: «Был человек, посланный от Бога; имя ему
Иоанн. Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете,
дабы
все уверовали чрез него. Он не был свет, но был послан, чтобы
свидетельствовать о Свете. Был Свет истинный, который просвещает всякого
человека, приходящего в мир» (Иоан. I, 6—9). В этом различении
достаточно
ясно показывается, что разумная, или умная, душа, какой была душа
Иоанна,
не могла быть светом сама по себе, но сияла вследствие общения с другим,
истинным Светом. Это подтверждает и сам Иоанн, когда, давая
свидетельство
о Нем, говорит: «И от полноты Его все мы приняли» (Иоан. 1,16).
ГЛАВА III
Если это так, то, — если бы платоники или какие-либо другие философы,
мыслившие подобным образом, познав Бога, прославили и возблагодарили Его
как Бога, а не суетились в своих умствованиях, не служили бы отчасти
причиной народных заблуждений, а отчасти не робели бы возвысить свой
голос
против них, — они, конечно, признали бы, что как те бессмертные и
блаженные существа, так равно и мы, смертные и злополучные, чтобы могли
быть бессмертными и блаженными, должны почитать единого Бога богов,
Который — Бог и для нас, и для них.
Ему обязаны совершать или в некоторых таинствах, или в себе самих то
служение, которое по-гречески называется Аятрекх. Все мы вместе и каждый
из нас в отдельности составляем Его храм, так как Он удостоил нас чести
обитать и в согласии всех, и в каждом в отдельности, не расширяясь в
массе
и не умаляясь в единицах. Сердце наше — Его алтарь, когда оно
возвышается
до Него. Его умилостивляем мы единородным Его Священником; Ему приносим
кровавые жертвы, когда боремся за Его истину до смерти; Ему мы возжигаем
451
приятнейший фимиам, когда пред очами Его пламенеем благочестивой и
святой
любовью; Ему посвящаем и возвращаем Его дары в нас: наши воспоминания;
Его
благодеяния освящаем празднествами и установленными днями, чтобы в
свиток
времен не проникало неблагодарное забвение; Ему приносим жертву смирения
и
хвалы на алтарь сердца огнем пламенной любви. Очищаемся от всякой
скверны
грехов и злых вожделений и освящаемся Его именем, чтобы видеть Его, как
может быть он видим, и соединиться с Ним. Ибо Он — источник нашего
блаженства; Он — предел всех желаний. Избирая (еНдегиез), а точнее (так
как мы теряли Его по небрежению) — вторично избирая (геНдетез) Его
(откуда, говорят, и происходит слово религия), мы стремимся к Нему
любовью, чтобы, достигнув, успокоиться; потому и становимся блаженными,
что делаемся с достижением этой цели совершенными. Ибо наше благо,
относительно конечной цели которого между философами существует великое
разногласие, состоит не в чем ином, как в том, чтобы быть соединенными с
Ним; в Его бестелесных объятиях, если так можно выразиться, умная душа
исполняется и оплодотворяется истинными добродетелями. Это благо нам
заповедуется любить всем сердцем, всей душой и всеми силами. К этому
благу
мы должны приводиться теми, которые нас любят, и в то же время вести
тех,
кого любим сами.
Так исполняются те две заповеди, в которых заключается весь закон и все
пророки: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою
твоею, и всем разумением твоим. Возлюби ближнего твоего, как самого
себя»
(Мф. XXII, 37, 39). Так как человек уже научился любить самого себя, то
ему и указана цель, к которой он должен направлять все свои действия,
чтобы быть блаженным. Ведь тот, кто любит самого себя, желает именно
того,
чтобы быть
452
блаженным. Достижение этой цели и указано в единении с Богом. Итак,
когда
человеку, уже знающему, как любить самого себя, заповедуется любить
ближнего, как самого себя, то что другое ему заповедуется, как не то,
чтобы он, насколько может, содействовал ближнему любить Бога? Вот это и
есть богопочитание, это и есть истинная религия, это и есть благочестие,
это и есть служение, приличествующее только Богу! Итак, если
какая-нибудь
бессмертная власть, какой бы силой она ни была одарена, любит нас, — она
желает нам для нашего блаженства быть подчиненными Тому, Кому подчинена
сама и, вследствие этого подчинения, блаженна. Следовательно, если она
не
почитает Бога, она злополучна, потому что не имеет Бога; а если почитает
Бога, то не желает, чтобы почитали ее саму вместо Бога, а скорее
помогает
и силами любви содействует тому божественному определению, в котором
написано: «Приносящий жертву богам, кроме одного Господа, да будет
истреблен» (Исх. XXII, 20).
ГЛАВА IV
Умолчу пока о другом, что относится к религиозному служению, которым
выражается почитание Бога; замечу только, что нет человека, который бы
осмелился утверждать, что следует приносить жертву кому-либо, кроме
Бога.
С течением времени было взято многое из божественного культа и стало
употребляться для выражения почтения к людям или в силу крайней
униженности, или ради пагубной лести; но так, однако же, что те, к кому
все это относилось, продолжали считаться людьми, хотя и достойными
почитания и благоговейного уважения, или даже, если им приписывалось
слишком уж многое, и обоготворения. Но приходил ли кто-нибудь к мысли,
что
жертвы должны приноситься кому-либо, кроме того,
453
кого он или знал, или считал, или мыслил богом? А насколько древне
богопочитание, выражаемое в жертвах, это показывают два брата, Каин и
Авель, из которых жертву старшего Бог отверг, а жертву младшего принял.
ГЛАВА V
Но кто настолько безумен, что полагает, будто Бог нуждается в том, что
предлагается ему в жертвах? Божественное Писание свидетельствует об этом
во многих местах; чтобы не слишком распространяться, достаточно
напомнить
следующие слова псалма: «Я сказал Господу: Ты — Господь мой; блага мои
Тебе не нужны» (Пс. XV, 2). Поэтому следует думать, что Бог не нуждается
не только в животных или вообще в каком-либо тленном и земном предмете,
но
даже и в самой человеческой праведности, и что все то, в чем выражается
истинное почитание Бога, полезно человеку, а не Богу. Не скажет же,
конечно, никто, что был полезен источнику, когда пил из него, или свету,
когда видел его. Если древними праотцами совершались жертвоприношения
животных, — о чем народ Божий теперь только читает, но чего уже не
делает,
— это нужно понимать так, что подобные жертвоприношения были знаком
того,
в чем выражается наше желание быть в общении с Богом и помогать ближнему
в
достижении той же самой цели. Видимая жертва представляет собою
таинство,
т. е. священный знак жертвы невидимой; поэтому некто, кающийся у пророка
(или, возможно, это был сам пророк), старающийся умилостивить Бога за
свои
грехи, говорит: «Жертвы Ты не желаешь, — я дал бы ее; к всесожжению не
благоволишь. Жертва Богу — дух сокрушенный; сердца сокрушенного и
смиренного Ты не презришь, Боже» (Пс. Ь, 18, 19). Пророк говорит, что
Бог
жертвы не желает, и в то же время показывает, что Он
454
желает жертвы: как же понимать это? Не желает Бог жертвы в смысле
закланного животного, но желает жертвы в смысле сокрушенного сердца.
Тем,
чего, как говорит пророк, Бог не желает, указывается на то, чего, как
прибавляет пророк, Он желает.
Таким образом, по словам пророка, Бог не желает жертв в том смысле, в
каком Он желает их по верованию людей глупых, якобы ради Своего
собственного удовольствия. Если бы Бог не хотел, чтобы эти жертвы,
которых
Он желает, и одна из числа которых есть сокрушенное и смиренное скорбью
раскаяния сердце, обозначались жертвами, которых Он, как думают, желает
для собственного удовольствия, то, конечно, не заповедал бы в Ветхом
завете этих последних. И они потому и должны были в известное и
определенное время измениться, чтобы угодными Богу или приятными Ему в
нас
считались не они, а, напротив, те, прообразом которых они служили.
Поэтому
Бог говорит словами другого псалма: «Если бы Я взалкал, то не сказал бы
тебе; ибо Моя вселенная и все, что наполняет ее. Ем ли Я мясо волов, и
пью
ли кровь козлов?» (Пс. ХЫХ, 12, 13). Он как бы так говорит: «Ведь если
бы
все это было Мне необходимо, Я не стал бы просить у тебя того, что
находится в Моей власти». Затем прибавляя, что означают такого рода
жертвы, говорит: «Принеси в жертву Богу хвалу, и воздай Всевышнему обеты
твои, и призови Меня в день скорби; Я избавлю тебя, и ты прославишь
Меня»
(ПсХПХ, 14,15).
Подобным образом говорит Он и устами другого пророка: «С чем предстать
мне
пред Господом, преклониться пред Богом Небесным? Предстать ли пред Ним
со
всесожжениями, с тельцами однолетними? Но можно ли угодить Господу
тысячами овнов или несчетными потоками елея? Разве дам первенца моего за
преступление мое и плод чрева моего — за грех души моей?» О, человек!
сказано тебе, что — добро и чего требует от тебя Господь: действовать
справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред -
455
Богом твоим» (Мих. VI, 6—8). И в словах этого пророка различается то и
другое и ясно показывается, что Бог не требует самих по себе тех жертв,
которыми обозначаются жертвы, которых Он требует. В послании,
озаглавленном «К Евреям», апостол говорит: «Не забывайте также
благотворения и общительности, ибо таковые жертвы благоугодны Богу»
(Евр.
XIII, 16). И в словах: «Я милости хочу, а не жертвы» (Ос. VI, 6) нужно
понимать не что иное, как жертву, заранее определенную жертвой, так как
то, что всеми называется жертвою, есть знак истинной жертвы. Милость же
—
жертва, конечно, истинная; поэтому и сказано то, что несколько выше было
мною приведено: «Таковые жертвы благоугодны Богу». Итак, все, что
различным образом предписано было насчет жертв в скинии или храме, — все
это служило для обозначения любви к Богу и ближнему; ибо «на сих двух
заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф. XXII, 40).
ГЛАВА VI
Поэтому истинной жертвой бывает всякое дело, которое совершается нами из
желания быть в святом общении с Богом, т. е. дело, имеющее отношение к
тому конечному благу, которым мы могли бы быть истинно блаженными.
Отсюда
и само милосердие, которое оказывается человеку, не составляет жертвы,
если оно совершается не ради Бога. Ибо хотя жертва приносится человеком,
она тем не менее — дело божественное (гез <3шпа), так что древние
называли
ее и этим именем. Поэтому и сам человек, посвященный и обещанный Богу,
есть жертва, насколько он умирает для мира, чтобы жить для Бога. К
милосердию же относится и то, что каждый совершает над самим собою.
Поэтому написано: благоутождая Богу,
456
милосердствуй о душе своей (Сир. XXX, 24). Даже тело наше становится
жертвой, когда мы очищаем его умеренностью, если делаем это так, как
должны делать ради Бога, т. е. предавая свои члены не греху в орудие
неправды, а Богу в орудия праведности (Рим. VI, 13). Убеждая поступать
так, апостол говорит: «Умоляю вас, братия, милосердием Божиим,
представьте
тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного
служения вашего» (Рим. XII, 1). Если же тело, которым душа пользуется
как
последним слугой или инструментом, становится жертвой, когда правильное
и
доброе пользование им имеет отношение к Богу, то во сколько же раз более
становится жертвой сама душа, когда она возносится к Богу так, что,
воспламенившись любовью к Нему, снимает с себя образ мирской похоти, и,
подчинившись Ему, как бы преобразуется по Его непреложному образу,
угождая
Ему тем, что получила от красоты Его? «Не сообразуйтесь с веком сим, —
продолжает апостол, — но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы
вам
познавать, что (есть) воля Божия, благая, угодная и совершенная» (Рим.
XII, 2).
Итак, если истинные жертвы суть дела милосердия или к нам самим, или к
ближним, имеющим отношение к Богу; дела же милосердия совершаются не
иначе, как ради того, чтобы мы освободились от злополучия и стали
блаженными, что достигается только при помощи блага., о котором сказано:
«А мне благо приближаться к Богу» (Пс. 1ХХП, 28), то само собой следует,
что весь этот искупленный град, т. е. собор и общество святых,
приносится
во всеобщую жертву Богу тем великим Священником, Который принес и самого
Себя за нас в страдании в образе раба, чтобы мы для такой Главы были
телом. Этот образ раба Он принес в жертву; в нем принес Он и самого
Себя;
в силу этого образа Он — Посредник: в нем Он и Священник, и Жертва.
Поэтому, увещая, чтобы мы представили свои тела в жертву живую, святую,
благоугодную Богу, в разумное служение Богу, — чтобы не
457
сообразовывались с веком сим, но преображались обновлением ума своего,
чтобы познавать, в чем состоит воля Божия и в каком отношении сами мы
составляем благую, угодную и совершенную жертву, апостол говорит: «По
данной мне благодати, всякому из вас говорю: не думайте о себе более,
нежели должно думать; но думайте скромно, по мере веры, какую каждому
Бог
уделил. Ибо, как в одном теле у нас много членов, но не у всех членов
одно
и то же дело, так мы многие составляем одно тело во Христе, а порознь
один
для другого члены» (Рим. XII, 3—5). «Мы многие составляем одно тело во
Христе». Вот жертва христианская! Это-то Церковь и выражает известным
для
верующих таинством алтаря, которым показывается ей, что в том, что
приносит, приносится она сама.
ГЛАВА VII
Так как бессмертные и блаженные существа, обитающие в небесных жилищах и
вместе утешающиеся общением со своим Творцом, вечностью Которого они
крепки, истиной непоколебимы, дарами святы, любят нас, смертных и
злополучных, из милосердия, чтобы мы стали бессмертными и блаженными, то
они не желают, конечно, чтобы жертву мы приносили им, а не Тому, Кому
вместе с нами и они сами приносят жертву. С ними составляем мы один град
Божий, к которому обращены слова псалма: «Славное возвещается о тебе,
град
Божий!» (Пс. ЬХХХУ!, 3). Одна часть его, которая в нас, странствует;
другая, которая в них, подает помощь. Из этого горнего града, в котором
законом служит умная и непреложная воля Божия, из этого в своем роде
сената (сипа), — так как в нем пребывает забота (сига) о нас, — снизошло
к
нам при посредстве ангелов то святое Писание, в котором сказано:
«Приносящий жертву богам, кроме
458
одного Господа, да будет истреблен» (Исх. XXII, 20). Это Писание, этот
закон, эти заповеди подтверждаются столькими чудесами, что совершенно
очевидно, кому хотели бы видеть нас приносящими жертву те бессмертные и
блаженные существа, которые желают нам того же, чего и себе.
ГЛАВА VIII
Если бы я обратился к давно минувшим временам, то вынужден был бы
рассказывать гораздо пространнее, чем это нужно, о том, какие совершены
были чудеса в подтверждение обетовании Божиих, которыми Бог за тысячу
лет
предсказал Аврааму, что в семени его благословятся все будущие народы
(Быт. XVIII, 18). Кто, в самом деле, не удивится тому, что бесплодная
жена
Авраама родила сына в таких преклонных летах, когда уже не может рожать
и
плодовитая женщина; что при жертвоприношении того же Авраама пламя,
явившееся с неба, прошло между разделенными надвое жертвами (Быт. XV,
15);
что ангелами, которых Авраам гостеприимно принял как людей и от которых
получил обетование о будущем потомстве, была ему предсказана гибель
содомян от небесного огня (Быт. XVIII, 20); что теми же самыми ангелами
возвещено было чудесное от этой погибели спасение сына его брата, Лота
(Быт. XIX, 17), жена которого, оглянувшаяся в пути назад, превращена
была
мгновенно в соль, таинственно поучая тем, что на пути спасения никто не
должен желать прошлого?
А сколько чудесного было совершено Моисеем в Египте для освобождения
народа Божия от ига рабства, причем дозволено было совершить некоторые
чудеса и волхвам фараона, т. е. египетского царя, угнетавшего этот
народ,
чтобы тем чудеснее побеждены были они Моисеем (Исх. VII, 10)? Они
действовали при помощи волхвований и чародейства, которым
459
преданы злые ангелы, т. е. демоны; но Моисей с помощью ангелов легко
превзошел их, будучи настолько же могущественнее их, насколько и
праведнее
во имя Господа, сотворившего небо и землю. Затем, когда на третьей казни
искусство волхвов оказалось бессильным, Моисеем по великому и
таинственному распоряжению было произведено десять казней, которыми
жестокие сердца фараона и египтян доведены были до согласия отпустить
народ Божий. Но они тотчас же раскаялись, и когда выступили вслед за
вышедшими евреями, а евреи проходили по расступившемуся морю как по
суше,
были покрыты и потоплены сомкнувшимися снова волнами (Исх. XIV, 22).
Что сказать о тех чудесах, которые дивным божественным действием
совершены
были в то время, когда тот же народ странствовал в пустыне, — о том, как
вода, которую нельзя было пить, потеряла свой горький вкус и утоляла
жаждущих, когда по велению Божию в нее положено было дерево (Исх. XV, 2
5); как для голодных сходила с неба манна (Исх. XVI, 14), которая, если
собирали ее сверх указанной меры, гнила и червивела, а собранная
накануне
субботы в двойном количестве (так как в субботу собирать не
дозволялось),
не подвергалась ни малейшему гниению; как в то время, когда явились
желавшие мяса, которым, казалось, невозможно было удовлетворить такое
множество народа, стан наполнился птицами, и желавшие мяса насытились им
до отвращения (Числ. XI, 31); как вышедшие навстречу евреям враги,
перекрывшие им путь и вступившие с ними в сражение, по молитве Моисея,
простершего свои руки наподобие креста, были разбиты, причем не погиб ни
один еврей (Исх. XVII, 11); как явившиеся в народе Божием мятежники,
отделившиеся от свыше учрежденного общества, для видимого примера
невидимой кары поглощены были разверзшейся землей живыми (Числ. XV, 32);
как камень по удару жезла источил обильные воды (Исх. XVII, 6); как
умиравшие от смертоносных укусов змей, бывших
460
справедливейшим наказанием за грехи, выздоравливали, когда взирали на
повешенного на дерево медного змия (Числ. XXI, б—9), так что змий этот
был
и помощью для угнетенного бедствием народа, и вместе с тем знаком
смертью
разрушенной, как бы ко кресту пригвожденной смерти? Этого змия,
сохраненного в память события, потом, когда заблуждающийся народ начал
его
почитать как идола, уничтожил к великой похвале за свое благочестие царь
Езекия, служивший Богу своей религиозной властью (IV Цар. XVIII, 4).
ГЛАВА IX
Такие и многие другие им подобные чудеса (рассказывать обо всех их
заняло
бы слишком много времени) совершались к прославлению почитания единого
Бога и к запрету культа многих богов! И совершались они силой простой,
соединенной с благочестивым упованием веры, а не волхвованиями и
прорицаниями, составленными по правилам науки, измышленной нечестивым
любопытством, — науки, известной или под именем магии, или под более
мерзким названием гоэтии, или под названием более почетным — теургии.
Такие названия дают этой науке те, которые стараются установить в этого
рода вещах различие, и из людей, преданных непозволительным искусствам,
одних считают заслуживающими осуждения, а именно тех, которых считают
преданными гоэтии и которых народ называет просто: злодеями; а других
хотят представить заслуживающими похвалы, именно тех, которые занимаются
теургией; хотя как те, так и другие одинаково преданы лживым обрядам
демонов, выдаваемых за ангелов.
Так, некоторое якобы очищение души через теургию допускает и Порфирий,
хотя делает это осторожно и, так сказать, стыдливо; он не признает, что
это искусство возвращает
461
кого-нибудь к Богу. Он явно колеблется между двумя сменяющими друг друга
настроениями: пороком святотатственного любопытства и воспоминанием о
внушениях философии. То он убеждает остерегаться этой науки, как науки
ложной, по своему действию вредной и преследуемой законами; то, как бы
делая уступку ее почитателям, говорит, что она полезна для очищения если
не умной части души, которой воспринимаются истины духовных предметов,
не
имеющих ничего телесного, то по крайней мере части душевной, которой
воспринимаются образы телесных предметов. Посредством теургических
освящений, называемых телетами, говорит он, эта часть души делается
способной к сношению с духами и ангелами и к видению богов. Но для умной
стороны души, как сознается он сам, от теургических телетов не
получается
никакого очищения, которое делало бы ее способной к видению Бога и к
восприятию того, что существует действительно. Отсюда понятно, каких
богов
или какое видение получается от теургических освящений, если в нем, как
сознается Порфирий, не видно того, что существует действительно. Затем,
по
его словам, разумная (или, как он предпочитает говорить, — умная) часть
души может проникать в высшую область, хотя бы ее душевная часть и не
была
очищена никакой теургической наукой; часть же душевная, хотя и очищается
теургами, но не настолько, чтобы могла достигать бессмертия и
блаженства.
Итак, хотя он различает демонов и ангелов, говоря, что демонам
принадлежат
места воздушные, а ангелам — эфирные или огненные; хотя убеждает
пользоваться дружелюбием всякого демона, чтобы с его помощью каждый
после
смерти мог хоть немножко подняться от земли, утверждая, с другой
стороны,
что к высшему сообществу ангелов приводит другой путь; однако он
достаточно ясно указывает
462
на то, что следует избегать общения с демонами, когда говорит, что душа,
терпя после смерти наказания, с ужасом отвращается от культа демонов,
которыми была обманута. При этом он не мог отрицать, что теургия,
которую
он выставляет как бы примирительницей с богами и ангелами, является
орудием таких сил, которые или сами ненавидят, или служат искусству
людей,
ненавидящих очищение души. Он приводит по этому предмету жалобу
какого-то
халдея. «Один добродетельный человек в Халдее, — говорит он, — жалуется,
что успехи его в великом подвиге очищения души становятся тщетными по
той
причине, что проникнутый ненавистью к нему и весьма сведущий в этом деле
человек заклял священными заклинаниями силы, чтобы они не слушали его
молений. Таким образом, — замечает Порфирий, — тот заклял, а этот не
разрешил». Из этого его примера видно, что теургия представляет собою в
руках богов и людей искусство совершать как доброе, так и худое, — что
даже и боги испытывают те волнения и страсти, которые Апулей приписывает
демонам и людям, отделяя богов от людей только высотой эфирных престолов
и
защищая по этому предмету мнение Платона.
ГЛАВАХ
Вот и другой платоник, которого считают еще более ученым, Порфирий,
говорит, что посредством какого-то теургического знания могут стать
орудием страстей и подчиниться душевным волнениям сами боги; потому что
их
можно священными молитвами заклясть и заставить бояться подавать душе
очищение; причем требующий зла может навести на них такой ужас, от
которого посредством того же теургического знания не в состоянии
освободить их и предоставить возможность оказать благодеяние другой,
просящий блага.
463
Кто, кроме самого несчастнейшего раба демонов и человека, решительно
чуждого благодати истинного Освободителя, не поймет, что все, это —
измышления лживых демонов? Ведь если бы люди имели на этот раз дело с
богами добрыми, у последних больше веса имел бы тот, кто желал очищения
души, чем тот, кто этому препятствовал. А если бы человек, о котором шла
речь, показался богам недостойным очищения души, они во всяком случае
должны были бы отказаться от содействия ему не из робости перед злобным
теургом или, как говорит Порфирий, из страха перед более сильным
божеством, а по свободному волеизъявлению.
А между тем, удивительное дело: этот добродеятельный халдей, желавший
очистить душу теургическими обрядами, не нашел никакого высшего бога,
который или навел бы на оробевших богов еще больший ужас и принудил бы
их
этим помочь в добром деле, или укротил бы держащего их в страхе бога и
тем
дал бы им свободу делать добро; если, разумеется, у самого
добродеятельного теурга не нашлось заклинаний, посредством которых он
мог
бы очистить прежде самих богов, призываемых им в качестве очистителей
души, от язвы этого страха! Ибо почему же нельзя допустить такого
могущественнейшего бога, которым бы они были очищены, если может быть
допущен такой, которым они были устрашены? Или разве бог, который
принимает моления человека со злобным сердцем и страхом удерживает богов
от благодеяний, есть, а бога, который бы выслушивал молитвы человека с
сердцем доброжелательным и освобождал богов от опасения оказывать помощь
в
добре, нет?
Так вот какова эта знаменитая теургия, вот каково это пресловутое
очищение
души! В ней более вымогает нечистая ненависть, чем вымаливает чистая
доброжелательность. Не побуждает ли она остерегаться и отворачиваться от
лживости злых духов и слушать
464
спасительное учение! А что занимающиеся этими мерзкими очищениями,
совершаемыми посредством святотатственных обрядов, видят будто бы очами
/
очищенного духа некоторые, по словам Порфирия, прекрасные образы ангелов
ли, или богов (если только, впрочем, они видят что-нибудь подобное), так
это то, о чем говорит апостол: «И не удивительно: потому что сам сатана
принимает вид Ангела света» (II Кор. XI, 14). Эти видения есть дело
того,
кто, желая уловить несчастные души мерзкими обрядами многих и ложных
богов
и отвратить их от почитания истинного Бога, которым они единственно
очищаются и спасаются, подобно тому, как говорится о Протее: В различных
является видах", то преследует как враг, то лживо приходит на помощь, но
вред причиняет и там и здесь.
ГЛАВА XI
Гораздо лучше рассуждает этот Порфирий в своем письме к египтянину
Анебону, в котором под видом человека, ищущего вразумления и ответа на
занимающие его вопросы, разглашает и опровергает святотатственные
знания.
Хотя в письме этом он делает неблагоприятный отзыв о всех демонах,
говоря,
что они по безрассудности вбирают в себя влажные испарения и потому
живут
не в эфире, а в воздухе под луной и на самой луне; но ту лживость и
злобу,
то непотребство, которые справедливо возмущали его, не осмеливается
приписывать всем демонам. Так, вслед за другими, он называет некоторых
из
них демонами благосклонными, хотя всех признает неразумными. С другой
стороны, он выражает
465
удивление, что жертвы не только привлекают богов, но и принуждают их и
заставляют насильно делать то, чего хотят люди; и если различие между
богами и демонами заключается в телесности и бестелесности, то каким-де
образом можно считать богами солнце, луну и прочие видимые небесные
светила, которые, по его мнению, несомненно телесны; а если они боги, то
каким образом одни из них называются благодетельными, а другие злобными,
и
каким образом, будучи телесными, они присоединяются к бестелесным.
Он также задает, как бы сомневаясь, вопрос и о том, обладают ли
прорицатели и люди, совершающие некоторые чудеса, более могущественной
душой, или к ним приходят извне какие-то духи, с помощью которых они
бывают в состоянии совершать эти чудеса. Со своей стороны он считает
более
вероятным предположение, что эти духи приходят извне, потому что
упомянутые люди связывают некоторых, отпирают замкнутые двери, совершают
другие подобного рода чудеса, употребляя для этого камни и травы.
Поэтому,
по словам его, иные полагают, что существует какой-то особый род
существ,
исполняющий в подобных случаях человеческие желания, — род по своей
природе лукавый, являющийся под всевозможными формами и образами,
принимающий вид то богов, то демонов, то душ умерших людей; что именно
он
и делает все то, что кажется добрым или худым, хотя в истинно добром не
оказывает никакой помощи, даже не имеет представления о нем; ревностных
же
поборников добродетели вынуждает достигать его путем тяжких испытаний и
жертв, всячески вредит им и мешает; что, наконец, он преисполнен
дерзости
и гордости, услаждается смрадом, увлекается лестью.
Все это об этом роде лживых и злых духов, которые входят в душу человека
извне и потешаются над усыпленными и бодрствующими человеческими
чувствами, Порфирий
466
высказывает не как положительные свои убеждения, а как остроумные
предположения или вещи сомнительные, утверждая, что якобы так думают
другие. Такому философу трудно и постигнуть, и с уверенностью
опровергнуть
всю эту дьявольщину, которую любая старушка-христианка узнаёт сразу и
презирает с полной свободой. А может быть, он опасался оскорбить того,
кому писал, т. е. Анебона, знаменитейшего жреца этого культа, равно как
и
других поклонников подобных вещей, как вещей божественных и относящихся
к
почитанию богов.
Вытекают, однако же, сами собою (и он, как бы подвергая их исследованию,
упоминает о них) такие вещи, которые, по здравом размышлении, не могут
быть приписаны никому, кроме злых и лживых сил. Так, он спрашивает,
почему
те, к которым обращаются с молитвой, как к лучшим, вынуждаются, как
худшие, исполнять несправедливые человеческие распоряжения? Почему не
выслушивают они молитв возбужденного нечистой страстью, хотя сами, не
задумываясь, подталкивают того или иного на кровосмешение? Почему
приказывают своим жрецам удаляться от животных из опасения, как бы не
оскверниться испарениями тела, а между тем сами привлекаются как другими
испарениями, так и смрадом жертвенных животных, — служителю возбраняют
прикасаться к трупам, а сами по большей части чествуются трупами? Что
значит, что человек, подверженный какому-либо пороку, угрожает этим не
демону или какой-нибудь душе умершего, а солнцу, луне и вообще какому бы
то ни было небесному светилу, и наводит на них ложный страх, чтобы
добиться от них истины? Угрожают и небу вступить с ним в борьбу,
высказывают и другие такого рода невозможные для человека вещи, чтобы
боги, как самые бессмысленные дети, испугавшись этих ложных и смешных
угроз, исполняли то, что им приказывается.
467
Он также говорит, что некий Херемон, человек весьма сведущий в такого
рода
священных, или лучше — святотатственных вещах, писал, будто обряды,
совершаемые у египтян, имеют чрезвычайную силу и заставляют богов делать
то, что им приказывают посредством громко высказываемого недовольства
Исидой или мужем ее Осирисом, когда заклинающий человек угрожает
разгласить таинства или уничтожить культ, и в последнем случае даже
разорвать на части Осириса, если они не исполнят приказаний. Порфирий не
без основания удивляется, что человек расточает богам такие пустые и
бессмысленные угрозы, и богам не каким-нибудь, а небесным и сияющим
лучезарным светом; и его угрозы не остаются -без последствий, но имеют
принудительную силу и, наводя ужас, заставляют исполнять то, чего он
желает. Но при этом, под видом человека удивляющегося и исследующего
причины подобных вещей, он дает понять, что делают это те духи, род
которых, якобы следуя чужому мнению, он описал выше, — духи лживые не по
природе, как полагает он, а по испорченности, которые принимают вид
богов
и душ умерших людей и не являются только в виде демонов, а в
действительности суть именно демоны. И все то, что кажется ему
совершающимся на земле людьми с помощью различных средств, приводящих в
действие способные к тому силы: с помощью трав, камней, животных,
каких-либо звуков и слов, разных выдумок и штук, даже наблюдений за
движениями звезд в обращении неба, — все это — дело этих же самых
демонов,
глумящихся над покорными им душами и обращающих человеческие заблуждения
в
потешные для себя забавы.
Итак, Порфирий или в самом деле испытывал сомнения и исследовал подобные
вещи и потому упоминал о том, что служит к изобличению и опровержению, и
представлял все это делом не тех сил, которые помогают нам в деле
приобретения блаженной жизни,
468
а демонов-обманщиков; или же (чтобы быть лучшего мнения об этом
философе)
не хотел преданного подобным заблуждениям египтянина, мнившего себя
человеком, знающим нечто великое, обижать, так сказать, гордым
авторитетом
ученого и смущать открытым спором, а хотел вызвать его на обсуждение
этих
вещей под видом смиренного человека, исследующего и желающего поучиться,
—
хотел показать ему, насколько нужно презирать и даже избегать этого.
Наконец, уже в заключении письма, он просит египтянина разъяснить ему,
какой путь указывает египетская мудрость к блаженной жизни. При этом,
между прочим, он говорит, что те, по-видимому, напрасно ищут мудрости,
которые обращаются к богам для того, чтобы тревожить божествен* ный ум
или
ради достижения преходящих благ, или ради приобретения имущества, или
ради
браков, или ради торговли, или ради чего-либо еще в подобном роде. Да и
сами божества, к которым они обращаются, хотя и предсказывают о прочих
вещах нечто истинное, но поскольку не дают относительно блаженства
никаких
верных и достаточно пригодных указаний, суть не боги и даже не добрые
демоны, но или тот род, который называется лживым, или же чистейший
человеческий вымысел.
ГЛАВА XII
Но поелику посредством этих знаний творятся такие вещи, которые
превышают
человеческие возможности, то остается предположить, что предсказываемое
и
совершаемое, по-видимому, чудесно и говорит об участии некоей силы как
бы
свыше, но не относится при этом, однако, к почитанию единого Бога, быть
в
общении с Которым составляет единственное блаженнотворящее благо, как
это
признают и с достаточной основательностью доказывают и платоники; (все
это) благоразумие требует считать глумлением со стороны злых демонов
469
и лукавыми ловушками, которые надлежит устранять истинным благочестием.
Относительно же тех чудес, которые совершаются или через ангелов, или
каким-либо иным сверхъестественным образом, но так, что обращают умы к
почитанию и к религии единого Бога, в Котором одном заключается
блаженная
жизнь, — относительно этих чудес надлежит веровать, что они совершаются
действием Божиим теми и через тех, которые нас любят истинно и
благочестиво. При этом не следует слушать тех, которые не признают, что
невидимый Бог совершает видимые чудеса. Ведь и по их мнению сотворил же
Бог мир, видимость которого они ни в коем случае не могут отрицать. А
все,
что ни совершается чудесного в этом мире, все это — несомненно меньше,
чем
весь этот мир, т. е. небо, земля и все, что в них существует; все это
сотворено, конечно, Богом. И как сам сотворивший, так и способ, которым
Он
сотворил, сокровенны и непостижимы для человека.
Итак, хотя чудеса видимой природы и потеряли свою цену по той причине,
что
мы их видим постоянно, однако, если обратить на них мудрое внимание, они
окажутся удивительнее самого необыкновенного и редкого (чуда). Да и сам
человек представляет собою большее чудо, чем всякое чудо, совершаемое
человеком. Поэтому Бог, сотворивший видимые небо и землю, не гнушается
творить видимые чудеса на небе и на земле, посредством которых
возбуждает
к почитанию невидимого Себя душу, еще преданную видимым предметам; но
где
и когда сотворить их, непреложный совет для этого находится в Нем самом,
в
планах Которого все будущие времена суть времена уже существующие. Ибо,
давая движение временным предметам, сам Он не движется во времени; что
должно быть совершено, Он знает так же, как и совершенное; внимает
призывающим так же, как видит и имеющих призывать. И когда внимают
ангелы
Его, внимает в них Он как в истинном,
470
нерукотворенном Своем храме, как внимает и в святых людях Своих; во
времени осуществляются Его же веления, предусмотренные Его вечным
законом.
ГЛАВА XIII
Не следует смущаться, что, будучи невидимым, Он, как повествуется, часто
являлся праотцам. Ибо как звук, при посредстве которого слышится мысль,
возникающая в безмолвии сознания, не есть то, что есть сама эта мысль;
так
и тот образ, в котором был видим Бог, невидимый по природе, не был тем,
что есть Он сам. И тем не менее в телесном образе был видим сам Бог, как
в
звуке голоса слышится сама мысль. Знали и праотцы, что, видя в телесном
образе невидимого Бога, они видели не то, чем Он был. Так, Моисей
разговаривал с Ним (лицом к лицу), и, однако, же просил: «Если я
приобрел
благоволение в очах Твоих, то молю: открой мне путь Твой, дабы я познал
Тебя» (Исх. XXXIII, 1 У). Поэтому, когда надлежало грозным образом
объявить через ангелов закон Божий и объявить не одному человеку или
немногим мудрецам, а целому роду и многочисленному народу, то перед этим
народом совершены были великие чудеса на горе, где этот закон был дан
через посредство одного в присутствии множества людей, стоявших в страхе
и
ужасе перед тем, что совершалось. Ибо израильский народ поверил Моисею
не
так, как поверили лакедемоняне своему Ликургу, думая, будто те законы,
которые были им составлены, он получил от Юпитера или Аполлона. Когда
еврейскому народу давался закон, которым повелевалось почитать единого
Бога, то в присутствии самого народа, — насколько божественное
провидение
посчитало это нужным, — чудесными явлениями и землетрясениями было
показано, что при этом даровании закона тварь служила Творцу.
471
ГЛАВА XIV
Как идет правильно поставленное образование одного человека, так и
образование рода человеческого, насколько это касалось народа Божия,
совершалось в известные периоды времени, как бы по возрастам, возводя
его
от временного и видимого к пониманию вечного и невидимого; так что и в
то
время, когда в качестве божественных обещались видимые награды, все же
заповедалось почитание единого Бога, чтобы человеческий ум даже ради
самых
земных благодеяний преходящей жизни не покорствовал никому, кроме
истинного Творца души и Господа. Ибо никто, кроме безумного, не станет
отрицать, что все, чем могут служить людям или ангелы, или люди,
находится
во власти единого Всемогущего.
Как известно, о провидении рассуждал и платоник Плотин: он говорил, что
от
высочайшего Бога, красота которого непостижима и невыразима для
человека,
оно простирается до самых земных и низших предметов; и, приводя в
качестве
примера красоту маленьких цветов и листочков, утверждал, что все это,
столь презренное и скоропреходящее, не могло бы иметь такого
совершенства
форм, если бы не получало образования оттуда, где пребывает непостижимая
и
непреложная, все в себе содержащая форма*. На это указывает и Господь
Иисус, когда говорит: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни
трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не
одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня
есть, а завтра брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас,
маловеры!» (Мф. VI, 28—30). Итак, хорошо, что человеческая душа, еще
нетвердая вследствие земных желаний, учится даже тех низших благ,
которых
желает
' Плотин. Эннеады. «О провидении» (III, 2; III, У).
472
временно, которые необходимы только для земной преходящей жизни и
достойны
презрения по сравнению с вечными благами будущей жизни, ожидать только
от
единого Бога, чтобы при желании даже и этого рода благ она не
отклонялась
от Того, к Кому приходит она путем презрения и отречения от них.
ГЛАВА XV
Итак, божественному провидению было угодно расположить течение времен
таким образом, что, как я сказал и как читаем в Деяниях апостольских,
закон о почитании единого Бога дан был «при служении Ангелов» (Деян.
VII,
53). В лице их (ангелов) видимо являлся сам Бог, — не Своей субстанцией,
для поврежденных очей остающейся всегда невидимой, но посредством
известных признаков через подчиненную Творцу тварь; и говорил
членораздельными звуками человеческого языка во времени Тот, Кто по
природе своей не телесно, а духовно, не чувственно, а разумно, не
временно, а, так сказать, вечно не начинает и не перестает говорить; и
говорил такое, что слушают ушами не тела, а ума Его служители и
вестники,
которые, будучи бессмертно блаженными, наслаждаются Его непреложной
истиной, — слушают, что должно быть сделано, и немедленно и без
каких-либо
затруднений проводят в область видимого и чувственного. Но закон этот
был
дан применительно к условиям времени, так что, как сказано,
первоначально
содержал в себе земные обетования, прообразовывавшие собою обетования
вечные, которые видимыми таинствами совершали многие, но понимали
немногие. Почитание же единого Бога предписывалось там яснейшими
свидетельствами и закона, и природы; и предписывалось почитание единого
не
из числа многих, а Того единого, Кто сотворил небо и землю, всякую душу
и
всякий дух, который не есть то, что сам Он. Ибо Он — Творец, а это все
сотворено и нуждаетс
473
в сотворившем для того, чтобы существовать и поддерживаться в добром
состоянии.
ГЛАВА XVI
От каких же ангелов должны мы ожидать блаженной и вечной жизни? От тех
ли,
которые желают, чтобы их почитали религиозным образом, требуя себе
культов
и жертвоприношений; или же от тех, которые говорят, что все это
почитание
приличествует Богу-Творцу, учат, что истинное благочестие должно все это
воздавать Тому, от созерцания Которого они блаженны сами и обещают быть
блаженными и нам? Это созерцание Бога есть созерцание такой красоты и
достойно такой любви, что человека, одаренного в изобилии всевозможными
благами, но этого блага лишенного, Плотин безо всякого колебания
называет
человеком самым несчастным. Поэтому если одни из ангелов возбуждают
чудесными знамениями к почитанию Бога, а другие — к почитанию самих
себя,
и притом так, что первые запрещают почитание последних, а эти не
осмеливаются запрещать почитание Бога, то пусть скажут нам платоники или
какие бы там ни были философы, теурги, или лучше — периурги (ибо все эти
знания более достойны такого названия), каким из этих ангелов должны мы
верить больше?
Затем пусть скажут нам люди, если только в них есть хоть немного
природного смысла, благодаря которому они созданы, как существа
разумные,
— пусть, говорю, скажут: тем ли богам или ангелам должны мы приносить
жертвы, которые приказывают приносить их себе самим, или же Тому
единому,
Которому повелевают приносить воспрещающие приносить их и себе, и
другим?
Если бы даже ни те, ни другие из них не совершали чудес, а одни-
474
приказывали бы приносить жертвы себе, другие же воспрещали бы приносить
себе, а велели бы приносить только одному Богу, то благочестие само
должно
было бы усмотреть, что в этом случае происходит от гордости и что — от
истинной религии.
Скажу даже больше: если бы на человеческий ум действовали чудесами
только
те ангелы, которые жертв требуют себе, а те, которые это воспрещают и
велят приносить жертвы только одному Богу, решительно не были бы одарены
силой совершать чудеса, то и в таком случае авторитет этих последних
должен был бы быть поставлен выше; не по указанию, конечно, телесного
чувства, а на основании разума. Если же Бог в подтверждение изрекаемой
Им
истины устроил так, что через этих бессмертных вестников, проповедующих
не
о гордости своей, а о Его величии, творил чудеса даже большие,
несомненнейшие и яснейшие, чтобы те, которые жертв требуют себе, не
могли
легко склонять к ложной религии людей благочестивых, но еще не окрепших,
представляя их чувствам нечто изумительное; то кто же будет настолько
безумным, чтобы не видеть истины, которой он должен следовать, там, где
он
находит больше такого, что возбуждает его удивление?
В самом деле, чудеса языческих богов, о которых рассказывает нам история
(я понимаю под ними не те чудовищные явления, которые время от времени
совершаются по сокровенным, предустановленным и узаконенным божественным
провидением мировым причинам, и которые, как утверждает лживая хитрость
демонов, якобы предотвращаются и умиротворяются демонскими обрядами,
как-то: необыкновенные рождения животных или чрезвычайные явления на
небе
и на земле, то наводящие только ужас, то причиняющие действительный
вред;
а те чудеса, которые очевидно совершаются силой и властью этих богов,
как
рассказывается, например, что изображения богов-пенатов, которые
бежавший
475
Эней вывез из Трои, переходили с места на место; что Тарквиний пересек
бритвой оселок; что эпидаврский змей пристал в качестве спутника к
Эскуланию, плывшему на корабле в Рим; что корабль, на котором везли
кумир
фригийской Матери, несмотря на все усилия людей и волов остававшийся
неподвижным, сдвинула с места и потащила в доказательство своего
целомудрия одна женщина, зацепив его поясом; что дева-весталка, которую
подозревали в нарушении целомудрия, устранила это подозрение, наполнив
решето водой из Тибра и не пролив ее), — все эти и подобные им чудеса ни
в
каком отношении не могут сравниться по своей силе и величию с теми
чудесами, которые, как мы читаем, совершались в народе Божием. Во
сколько
же раз менее могут сравниться с ними те, которые признаны запрещенными и
подлежащими уголовному наказанию законами самих этих народов, которые
почитают подобных богов, т. е. чудеса магические или теургические? Очень
многие из них, мерещась, обманывают человеческие чувства, издеваясь над
ними представлением несуществующих образов, как бывает, например, когда
сводят с неба луну, как говорит Лукан: Пока она пеной покроет взошедшие
только посевы'.
А если некоторые, по действительности своей, и кажутся подходящими к
иным
действиям, совершаемым благочестивыми, то цель, которая отличает их,
дает
видеть, что наши несравненно их выше. Те чудеса указывают на многих
богов,
которые тем менее должны почитаться жертвами, чем более они требуют их;
а
наши указывают на единого Бога, Который свидетельствами Своих Писаний и
возбранением такого рода жертв показывает, что Он не нуждается ни в чем
подобном.
476
Итак, если ангелы требуют жертв себе, то выше их должны быть поставлены
те
ангелы, которые этих жертв требуют не себе, а Богу, Творцу всего,
Которому
сами служат. Этим они показывают, насколько искренне любят нас, когда
желают, чтобы мы были покорны Тому, от лицезрения Которого они блаженны
сами, и чтобы достигли Того, от Кого сами они не отступили. Если же
ангелы, которые желают, чтобы жертвы приносились не единому Богу, а
богам
многим, требуют жертв не себе, а тем богам, ангелами которых они
являются,
то даже и в этом случае выше них должны быть поставлены те ангелы,
которые
суть ангелы единого Бога богов и которые велят приносить жертвы Ему
одному, а всякому другому воспрещают, — коль скоро из тех никто не
запрещает приносить жертвы Тому, Кому одному велят приносить эти. Но
если
те не суть ни ангелы добрые, ни ангелы добрых богов (как с полной
ясностью
это показывает их горделивая лживость), а суть злые демоны, требующие,
чтобы жертвами мы чтили не единого и высочайшего Бога, а их самих, то
где
должны мы искать против них помощи, как не в едином Боге, Которому
служат
ангелы добрые, — ангелы, повелевающие служить жертвоприношениями не
себе,
а Богу, жертвой Которому мы должны быть и сами?
ГЛАВА XVII
Далее, данный в ангельских изречениях закон Божий, в котором велелось
чтить религиозными установлениями единого Бога богов и воспрещалось
почитание прочих богов, положен был в ковчеге, который был назван
ковчегом
завета. Этим названием давалось понять, что не Бога, Которого чтили
всеми
теми жертвоприношениями, заключал или содержал в себе этот ковчег, когда
с
места ковчега давались Его ответы и некоторые доступные чувствам
человека
знамения; но что отсюда изрекались заветы Его воли
477
А когда закон был написан на каменных скрижалях и положен, как я
упомянул,
в ковчег, который во время странствования по пустыне с должным
благоговением носили священники вместе со скинией, называемой также
скинией завета (Исх. XIII, 21), было новое знамение, состоявшее в том,
что
днем являлось облако, которое ночью светилось, как огонь. Когда это
облако
двигалось, двигался и стан, а когда оно останавливалось, останавливался
и
стан (Исх. ХЬ, 34). Кроме этих знамений, о которых я сказал, и голосов,
которые слышались с места, где находился ковчег, в пользу этого закона
свидетельствовали и другие великие чудеса. Так, когда при вступлении в
обетованную землю завета его несли через Иордан, то река, остановившись
в
верхней части, дала возможность пройти по суше и ковчегу, и народу (Нав.
III, 1). Затем стены города, который, по обычаю язычников почитая многих
богов, встретил евреев враждебно, мгновенно пали, когда вокруг него
обнесен был семь раз ковчег; хотя к стенам не прикасалась ни одна рука и
их не разбивала ни одна стенобитная машина (Нав. VI, 19). После этого,
когда евреи уже были в обетованной земле и тот же ковчег за их грехи был
взят в плен врагами, взявшие его в плен поместили его с честью в храм
наиболее почитаемого своего бога, и выйдя, заперли; но с наступлением
утра
нашли идола, которому молились, ниспровергнутым и обезображенным (I Цар.
V, 1). Затем, смущенные чудесами и постыднейшим образом наказанные, они
возвратили ковчег завета тому народу, у которого он был взят. И как
возвратили! Они положили его на колесницу, впрягли в нее молодых коров,
отлучив от них сосавших их телят, и дозволили им идти куда хотят, желая
испытать этим силу Божию. И вот телицы, неуклонно направляя свой путь к
евреям и не откликаясь на мычание голодных детенышей, сами привезли
великую святыню к ее почитателям (I Цар. VI, 7).
478
Такие и подобные им чудеса были малыми для Бога, но великими для
спасительного устрашения и научения смертных.
Мы хвалим философов, в особенности платоников, как державшихся по
сравнению с другими более здравого образа мыслей, за то, что они, как я
упоминал ранее, учили, что божественное провидение печется даже о земных
и
низменных предметах; они основывались при этом на гармонической красоте,
замечаемой не только в телах животных, но даже и в растениях. Во сколько
же раз очевиднее свидетельствуют о Божестве эти чудеса, которыми
сопровождается проповедь о Нем? А эти чудеса подтверждают ту религию,
которая запрещает приносить жертвы всему небесному, земному и
преисподнему, но велит приносить их только единому Богу, Который один
делает нас блаженными, любя нас и будучи любим нами, — Который, отводя
определенные времена для жертвоприношений и предсказывая их изменения на
лучшие через наилучшего Священника Своего, свидетельствует тем, что Он
не
желает этих жертв, а указывает ими на лучшие; и указывает не для того,
чтобы этого рода почестями возвыситься Самому, а для того, чтобы,
воспламенив огнем любви к Нему, возбудить нас к почитанию Его и к
соединению с Ним, что составляет благо для нас, а не для Него.
ГЛАВА XVIII
Но, быть может, кто-нибудь скажет, что эти чудеса ложны, что их не было
и
что написанное о них — обман? Говорящий так, если он отрицает любую
возможность верить относительно этого предмета каким бы то ни было
книгам,
может сказать и о богах вообще, что они не заботятся о смертном. Ибо
почитать себя они заставили не чем иным, как именно силой чудесных
действий, о которых рассказывает история язычников, боги которых в -
состоянии
479
были выказать себя скорее заслуживающими удивления, чем доказать свою
полезность. Поэтому в настоящем своем сочинении, десятая книга которого
находится теперь у нас под руками, мы поставили своей задачей
опровергать
не тех, которые отрицают всякую божественную силу или утверждают, что
она
не охраняет человеческих дел; но тех, которые нашему Богу, Творцу
святого
и славнейшего града, предпочитают своих богов, не зная, что Он-то и есть
невидимый и непреложный Творец настоящего видимого и изменчивого мира и
истиннейший Податель блаженной жизни, — блаженной не от того, что
создано
Им, а от Него самого.
Его истинный пророк говорит-. «А мне благо приближаться к Богу» (Пс.
1ХХИ,
28). О конечном благе, к достижению которого должны быть направлены все
усилия человека, идет речь у философов. Но пророк не говорит: «Благо для
меня — иметь в изобилии богатства, возвышаться над другими пурпуром,
скипетром и диадемой»; или, как не постыдились сказать некоторые из
философов: «Благо для меня — телесное удовольствие»; не говорит даже,
как
гораздо лучше говорят лучшие из них: «Благо для меня — моя душевная
добродетель». А говорит он: «Мне благо приближаться к Богу». Этими
словами
он учит о Том, Которому одному убеждали приносить жертвы святые ангелы
Его, подтверждая свои слова чудесами. Поэтому и сам он стал жертвою
Того,
к Которому пламенел, охваченный умными огнем, и стремился святым
желанием
в невыразимые и бестелесные Его объятия. Если же почитатели многих богов
(какими бы они своих богов ни представляли) верят на основании
гражданской
истории или магических и теургических книг, что их богами совершались
чудеса, то какое же основание они имеют не верить нашим священным книгам
относительно упомянутых чудес, когда им тем более нужно верить, чем выше
Тот, Кому одному учат они приносить жертвы?
480
ГЛАВА XIX
Те же, которые полагают, что видимые жертвы подобают иным богам, а Ему,
как невидимому, подобают невидимые, как большему — большие, как лучшему
—
лучшие, каковы суть движения чистого сердца и доброй воли, — те не
знают,
что жертвы первого рода — знаки жертв второго рода, как звуки слов —
знаки
вещей. Как молясь и славословя, мы обращаемся со словами к Тому, Кому
приносим свои сердечные чувства, обозначаемые этими словами, так же
точно,
принося жертву, мы знаем, что видимую жертву должно приносить не кому
иному, как Тому, невидимой жертвой Которому мы в своих сердцах должны
быть
сами. В этих случаях нам способствуют, сорадуются и помогают по
возможности ангелы и все высшие и могущественнейшие по своей благости и
благочестию силы. Но если бы мы захотели предложить нечто подобное им
самим, они встретили бы это с неудовольствием; они все это положительно
запрещают, когда посылаются к нам так, что мы чувствуем их присутствие.
В
священных книгах есть тому примеры. Некоторые думали было, что ангелам
надлежит воздавать поклонением или жертвоприношением почести, подобающие
Богу, но ангелы уговорили их не делать этого, а велели воздавать эту
честь
Тому, Кому одному считали ее приличной (Апок. XIX; XXII). Святым ангелам
подражали в этом отношении и святые люди Божий. Так, Павел и Варнава,
совершившие в Ликаонии некоторое чудо исцеления, приняты были там за
богов
и ликаонцы хотели было принести им жертвы; но они, отказавшись от этого
со
смиренным благочестием, проповедали ликаонцам Бога, в Которого веровали
(Деян. XIV).
Гордость лживых духов требует себе этих почестей потому, что эти
почести,
как им известно, приличествуют истинному Богу. Не в трупном смраде, как
говорит Порфирий и как полагают некоторые, находят они удовольствие, а в
божеских почестях. Смрада весьма достаточно
481
для них всюду и, если бы они захотели его больше, могли бы найти себе
сами. Следовательно, присваивающие себе божественное достоинство духи
услаждаются не дымом от горения какого-нибудь тела, а душой молящегося,
над которой, обольстив и подчинив ее себе, они господствуют, преграждая
ей
путь к истинному Богу и таким образом препятствуя человеку быть жертвою
Богу, пока он приносит жертву кому-либо, кроме Бога.
ГЛАВА XX
Поэтому этот истинный Посредник, Который, приняв образ раба, сделался
Посредником между Богом и людьми, человек Христос Иисус хотя в образе
Бога
и принимает жертву вместе с Отцом, с Которым Он — Бог единый, однако в
образе раба предпочел скорее быть жертвой Сам, чем принимать ее, дабы и
по
этому поводу кто-нибудь не подумал, что жертва приличествует
какой-нибудь
твари. Таким образом, Он — и Священник, приносящий жертву, и в то же
время
Сам — приносимая Жертва. Повседневным таинством этого Он благоволил быть
жертвоприношению Церкви, которая, будучи телом этой Главы, считает
приносимой через Него саму себя. Ветхозаветные жертвы святых были
многоразличными и разнообразными знаками этой истинной жертвы; она одна
изображалась множеством их, как многими именами называется одна вещь,
когда усиленно стараются обратить на нее внимание. Эта высочайшая и
истинная жертва заменила собою все ложные жертвы.
ГЛАВА XXI
Но когда времена были таким образом установлены и предопределены, была
дозволена власть и демонам — варварски враждовать против града Божия,
возбуждая против
482
него людей, над которыми они господствуют, и не только принимать жертвы
от
предлагающих и требовать от желающих, но и силой, путем преследования
вымогать их от нежелающих; власть эта, однако же, оказалась не только
неопасной для Церкви, но даже и полезной, восполняя число мучеников,
которые представляют собой тем более славных и почетных граждан града
Божия, чем мужественнее, даже до крови, противоборствуют греху
бесчестья.
Если бы это допускало церковное словоупотребление, мы назвали бы их
более
изящным именем: своими героями. Имя это взято от Юноны, которая
по-гречески называется Гера, и потому какой-то из ее сыновей (уж и не
вспомню, какой) в греческой мифологии был назван Героем; в мифе этом
заключался якобы тот таинственный смысл, что Юноне отводился воздух
(аег),
где вместе с демонами помещались и герои, именем которых называют души
умерших людей, совершивших при жизни нечто доблестное и славное. Но наши
мученики, если бы, как я заметил, это допускало церковное
словоупотребление, назывались бы героями не потому, что они имеют
общение
с демонами в воздухе, а потому, напротив, что победили этих демонов, т.
е.
эти воздушные власти, а в лице их и саму Юнону, которую, — что бы по их
представлению она ни означала, — поэты во всяком случае не напрасно
представляют враждебной добродетелям и завистливой к сильным мужам,
жаждущим неба. Вергилий, впрочем, незадачливо отступает и преклоняется
перед нею; так что хотя она и говорит у него: Эней побеждает меня'; но
самому Энею Гелен дает якобы благочестивый совет, говоря:
483
Юноне обет принеси и дары и, явивши покорность, Владычицу эту смиреньем
скорее смиришь..*
На основании этих слов Порфирий, следуя, впрочем, не своему, а чужому
мнению, говорит, что добрый бог или гений не входит в человека, если
предварительно не бывает умилостивлен бог злой. Злые божества у них
представляются как бы сильнее добрых, потому что злые, если их не
умилостивить, препятствуют добрым оказывать помощь; так что добрые не
могут быть полезными, если не хотят того злые, а злые, напротив, могут
вредить так, что добрые не в состоянии противодействовать им. Не таков
путь, указываемый истинной и истинно святой религией: не так побеждают
Юнону, т. е. завистливые к добродетелям благочестивых воздушные власти,
наши мученики. Наши герои, если бы можно было назвать их этим именем,
преодолевают Геру (Юнону) не «дарами, являя покорность», а божественными
добродетелями. И Сципиону было дано прозвание Африканского за то, что он
победил Африку военной доблестью, а не за то, что он умилостивил врагов
дарами, дабы получить от них пощаду.
ГЛАВА XXII
Исповедующие истинную религию люди Божий изгоняют враждебную и противную
благочестию воздушную власть посредством заклинания, а не
умилостивления;
и побеждают искушения враждебной силы посредством молитвы, но молитвы не
ей, а Богу. Она побеждает или подчиняет себе всякого не иначе, как
общением во грехе. Потому и сама побеждается именем Того, Кто принял на
Себя и представлял Собою человека без греха, чтобы в этом Священнике и в
этой Жертве получалось отпущение грехов, т. е. через Посредника между
484
Богом и людьми, человека Христа Иисуса, через Которого мы примиряемся с
Богом по очищении от грехов. Ибо людей от Бога отделяют грехи, очищение
от
которых в настоящей жизни происходит не по нашей добродетели, а по
божественному милосердию, по божественному снисхождению, а не по нашей
власти. Да и сама добродетель, какова бы она ни была, хотя и называется
нашей, подается нам божественной благостью. Мы много бы приписали себе в
этой плоти, если бы наша жизнь к отделению ее не была делом милости. Для
того и дарована нам Посредником благодать, чтобы, оскверненные плотью
греха, мы очищались подобием плоти греха. Этой божественной благодатью,
которою Бог явил к нам великое Свое милосердие, мы водимся и в настоящей
жизни через веру, и в будущей достигаем полного совершенства через
лицезрение самой непреложной Истины.
ГЛАВА XXIII
И Порфирий говорит, что божественными оракулами дан был ответ, что мы не
очищаемся телегами солнца и луны; так что из этого-де, видно, что
человек
не может быть очищен телегами никаких богов. Чьи, в самом деле, телеты
очищают, если не очищают телеты солнца и луны, которых считают в числе
главных небесных богов? Тем же оракулом, говорит он далее, было сказано,
что очищать могут начала, — сказано, вероятно, для того, чтобы, услышав,
что телеты солнца и луны не очищают, не подумали, что очистительную силу
имеют телеты какого-нибудь другого бога из толпы многих.
Мы знаем, о каких началах говорит этот платоник. Он говорит о Боге-Отце
и
Боге-Сыне, которого по-гречески называет умом (уо^), или мыслью, Отца; о
Духе же Святом
485
он или не говорит ничего, или же говорит весьма туманно, потому что кого
он подразумевает под средним между тем и другим, не понимаю. Если бы,
рассуждая о трех главных субстанциях, он подразумевал, подобно Плотину,
под третьей природу души, то, конечно, не назвал бы ее средним между тем
и
другим, т. е. средним между Отцом и Сыном. Ибо Плотин природу души
ставил
ниже ума Отца; а Порфирий, говоря о среднем, ставит его не ниже, а между
ними. В этом случае он говорит, несомненно, о том, что мы называем Духом
Святым, Духом не только Отца и Сына, но и их обоих, — говорит так, как
думал или хотел (думать). Ведь философы выражаются языком свободным и в
трудных для понимания предметах не боятся оскорблять слух благочестивых
людей. Нам же следует говорить сообразно с правилом веры, чтобы
произвольным употреблением слов не породить нечестивого мнения о тех
предметах, которые ими обозначаются.
ГЛАВА XXIV
Итак, мы, когда ведем речь о Боге, не говорим, что существуют два или
три
начала, как равно непозволительно говорить, что существуют два или три
Бога; хотя, когда ведем речь о ком-либо одном, об Отце или Сыне, или
Духе
Святом, то признаем, что каждый из них в частности есть Бог, но вместе с
тем мы не говорим, как говорят еретики-савеллиане, будто Отец — то же,
что
и Сын, Дух Святой — то же, что Отец и Сын; а говорим, что Отец есть Отец
Сына, Сын — Сын Отца, Дух Святой — Дух Отца и Сына, но ни Отец и ни Сын.
Итак, верно, что человек может получить очищение только от Начала, хотя
у
них говорится о началах во множественном числе. Но Порфирий, бывший в
порабощении у завистливых властей, за которых стыдился, но которых не
осмеливался по рицать открыто,
486
не хотел понять, что это Начало есть Господь Христос, воплощением
Которого
мы очищаемся. Он презрел Его за ту плоть, которую Господь принял на Себя
ради очистительной за нас жертвы; не понял этого великого таинства по
причине той гордости, которую разрушил своим уничижением истинный и
благой
Посредник, явивший Себя для смертных в той смертности, неимением которой
наиболее гордились злые и ложные посредники и несчастным людям обещали
обманчивую помощь, как бессмертные — смертным.
Итак, благой и истинный Посредник показал, что зло есть грех, а не
субстанция или природа плоти, потому что ее вместе с человеческой душой
можно было и принять, и носить, и сложить в смерти, и изменить на лучшее
в
воскресении; что и самой смерти, хотя она была наказанием за грех, но
которую, будучи безгрешным, претерпел Он за наши грехи, не следует
избегать в состоянии греха, а напротив, коль скоро представляется
случай,
переносить ее за правду. Потому Он и смог разрешить наши грехи своей
смертью, что умер, и умер не за Свой грех. Порфи-рий не узнал в Нем
Начала, потому что в таком случае он узнал бы, что Он — Начало
очистительное. Не плоть или душа человеческая это начало, а Слово,
Которым
сотворено все. Плоть очищает себя не через себя, а через Слово, Которым
она воспринята, когда «Слово стало плотию и обитало с нами» (Иоан. I,
14).
Ибо, говоря о таинственном вкушении Своей плоти, Спаситель, — когда не
понявшие Его слов и оскорбленные ими удалились от Него, говоря: «Какие
странные слова! кто может это слушать?» (Иоан. VI, 60), — отвечал
оставшимся: «Дух животворит, плоть не пользует ни мало» (Иоан. VI, 63).
Таким образом, Начало, приняв душу и плоть, очищает плоть и душу
верующих.
Поэтому на вопрос иудеев, кто Он, Спаситель отвечал, что Он — «от начала
Сущий» (Иоан. VIII, 25). Будучи плотскими, слабыми, подверженными греху
и
омраченными неведением, мы,
487
конечно, не могли бы понять этого, если бы не были очищены и исцелены
Им;
потому что мы и были, и вместе с тем — не были. Были людьми, но не были
праведными. В воплощении же Его была человеческая природа, но она была
праведная, а не грешная. В этом и состояло посредничество, которым
простерта была рука помощи падшим и лежащим; это — семя, вмещение
ангелами
(Гал. III, 19), в изречениях которых был дан закон, повелевавший
почитать
единого Бога, и обетования будущего пришествия этого Посредника.
ГЛАВА XXV
Через веру в это таинство могли очищаться благочестивой жизнью и древние
праведники, жившие не только раньше того времени, когда еврейскому
народу
был дан закон (так как их не оставляли Бог и ангелы), но и во времена
самого закона; хотя и казалось, что под видом духовных предметов они
имеют
плотские обетования, почему и завет тот называется Ветхим. Были в то
время
и пророки, предрекавшие то же самое обетование, какое и ангелы; из их
числа был и тот, которого столь возвышенное и божественное изречение о
конечном человеческом благе я привел несколько выше: «А мне благо
приближаться к Богу» (Пс. ЬХХИ, 28). В псалме его достаточно ясно
указывается различие между двумя заветами, Ветхим и Новым. Видя, что
плотские и земные обетования в изобилии изливаются на нечестивых, пророк
говорит, что ноги его едва двигались, стопы чуть не спотыкались, точно
бы
он служил Богу напрасно, так как презирающие Его наслаждаются всем тем,
чего он желал от Него; и он трудился над исследованием этого предмета,
желая понять, почему это так, пока не вошел в святилище Бога и не
уразумел
последней судьбы тех, которые
488
казались ему, заблуждавшемуся, счастливыми. Тогда он понял, что то, чем
превозносились они, ниспровергнуто, исчезло и погибло из-за их
безнравственности и что весь блеск их временного счастья оказался сном
пробуждающегося, который находит внезапно разрушенными виденные им во
сне
обманчивые радости. И так как на этой земле, в земном граде, они
казались
великими, он говорит: «Ты, Господи, пробудив их, уничтожишь мечты их»
(Пс.
1ХХ11,20). Но что ему полезно было искать даже и земного только у Бога,
во
власти Которого находится все, это он показывает, говоря: «Как скот был
я
пред Тобою. Но я всегда с Тобою» (Пс. ЬХХИ, 22, 23). «Как скот»,
говорит,
неразумный, т. е. я должен был от Тебя желать того, что не могло быть
общим у меня с нечестивыми, а не того, чем в изобилии пользуются они и
при
виде чего я думал, что служил Тебе напрасно: так как все это имели и
они,
не хотевшие служить Тебе. Однако «я всегда с Тобою», потому что в
желании
даже и этих предметов не искал иных богов.
И потому говорится далее: «Ты держишь меня за правую руку; Ты руководишь
меня советом Твоим» (Пс. 1ХХИ, 23,24), т. е. все, чем изобиловали
нечестивые и при виде чего он едва было не пал, — все то относится как
бы
к левой руке. «Кто мне на небе? и с Тобою ничего не хочу на земле» (Пс.
ЬХХП, 25). Он укоряет самого себя и выражает справедливое недовольство
собою, потому что имея на небе, как понял впоследствии, столь великое
благо, искал на земле от своего Бога преходящее счастье, скорогибнущее
и,
так сказать, непрочное. «Изнемогает плоть моя и сердце мое: Бог твердыня
сердца моего» (Пс. ООШ, 26); изнемогает, конечно, добром для низшего
ради
высшего. Почему в другом псалме говорится: «Истомилась душа моя, желая
во
дворы Господни» (Пс. ЬХХХШ, У); и еще в другом: «Истаевает душа моя о
спасении Твоем» (СХУШ, 81). Однако же, хотя он говорит о том
489
и о другой, т. е. и о сердце, и о плоти, не прибавляет: «Бог твердыня
сердца и плоти», а говорит: «Бог твердыня сердца моего»; ибо через
сердце
очищается и плоть. Поэтому Господь говорит: «Очисти прежде
внутренность...
чтобы чиста была и внешность» (Мф. XXIII, 26). Затем своей частью пророк
называет самого Бога, — не что-нибудь, происходящее от Него, а Его
самого:
«Бог твердыня сердца моего и часть моя вовек», так как из всего, что
избирают для себя люди, он предпочел избрать самого Бога. «Ибо вот
удаляющие себя от Тебя гибнут; Ты истребляешь всякого отступающего от
Тебя» (Пс. ЬХХИ, 27), т. е. всякого, желающего отдаться разврату со
многими богами. Отсюда вытекает тот вывод, ради которого представлялась
необходимость в прочих изречениях этого псалма: «А мне благо
приближаться
к Богу!», т. е. не ходить далеко, не развратничать со многими. Но
прилепиться к Нему вполне будет возможно только тогда, когда станет
свободным все, что должно быть свободным. В настоящее же время возможно
лишь то, о чем говорится далее: «На Господа Бога я возложил упование
мое,
чтобы возвещать все дела Твои» (Пс. 1ХХП, 28).
«Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо, если кто видит, то чего
ему и надеяться? Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в
терпении» (Рим. VIII, 24, 25). Пребывая в этой надежде, мы должны делать
то, о чем говорится далее, и быть в своем роде ангелами Божиими, т. е.
вестниками, воспевающими волю Божию и славословящими славу и благодать
Божию. Сказав: «На Господа Бога я возложил упование мое», пророк
прибавляет: «Чтобы возвещать все дела Твои». Вот это и есть славнейший
град Божий. Он знает и почитает единого Бога. Об этом граде возвещали
святые ангелы, приглашавшие в общество его и нас и желавшие, чтобы и мы
были в нем его гражданами. Эти ангелы желали, чтобы мы почитали не их
самих, как святых богов, а вместе с ними — их и нашего Бога, и не им
приносили
490
жертвы, а вместе с ними были жертвой Богу. Итак, для всякого,
рассуждающего об этом предмете без лукавого упрямства несомненно, что
все
бессмертно-блаженные существа, которые не завидуют нам (ибо если бы
завидовали, то не были бы и блаженными), а напротив — любят нас, чтобы
сделать и нас блаженными, гораздо более покровительствуют и помогают
нам,
когда мы вместе с ними чтим единого Бога Отца, и Сына, и Святого Духа,
чем
если бы чтили жертвами их самих.
ГЛАВА XXVI
Не знаю почему, но Порфирий, как мне кажется, стыдился своих
друзей-теургов. Ибо каков бы ни был его образ мыслей об известном
предмете, он не защищал его с надлежащей искренностью против многобожия.
Между прочим, он говорит, что есть одни ангелы, которые, нисходя к
теургам, возвещают им божественное; и есть другие, которые открывают на
земле то, что относится к Отцу: Его высоту и глубину. Вероятное ли в
таком
случае дело, чтобы те ангелы, служение которых состоит в объявлении воли
Отца, желали, чтобы мы подчинялись не Тому, волю Которого они нам
возвещают? На этот раз и сам платоник дает превосходный совет: скорее
подражать им, чем их призывать. Итак, мы не должны бояться, что оскорбим
бессмертные и блаженные существа, подчиненные единому Богу, не принося
им
жертв. Ибо зная, что их следует приносить только единому истинному Богу,
единением с Которым они блаженны сами, они, без сомнения, не желают,
чтобы
мы приносили их им, посредством ли какого-либо символического действия,
или в виде самого обозначаемого таинственным действием. Противоположное
этому желание прилично только высокомерию гордых и злополучных демонов,
с
которыми не имеет
491
ничего общего благочестие ангелов, покорных Богу и блаженных не от чего
другого, как от единения с Ним. Для достижения этого блага и нами нужно,
чтобы они помогали нам с искренним благорасположением — не настаивали,
чтобы мы подчинялись им, и возвещали бы нам о Том, под властью Кого мы
мирно жили бы в общении с ними.
Что же ты, философ, боишься возвысить свободный голос против завистливых
властей в пользу истинных добродетелей и даров истинного Бога? Ты
отличил
ангелов, возвещающих волю Отца, от ангелов, которые нисходят к теургам,
привлекаемые каким-то, уж не знаю каким, искусством. К чему же ты
почитаешь последних в такой степени, что говоришь, что они возвещают
божественное? О чем божественном возвещают те, которые не возвещают воли
Отца? Ведь именно их завистливый человек и обязал священными
заклинаниями
не помогать очищению души; так что добродетельный и желавший душевного
очищения не мог, как говоришь ты, разрешить их от этого обязательства и
возвратить им власть. Неужели ты еще сомневаешься в том, что это злые
демоны? Или, может быть, ты притворяешься, что не знаешь, из опасения
оскорбить теургов, от которых ты узнал эти вредные и глупые вещи, как
великое благодеяние? Неужели осмеливаешься еще эту завистливую, не скажу
власть, а заразу, не госпожу, но напротив, как и сам признаешь, рабу
завистливых возвышать сквозь воздушное пространство на небо и помещать
даже между звездными вашими богами, бесславя эти самые звезды подобным
позором?
ГЛАВА XXVII
Гораздо человечнее и сноснее заблуждался твой единоверец, платоник
Апулей.
Он хотя и почитал демонов, занимающих место ниже луны, но вольно или
492
невольно должен был признать, что только эти демоны подвержены страстям
и
волнениям ума; богов же высших и небесных, обитающих в эфирных
пространствах, видимых ли то, блистающих своим светом, каковы: солнце,
луна и прочие небесные светила, или тех, которых признавал невидимыми,
по
возможности представлял чуждыми всяких страстных волнений. Не от
Платона,
а от халдейских учителей научился ты отводить человеческим порокам
эфирные
или огненные высоты мира и небесные тверди, чтобы представить возможным,
что ваши боги изрекали теургам такие божественные вещи. Себя, однако же,
ты ставишь выше этих вещей в силу своей умной жизни. Для тебя-де, как
философа, теургические очищения не представляются необходимыми; но ты
вводишь их для других. Чтобы отплатить, так сказать, своим учителям, ты
тех, которые не могут философствовать, уговариваешь на то, что сам, как
человек способный к более возвышенному, признаешь бесполезным; чтобы
все,
чуждые философской добродетели, — добродетели крайне трудной и доступной
немногим, — полагаясь на твой авторитет, искали теургов, от которых
очищались бы если не в умной, то в чувствительной части души; а так как
число таких, для которых философствование — дело трудное, весьма велико,
то большинство вынуждено было идти к тайным и недозволенным твоим
учителям, а не в платоновские школы. Что очищенные посредством
теургического искусства в духовной части души идут не к Отцу, а будут
обитать в эфирных странах среди эфирных богов, это наобещали тебе
нечистейшие демоны, выдающие себя за богов, проповедником и ангелом
которых ты являешься.
Этого не слышит то множество людей, для освобождения которых от власти
демонов явился Христос. В Нем они получают милосерднейшее очищение и
ума,
и души, и тела. Ибо для того Он принял на Себя всего человека, кроме
греха, чтобы спасти от язвы
493
грехов все, из чего состоит человек. О, если бы и ты познал Его и полное
свое исцеление доверил Ему, а не своей человеческой, немощной и слабой
добродетели и опаснейшему любопытству! Он, Которого, как пишешь и ты,
признавали святым и бессмертным и ваши оракулы, не обманул бы тебя. О
Нем,
правда, поэтически, под вымышленным образом другого лица, но довольно
верно говорит и знаменитейший поэт, если слова его относятся именно к
Нему: Под руководством твоим преступлений последствия, Если какие
остались, уйдут, искупленные, Землю навеки очистив от страха
всегдашнего'.
Поэт разумеет, без сомнения, если не преступления, то последствия
преступлений, которые по причине немощей настоящей жизни могут
оставаться
даже и в людях, сделавших большие успехи в добродетели, и которые
исцеляются только тем Спасителем, о Коем говорит этот стих. В четвертом
стихе той же эклогии Вергилий показывает, что сказал это не от самого
себя, говоря: Время исполнилось: срок подошел прориианъя кумейского.
Отсюда видно, что слова его — пророчество кумейской сивиллы. Но теурги,
или лучше — демоны, принимающие вид и образ богов, скорее оскверняют,
чем
очищают человеческую душу лживостью призраков и лукавой обманчивостью
пустых образов. Ибо каким образом могут очистить человеческую душу те, у
кого собственная нечиста? Если бы они могли это, их не связали бы
заклинания завистливого человека и от благодеяния, дарования которого от
них ожидали, они не удерживались бы страхом или
494
не отказывались бы из зависти. Достаточно, впрочем, твоих слов, что
теургические очищения не могут очистить души разумной, т. е. нашего ума,
а
душу чувственную, т. е. низшую по сравнению с умом часть души, хотя и
могут, по твоим словам, очищать, не могут, однако, как сознаешься ты
сам,
сделать вечной и блаженной. Христос же обещает вечную жизнь; потому и
стремится к Нему мир вопреки вашей досаде, к вашему удивлению и
изумлению.
Что пользы, что ты не отрицаешь, что теургическая наука вводит в
заблуждение, что многих она обманывает слепыми и неразумными верованиями
и
что прибегать к началам и ангелам совершением обрядов и молитвой —
очевиднейшее заблуждение; если затем, как бы из опасения, чтобы твой
труд
изучения этой науки не показался потерянным, направляешь людей к
теургам,
чтобы с помощью последних очищали чувственную душу те, которые не живут
душой умной?
ГЛАВА XXVIII
Итак, ты вводишь людей в заблуждение. Ты не стыдишься такого великого
зла,
хотя и выдаешь себя за любителя мудрости. Если бы ты любил ее истинно и
как следует, ты познал бы Христа, Божию силу и Божию премудрость и не
устранился бы от Его спасительного уничижения, кичась гордостью суетного
знания. Сознаешься, впрочем, и ты, что чувственная душа может очищаться
добродетелью воздержания и помимо теургического искусства и телетов,
изучением которых ты занимался, как оказывается, напрасно. Иногда
утверждаешь даже, что телеты не возвышают души после смерти; так что и
той
части души, которую мы называем чувственной, они, оказывается, не
приносят
никакой пользы. Тем не менее, ты толкуешь и твердишь о них на разные
лады
с той, по моему мнению, целью, чтобы показаться человеком
495
якобы опытным в подобных вещах, угодить любопытствующим относительно
этих
непозволительных искусств и возбудить к ним любопытство у других. Но
хорошо уже то, что ты говоришь, что этого искусства следует остерегаться
как потому, что оно преследуется законом, так и потому, что оно опасно
само по себе. О, если бы несчастные услышали от тебя только эти слова и
затем или бежали прочь от этих искусств, или совершенно к ним не
приступали, чтобы не увлечься ими! Говоришь, наконец, что неведение и
многие пороки могут быть очищены не через телеты, а только через
гохгрисоу
уеу, т. е. мыслью, или умом, Отца, который знает Отчую волю. Но ты не
веришь, что этот ум есть Христос: ты презираешь Его за тело, принятое от
женщины, и за позор креста; т. е. считаешь себя способным, презрев и
отвергнув низменное, уловить высочайшую мудрость в небесных высотах.
Между тем, Христос исполняет то, что предрекли о Нем святые пророки:
«Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну» (I Кор. I, 19;
Исх.
XXIX, 14). Губит и отвергает Он в них не Свою премудрость, не
премудрость,
которую даровал Он, а ту, которую присваивают себе люди, не имеющие Его
премудрости. Поэтому, приведя упомянутое пророческое свидетельство,
апостол говорит: «Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не
обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею
мудростью
не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством
проповеди спасти верующих. Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут
мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для
Еллинов безумие, для самих же призванных, Иудеев и Еллинов, Христа,
Божию
силу и Божию премудрость; потому что немудрое Божие премудрее человеков,
и
немощное Божие сильнее человеков» (I Кор. I, 20—25). Это-то немудрое и
немощное и презирают люди мнимо-мудрые
496
и крепкие добродетелью. Но оно — благодать Божия, которая исцеляет
немощных, не гордящихся своим ложным блаженством, а напротив, смиренно
сознающих свое истинное злополучие.
ГЛАВА XXIX
Ты говоришь об Отце и Его Сыне, Которого называешь мыслью, или умом,
Отца,
и о среднем между тем и другим, разумея под этим, по нашему мнению,
Святого Духа, и по вашему обыкновению называешь их тремя богами. Хотя вы
употребляете и на этот раз выражения неточные, однако же некоторым
образом, как бы сквозь тень легкого призрака, видите, где следует искать
точку опоры; но не хотите признать воплощения неизменяемого Сына Божия,
Которое спасает нас, дабы мы могли достигнуть того, во что веруем или
что
до некоторой степени понимаем. Да как бы там ни было, хотя бы издали,
хотя
бы и затуманенным взором вы видите то отечество, в котором надлежит
водвориться, но не вступаете на тот путь, который ведет туда. Впрочем,
ты
признаешь благодать, когда говоришь, что немногим дано постигать Бога
путем умной добродетели. Не говоришь «немногим было угодно» или
«немногие
хотели»; а говоришь «немногим дано», чем признаешь, несомненно,
божественную благодать и недостаточность для этого человеческих сил. Ты
говоришь о ней даже яснее, употребляя само это слово, когда, следуя
мнению
Платона, утверждаешь и сам, что в настоящей жизни человек ни в коем
случае
не достигает совершенства в мудрости, но что все, чего живущим согласно
с
умом недостает здесь, божественное провидение и благодать может
восполнить
в жизни будущей.
О, если бы ты познал благодать Божию через Иисуса Христа, Господа нашего
и
Его воплощение, в котором Он принял на себя душу и тело человека, — ты
497
мог бы видеть величайший пример этой благодати! Но что я делаю? Я знаю,
что напрасно трачу слова, говоря с мертвым. Но это лишь насколько
касается
тебя; насколько же это касается тех, которые высоко тебя ценят и уважают
или из некоторой любви к мудрости, или из любопытства к искусствам,
которых тебе не следовало изучать, и с которыми, обращаясь к тебе, я по
преимуществу веду речь, очень может быть и не напрасно. Благодать Божия
лучше и не могла высказаться, как высказалась в том, что единородный Сын
Божий, непреложно в Себе пребывающий, облекся в человека и даровал нам
упование Своей любви при посредстве человека, дабы через Него люди
приходили к Тому, Который был столь далек от них, как бессмертный от
смертных, блаженный от злополучных. И поскольку Он от природы вложил в
нас
желание быть блаженными и бессмертными, то, пребывая блаженным и приняв
на
себя смертного, чтобы дать нам то, что мы любим, страданиями Своими
научил
нас презирать то, чего мы боимся.
Но чтобы эта истина могла удовлетворить вас, нужно смирение; а склонить
вас к этому смирению весьма трудно. Что, в самом деле, невероятного, в
особенности для вас, держащихся таких воззрений, которые сами по себе
должны были бы приводить вас к подобной вере, — что, говорю,
невероятного,
если проповедуется, что Бог принял душу и тело человека? Ведь
приписываете
же вы умной душе, которая во всяком случае есть душа человеческая,
столько, что утверждаете, будто она может быть одинаковой по субстанции
с
тем умом Отца, который вы признаете Сыном Божиим? Что же, следовательно,
невероятного в том, если какая-нибудь одна умная душа была Им воспринята
некоторым неизреченным и необыкновенным образом для спасения многих? А
что
тело соединимо с душой, — чтобы получился полный человек, — это мы знаем
из опыта нашей собственной природы. Не будь явление это самым
обыкновенным,
498
оно было бы, без сомнения, еще более невероятным. Ведь гораздо легче
поверить тому, что соединяется хотя и человеческое с божественным и
изменчивое с неизменяемым, но, во всяком случае, духовное с духовным,
или,
как вы обыкновенно выражаетесь, бестелесное с бестелесным, чем тому, что
тело соединяется с бестелесным.
Или, может быть, камнем преткновения для вас служит необычное рождение
тела от девы? Но что Чудесный рожден чудесно, это не только не должно'
было останавливать вас, а, скорее, должно было вести к принятию
христианства. Или вас озадачивает то, что Он вознес на небо тело,
которое
оставил после смерти и изменил на лучшее воскресением, сделав его
нетленным и бессмертным? Быть может, вы отказываетесь этому верить
потому,
что Порфирий в книгах «О возвращении души», из которых приведены мною
многие цитаты, весьма часто советует избегать всякого тела, чтобы душа
могла пребывать блаженной с Богом? Но вам скорее следовало бы исправить
в
этом пункте самого Порфирия, особенно из-за тех невероятных
представлений,
которые вы имеете вместе с ним о душе настоящего видимого мира, этой
столь
необъятной телесной громады. Вслед за Платоном вы называете этот мир
живым
существом — существом блаженным и даже вечным. Каким же образом этот мир
никогда не разрешится от тела и никогда не перестанет быть блаженным,
если
для блаженства души требуется избегать всякого тела? Равным образом вы
не
только признаете в своих книгах солнце и прочие светила телами, — в чем
не
преминут с вами согласиться и сказать то же самое и все люди, — но на
основании высшего, как вы полагаете, знания, утверждаете даже, что они —
существа живые, блаженные и вечные вместе с этими телами.
Что же значит, что когда внушается вам христианская вера, вы забываете
тогда или притворяетесь
499
незнающими того, о чем рассуждаете и чему обыкновенно учите? Почему
из-за
своих мнений, которые вы сами же опровергаете, вы не хотите быть
христианами, как не потому, что Христос явился в уничижении, а вы горды?
Какими будут тела святых в воскресении, вопрос этот гораздо тщательнее
может быть обсужден людьми, глубоко знающими священное Писание; мы
нисколько не сомневаемся, однако же, что они будут вечными, и будут
такими, каким было и тело Христово в Его воскресении. Но какими бы эти
тела ни были, коль скоро проповедуется, что они будут нетленными,
бессмертными и ничем не мешающими тому созерцанию души, которым она
устремляется к Богу; коль скоро и сами вы говорите, что в небесах
существуют бессмертные тела бессмертно-блаженных, то почему вы думаете
(а
думаете вы так, чтобы казаться людьми, избегающими христианской веры
якобы
на разумном основании), что всякое тело должно исчезнуть, чтобы мы были
блаженными, если не потому, что Христос — повторяю опять — явился в
смирении, а вы горды?
Быть может, вы стыдитесь исправиться? И ~т> опять-таки порок гордых.
Ученым-де людям стыдно из учеников Платона сделаться учениками Христа,
Который своим Духом научил рыбака рассуждать и говорить так: «В начале
было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у
Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что
начало быть. В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во
тьме
светит, и тьма не объяла его» (Иоан. I, 1—5). Один платоник, как слышали
мы часто от святого старца Симплициана, бывшего впоследствии епископом
медиоланской церкви, говорил, что это начало святого Евангелия, носящего
название «Евангелие от Иоанна», должно бы быть начертано золотыми
буквами
и выставлено во всех церквях на самых видных местах. Но на взгляд
гордых,
этот Бог и Учитель потому и не имеет цены,
500
что «Слово стало плотию и обитало с нами»; так что для этих несчастных
людей мало того, что они болеют, — они самой болезнью своей еще и
гордятся, и стыдятся врачевания, от которого могли бы выздороветь Так
делают они не для того, чтобы подняться, а чтобы, падая, еще сильнее
разбиться.
ГЛАВА XXX
Если исправлять что-либо после Платона представляется вам делом
недостойным, то зачем исправил кое-что, к тому же и немало, сам
Порфирий?
Известно, что, по мнению Платона, души людей после смерти возвращаются
даже в тела животных. Этого мнения держался и учитель Порфирия Плотин;
но
Порфирию оно совершенно справедливо не понравилось. Он, со своей
стороны,
полагал, что души людей входят в тела людей же, но не в свои, которые
они
оставили, а в другие, новые. Ему казалось стыдным верить, что мать,
превращенная в мула, может, пожалуй, возить на себе сына; но не казалось
стыдным думать, что мать, превращенная в девицу, может быть, пожалуй,
женой сына. Не гораздо ли благочестивее верить тому, чему учили святые и
нелживые ангелы, о чем говорили пророки по вдохновению Духа Божия, что
проповедовал Тот, о Котором, как о грядущем Спасителе, предсказывали
предпосланные вестники, и чему учили посланные Им апостолы, наполнившие
Евангелием весь мир? Не гораздо ли, говорю, благочестивее верить тому,
что
души людей возвращаются в свои собственные тела, чем тому, что они
возвращаются в тела совершенно иные?
Впрочем, Порфирий, как я сказал, в значительной степени исправил это
мнение: он думал, что людские души могут входить только в людей;
звериные
же тюрьмы для них он разрушил и говорил даже, что Бог для того дал миру
душу, чтобы, познавая зло материи,
501
она стремилась обратно к Отцу и никогда уже не подпадала оскверняющему
соприкосновению с этим злом. Хотя в этом отношении он рассуждает и не
так,
как следует, потому что душа дана телу скорее для того, чтобы делать
добро, а зло она не узнала бы, если бы его не делала; тем не менее, он
исправил мнение других платоников в том немаловажном отношении, что
признал, что душа, очищенная от всякого зла и пребывающая с Отцом,
никогда
уже более не испытает зла. Этим мнением он совершенно устранил другое,
считающееся по преимуществу платоновским, а именно: будто мертвые
являются
постоянно из живых, а живые — из мертвых; и показал ложность того, что,
следуя Платону, говорит Вергилий, будто очищенные души, будучи посланы в
елисейские поля (именем которых в мифологии означаются радости
блаженных),
призываются к реке Лете для того, чтобы получить там забвение прошлого:
Лишенные памяти видят небесный свод сызнова И снова желать начинают в
тела
возвратиться".
Порфирию справедливо это не нравилось. И в самом деле, глупо верить,
будто
в той жизни, которая не могла бы быть и блаженной, если бы не была
вечной,
души желают мерзости тленных тел и возвращаются в них оттуда, как будто
высшее очищение производит то действие, что душа стремится к нечистоте!
Ибо если совершенное очищение состоит в том, что души забывают о всяком
зле, а забвение зла производит желание тел, в которых душа могла бы
снова
предаваться злу: в таком случае высшее счастье будет, очевидно, причиной
несчастья, совершенство мудрости — причиной глупости и высшая чистота —
причиной нечистоты. И в действительности душа не будет блаженной там,
где,
пока она там будет,
502
нужно обманывать ее, чтобы она была блаженной. Она не будет блаженной,
если не будет уверенной в своем блаженстве. А чтобы она была уверенной,
она должна будет иметь ложное убеждение, что вечно будет блаженной;
потому
что некогда она снова будет несчастной. А для кого ложь будет источником
радости, каким образом для того возможна радость истинная? Порфирий
принял
это во внимание и говорил, что очищенная душа стремится к Отцу, чтобы
никогда уже не подпадать под оскверняющее соприкосновение со злом.
Итак, некоторые из платоников ложно полагают, будто необходим этот круг,
по которому проходят и снова к тому же возвращаются те же самые. Да если
бы это было и так, какая была бы польза от этого знания? Разве уж не
осмелятся ли платоники ставить себя выше нас на том основании, что мы
еще
в настоящей жизни не знаем того, чего они, чистейшие и мудрейшие, не
будут
знать в будущей, лучшей жизни, и будут блаженными вследствие ложного
убеждения? Если говорить так значит говорить величайшую нелепость и
глупость, то мнение Порфирия заслуживает, конечно, предпочтения по
сравнению с мнением тех, которые предполагают кругообращения душ с
блаженством и злополучием, вечно сменяющими одно другое. А если это так,
то в лице Порфирия мы имеем платоника, который противоречит Платону к
лучшему: он усмотрел то, чего не видел тот, и не уклонился от внесения
поправок после такого учителя, но истину поставил выше человека.
ГЛАВА XXXI
Итак, почему бы нам относительно предметов, исследовать которые мы не в
состоянии при помощи человеческого разума, не верить скорее Божеству,
Которое и саму душу называет не совечною Богу, а сотворенною, которой
прежде не было? Если платоники не хотят этому
503
верить, то на том, по их мнению, достаточном основании, что не бывшее
вечным прежде не может сделаться вечным после. Хотя Платон весьма ясно
говорит и о мире, и о сотворенных Богом в мире богах, что они начали
быть
и имеют начало; однако утверждает, что они не будут иметь конца, а по
могущественнейшей воле Демиурга пребудут вечными. Но они решили понимать
это в том смысле, что в данном-де случае понимается начало не во
времени,
а в преемстве. «Если бы, — говорят они, — нога от вечности стояла на
песке, то от вечности был бы под нею и след; тем не менее, никто не
усомнился бы, что след сделан ногою и что ни один из этих двух предметов
не был раньше другого; таким образом, — прибавляют они, — и мир, и
созданные в нем боги могли существовать вечно при вечном существовании
сотворившего их, и в то же время быть сотворенными». Но если душа
существовала вечно, не следует ли сказать, что вечно существовало и ее
несчастье? Если же нечто, чего от вечности в ней не было, начало
существовать во времени, то почему же не могло случиться так, что начала
существовать во времени и сама она, хотя прежде ее и не было? С другой
стороны, блаженство ее, имеющее быть после испытания зла более надежным
и,
как сам же он признается, бесконечным, несомненно началось во времени;
несмотря на это, оно будет существовать всегда, хотя прежде его и не
было.
Таким образом, разрушается вся та аргументация, на основании которой они
думают, что нет ничего, что не могло бы быть бесконечным по времени,
кроме
того, что не имеет начала во времени. Оказалось, что есть блаженство
души,
которое, имея начало во времени, конца во времени иметь не будет. Таким
образом, человеческая немощь должна уступить божественному авторитету; и
мы должны относительно истинного благочестия верить тем блаженным и
бессмертным существам, которые не требуют себе почитания,
504
приличествующего, как они знают, их Богу, Который и для нас — Бог, и
велят, чтобы жертвы мы приносили только Тому, жертвой Кому вместе с ними
должны быть и мы (как часто я говорил и буду говорить еще). Этой жертвой
мы должны быть Ему через того Священника, Который, приняв на себя
человека
и милостиво согласившись быть в нем священником, удостоил сделаться за
нас
жертвой даже до смерти.
ГЛАВА XXXII
Такова религия, которая представляет собой всеобщий путь к душевному
спасению; так как ни в одной религии, кроме этой, его получить нельзя.
Это, так сказать, путь царский, который один ведет к тому царству, что
не
на временной поверхности колеблется, а утверждено на незыблемом
основании
вечности. Когда же Порфирий в конце первой книги «О возвращении души»
говорит, что еще не образовалось никакой философской школы, которая
представляла бы собой общий путь к спасению души, и что сведений об этом
пути он, основательно изучив историю, не получил ни из какой истинной
философии: ни из обычаев и учения индийцев, ни из посвящений халдеев, ни
из другого какого-либо источника, то этим он признает, что какой-то путь
существует, только он еще не пришел к его познанию. Таким образом, его
не
удовлетворило то, чему относительно спасения души он старался научиться
с
таким усердием и что, как ему казалось, он узнал и усвоил. Он
чувствовал,
что ему недостает еще какого-то высшего авторитета, которому он должен
был
бы следовать в таком важном деле. А когда он говорил, что ни из какой
истинной философии он не узнал еще такой доктрины, которая содержала бы
всеобщий путь к душевному спасению, то этим, по моему мнению,
505
достаточно показал, что или та философия, которой он был последователем,
не есть истинная философия, или она не содержит в себе такого пути.
Да и каким образом она может быть истинной, если не содержит в себе
этого
пути? Ибо какой иной всеобщий путь существует к спасению души, кроме
того,
на котором спасаются все души и помимо которого не спасается ни одна
душа?
А когда он говорит: «ни из обычаев и учения индийцев, ни из посвящений
халдеев, ни из другого какого-либо источника», то яснейшим образом
показывает, что ни в том, чему научился он у индийцев, ни в том, что
узнал
от халдеев, такого всеобщего пути к спасению души не содержится; и не в
состоянии был скрыть, что заимствовал у халдеев те божественные
изречения,
о которых упоминает постоянно. Какой же путь подразумевает он под
всеобщим
путем к спасению души, который еще не получил посредством исторического
изучения ни из какой истиннейшей философии и ни из каких учений
упомянутых
народов, которые считаются великими и как бы божественными: так как у
них
по преимуществу было развито любопытство к познанию и почитанию
некоторых
ангелов? Какой это всеобщий путь, как не тот, который был указан свыше
не
каждому народу как путь особенный, а всем народам как путь общий?
А что такой путь действительно существует, в этом не сомневался этот
одаренный недюжинными способностями человек. Он верил, что божественное
провидение не могло оставить человеческий род без такого всеобщего пути
к
душевному спасению. Он говорил, что путь такой есть, но что это столь
благое и великое пособие им еще не найдено, еще не познано. И не
удивительно. Порфирий жил еще в такое время, когда на этот всеобщий путь
к
спасению души, который есть не что иное, как христианская религия,
попущено было нападать почитателям идолов и демонов и земным царям для
увеличени
506
числа и увековечения памяти мучеников, т. е. свидетелей истины,
показавших, что за благочестивую веру и ради доказательства истины
надлежит терпеть всякое телесное зло*.
Порфирий видел это и полагал, что вследствие такого рода преследований
путь этот скоро погибнет и что, следовательно, он не есть всеобщий путь
к
душевному спасению; он не понимал, что те страдания, которые поражали
его
и которым он сам опасался подвергнуться в случае избрания этого пути,
служат скорее подтверждением и сильнейшим свидетельством в его пользу.
Итак, вот этот всеобщий, указанный божественным милосердием всем народам
путь к спасению человеческой души. Для некоторых он уже открылся, для
некоторых же откроется впоследствии. И не надлежало, и не будет
необходимости сказать ему: «Почему только теперь? Почему так поздно?»
Ибо
для человеческого ума непостижимы пути Открывающего. Это сознавал и
Порфирий, когда говорил, что этот дар Божий еще не получен и что он не
имел еще о нем сведений. Он не считал возможным сомневаться в
действительности его только потому, что не уверовал в него или не узнал
его. Итак, говорю, вот этот всеобщий путь к душевному спасению, о
котором
верный Авраам получил божественное обетование: «Благословятся в семени
твоем все народы земли» (Быт. XXII, 18). Хотя он был родом халдей, но
чтобы он мог получить такого рода обетования и чтобы от него
распространилось семя, преподанное «чрез Ангелов, рукою посредника»
(Гал.
III, 19), в котором заключается этот всеобщий, данный всем народам путь
ко
спасению души, ему велено было оставить свою землю, свой род и дом отца
своего. Освободившись, таким образом, от халдейских суеверий, ' Порфирий
жил при Диоклетиане, во времена жестоких преследований христиан.
507
он стал потом почитателем единого истинного Бога и непреложно уверовал в
Его обетования. Вот тот небесный путь, о котором в святом пророчестве
сказано: «Боже! будь милостив к нам и благослови нас; освети нас лицем
Твоим, дабы познали на земле путь Твой, во всех народах спасение Твое»
(Пс. ЪХУ1, 2, 3).
Поэтому гораздо позднее, по принятии плоти от семени Авраама, сам
Спаситель говорит о Себе: «Я семь путь и истина и жизнь» (Иоан. XIV, 6).
Вот тот всеобщий путь, о котором гораздо раньше этого сказано было
пророком: «И будет в последние дни, гора дома Господня будет поставлена
во
главу гор и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы. И пойдут
многие народы, и скажут: придите, и взойдем на гору Господню, в дом Бога
Иаковлева, и научит Он нас Своим путям, и будем ходить по стезям Его;
ибо
от Сиона выйдет закон, и слово Господне — из Иерусалима» (Ис. II, 2, 3).
Итак, этот путь не есть путь одного народа, а всех народов. Закон и
слова
Господа не остались на Сионе и в Иерусалиме, а выступили оттуда, чтобы
распространиться по всей вселенной. Поэтому сам Ходатай после Своего
воскресения говорит ужаснувшимся ученикам Своим: «Надлежит исполниться
всему, написанному о Мне в законе Моисеевом и в пророках и псалмах.
Тогда
отверз им ум к уразумению Писаний. И сказал им: так написано, и так
надлежало пострадать Христу и воскреснуть из мертвых в третий день и
проповедану быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах,
начиная с Иерусалима» (Лук. XXIV, 44—47).
Итак, вот всеобщий путь к спасению души, который святые ангелы и святые
пророки указывали и предрекали сперва немногим людям, приобретавшим, где
это было для них возможно, благодать Божию, а потом и еврейскому народу,
сама священная республика которого была, так сказать, пророчеством и
предвозвещением града Божия, который дол-
508
жен был составиться из всех народов, — указывали скинией, храмом,
священством и жертвами, предрекали некоторыми ясными, а некоторыми и
таинственными изречениями. Явившийся же во плоти сам Ходатай и Его
блаженные апостолы, открывая благодать Нового завета, яснее указали то,
что в прежние времена обозначаемо было с некоторой сокровенностью
применительно к возрастам человеческого рода, как это угодно было
расположить премудрому Богу; причем подтверждением служили чудесные
божественные дела, о некоторых из которых я уже упомянул выше. Не только
совершались явления ангелов и звучали слова небесных служителей, но и
люди
чистосердечно благочестивые, действуя словом Божиим, изгоняли нечистых
духов из тела и чувств человека; исцеляли телесные недостатки и болезни,
заставляли исполнять божественные повеления диких животных, птиц
небесных,
деревья, стихии, светила; подчиняли себе силы ада; воскрешали мертвых.
Не
говорю уже об особенных и чрезвычайных чудесах самого Спасителя, а
главное
— о чуде Его рождения и воскресения. В первом Он показал тайну
непорочности матери, а во втором пример тех, которые в конце веков
воскреснут. Этот путь очищает всего человека и готовит смертного к
бессмертию во всех частях, из которых состоит человек. Ибо истиннейший и
могущественнейший Очиститель и Спаситель затем и принял на Себя всего
человека, чтобы не искали иного очищения для той части, которую Порфирий
называет умной, иного для той, которую он называет чувственной, и иного
—
для самого тела. Помимо этого пути, который всегда был открыт роду
человеческому: отчасти — когда все это предвозвещалось, как должное
совершиться, отчасти — когда возвещалось, как уже совершившееся, — никто
не спасся, никто не спасается и никто не спасется.
Порфирий говорит, что изучение истории еще не дало ему сведений о
всеобщем
пути к душевному спасению. Но что же можно найти
509
более славного и более верного по сравнению с историей, которая победила
весь мир с таким возвышенным авторитетом и в которой повествуется о
столь
великом прошлом, а равно предсказывается о таком будущем, из которого
многое мы видим уже совершившимся, а что еще не совершилось, должно,
безусловно, совершиться? Порфирий или какие бы там ни были платоники не
могут же относительно этого пути презирать предсказания и пророчества о
земных, будто бы имеющих отношение к настоящей смертной жизни предметах,
как заслуженно относятся они с презрением ко всяким другим предсказаниям
и
пророчествам, совершаемым при помощи каких бы то ни было способов или
искусств. Они отрицают, что эти последние следует считать делом великих
людей или вообще делом великим. И справедливо. Такие пророчества и
прорицания или совершаются вследствие предвидения некоторых низших
причин
подобно тому, как с помощью медицинской науки на основании симптомов
делаются предположения об исходе болезни; или же возвещаются нечистыми
демонами как их собственные действия, право на которые они некоторым
образом присваивают себе как по отношению к умам и желаниям людей
нечестивых, чтобы руководить ими в исполнении этих желаний, так и по
отношению к низшей материи немощной человеческой природы.
Не о таких вещах старались пророчествовать, как о вещах великих, святые
люди, шедшие по всеобщему пути душевного спасения; хотя и подобные вещи
не
ускользали от них и часто, чтобы им верили, они предсказывали о таком,
что
не могло быть доступным для чувств смертных и быть легко объяснимым
опытностью. Было другое, поистине великое и божественное, что, познав,
насколько то было дано, волю Божию, они предсказывали как имеющее быть.
В
Писаниях, указывающих этот путь, предсказаны и обетованы: Христос,
510
имеющий прийти во плоти, и то, что совершилось в Нем и исполнилось во
имя
Его; покаяние людей и обращение их воли к Богу; прощение грехов;
благодать
праведности; вера благочестивых и по всей вселенной множество верующих в
истинное Божество; ниспровержение почитания идолов и демонов, и
укрепление
через искушения; очищение преуспевающих и освобождение их от всякого
зла;
день суда; воскресение мертвых; вечное осуждение общества нечестивых и
вечное царство славнейшего града Божия, наслаждающегося бессмертно
лицезрением Бога. Из всего этого мы видим столь многое исполнившимся,
что
с истинным благочестием надеемся на исполнение и остального. Те,
которые,
согласно свидетельству священных Писаний, предсказывающих и
подтверждающих
этот путь, не верят и потому не понимают, что этот путь прямо приводит к
самому видению Бога и к вечному общению с Ним, могут нападать на этот
путь, но уничтожить его не могут.
Поэтому в оконченных уже десяти книгах мы, хотя и не вполне
удовлетворили
требованиям иных, удовлетворили, насколько истинному Богу и Господу
угодно
было помочь нам в этом, любви некоторых, опровергнув возражения
нечестивых, которые своих богов предпочитают Создателю святого града,
рассуждать о котором мы поставили своей задачей. Из этих десяти книг
первые пять были направлены против тех, которые думают, что богов
следует
почитать ради благ настоящей жизни, последние же пять — против тех,
которые полагают, что почитание богов следует сохранить ради жизни,
которая должна наступить после смерти. Теперь, согласно данному в первой
книге обещанию, я изложу с помощью Божией то, что считаю нужным сказать
о
начале, распространении и предназначенном конце обоих градов, которые,
как
мы сказали, переплетены и взаимно перемешаны в настоящем веке.
КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ
ГЛАВА I
Градом Божиим мы называем град, о котором свидетельствует то самое
Писание, которое, по воле высочайшего провидения возвышаясь над всеми
без
исключения писаниями всех народов божественным авторитетом, а не
случайно
производимым впечатлением на человеческие души, покорило себе всякого
рода
человеческие умы. В этом Писании говорится: «Славное возвещается о тебе,
град Божий!» (Пс. КХХХУ1, 3). И в другом псалме читаем: «Велик Господь и
всехвален во граде Бога нашего, на святой горе Его» (Пс. ХЬУП, 2). В том
же псалме, немного ниже: «Как слышали мы, так и увидели во граде Господа
сил, во граде Бога нашего; Бог утвердит его на веки» (Пс. ХЬУИ, 9). И
еще
в другом псалме: «Речные потоки веселят град Божий, святое жилище
Всевышнего, Бог посреди его; он не поколеблется» (Пс. ХЬУ, 5, 6) Из этих
и
других того же рода свидетельств, которые приводить все было бы слишком
долго, мы знаем, что существует некоторый град Божий, гражданами
которого
мы страстно желаем быть в силу той любви, которую вдохнул в нас
Основатель
его.
Граждане земного града предпочитают своих богов этому Основателю града
святого, не ведая, что Он есть Бог богов, — богов не ложных, т. е.
нечестивых и гордых, которые, лишившись Его неизменяемого и общего всем
света и ограничившись жалким могуществом, создают для себя некоторым
образом частные владения и от обольщенных подданных требуют божеских
почестей, а богов благочестивых и святых, находящих больше удовольствия
в
том, чтобы себя самих подчинять одному Богу,
512
чем многих — себе, и самим почитать Бога, чем быть почитаемыми вместо
Бога. Но врагам этого святого града мы ответили с помощью Господа и Царя
нашего как могли в предыдущих десяти книгах. Теперь же, зная, чего от
меня
ждут, и не забывая о своей обязанности, начну говорить со всегдашним
упованием на помощь того же Господа и Царя нашего о начале,
распространении и предназначенном конце обоих градов, земного и
небесного,
о которых я сказал, что они в настоящем веке некоторым образом
переплетены
и друг с другом смешаны; и прежде всего скажу о первоначальных основах
двух этих градов в предшествовавшем им разделении ангелов.
ГЛАВА II
Дело великое и в высшей степени трудное, поняв и узнав по опыту
изменчивость всей вообще твари, телесной и бестелесной, отвлечься от нее
усилием ума и возвыситься до неизменяемой сущности Бога, и там от самого
Бога научиться, что вся природа, которая не есть то, что Он, Им
сотворена.
В этом случае Бог говорит с человеком не через какое-либо телесное
творение, производя шум в телесных ушах сотрясением воздушного
пространства, находящегося между говорящим и слушающим, и не посредством
чего-либо чувственного, что принимало бы форму, подобную телам, как во
сне, или иным каким-либо подобным образом; ибо и в таком случае Он
говорит
как бы телесным ушам, потому что говорит как бы через тело и как бы при
существовании промежутков между местами тел, так как видения этого рода
во
многом подобны телам. Но говорит Он самой истиной, если кто способен
слушать умом, а не телом. Говорит Он в этом случае к той части человека,
которая в человеке лучше остальных, из которых, как известно, состоит
человек, и лучше которой есть
513
только сам Бог. Ибо коль скоро существует прямое убеждение, а если оно
невозможно, то по крайней мере вера, что человек создан по образу Божию,
то частью, которой он наиболее приближается к верховному Богу, будет,
конечно, та часть его, которой он возвышается над своими низшими
частями,
общими у него даже с животными.
Но так как сам ум, которому от природы присущи разум и понимание,
обессилен некоторыми омрачающими и застарелыми пороками, то не только
для
того, чтобы этот неизменяемый свет привлек его, давая ему наслаждение,
но
даже и для того, чтобы он мог просто вынести его, ум прежде всего должен
быть напоен и очищен верой, пока, день ото дня обновляемый и врачуемый,
сделается способным к восприятию столь великого счастья. Но чтобы в этой
вере человек надежнее шел к истине, сама Истина — Бог, Сын Божий,
восприняв человечество и не утеряв Божества, упрочил и утвердил эту саму
веру, чтобы она была путем к Богу человека через Богочеловека. Он-то и
есть Посредник между Богом и человеком — человек Иисус Христос. Вот
почему
Он — посредник, почему — человек и почему — путь. Если между тем, кто
стремится чего-либо достигнуть, и целью, к которой он стремится,
содействует путь, то существует и надежда на достижение цели. А если
пути
нет или путь, которым следует идти, неизвестен, то что пользы знать,
куда
следует идти? Единственный же совершенно надежный путь состоит в том,
что
Он же есть и Бог, и человек: как Бог — Он цель, к которой идут, как
человек — Он путь, по которому идут.
ГЛАВА III
Он, говоривший, насколько считал достаточным, сначала через пророков,
потом лично Сам, после же — через апостолов, произвел также и Писание,
называемое каноническим и обладающее великим авторитетом. Этому Писанию
514
мы доверяем в тех вещах, незнание которых вредно, но и знания которых мы
не в состоянии достигнуть сами. Ибо если на основании собственного
свидетельства может быть познано нами то, что не удалено от наших
чувств,
внутренних или даже внешних, и что потому называется подлежащим чувствам
(ргаезеппа) в том смысле, как называется подлежащим зрению то, что
находится перед глазами; то в отношении того, что удалено от наших
чувств,
поскольку мы не можем знать его при помощи собственного свидетельства,
мы
непременно требуем постороннего свидетельства и верим тем, относительно
которых не сомневаемся, что оно не удалено или не было удалено от их
чувств. Итак, как относительно предметов видимых, которых мы не видим
сами, мы доверяем видевшим их и так же точно поступаем и в отношении
остальных вещей, подлежащих тому или иному телесному чувству, так и в
отношении того, что чувствуется душой или умом (ибо и это совершенно
справедливо называется чувством (зепйиз); откуда происходит и само слово
(зепгеппа)), т. е. в отношении тех невидимых вещей, которые удалены от
нашего внутреннего чувства, мы должны верить тем, которые познали
поставленное в этом бестелесном свете и созерцают в нем пребывающее.
ГЛАВА IV
Из всего видимого величайшее есть мир; из всего невидимого величайшее —
Бог. Что существует мир, это мы видим, что есть Бог, этому мы верим. А
что
Бог сотворил мир, тут мы никому не можем поверить, кроме самого же Бога.
Но где же слышали Его? Пока нигде лучше, как только в священном Писании,
в
котором пророк Его сказал.- «В начале сотворил Бог небо и землю» (Быт.
1,1). Но разве пророк присутствовал
515
при творении Богом неба и земли? Пророка при том не было, но была
Премудрость Божия, через Которую сотворено все, Которая затем вселяется
в
святые души, наставляет друзей Божиих и пророков и внутренним образом,
бессловесно повествует им о делах Своих. Говорят им также и ангелы
Божий,
которые «всегда видят лице Отца» (Мф. XVIII, 10) и возвещают, кому
надлежит, волю Отца. Из числа их был и тот пророк, который сказал и
написал: «В начале сотворил Бог небо и землю». Пророк этот был до такой
степени надежным свидетелем, чтобы верить через него Богу, что тем же
Духом Божиим, от Которого по откровению узнал упомянутое, задолго
предсказал и саму будущую веру нашу.
Но почему же вечному Богу пришла в некое время мысль сотворить небо и
землю, которых Он прежде не творил? Если говорящие так желают
представить
мир вечным, без всякого начала, и не сотворенным Богом, то они далеко
уклонились от истины и безумствуют в смертной болезни безбожия. Ибо,
помимо пророческих слов, сам мир некоторым образом молчаливо, своею в
высшей степени стройной подвижностью и изменяемостью и прекраснейшим
видом
всего видимого вещает как о том, что он сотворен, так и о том, что мог
быть сотворенным только неизреченно и невидимо великим и неизреченно и
невидимо прекрасным Богом. Те же, которые хотя и признают, что мир
сотворен Богом, однако же не хотят представлять его временным, а только
имеющим начало, его произведшее; так что он был сотворен некоторым едва
понятным образом от вечности, — те, хотя и высказывают нечто, чем думают
якобы защитить Бога от упрека в случайной нечаянности, чтобы, мол, кто
не
подумал, будто Ему внезапно пришло на ум сотворить мир, о котором Он
прежде не думал, и будто Он принял новое решение, тогда как Сам ни в чем
не изменяем; как такие могут оправдать
516
свое основное положение в применении к другим вещам, я не понимаю.
Если они утверждают, что душа совечна Богу, то они никоим образом не
могут
объяснить, откуда произошло новое для нее несчастье, которого она
никогда
прежде от вечности не знала. Если же они скажут, что ее счастье и
несчастье чередовались от вечности, то неизбежно должны сказать, что и
сама она от вечности подвержена переменам. Отсюда у них вытекает та
нелепость, что душа даже и тогда, когда называется блаженной, нисколько
не
блаженна, если предвидит предстоящее ей несчастье и позор; а если не
предвидит, что будет подлежащей позору и несчастной, и полагает, что
будет
вечно блаженной, то она блаженна вследствие ложного представления.
Глупее
этого ничего не может быть сказано.
Но если они полагают, что хотя несчастье души вместе с ее блаженством и
чередовалось в течение прежних безграничных веков, но что теперь, будучи
раз освобожденной, душа не подвержена более несчастью: в таком случае
они
должны согласиться, что прежде она никогда не была поистине блаженной, а
теперь начала быть блаженной некоторым новым неложным блаженством и,
следовательно, признать, что с ней совершилось нечто новое, и притом
нечто
величайшее и прекраснейшее, чего никогда прежде от вечности с ней не
было.
Если при этом они станут отрицать, что это новое состояние души имеет
свое
основание в вечном совете Бога, то они вместе с тем будут отрицать и то,
что Он виновник ее блаженства; что свойственно богопротивному нечестию.
Если же скажут, что Бог принял новое решение, чтобы душа на будущее
время
была вечно блаженной, то как они докажут, что Он чужд изменяемости,
которой они также не желают допустить? Далее, если они признают, что
хотя
душа и сотворена во времени, но не перестанет существовать ни в какой
момент времени, подобно тому, как число имеет начало,
517
но не имеет конца; и что вследствие этого, раз испытав несчастье, она,
будучи освобождена от него, никогда потом не будет несчастной; то они,
конечно, не усомнятся, что это возможно только при неизменяемости совета
Божия. В таком случае пусть верят, что и мир мог быть сотворенным во
времени, но что и Бог, творя мир, тем не менее не изменил из-за этого
Своего вечного совета и воли.
ГЛАВА V
Далее, соглашающиеся с тем, что Бог есть Творец мира, но спрашивающие,
что
мы можем ответить относительно времени сотворения мира, должны подумать,
что они сами ответят относительно пространства, занимаемого миром. Ибо
как
возможен вопрос о том, почему именно тогда, а не прежде сотворен мир,
так
возможен вопрос и о том, почему мир именно здесь, а не где-нибудь в
другом
месте. Если они представляют себе безграничные пространства времени до
мира, в которых, как им кажется, Бог не мог оставаться недеятельным, то
подобным же образом они могут представлять себе и безграничные
пространства места; и если кто-нибудь скажет, что Всемогущий не мог быть
недеятельным в них, то не будут ли они вынуждены вместе с Эпикуром
бредить
о бесчисленных мирах? Различие будет состоять только в том, что Эпикур
утверждает, что миры рождаются и разрушаются вследствие случайного
движения атомов; а они, если не желают, чтобы Бог оставался праздным в
безграничной неизмеримости пространств, распростертых вне и вокруг мира,
будут утверждать, что эти миры сотворены действием Бога и так же, как,
по
их мнению, и настоящий мир, не могут разрушиться ни по какой причине.
Ибо
мы ведем речь с теми, которые вместе с нами мыслят, что Бог бестелесен и
есть Творец всех существ, которые не суть то, что Он
518
сам, входить же в подобные рассуждения о религии с другими совершенно не
стоит, особенно ввиду того, что и у тех, которые считают необходимым
отправлять культ многим богам, первые превосходят прочих философов
известностью и авторитетом не по чему-либо иному, как потому, что они,
хотя и весьма далеки от истины, все же ближе к ней, чем остальные
Разве уж не скажут ли они, что сущность Божия, которую они не заключают,
не ограничивают, не распространяют в пространстве, но которую признают,
как это и прилично мыслить о Боге, при бестелесном присутствии неделимо
находящуюся повсюду, — разве уж не скажут ли, что сущность эта не
присутствует в столь великих пространствах вне мира, а занимает только
одно, в сравнении с собственной бесконечностью слишком ничтожное
пространство, в котором существует мир? Но я не думаю, чтобы они дошли
до
такого пустословия Итак, если они скажут, что сотворен один мир, хотя по
своей телесной массе и чрезвычайно огромный, но мир — конечный,
пространством своим ограниченный, и сотворен действием Божиим, то что
ответят они о безграничных пространствах вне мира, чтобы объяснить,
почему
Бог перестал в них действовать, то же самое пусть ответят себе и о
бесконечных временах до мира, чтобы объяснить то, почему Бог в эти
времена
оставался без действия.
Из того, что из бесконечных и во все стороны открытых пространств не
было
никакого основания предпочесть это, а не другое, не следует непременно,
чтобы Бог случайно, а не по божественному соображению устроил мир не в
другом каком месте, а именно в том, в котором он существует, хотя та
божественная причина, по которой это совершалось, не может быть понята
никаким человеческим умом Также точно и из того, что времена,
предшествовавшие миру, протекали одинаково в безграничные пространства
минувшего и не было никакой разницы, которая давала бы основание
предпочесть одно время другому,
519
не следует, чтобы с Богом случилось нечто неожиданное, что Он сотворил
мир
именно в это, а не в прежнее время. Если же они скажут, что люди ломают
головы над пустяками, когда воображают себе бесконечные пространства,
так
как вне мира нет пространства, то мы ответим им, что таким же образом
люди
представляют себе вздор, когда воображают протекшие времена, в которые
Бог
пребывал без действия: потому что прежде мира не было никакого времени
ГЛАВА VI
Действительно, если справедливо, что вечность и время различаются тем,
что
время не бывает без некоторой подвижной изменчивости, а в вечности нет
никакого изменения, то кто не поймет, что времени бы не было, если бы не
было творения, которое изменило нечто некоторым движением? Моменты этого
движения и изменения, поскольку они совпадать не могут, оканчиваясь и
сменяясь другими более краткими или более продолжительными промежутками,
и
образуют время. Итак, если Бог, в вечности Которого нет никакого
изменения, есть Творец и Устроитель времени, то я не понимаю, каким
образом можно утверждать, что Он сотворил мир по прошествии некоего
количество времени' Разве что сказать, что и прежде мира существовало
некоторое творение, движение которого давало течение времени? Но если
священные и в высшей степени достоверные Писания говорят: «В начале
сотворил Бог небо и землю», чтобы дать понять, что прежде Он ничего не
творил, потому что если бы Он сотворил нечто прежде всего сотворенного
им,
то и было бы сказано, что Он именно это нечто сотворил в начале, то нет
никакого сомнения, что мир сотворен не во времени, но вместе с временем.
Ибо что происходит во времени, то происходит после одного и прежде
другого
времени, — после того, которое прошло, и прежде того,
520
которое должно наступить; но никакого прошедшего времени быть не могло,
потому что не было никакой твари, движение и изменение которой
определяло
бы время. Но несомненно, что мир сотворен вместе с временем, если при
сотворении его произошло изменяющееся движение, как представляет это тот
порядок первых шести или семи дней, при которых упоминаются утро и
вечер,
пока все, что сотворил Бог в эти шесть дней, не завершено было днем
седьмым, и пока в седьмой день, с указанием на великую тайну, не
упоминается о покое Божием. Какого рода эти дни — представить это нам
или
крайне трудно, или даже совсем невозможно, а тем более невозможно об
этом
говорить.
ГЛАВА VII
Мы видим, что обыкновенные наши дни имеют вечер вследствие захода
солнца,
а утро — вследствие восхода солнца; но из тех дней первые три прошли без
солнца, о сотворении которого говорится в день четвертый. Повествуется,
правда, что с первых же пор словом Божиим был сотворен свет, и что Бог
отделил свет от тьмы и назвал этот свет днем, а тьму ночью. Но какого
свойства был этот свет каким именно движением и какого рода вечер и утро
производил он, — это недоступно нашему разумению и не может быть понято
нами соответственно тому, как оно есть; хотя мы должны этому верить без
колебания. Может быть, это некоторый телесный свет, находящийся в высших
частях мира вдали от наших взоров, или же тот, которым впоследствии было
вожжено солнце; а может быть, именем света обозначается святой град,
состоящий из святых ангелов и блаженных духов, о котором говорит
апостол:
«Вышний Иерусалим свободен: он — матерь всем нам» (Гал. ГУ, 26). Ибо в
другом месте он же говорит: «Все вы — сыны света и сыны дня: мы — не
сыны
ночи, ни
521
тьмы» (I Фес. V, 5). Мы можем, пожалуй, до известной степени правильно
подразумевать под этим утро и вечер последнего дня. Ибо знание твари по
сравнению со знанием Творца представляет собой некоторого рода сумерки,
которые потом просветляются и обращаются в утро, когда знание это
обращается к прославлению и любви Творца; и ночи не бывает там, где
Творец
не оставляется любовью твари.
Кстати, и Писание никогда не употребляет слова ночь, когда перечисляет
по
порядку дни творения. Оно нигде не говорит, что была ночь, но «был
вечер,
и было утро: день один» (Быт. I, 5). Таков и день второй, таковы и
прочие
дни. Знание твари само по себе гораздо, так сказать, тусклее, чем когда
оно приобретается при свете Премудрости Божией, — при помощи как бы
самого
искусства, которым она сотворена. Вот почему оно приличнее может быть
названо вечером, чем ночью; хотя, как я сказал, оно переходит в утро,
когда относится к прославлению и любви Творца. И когда оно является как
сознание себя самой, то это день один; когда переходит к познанию
тверди,
которая называется небом, между водами высшими и низшими — второй день;
когда переходит к познанию земли, моря и всего рождающегося, связанного
с
землей корнями — день третий; когда к познанию светил, большого и
меньшего, и всех „ звезд — день четвертый; когда к познанию всех
происходящих из воды животных и животных летающих — день пятый; а когда
к
познанию всех животных земных и самого человека — день шестой.
ГЛАВА VIII
Когда же Бог почил в седьмой день от всех дел Своих и освятил его, то
этот
покой отнюдь не следует понимать по-детски, будто бы утомился, творя,
Бог,
Который «повелел, и сотворилось» (Пс. СХЬУШ, 5), — повелел Словом умным
и
вечным, а не звучащим и
522
временным. Покой Божий означает покой тех, которые успокаиваются в Боге.
Так радость дома означает радость веселящихся в доме, хотя бы радовал их
не сам дом, а что-нибудь другое. Если же сам дом веселит обитателей
своей
красотой, то он называется веселым не только по тому словоупотреблению,
по
которому мы через содержание обозначаем содержимое, как, например, когда
говорим: театры рукоплещут, луга ревут, между тем как в театрах
рукоплещут
люди, а в лугах ревут быки; но и по тому (словоупотреблению), по
которому
через причину обозначается действие, как, например, письмо называем
радостным для обозначения радости тех, которых оно радует при чтении
его.
Итак, пророк употребляет вполне соответствующее выражение, когда
повествует, что Бог почил, обозначая этим покой тех, которые в Нем
успокаиваются и которых Он сам успокаивает. Пророчество обещает людям, к
которым оно обращено и ради которых оно написано, что по совершении
добрых
дел, которые в них и через них производит Бог, они будут иметь вечный
покой в Боге, если прежде, в настоящей жизни, некоторым образом
приблизятся к Нему через веры. Это самое у древнего народа Божия
прообразовано по заповеди Божией покоем субботнего дня; о чем я считаю
нужным поговорить обстоятельнее в своем месте.
ГЛАВА IX
Так как я предположил говорить о происхождении святого града и
предварительно посчитал нужным сказать о том, что относится к святым
ангелам, составляющим большую и тем блаженнейшую часть этого града, что
она никогда не странствовала в чужбине, то ныне, с помощью Божией, я и
постараюсь разъяснить, насколько это покажется необходимым,
523
имеющиеся божественные свидетельства об этом предмете. Когда Священное
писание говорит о сотворении мира, оно не говорит очевидным образом ни о
том, сотворены ли ангелы, ни о том, в каком порядке сотворены Но если
они
совершенно не опущены, то разумеются или под именем неба, когда
говорится-
«В начале сотворил Бог небо и землю»; или, скорее, под именем того
света,
о котором я упоминал. А что они не опущены, это я полагаю на том
основании, что написано, что в седьмой день Бог почил от всех Своих дел,
сотворенных Им; между тем как книга начинается словами: «В начале
сотворил
Бог небо и землю», чтобы дать понять, что прежде неба и земли не было
сотворено ничего другого
Итак, если Бог начал с неба и земли, и земля эта, сотворенная Им в
начале,
как вслед затем рассказывает Писание, была безвидна и пуста и была тьма
над бездною, т. е. над некоторым неразличимым смешением земли и воды;
потому что не был еще сотворен свет, а где нет света, там необходимо —
тьма; и если дальнейшее творение упорядочило потом все, что, как
повествуется, совершено было в шесть дней, то каким образом могли бы
быть
опущены ангелы, как бы не бывшие в числе дел Божиих, от которых Он почил
в
седьмой день? А что ангелы суть творения Божий, то хотя в данном месте,
не
будучи совершенно обойдено, это высказывается неясно, зато в других
местах
Священное писание выражается однозначно. Так, (в книге Даниила) в песне
трех отроков в печи огненной при перечислении дел Божиих упомянуты и
ангелы. И в псалме поется: «Хвалите Господа с небес, хвалите Его в
вышних.
Хвалите Его, все Ангелы Его, хвалите Его, все воинство Его. Хвалите Его,
солнце и луна, хвалите Его, все звезды света. Хвалите Его, небеса небес
и
воды, которые превыше небес. Да хвалят имя Господа, ибо Он сказал, и они
сделались повелел, и сотворилось» (Пс. СХ1УШ, 1—5). И здесь по
откровению
свыше сказано весьма ясно, что ангелы
524
сотворены Богом, потому что они упомянуты в числе небесных творений и ко
всем относятся слова: «Он повелел, и сотворилось».
Кто же осмелится думать, что ангелы были сотворены после всего того, что
перечислено в шестидневном творении? А если кто и безумствует в этом
роде,
то его суетность опровергает имеющее такой же авторитет другое Писание,
в
котором Бог говорит: «При общем ликовании утренних звезд, когда все сыны
Божий восклицали от радости»' (Иов. XXXVIII, 7). Следовательно, ангелы
уже
были, когда сотворены были звезды. Они (звезды) были сотворены, когда
был
четвертый день. Итак, скажем ли, что они (ангелы) были сотворены в
третий
день? Нет! Ибо перед глазами то, что было сотворено в этот день. Тогда
земля отделена была от воды, эти две стихии восприняли различные
свойственные им формы и земля произвела все, что связано с ней корнями.
Но
не сотворены ли они во второй день? И этого не могло быть: ибо тогда
между
водой низшей и высшей сотворена была твердь, названная небом; на которой
сотворены были в четвертый день звезды.
Итак, если ангелы принадлежат к творениям Божиим, созданным в те дни, то
они, несомненно, суть тот свет, который получил наименование дня, но
дня,
который, для обозначения единства его, не был назван «день первый», но —
«день один», и не какой иной день.- второй ли, или третий, или прочие, —
но повторяется тот же самый день, один для пополнения шестеричного и
седьмеричного числа, ради шестеричного и семеричного познания:
шестеричного — по отношению к творениям, созданным Богом, семеричного —
относительно покоя Божия. Ибо когда Бог сказал: «Да будет свет, И стал
свет», то если под
* У Августина говорится не о ликовании, а о сотворении звезд (в данном
же
случае идет речь о «положении основания земли») и восклицании ангелов.
525
этим светом справедливо подразумевается творение ангелов, они,
несомненно,
сотворены участниками вечного Света, Который есть сама неизменяемая
Премудрость Божия, сотворившая все и называемая нами единородным Сыном
Божиим; так что, просвещенные Светом, Которым сотворены, они сделались
светом и названы днем по сопричастности к неизменяемому Свету и Дню,
Который есть Слово Божие, Коим и сами они сотворены. Ибо Тот «Свет
истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (Иоан.
1,9), просвещает и всякого чистого ангела; так что последний есть свет
не
сам в себе, но в Боге. Но если ангел отвращается от Него, то делается
нечистым, каковы все, называющиеся нечистыми духами, которые уже не свет
в
Господе, но сами в себе тьма, как лишенные сопричастности вечному Свету.
Ибо зло не есть какая-либо сущность; но потеря добра получила название
зла.
ГЛАВАХ
Есть только одно простое и потому единственно неизменяемое Благо — Бог.
Этим Благом сотворены все блага, но не простые, а потому и изменяемые. Я
говорю сотворены, т. е. соделаны, а не рождены. Ибо рожденное от
простого
блага равно просто и есть то же, что и то, от которого оно рождено. Этих
двух мы называем Отцом и Сыном, и эти два вместе с Духом Святым суть
единый Бог. Сей Дух Отца и Сына в Священном писании называется Святым
Духом в некотором особенном смысле этого слова. И Он есть иной, чем Отец
и
Сын, потому что Он ни Отец, ни Сын; но говорю — иной, а не иное, потому
что и это Благо одинаково просто, неизменяемо и совечно. И эта Троица
есть
один Бог и не теряет своей простоты от того, что Троица. Ибо эту природу
Блага мы называем простой не потому, что в ней или один
526
Отец, или один Сын, или один Дух Святой; и не потому, чтобы эта Троица
существовала только по имени без самостоятельности лиц, как думали
еретики-са-веллиане. Но Она называется простой по той причине, что то,
что
имеет, и есть Она сама, за исключением того, что говорится о каждом лице
по отношению к другому. Ибо хотя Отец имеет Сына, однако же Он не есть
Сын; и Сын имеет Отца, и тем не менее Он не Отец. Итак, насколько
говорится о Ком-либо из них в отношении к Нему же, Он есть то, что
имеет;
так, например, сам Он по себе называется живым, как имеющий жизнь, и эта
жизнь есть сам Он.
Поэтому простою называется та природа, которой несвойственно иметь
что-либо такое, что она могла бы потерять; или в которой иное содержащее
и
иное — содержимое: как, например, сосуд и какая-либо жидкость, или тело
и
цвет, или воздух и свет, или теплота, или душа и мудрость. Ибо ни один
из
этих предметов не есть то, что он имеет или содержит. Ни сосуд не есть
жидкость, ни тело — цвет, ни воздух — свет или теплота, ни душа —
мудрость. Поэтому они могут лишиться этих вещей, которые они имеют,
перейти в другие состояния или изменить свойства: сосуд, например, может
освободиться от жидкости, которой он наполнен; тело может потерять цвет;
воздух может омрачиться или охладеть; душа — сделаться неразумной. Но
если
тело будет нетленным, как обещается это святым в воскресении, то хотя
оно
и будет иметь неутрачиваемое свойство самого нетления, однако, поскольку
телесная субстанция останется, не будет само нетление. Ибо нетление в
каждой отдельной части тела будет цельным и не будет там большим, а
здесь
меньшим: потому что ни одна часть не будет нетленнее другой; но само
тело
в целом будет больше, нежели в части; однако же, хотя в нем одна часть
будет объемистей, другая меньшей, более объемистая часть не будет
нетленнее той, которая меньше.
527
Итак, одно есть тело, которое не во всякой своей части есть целое тело;
и
иное — нетление, которое в каждой части есть целое: потому что каждая
часть нетленного тела, хотя она и не равна прочим частям, в равной
степени
нетленна. Например: из-за того, что палец меньше целой руки, рука не
будет
нетленнее пальца. Итак, хотя рука и палец не равны, нетленность руки и
пальца одинаковы. А потому, хотя нетленность неотделима от нетленного
тела, однако же одно дело — субстанция, называемая телом, и иное — ее
свойство, называемое нетлением. И, следовательно, она сама не есть то,
что
имеет. Также точно и душа, когда она будет освобождена навеки, однако же
будет мудрой через общение с неизменяемой мудростью, которая не есть то
же, что сама душа. Ибо и воздух, если бы он никогда не был оставляем
светом, разлитым в нем, не перестал бы быть иным по отношению к свету,
которым он освещается. Я не хочу этим сказать, что душа есть воздух; так
думали некоторые, не способные представить себе бестелесную сущность. Но
душа и воздух, несмотря на великое между ними различие, имеют некоторое
сходство, так что не будет несообразностью сказать, что бестелесная душа
просвещается бестелесным светом простой Премудрости Божией так же точно,
как телесный воздух освещается телесным светом; и как воздух,
оставленный
этим светом, помрачается (ибо так называемая тьма какого-либо телесного
места есть не что иное, как воздух, не имеющий света), так помрачается и
душа, лишенная света Премудрости.
Итак, соответственно этому и истинно божественное потому и называется
простым, что в нем не одно дело свойство, и совсем иное — субстанция; и
что оно не по общению с другим божественно, премудро и блаженно.
Впрочем,
в Священном писании Дух премудрости называется многочастным (Прем. VII,
22), потому что Он многое имеет в себе; но то, что Он имеет, есть так же
и
Отец, и это все — один. Ибо существуют не многие, но одна
528
Премудрость, заключающая в Себе некоторые неизмеримые и бесконечные
сокровища разумных вещей, в числе которых все невидимые и неизменяемые
основы вещей, видимых и невидимых, через Нее же сотворенных. Ибо Бог не
творил ничего не зная, как не творит, строго говоря, даже и какой-либо
человек-художник; если же Он сотворил все зная, то, без сомнения, Он
сотворил то, что знал. Отсюда вытекает нечто удивительное, но тем не
менее
— истинное, а именно: что этот мир не мог бы быть известным нам, если бы
не существовал; но если бы Богу он не был известен, то и не мог бы
существовать.
ГЛАВА XI
Если это так, то те духи, которых мы называем ангелами, никоим образом
не
были первоначально в известный промежуток времени духами тьмы; но вместе
с
тем, как были сотворены, сотворены были светом. Ибо они были сотворены
не
только так, чтобы как-нибудь существовали и как-нибудь жили: но были
вместе с тем и просвещены, чтобы жили разумно и блаженно. Отвратившись
от
этого просвещения, некоторые из ангелов не удержали за собой
преимущества
жизни разумной и блаженной, которая, без всякого сомнения, в силу того,
что вечна — беззаботна и спокойна относительно своей вечности; но и
умную,
хотя и неблагоразумную жизнь имеют так, что не могут потерять ее, если
бы
даже пожелали. В какой же степени они были участниками в вышеупомянутой
мудрости прежде, чем согрешили? Разве может кто-нибудь определить это?
Каким образом могли бы мы сказать, что по участию в этой мудрости они
были
равны тем ангелам, которые потому-то поистине и вполне блаженны, что не
ошибаются в вечности своего блаженства? Будь они равны в ней с
529
Теми, и они также одинаково пребывали бы блаженными вечностью этого
блаженства; потому что одинаково были бы уверены в ней. Можно было эту
жизнь назвать жизнью, пока она продолжалась, но нельзя было назвать ее
жизнью вечной, если она должна была прекратиться. Ведь (вечная) жизнь
называется жизнью потому, что существо живет, а вечной потому, что не
имеет конца.
Поэтому хотя не все, что вечно, непременно и блаженно (ибо вечным
называется и огонь, назначенный для наказания), тем не менее, если
поистине и вполне блаженная жизнь есть только жизнь вечная, то такой
жизнью не была жизнь этих духов: потому что она прекратилась и,
следовательно, не была вечной, знали ли они о том, или, не зная,
представляли себе нечто другое. Знай они, — им не позволял бы быть
блаженными страх, а не знай — не позволяло бы заблуждение в том, что они
блаженны. Если же неведение их было такого рода, что они ложному и
неверному не верили, но не имели точного представления ни о том, вечно
ли
будет их блаженство, ни о том, что оно когда-нибудь будет иметь свой
конец; то само сомнение в столь великом счастье исключало ту полноту
блаженной жизни, какая, как мы верим, свойственна святым ангелам. Ибо
слову блаженная жизнь мы не придаем такого крайне узкого значения, чтобы
называть блаженным одного Бога, Который, разумеется, поистине столь
блажен, что большего блаженства и быть не может. Что по сравнению с Ним
блаженство ангелов, блаженных в своем роде высшим блаженством, какое
только возможно для ангелов?
ГЛАВА XII
Что касается разумной и наделенной умом твари, то мы полагаем, что не
одни
ангелы должны называться блаженными. Ибо кто осмелится отрицать, что
530
первые люди были в раю блаженными до греха, хотя и не были уверены,
будет
ли блаженство их продолжительно, или оно будет вечно (а оно было бы
вечно,
если бы они не согрешили); когда и в настоящее время, безо всякой мысли
о
превозношении, называем блаженными тех, о которых знаем, что они в
надежде
на будущее бессмертие проводят земную жизнь праведно и благочестиво, без
преступления, отягощающего совесть, и легко склоняют милосердие Божие к
грехам своей немощи? Хотя и убеждены они в награде за свое постоянство,
однако относительно самого постоянства — не уверены. Ибо кто из людей
может знать, что он до конца пребудет непоколебимым в укреплении и в
преуспеянии в справедливости, если посредством какого-либо откровения не
будет обнадежен Тем, Который относительно этого праведным и таинственным
судом Своим хотя не всех предуведомляет, никого, однако же, не
обманывает?
Итак, что касается наслаждения настоящим благом, то первый человек в раю
был блаженнее, чем всякий праведник в настоящей смертной немощи; но в
том,
что касается надежды будущего, то всякий, кому не предположительно, но с
достоверной истиной известно, что он будет обитать в чуждом всякой
скорби
обществе ангелов без конца, наслаждаясь в то же время общением с
высочайшим Богом, — всякий, при каких угодно телесных страданиях, будет
блаженнее, чем был тот первый человек, не уверенный в великом счастье
рая.
ГЛАВА XIII
Отсюда уже всякому ясно, что блаженство, к которому, как к своей
истинной
цели, стремится разумная природа, обусловливается соединением того и
другого, а именно: она должна беспечально наслаждаться неизменяемым
Благом, Которое есть Бог, и в
531
то же время не должна ни подвергаться какому-либо сомнению, ни
обманываться каким-либо заблуждением относительно того, что будет вечно
пребывать в Нем. С благочестивой верой мы думаем, что ангелы света
обладают этим блаженством; но само собой следует, что ангелы
согрешившие,
лишившиеся этого света вследствие своей развращенности, не обладали им и
прежде, чем они пали; хотя и нужно полагать, что они обладали некоторым,
хотя относительно будущей судьбы и неизвестным, блаженством, если жили
какое-то время до падения А если покажется несообразным, что, когда
сотворены были ангелы, одни из них сотворены были так, что не получили
предвидения относительно своего постоянства или падения, а другие так,
что
с положительнейшей достоверностью знали вечность своего блаженства, а
между тем все от начала сотворены были с равным блаженством и пребывали
такими, пока те ангелы, которые ныне злы, не отпали по своей воле от
этого
света умственной и нравственной чистоты, то, конечно же, еще гораздо
несообразнее думать, будто святые ангелы не уверены в вечном своем
блаженстве и относительно самих себя не знают того, что мы смогли узнать
о
них с помощью Святых писаний. Ибо кто из православных христиан не знает,
что из добрых ангелов не будет более никакого нового дьявола, равно как
и
того, что и дьявол не возвратится более в сообщество добрых ангелов?
В Евангелии истина обещает святым и верным, что они будут равны ангелам
Божиим (Мф. XXII, 30); им обещается также, что они войдут в жизнь вечную
(Мф. XXII, 4б). Таким образом, если мы уверены, что никогда не отпадем
от
этого бессмертного счастья, а они не уверены, то мы уже будем иметь
преимущество перед ними, а не будем равными им. Но поелику истина
никогда
не обманывает и мы будем равными им, то, несомненно, и они уверены в
вечности своего счастья. Поелику же те другие (падшие духи)
532
не имели точного об этом знания; ибо счастье их, в котором они были
уверены, не было вечным, так как должно было иметь конец, то остается
предположить, что ангелы были и неравны между собой, или, если равны, то
добрые ангелы только после падения злых достигли определенного знания
относительно своего вечного счастья.
Разве, возможно, кто-нибудь скажет, что сказанное Господом о дьяволе в
Евангелии: «Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине» (Иоан.
VIII, 44) следует понимать не в том только смысле, что он был
человекоубийцей от начала, т. е. от начала человеческого рода, с того
момента, когда сотворен был человек, которого он мог бы убить
посредством
обольщения. Но он-де не устоял в истине от начала своего сотворения, и
потому никогда не был блаженным вместе со святыми ангелами; так как
отказывался быть в подчинении своему Создателю, находил гордое
удовольствие как бы в своем особом личном могуществе, а через то являлся
лицемерным и лживым, потому что никогда не мог уйти от силы Всемогущего
и
не желал в благочестивом подчинении сохранять то, что действительно
есть,
усиливаясь по гордой надменности ложно изображать то, чего не было. В
этом-де смысле должно пониматься и сказанное блаженным апостолом
Иоанном:
«Сначала диавол согрешил» (I Иоан. III, 8), т. е. что с того момента,
когда был сотворен, он отрекся от истины, которой может обладать только
благочестивая и преданная Богу воля.
Кто удовлетворяется таким мнением, тот еще не единомыслен с известными
еретиками, т. е. манихе-ями. Впрочем, и некоторые другие зловредные
ереси
придерживаются того образа мыслей, что дьявол как бы от некоторого
противоположного (Богу) начала получил свою собственную в известном роде
злую природу. В суетности своей они доходят до такого безумия, что, хотя
уважают одинаково с нами
533
вышеприведенные евангельские слова, не обращают внимания на то, что
Господь не сказал: «Диавол чужд был истине», но сказал: «Не устоял в
истине». Этим Он хотел дать понять, что диявол отпал от истины; а если
бы
устоял в ней, то, сделавшись ее участником, пребывал бы блаженным вместе
со святыми ангелами.
ГЛАВА XIV
Затем, как бы отвечая на вопрос наш: откуда видно, что диявол не устоял
в
истине, — Господь показывает, откуда, и говорит: «Ибо нет в нем истины»
(Иоан. VIII, 44). Она была бы в нем, если бы он устоял в ней. Оборот
речи
довольно редкий. Словами о том, что он не устоял в истине, ибо нет в нем
истины, дается как бы такая мысль, что он не устоял в истине потому, что
в
нем не было истины; между тем как главнейшей причиной, что в нем нет
истины, является то, что он не устоял в истине. Подобный оборот
употреблен
и в псалме: «К Тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня» (Пс. XVI, 6).
По-видимому, следовало бы сказать: «Услышь меня, ибо я взываю к Тебе».
Но
он сказал: «К Тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня»; а затем, как бы
отвечая на вопрос: чем он докажет, что он воззвал, указывает на
произведенное его воззванием к Богу действие, — на то, что Бог услышал
его. Он как бы говорит так: я показываю здесь, что я воззвал, поелику Ты
услышал меня.
ГЛАВА XV
Так и относительно известных слов Иоанна о дияволе: «Сначала диавол
согрешил», они не понимают, что если это естественное дело, то оно
никоим
образом не составляет греха. А в таком случае что сказать относительно
пророческих свидетельств, — того ли, что говорит Исайя,
534
выводя диявола под образом князя вавилонского: «Как упал ты с неба,
денница, сын зари!» (Ис. XIV, 12); или того, что говорит Иезекииль: «Ты
находился в Едеме, в саду Божием; твои одежды были украшены всякими
драгоценными камнями» (Иез. XXVIII, 13)? Из этих слов видно, | что он
некогда был без греха. Ибо несколько далее! говорится ему с большей
выразительностью: «Ты со- \ вершен был в путях твоих со дня сотворения
твое- ] го» (Иез. XXVIII, 15). Если эти слова не могут иметь \ другого,
более точного по смыслу значения, то и «не устоял в истине» мы должны
понимать в том смысле, что он пребывал в истине, но не остался в ней. И
на
основании этого выражение «Сначала ди-авол согрешил» следует понимать
так,
что он согрешает не от того начала, когда он был сотворен, но от начала
греха, потому что грех получил начало от его гордости.
Равным образом и то, что написано в книге Иова, когда речь идет о
дияволе:
«Это — верх путей Божи-их: только Сотворивший его может приблизить к
нему
меч Свой»* (Иов. XI, 14), согласно с чем, по-видимому, говорит и псалом,
в
котором читаем: «Там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нем»
(Пс. С1И, 26), должно пониматься нами не в том смысле, будто он с самого
начала создан был таким, чтобы над ним издевались ангелы, а в том, что
он
подпал этому наказанию после греха. Итак, по началу своему он есть
создание Господне; ибо даже в числе последних и низших животных нет
никакого естества, которого бы он не сотворил: от Него всякая мера,
всякий
вид, всякий порядок, без которых нельзя ни указать, ни вообразить ни
одной
вещи, а тем более — ангельской твари, которая достоинством своей природы
превосходит все остальное, созданное Богом.
* У Августина: «Сотворенный на поругание ангелов».
535
ГЛАВА XVI
Ибо в ряду того, что каким-либо образом существует, но что не есть Бог,
Которым оно сотворено, живущее ставится выше неживущего, равно как и
имеющее силу рождать и даже желать ставится выше того, что не имеет
такого
побуждения. И между живущими существами чувствующие ставятся выше
нечувствующих, как животные, например, выше деревьев. И между
чувствующими
разумные ставятся выше неразумных, как люди, например, выше животных. И
между разумными бессмертные ставятся выше смертных, как ангелы выше
людей.
Все это ставится одно выше другого в силу порядка природы. Но есть и
другие мерки для оценки вещей по той личной пользе, которую они приносят
тому или другому. Так бывает, что мы иные бесчувственные вещи
предпочитаем
другим, обладающим чувствами, и до такой степени, что будь это в нашей
власти, мы решили бы вовсе уничтожить их в природе или по незнанию того
места, какое они занимают в ней, или при знании этого места, потому что
ставим их ниже наших удобств. Ибо кто не предпочел бы иметь в своем доме
хлеб, а не мышей, деньги, а не блох? Да и что удивительного, когда при
оценке даже людей, природа которых поистине отличается высоким
достоинством, по большей части дороже ценится конь, чем раб, и дороже
драгоценный камень, чем служанка?
Таким образом, при свободе суждений существует большое различие между
разумным основанием мыслителя и потребностью нуждающегося или
удовольствием желающего; в то время как первое направлено к тому, что
само
по себе имеет цену в различных степенях вещей, потребность обращает
внимание на то, к чему она стремится; первое ищет того, что открывается
истинным для света умственного, а удовольствие ищет того, что приятно
ласкает телесные чувства. Однако же у разумных природ как бы некоторый
своего рода вес воли и любви имеет столь великое значение,
536
что хотя в порядке природы ангелы предпочитаются людям, однако же по
закону справедливости добрые люди предпочитаются злым ангелам.
ГЛАВА XVII
Итак, мы ошибаемся, когда полагаем, что выражение: «Это — верх путей
Божиих» относится не к природе, а к злобе дьявола; потому что нет
сомнения, что пороку злобы предшествовала неповрежденная природа. Порок
же
до такой степени противен природе, что не вредит ей. Отступить от Бога
не
было бы пороком, если бы природе, для которой это составляет порок, не
соответствовало более быть с Богом. Вот почему даже злая воля служит
сильным свидетельством доброй природы. Но Бог — как лучший Творец доброй
природы, так и справедливейший распорядитель злой воли: когда она
злоупотребляет доброй природой. Он пользуется для самого добра злой
волей.
Вследствие этого Он устроил так, что дьявол, сотворенный Им добрым, но
сделавшийся злым по своей воле, униженный, находится в поругании Его
ангелов в том смысле, что искушения его служат к пользе святых, которым
он
желает нанести ими вред. А так как Бог, созидая его, без сомнения знал
будущую злобу его и предвидел, какие блага извлечет Он из злых его дел,
то
псалом и говорит: «Там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в
нем»,
чтобы дать понять, что в то самое время, когда Он сотворил его, и по
своей
благости сотворил добрым, Он уже по своему предвидению заранее
подготавливал то, как воспользоваться им и злым.
ГЛАВА XVIII
Бог не создал никого, — не говорю из ангелов, но даже из людей, о ком Он
знал наперед, что он станет злым, и в то же время не знал бы, какую
благую
пользу
537
извлечет Он из него и таким образом украсит ряд веков, как какой-нибудь
превосходнейший стих своего рода как бы антитезами. Ибо так называемые
антитезы, которые по-латыни называются противоположениями, или еще
выразительней — противопоставлениями, служат наилучшим украшением речи.
У
нас не употребляется это слово, хотя самими украшениями этого рода
пользуется не только латинская речь, но и языки всех народов. Такими
антитезами и апостол Павел во втором послании к Коринфянам увлекательно
говорит в том месте, где читаем: «В слове истины, в силе Божией, с
оружием
правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и
похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас
узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не
умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих
обогащаем;
мы ничего не имеем, но всем обладаем» (II Кор. VI, 7—10). Итак, как
взаимное сопоставление противоположностей придает красоту речи, так из
сопоставления противоположностей, из своего рода красноречия не слов, а
вещей, образуется красота мира. Это весьма ясно выражено и в книге
Екклесиаста, когда говорится о том, что как злому противопоставляется
благое и смерти — жизнь, так и грешник — добродетельному: одному всегда
противопоставляется другое (Сир. ХХХШ, 15).
ГЛАВА XIX
Темнота божественной речи полезна в том отношении, что она приводит к
весьма многим истинным суждениям и вводит в свет знания, когда один
понимает ее так, другой иначе. Но нужно, чтобы смысл, заключающийся в
темном месте, подтверждался или очевидностью вещей, или другими местами,
менее сомнительными; или, если говорится о многом, что-
538
бы вытекала та мысль, которую имел в виду писатель; а если она
ускользает,
то чтобы разъяснение темного места дало некоторые другие истины. Поэтому
мне не представляется несообразным с делами Божиими мнение, что под тем
сотворением первого света подразумевается создание ангелов, а разделение
между святыми и нечистыми ангелами — там, где сказано: «И отделил Бог
свет
от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью» (Быт. 1,4, 5).
Подобное разделение мог произвести один Тот, Кто в состоянии был прежде,
чем они пали, предвидеть, что они падут и пребудут в мрачной гордости,
лишившись света истины. Ибо разделение между известными нам днем и
ночью,
т. е. между земным светом и земной тьмой, Он повелел произвести так
хорошо
знакомым нашим чувствам светилам небесным: «Да будут светила на тверди
небесной для освещения земли и для отделения дня от ночи». И немного
далее: «И создал Бог два светила великие: светило большее, для
управления
днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; и поставил их
Бог
на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и
отделять свет от тьмы» (Быт. I, 14, 16—18). Но между тем светом, который
есть святое общество ангелов, светящееся духовно в свете истины, и
противоположной ему тьмой, т. е. отвратительнейшими душами злых ангелов,
уклонившихся от света правды, мог положить разделение только Он сам, для
Которого не могло быть тайным или неизвестным будущее зло, — зло не
природы, но воли.
ГЛАВА XX
Затем не следует обойти молчанием и того, что после сказанного Богом,-
«Да
будет свет. И стал свет», тотчас же прибавлено: «И увидел Бог свет, что
он
хорош», а не после того, как Он положил разделение
539
между светом и тьмой и назвал свет днем, а тьму ночью. Это для того,
чтобы
не показалось, будто вместе со светом Он дал свидетельство своего
благоволения и такой тьме. Ибо там, где речь идет о тьме безупречной,
между которой и светом, видимым для наших глаз, полагают разделение
светила небесные, — там не прежде, а после замечается, что увидел Бог,
что
это хорошо: «И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на
землю,
и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это
хорошо». То и другое ему угодно, потому что то и другое без греха. Но
там,
где Бог сказал: «Да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он
хорош», и после этого замечается: «И отделил Бог свет от тьмы. И назвал
Бог свет днем, а тьму ночью», — там не прибавлено вслед за этим: «И
увидел
Бог, что это хорошо». Это для того, чтобы не назвать добром и то и
другое,
так как одно из этого было злом по собственной вине, а не по природе.
Поэтому Творцу в этом случае и приятен один только свет; а тьма
ангельская, хотя и должна была войти в мировой порядок, не должна была,
однако, получить ободрения.
ГЛАВА XXI
Что высказывается в изречении, употребляемом при всяком случае: «Увидел
Бог, что это хорошо», как не одобрение творения, созданного
соответственно
художеству, которое есть Премудрость Божия? Но Бог не только тогда
узнал,
что оно добро, когда оно было сотворено: ничего этого и не было бы, если
бы оно не было Ему известно. Итак, когда Бог видит, что добро то, чего
ни
в коем случае не было бы, если бы Он не видел его прежде, чем оно
явилось,
то Он учит, а не учится, что это добро. Платон употребляет еще более
смелое выражение, а именно: что Бог был восхищен и обрадован по
окончании
творения вселенной.
540
И он в этом случае не до такой степени безумствует, чтобы думать, будто
Бог сделался блаженнее вследствие нового Своего творения; он хотел этим
показать, что художник был доволен тем уже сотворенным, чем был доволен
в
идее, соответственно которой оно должно было быть сотворено.
Знание Божие отнюдь не имеет такого разнообразия, чтобы в нем иначе
представлялось то, чего еще нет, иначе то, что уже есть, и иначе то, что
будет. Ибо Бог презирает будущее, взирает на настоящее и озирает
прошедшее
не по-нашему, но некоторым иным образом, далеко превосходящим образ
нашего
мышления. Не переходя мыслью от одного к другому, Он видит совершенно
неизменяемым образом. Из того, что совершается во времени, будущее,
например, еще не существует, настоящее как бы существует, прошедшее уже
не
существует; но Он все это обнимает в постоянном и вечном настоящем. И не
иначе созерцает Он глазами, и иначе — умом: потому что Он не состоит из
души и тела; не иначе теперь, не иначе — прежде и не иначе — после:
потому
что Его знание не изменяется, как наше, по различию времени: настоящего,
прошедшего и будущего, ибо у Него «нет изменения и ни тени перемены»
(Иак.
I, 17). От мысли к мысли не переходит намерение Того, в чьем бестелесном
созерцании все, что Он знает, существует одновременно и вместе. Он так
знает времена безо всяких представлений временного свойства, как
приводит
в движение временное безо всяких движений временного свойства. И потому
там, где Он видел добрым то, что сотворил, там Он видел и доброе, чтобы
сотворить его. И то, что Он увидел сотворенным, не удвоило Его знания
или
не увеличило его в некоторой части, так как бы Он имел менее знания
прежде, чем сотворил то, что увидел: Он не действовал бы с таким
совершенством, если бы не было так совершенно Его знание, к которому
ничего не прибавилось от дел Его.
541
Вот почему, если бы нам нужно было дать представление о Том, Кто
сотворил
свет, достаточно было сказать: «Бог сотворил свет». Но если нужно дать
представление не только о Том, Кто сотворил, но и том, посредством чего
сотворил, нужно выразиться так: «Сказал Бог: да будет свет. И стал
свет»,
чтобы мы знали не только то, что Бог сотворил свет, но и то, что Он
сотворил его через Свое Слово. Но так как нам нужно было указать на три
вещи, особенно важные для познания твари, а именно: кто сотворил ее,
через
что сотворил, почему сотворил; то и говорится: «Сказал Бог да будет
свет.
И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош». Итак, если мы спросим,
кто
сотворил? ответ будет: Бог. Если спросим: через что сотворил? сказал: да
будет. Если спросим: почему сотворил? потому что — это хорошо. Нет
творца
превосходнее Бога, ни художества действительнее Слова Божия, ни причины
лучше той, чтобы благо было сотворено благим Богом. И Платон самой
главной
причиной сотворения мира признает то, что благие творения должны были
произойти от благого Бога, — читал ли он это, или, может быть, узнал от
тех, которые читали, или при своем весьма проницательном уме узрел
невидимое Божие, видимое через творения, или научился у тех, которые
додумались до этого.
ГЛАВА XXII
Этой причины, т. е. благости Божией, стремившейся к созданию благ, этой,
говорю, причины, столь справедливой и столь достаточной, что она,
тщательно взвешенная и благочестиво обдуманная, полагает конец всем
спорам
исследователей о начале мира, не признавали некоторые еретики. Это на
том
основании, что бедной и непрочной смертности теперешней плоти, бывшей
следствием справедливого наказания, наносит вред весьма многое, когда ей
не
542
соответствует, например, огонь, или холод, или дикие звери, или что-либо
в
том же роде. Они не обращают внимания даже на то, какое значение имеют
эти
вещи в своем месте и по своей природе, в каком прекрасном порядке
располагаются и насколько каждая вносит свою долю красоты в как бы
своего
рода общую республику, или сколько они доставляют выгод и нам самим,
если
пользуемся ими благоразумно и соответствующим образом; так что даже яды,
пагубные при ненадлежащем употреблении, обращаются в спасительные
лекарства при соответствующем их употреблении; и наоборот, те вещи,
которые доставляют удовольствие, например: пища, питье, даже сам свет,
могут оказаться вредными при неумеренном и неблаговременном пользовании
ими.
Этим божественное провидение учит нас не порицать вещи безрассудно, но
прилежно исследовать их пользу; и там, где наш разум или наша слабость
окажутся недостаточными, считать эту пользу сокрытой так, как были
сокрыты
те вещи, которые мы с трудом смогли обрести. Ибо и само сокрытие пользы
есть или упражнение нашей скромности, или унижение надменности — потому
что решительно никакая природа не есть зло, и само это имя (зло)
показывает только лишение добра; но на переходе от земных вещей к
небесным
и от видимых к невидимым существуют блага одни лучшие других, — для того
различные, чтобы были всякие. Бог такой же великий Художник в великом,
как
и не меньший в малом. Это малое должно измеряться не по своей величине,
которая ничтожна, но по мудрости Художника. Пример — наружность
человека.
Кажется, почти ничего не отнимается у тела, если остричь одну бровь, а
между тем, как много отнимается у красоты, которая заключается не в
массе,
а в равенстве и симметрии членов!
Не следует, конечно, особенно удивляться тому, что те, которые думают,
что
есть некоторая злая природа, возникшая и распространившаяся от
некоторого
своего противоположного начала, не хотят допустить упомянутую причину
творения вещей, — что благой Бог сотворил доброе, — полагая, что к
великой
мировой деятельности Он скорее был вынужден внешним образом со стороны
воюющего против Него зла; что для обуздания и одоления зла Он смешал со
злом Свою добрую природу, которая, позорнейшим образом запятнанная и
подвергшаяся жесточайшему пленению и угнетению, с большим трудом едва
очищает и освобождает, хотя и не все: то, что Он не смог очистить от
этого
осквернения, будет покровом и узами для побежденного и заключенного
врага.
Манихеи не безумствовали бы или, вернее, не сумасбродствовали бы так,
если
бы верили, что природа Божия, какова она есть, неизменяема и совершенно
нетленна, и потому ей ничто не может вредить; а душу, которая по своей
воле могла перемениться к худшему и вследствие греха подвергнуться
повреждению и лишиться света неизменяемой истины, с христианским
здравомыслием признавали бы не частью Бога и не той же природы, какова
она
у Бога, но сотворенною Им и далеко не равной Творцу.
ГЛАВА XXIII
Но гораздо более нужно удивляться тому, что даже некоторые из тех,
которые
верят вместе с нами, что существует только одно начало всех вещей и что
всякая природа, которая не есть то, что Бог, могла быть сотворена только
Им, — даже из этих некоторые не пожелали прямо и просто верить в такую
добрую и простую причину сотворения мира, то есть что благой Бог
сотворил
благо и что то, что было после Бога, не было то же, что Бог, хотя было
благом, которое могло быть сотворено только благим Богом. Они
544
говорят, что души, хотя и не представляющие собой части Бога и
сотворенные
Богом, согрешили отступлением от Творца и в различных степенях
соответственно различию грехов при переходе от неба до земли получили в
наказание различные тела, как бы темницы; что таким-де образом получился
мир и причиной творения мира было не то, что сотворено было благо, а то,
что обуздано было зло.
За это справедливо укоряют Оригена. Это он утверждал и писал в книгах,
которые он называет тщп Архюу, т. е. «О началах». При этом я не могу
достаточно надивиться, как такой ученый и так много упражнявшийся в
церковных писаниях человек не обратил прежде всего внимания на то, что
это
противоречит прямому намерению Писания, обладающего столь великим
авторитетом, которое при всех делах Божи-их прибавляет: «И увидел Бог,
что
это хорошо»; а по завершении всего говорит: «И увидел Бог все, что Он
создал, и вот, хорошо весьма» (Быт. I, 31). Оно хотело дать понять, что
нет никакой другой причины сотворения мира, кроме той, чтобы добро
произошло от благого Бога. Если бы никто не согрешил, мир был бы украшен
и
наполнен только добрыми природами; а если и есть грех, то от этого не
все
еще наполнено грехом, потому что гораздо большее число добрых существ на
небесах соблюдает порядок своей природы. И злая воля, не пожелавшая
соблюдать порядок природы, не ускользнет еще вследствие этого от законов
праведного Бога, все направляющего к добру. Ибо как картина с черным
цветом, положенным на надлежащем месте, так и совокупность вещей, если
кто
сможет окинуть ее взором, представляется прекрасной даже с грешниками,
хотя безобразие их, когда они рассматриваются сами по себе, делает их
гнусными*.
* «Не стоит уподобляться тем невежам, которые ругают художника: дескать,
почему не все краски на его картине сочны и ярки, почему там свет, а
здесь
тень. Неужто они лучше него разбираются в живописи и картина бы
выиграла,
если бы была, скажем, сплошь ярко-красной? Да и любой город, как бы он
хорошо ни управлялся, не мог бы существовать, если бы его жители были во
всем между собой равны. Есть и такие, которые искренне возмущаются,
когда
действующие лица в драме не сплошь герои, но есть еще и слуги, и
крестьяне, и шуты. Но ведь и они — неотъемлемая часть действа: оставь
одних героев — и что останется от самой драмы?» Плотин. Эннеады. «О
провидении (I)» (III, 2,11).
545
Затем Ориген и другие, придерживавшиеся того же образа мыслей, должны
были
обратить внимание на то, что если бы это мнение было истинно, то мир был
бы сотворен для того, чтобы души принимали тела как своего рода
смирительные дома, в которые заключались по мере своих грехов: высшие и
легчайшие те, которые согрешили меньше, а низшие и более тяжелые те,
которые согрешили больше; тела земные, которых нет ничего ниже и
тяжелее,
должны были бы скорее иметь демоны, которые хуже, чем даже злые люди. А
между тем, — чтобы дать нам понять, что нравственные качества душ должны
оцениваться не свойствами тел, — злейшие демоны получили воздушные тела;
человек же, хотя и злой в настоящее время, но злость которого гораздо
меньше и умереннее, несомненно, еще до греха получил тело из праха.
Можно ли сказать глупость большую той, например, что, созидая это
солнце,
чтобы оно было одно в одном мире, художник-Бог имел в виду не красоту
или
даже благосостояние вещей телесных, но что это произошло скорее потому,
что одна душа согрешила так, что заслужила заключение в именно таком
теле?
Случись, что подобным образом и одинаково согрешили бы не одна, а две, и
даже не две, а десять или сто душ, мир этот, стало быть, имел бы сто
солнц. Что этого не произошло, зависело не от удивительной
предусмотрительности Творца, направленной к
546
благосостоянию и красоте телесных вещей, а от простой случайности, — от
того, что падение одной души остановилось на такой степени, что она одна
заслужила подобное тело. Говоря без околичностей, в обуздании нуждаются
не
падшие души, относительно которых они не знают, что говорят, а сами они,
которые так думают, слишком далеко уклоняясь от истины. Итак, в этих
трех
ответах, указанных мной выше, на вопросы о какой-либо твари: кто
сотворил
ее, через что сотворил и почему сотворил, — в ответах: Бог, через Слово,
потому что — добро, не содержится ли глубокое указание нам на саму
Троицу,
т. е Отца и Сына и Святого Духа? Или, быть может, встречается что-либо,
не
допускающее понимания этого в упомянутом месте Писаний? Вопрос этот
требует продолжительной беседы и не следует ожидать от нас, чтобы мы
объяснили все в одной книге.
ГЛАВА XXIV
Веруем, непоколебимо содержим и искренне проповедуем, что Отец родил
Слово, т. е. Премудрость, через Которую все сотворено, единородного
Сына,
единый — единого, вечный — совечного, высочайше благой — равно благого;
и
что Дух Святой есть вместе Дух Отца и Сына и Сам единосущен и совечен
обоим; и что все это есть Троица по свойству лиц, и один Бог по
нераздельному божеству, как и один всемогущий по нераздельному
всемогуществу; но так, однако же, что, когда спрашивается об одном из
Них,
говорим в ответ, что каждый из Них есть и Бог, и всемогущий, а когда обо
всех вместе, — то не три Бога или три всемогущих, но один всемогущий
Бог:
таково в трех нераздельное единство, и так оно должно быть исповедуемо.
Но
может ли Святой Дух благого Отца и благого Сына на том основании, что Он
—
общий Им обоим, правильно называться благостью • обоих, — об этом я не
дерзаю поспешно высказать необдуманное суждение:
547
с большей смелостью я назвал бы Его святостью обоих, — не в смысле
свойства обоих, но представляя, что и Он также субстанция и третье лицо
в
Троице.
На последнее с большой вероятностью наводит меня то, что хотя Отец — дух
и
Сын — дух, Отец — свят и Сын — свят, однако собственно Дух называется
Духом Святым, как святость субстанциальная и сосубстанциальная обоим. Но
если божественная благость есть святость, то будет прямым логическим
выводом, а не смелостью предположения, думать, что в повествовании о
творениях Божиих, когда речь идет о том, кто сотворил ту или иную тварь,
через что сотворил, для чего сотворил, некоторым таинственным образом
выражения; возбуждающим наше внимание, дается нам уразумевать ту же
Троицу. То, конечно, Отец Слова, Кто сказал: «Да будет». А что
сотворилось, когда Он говорил, то, без сомнения, сотворено через Слово.
Выражение же «Увидел Бог, что это хорошо», достаточно ясно показывают,
что
Бог без всякой необходимости, без всякого соображения о какой-либо
собственной пользе, но по одной Своей благости сотворил то, что
сотворено,
т. е. сотворил потому, что хорошо. Для того об этом и говорится после
творения, чтобы показать, что сотворенное соответствует благости, по
которой оно сотворено. Если под этой благостью справедливо понимается
Святой Дух, то в творениях Божиих нам открывается вся Троица. Отсюда и в
святом граде Божием, который в небесах состоит из ангелов святых,
различается начало, образование и блаженство. Спросите, откуда он? — Бог
просвещает его; откуда его блаженство? — Богом наслаждается. Существуя,
имеет определенный вид бытия; созерцая, просвещается; прилепляясь,
увеселяется. Есть, созерцает, любит. В вечности Божией получает
крепость;
в истине Божи-ей сияет светом, в благости Божией радуется.
548
ГЛАВА XXV
В силу этого же и философы, насколько это можно понять, решили разделить
систему философии на три части, или вернее — успели заметить, что она
делится на три части (ибо не сами они установили, что это так, а скорее
нашли, что — так), из которых первая называется физикой, другая логикой,
третья этикой. В переводе на латинский язык имена этих частей так часто
употреблялись в сочинениях многих, что они могут быть названы
естественной, рациональной и моральной: мы кратко касались их в восьмой
книге. Из этого не следует, что философы в этих трех частях мыслили о
Троице что-либо достойное Бога; хотя известно, что первым, открывшим и
введшим в употребление это разделение философии был Платон, который
только
Бога признавал и творцом всех существ, и подателем знания, и
вдохновителем
любви, с которой хорошо и блаженно проводится жизнь. Но хотя разные
философы различно думали и о природе вещей, и о способах исследования
истины, и о конечном благе, к которому мы должны направлять все, что ни
делаем, тем не менее, все усилия их мысли вращаются вокруг этих трех
великих и общих вопросов,
В мнениях каждого из них по каждому из этих вопросов множество
разногласий; тем не менее, никто из них не сомневается, что существует
некоторая причина природы, форма знания, высшее благо жизни. Так же
точно
и для каждого человека-художника, чтобы он мог что-либо создать,
ставятся
три условия: природа, искусство, польза; природа измеряется природными
дарованиями, искусство — знанием, польза — плодом. Я знаю, что слово
плод
указывает на употребление, а польза — на пользование, и что между ними
то
различие, что то, что мы употребляем, доставляет нам удовольствие само
по
себе, безотносительно к чему-либо другому; а то, чем пользу-
549
емся, то нужно нам для чего-либо другого. Поэтому временными вещами
скорее
следует пользоваться, чем употреблять их (для удовольствия), чтобы
получить право наслаждаться вечными. Не так нужно делать, как некоторые
развращенные, которые желают употреблять (для удовольствия) деньги, а
пользоваться Богом: не деньги тратят ради Бога, а почитают самого Бога
ради денег. Впрочем, в более обычной речи мы говорим, что и плодами
пользуемся, и в пользе находим плод. Даже в собственном смысле плодами
называем плоды полей, которыми, во всяком случае, мы все пользуемся
временно.
Итак, в этом последнем смысле я употребил слово польза, говоря о тех
трех
условиях, которые ставятся для человека, как-то-, природа, искусство и
польза. Соответственно этому, для достижения блаженной жизни философами,
как я сказал, была изобретена трехчастная система: естественная
соответственно природе, рациональная — познанию и моральная — пользе.
Будь
наша природа от нас, мы, конечно, сами рождали бы нашу мудрость, а не
старались бы приобретать ее через науку, изучая ее; имей наша любовь
источник в нас самих и к нам же относись, ее было бы достаточно для
блаженной жизни и не было бы нужды в ином благе для нашего наслаждения.
При данных же условиях, поскольку наша природа виновником своего бытия
имеет Бога, мы, несомненно, для познания истины должны своим учителем
полагать Его; для того, чтобы быть блаженными, в Нем же искать подателя
внутреннего удовольствия.
ГЛАВА XXVI
И сами мы в себе узнаем образ Бога, т. е. высочайшей Троицы, — образ,
правда, неравный, даже весьма отличный, не совечный и, чтобы кратко
выразить все, не той же сущности, что Бог, хотя в вещах, Им созданных,
наиболее по природе своей к Богу
550
приближающийся, — образ, требующий пока усовершенствования, чтобы быть
ближайшим к Богу и по подобию. Ибо и мы существуем, и знаем, что
существуем, и любим это наше бытие и знание. Относительно этих трех
вещей,
которые я только что перечислил, мы не опасаемся обмануться какой-нибудь
ложью, имеющей вид правдоподобия. Мы не ощущаем их каким-либо телесным
чувством, как ощущаем те вещи, которые вне нас, как ощущаем, например,
цвет — зрением, звук — слухом, запах — обонянием, поедаемое — вкусом,
твердое и мягкое — посредством осязания. Они не из этих чувственных
вещей,
образы которых, весьма на них похожие, хотя уже и не телесные, вращаются
в
нашей мысли, удерживаются нашей памятью и возбуждают в нас стремление к
ним. Без всяких фантазий и без всякой обманчивой игры призраков для меня
в
высшей степени несомненно, что я существую, что я это знаю, что я люблю.
Я
не боюсь никаких возражений относительно этих истин со стороны
академиков,
которые могли бы сказать: «А что если ты обманываешься?» Если я
обманываюсь, то уже поэтому существую. Ибо кто не существует, тот не
может, конечно, и обманываться: я, следовательно, существую, если
обманываюсь.
Итак, поскольку я существую, если обманываюсь, то каким образом я
обманываюсь в том, что существую, если я существую несомненно, коль
скоро
обманываюсь? Так как я должен существовать, чтобы обманываться, то нет
никакого сомнения, что я не обманываюсь в том, что знаю о своем
существовании. Из этого следует, что я не обманываюсь и в том, что я
знаю
то, что я знаю. Ибо как я знаю о том, что существую, так равно знаю и
то,
что я знаю. Поскольку же эти две вещи я люблю, то к этим двум вещам,
которые я знаю, присоединяю и эту самую любовь как третью, равную с ними
по достоинству, ибо я не обманываюсь, что я люблю, если я не обманываюсь
551
и в том, что люблю; хотя если бы даже последнее и было ложно, во всяком
случае было бы истинно то, что я люблю ложное. На каком основании стали
бы
упрекать меня в любви к ложному или удерживать от этой любви, если бы
было
ложно то, что я его люблю. Если же упомянутое истинно и достоверно, то
кто
может сомневаться, что когда его любят, истинна и достоверна и сама к
нему
любовь? Затем, нет никого, кто не желал бы существовать, как нет никого,
кто не хотел бы быть блаженным. Ибо каким образом может быть кто-нибудь
блаженным, если не будет существовать?
ГЛАВА XXVII
По некоторому естественному влечению само существование до такой степени
привлекательно, что и несчастные не желают уничтожения и тогда, когда
чувствуют себя несчастными, желают прекращения не своего существования,
а
своего бедствия. Если бы даже тем, которые и самим себе кажутся
несчастнейшими, и на самом деле таковы, и не только мудрыми, как глупые,
но даже и теми, которые считают себя блаженными, признаются несчастными,
потому что бедны и нищи, — если бы даже этим кто-либо предложил
бессмертие, с которым не умерло бы и само их несчастье, предупредив, что
они, если не пожелают навсегда пребывать в этом несчастье, обратятся в
ничтожество и никогда не возвратятся к бытию, а погибнут совершенно, то,
наверно, и они возликовали бы и предпочли бы всегдашнее существование на
этом условии совершенному небытию.
Лучший свидетель этого — их собственное чувство. Ибо почему они боятся
умирать и предпочитают жить в этой нужде, а не окончить ее смертью, как
не
потому, что природа, очевидно, избегает небытия? И потому, зная, что
умрут, они как великого благо-
552
деяния ждут, что им оказано будет то милосердие, что они подольше
поживут
в этом самом несчастье и позже умрут. Этим они доказывают, с какой
великой
радостью они приняли бы даже такое бессмертие, которое не положило бы
конца их несчастью. Да и а самые неразумные животные, от громадных
драко-
| нов до ничтожных червячков, не наделенные даром понимать это, не
показывают ли всевозможными движениями, что они желают существовать и
потому избегают погибели? Да и деревья и все молодые побеги, у которых
нет
никакой способности избегать гибели посредством явных движений, для
безопасного распространения ветвей по воздуху разве не впускают корни
поглубже в землю, чтобы извлекать оттуда питание и благодаря этому
известным образом сохранять свое бытие? Наконец, и те тела, у которых
нет
не только чувства, но даже никакой растительной жизни, то поднимаются
вверх, то опускаются вниз, то держатся в средних пространствах, чтобы
сохранить свое бытие там, где они могут существовать сообразно со своей
природой.
А как велика любовь к знанию и насколько природа человеческая не желает
обманываться, можно понять из того, что всякий охотнее желает плакать,
владея здравым умом, чем радоваться в состоянии помешательства. Эта
великая и удивительная способность не свойственна никому из смертных
одушевленных существ, кроме человека. Некоторые из животных владеют
гораздо более острым, чем мы, чувством зрения для созерцания обычного
дневного света; но для них недоступен этот бестелесный свет, который
известным образом озаряет наш ум, дабы мы могли правильно судить обо
всех
этих вещах: для нас это возможно настолько, насколько мы воспринимаем
этот
свет.
Впрочем, и чувствам неразумных животных присуще если и не знание, то, по
крайней мере, некоторое подобие знания. Прочие телесные вещи названы
553
чувственными не потому, что чувствуют, а потому, что подлежат чувствам.
Из
них в деревьях нечто подобное чувствам представляет то, что они питаются
и
рождают. И эти все телесные вещи имеют свои сокрытые в природе причины.
Свои формы, придающие красоту устройству этого видимого мира, они
представляют для очищения чувствам; так что кажется, будто они желают
быть
познаваемы взамен того, что сами не могут познавать. Но мы так
воспринимаем их телесным чувством, что судим о них уже не телесным
чувством. Ибо у нас есть иное чувство — (чувство) внутреннего человека,
далеко превосходящее прочие, посредством которого мы различаем
справедливое и несправедливое: справедливое — когда оно имеет известный
созерцаемый умом вид, несправедливое — когда не имеет его. Для
деятельности этого чувства не нужны ни острота глазного зрачка, ни
отверстие уха, ни продушины ноздрей, ни проба ртом и никакое другое
телесное прикосновение. Благодаря ему я убежден, что я существую и что
знаю об этом; благодаря ему я люблю это и уверен, что люблю.
ГЛАВА XXVIII
Относительно этих двух, бытия и знания, насколько они в нас составляют
предмет любви и насколько некоторое подобие их обнаруживается даже в
других, стоящих ниже нас вещах, мы, насколько требовалось это задачей
предпринятого нами труда, сказали достаточно. Но о любви, которой они
любимы, мы еще не сказали, должна ли сама эта любовь быть любимой. Ее
любят; и это мы видим из того, что в людях, которых заслуженно любят,
сама
она более всего и любима. Не тот человек по справедливости называется
добрым, который знает, что такое добро, а тот, который любит. Да почему
мы
в себе самих чувствуем, что любим и саму любовь, которой любим то,
554
что доброго мы любим. Есть и любовь, которой мы любим то, чего не
следует
любить; и эту любовь ненавидит в себе тот, кто ту любит, которая любит,
что должно любить. Обе эти любви могут быть в одном человеке, и благо
для
человека заключается в том, чтобы он развивал в себе то, чем мы хорошо
живем, и уничтожал то, чем живем худо, пока не излечится совершенно и не
изменится в доброе все, чем мы живем. Если бы мы были животными, то мы
любили бы плотскую жизнь и все, что отвечает чувству плоти; это было бы
для нас достаточным благом и мы, довольствуясь этим благом, не искали бы
ничего другого. Так же точно, если бы мы были деревьями, мы, конечно,
ничего не любили бы движением чувства, хотя казались бы стремящимися к
тому, если бы были более плодовиты. А будь мы камнями, или волной, или
ветром, или пламенем, или чем-либо другим в том же роде без всякого
чувства и жизни, — и в таком случае у нас не было бы недостатка в
некотором стремлении к своему месту и порядку. Ибо нечто подобное любви
представляет собой удельный вес тел, по которому они или опускаются от
тяжести вниз, или по легкости стремятся вверх. Удельный вес так же
уносит
тело, как любовь уносит душу, куда бы она ни уносилась.
Итак, поскольку мы люди, созданные по образу Творца своего, у Которого и
вечность истинна, и истина вечна, и любовь вечна и истинна, и Который
сам
есть вечная, истинная и достохвальная Троица, не-слиянная и
нераздельная;
то в тех вещах, которые ниже нас, но которые сами не могли бы ни
существовать каким бы то ни было образом, ни удерживать какой-либо вид,
ни
стремиться к какому-нибудь порядку, ни удерживать его, если бы не были
сотворены Тем, Кому свойственно высочайшее бытие, Который высочайше
премудр, высочайше благ, — в этих вещах, неустанно пробегая все
сотворенное Им, мы должны разыскивать как бы некоторые следы Его,
555
отпечатленные Им в одном месте более, в другом — менее; созерцая же в
самих себе образ Его, возвратимся в самих себя, как известный
евангельский
младший сын (Лук. XV, 18), и воспрянем, чтобы вернуться к Тому, от
Которого удалились вследствие греха. Там бытие наше не будет иметь
смерти;
там знание наше не будет заблуждаться; там любовь наша не будет иметь
преткновения.
Пока мы считаем эти три вещи несомненными и своими и относительно их
верим
не другим свидетелям, а сами ощущаем их непосредственно и созерцаем их
внутренним достовернейшим взором; но долго ли все это будет продолжаться
и
не прекратится ли когда-нибудь, и к чему оно придет, если будет идти
хорошо или дурно, — на все это, так как сами мы не может этого знать, мы
требуем или имеем других свидетелей. Почему относительно достоверности
этих свидетелей не может быть никакого сомнения, — об этом более
тщательно
мы поговорим после. В настоящей же книге мы, насколько возможно,
продолжим, что начали говорить о граде Божием, который не странствует в
этой смертной жизни, а всегда бессмертен в небесах, т. е. о святых
ангелах, преданных Богу, которые никогда не были и не будут
отступниками,
между которыми и теми, что сделались тьмой, отступив от вечного света,
Бог
от начала, как мы уже сказали, положил разделение.
ГЛАВА XXIX
Эти святые ангелы познают Бога не через слышимые слова, но через само
присутствие неизменяемой Истины, т. е. через единородное Его Слово;
познают и само Слово, и Отца, и Святого Духа. А что эта Троица есть
неразделенная, что отдельные Лица составляют в ней единое существо, что
все они суть не три Бога, но один Бог, — они знают это лучше, чем знае
мы
самих себя.
556
И само творение они познают там, т. е. в премудрости Божией, как в идее,
по которой оно сотворено, лучше, чем в нем самом; а соответственно этому
и
самих себя они познают там лучше, чем в самих себе, хотя познают себя и
в
самих себе. Ибо они сотворены и суть иное, чем Тот, Который сотворил их.
Поэтому там они познают себя как бы в дневном сознании, а в самих себе —
как бы в вечернем, как это сказано нами выше. Ибо великая разница в том,
познается ли что-либо в идее, по которой оно сотворено, или же в себе
самом. Так, одним образом познается правильность линий или истинность
фигур, когда она умственно созерцается, и другим, когда чертится в пыли;
одним образом справедливость — в неизменяемой Истине, и другим — в душе
справедливого. Так познают они и остальные вещи, например твердь между
водами высшими и низшими, называемую небом; собрание вод внизу,
обнажение
земли и произрастание трав и деревьев; сотворение солнца, луны и звезд;
рождение из воды животных, т. е. птиц, рыб и зверей, равно и сотворение
всех ходящих по земле, и самого человека, превосходящего на земле все
вещи. Все это иначе познается ангелами в Слове Божием, в Котором оно
имеет
свои неизмененные основы и законы, по которым сотворено; и иначе
познается
в себе самих. Там это знание — яснее, как знание в идее; здесь темнее,
как
знание произведения. А когда эти дела относятся к славе и почитанию
самого
Создателя, они блистают светом в умах созерцающих, как утро.
ГЛАВА XXX
Все это, как повествует Писание, ради совершенства числа шесть через
шестикратное повторение того же дня совершается в шесть дней. Это не
потому, что для Бога необходима была продолжительность
557
времени, — как бы Он не мог сотворить разом все, что после
соответствующими движениями производило бы времена, — но потому, что
числом шесть обозначено совершенство творения. Ибо число шесть первое
составляется из своих частей, т. е. из части шестой, третьей и половины.
Эти части суть один, два и три; сложенные вместе, они составляют шесть.
Но
при этом рассмотрении чисел должны пониматься те их части, относительно
которых может быть сказано, какую часть числа они составляют, т.е.
половина, треть, четверть, и которые потом получают наименование от
известного числа. Например, хотя в числе девять четыре составляют
некоторую часть, но о четырех нельзя сказать, что это часть девяти; об
одном же это можно сказать, потому что один есть девятая его часть;
может
быть это сказано и о трех, так как три составляют третью часть девяти.
Но
обе эти части, девятая и третья, т. е. один и три, будучи соединены в
одно
число, далеко не достигают до всего числа, до девяти. Так же точно и в
числе десять число четыре составляет известную часть, но нельзя сказать
какую; а об одном это может быть сказано, потому что один есть десятая
часть десяти. Имеет это число и пятую часть, которая есть два; имеет и
половину, которая есть пять. Но эти три части числа десяти: десятая,
пятая
и половина, т. е. один, два и пять, сложенные вместе, не составляют
десяти
и равняются восьми. Части же числа двенадцать, сложенные в одну сумму,
превышают это число. Оно имеет шестую часть, которую составляют два;
имеет
четвертую часть, состоящую из трех; имеет третью, состоящую из четырех,
имеет и половину, состоящую из шести. Но один, два, три, четыре и шесть
—
не двенадцать, а более, т. е. шестнадцать.
Я нашел необходимым вкратце упомянуть об этом, чтобы показать
совершенство
числа шесть, которое первое, как я сказал, составляется из соединения
частей своих в одну сумму. В это шестерич-
558
ное число Бог совершил Свое творение. Не следует поэтому пренебрегать
числами. Внимательно вникающие в них хорошо знают, какое великое
значение
нужно придавать им во многих местах Священного писания. Не напрасно в
славословии Бога сказано, что Он все расположил мерой, числом и весом
(Прем. XI, 21).
ГЛАВА XXXI
На седьмой же день, т. е. на тот же, семь раз повторенный день, — число,
которое в другом отношении также совершенно, — выпадает покой Божий, и
при
этом в первый раз упоминается освящение. Таким образом, Бог не пожелал
освятить этот день в каких-либо делах Своих, но в покое, не имеющем
вечера: потому что нет более никакой твари, которая, одним образом
познавая себя в Слове Божием и другим — в самой себе, могла бы
производить
различное знание, подобное дню и вечеру. О совершенстве числа семь может
быть сказано весьма многое; но книга эта уже и так слишком растянута, и
я
опасаюсь, чтобы не могло показаться, будто, воспользовавшись удобным
случаем, я хочу разбрасывать свое знание скорее с легкомыслием, чем с
пользой. Нужно соблюдать правила умеренности и важности, чтобы не
сказали
о нас, что, говоря много о числе, мы позабыли меру и важность. Итак,
достаточно упомянуть, что три есть первое совершенно неравное число, а
четыре — первое совершенно равное: из них-то и состоит число семь.
Потому
оно часто употребляется вместо числа неопределенного, например: «Семь
раз
упадет праведник, и встанет» (Притч. XXIV, 16), т. е. сколько бы раз
праведный ни падал, он не погибнет.
Это, впрочем, нужно понимать не относительно проступков, но относительно
напастей, приводящих
559
к смирению. И еще: «Семикратно в день прославляю Тебя» (Пс. СХУШ, 1б4);
что в другом месте выражено иным образом: «Хвала Ему непрестанно в устах
моих» (Пс. XXXIII, 2). И многое в этом роде находится в Священном
писании,
в котором число семь, как я сказал, употребляется обыкновенно для
обозначения целой совокупности какой-либо вещи. Поэтому тем же числом
часто обозначается Святой Дух, о Котором Господь говорит: «Наставит вас
на
всякую истину» (Иоан. XVI, 13). Этим числом обозначается и покой Божий,
которым успокаивается и человек в Боге. Ибо в целом, т. е. в полном
совершенстве, заключается покой, а в части — труд. Мы трудимся, пока
познаем отчасти, «когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти,
прекратится» (I Кор. XIII, 10). Из-за этого происходит так, что даже эти
Писания мы изучаем с трудом. Между тем как святые ангелы, об общении и
соединении с которыми мы воздыхаем в этом труднейшем странствовании,
обладают как вечностью пребывания, так и легкостью познавания, и
блаженством покоя. Они без затруднения помогают нам: потому что их
духовные, чистые и свободные движения их не утомляют.
ГЛАВА XXXII
Кто-нибудь может затеять спор и начать утверждать, что не святые ангелы
разумеются в том месте Писания, где сказано: «Да будет свет. И стал
свет»;
и будет думать или говорить, что тогда впервые сотворен был какой-нибудь
телесный свет; ангелы же сотворены прежде, и не только прежде тверди,
созданной между водами и водами и названной небом, но даже прежде того,
о
чем сказано: «В начале сотворил Бог небо и землю»; и что выражение «в
начале» не значит, будто бы здесь речь о том, что сотворено было прежде
всего: потому что еще прежде Бог со-
560
творил ангелов, а (значит) то, что Он сотворил все в Премудрости, именно
в
Своем Слове, Которое и в ' Писании называется Началом, как и сам Он в
Евангелии на вопрос иудеев, кто Он, ответил, что Он — Начало (Иоан.
VIII,
25).
Но я не стану поддерживать спора защитой противоположного мнения,
особенно
потому, что вполне доволен, что уже в самом начале священной книги Бытия
содержится указание на Троицу. Ибо после того, как говорится: «В начале
сотворил Бог небо и землю», — с целью дать понять, что Отец творил в
Сыне,
как свидетельствует псалом, в котором читаем: «Как многочисленны дела
Твои, Господи! Все соделал Ты премудро»* (Пс. С1П, 24), — посте этого
совершенно уместно упоминается и Святой Дух. Вслед за тем, как
упомянуто,
какого свойства в начале Бог сотворил землю, или массу, или материю для
образования будущего мира, (который) Он назвал именем неба и земли, и
прибавлено: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною», —
вслед
за тем, чтобы закончить упоминание о Троице, говорится: «И Дух Божий
носился над водою» (Быт. I, 2). Итак, пусть каждый понимает, как хочет.
Вопрос столь глубок, что может для упражнения читателей, не уклоняющихся
от правила веры, вызывать различные решения. Пусть только никто не
подвергает сомнению, что существуют в небесах святые ангелы, хотя и не
совечные Богу, тем не менее — непоколебимые и твердые в своем вечном и
истинном блаженстве. Уча, что к обществу их принадлежат дети Его,
Господь
не только говорит: «Как Ангелы Божий на небесах» (Мф. XXII, 30), но и
показывает, каким созерцанием наслаждаются сами ангелы, говоря: «Говорю
вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного»
(Мф.
XVIII, 10).
* У Августина: «Все сотворил Ты премудростью».
561
ГЛАВА XXXIII
Апостол Петр яснейшим образом показывает, что некоторые ангелы согрешили
и
низвергнуты в преисподнюю мира сего, служащего для них своего рода
темницей до будущего последнего осуждения их в день суда, когда говорит,
что Бог «ангелов согрешивших не пощадил, но, связав узами адского мрака,
предал блюсти на суд для наказания» (II Пет. II, 4). Кто может
сомневаться, что Бог или в Своем предвидении, или самим делом положил
разделение между этими и другими ангелами? Кто станет возражать против
того, что последние справедливо называются светом, когда даже мы, еще
живущие в вере и еще надеющиеся на равенство с ними, но не достигшие
его,
названы апостолом светом: «Вы были некогда тьма, а теперь — свет в
Господе» (Еф. V, 8)? А тьмой с полной ясностью называются падшие ангелы,
—
это хорошо знают те, которые понимают или верят, что они хуже неверных
людей. Пусть в известном месте этой книги, где читаем: «Да будет свет. И
стал свет», следует понимать и иной свет; пусть и в том месте, где
написано: «И отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму
ночью» (Быт. 1,2, 3), говорится о другой тьме. Во всяком случае, мы
полагаем, что есть два ангельские общества: одно наслаждается Богом,
другое кичится гордостью; одно, которому говорится: «Поклонитесь пред
Ним,
все боги»* (Пс. ХСЛТ, 7), другое, князь которого говорит: «Все это дам
Тебе, если падши поклонишься мне» (Мф. IV, 9); одно — пылающее святой
любовью к Богу, другое — курящееся нечистой любовью к собственному
величию; первое из них, соответственно тому, как написано: «Бог гордым
противится, а смиренным дает благодать» (Иак. IV, 6), обитает на небе
небес, а другое, низвергнутое оттуда, мечется в этом низшем воздушном
небе;
' У Августина: «Поклонитесь Ему все ангелы Его».
562
первое в светлом благочестии наслаждается покоем, а второе волнуется
мрачными страстями; первое по мановению Божию смиренно является на
помощь
и праведно мстит, а другое горит страстью порабощать и вредить; первое —
слуга Божией благости, чтобы помогать по желанию, а другое обуздывается
могуществом Божиим, чтобы не вредило настолько, насколько желает
вредить;
первое насмехается над вторым, ибо то против своей воли приносит пользу
своими преследованиями, а последнее завидует первому, собирающему в
отечество своих странников.
Итак, если мы высказали мнение, что в известной книге, которая
называется
книгой Бытия, под именем света и тьмы подразумеваются эти два ангельские
общества, неравные между собой и противоположные друг другу, из которых
одно — доброе по природе и праведное по направлению воли, а другое —
доброе по природе, но превратное по направлению воли, — общества,
яснейшие
указания на которые содержатся в других местах божественных Писаний, то,
хотя бы в приведенном месте писатель подразумевал и нечто другое,
темнота
его выражений во всяком случае исследована нами не без пользы.
Хотя мы и не в состоянии были точно понять мысль писателя этой книги,
однако же не уклонились от правила веры, которое достаточно известно
верующим на основании других священных Писаний того же авторитета. Пусть
здесь упоминаются только телесные творения Божий; но они, тем не менее,
имеют некоторое сходство с духовными, вследствие чего апостол говорит:
«Ибо все вы — сыны света и сыны дня: мы — не сыны ночи, ни тьмы» (I Фес.
V, 5). Если же и писатель подразумевал именно это, то задача нашего
исследования выполнена как нельзя лучше: нужно полагать, что человек
Божий, наделенный необычной и божественной мудростью, или лучше
563
Божиих, совершенных, по словам его, в шесть дней, не мог никоим образом
опустить и ангелов. «В начале (потому ли, что Он сотворил их сначала,
или,
как приличнее понимать «в начале», — потому, что сотворил в единородном
Слове), — говорит Писание, — сотворил Бог небо и землю». Этими словами
обозначена вся совокупность тварей, или, что более вероятно, тварь
духовная и телесная, или две великие части мира, которыми обнимается все
сотворенное; так что писатель сперва хотел сказать о всей совокупности
творения, а потом проследил части его по порядку таинственного числа
дней.
ГЛАВА XXXIV
Некоторые думали, что именем вод названы многочисленные сонмы ангелов, и
смысл слов: «Да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от
воды»
(Быт. I, 6) якобы тот, что под водой выше тверди должны пониматься
ангелы,
а ниже ее — или эти видимые воды, или масса злых ангелов, или же племена
всех людей. Если это так, то в данном месте указывается не то, когда
сотворены ангелы, а то, когда они разделены. Но некоторые (что
свойственно
преврат-нейшей и нечестивой суетности) отрицают даже, что воды сотворены
Богом, на том основании, что в Писании нигде не сказано: «И сказал Бог:
да
будет вода». То же самое и с подобной же суетностью они могут сказать и
относительно земли; потому что нигде не написано: «Сказал Бог: да будет
земля». Но, говорят они, написано: «В начале сотворил Бог небо и землю».
В
таком случае здесь же должно разуметь и воду: та и другая обозначены
вместе одним именем. «Его — море, — как читаем в псалме, — и Он создал
его, и сушу образовали руки Его» (Пс. ХСГУ, 5).
Но те же, которые под именем вод, находящихся превыше' небес, хотят
понимать ангелов, принима-
564
ют в соображение вес стихий и потому не думают, чтобы жидкая и тяжелая
природа воды могла быть помещена в высших пространствах мира. Имей они
сами возможность на свой манер сотворить человека, они не вложили бы ему
в
голову слизи, которая по-гречески называется фХеуца и которая в
элементах
нашего тела заменяет воды. Искусство Божие указало здесь самое пригодное
помещение для слизи; а по их предположению это так нелепо, что, если бы
мы
не знали этого, а в упомянутой книге было бы написано, что Бог в части
человеческого тела, высшей всех остальных, поместил влагу, жидкую и
холодную, и потому тяжелую, — эти испытатели стихий решительно не
поверили
бы этому; а если бы подчинились авторитету того же Писания, стали бы
утверждать, что здесь следует понимать нечто иное. Но если бы мы
прилежно
стали исследовать и рассматривать в отдельности все, что написано в этой
божественной книге о сотворении мира, то нам пришлось бы и много
говорить,
и далеко уклониться от плана предпринятого сочинения. Насколько казалось
необходимым, мы уже достаточно сказали о тех двух различных и друг другу
противоположных обществах ангелов, которые представляют собой известные
первоосновы двух градов и в среде человеческой, о которых я предположил
говорить далее. Поэтому закончим, наконец, настоящую книгу.
КНИГАДВЕНАДЦАТАЯ
ГЛАВА I
Прежде чем приступить к рассмотрению сотворения человека, в процессе
которого уяснится происхождение двух градов в отношении к разумным
смертным существам подобно тому, как оно уяснилось в предыдущей книге в
отношении к ангелам, я считаю необходимым предварительно сказать кое-что
о
самих ангелах, чтобы посредством этого, насколько возможно, доказать,
сколь прилично и сообразно говорится об общении людей с ангелами: чтобы
справедливо признавались не четыре града, то есть два града ангельских и
столько же человеческих, а только два, то есть общества, из которых одно
состоит из добрых, а другое из злых, — не ангелов только, но и людей.
Не следует сомневаться в том, что противоположные стремления добрых и
злых
ангелов произошли не от различия природы и происхождения, ибо тех и
других
сотворил Бог, благой Творец и Создатель всех существ, а от воли и
желаний.
В то время как одни постоянно пребывают в общем для всех Благе, Которым
служит для них сам Бог, в Его вечности, истине и любви, — другие, более
услаждаясь своей властью, как будто бы сами они служат для себя своим
благом, уклонились от общего для всех Блага, дающего блаженство, к
собственному, и обладая тщеславной надменностью вместо высочайшей
верности, пустым лукавством вместо несомненной истины, стремлением к
разделению вместо нераздельной любви, сделались гордыми, лживыми и
завистливыми. Таким образом, причиной блаженства первых является то, что
они преданы Богу. Отсюда, как от противного,
566
следует заключить о причине несчастий последних, которая состоит в том,
что они не преданы Богу. Поэтому, если спрашивают: почему те блаженны,
правильный ответ будет такой: потому что они преданы Богу; а когда
спрашивают: почему эти несчастны, — правильным ответом будет: потому что
они не преданы Богу. Для разумной или умной твари только Бог является
тем
Благом, через Которое она бывает блаженной. Итак, хотя не всякая тварь
может быть блаженной (ибо этого дара не достигают или не полу- " I чают
звери, деревья, камни и прочее в этом же роде), однако, которая может,
та
может не сама по себе, так как сотворена из ничего, а через Того, Кем
сотворена. С достижением Его она блаженна, с утратой Его — несчастна.
Тот
же, кто блажен не через другое благо, а через самого себя, тот не может
сам быть несчастным уже потому, что не может утратить самого себя.
Итак, мы говорим, что нет неизменяемого блага, кроме единого, истинного
и
блаженного Бога; созданное же Им хотя и добро, потому что оно — от Него,
но изменчиво, потому что создано не из Него, а из ничего. Оно не есть
самое высшее добро: потому что Бог есть благо, высшее его; но
немаловажно
и то изменяемое добро, которое, чтобы быть блаженным, может
привязываться
к неизменяемому Благу, до такой степени служащему благом для него, что
без
Него оно необходимо было бы несчастным. Но прочие в этом мире творения
не
есть лучшие только потому, что не могут быть несчастными. Нельзя назвать
прочие члены нашего тела лучшими по сравнению с глазами потому, что они
не
могут быть слепыми. Как природа чувствующая, хотя и страдающая, лучше
камня, который никоим образом не может страдать, так и природа разумная,
если она даже и несчастна, превосходнее той, которая лишена разума и
чувства, а потому и не подвергается несчастью.
А если это так, то для той твари, которая сотворена с таким
преимуществом,
что хотя сама она и из-
567
меняема, однако через привязанность к неизменяемому Благу, т. е. к
высочайшему Богу, получает блаженство и удовлетворяет своей потребности
только тогда, когда бывает блаженной, причем так, что удовлетворять ее
может только Бог, — для такой твари главный порок — не прилепляться к
Богу. Всякий же порок вредит природе и потому противоестественен. Таким
образом, та другая тварь отличается от этой, преданной Богу, не
природой,
а пороком; хотя и этот порок показывает, как велика и каких похвал
заслуживает сама природа. Ибо чей порицается порок, природа того,
несомненно, восхваляется. Это и служит справедливым укором пороку, что
им
обезображивается природа, достойная похвалы. Поэтому как в том случае,
когда слепота называется пороком глаза, указывается на то, что к природе
глаза относится зрение; равно и когда глухота называется пороком ушей,
указывается, что к природе их относится слух; так и когда пороком
ангельской твари называется то, что она не предана Богу, этим ясно
показывается, что ее природе свойственно быть преданной Богу. А сколь
великой похвалой служит, далее, быть преданным Богу, чтобы жить с Ним,
мудрствовать Им, радоваться Им и наслаждаться таким Благом бессмертно,
без
заблуждения и беспечально? Кто достойным образом может представить это в
мысли или выразить словом? Итак, поскольку всякий порок вредит природе,
то
самим пороком злых ангелов, тем что они не преданы Богу, достаточно
показывается, что Бог сотворил их природу такой доброй, что для нее
вредно
не быть с Богом.
ГЛАВА II
Это сказано нами затем, чтобы кто-либо, читая наши рассуждения о павших
ангелах, не подумал, будто они могли получить как бы от другого начала
568
иную природу и что Бог не бьи Творцом их природы. От этого нечестивого
заблуждения тем скорее и легче освободится всякий, чем яснее будет в
состоянии понять то, что Бог сказал через ангела, когда посылал Моисея к
сынам Израилевым: «Я семь Сущий» (Исх. III, 14). Ибо будучи высочайшей
сущностью, т. е. обладая высочайшим и неизменяемым бытием, Бог дал бытие
тем вещам, которые сотворил из ничего; но бытие не высочайшее, каким
представляется Он сам, а одним дал большее, другим — меньшее, и таким
образом распределил природы существ по степеням. Ибо как от
мудрствования
получила название мудрость, так от существования (еззе) называется
сущность (еззепйа), — именем, правда, новым, которым не пользовались
древние латинские авторы, но уже употребительным в наши времена, чтобы и
наш язык имел то, что греки называют оших. Ибо это слово в буквальном
переводе значит сущность. Поэтому той природе, которая имеет высочайшее
бытие и которой создано все существующее, противна только та природа,
которая не имеет бытия. Существующему противоположно несуществующее.
Поэтому и Богу, высочайшей сущности и Творцу всех и всякого рода
сущностей, не противна никакая сущность.
ГЛАВА III
Врагами же Божиими называются в Писаниях те, которые не по природе, а
вследствие пороков противятся Его власти, не будучи в силах вредить Ему,
но нанося вред себе. Они враги по желанию сопротивления, а не по силе
делать вред; потому что Бог неизменяем и нетленен. Поэтому порок, по
которому противятся Богу те, которые называются Его врагами, составляет
зло не для Бога, а для них самих. И это не почему-либо другому, а только
потому, что он портит в них природное благо. Таким образом, не
569
природа противна Богу, а порок. Ибо то, что составляет зло, противно
добру. А кто станет отрицать, что Бог есть высочайшее Благо? Итак, порок
противен Богу, как противно зло добру. Затем и та природа, которую
портит
порок, есть добро; поэтому нет сомнения — он противен и этому добру; но
Богу он противен лишь как зло добру; а для природы, которую портит, он
не
только зло, но и вредное зло. Ибо никакое зло не может быть вредным для
Бога; но оно вредно для природ изменяемых и тленных, но вместе с тем —
добрых, как это доказывается присутствием самих пороков. Ибо, не будь
они
добрыми, им не могли бы вредить пороки. А в чем заключается вред,
причиняемый им пороками, как не в том, что пороки отнимают у них
чистоту,
красоту, здоровье, добродетель и все те блага природы, которые
обыкновенно
от порока исчезают или умаляются? Не будь их совсем, отнятием блага
порок
не наносил бы вреда, и потому не был бы и пороком. Ибо порок быть и не
вредить не может. Отсюда следует, что хотя порок не может вредить
неизменяемому Благу, однако он может вредить только благу, потому что он
бывает только там, где вредит.
То же самое можно выразить и так: порок и не может быть в высочайшем
Благе, и может быть только в каком-либо благе. Следовательно, одно благо
может где-либо быть, но одно зло нигде не бывает; потому что и те
природы,
которые испорчены порочной злой волей, насколько они порочны, — злы, а
насколько они суть природы, — благи. Даже и в том случае, когда порочная
природа подвергается наказаниям, добро заключается не только в том, что
она — природа, но и в том, что она не остается безнаказанной; потому что
это справедливо, а все справедливое, без сомнения, есть благо. Ведь
никто
не терпит наказания за природные пороки, но только за произвольные. Ибо
и
тот порок, который, укрепившись вследствие привычки и слишком
570
сильного развития, стал как бы природным, имеет начало от воли. Мы
говорим, впрочем, в настоящем случае о пороках той природы, которая
обладает умом, воспринимающим разумный свет, с помощью которого отличает
справедливое от несправедливого.
ГЛАВА IV
Ибо странно было бы пороки (несовершенства)животных, деревьев и других
изменчивых и временных вещей, лишенных разума, чувства или жизни,
портящие
их разрушимую природу, считать достойными осуждения; потому что эти
творения по воле Творца получили такой образ бытия для того, чтобы,
исчезая и снова появляясь, представлять собой низшую степень красоты
времен, в своем роде соответствующую известным частям этого мира. Ибо не
было нужды уравнивать земное с небесным и не было причины первому не
существовать в мире только потому, что последнее — лучше. Поэтому, когда
там, где было прилично этому быть, одно появляется на месте другого,
меньшее уступает большему, побежденное принимает свойства победившего, —
это представляет собой порядок преходящих вещей. Красота этого порядка
не
привлекает нас потому, что мы, составляя, вследствие нашего смертного
состояния, часть его, не можем объять его во всей его совокупности,
которой вполне соответствуют части, возбуждающие наше недовольство.
Поэтому нам совершенно справедливо внушается верить в творческий
промысел
там, где сами мы не в состоянии видеть его, чтобы по пустому
человеческому
безрассудству мы не дерзали укорять в чем-либо произведение столь
великого
Художника. Впрочем, и эти непроизвольные и ненаказуемые пороки земных
предметов, если разумно вникнем в дело, в силу той же причины служат
указанием на доброту этих природ, из которых нет ни одной, которая не
имела бы Бога своим Творцом и Создателем; потому что мы также бываем
недовольны, если порок уничтожает и в них то, что нравится нам в их
природе.
Иногда, впрочем, людям не нравятся и сами природы, когда они причиняют
им
вред и когда люди имеют в виду не природу, а собственную пользу; каковы,
например, были те животные, которые в большом числе карали гордость
египтян (Исх. VIII). Но в таком случае они могут порицать и солнце;
потому
что некоторые преступники и не платящие долгов выставляются по решению
судей на солнце. Не с точки зрения нашей выгоды или невыгоды, но
рассматриваемая сама по себе природа воздает славу своему Художнику. Так
и
природа вечного огня, несомненно, достойна восхваления, хотя она будет
служить для наказания осужденных грешников. Ибо что прекраснее
пылающего,
полного силы, светящегося огня? Что полезнее его теплоты, целебной силы
и
способности варить? Хотя и нет ничего мучительнее его жжения. Итак,
будучи
при ином применении пагубным, он при соответствующем употреблении
оказывается чрезвычайно полезным. Ибо кто может выразить словами пользу
его в этом мире? Нечего, конечно, слушать тех, которые хвалят в огне
свет,
но порицают жар, — хвалят и порицают не по природе, а с точки зрения
своей
выгоды или невыгоды. Видеть они хотят, но гореть не желают. Они не
обращают внимания на то, что тот же самый свет, который нравится и им,
вреден для слабых глаз вследствие несоответствия; а в том жаре, который
им
не нравится, без вреда живут, вследствие соответствия, некоторые
животные*.
572
ГЛАВА V
Итак, все природы, поскольку существуют и потому имеют свою меру, свой
вид
и некоторое взаимное согласие между собой, истинно добры. И находясь
там,
где должны быть в порядке природы, они сохраняют свое бытие в той мере,
в
какой оно ими получено. Не получив же бытия вечного, переходят сообразно
с
пользой и изменением тех тварей, которым подчиняются по законам Творца,
в
лучшее или худшее состояние, стремясь, по божественному промышлению, к
тому концу, который указан им в системе уравнения вселенной; так что и
такое повреждение, которое приводит изменяемые и смертные природы к
гибели, не уничтожает их бытия, которое они имели прежде, в такой
степени,
чтобы отсюда не могло произойти то, что должно быть. А если это так, то
Бог, обладающий высочайшим бытием и создавший всякую сущность, не
имеющую
высочайшего бытия (потому что и не должно быть равным Ему то, что
создано
из ничего и что никоим образом не могло бы быть, если бы не было создано
Им), не должен порицаться за встречающиеся какие-либо недостатки, но
должен восхваляться при рассмотрении всякого естества.
ГЛАВА VI
Поэтому истинной причиной блаженства добрых ангелов служит то, что они
прилепляются к Тому, Кто обладает высочайшим бытием. А если искать
причину
злополучия злых ангелов, она на деле окажется тем, что, отвратившись от
обладающего высочайшим бытием, они обратились к самим себе, не имеющим
высшего бытия. А как назвать этот порок, как не гордыней? Ибо начало
греха
— гордыня (Сир. X, 15). Они не захотели сохранить у Него силу свою (Пс.
ЬУШ, 10); и вот, вместо того, чтобы в большей мере иметь бы-
573
тие, если бы они были преданы Ему, обладающему высочайшим бытием, они,
предпочитая Ему себя, предпочли то, что обладает бытием в меньшей мере.
Вот что составляет первое умаление, первое оскудение и первый порок той
природы, которая сотворена так, что хотя не имеет высочайшего бытия,
однако для приобретения блаженства могла пользоваться имеющим высочайшее
бытие. Отвратившись же от последнего, она хотя и не превратилась в
ничто,
но стала иметь бытие в меньшей мере, почему и сделалась несчастной.
Если же начать доискиваться причины, по которой произошла злая воля, то
не
найдется ни одной. Ибо что делает волю злой, когда она же и совершает
злое
дело? Злая воля служит причиной злых деяний, причин же для злой воли не
существует. Ибо, если бы таковая существовала, она или имела бы
какую-либо
волю, или нет. Если бы имела, то имела бы или добрую, или злую; если
добрую, то как бы произвела злую? Ведь в этом бы случае добрая воля была
бы причиной греха, что нелепо Если же производящее злую волю само имеет
злую волю, то что тогда произвело эту последнюю? В чем же тогда причина
первой злой воли? Ведь не может же первая злая воля быть произведена
другой злой волей, которая предшествовала бы первой. Если ответят, что
она
ничем не была произведена, ибо существовала всегда, то спрошу: в какой
природе? Если ни в какой, то ее не было вовсе, а если в какой-то, то
портила и разрушала ее, причиняла вред и лишала добра. Поэтому злая воля
не могла быть в злой природе, но только в доброй, причем в изменяемой,
ибо
только изменяемой и может вредить порок. Ибо если бы не вредил, то и не
был бы пороком, а значит, и нельзя было бы сказать, что речь идет о злой
воле. Далее, если он вредил, то вредил, конечно, путем лишения или
умаления добра. Следовательно, злая воля не могла быть вечной в том, в
чем
предварительно было природное добро, которого злая воля могла
574
лишить через причинение вреда. Но если, таким образом, она не была
вечной,
то спрашивается, кто ее произвел? Остается допустить, что злую волю
произвело то, в чем не было никакой воли.
Опять же спрошу: это последнее — выше ли первой, или ниже, или равно ей?
Если выше, то и лучше; каким же тогда образом оно лишено воли, когда не
только должно обладать ею, но и, как высшее, обладать волей более
доброй?
То же следует сказать и о равном. Остается предположить, что оно — ниже,
в
чем нет никакой воли, и что оно и произвело злую волю в ангельской
природе, которая первой согрешила. Но так как и само это низшее, пускай
бы
это было и самое последнее из земного, составляет природу и сущность, то
и
оно должно быть добрым, имеющим меру и вид в своем роде и порядке. Итак,
каким образом что-либо доброе может производить злую волю? Как, говорю,
добро может быть причиной зла? Ибо когда воля, оставив высшее,
обращается
к низшему, она делается злой не потому, что обратилась ко злу, но
потому,
что само ее обращение имеет превратное свойство. Поэтому не что-либо
низшее сделало волю злой, но сама воля, сделавшись злой, превратно и
беспорядочно обратилась к низшему.
Если двое, чьи плоть и дух находятся в одинаковом состоянии, обращают
внимание на красоту какого-нибудь тела, и один из них склоняется к
непозволительному наслаждению, а другой непоколебимо сохраняет свою
целомудренную волю, то в чем же виновно красивое тело? Или, быть может,
виновата плоть согрешившего? Но чем она хуже плоти другого? Или виновен
дух? Но почему не в обоих? Разве сказать, что один из них поддался
искушению злого духа, согласившись с ним как бы против своей воли? В
таком
случае спрошу, что произвело в нем это согласие, эту злую волю? Для
большей ясности представим, что оба подверглись искушению, но один
поддался, а другой устоял. Какой вывод следует из этого,
575
как не тот, что один захотел лишиться целомудрия, а другой — нет. А
почему, как не по собственной воле, тем более, что состояние тела и духа
у
них изначально было одинаковым? Глаза обоих одинаково видели, дух обоих
равно подвергался искушению; желающие знать, что сделало волю одного из
них злой, не находят ничего. Если сказать, что он сам и сделал ее злой,
то
чем он сам был до того, как не доброй природой, Творцом которой был Бог,
неизменяемое Благо? Тот, кто утверждает, что поддавшийся искушению сам
создал в себе злую волю, потому что прежде злой воли он был, безусловно,
добр, тот пусть спросит себя, почему он сделал ее таковой: потому ли,
что
она — природа, или потому, что она — из ничего? И тогда он поймет, что
злая воля появилась не потому, что она — природа, а потому, что природа
ее
создана из ничего. Если бы природа была причиной злой воли, то мы
вынуждены были бы признать, что от добра происходит зло и что добро —
причина зла, коль скоро добрая природа производит злую волю. Но как
может
добрая природа произвести злую волю прежде, чем у нее самой появится
злая
воля?
ГЛАВА VII
Итак, пусть никто не ищет причины, производящей злую волю (сашат
еШаетет),
так как она не производящая, а изводящая (уничтожающая — поп еШаеш, зес!
(Зепаеш); потому что и злая воля не есть восполнение (еГгессю), но
убывание (йегеспо). Ибо уклониться (убыть — йейсеге) от обладающего
высочайшим бытием к имеющему бытие в меньшей степени и означает начать
иметь злую волю. Затем желать найти причину этих уклонений, — причину,
как
я сказал, не производящую, а уничтожающую, — было бы то же самое, как
если
бы кто-либо захотел видеть мрак или слышать безмолвие. То и другое нам
известно,
576
но известно не в проявлении, а в отсутствии проявления. Итак, пусть
никто
не спрашивает у меня о том, о чем я знаю, что я этого не знаю; разве
только с целью научиться у меня незнанию того, о чем следует знать, что
это знать невозможно. Ибо то, что познается не в проявлении, а по
отсутствию проявления, то, если так можно выразиться, познается
некоторым
образом через незнание, чтобы сознательно не зналось. Ибо когда взор и
телесного ока пробегает по телесным образам, то видит мрак только там,
где
перестает что-либо видеть*. Так же точно и ощущение безмолвия составляет
принадлежность слуха, хотя и чувствуется не иначе, как отсутствием
слуха.
Равным образом и духовные проявления, хотя наш ум мысленно и созерцает,
но
где их нет, там мы учимся через незнание". Ибо «кто усмотрит погрешности
свои» (Пс. XVIII, 13)?
ГЛАВА VIII
Что я твердо знаю, так это то, что божественная природа никогда, нигде и
ни в каком отношении не может иметь убыли; а то, что создано из ничего,
может убывать. Однако коль скоро последнее в большей мере обладает
бытием
и делает добро (ибо только в этом случае оно делает нечто), то имеет
производящие причины; а коль скоро оно уклоняется и потому
* «Так бывает, когда глаз, дабы узреть тьму, отвращается от света: при
свете тьма была для него невидима, но и без света он ничего не может
видеть; единственно, что он может без света, — это не-видеть, и вот
это-то
невиденье и оказывается для него видением тьмы». Плотин. Эннеады. «О
природе и источнике зла» (1,8.9).
" Т. е. учимся не знать то, что «воспринимается вне ощущения,
посредством
некоего незаконного (неправомерного) умозаключения, и поверить в него
почти невозможно». Платон. Тимей.
577
делает зло (ибо что в таком случае оно делает, кроме суетного?), то
имеет
причины уничтожающие. Знаю также, что в том, в ком бывает злая воля, в
том
бывает то, чего не было бы, если бы он того не пожелал; а потому и
справедливому наказанию подвергаются не необходимые, а произвольные
уклонения. Ибо уклонения, уклонения не ко злу, но — злые уклонения; т.
е.
не к злым природам, а злые потому, что происходят вопреки порядку природ
от высочайшего бытия к низшему. Корыстолюбие, например, порок не золота,
а
человека, имеющего превратную любовь к золоту, оставившего правду,
которую
он должен ценить несравненно выше золота. Так же точно невоздержание
есть
порок не красивых и привлекательных тел, а души, которая имеет
превратную
любовь к телесным наслаждениям, презрев воздержание, через которое мы
духовно соединяемся с тем, что, оставаясь неизменным, более прекрасно и
привлекательно. И тщеславие есть порок не человеческой похвалы, а души,
которая имеет превратную любовь к похвалам со стороны людей, пренебрегая
свидетельствами своей совести. Равным образом и гордость есть порок не
дающего власть и не самой власти, а души, которая имеет превратную
любовь
к своей власти, презрев более справедливую власть сильнейшего. Поэтому,
кто имеет превратную любовь к благу какой-либо природы, тот, хотя бы и
достиг его, и сам делается злым при обладании благом, и (становится)
несчастным, как лишившийся блага лучшего.
ГЛАВА IX
Итак, если нет никакой производящей или, если можно так выразиться,
бытийной (еззегшаНз) причины злой воли, потому что от нее самой
начинается
зло изменяемых духов, умаляющее или извращающее благо их природы; а эту
волю производит только уклонение, по которому оставляется Бог,
578
но причины для которого не оказывается вовсе; то, если бы мы сказали,
что
таким же образом нет причины производящей и добрую волю, следовало бы
опасаться, что могут подумать, будто добрая воля добрых ангелов не
создана, а совечна Богу. Но если они сами созданы, то каким образом
можно
назвать ее несозданной? Затем, если она создана, то создана ли она
вместе
с ними, или они сперва были без нее? Но если вместе с ними, то
несомненно,
что она создана Тем, Кем и сами они, и как только были созданы, то к
Тому,
Кем созданы, привязались любовью, с которою созданы. Те же другие потому
отделились от их сообщества, что эти пребыли в той же доброй воле, а те,
отступив от нее, изменились именно вследствие злой воли, уклонившись
этим
самым от доброй, от которой, конечно, не уклонились бы, если бы не
захотели.
Если же добрые ангелы были прежде без доброй воли и сами создали ее в
себе
без божественного содействия, то это значило бы, что сами они сделали
себя
лучшими, чем их создал Бог. Да не будет. Ибо какими они были без доброй
воли, если не злыми? Или, если они не были злыми по причине того, что не
было в них злой воли (потому что они не могли отступить от той, которую
еще не начали иметь), то во всяком случае они еще не были такими столь
добрыми, какими начали быть, когда стали иметь добрую волю. Или, если
они
не могли сделать себя самих лучшими, чем создал их Тот, лучше Которого
никто не может что-либо сделать; то, конечно, только при содействующей
помощи Творца они могли иметь и добрую волю, чтобы быть через нее
лучшими.
И так как их добрая воля сделала то, что они стали обращаться не к себе
самим, имеющим в меньшей мере бытие, а к Тому, Кто обладает высочайшим
бытием, и, привязываясь к нему, стали получать в большей мере бытие и
через причастность Ему жить мудро и блаженно, то что другое
обнаруживается
из
579
этого, как не то, что всякая добрая воля была бы недостаточной,
оставаясь
при одном только желании, если бы Тот, Кто, создав из ничего добрую
природу, способную к восприятию Его, не сделал ее через восполнение
Собою
лучшей, предварительно возбудив в ней к Себе горячее стремление?
Следует рассмотреть и следующее: если добрые ангелы сами создали в себе
добрую волю, то создали ли ее какой-либо волей, или безо всякой воли?
Если
без воли, то вовсе ее не создали. А если какой-либо волей, то злой или
доброй? Если злой, то как злая воля могла произвести волю добрую? Если
доброй, то они уже имели ее. А кто создал эту последнюю, если не Тот,
Кто
сотворил их с доброй волей, т. е. с чистой любовью, которой они могли бы
влечься к Нему, — создал, творя их природу и даруя им вместе с тем
благодать? Таким образом, следует верить, что святые ангелы никогда не
были без доброй воли, то есть без любви Божией. А те, которые, будучи
созданы добрыми, стали злыми по собственной воле, которую добрая природа
создала только после произвольного отступления от добра, так что
причиной
зла было не добро, а отступление от добра, — те или получили благодать
божественной любви в меньшей мере, чем устоявшие в ней, или же, если те
и
другие были сотворены одинаково добрыми, когда по злой воле пали,
устоявшие вследствие большого вспомоществования достигли той полноты
блаженства, из которой никогда не могут ниспасть, как мы об этом
говорили
еще в предыдущей книге.
Таким образом, с должной хвалой Творцу следует сознаться, что не в
применении к одним только святым людям, но и о святых ангелах можно
сказать, что любовь Божия разлита в них Духом Святым, данным им (Рим. V,
5), и что не только для людей, но первоначально и по преимуществу для
ангелов было благом то, о чем написано: «А мне благо приближаться к
Богу»
(Пс. ЬХХИ, 28). Для кого это благо является общим, те имеют святое
сообщество
580
и с Тем, к Кому прилепляются, и между собой, и составляют один град
Бога,
служащий и живой Ему жертвой, и живым Ему храмом.
Как сказал я об ангелах, так считаю теперь нужным сказать и о том, как
произошла через сотворение тем же Богом и та часть этого града, которая
составляется для соединения с бессмертными ангелами из смертных людей и
пока, подлежа смерти, странствует по земле или покоится в особых жилищах
и
место пребывания душ в среде скончавшихся. Ибо род человеческий получил
начало от одного человека, которого первоначально создал Бог по
свидетельству Священного писания, справедливо имеющего необычайный
авторитет во всем мире и между всеми народами, о вере которых в него,
между прочими истинами, само оно предсказало с истинною божественностью.
ГЛАВАХ
Итак, оставим предположения людей, которые сами не знают, что говорят о
происхождении рода человеческого. Некоторые как о самом мире верили, так
и
о людях думали, будто они были всегда. Поэтому и Апулей, описывая этот
род
животных, говорит,-«Каждый в отдельности — они смертны, но в своей
совокупности в целом роде — вечны»*.
Им возражали, что если род человеческий существовал вечно, то каким
образом их история могла говорить истину, повествуя о том, кто и что
изобрел, кто были первые основатели свободных и других наук и искусств
или
кем в первый раз начала населяться та или другая страна, часть земли или
остров? На это они отвечают, что через известные промежутки времени хотя
и
не вся,
581
но большая часть земли так опустошается потопами и истребляется огнем,
что
число людей сводится к незначительному количеству, от которого затем
снова
рождается прежнее их число, и таким образом то и дело появляется и
созидается как бы в первый раз то, что в действительности
восстанавливается, будучи разрушенным и истребленным упомянутыми
чрезвычайными опустошениями*; а что касается, мол, человека, то он мог
произойти не иначе, как только от человека. Но они говорят то, что
думают,
а не то, что знают.
Обманывают их и некоторые крайне лживые сочинения, представляющие, будто
история обнимает собой многие тысячи лет", между тем как согласно
Священным писаниям от сотворения человека мы еще не насчитываем и полных
шести тысяч лет. Отсюда (чтобы не рассуждать долго о том, как
опровергаются эти пустые сочинения, в которых представляется гораздо
большее число тысячелетий, и не доказывать, что они решительно не
заслуживают никакого доверия) и известное письмо Александра Великого к
матери его Олимпиаде. Он писал это письмо, излагая рассказ некоего
египетского жреца, заимствованный последним из сочинений, считавшихся у
них священными, и обнимающий царства, известные и в греческой истории.
Из
числа этих царств, царство ассирийское, согласно упомянутому письму
Александра, насчитывает более пяти тысяч лет; по греческой же истории
оно
имеет около тысячи трехсот лет со времени царствования Бела; этого царя
вышеупомянутый египтянин ставит в самом начале этого царства. Персидское
же и македонское царства продолжались до времени самого Александра, с
которым он говорил, более восьми тысяч лет; между тем как греки
македонскому царству вплоть до смерти Александра отводили четыреста во-
582
семьдесят пять лет, а персидскому, до разрушения его тем же Александром,
насчитывали двести тридцать три года. Таким образом, последние числа
несравненно меньше египетских и не могут сравняться с ними, даже если
увеличить их втрое.
Говорят, будто египтяне имели некогда столь короткие годы, что каждый из
них ограничивался четырьмя месяцами*; так что более полный и более
правильный год, какой теперь имеем и мы, и они, равняются трем их
древним
годам. Но и при этом греческая история, как я сказал, не может быть
согласована с египетской относительно летосчисления. А потому скорее
следует верить греческой, так как она не превышает истинного числа лет,
содержащихся в наших Священных писаниях. Затем, если это пользующееся
особой известностью письмо Александра очень далеко в отношении
определения
времени от достоверности, то тем менее следует верить тем сочинениям,
которые, полные как бы басенной старины, они хотели противопоставить
авторитету наиболее известных и божественных книг, которые предсказали,
что весь мир будет верить им и которым действительно весь мир стал
верить,
как было предсказано. Истинность своего повествования о прошедшем они
доказали точным исполнением предвозвещенного ими будущего.
ГЛАВА XI
Другие же, не считая этот мир вечным, или признают не один только этот
мир, а бесчисленное множество миров", или же, признавая один мир,
думают,
что он бесчисленное количество раз по истечении известного ряда веков
возрождается и погибает"*.
"' См. ниже, кн. XVIII, гл. 41.
583
Последние приходят к неизбежному выводу, что человеческий род получает
первоначальное существование не посредством рождения от людей. Ибо те, о
которых мы выше говорили, утверждают, что после потопов и истребления
стран огнем, которые они не считают повсеместными, всегда остается
несколько людей для восстановления прежнего их количества. Но эти не
могут
думать, чтобы в мире во время гибели его сохранилось хоть сколько-нибудь
людей. Признавая сам мир возрождающимся из своей материи, они полагают
также, что и род человеческий возрождается в нем из его элементов, а
потом
уже человеческое поколение размножается от родителей, как размножаются и
поколения других животных.
ГЛАВА XII
Что мы ответили, когда речь шла о происхождении мира, тем, которые хотят
представлять мир вечным, но получившим начало своего бытия, как это
яснейшим образом признает и Платон (хотя некоторые полагают, что он
говорил одно, а думал совсем другое), то же самое я мог бы сказать в
ответ
и относительно первого создания человека тем, которые останавливаются в
недоумении перед вопросом: почему человек не сотворен ранее в
неисчислимые
и бесконечные времена, а создан так поздно, что по свидетельству
Священных
писаний прошло менее шести тысяч лет с того времени, как он начал
существовать. Если их озадачивает краткость времени, если им кажется,
что
прошло слишком мало лет с того момента, когда по свидетельству наших
писаний был сотворен человек, то пусть примут во внимание, что ничто не
долговременно, что имеет какой-нибудь последний предел, и что все
определенные пространства веков, если сравнить их с бес-
584
предельной вечностью, должны считаться не малыми, а равными нулю.
Поэтому
если бы мы сказали, что с того времени, как Бог создал человека, прошло
не
пять или шесть, а шестьдесят или шестьсот тысяч, шесть или шестьдесят
миллионов лет; или стали бы увеличивать эту сумму во столько раз, что не
нашли бы и названия для обозначения количества лет со времени создания
Богом человека то и тогда можно было бы спросить: почему Бог не создал
его
раньше? Безначально-вечный покой Божий, предшествовавший сотворению
человека, таков, что если сравнить с ним какое бы то ни было громадное и
невыразимое словами количество веков, имеющее, однако, известные
пределы,
которыми оно ограничивается, сравнение не будет соответствовать даже
сравнению малейшей капли воды с совокупностью вод всех морей и океанов.
Пусть первый из этих двух предметов крайне мал, а другой чрезвычайно
велик; но оба они имеют границы. То же количество времени, которое имеет
какое-либо начало и ограничивается каким-либо пределом, сколько бы мы ни
увеличивали его, в сравнении с тем, что не имеет начала, должно
почитаться
самым малейшим или, вернее, ничтожным. Если от этого времени, уменьшая
его
число, хотя бы и такое громадное, что для него нет даже названия, мы
отнимали бы одну за другой самые малейшие частицы, ведя исчисление назад
к
его началу, подобно тому, как при отнятии дней человека, начиная с того
дня, в который он теперь живет, до того, в который он родился, —
уменьшение это когда-нибудь дойдет до начала. Но если от пространства,
не
имеющего начала, отнимать одно за другим, ведя исчисление назад, — не
говорю небольшие количества, состоящие из часов, месяцев, лет, — но и
такие громадные пространства, какие обнимает та сумма веков, которая не
может быть исчислена никакими математиками, но которая, однако, при
постепенном отнятии малых
585
частиц уничтожается; и если отнимать их не раз и не два или еще чаще, а
постоянно: что из этого выйдет, коль скоро никогда нельзя дойти до
начала,
которого совершенно нет? Поэтому, о чем мы теперь, по истечении пяти с
лишком тысяч лет, спрашиваем, о том же с любопытством могут спрашивать и
потомки через шестьсот тысяч лет, если на столько времени продлится
жизнь
смертных людей, — то рождающихся, то умирающих, — и их невежественная
немощь. Могли поднимать этот вопрос и те, которые жили прежде нас. Мог,
наконец, и сам первый человек или на другой день после своего создания,
или в тот же день спрашивать, почему он не был создан ранее. Но если бы
он
был создан ранее, этот спор о начале временных вещей имел бы те же самые
основания и прежде, и теперь, и впоследствии.
ГЛАВА XIII
Философы этого мира полагали, что можно или должно решить этот спор не
иначе, как допустив кругообращения времен, в которые одно и то же
постоянно возобновляется и повторяется в природе вещей, и утверждали,
что
и впоследствии беспрерывно будут совершаться кругообращения наступающих
и
проходящих веков, будут ли это кругообращения в мире постоянно
пребывающем, или он, возрождаясь и погибая через известные промежутки,
будет всегда представлять в виде нового то, что уже прежде было и что
будет опять. Это — насмешка над бессмертной душой, и вывести ее из
унизительного состояния даже в том случае, если она достигла мудрости,
они
решительно не могут: потому что она постоянно стремится к мнимому
блаженству, но беспрестанно возвращается к истинному несчастью. Ибо как
можно назвать истинным то блаженство, на вечность которого никогда
нельзя
надеяться, потому что душа
586
или по крайнему невежеству не знает, что ей в действительности угрожает
несчастье, или несчастнейшим образом страшится его при обладании
блаженством? А если она никогда потом не возвратится к несчастьям и от
бедственного состояния переходит к блаженству, то, значит, бывает нечто
новое во времени, не имеющее временного предела. Но почему в этом случае
не то же бывает и с миром? Почему то же не бывает и с человеком,
созданным
в мире? Почему бы ему в здравом учении стезею правого пути не избежать
каких-то мнимых кругообращений, изобретенных ложными и коварными
мудрецами?
Некоторые полагают, будто бы и то, что написано в первой главе книги
Соломона, называемой Екклесиаст: «Что было, то и будет; и что делалось,
то
и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем
говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде
нас» (Еккл. I, 9, 10), сказано об этих кругообращениях, возвращающих и
восстанавливающих все в одном и том же виде*.
Но он сказал это или о том, о чем говорил выше, то есть о поколениях, из
которых одни проходят, другие приходят, о круговых движениях солнца, о
течениях рек или, пожалуй, о родах всех вещей, которые появляются и
исчезают. Были, например, люди и прежде нас, существуют они и вместе с
нами, будут и после нас; так же точно те или другие животные и деревья.
Самые чрезвычайные явления, выходящие из ряда обыкновенных, хотя
отличаются одни от других и о некоторых рассказывается, что они были
только один раз, насколько они вообще чудесны и чрезвычайны, непременно
и
прежде были и будут; ничего нового и небывалого не представляет собой
то,
что чрезвычайные явления бывают под солнцем. Некоторые, впрочем,
толковали
эти слова в том смысле, будто Премудрый хотел дать понять, что уже
587
все было сделано в предопределении Божием и потому ничто не ново под
солнцем.
Во всяком случае, с правою верой несовместима мысль, будто этими словами
Соломон обозначил те кругообращения, которые, по их мнению, повторяют те
же самые времена и те же самые временные вещи так, что, например, как в
известный век философ Платон учил учеников в городе Афинах в школе,
называвшейся Академией, так и за несметное число веков прежде через
весьма
обширные, но определенные периоды, повторялись тот же Платон, тот же
город, та же школа и те же ученики; и впоследствии, по прошествии
бесчисленных веков, снова должны повториться. Чуждо, говорю, это нашей
вере. Ибо Христос однажды умер за грехи наши; восстав же, «уже не
умирает:
смерть уже не имеет над Ним власти» (Рим. VI, 9); и мы по воскресении
«всегда с Господом будем» (I Фес. IV, 17), Которому одному только мы
говорим то, что внушается в священном псалме: «Ты, Господи, сохранишь
их,
соблюдешь от рода сего вовек» (Пс. XI, 8). Вполне соответствующим этому
считаю и последующее слова: «Повсюду ходят нечестивые» (Пс. XI, 9): не
потому, что жизнь их будет проходить через воображаемые ими круги, а
потому, что таков именно путь их заблуждения, т. е. ложное учение.
ГЛАВА XIV
Что же удивительного, если они, блуждая в этих круговращениях, не
находят
ни входа, ни выхода? Они не знают, ни откуда начался, ни чем окончится
род
человеческий и наша смертность; потому что не могут постигнуть высоты
Божией: как Он, будучи Сам вечным и безначальным, начав, однако же, с
некоторого момента, сотворил во времени и времена, и человека, которого
прежде никогда не создавал, и сотворил не по новому и внезапному, а по
вечному и
588
неизменному решению. Кто в состоянии исследовать и испытать эту
неисследимую и неиспытуемую высоту, по которой Бог во времени по
неизменяемой воле создал временного человека, прежде которого не было
никого из людей, и от одного человека размножил род человеческий? Ибо и
псалом, предпослав слова: «Ты, Господи, сохранишь их, соблюдешь от рода
сего вовек» (Пс. XI, 8), и затем отразив тех, в безумном и нечестивом
учении которых нисколько не предоставляется душе вечного освобождения и
блаженства, прибавив: «Повсюду ходят нечестивые» (Пс. XI, 9), как будто
бы
ему (Давиду) говорили: «Чему это ты веруешь, каких держишься мыслей и
мнений? Разве можно думать, что Бог внезапно восхотел создать человека,
которого никогда прежде в бесконечной вечности не создавал, — Бог, с
Которым не может случиться ничего нового, в Котором нет ничего
изменяемого?», — непосредственно затем отвечает, обращая речь к самому
Богу: «Когда ничтожные из сынов человеческих возвысились»" (Пс. XI, 9).
Пусть, говорит, люди думают, что хотят; пусть воображают, что им угодно;
пусть ведут, как им угодно, свои рассуждения. «По высоте Твоей», которую
никто из людей не может постигнуть, «возвысил Ты сынов человеческих».
Это
чрезвычайная высота, что Бог был вечно, что в первый раз восхотел
создать
человека, которого никогда прежде не создавал, с некоторого времени, и
что
не изменил при этом Своего совета и воли.
ГЛАВА XV
Я не дерзаю сказать, что Господь Бог некогда не был Господом. Не могу
сомневаться я и в том, что человека никогда прежде не было, что человек
был сотворен в первый раз в некоторый момент времени. Но когда размышляю
о
том, какой же вещи Господь всегда был Господом, если не всегда была
тварь,
— боюсь сказать что-нибудь утвердительным образом. Обращаюсь я к себе
самому и вспоминаю сказанное о том, что нет человека, способного познать
совет Божий, помыслить, чего хочет Бог; ибо помыслы смертных боязливы,
мнения обманчивы, тленное же тело отягощает душу и земное жилище
обременяет многозаботливый ум (Прем. IX, 13—15).
' У Августина: «По высоте Твоей возвысил Ты сынов человеческих».
589
Итак, если я скажу, что из этого многого (потому, без сомнения, многого,
что я не могу найти того, что одно из этого или кроме этого, о чем я,
может быть, и не помышляю, действительно истинно), о чем я размышляю в
этом земном жилище, всегда была тварь, Господом которой всегда был Тот,
Кто всегда есть Господь и всегда был Господом, но в одно время — одна, в
другое — другая, чтобы какую-либо из них не назвать нам совечной Творцу:
то грозит нелепый и чуждый свету истины вывод, что тварь то в те, то в •
другие времена, одна исчезая, а другая появляясь вместо нее, всегда была
смертной, а бессмертной начала быть только тогда, когда настал наш век,
в
который сотворены и ангелы, если действительно их обозначает тот
первозданный свет или, скорее, то небо, о котором сказано: «В начале
сотворил Бог небо и землю» (Быт. 1,1); хотя их не было прежде, чем они
были сотворены, чтобы кто-либо не подумал, что они совечны Богу, если
они,
как бессмертные, будут признаны бывшими всегда. Если же скажу, что
ангелы
были сотворены не во времени, но были прежде всех времен и Господом их
всегда был Бог, всегда бывший Господом; то меня могут спросить: «Если
они
сотворены прежде всех времен, то могли ли всегда быть те, которые были
сотворены?»
На это, пожалуй, может быть такой ответ: «Каким образом они могли быть
не
всегда, когда то, что бывает во всякое время, вполне сообразно называетс
590
всегда существующим?» А они настолько были во всякое время, что даже
были
сотворены прежде всех времен (это, впрочем, справедливо в том случае,
если
от неба начались времена, а ангелы уже были прежде неба). Но если время
началось не от неба, но было и прежде неба, хотя не состояло из часов,
дней, месяцев и годов (ибо эти измерения пространства времени,
обыкновенно
и в собственном смысле называемые временами, начались с движения
небесных
светил, почему и Бог при творении их сказал: «Да будут светила на тверди
небесной для освещения земли и для отделения дня от ночи, и для
знамений,
и времен, и дней, и годов» (Быт. I, 14)), а обнаруживалось в некотором
изменяющемся движении, в котором одно приходило раньше, другое позже,
потому что не могло быть вместе; если, следовательно, прежде неба в
ангельских движениях происходило нечто подобное и потому уже было
временем, и ангелы с того момента, как были сотворены, имели движение во
времени: то и в таком случае они были во всякое время, так как вместе с
ними были созданы и времена. А кто может сказать, что не всегда было то,
что было во всякое время?
Но если я дам такой ответ, мне скажут: «Каким же образом они не совечны
Творцу, если всегда был Он и всегда были они? Как можно называть их
сотворенными, когда они представляются всегда бывшими?» Что ответить на
это? Не сказать ли, что они и всегда были, потому что были во всякое
время
или как созданные вместе со временем, или как такие, вместе с которыми
созданы времена; и вместе с тем — сотворены? Мы не скажем, что не
сотворены и сами времена; но никто не станет сомневаться в том, что во
всякое время было время. Ибо если не во всякое время было время, то,
значит, было время, когда не было никакого времени. А кто, пусть даже
самый безрассудный, скажет это? Мы можем вполне правильно сказать: «Было
время, когда не было Рима; было время,
591
когда не было Иерусалима; было время, когда не было Авраама; было время,
когда не было человека» и т. п. Затем, если мир создан не с началом
времени, а после некоторого времени, мы можем сказать: «Было время,
когда
не было мира». Но сказать: «Было время, когда не было никакого времени»,
было бы так же нелепо, как если бы кто сказал: «Был человек, когда не
было
никакого человека», или: «Был этот мир, когда не было этого мира».
Конечно, если понимать в одном случае одно, а в другом другое, можно
некоторым образом употребить и такое выражение, имея в виду следующее:
«Был-де другой человек, когда не было этого человека». В таком случае мы
можем правильно сказать: «Было другое время, когда не было этого
времени».
Но кто, хотя бы и самый сумасбродный, скажет: «Было время, когда не было
никакого времени?»
Поэтому, как время мы называем сотворенным, хотя оно называется бывшим
всегда, потому что время было во всякое время; так если и ангелы были
всегда, то из этого еще не следует, что они не были сотворены. Они
потому
называются бывшими всегда, что были во всякое время; а во всякое время
были потому, что без них никоим образом не могли быть сами времена. Ибо
где нет никакой твари, через изменяющиеся движения которой образуются
времена, там совершенно не может быть времен. Поэтому, хотя они и всегда
были, тем не менее, они сотворены; и из того, что они всегда были, вовсе
не следует, что они совечны Творцу. Ибо Он был всегда в неизменяемой
вечности, а они сотворены, хотя и называются бывшими всегда потому, что
были во всякое время и без них никоим образом не могли бы быть времена.
Но
так как течение времени образуется через изменения, то время не может
быть
совечным неизменяемой вечности. А поэтому, хотя бессмертие ангелов не
оканчивается во времени и не может быть ни прошедшим, как бы
592
его уже не было, ни будущим, как бы оно еще не настало: тем не менее, их
движения, которые дают образование временам, переходят из будущего в
прошедшее; а потому они не могут быть совечны-ми Творцу, о Котором
нельзя
сказать, что в Его движении или было то, чего уже нет, или будет то,
чего
еще нет.
Таким образом, если Бог всегда был Господом, то Он всегда имел тварь,
служившую Его владычеству; но не рожденную от Него тварь, а созданную Им
из ничего и не совечную Ему: ибо Он был прежде нее, хотя ни в какое
время
не был без нее, предваряя ее не преходящим временем, а пребывающей
вечностью. Но если я так отвечу тем, которые спрашивают, каким образом
Он
всегда был Творцом, всегда был Господом, если не всегда была тварь,
которая служила Ему; или каким образом она сотворена, а не совечна
Творцу,
если была всегда, то боюсь, что меня скорее сочтут за утверждающего то,
чего я не знаю, нежели за учащего тому, что знаю. Поэтому возвращаюсь к
тому, что наш Творец благоволил дать нам знать; а что Он даровал в этой
жизни знать мудрейшим или знание чего предоставил в другой жизни вполне
совершенным, то признаю превышающим мои силы. Но все же я нашел нужным
поговорить об этом, ничего не утверждая, чтобы читающие видели, от каких
опасных вопросов они должны воздерживаться, и чтобы не считали себя ко
всему способными, а напротив, поняли бы, как спасительно повиноваться
заповеди апостола, говорящего: «По данной мне благодати, всякому из вас
говорю: не думайте о себе более, нежели должно думать; но думайте
скромно,
по мере веры, какую каждому Бог уделил» (Рим. XII, 3). Если младенец
питается сообразно со своими силами, то, повзрослев, он сможет
воспринимать больше; если же он превышает в этом свои силы, то изнеможет
прежде, нежели вырастет.
593
ГЛАВА XVI
Признаюсь, я понятия не имею, какие века прошли прежде сотворения рода
человеческого; но не сомневаюсь, что решительно нет никакой твари,
совеч-ной Творцу. И апостол говорит о временах вечных, и притом не о
будущих, а, что более удивительно, о прошедших. Вот его слова: «В
надежде
вечной жизни, которую обещал неизменный в слове Бог прежде вековых
времен,
а в свое время явил Свое слово» (Тит. 1,2, 3) Таким образом, по его
словам, прежде были времена вечные, которые, однако, не были совечными
Богу. Если же Он прежде вековых времен не только был, но и обещал жизнь
вечную, которую явил в надлежащее время, то что другое это означает, как
не Слово Его? Ибо это Слово и есть жизнь вечная. Как же иначе Он
обетовал,
обещая, без сомнения, людям, которых еще не было прежде вековых времен,
как не так, что в вечности Его и в самом Слове Его, совечном Ему, уже
предопределено было то, что должно было быть в свое время?
ГЛАВА XVII
Не сомневаюсь я и в том, что прежде сотворения первого человека никогда
не
было никакого человека, ни того же самого, несколько раз возвращавшегося
через какие-то кругообращения, ни какого-либо другого, подобного ему по
природе. От этой веры не могут отклонить меня и аргументы философов, из
которых самым остроумным признается тот, согласно которому утверждают,
что
ничто неопределенное не может быть постигнуто никаким знанием, а потому,
говорят, Бог имеет у Себя все конечные основания всех конечных вещей,
сознаваемых Им. Благость же Его ни в какое время не должна
представляться
праздной так, чтобы Его действие, которому предшествовало
594
вечное неделание, казалось временным, как будто бы Бог вследствие
раскаяния в своей прежней безначальной бездеятельности приступил к
творению. Поэтому, говорят, необходимо должно повторяться постоянно одно
и
то же, и постоянно проходить, чтобы снова повториться или при постоянном
пребывании изменяющегося мира, который всегда был, однако был создан без
начала времени, или при постоянно повторяющемся и долженствующем
постоянно
повторяться создании и разрушении его в известные моменты. А иначе, мол,
признавая Бога когда-либо в первый раз начавшим Свое творение, мы придем
к
мысли, что Он некоторым образом осудил Свою прежнюю бездеятельность как
праздную и леностную и вследствие этого Ему неугодную, и потому изменил
ее. Если же представлять, что Он всегда творил хотя временное, но то
одно,
то другое, и таким образом дошел, наконец, до творения человека,
которого
никогда прежде не творил, то окажется, что не в силу знания, которым,
как
они думают, не может быть охвачено что-либо неопределенное, а как бы па
внушению минуты, — как пришло на ум, по какому-то случайному
непостоянству, — Он создал то, что создал. Затем, говорят, если
допустить
те кругообращения, в которые, — при пребывании ли мира, или же при
включении и им своих повторяющихся происхождений и разрушений в эти
кругообращения, — повторяются одни и те же временные явления; то не
приписывается Богу ни бездеятельный, и притом столь продолжительный и
безначальный покой, ни непредвиденная случайность Его дел. Ибо если бы
не
повторялось одно и то же, то бесконечное не могло бы быть объято в своем
разнообразии никаким Его знанием или предвидением.
Если бы разум и не был в состоянии опровергнуть этих доказательств,
которыми нечестивые стараются совратить наше простое благочестие с
прямого
пути, чтобы мы блуждали с ними окрест, то их должна осмеять вера.
595
Но при помощи Господа Бога нашего здравый ум разрывает эти вращающиеся
круги, измышленные воображением. Главным образом они заблуждаются и
предпочитают ходить ложным окольным путем, а не истинным и прямым,
потому,
что измеряют своим человеческим изменяемым и ограниченным умом ум
божественный, совершенно неизменяемый, объемлющий всякую бесконечность и
исчисляющий все бесчисленное без чередования мыслей. С ними происходит
то,
что говорит апостол: «Они измеряют себя самими собою и сравнивают себя с
собою неразумно» (II Кор. X, 12). Когда им приходит на ум сделать
что-либо
новое, они делают это по новому решению (потому что имеют изменяемый
ум);
так и Бога, Которого они не могут постигнуть, а представляют вместо Него
самих себя, они сравнивают не Его с Ним же, а самих себя, и не с Ним, но
с
собой. Нам же неприлично думать, что в одном расположении находится Бог,
когда Он покоится, и в другом, когда действует; потому что о Нем нельзя
сказать даже того, чтобы Он был в том или ином расположении, как будто
бы
в Его природе может происходить нечто такое, чего не было прежде. Ибо
кто
имеет то или другое расположение, тот, очевидно, испытывает известное
состояние, а все то, что испытывает подобное, изменяемо.
Итак, с мыслью о Его покое не должна соединяться мысль о праздности,
лености и бездействии, равно как с мыслью о деятельности Его не должна
соединяться мысль о труде, напряжении и старании. Он может действовать,
покоясь, и покоиться, действуя. Он может совершать новое дело не по
новому, но по вечному намерению; и не по раскаянию в прежнем неделании
Он
начинает делать то, чего прежде не делал. Но если прежде покоился, а
потом
стал делать (я не знаю, как это может быть понято человеком), то, без
сомнения, называемое «прежде» и «потом» было по отношению к вещам прежде
не бывшим и потом явившимся. В Нем же последующая воля не изменила и не
уничтожила
596
предшествующую, как другую волю; но одной и той же вечной и неизменяемой
волей Он создал то, чтобы созданные Им вещи не были прежде, пока они не
были, и чтобы были потом, когда они начали быть. Через это Он
удивительным
образом показал могущим видеть, что Он не имел нужды в тварях, но создал
их по единой благости, так как и без них Он пребывал в безначальной
вечности не менее блаженным.
ГЛАВА XVIII
Что же касается другого их мнения, согласно которому бесконечное не
может
быть объято даже божественным видением, то им остается дерзнуть
утверждать, что Бог не знает всех чисел, и погрузиться, таким образом, и
в
эту бездну глубокого нечестия. Всем известно, что числа бесконечны,
потому
что какое бы число ты ни признал их завершением, оно не только может
увеличиться через прибавление другого числа, но как бы велико ни было и
какое бы большое количество ни обнимало в самом счете и в науке
счисления,
не только может удваиваться, но даже умножаться. Но всякое число
ограничивается своими свойствами и никакое из них не может быть равным
какому-либо другому. Таким образом, они не равны одно другому и
различны,
каждое из них в отдельности, конечно, но все вместе — бесконечны.
Итак, неужели Бог не знает всех чисел вследствие их бесконечности и
неужели ведение Божие простирается лишь на некоторую сумму, а остальные
числа не знает? Кто даже из самых безрассудных людей скажет это? Но не
решатся презирать числа и признавать их не подлежащими божественному
ведению те, для которых имеет значение авторитет Платона, внушающего,
что
Бог на основании чисел сотворил мир;
597
да и у нас читается о Боге, что Он расположил все мерою, числом и весом
(Прем. XI, 21). О Нем говорит и пророк: «Кто выводит воинство их
счетом?»
(Ис. ХЬ, 26); и Спаситель в Евангелии говорит: «У вас же и волосы на
голове все сочтены» (Мф. X, 30). Итак, мы не должны сомневаться в том,
что
Ему известно всякое число. «Разум Его, — как поется в псалме, —
неизмерим»
(Пс. СХ1ЛЛ, 5).
Поэтому бесконечность числа, хотя бы и не было числа бесконечным числам,
не может быть необъем-лемой для Того, у Кого нет числа разуму. Все, что
объемлется знанием, ограничивается сознанием познающего; так же точно и
всякая бесконечность бывает некоторым неизреченным образом ограниченной
в
Боге, потому что она не необъятна для Его ведения. Поэтому если
бесконечность чисел не может быть бесконечной для ведения Божия, которым
она охватывается; то кто такие мы, людишки, дерзающие положить предел
Его
ведению, говоря, что если бы в одни и те же кругообращения времен не
повторялись одни и те же временные явления, то Бог не мог бы все
созданное
Им ни предвидеть, чтобы создать, ни знать, когда уже создал, — Бог,
премудрость Которого, простая в многоразличии и единообразная в
многообразии, обнимает все необъятное столь необъятным ведением, что
если
бы Он пожелал постоянно создавать новое и несходное с предшествующим, то
и
это для Него не могло бы быть беспорядочным и непредвиденным! И
предвидел
бы Он это не с ближайшего времени, но содержал бы в вечном предвидении.
ГЛАВА XIX
Так ли это, и так называемые века веков соединены между собой
непрерывной
последовательностью, сменяясь одни другими, несходные взаимно, но
упорядоченные, — причем
598
неизменно пребывают в своем блаженном бессмертии без конца только те,
которые освобождаются от злополучия; или же под веками веков понимаются
века, пребывающие с постоянной неизменностью в премудрости Божией и как
бы
служащие производящими причинами тех веков, которые проходят со
временем,
— я решать не берусь. Может быть, века можно назвать веком, так что век
века будет обозначать то же, что и века веков; подобно тому, как и небом
неба называется нечто иное, как небеса небес. Ибо Господь небом назвал
твердь, выше которой находятся воды (Быт. I, 8); тем не менее, в псалме
говорится: «Хвалите Его небеса небес и воды, которые превыше небес» (Пс.
СХЬУШ, 4).
Какое из этих двух значений могут иметь века веков, или они имеют
какое-то
еще, отличное от этих двух, — вопрос весьма глубокий. Но для того
вопроса,
которым мы теперь занимаемся, не столь и важно, если мы оставим его пока
без разрешения, — в состоянии ли бы мы были сказать относительно его
что-либо определенное, или же через тщательное рассмотрение его
сделались
бы только более осторожными, чтобы не решиться при такой темноте
предмета
что-либо утверждать. В данном случае мы ведем речь против мнения,
утверждающего существование подобных кругообращений, по которым якобы
необходимо повторяется одно и то же через известные периоды времени.
Какое
бы из указанных мнений о веках веков ни было верным, это не имеет
никакого
отношения к этим кругообращениям. Будут ли эти века веков не
повторяющими
одно и то же, а выступающими один из другого упорядочение при неизменном
пребывании в блаженстве тех, которые бесповоротно освободились от
несчастий; или же это века веков вечные, как бы господствующие над
подчиненными им веками временными: в том и другом случае не имеют места
вышеупомянутые кругообращения, возвращающие одно и то же, потому что
вполне опровергаются вечной жизнью святых.
599
ГЛАВА XX
В самом деле, чей благочестивый слух может допустить, чтобы после жизни,
пройденной со столькими и такими великими бедствиями (если, впрочем,
следует называть жизнью эту жизнь, которая, скорее есть смерть, и притом
столь тяжкая, что смерти, освобождающей от нее, боятся из любви к этой
смерти), чтобы после таких великих, многих и ужасных зол, от которых,
притом, через истинное благочестие и мудрость мы были некогда очищены и
освобождены, мы достигали лицезрения Божия и делались блаженными
созерцанием бестелесного света через участие в неизменном бессмертии
Того,
к достижению Которого горим любовью, только для того, чтобы потом по
необходимости лишиться Его, и, лишившись и низвергнувшись из этой
вечности, истины и счастья, подверглись адской смертности, позорному
безрассудству и гнусным злополучиям, в которых Бога оставляют, истину
ненавидят, блаженство находят в гнусном непотребстве; и чтобы это в
одном
и том же виде повторялось бесконечное число раз прежде и повторялось
бесконечное число раз после в известные периоды прошлых и будущих веков?
И
все это только ради того, чтобы этими определенными кругообращениями, в
которых все постоянно то проходит, то снова возвращается, через наше
мнимое блаженство и истинное злосчастье, хотя и чередующиеся, но
вследствие беспрестанной смены одного другим — постоянные, сделались
известными Богу дела Его; потому что Он якобы не может ни почить от дел,
ни исследовать Своим ведением бесконечное! Кто может слушать подобные
вещи? Кто этому поверит? Кто это допустит? Если бы это было справедливо,
то не только благоразумнее было бы молчать об этом, но даже было бы
(выражу свою мысль, как могу) ученее не знать этого. Если там мы будем
блаженными потому, что не будем этого понимать, то
600
зачем нам здесь через знание этого еще более увеличивать наше
злосчастье?
А если там мы по необходимости должны будем знать об этом, то пусть не
будем знать по крайней мере здесь, чтобы более счастливым было здесь
ожидание, нежели там — достижение высшего Блага: по крайней мере здесь
ожидается должная последовать вечная жизнь, а там познается хотя и
блаженная жизнь, но не вечная, а должная некогда быть утраченной.
Говорят, что никто не может достигнуть этого блаженства, если изучением
настоящей жизни не уяснит для себя этих кругообращений, в которых
блаженство и несчастье попеременно следуют одно за другим. Но в таком
случае каким образом они утверждают, что чем больше кто-либо любит Бога,
тем легче достигнет блаженства, — они, которые учат тому, что ослабляет
эту самую любовь? У кого, в самом деле, не ослабеет и не охладится
любовь
к Богу, когда он представит себе, что по необходимости должен будет
оставить Его и станет держаться образа мыслей противного Его истине и
мудрости, и притом в такое время, когда, достигнув блаженства,
достигнет,
по мере своих способностей, полного познания Его? Никто не может
искренне
любить и человека-друга, если будет знать, что тот станет его врагом.
Нет,
неправда то, чем нам угрожают, — будто истинные несчастья будут
продолжаться без конца, и только часто и также без конца прерываться
промежутками мнимого блаженства. Ибо что лживее и обманчивее этого
блаженства, когда мы и при таком свете истины не будем знать о будущем
бедствии; тогда более сведущею будет наша настоящая злополучность, при
которой мы знаем о будущем блаженстве. Если же там не будет сокрыто от
нас
грозящее бедствие, то более блаженно проводит душа злополучные времена,
по
прошествии которых она достигнет блаженства, нежели блаженные, по
окончании которых она возвратится к злополучию. Таким образом, ожидание
нашего несчастья бывает счастливо,
601
а ожидание счастья — несчастно. И выходит, что так как здесь мы терпим
настоящие бедствия, а там боимся предстоящих, то скорее мы можем быть
постоянно несчастными, нежели когда-либо блаженными.
Но поелику это ложно, как гласит благочестие и доказывает истина (ибо
она
неложно обещает нам истинное блаженство, которое будет обеспечено
навсегда
и не будет прервано никаким несчастьем), то мы, следуя прямому пути,
которым служит для нас Христос, направим, с помощью этого Вождя и
Спасителя, свою веру и ум в сторону от суетного и безрассудного
круговращения нечестивых. Если платоник Порфирий не захотел последовать
мнению своих об этих кругообращениях и непрерывных попеременных
нисхождениях и возвращениях душ, и либо по убеждению в ложности самого
мнения, либо же принимая во внимание христианские времена, предпочел
сказать то, о чем я упоминал в десятой книге, а именно: что душа
посылается в мир для познания зла, чтобы, очистившись и освободившись от
него, она, когда возвратится к Отцу, уже ничему подобному не
подвергалась,
то во сколько раз более должны мы отвращаться и удаляться от этой лжи,
враждебной христианской вере? После же того, как эти кругообращения
опровергнуты и ложь их доказана, никакая необходимость не вынуждает нас
думать, будто нет начала времени, с которого появился род человеческий,
так как, мол, вследствие каких-то кругообращений нет якобы в вещах
ничего
нового, чего бы не было прежде в определенные периоды времен и чего не
имело бы быть впоследствии. Ибо если душа освобождается затем, чтобы
никогда не возвращаться к несчастьям, как никогда она не освобождалась
прежде, то с ней совершается нечто такое, чего никогда прежде не было и
что весьма велико, то есть представляет собой никогда не прекращающееся
вечное блаженство. Если же такая новизна, которая не
602
повторялась и не будет повторяться ни в каком кругообращении, бывает в
бессмертной природе, то на каком основании утверждают, что она не может
быть в вещах смертных?
Скажут, что для души блаженство не новость, потому что она возвращается
к
Тому, в Котором была всегда; в таком случае новость — это само
освобождение, потому что она освобождается от злополучия, в котором
никогда прежде не была, и новость само это злополучие, которого никогда
не
было прежде. Если эта новизна не входит в порядок вещей, управляемых
божественным провидением, а скорее происходит случайно, то где в таком
случае эти определенные и правильные кругообращения, в которых не бывает
ничего нового, но повторяется то же, что было и прежде? А если эта
новизна
не исключается из порядка вещей, управляемых божественным провидением,
то
посылается ли душа, или она ниспала, во всяком случае может быть нечто
новое, чего не было прежде, но что, однако же, не чуждо порядку вещей. И
если душа по неблагоразумию могла причинить себе новое несчастье,
которое
не было непредвиденным божественным провидением, так что оно могло
включить это несчастье в порядок вещей и не непредвиденно освободить от
него душу, то с каким безрассудством человеческой суетности мы
осмеливаемся утверждать, будто божество не может творить вещей новых, не
для него, а для мира, — таких, которых никогда прежде не творило, но
которые никогда не были для него непредусмотренными?
Скажут, что хотя освобожденные души и не возвратятся к злополучию, тем
не
менее, когда это бывает, в мире не совершается ничего нового: потому что
постоянно то одни, то другие освобождались, освобождаются и будут
освобождаться постоянно. Но если это так, то они должны по крайней мере
допустить, что творятся новые души, с которыми бывает новое злополучия и
новое освобождение. Если же признают их не новыми, но от вечности
существующими, из которых ежедневно
603
образуются новые люди, от тела которых эти души, при мудрой жизни,
освобождаются так, что никогда не возвращаются к несчастьям, то
непременно
должны будут допустить бесконечное их множество. Ибо как бы велико ни
было
конечное число душ, оно не могло бы быть достаточным для прошедших
бесконечных веков, чтобы из него постоянно происходили люди, души
которых
всегда освобождались бы от этой смертности с тем, чтобы никогда потом не
возвращаться к ней. А в таком случае они решительно не будут в состоянии
объяснить, каким образом оказывается бесконечное число душ в ряду тех
тварей, которые для того, чтобы быть известными Богу, признаются ими
конечными. Итак, поелику упомянутые круговращения, в которых душа
представлялась по необходимости имеющей возвращаться к одним и тем же
несчастьям, нами опровергнуты, то ничего не остается более приличного
для
благочестия, как верить, что для Бога нет невозможности вновь
производить
то, чего Он никогда не производил, и в силу неизреченного предвидения
иметь неизменяемую волю. Что же касается, далее, того, может ли
постоянно
увеличиваться число душ освобожденных, и не имеющих более возвратяться к
злополучиям, это пусть решат сами те, которые с такой тонкостью
рассуждают
об ограничении бесконечности вещей; мы же сделаем свой вывод из обоих
возможных решений. Если может, то на каком основании утверждают, будто
не
могут быть сотворены вещи, которые никогда прежде не были сотворены,
если
число освобожденных душ, никогда не бывшее прежде, не только однажды
было
сотворено, но никогда не перестанет создаваться? Если же должно быть
какое-либо определенное число освобожденных душ, которые никогда не
будут
возвращаться к несчастью, и если это число не должно более
увеличиваться,
то каково бы оно ни было, во всяком
604
случае его никогда прежде не было; и возрастать, и достигнуть
определенного количества своего оно не могло без какого-либо начала;
равным образом, и начала этого когда-нибудь прежде не было. Итак, чтобы
быть этому началу, был сотворен человек, прежде которого не было
никакого
человека.
ГЛАВА XXI
Итак, я прояснил, насколько мог, этот весьма трудный вопрос о вечности
Бога, творящего новое без какого-либо изменения воли. Теперь нетрудно
увидеть, насколько лучше то, что род человеческий Он размножил от одного
человека, которого создал первым, чем если бы этот род начался от
многих.
Из животных одних Он сотворил живущими особняком, как бы одиноко
блуждающими, ищущими по преимуществу уединения, каковы: орлы, коршуны,
львы, волки и подобные им; других — влекущимися друг к другу,
предпочитающих жить обществами и стадами, каковы: голуби, скворцы,
олени,
дикие козы и прочие того же рода. Оба рода Он размножил, однако же, не
от
отдельных особей, а повелел одновременно быть многим. Но человека,
природу
которого Он сотворил как бы средней между ангелами и животными так, что
если бы он, покорный Творцу своему, как истинному Господу, с
благоговейным
послушанием соблюдал заповедь Его, то мог бы перейти в общество ангелов,
без посредства смерти достигнув блаженного и нескончаемого бессмертия, а
если бы в силу своей свободной воли высокомерием и непослушанием
оскорбил
Господа Бога своего, то обреченный смерти, жил бы подобно животным, как
раб похоти и осужденный на вечное мучение после смерти, — человека Он
сотворил только одного и единственного. Это не для того, конечно, чтобы
оставить его одиноким, без человеческого общества, но чтобы тем самым
сильнее возбудить в нем
605
стремление к общественному единству и к узам согласия, коль скоро люди
соединены между собой не только сходством природы, но и связями родства,
потому что. и жену, которая должна была соединиться с мужем, Ему угодно
было создать не так, как его, но из него же самого, чтобы весь род
человеческий распространился от одного человека.
ГЛАВА XXII
Бог знал, что человек согрешит и, будучи уже повинным смерти, произведет
смертное потомство, в котором до того усилится бешенство греха, что
более
спокойно и мирно будут жить между собой лишенные разумной воли животные
одного рода, которых с самого начала Он во множестве произвел из воды и
земли, чем люди, род которых распространился от одного для побуждения к
согласию. Ибо никогда ни львы между собой, ни драконы друг с другом не
вели таких войн, какие вели люди. Но предвидел Он также, что множество
благочестивых будет призвано Его благодатью к усыновлению и, после
отпущения грехов и оправдания Духом Святым, соединится в вечном мире со
святыми ангелами, когда истребится последний враг — смерть. Этому-то
обществу и должно было принести пользу представление о том, что Бог
произвел род человеческий от одного человека для указания людям того,
как
приятно Ему единство в среде множества.
ГЛАВА XXIII
Итак, Бог создал человека по образу Своему. Ибо Он сотворил ему такую
душу, (благодаря) которой человек по уму и пониманию превосходил бы всех
животных земных, водных и летающих, не имевших подобного ума. Он
образовал
мужа из
606
земного праха и сообщил ему посредством дуновения такого свойства душу,
о
которой я сказал, создав ли ее уже прежде, или, вернее, создав ее
посредством дуновения и решив, что это дуновение, которое Он сотворил,
дунув (ибо что другое значит вдунуть, если не сделать дуновение?), было
душой человека. Затем Он, как Бог, создал ему из ребра, взятого из его
бока, жену для деторождения. Все это не следует, конечно, представлять в
телесном виде, подобно тому, что наблюдаем мы обыкновенно у художников,
которые телесными членами производят из какого-либо земного вещества то,
что в состоянии сделать посредством старания и искусства Руки Божий
означают могущество Бога, Который и видимое производит невидимо. Но это
считают скорее баснословным, чем истинным, те, кто силу и премудрость
Божию, которая может и даже порождает семена произвести без семян,
измеряют по этим обычным повседневным действиям, на самом же деле они
неверно представляют себе первоначальное творение, потому что не знают
его. Как будто бы и то самое, что им известно о зачатии и рождении, не
кажется еще более невероятным, когда рассказывается таким людям, которые
с
этим не знакомы, хотя и это очень многие приписывают более телесным
причинам природы, чем действиям божественного ума.
ГЛАВА XXIV
Но в настоящих книгах мы не имеем никакого дела с теми, которые не
верят,
что божественный ум творит это и печется об этом. Те же, которые верят
своему Платону, что не верховным Богом, сотворившим мир, а другими,
меньшими, сотворенными Им*,
607
созданы с Его соизволения или повеления все смертные животные, среди
которых человек занимает главное и ближайшее к богам место — те, если
освободятся от суеверия, из-за которого стараются чем-нибудь оправдать
свои священнослужения и жертвоприношения мнимым своим творцам, легко
освободятся и от этого заблуждения. С религиозным чувством несогласно
думать и утверждать, что есть какой-нибудь творец даже самой ничтожной и
смертной природы, помимо Бога, и притом прежде, чем такой мог быть
познан.
Ангелы же, которых они предпочитают называть богами, если по Его
повелению
или соизволению и прилагают свой труд к тому, что рождается в мире, не
называются у нас творцами животных точно так же, как не называются
земледельцы творцами плодов и деревьев.
ГЛАВА XXV
Иное дело вид, который извне придается какому-нибудь телесному веществу,
как делают это гончары и ремесленники и такого рода художники, которые
рисуют и лепят формы, подобные телам животных; и иное дело тот, который
имеет причины, действующие изнутри по тайной и сокровенной воле природы
живой и разумной, которая из небытия творит не только естественные виды
тел, но и сами души живых существ. Первый из вышеупомянутых видов может
быть приписан всякому художнику; второй же — только Художнику
единственному, Богу, Который создал мир и ангелов, когда еще не было
никакого мира и никаких ангелов. От какой божественной и, так сказать,
производительной силы, несозданной, но могущей создавать, получили вид
при
создании мира округленность неба и округленность солнца, от той же
божественной силы получили вид и округленность глаза, и округленность
яблока, и прочие
608
природные формы, которые мы видим во всех предметах и которые даются не
извне, а внутренней силой Творца, Который сказал: «Не наполняю ли Я небо
и
землю?» (Иер. XXIII, 24). Я не знаю, какое содействие оказали Творцу
первоначально созданные ангелы при создании Им прочих тварей, и поэтому
не
решаюсь приписать им то, что, быть может, выше их сил, и не считаю себя
вправе отказывать в том, что для них возможно. Но творение и образование
всех природ, от которого зависит то, что они во всех отношениях суть
природы, я приписываю, хотя бы и при их содействии, тому Богу, Которому
и
сами они считают себя обязанными приносить благодарение за свое бытие.
Таким образом, мы не только земледельцев не считаем творцами каких-либо
плодов, так как читаем «Насаждающий и поливающий есть ничто, а все Бог
возращающий» (I Кор. III, 7), но и саму землю, хотя она и кажется
плодородной матерью всего, выводя наружу всходящие семена и укрепляя
коренья, ибо читаем: «Бог дает ему тело, как хочет, и каждому семени
свое
тело» (I Кор. XV, 38). Таким же образом мы не считаем себя вправе и
женщину считать создательницей своего плода, а называем Создателем его
Того, Кто сказал одному из рабов Своих: «Прежде нежели Я образовал тебя
во
чреве, Я познал тебя» (Иер I, 5). И хотя душа беременной может как бы
облекать плод в некоторые качества, подобно тому, как сделал Иаков
посредством пестрых прутьев, чтобы рождался скот пестрого цвета (Быт.
XXX,
37—39), однако она не производит рождаемую природу, как не произвела и
себя саму.
Итак, какие бы телесные или растительные причины ни имели места при
рождении тварей через действия ангелов ли, или людей, или каких-либо
животных, какие бы желания или душевные движения матери ни были в
состоянии отпечатываться в чертах зародышей, сами природы, которые
являются с теми или иными свойствами и качествами
609
по роду своему, производит высочайший Бог, Чье сокровенное могущество,
проникая все своим неоскверняемым присутствием, дает бытие всему, что
так
или иначе имеет бытие. Ибо без Его творчества оно не только не было бы
таким или другим, но и не было бы вовсе. Поэтому, если на основании того
вида, который художник придает извне телесным предметам, мы говорим, что
Рим или Александрия имели своими строителями не архитекторов и рабочих,
а
царей, по воле, решению и распоряжению которых они были построены, а
именно, первый — Ромулом, а второй — Александром, то тем более мы должны
называть творцом природы одного только Бога, Который и не производит
ничего из такого материала, которого Сам не создает, и не имеет рабочих
помимо тех, которых Сам же сотворил; и если Он отнимет от вещей Свою
производительную силу, то их не будет так же, как не было их до их
сотворения. Но говорю «до» в смысле вечности, а не времени. Ибо кто
другой
мог быть творцом времен, кроме Того, Кто создал то, движением чего
задается течение времени?
ГЛАВА XXVI
Платон, впрочем, полагал, что меньшие боги, созданные верховным Богом,
творили прочих животных так, что бессмертную часть брали от Него, а
смертную созидали сами. Поэтому он признавал их творцами не душ, а тел.
Но
так как Порфирий говорит, что ради очищения души следует избегать
всякого
тела, и вместе с Платоном и другими платониками полагает, что те,
которые
жили невоздержанно и нечестиво, возвращаются в смертные тела, чтобы
претерпевать наказания, причем, согласно Платону, даже в тела животных,
а
согласно Порфирию — только людей, то, чтобы
610
быть последовательными, они должны сказать, что эти боги, которых они
полагают нужным почитать как наших творцов, суть устроители наших оков и
тюрем, и не создают нас, а заключают в исправительные дома и налагают на
нас самые тяжелые кандалы. Таким образом, платоники или не должны
угрожать
душам наказанием посредством этих тел, или не внушать нам необходимости
почитания тех, дела рук которых они убеждают по возможности избегать.
Впрочем, то и другое ложно, ибо и души не несут таких наказаний, и
Творца
имеют совсем другого. Ведь если жизнь в этом теле дается только в
качестве
наказания, то каким образом тот же Платон говорит, что мир не мог бы
быть
прекраснейшим и самым лучшим, если бы не был наполнен всякого рода
существами, смертными и бессмертными? Если же наше бытие, хотя мы и
созданы смертными, есть Божий дар, то каким образом может служить
наказанием возвращение в тела? И если Бог, о чем постоянно напоминает
Платон, содержит в вечном уме образы как всего мира, так и всех существ,
то каким образом Он не сотворил всего Сам? Или Он не захотел быть
Творцом
некоторых тварей, хотя для их сотворения Его неизреченный и
достохвальный
ум владел надлежащим искусством?
ГЛАВА XXVII
Истинная католическая религия справедливо признает и проповедует, что Он
—
Творец всех животных в целом, т. е. и их душ, и их тел. Стоящий во главе
их (земных животных) человек, созданный Им по образу Его, создан один
или
по той причине, которую я привел выше, или, возможно, по какой-то
другой,
неизвестной и более важной, но одиноким не оставлен. Нет никакого
другого
рода существ до такой степени любящего раздоры
611
вследствие порока и в то же время столь общительного по природе. Природа
же наша ничем не могла так предостерегать от порока несогласия до его
возникновения или излечивать от него после его обнаружения, как
напоминанием о том прародителе, которого Бог для того и сотворил одним,
чтобы это побудило к сохранению согласия многих. Сотворением же ему жены
из ребра ясно было показано, какой любовью должны быть соединены муж и
жена. Эти дела Божий необычны, ибо были первыми. Те же, которые не верят
им, не должны верить никаким чудесам, потому что чудеса и не назывались
бы
чудесами, если бы совершались обыкновенным естественным порядком. Под
управлением божественного провидения ничто не происходит без причины,
хотя
бы сама причина и укрывалась от нас. В одном из священных псалмов
говорится: «Приидите и видите дела Господа, — какие произвел Он
опустошения на земле»* (Пс. ХЬУ, 9). Но почему жена была создана из
ребра
мужа и что знаменовало это первое в своем роде чудо, об этом мы
поговорим
в другом месте.
Так как пора уже закончить эту книгу, то ограничимся пока тем
положением,
что в первом человеке получили свое начало хотя еще не обнаружившиеся,
но
уже существовавшие в предвидении Божием два общества, как бы два града в
человеческом обществе. Ибо от него должны были произойти люди, из
которых
одни должны были быть присоединены для наказания к обществу ангелов
злых,
а другие для награды к обществу добрых по сокровенному и праведному суду
Божию. Если Писание говорит: «Все пути Господни — милость и истина» (Пс.
XXIV, 10), то не может быть несправедливой Его благодать и жестоким Его
правосудие.
* У Августина: «Приидите и видите дела Господа, — какие произвел Он
чудеса
на земле».
612
КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА 1
Так как мы уже разрешили весьма трудные вопросы о происхождении
настоящего
мира и начале рода человеческого, то теперь порядок изложения требует
предположенного нами рассуждения о падении первого человека или, вернее,
первых людей, и о происхождении и распространении смерти между людьми.
Ибо
Бог создал людей не как ангелов, — не так, чтобы и согрешив они вовсе не
могли умирать, но так, что, исполни они долг повиновения, получили бы
без
посредства смерти ангельское бессмертие и блаженную вечность, а не
исполни
они этого долга, смерть послужила бы для них справедливым наказанием. Об
этом, впрочем, мы уже сказали несколько слов в предыдущей книге.
ГЛАВА II
Но я считаю нужным остановиться несколько подробнее на самом роде
смерти.
Хотя человеческая душа справедливо признается бессмертной, однако и для
нее существует некоторая своего рода смерть. Она потому называется
бессмертной, что не перестает в известном виде и в некоторой степени
жить
и чувствовать; тело же называется смертным потому, что может вполне
лишиться жизни и совершенно не в состоянии жить само по себе. Но смерть
души бывает тогда, когда ее оставляет Бог; подобно тому, как смерть тела
случается тогда, когда его оставляет душа. Следовательно, смерть души и
тела, то есть смерть всего человека, бывает тогда, когда оставляет тело
душа, оставленная Богом.
613
Ибо в таком случае ни она не живет Богом, ни тело не живет ею. За такого
рода смертью всего человека следует та, которую авторитет божественных
Писаний назвал второю смертью (Апок. XXI, 8). На нее указал и Спаситель,
когда сказал: «Бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в
геенне» (Мф. X, 28). Так как это случится не прежде, чем после такого
соединения души с телом, что их уже никоим образом нельзя будет отделить
друг от друга, то может показаться странным, что говорится об
умерщвлении
тела такой смертью, при которой оно не оставляется душой, но
подвергается
мучениям, будучи одушевленным и чувствующим. Ибо то последнее и вечное
наказание, о котором мы скажем подробнее в своем месте, справедливо
называется смертью души, потому что она не живет Богом; но как можно
назвать его смертью тела, когда оно будет жить душой? Ведь иначе оно не
могло бы чувствовать тех самых телесных мучений, которые будут после
воскресения. Разве что, коль скоро всякого рода жизнь составляет
некоторое
добро, а страдание — зло, то не следует называть тело живущим, если душа
существует в нем не ради жизни, а ради страданий?
Итак, душа живет Богом, когда живет хорошо, ибо она не может жить
хорошо,
если Бог не содействует в ней тому, что хорошо; тело же живет душой,
когда
душа живет в теле, живет ли она при этом, или не живет Богом, Ибо жизнь
в
телах нечестивых есть жизнь не души, а тела. Такую жизнь могут сообщать
им
даже умершие, то есть оставленные Богом души, своей собственной, какой
бы
то ни было жизнью, вследствие которой они и бессмертны. Но при последнем
осуждении, хотя человек и не перестанет чувствовать, однако, так как
само
чувство не будет доставлять приятного удовольствия и благотворного
покоя,
но будет мучительным вследствие страданий, то жизнь эту справедливо
следует называть скорее смертью, чем жизнью. Второй же смертью она
называется потому, что бывает после той первой, вследствие которой
происходит разделение соединенных природ:
614
Бога и души или души и тела. Таким образом, о первой телесной смерти
можно
сказать, что она добра для добрых и зла для злых. Вторая же ни для кого
не
бывает доброй, так как никто из добрых ей не подвергается.
ГЛАВА III
Но возникает вопрос, который не следует обходить: действительно ли
смерть,
посредством которой разлучаются душаитело, служит добром для добрых?
Ведь
если так, то как можно утверждать, что она есть наказание за грех? Ибо
первые люди, конечно, не подверглись бы ей, если бы не согрешили. Каким
же
образом она могла бы быть добром для добрых, если подвергнуться ей могли
только злые? Притом, если подвергнуться ей могли только злые, то для
добрых бы не должно было быть не только доброй смерти, но и никакой.
Зачем
как-либо наказывать тех, в которых нет ничего достойного наказания?
Поэтому следует признать, что хотя первые люди были сотворены так, что
если бы они не согрешили, не испытали бы никакого рода смерти: тем не
менее, став первыми грешниками, были наказаны смертью так, что и все
происшедшее от них потомство подверглось томуже наказанию. Но родиться
от
них могло иное, чем были они сами Ибо сообразно с важностью этой вины
осуждение изменило природу к худшему так, что бывшее прежде впервых
согрешивших людях наказанием, стало являться в прочих людях, при их
рождении, как естественное следствие.
Человек от человека происходит не так, как произошел человек из праха.
Прах был веществом для создания человека, а человек, рождая, бывает
отцом
для человека. Тело не то же, что земля, хотя тело создано из земли; а
человек, как он бывает отцом человека, так бывает и потомком человека
же.
Так как от первого человека через женщину должен был произойти весь род
человеческий после того, как эта супружеская чета уже получила
божественный приговор о своем осуждении, то чем
615
человек сделался, — не при своем сотворении, но когда согрешил и был
наказан, — то самое он и родил, насколько это касается именно
происхождения греха и смерти. За грех или в наказание человек был
низведен
до младенческого слабоумия или до такой душевной и телесной немощи,
которую мы наблюдаем в детях. Богу было угодно, чтобы это было
первоначальным состоянием тех детей, родителей которых Он низвел до
животной жизни и смерти, как написано: «Человек в чести не пребудет, он
уподобится животным, которые погибают» (Пс. ХЬУШ, 1 У). Различие разве
что
в том, что младенцев мы видим еще более слабыми, как по телесной силе,
так
и по силежеланий, нежели самые слабые детеныши животных; потому что сила
человеческая тем более обнаруживает превосходство над прочими животными,
чем более она сдерживает свое стремление, подобно стреле, оттягиваемой в
противоположную сторону при натяжении лука. Итак, за непозволительную
самонадеянность и в справедливое осуждение первый человек не ниспал или
не
был низведен до этого первоначального младенческого состояния; но в нем
так повредилась и изменилась человеческая природа, что он стал
испытывать
в членах противоборствующее и неповинующееся вожделение и подвергаться
неизбежной смерти; а затем и рождать то, чем сделался сам вследствие
порока и наказания, то есть подлежащим греху и смерти. Если же, по
благодати Ходатая, дети освобождаются от этих уз греха, то они могут
подвергаться только той одной смерти, которая отделяет душу от тела; во
вторую же смерть, служащую бесконечным наказанием, будучи освобождены от
уз греха, не переходят.
ГЛАВА IV
Но если кого-либо смущает то, почему и этой смерти, коль скоро она
служит
наказанием за грех, подвергаются те, виновность которых уничтожает-
616
ся благодатью, то этот вопрос уже рассмотрен и разрешен в другом нашем
сочинении, которое мы написали о крещении младенцев". Там сказано, что
душе потому оставляется испытание через разлучение с телом даже после
уничтожения уз греха, что если бы за таинством возрождения тотчас
последовало бы бессмертие тела, то ослабела бы сама вера, которая тогда
бывает верой, когда с надеждой ожидают того, чего еще не видит в
действительности. Силой же веры и подвигом веры, по крайней мере в
прежние
времена, побеждался даже страх смерти, что особенно обнаружилось в
святых
мучениках.
Подобный подвиг не имел бы, конечно, никакой пользы и никакой славы, —
потому что совсем не было бы и самого подвига, — если бы после купели
возрождения святые уже не могли подвергаться телесной смерти. При
крещении
же детей кто не стал бы прибегать к благодати Христовой единственно ради
того, чтобы отрешиться от тела? Не только не испытывалась бы вера
посредством невидимой награды, но и не было бы самой веры, если бы
получали награду за свои дела тотчас после того, как начали ее искать.
Теперь же, по более великой и чудной благодати Спасителя, кара греха
обратилась на пользу правды. И тогда было сказано человеку: умрешь, если
согрешишь; теперь же говорится мученику: умирай, чтобы не согрешить.
Тогда
было сказано: если вы преступите заповедь, то смертью умрете; теперь
говорится: если откажетесь от смерти, тем преступите заповедь. Чего
тогда
следовало бояться, чтобы не согрешить, то теперь нужно принимать, чтобы
не
согрешить. Таким образом, и само наказание пороков переходит по
неизреченному милосердию Божию в орудие добродетели, и даже наказание
грешника становится заслугою праведного. Ибо тогда смерть была
приобретена
посредством греха, а теперь посредством смерти совершается правда. Но
последнее — в святых
617
мучениках, которым мучители предлагали одно из двух: или оставить веру,
или подвергнуться смерти. Ибо праведные предпочитают за веру
подвергнуться
тому, чему первые грешники подверглись за неверие. Если бы те не
согрешили, то не умерли бы; а эти согрешат, если не умрут. Итак, те
умерли
потому, что согрешили: эти не грешат потому, что умирают. Вследствие
вины
первых это обратилось в наказание; а вследствие того, что это было
наказанием для них, оно не обращается в вину, это не потому, что смерть,
бывшая прежде злом, сделалась каким-либо добром, а потому, что Бог
даровал
вере такую благодать, что смерть, которая, как известно, противоположна
жизни, сделалась средством для достижения жизни.
ГЛАВА V
Когда апостол хотел показать, сколько вреда может принести грех при
отсутствии божественной благодати, то не усомнился даже закон, которым
воспрещается грех назвать силой греха. «Жало смерти, — говорит он, —
грех;
а сила греха — закон» (I Кор. XV, 56). И это совершенно справедливо. Ибо
через запрещение усиливается стремление к недозволенному действию, когда
не настолько любят правду, чтобы любовью к ней побеждалось желание
грешить. А чтобы истинная правда была любима и чтобы привлекала к себе,
для этого нужно содействие божественной благодати. Но чтобы закон,
названный силой греха, не был признан вследствие этого злом, то в другом
месте, рассматривая того же рода вопрос, он говорит: «Закон свят, и
заповедь свята и праведна и добра. Итак, неужели доброе сделалось мне
смертоносным? Никак: но грех, оказывающийся грехом потому, что
посредством
доброго причиняет мне смерть, так что грех становится крайне грешен
посредством заповеди» (Рим. VII, 12, 13). «Крайне» сказал он потому, что
618
присоединяется еще и упорство, когда при усилении стремления ко греху
презирается и сам закон.
Почему мы решили остановиться на этом? Потому, что как закон не есть
зло,
хотя он усиливает вожделение грешащих, так и смерть не есть добро, хотя
она увеличивает славу претерпевающих ее; когда или тот нарушается
вследствие бесчестья и делает упорствующими, или когда эта
претерпевается
за истину и делает мучениками. Поэтому, хотя закон и добр, потому что он
есть воспрещение греха, а смерть зла, потому что есть воздаяние за грех;
но как несправедливо злые используют не только злое, но и доброе, так
праведные во благо используют не только доброе, но и злое. И выходит,
что
злые во зло используют и закон, хотя он — добро, а добрые ко благу
умирают, хотя смерть есть зло.
ГЛАВА VI
Поэтому, что касается телесной смерти, т. е. разлучения души с телом, то
она ни для кого не бывает доброй, когда ей подвергаются так называемые
умирающие. Ибо и сама эта сила, которой разрывается то и другое, что
было
связано и сплочено в живом человеке, пока она продолжает свое действие и
пока не отнимется всякое чувство, возникающее из самого соединения души
и
тела, производит тяжкое и противоестественное ощущение. Иногда один
удар,
нанесенный телу, или убийство предотвращают эту муку и не дают
испытывать
ее, предупреждая своей скоростью. Однако, чем бы ни было в умирающих то,
что не без тяжелого чувства лишает чувствительности, оно, если
переносится
с благочестием и верой, увеличивает заслугу терпения, хотя и не
уничтожает
сути наказания. Итак, хотя смерть бывает наказанием для рождающегося в
беспрерывно продолжающемся потомстве первого человека, однако, если она
претерпевается за благочестие и правду, служит к славе
619
возрождающегося; и хотя смерть есть воздаяние за грех, но благодаря ей
иногда достигается то, что за ней не следует никакого воздаяния за грех.
ГЛАВА VII
Для тех, которые умирают за исповедание Христа не приняв еще купели
возрождения, она имеет такую же силу отпущения грехов, как и омовение
святым источником крещения. Ибо сказавший: «Если кто не родится от воды
и
Духа, не может войти в Царствие Божие» (Иоан. III, 5), исключает их
другим
Своим изречением, в котором с такой же всеобщностью говорит: «Всякого,
кто
исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим
Небесным»
(Мф. X, 32). И в другом месте: «Кто потеряет душу свою ради Меня, тот
обретет ее» (Мф. XVI, 25). Поэтому написано: «Дорога в очах Господних
смерть святых Его!» (Пс. СХУ, 6). Ибо что честнее смерти, через которую
отпускаются все грехи и умножаются заслуги? Ведь заслуга тех, которые
крестились, не имея возможности избежать смерти, и переселились из этой
жизни, загладив все грехи, не так велики, как тех, которые, имея
возможность умереть, умерли потому, что предпочли лучше окончить жизнь,
исповедуя Христа, чем отрекшись от Него принять крещение. Поступи они
так,
в этой купели им было бы отпущено и то, что они из страха смерти
отреклись
от Христа; омывается же в этой купели безмерное преступление тех,
которые
убили Христа! Но без обилия благодати того Духа, который «дышет, где
хочет» (Иоан. Ш, 8), могли ли они когда-либо настолько возлюбить Христа,
чтобы при такой опасности для жизни и при такой надежде на прощение не
отречься от Него?
Итак, честная смерть святых, которым с такой благодатью была предпослана
и
испрошена смерть Христова, что для приобретения Его они, не колеблясь
умерли сами, показала, что в их пользу обращено то, что прежде было
предназначено для наказания греха, что- бы отсюда
620
возрастал обильнейший плод правды. Но все же смерть не должна считаться
добром, потому что не своей силой, а вследствие божественной помощи она
превратилась в такую большую пользу, так что предназначенная прежде
служить угрозой против совершения греха, теперь предлагается к принятию,
чтобы грех не совершался, а уже совершенный — заглаживался, и великой
победе воздавалась должная пальма правды.
ГЛАВА VIII
Ведь если вникнуть внимательней, то смерть составляет предмет опасения
даже тогда, когда кто-либо с верой и самым похвальным образом умирает за
истину. Ради того и подвергаются некоторой ее части, чтобы не
подвергнуться всей, чтобы к этой не присоединилась сверх того и вторая,
которая никогда не будет иметь конца Ради того и подвергаются разлучению
души с телом, чтобы душа не разлучилась с телом в состоянии отлучения от
Бога и чтобы, таким образом, за первой смертью человека не последовала
вторая, вечная. Поэтому-то смерть, как я сказал выше, ни для кого из
умирающих не бывает доброй, но претерпевается похвальным образом ради
сохранения или приобретения добра. Когда же пребывают в ней те, которые
называются уже умершими, она вполне уместно называется злой для злых и
доброй для добрых. Ибо души благочестивых, отделившиеся от тела,
находятся
в покое, а души нечестивых терпят наказания, пока снова не оживут тела
первых для вечной жизни, а тела вторых — для вечной смерти, называемой
второй.
ГЛАВА IX
Но тот момент, в который души, отделившиеся от тел, бывают в счастливом
или несчастном положении, следует ли относить ко времени после смерти,
621
или ко времени самой смерти? Если после, то это уже не смерть, которая
окончилась и миновала, а жизнь души после смерти, хорошая или худая.
Смерть же тогда была для них злой, когда была, т. е. когда претерпевали
ее, когда умирали; потому что они испытывали тогда тяжкое и мучительное
чувство, зло, которое добрые употребляют во благо. А когда смерть уже
совершилась, — каким образом она может быть доброй или злой, когда ее
уже
нет? Затем, если вникнуть поглубже, окажется, что и то не есть смерть,
чем, как мы сказали, вызывается в умирающих тяжкое и мучительное
чувство.
Ибо пока они чувствуют, до тех пор еще живут; а если еще живут, то
скорее
должны считаться находящимися перед смертью, чем в самой смерти, ибо
когда
она настает, то уничтожает всякое телесное чувство, которое вследствие
ее
приближения бывает тяжким. А потому трудно объяснить, каким образом мы
называем умирающими тех, которые еще не умерли, но вследствие грозящей
им
смерти уже подвергаются последним смертельным мукам; хотя, с другой
стороны, они справедливо называются умирающими, потому что после
наступления смерти они уже будут не умирающими, а умершими.
Итак, умирающим может быть только живущий, ибо кто не лишился души, тот
еще живет, хотя бы его жизни и грозила такая опасность, подвергающихся
которой мы называем находящимися при последнем издыхании. Таким образом,
один и тот же бывает вместе умирающим и живущим; приближающимся к смерти
и
удаляющимся от жизни; тем не менее, находящимся еще в жизни, потому что
душа пребывает в теле, а не в смерти, так как она еще не оставила тела.
Но
так как и после оставления тела она будет находиться не в смерти, а
после
смерти, то кто может сказать, когда человек бывает не до или после, а в
самой смерти? Ибо не будет умирающих, если не будет одновременно
умирающих
и живущих. Если же того, в чьем теле совершается процесс, следствием
которого бывает смерть, правильнее
622
называть умирающим, и если никто не может быть одновременно умирающим и
живущим, то я не знаю, когда в таком случае человек бывает живущим!
ГЛАВАХ
Ибо с того момента, как кто-либо начинает быть в этом теле, подлежащем
смерти, для него всегда речь идет о приближении смерти Изменяемость его
во
все времена этой жизни (если, впрочем, следует называть ее жизнью) ведет
его именно к смерти Ибо нет никого, кто не был бы ближе к ней через год,
нежели годом раньше, и завтра, нежели сегодня, и немного спустя, нежели
теперь, и теперь, нежели немного ранее. Проживаемое время отнимается от
времени жизни, и с каждым днем его остается все меньше и меньше, так что
время этой жизни есть вообще не что иное, как путь к смерти, на котором
никому не разрешается остановиться на некоторое время или идти несколько
медленнее, — но все вынуждены по необходимости одинаково продвигаться и
равномерно приближаться (к смерти). Ибо не быстрее проводил время тот,
кто
имел кратковременную жизнь, нежели тот, кто прожил долго; но одинаковым
образом и одинаковые количества времени отнимались у обоих: просто один
был ближе, а другой — дальше от того, к чему оба они шли с одинаковой
скоростью. А одно дело пройти больший путь, и совсем другое — идти
медленнее. Кто проживает до смерти большее количество времени, тот не
медленнее идет, а проходит большее количество пути. Затем, если с того
момента каждый начинает умирать, т. е. быть в смерти, с которого в нем
начинает действовать сама смерть, т. е. уменьшение жизни, — потому что
по
окончании ее путем уменьшения он будет уже после смерти, а не в смерти,
—
то он находится в смерти, без сомнения, с самого начала своего
существования в этом теле. Ибо именно это, а не что-либо иное происходит
каждый день, час, минуту, пока
623
совсем не наступит смерть, которая переживалась, и не начнется уже время
после смерти, которое при уменьшении жизни было временем смерти.
Итак, никогда человек не находится в жизни с того момента, как он имеет
тело, скорее умирающее, нежели живущее, если не может находиться
одновременно и в жизни, и в смерти. Действительно, разве не находится он
скорее одновременно в жизни и в смерти, — в жизни, которой он живет,
пока
не отнимется она вся, — в смерти, которой он уже умирает, когда
уменьшается жизнь? Ибо если он не находится в жизни, то что будет
уменьшаться, пока не совершится полная утрата? А если он не находится в
смерти, то в чем состоит само уменьшение жизни? Ибо когда жизнь совсем
утрачена телом, то это называется состоянием после смерти, потому что
смерть была тогда, когда уменьшалась жизнь. Если же при утрате ее
человек
бывает не в смерти, но после смерти, то когда он будет в смерти, если не
тогда, когда происходит это уменьшение жизни?
ГЛАВА XI
Если же было бы нелепостью сказать, что человек уже находится в смерти,
прежде нежели он достиг смерти (ибо к чему бы он приближался, переживая
время своей жизни, если уже находился бы в ней?); или если бы было
слишком
странным называть его одновременно живущим и умирающим, когда он не
может,
например, быть одновременно бодрствующим и спящим; то возникает вопрос:
когда же он будет умирающим? Ибо прежде чем наступит смерть, он бывает
не
умирающим, а живущим; а когда смерть уже наступила, то бывает умершим, а
не умирающим. Следовательно, одно бывает до смерти, а другое — уже после
смерти. Когда же он бывает в смерти (ибо тогда он бывает умирающим),
чтобы
соответственно каждому из трех состояний, которые мы называем «до
смерти»,
«в смерти» и «после смерти», были:
624
живущий, умирающий и умерший. Весьма трудно определить, когда человек
бывает умирающим, то есть в смерти, причем необходимо, чтобы при этом он
не был бы ни живущим, то есть до смерти, ни умершим, то есть после
смерти,
но был бы именно умирающим, то есть находящимся в смерти. Ибо пока душа
находится в теле, в особенности если есть в нем еще и чувство, то
человек,
состоящий из души и тела, несомненно еще живет, и потому его следует
называть находящимся до смерти, а не в смерти. Когда же душа отделится и
уничтожит всякую чувствительность в теле, то он уже признается
находящимся
после смерти и умершим. Итак, момент, в который он является умирающим
или
в смерти, теряется между тем и другим; потому что если он еще живет, то
находится до смерти, а если перестает жить, то находится уже после
смерти.
Следовательно, он никогда не представляется умирающим, то есть
находящимся
в смерти.
Точно так же и в течение времен мы ищем настоящее и не находим его;
потому
что безо всякого промежутка совершается переход от будущего к
прошедшему.
Но не следует ли опасаться, что таким путем мы придем к отрицанию самой
телесной смерти? Ибо если она есть, то когда она бывает, — она, которая
ни
в ком и в которой никто не может быть? Ведь если человек живет, то ее
еще
нет, потому что это происходит до смерти, а не в смерти; если же он
перестал жить, то ее уже нет, потому что это бывает уже после смерти, а
не
в смерти. Но, с другой стороны, если никакой смерти не бывает ни прежде,
ни после, то что же есть, что называется «до» смерти или «после» смерти?
Ведь и это пустые слова, если нет никакой смерти. О, если бы мы могли
проводить в раю добродетельную жизнь, чтобы на самом деле не было
никакой
смерти! А теперь она не только есть, но и так мучительна, что никакими
словами нельзя это выразить, никаким способом нельзя избежать ее!
Итак, будем держаться обычного способа выражения, потому что иначе и не
должно быть. Будем гово-
625
рить: «до смерти», прежде чем наступит смерть. А когда она случится,
будем
говорить: «После смерти того или другого было то-то или то-то». Будем
говорить и о настоящем времени, как можем, подобно тому, как мы говорим:
«Умирая, такой-то составил завещание; умирая, оставил этим и тем то-то и
то-то»; хотя это мог сделать только живущий, и сделать, конечно, до
смерти, а не в смерти. Будем говорить даже так, как говорит Священное
писание, которое и умерших не поколебалось назвать находящимися не после
смерти, а в смерти. Таково известное изречение: «В смерти нет
памятования
о Тебе» (Пс VI, 6). Ибо до воскресения они справедливо называются
находящимися в смерти, подобно тому, как каждый называется находящимся
во
сне, прежде чем он пробудится. Но хотя находящихся во сне мы называем
спящими, однако же не можем подобным образом называть умирающими уже
умерших. Ибо те не умирают только теперь, которые, — насколько это
касается телесной смерти, о которой мы в настоящем случае говорим, — уже
отделились от тел. Но об этом-то я и сказал, что нельзя объяснить, каким
образом умирающие называются еще живущими, или умершие после смерти
называются еще находящимися в смерти. Ибо каким образом они будут после
смерти, если они еще в смерти? Это — тем более, что мы не называем их
умирающими подобно тому, как находящихся во сне называем спящими,
находящихся в изнеможении — изнемогающими, находящихся в скорби —
скорбящими, находящихся в жизни — живущими. Называют умерших, прежде чем
они воскреснут, находящимися в смерти: но все же их нельзя назвать
умирающими.
Поэтому я думаю, что весьма кстати и вполне уместно (хотя, быть может,
не
по человеческому старанию, а по божественной воле) произошло то, что
этот
глагол в латинском языке, т. е. топшг (умирает), сами грамматики не
могут
склонять* по тому образцу, по какому
* Склонением называли также и изменения глаголов.
626
склоняются прочие подобного рода глаголы. Ибо от опшг (происходит)
получается глагол прошедшего времени огшз езс, и другие подобные глаголы
склоняются при помощи причастия прошедшего времени. А когда спрашиваем о
прошедшем времени от топшг, то обыкновенно отвечают: тогшш езс, с
удвоением буквы и. Мы употребляем тогшш точно так же, как гашиз
(сумасбродный), агс1шд5 (крутой), сопзгаошз (видный) и тому подобные
слова, которые не являются глаголами прошедшего времени, а склоняются
без
времени, потому что это — имена. И в вышеупомянутом случае, как бы для
склонения того, что не может склоняться, вместо причастия прошедшего
времени употребляется имя. Таким образом, вполне сообразно произошло то,
что как обозначаемого этим глаголом (т. е. смерти) нельзя избежать*, так
и
сам он не может склоняться в речи. Но при помощи благодати нашего
Искупителя может стать так, что мы будем в состоянии отклонить по
крайней
мере вторую смерть. Ибо она более тяжела и составляет самое худшее из
всех
зол; потому что не состоит из отделения души и тела, а скорее обнимает
то
и другое для вечного наказания. Там уже не как здесь, — не будут люди до
смерти и после смерти, но постоянно в смерти; и потому никогда люди не
будут живущими или умершими, а будут без конца умирающими. И никогда не
будет для человека чего-либо худшего в смерти, как когда сама смерть
будет
бессмертной.
ГЛАВА XII
Итак, если спросят, какой смертью Бог угрожал первым людям, если они
нарушат полученную от Него заповедь и не сохранят повиновение: смертью
ли
души, или тела, или всего человека, или же той, которая называется
второй,
то следует отвечать: «Всеми». Ибо перва
* Игра слов: йесМпаге — и склонять, и отклоняться, избегать.
627
состоит из двух, а вторая — общая для всех Как вся земля состоит из
многих
земель и вся Церковь — из многих церквей, так и общая смерть состоит из
всех смертей. Ибо первая смерть состоит из двух из смерти души и из
смерти
тела, так что первая смерть всего человека бывает тогда, когда душа,
оставленная Богом, терпит без тела временные наказания; вторая же бывает
в
том случае, когда душа, оставленная Богом, вместе с телом терпит вечные
наказания. Поэтому, когда Бог сказал относительно запрещенной пищи тому
человеку, которого Он поселил в раю: «В день, в который ты вкусишь от
него, смертию умрешь» (Быт. II, 17), то эта угроза обнимала не только
первую часть первой смерти, когда душа лишается Бога; и не вторую только
часть ее, когда тело лишается души; и не первую только смерть во всем
объеме, когда душа наказывается, лишившись Бога и тела; но все смерти до
самой последней, которая называется второй и после которой нет никакой
другой.
ГЛАВА XIII
Ибо как только произошло нарушение заповеди, тотчас же они, лишившись
божественной благодати, устыдились наготы своих тел (Быт. III, 7).
Поэтому
они листьями смоковницы, которые, может быть, первыми попались им при их
смущении, покрыли срамные члены, которые хотя и прежде были такими же
членами, но не были срамными. Они почувствовали новое движение в своей
неповинующейся плоти, как бы прямое возмездие за свое неповиновение.
Ибо,
найдя превратное удовольствие в собственной свободе и отвергнув служение
Богу, душа лишилась прежнего повиновения со стороны тела; и так как по
собственной воле оставила высочайшего Господа, то не смогла удержать под
своей волей низшего слугу и никоим образом не могла уже иметь плоть в
подчинении себе, как всегда могла бы иметь ее, если бы сама осталась в
подчинении Богу. Ибо тогда плоть начала
628
противоборствовать духу (Тал. V, 17). С этой борьбой мы рождаемся, имея
в
себе начало смерти и нося в своих членах и в испорченной природе
противоборство ее или победу, как следствие первого преступления.
ГЛАВА XIV
Бог, Творец природ, а не пороков, создал человека непорочным; но,
добровольно испорченный и праведно осужденный, человек произвел
испорченное и осужденное потомство. Ибо все мы были в нем одном, когда
все
были им одним, который впал в грех через женщину, созданную из него до
греха. Мы еще не имели отдельного существования и особой формы, в
которой
каждый из нас мог бы жить отдельно; но уже была природа семени, от
которой
нам надлежало произойти; а так как она была испорчена вследствие греха,
связана узами смерти и праведно осуждена, то от человека не мог родиться
человек с другими свойствами. Таким образом, вследствие злоупотребления
свободной волей произошла эта несчастная цепь, которая рядом взаимно
соединенных между собой бедствий доводит род человеческий, вследствие
испорченности его начала, как бы вследствие порчи корня, до пагубной
второй смерти, не имеющей конца, за исключением тех, которые
освобождаются
благодатью Божией.
ГЛАВА XV
Поелику не было сказано «смертями», но «смертию умрешь», то в этих
словах
мы можем понимать только одну ту смерть, которая бывает тогда, когда
душа
лишается своей жизни, которой для нее служит Бог. Ибо она не была
оставлена, чтобы оставить; но оставила сама, чтобы быть оставленной, так
как в отношении к ее злу предшествует ее воля, а в отношении
629
к добру — воля ее Творца: или чтобы создать ту, которой вовсе не было,
или
чтобы воссоздать ту, которая погибла через падение. Но хотя бы мы эти
слова, сказанные Богом: «В день, в который ты вкусишь от него, смертию
умрешь» (Быт. II, 17), стали понимать в том смысле, что Бог возвестил в
них об этой одной смерти, как бы сказав: «В тот день, в который вы
оставите Меня через неповиновение, Я оставлю вас по правосудию», тем не
менее, в этой смерти были возвещены и прочие ее виды, которые должны
были
за ней последовать. В том, что произошло неповинующееся движение в плоти
неповинующейся души, вследствие чего они прикрыли свои срамные члены
(Быт.
III, 7), дала о себе знать одна смерть, в которой Бог оставил душу. На
нее
было сделано указание в словах Его, когда Он сказал человеку,
скрывавшемуся из-за (охватившего его) неразумного страха: «Где ты?»
(Быт.
III, 9); ибо Он спрашивал не вследствие неведения, но обличая и увещая
обратить внимание на то, где он стал находиться, когда в нем не стало
Бога. Когда же сама душа оставила поврежденное вследствие лет и
изнуренное
старостью тело, то пришлось испытать и другую смерть, о которой Господь
еще при определении наказания за грех сказал человеку: «Прах ты, и в
прах
возвратишься» (Быт. III, 19); так что из этих двух смертей та первая,
которая есть смерть всего человека, исполнилась, а за ней последует и
вторая, если человек не освободится от нее через благодать. Ибо тело,
которое от земли, не возвратилось бы в землю иначе, как вследствие
смерти,
которой оно подвергается, когда лишается своей жизни, то есть души.
Поэтому, как известно христианам, держащимся истинно католической веры,
даже сама телесная смерть наложена на нас не законом природы, по
которому
Бог никакой смерти не сотворил для человека, но в наказание за грех;
потому что Бог, наказывая за грех, сказал человеку, в котором тогда были
мы все: «Прах ты, и в прах возвратишься».
630
ГЛАВА XVI
Но философы, против клеветы которых мы защищаем град Божий, то есть
Церковь Его, считают мудростью смеяться над тем, что мы говорим, а
именно:
что отделение души от тела должно почитаться одним из ее наказаний По их
мнению, совершенное блаженство бывает для нее тогда, когда она,
совершенно
лишившись всякого тела, возвращается к Богу простой, единой и как бы
нагой. Если бы я не мог найти в их же сочинениях ничего такого, чем
опровергалось бы это мнение, то с моей стороны потребовалось бы немало
труда, чтобы доказать, что бременем для души служит не просто тело, но
тленное тело Потому-то в наших Писаниях и говорится, как я упоминал в
предыдущей книге, что тленное тело отягощает душу (Прем. XI, 15).
Присоединив слово «тленное», оно (Писание) ясно показало, что душа
обременяется не всякого рода телом, но таким, каким оно сделалось в
наказание за грех. Хотя, впрочем, если бы даже и не прибавило этого, то
и
тогда мы не должны были бы понимать что-либо Другое
Но так как Платон яснейшим образом утверждает, что боги, созданные
верховным Богом, имеют бессмертные тела, и представляет самого Бога,
которым они созданы, обещающим им в качестве великого благодеяния, что
они
вечно будут пребывать со своими телами и не отрешатся от них никакой
смертью, то зачем же они, желая уничтожить христианскую веру,
притворяются, что не знают того, что знают, или даже, противореча самим
себе, предпочитают говорить против себя же самих, лишь бы не перестать
говорить против нас? Ведь Платону принадлежат слова, переведенные на
латинский язык Цицероном, в которых он представляет верховного Бога
обращающимся к сотворенным им богам и говорящим так «Вы, произошедшие от
посева богов, обратите внимание на то, что рождено и сотворено Мною. Оно
пребудет неразрушимым, ибо такова Моя воля. Разумеется, все то, что
составлено из
631
частей, может быть разрушено, однако доброму несвойственно желание
разрушать то, что соединено разумно. Хотя вы, как получившие начало, не
можете быть бессмертными и неразрушимыми, однако же никоим образом не
разрушитесь и никакие судьбы не погубят вас посредством смерти и не
будут
сильнее Моего решения, которое составляет более крепкую связь для вашего
вечного существования, чем те связи, которыми вы были соединены при
рождении»*. Таким образом, Платон представляет богов хотя и смертными
вследствие соединения души и тела, но бессмертными по воле и решению
сотворившего их Бога. Итак, если для души служит наказанием быть
соединенной с каким-либо телом, то почему Бог, обращаясь к опасающимся
умереть, то есть отделиться от тела, успокаивает их, обещая им
бессмертие
не в силу их природы, которая сложна, а не проста, но по Своей
непреодолимой воле, по которой Он может сделать то, чтобы рожденное не
умирало и соединенное не разрушалось, но пребывало нетленным?
Справедливо ли это мнение Платона применительно к звездам — это другой
вопрос. Ибо из этого еще не следует, что нужно согласиться с ним в том,
что те шаровидные или кругообразные тела, сияющие ночью над землей,
живут,
имея свои собственные некоторого рода души, и притом — души разумные и
блаженные; что он настойчиво утверждает и относительно всего мира,
составляющего как бы одно громадное животное, в котором заключаются все
прочие животные. Это, как я сказал, другой вопрос, который мы не
намерены
теперь рассматривать. Я признал нужным только привести указанные слова
против тех, которые тщеславятся тем, что они платоники или называются
платониками, и, гордясь этим именем, стыдятся быть христианами, чтобы,
приняв общее с народом название, не унизить обще-
632
ства паллиатов*, тем более напыщенного, чем оно малочисленнее, — против
тех, которые, выискивая в христианском учении что-либо для порицания,
восстают против вечности тел, указывая на якобы противоречие в том, что
мы
стремимся к блаженству души и в то же время желаем, чтобы она всегда
оставалась в теле, как бы связанная тяжкими узами; между тем, их же
Глава
и учитель Платон говорит, что верховный Бог дал сотворенным им богам как
некий дар то, что они никогда не умрут, т. е. никогда не отделятся от
тел,
с которыми Он их соединил.
ГЛАВА XVII
Они утверждают также, что земные тела не могут быть вечными, между тем
как
всю землю вообще представляют членом своего бога, хотя не верховного, но
все же великого, то есть всего этого мира, — членом срединным и вечным.
Но
если верховный Бог создал им другого, как они полагают, бога, то есть
этот
мир, который должен предпочитаться другим богам, более низким, и
которого
они признают одушевленным, то есть имеющим разумную и обладающую умом
душу, заключенную в такую большую массу тела; и если в виде членов этого
тела, расположенных и распределенных по надлежащим местам. Он сотворил
четыре стихии, соединение которых они признают неразрушимым и вечным,
чтобы когда-либо не умер столь великий их бог, то почему земля,
составляющая как бы центральный член в теле большого животного, вечна, а
тела других земных животных не могут быть вечными, если бы Бог пожелал
этого подобно вышеупомянутому? Но земля, говорят они, должна быть
возвращена земле, из которой взяты земные тела животных; поэтому им не-
* Т. е. философов, называвшихся так от паллия — плаща, который они
носили.
633
обходимо умереть и таким образом возвратиться в неизменную и вечную
землю,
из которой они взяты.
Но если бы кто-нибудь подобным же образом стал утверждать это и
относительно огня и сказал, что должны быть возвращены мировому огню и
те
тела, которые взяты из него для сотворения небесных существ, то
бессмертие, которое таким богам обещал Платон как бы устами верховного
Бога, не окажется ли противоречащим этому рассуждению? Или там не бывает
этого потому, что этого не хочет Бог, волю которого, как говорит Платон,
не может преодолеть никакая сила? Но в таком случае что может
препятствовать Богу сделать то же самое и относительно земных тел, коль
скоро Платон признает, что Бог может сделать, чтобы и родившееся не
умирало, и соединенное не разрушалось, и взятое из элементов не
возвращалось им, и души, находящиеся в телах, никогда не оставляли их,
но
вместе с ними пользовались бессмертием и вечным блаженством? Да и почему
бы Он не мог дать бессмертие хотя бы и земным тварям? Разве Бог не
настолько могущественен, насколько веруют христиане, а настолько,
насколько признают это платоники? Неужели платоники могли познать совет
Божий и Его могущество, а пророки не могли? Скорее наоборот, пророков
Божиих Дух Его научил, насколько благоволил, возвещению воли Его, а
философов обольщало в познании ее человеческое предположение.
Но все же они не должны были, не только по невежеству, но главное — по
упорству обольщаться настолько, чтобы явно противоречить себе-, с
большими
натяжками стараться доказать, что душа, чтобы быть блаженной, должна
избегать не только земного, но и всякого тела; и в то же время
утверждать,
что боги имеют души вполне блаженные и, однако, соединенные с вечными
телами, что души богов небесных соединены с телами огненными, а душа
самого Юпитера, которого они считают этим миром, заключена во всех
вообще
телесных стихиях, посредством которых вся эта
634
масса возвышается от земли до неба. Ибо Платон полагает, что эта душа от
внутренней середины земли, которую геометры называют центром,
разливается
и распространяется через музыкальные числа по всем частям ее до самых
высших и крайних частей неба: так что этот мир представляет собой
животное
величайшее, блаженнейшее и вечное, душа которого и удерживает
совершенное
счастье мудрости, и не оставляет собственного тела; а тело и вечно живет
ею, и не в состоянии ее притуплять и ослаблять, хотя оно и не просто, а
сложено из стольких и столь великих тел. Допуская это в своих
предположениях, почему они не хотят верить, что в силу божественной воли
и
могущества могут быть бессмертными земные тела, в которых души, не
отделенные от них никакою смертью, не отягощаемые их бременем жили бы
вечно и блаженно; когда возможность этого они признают для своих богов в
огненных телах, а для самого царя их, Юпитера, во всех телесных
элементах?
Ведь если душа, чтобы быть блаженной, должна избегать всякого тела, то
пусть бегут и их боги со звездных шаров; пусть бежит и Юпитер с неба и
земли; а если бежать не могут, пусть считаются несчастными; но ни с тем,
ни с другим они не соглашаются. Они не решаются приписать своим богам
отделение от тела, чтобы не показалось, что поклоняются смертным; но не
смеют отрицать в них и блаженства, чтобы не признать их несчастными.
Итак,
для достижения блаженства должно избегать тел не всяких, а только
тленных;
не каких создала благость Божия первым людям, а таких, до каких довело
наказание за грех.
ГЛАВА XVIII
Но необходимо, говорят, чтобы естественная тяжесть или удерживала земные
тела на земле, или влекла к земле, и потому-де, они не могут быть на
небе.
Хотя первые люди находились на земле, обильной деревьями и плодами,
получившей название рая,
635
но так как и на это следует дать ответ, отчасти в связи с телом
Христовым,
с которым Он вознесся на небо, отчасти в связи с телами святых, какие
будут по воскресении, то рассмотрим несколько внимательней сами земные
тяжести. Если человеческое искусство производит то, что сосуды из
металлов, которые (металлы), будучи опущены в воду, тотчас же
погружаются
вниз, когда бывают устроены известным образом, могут даже плавать, то во
сколько вероятнее и действительнее некоторый таинственный способ
действия
Бога, — по воле Которого, как говорит Платон, не погибает то, что
получило
начало, и не может разрушаться соединенное (хотя гораздо более достойно
удивления соединение бестелесного с телесным, нежели соединение
чего-либо
телесного с телесным), — Который может дать земным массам способность не
увлекаться никакой тяжестью вниз, а самим душам, при полном блаженстве,
помещать эти, хотя и земные, однако уже нетленные тела там, где захотят,
и
переносить туда, куда пожелают, со всевозможной легкостью и
подвижностью?
Если ангелы делают это и уносят всяких земных животных откуда угодно и
помещают их где угодно, то неужели следует думать, что для них это
невозможно без труда или что они чувствуют тяжесть?
Итак, почему мы не можем думать, что совершенные и блаженные по
божественному дарованию духи могут переносить свои тела куда захотят и
помещать их там, где пожелают? Ибо, хотя при ношении земных тел мы
обычно
испытываем тем большую тяжесть, чем больше их количество, так что
большее
по весу более обременяет, нежели меньшее, однако душа с большей
легкостью
носит члены своего тела тогда, когда они бывают здоровыми и крепкими,
чем
тогда, когда они слабы и тощи. И хотя для других, которым случается
нести
здорового и сильного, он бывает более тяжелым, чем тощий и болезненный,
однако сам он легче движет и перемещает свое тело тогда, когда оно имеет
больше объема при хорошем здоровье, нежели тогда,
636
когда он имеет очень мало сил вследствие болезни или голода. Такое имеет
значение в отношении даже к земным телам, хотя еще тленным и смертным,
не
вес количества, а условия организации. А кто может выразить словами,
какое
различие между настоящим так называемым здоровьем и будущим бессмертием?
Итак, пусть философы не опровергают нашей веры, ссылаясь на тяжесть тел.
Я
не предложу им вопроса о том, почему они не верят, что земное тело может
быть на небе, когда вся земля висит в пустоте. Ибо возможно, что их
аргументация покажется более вероятной в отношении к самой центральной
части мира, так как в ней сосредоточено все самое тяжелое. Но я обращу
их
внимание на то, что если низшие боги, которыми, по мнению Платона,
создан
между прочими земными животными и человек, могли, как говорит Платон,
отнять у огня свойство жечь и оставить свойство светить, которое делает
его доступным для глаз, то неужели мы не решимся допустить, что
верховный
Бог может уничтожить тление в теле человека, которому Он дает
бессмертие,
но оставить природу, удержать гармоническое соединение фигуры и членов и
устранить замедляющую тяжесть, — Бог, воле и могуществу Которого, чтобы
объяснить бессмертие, он придает такую силу, что получившее начало и при
таком различии, таком несходстве, которое существует между телесным и
бестелесным, взаимно соединенное, не может быть ничем разделено? Но о
вере
в воскресение мертвых и о бессмертных телах их мы подробнее скажем, если
Богу будет угодно, в конце этого сочинения.
ГЛАВА XIX
Теперь же поговорим, как предположили, о телах первых людей. Эта смерть,
которая представляется доброй для добрых и которая известна не только
немногим разумеющим или верующим, но и вообще всем,
637
вследствие которой происходит отделение души от тела и через которую
тело
живого существа, очевидно жившее, очевидно умирает, — эта смерть не
могла
бы случиться с ними, если бы они не заслужили ее через грех. Ибо хотя
нельзя сомневаться, что души умерших праведников и благочестивых живут в
покое, тем не менее, для них до такой степени было бы лучше жить вместе
со
своими телами, при полном их здоровье, что даже те, которые признают во
всех отношениях самым блаженным бестелесное бытие, опровергают это свое
мнение, противореча самим себе. Никто из них не решится людей мудрых,
которые или должны умереть, или уже умерших, т. е. или отрешились от
тел,
или должны отрешиться, поставить выше бессмертных богов, которым у
Платона
верховный Бог обещает, как великий дар, неразрушимую жизнь, т. е вечное
общение со своими телами. Тот же Платон полагает, что с людьми, если
только они проводили эту жизнь благочестиво и справедливо, поступается
прекрасно, что они, после отделения от своих тел, принимаются в лоно
богов, никогда не оставляющих своих тел.Лишенные памяти видят небесный
свод сызнова И снова желать начинают в тела возвратиться'.
Есть указания, что Вергилий заимствовал это из учения Платона.
Действительно, он полагал, что души умерших, с одной стороны, не могут
всегда пребывать в своих телах, но отделяются от них вследствие
неизбежной
смерти, а с другой — не могут быть вечно и без тел, но, как думал он,
беспрерывно и попеременно то делаются живыми из умерших, то — умершими
из
живых; так что мудрые, по-видимому, отличаются от прочих людей тем, что
после смерти переселяются на звезды, чтобы каждый в течение некоторого
времени покоился на соответствующей ему звезде, и затем, позабыв о
прежних
638
бедствиях и побуждаемый желанием иметь тело, снова возвратился к
человеческим трудам и несчастьям; а те, которые прежде вели неразумную
жизнь, возвращаются, соответственно их заслугам, в близкие их природе
тела
людей или животных. Таким образом, в это весьма тяжелое положение он
ставит и души добрые и мудрые, потому что и им не даны такие тела, с
которыми они могли бы жить вечно и бессмертно; так что они не могут ни
оставаться в телах, ни без них пребывать в вечной чистоте.
В предшествующих книгах мы уже говорили, что Порфирий, писавший во
времена
христианства, устыдился этого учения Платона и не только устранил от
человеческих душ тела животных, но даже полагал, что души мудрых так
освобождаются от телесных уз, что, избегая всякого тела, будут вечно
пребывать блаженными у Отца. Таким образом, чтобы не показалось, будто
он
побежден Христом, обещающим вечную жизнь святым, он и сам признал, что
очищенные души без всякого возвращения к прежним бедствиям будут
пребывать
в вечном блаженстве; а чтобы стать в противоречие с Христом, он, отрицая
воскресение нетленных тел, утверждал, что они будут жить вечно не только
без земных, но и совершенно безо всяких тел. И однако же в силу этого
какого бы то ни было мнения, он не предостерегает их ни одним словом
относительно того, чтобы они не совершали религиозного культа богам,
облеченным в тела. Почему это, если не потому, что он не признавал их,
хотя и не соединенных с телами, лучшими по сравнению с этими богами?
Поэтому, если они не решатся, — а я полагаю, что они действительно не
решатся, — предпочесть человеческие души богам вполне блаженным и,
однако
же, пребывающим в вечных телах, то почему им кажется нелепым то, что
проповедует христианская вера, а именно: что и первые люди были
сотворены
так, что если бы не согрешили, то никакою смертью не были бы отделены от
своих тел, но одаренные за соблюдение повиновения бессмертием, вечно
жили
бы вместе с ними; что и святые после воскресени
639
будут иметь те же самые тела, в которых они здесь пребывали, что ни их
плоть не будет испытывать какого-либо тления или затруднения, ни их
блаженство не будет подвергаться какой-либо скорби или бесчестью.
ГЛАВА XX
В настоящее время для душ умерших святых смерть, которой они отделяются
от
своих тел, потому не тяжка, что плоть их успокаивается в надежде, какому
бы она, не имея уже чувства, поношению ни подвергалась. Они желают тел,
но
не вследствие забвения, как полагал Платон; помня то, что обещано им
Тем,
Кто никого не обманывает, Кто дал им уверенность даже в целости их волос
(Лук XXI, 18), они скорее с преданностью и терпением ожидают воскресения
тех самых тел, в которых они претерпели много несчастий, но в которых не
будут более испытывать ничего подобного. Если они не питали ненависти к
плоти своей (Еф. V, 29) тогда, когда по требованию духа обуздывали ее,
не
покорившуюся по своей немощи разуму, то насколько больше любят ее
теперь,
когда она духовна? Ибо как дух, служащий плоти, прилично называется
плотским, так и плоть, служащая духу, справедливо называется духовной, —
не потому, чтобы она превратилась в дух, как полагают некоторые на
основании написанного: «Сеется тело душевное, восстает тело духовное» (I
Кор. XV, 44), но потому, что она с величайшей и необычайной легкостью
отдает себя в подчинение духу по безмятежному желанию неразрушимого
бессмертия, будучи освобожденной от всякого скорбного чувства, всякой
тленности и косности. Ибо она не будет не только такой, какой бывает
теперь даже при самом лучшем состоянии здоровья, но даже и такой, какой
была в первых людях до грехопадения.
Хотя они и не умерли бы, если бы не согрешили, тем не менее, как люди,
они
пользовались пищей, потому
640
что имели пока не духовные, а одушевленные земные тела. Тела эти не
одряхлели бы от старости и не приблизились бы по необходимости к смерти
(это состояние поддерживала в них чудная благодать Божия в виде дерева
жизни, стоявшего посреди рая вместе с запрещенным деревом); однако же
они
принимали и другую пишу, кроме одного дерева, которое было запрещено, —
запрещено не потому, что оно само по себе было злом, а ради внушения им
чистого и искреннего повиновения, которое составляет великую добродетель
в
разумной твари, находящейся под властью Творца и Господа. Ибо если
касаются запрещенного там, где нет никакого зла, то грех совершается
вследствие одного только непослушания. Итак, они имели и другую пишу,
которую принимали для того, чтобы душевные тела их не чувствовали
чего-либо тягостного из-за голода и жажды; от дерева же жизни вкушали
для
того, чтобы не проникла к ним откуда-либо смерть или чтобы не погибли
они,
подавленные через определенное время старостью. Прочее служило им пищей,
а
это — таинством; так что дерево жизни представляется имевшим в телесном
раю то же значение, что и в духовном, то есть мысленном, раю имеет
Премудрость Божия, о Которой написано: «Она — дерево жизни для тех,
которые приобретают ее» (Притч. III, 18).
ГЛАВА XXI
В связи с этим некоторые весь тот рай, в котором, по несомненному
свидетельству св. Писания, обитали первые люди, прародители рода
человеческого, относят только к числу предметов мысленных и превращают
упомянутые растения и плодоносные деревья в добродетели жизни и в нравы;
так, как будто бы это не было видимым и телесным, но было сказано или
написано для обозначения этим того, что постигается только умом. Но
разве
рай не мог быть телесным, даже если бы под ним можно было понимать и
духовный? Разве у
641
Авраама не было двух жен, Агари и Сарры, и двух сыновей от них, одного
от
рабы, а другого от свободной; хотя, как говорит апостол (Гал. ГУ, 24),
они
были прообразом двух заветов? Или Моисей, например, разве он не из камня
исторг ударом воду (Исх. XVII, 6; Числ. XX, 11), потому что здесь в
иносказательном смысле можно понимать Христа, по словам того же
апостола:
«Камень же был Христос» (I Кор. X, 4)? Итак, ничто не мешает понимать
под
раем жизнь блаженных; под четырьмя его реками — четыре добродетели:
мудрость, мужество, умеренность и справедливость; под деревьями его —
все
полезные учения; под плодами деревьев — нравы благочестивых; под деревом
жизни — самую мать всех благ, мудрость, а под деревом познания добра и
зла
— опыт нарушения заповеди. Ибо Бог назначил грешникам наказание во всех
отношениях какое следует, потому что назначил его справедливо; только
человек испытал его не ко благу своему.
Можно понимать это же самое и применительно к Церкви, принимая, пожалуй,
за своего рода предварительные пророческие указания будущего. Так, под
раем можем понимать саму Церковь, как о ней говорится в Песне Песней
(ГУ,
13); под четырьмя райскими реками — четыре Евангелия; под плодоносными
деревьями — святых; под их плодами — дела их; под деревом жизни —
Святого
святых, то есть Христа; под древом познания добра и зла — личный
произвол
воли. Ибо, если человек пренебрег божественной волей, то и самим собою
располагать может не иначе, как только гибельным образом; и таким путем
узнает разницу между тем, предан ли он общему для всех благу, или
находит
удовольствие в своем собственном. Ибо самолюбивый предоставляется себе
самому, чтобы, исполнившись вследствие этого страха и скорби, он пел в
псалме (если, впрочем, сознает свои несчастья): «Унывает во мне душа
моя»
(Пс. ХЦ, 7); а когда исправится, говорил: «К Тебе прибегаю, ибо Бог —
заступник мой» (Пс. 1МП, 10). Пусть относительно духовного понимания рая
говорят это или что- либо другое, более применимое, что могут сказать,
642
этого никто не запрещает; лишь бы только сохранилась при этом вера в
историческую подлинность самого достоверного повествования о том, что
было.
ГЛАВА XXII
Итак, тела праведных, которые они получат при воскресении, не будут
нуждаться ни в каком дереве и потому не наживут никакой болезни или
старости и не умрут; не будут нуждаться и ни в какой другой телесной
пище,
устраняющей неприятное чувство голода и жажды, потому что несомненно и
всецело облекутся в ненарушимый дар бессмертия, так что если захотят, то
будут употреблять пищу вследствие возможности, а не вследствие
необходимости. Это делали и ангелы, когда являлись видимым и осязаемым
образом людям, — не потому, чтобы нуждались, а потому, что хотели и
могли,
чтобы стать ближе к людям исходя из чувства человеколюбия при исполнении
своего служения. Ибо не следует думать, будто ангелы призрачно
употребляли
пишу, когда люди оказывали им гостеприимство (Быт. XVIII); хотя, не
знающим того, что это были ангелы, казалось, что они ели вследствие
такой
же потребности, какую имеем и мы. Поэтому ангел в книге Товита говорит:
«Вы видели, что я ел, но видели на свой взгляд» (Тов. XII, 19), то есть:
«Вы полагали, что я принимал пищу вследствие необходимости, для
подкрепления тела, подобно тому, как это делаете вы». Но если
относительно
ангелов и можно предполагать что-либо другое, более вероятное, то, по
крайней мере, относительно самого Спасителя христианская вера не
сомневается в том, что Он и после воскресения, будучи уже хотя в
духовной,
но в истинной плоти, принимал вместе с учениками пищу и питье (Лук
XXIV).
Ибо у таких тел отнимается не возможность, а потребность в пище и питье.
Поэтому они и
643
духовными будут не потому, что перестанут быть телами, а потому, что
будут
существовать, оживотворенные духом.
ГЛАВА XXIII
Ибо как те тела, которые имеют душу живую, а не дух животворящий,
называются телами душевными, и, однако, это не души, а тела; так и эти
тела называются духовными, и, однако же, мы должны быть далеки от
признания их духами. Эти тела будут иметь природу, свойственную плоти,
но
оживотворяемую духом, и не будут подвергаться никакой косности и
телесному
тлению. Человек тогда будет уже не земным, а небесным, — не потому, что
тело, созданное из земли, не будет тем же самым, а потому, что оно, по
небесному дару, будет уже таким, что будет способно жить и на небе; не
вследствие утраты своей природы, но — изменения свойства. Первый человек
—
из земли, перстный, душа живущая, а не дух животворящий (I Кор. XV, 45,
47); последнее оставлялось ему на будущее, как воздаяние за повиновение.
Поэтому тело его, которое нуждалось в пище и питье, чтобы не быть
изнуренным голодом и жаждой, и не через совершенное и нетленное
бессмертие, а через древо жизни не допускалось до необходимости смерти и
пребывало в цветущей юности, было, без сомнения, не духовным, а
душевным;
хотя оно и не умерло бы, если бы через преступление не подпало
божественному приговору. И если бы ему дозволена была пища и вне рая, но
запрещено было дерево жизни, он был бы предан времени и должен был бы
покончить старостью, но живя той же жизнью, которую он мог бы иметь в
раю,
если бы не согрешил, вечною, несмотря на то, что у него было душевное
тело, пока не сделалось бы духовным в воздаяние за повиновение.
Поэтому, если в сказанных Богом словах: «В день, в который ты вкусишь от
него, смертию умрешь» (Быт. II, 17), мы будем понимать вместе и эту
644
Явную смерть, вследствие которой происходит отделение души от тела, и в
таком случае не должно казаться странным, что они не были отделены от
тела
в тот же самый день, в который вкусили запрещенной и смертоносной пищи.
В
тот день изменилась к худшему и повредилась их природа, и вследствие
вполне справедливого удаления от дерева жизни стала и телесная смерть
для
них такой необходимостью, с какой необходимостью родились и мы. Поэтому
апостол не говорит: «Плоть мертво по причине греха», но говорит: «Тело
мертво для греха, но дух жив для праведности» (Рим. VIII, 10). Затем он
прибавляет: «Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в
вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом
Своим, живущим в вас» (Рим. VIII, И). Следовательно, тогда будет в духе
животворящем то тело, которое теперь в душе живой.
Тем не менее, апостол называет его мертвым, потому что оно уже связано
необходимостью смерти. Прежде же оно было хотя и не в духе животворящем,
но в душе живой так, что по справедливости не могло быть названо
мертвым,
ибо могло подвергнуться необходимости смерти лишь через совершение
греха.
Когда же Бог словами к Адаму: «Где ты?» (Быт. III, 9) указал на смерть
души, совершившуюся вследствие оставления Его, и словами: «Прах ты, и в
прах возвратишься» (Быт. III, 19) обозначил смерть тела, совершившуюся
вследствие оставления его душой, то потому, вероятно, ничего не сказал о
второй смерти, что пожелал, чтобы она была сокрытой ради строительства
здания Нового завета, в котором о второй смерти возвещается с полной
ясностью; так что первоначально становится известной та первая смерть,
которая обща для всех, как произошедшая из того греха, который в одном
сделался общим для всех; вторая же смерть вовсе не есть общая для всех
по
причине призванных по предвидению: «Ибо, кого Он предузнал, тем и
предопределил (быть) подобными образу Сына Своего, дабы Он был
первородным
645
между многими братииями» (Рим. VIII, 29). Последних от второй смерти
избавила через Ходатая Божия благодать. Итак, первый человек был создан,
как говорит апостол, с душевным телом. Ибо, желая отличить теперешнее,
душевное, от духовного, которое должно быть после воскресения, он
говорит:
«Сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в
славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает
тело духовное» (I Кор. XV, 42—44). Потом, чтобы доказать это,
продолжает:
«Есть тело душевное, есть тело и духовное». А чтобы показать, что такое
тело душевное, он говорит «Так и написано-, «первый человек Адам стал
душею живущею» I Кор. XV, 45; ср. Быт. II, 7). Так апостол хотел
объяснить, что такое тело душевное. Хотя о первом человеке, который был
назван Адамом, Писание, когда ему божественным дуновением была сотворена
душа, и не сказало: «Стал человек телом душевным», но сказало: «Стал
душою
живущею»; тем не менее, под написанным апостол хотел понимать душевное
тело человека. А как нужно понимать духовное тело, он показывает,
прибавляя: «А последний Адам есть дух животворящий» (I Кор. XV, 45). Без
всякого сомнения, он указывает этим на Христа, Который уже воскрес из
мертвых так, что после этого совершенно не может умереть. Продолжая
далее,
он говорит: «Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное». Здесь
он
гораздо яснее дает понять, что под телом душевным подразумевал то, о
котором написано, что «первый человек Адам стал душою живущею»; под
духовным же то, о котором говорит: «А последний Адам есть дух
животворящий». Ибо по времени предшествует то тело душевное, какое имел
первый человек (хотя оно и не умерло бы, если бы он не согрешил); какое
имеем в настоящее время и мы, но с природой настолько измененной и
поврежденной, насколько совершилось это в нем после того, как он
согрешил
(откуда и возникла для него необходимость смерти); какое первоначально
соблаговолил принять ради нас и Христос,
646
хотя не по необходимости, а по Своей властной воле: потом уже следует то
тело духовное, какое уже предварило во Христе, как в Главе нашей, но
явится потом в членах Его при последнем воскресении мертвых. Далее
апостол
указывает новое, наиболее очевидное различие между тем и другим
человеком, говоря: «Первый человек — из земли, перстный; второй человек
—
Господь с неба. Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный,
таковы и небесные; и как мы носили образ перстного, будем носить и образ
небесного» (I Кор. XV, 47 — 49). В данных словах апостол излагает это
так,
как оно в настоящее время совершается в нас через таинство возрождения;
подобно тому, как в другом месте говорит: «Все вы, во Христа
крестившиеся,
во Христа облеклись» (Тал. III, 27); на самом же деле это совершится
тогда, когда душевное в нас через рождение сделается духовным через
воскресение. Ибо, чтобы употребить его же слова, «мы спасены в надежде»
(Рим. УШ, 24). Облекаемся же мы в образ перстного человека вследствие
расположения преступления и смерти, которую нам дало рождение; но
облекаемся в образ небесного человека по благодати помилования и жизни
вечной. Это дается нам возрождением и только через Ходатая Бога,
человека
Иисуса Христа (I Тим. II, 5). Его он подразумевает под небесным
человеком,
потому что Он сошел с неба, чтобы облечься в тело земной смертности и
чтобы облечь это тело в небесное бессмертие. Небесными он называет и
других потому, что по благодати они бывают членами Его, чтобы Христос
был
с ними едино, как Глава и тело. На это еще очевиднее он указывает в том
же
послании следующими словами: «Как смерть чрез человека, так чрез
человека
и воскресение мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все
оживут»
(I Кор. XV, 21,22), — оживут, конечно, уже в теле духовном, которое
будет
в духе животворящем.
Выражение «все» не означает, что все, умирающие в Адаме, будут членами
Христа, потому что гораздо большее число их будет наказано второй
смертью
навеки;
647
но потому сказано «все», что как телом душевным никто не умирает иначе,
как только в Адаме, так и телом духовным никто не оживотворяется иначе,
как только во Христе. Поэтому не следует думать, что мы по воскресении
будем иметь такое тело, какое имел первый человек до грехопадения. И
сказанное: «Каков перстный, таковы и перстные» не следует понимать
применительно к тому, что сделалось после совершения греха. Ибо не
следует
думать, что он, прежде чем согрешил, имел духовное тело и что вследствие
греха оно изменилось в душевное. Думать так — значит мало обращать
внимания на слова этого великого учителя, который говорит: «Есть тело
душевное, есть тело и духовное. Так и написано: «Первый человек Адам
стал
душою живущею». Каким образом это совершилось после грехопадения, когда
таково было первоначальное состояние человека, относительно которого
блаженнейший апостол привел это свидетельство Закона с целью
доказательства того, что тело было душевным?
ГЛАВА XXIV
Некоторые необдуманно понимали и слова: «Бог... вдунул в лице его
дыхание
(зртшт — дух) жизни, и стал человек душею живою» (Быт. II, 7) не в том
смысле, что тогда впервые дана была душа человеку, а в том, что уже
бывшая
в нем душа оживотворена была Духом Святым. Их смущает то, что Господь
Иисус после воскресения из мертвых дунул, говоря ученикам Своим:
«Примите
Духа Святого» (Иоан. XX, 22). Поэтому они полагают, что и здесь было
нечто
подобное тому, что было и тогда, и что евангелист вслед за тем мог бы
сказать-. «И стали они душою живою». Но если бы даже и было так сказано,
мы и тогда поняли бы это в том смысле, что Дух Божий некоторым образом
служит жизнью для душ и что без Него разумные души должны считаться
мертвыми, хотя благодаря их присутствию и предстаа'шются живущими
телами.
648
Но не так было при сотворении человека, о чем свидетельствуют сами слова
книги, которые читаются так «И создал (Гопгшаг — образовал) Господь Бог
человека из праха земного» (Быт. II, 7).
Некоторые, признавая необходимым более ясный перевод, выразили это так
«И
слепил (йпхН) Господь Бог человека из грязи земной». Так как выше было
сказано: «Пар поднимался с земли и орошал все лице земли» (Быт. II, 6),
то
им казалось, что здесь следует понимать грязь, т. е. смешение влаги и
земли. Ибо непосредственно после этих слов следует: «И создал Господь
Бог
человека из праха земного». Так читается это место в греческих кодексах,
с
которых Писание переведено на латинский язык. Но захочет ли кто читать
«образовал», или «слепил», что по-гречески называется етйаоеу, — это к
существу дела не относится; хотя более точно говорить «слепил».
Считавшие
же нужным избежать двусмысленности предпочли слово «образовал», потому
что
в латинском языке слово «слепил» употребляется большей частью в
применении
к тем, которые измышляют что-либо ложное. Итак, этот человек,
образованный
из праха земного, или из грязи (ибо это был влажный прах), или — чтобы
сказать выразительнее, как сказало Писание — эта «персть» стала, по
учению
апостола, телом душевным, когда получила душу. «Первый человек Адам стал
душею живущею» (I Кор. XV, 15), т. е. получивший известную форму прах
стал
душою живою.
Говорят, что он уже имел душу, потому что иначе он не был бы назван
человеком, так как человек не есть одно тело или одна душа, но состоит
из
души и тела. То верно, что душа не составляет всего человека, а лучшую
часть человека, и тело не составляет всего человека, а низшую часть
человека; когда же то и другое бывает соединено вместе, называется
человеком. Но дается это название и отдельным частям, когда мы говорим о
каждой из них отдельно. Разве законы обыденной речи запрещают кому-либо
говорить: «Человек этот умер и теперь успокоился или терпит наказание»,
хотя это
649
можно сказать только об одной душе; или: «Человек этот погребен в том
или
ином месте», хотя это может пониматься только относительно тела? Не
скажут
ли, что Священное писание не имеет обыкновения говорить так? Но
свидетельства его в этом отношении на нашей стороне до такой степени,
что,
когда обе части еще соединены и человек живет, оно тем не менее каждую
часть отдельно называет именем человека: душу называет человеком
внутренним, а тело — человеком внешним (I Кор. IV, 16), так, как если бы
было два человека; хотя то и другое вместе составляет человека одного.
Но
когда говорится, что человек создан по образу Божию и что он земля и
должен возвратиться в землю, — нужно понимать, относительно чего это
говорится. В первом случае говорится относительно разумшй души, которую
Бог посредством вдыхания или, точнее сказать, вдувания дал человеку, то
есть телу человека; во втором же — относительно тела в том виде, в каком
Бог создал человека из праха, дал ему душу, чтобы было тело душевное, т.
е. чтобы был человек душою живою.
Поэтому, когда Господь дунул, говоря: «Примите Духа Святого» (Иоан. XX,
22), этим действием Он, конечно, дал понять, что Дух Святой есть Дух не
только Отца, но и Сына. Ибо тот же Дух, Который от Отца и от Сына,
вместе
с Ними есть Святая Троица. Не телесное дуновение, которое исходит из
телесных же уст, было субстанцией и природой Духа Святого; дуновение это
было знаком, по которому мы, как я сказал, должны понять, что Дух Святой
равно присущ Отцу и Сыну, ибо не у каждого из Них особый Дух, но один на
обоих. Дух этот в Св. писаниях называется по-гречески Шеиця, как и в
этом
месте назвал Его Господь, обозначая Его дуновением уст Своих и давая Его
ученикам. Ни в каких местах Писаний я не встречал, чтобы Он назывался
иначе. Здесь же, где читаем: «И создал Господь Бог человека из праха
земного, и вдунул в лице его дыхание (5ршшт) жизни, и стал человек душею
живою» (Быт. П, 7), в греческом (переводе) не говорится , как обычно
говорится о Духе Святом, но лтоп, — название, прилагаемое
650
к твари, а не Творцу. Поэтому некоторые и по-латыни предпочли перевести
это слово не как «дух» (зршгиз), а как «дыхание» (паШ5). Слово это
встречается в греческом тексте и в том месте Исайи, где Бог говорит:
«Всякое дыхание, Мною сотворенное» (Ис. ЬУП, 16), обозначая этим,
несомненно, всякую душу.
Итак то, что по-гречески читается ююг\, наши иногда переводили словом
«дыхание», иногда — словом «дух», а иногда и «вдохновение» или
«дуновение»
(1п5р1гаио ус! азрхгайо). Шетэца же всегда переводили словом «дух», —
шла
ли речь о духе человека, о котором говорит апостол: «Кто из человеков
знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем?» (I
Кор.
II, 11); или о духе скота, как написано в книге Соломона «Кто знает: дух
сьшов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в
землю?» (Еккл. III, 21); или о том телесном духе, который называется
ветром, ибо это название прилагается и к нему, когда говорится в псалме:
«Огонь и град, снег и туман, бурный ветер*» (Пс. СХ1МП, 8); или даже о
Духе-Творце, о Котором говорит Господь: «Примите Духа Святого»,
обозначая
Его дуновением Своих уст. Равно и в том месте, где Он говорит: «Идите,
научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа» (Мфо.
XXVIII, 19), яснейшим образом свидетельствуя о Троице. Так же и там, где
сказано: «Бог есть дух» (Иоан. IV, 24), и в других весьма многих местах
Писаний. Во всех них мы находим у греков тпкциа, а не тсусгп, а у
латинян
зршшз, а не Яапдз. Поэтому, если бы в словах Писания: «Вдунул в лице его
дыхание жизни», греческий текст имел бы не пчщ\, а ях^щсс, то и в этом
случае отнюдь не следовало бы, что мы должны были бы непременно понимать
здесь Дух Творца.
Но говорят, что не было бы к слову «дыхание» прибавлено «жизни», если бы
тут не подразумевался Святой Дух. И сказав: «Стал человек душею», оно
(Писание) не прибавило бы «живою», если бы не хотело обозначить
* У Августина: «Дух бурен».
651
жизнь души, которая дается ей свыше, по дару Духа Божия. Но все это —
упрямая настойчивость и небрежное отношение к текстам Св. писания.
Действительно, разве нужно далеко ходить за примерами, когда тут же,
немного выше этого, сказано: «Да произведет земля душу живую» (Быт. I,
24)? Затем, через несколько страниц, когда повествуется о том, как
погибло
все живущее на земле при потопе, читаем: «Все, что имело дыхание духа
жизни в ноздрях своих на суше, умерло» (Быт. VII, 22). Итак, если
подобные
выражения мы встречаем и по отношению к скотам; если, далее, в подобных
местах греки ставят в текстах не тгуе-оца, а ююг\, то разве не ясно, что
Писание называет душу живущей просто по принятому в нем обороту речи.
Но,
говорят, дуновение Божие исходит из уст Божиих; если это душа, то она
одной природы с Премудростью, также исходящей из уст Всевышнего (Сир.
XXIV, 3). Но ведь Премудрость не говорит, что она — дуновение уст
Божиих,
но только вышла из Его уст. Да и мы, если вдуматься, делаем дуновение не
из своей природы, а из окружающего нас воздуха, который вдыхаем и
выдыхаем. Впрочем, Он мог произвести его не только не из Своей природы,
но
и не из природы сотворенной, а попросту из ничего. Но чтобы эти люди,
которые хотят говорить о Писаниях, но не хотят обращать при этом
внимания
на способ выражения Писаний, знали, что не о том только говорится, как
об
исходящем из уст Божиих, что одной и той же природы, пусть они
послушают,
что написано в словах Божиих: «Но как ты тепл, а не горяч и не холоден,
то
извергну тебя из уст Моих» (Апок Ш, 16).
Итак, нет никаких оснований, по которым мы стали бы противоречить ясным
словам апостола, когда он, отличая от духовного тела тело душевное, т.
е.
от того, в котором мы будем, это, в котором теперь находимся, говорит:
«Сеется тело душевное, восстает тело духовное. Есть тело душевное, есть
тело и духовное. Так и написано: «первый человек Адам стал душею
живущею»;
а последний Адам есть дух животворящий. Но не духовное прежде, а
душевное,
потом духовное. Первый человек —
652
из земли, перстный; второй человек — Господь с неба. Каков перстный,
таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные; и как мы носили
образ персгного, будем носить и образ небесного» (I Кор. XV, 44—49). Об
этих апостольских словах мы уже сказали выше. Итак, душевное тело, с
которым был сотворен Адам, было создано не так, чтобы оно совсем не
могло
умереть, но так, что не умерло бы, если бы человек не согрешил. Ибо
только
то, что через оживотворение Духом будет духовным, не будет в состоянии
умереть. Так, душа сотворена бессмертной: и хотя она, умерши из-за
греха,
лишилась некоторого свойства жизни, благодаря которому могла бы жить
мудро
и блаженно, однако не перестает жить некоторой собственной, хотя и
жалкой,
своей жизнью. Подобным образом и падшие ангелы, хотя в некоторой мере
умерли через грех, оставив Источник жизни, т. е. Бога, благодаря
Которому
могли бы жить мудро и блаженно, однако и не умерли настолько, чтобы
перестать жить и чувствовать, ибо сотворены бессмертными. И даже после
Суда, когда они подвергнутся второй смерти, жизни не потеряют и сохранят
чувства, терпя вечные мучения. Люди же, получившие благодать Божию,
сограждане святых ангелов, пребывающих в блаженной жизни, так облекутся
в
тела духовные, что не будут более ни грешить, ни умирать. Бессмертие их,
подобное ангельскому, не в состоянии будет уничтожить грех; в телесной
же
природе, хотя она и будет сохранена, уже совершенно не останется
никакого
тления или косности.
Теперь на очереди вопрос, который необходимо с помощью Божией
рассмотреть
и разрешить: если похоть неповинующихся членов возникла в первых людях
из-за греха неповиновения, когда их оставила благодать Божия; если
это-то
и заставило их открыть глаза на свою наготу, т. е. обратить на нее
внимание и прикрыть срамные члены, то каким образом они рождали бы
детей,
если бы оставались без греха в том состоянии, в каком были сотворены? Но
так как данную книгу пора заканчивать, да и упомянутый вопрос требует
обстоятельного рассмотрения, то отложим его до следующей книги.
653
КНИГА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА I
В предыдущих книгах мы уже сказали, что для того, чтобы род человеческий
был объединен не только общностью природы, но и связан в известном
смысле
узами кровного родства, Богу было угодно произвести людей от одного
человека. Сказали также, что этот род не умирал бы и в отдельных
личностях, если бы этого не заслужили своим неповиновением два первых
человека, из которых самый первый был создан из ничего, а другой — из
первого. Они совершили такое великое преступление, что вследствие его
изменилась в худшую сторону сама человеческая природа, переданная
потомству уже повинной греху и неизбежной смерти. Царство же смерти до
такой степени возобладало над людьми, что увлекло бы всех, как к
заслуженному наказанию, во вторую смерть, которой нет конца, если бы
незаслуженная благодать Божия не спасала от нее некоторых. Отсюда вышло
так, что, хотя такое множество столь многочисленных народов, живущих на
земле каждый по особым уставам и обычаям, и отличается друг от друга
разнообразием языков, оружия, утвари, одежд, тем не менее существовало
всегда не более как два рода человеческого общения, которые мы, следуя
Писаниям своим, можем назвать двумя градами. Один из них составляется из
людей, желающих жить в мире только по плоти, другой — из желающих жить
также и по духу. Когда каждый из них добивается своего, каждый в
соответствующем мире и живет.
654
ГЛАВА II
Но прежде всего нужно определить, что значит жить по плоти, и что — по
духу. Кто или забывает способ выражения святого Писания, или мало
обращает
на него внимания, тот, услышав сказанное нами, может поначалу подумать,
что по плоти живут прежде всего философы-эпикурейцы, потому что они
решили, что высшее благо для человека состоит в телесном наслаждении;
затем и другие философы, которые так или иначе высшее благо для человека
искали в телесном; а далее — и все те люди, которые не в силу какой-либо
теории или философии такого рода, а просто по склонности к сладострастию
находят удовольствие единственно в наслаждениях, получаемых от телесных
чувств. А стоики-де, которые высшее благо для человека ищут в душе,
живут
по духу; ибо что есть душа человеческая, как не дух?
Но по смыслу, соединяемому с этими выражениями божественным Писанием, и
те
и другие живут по плоти. Ибо Писание не всегда называет плотью одно
только
тело земного и смертного одушевленного существа, как, например, когда
говорит: «Не всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков,
иная
плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц» (I Кор. XV, 39); но употребляет
это слово и во многих других значениях. При таком различном употреблении
слова оно часто называет плотью и самого человека, т. е. природу
человека,
в переносном смысле от части к целому, каково, например, выражение:
«Делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть» (Рим. III, 20). О
ком, как не о человеке в целом говорит в этом случае Писание? Несколько
далее оно высказывается яснее-. «Законом никто не оправдается пред
Богом»
(Гал. III, 11); и еще к Галатам: «Узнавши, что человек оправдывается не
делами закона...» (Гал. II, 1б). Тот же смысл имеет и выражение: «И
Слово
стало плотию» (Иоан. 1,14),т. е. стало человеком. Понимая последнее
655
выражение неправильно, некоторые думали, что у Христа не было
человеческой
души. Но как под целым разумеется часть, когда приводятся в Евангелии
слова Марии Магдалины, которая говорит: «Унесли Господа моего, и не
знаю,
где положили Его» (Иоан. XX, 13), хотя говорила она только о плоти
Христовой, которую сочла унесенною из гроба; так и под частью, когда
называется плоть, разумеется целое, т. е. весь человек, как в
вышеприведенных словах.
Итак, если божественное Писание употребляет слово «плоть» в разных
местах
в различном смысле, и пересматривать эти места и сводить их заняло бы
слишком много времени, то, чтобы доискаться, что значит жить по плоти,
(что, несомненно, есть зло, хотя сама природа плоти и не есть зло),
рассмотрим внимательно известное место из послания апостола Павла к
Галатам, в котором он говорит: «Дела плоти известны; они суть:
прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство,
вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, (соблазны), ереси,
ненависть, убийства, бесчинство и тому подобное; предваряю вас, как и
прежде предварял, что поступающие так Царствия Божия не наследуют» (Гал.
V, 19—21). Это место апостольского послания, рассмотренное в целом его
виде, насколько это в данном случае покажется достаточным, может
разрешить
вопрос о том, что значит жить по плоти. Между делами плоти, которые
апостол, перечислив, осудил, мы находим не только такие, которые
относятся
к удовольствиям плоти, каковые суть: блуд, нечистота, прелюбодеяние,
непотребство, бесчинство, но и такие, которые выказывают пороки души,
чуждые плотского удовольствия. Кто не признает, что служение,
совершаемое
идолам, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, ереси скорее
составляют пороки души, чем плоти?
Может случиться, что ради идолопоклонства или какого-либо еретического
заблуждения будут воз-
656
держиваться от удовольствий плоти: тем не менее, по смыслу апостольских
слов человек и тогда будет жить по плоти, хотя, на первый взгляд,
воздерживается и подавляет в себе похоти плоти; и тем самым, что
воздерживается от удовольствий плоти, доказывает, что совершает
достойные
осуждения дела плоти. Кто питает вражду не в душе? Или кто употребит
такой
оборот речи, что скажет своему действительному или воображаемому врагу:
«Твоя плоть зла на меня, а не душа?» Наконец, скажу так: как никто,
услышав слово «телесность», не усомнится отнести его к телу, так никто
не
сомневается, что ярость (аштозиа^ез) относится к душе (ас! аштшп). Итак,
почему учитель языков в вере и истине относит все это и подобное этому к
делам плоти, как не потому, что под плотью понимает самого человека,
употребляя известный оборот речи, когда целое называется по имени части?
ГЛАВА III
Кто-нибудь, пожалуй, скажет, что причиной всякого рода пороков
безнравственной жизни служит плоть, потому что душа живет так под
влиянием
плоти. Но говорящий так не обращает должного внимания на природу
человека
во всей ее совокупности. Правда, «тленное тело отягощает душу» (Прем.
IX,
15). Поэтому и апостол, ведя речь о том же тленном теле, о котором
незадолго перед тем сказал: «Внешний наш человек тлеет» (II Кор. IV,
16),
говорит: «Знаем, что, когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы
имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный. Оттого мы
и
воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище; только бы нам и одетым
не оказаться нагими. Ибо мы, находясь в этой хижине, воздыхаем под
бременем, потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное
поглощено было жизнью» (II Кор. V, 1—4). Итак, хотя мы и
657
отягощаемся тленным телом, но так как знаем, что причиною отягощения
служит не природа или сущность тела, а повреждение его, то желаем не
совлечься тела, а облечься его бессмертием. Ибо оно и тогда будет, но,
не
будучи тленным, не будет и отягощать. И тем не менее те, которые думают,
что всякое душевное зло происходит от тела, заблуждаются.
Вергилий в своих прекрасных стихах излагает, по-видимому, мнение
Платона,
когда говорит: Источник их жизни — огонь, и начало их племени небо; Но
служат препятствием им преступные их же тела, И отупляют земные суставы
и
смертные члены.
Затем, как бы давая понять, что четыре известные душевные страсти:
желание, страх, радость и скорбь, служащие началом всех грехов,
происходят
от тела, он прибавляет: Отсюда и страхи у них и желанья, страданья и
радость; И звук не доходит до них, заключенных в их мрачной темнице*
Но наша вера учит иначе. Ибо повреждение тела, которое отягощает душу,
было не причиною первого греха, а наказанием. Не плоть тленная сделала
душу грешной, а грешница-душа сделала плоть тленной. Хотя от этого
повреждения плоти и зависят некоторые порочные возбуждения и желания,
однако не все пороки дурной жизни следует приписывать плоти: иначе мы
должны будем представлять дьявола, который плоти не имеет, чистым от
всех
них. Хотя мы и не можем назвать дьявола блудодеем или пьяницей, или
приписать ему другой такого же рода порок,
658
относящийся к плотскому удовольствию (хоть втайне он советует и
подстрекает и к таким грехам); тем не менее сам он — в высшей степени
горд
и завистлив. Порочность последнего свойства до такой степени овладела
им,
что за нее он обречен в темницах мрака на суд великого дня (Иуд. I, 6).
Эти пороки, господствующие в дьяволе, апостол приписал, однако же,
плоти,
которой дьявол, несомненно, не имеет. Он говорит, что «идолослужение,
волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия,
(соблазны),
ереси, ненависть» суть дела плоти. Глава же и начало всех этих зол есть
гордость, которая царит в дьяволе без плоти. В самом деле, кто
враждебнее
его к святым? Кого можно представить себе в отношении к ним более
сварливым, более беспощадным, более ревнивым и завистливым? Если все это
он имеет без плоти, то каким образом это будет делом плоти, как не в
смысле дел человека, которого апостол, как я сказал, разумеет под именем
плоти? Не тем человек сделался похожим на дьявола, что имеет плоть,
которой дьявол не имеет; а тем, что живет сам по себе, т. е. по
человеку.
Ибо и дьявол захотел жить сам по себе, когда не устоял в истине; так что
стал говорить ложь, говоря от себя, а не от Бога, и стал не только
лживым,
но и отцом лжи (Иоан. VIII, 44). Он первый солгал. От него начался грех;
от него же началась и ложь.
ГЛАВА IV
Итак, когда человек живет по человеку, а не по Богу, он подобен дьяволу.
Ибо и ангелу надлежало жить не по ангелу, а по Богу, чтобы устоять в
истине и говорить истину от Бога, а не ложь от себя. И о человеке
апостол
говорит в другом месте: «Если верность Бо-жия возвышается моею
неверностью
к славе Божи-ей, за что еще меня же судить, как грешника?» (Рим. III,
7).
Неверность (ложь) назвал он своею, верность
659
же (истину) — Божией. Итак, когда человек живет по истине, он живет не
сам
по себе, а по Богу. Ибо это Бог сказал: «Я есмь путь и истина и жизнь»
(Иоан. XIV, 6). Когда же живет он по самому себе, т. е. по человеку, а
не
по Богу, он несомненно живет по лжи. Это не потому, что сам человек —
ложь. Виновник и Творец его есть Бог, Который ни в коем случае не есть
виновник и творец лжи; а потому, что человек сотворен правым при том
условии, чтобы жил не по себе самому, а по Тому, Кем сотворен, т. е.
исполнял Его волю, а не свою. Жить же не так, как он сотворен жить, и
есть
ложь. Ибо он хочет быть блаженным, не живя так, чтобы быть блаженным.
Что
может быть лживее подобного желания? Поэтому можно сказать, что всякий
грех есть ложь. Ибо грех бывает по той воле, по которой мы желаем, чтобы
нам было хорошо, или не желаем, чтобы нам было худо. И вот является
ложь:
и из того, что делается ради хорошего, происходит для нас дурное; или из
того, что делается ради лучшего, происходит для нас худшее. Отчего это,
как не оттого, что человеку может быть хорошо только от Бога, Которого,
греша, он оставляет, а не от самого себя, живя по которому он грешит?
Итак, сказанное нами, что образовались два различные и противоположные
друг другу града потому, что одни стали жить по плоти, а другие по духу,
может быть выражено и так, что два града образовались потому, что одни
живут по человеку, а другие по Богу. Ибо апостол в послании к Коринфянам
весьма ясно говорит: «Если между вами зависть, споры и разногласия, то
не
плотские ли вы, и не по-человеческому ли обычаю поступаете?» (I Кор.
III,
3). Поступать по-человеческому — значит быть плотским, под плотью же, т.
е. под частью человека, разумеется весь человек. Выше он называет тех же
самых душевными, кого потом называет плотскими. Он говорит: «Кто из
человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в
нем?
Так и Божьего никто не
660
знает, кроме Духа Божия. Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от
Бога,
дабы знать дарованное нам от Бога, что и возвещаем не от человеческой
мудрости изученными словами, но изученными от Духа Святого, соображая
духовное с духовным. Душевный же человек не принимает того, что от Духа
Божия, потому что он почитает это безумием» (I Кор. II, 11 —14). Таким,
т.
е. душевным, он и говорит потом: «Я не мог говорить с вами, братия, как
с
духовными, но как с плотскими» (I Кор.Ш, 1). И это выражение имеет тот
же
смысл, перенесенный с части на целое. Ибо именем души, как и именем
плоти,
которые суть части человека, может обозначаться целое, т. е. человек.
Таким образом, одно дело — человек душевный, и совсем иное — плотский;
но
и тот и другой суть один и тот же, т. е. человек, живущий по человеку.
Таким же образом подразумеваются люди и в том случае, когда говорится:
«Делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть» (Рим: III, 20); и
в
том, когда сказано: \ «Всех душ дома Иаковлева, перешедших в Египет,
семь-
| десят» (Быт. ХЬУ1, 27). Как там под плотью разумеется человек, так и
здесь под семьюдесятью душами разумеются семьдесят человек. Равным
образом, и выражение «не от человеческой мудрости изученными словами»
могло быть заменено выражением «не от плотской мудрости изученными
словами»; так же точно, как и выражение «по человеческому обычаю
поступаете» могло быть заменено выражением «по плотскому обычаю
поступаете». Особенно это ясно видно из его последующих слов: «Ибо,
когда
один говорит: «я Павлов», а другой: «я Аполлосов», то не плотские* ли
вы?»
(I Кор. III, 4). То, что обозначал он словами «плотские» и «душевные»,
то
выразил яснее словом «челове-ки», т. е. живете по человеку, а не по
Богу,
живя по Которому, вы были бы боги.
' В текстах, цитируемых Августином, сказано не «не плотские ли вы», а
«не
человеки ли вы».
661
ГЛАВА V
Итак, мы не должны оскорблять Творца тем, что в своих грехах и пороках
станем винить природу плоти, которая в своем роде и порядке добра. Но
худо, если, оставив доброго Создателя, мы станем жить по доброму
созданию:
станет ли кто жить по плоти, или по душе, или по всему человеку (который
может быть обозначен именем одной души или именем одной плоти). Ибо, кто
природу души представляет высочайшим добром, а природу плоти считает
злом,
тот и к душе стремится плотски, и плотски же избегает плоти, потому что
представления подобного рода основаны у него на суетности человеческой,
а
не на божественной истине. Платоники не безумствуют, подобно манихеям,
которые питают отвращение к земным телам, как к природе зла. Они,
напротив, все стихии, из которых составлен этот видимый и осязаемый мир,
и
свойства этих стихий приписывают художнику-Богу. Тем не менее, они
думают,
что души расслабляются земными суставами и смертными членами так, что
из-за этого расслабления возникают в них болезни желания, страха,
радости
и печали, — четырех волнений (регшгЬаЫопез), как называет их Цицерон,
или
четырех страстей (раззюпез), как называют многие другие, переводя
буквально греческое название, — составляющих содержание всей порочности
человеческих нравов. Но если это так, то почему Эней у Вергилия, услыхав
в
преисподней от отца, что души должны снова возвратиться в тела, выражает
по этому поводу удивление, восклицая:
Неужто приходится верить, отец, что прекрасные души Не в небо отсюда
пойдут, а в тела возвратятся? Что за желанье несчастное света у бедных"?
662
Неужели это столь несчастное желание перешло к пресловутой чистоте душ
от
земных суставов и смертных членов? Разве он не представляет их
очищенными
от всех этого рода, как он говорит, телесных зараз, когда начинают они
желать снова возвратиться в тела? Из этого следует, что хотя бы дело
происходило и так (впрочем, все это совершенный вздор), что очищение
постоянно уходящих и осквернение постоянно возвращающихся душ сменялось
бы
поочередно одно другим, — все же нельзя с истинностью утверждать, что
предосудительные и порочные движения душ возникают в них от земных тел.
Ибо, и по их мнению, оное, как называет его знаменитый говорун,
несчастное
желание, не зависит от тела до такой степени, что очищенную от всякой
телесной заразы и находящуюся вне всякого тела душу побуждает саму
явиться
в теле. Таким образом, и по их представлению не только под влиянием тела
душа желает, страшится, радуется и печалится, но эти движения могут
возникать в ней и из нее самой.
ГЛАВА VI
Разница состоит в том, какова воля человека: если она превратна, то
будут
превратны и эти движения; если же она добра, то и движения будут не
только
не предосудительны, но и похвальны. Ибо воля присуща всем им; более
того,
все они суть не что иное, как воля. Ведь что такое страстное желание и
радость, как не воля, сочувствующая тому, чего мы хотим? И что такое
страх
и печаль, как не та же воля, не сочувствующая тому, чего мы не хотим?
Если
мы сочувствуем, стремясь к тому, чего хотим, — это называется страстным
желанием; если же сочувствуем, пользуясь тем, чего хотим, — радостью.
Так
же точно, если мы не сочувствуем тому, чего не хотим, чтобы оно
случилось,
такая воля есть страх; а если не сочувствуем
663
тому, что случилось против нашего желания, такая воля есть печаль.
Вообще
по различию предметов, к которым мы стремимся или которых избегаем, то
насколько они привлекают или отталкивают волю человека, настолько и
расположения меняются и обращаются в те или иные. Поэтому человеку,
живущему по Богу, а не по человеку, надлежит быть любителем добра, и,
следовательно, ненавидеть зло. Но так как никто не зол по природе, а
если
зол, то вследствие порока, то живущий по Богу должен иметь правильную
ненависть к злу. Он не должен ради порока ненавидеть человека, равно как
не должен и любить порок ради человека. Но должен он порок ненавидеть, а
человека — любить. Когда же последует исцеление от порока, тогда
останется
лишь то, что он должен любить, и ничего не останется от того, что он
должен ненавидеть.
ГЛАВА VII
Кто поставил для себя правилом любить Бога, и не по человеку, но по Богу
любить ближнего, как самого себя, тот за эту любовь называется
человеком,
имеющим благую волю. Чаще это чувство называется в священном Писании
сапшз*; но называется оно и просто любовью (атог). Апостол, например,
говорит, что тому, кого он повелел избрать для управления народом
(епископу), надлежит быть любящим добро (атагогет Ъот) (Тит. 1,8).
Да и когда Господь, спрашивая Петра, выразился так «Любишь ли ты Меня
(с!Ш§15 Ме — расположен ли ко Мне) больше, нежели они?», Петр отвечал-.
«Так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя». Снова спрашивал Господь не
о
том, любит ли Его, а о том, расположен ли к Нему Петр; и снова Петр
отвечал: «Так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя». Спрашивая в третий
раз, Господь и Сам не сказал: «Расположен ли ты ко Мне», а сказал:
«Любишь
ли ты Меня (атаз Ме)?» Тогда, как замечает евангелист, «Петр опечалился,
что в третий раз спросил его: «любишь ли Меня?», хотя Господь не в
третий,
а только в первый раз спросил: «Любишь ли Меня?»; два же предыдущие раза
говорил: «Расположен ли ты ко Мне?» Отсюда мы заключаем, что и в то
время,
когда Господь говорил: «Расположен ли ты ко Мне», Он говорил не что
иное,
как: «Любишь ли Меня?»*.
* Сапсаз — любовь в тому, что выше (например, к родителям, к отечеству,
к
Богу), основанная на чувстве глубокого уважения Атог — любовь между
равными (братская, супружеская и т. д.).
664
Петр же продолжал называть одну и туже вещь тем же именем, и в третий
раз
сказал так же: «Ты знаешь, что я люблю Тебя» (Иоан. XXI, 15— 17).
Я нашел нужным упомянуть об этом потому, что некоторые полагают, будто
расположение (сШесгю) или сапгаз — это одно, и совсем иное — любовь
(атог)**.
Говорят, будто расположение нужно понимать в хорошем смысле, а любовь —
в
дурном. Но в высшей степени достовеоно, что и сами светские писатели
никогда этого не утверждали. Пусть также поищут, различали ли эти
выражения, и если да, то по какому поводу различали их философы? Книги
их
достаточно ясно говорят, что они высоко ценили любовь в делах добрых и к
самому Богу. Со своей стороны, нам нужно предоставить данные о том, что
наши Писания, авторитет которых мы ставим выше всей остальной
литературы,
называют любовью то же, что и расположение к равным или высшим
(сШеспопет
се! сагйагет). То, что слово «любовь» употребляется в
* В современном русском каноническом издании слова Господа трижды
переведены как «любишь». ** Е § Оп§еп. НоггШ. I т Сапе.
665
хорошем смысле, мы уже показали. А чтобы кто-нибудь не подумал, что хотя
слово «любовь» и может пониматься как в добрую, так и в дурную сторону,
но
слово «расположение» должно пониматься только в добром смысле, — тот
пусть
обратит внимание на выражение в псалме «Любящего ^ш атет Ш11§и) насилие
ненавидит душа Его» (Пс. X, 5); и на известное выражение апостола
Иоанна:
«Кто любит (сШехепг) мир, в том нет любви (сШеспо) Отчей» (I Иоан. II,
15). Вот в одном и том же месте указание и на добрую, и на дурную
сторону.
А чтобы кто-нибудь не докучал требованиями доказательства того, что и
слово «любовь» употребляется в дурном смысле (на употребление в хорошем
смысле мы уже указали), тот пусть прочитает слова Писания: «Ибо люди
будут
самолюбивы, сребролюбивы (зе 1р5оз атапг.ез, атаюгез ресишае)» (II Тим.
III, 2). Итак, благая воля есть любовь добрая, а воля превратная —
любовь
дурная. Любовь, домогающаяся обладать предметом любви, есть страстное
желание; та же самая любовь, обладающая и пользующаяся этим своим
предметом, есть радость; но убегающая того, что ей противоречит, есть
страх; а чувствующая, если ей случится противное, есть скорбь. Все это
есть дурное, если любовь дурна; все это благо, если она блага.
Докажем сказанное нами на примерах из Писания. Апостол возжелал
«разрешиться и быть со Христом» (Филип. 1,23). Еще: «Истомилась душа моя
желанием судов Твоих во всякое время» (Пс. СХУ1И, 20), или, если
употребить выражение более подходящее: «Возлюбила душа моя вожделеть
судов
Твоих». И еще: «Вожделение к премудрости возводит к Царству» (Прем. VI,
20). Вошло, однако же, в обычай, что если употребляется слово «страстное
желание» или «вожделение» (сиркШаз уе! сопсир1зсеп1:1а) и не указывается
предмет его, то оно может пониматься только в дурную сторону.
Употребляются в хорошем смысле и слова «веселье» и «радость»:
«Веселитесь
о Господе
666
и радуйтесь, праведные» (Пс. XXXI, 11). Еще: «Ты исполнил сердце мое
веселием» (Пс. IV, 8). И еще: «Полнота радостей пред лицем Твоим» (Пс.
XV,
11). Слово «страх» в добром смысле встречается у апостола, когда он
говорит: «Со страхом и трепетом совершайте свое спасение» (Филип. -Л,
12).
Еще: «Не гордись, но бойся» (Рим. XI, 20). И еще: «Но боюсь, чтобы, как
змей хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились,
уклонившись от простоты во Христе» (II Кор. XI, У). Но относительно
печали
(гпзппа), которую Цицерон чаще называет скорбью (ае§пшсю), а Вергилий —
страданием (с1о!ог), когда говорит: Отсюдау нкх~ страданья и радость,
и которую я предпочел бы называть грустью (гпзппа), потому что слова
«скорбь» и «страдание» чаще употребляются в применении к телам, —
относительно этой грусти вопрос о том, может ли она иметь добрую
сторону,
представляется весьма трудным.
ГЛАВА VIII
Стоики допускали в душе мудрого три благих состояния, называемых греками
егтавеихт., которые Цицерон называл по-латыни сошшпШе*, вместо трех
душевных волнений: вместо страстного желания — волю, вместо веселья —
радость, вместо страха — осторожность.
Вместо же скорби или страдания, которую мы во избежание двусмысленности
предпочли называть грустью, они отказались допустить в душе мудрого
что-либо подобное. Воля, говорят они, стремится к добру, которое
совершает
мудрый. Радость происходит от достигнутого добра, которое во всем осуще-
' Невозмутимое спокойствие; см. 1ЛЬ. VI, Тизси!.
667
ствляет мудрый. Осторожность избегает зла, которого мудрый должен
избегать. Но грусть, говорят они, поскольку она происходит от зла,
которое
уже случилось (а с мудрым, по их мнению, не может случиться никакого
зла),
не может быть заменена в душе мудрого ничем. По их словам, таким
образом,
выходит, что хотеть, радоваться, остерегаться может только мудрый;
глупый
же может только желать, веселиться, страшиться, грустить. Первые три
состояния суть сошгапглае, а последние, по Цицерону, волнения
(регшгЪапопез), на языке же большинства — страсти (ра§5юпе5). А греки,
как
я сказал, первые три называют егжаЭегса, а последние четыре — лосвц.
Когда я со всей возможной тщательностью исследовал, соответствует ли
такое
словоупотребление священному Писанию, то нашел следующее. Пророк
говорит:
«Нет мира нечестивым, говорит Бог мой»* (Ис. 1ЛШ, 21); говорит так,
будто
бы нечестивые могут получать от зла скорее увеселение, чем радость,
поскольку радость — удел людей добрых и благочестивых.
Так же точно и известное выражение в Евангелии: «Как хотите, чтобы с
вами
поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф. VII, 12) сказано, по
всей
видимости, в том смысле, что худого и постыдного может кто-нибудь не
хотеть, а желать. Некоторые переводчики, принимая во внимание обычное
употребление слов, прибавили даже слово «по-доброму», и перевели так:
«Если хотите, чтобы с вами поступали люди по-доброму». Они полагали,
что,
возможно, кто-либо захочет себе от людей не совсем добрых вещей, вроде
роскошных пиров, например (чтобы умолчать о более гнусных), и подумать,
что он исполнит приведенную заповедь, если и сам будет задавать для
других
такие же пиры. Но в греческом Евангелии, с которого сделан перевод на
латинский язык, слова
* У Августина: «Нет радости нечестивым».
668
«по-доброму» нет. А нет его, полагаю, потому, что само слово «хотите»
дает
понять «хотите доброе». В противном бы случае было сказано «желаете».
Но не всегда, однако, с указанными словами следует соединять именно это
значение, а нужно разуметь их в таком смысле только в определенных
случаях. При чтении тех писателей, авторитету которых мы должны
обязательно подчиняться, нужно понимать их так в тех случаях, когда
правильное понимание места не допускает другого толкования. Таковы,
например, те места, которые мы привели отчасти из пророков, отчасти из
Евангелия. Кому, в самом деле, неизвестно, что и нечестивые могут
безмерно
веселиться? Тем не менее — «нет мира нечестивым». Что это значит, как не
то, что радоваться есть нечто иное, когда слово это употребляется в
собственном и самом точном смысле? Таким же образом, кто станет
отрицать,
что справедливо было заповедать людям, чтобы делая другим то, чего
желают
они, чтобы им делали другие, они не искали друг у друга наслаждений в
постыдной похоти. И, однако же, спасительней-шая и истиннейшая заповедь
гласит: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с
ними». Что и это значит, как не то, что слово «хотеть» в этом месте
употреблено в некотором собственном смысле так, что не может быть понято
в
дурную сторону? Но при более обычном употреблении слов, чаще всего
встречающихся в речи, ни в коем случае не было бы сказано: «Не восхоти
лжи» (Прем. VII, 13), если бы не было хотения или воления злого, от
дурных
свойств которого отличается предсказанное ангелами, в словах-. «На земле
мир, в человеках благоволение» (благая воля — Ьопае уо1ипии$) (Лук. II,
14). Прибавление «благая» было бы излишним, если бы воля была только
благой. Затем, что великого сказал бы апостол в похвалу любви, когда
говорил, что она «не радуется неправде» (I Кор. XIII, б), если бы не
радовалось ей зложелательство?
669
Такое безразличное употребление упомянутых слов встречается и у светских
писателей. Знаменитый оратор Цицерон говорит, например: «Желаю,
сенаторы,
быть снисходительным»*. Так как Цицерон употребил это слово в добром
смысле, то найдется ли такой ученый педант, который стал бы утверждать,
что он должен был бы сказать «хочу», а не «желаю»? Далее, у Теренция
развратный юноша, пожираемый безумной страстью, говорит: «Ничего не
хочу,
кроме Филумены». Что это хотение было дурною страстью, достаточно ясно
показывает приводимый там же ответ слуги этого господина. Слуга говорит:
«Было бы куда лучше, если бы ты выбросил эту любовь из головы, а не
говорил о ней, отчего еще сильнее воспламеняется твоя страсть»**.
А что писатели употребляли и слово «радость» в дурную сторону,
доказательством тому служит вышеприведенный стих Вергилия, в котором в
самом сжатом виде перечислены четыре душевные волнения: Отсюда и страхи
у
них и желанья, страданья и радость.
Тот же автор в другом месте говорит: «Злая радость души»***.
Таким образом, хотят, остерегаются, радуются и добрые и дурные, или,
говоря другими словами то же самое, и добрые и дурные желают, боятся и
веселятся; но добрые — добрым образом, а дурные — дурным, смотря по
тому,
добрая или злая у людей воля. Да и само слово «печаль», взамен которого
в
душе мудрого стоики ничего не смогли придумать, нередко употребляется в
хорошем смысле, особенно у наших писателей. Апостол, например, хвалит
Коринфян
.670
за то, что они опечалились «ради Бога» (II Кор. VII, 9). Но, может быть,
кто-нибудь скажет, что апостол доволен ими за то, что печалью они
выражали
свое раскаяние, а такого рода печалью может быть только печаль
согрешивших. Действительно, апостол говорит так: «Посему, если я
опечалил
вас посланием, не жалею, хотя и пожалел было; ибо вижу, что послание то
опечалило вас, впрочем, на время. Теперь я радуюсь не потому, что вы
опечалились, но что вы опечалились к покаянию; ибо опечалились ради
Бога,
так что нисколько не понесли от нас вреда. Ибо печаль ради Бога
производит
неизменное покаяние ко спасению, а печаль мирская производит смерть. Ибо
то самое, что вы опечалились ради Бога, смотрите, какое произвело в вас
усердие» (II Кор. VII, 8—11). Стоики могут поэтому в защиту своего
мнения
ответить, что печаль представляется полезною для раскаяния во грехах, но
в
душе мудрого ее не может быть именно потому, что с ним не случается ни
греха, раскаяние в котором заставляло бы его печалиться, ни другого
какого
бы то ни было зла, испытывая или чувствуя которое он бы грустил. Об
Алкивиаде (если мне не изменяет память) рассказывают, например, что,
считая себя вполне счастливым человеком, он плакал, когда Сократ
рассуждал
и доказывал ему, что он был несчастен, потому что был глуп. Для этого
человека, таким образом, глупость была причиной полезной и желательной
печали, которая заставляет человека скорбеть, что он таков, каким не
должен быть. Но стоики говорят не о глупом, а о мудром, что он не должен
грустить.
ГЛАВА IX
Но этим философам, насколько это касается данного вопроса о волнениях
душевных, мы уже ответили в девятой книге настоящего сочинения, показав,
что они,
671
обращая внимание не столько на дела, сколько на слова, более любят
споры,
чем истину. У нас же, по нашим Писаниям и здравому учению, граждане
святого града Божия во время странствования в этой жизни, живя по Богу,
страшатся и желают, скорбят и радуются. А так как любовь их
безукоризненна, то безукоризненны у них и все эти душевные расположения.
Боятся они вечного наказания, желают вечной жизни; скорбят, потому что
стенают, «ожидая усыновления», воздыхают об «искуплении тела» своего
(Рим.
VIII, 23); радуются же в надежде, потому что «сбудется слово написанное:
«поглощена смерть победою» (I Кор. XV, 54). Так же точно боятся грешить,
желают оставаться непоколебимыми; скорбят о грехах, радуются о делах
добрых. Чтобы бояться грешить, они слышат слова: «По причине умножения
беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф. XXIV, 12). Чтобы желать
оставаться непоколебимыми, слышат изречение Писания: «Претерпевший же до
конца спасется» (Мф. X, 22). Чтобы скорбеть о грехах, слышат: «Если
говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в
нас»
(I Иоан. I, 8). Чтобы радоваться при совершении добрых дел, слышат:
«Доброхотно дающего любит Бог» (II Кор. IX, 7). Равным образом, смотря
по
нетвердости или твердости своей, они или боятся искушений, или желают
искушений; скорбят в искушениях или радуются, подвергаясь искушениям.
Чтобы бояться искушений, они слышат: «Если и впадет человек в какое
согрешение, вы, духовные, исправляйте такового в духе кротости, наблюдая
каждый за собою, чтобы не быть искушенным» (Гал. VI, 1). А чтобы желать
искушений, они слышат некоего крепкого мужа града Божия, который
говорит:
«Искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и
сердце
мое» (Пс. XXV, 2). Чтобы скорбеть в искушениях, видят Петра плачущим
(Мф.
XXVI, 75); чтобы в искушениях радоваться, слышат Иакова, который
говорит:
«С великою радостью принимайте,
672
братия мои, когда впадаете в различные искушения» (Иак. I, 2).
И эти душевные движения испытывают они не только из-за самих себя, но и
из-за тех, которым желают спасения, за которых боятся, чтобы они не
погибли, о которых скорбят, если они погибают, и радуются, если те
спасаются. Очами веры и с полным сочувствием взирают они на того
превосходного и в высшей степени твердого мужа (нам, пришедшим в Церковь
Христову из язычников, приличнее всего помнить о нем, учителе язычников
в
вере и истине), который хвалится о немощах своих (II Кор. XII, 5),
который
и более всех апостолов потрудился (I Кор. XV, 10), и очень многими
посланиями наставил не только те народы Божий, которые видел перед
собою,
но и те, которые предвидел в будущем, — взирают, говорю, на этого мужа,
борца Христова, от Него научившегося (Гал. 1, 19), Им помазанного, с Ним
распяв-шегося (Гал. II, 19), в Нем прославившегося на театральных
подмостках нашего мира, для которого он сделался зрелищем и ангелам, и
человекам (I Кор. IV, 9), законным образом состязающегося и стремящегося
вперед «к почести вышнего звания» (Филип. III, 14); (учащего) радоваться
с
радующимися и плакать с плачущими (Рим. XIII, 15), имеющего «отвне —
нападения, внутри — страхи» (II Кор. VII, 5); имеющего «желание
разрешиться и быть со Христом» (Филип. I, 23); желающего видеть римлян,
«чтобы иметь некий плод» и у них, «как и у прочих народов» (Рим. I, 13);
ревнующего о Коринфянах, и вследствие этой ревности боящегося, чтобы умы
их не были посредством обольщения отвращены от чистоты Христовой (И Кор.
XI, 2, 3); имеющего великую скорбь и непрестанную болезнь сердца об
израильтянах (Рим. IX, 2), «ибо, не разумея праведности Божией и
усиливаясь поставить собственную праведность, они не покорились
праведности Божией» (Рим. X, 3); извещающего не только о скорби, но и о
плаче своем о
673
некоторых, «которые согрешили прежде и не покаялись» (II Кор. XII, 21).
Если эти движения, эти чувства, проистекающие из расположения к добру,
но
без святой любви, должны быть признаны пороками, то мы дозволяем
называть
добродетелями действительные пороки. Но когда эти душевные расположения
имеют правильное направление, коль скоро они обращаются к тому, к чему
следует, то кто тогда осмелится назвать их болезнями или порочными
страстями? Поэтому и сам Господь, благоволивший проводить человеческую
жизнь в образе раба, но не имевший совершенно никакого греха, имел эти
расположения в тех случаях, в каких полагал должным их иметь. И не было
ложным человеческое чувство в Том, в Ком были истинное тело человека и
истинная человеческая душа. Итак, говорится отнюдь не ложно, когда
рассказывается в Евангелии Его, что Он с гневом скорбел об окаменении
сердец иудеев (Марк. III, 5); что говорил. «Радуюсь за вас, что Меня не
было там, дабы вы уверовали» (Иоан. XI, 15); что, приступая к
воскрешению
Лазаря, проливал слезы (Иоан. XI 35), что возжелал с учениками своими
есть
пасху (Лук. XXII, 15); что, когда приближалось страдание, скорбела душа
Его (Мф. XXVI, 38). И Он в целях известного домостроительства воспринял
эти движения человеческою душой, когда восхотел, так же, как сделался
человеком, Когда восхотел. Поэтому нужно признаться, что хотя бы эти
расположения у нас были и безукоризненны и являлись по Богу, но все же
они
— расположения этой жизни, а не той, наступления которой мы ожидаем в
будущем, и что мы часто уступаем им даже против своей воли. Они зависят
в
нас от немощи человеческой, а не так, как в Господе Иисусе, самая немощь
Которого была в Его власти. Но пока мы несем немощь этой жизни, мы живем
не как следует даже тогда, когда не имеем их вовсе. Апостол порицал и
осуждал некоторых, которых называл не имеющими расположения (Рим. I,
31).
22
674
Жалуется на таких и священный псалом, говоря: «Ждал сострадания, но нет
его, — утешителей, но не нахожу» (Пс. ЬХУШ, 21). Ибо достигнуть, пока мы
находимся в настоящей бедственной жизни, такого состояния, чтобы вовсе
не
чувствовать скорби, даже по мнению одного из светских писателей, можно
только ценою сильного душевного ожесточения и оцепенелости телесной*.
Поэтому так называемая по-гречески агохЭеих или, если можно ее так
назвать
по-латыни, 1траз51ЪШ1а5 (бесстрастие), коль скоро под нею понимается
жизнь
(а под нею разумеется состояние душевное, а не телесное), чуждая таких
расположений, которые появляются вопреки разуму и возмущают ум, вещь
действительно хорошая и в высшей степени желательная; но и она не есть
удел настоящей жизни. «Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех
путях
своих» (I Иак. I, 8), — это голос не каких-нибудь людей, но людей в
высшей
степени благочестивых и весьма праведных и святых. Эта араде!а будет
тогда, когда в человеке не будет никакого греха. В настоящее же время
жизнь уже достаточно хороша, если в ней нет преступлений; воображающий
же,
что он живет без греха, не к тому ведет дело, чтобы не иметь греха, а к
тому, чтобы не получить прощения. Далее, если под ссгахбеш понимать
такое
состояние, которое исключает решительно всякое движение чувства, то кто
не
признает эту оцепенелость худшей всяких пороков? Можно не без основания
утверждать, что полное блаженство не будет соединяться с тревогами
страха
и с какою бы то ни было печалью; но кто кроме во всех отношениях
удалившегося от истины станет утверждать, что там не будет любви и
радости? Если же под нею разумеется состояние, которого не пугает
никакой
страх и не сокрушает никакая скорбь, то его следует избегать в этой
жизни,
если мы хотим жить
675
правильно, т. е. по Богу; а в той блаженной жизни, которая, по
обетованию,
имеет быть вечной, его действительно следует ожидать.
Тот страх, о котором говорит апостол Иоанн: «В любви нет страха, но
совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение;
боящийся несовершенен в любви» (I Иоан. IV, 18), не есть страх
однородный
с тем, которым боялся апостол Павел, чтобы коринфяне не обольстились
змеиной хитростью (II Кор. XI, 3). Последний страх имеет и любовь, даже
одна только любовь и имеет его; первый же страх такого рода, что его нет
в
любви. О нем и апостол Павел говорит: «Вы не приняли духа рабства, чтобы
опять жить в страхе» (Рим. VIII, 15). А тот страх, чистый и «пребывающий
вовек» (Пс. XVIII, 10), если будет он и в будущем веке (ибо как иначе
разуметь пребывание его вовек?), то он не есть страх, путающий злом,
которое может случиться, а страх, удерживающий в добре, которое не может
быть оставлено. Там, где есть неизменная любовь к благу достигнутому,
там
существует страх, если можно так выразиться, свободный от опасения зла.
Именем чистого страха названа, несомненно, та воля, по которой мы, узнав
грех, будем естественно остерегаться греха, не вследствие опасения за
свою
слабость, которая могла бы расположить к греху, а по чистоте любви. Или,
если в том вполне безмятежном наслаждении непрерывным счастьем и
радостями
не будет иметь места решительно никакого рода страх, то сказанное:
«Страх
Господень чист, пребывает вовек», сказано в том же смысле, что и слова:
«Терпение убогих не погибнет до конца». Само терпение, конечно, не будет
вечным, потому что оно необходимо лишь там, где существует зло, которое
нужно переносить; но вечно будет то, что терпением достигается.
Возможно,
что и чистый страх назван пребывающим вовек потому, что пребудет вовек
то,
к чему этот страх приводит.
676
Если это так, то, поскольку правильной жизнью должна почитаться такая,
которая должна привести к жизни блаженной, то жизнь правильная имеет
упомянутые расположения правильные, а превратная — превратные. Жизнь же
блаженная, она же и вечная, будет иметь и любовь, и радость не только
правильные, но и непременные; страха же и скорби не будет иметь вообще.
Отсюда так или иначе видно, каковы должны быть во время этого странствия
граждане града Божия, живущие по духу, а не по плоти, т. е. по Богу, а
не
по человеку, и какими они будут в том бессмертии, к которому стремятся.
Град же (земной), т. е. общество нечестивых, живущее не по Богу, а по
человеку как в почитании божества ложного, так и в пренебрежении
Божеством
истинным, следующее учениям людей или демонов, мучится этими
извращенными
расположениями, как болезнями и волнениями. И если есть в нем иные
граждане, которые представляются сдерживающими в себе эти движения и как
бы обуздывающими их, то они до такой степени горды и надменны в своем
нечестии, что от этого у них настолько же увеличивается опухоль,
насколько
уменьшается ее болезненность. А если некоторые из тщеславия, тем более
зверского, чем более редкого, закалили себя в этом до такой степени, что
делаются уже недоступными никаким движениям и возбуждениям чувства,
ничем
не трогаются, ни перед чем не склоняются, то они скорее теряют всякую
человечность, чем достигают истинного спокойствия. Ибо не потому
что-нибудь правильно, что оно затвердело, и не потому что-нибудь
здорово,
что оно бесчувственно.
ГЛАВАХ
Но не без основания спрашивают: имел ли первый человек, или имели ли
первые люди (ибо был супружеский союз двоих) до греха в душевном теле
такие
677
движения, которых мы не будем иметь по очищении от всякого греха в теле
духовном? Ведь если они их имели, то каким образом они были блаженными в
том достопамятном месте блаженства, т. е. в раю? Кто в самом деле может
быть назван безусловно блаженным, если он подвергается страху или
скорбям?
Но чего могли бояться, о чем могли скорбеть эти первые люди при таком
изобилии благ, когда им не угрожала ни смерть, ни какая-либо болезнь;
когда не было недостатка ни в чем, что удовлетворяло бы доброе хотение,
и
не оказывалось ничего, что неприятно поражало бы тело или душу человека,
живущего счастливо? Существовала безмятежная любовь к Богу и взаимная
любовь супругов, живших в верном и искреннем сообществе, а вследствие
этой
любви была у них великая радость, так как предмет любви не переставал
быть
и предметом наслаждения. Уклонение от греха было спокойным, и пока оно
существовало, решительно неоткуда было взяться никакому злу, которое бы
их
огорчило. Или, может быть, появлялось у них желание вкусить с
запрещенного
дерева, но они боялись умереть, и, таким образом, желание и страх уже и
тогда волновал этих людей? Нет, мы не думаем, чтобы это могло быть там,
где не было решительно никакого греха. Ибо вовсе не безгрешно то, что
запрещает закон Божий: желать и воздерживаться от желания из страха
наказания, а не по любви к правде. Нет, говорю, невозможно, чтобы прежде
всякого греха там был уже такой грех, и чтобы люди допустили в себе по
отношению к дереву то, о чем в отношении к женщине Господь говорит:
«Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с
нею
в сердце своем» (Мф. V, 28).
Итак, как были счастливы первые люди, как не подвергались они никаким
душевным волнениям и не терпели никаких телесных невзгод, так счастливо
было бы и все человеческое сообщество, если бы они сами не совершили
зла,
распространив его и на своих потомков,
678
и если бы никто из их поколения не сделал непавды, подвергшейся
осуждению.
И счастье это продолжилось бы до тех пор, пока не исполнилось бы через
известное благословение, в котором сказано: «Плодитесь и размножайтесь»
(Быт. I, 28), число предопределенных святых. Тогда было бы дано уже
другое
высшее счастье, которое дано блаженнейшим ангелам. Тогда существовала бы
уже несомненная уверенность, что никто не согрешит и никто не умрет; и
жизнь святых, без испытания какого бы то ни было труда, скорби, смерти,
была бы такою, какою будет, после перенесения всего этого в тленных
телах,
по воскресении мертвых.
ГЛАВА XI
Но поелику Бог все знал наперед, а потому не мог не знать и того, что
человек согрешит, то мы должны представлять себе святой град
соответственно тому, как Он его предвидел и предопределил, а не
соответственно тому, что не могло быть доступно нашему познанию,
поскольку
в планы Господа не входило. Ибо человек не мог своим грехом расстроить
божественный совет так, чтобы принудить Бога изменить Его
предопределение,
потому что Бог предвидением своим предварил и то и другое: т. е. в
предвидении Его было и то, что человек, которого Он сотворил добрым,
сделается злым, и то, что и в этом случае он Сам сделает доброго
относительно человека. Хотя и говорится, что Бог изменяет свои решения
(Быт. VI, 6), почему в священном Писании встречается даже образное
выражение, что Бог раскаялся (I Цар. XV, 11), — говорится сообразно с
тем,
на что надеялся человек или что вытекало из порядка естественных причин,
но не применительно к тому, что Всемогущий знал наперед, что Он это
сделает. Итак, Бог, как говорит Писание, сотворил человека правым,
679
и, следовательно, с доброю волей. Он не был бы правым, если бы не имел
доброй воли Поэтому добрая воля есть дело Божие, и именно с нею сотворил
Бог человека Первая же злая воля, предшествовавшая в человеке всем злым
делам, была скорее отпадением от дела Божия к своим делам, чем
каким-нибудь делом. Потому эти дела и злые, что творятся не по Богу; так
что для этих дел, как бы для некоторых плодов, деревом своего рода была
сама воля или сам человек, насколько он имел злую волю.
Далее, хотя злая воля не есть воля, соответствующая природе, но —
противоречащая природе, потому что она есть порок, однако она — той же
природы, что и порок, который мог быть только в природе; но — в природе
той, которую Творец сотворил из ничего, а не в той, которую родил из
Себя
самого, как родил Слово, Которым создано все. Ибо хотя Бог образовал
человека из праха земного, но сама земля и всякая земная материя
получили
бытие из ничего; и из ничего же созданную душу дал Бог телу, когда был
создан человек. Поэтому-то добро превосходит зло до такой степени, что,
хотя зло и допускается для доказательства, что предусмотрительнейшая
правда Божия может пользоваться и самим злом для добра; однако добро
может
существовать и без зла, как существует сам Бог, истинный и высочайший,
как
существует над этим мрачным воздухом всякая видимая и невидимая небесная
тварь; но зло без добра существовать не может, потому что природы, в
которых оно существует, насколько они — природы, суть природы добрые. И
истребляется зло не через уничтожение какой-либо привходящей природы или
известной ее части, а через оздоровление и исправление природы
испорченной
и извращенной. Итак, произвол воли тогда поистине свободен, когда не
служит порокам и грехам Таким он был дан от Бога, и, потерянный
вследствие
от него же зависевшего повреждения, может быть
680
восстановлен только Тем, Кем мог быть дан. Поэтому Истина говорит: «Если
Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Иоан. VIII, 36). Это то
же, как если бы Он сказал: «Если Сын исцелит вас, то истинно здоровы
будете». Он Освободитель от того, от чего и Спаситель,
Итак, человек жил по Богу в раю телесном и, вместе с тем, духовном. Это
не
был только рай телесный ради телесных же благ, но был также и раем
духовным для ума; не был он только и раем духовным, которым бы человек
наслаждался посредством внутренних чувств, не будучи в то же время и
раем
телесным, доступным чувствам внешним. Он был тем и другим для того и
другого. Но вот оный ангел, гордый, а потому и завистливый, вследствие
той
же самой гордости отвратившийся от Бога и обратившийся к самому себе, из
желания по некоторой своего рода тиранической надменности иметь скорее у
себя подданных, чем быть подданным самому, ниспал из духовного рая (о
падении его и его союзников, сделавшихся из ангелов Божиих его ангелами,
я, насколько мог, достаточно сказал в одиннадцатой и двенадцатой книгах
этого сочинения). Стараясь со злоумышленной хитростью неприметно
подействовать на чувства человека, которому, как продолжавшему стоять,
он,
как павший, завидовал, он в телесном раю, где вместе с двумя людьми
проживали и прочие подчиненные им и безвредные земные животные, избрал
змея, животное скользкое и весьма подвижное, соответствующее его
замыслу,
— избрал, чтобы вести через него речь. Подчинив его ангельским действием
и
превосходством природы, но с лукавством духа, и, пользуясь им как
орудием,
он завел хитрый разговор с женщиной, т. е. начал с низшей части
человеческого союза, чтобы постепенно перейти к целому. Он не считал
мужа
легковерным и потому полагал, что его можно уловить не введением его в
681
заблуждение, а тем, что тот сделает уступку заблуждению чужому.
Ведь не по заблуждению сочувствовал, а по условиям, в каких находился,
уступил заблуждающемуся народу Аарон, когда сотворил идола (Исх XXXII,
4);
невероятно, чтобы и Соломон настолько заблуждался, что действительно
считал нужным поклоняться идолам, но был вовлечен в это святотатство
женскими ласками (III Цар. XI, 4). Также точно нужно думать, что и оный
муж, чтобы нарушить закон Божий, последовал своей жене, — последовал
один
другой, человек человеку, супруг супруге, — не потому, чтобы введенный в
обман поверил ей, как бы говорящей истину, а потому, что покорился ей
ради
супружеской связи. Ибо не напрасно апостол сказал: «Не Адам прельщен, но
жена, прельстившись, впала в преступление» (I Тим. II, 14). Это значит,
что она приняла за истину то, что говорил ей змей, а он (Адам) не
захотел
отделиться от нее даже в грехе. От этого он не сделался менее виновным;
напротив, он согрешил сознательно и рассудительно. Поэтому апостол и
говорит «не прельстился», а не «не согрешил». То же самое он дает
понять,
говоря: «Одним человеком грех вошел в мир», и, несколько далее, замечает
яснее: «Подобно преступлению Адама» (Рим. V, 12, 14). Под обольщенными
он
разумеет тех, которые делают такое, что не считают грехом; а Адам знал,
что делал. Иначе каким бы образом было истинно, что «не Адам прельщен»?
Но, не испытав божественной строгости, он мог обмануться в том
отношении,
что мог счесть это преступление извинительным. Поэтому хотя он и не
прельстился тем, чем прельстилась жена, но обманулся относительно того,
как будут приняты слова, которые он впоследствии сказал: «Жена, которую
Ты
мне дал, она дала мне от дерева, и я ел» (Быт. III, 15). Но чего же
более?
Пусть не оба они были обольщены, но оба были уловлены грехом и
запутались
в тенетах дьявольских.
682
ГЛАВА XII
Может возникнуть вопрос: почему человеческая природа не изменяется таким
же образом от других грехов, как изменилась она от преступления заповеди
первыми двумя людьми, причем изменилась настолько сильно, что это
привело
даже к смерти, тогда как нынче мы видим, что совершаются и куда более
тяжкие прегрешения? На это следует ответить, что нельзя считать
упомянутое
преступление легким на том только основании, что оно было связано с
пищей,
причем не дурной и не вредной (ибо, конечно, Бог не насадил в раю ничего
дурного или вредного), а только с запрещенной. Но суть заповеди —
повиновение, добродетель же повиновения в разумной твари есть некоторым
образом мать и хранительница всех добродетелей. Ибо эта тварь создана
так,
что для нее полезно быть подчиненной, и, напротив, гибельно творить волю
свою, а не Того, Кем она создана. Заповедь о невкушении определенного
рода
пищи в месте, изобиловавшем всякою пищей, была легка для исполнения, тем
более что еще не было наказания за неповиновение и потому вожделение не
противодействовало воле, и именно поэтому нарушение ее было величайшей
несправедливостью.
ГЛАВА XIII
Но начали они быть злыми втайне, чтобы затем уже впасть в неповиновение
открыто. Не дошли бы они до злого дела, если бы этому не предшествовала
злая воля. Начало же злой воли — гордость. А что такое гордость, как не
стремление к превратному возвышению? Превратное же возвышение состоит в
том, что душа, оставив Начало, к которому должна прилепляться, пытается
стать таким началом для себя сама. Это бывает, когда она начинает
чрезмерно нравитьс
683
самой себе, уклоняясь от своего Блага, Которое ей должно нравиться
больше,
чем она сама. Уклонение же это — уклонение добровольное. Останься ее
воля
твердою в любви к высочайшему и неизменному Благу, от Которого она
получила просвещение, чтобы видеть, и Которым согревалась, чтобы любить,
—
она не отвратилась бы от Него, чтобы любоваться собою, омрачаться и
остывать. Жена бы тогда не поверила змею, а Адам не предпочел бы
предложение жены воле Божией. Итак, это злое дело было совершено такими,
которые уже были злы. Не был бы плод злым, если бы не был от злого
дерева,
а дерево могло стать злым только вопреки природе; противен же природе
только порок воли. Но быть поврежденною пороком могла только такая
природа, которая создана из «ничто». То, что делает ее природой, она
получила от Бога, то же, что она уклонилась от того, что она есть,
следует
из того, что она создана из «ничто». Впрочем, человек не уклоняется
настолько, чтобы впасть в полное ничтожество, но, уклоняясь к себе,
умаляется сравнительно с тем, каким он был, когда прилеплялся к Тому,
Кто
есть высшее и истинное бытие.Итак, оставить Бога и уклониться к себе еще
не значит обратиться в ничто, но — приблизиться к ничтожеству. Хорошо
иметь в сердце любовь, но не к самому себе, что является верным
признаком
гордости, а к Господу, что есть признак повиновения, принадлежащего
только
смиренным. Есть в смирении нечто такое, что удивительным образом
возвышает
сердце, и есть нечто в гордыне, что сердце принижает. Таким образом,
смирение возвышает, а превозношение — тянет вниз, ибо смирение делает
покорным высшему, т. е. Богу, а превозношение, отпадая от вышины,
принижает. Поэтому в настоящее время в граде Божием и граду Божию,
странствующему в этом мире, прежде всего рекомендуется и особенно
прославляется в лице их Царя, Который есть
684
Христос, смирение; противоположный же этой добродетели порок гордыни, по
учению Писания, господствует в противнике его, дьяволе. В этом и
заключается величайшее различие тех двух градов, о которых мы говорим.
Один из них — общество благочестивых, другой — нечестивых, тот и другой
с
соответствующими ангелами; и в первом главенствует любовь к Богу, а во
втором — любовь к самому себе. Итак, явным грехом, состоявшим в
совершении
того, что Бог запрс I, • I делать, дьявол не смог бы обольстить
человека,
если бы не овладело уже человеком довольство собою. Потому-то и
понравилось ему услышанное: «Будете как боги» (Быт. III, 5). Гораздо бы
вернее они были таковыми, если бы прилеплялись к высочайшему и истинному
Началу своею покорностью, а не обратились в своей гордыне к самим себе,
к
своему началу. Ибо боги сотворенные суть боги не через самих себя, но —
вследствие общения с Богом истинным. Желать же большего — значит
умаляться. Итак, это зло, которое, — когда в самодовольстве своем
человек
возомнил себя своим же собственным светом, отвратившись от того Света,
благодаря Которому светил и сам, — это, говорю, зло предшествовало
втайне,
чтобы за ним последовало уже другое зло, явное. Ибо истинно сказано, что
прежде сокрушения возносится сердце и прежде славы смиряется (Прем. XVI,
18). Несомненно, что явному крушению предшествует крушение тайное, хотя
таковым и не всегда считается. Кто, в самом деле, посчитает
превозношение
крушением, хотя в нем уже заключено падение превозносящегося? Но всякому
видно то крушение, при котором совершается очевидное нарушение заповеди.
Поэтому Бог и запретил такое, что, будучи совершено, не могло быть
оправдано никаким надуманным основанием. Я даже полагаю, что гордым
полезно впадать в какой-нибудь явный грех, чтобы это приуменьшало их
самодовольство. Для Петра было спасительнее его недовольство
685
самим собой, когда он плакал, чем удовлетворенность, когда он много о
себе
воображал (Мф. XXVI, 33 и 75). О том же говорится и в псалме: «Исполни
лица их бесчестием, чтобы, они взыскали имя Твое, Господи!» (Пс. ЬХХХП,
17), т. е., чтобы взыскуя имя Твое, нашли удовольствие в Тебе те,
которые,
взыскуя свое имя, находили удовольствие в самих себе.
ГЛАВА XIV
Но гораздо хуже и достойнее осуждения та гордость, которая и в явных
грехах ищет себе оправдания. Так вели себя и те первые люди, когда она
говорила: «Змей обольстил меня, и я ела», а он вторил ей: «Жена, которую
Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел» (Быт. III, 13,12). Разве это
были просьбы о помиловании, мольбы об исцелении? Хотя они и не отрицали,
подобно Каину, того, что совершили, однако из гордости старались
взвалить
свою вину на другого. Но там, где очевидно нарушение божественной
заповеди, там пристало обвинение, а не и шинение. Что из того, что жена
последовала совету змея, а муж уступил жене? Неужто поверить или
уступить
кому бы то ни было можно было наперекор велению Бога?
ГЛАВА XV
Итак, человек пренебрег повелением Бога, Который створил его по образу
Своему, поставил над всеми животными, поселил в раю, доставил обилие
всего, необходимого для счастья, не обременил множеством трудных для
исполнения заповедей, но для того, чтобы оказать содействие
спасительному
повиновению, дал только одну, короткую и легкую, напоминавшую о том, что
Он — Господь всякой твари, которой полезна добровольная покорность. За
этим
686
последовало справедливое осуждение, по которому человек, который мог в
случае соблюдения заповеди и по плоти стать духовным, сделался плотским
и
по уму. Возлюбивший в гордыне своей самого себя, он и был правдою Божией
предоставлен самому себе, но предоставлен так, что, разноглася с самим
собой, вместо желанной свободы подвергся жестокому и жалкому рабству под
властью того, кому посочувствовал своим грехом; умерший духом по воле
должен был умереть и телом по неволе; пренебрегший жизнью вечною был
осужден на вечную смерть, когда бы не спасала его от нее благодать.
Кто считает такое осуждение чрезмерным, тот, видимо, не может понять,
сколько нечестия было там, где было так легко не грешить. Как
справедливо
восхваляется великая покорность Авраама, ибо велено было ему необычайно
трудное для исполнения дело — убийство сына, так и в раю неповиновение
было тем большим, чем наилегчайшим делом было исполнение заповеданного.
И
как повиновение второго Человека тем достохвальнее, что Он был
«послушным
даже до смерти» (Филип. II, 8), так и неповиновение первого человека тем
гнуснее, что он сделался непослушным даже до смерти. Когда назначено
тяжкое наказание за неповиновение, а дано повеление исполнить дело
легкое,
то где еще с такою силой может проявиться вся сила зла, как не в такого
рода неповиновении?
Наконец, в самом наказании за этот грех, какое возмездие получило
неповиновение, как не неповиновение же? Ибо в чем состоит несчастье
человека, как не в Неповиновении ему его же самого, из-за которого он не
хочет того, что может, и хочет того, чего не может? Хотя и в раю он не
мог
всего, но, однако же, хотел того, что мог, и потому имел все, что хотел.
Теперь же, как это видим мы сами и как свидетельствует о том же Писание,
«человек подобен дуновению» (Пс. СХЫП, 4). Кто может перечислить,
сколько
687
невозможного он желает, в то время как ему не повинуется не только душа
его, но и плоть? Против воли его и душа его волнуется постоянно, и плоть
скорбит и умирает; терпим мы и немало другого, чего никогда не терпели
бы
против воли, если бы природа наша могла этой воле подчиняться. Но,
говорят, сама-де плоть терпит нечто такое, что не дозволяет ей
покоряться.
Не все ли равно, как это и почему, коль скоро, будучи подчиненными Богу,
мы сами не захотели Ему служить, и наша плоть, бывшая нам подчиненной,
отказываясь служить, стала нам в тягость; хотя мы, не служа Богу, стали
в
тягость себе, а не Ему. Он ведь не нуждается в нашем служении, как сами
мы
нуждаемся в служении нам нашего тела.
Впрочем, и так называемые скорби плоти суть скорби души в плоти и от
плоти. Разве плоть сама по себе скорбит или желает? Когда говорят, что
плоть скорбит или желает, то имеется в виду или сам человек в целом, или
какая-либо часть его души, на которую оказывают воздействие плотские
чувства. Скорбь плоти — это неприятные ощущения в душе от плоти, скорбь
же
души, называемая также печалью, — отвращение от того, что случается с
нами
вопреки нашей воле. Между тем, печали часто предшествует страх, который
и
сам бывает только в душе, а не в плоти. Скорби же плотской не
предшествует
некий плотский страх, который бы ощущался в самой плоти до скорби. Но
удовольствиям, однако, предшествуют своего рода требования, ощущаемые в
плоти как некие ее желания, например: голод, жажда, похоть, хотя,
впрочем,
похоть — общее название всех страстных желаний. Ибо и сам гнев, по
определению древних*, есть похоть мщения. Правда, порою человек
гневается
и в таких случаях, когда мщение не имеет никакого смысла, например,
гневается на плохо пишущее перо, ломая его от досады. Но и в этом
688
видна похоть мщения, хотя и до крайности неразумная. Итак, есть похоть
мщения, называемая гневом; есть похоть к деньгам, называемая жадностью;
есть похоть любой ценой настоять на своем, называемая упрямством; есть
похоть к самопревозношению, называемая хвастовством. Вообще есть много
разных похотей, не все из которых даже имеют свое название. Как,
например,
назвать похоть к господствованию, о необычайной силе которой в душах
тиранов свидетельствуют многочисленные гражданские войны?
ГЛАВА XVI
Но хотя похотей великое множество, однако, когда говорят просто
«похоть»,
не прибавляя, похоть чего, уму представляется обыкновенно срамная похоть
плоти. Похоть эта овладевает всем телом, причем не только внешне, но и
внутренне, и приводит в волнение всего человека, примешивая к плотскому
влечению и расположение души; наслаждение же от нее — наибольшее из всех
плотских наслаждений, отчего при достижении его теряется всякая
проницательность и бдительность мысли. Кто из любителей мудрости и
святых
радостей, проводящий жизнь свою в супружестве и желающий следовать
словам
апостола, поучавшего: «Чтобы каждый из вас умел соблюдать свой сосуд в
святости и чести, а не в страсти похотения, как и язычники, не знающие
Бога» (I Фес. IV, 4, 5), не согласился бы, чтобы деторождение не
сопровождалось подобной похотью, и исполнение долга продолжения рода
целиком подчинялось требованию воли, а не возбуждалось огнем похоти? Но
и
сами любители этого наслаждения не возбуждаются к нему исключительно
своею
волей. То побуждение приходит не ко времени, когда о нем никто не
просит,
а бывает, что душа горит, а тело остается холодным.
689
Выходит, что похоть не желает покоряться не только воле деторождения, но
и
самому сладострастию; сопротивляясь во всем обуздывающему ее уму, она
порою сопротивляется и самой себе, возбуждая душу, но не возбуждая тело.
ГЛАВА XVII
Справедливо, что эта похоть — предмет наибольшего стыда, и сами те
члены,
которые она приводит или не приводит в движение, называются срамными. Но
такими они не были до грехопадения, ибо написано: «И были оба наги и не
стыдились» (Быт. II, 25). Это не потому, что им не была известна их
нагота, а потому, что нагота еще не была гнусной. Похоть еще не
приводила
в движение известные члены вопреки воле, плоть еще не явила своего
неповиновения. Не слепыми были созданы люди, как думает порою
невежественная чернь: они видели животных, которым давали имена, а о ней
сказано: «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи» (Быт. III, 6).
Открыты были их глаза, но при этом не видели, т. е. не обращали внимания
на то, что если члены их не противятся их воле, то этим они обязаны
облекающей их благодати. Как только эта благодать удалилась от них,
сразу
же в членах обнаружилось некое как бы самостоятельное движение,
привлекшее, благодаря их наготе, внимание, и заставившее устыдиться.
Поэтому-то после того, как они явно преступили заповедь Божию, о них
написано: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и
сшили
смоковные листья, и сделали себе опоясание» (Быт. III, 7). Открылись
глаза
их не для того, чтобы видеть (они и прежде видели), а для того, чтобы
понять различие между добром, которого они лишились, и злом, в которое
впали. Поэтому и само то дерево было названо деревом познания добра и
зла.
Когда испытана тягость болезни, яснее становится приятность здоровья.
690
Итак, «узнали они, что наги»; т. е. они были обнажены лишением той
благодати, благодаря которой нагота их тел не приводила их в смущение
никаким греховным законом, противоборствующим их уму. Таким образом, они
узнали то, каким бы счастьем было для них этого не знать, если бы,
повинуясь Богу, они не совершили такое, что заставило их убедиться на
деле, сколь вредны неверность и неповиновение. Затем, приведенные в
смущение неповиновением своей плоти, они «сшили смоковные листья, и
сделали себе опоясание (сатре5г.па)», т. е. подпоясание (зиссшсюпа)
детородных частей. Иные переводчики использовали именно слово зиссшсюпа.
Впрочем, и сатрезгпа, хотя и латинское слово, но произведено оно от
термина «на поле» (т сатро): когда юноши на специальном поле упражнялись
в
разного рода играх нагими, они покрывали повязками срамные члены, почему
и
повязанных таким образом простой народ называет сатрезггаП Итак, что
против неповиновавшейся воли возбудила отказавшаяся повиноваться ей
похоть, то стыдливо прикрыла скромность. Поэтому у всех, даже у самых
варварских народов, принято покрывать срамные части. Говорят, что и в
мрачных пустынях Индии, где некоторые из индийцев предаются философским
занятиям нагими (почему и называются гимнософистами), принято покрывать
детородные члены, хотя все прочие части тела остаются обнаженными.
ГЛАВА XVIII
Само то, что совершается с такою похотью, ищет прикрытия не только
тогда,
когда речь идет о каком-либо растлении, каковое преследуется
человеческим
судом, но и в случае общения с публичными женщинами, которое земным
градом
дозволяется. По требованию естественной стыдливости для самих публичных
домов
691
существует старательно охраняемая тайна: распутству легче избавиться от
уз
запрещения, чем бесстыдству сбросить покровы со своего безобразия. И это
безобразие считают таковым сами безобразники: хотя они и любят его, но
выставлять напоказ не смеют. Но даже и само супружеское совокупление,
долженствующее быть по всем законам ради деторождения, при всей своей
честности требует для себя удаленного от свидетелей ложа. Разве не
высылает оно за двери всех слуг, всех родственников и вообще всех, кого
в
другое время всегда рады видеть супруги? Справедливо сказал один из
величайших представителей римского красноречия*, что все, что делается
хорошо, хочет, чтобы его видели и о нем знали, а это, даже и совершаемое
по закону, стыдится, чтобы его видели. В самом деле, кто не знает, что
нужно делать супругам, чтобы у них рождались дети? Ведь для этого-то
столь
торжественно и заключаются браки. А между тем, при зачатии детей не
дозволяется присутствовать и самим детям, родившимся прежде. Это дело
законное, и о нем знает общественное мнение, однако же оно избегает
сторонних глаз. Почему это так, как не потому, что приличное по природе
сопровождается постыдным по греху.
ГЛАВА XIX
Поэтому и те философы, которые более всех приблизились к истине",
признавали, что гнев и похоть — порождения низшей части души, ибо
движения, вызываемые ими, бурны и беспорядочны даже в тех случаях, когда
они допускаются мудростью; а потому они особенно нуждаются в руководстве
ума.
692
Эту третью часть души* они представляют главенствующей над всеми
остальными, и если остальные готовы ей подчиняться, то в человеке царит
справедливость. И эти-то (низшие) части, которые признаются испорченными
даже в человеке мудром и воздержанном, так что его ум должен постоянно
усмирять их, обуздывать и отвлекать от того, к чему направлены их
неправильные движения, обращая их к тому, что дозволено законом
мудрости:
гнев, например, к применению законного наказания, похоть — к обязанности
продолжения рода, — эти, говорю, части не были испорченными в раю до
греха. В них не проявлялись движения к чему бы то ни было вопреки
справедливой воле, и, следовательно, они без труда удерживались в своих
границах правящею уздою разума. Ибо теперешние их движения, кои живущие
справедливо и благочестиво умеряют то с большей, то с меньшей легкостью,
но не иначе, как сдерживая и обуздывая, не есть признак их здорового
природного состояния, но — расслабления вследствие повреждения.
А то, что проявления гнева и других душевных движений стыдливость не
скрывает так, как проявления похоти в детородных членах, то единственная
причина этого заключается в том, что во всех прочих случаях органы тела
приводятся в движение не самими страстями, а сочувствующей им волей.
Произнесший в гневе бранное слово или даже ударивший кого-нибудь не смог
бы совершить этого, если бы его воля не привела в движение язык или
руку,
которыми она движет, когда пожелает, и безо всякого гнева, в то время
как
над детородными частями тела похоть усвоила себе такие права, что без
нее
они приходить в движение не могут. Это-то и составляет предмет стыда:
человек охотнее снесет присутствие целой толпы, когда несправедливо
гневается, чем присутствие хотя бы одного свидетеля при его законном
совокуплении с женой.
' Т. е. ум.
693
ГЛАВА XX
Этого не могли понять т. н. собачьи философы, киники, когда вопреки
человеческой стыдливости проводили поистине собачью, т. е. нечистую и
бесстыдную мысль, что, дескать, раз законно то, что делается с женою, то
и
не стыдно делать это открыто, и не следует-де уклоняться от этого ни на
улице, ни в любом общественном месте. Но естественный стыд победил мрак
этого заблуждения. Впрочем, рассказывают, что тщеславный Диоген некогда
сделал это, полагая, что секта его станет более знаменитой, если в
памяти
людей запечатлеется это бесстыдство. Но последующие киники отказались от
этого. Стыд оказался сильнее, и мне даже кажется, что не делал этого и
Диоген, а только лишь имитировал некие движения, чтобы стоявшие рядом
люди, которые не могли видеть то, что скрывает его плащ, думали, что он
совокупляется; ибо если этого не постыдился он сам, то, несомненно,
постыдилась его похоть. Есть и сейчас еще философы-киники. Это те,
которые
не только одеваются в греческие плащи, но еще и ходят с дубинами. Но
диогеновского срама никто из них повторить не смеет. А если бы кто и
осмелился, то, уверен, утонул бы, заплеванный. Человеческая природа
стыдится этой похоти, и справедливо стыдится. Ее неповиновение вырвало
ее
из-под власти воли, достаточно показывая этим, какое возмездие получило
известное неповиновение человека. Возмездие это должно было обнаружиться
в
первую очередь в тех частях, которые непосредственно связаны с рождением
природы, изменившейся к худшему вследствие первого греха. От уз этого
греха не освобождается никто, за исключением отдельных лиц, очищенных
благодатью Божией.
694
Итак, нам не следует думать, будто бы благословение Господне: «Плодитесь
и
размножайтесь, и наполняйте землю» (Быт. I, 28) жившие в раю супруги
должны были исполнять посредством этой похоти, устыдившись которой они
скрыли известные члены. После греха появилась эта похоть, после греха
была
утрачена власть над членами тела. Благословение же дано было до греха,
чем
было показано, что рождение детей относится к чести брака, а не к
наказанию за грех. Но в наше время люди, не имея правильного
представления
о блаженном состоянии в раю, не представляют себе, как можно рождать
детей
иначе, чем как они это знают по опыту, т. е. посредством похоти, которой
стыдится и самый честный брак. Одни из них вовсе не принимают во
внимание
свидетельства Писания, другие, хотя и принимают, но в отношении
плотского
плодородия понимают их неправильно. Это потому, что и относительно души
говорится нечто подобное, так что в следующих затем словах книги Бытия
«И
наполняйте землю, и обладайте ею» они разумеют под землею плоть, которую
наполняет душа своим присутствием и над которой она господствует, если
укрепляется в добродетели. Плотские же дети (говорят они) без похоти не
могли рождаться и в то время, да и не рождались, ибо первые люди
совокупились для их рождения и родили их уже после того, как были
изгнаны
из рая.
ГЛАВА XXII
Но мы нисколько не сомневаемся, что благословение Господне было даровано
именно браку, который Бог установил до человеческого грехопадения, когда
Он сотворил мужа и жену, чье различие по полу
695
явно наблюдается в плоти. К этому-то творению и приурочено
благословение,
ибо после того, как написано: «Мужчину и женщину сотворил их»,
непосредственно прибавлено: «И благословил их Бог, и сказал им Бог:
плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю». Можно, конечно,
толковать
все сказанное в чисто духовном смысле, но ввиду явного отличия тел
мужчины
и женщины по половому признаку нельзя отвергать и того, что такими они
были созданы для рождения детей, которые бы, продолжая плодиться и
размножаться, и наполнили бы землю.
Когда Господа спросили, можно ли разводиться с женою, ибо Моисей, видя
ожесточенность сердец израильтян, разрешил давать разводное письмо, то
Господь не о духе, не о разумной душе, не о созерцательной добродетели,
не
о познаниях ума, а именно о супружеском союзе ответил так: «Не читали ли
вы, что Сотворивший в начале мужчину и женщину сотворил их? И сказал:
посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут
два
одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог
сочетал, того человек да не разлучает» (Мф. XIX, 4—6). Итак, несомненно,
что мужчина и женщина с самого начала были сотворены такими, какими мы
их
видим и сейчас: двумя людьми различного пола. Но они называются одним
или
по причине брачного союза, или потому, что женщина была сотворена из
ребра
мужчины. И апостол на основании этого первого божественного установления
увещает, чтобы мужья любили своих жен(Еф.У,25—33).
ГЛАВА XXIII
Те же, которые утверждают, что первые люди не совокуплялись бы и не
размножались, если бы не согрешили, утверждают не что иное, как то, что
грех
696
был необходим для появления святых. Выходит, что для появления множества
праведников нужен был грех! Так как подобная мысль нелепа, то следует
думать, что если бы никто не согрешил, то, тем не менее, число
праведников, потребное для составления блаженнейшего града, было бы
таким
же, каким и сейчас его восстанавливает Божия благодать из общей массы
грешников, доколе сыны века сего рождаются и рождают. Поэтому и тот
брачный союз, если бы он оставался достойным райского блаженства, рождал
бы детей, предмет любви, и не знал бы похоти, предмета стыда. Как это
могло происходить — этого мы не знаем. Тем не менее, не должно казаться
невероятным, что и это могло вполне подчиняться воле, как и сейчас
подчиняются ей многие наши члены.
Так, Цицерон, рассуждая в своих книгах о республике о различии в
применении власти, использует в качестве примера человека, говоря, что
членами тела, вследствие их покорности, управлять легко, и потому они
управляются как дети; порочные же стороны души следует обуздывать более
строгой властью, как рабов. В естественном порядке вещей душа во всех
отношениях стоит выше тела, и, однако же, душе легче управлять телом,
чем
собою. Но эта похоть, о которой сейчас идет речь, тем постыднее, что
душа
легче управляет собою, чем ей, в то время как тело, как низшее по
природе,
должно было бы полностью быть ей подчинено. Таким образом, сопротивление
души себе же самой менее для нее постыдно, чем сопротивление ей
отдельных
телесных членов.
Но когда силою воли удерживаются другие члены, без помощи которых те
члены, что возбуждаются похотью вопреки воле, не могут исполнить то, к
чему стремятся, то скромность сохраняется не посредством устранения, а
путем недозволения греховного наслаждения. Этого сопротивления, этой
борьбы, этого спора между волей и похотью, хотя бы и оканчивающегося в
пользу воли, брак в раю, несомненно, не
697
знал, и «родовое поле»*, не соверши первые люди греха, так бы осеменял
предназначенный для этого снаряд, как ныне осеменяет землю рука
селянина.
И если сейчас, когда мы хотим коснуться этой темы подробнее, стыдливость
восстает и требует испросить предварительного извинения у целомудренного
слуха, то тогда речь наша текла бы свободно, нисколько не стыдясь
непристойности предмета. Более того, не было бы и слов, которые
считались
бы непристойными.
Итак, бесстыдник, читающий эти строки, пусть устыдится преступления, а
не
природы, пусть клеймит дела своего нечестия, а не слова, которые мы
употребляем по необходимости. Целомудренный же и благочестивый читатель
извинит меня, пока я опровергаю неверие, делающее выводы не о
сверхчувственных предметах, а о тех, что подлежат чувствам. Прочтет это
безо всякой грешной мысли тот, кто не боится читать апостола, когда он
порицает бесстыдство тех женщин, которые «заменили естественное
употребление противоестественным» (Рим. 1,26), тем более, что мы в
данном
случае не напоминаем и не укоряем, как он, достойное осуждения
бесстыдство, но, объясняя по возможности те действия, от которых зависит
человеческое рождение, избегаем, как и он, непристойных слов.
ГЛАВА XXIV
Итак, супруги рождали бы потомство, используя для этого детородные члены
тогда, когда это было нужно, и настолько, насколько нужно, и управляла
бы
ими воля, а не похоть. Ибо воля наша приводит в движение не только те
члены, которые имеют суставы, мышцы и сухожилия, вроде рук и ног, но и
другие, более нежные, вроде рта, глаз и т. п
698
. Есть и еще более нежные органы, нежнейшие, за исключением мозгов,
которые заключены в грудной полости, с помощью которых мы вдыхаем и
выдыхаем, вздыхаем и подаем голос — и они подчинены нашей воле. Не
говорю
уже о естественной способности некоторых животных удивительным образом
приводить в движение отдельные участки кожи, дрожанием которой они могут
не только отгонять мух, но и сбрасывать вонзившиеся дротики. Мог,
следовательно, и человек иметь в повиновении и низшие члены, если бы не
лишился этого из-за собственного неповиновения. Ибо Господу не
составляло
труда создать его таким, чтобы ни один из его членов не приходил в
движение помимо его воли.
Знаем, что есть люди, умеющие управлять отдельными членами тела так, как
обычный человек управлять ими не может: кто-то умеет искусно двигать
ушами, обоими вместе или попеременно; другой — кожею лба, опуская
волосяной покров почти что до уровня глаз; третий может глотать
всевозможные предметы, а затем без труда извлекать их обратно, причем в
абсолютно нетронутом виде. Некоторые умеют необычайно искусно подражать
голосам животных и птиц. Есть чревовещатели, есть люди, умеющие плакать
по
желанию Но самое, пожалуй, невероятное наблюдали недавно некоторые из
братьев собственными глазами. Был в епархии Кальмской церкви один
пресвитер, по имени Реститут. Когда, бывало, ему вздумается (а порою и
по
просьбе других), он под звуки, подражающие плачу, до такой степени
отвлекался от всяких телесных чувств, что его можно было щипать и
колоть,
и даже жечь огнем — он не чувствовал никакой боли, разве что после, от
нанесенных ран. Причем, говорят, в этом состоянии он переставал даже
дышать. Голоса же людей, как он рассказывал впоследствии сам, он слышал,
но как бы звучащими издалека.
699
Итак, если и в настоящее время у некоторых людей, проводящих эту жалкую
жизнь в тленной плоти, тело во многих движениях сверх обычной меры
проявляет удивительную покорность, то какие у нас есть основания не
верить
в то, что до греха и наказания за грех члены, предназначенные для
размножения потомства, могли покорно подчиняться человеческой воле безо
всякой похоти? Человек предоставлен самому себе, потому что, любуясь
собою, оставил Бога; но, не повинуясь Богу, не смог он повиноваться и
самому себе. Ничтожность этого его состояния наиболее очевидна в том,
что
он не может жить, как хочет. Ибо, живи он, как хочет, он считал бы себя
блаженным, хоть на деле, впрочем, и не был бы таким, если бы жил дурно.
ГЛАВА XXV
Ведь если вникнуть в дело повнимательней, то, кроме блаженного, никто не
живет, как хочет; а блаженного нет никого, кроме праведного. Но и сам
праведный не живет, как хочет, разве что ему удастся достигнуть такого
состояния, что ему уже решительно будет невозможно ни умереть, ни впасть
в
заблуждение, ни подвергнуться опасности; и при этом он будет абсолютно
уверен, что так будет всегда. К этому стремится природа, и не будет она
вполне и совершенно блаженной, если не достигнет того, к чему стремится.
Ав настоящее время кто из людей может жить, как хочет, коль скоро и сама
жизнь не в его власти? Он хочет жить, а вынужден умирать. Разве живет,
как
хочет, тот, кто не может жить так долго, как сам того хочет? А если бы
он
желал смерти, то как может жить так, как хочет, тот, кто не хочет жить?
А
если бы он хотел умереть, чтобы после смерти обрести блаженство, то тем
более он сейчас не живет так, как хочет. Но пусть бы он
700
даже жил, как хочет: разве он жил бы так не потому, что вынудил себя не
хотеть того, чего не может, о чем сказал еще Теренций: «Если невозможно
получить то, что хочешь, желай того, что возможно»*. Разве блаженство
состоит в том, чтобы быть терпеливо несчастным? Разве блаженна та жизнь,
которую не любят? А если она блаженна и ее любят, то не любят ли ее ради
ее самой, а все прочее — также любят ради нее. Если же ее любят
настолько,
насколько она достойна любви, то невозможно, чтобы любящий ее так не
желал, чтобы она была вечной. Итак, она будет блаженной тогда, когда
будет
вечной.
ГЛАВА XXVI
Итак, человек жил в раю, как хотел, до тех пор, пока хотел того, что
повелел Бог. Жил, наслаждаясь Богом, от Которого, как благого, сам был
добр. Жил безо всякого недостатка, имея в своей власти жить так всегда.
Была пища, чтобы не испытывать голода, было питье, чтобы не испытывать
жажды, было, наконец, дерево жизни, чтобы не ослабила его старость. Не
было ничего, что причиняло бы боль, не было никаких болезней, которых бы
следовало бояться. Плоть была здорова, душа — спокойна. Не было ни жары,
ни стужи; не было грусти, не было искусственного веселья: была одна
непрерывная радость, проистекавшая от Бога, к Которому пылала любовь «от
чистого сердца и доброй совести и нелицемерной веры» (I Тим. 1,5); и в
то
же время было верное, основанное на чистой любви общение между
супругами,
согласие ума и тела^ легкое соблюдение нетрудной заповеди. Усталость не
утомляла, сон не клонил против воли. Откуда же у нас может возникнуть
сомнение в том, что они могли произвести потомство
701
без болезни похоти? Надлежащие члены, как и все другие, привелись бы в
движение требованием воли, и «супруг прильнул бы к лону супруги»* без
страстного волнения, при полном спокойствии души и тела и с сохранением
целомудрия. Ибо если этого не подтверждает наш жизненный опыт, то отсюда
отнюдь не следует, что такого вообще не может быть.
Мы говорим о предметах, которые в настоящее время оскорбляют
стыдливость,
и потому, хотя мы и высказываем предположения о том, какими они могли
быть
до того, как их стали стыдиться, однако необходимо, чтобы речь наша
скорее
обуздывалась скромностью, которая нас останавливает, чем искала помощи у
красноречия, которое нам плохо удается. Ибо то, о чем идет речь, не
испытали на деле и те, которые могли бы испытать (они заслужили изгнание
из рая прежде, чем успели по спокойному движению воли совокупиться для
порождения потомства); но лишь только мы упоминаем об этом теперь,
человеческое чувство тут же представляет себе опыт страстной похоти, а
не
расположение свободной воли. Потому-то стыд и мешает речи, хотя разум не
изменяет мышлению.
Но как бы там ни было, у всемогущего Бога и высочайше блаженного Творца
не
оказалось недостатка в предусмотрительной мудрости, чтобы и из
осужденного
человеческого рода наполнить Свой град известным предопределенным
количеством граждан, выделяя их не по заслугам, ибо все люди без
исключения подверглись осуждению в своем испорченном корне, а по
благодати, и показывая освобожденным как на примере их самих, так и на
примере неосвобожденных, сколь велики Его им дары. Ибо всякому видно,
что
не по заслугам, а по незаслуженной и милосердной благодати он
избавляется
от зла.
702
Почему бы в таком случае Богу было не сотворить тех, о ком Он заранее
знал, что они согрешат, если именно в них и через них, через совершенное
ими преступление и через дарованную Им благодать Он смог показать, что
под
властью Творца и Промыслителя и превратная беспорядочность грешников не
может извратить правильного порядка вещей?
ГЛАВА XXVII
Грешники, как ангелы, так и люди, не могут сделать ничего такого, что
затруднило бы великие дела Господни, которые «вожделенны для всех,
любящих
оные» (Пс. СХ, 2). Ибо Тот, Кто предусмотрительно распределил каждому
свое, умеет надлежащим образом пользоваться не только добрым, но и злым.
Поэтому, пользуясь ангелом злым, в наказание за первую злую волю первого
человека Бог и дозволил, чтобы подвергся искушению со стороны этого
ангела
первый человек, который был изначально сотворен с волею доброй.
Сотворенный добрым, он, полагаясь на помощь Божию, победил бы злого
ангела, но, довольствуясь в гордыне самим собой, он оставил Творца и был
побежден. Таким образом, преступление его состояло в превратной воле,
отвернувшейся от Творца. Но разве это было в его власти, чтобы, даже
довольствуясь собой, он мог уклониться от благодеяний божественной
благодати? Как не в нашей власти продолжать жить во плоти без
надлежащего
ее питания, но не жить в ней — в нашей власти, так же и жить хорошо без
помощи Бо-жией, хотя бы и в раю, не было во власти, но было во власти
жить
дурно.
Итак, хотя Бог и знал о будущем падении человека, какие бы могли быть
причины, по которым Он не позволил бы коварству завистливого ангела
искусить
703
его? Зная о том, что он будет побежден, Бог также знал наперед, что тот
же
самый дьявол при содействии благодати Божией будет побежден семенем
человеческим еще с большею славою для святых. Таким образом, и от Бога
ничего не укрылось, и своим предведением Он никого не принудил ко греху.
Но кто осмелится подумать или сказать, что не во власти Божией было,
чтобы
не пали ни ангел, ни человек? Но Он предпочел не отнимать у них самих
власти на это, и, таким образом, показать, сколько зла может наделать их
гордость, и сколько добра — Его благодать.
ГЛАВА XXVIII
Итак, два града созданы двумя родами любви: земной — любовью к себе,
дошедшею до презрения к Богу; небесный — любовью к Богу, дошедшей до
презрения к себе. Первый полагает славу свою в самом себе, второй — в
Господе. Ибо тот ищет славы от людей, а для этого величайшая слава —
Бог,
свидетель совести. Тот в славе своей возносит главу, а этот говорит Богу
своему-. «Ты, Господи, слава моя, и Ты возносишь голову мою» (Пс. III,
4).
Тем правит похоть господствования, в этом служат друг другу по любви.
Тот
любит в своих лучших людях свою же силу, а этот говорит: «Возлюблю Тебя,
Господи, крепость моя!» (Пс. XVII, 2). Поэтому в том граде мудрые его,
живя по человеку, добивались некоторых благ для тела или души своей, или
для того и другого разом, но которые могли познать Бога, «не прославили
Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих,
и
омрачилось несмысленное их сердце: называя себя мудрыми (т. е.
превозносясь под влиянием гордости своею мудростью), обезумели и славу
нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам,
и
четвероногим, и пресмыкающимся (ибо в почитании идолов этого рода
704
были или вождями народов, или последователями), и поклонялись и служили
твари вместо Творца, Который благословен во веки» (Рим I, 21—25) В этом
же
граде нет иной мудрости, кроме благочестия, которое правильно почитает
истинно! о Бога, ожидая в обществе святых, не только людей, но и
ангелов,
той награды, когда «будет Бог все во всем» (I Кор XV, 28)
705
КНИГА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА I
О райском блаженстве, о самом рае и о жизни в нем первых людей, об их
грехе и наказании приводились различные соображения, многое говорилось и
многое писалось В предыдущих книгах остановились на этом вопросе и мы,
рассказав, что прочитали в священных Писаниях и что смогли вывести из
них
соответственно их смыслу Но когда эти предметы рассматриваются
подробнее,
они вызывают такое множество разнообразных суждений, что последние
потребовали бы для своего изложения гораздо большего количества книг,
чем
какое допускает настоящий труд и время Этого времени у нас не так много,
чтобы мы могли останавливаться на всем, что может вызывать недоумение у
праздных и мелочных людей, более умелых в расспрашивании, чем в
способности понимать
Думаю, впрочем, что мы уже немало сделали для разрешения великих и
весьма
трудных вопросов о начале мира, души и самого человеческо! о рода
Последний мы разделили на два разряда на тех людей, которые живут по
человеку, и на тех, которые живут по Богу Эти разряды мы символически
назвали двумя градами, т е двумя сообществами людей, из которых одному
предназначено вечно царствовать с Богом, а другому — подвергнуться
вечному
наказанию с дьяволом Но это уже конец их, о котором нам следует говорить
после Теперь же, — так как уже достаточно сказано о происхождении их и в
среде ангелов, число которых нам неизвестно, и в лице двух первых людей,
—
следует, как мне кажется, перейти к рассказу о том,
706
как плодятся они и размножаются, и наполняют землю с того времени, как
два
первых человека стали рождать потомство, и до того, когда люди рождать
перестанут. Весь этот период, в течение которого умирающие уходят, а
рождающиеся занимают их место, представляет собою время сосуществования
этих двух градов, о которых мы рассуждаем.
Итак, от этих двух родоначальников человечества прежде был рожден Каин,
принадлежащий к человеческому граду, а потом Авель, принадлежащий к
граду
Божию. Как относительно одного отдельно взятого человека мы по опыту
убеждаемся в истинности сказанного апостолом: «Не духовное прежде, а
душевное, потом духовное» (I Кор. XV, 46), — и потому каждый, поскольку
рождается от осужденного отростка, сначала по необходимости бывает по
Адаму злым и плотским, а потом, когда, возродившись, возрастает во
Христе,
становится добрым и духовным, — так и в целом человеческом роде, лишь
только существование этих двух градов стало выражаться сменою поколений
рождающихся и умирающих, первым родился гражданин этого века, а потом
уже
— чужой для этого века, принадлежащий к граду Божию, благодатью
предназначенный, благодатью избранный, по благодати — странник земли, по
благодати — гражданин неба. Ибо, что касается его самого, то он
происходит
из той же массы, которая первоначально была осуждена вся; но Бог, как
горшечник (это сравнение не безрассудно, а мудро употребил апостол), из
одной и той же глины творит один сосуд для почетного употребления, а
другой — для низкого (Рим. IX, 21).
Прежде, однако, был сотворен сосуд в поругание, а потом — в честь; ибо и
в
одном и том же человеке, как я уже сказал, предваряет негодное, с
которого
мы по необходимости начинаем, но с которым нам нет необходимости
оставаться; затем уже следует годное, к которому мы переходим по мере
успехов и с которым, достигнув его, остаемся. Поэтому, хотя не всякий
злой
707
человек будет добрым, никто, однако же, не будет добрым, кто не был
злым;
но чем быстрее кто-либо изменяется к лучшему, тем скорее заставляет
называть себя соответственно тому, что усвояет, и названием позднейшим
как
бы закрывает название изначальное. Итак, о Каине написано, что «построил
он город» (Быт. IV, 17); Авель же, как странник, города не построил. Ибо
град святых есть град вышний, хотя он и здесь рождает своих граждан, в
лице которых странствует, пока не наступит время его царства, когда
соберет он всех воскресших с их телами и когда последним дано будет
обетованное Царство, в котором они будут со своим Главою и Царем
царствовать вовеки.
ГЛАВА II
Была некоторая тень этого града и пророческий образ его, служивший
скорее
для обозначения, чем для действительного представления его на земле в то
время, когда надлежало на него указать; называется и он градом святых,
но
скорее из уважения к обозначаемому, чем в смысле представления
действительности, которая была делом будущего. Об этом служебном образе
и
о том свободном граде, который он обозначал, так говорит апостол в своем
послании к Галатам: «Скажите мне вы, желающие быть под законом: разве вы
не слушаете закона? Ибо написано: «Авраам имел двух сынов, одного от
рабы,
а другого от свободной». Но который от рабы, тот рожден по плоти; а
который от свободной, тот по обетованию. В этом есть иносказание. Это
два
завета: один от горы Синайской, рождающий в рабство, который есть Агарь,
ибо Агарь означает гору Синай в Аравии и соответствует нынешнему
Иерусалиму, потому что он с детьми своими в рабстве; а вышний Иерусалим
свободен: он — матерь всем нам. Ибо написано- «Р- веселись,
708
неплодная, нерождающая, воскликни и возгласи, не мучившаяся родами;
потому
что у оставленной гораздо более детей, нежели у имеющей мужа». Мы,
братия,
дети обетования по Исааку. Но как тогда рожденный по плоти гнал
рожденного
по духу, так и ныне. Что же говорит Писание? «Изгони рабу и сына ее, ибо
сын рабы не будет наследником вместе с сыном свободной». Итак, братия,
мы
дети не рабы, но свободной» (Гал. IV, 21—31).
Этот способ понимания, освященный апостольским авторитетом, дает нам
указание, каким образом мы должны толковать писания обоих Заветов,
Ветхого
и Нового. Ибо некоторая часть земного града стала образом града
небесного,
потому что представляла не себя, а другой град; и, следовательно, была
служебной. Не ради самой себя она была установлена, а для обозначения
другого града; и так как и ей предшествовало другое изображение, то,
предызображая, она и сама была предызображена. Ибо Агарь, раба Сарры, и
сын ее, послужили своего рода образом самого этого образа. И как с
наступлением света исчезают тени, так и свободная Сарра, которая
пре-дызображала собою свободный град и для которой и та раба, в свою
очередь, служила тенью, изображавшей ее другим образом, сказала: «Выгони
эту рабыню и сына ее; ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим
Исааком» (Быт. XXI, 10), а у апостола: «с сыном свободной».
Итак, мы находим в земном граде две части: одна представляет саму
действительность этого града, а другая служит посредством этой
действительности для предызображения града небесного. Граждан земного
града рождает испорченная грехом природа, а граждан града небесного
рождает благодать, освобождающая природу от греха; поэтому первые
называются сосудами гнева Божия, а последние — сосудами милосердия (Рим.
IX, 22, 23). Это было предызображено и двумя сыновьями Авраама тем, что
один,
709
Измаил, родился по плоти от рабы, которая называлась Агарь; другой же,
Исаак, родился по обетованию от свободной Сарры. И тот и другой — от
семени Авраама; но того родила связь, служившая выражением природы, а
этого дало обетование, служившее образом благодати. Там указывается на
человеческое совокупление, здесь же — на божественное милосердие.
ГЛАВА III
Так как Сарра была бесплодной и отчаялась иметь потомство, то, желая
иметь
от своей рабы то, чего сама иметь не могла, дала ее своему мужу в
качестве
наложницы. Воспользовавшись своим правом относительно чужого чрева, она
таким путем добилась от своего мужа того, что он должен был дать. Измаил
родился, как рождаются люди от смешения двух полов по обычному закону
природы. Почему и сказано: «по плоти»; не в том смысле, чтобы это не
было
благодеянием Божиим или чтобы в этом не проявлялось действие Божие, но в
том, что там, где должен был проявиться дар Божий, который благодать
Божия
дает людям, как нечто незаслуженное, там следовало родиться сыну так,
чтобы это не казалось зависящим от естественных причин. Ибо природа уже
не
дает потомства от такого совокупления мужчины и женщины, какое могло
быть
у Авраама и Сарры в их возрасте, к тому же при бесплодии жены, которая
не
могла зачать и в то время, когда лета ее соответствовали чадородию, но
способность к чадородию не соответствовала летам. То же обстоятельство,
что столь расслабленная природа не должна была иметь потомства, означает
то, что поврежденная грехом и За это справедливо осужденная человеческая
природа не имела более никакого права на истинное счастье Итак, Исаак,
рожденный по обетованию, спра-
710
ведливо обозначает сынов благодати, граждан свободного града, союзников
вечного мира, где не будет стремления к личному и в некотором роде
частному произволу, но будет любовь, радующаяся об общем, и потому
неизменяемом благе, делающая из многих сердец — одно, т. е. будет вполне
единодушное повиновение, основанное на любви.
ГЛАВА IV
Земной град, который не будет вечным (потому что не будет уже градом,
когда будет осужден на вечное наказание), имеет свои блага на земле,
которым и радуется, насколько возможна радость о таких вещах. И так как
нет такого блага, которое не создавало бы затруднений тем, кто привязан
к
нему, то и этот град очень часто разделяется сам в себе, вступая в
споры,
войны и сражения и добиваясь побед, несущих пред собою смерть или, по
крайней мере, смертных. Ибо, какою бы своею частью он не восстал войной
на
другую часть, он хочет быть победителем племен, хотя сам находится в
плену
у пороков. И если он, победив, делается более гордым, победа его несет
пред собою смерть; а если, приняв в соображение условия и общую судьбу
человеческих дел, он более тревожится возможными в будущем несчастными
случайностями, чем превозносится прошлой удачей, то тем более победа его
—
смертна. Ибо он не может, пребывая постоянно, вечно властвовать над
теми,
кого смог подчинить себе победой.
Тем не менее, несправедливо говорят, будто блага, к которым стремится
этот
град, не суть блага. Он стремится к земному миру ради своих земных дел:
этого мира он желает достигнуть посредством войны. Ибо, когда он победит
и
не будет такого, кто оказывал бы сопротивления, тогда настанет мир,
которого не имели ранее враждебные стороны, спорившие
711
под гнетом бедности о тех вещах, которыми не могли владеть совместно.
Тяжкие войны стремятся к этому миру, и то, что называется славной
победой,
достигает его. Когда побеждают те, которые боролись за справедливое
дело,
то кто станет сомневаться, что нужно радоваться победе и что настал
желанный мир? Это — благо, и, несомненно, дар Божий. Только если,
пренебрегая теми лучшими благами, которые относятся к вышнему граду, где
будет победа, обеспечивающая навеки высший мир, привязываются более к
этим
благам, или считая их единственными, или любя их более тех благ, которые
признают лучшими, тогда неизбежно возникают новые несчастья, а бывшие
прежде — возрастают.
ГЛАВА V
Итак, первым основателем земного града был братоубийца, из зависти
убивший
своего брата, гражданина вечного града, странника на этой земле (Быт.
IV).
Неудивительно, что спустя столько времени, при основании того города,
который должен был стать во главе этого земного града, о котором мы
говорим, и царствовать над столь многими народами, явилось в своем роде
подражание этому первому примеру, или, как говорят греки, архетипа. Ибо
и
здесь, как упоминает о самом злодействе один из их поэтов:
Первые стены, увы, обагршшся братскою кровью'.
Именно так был основан Рим, судя по свидетельствам римской истории об
убийстве Ромулом своего брата Рема. Различие состоит только в том, что
оба
они были гражданами земного града. Оба они добивались славы создать
Римскую республику; но оба вместе не
712
могли иметь такой славы, какую мог бы иметь каждый из них, если бы был
один. Ибо кто хочет прославиться своим господством, господствует тем
менее, чем с большим числом соучастников разделяет свою власть. Итак,
чтобы одному иметь в своих руках всю власть, был убит товарищ, и
посредством этого злодейства увеличилось в худшем виде то, что, не
будучи
запятнано преступлением, было бы меньшим, но лучшим. А те братья, Каин и
Авель, не имели одинакового стремления к земным вещам, и тот, который
убил
своего брата, не потому завидовал ему, что его господство могло стать
меньшим, если бы оба они господствовали (ибо Авель не искал господства в
том граде, который основал его брат); он завидовал той дьявольской
завистью, какой злые люди завидуют добрым только лишь потому, что те
добры, между тем как они — злы. Ибо обладание добротой нисколько не
уменьшается от того, что в этой доброте становится больше соучастников;
напротив того, доброта — такое достояние, которым нераздельная любовь
союзников обладает тем больше, чем они согласнее друг с другом. Тот и не
будет обладать этим достоянием, кто не захочет, чтобы оно было общим; и
настолько более будет обладать им, насколько сильнее будет в состоянии
любить тех, кто в этом с ним соучаствует.
И то, что произошло между Ромулом и Ремом, показывает, как разделяется
сам
в себе земной град; а то, что произошло между Каином и Авелем, указывает
на вражду между двумя градами, Божьим и человеческим. Ведут между собою
борьбу злые и злые; точно так же борются между собою злые и добрые. Но
добрые и добрые, если они совершенны, не могут бороться друг с другом.
Приближающиеся же к совершенству, но еще не совершенные, могут бороться
между собою так, что добрый восстает против того в другом, против чего
борется и в самом себе. Потому что и в одном человеке «плоть желает
противного духу, а дух — противного плоти» (Гал. V, 17). Итак,
713
духовные стремления одного могут бороться с плотскими стремлениями
другого, равно как и плотские стремления одного с духовными стремлениями
другого, как борются между собою добрые и злые- или могут бороться между
собою даже плотские стремления двух добрых, но еще не совершенных людей
как борются между собою злые и злые, пока полное выздоровление не
приведет
их к последней победе
ГЛАВА VI
Эта болезнь — суть то неповиновение, о котором мы говорили в
четырнадцатой
книге, представляющее собою наказание за первое неповиновение; поэтому
оно
не природа, а порок. Потому и говорится добрым, стремящимся к
совершенству
и живущим в настоящем странствовании верой: «Носите бремена друг друга,
и
таким образом исполните закон Христов» (Гал. VI, 2). То же говорится и в
другом месте: «Вразумляйте бесчинных, утешайте малодушных, поддерживайте
слабых, будьте долготерпеливы ко всем. Смотрите, чтобы кто кому не
воздавал злом за зло» (Кол. V, 14, 15). И еще: «Если и впадет человек в
какое согрешение, вы Духовные исправляйте такового в духе кротости,
наблюдая каждый за собою, чтобы не быть искушенным» (Гал. VI, 1). И
еще.-
«Солнце да не зайдет во гневе вашем» (Еф. IV, 26). И в Евангелии: «Если
же
согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им
одним»
(Мф. XVIII, 15). Так же и о грехах, которые мо-гут грозить соблазном для
многих, апостол говорит: «Согрешающих обличай пред всеми, чтоб и прочие
страх имели» (I Тим. V, 20). Поэтому же часто предписывается прощать
друг
другу и заботиться о сохранении мира, без которого никто не может узреть
Бога: в последнем случае существует опасность, что когда-нибудь будет
приказано рабу отдать прощенный было ему долг в десять тысяч талантов,
за
то, что он не про-
714
стал своему товарищу долга в сто динариев. Приведя такой пример, Господь
Иисус прибавил: «Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не
простит
каждый из вас от сердца своего брату своему согрешений его» (Мф. XVIII,
35). Таковы врачебные средства для граждан града Божия, странствующих на
этой земле и воздыхающих о мире небесного отечества.
Дух же Святый врачует внутренним образом, чтобы врачеванию внешнему дать
некоторую силу. Иначе, если бы и сам Бог, пользуясь подчиненным себе
творением, говорил в каком-либо человеческом образе, обращаясь только к
человеческим чувствам, телесным ли, или подобным им, какие мы имеем во
сне, но не оказывал бы влияния и не действовал бы на ум внутренней
благодатью, никакая проповедь истины не принесла бы человеку пользы.
Делает же это Бог, отделяя сосуды гнева от сосудов милосердия Своего, по
соображениям Ему известным, весьма таинственным, но в то же время
справедливым. Ибо с Его помощью, оказываемой удивительными и
сокровенными
способами, совершается обращение к уму, не умышляющему под управлением
Божиим на злое, когда грех, обитающий в наших членах, — что представляет
собою само наказание за грех, — не царствует, как сказал апостол (Рим.
VI,
12, 13), в нашем мертвенном теле так, чтобы мы повиновались его похотям
и
предоставляли ему наши члены в качестве орудий неправды; и человек
находит
в этом уме в настоящее время более спокойного правителя, а впоследствии,
достигнув полного выздоровления и бессмертия, будет царствовать без
всякого греха в вечном мире.
ГЛАВА VII
Но все то, о чем мы сказали выше, какую пользу оно принесло Каину, когда
обратился к нему с речью Бог, — обратился так, как обыкновенно говорил
715
с первыми людьми, в качестве как бы собеседника через подчиненную Ему
тварь? Разве не совершил он задуманного преступления, убийства брата, и
после божественного увещания? Когда Бог показал различие между жертвами
того и другого, приняв жертвы одного и отвергнув жертвы другого, — что,
конечно, могло быть замечено по какому-нибудь видимому признаку; а
сделал
это потому, что дела последнего были злы, а брата его добры, — тогда
Каин
сильно опечалился, и лицо его осунулось. Именно так об этом и написано:
«И
сказал Господь Каину: почему ты огорчился? и отчего поникло лице твое?
если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? а если не делаешь
доброго,
то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над
ним»
(Быт. IV, б, 7). В этом увещании, с которым Бог обратился к Каину,
выражение: «Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? а если не
делаешь доброго, то у дверей грех лежит», из-за некоторой неясности, к
чему оно относится (и предшествующего принятия жертвы одного и неприятия
—
другого), понималось по-разному, когда толкователи божественных Писаний
пытались объяснить их сообразно с правилами веры. Ибо жертва приносится
правильно, когда она приносится истинному Богу, Которому одному только
должны быть приносимы жертвы. Но она неправильно разделяется, когда не
различается, как следует, место, время, сами приносимые вещи или
приносящий от того, кому приносится, или те, между которыми разделяется
принесенное для употребления.
В каком из приведенных отношений Каин не угодил Богу, понять нелегко. Но
если апостол Иоанн говорит об этих двух братьях: «Не так, как Каин,
который был от лукавого и убил брата своего. А за что убил его? За то,
что
дела его были злы, а дела брата его праведны» (I Иоан. III, 12), то этим
дается понять, что Бог потому отверг его дары, что он худо разделил их в
том отношении, что хотя и дал Богу нечто
716
Ему принадлежащее, но самого себя оставил себе. Так поступают все,
которые
следуют не Божьей, а своей собственной воле, т. е. живут не правым, а
развращенным сердцем, но приносят Богу дар, которым думают подкупить
Его,
дабы Он помог не уврачеванию их злых пожеланий, а их исполнению. И
таково
свойство земного града — чтить Бога или богов, чтобы с их помощью
властвовать в земном мире; не для того, чтобы заботиться о пользе
других,
а из страсти к господству. Добрые люди для того пользуются миром, чтобы
наслаждаться Богом, злые же, напротив, для того пользуются Богом, чтобы
наслаждаться миром. Впрочем, так делают лишь те, которые верят, что Бог
существует и печется о делах человеческих; а есть и гораздо худшие,
которые и этому не верят.
Итак, Каин, узнав, что Бог призрел не на его жертву, а на жертву его
брата, должен был бы, изменившись, подражать доброму брату, а не
завидовать ему из гордости. А между тем, он опечалился, и лицо его
поникло. Этот грех, зависть доброте другого, и притом своего брата, Бог
особенно и порицал. Порицая, Он спрашивал его: «Почему ты огорчился' и
отчего поникло лице твое?» Бог видел, что он завидовал брату, и порицал
это. Ибо люди, для которых чужое сердце составляет тайну, могли
усомниться, была ли это печаль о своих дурных качествах, которые сделали
его, как он убедился, неугодным Богу, или же это была скорбь о добрых
качествах брата, которые были Богу приятны, так как Он призрел на жертву
Авеля. Но Бог, Который не хотел принять его жертвы для того, чтобы
обратить его недовольство скорее на самого себя, чем на брата, — так как
он был несправедлив, живя неправедно, и потому не был достоин, чтобы его
приношение было одобрено, — показал, насколько он был еще более
несправедливым, беспричинно ненавидя своего справедливого брата Не
отпуская его, однако, без святой, справедливой и доброй заповеди,
Господь
сказал: «У дверей грех лежит; он влечет
О градеБожием717
тебя к себе, но ты господствуй над ним». Можно, пожалуй, эти слова
понимать в том смысле, что грешник должен приписывать свой грех не
кому-либо другому, а только себе. Это уже — начало спасительного
покаяния,
ибо тогда кто бы то ни было будет господствовать над грехом, когда не
возвысит его над собою, защищая его, а подчинит его себе, раскаиваясь в
нем; в противном же случае, являясь заступником греха, он будет служить
ему, как господину.
Но если под грехом разуметь саму плотскую похоть, о которой говорит
апостол: «Плоть желает противного духу» (Гал. V, 17), упоминая в числе
плодов этой плоти и зависть, которая подстрекала Каина и побуждала его
погубить своего брата, то (сказанное Каину Господом) следует понимать
так,
что когда будет возбуждена та плотская сторона, которую апостол называет
грехом, когда говорит «Не я делаю то, а живущий во мне грех» (Рим. VII,
17), — та часть души, которую и философы называют порочной, которая не
должна увлекать за собою ум, но которую, напротив, ум должен держать в
своей власти и удерживать от непозволительных дел, — итак, когда эта
часть
души будет возбуждена к дурному поступку, но успокоится и покорится
словам
апостола: «Не предавайте членов ваших греху в орудие неправды» (Рим. VI,
13), тогда она, укрощенная и побежденная, обратится к уму, чтобы над
нею,
как подчиненной, господствовал разум. Это и повелевал Бог тому, кто
воспламенялся завистью к брату и хотел убить того, кому должен был бы
подражать. Он, таким образом, как бы сказал: «Удержи руки от злодейства;
пусть не царствует грех в твоем мертвенном теле так, чтобы ты
повиновался
его желаниям, и не предавай свои члены в орудия неправды греху».
Нечто подобное сказано в той же божественной книге и о жене, когда после
грехопадения спрошенные Богом подверглись осуждению: дьявол в лице змея,
она же и ее муж в лице собственном. Бог сказал
718
ей тогда: «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни
будешь рождать детей»; а потом прибавил: «И к мужу твоему влечение твое,
и
он будет господствовать над тобою» (Быт. III, 16). Что сказано Каину о
грехе, или о порочной похоти плоти, то же самое (по смыслу) говорится в
этом месте и грешной жене, откуда следует заключить, что муж должен
управлять женою подобно душе, управляющей плотью. Почему апостол и
говорит: «Так должны мужья любить своих жен, как свои тела: любящий свою
жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей
плоти»
(Еф. V, 28, 29). Все это нужно лечить, как свое, а не осуждать, как
чужое.
Но Каин принял заповедь Божию, как изменник. Вследствие усилившейся
зависти, он вероломно убил брата. Таков был основатель земного града. А
каким образом он предвозвестил собою иудеев, которые убили Христа,
пастыря
овец бессловесных, предызображенного Авелем, пастырем овец бессловесных
(ибо в аллегории заключено пророчество), об этом в настоящее время я
говорить не стану, но помню, что я говорил кое-что относительно этого в
книге против Фавста манихея.
ГЛАВА VIII
Теперь я нахожу нужным защитить историю, чтобы не показалось невероятным
сказанное в Писании, что был создан город одним человеком в то время,
когда представляются жившими на земле только четыре человека, а после
братоубийства — даже три, т. с. первый человек, отец всех, затем сам
Каин
и его сын . Енох, в честь которого был назван город. Но те, которые
поднимают этот вопрос, мало обращают внимания на то, что писателю этой
священной истории не было необходимости называть всех людей, которые в
то
время могли жить, а лишь тех, кого требовала
719
цель предпринятого труда. Ибо намерением этого писателя, бывшего в
данном
случае орудием Духа Святого, было дойти через преемственность известных
поколений, происшедших от одного человека, до Авраама, а потом от его
семени до народа Божия: в этом народе, выделенном из прочих поколений,
предызображалось и предвозвещалось все, что предвиделось в Духе, как
имеющее совершиться, относительно града, царство коего будет вечным, и
Царя его и Основателя — Христа; но не умалчивалось и о другом обществе
человеческом, которое мы называем земным градом, а упоминалось
настолько,
чтобы град Божий представлялся яснее благодаря сравнению с
противоположным
ему градом.
Итак, когда священное Писание, говоря о том или другом лице, причем
упоминая и число лет, которое прожил этот человек, заключает свою речь о
нем так: и родил такой-то сыновей и дочерей, всех же дней жизни его было
столько-то, и он умер; то разве в силу только того, что оно не называет
этих сынов и дочерей, мы не должны представлять себе, что за такое
большое
количество лет, какое проживали люди в первые времена мира, могло
родиться
весьма много людей, которые, соединившись, могли основывать не только
города, но и очень многие государства? Богу, по вдохновению Которого это
было написано, угодно было с самых первых времен обособить и различить
эти
два общества по их различным родоначальникам, так, чтобы особо
сгруппировались поколения людей, живущих по человеку, и особо — сынов
Божиих, т. е. людей, живущих по Богу, и так до потопа. При этом
представляется разделение и смешение обоих обществ: разделение потому,
что
упоминаются отдельно поколения их,- одно, происходившее от братоубийцы
Каина, другое же — от Сифа, родившегося от Адама вместо убитого Авеля;
смешение же потому, что, когда добрые люди уклонились от добра, все
сделались такими, что были стерты с лица земли потопом,
720
за исключением одного праведного, имя которому было Ной, его жены, трех
сыновей и стольких же невесток: эти восемь человек удостоились избежать
общей гибели смертных благодаря ковчегу.
Равным образом, из того, что написано- «И познал Каин жену свою; и она
зачала, и родила Еноха. И построил он город; и назвал город по имени
сына
своего: Енох» (Быт. IV, 17), не следует заключать, будто это он родил
первого сына. Основанием для подобного заключения не может служить
выражение, что он познал жену свою, указывающее как бы на то, что он
тогда
впервые соединился с нею. Ибо и о самом отце всех, Адаме, не тогда
только
говорится это, когда был зачат Каин, являвшийся его первенцем; и после
этого Писание говорит- «И познал Адам еще жену свою, и она родила сына,
и
нарекла ему имя: Сиф» (Быт. IV, 25). Из приведенного примера видно, что
Писание имеет обыкновение выражаться подобным образом, хотя и не всегда,
когда говорит о совершившихся зачатиях людей, однако же и не только
тогда,
когда впервые происходит соединение между собою обоих полов. Нельзя
непременно считать Еноха первенцем и на том основании, что именем его
был
назван город. Возможно, что по какой-либо причине отец его, хотя имел и
других детей, любил его более остальных. Ведь и Иуда, от которого
получили
свое название и Иудея, и иудеи, не был первенцем. Но если бы даже он и
был
первенцем основателя этого города, все же из этого еще не следует, что
отец дал его имя основанному им городу в то самое время, когда он
родился;
потому что один человек не мог в то время составить из себя самого целый
город, который есть не что иное, как множество людей, соединенных
известным союзом общежития. Только тогда, когда семейство этого человека
размножилось до такой степени, что имело уже численность народа, тогда
он
и смог основать город и дать ему имя свое-
721
го первенца.
Жизнь тех людей была столь продолжительной, что из упомянутых в Писании,
о
летах которых оно не умолчало, проживший менее всех людей до потопа
дожил
до семисот пятидесяти трех лет. Большая же часть их пережила девятьсот
лет, хотя до тысячи не дожил никто. Итак, кто же усомнится, что в
течение
жизни одного человека род человеческий мог настолько размножиться, что
было из кого образовать не один, а очень много городов? Подобное
предположение тем более возможно, что от одного Авраама, не многим
более,
чем за четыреста лет, количество еврейского народа возросло настолько,
что
при выходе этого народа из Египта насчитывалось шестьсот тысяч человек,
способных носить оружие (Исх XII, 37); и то, если не считать не
относящегося собственно к народу Израиля народа идумеев, происшедшего от
брата его Исава, внука Авраамова, и других племен, происшедших от семени
того же Авраама, но рожденных не от жены его сары
ГЛАВА IX
Поэтому никто из тех, кто умеет благоразумно судить о вещах, не станет
сомневаться в том, что Каин мог основать какой-нибудь город, а тем более
город большой в то время, когда жизнь смертных была столь
продолжительной;
разве только кто-нибудь из неверующих выразит сомнение относительно
самого
количества лет, которое, как написано у наших авторов, проживали тогда
люди, и станет отрицать вероятность такого долголетия. Не верят ведь и
тому, что тела людей были тогда гораздо больше, нежели сейчас. Но
знаменитейший их поэт, Вергилий, рассказывая, как сильный муж прежнего
времени, ера- • жаясь, схватил огромный камень, водруженный на границе
полей, побежал и бросил его, замечает, что
722
Едва ли смогли бы двенадцать сильнейших мужей его
поднять С такими телами, какие теперь производит земля'.
Он показывает этим, что земля в то время производила обыкновенно тела
гораздо большие. Насколько же больше были они в первые времена мира,
перед
знаменитым и бесславным потопом? Впрочем, относительно величины тел
обличают неверующих открывающиеся по ветхости ли, или под воздействием
влаги, или по другим каким-либо причинам гробницы, в которых находят или
из которых выпадают кости умерших невероятной величины. Я видел сам, и
притом не один, а в сопровождении нескольких лиц, на Утическом побережье
коренной зуб человека такой величины, что если бы он был разделен на
части, соответствующие нашим зубам, то из него можно было бы сделать
сотню
зубов. Думаю, однако же, что это был зуб какого-нибудь гиганта. Ибо,
кроме
того, что у всех тогда тела были гораздо больше наших, гиганты при этом
далеко превосходили всех остальных. Как в наши, так и в прежние времена,
хотя и редко, но почти всегда бывали такие люди, которые далеко
превосходили размерами всех остальных. Плиний Секунд, человек весьма
ученый, свидетельствует, что чем дальше продолжается этот век, тем все
меньшие тела производит природа. Упоминает он, что и Гомер часто
жаловался
на это в своих стихах, причем говорит это отнюдь не в виде насмешки над
якобы поэтическими вымыслами, а полагая это, как исследователь чудес
природы, исторической правдой". Но, как я сказал, доказательством
величины
древних тел, даже для веков позднейших, служат часто находимые кости,
отличающиеся долговечностью. Долголетие же какого-нибудь человека,
жившего
в те
723
времена, не может быть подтверждено никакими подобными наглядными
доказательствами. Тем не менее, в силу этого не должна отрицаться
достоверность священного Писания, повествованиям которого тем бесстыднее
не верить, чем очевиднее исполняется предвозвещенное им. Впрочем, тот же
Плиний говорит, что и до сих пор существует народ, в котором люди
проживают по двести лет*. Если же, таким образом, долголетие
человеческой
жизни, которого мы не видели на опыте, признается существующим и в
настоящее время в неизвестных нам местах, то почему не верить, что оно
существовало и в неизвестные нам времена? Или же можно поверить, что в
каком-нибудь месте есть то, чего нет здесь, и нельзя поверить, что
когда-нибудь было то, чего нет теперь?
ГЛАВА Х
Между еврейскими и нашими кодексами существует некоторая разница в самом
счете лет; отчего это так — не знаю. Разница эта, однако же, не такова,
чтобы между кодексами оказывалось противоречие относительно
долговечности
тех людей. Например, сам первый человек, Адам, до рождения сына,
названного Сифом, по нашим кодексам показывается жившим двести тридцать
лет, по еврейским же — сто тридцать. Но после этого рождения наши
кодексы
представляют его прожившим еще семьсот лет, а еврейские — восемьсот. Так
же точно и в остальных случаях: общее число лет одинаково. И в
последующих
поколениях при рождении тех, о рождении которых упоминается, отец по
еврейским кодексам представляется жившим на сто лет менее; зато по нашим
он оказывается жившим на сто лет менее, чем по еврейским,
724
после рождения. Таким образом, там и здесь общий итог один и тот же.
В шестом поколении те и другие кодексы совершенно согласны. Но в
седьмом,
когда был рожден тот Енох, о котором повествуется, что он не умер, а был
по воде Божией вознесен, оказывается та же разница, что и в предыдущих
пяти поколениях, на сто лет до рождения того сына, который при этом
упоминается, и то же согласие в общем итоге. По тем и другим кодексам
Енох, прежде чем взял его Бог, жил триста шестьдесят пять лет.
Относительно восьмого поколения есть также некоторая разница, но
меньшая,
чем в предыдущих поколениях, и несходная с прежней. Мафусал, сын Еноха,
до
рождения того, кто следует за ним по порядку, по еврейским кодексам жил
не
на сто лет меньше, а на двадцать больше: эти двадцать лет оказываются
потом прибавленными в наших кодексах к тем годам, которые он прожил
после
рождения, и, таким образом, в тех и других общее число лет сходится. В
одном только девятом поколении, т. е. в годах Ламеха, сына Мафусала и
отца
Ноева, общая сумма расходится, но незначительно. По еврейским кодексам
он
представляется жившим двадцатью четырьмя годами более, чем по нашим, а
после рождения — на тридцать больше, чем по нашим. Вычтя из последней
цифры шесть, получим упомянутую разницу в двадцать четыре года.
ГЛАВА XI
Из-за этого расхождения между еврейскими и нашими книгами возник
знаменитый спор о Мафусале, который, судя по счету годов, прожил еще
четырнадцать лет после потопа*, между тем как священное Писание говорит,
что из всех, бывших тогда на земле, только восемь
.725
человек избежали с помощью ковчега гибели от потопа (I Пет. III, 20), и
в
их числе Мафусала не было. Ибо по нашим кодексам Мафусал до рождения
сына,
названного Ламехом, прожил сто шестьдесят семь лет; затем сам Ламех до
рождения от него Ноя прожил сто восемьдесят восемь лет; что составит
вместе триста пятьдесят пять лет. Если к этим годам прибавить шестьсот
лет
жизни Ноя, прошедших до потопа, то получится девятьсот пятьдесят пять
лет
от рождения Мафусала до потопа. Всех же лет жизни Мафусала считается
девятьсот шестьдесят девять; потому что, прожив до рождения сына,
названного Ламехом, сто шестьдесят семь лет, он после его рождения жил
еще
восемьсот два года, что и составляет вместе, как мы сказали, девятьсот
шестьдесят девять лет. Если вычесть отсюда девятьсот пятьдесят пять лет,
от рождения Мафусала до потопа, то останется четырнадцать лет, которые
он
якобы прожил после потопа.
Некоторые поэтому полагают, что он прожил некоторое время не на земле,
где, как известно, были уничтожены все творения, которым природа не
дозволяет жить в воде, а со своим отцом, который был взят Господом, и
пробыл там до тех пор, пока не окончился потоп. Думают так потому, что
не
хотят отказывать в доверии кодексам, которым Церковь отдает
преимущественное уважение, и полагают, что скорее в иудейских, чем в
этих,
есть неточность. Они не допускают, что скорее у переводчиков могла
возникнуть ошибка в данном месте, чем ложь на том языке, с которого
через
посредство языка греческого был сделан перевод священного Писания на наш
язык. Невероятно, говорят они, чтобы Семьдесят толковников, которые
переводили все в одно и то же время и в одном и том же смысле, могли
ошибиться или захотели бы солгать в том, что для них было совершенно
бесполезно. Иудеи же, завидуя, что благодаря переводу Закон Божий и
Пророки перешли к
726
нам, изменили кое-что в своих кодексах, чтобы уменьшить этим авторитет
наших. Последнее мнение или предположение пусть каждый принимает, как
хочет: несомненно одно, что Мафусал не жил после потопа, а умер
накануне,
если счет лет в еврейских кодексах неверен. Свое же собственное мнение
об
этих Семидесяти толковниках я изложу подробнее в йзоем месте, когда с
Божьей помощью придется, насколько то потребуется настоящим трудом,
говорить о самом времени их. В настоящем же случае вполне достаточно,
что
по показаниям тех и других кодексов люди жили тогда такое
продолжительное
время, что в течение жизни одного человека, родившегося первым от тех
двух
родителей, которые одни только и жили тогда на земле, род человеческий
смог настолько размножиться, что можно было основать город.
ГЛАВА XII
Ибо никоим образом нельзя согласиться с теми, которые полагают, что года
в
те времена считались иначе, т. е. были настолько коротки, что наш один
год
заключал в себе десять тех. По их словам, услышав или прочитав, что
кто-нибудь прожил девятьсот лет, каждый должен разуметь девяносто:
потому
что десять тех лет составляют один наш, а десять наших — тех сто.
Поэтому
Адам, по их мнению, прожил двадцать три года, когда родил Сифа, а сам
Сиф
— двадцать лет и шесть месяцев, когда от него родился Енос; священное же
Писание называет последнее число двумястами и пятью годами. По
предположению этих лиц, мнение которых мы излагаем, один такой год,
какой
мы имеем теперь, тогда разделяли на десять частей, и эти части называли
годами. Каждая из этих частей составляет квадратное число шести, потому
что Бог в шесть дней совершил дела Свои,
727
чтобы в седьмой день почить (о чем я говорил, как мог, в одиннадцатой
книге). Шесть, умноженные на шесть (что и есть квадрат шести), дают
тридцать шесть дней, которые, будучи помноженными на десять, дадут
триста
шестьдесят дней, т. е. двенадцать лунных месяцев. А так как оставалось
еще
пять дней, которыми пополняется солнечный год, и четверть дня, которая,
взятая четыре раза, добавляет еще один день в том году, который
называется
високосным, то для соответствия к годам древние прибавляли потом дни;
эти
дни римляне называют вставными. Таким образом Енос, сын Сифа, был от
роду
девятнадцати лет, когда от него родился сын его, Каинан; Писание же
показывает это число как сто девяносто лет. И затем во всех дальнейших
поколениях до потопа, когда упоминаются лета людей, не встречается в
наших
кодексах почти никого, кто родил бы сына, имея сто или менее того лет,
или
даже сто двадцать и несколько более; самым же меньшим возрастом для
рождения называется стошестидесятилетний.
Это потому, говорят, что никакой человек не может рождать детей в десять
лет, считавшихся у людей того времени за сто; но в шестнадцать лет,
которые в те времена считались за сто шестьдесят, уже является
возмужалость, способная к произведению потомства. А чтобы не показалось
невероятным, что год тогда считался иначе, прибавляют, что у многих
исторических писателей можно найти, что египтяне имели год из четырех
месяцев*, акорнане — из шести, лавинии — из тринадцати.
Плиний Секунд, упомянув о тех фактах, которые встречаются в рукописях,
что
некто жил сто пятьдесят два года, другой — десятью годами больше, а
некоторые и по двести лет, иные — по триста, иные — до пятисот, до
шестисот, а некоторые дожили и до восьмисот лет, полагает, что случилось
это по незнанию счета времени.
728
Ибо у одних, говорит он, один год ограничивался летом, а другой — зимою;
у
других же — одним из четырех времен года, как, например, у аркадян, год
которых составлял три наших месяца. К этому он прибавляет, что египтяне,
малые годы которых, как мы сказали выше, были равны четырем месяцам,
ограничивали некогда год исходом луны. От этого-то у них, говорит он, и
рассказывается о целых тысячах прожитых лет*.
Такими-то якобы достоверными доказательствами некоторые лица, вовсе не
рассчитывающие подорвать достоверность этой священной истории, а
напротив,
старающиеся увеличить ее, чтобы не казалось невероятным то
обстоятельство,
что древние люди жили такое большое число лет, —«такими-то, говорю,
доказательствами убедили себя (и полагают, что убедили не без
основания),
что годом назывался тогда такой малый период времени, что из десяти тех
лет составляется один наш, а десять наших лет равняются сотне тех. Но
что
это совершенно ложно, на это есть очевиднейшее доказательство. Но прежде
чем привести его, я, однако, не нахожу возможным умолчать о том,
насколько
их предположение может казаться вероятным.
На самом деле мы можем показать несостоятельность их мнения и
опровергнуть
его на основании еврейских кодексов. В последних говорится, что Адаму
было
не двести тридцать, а сто тридцать лет, когда он родил третьего сына.
Если
это по нашему счету тринадцать лет, то, без сомнения, он родил первого
сына, когда ему было одиннадцать или немногим более лет. Кто же может
родить в таком возрасте при обыкновенном и хорошо известном нам законе
природы? Но мы оставим в стороне Адама, который, быть может, в состоянии
был родить тотчас же по сотворении. Ибо весьма вероятно, что он был
сотворен не
729
гто пять- стало быть, по их мнению, ему не было тог-ы и одиннадцати лет.
А
что тогда сказать о Каинане, сыне его, который по нашим кодексам имел
сто
семьдесят а по еврейским — семьдесят лет, когда родил Малелеила? Какой
семилетний человек может родить, если только тогда семьюдесятью годами
назывались семь лет?
ГЛАВА XIII
Но когда я говорю это, мне все представляется, что это-де ложь иудеев, о
которой выше было уже достаточно сказано: потому что Семьдесят
толковников, пользующиеся заслуженною славой, не могли лгать. Но если
поставить при этом вопрос, что вероятнее: то ли, что иудейский народ,
рассеянный так давно и на таком большом пространстве, мог единодушно
согласиться вписать эту ложь и, из зависти к достоверности чужих
кодексов,
лишить истины свои, или же то, что семьдесят человек, бывшие сами
иудеями,
собранные в одном месте (так как их пригласил для этого дела царь
египетский, Птолемей), позавидовали тому, что истина будет у чужеземных
народов, и сделали это по общему уговору: кто не увидит, чему скорее и
легче можно поверить. Устраним, однако же, самую мысль о том, чтобы
какой-нибудь благоразумный человек пришел к заключению, будто иудеи,
какова бы ни была их злоба и лукавство, могли иметь такую силу в
отношении
к многочисленным и рассеянным издавна и на больших пространствах
кодексам;
или будто бы те достопамятные семьдесят мужей условились только в этом
одном, завидуя язычникам в истине.
Будет вероятнее, если кто-нибудь скажет, что на первых порах, как только
начали переписывать это из библиотеки Птолемея, нечто подобное могло
быть
сделано
730
в одном, т. е. в прежде всех переписанном кодексе, а из него уже
распространилось далее; к этому могла присоединиться и ошибка
переписчика.
Последнее можно предполагать в вопросе о жизни Мафусала и в другом
месте,
где оказывается разность в общей сумме в двадцать четыре года. Но в тех
случаях, где сряду продолжаются сходные ошибки, где до рождения того
сына,
который следует по порядку, в одном случае показывается лишних сто лет,
а
в другом недостает их; после же рождения показывается сто лишних, где их
недоставало, и убавляется, где они были лишними, чтобы было сходство в
общей сумме; и это повторяется в первом, втором, третьем, четвертом,
пятом
и седьмом поколениях: в этих случаях сама ошибка представляется имеющей
некоторое, если можно так выразиться, постоянство, и пахнет не
случайностью, а преднамеренностью.
Итак, та разница в числах, одним образом показываемых в кодексах
греческих
и латинских, и другим — в еврейских, которая повторяется последовательно
в
стольких поколениях сперва через прибавление, а потом — через отнятие
ста
лет, должна быть приписана не злобе иудеев и не расчетливости или
хитрости
Семидесяти толковников, а ошибке того переписчика, который первым взял
для
переписки кодекс из библиотеки вышеупомянутого царя. Ибо и теперь в тех
случаях, когда числа не привлекают особого внимания чем-либо таким, что
легко может быть понято или что представляется полезным изучить, они
небрежно переписываются и еще небрежнее исправляются. Кто, например,
сочтет для себя нужным усвоить с точностью, сколько тысяч человек могло
иметь каждое из колен Израильских? Ведь пользы от этого не
представляется
никакой; а таких людей, которые могли бы глубже вникать в эту пользу,
разве много найдется? Но там,
731
где через столько следующих друг за другом поколений в одних кодексах
добавляется сто лет, в других — нет> а после рождения сына, о котором
упоминается, эти сто лет опускаются там, где они были прежде, и
добавляются там, где их не было, чтобы уравнять общую сумму, — там
сделавший это, без всякого сомнения, хотел убедить, что древние люди
жили
так много лет потому, что называли годами самые короткие периоды
времени.
Он и старался показать это относительно возраста возмужалости, в котором
люди делаются способными к рождению детей. Он думал, что следует внушить
неверующим, что сто тех лет равняются десяти нашим, чтобы они не
отрицали
достоверности такой долголетней людской жизни. Поэтому он и прибавил сто
лет там, где не находил еще возраста, способного к рождению детей, и те
же
сто лет после рождения сына убавил, чтобы суммы были одинаковы. Он хотел
таким образом привести в большее соответствие возрасты, способные к
рождению детей, не изменяя, однако же, общего количества лет, прожитых
каждым.
Что же касается того обстоятельства, что он не сделал этого в шестом
поколении, то именно это лучше всего показывает, что делал он это только
тогда, когда того требовалось целью, о которой мы говорим: потому что он
не сделал этого там, где упомянутая цель того не требовала. Он нашел,
что
по еврейским кодексам в этом поколении Иаред прожил до рождения Еноха
сто
шестьдесят два года, что, сообразно с представлением о более коротких
годах, составляет шестнадцать лет и почти два месяца; этот возраст уже
способен к рождению, поэтому и не было необходимости прибавлять ста
коротких лет, чтобы вышло двадцать шесть наших, равно как и после
рождения
Еноха убавлять их, так как они не были прибавлены до рождения. Так
случилось то, что в этом месте нет никакой разницы между теми и другими
кодексами.
732
Но затем снова возникает недоумение: почему в восьмом поколении, перед
тем
как родился Ламех от Мафусала, в еврейских кодексах читается сто
восемьдесят два года, а в наших мы находим двадцатью годами меньше,
между
тем как обыкновенно прибавлялось сто лет; а после рождения Ламеха эти
года
приданы для пополнения общей суммы, которая в тех и других кодексах
одинакова. Ведь если он стосемидесятилетний возраст для возмужалости
хотел
принимать за семнадцатилетний, то он не должен был как ничего
прибавлять,
так и убавлять; потому что встретил возраст, способный к рождению детей,
для пополнения которого в других случаях, когда не находил его таковым,
прибавлял сто лет. Можно было бы подумать, что эти двадцать лет убавлены
по ошибке, если бы, убавив их сначала, он не постарался прибавить после,
для сохранения согласия между общими суммами.
Уж не следует ли думать, что это сделано с хитростью, чтобы скрыть то
намерение, с которым прежде прибавлялись, а потом отнимались сто лет;
так
как и в данном месте, где не было уже в этом необходимости, случилось то
же самое, хотя не с сотнею лет, а с небольшим числом, которое сначала
убавлено, а потом прибавлено? Но как отнестись к этому объяснению,
верить
ли, что дело было так, или не верить, да и вообще, было ли оно подобным
образом или каким-либо иным; я нисколько не сомневаюсь, что в тех
случаях,
когда имеется различие между теми и другими кодексами, и когда, притом,
показания тех и других вместе не могут иметь исторической достоверности,
следует более доверять тому языку, с которого был сделан толковниками
перевод на другой язык. Ибо даже по некоторым трем греческим, одному
латинскому и одному сирийскому кодексам, согласным между собою,
оказывается, что Мафусал умер за шесть лет до потопа.
733
ГЛАВА XIV
Теперь посмотрим, каким образом можно с очевидностью доказать, что года,
насчитанные в продолжительной жизни тех людей, были вовсе не настолько
коротки, чтобы десять их составляли один наш, а были столь же
продолжительными, как и наши, образуемые круговым обращением солнца. На
шестисотом году жизни Ноя, по словам Писания, произошел потоп. Если те
года были такими короткими, что десять их составляют наш один, т. е.
каждый из них состоял из тридцати шести дней, то почему тогда написано:
«Чрез семь дней воды потопа пришли на землю. В шестисотый год жизни
Ноевой, во второй месяц, в семнадцатый день месяца» (Быт. VII, 10,11)?
Ведь такой малый год, если он по древнему обычаю носил имя года, или
вовсе
не имел месяцев, или же, чтобы он мог иметь двенадцать месяцев, каждый
месяц его должен был состоять из трех дней. На каком основании было
сказано: «Во второй месяц, в семнадцатый день месяца», если не на том,
что
месяцы тогда были такими же, как и теперь? Ведь иначе, каким бы образом
говорило Писание, что потоп начался в двадцать седьмой день второго
месяца*? Затем, относительно конца потопа читаем следующее: «И
остановился
ковчег в седьмом месяце, в семнадцатый день месяца, на горах Араратских.
Вода постоянно убывала до десятого месяца; в первый день десятого месяца
показались верхи гор» (Быт. VIII, 4,5).
Итак, если месяцы были такими же, как и теперь, то такими же, конечно,
были и годы. Трехдневные месяцы не могли иметь двадцати семи дней. А
если
— чтобы пропорционально уменьшить все — днем тогда называлась тридцатая
часть трех дней; то окажется, что такой великий потоп, который
представляется совершившимся за сорок дней и ночей,
• У Августина написано: «Во второй месяц, в двадцать седьмой день
месяца».
734
совершился менее, чем за четыре дня. Кто допустит подобную глупость и
несообразность? Поэтому да устранится это заблуждение, которое, желая
ложным предположением увеличить достоверность нашего Писания в одном
случае, подрывает его в другом. Несомненно, и тогда был такой же день,
как
и теперь, определявшийся двадцатью четырьмя часами дня и ночи; такой же
месяц, как и теперь, начинавшийся рождением и оканчивавшийся исходом
луны;
такой же год, как и теперь, состоявший из двенадцати лунных месяцев с
добавлением до полного солнечного круга пяти дней с четвертью; был
второй
месяц такого шестисотого года жизни Ноевой, и двадцать седьмой день
такого
месяца, когда начался потоп; во время его сорок дней шли непрерывные
дожди, и эти дни имели не по два или несколько более часов, а по
двадцать
четыре часа дневного и ночного времени. Поэтому и те древние люди жили
порою более, чем по девятьсот таких же больших лет, каких впоследствии
Авраам прожил сто семьдесят пять, а после него сын его, Исаак, сто
восемьдесят, а сын последнего, Иаков, около ста пятидесяти, и каких
Моисей, спустя несколько веков, прожил сто двадцать, а в настоящее время
люди проживают семьдесят или восемьдесят, или немногим более, но о
которых
уже сказано: «Самая лучшая пора их — труд и болезнь, ибо проходят
быстро,
и мы летим» (Пс. ЬХХХ1Х, 10).
Что же касается той разницы в числах, которая замечается между
еврейскими
и нашими кодексами и не противоречит этой долговечности древних, то,
если
оказывается такое различие, что нельзя признать истинным и то и другое,
исторической достоверности нужно искать в том языке, с которого сделан
наш
перевод. Возможность для этого предоставляется всякому желающему. Но это
не значит, что кому-нибудь дозволено исправлять по еврейским кодексам
Семьдесят толковников во многом, в чем
735
они не согласны с теми кодексами. Это различие не есть так называемая
погрешность, и я думаю, что его никоим образом не следует считать
таковою.
Но в тех случаях, где нет ошибки переписчика и где есть смысл, согласный
с
истиной и предвозвещающий ее, в тех случаях надо полагать, что они
говорили иначе, чем в еврейских кодексах, не как переводчики, а с той
свободой, которая свойственна пророкам. Поэтому и апостолы, когда
приводят
свидетельства из Писаний, пользуются не только еврейскими кодексами, но
и
их переводами. Но об этом я обещал поговорить подробнее, если поможет
Бог,
в более удобном месте; теперь же перейду к тому, что стоит на очереди.
Итак, не следует сомневаться, что один человек, который был рожден
первым
от первого человека, живя так долго, мог основать град, — земной,
конечно,
а не тот, который называется градом Божиим, ради описания которого мы и
предприняли настоящий труд.
ГЛАВА XV
Кто-нибудь скажет: «Так ли это нужно понимать, что человек, который по
природе своей должен был рождать детей и при этом не давал себе обета
воздержания, не вступал в брачное сожительство до ста и более лет, или,
согласно еврейским кодексам, немногим менее; или, если и вступал, то не
в
состоянии был рождать детей?» Этот вопрос разрешается двумя способами.
Или
возмужалость являлась настолько позже, насколько большей была
продолжительность всей жизни; или же, что кажется мне более вероятным, в
данном случае упомянуты не перворожденные сыновья, а только те, которых
требовал порядок преемственности, чтобы дойти до Ноя, как сделан был
потом
от него переход к Аврааму, а затем до известного момента времени,
насколько то было нужно, чтобы указать при помощи упомянутых поколений -
продолжение славнейшего
736
града, странствующего в этом мире и стремящегося к вышнему отечеству.
Нельзя отрицать лишь одного: Каин родился первым от соединения мужа и
жены
По рождении его Ева* не сказала бы, «Приобрела я человека от Господа»
(Быт. IV, 1), если бы этот человек не был присоединен первым к ним двум.
Следовавший за ним Авель, убитый своим братом и послуживший некоторым
прообразом странствующего града Божия, первый показал, что град этот
будет
терпеть несправедливые преследования со стороны нечестивых и, так
сказать,
земнородных, т. е. привязанных к происходящему от земли и радующихся
земному счастью земного града. Но скольких лет был Адам, когда родил их,
неизвестно.
Затем располагаются по порядку, с одной стороны, поколения Каина, с
другой
— поколения рожденного Адамом вместо убитого братом, которого Адам
назвал
Сифом, (а Ева сказала при этом)**, по словам Писания: «Бог положил мне
другое семя, вместо Авеля, которого убил Каин» (Быт. IV, 25). Когда
потом
эти два ряда поколений, один — Сифовых, другой — Каиновых, входят каждое
особым порядком в состав этих двух градов, о которых мы рассуждаем:
одного
небесного, странствующего на земле, другого земного, стремящегося и
привязывающегося к радостям земным, — то при исчислении потомства
Каинова
от Адама до восьмого поколения не упоминается ни об одном, скольких он
был
лет, когда родил того сына, о котором после него говорится. Не хотел Дух
Божий обозначать времена в поколениях земного града до потопа, но
предпочел делать это в поколениях (града) небесного, так как они более
заслуживали памяти. Когда потом родился Сиф, показаны были годы отца
его,
хотя он уже
" Согласно Августину, это сказал Адам.
" И эти слова, по мнению Августина, произносит Адам
737
родил до того других детей. Кто, однако же, решится утверждать, что он
родил только Каина и Авеля? Из того, что только они одни названы в
порядке
поколений, о которых нужно было упомянуть, вовсе не следует, что только
они одни и были рождены в то время от Адама. Если имена остальных детей
умалчиваются и сказано только, что «родил он сынов и дочерей» (Быт. V,
4),
то кто, желающий избежать обвинения в безрассудстве, решится утверждать,
которым потомком его по счету был Сиф? Ибо Адам по божественному
внушению
мог сказать, когда родился Сиф: «Бог положил мне другое семя, вместо
Авеля, которого убил Каин», потому, что тому предстояло быть таким, что
он
должен был заменить Авеля по своей святости, а не потому, что он родился
первым по порядку после Авеля.
Далее, кто, как не только самый безрассудный, на основании слов Писания:
«Сиф жил двести пять лет (или, по еврейским кодексам, сто пять), и родил
Ено-са» (Быт. V, 6), станет утверждать, что Енос был перворожденным у
Сифа? В таком случае не без справедливого удивления мы должны спросить
себя, каким образом он в течение стольких лет оставался вне супружеского
сожительства, не имея намерения воздерживаться от брака, или, состоя в
браке, не рождал; когда и о нем в свою очередь говорится: «И родил сынов
и
дочерей. Всех же дней Сифовых было девятьсот двенадцать лет; и он умер»
(Быт. V, 7,8). Когда и затем упоминаются лета того или иного лица, то
также говорится, что он родил сынов и дочерей. Но из этого еще вовсе не
следует, что перворожденным был тот сын, имя которого упоминается;
напротив, как невероятно, чтобы отцы их были столь продолжительное время
невозмужавшими и не имели жен и детей, равно невероятно и то, чтобы
упоминаемые сыновья родились у них первыми. Так как писатель священной
истории имел своей задачей, обозначая времена через последовательный ряд
поколений,
738
родил до того других детей. Кто, однако же, решится утверждать, что он
родил только Каина и Авеля? Из того, что только они одни названы в
порядке
поколений, о которых нужно было упомянуть, вовсе не следует, что только
они одни и были рождены в то время от Адама. Если имена остальных детей
умалчиваются и сказано только, что «родил он сынов и дочерей» (Быт. V,
4),
то кто, желающий избежать обвинения в безрассудстве, решится утверждать,
которым потомком его по счету был Сиф? Ибо Адам по божественному
внушению
мог сказать, когда родился Сиф: «Бог положил мне другое семя, вместо
Авеля, которого убил Каин», потому, что тому предстояло быть таким, что
он
должен был заменить Авеля по своей святости, а не потому, что он родился
первым по порядку после Авеля.
Далее, кто, как не только самый безрассудный, на основании слов Писания:
«Сиф жил двести пять лет (или, по еврейским кодексам, сто пять), и родил
Ено-са» (Быт. V, 6), станет утверждать, что Енос был перворожденным у
Сифа? В таком случае не без справедливого удивления мы должны спросить
себя, каким образом он в течение стольких лет оставался вне супружеского
сожительства, не имея намерения воздерживаться от брака, или, состоя в
браке, не рождал; когда и о нем в свою очередь говорится: «И родил сынов
и
дочерей. Всех же дней Сифовых было девятьсот двенадцать лет; и он умер»
(Быт. V, 7,8). Когда и затем упоминаются лета того или иного лица, то
также говорится, что он родил сынов и дочерей. Но из этого еще вовсе не
следует, что перворожденным был тот сын, имя которого упоминается;
напротив, как невероятно, чтобы отцы их были столь продолжительное время
невозмужавшими и не имели жен и детей, равно невероятно и то, чтобы
упоминаемые сыновья родились у них первыми. Так как писатель священной
истории имел своей задачей, обозначая времена через последовательный ряд
поколений,
739
тельной чертою древнейшего времени вследствие необходимости, настолько
сделалось предосудительным после, вследствие запрета со стороны религии.
Ибо было справедливо принято уважение к тому свойству любви, по которому
людей, коим полезно и прилично взаимное согласие, стали взаимно
связывать
узами различного родства; чтобы один человек не мог иметь в лице другого
многих родственников сразу, но чтобы каждая степень родства заключалась
в
отдельном лице; и чтобы, таким образом, возможно большее число видов
родства теснее соединяло для общественной жизни возможно большее
количество лиц. Отец и тесть, например, суть названия двух
родственников.
Поэтому, когда кто-либо имеет отца и тестя в отдельных лицах,
родственная
любовь обнимает большее количество лиц. Но Адам вынужден был
одновременно
быть и тем и другим для своих сынов и дочерей; потому что тогда
соединялись браком братья и сестры. Равным образом и Ева, его жена, была
для своих дочерей и сынов и тещей, и матерью; а будь две женщины, одна
тещей, а другая матерью, родственная любовь бы от этого расширилась. И
сама сестра, бывшая в то же самое время женою, совмещала в себе одной
две
степени родства; а будь эти два родства распределены между отдельными
лицами так, чтобы одна была сестрою, а другая женой, родственные узы
обнимали бы большее число людей. Но для этого не было возможности тогда,
когда от первых двух людей других людей не было, кроме братьев и сестер.
Так, однако же, должно было стать, когда это сделалось возможным, т. е.
когда уже существовало достаточное количество лиц, чтобы брать из числа
их
жен, которые уже не были бы сестрами; когда не только не было никакой
необходимости для того, чтобы это делалось, но даже если бы это и
делалось, то было бы противно естественному закону.
Ведь если бы и внуки первых людей, которые могли уже брать в жены своих
двоюродных сестер, соединились браком с родными сестрами,
740
то и в таком случае в одном лице соединялись бы уже не два, а три
родства,
которые должны были бы распределиться между различными отдельными
лицами,
чтобы соединить между собою общей родственной любовью большее число
людей.
Ибо один и тот же человек был бы для своих детей, т. е. соединенных
супружеством брата и сестры, и отцом, и тестем, и дядей; также и жена
его
была бы для этих детей и матерью, и теткой, и тещей; дети же их были бы
друг для друга не только братьями и супругами, но и двоюродными братом и
сестрой, потому что были детьми родных брата и сестры. А между тем, все
эти виды родства, которые с одним человеком соединяли трех, если бы были
распределены между отдельными лицами, соединили бы с ним девять человек,
так что один и тот же человек имел бы одну сестрою, а другую женою, иную
же двоюродной сестрою; одного отцом, другого дядей, иного же тестем;
одну
матерью, другую теткой, иную же тещей. Общежительный союз не был бы,
таким
образом, ограничен небольшим количеством лиц, а прочными узами родства
охватил бы куда более значительное число людей.
С возрастанием и размножением рода человеческого мы замечаем даже в
среде
нечестивых почитателей многих и ложных богов такое явление: хотя их
превратные законы и дозволяют браки между братьями и сестрами, однако же
обычай, который лучше законов предпочитает отвращаться от этого
дозволения; и хотя в первые времена человеческого рода было дозволено
вступать в брак с сестрами, тем не менее отвращение это так велико, как
будто этого дозволения никогда и не было. Ибо для того, чтобы к
чему-либо
привлечь или от чего-либо оттолкнуть человеческое чувство, обычай имеет
наибольшую силу. Коль скоро он обуздывает в данном случае неумеренные
страсти, справедливо признается нечестием нарушать его и изменять. Ведь
если несправедливо из
741
жадности к стяжанию переступать полевую межу, то насколько
несправедливее
ради половой страсти уничтожать границы, установленные нравами? Из опыта
нашего времени относительно браков между двоюродными (братьями и
сестрами)
мы видим, как редко вследствие родства, ближайшего к братскому,
допускает
обычай то, что дозволяют законы. Ни законом божественным, ни законом
человеческим подобные браки не запрещены. Тем не менее, и от
дозволенного
отвращаются вследствие близкого соприкосновения его с недозволенным;
кажется, что совершаемое с двоюродной сестрою совершается почти что с
родною, потому что и двоюродные, по причине такого близкого между ними
кровного родства, называются также братьями и сестрами и представляются
почти родными.
У древних отцов была, впрочем, и другая благочестивая забота: чтобы само
родство, расходясь мало-помалу в различных поколениях, не удалилось бы
настолько, что перестало бы быть даже родством; и вот, пока оно не
сделалось еще слишком далеким, они воссоединяли его узами брака и как бы
возвращали удаляющееся. Поэтому и в то время, когда земля была уже полна
людей, предпочитали все-таки брать в жены если не сестер по отцу или
матери, или по обоим родителям, то, по крайней мере, из своего же рода.
Но
кто усомнится признать более благопристойным, что в настоящее время
запрещены браки даже между двоюродными братьями и сестрами? И это не по
тем только соображениям, которые мы изложили, т. е. для расширения
свойства, чтобы одно лицо не было родственником вдвойне, когда могло бы
быть два родственника и число бы родных увеличивалось; но и потому, что
человеческой скромности присуще некоторое необъяснимое, но тем не менее
естественное и похвальное свойство, по которому человек в отношении к
лицу, к которому он, по причине родства, обязан относиться с
почтительным
742
уважением, удерживает свою, хоть и производительную, но все же — похоть,
составляющую предмет стыда и для самого супружеского целомудрия.
Итак, совокупление мужа и жены, насколько это касается рода смертных,
представляет собою своего рода рассадник града; но град земной нуждается
только в рождении, небесный же — и в возрождении, чтобы спастись от
порчи
рождения. Но был ли, и если был, то каков был телесный и видимый знак
этого возрождения до потопа, подобно обрезанию, впоследствии
заповеданному
Аврааму, об этом священная история умалчивает. О том же, что и
древнейшие
люди приносили жертвы Богу, она не умалчивает. Это видно из примера двух
первых братьев; и о Ное после потопа говорится, что, вышедши из ковчега,
он принес жертву Богу (Быт. IV, 3,4; VIII, 20). Относительно этого в
предыдущих книгах мы уже говорили, что демоны, усвояющие себе
божественное
достоинство и желающие, чтобы их считали богами, именно потому и требуют
себе жертв и радуются почестям этого рода, что знают: истинная жертва
должна быть приносима истинному Богу.
ГЛАВА XVII
Итак, Адам был отцом обоих родов поколений, и тех, ряд которых
принадлежал
к земному граду, и тех, чей ряд принадлежал к граду небесному. Но после
того, как был убит Авель, и в смерти его предуказано было дивное
таинство,
явились два отца отдельных поколений: в лице Каина и в лице Сифа. На их
сыновьях, о которых требовалось упомянуть, стали очевиднее выказываться
отличительные признаки этих двух градов в роде смертных. Каин, например,
родил Еноха и основал град, названный в его честь, — град, конечно,
земной, не странствующий в этом мире, а считающий этот временный мир и
его
743
счастье конечной для себя целью. Имя Каина значит «владение»; поэтому,
когда он родился, его отцом или матерью и было сказано: «Приобрела я
человека от Господа». Имя же Енох значит «посвящение»: ибо земной град
посвящается там, где создается; потому что здесь та последняя цель, к
которой он стремится и которой желает.
Далее, имя Сиф в переводе значит «воскресение», а имя его сына Еноса —
«человек»; но не в том смысле, в каком имя Адам. Ибо и имя Адам в
переводе
значит «человек», но на языке оригинала, т. е. на еврейском языке,
употребляется как имя общее как для мужчины, так и для женщины. Ибо о
нем
было сказано так: «Мужчину и женщину сотворил их, и благословил их, и
нарек им имя: человек» (Быт. V, 2). Из этого ясно видно, что жена была
названа Евою как именем собственным; имя же Адам, означающее «человек»,
было общим именем их обоих. Имя же Енос обозначает собою человека так,
что, по уверению знатоков еврейского языка, им не может быть женщина: он
—
сын «воскресения», где «ни женятся, ни замуж не выходят» (Лук. XX, 3 5).
Ибо там не будет рождения, куда приведет возрождение. Поэтому я считаю
небесполезным обратить внимание на то, что в тех поколениях, которые
произошли от названного Сифом, когда говорится, что родились сыновья и
дочери, то нигде рожденная женщина не называется по имени; в тех же
поколениях, которые происходят от Каина, в самом конце, до которого они
доводятся, последняя родившаяся женщина названа по имени. Место это
читается так: «Мафусал родил Ламеха. И взял себе Ламех две жены; имя
одной: Ада, и имя второй: Цилла. Ада родила Иавала: он был отец живущих
в
шатрах со стадами. Имя брату его Иувал: он был отец всех играющих на
гуслях и свирели. Цилла также родила Тувалкаина, который был ковачем
всех
орудий из меди и железа. И сестра Тувалкаина Ноема» (Быт. IV, 18-22).
744
Этим заканчиваются поколения Каина, которых от Адама было всего восемь,
включая и Адама, т. е. семь поколений до Ламеха, имевшего двух жен, а
восьмое поколение составляли его дети, в числе которых упоминается и
женщина. Этим превосходно обозначено, что земной град до самого конца
своего будет иметь плотские рождения, происходящие от соединения мужей и
жен. Поэтому же называются собственными именами и жены этого человека,
который упоминается в этом месте, как последний отец; чего, за
исключением
Евы, нигде не встречается до потопа. Итак, Каин, имя которого означает
«владение», основатель земного града, и сын его, во имя которого град
был
основан, Енох, т. е. «посвящение», — указывают на то, что этот град
имеет
и начало земное, и конец земной; и что в нем не стремятся ни к чему
сверх
того, что может представлять собою настоящий век. Противопоставляя ему
Сифа, имя которого значит «воскресение» и который выставляется отцом
поколений, перечисляемых отдельно, мы должны рассмотреть теперь, что
говорит о его сыне священная история. -
ГЛАВА XVIII
«У Сифа также родился сын, и он нарек ему имя: Енос; тогда начали
призывать имя Господа»* (Быт. IV, 26). Свидетельство истины как нельзя
более очевидно.
Человек, сын «воскресения», живет упованием: упованием живет, пока
странствует в этом мире, град Божий, рождающийся от веры в воскресение
Христово. Ибо в этих двух людях: Авеле, имя которого значит «плач», и
его
брате Сифе, имя которого значит «воскресение», дан образ смерти Христа и
жизни Его, У Августина читаем не «тогда начали призывать имя Господа», а
«сей (т. е. Енос) уповал призывать имя Господа Бога».
745
воскресающей из мертвых. От этой веры рождается в этом мире град Божий,
т.
е. человек, уповающий призывать имя Господа Бога. «Ибо мы спасены в
надежде, — говорит апостол. — Надежда же, когда видит, не есть надежда;
ибо, если кто видит, то чего ему и надеяться? Но когда надеемся того,
чего
не видим, тогда ожидаем в терпении» (Рим. VIII, 24, 25).
Кто, в самом деле, не усмотрит здесь глубокого таинства? Разве Авель не
уповал призывать имя Господа Бога, когда его жертва, по свидетельству
Писания, была так угодна Богу? Или не уповал призывать имя Господа Бога
сам Сиф? Зачем же в таком случае приписывается одному Еносу то, что, как
предполагается само собою, составляет общую принадлежность всех
благочестивых? Зачем, как не для того, чтобы в лице его, которое
упоминается первым, происшедшим от отца поколений, приуроченных к лучшей
части, т. е. к части града небесного, надлежало показать прообраз
человека, т. е. общества человеческого, живущего не по человеку в
наслаждении земным счастьем, а по Богу, в уповании вечного блаженства? И
ведь не сказано: «Сей уповал на Господа Бога», или: «Сей призывал имя
Господа Бога», но: «Сей уповал призывать имя Господа Бога». Что такое
«уповал призывать», как не пророчество, что появится народ, который, по
избранию благодати, будет призывать имя Господа Бога? Именно это,
выраженное другим пророком, относит апостол к стоящему под благодатью
Божией народу: «Всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Иоил. И,
32;
Рим. X, 13). Выражение: «Нарек ему имя: Енос», а затем прибавление: «Сей
уповал призывать имя Господа Бога», достаточно ясно показывают, что
человек не должен полагать надежду свою в самом себе. «Проклят человек,
—
как говорится в другом месте, — который надеется на человека» (Иер.
XVII,
5). Следовательно, он Не Должен надеяться и на самого себя, если хочет
быть гражданином другого града, — не того, который посвящается для выгод
сына Каинова в настоящее время, т. е. в гибнущее
746
течение этого смертного века, а того, посвящение которого совершится в
будущем бессмертии вечного блаженства.
ГЛАВА XIX
Ибо и то потомство, отцом которого был Сиф, имеет имя посвящения в
седьмом
поколении от Адама, включая сюда и самого Адама. Седьмым от него был
рожден Енох, имя которого значит «посвящение». Этот Енох был взят Богом,
потому что угодил Ему, и в порядке поколений занимал знаменательное
число,
под которым освящена суббота, т. е. седьмое от Адама. Считая же от
родоначальника тех поколений, которые отличаются от потомства Каина, т.
е.
считая от Сифа, он был шестым: в такой по счету день был создан человек,
и
Бог совершил все дела свои. Взятием на небо этого Еноха была
прообразована
отсрочка нашего посвящения. Посвящение это уже совершилось в лице
Христа,
Главы нашей, Который воскрес так, что больше уже не умирал, и Сам был
взят
на небо: тем не менее, ожидается другое посвящение всего дома,
основанием
которого служит Христос; последнее отложено к концу, когда все
воскреснут
и больше уже не умрут. Будет ли сказано: дом Божий, или храм Божий, или
же
град Божий, — это все равно, и во всяком случае не противоречит свойству
латинского языка. Ибо и Вергилий называет властолюбивейший град домом
Ассарака, разумея под этим именем римлян, которые ведут свое
происхождение
от Ассарака через троянцев; и их же называет домом Энея, потому что
пришедшие под его предводительством в Италию троянцы основали Рим*. Поэт
подражал на этот раз священному Писанию, в котором домом Иакова
называется
многочисленный народ еврейский.
747
ГЛАВА XX
Кто-нибудь скажет: «Если писавший эту историю, упоминая поколения,
происшедшие от Адама через сына его Сифа, имел в виду дойти посредством
их
до Ноя, при котором произошел потоп; а от Ноя, представив новый ряд
поколений, дойти до Авраама, от которого евангелист Матфей начинает
перечисление поколений, доводящих до Христа, вечного Царя града Божия,
то
какие были намерения его в отношении к поколениям Каина, до кого или
чего
он хотел их довести?» Отвечаем: до потопа, которым уничтожен был весь
этот
род земного града, но потом восстановился от сыновей Ноя. Ведь не мог же
не существовать этот земной град и это общество людей, живущих по
человеку
до конца этого века, о котором Господь говорит: «Чада века сего женятся
и
выходят замуж» (Лук. XX, 34), рождаются и рождают. Воздержание же
приводит
странствующий в этом веке град Божий к другому веку, сыны которого не
рождаются и не рождают. Ибо в этом веке рождать и рождаться свойственно
и
тому и другому граду. Хотя град Божий имеет и здесь многие тысячи
граждан,
воздерживающихся от деторождения, но по некоторому подражанию имеет
таких
же, хотя и находящихся в заблуждении, и тот град. Ибо к последнему
(земному) граду принадлежат и те, которые, уклонившись от этой веры,
создали различные ереси; по человеку они живут, а не по Богу. И
индийские
гимнософисты, которые в пустынях Индии предаются философским упражнениям
нагими, суть граждане этого града, но они при этом воздерживаются от
рождения детей. Воздержание это не есть благо, если оно происходит не по
вере в высшее Благо, Которое есть Бог. До потопа, однако же, мы не
Встречаем никого, кто поступал бы так. Сам Енох, Седьмой от Адама, о
котором говорится, что он не , а взят, прежде чем взял его Бог, родил
дочерей
748
и сыновей, в числе которых был и Мафусал, вошедший в ряд упоминаемых
поколений.
Но почему же в поколениях, происшедших от Ка-1 ина, упоминается так мало
преемств, коль скоро их! нужно было довести до потопа, тем более что
возраст, предшествовавший возмужалости, не был на-1 столько
продолжителен,
чтобы люди не могли рож-1 дать детей в продолжение ста и более лет? Ведь
если I автор этой книги не имел в виду известного лица, до которого ему
необходимо было довести ряд этих поколений, как при перечислении
поколений, происшедших от Сифа, имел в виду дойти до Ноя, от которого, в
свою очередь, последовал ряд поколений, необходимый для его целей, то
какая была нужда пропускать перворожденных сыновей, чтобы дойти до
Ламеха,
на сыновьях которого, т. е. на восьмом поколении от Адама и на седьмом
от
Каина, кончается этот ряд поколений? Разве было что-нибудь, начав с чего
можно было бы дойти или до Израильского на-1 рода, в котором земной
Иерусалим послужил пророческим прообразом небесного града, или до |
Христа
по плоти, Который «сущий над всем Бог, благословенный во веки» (Рим. IX,
5), есть Создатель и Правитель небесного Иерусалима; когда все потомство
Каина было уничтожено потопом? Можно поэтому заключить, что в этом ряду
поколений упомянуты были перворожденные.
Почему же в таком случае их так мало? Ведь не могло же их быть столько
до
потопа, если отцы не уклонялись до столетнего возраста от обязанности
рождения детей и если возмужалость не являлась поздно, соразмерно с
долголетием тогдашней жизни. Пусть они имели полных тридцать лет, когда
начинали рождать детей; тридцать, взятое восемь раз (ибо было восемь
поколений, считая Адама и тех, которые рождались от Ламеха), составит
двести сорок лет: неужели в оставшееся затем до потопа время они уже не
рождали? Какая же была бы в таком случае
749
причина, по которой писавший это не захотел упомянуть последующие
поколения? Ведь от Адама до потопа по нашим кодексам насчитывается две
тысячи двести шестьдесят два года, а по еврейским — тысяча шестьсот
пятьдесят шесть. Если мы примем это меньшее число за более вероятное и
вычтем из тысячи шестисот пятидесяти шести двести сорок, то разве
возможно, чтобы в продолжение тысячи четырехсот с лишком лет, остающихся
до потопа, потомство Каина могло уклоняться от рождения?
Тот, кто серьезно задумывается над этим, пусть припомнит, что когда я
ставил вопрос, как нужно думать относительно того, что древние люди
могли
не рождать детей так много лет, то вопрос этот решался двумя способами:
или тем, что в соответствии со столь долгой жизнью являлась поздняя
возмужалость; или же тем, что дети, упоминаемые в ряду поколений, не
были
перворожденными, а теми, через которых автор этой книги мог дойти до
того,
до кого имел в виду дойти, как дошел до Ноя в поколениях Сифа. Так как в
поколениях Каина не было такого лица, которое автор должен бы был иметь
в
виду, чтобы, опуская первородных, дойти до него через тех, которые
упомянуты, то остается предполагать позднюю возмужалость, т. е. что лишь
прожив более ста лет люди делались взрослыми и способными к рождению
детей. При последнем предпошжении порядок поколений через первородных
согласуется с упомянутым количеством лет до потопа. Но возможно, что по
какой-нибудь особой причине, которая от меня сокрыта, этот град, который
мы называем земным, характеризуется рядом поколений, доходящих только до
Ламеха и его сыновей; а затем писатель книги уже перестает упоминать
остальные поколения, которые могли быть до потопа.
Может быть и такая причина, по которой ряд поколений не был веден через
перворожденных (причем уже не будет необходимости предполагать в этих
750
людях столь поздней возмужалости): град, основанный Каином во имя его
сына, Еноха, мог широко рас] пространить и долго удерживать свою власть,
не иметь при этом весьма немногих царей, а по одному в известное время,
которых царствовавшие рождали в качестве преемников себе. Первым из этих
царей мог быть сам Каин; вторым — сын его Енох, в честь которого был
основан город, в котором он царствовал; третьим Ирад, сын Еноха;
четвертым
Мехиаель, сын Ирада; пятым Мафусал, сын Мехиаеля; шестым Ламех, сын
Мафусала, но седьмым от Адама через Каина. При этом нет необходимости
предполагать, что в управлении заступали место своих отцов
перворожденные;
могли наследовать те, которые оказывались более заслуживающими
царствования по доблести, полезной для земного града, или на кого
указывал
известный жребий; или же, по некоторому закону о наследовании, заступал
место своего отца преимущественно тот, кого отец любил более других
сыновей. Потоп же мог случиться во время жизни и царствования самого
Ламеха и застать его, что-1 бы погубить и его со всеми другими людьми,
кроме тех, которые были в ковчеге. Если предположить, что этих людей
разделяло различное по величине количество лет, нечего будет удивляться
тому, что по прошествии такого большого количества времени Адама до
потопа
в том и другом потомстве оказалось не одинаковое число поколений, но в
потомстве Ка-| ина — семь, а Сифа — десять; ибо Ламех, как я сказал, был
седьмым от Адама, а Ной — десятым. По-1 этому же упомянут не один сын
Ламеха, как в предшествующих поколениях, а многие; неизвестно было, кто
наследовал бы ему после его смерти, если бы между ним и потопом
оставался
еще какой-нибудь'] будь промежуток времени для царствования.
Но как бы там ни было, ведется ли ряд поколений Каина через
перворожденных
или через царей, я т в коем случае не нахожу возможным умолчать о то»
751
обстоятельстве, что после Ламеха, который оказался седьмым от Адама,
перечислено столько его детей, сколько нужно было для пополнения числа
одиннадцать, обозначающего грех. Ибо добавляются три сына и одна дочь.
Жены же могут обозначать что-либо другое, а не то, на что теперь считаем
нужным обратить внимание. В данном случае речь идет о поколениях; а от
кого они произошли, Писание умалчивает. Итак, поелику закон возвещается
десятичным числом, откуда и получилось знаменитое Десятисловие, то число
одиннадцать, поскольку оно преступает число десять, обозначает собою
преступление закона, и потому — грех. Поэтому-то в скинии, которая была
как бы подвижным храмом на время путешествия Божьего народа, было велено
сделать одиннадцать завес из козьей шерсти (Исх. XXVI, 7). Ибо власяница
служит напоминанием о грехах, указывая на козлов, имеющих стать ошуюю.
Выражая это власяницею, мы в самоуничижении как бы говорим словами
псалма:
«Грех мой всегда предо мною» (Пс Ь, 5) Итак, преступное потомство от
Адама
через Каина оканчивается числом одиннадцать, обозначающим грех; и самое
число это заключается женщиною, пол которой положил начало греху, из-за
которого мы все умираем. Совершился же грех, чтобы повлечь за собою и
похоть плоти, противоборствующую духу, ибо и сама дочь Ламеха, Ноема, в
переводе значит «похоть».
В потомстве же Адамовом через Сифа до Ноя указывается десятичное число,
выражающее закон. К этому числу присоединяются три сына Ноя; когда же
затем один из них пал, получили благословение от отца двое; так что по
исключении одного нечестивого и добавлении к общему числу благочестивых
сыновей образовалось число двенадцать, сделавшееся знаменательным по
числу
патриархов и апостолов, как представляющее собою части числа семь,
помноженные одна на другую. Ибо трижды четыре
752
или четырежды три дают это число. Покончив на этом с вопросом, считаю
нужным рассмотреть и напомнить то, каким образом эти два племени,
которые
в различных поколениях своих выразили собою два града, один —
земнородных,
а другой — возрожденных, — каким образом они впоследствии смешались ; и
слились так, что весь род человеческий, за исключением восьми человек,
заслужил быть уничтоженным потопом.
ГЛАВА XXI
Но прежде всего обратим внимание на следующее. Когда перечисляются
поколения, произошедшие от Каина, то после того, как был упомянут прежде
других его потомков тот, во имя которого был основан град, т. е. Енох,
присоединяются и остальные до того конца, о котором я говорил, т. е. до
того времени, когда весь этот род и все потомство было уничтожено
потопом.
Когда же из потомков Сифа был упомянут один Енос, то прежде чем
перечислить остальных потомков, делается некоторое отступление назад и
говорится: «Вот родословие Адама: когда Бог сотворил человека, по
подобию
Божию создал его, мужчину и женщину, сотворил их и благословил их, и
нарек
им имя: человек, в день сотворения их» (Быт. V, 1, 2). Мне кажется,
отступление это сделано для того, чтобы отсюда начать снова от Адама
хронологию, которую писавший это не хотел вести для земного града: Бог
так
упоминал о нем, что как бы не принимал его в расчет.
Но почему это возвращение к сказанному уже прежде сделано после того,
как
упомянут был сын Сифа, человек, уповавший призывать имя Господа Бога,
как
не потому, что два града эти нужно было охарактеризовать через их
представителей: один от убийцы и до убийцы (ибо и Ламех сознается двум
своим женам,
753
что он совершил человекоубийство (Быт. IV, 23)); другой — через
человека,
который уповал призывать имя Господа Бога. Ибо для странствующего в этом
мире града Божия все (притом самое существенное при условии настоящей
смертности) Дело состоит именно в том, что представлено как добрая черта
одного человека, которого родило воскресение убитого. Этот один
изображает
собою единство всего вышнего града, — единство, хотя еще не
исполнившееся,
но которое должно исполниться согласно этому предпосланному пророческому
прообразу. Итак, сын Каина, т. е. сын владения (какого, как не
земного?),
будет иметь свое имя в земном граде, который основан в его честь. Он из
тех, о которых поется в псалме: «Земли свои они называют своими 0Ме~
нами»
(Пс. Х1У1П, 12). Поэтому их ожидает то, о чем сказано в другом псалме:
«Ты, Господи, пробудив их, уничтожишь мечты их» (Пс. ЬХХП, 20). Сын же
СяФа> т. е. сын воскресения, будет уповать призывать имя Господа Бога.
Это
общество людей предызображено в следующих словах: «Я как зеленеющая
маслина в доме Божием, и уповаю на милость Божию во веки веков» (Пс. и,
10). Пустой же славы имени, знаменитого на земле, оно не ищет: «Блажен
человек, который на Господа возлагает надежду свою, и не обращается к
гордым и к уклоняющимся ко лжи» (Пс. XXXIX, 5).
Итак, охарактеризовав два града: один, как живущий действительностью
этого
века, другой — надеждою на Бога, но оба вышедшие из одной общей двери
смертности, которая открылась в Адаме, чтобы стремиться к различному,
каждому из них свойственному и должному концу, писатель начинает
исчисление времен. При этом он переходит к другим поколениям, но сначала
повторяет сказанное им прежде об Адаме, из осужденного потомства
которого,
как бы из одной массы, преданной заслуженному наказанию, Бог сотворил
одни
сосуды гнева не
754
в честь, другие же сосуды в честь; тем воздавая должное в наказании,
этим
даруя недолжное по благодати так, чтобы по самому сравнению с сосудами
гнева Божия вышний, странствующий на земле град мог научиться, что не
должно полагаться на свободу собственной воли, но уповать призывать имя
Господа Бога. Ибо свободная воля, хотя по природе сотворена доброю
добрым
Богом, но сотворена изменяемою Неизменяемым; потому что сотворена из
ничего. Она поэтому и может отклоняться от добра, чтобы творить зло,
которое зависит от свободного произвола; равно и отклоняться от зла,
чтобы
творить добро, которое не совершается без божественной помощи.
ГЛАВА XXII
В силу этого-то свободного произвола воли, с постепенным движением
вперед
и размножением человеческого рода, произошло слияние, а вследствие
соучастия в нечестии — и некоторое смешение того и другого градов. И на
этот раз зло имело свою причину в женском поле: но не так, как в начале
В
это время жены склонили мужей к греху не вследствие того, что сами были
обольщены чьим-либо обманом; но с самого начала испорченные нравственно
в
земном граде, т е. в обществе сынов земли, они возбудили к себе любовь в
сынах Божиих, т. е. в гражданах другого, странствующего в этом веке
града,
своею телесной красотой. Хотя красота эта и есть дар Божий, но она
дается
и злым, чтобы добрые не считали ее великим благом.
И вот, высшее благо, свойственное только добрым людям, было оставлено:
совершилось падение к благу меньшему, не исключительно свойственному
одним
добрым, а общему и добрым, и злым. Сыны Божий увлеклись вследствие этого
любовью к дочерям человеческим; и чтобы иметь их супругами,
755
склонились к нравам земного общества, оставив благочестие, которое
соблюдали в обществе святом (Быт. VI, 2, 3). Ибо любовь к красоте
телесной, которая хотя и есть благо, сотворенное Богом, но благо
временное, плотское и низшее, — злая любовь, коль скоро она ставит ниже
ее
Бога, вечное, внутреннее и всегдашнее Благо; так же точно, как любовь к
золоту скупцов, забывших справедливость не по какой-либо вине золота, а
по
вине человеческой. Так бывает это и в отношении ко всякой твари. Будучи
доброй, она может быть любима и хорошо, и дурно: хорошо, когда
соблюдается
порядок; дурно, если он нарушен. Я коротко выразил это в стихах в
похвалу
Светочу:
Это — Твое, это — благо, Тобою, благим,
сотворенное; Что нашего есть в нем, помимо греха, коль Теб
забывая И нарушая порядок, к твореньям Твоим прилепляемся?
Любовь же к Создателю, если она истинная, т. е. если любят Его самого, а
не что-либо другое вместо Него, не может быть любовью злою. Ибо и саму
любовь должно любить, соблюдая известный порядок, чтобы хорошо любить
то,
что следует любить; чтобы она была в нас добродетелью, делающею жизнь
доброй. Поэтому мне представляется кратким и верным такое определение
добродетели: она есть порядок в любви. Почему в святой Песне Песней
невеста Христа, град Божий, поет: «Знамя его надо мною — любовь» (Песн.
II, 4). Итак, когда сыны Божий нарушили порядок этой соединенной с
уважением любви, они пренебрегли Богом и предпочли дочерей человеческих.
Двумя именами этими достаточно различаются оба града. И они были сынами
человеческими по природе, но получили другое имя по благодати. Ибо в том
же Писании, где говорится, что сыны Божий
756
полюбили дочерей человеческих, они же называются и ангелами Божиими
Поэтому многие думают, что это были не люди, а ангелы.
ГЛАВА XXIII
Мы оставили нерешенным упомянутый мимоходом в третьей книге этого
сочинения вопрос, могли ли ангелы, как духи, вступать в телесное
совокупление с женщинами? В Писании говорится: «Ты творишь ангелами
Твоими
духов» (Пс. СШ, 4), т. е. тех, которые по природе суть духи, Он творит
своими ангелами, возлагая на них обязанности вестников. Ибо греческое
слово аууе^о^, выговариваемое с латинским окончанием апдеШз, в переводе
на
латинский язык значит вестник. Но упоминаются ли вслед за тем тела их,
когда говорится: «Служителями Твоими — огонь пылающий», или же имеется в
виду, что слуги Его должны пылать любовью, как бы духовным огнем, — об
этом можно думать и так, и иначе. А что ангелы являлись людям в таких
телах, что их можно было не только видеть, но и касаться, об этом
свидетельствует Писание с полной несомненностью. Существует весьма
распространенная молва, и многие утверждают, что испытали сами или
слышали
от тех, которые испытали и в правдивости которых нельзя сомневаться, что
сильваны и фавны, которых в просторечии называют инкубами, часто
являются
сладострастникам и стремятся вступать и вступают с ними в связь; очень
многие, и притом такие, что сомневаться в сказанном ими не приходится,
также уверяют, будто некоторые демоны, которых галлы называют дузиями,
весьма склонны к этой нечистоте и постоянно ей предаются.
Тем не менее, на основании этого я не решусь дать какого-нибудь
определенного заключения относительно того, могут ли какие-либо духи,
имеющие тела
757
из воздушной стихии (ибо и эта стихия, когда приводится в движение
опахалом, подлежит чувству и телесному осязанию), испытывать такого рода
похоть, чтобы вступать так или иначе в связь с женщинами, ощутительную
для
последних. Но что касается святых ангелов Божиих, то я никогда не
поверю,
чтобы они могли в то время так пасть. Апостол Петр не о них говорил:
«Бог
ангелов согрешивших не пощадил, но, связав узами адского мрака, предал
блюсти на суд для наказания» (II Пет. II, 4), а скорее о тех, которые с
самого начала, отступив от Бога, пали вместе со своим главою, дьяволом,
из
зависти змеиною хитростью низвергшим первого человека. Ангелами же
назывались и люди Божий, как свидетельствует о том с полной ясностью то
же
священное Писание. Ибо и об Иоанне написано: «Вот, Я посылаю Ангела
Моего
пред лицем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою» (Марк. I, 2).
И
пророк Малахия вследствие некоторой исключительной, т. е. ему лично
усвоенной благодати, назван ангелом (Мал. II, 7).
Но некоторых озадачивает то обстоятельство, что от этих так называемых
ангелов Божиих и от жен, которых они полюбили, родились люди как бы не
нашего рода, а гиганты. Как будто человеческие тела, по размерам своим
далеко превосходящие нашу меру, не рождаются, как я уже говорил выше, и
в
наши времена. Разве несколько лет тому назад, незадолго перед
опустошением
Рима, произведенным готами, не жила в Риме с отцом и матерью женщина,
которая в своем роде гигантским телом далеко превосходила других? Чтобы
посмотреть на нее, отовсюду стекалось множество народа. А что особенно
возбуждало удивление, так это то, что родители ее не были даже такого
высокого роста, какой мы привыкли считать самым высоким. Гиганты поэтому
могли рождаться и прежде, чем сыны Божий, которые называются и ангелами
Божиими, смешались с дочерьми человеческими, т. е. с дочерьми живущих по
человеку; т. е. сыны Сифа
758
с дочерьми Каина. Ибо так говорит и каноническое Писание, в котором мы
это
читаем. Вот его слова: «Когда люди начали умножаться на земле, и
родились
у них дочери, тогда сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они
красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. И сказал Господь: не
вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками; потому что они плоть;
пусть будут дни их сто двадцать лет. В то время были на земле исполины,
особенно же с того времени, как сыны Божий стали входить к дочерям
человеческим, и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные
люди»
(Быт. VI, 1-4).
Эти слова божественной книги достаточно ясно показывают, что гиганты
были
уже на земле в то время, когда сыны Божий стали брать себе в жены
дочерей
человеческих, потому что полюбили их за их красоту. Продолжали рождаться
гиганты, впрочем, и после того, как это случилось. Ибо так сказано: «В
то
время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божий
стали входить к дочерям человеческим». Следовательно, они были и до
этого
времени, и после. Выражение же: «И они стали рождать им», недвусмысленно
указывает, что сыны Божий, прежде чем пали таким образом, рождали Богу,
а
не себе; т. е. не вследствие господства над ними половой страсти, а
выполняя обязанности деторождения; рождали не семью — предмет
собственной
гордости, а граждан града Божия, которым потом, как ангелы Божий,
возвещали, чтобы они возлагали свою надежду на Бога, подобно тому,
который
был рожден от Сифа, сыну воскресения, уповавшему призывать имя Господа
Бога. В силу этого упования они были своим потомкам сонаследниками
вечных
благ и братьями своих сыновей под властью одного Отца — Бога.
Что они не были ангелами так, чтобы не быть людьми, как думают
некоторые,
но что, несомненно, были
759
людьми, об этом ясно говорит само Писание. Ибо после предварительных
слов:
«Сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их
себе
в жены, какую кто избрал», тотчас же прибавлено: «И сказал Господь: не
вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками; потому что они плоть».
Благодаря Духу Божию они были ангелами Божиими и сынами Божиими; но
когда
уклонились к худшему, стали называться людьми, именем природы, а не
благодати. Называются они и плотью, потому что оставили дух, и по
оставлении были, в свою очередь, оставлены Духом. Семьдесят толковников
также называют их и ангелами Божиими, и сынами Божиими; что, впрочем,
встречается не во всех кодексах, а в некоторых они называются только
сынами Божиими. Аквила же, которого, как переводчика, иудеи ставят выше
остальных, называет их в своем переводе не ангелами Божиими и не сынами
Божиими, а сынами богов. И то и другое, впрочем, верно. Они
действительно
были и сынами Бога, под отеческою властью Которого были братьями своих
отцов; и сынами богов, потому что были рождены богами, с которыми вместе
и
сами были богами, согласно известному изречению псалма: «Я сказал: вы —
боги, и сыны Всевышнего — все вы» (Пс. ЬХХХ1, 6). Но не без основания
полагают, что Семьдесят толковников получили пророческий дух, так что,
если они властью его что-либо изменили и сказали иначе, чем это было в
книгах, которые они переводили, то это, несомненно, сказано ими по
божественному внушению; хотя бы на еврейском языке оно было выражено и
двусмысленно, так что могло быть переведено и сыны Бога, и сыны богов.
Мы опустим басни тех писаний, которые называются апокрифами, потому что
их
темное происхождение не было известно отцам, от которых путем вполне
верного и несомненного преемства подлинный текст истинных писаний дошел
и
до нашего времени.
760
Хотя в этих апокрифах и встречается кое-что истинное, но по причине
множества лжи за ними не признается никакого канонического авторитета.
Нельзя, впрочем, отрицать, что Енох, седьмой от Адама, написал нечто
божественное; об этом говорит в соборном послании апостол Иуда. Но
написанного им не находится в том каноне Писаний, который сохранился в
храме еврейского народа заботливостью преемствовавших друг другу
священников: очевидно, что по причине древности достоверность этого
(писания) была признана подозрительной и нельзя было уяснить, было ли
это
именно то, что он писал, ибо в данном случае преемственность сохранявших
их надлежащим образом лиц была прервана (потопом).
Поэтому-то, распространяемое под именем Еноха и содержащее басни о
гигантах такого рода, будто отцами их были не люди, по справедливому
мнению людей разумных не должно быть приписываемо ему; ибо подобным
образом и под именем других пророков, а в позднейшее время под именами и
апостолов, распространялось еретиками много такого, что при тщательном
исследовании было исключено из числа канонических книг под именем
апокрифов. Итак, по каноническому писанию, как еврейскому, так и
христианскому, представляется несомненным, что до потопа было много
гигантов, и что они были гражданами земнородного общества людей; сыны же
Божий, которые произошли по плоти от Сифа, уклонились в это общество,
оставив правду. Не будет, впрочем, ничего удивительного, если и от них
могли рождаться гиганты. Не все, конечно, были в то время гигантами; но
во
всяком случае их было тогда гораздо больше, чем в дальнейшие времена
после
потопа. Творцу было угодно создать их для того, чтобы показать, что не
только красота, но и величина и крепость тела не должна быть высоко
ценима
мудрым, блаженство которого заключается в благах духовных и
761
бессмертных, далеко лучших, более постоянных и свойственных только
добрым,
а не в благах, общих для добрых и злых.
ГЛАВА XXIV
А что Бог сказал: «Пусть будут дни их сто двадцать лет», это следует
понимать не в том смысле, будто бы было предвозвещено, что людская жизнь
после того не будет продолжаться более ста двадцати лет. Встречаются и
после потопа жившие до пятисот лет. Нужно понимать так, что Бог сказал
это
в конце пятой сотни лет жизни Ноя, т. е. когда он прожил четыреста
восемьдесят лет, что Писание по обычаю своему называет пятьюстами,
обозначая именем целого большую его часть, ибо на шестисотом году жизни
Ноя, во второй месяц произошел потоп. Предсказанные сто двадцать лет
жизни
людям, имевшим погибнуть, были тем сроком, по истечении которого они
должны были быть уничтоженными потопом. Не без основания не верится,
чтобы
потоп произошел так, что уже не было на земле людей, которые не были бы
достойны избежать смерти, которая назначена была в наказание нечестивым,
добрым, которые должны были когда-нибудь умереть, не мог какой бы то ни
было род смерти сделать ничего такого, что могло бы повредить после
смерти. Тем не менее, от потопа не умер ни один из тех, о которых
священное Писание говорит, что они произошли от семени Сифа. Причина же
потопа от лица Божия разъясняется так: «И увидел Господь, что велико
развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их
были зло во всякое время. И Раскаялся Господь, что создал человека на
земле, и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица
земли
человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц
небесных истреблю; ибо Я раскаялся, что создал их» (Быт. VI, 5—7).
762
ГЛАВА XXV
Гнев Божий не есть волнение Духа Божия, но суд, которым налагается
наказание за грех. Помышление же и размышление Божие есть неизменная
причина вещей, подлежащих изменению. Бог не раскаивается в каком-нибудь
поступке, как человек: Его суждение о всех вообще вещах так же твердо,
как
верно Его предвидение. Но если бы Писание не употребляло таких
выражений,
оно не говорило бы так близко сердцу всякого рода людей, для которых оно
предназначено быть соведателем, чтобы устрашать гордых, возбуждать
нерадивых, упражнять исследующих и давать пищу понимающим; этого оно не
могло бы делать, если бы предварительно само не склонилось и некоторым
образом не снизошло к слабым. А что возвещается гибель даже всем земным
животным и птицам, то этим указывается на величину предстоящего
бедствия,
а отнюдь не выражается угроза гибелью лишенным разума животным, как
будто
бы и они согрешили.
ГЛАВА XXVI
Далее, то, что Ною, человеку праведному и, как выражается о нем на своем
правдивом языке Писание, «непорочному в роде своем» (Быт. VI, 9) (не
так,
разумеется, непорочному, как будут непорочны граждане града Божия в том
бессмертии, которым они сравняются с ангелами Божиими, но так, как могут
быть они непорочны в этом своем странствии), Бог повелел сделать ковчег,
в
котором бы он со всеми своими, т. е. с женой, сыновьями и невестками, а
также и с животными, которые вошли к нему в ковчег по заповеди Божией,
мог
спастись от потопа, — то, без всякого сомнения, служит образом
763
странствующего в этом веке града Божия, т. е. Церкви, получившей
спасение
посредством дерева, на котором был распят «посредник между Богом и
человеками, человек Христос Иисус» (I Тим. II, 5). Ибо и размеры
ковчега,
его длина, высота и ширина, являются образом человеческого тела,
облеченный в истинную природу которого должен был прийти к людям
Обетованный, и пришел. Длина человеческого тела от темени до подошв в
шесть раз больше его ширины от одного бока до другого, и в десять раз
больше высоты, которая измеряется от спины до живота; или, если измерять
человека в лежачем положении, обращенного лицом вверх или вниз, то длина
его от головы до ног в шесть раз больше, чем ширина его груди справа
налево или слева направо, и в десять раз больше, чем высота от земли.
Соответственно этому и ковчег был сделан в триста локтей длины,
пятьдесят
ширины и тридцать высоты. Дверь же, которую он имел сбоку, есть,
конечно,
не что иное, как та рана, которая произошла от прободения копьем бока
Распятого на кресте (Иоан. XIX, 34): ибо этою дверью входят приходящие к
Нему, так как из нее истекают таинства, которыми освящаются верующие. А
что ковчег велено было построить из деревьев четвероугольных, показывает
во всех отношениях непоколебимую жизнь святых: какой бы стороной не
повернуть квадрат, он будет стоять. Так же точно и все остальное, что
говорится об устройстве этого ковчега, обозначает собою относящееся к
Церкви. Но было бы слишком долго подробно останавливаться на этом в
данном
случае. Я сделал уже это в сочинении, которое написал против Фавста
манихея*, утверждающего, будто в еврейских книгах нет пророчеств о
Христе.
Может, впрочем, статься, что кто-нибудь и нам, а другой другому объяснит
это более удачно: лишь бы только все, что говорится в
764
Писании, было отнесено к тому граду Божию, о котором у нас речь,
странствующему в этом лукавом веке, как бы в потопе; если объясняющий не
хочет уклониться слишком далеко от мысли того, кто это описал.
Например, кто-нибудь слова Писания: «Устрой в нем нижнее, второе и
третье
жилье»* (Быт. VI, 16), может понимать не так, как я объяснил их в
упомянутом сочинении", т. е. поскольку Церковь собирается из всех
народов,
то названа двухкровною ради двух родов людей, т. е. обрезания и
необрезания, которых апостол называет иначе иудеями и эллинами (Рим.
III,
9); трехкровною же потому, что все племена восстановлены были после
потопа
от трех сыновей Ноя; но может сказать что-либо другое, что не будет
чуждо
правилам веры. Например: так как Бог желал, чтобы ковчег имел помещения
не
только внизу, но и вверху, и поэтому назвал последние двухкровными, а
над
верхними еще высшие, и эти назвал трехкровными; то как бы снизу вверх
подымались и те три: вера, надежда и любовь, о которых говорит апостол
(I
Кор. XIII, 13). Может быть, даже с гораздо большею сообразностью в
данном
случае следует усматривать троякую евангельскую плодородность:
тридцатую,
шестидесятую и сотую (Мф. XIII, 8); так что в самом низу место для
целомудрия супружеского, выше — для вдовьего, и еще выше — для
девственного. Может тут быть и что-либо другое, лучшее, представлено и
сказано соответственно вере этого града. То же я скажу и об остальном,
что
здесь будет изложено: хотя бы оно и не объяснялось одним и тем же
образом,
оно должно быть, однако же, согласовано с католической верой.
' У Августина: «Двухкровное и трехкровное жилье». "1лЬ.ХИ,сар 16.
765
ГЛАВА XXVII
Но никто не должен думать, будто бы все это было написано с целью
обмана;
или же, что в рассказе нужно искать только истину историческую, без
всяких
аллегорических значений; или, напротив, что всего этого в
действительности
не было, а что это только одни словесные образы; или же, что все это,
каково бы оно ни было, не содержит никакого пророчества о Церкви. Только
человек с совершенно превратным умом станет утверждать, будто могли быть
делом праздного упражнения книги, которые в течение тысяч лет
сохранялись
с таким благоговением и под таким наблюдением в определенном порядке
преемства сменявших друг друга лиц; или же, что в них в данном случае
нужно видеть только историю. Для примера, чтобы опустить остальное: если
требовалась такая величина ковчега из-за большого количества животных,
то
что вынуждало ввести нечистых животных по две пары, а чистых — по семь
пар, когда могли быть сохранены и те и другие при одинаковом их
количестве? Притом разве Бог, который повелел сохранить их для
восстановления рода, не мог восстановить их так же, как создал?
Те же, которые утверждают, что это совсем не события, а только образы
для
обозначения других вещей, прежде всего считают невозможным такой большой
потоп, чтобы вода, постепенно прибывая, покрыла высочайшие горы на
пятнадцать локтей, и указывают на вершину горы Олимп, над которой, как
утверждают, не могут образовываться облака, потому что она так высока,
как
небо, и оттого воздух на ней не настолько густ, чтобы могли появляться
ветры, облака и дожди. Но они упускают из виду, что может же быть там
земля, самая тяжелая из всех стихий. Разве будут они отрицать, что
вершина
горы состоит из земли? На каком же основании они утверждают, что земля
могла подняться в эти небесные
766
пространства, а вода — не могла, когда эти же самые мерятели и
взвешиватели стихий говорят, что вода и выше и легче земли? Какую могут
привести они разумную причину, по которой бы земля, более тяжелая и
низменная, могла занимать тихие пространства неба в течение стольких
лет,
а воде, более легкой и высокой, нельзя было сделать этого даже на
короткое
время?
Говорят также, что ковчег такой величины не мог вместить так много родов
животных обоего пола, и притом нечистых по две пары, а чистых — по семь
(Быт. VII, 2). На мой взгляд, говорящие так принимают в расчет только
его
триста локтей в длину и пятьдесят в ширину; но не принимают в
соображение,
что столько же локтей было в верхнем ряду и столько же в еще высшем, и
что
поэтому локти эти, взятые три раза, составят девятьсот и сто пятьдесят.
А
если представить себе, как весьма удачно заметил Ориген", что Моисей, т.
е. человек Божий, который, по словам Писания, «научен был всей мудрости»
египтян (Деян. VII, 22), любивших геометрию, мог показывать размеры в
геометрических локтях, которые, как утверждают, были в шесть раз больше
наших, то кто не увидит, какое множество вещей могло вместиться в таком
обширном пространстве? Те же, которые утверждают, будто ковчег такой
огромной величины не мог быть построен, клевещут самым нелепым образом,
ибо им хорошо известно, что построены были огромнейшие города, и не
обращают внимания на те сто лет, в течение которых строился этот ковчег.
Если камень может пристать к камню, будучи соединен одной известью, так
что из множества тысяч их образуется городская стена, то почему бы
дерево
не могло быть соединено с деревом при помощи лап, шипов, гвоздей и
смоляного клея, чтобы мог быть построен ковчег не криволинейной, а
прямолинейной формы,
767
больших размеров в длину и ширину, — ковчег, которого не требовалось
спускать в море никакими человеческими усилиями, но который по
естественному закону тяжести должна была поднять подошедшая волна и
который во время плавания должен был управляться, чтобы не подвергнуться
крушению, скорее провидением Божиим, чем человеческим мастерством.
Что же касается мелочных вопросов, которые обыкновенно задаются
относительно ничтожнейших животных, не только таких, как мыши и ящерицы,
но и таких, как саранча, жуки, мухи и, наконец, блохи: дескать, не были
ли
они в ковчеге в большем количестве, чем то, какое было назначено
повелением Божиим; то тем, кого занимают подобные вопросы, нужно прежде
всего напомнить, что выражение «пресмыкающихся по земле» (Быт. VI, 20)
следует понимать в том смысле, что не было необходимости сохранять в
ковчеге тех животных, которые могут жить не только в воде, погруженные в
нее, как рыбы, но и на воде, плавая сверху ее, как многие крылатые.
Затем,
когда говорится: «Мужеского пола и женского пусть они будут» (Быт. VI,
19), то этим очевидно указывается, как на цель, на возобновление рода.
Поэтому в ковчеге не было необходимости находиться таким маленьким
животным, которые могут рождаться без полового совокупления из
каких-нибудь вещей или вследствие порчи вещей; а если они там были, как
бывают обыкновенно в дома? то могли быть безо всякого определенного
числа.
Если же совершавшееся в этом священнелшее таинство и дававшийся образ
такой высокой важности не мог осуществиться в действительности иначе,
как
при условии, что все, что не может жить по природе в воде, будет
находиться в ковчеге в упомянутом определенном числе, то это было
заботой
не этого человека или этих людей, а божественной. Ной не ловил, чтобы
вводить, а впускал приходивших и входивших.
768
Именно такой смысл имеет сказанное: «Войдут к тебе» (Быт. VI, 20), т. е.
войдут не по действию человеческому, а по мановению Божию; притом так,
что
между ними не следует представлять таких, которые не имеют пола.
Предписано и выражено определенно: «Мужеского пола и женского пусть они
будут». Ибо есть такие животные, которые рождаются из каких-либо вещей
без
полового совокупления! потом же совокупляются и рождают, каковы, напри-]
мер, мухи. Есть и такие, между которыми нет самцон и самок, как,
например,
пчелы. Такие, далее, которые имеют пол, но так, что не рождают детей,
каков* мулы, едва ли могли быть там, ибо было вполне достаточно, чтобы
там
были их родители, т. е. лошадиная и ослиная порода; то же нужно сказать
и
о других животных, которые производят какой-нибудь новый род вследствие
смешения различных пород.1 Но если и это относилось к тайне, то и они
были
там.| Ибо и эта порода имеет мужской и женский пол.
Некоторых даже занимает вопрос, какую пищу могли иметь там животные,
которые, как думают,! питаются только мясом: были ли взяты туда без на-|
рушения повеления сверх указанного числа животные, которых необходимость
требовала взять в пищу другим; или же, чему скорее можно поверить, и без
мяса могла быть другая пища, пригодная для всех. Ибо мы знаем, что очень
многие животные, которым пищей служит мясо, питаются овощами и плодами,
а
особенно — фигами и каштанами В таком случае что же удивительного, если
этот мудрый и праведный | муж, и притом по божественному внушению, и без
|
мяса приготовил в запас годную и сообразную каждой породе пищу? Есть ли
что-нибудь такое, что не заставил бы есть голод? Или чего не может
сделать
приятным и полезным Бог, Который мог с божественною легкостью сделать,
чтобы они жили даже и без пищи, если бы и само питание их не требовалось
для пополнения прообраза великого таинства?
769
А что такие многочисленные исторические знамения не имели целью служить
прообразами Церкви, это может утверждать только человек, погрязший в
своей
любви к пустым пререканиям. Ибо уже и в настоящее время народы, и притом
как чистые, так и нечистые, так наполнили Церковь и в такой держатся
между
собою связи ее единством, что в силу одного этого яснейшего факта нельзя
сомневаться и в остальном, что сказано несколько темнее и потому труднее
для понимания. Если это так, если даже тупоумный не осмелится утверждать
ни того, что это было написано из праздности; ни того, что эти события,
произойдя в действительности, ничего не означали; ни того, что это были
только словесные аллегории, а совсем не события, — то нельзя с
уверенностью утверждать, что все это не служило к обозначению Церкви;
скорее следует думать, что все это и мудро запомнено и записано, и
действительно совершилось, и обозначает нечто, и это нечто служит
прообразом Церкви. Доведя книгу до этого пункта, нужно закончить ее,
чтобы
потом в событиях, совершившихся после потопа, проследить дальнейшую
судьбу
обоих градов: земного, живущего по человеку, и небесного, живущего по
Богу.
770
КНИГА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА I
Трудно в словах Писания найти ясные следы дальнейшей судьбы святого
града
после потопа: продолжал ли он свое существование, или оно было прервано
промежуточным периодом нечестия так, что не оставалось между людьми ни
одного почитателя истинного Бога. После Ноя, удостоившегося с женою,
тремя
сыновьями и столькими же невестками спастись в ковчеге от истребления
потопом, мы не встречаем в канонических книгах до Авраама ни одного
человека, благочестие которого было бы выставлено на вид божественным
словом с несомненною ясностью. Только Ной в пророческом благословении
одобрил двух сыновей своих, Сима и Иафета, созерцая и предвидя то, что
должно случиться в отдаленном будущем. Соответственно этому и своего
среднего сына, т. е. младшего по отношению к первородному и старшего по
отношению к самому меньшему, который согрешил против отца, он проклял не
самого, а через него сына его, своего внука, следующими словами:
«Проклят
Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих» (Быт. IX, 25). Ханаан этот
был
рожден Хамом, который не только не прикрыл наготы спящего отца, но даже
поспешил разгласить о ней. Продолжая речь, он присоединил благословение
двум своим сыновьям, старшему и меньшему, говоря: «Благословен Господь
Бог
Симов; Ханаан же будет рабом ему. Да распространит Бог Иафета; и да
вселится он в шатрах Симовых» (Быт. IX, 26, 27). Все это: и насаждение
Ноем винограда, и опьянение его
771
от плодов этого винограда, и обнажение во время сна, и все прочее, что
затем случилось и описано, исполнено пророческого смысла и весьма
сокровенно.
ГЛАВА II
Но в настоящее время, когда все это уже исполнилось в потомстве, скрытое
прежде сделалось достаточно ясным. Кто, вникая в дело тщательно и
разумно,
не признает исполнения этого в лице Христовом? Ибо Сим, от семени
которого
родился по плоти Христос, в переводе значит «именитый». А кто именитее
Христа, имя Которого повсюду столь славно, что само пророчество
сравнивает
Его с «разлитым миром» (Песн. 1,2)? В «шатрах» же Его, т.е. в Церкви,
обитает широта языков. Ибо Иафет в переводе значит «широта». Хам же, имя
которого в переводе значит «горячий», средний сын Ноя, отличаясь от того
и
другого и держась между тем и другим, не примыкая ни к начаткам
израильтян, ни к избыточности языков, что другое означает, как не род
еретиков, пылающий не духом мудрости, а нетерпением, которым обыкновенно
воспламеняются страсти еретиков и возмущают мир святых? Последнее,
впрочем, обращается в пользу преуспевающим, согласно известному
изречению
апостола: «Надлежит быть и разномыслиям между вами, чтобы открылись
между
вами искусные» (I Кор. XI, 19). Почему и говорится в Писании:
«Собирающий
во время лета — сын разумный, спящий же во время жатвы — сын беспутный»
(Притч. X, 5). Ибо многое, относящееся к католической вере, в то самое
время, как подвергается она нападениям со стороны беспокойной горячности
еретиков, с целью возможной защиты против них и тщательнее исследуется,
и
яснее понимается, и настойчивее проповедуется.
772
Впрочем, в среднем сыне Ноя можно не без основания видеть прообраз не
только тех, которые отделились открытым образом, но и всех, которые
носят
имя христиан, но живут весьма дурно: исповеданием своим они возвещают
страдания Христовы, символом которых была нагота того человека (Ноя), а
дурною своею жизнью бесчестят их. О таких сказано: «По плодам их узнаете
их» (Мф. VII, 20). Поэтому Хам был проклят в сыне своем, как в плоде, т.
е. в произведении своем. Соответственно этому и имя сына его, Ханаана, в
переводе значит «движение их»: что это, как не дело их? Сим же и Иафет,
как «обрезанные и необрезанные», или, как иначе называет их апостол,
«иудеи и эллины», званные и оправданные, узнав о наготе отца, означавшей
страдания Спасителя, взяв одежду, возложили ее на свои спины, вошли
«задом», прикрыли наготу отца и не видели того, что из уважения прикрыли
(Быт. IX, 23). В страданиях Христовых мы известным образом и чтим то,
что
за нас совершено, и отвращаемся злодейства иудеев. Одежда означает
таинство, а спины — воспоминание о прошлом; потому что в то время, когда
Иафет уже вселился в шатры Симовы, а злой брат все еще обращается между
ними, Церковь уже празднует совершившиеся страдания Христовы, а не
ожидает
их, как еще имеющие совершиться.
Но злой брат в лице своего сына, т. е. своими действиями, служит рабом
для
братьев добрых, когда добрые с умением пользуются злыми или для
упражнения
в терпении, или для преуспеяния в мудрости. Есть, по свидетельству
апостола, такие, которые «проповедуют Христа нечисто». Но, говорит он,
«как бы ни проповедали Христа, притворно или искренне, я и тому радуюсь
и
буду радоваться» (Филип. 1,16, 18). Он ведь и возрастил тот виноград, о
котором говорит пророк: «Виноградник Господа Саваофа есть дом Израилев»
(Ис. V, 7). Он пил и от вина его: разумеется ли в этом случае та чаша, о
которой Он говорил:
773
«Можете ли пить чашу, которую Я буду пить» (Мф. XX, 22); и еще: «Отче
Мой!
если возможно, да минует Меня чаша сия» (Мф. XXVI, 39), под которою Он
разумел страдания Свои; или, поскольку вино есть плод винограда, этим
обозначается то, что Он от самого винограда, т. е. от поколения
израильтян
принял ради нас плоть и кровь, чтобы иметь возможность пострадать.
«Выпил», т. е. пострадал; «лежал обнаженным», потому что в этом случае
обнажилась, т. е. обнаружилась та немощь Его, о которой говорит апостол:
«Он и распят в немощи» (II Кор. XIII, 4). Поэтому тот же апостол
говорит:
«Немощное Божие сильнее человеков» (I Кор. I, 25). А то, что после слов
«лежал обнаженным» Писание прибавляет «в шатре своем» (Быт. IX, 21),
превосходно показывает, что Он должен был претерпеть крест и смерть от
народа своей плоти и от домашних своей крови, т. е. от иудеев. Люди
негодные возвещают эти страдания Христовы только внешним образом,
звуками
голоса: они не понимают того, что возвещают. Люди же добрые содержат это
великое таинство во внутреннем человеке, и внутри, в сердце чтут
немощное
и немудрое Божие, которое сильнее и мудрее человеков. Образ этого (мы
видим) в том, что Хам, выйдя, возвестил об этом вне; а Сим и Иафет,
чтобы
прикрыть, т. е. почтить это, вошли, т. е. сделали это внутри.
Эти тайны божественного Писания мы отслеживаем, как можем, то более, то
менее сходно друг с Другом; но твердо держимся одного: что совершившееся
и
написанное должно в качестве известного прообраза соотноситься с Христом
и
Его Церковью, которая есть град Божий. О граде этом с самого начала рода
человеческого не было недостатка в предсказаниях, исполнение которых
сейчас мы видим на Деле. После сказания о благословении Ноем двух
сыновей
и о проклятии третьего, среднего между ними, До самого Авраама, т. е.
более чем за тысячелетний период, не упоминается ни один праведник,
который бы
774
благочестиво чтил Бога. Не думаю, чтобы таких не было; просто было бы
слишком долго упоминать их всех. Последнее соответствовало бы целям
историческим, но не целям пророческим.
Писатель этих священных книг, или, вернее, через него Дух Святый,
рассказывает лишь то, что представляет собою не только повествование о
прошлом, но и предсказание о будущем, и все это относится в конце концов
к
граду Божию, потому что и все то, что говорится там о людях, не
являющихся
гражданами этого града, говорится с той только целью, чтобы он
возвысился
или лучше обозначился благодаря сравнению его с противоположным ему
градом. Не все, впрочем, рассказываемые события следует считать
непременно
имеющими какое-либо значение; но и не имеющие никакого значения
присоединяются ради того, что значение имеет. Земля, например,
взрыхляется
одним сошником; но чтобы это могло произойти, необходимы и другие
составные части плуга. Равным образом, в цитрах и других такого рода
инструментах приспособлены для игры одни только струны; но чтобы они
могли
прозвучать, в состав инструментов входят и другие части, по которым
играющие не ударяют, но с которыми связаны те, которые звучат от удара.
Так и в пророческой истории рассказывается нечто и ничего само по себе
не
значащее, но некоторым образом связанное с тем, что имеет значение.
ГЛАВА III
Итак, рассмотрим теперь поколения сыновей Ноевых, и что окажется нужным
сказать о них, внесем в это сочинение, в котором излагается постепенное
развитие того и другого градов, т. е. земного и небесного. Писание
начинает с меньшего сына, названного Иафетом. Всех сыновей его названо
восемь, а внуков от двух
775
его сыновей — семь: три от одного, четыре от другого; всего, таким
образом, названо пятнадцать. Сыновей же Хама, т. е. среднего сына Ноя,
названо четверо, внуков от одного сына — пятеро и правнуков от одного
внука — двое; всего, следовательно, одиннадцать. По исчислении их
делается
как бы возврат к началу, и говорится: «Хуш родил также Нимрода: сей
начал
быть силен на земле. Он был сильный зверолов пред Господом; потому и
говорится: сильный зверолов, как Нимрод, пред Господом. Царство его
вначале составляли: Вавилон, Эрех, Аккад и Халне, в земле Сеннаар. Из
сей
земли вышел Ассур и построил Ниневию, Реховофир, Калах, и Ре-сен между
Ниневиею и между Калахом; это город великий» (Быт. X, 8— 12).
Этот Хуш, отец исполина Нимрода, был назван первым в числе сыновей Хама,
и
перечислены уже были его пять сыновей и два внука. Возможно, что
исполина
он родил после рождения внуков своих; но вероятнее, что Писание говорит
о
нем отдельно по причине его особой знаменитости; так как упоминается и
царство его, началом которого был знаменитейший город Вавилон и
упоминаемые вслед за ним города или области. Сказанное же об Ассуре, что
он вышел из той земли, т. е. из земли Сеннаар, и построил Ниневию с
другими городами, которые при этом упоминаются, случилось гораздо позже,
и
замечено мимоходом по причине знаменитости царства Ассирийского, которое
было чрезвычайно распространено Нином, сыном Бела, основателем великого
города Ниневии. От его имени получил название и город, так как название
Ниневии происходит от имени Нин. Ассур же, от которого получили название
асси-Риицы, не был из числа сыновей Хама, среднего сына ева, но из числа
сыновей Сима, бывшего старшим В Дом Ноя. Из этого видно, что из
потомства
Симо появились такие, которые впоследствии овладели рством упомянутого
исполина, и на этом не остановились,
776
а основали другие города, в числе которых была и славная Ниневия.
Затем бытописатель возвращается к другому сыну Хама, называвшемуся
Мицраимом, и упоминаются родившиеся от него, но уже не отдельные люди а
целых семь народов. От шестого из них, как бы от шестого сына,
представляется происшедшим народ, который назывался филистимлянами,
почему
всех народов оказывается восемь. Затем писатель возвращается к Ханаану,
к
тому сыну, в лице которого был проклят Хам; упоминает одиннадцать от
него
происшедших и говорит, называя известные города, о пределах, до которых
они распространились. Таким образом, считая сыновей и внуков, в
потомстве
Хамовом насчитывается тридцать один человек.
Остается сказать о сыновьях Сима. Повествование об упомянутых
поколениях,
начав с самого меньшего, постепенно дошло и до него. Но в том месте, с
которого начинают упоминаться сыновья Сима, оказывается некоторая
темнота,
требующая разъяснения, тем более что имеет близкое отношение к предмету,
исследованием которого мы занимаемся. Место читается так: «Были дети и у
Сима, отца всех сынов Еверовых, старшего брата Иафетова» (Быт. X, 21).
Сим, таким образом, представляется патриархом всех происшедших от
племени
его, о которых писатель намеревается упомянуть, сыновья ли они его, или
внуки, или правнуки, или еще более поздние потомки. Сим не родил самого
Евера: Евер упоминается пятым* в ряду происшедших от него В числе других
сыновей Сим родил Арфаксада, Арфаксад родил Каинана, Каинан родил Салу,
Сала родил Евера. Последний, однако, не напрасно назван первым в ряду
происшедшего от Сима потомства и поставлен даже впе-
* В русском каноническом издании Каинан не упоминается Таким образом,
Евер
представляется не правнуком, а внуком Арфаксада и четвертым в ряду
происшедших от Сима.
777
реди его сыновей. Причина, очевидно, заключается в том предании, что от
него получили свое название евреи, или евереи. Хотя, впрочем, есть и
другое предположение, а именно, что они получили название свое от
Авраама
— авраэи; но истина, конечно, в том, что они назывались от Евера —
евереями, а потом, вследствие убавления одной буквы, евреями. В
дальнейшем
же еврейский язык сохранил только один народ Израильский, в котором град
Божий в лице святых странствовал, а в лице всех прочих был таинственным
образом оттенен.
Итак, сперва упоминаются шесть сыновей Сима, затем четверо рожденных от
одного из них внуков; в свою очередь и другой из сыновей родил внука, от
которого потом родился правнук, от которого потом родился Евер. Евер же
родил двух сыновей, из которых одного назвал Фалек, что в переводе
значит
«разделяющий». Приводя причину такого названия, Писание говорит: «Потому
что во дни его земля разделена» (Быт. X, 25). Что это такое, уяснится
после. Другой же, родившийся от Евера, родил двенадцать сыновей. Таким
образом, всех потомков от трех сыновей Ноя, считая пятнадцать от Иафета,
тридцать одного от Хама и двадцать семь от Сима, указывается семьдесят
три. Затем в Писании читаем: «Это сыновья Симовы по племенам их, по
языкам
их, в землях их, по народам их». А далее и обо всех Писание замечает:
«Вот
племена сынов Ноевых, по родословию их, в народах их. От них
распространились народы по земле после потопа» (Быт. X, 31, 32). Это
служит основанием к заключению, что в то время существовало семьдесят
три,
а вернее (что будет доказано после) — семьдесят два отдельных народа, а
не
человека. Ибо и прежде, когда были перечислены сыновья Иафета, было
сказано в заключение: «От сих населились острова народов в землях их,
каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих» (Быт. X, 5).
778
Впрочем, как я показал выше, уже при исчислении сыновей Хама в одном
месте
довольно ясно упомянуты народы. «От Мицраима произошли Лудим...», и так
далее, до семи народов. И потом, по перечислении всех, заключается так:
«Это сыны Хамовы, по племенам их, по языкам их, в землях их, в народах
их»
(Быт. X, 20). Итак, если сыновья многих не упомянуты, то потому, что,
рождаясь, они присоединялись к другим народам, а сами произвести народы
не
смогли. Ибо какая другая причина могла бы быть тому, что по исчислении
восьми сыновей Иафета упоминаются только дети, рожденные двумя из них; и
когда называются четверо сыновей Хама, приводятся имена рожденных только
от трех из них; и когда называются шесть сыновей Сима, упоминается
потомство только двух? Неужели другие остались бездетными? Этого не
может
быть. Но они не произвели народов, ради которых заслуживали бы
упоминания;
потому что по мере рождения присоединялись к другим народам.
ГЛАВА IV
Но хотя об упомянутых народах и говорится, что они жили по языкам их,
повествователь возвращается, однако же, к тому времени, когда у всех их
был один общий язык, и излагает событие, послужившее причиною различия
языков. «На всей земле, — говорит он, — был один язык и одно наречие.
Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились
там.
И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них
кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они:
построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя,
прежде
нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь по-
779
смотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал
Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они
делать,
и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем там
язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь
оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему
имя:
Вавилон; ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их
Господь по всей земле» (Быт. XI, 1-9).
Этот город, названный «смешение», и есть тот самый Вавилон, сооружение
которого представляется удивительным даже языческим историкам. Ибо
Вавилон
в переводе значит «смешение». Отсюда делается вывод, что основателем его
был известный исполин Нимрод, как замечено было о том выше, когда
Писание,
упоминая о нем, говорило, что начало царства его был Вавилон, т. е. что
он
стоял во главе других городов в качестве метрополии и был местом
пребывания правительства; хотя и не был еще доведен до таких размеров,
до
каких задумывала довести его нечестивая гордость. Ибо проектировалась
чрезвычайная, «высотою до небес» то ли одна башня, которой они хотели
дать
преимущественные перед другими размеры, то ли все башни, которые
обозначаются единственным числом подобно тому, как говорится «солдат», а
подразумеваются тысячи солдат; как говорится «саранча», когда речь идет
о
множестве саранчи, которой были поражены египтяне, не послушавшиеся
Моисея
(Исх. X, 4). Но чего предполагала достигнуть людская и суетная
надменность? Какую бы громаду не поднимала она к небу против Бога, разве
превысила бы она все горы? Разве вышла бы за границы этого облачного
воздуха? Да и какой вред могло причинить Богу какое угодно возвышение,
духовное ли оно или телесное? Безопасный и верный путь к небу пролагает
смирение, возвышающее сердце
780
к Господу, но не против Господа, каковым был вышеупомянутый исполин*.
Не поняв этого, некоторые были обмануты двусмысленностью греческого
выражения, и перевели не «против Господа», а «пред Господом», потому что
ешутюу значит и «против», и «пред». Слово это употреблено, например, в
псалме: «Преклоним колена пред лицем Господа, Творца нашего» (Пс. ХС1У,
6). Его же читаем и в книге Иова, где написано: «Что устремляешь против
Бога дух твой» (Иов. XV, 1 У). Так же следует понимать и сказанное о
Нимроде: «против Господа». Имя же «ловец», употребленное в этом месте,
означает не что иное, как обманщик, преследователь, истребитель
земнородных животных. Итак, со своими народами он воздвигал против
Господа
башню, в чем обнаружилась нечестивая гордость. Злое желание справедливо
наказывается даже в том случае, когда оно не исполняется. А каков был
сам
род наказания? Язык для повелевающего — орудие господства; в нем и
получила осуждение гордость, чтобы повелевающий, не желавший понять, что
надлежит повиноваться повелевающему Богу, стал непонятен человеку. Так
был
разрушен упомянутый заговор, потому что каждый отстал от того, которого
не
понимал, и пристал к тому, с кем мог говорить; и разделились по языкам
народы, и рассеялись по разным странам земли, как то было угодно Богу,
сделавшему это тайными и недоступными нашему пониманию способами.
ГЛАВА V
Ибо выражение Писания: «И сошел Господь посмотреть город и башню,
которые
строили сыны' ловеческие», т. е. не сыны Божий, а то живущее по чс
* В переводе, которым пользовался Августин (возможно,; был его
собственный
перевод), сказано о Нимроде не «сильны! зверолов пред Господом», а
«исполин, ловец против Господа*
781
ловеку общество, которое мы называем земным градом, значит не то, чтобы
двигался с места Бог, Который всегда и повсюду весь; говорится «сошел» в
тех случаях, когда Он совершает нечто такое, что, будучи совершено
некоторым чрезвычайным способом, отличным от обычного течения природы,
показывает некоторым образом присутствие Его. Равным образом и не
посредством осмотра узнает в известное время Тот, Кто никогда не может
чего-либо не знать; но говорится, что Он в известное время видит и
узнает
потому, что дает Себя видеть и узнать. Итак, не столько сам град был
осмотрен, сколько Бог дал ему видеть Себя, когда показал, до какой
степени
он Ему неугоден. Можно, впрочем, понимать это выражение и так: Бог сошел
к
упомянутому граду потому, что сошли к нему ангелы, в которых Он обитает;
так что последующие слова: «И сказал Господь: вот, один народ, и один у
всех язык», и т. д. вплоть до слов: «Сойдем же, и смешаем там язык их»,
представляет собою повторение сказанного с указанием на частности
упомянутого сошествия Господа. Ведь если Господь уже сошел, то какой
смысл
имеет выражение: «Сойдем же» (разумея, что это сказано ангелами), как не
тот, что сошел через ангелов Тот, Кто присутствовал в сходивших ангелах?
Он не говорит: «Придите, и, сойдя, смешайте», но: «Сойдем же, и
смешаем»;
этим прекрасно показывается, что Он так действует через Своих
служителей,
что и они являются соработниками Божиими, как говорит апостол: «Ибо мы
соработники у Бога» (I Кор. III, 9).
ГЛАВА VI
Можно было бы и в словах, сказанных при сотворении человека: «Сотворим
человека» (Быт. 1,26), видеть указание на ангелов; потому что Бог не
сказал: «Сотворю». Но так как далее следует «по образу Нашему»
782
(представлять же, что человек создан по образу ангелов или что образ
ангельский и Божий один и тот же, невозможно), то совершенно правильно
разумеется в том месте множественность Троицы. Поскольку же Троица эта
есть единый Бог, то после слова «сотворим» Писание говорит: «И сотворил
Бог человека по образу Своему, по образу Божию» (Быт. I, 27), а не
сказано
«сотворили боги» или «по образу богов». Можно было бы и в
рассматриваемом
месте разуметь ту же Троицу, как будто бы это Отец говорил Сыну и Духу
Святому: «Сойдем же, и смешаем там язык их», если бы что-нибудь мешало
нам
разуметь здесь ангелов. Но скорее им прилично приходить к Богу святыми
движениями, т. е. благочестивыми помышлениями, посредством которых они
вопрошают неизменную Истину, как вечный закон при дворе Царя небесного.
Движение же это, которым приходят неудаляющиеся, устойчиво. И говорит
Бог
с ангелами не так, как говорим мы между собою или как мы говорим к Богу,
к
ангелам или как даже ангелы с нами, или Бог через них к нам; но говорит
Своим неизреченным образом, а для нас это обозначается на наш манер. Ибо
речь Божия возвышеннее действия Божия: она есть неизменяемая причина
самого действия, не выражающаяся в преходящем звуке, но представляющая
собою силу вечно пребывающую, временно же действующую. Этою речью
говорит
Бог ангелам святым, созданным далеко не так, как мы. Когда же и мы
улавливаем нечто из такой речи своим внутренним слухом, приближаемся к
ангелам и мы. Но в настоящем сочинении я не ставил своею задачей войти в
подробное рассмотрение родов речи Божией (ибо неизменяемая Истина
говорит
умам разумной твари или непосредственно неизреченным образом, или
посредством изменяемой твари — то духовными образами нашему духу, то
телесными звуками чувству телесному).
783
Выражение же: «И не отстанут они от того, что задумали делать», имеет,
конечно, смысл не утвердительный, а как бы вопросительный, какой
употребляется обыкновенно при угрозах, подобно тому, как некто говорит:
Не
выступят, вооружившие они всем городом в погоню '?
Понимать, следовательно, нужно так, как если бы было сказано: «Разве не
отстанут они от того, что задумали делать?» Только если бы так было
сказано, не выражалось бы угрозы. Говоря «разве не», мы прибавляем
«разве»
для менее понятливых; потому что интонацию голоса того, кто это
произносит, изобразить на письме не можем.
Итак, от упомянутых трех человек, сыновей Ноя, получили начало
рассеянные
по странам земли семьдесят три, или, вернее (как уяснится это
впоследствии), семьдесят два народа и столько же языков. Народы эти,
разрастаясь, наполнили и острова. Число народов, впрочем, значительно
превысило число языков. Мы знаем в Африке очень много варварских
народов,
говорящих на одном языке. А что люди, с размножением рода человеческого,
могли посредством судоходства переселиться жить и на острова, кто в этом
станет сомневаться?
ГЛАВА VII
Но возникает вопрос относительно разного рода бессловесных животных,
которые не составляют предмет заботливости человеческой и не рождаются
из
земли, как лягушки, а размножаются только посредством совокупления самца
и
самки, каковы волки
784
и другие того же рода: каким образом могли они после потопа, которым
было
уничтожено все, не бывшее в ковчеге, появиться даже на островах, если
порода их была восстановлена именно теми, которые сохранились в ковчеге?
Можно, конечно, думать, что они переплыли на острова, но это разве
только
на ближайшие. А между тем, есть острова, находящиеся на таком большом
расстоянии от материков, что до них никакие животные доплыть не могли.
Нет
ничего невероятного и в том предположении, что люди из страсти к охоте,
поймав их, перевезли с собою и, таким образом, развели их породы в тех
местах, где жили сами; хотя нельзя отрицать, что они могли быть
перенесены
по велению или соизволению Божию и ангелами. Но если они родились из
земли
соответственно своему первоначальному происхождению, когда Бог сказал:
«Да
произведет земля душу живую» (Быт. I, 24), то из этого станет еще
очевиднее, что в ковчеге были всякие роды животных не столько для
восстановления их пород, сколько для таинственного преобразования
различных народов в Церкви, так как на островах, куда животные перейти
не
могли, многие из них были произведены землею.
ГЛАВА VIII
Спрашивают, далее, возможно ли, что от сыновей Ноя, или даже от того
человека, от которого и они получили свое существование, произошли
некоторые чудовищные породы людей, о которых рассказывает языческая
история? Говорят, например, будто некоторые имеют один глаз посредине
лба;
у некоторых ступни обращены назад; другие имеют природу обоих полов:
правую грудь имеют мужскую, левую — женскую, и поочередно сообщаясь, и
оплодотворяют, и рождают; у иных нет рта, а поддерживают они жизнь
только
посредством дыхания через ноздри;
785
некоторые имеют рост вышиною в локоть, и греки называют их, от названия
локтя, пигмеями; иные женщины зачинают в пятилетнем возрасте и не живут
дольше восьми лет. Рассказывают также, будто есть народ, который имеет
ноги, состоящие из одних голеней, колен не сгибает и отличается
удивительной быстротою: их называют скиоподами, потому что в летнее
время,
лежа навзничь на земле, они прикрывают себя тенью от ног; некоторые, не
имея шеи, имеют глаза в плечах. Есть будто и другие породы людей, или
якобы людей, мозаичные изображения которых, заимствованные из книг,
содержащих рассказы о разного рода диковинках, находятся на приморской
улице в Карфагене. А что сказать о кинокефалах, собачья голова которых и
лай скорее выдают их за животных, чем за людей? Нет, впрочем,
необходимости верить, чтобы существовали действительно все роды людей, о
которых говорят, будто они существуют. Но какой бы и где бы ни родился
человек, т. е. животное разумное и смертное, то, какой бы ни имел он
непривычный для наших чувств телесный вид, цвет, движение, голос, или
как
бы ни отличался силой, или какой-либо частью тела, или каким бы то ни
было
свойством природы, никто из верующих не усомнится, что он ведет начало
свое от того одного первосозданного человека. Очевидно, однако же, что
природа удерживает что-нибудь большем числе, а что-нибудь по самой
редкости своей будет удивительным.
Но чем объясняем мы чудовищные роды людей, тем может быть объяснено и
происхождение некоторых чудовищных народов. Творец всех Бог, Который сам
знает где, когда и что надлежит или надлежало сотворить, ведая,
сходством
или несходством каких частей Он образует красоту целого; тот же, кто
окинуть взором целого не может, поражается кажущимся безобразием части;
потому что не знает, с чем она сообразована и к чему относится. Мы
знаем,
что
786
люди рождаются более чем с пятью пальцами на руках и ногах. Отклонение
(от
нормы) в этом, конечно, менее значительно, чем в вышеприведенных
случаях.
Но, вероятно, не найдется такого безумца, который подумал бы, что Творец
ошибся в счете людских пальцев, хотя бы он и не знал, с какою целью Он
это
сделал. Также точно, хотя бы оказалось и большое отклонение, знает об
этом
Тот, Кто творил, делам Которого никто не может сделать справедливого
упрека
В Гиппоне Диарритском живет человек, имеющий серпообразные ступни, и на
них только по два пальца; подобные же имеет он и руки. Если бы нашелся
какой-нибудь подобный народ, он сделался бы предметом диковинной и
удивительной истории. Но станем ли мы на этом основании отрицать, что он
произошел от того одного, который создан был первым? Хотя и слишком
редко
встречаются, но трудно предположить, чтобы временами не встречались
андрогины, которых называют еще гермафродитами, у которых особенности
того
и другого пола обнаруживаются с такой очевидностью, что трудно решить,
по
какому полу следует их именовать. В обычай вошло, впрочем, давать им имя
по мужескому полу, никто и никогда не называл такого «андрогина» или
«гермафродита». Много лет назад на Востоке родился человек, раздвоенный
в
верхних членах и обыкновенный в нижних. У него было две головы, две
груди,
четыре руки, а живот один и ноги две, как у одного человека; и жил он
так
долго, что молва привлекла поглазеть на него множество народа. Да кто в
состоянии припомнить все рождения людей, весьма непохожих на тех, от
кого
они родились? Следовательно, как относительно этих рождений нельзя
отрицать, что они ведут начало свое от одного первого; так необходимо и
признать, что от одного и того же первого отца всех ведут свой корень и
все народы, которые своими телесными особенностями представляютс
787
как бы уклонившимися от обычного хода природы, которого держится большая
часть, почти все (если только правда то, что рассказывается об
особенностях тех народов и о таком различии между ними и нами).
Ведь если бы мы и об обезьянах, мартышках и сфингах не знали, что они не
люди, а бессловесные животные, то те историки могли бы, гордясь своим
знанием диковинок, безнаказанно представлять их нам как какие-нибудь
роды
людей. Но если те люди, о которых пишут такие удивительные вещи,
действительно люди, то что было бы удивительного, если бы Бог захотел
сотворить такими некоторые народы для того, чтобы, если и между нами
окажутся родившимися от людей уроды, мы не подумали, будто погрешила Его
мудрость, подобно искусству какого-нибудь не слишком искусного
художника?
Итак, нам не должно казаться несообразностью, что как в среде тех или
других отдельно взятых народов обнаруживаются некоторые человеческие
уродства, так и в целом человеческом роде есть известные народные
уродства. Поэтому, чтобы закрыть этот вопрос без торопливости и с
осмотрительностью (скажем так): или того, что пишется в этом роде о
каких-либо народах, вовсе нет; или, если есть, то народы эти не суть
люди;
или, если и они — люди, то происходят, конечно же, от Адама.
ГЛАВА IX
Тому же, что рассказывают, будто существуют антиподы, т. е. будто на
противоположной стороне земли, где солнце восходит в ту пору, когда у
нас
заходит, люди ходят в противоположном нашим ногам направлении, нет
никакого основания верить. Утверждающие это не ссылаются на какие-нибудь
исторические сведения, а высказывают как предположение,
788
основанное на том, что земля держится среди свода небесного и что мир
имеет в ней в одно и то же время и самое низшее, и срединное место. Из
этого они заключают, что и другая сторона земли, которая находится
внизу,
не может не служить местом человеческого обитания. Они не принимают во
внимание, что, хотя бы и возможно было допустить или даже как-либо
доказать, что фигура мира шарообразна и кругла, из этого еще не следует,
что та часть земли свободна от воды; да если даже была бы и свободна, из
этого отнюдь не следует, что там живут люди. Ибо никоим образом не может
обманывать то Писание, которое удостоверяет действительность
рассказываемых им событий прошлого исполнением на деле его предсказаний;
а
между тем, было бы крайней несообразностью утверждать, что люди могли,
переплыв безмерные пространства океана, перейти из этой части земли в
ту,
и таким образом положить и там начало роду человеческому от того же
одного
первого человека. Поэтому будем искать, если можем найти, в среде тех
человеческих народов, которые представляются разделенными на семьдесят
два
племени и семьдесят два языка, этот странствующий на земле град Божий,
который доведен до потопа и ковчега и дальнейшее существование которого
в
сыновьях Ноя указывается благословением их, особенно в лице самого
старшего, называвшегося Симом: потому что и Иафет был благословен
селиться
в шатрах того же своего брата.
ГЛАВАХ
Итак, нужно следить за порядком рождений от Сима. Этот порядок послужит
указанием града Божия после потопа, как служит указанием его до потопа
ряд
рождений от того, который был назван Сифом.
789
Поэтому-то божественное Писание после того, как указало град земной в
Вавилоне, т. е. в смешении, как бы повторяясь, снова возвращается к Симу
и
ведет от него ряд рождений до Авраама, упоминая и скольких кто был лет,
когда родил сына, принадлежащего к этому ряду, и сколько всего прожил.
На
этот раз уместно сделать обещанное мною прежде замечание, чтобы
пояснить,
почему об одном из сыновей Евера сказано: «Имя одному: Фалек, потому что
во дни его земля разделена» (Быт. X, 25). Что иное следует разуметь под
разделением земли, как не разделение посредством различия языков?
Итак, опустив других сыновей Сима, не относящихся к делу, писатель
приводит рождения тех, через которых он мог дойти до Авраама; точно так,
как до потопа приводились те, через которых можно было дойти до Ноя
рядом
рождений от того сына Адамова, который назван был Сифом. Ряд этих
рождений
начинается так: «Вот родословие Сима: Сим был ста лет, и родил
Арфаксада,
чрез два года после потопа. По рождении Арфаксада Сим жил пятьсот лет, и
родил сынов и дочерей» (Быт. XI, 10, 11). Подобным же образом писатель
говорит и о других, показывая, на котором году своей жизни каждый из них
родил сына, принадлежащего к тому ряду рождений, который тянется до
Авраама, и сколько лет жил после того, и замечая, что он родил сынов и
дочерей. Последнее делается с той целью, чтобы дать нам понять, откуда
могли образоваться народы, дабы, занимаясь немногими упомянутыми людьми,
мы как дети не пришли в недоумение, каким образом племя Симово могло
наполнить такие обширные области и Царства, особенно же царство
Ассирийское, откуда знаменитый Нин, бывший повсюду победителем, Управлял
с
необыкновенным счастьем народами Востока и упрочил за своими потомками
обширнейшее и сильнейшее царство, долгое время продолжавшее свое
существование.
790
Но чтобы не задерживаться на этом предмете более, чем нужно, мы не будем
говорить о том, сколько лет жил каждый в этом ряду поколений, а полагаем
упомянуть в этом порядке лишь о том, на каком году своей жизни он родил
сына, чтобы сосчитать таким образом количество лет от окончания потопа
до
Авраама, и в связи с тем. над чем нужно остановиться, коснуться коротко
и
бегло остального. Итак, во второй год после потопа Сим, будучи ста лет,
родил Арфаксада, Арфаксад же, будучи ста тридцати пяти лет, родил
Каинана;
последний, когда ему было сто тридцать лет, родил Салу. Столько же лет
имел и Сала, когда родил Евера. Еверу было сто тридцать четыре года,
когда
он родил Фалека, при жизни которого разделилась земля. Сам Фалек жил сто
тридцать лет, и родил Рагава; а Рагав — сто тридцать два, и родил
Серуха;
Серух — сто тридцать, и родил Нахора; Нахор — семьдесят девять, и родил
Фарру; Фарра же семьдесят, и родил Аврама, которого Бог переименовал
по-1
том в Авраама. Таким образом, по изданию общеупот-ребительному, т. е.
Семидесяти толковников, от потопа до Авраама прошло тысяча семьдесят два
года. По еврейским же кодексам, говорят, оказывается гораздо меньше; но
счет их или не представляют вовсе, или представляют, но очень
запутанный,
Но ища град Божий в среде упомянутых семидесяти двух народов, мы не
находим оснований утверждать, чтобы в то время, когда у них был один
язык,
род человеческий уклонился от почитания истинного Бога до такой степени,
чтобы истинное благочестие сохранялось только в тех поколениях, которые
нисходят от семени Сима через Арфаксада и идут до Авраама. Только в
гордом
притязании построить башню до неба, признаке нечестивого превозношения,
обнаружился (земной) град, т. е. общество нечестивых. Не существовало ли
его вовсе до того времени, или оно скрывалось, или было и то и другое:
благочестивое — в лице двух сыновей Ноя, которые
791
получили благословение, и их потомков, а нечестивое — в лице проклятого
и
племени его, из которого вышел исполин, ловец против Господа, —
разобрать
трудно.
Возможно, да это и гораздо вероятнее, что и между сыновьями первых двух,
еще прежде образования Вавилонии, появлялись уже хулители Бога, а между
сыновьями Хама — Его почитатели; нужно полагать, что в людях того и
другого рода никогда на земле недостатка не было. Хотя и говорится: «Все
уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни
одного» (Пс. Ш, 4; Пс, XIII, 3), но в обоих псалмах, в которых находятся
эти слова, читается и следующее: «Неужели не вразумляются делающие
беззаконие, съедающие народ Мой, как едят хлеб?» Следовательно, был и в
то
время народ Божий. Поэтому сказанное: «Нет делающего добро, нет ни
единого», сказано о сынах человеческих, но не о сынах Божиих. Ибо перед
тем оговорено: «Бог с небес призрел на сынов человеческих, чтобы видеть,
есть ли разумеющий, ищущий Бога»; а затем прибавлены вышеприведенные
слова, выражающие осуждение всем сынам человеческим, т. е. принадлежащим
к
граду, живущему по человеку, а не по Богу.
ГЛАВА XI
Поэтому, как в то время, когда у всех был один язык, недостатка в сынах
погибели не было; потому что один язык был и до потопа, тем не менее,
однако же, все, за исключением лишь семейства праведного Ноя, заслуженно
подверглись истреблению потопом; так и тогда, когда за нечестивое
превозношение народы были наказаны различием языков, подверглись
разделению и град нечестивых получил имя смешения, т. е. был назван
Вавилоном, было семейство Евера, в котором сохранился язык, бывший
некогда
общим.
792
.От того-то, как я заметил выше, когда писатель стал перечислять сыновей
Сима, которые, каждый отдельно, были родоначальниками отдельных народов,
он упомянул первым Евера, хотя Евер был праправнуком его, т. е. родился
в
пятом от него колене. Так как в семействе последнего, по разделении
других
народов иными языками, сохранился тот язык, о котором не без основания
думают, что он прежде был общим для всего рода человеческого, то язык
этот
и назван был потом еврейским. Нужно же было в отличие от других дать ему
собственное имя подобно тому, как получили собственные имена и
остальные.
Пока же он был один, назывался просто человеческим языком, или
человеческим говором, так как им одним говорил весь род человеческий.
Кто-нибудь скажет: «Если земля, т. е. люди, жившие в то время на земле,
разделились по языкам во дни сына Еверова Фалека, то скорее именем
последнего должен бы называться тот язык, который до того времени был
общим для всех». Но нужно принять во внимание, что сам Евер потому дал
такое имя своему сыну, назвав его Фалеком, что в переводе значит
«разделение», что он родился у него в то время, когда земля разделилась
по
языкам, как видно это из слов: «Во дни его земля разделена». Если бы
Евера
уже не было в живых, когда возникло множество языков, от имени его не
получил бы имя свое и язык, который мог у него сохраниться. И язык этот
нужно действительно считать изначально общим: размножение и изменение
языков последовало в наказание; народ же Божий не должен был подлежать
этому наказанию. И не напрасно язык этот есть тот самый, на котором
говорил Авраам, но который смог оставить в наследство не всем своим
сыновьям, а только тем, которые образовали племя его через Иакова, и,
составляя народ Божий по преимуществу и превосходству, смогли хранить
заветы Божий и отрасль Христову. Да и сам Евер передал этот язык не
всему
своему
793
потомству, а лишь тому, которое шло по прямой линии к Аврааму.
Таким образом, хотя с полною ясностью и не выражено, что был некоторый
благочестивый род людей и в то время, когда нечестивые сооружали
Вавилонию, — неясность эта не такого свойства, чтобы вводить в обман
исследователя, а скорее служит к упражнению его внимательности. Ибо коль
скоро в Писании говорится, что первоначально у всех был один язык, и во
главе всех сыновей Сима ставится Евер, хотя он является в пятом от него
колене; и коль скоро язык, который патриарх и пророки не только
употребляли в речах, но и увековечили в священных Писаниях, называется
языком еврейским, то естественно, что на вопрос: где во время разделения
языков мог остаться тот язык, который прежде был общим, который без
всякого сомнения остался там, где не имело места наказание, состоявшее в
смешении языков, — может быть лишь один ответ, что он остался в роде
того,
от имени которого получил свое название; и ясным признаком праведности
этого рода служит то, что между тем, как другие роды были наказаны
изменением языков, на него это наказание не простерлось.
Возникает еще сомнение относительно того, как могли образовать отдельные
народы Евер и сын его Фалек, если у того и другого сохранился один язык.
Действительно, существовал только один род еврейский от Евера до
Авраама,
и от него далее, пока не образовался великий народ Израильский. На каком
основании считаются образовавшими отдельные народы все потомки трех
сыновей Ноя, если Евер и Фалек особых народов не образовали? Чтобы
удержать число семидесяти двух народов и языков, можно со значительной
долей вероятности предположить, что известный исполин Нимрод и сам
образовал свой особый народ, но упомянут отдельно, как выделившийся из
ряда других преимуществами
794
власти и телесной силой. Фалек же упомянут не потому, чтобы образовал
народ (род и язык его — род и язык еврейский), а потому, что
замечательно
было его время, так как в его дни разделилась земля. Не должен также
затруднять нас и вопрос о том, каким образом мог исполин Нимрод дожить
до
того времени, когда был построен Вавилон, совершилось смешение языков и,
вследствие его, разделение народов. Из того, что Евер был шестым от Ноя,
а
он — четвертым, не следует, что они оба не могли дожить до одного и того
же времени. Так случилось, если дольше жили в тех поколениях, где было
меньше рождений, и меньше в тех, где рождений больше; или рождались
позже,
где меньше, и раньше, где больше. Нужно представлять дело так, что в то
время, когда разделилась земля, не только уже были рождены все те
сыновья
детей Ноевых, которые упоминаются как родоначальники народов, но и были
они уже в таком возрасте, что имели многочисленные семейства,
заслуживавшие название народов.
Поэтому отнюдь не следует думать, что они были рождены именно в том
порядке, в каком упоминаются. Иначе, как бы могли образовать уже народы
двенадцать сыновей Иоктана, другого сына Еверова, Фалекова брата, если
Иоктан был рожден после брата своего Фалека, как после него он
упоминается, когда земля разделилась в то время, когда родился Фалек?
Нужно представлять дело так, что хотя Фалек и назван первым, но родился
гораздо позже своего брата Иоктана, и двенадцать сыновей этого Иоктана
имели в то время уже такие большие семейства, что последние могли быть
разделены на свои особые языки. Позднейший по времени мог быть упомянут
первым так же точно, как из трех сыновей Ноевых первыми упомянуты
потомки
Иафета, который был самым младшим; затем — сыновья Хама, который был
средним; наконец, сыновья Сима, который был первым и самым старшим.
Имена
же этих народов отчасти
795
сохранились, так что и в настоящее время видно откуда они произошли, как
ассирийцы от Ассура,' а евреи от Евера; отчасти же изменились от
давности
до такой степени, что ученейшие исследователи древности в состоянии
разгадать по ним происхождение не всех, а лишь некоторых народов. Так,
например, по звучанию слов трудно догадаться, что египтяне, как
утверждают, произошли от сына Хамова, который назывался Мицраим; равно и
то, что эфиопы принадлежат будто бы к племени того сына Хамова, который
носил имя Хуш. Так же точно, если рассмотреть и все вообще имена, более
окажется измененных, чем удержавшихся.
ГЛАВА XII
Проследим теперь судьбы града Божия с той эпохи, которая начинается с
праотца Авраама, с которой он становится более известным и когда даются
яснейшие обетования, которые мы видим в настоящее время исполнившимися
во
Христе. Из указаний священного Писания мы узнаем, что Авраам родился в
стране Халдейской (Быт. XI, 28), в области, принадлежавшей к царству
Ассирийскому. У халдеев в то время, как и у остальных народов, уже
приобрели весьма большую силу нечестивые суеверия. Был только один дом
Фарры, от которого родился Авраам, в котором сохранилось почитание
единого
истинного Бога и в котором одном, по всей вероятности, сохранился и язык
еврейский; хотя и этот дом, как впоследствии, только более открыто,
народ
Божий в Египте, служил в Месопотамии, как это видно из слов Иисуса
Навина,
богам иным (Нав. XXIV, 2); причем остальные потомки Евера мало-помалу
усвоили иные языки и примкнули к другим народам. Таким образом, как при
гибельном разливе вод сохранился для восстановления рода человеческого
только дом Ноя,
796
так и при гибельном разливе множества суеверий по всему миру сохранился
один дом Фарры, в котором сберегся саженец града Божия. И потом, как
там,
по исчислении рождений вместе с годами до Ноя и по изложении причины
потопа, прежде чем Бог начинает говорить Ною о построении ковчега,
говорится: «Вот житие Ноя» (Быт. VI, 9); так и здесь, по исчислении
рождений от того сына Ноева, который назывался Симом, до Авраама,
подобным
же образом вводится особый пункт, в котором говорится: «Вот родословие
Фаррьг. Фарра родил Аврама, Нахора и Арана. Аран родил Лота. И умер Аран
при Фарре, отце своем, в земле рождения своего, в Уре Халдейском. Аврам
и
Нахор взяли себе жен; имя жены Аврамовой: Сара; имя жены Нахоровой:
Милка,
дочь Арана» (Быт. XI, 27—29). Этот Аран, отец Милки, был отцом и Иски,
которая считается Сарою, женою Аврама.
ГЛАВА XIII
Далее рассказывается, как Фарра со своим семейством оставил страну
халдеев, пришел в Месопотамию и поселился в Харране. Но при этом
умалчивается об одном сыне его, который назывался Нахором, так, как
будто
он не взял его с собою. Рассказ таков: «И взял Фарра Аврама, сына
своего,
и Лота, сына Аранова, внука своего, и Сару, невестку свою, жену Аврама,
сына своего, и вышел с ними из Ура Халдейского, чтобы идти в землю
Ханаанскую: но, дошедши до Харрана, они остановились там» (Быт. XI, 31).
Здесь вовсе не упоминаются ни Нахор, ни жена его Милка. Но после, когда
Авраам посылал раба своего взять жену своему сыну Исааку, читаем
следующее. «И взял раб из верблюдов господина своего десять верблюдов, и
пошел. В руках у него были также всякие сокровища господина его. Он
встал
и пошел в Месопотамию, в город Нахора». (Быт. XXIV, 10). Из этого и из
797
других свидетельств священной истории видно, что и Нахор, брат Аврама,
вышел из земли Халдейской и поселился в Месопотамии, где жил с отцом
своим
Авраам. Почему же Писание не упоминает о нем в то время, когда Фарра
вышел
из земли Халдейской и поселился в Месопотамии, между тем как не только
об
Авраме, сыне его, но и о Саре, и о внуке его Лоте упоминает, что он
привел
их с собою?
По нашему мнению, объяснить это можно с помощью следующего
предположения:
он, возможно, уклонился от отцовского и братнего благочестия и увлекся
суеверием халдейским, а потом, раскаявшись или подвергшись
преследованию,
так как считался неблагонадежным, переселился оттуда и сам. Ибо в книге,
приписываемой Юдифи, на вопрос врага Израильтян Олоферна, что это за
народ
и вести ли против него войну, ему отвечает Ахиор, вождь Аммонитов, так:
«Послушай, господин мой, слова раба твоего, и я возвещу тебе истину о
людях сих. Люди эти вышли из халдеев и поселились сперва в Месопотамии,
ибо не захотели поклоняться богам отцов своих, живших в земле
Халдейской;
и отвратились от путей отцов своих, и поклонились Богу небесному; и
(отцы)
изгнали их от лица богов своих, и бежали они в Месопотамию, и жили там
многие дни», и т.д. Из этого видно, что дом Фарры подвергался
преследованию со стороны халдеев за истинное благочестие, по которому он
чтил единого и истинного Бога.
ГЛАВА XIV
Обетования Божий, какие изрекались Аврааму, начинают указываться с того
времени, когда умер Фарра в Месопотамии, причем замечается, что он жил
двести пять лет. Вот по этому поводу слова Писания: «И было дней жизни
Фарры двести пять лет, и умер Фарра в Харране» (Быт. XI, 32). Понимать
это
798
нужно не в том смысле, будто он все эти дни прожил именно там, а в том,
что он окончил там дни своей жизни, которых всего было двести пять лет.
Иначе количество лет, прожитых Фаррою, осталось бы неизвестным: потому
что
не говорится, на каком году своей жизни он пришел в Харран. Между тем,
было бы несообразностью полагать, чтобы в этом порядке поколений, в
котором столь тщательно показывается, сколько каждый прожил лет, не было
упомянуто число лет, прожитых одним только Фаррой. Если года некоторых,
упоминаемых Писанием, умалчиваются, то это только таких, которые не
входят
в этот порядок. Этот же порядок, ведущийся от Адама до Ноя, а от
последнего — к Аврааму, не содержит никого без указания прожитых им лет.
ГЛАВА XV
А что уже после того, как упомянуто о смерти Фарры, написано: «И сказал
Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца
твоего, в землю, которую Я укажу тебе» (Быт. XII, 1), то это еще не
означает, что события следовали именно в том порядке, в каком они
представлены в книге. Будь это так, возник бы неразрешимый вопрос, ибо
после слов Божиих, сказанных Аврааму, в Писании читаем: «И пошел Аврам,
как сказал ему Господь; и с ним пошел Лот. Аврам был семидесяти пяти
лет,
когда вышел из Харрана» (Быт. XII, 4). Как это могло быть, если Авраам
вышел из Харрана после смерти своего отца? Выше было сказано, что Фарре
было семьдесят лет, когда он родил Авраама; таким образом, к моменту
выхода Авраама из Харрана ему должно было бы исполниться сто сорок пять
лет.
Значит, он покинул Харран не после смерти отца, а на сто сорок пятом
году
его жизни; Писание же, по обыкновению своему вернувшись назад,
рассказало
799
об этом событии уже после сообщения о смерти Фарры. Это подобно тому,
как
и выше, говоря о сыновьях Ноя, было сказано, что они жили по племенам
своим и языкам своим (Быт. X, 31), а потом, как будто это следовало в
хронологическом порядке, говорится: «На всей земле был один язык и одно
наречие» (Быт. XI, 1) Каким же образом они жили по языкам воим, когда
язык
был один? Очевидно, что рассказ возвращается к событиям, произошедшим
ранее. Так и здесь, хотя и было сказано: «И было дней жизни Фарры двести
пять лет, и умер Фарра в Харране»; но Писание затем, возвращаясь к тому,
что было отпущено прежде, говорит: «И сказал Господь Авраму: пойди из
земли твоей», и т. д. А после этих слов Божиих прибавляется: «И пошел
Аврам, как сказал ему Господь; и с ним пошел Лот. Аврам был семидесяти
пяти лет, когда вышел из Харрана». Это совершилось, следовательно,
тогда,
когда отцу его шел сто сорок пятый год, потому что тогда ему самому шел
семьдесят пятый. Решается этот вопрос и иначе: семьдесят пятый год жизни
Авраама, на котором он вышел из Харрана, считается не с момента
рождения,
а с того времени, когда он был спасен от огня халдейского, ибо именно
это
время следовало бы преимущественнее считать за время его рождения*.
Но блаженный Стефан, рассказывая об этом в Деяниях апостольских,
говорит:
«Бог славы явился отцу нашему Аврааму в Месопотамии, прежде переселения
его в Харран, и сказал ему-, выйди из земли твоей и из родства твоего, и
из дома отца твоего, и пойди в землю, которую покажу тебе» (Деян. VII,
2,
3) По этим словам Стефана, Бог говорил Аврааму не после смерти отца его,
который, несомненно, умер в Харране, где с ним жил и сын его, а прежде,
чем он поселился в
' Такое решение предлагал Иероним, основывая его на предании евреев,
будто
Авраам, не желавший поклоняться огню, был брошен в огонь халдеями, но
был
спасен Господом.
800
этом городе, хотя уже после того, как был в Месопотамии. Он уже вышел из
Халдеи: следовательно, дальнейшие слова Стефана: «Тогда он вышел из
земли
Халдейской и поселился в Харране» не служат указанием на то, что*
совершилось после того, как говорил ему Бог (ибо он не после этих слов
Божиих вышел из земли Халдейской, так как, по словам Стефана, Бог
говорил
ему, когда он был в Месопотамии), но относятся ко всему тому времени,
которое он обозначает словом «тогда», т. е. ко времени после того, как
он
вышел из Халдеи и поселился в Харране. Так же точно и последующими
словами: «А оттуда, по смерти отца его, переселил его Бог в сию землю, в
которой вы ныне живете», Стефан не утверждает, что он вышел из Харрана
после того, как умер его отец, а говорит, что Бог переселил его оттуда
после того, как умер отец его.
Нужно понимать все это так- Бог говорил Аврааму, когда он был в
Месопотамии и еще не поселился в Харране; но Авраам, сохранив в себе
заповедь Божию, пришел с отцом в Харран и вышел из него на семьдесят
пятом
году своей жизни и на сто сорок пятом году жизни отца. Поселение же его
в
земле Ханаанской, а не выход из Харрана, Стефан представляет
совершившимся
после смерти его отца, потому что отец его уже умер, когда он купил
землю
и сделался там собственником. А что тотчас по переходе в Месопотамию, т.
е. вслед за выходом из земли Халдейской, Бог говорит.- «Пойди из земли
твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу
тебе», то это говорится не в том смысле, чтобы он вышел оттуда телом,
что
он сделал бы непременно, а в том, чтобы оторвался душой. Он не вышел бы
оттуда душой, если бы питал надежду и желание возвратиться. Эту надежду
и
это желание Божиим повелением и Божией помощью, а его повиновением, и
надлежало отсечь. Нет ничего невероятного и в предположении, что уже
после
того, когда Нахор
801
пгледовал за отцом своим, Авраам исполнил заповедь Божию, вышел из
Харрана
с Саррой, женою своей и с Лотом, сыном своего брата.
ГЛАВА XVI
Теперь рассмотрим обетования Божий, высказанные Аврааму. С них
начинаются
более ясные изречения Бога нашего, т. е. Бога истинного, относительно
народа благочестивых, о котором предвозвестили пророчества. Первое из
них
читается так: «И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства
твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе. И Я
произведу
от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое; и
будешь
ты в благословение. Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих
тебя
прокляну; и благословятся в тебе все племена земные» (Быт. XII, 1—3).
Заслуживают внимания два предмета, обещанные Аврааму: первый — это то,
что
семя его получит во владение землю Ханаанскую, на что указывается
словами:
«Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю,
которую Я укажу тебе. И Я произведу от тебя великий народ»; другой —
гораздо превосходнее, и касается не телесного, а духовного семени, по
которому Авраам есть отец не одного только народа Израильского, а всех
народов, идущих по следам его веры. Обещание последнего начинается со
слов: «И благословятся в тебе все племена земные».
По мнению Евсевия, обетование это было дано на семьдесят пятом году
жизни
Авраама, ибо как бы вслед за этим изречением Авраам вышел из Харрана:
потому что нельзя допустить противоречия Писанию, в котором говорится:
«Аврам был семидесяти пяти лет, когда вышел из Харрана» (Быт. XII, 4).
Но
если обетование было изречено в этом году, то Авраам, во всяком случае,
жил уже с отцом своим в Харране.
802
Не мог бы он из него выйти, если бы не жил в нем. Не заключается ли
противоречия этому в словах Стефана: «Бог славы явился отцу нашему
Аврааму
в Месопотамии, прежде переселения его в Харран?» Нужно представлять дело
так, что все совершилось в течение одного и того же года, т. е. и
обетование Божие Аврааму до поселения его в Харране, и поселение Авраама
в
Харране, и выход его оттуда. Это не только потому, что Евсевий в хронике
начинает счет с года этого обетования и показывает, что исход из Египта,
когда был дан закон, совершился спустя четыреста тридцать лет; но и
потому, что об этом упоминает и апостол Павел (Тал. III, 17).
ГЛАВА XVII
В то время существовали знаменитые языческие царства, которые граду
земнородных, т. е. обществу людей, живущих по человеку, придавали под
владычеством падших ангелов особый блеск. Царств этих было три:
Сикионское, Египетское, Ассирийское. Ассирийское было гораздо
могущественнее и превосходнее двух первых. Известный царь Нин, сын Бела,
покорил своей властью народы всей Азии, за исключением Индии. Азией в
данном случае я называю не известную часть большей Азии, представляющую
собою одну провинцию Азии, а ту, которая называется Азиею вообще,
которую
иные считают одной из двух, а большинство — третьей частью всего земного
шара, считая в том числе Азию, Европу и Африку. Но делят неравномерно.
Та
часть, которая называется Азией, тянется с юга по востоку до севера;
Европа же — с севера до запада; а Африка — с запада до юга. Из этого
видно, что одну половину земного шара занимают две части, Европа и
Африка,
а другую половину — одна Азия. Первые две потому образовали отдельные
части, что между ними входит из океана все количество вод,
803
промывшее материки, отчего и образовалось у нас великое море.
Поэтому если земной шар разделить на две части, восточную и западную, то
Азия будет в одной, а Европа и Африка — в другой. Из трех этих царств,
знаменитых в то время, царство Сикионское не было под властью
ассирийцев,
потому что находилось в Европе; царство же Египетское не могло не
подчиняться тем, которые господствовали над всею Азией, за исключением,
как говорят, одной Индии. Итак, господство нечестивого града имело
наибольшую силу в Ассирии. Столицей ее был Вавилон, имя которого, т. е.
смешение, было самым подходящим для общества земнородных. Там царствовал
в
данное время Нин, по смерти отца своего Бела, который первым царствовал
там шестьдесят пять лет. Сын же его Нин, наследовавший царскую власть по
смерти отца, царствовал пятьдесят два года, и когда родился Авраам,
прошло
уже сорок три года его царствования. Это было приблизительно за тысячу
двести лет до основания Рима, в своем роде другой Вавилонии на Западе.
ГЛАВА XVIII
Итак, выйдя из Харрана на семьдесят пятом году своей жизни и на сто
сорок
пятом году жизни отца, Авраам с сыном брата своего Лотом и с женою своею
Саррой направился в землю Ханаанскую и дошел до Сихема. Там снова он
получил божественное откровение, о котором так говорится в Писании: «И
явился Господь Авраму, и сказал: потомству твоему отдам Я землю сию»
(Быт.
XII, 7). На этот раз обетование не касалось того семени, по которому он
сделался отцом всех народов, а лишь того, по которому он являлся отцом
одного народа Израильского; потому что земля та перешла во владение
этого
семени.
804
ГЛАВА XIX
После этого, построив на том месте алтарь и призвав Бога, Авраам вышел
оттуда и жил в пустыне; но голод принудил его идти из нее в Египет. Там
он
назвал жену своею сестрою, нисколько, однако же, не солгав. Она
действительно была и сестрою, потому что была родная по крови; подобно
тому, как и Лот, по причине такого же родства, назывался братом его,
хотя
был сыном его брата. Он не отрицал, а только умолчал, что она жена,
вверяя
охранение целомудрия супруги Богу и остерегаясь, как человек, козней
человеческих; не остерегайся он, насколько мог остерегаться, он скорее
искушал бы Бога, чем надеялся на Него. Об этом предмете мы достаточно
сказали, опровергая клевету Фавста манихея*. Чего Авраам ожидал от
Господа, то впоследствии и случилось. Взявший ее себе в жены, но
подвергшийся тяжким мучениям, фараон, царь египетский, возвратил ее
мужу.
Да не подумаем при этом, чтобы она осквернилась сожительством с другим:
гораздо вероятнее, что тяжкие казни не дозволили фараону сделать этого.
ГЛАВА XX
По возвращении Авраама из Египта на прежнее место, сын брата его Лот,
сохранив родственное расположение, отошел от него в землю Содомскую. Они
сделались богаты и стали держать много пастухов для стад; так как
последние ссорились между собою, то это было для них средством избежать
взаимных столкновений между семействами их. Могли из-за этого возникнуть
какие-нибудь распри и между ними самими, ибо и это свойственно человеку.
Принима
805
между пастухами моими и пастухами твоими; ибо мы родственники. Не вся ли
земля пред тобою? отделись же от меня. Если ты налево, то я направо; а
если ты направо, то я налево» (Быт. XIII, 8, 9). Отсюда-то, может быть,
и
установился между людьми мирный обычай, по которому при разделе на части
какого-либо надела земли старший делит, а младший выбирает.
ГЛАВА XXI
Итак, когда Авраам и Лот отделились друг от друга, не вследствие
постыдного раздора, а ради удовлетворения нужд по содержанию семейств, и
жили отдельно, — Авраам в земле Ханаанской, а Лот в Содоме, — Господь в
третьем Своем изречении сказал Аврааму: «Возведи очи твои, и с места, на
котором ты теперь, посмотри к северу, и к югу, и к востоку, и к западу.
Ибо всю землю, которую ты видишь, тебе дам Я и потомству твоему навеки,
И
сделаю потомство твое, как песок земный; если кто может сосчитать песок
земный, то и потомство твое сочтено будет. Встань, пройди по земле сей в
долготу и в широту ее: ибо Я тебе дам ее» (Быт. XIII, 14—17).
Заключается
ли в этом обетовании и то, по которому Авраам сделался отцом всех
народов
— не совсем ясно. Можно подумать, что к этому обетованию относится
выражение: «И сделаю потомство твое, как песок земный»; потому что
выражение это представляет собою то, что греки называют гиперболой, и во
всяком случае есть выражение образное, а не прямое. Как пользуется
обыкновенно этим способом выражения, равно как и другими тропами,
Писание,
известно всякому, кто изучил его. Такой троп, т. е. способ выражения,
бывает тогда, когда то, что в нем говорится, значительно превосходит то,
что речью обозначается. Кто,
806
например, не видит, что число песка несравненно больше, чем возможное
число всех людей, от самого Адама и до конца века? Насколько же оно
более
семени Авраамова, и не только того, которое принадлежит к народу
Израильскому, но и того, которое вследствие подражания его вере,
выделяется и будет выделяться из всех народов по всему свету?
Такое живущее верой потомство, конечно, невелико по сравнению с
множеством
нечестивых; но и эти малые составляют бесчисленное множество, которое
гиперболически сравнивается с песком земным. Разумеется, что обещанное
Аврааму множество неисчислимо не для Бога, а для людей: Бог исчислил и
песок земной. Поэтому-то, так как сообразнее сравнивать с множеством
песка
не один народ Израильский, а все потомство Авраамово, когда обетование к
тому же говорит о множестве сынов не по плоти, а по духу, в этом месте
можно разуметь обетование о том и другом. Но мы сказали, что оно здесь
еще
выражено неясно, потому что произошедший по плоти от Авраама через внука
его, Иакова, многочисленный народ настолько размножился, что наполнил
собою почти все страны мира. Гиперболически и он один может сравниваться
с
песком земным; ибо и он один неисчислим для человека. Относительно же
упомянутой в обетовании лишь одной земли, которая названа Ханааном, ни у
кого, конечно, не должно возникать сомнений. Только выражение «Тебе дам
Я
и потомству твоему навеки» может вызвать у некоторых недоумение, если
это
«навеки» они будут разуметь в смысле вечности. Если же это слово они,
подобно нам, поймут в том точном смысле, что начало будущего века
определяется концом века настоящего, то никакого затруднения не
возникнет,
ибо израильтяне, хотя и изгнаны из Иерусалима, все же живут в других
городах земли Ханаанской, и будут там жить до конца; да если бы и
христиане населяли всю ту землю, то ведь и они — потомство Авраамово
807
ГЛАВА XXII
Получив это слово обетования, Авраам переселился и стал жить в другом
месте той же страны, у дуба Мамрийского, который был в Хевроне. Потом,
когда пять царей вели войну против четырех и когда в этой войне
неприятели
победили было содомлян и увели в плен Лота, Авраам, взяв с собою триста
восемнадцать своих домочадцев, освободил его из плена, даровал победу
Содомским царям и не захотел ничего из добычи, предложенной ему царем,
для
которого он одержал победу. Но зато он получил тогда открыто
благословение
от Мелхиседека, который был священником Бога вышнего (Быт. XIV, 1—20).
Об
этом много написано в послании «К Евреям», которое считается творением
апостола Павла, хотя некоторыми и не признается за таковое. В этом
случае
впервые объявилось о жертве, которую в настоящее время христиане
приносят
Богу по всему миру, и исполнилось то, что гораздо позже этого события
было
сказано через пророка Христу, имевшему прийти во плоти: «Ты священник
вовек по чину Мелхиседека» (Пс. С1Х, 4). Не по чину, то есть, Аарона,
ибо
чин Аарона должен был уничтожиться, коль скоро явились сами предметы,
которые преднамечались теми тенями.
ГЛАВА XXIII
В то же время в видении было слово Господа к Аврааму. Господь обещал ему
покровительство и весьма великую награду; но он, озабоченный тем, что у
него не было потомства, сказал, что наследником его имеет быть некий
Елиезер, его домочадец. Тогда немедленно обещан был ему наследником не
этот домочадец, а такой, который должен был произойти от самого Авраама,
и
при этом предсказано было потомство, многочисленное уже не как песок
земной, а как
808
звезды небесные (Быт. XV, 4, 5). Мне кажется, что
последним сравнением скорее обещается потомство высокое небесным
счастьем.
Ибо, что касается множества, то что может быть общего у звезд небесных с
песком земным, кроме разве того, что кто-нибудь назовет сравнение
подходящим настолько, насколько и звезды небесные не могут быть
сосчитаны
Нужно думать, однако, что их всех и не увидеть. Чем кто более зорко
всматривается, тем больше их он и видит. Отсюда естественно заключить,
что
некоторые из них невидимы и для самых зорких, тем более, что известно:
есть созвездия, которые восходят и заходят в другой, отдаленной от нас
части мира. Да и, наконец, хотя некоторые и хвастаются, будто они
определили и описали все общее число звезд, как Арат, Евод и другие, им
подобные, их уверения не имеют никакого значения перед авторитетом этой
книги Здесь же высказывается и то знаменитое суждение, которое упоминает
апостол, чтобы показать действие благодати Божией: «Аврам поверил
Господу,
и Он вменил ему это в праведность» (Быт. XV, 6; Рим. IV, 3; Гал. III,
6),
— высказывается для того, чтобы обрезанные не превозносились и не
устраняли необрезанные народы от веры во Христа. Ибо когда случилось
так,
что вера Авраама вменилась ему в праведность, Авраам еще не был обрезан.
ГЛАВА XXIV
В том же видении, говоря с Авраамом, Бог сказал ему: «Я Господь, который
вывел тебя из Ура Халдейского, чтобы дать тебе землю сию во владение»
(Быт. XV, 7). Когда Авраам спросил, как узнать ему, что он будет ее
наследником, «Господь сказал ему: возьми Мне трилетнюю телицу, трилетнюю
козу, трилетнего овна, горлицу и молодого голубя. Он взял всех их,
рассек
их пополам и положил одну часть против друга
809
„ только птиц не рассек. И налетели на трупы хищные птицы; но Аврам
отгонял их. При захождении НЬ нца крепкий сон напал на Аврама; и вот,
напал на него ужас и мрак великий. И сказал Господь Авраму: знай, что
потомки твои будут пришельцами в земле не своей, и поработят их, и будут
угнетать их четыреста лет. Но Я произведу суд над народом, у которого
они
будут в порабощении; после сего они выйдут с большим имуществом. А ты
отойдешь к отцам твоим в мире, и будешь погребен в старости доброй. В
четвертом роде возвратятся они сюда, ибо мера беззаконий Аморреев доселе
еще не наполнилась. Когда зашло солнце и наступила тьма, вот, дым как бы
из печи и пламя огня прошли между рассеченными животными. В этот день
заключил Господь завет с Авра-мом, сказав: потомству твоему даю Я землю
сию, от реки Египетской до великой реки, реки Евфрата: Кенеев, Кенезеев,
Кедмонеев, Хеттеев, Ферезеев, Рефа-имов, Аморреев, Хананеев, Гергесеев и
Иевусеев» (Быт. XV, 9—21).
Все это совершилось и было сказано чудесным образом в видении. Разбирать
подробно каждую частность сказанного не входит в задачу настоящего
сочинения. Но то, что входит в эту задачу, мы должны знать. А именно:
если
после того, как было сказано, что Авраам поверил Богу, и это вменилось
ему
в праведность, он говорит: «Владыка Господи! по чему мне узнать, что я
буду владеть ею?» (Быт. XV, 8) (ибо ему была обещана эта земля в
наследство), то это не значит, что в нем оскудела вера. Ибо он не
спросил:
«Откуда я узнаю?», как бы не веря; а говорит: «По чему мне узнать»,
чтобы
предмету его веры представлено было какое-нибудь подобие, по которому он
мог бы понять способ осуществления того, во что уверовал. так, например,
у
Девы Марии не было неверия, когда она спрашивала: «Как будет это, когда
Я
мужа не знаю?» Она была уверена, что это будет; но спрашивала, каким
образом оно будет. И когда спросила,
810
получила ответ: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит
Тебя»
(Лук I, 34, 35).
А в настоящем случае дано было подобие в животных.- в телице, в козе, в
овне и в двух птицах, в горлице и голубе, чтобы по ним Авраам узнал то
будущее относительно которого, что оно будет, он не сомневался. Итак,
обозначен ли был телицею народ, поставленный под иго закона, а козою —
тот
же народ имевший согрешить; и овном — тот же народ, долженствующий потом
царствовать (животные требовались трехлетние на том основании, что этим
выделяются три знаменательные периода: от Адама до Ноя, от Ноя до
Авраама
и от последнего до Давида, который, по отвержении Саула, первым по воле
Господа поставлен был в народе Израильском на царство; и в этом третьем
периоде, от Авраама до Давида, народ этот вступил как бы в третий
возраст,
возраст юности); или же всем этим обозначалось что-нибудь другое, более
подходящее: я, во всяком случае, нисколько не сомневаюсь, что
добавлением
горлицы и голубя прообразованы были живущие по духу. Потому и сказано,
что
он «только птиц не рассек», что взаимное разделение имеет место только
между плотскими, но отнюдь не между духовными. Последние или вовсе
удаляются от хлопотливых житейских сношений с людьми, как горлица; или
живут между людьми же, как голубь. Та и другая птица, однако же,
одинаково
чисты и безвредны: этим и обозначается, что и в самом народе
Израильском,
которому должна была быть отдана эта земля, нераздельно с ним будут
пребывать и будущие сыны обетования и наследники Царства в вечном
блаженстве. Птицы же, слетающиеся на рассеченные тела, знаменуют не
нечто
доброе, а воздушных духов, ищущих своего рода пищи для себя в
разделениях,
происходящих между плотскими. А что сидел вблизи их Авраам, это значит,
что даже при разделениях между плотскими верные пребудут справедливыми
до
конца. А что перед
811
заходом солнца ужас напал на Авраама и страх, означает будущее смятение
и
великую скорбь неверных перед концом сего века, о котором Господь сказал
в
Евангелии: «Тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира
доныне, и не будет»
(Мф. XXIV, 21).
Сказанное же Аврааму: «Потомки твои будут пришельцами в земле не своей,
и
поработят их, и будут угнетать их четыреста лет», представляет собой
яснейшее пророчество о народе Израильском, который в недалеком будущем
будет порабощен в Египте. Не то предсказывается здесь, что народ этот
проведет в рабстве под гнетом египтян все четыреста лет, а то, что это
произойдет в течение данного четырехсотлетнего периода. Как о Фарре,
отце
Авраама, сказано: «И было дней жизни Фарры двести пять лет» (Быт. XI,
32)
не потому, что он провел все эти годы в Харране, а потому, что там они
ему
исполнились; так и здесь прибавлено: «И поработят их, и будут угнетать
их
четыреста лет» потому, что число это исполнилось во время самого
угнетения, а не потому, что все это время было проведено в нем.
Упоминаются здесь четыреста лет, конечно, для округления, ибо в
действительности их было несколько больше, — считать ли с того времени,
когда Аврааму давалось это обетование, или с того, когда родился Исаак,
как семя Авраамово, к которому относится предсказание. Ибо, как мы уже
сказали выше, от первого обетования Аврааму, бывшего ему на семьдесят
пятом году жизни, до исхода израильтян из Египта, считается четыреста
тридцать лет; о чем так говорит апостол: «Я говорю то, что завета о
Христе, прежде Богом утвержденного, закон, явившийся спустя четыреста
тридцать лет, не отменяет так, чтобы обетование потеряло силу» (Гал.
III,
17). И эти четыреста тридцать лет могли быть названы четырьмястами, так
как их было немногим более; кроме того, некоторое количество их уже
прошло
к тому времени, в которое
812
все это было показано и сказано Аврааму в видении; а еще более тогда,
когда от столетнего отца родился Исаак, т. е. спустя двадцать пять лет
после первого обетования. Тогда из упомянутых четырехсот тридцати лет
оставалось только четыреста пять, которые Господь и назвал
четырьмястами.
Что и последующие слова пророчества Божия относятся к народу
Израильскому,
в том никто не усомнится. Но то, что прибавляется: «Когда зашло солнце,
и
наступила тьма, вот, дым как бы из печи и пламя огня прошли между
рассеченными животными», — то уже означает, что в конце века для
плотских
будет суд огненный. Подобно тому, как угнетение града Божия, какого
прежде
никогда не бывало и какое ожидается во время антихриста, обозначается
страхом Авраама при заходе солнца, т. е. при приближении конца века, —
огонь после захода солнца, т. е. в сам момент конца мира, означает день
суда, разделяющий плотских для спасения через огонь и для осуждения в
огонь. Завещанный же затем Аврааму завет приводит в известность
собственно
землю Ханаанскую и пересчитывает в ней одиннадцать народов, от реки
Египетской до великой реки Евфрата. Это не от великой Египетской реки,
Нила, а от малой, которая разделяет Египет и Палестину в том месте, где
находится город Ринокорура.
ГЛАВА XXV
Затем следуют уже времена сыновей Авраама: одного от Агари, рабыни,
другого от Сарры, о которых мы сказали уже в предыдущей книге. Притом,
что
касается самого факта, упомянутую наложницу никоим образом нельзя
вменять
Аврааму в преступление. Он употребил ее, чтобы произвести потомство, а
не
для удовлетворения похоти. При этом он не нарушал верности супруге, а
повиновался ей: она думала, что
813
найдет утешение в своем неплодии, когда плодовичрево рабыни обратит в
свое
собственное если не естественным порядком, что было невозможно, то по
крайней мере, актом своей воли; и тем правом жены, о котором говорит
апостол: «Равно и муж не властен над своим телом, но жена» (I Кор.УИ,
4),
воспользуется для рождения из другой, если не могла воспользоваться для
рождения из самой себя. Ни похоти сладострастия, ни гнусного распутства
здесь нет. Жена дает мужу рабыню для произведения потомства, муж ради
потомства принимает ее. И тот и другая думают не о преступной похоти, а
о
естественном плоде. Когда потом беременная рабыня начинает гордиться
перед
госпожою неплодною, и Сарра из женской подозрительности винит в этом
главным образом мужа, Авраам и в этом случае доказывает, что он был не
раб-любовник, а свободный родитель, и перед Агарью сохранил
целомудренную
верность супруге Сарре: удовлетворил не свою похоть, а ее желание;
принял
рабыню, но не искал ее; вошел к ней, но не привязался к ней; обсеменил,
но
не полюбил. Он сказал: «Вот, служанка твоя в твоих руках; делай с нею,
что
тебе угодно» (Быт. XVI, 6). О, муж, употребляющий женщин как надлежит
мужу: супругу умеренно, рабыню из послушания, и каждую воздержанно!
ГЛАВА XXVI
После этого родился от Агари Измаил, в лице которого Авраам мог видеть
исполнение того, что обещано было ему, когда он хотел усыновить раба,
словами Божиими: «Не будет он твоим наследником; но тот, кто произойдет
из
чресл твоих, будет твоим наследником» (Быт. XV, 4). Но чтобы он не
подумал, что обетование уже исполнилось в сыне рабыни, когда ему было
девяносто девять лет, «Господь явился Авраму и сказал ему: Я Бог
всемогущий; ходи предо
814
Мною и будь непорочен: и поставлю завет Мой между Мною и тобою, и
весьма,
весьма размножу тебя, и пал Аврам на лице свое. Бог продолжал говорить с
ним и сказал: Я — вот завет Мой с тобою: ты будешь отцом множества
народов. И не будешь ты больше называться Аврамом; но будет тебе имя:
Авраам; ибо Я сделаю тебя отцом множества народов. И весьма, весьма
распложу тебя, и произведу от тебя народы, и цари произойдут от тебя. И
поставлю завет Мой между тобою и между потомками твоими после тебя в
роды
их, завет вечный в том, что Я буду Богом твоим и потомков твоих после
тебя. И дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты
странствуешь, всю землю Ханаанскую, во владение вечное; и буду им Богом.
И
сказал Бог Аврааму: ты же соблюди завет Мой, ты и потомки твои после
тебя
в роды их. Сей есть завет Мой, который вы должны соблюдать между Мною и
между вами и между потомками твоими после тебя: да будет у вас обрезан
весь мужеский пол. Обрезывайте крайнюю плоть вашу: и сие будет знамением
завета между Мною и вами. Восьми дней от рождения да будет обрезан у вас
в
роды ваши вся-, кий младенец мужеского пола, рожденный в доме и |
купленный за серебро у какого-нибудь иноплеменника, который не от твоего
семени. Непременно да будет обрезан рожденный в доме твоем и купленный
за
серебро твое, и будет завет Мой на теле вашем заветом вечным.
Необрезанный
же мужеского пола, который не обрежет крайней плоти своей, истребится
душа
та из народа своего; ибо он нарушил завет Мой. И сказал Бог Аврааму:
Сару,
жену твою, не называй Сарою; но да будет имя ей: Сарра. Я благословлю
ее,
и дам тебе от нее сына; благословлю ее, и произойдут от нее народы, и
цари
народов произойдут от нее. И пал Авраам на лице свое, и рассмеялся, и
сказал сам в себе,- неужели от столетнего будет сын? и Сарра,
девяностолетняя, неужели родит? И сказал Авраам Богу: о, хотя бы Измаил
был жив пред лицом Твоим!
815
же сказал: именно Сарра, жена твоя, родит тебе а и ты наречешь ему имя:
Исаак; и поставлю за-сын мой с ним заветом вечным, и потомству его после
него. И об Измаиле Я услышал тебя: вот, Я благословлю его и возвращу
его,
и весьма, весьма размножу; двенадцать князей родятся от него; и Я
произведу от него великий народ. Но завет Мой поставлю с Исааком,
которого
родит тебе Сарра в сие самое время на Другой год» (Быт. XVII, 1—21).
На этот раз уже явственнее даются обетования о призвании народов в
Исааке,
т. е. сыне обетования, который служит образом благодати, а не природы,
потому что обещается сын от старика и старухи, к тому же и неплодной.
Хотя
Бог устраивает рождение и естественным путем, но где, при повреждении и
бездействии природы, очевидно действие Божие, там естественнее разуметь
действие благодати. А так как это имело совершиться не через рождение, а
через возрождение, то вместе с обетованием сына от Сарры было заповедано
и
обрезание. А что Бог повелевает обрезать всех, не только сынов, но и
рабов, домочадцев и купленных, то этим показывается, что благодать
относится ко всем. Ибо что другое значит обрезание, как не
возобновление,
по отложении ветхости, природы? И что иное обозначает восьмой день, как
не
Христа, Который по истечении седьмицы, т. е. после субботы, воскрес?
Изменяются даже имена родителей; все носит печать новизны, и Заветом
Ветхим осеняется Новый. Ибо что называется заветом Ветхим, как не
прикровение Нового, и что — Новым, как не откровение Ветхого? Смех
Авраама
— восторг радости, а не насмешка неверия. Также и слова его в мысли
своей:
«Неужели от столетнего будет сын? и Сарра, девяностолетняя, неужели
родит?», — слова не сомневающегося, а удивляющегося.
Если же сказанное: «И дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по
которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую, во владение вечное»,
возбудит в
816
ком-нибудь недоумение относительно того, каким образом это исполнилось
или
должно исполниться, когда никакой народ не может иметь вечного обладания
землею, то такой пусть знает, что наши перевели словом аесеггшт (вечное)
то, что греки выражают словом сиотоу, (хотя мы и) переводим аио\ как
5аеси1ит (век). Но латиняне не решились перевести это (аштоу) словом
5аеси1аге, чтобы не придать месту совершенно иного смысла. Ибо этим
словом
называется многое такое из совершающегося в этом мире (5аеси1о), что
имеет
весьма короткий срок существования; между тем как то, что называется
ашжоу, или не имеет конца, или оканчивается с концом этого века (мира)
ГЛАВА XXVII
Может также возникнуть недоумение относительно того, как нужно понимать
сказанное в этом месте: «Необрезанный же мужеского пола, который не
обрежет крайней плоти своей, истребится душа та из народа своего; ибо он
нарушил завет Мой». Со стороны младенца, душа которого обрекается на
погибель, в этом нет никакой вины, не он в этом случае нарушил завет
Божий, а родители, которые не позаботились обрезать его. Остается
думать,
что и младенцы не своим личным образом жизни, а по общему происхождению
человеческого рода нарушили завет Божий в том одном человеке, в котором
все согрешили (Рим. V, 12). Действительно, кроме известных двух великих
заветов, Ветхого и Нового, упоминается много других заветов Божиих.
Каждый
может убедиться в этом, прочитав Писания. Первый же завет, заключенный с
первым человеком, без сомнения, следующий: «В день, в который ты вкусишь
от него, смертию умрешь» (Быт. II, 17). Если впоследствии был дан и
более
ясный закон, и апостол гово-1
817
рит: «Где нет закона, нет и преступления» (Рим IV, 15~), то каким все же
образом было бы верно то, что читается в псалме: «Как изгарь, отметаешь
Ты
всех нечестивых земли» (Пс СХУШ, 119), если бы не все, совершившие
какой-либо грех, не были бы виновны в нарушении какого-либо закона?
Поэтому если даже младенцы, как утверждает истинная вера, рождаются с
грехом не личным, а первородным, и мы признаем, что и им необходима
благодать отпущения грехов, то поскольку они грешники, постольку
признаются и нарушителями того закона, который дан был в раю; так что и
то
и другое из написанного и приведенного выше оказывается верным
Следовательно, если обрезание было знаком возрождения; и младенца, по
причине первородного греха, не напрасно губит рождение, если не спасает
возрождение, то вышеприведенные божественные слова следует понимать так,
как бы ими говорилось «Кто не будет возрожден, погибнет та душа от
народа
своего; потому что нарушил завет Мой, когда вместе со всеми согрешил в
Адаме». Если бы Господь сказал: «Нарушил этот завет Мой», тогда было бы
необходимо разуметь, что говорится об обрезании Но так как Он не сказал,
какой именно завет нарушил младенец, то этим дается понять, что это
сказано о том завете, нарушение которого может относиться и к младенцу.
Если же кто-либо будет настаивать, что это сказано именно об обрезании —
что младенец нарушил только относительно его завет Божий, потому что не
обрезан, — то пусть он отыщет какой-нибудь такой оборот речи, в котором
бы
без особой несообразности выражалась мысль, что младенец потому нарушил
завет, что он нарушен хотя и не им, но в нем. Но и в этом случае следует
принять в соображение, что душа необрезанного дитяти, неповинная в
личной
небрежности, не подвергалась бы несправедливой гибели, если бы не была
повинна в первородном грехе.
818
ГЛАВА XXVIII
Итак, когда было дано такое великое и такое вразумительное обетование
Аврааму, которому яснейшим образом было сказано: «Я сделаю тебя отцом
множества народов. И весьма, весьма распложу тебя, и произведу от тебя
народы, и цари произойдут от тебя... Я благословлю ее (Сарру), и дам
тебе
от нее сына; благословлю ее, и произойдут от нее народы, и цари народов
произойдут от нее», — обетование ныне на наших глазах исполнившееся во
Христе, то вслед за тем эти супруги в Писании уже не называются, как
назывались прежде: Аврам и Сара, но так, как называли мы их с самого
начала, руководствуясь их общепринятыми именами: Авраам и Сарра. Причина
перемены имени Авраама прямо оговаривается: «Я сделаю тебя отцом
множества
народов». Имя Авраам, следовательно, имеет именно это значение. Аврам
же,
как он назывался прежде, в переводе значит: высокий отец. Причины
перемены
имени Сарры не указано, но, как говорят занимавшиеся толкованием
еврейских
имен, содержащихся в этих священных Писаниях, имя Сара в переводе
значит:
госпожа моя, а имя Сарра — сила. Поэтому и написано в послании к Евреям:
«Верою и сама Сарра (будучи неплодна) получила силу к принятию семени»
(Евр. XI, 11).
Оба они, как свидетельствует Писание, были стариками; но она сверх того
была и неплодна; и месячные очищения у нее уже прекратились, так что она
не могла бы уже рождать, если бы даже и не была неплодной. Далее, если
женщина преклонного возраста находится в таком состоянии, что обычное
женское у нее еще продолжается, то от юноши она родить может, а от
старика
— нет; хотя тот же самый старик еще мог бы родить, но только от молодой
девицы, как Авраам, по кончине Сарры, смог родить от Хеттуры, так как
взял
ее еще в пылком возрасте. В этом-то апостол и видит чудесную сторону,
это
он
819
имеет в виду, когда говорит, что тело у Авраама «уже омертвело» (Рим.
IV,
19); потому что не от всякой женщины, которая доживала последние дни
периода плодородия, он мог еще родить, будучи сам в таком возрасте.
Омертвелость плоти мы здесь должны разуметь только относительно
чего-либо
одного, а не всего. Если бы относительно всего, то это был бы уже труп,
а
не дряхлое тело живого. Решают, впрочем, этот вопрос и в том смысле, что
Авраам был в состоянии родить потом от Хеттуры потому, что дар рождения,
полученный им от Господа, остался у него и по кончине жены. Но мне
кажется, что предлагаемое нами решение лучше. Ибо, хотя всякий столетний
старик нашего времени не может уже родить ни от какой женщины, но в то
время, когда жили еще так долго, сто лет еще не делали человека дряхлым
стариком.
ГЛАВА XXIX
Затем снова Господь явился Аврааму у дубравы в Мамре в образе трех
мужей,
которыми, без сомнения, были ангелы; хотя некоторые полагают, что одним
из
них был Христос, утверждая, что Он мог быть видимым еще до облечения во
плоть*. Конечно, божественной власти и невидимой, бестелесной,
неизменяемой божественной природе доступно открываться взорам смертных
безо всякого со своей стороны изменения, — открываться не тем, что она
есть, а под чем-нибудь таким, что ей подвластно. А что ей не подвластно?
Но если только потому утверждают, что между этими тремя был Христос, что
Авраам видел троих, а обращался в единственном чис-
* Так учили, в частности, Тертуллиан («О плоти Христа», гл. 6; «Против
иудеев», гл. 9, «Против Маркиона», кн. 2, гл. 27; кн. 5, гл. 9), Иустин
Мученик («Разговор с Трифоном иудеем»), Ириней, Евсевий.
820
только к Господу, как написано: «Вот, три мужа стоят против него.
Увидев,
он побежал навстречу им от входа в шатер и поклонился до земли. И
сказал:
Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо
раба
Твоего» (Быт. XVIII, 2, 3), и т. д.; то почему же они не обращают
внимания
на то, что содомлян пошли истребить только двое из них, между тем как
Авраам продолжал говорить с одним, называя его Господом и ходатайствуя,
чтобы праведного Он не погубил с нечестивым? Ведь и тех двоих Лот также
называл в своем разговоре с ними в единственном числе Господом. Хотя он
обращался к ним и во множественном числе, говоря: «Государи мои! зайдите
в
дом раба вашего», — и прочее, о чем там упоминается; но зато после
читаем:
«Владыка! вот, раб Твой обрел благоволение пред очами Твоими», и прочее.
После этих слов и Господь отвечает ему в единственном числе, хотя был в
лице двух ангелов: «Вот, в угодность тебе Я сделаю и это», и т. д. (Быт.
XIX, 2—21). Поэтому гораздо вероятнее, что и Авраам в трех, и Лот в двух
мужах видели того же Господа, с которым говорили в единственном числе;
хотя и думали, что это люди. Последнее было причиной того, что , они
приняли их именно так, т. е. что служили им как смертным, нуждающимся в
человеческом отдохновении; но при этом, без всякого сомнения, в них,
хотя
и подобных людям, было видимо такое превосходство, что оказывавшие им
гостеприимство не могли сомневаться, что в них пребывал Господь, как
обыкновенно пребывал в пророках; поэтому-то они называли их самих во
множественном числе, а Господа в лице их — в единственном. А что это
были
ангелы, о том свидетельствует Писание не только в книге Бытия, где об
этом
рассказывается, но и в послании к Евреям, в том месте, где хвалится
гостеприимство: «Страннолюбия не забывайте; ибо чрез него некоторые, не
зная, оказали гостеприимство Ангелам» (Евр. XIII, 2). Итак, через этих
трех мужей, при вторичном
821
обещании Аврааму от Сарры сына Исаака, высказано было и такое
божественное
определение: «От Авраама точно произойдет народ великий и сильный, и
благословятся в нем все народы земли» (Быт. XVIII, 18). И в этом
определении кратчайшим и полнейшим образом изречены два прежние
обетования: относительно народа Израильского по плоти, и относительно
всех
народов по вере.
ГЛАВА XXX
Когда после этого обетования Лот был выведен из Содома и сошел с неба
огненный дождь, то была обращена в пепел вся та область нечестивого
города, в котором бесстыдство среди мужчин настолько вошло в обычай,
насколько законы предоставляют обыкновенно свободу иным действиям. И это
наказание содомлян было прообразом будущего суда божественного. Ибо
какой
имеет смысл запрещение со стороны ангелов освобожденным озираться назад,
как не тот, что если мы желаем избежать последнего суда, то не следует
возвращаться душою к ветхой жизни, которой совлекается возрожденный
действием благодати? Поэтому и жена Лота осталась на том месте, с
которого
оглянулась, и обратившись в соль, представила собою для верных своего
рода
приправу, чтобы умудрить их относительно того, что им надлежит опасаться
этого примера.
После этого Авраам в Гераре перед царем того города Авимелехом снова
поступил по отношению к жене своей так, как поступил в Египте, и
подобным
же образом она была возвращена ему неопороченной. Когда царь стал
укорять
Авраама за то, что тот не сказал о том, что она ему жена, а назвал
сестрою, то, указывая причину своего опасения, Авраам прибавил и
следующее: «Да она и подлинно сестра мне; она дочь отца моего» (Быт. XX,
12). По отцу она, действительно,
822
была сестрой Аврааму, и с этой стороны была ему родственницей. Красота
же
ее была столь велика, что и в тогдашнем своем возрасте она могла внушать
любовь.
ГЛАВА XXXI
После этого по обетованию Божию у Авраама родился от Сарры сын, которого
он назвал Исааком, что в переводе значит смех. Ибо в радостном удивлении
смеялся и отец, когда он был ему обещан, смеялась в радостном сомнении и
мать, когда он снова был обещан вышеупомянутыми тремя мужами; хотя смех
последней не был одобрен ангелом, потому что, будучи даже радостным
смехом, он не соединялся с полнотою веры. Потом она была утверждена в
вере
тем же самым ангелом. От этого-то и получил свое имя отрок. Когда Исаак
родился и был назван этим именем, сама Сарра показала, что смех этот
клонился не к осмеянию чего-либо позорного, а к выражению радости; ибо
она
сказала тогда: «Смех сделал мне Бог; кто не услышит обо мне, рассмеется»
(Быт. XXI, 6). Через некоторое время изгоняется из дома служанка со
своим
сыном и дается, согласно апостолу, преобразование двух заветов, Ветхого
и
Нового; причем Сарра представляет собою образ вышнего Иерусалима, града
Божия.
ГЛАВА XXXII
В числе прочего, о чем рассказывать было бы слишком долго, Авраам
подвергается искушению повелением умертвить этого любимейшего своего
сына
Исаака, чтобы благочестивое послушание его сделалось очевидным, —
очевидным не для Бога, а для последующих веков. Не всякое искушение
заслуживает
823
порицания. Есть искушения, которые должны приниматься с радостью, так
как
ими испытывается добродетель. И по большей части душа человеческая не в
состоянии бывает уяснить себя себе же самой иначе, как отвечая на
вопросы,
задаваемые ее же собственным силам не словом, а опытом, своего рода
искушением; если же в этом признает она дело Божие, тогда она
благочестива, укрепляется сигою благодати и не наполняется суетным
тщеславием, Авраам, несомненно, отнюдь не думал, что Бог находит
удовольствие в человеческих жертвах; но прогремела заповедь Божия, и
нужно
было повиноваться, а не рассуждать.
Впрочем, в похвалу Аврааму нужно сказать, что он верил, что сын его
тотчас
же по заклании воскреснет. Ибо, когда он не хотел исполнить воли своей
супруги и изгнать из дома служанку с ее сыном, Бог говорил ему: «В
Исааке
наречется тебе семя» (Быт. XXI, 12); а вслед за тем прибавлено: «И от
сына
рабыни твоей Я произведу народ, потому что он семя твое» (Быт. XXI, 7).
Итак, какой же смысл выражения: «В Исааке наречется тебе семя», если Бог
и
Измаила назвал его же семенем? Апостол, объясняя это, говорит: «То есть,
не плотские дети суть дети Божий; но дети обетования признаются за семя»
(Рим. IX, 8). Оказывается, что сыны обетования, чтобы быть семенем
Авраама, нарекаются в Исааке, то есть собираются во Христе, призываемые
благодатью.
Твердо помня это обетование, которое должно было исполниться через того,
кого Бог повелевал убить, благочестивый отец и не усомнился, что ему
может
быть возвращен закланный, ибо он был и дан нежданным. Так это понято и
объяснено и в послании к Евреям. «Верою Авраам, будучи искушаем, принес
в
жертву Исаака и, имея обетование, принес единородного, о котором было
сказано: «в Исааке наречется тебе семя»; ибо он думал, что Бог силен и
из
мертвых воскресить, почему и получил его в предзнаменование»
824
(Евр. XI, 17—19). В чем смысл этой притчи, как не в том, о чем говорит
тот
же апостол: «Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех
нас» (Рим. VIII, 32)? Поэтому-то, как Господь нес Свой крест, так и
Исаак
сам нес для себя на место жертвоприношения дрова, на которые должен был
быть возложен. Наконец, поскольку Исааку не надлежало быть убитым после
того, как отцу его запрещено было поднимать на него руку, — кто был тот
овен, закланием которого закончилось знаменательное кровавое
жертвоприношение? Когда Авраам увидел его, он стоял, запутавшись рогами
в
кустах. Кого таким образом представлял он собою, как не Иисуса,
увенчанного перед Своим закланием иудейским тернием?
Но выслушаем лучше божественные слова, сказанные ангелом. Писание
говорит:
«И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего. Но
Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Он
сказал:
вот я. Ангел сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним
ничего; ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего,
единственного твоего, для Меня». Сказано «теперь Я знаю» в том смысле,
что
теперь это сделалось известным; ибо Бог знал это и прежде. Затем, по
принесении в жертву вместо сына Исаака овна, Писание говорит: «И нарек
Авраам имя месту тому: Иегова-ире (Господь усмотрит). Посему и ныне
говорится: на горе Иеговы усмотрится». Подобно тому, как там сказано
«теперь Я знаю» вместо «теперь Я сделал это известным», так и здесь:
«Господь усмотрит», вместо: «Господь явился», т. е. сделал Себя видимым.
«И вторично воззвал к Аврааму Ангел Господень с неба, и сказал: Мною
клянусь, говорит Господь, что, так как ты сделал сие дело и не пожалел
сына твоего, единственного твоего, то Я благословляя благословлю тебя, и
умножая умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу
моря;
и
825
овладеет семя твое городами врагов своих; и благословятся в семени твоем
все народы земли за то, что ты послушался гласа Моего» (Быт. XXII, 10—
18). Таким образом, это обетование Божие о призвании народов в семени
Авраама после всесожжения, означавшего Христа, подтверждено было еще и
клятвой. Часто обещал Бог прежде, но никогда не клялся. А что значит
клятва истинного и праведного Бога, как не подтверждение обетования и
некоторый укор неверующим' После этого умерла Сарра на сто двадцать
седьмом году своей жизни и на сто тридцать седьмом году жизни своего
мужа.
Последний был старше ее на десять лет. Так говорит он сам, когда ему
обещан был от нее сын: «Неужели от столетнего будет сын? и Сарра,
девяностолетняя, неужели родит?» (Быт. XVII, 17). В это время Авраам
купил
поле, на котором похоронил жену. Следовательно, именно в это время, по
словам Стефана (Деян. VII, 4), он и поселился в той земле, потому что
сделался там землевладельцем по смерти отца своего, который
представляется
умершим за два года до этого.
ГЛАВА XXXIII
Потом Исаак, будучи уже сорока лет, взял себе в жены Ревекку, внучку
Нахора, дяди своего по отцу, на сто сороковом году жизни отца и спустя
три
года по смерти матери. Когда отец его посылал за нею раба в Месопотамию
и
сказал ему: «Положи руку твою под стегно мое, и клянись мне Господом
Богом
неба и Богом земли, что ты не возьмешь сыну моему жены из дочерей
Хананеев» (Быт. XXIV, 2, 3), то что другое это означало, как не то, что
Господь Бог неба и земли должен был прийти во плоти, которая извлечена
из
этого стегна? Неужто и это — недостаточное указание на предвозвещенную
истину, исполнение которой мы видим во Христе?
826
ГЛАВА XXXIV
Но что значит, что Авраам, по смерти Сарры, взял себе в жены Хеттуру?
Само
собою разумеется, что в этом случае мы не должны предполагать
невоздержания, особенно в таком уже возрасте и при такой святости веры.
Неужели требовалось еще рождать сыновей, когда и без того с верою,
вполне
испытанной, ожидалось от Исаака размножение сыновей в количестве звезд
небесных и песка земного? Но если, по учению апостола, Агарь и Измаил
знаменовали плотских Завета Ветхого (Гал. IV, 24), то почему бы Хеттуре
и
ее сыновьям не означать тех плотских, которые думают, что принадлежат к
Завету Новому? Обе ведь они названы и женами, и наложницами Авраама,
тогда
как Сарра ни разу не была названа наложницей. Так, когда Агарь была дана
Аврааму, написано: «И взяла Сара, жена Аврамова, служанку свою,
Египтянку
Агарь, по истечении десяти лет пребывания Аврамова в земле Ханаанской, и
дала ее Авраму, мужу своему, в жену» (Быт. XVI, 3). И о Хеттуре, взятой
им
по кончине Сарры, читаем: «И взял Авраам еще жену, именем Хеттура» (Быт.
XXV, 1). Здесь обе они называются женами. А далее обе оказываются
наложницами. После Писание говорит: «И отдал Авраам все, что было у
него,
Исааку. А сынам наложниц, которые были у Авраама, дал Авраам подарки, и
отослал их от Исаака, сына своего, еще при жизни своей, на восток, в
землю
восточную» (Быт. XXV, 5,6).
Итак, и сыны наложниц имеют некоторые дары; но в обетованное царство не
переходят ни еретики, ни плотские иудеи, потому что другого наследника,
кроме Исаака, нет, и «не плотские дети суть дети Божий; но дети
обетования
признаются за семя» (Рим. IX, 8), о котором сказано: «В Исааке наречется
тебе семя» (Быт. XXI, 12). И я не вижу, по чему иному Хеттура, взятая в
замужество по смерти жены, называется наложницей, как не в силу именно
этой тайны. Но
827
и те, которые не желают видеть этого в данных предзнаменованиях, пусть
не
порицают Авраама. Разве не может быть так, что в этом случае дано
предостережение будущим еретикам, противникам вторых браков, тем, что на
примере самого отца многих народов показано, что по кончине супруги
вступать снова в брак не есть грех? И умер Авраам в сто семьдесят пять
лет. Следовательно, он оставил сына Исаака семидесяти пяти лет, ибо
родил
его на сотом году жизни.
ГЛАВА XXXV
Теперь перейдем к рассмотрению временных судеб града Божия в потомстве
Авраамовом. Итак, в период жизни Исаака, начиная с первого года ее и до
шестидесятого, когда родились у него сыновья, достойно замечания
следующее. Когда вследствие молитв его к Богу, чтобы неплодная жена его
родила, Господь соизволил дать ему просимое, и жена его зачала, то
близнецы, будучи еще в утробе матери, производили сильные движения.
Терпя
от этого болезненные ощущения, она вопросила Господа и получила ответ-.
«Два племени во чреве твоем, и два различных народа произойдут из утробы
твоей; один народ сделается сильнее другого, и больший будет служить
меньшему» (Быт. XXV, 23). Апостол Павел видит в этом великое
доказательство благодати: потому что еще до рождения их, прежде чем они
сделали что-нибудь доброе или дурное, безо всяких заслуг избирается
меньший, а больший отвергается (Рим. IX, 11 — 13). Ибо не подлежит
сомнению, что относительно первородного греха они оба были равны, а
греха
собственного ни тот, ни другой не совершили никакого. Но в настоящее
время
говорить об этом предмете подробнее не позволяет задача предпринятого
нами
труда, тем более, что в других сочинениях мы уже многое сказали об этом.
828
А что сказано: «Больший будет служить меньшему», то почти никто из наших
иначе и не понимал этого, как в том смысле, что старший народ,
иудейский,
будет служить младшему народу, христианскому. И действительно, хотя это
может казаться исполнившимся на народе идумейском, произошедшем от
старшего (который назывался Исавом и Едомом, откуда и иду-меи); так как
впоследствии их должен был победить и подчинить своей власти народ,
произошедший от меньшего, т. е. народ израильский: тем не менее, быстрее
верится, что это пророчество имеет в виду нечто более важное. А что это,
как не то, что наглядно исполняется на иудеях и христианах?
ГЛАВА XXXVI
Получил такое же откровение, какое несколько раз получал отец его, и
Исаак. Об этом откровении написано так: «Был голод в земле, сверх
прежнего
голода, который был во дни Авраама; и пошел Исаак к Авимелеху, царю
Филистимскому, в Герар. Господь явился ему и сказал: не ходи в Египет;
живи в земле, о которой Я скажу тебе. Странствуй по сей земле; и Я буду
с
тобою, и благословлю тебя: ибо тебе и потомству твоему дам все земли
сии,
и исполню клятву, которою Я клялся Аврааму, отцу твоему. Умножу
потомство
твое, как звезды небесные; и дам потомству твоему все земли сии;
благословятся в семени твоем все народы земные. За то, что Авраам
послушался гласа Моего и соблюдал, что Мною заповедано было соблюдать:
повеления Мои, уставы Мои и законы Мои» (Быт. XXVI, 1—5). Этот патриарх
не
имел ни второй жены, ни наложницы, а довольствовался потомством из двух
близнецов, родившихся от одного ложа. Точно так же и он боялся за
красоту
своей супруги, когда жил между чужими, и поступил как отец, назвав ее
сестрою и умолчав, что она ему жена: потому что и
829
она была ему ближнею по отцовской и материнской крови; и она точно так
же
осталась неприкосновенной, когда чужеземцы узнали, что она ему жена.
Тем не менее, мы не должны ставить его выше отца его на том основании,
что
он не знал другой женщины, кроме одной супруги. Ибо нет никакого
сомнения,
что у отца его были более важные заслуги веры и послушания, причем
настолько большие, что Бог говорил, что только ради его отца Он делает
ему
то добро, какое делает: «Благословятся в семени твоем, — сказал Он, —
все
народы земные. За то, что Авраам послушался гласа Моего и соблюдал, что
Мною заповедано было соблюдать: повеления Мои, уставы Мои и законы Мои».
И
опять же, в другом откровении: «Не бойся, ибо Я с тобою; и благословлю
тебя, и умножу потомство твое, ради Авраама, раба Моего» (Быт. XXVI,
24).
Из этого мы должны понять, как целомудренно поступал Авраам в том, что
людям бесстыдным и старающимся найти непотребству своему опору в святых
Писаниях кажется делом похоти. Сверх того, мы должны знать, что людей
следует сравнивать одного с другим не по одиночному какому-нибудь в них
добру, а в каждом брать во внимание все. Может случиться, что в жизни и
нравах одного человека есть нечто такое, чем он превосходит другого, и
это
нечто гораздо предпочтительнее, чем то, чем возвышается над ним другой.
Поэтому, на здравый и истинный взгляд, хотя воздержание и предпочитается
супружескому состоянию, однако человек верный, состоящий в супружестве,
достойнее неверного, но воздерживающегося. Неверный человек не только
менее заслуживает похвалы, но даже достоин отвращения. Представим себе,
что оба они — добрые люди; и в таком случае, несомненно, будет лучшим
состоящий в супружестве, но вернейший и послушнейший Богу, чем менее
послушный и верный, хотя и воздерживающийся. Разумеется, если все прочее
у
них равно, то кто усомнится воздерживающегося предпочесть находящемуся в
брачном состоянии?
830
ГЛАВА XXXVII
Итак, два сына Исаака, Исав и Иаков, растут одинаково. Первородство
старшего переходит к меньшему по добровольному между ними условию и
согласию: потому что старшему слишком захотелось чечевицы, которую
готовил
в пищу младший, и за нее он с клятвою продал брату свое первородство.
Это
дает нам урок, что не род пищи ставится в вину, а неумеренная жадность.
Между тем, состарился Исаак, и глаза его от глубокой старости теряют
зрение. Хочет он благословить своего старшего сына, и по неведению,
вместо
старшего, который был косматым, благословляет меньшего, который
подставляет себя под отцовские руки, обложившись козьими шкурками, как
бы
взяв на себя чужие грехи Чтобы это лукавство Иакова мы не сочли за
коварное лукавство, а видели в нем глубокий таинственный смысл, Писание
сказало перед тем: «Стал Исав человеком, искусным в звероловстве,
человеком полей; а Иаков человеком кротким, живущим в шатрах» (Быт. XXV,
27). Некоторые из наших перевели это — «человеком нелукавым». Но
перевести
ли то, что по-гречески называется апАасто^ словами «прямодушный»*, или
«нелукавый», или «бесхитростный», — во всяком случае, что это за
лукавство
при получении благословения, в котором нет лукавства? Что это за
прямодушное лукавство, что это за хитрость бесхитростного, как не
глубокое
таинство истины?
А каково само благословение? Исаак говорит: «Вот, запах от сына моего,
как
запах от поля, которое благословил Господь. Да даст тебе Господь от росы
небесной и от тука земли, и множество хлеба и вина. Да послужат тебе
народы, и да поклонятся тебе племена;
' У Августина написано. «А Иаков человеком прямодушным, живущим в
шатрах».
831
будь господином над братьями твоими, и да поклонятся тебе сыны матери
твоей; проклинающие тебя — прокляты; благословляющие тебя —
благословенны!» (Быт. XXVII, 27—29). Итак, благословение Иакова —
прославление Христа во всех народах. Это есть, это совершается. Исаак —
это закон и пророчество: они даже устами иудеев, как бы без собственного
ведома, потому что остаются непонятыми, благословляют Христа. Запахом
имени Христова наполняется мир, как нива. В нем это благословение «от
росы
небесной», т. е. от дождя божественных слов, «и от тука земли», т. е. от
собрания народов. У Него множество хлеба и вина, т. е. то множество,
которое представляет собою хлеб и вино в таинстве тела и крови Его. Ему
служат народы. Ему поклоняются князья. Он — господин брата своего, ибо
народ Его господствует над иудеями. Ему поклоняются сыновья отца Его, т.
е. сыновья Авраама по вере, потому что и сам Он — сын Авраама по плоти.
Проклинающий Его, — проклят, и благословляющий Его, — благословен.
Говорю,
что Христос наш благословляется, т. е. истинно называется даже устами
иудеев, которые, хотя и заблуждаются, но все же поют псалмы и Пророков;
а
другой, которого они в заблуждении своем ожидают, только кажется
благословляемым.
Вот старший брат начинает просить обещанного благословения. Ужаснулся
Исаак, и, узнав, что благословил одного вместо другого, удивляется и
расспрашивает, кто это был. Однако же он не жалуется, что был обманут;
напротив, получив тотчас же в глубине души своей откровение о великом
таинстве, устраняет негодование, подтверждает благословение. «Кто же
это,
— сказал он, — который достал дичи и принес мне, и я ел от всего, прежде
нежели ты пришел, и я благословил его? он и будет благословен» (Быт.
XXVII, 33). Делайся это не по небесному вдохновению, а по обычаю
земному,
— кто не стал бы ожидать в этом случае скорее проклятия со стороны
разгневанного?
832
О, дела, совершавшиеся в действительности, но совершавшиеся пророчески;
совершавшиеся на земле, но по небесному; совершавшиеся людьми но
божественным образом! Если начать разбирать частности, плодовитые такими
таинствами, то придется написать много книг. Необходимость же дать
настоящему труду умеренные границы побуждает нас торопиться к другому.
ГЛАВА XXXVIII
Родители посылают Иакова в Месопотамию, чтобы он там взял себе жену. Вот
напутственные слова его отца: «Не бери себе жены из дочерей Ханаанских
Встань, пойди в Месопотамию, в дом Вафуила, отца матери твоей, и возьми
себе жену оттуда, из дочерей Давана, брата матери твоей. Бог же
всемогущий
да благословит тебя, да расплодит тебя и да размножит тебя, и да будет
от
тебя множество народов; и да даст тебе благословение Авраама, тебе и
потомству твоему с тобою, чтобы тебе наследовать землю странствования
твоего, которую Бог дал Аврааму» (Быт. XXVIII, 1—4). Здесь мы уже видим,
что семя Иакова отделяется от другого семени Исаака, которое шло чрез
Исава. Ибо, когда сказано было: «В Исааке наречется тебе семя» (Быт.
XXI,
12), несомненно принадлежащее граду Божию, то этим самым выделено было и
другое семя, шедшее через сына рабыни, равно и то, которое должно было
возродиться в сыновьях Хеттуры. Но существовало пока сомнение
относительно
двух близнецов Исаака: на обоих ли или на одного из них, и если на
одного,
то на кого именно простиралось известное благословение. Теперь это
объясняется, ибо отец пророчески благословляет Иакова и говорит ему: «Да
будет от тебя множество народов; и да даст тебе благословение Авраама,
тебе, и потомству твоему с тобою».
833
Отправившись после этого в Месопотамию, Иаков получил во сне
предсказание,
о котором написано так «Иаков же вышел из Вирсавии, и пошел в Харран, и
пришел на одно место, и остался там ночевать, потому что зашло солнце. И
взял один из камней с того места, и положил себе изголовьем, и лег на
том
месте. И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается
неба; и вот, Ангелы Божий восходят и нисходят по ней. И вот, Господь
стоит
на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака.
Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему. И будет
потомство твое, как песок земный; и распространишься к морю, и к
востоку,
и к северу, и к полудню; и благословятся в тебе и в семени твоем все
племена земные. И вот, Я с тобою; и сохраню тебя везде, куда ты не
пойдешь; и возвращу тебя в сию землю; ибо Я не оставлю тебя, доколе не
исполню того, что Я сказал тебе. Иаков пробудился от сна своего и
сказал:
истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся, и
сказал: как страшно сие место! это не иное что, как дом Божий, это врата
небесные. И встал Иаков рано утром, и взял камень, который он положил
себе
изголовьем, и поставил его памятником; и возлил елей на верх его. И
нарек
имя месту тому: Вефиль'» (Быт. XXVIII, 10—19). Все это имеет значение
пророчества. И Иаков возлил елей на камень не по обычаю
идолопоклонников,
как бы делая камень богом; ибо он не поклонился этому камню и не принес
ему жертвоприношения: но так как имя Христа производится от хрисмы, то
есть помазания, то, несомненно, здесь было прообразовано нечто,
относящееся к великому таинству. О камне этом, очевидно, напоминает нам
сам Спаситель наш в Евангелии. Сказав о Нафанаиле: «Вот, подлинно
Израильтянин, в котором нет лукавства», Он в том же самом месте,
поскольку
Израиль, он же
* Дом Божий.
834
Иаков, видел упомянутое видение, говорит: «Истинно, истинно говорю вам:
отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и
нисходящих к Сыну Человеческому» (Иоан. 1,47, 51).
Пришел Иаков в Месопотамию за женой, но там пришлось ему получить сразу
четырех жен, от которых он родил двенадцать сыновей и одну дочь, хотя
божественное Писание показывает, что ни одной не вожделел он
непозволительным образом. Приходил он взять одну; но когда ему
подставлена
была вместо одной другая, он не бросил и эту, чтобы не показалось, будто
он хотел сделать ее предметом осмеяния, употребив ее по неведению ночью.
А
так как никакой закон в то время не запрещал ради умножения потомства
иметь много жен, он взял и ту, которой одной, как будущей супруге, дал
обещание. Когда эта оказалась неплодной, она дала мужу своему служанку,
чтобы получить от нее себе сыновей; по примеру ее поступила и старшая
сестра, хотя и имевшая детей, но желавшая увеличить потомство. Сам
Иаков,
как видно из Писания, не желал более одной жены и сочетался со многими
только по обязательности рождения детей, сохранив права супружества; так
что он и не сделал бы этого, если бы жены его, имевшие над телом мужа
своего законную власть, столь настойчиво не требовали этого от него.
Таким
образом, он родил от четырех жен двенадцать сыновей и одну дочь. Потом
он
вошел в Египет благодаря сыну своему Иосифу, который, будучи продан
завистливыми братьями, был отведен туда и там возвысился.
ГЛАВА XXXIX
Как я заметил несколько выше, Иаков называется еще Израилем, — именем,
которое по преимуществу удержал за собою произошедший от него народ. Имя
это дал ему ангел,
835
который на обратном пути его из Месопотамии боролся с ним, ясно
представляя собою образ Христа. Что Иаков поборол Его, по Его же
изволению, чтобы этим обозначить таинство, — это не что иное, как
страдание Христа, во время которого иудеи представляются осилившими Его.
Тем не менее, от того же ангела он испросил благословение, и наречение
его
упомянутым именем и было этим благословением. Израиль в переводе значит
видящий Бога; что и будет последнею наградой всем святым. Кроме того,
тот
же ангел, когда Иаков как бы пересиливал, прикоснулся к жиле бедра его и
таким образом отпустил его хромым (Быт. XXXII, 24—29). Итак, один и тот
же
Иаков получил и благословение, и хромоту: благословение в лице тех,
которые из его же народа уверовали во Христа, а хромоту — в лице
неверных,
ибо жила бедра означает многочисленность рода; а много есть людей в том
племени, о которых пророчески предсказано: «...трепещут в укреплениях
своих» (Пс. XVII, 46).
ГЛАВА
Рассказывается, что с Иаковом вошло в Египет семьдесят пять' человек,
считая его самого с сыновьями (Быт. ХЬУ1, 27). Женщин в том числе
упоминается только две: одна дочь, другая внучка. Но если рассмотреть
дело
внимательно, то в день или год вступления Иакова в Египет потомство его
не
доходило до этого числа. Упоминаются, например, правнуки Иосифа, которые
никак не могли жить уже в то время; ибо Иакову тогда было сто тридцать
лет, а сыну его, Иосифу, тридцать девять. Так как известно, что Иосиф
женился на тридцатом или даже более чем на тридцатом году своей жизни
(Быт. ХП, 45,4о), то каким образом он
836
мог через девять лет иметь правнуков от сыновей, рожденных от одной и
той
же жены? Итак, если сыновья Иосифа, Ефрем и Манассия, не имели даже
детей,
и Иаков, вошедши в Египет, застал их менее чем девятилетними отроками,
то
каким образом в числе тех семидесяти пяти, которые вместе с Иаковом
вошли
в Египет, упоминаются не только сыновья, но и внуки их? Ибо там
упоминается и о Махире, т. е. Галааде, внуке Манассии, правнуке Иосифа.
Есть в том числе и рожденный от Ефрема, другого сына Иосифова, Суталаам,
внук Иосифа; и сын самого Суталаама, Едем, внук Ефрема, правнук Иосифа.
Все они никоим образом не могли жить в то время, когда Иаков пришел в
Египет и застал сыновей Иосифа, своих внуков, дедов упомянутых здесь,
отроками менее чем девяти лет. Но под приходом Иакова в Египет, когда
под
этим понимается переселение семидесяти пяти душ, разумеется, несомненно,
не один день или год, а все то время, пока жил Иосиф, который и был
причиной переселения. Ибо о самом Иосифе то же самое Писание говорит
так:
«И жил Иосиф в Египте сам и дом отца его; жил же Иосиф всего сто десять
лет. И видел Иосиф детей у Ефрема до третьего рода». Упомянутый правнук
его от Ефрема и есть этот третий. Говоря о третьем роде, Писание
разумеет
сына, внука и правнука. Далее говорится: «Также и сыновья Махира, сына
Манассиина, родились на колена Иосифа» (Быт. Ь, 22,23). И это тоже внук
Манассии, правнук Иосифа. Назван он во множественном числе по обычаю
Писания: оно и одну дочь Иакова назвало дщерьми. Это свойственно и
латинскому языку, в котором дети зовутся сыновьями, хотя бы их было не
более одного. Итак, если выставляется на вид личное счастье Иосифа,
заключавшееся в том, что он смог увидеть своих правнуков, то никоим
образом не следует думать, будто они существовали уже на тридцать
девятом
году жизни своего прадеда Иосифа, когда пришел к нему в Египет отец его,
Иаков. В заблуждение
837
вводит менее внимательных читателей выражение Писания: «Вот имена сынов
Израилевых, пришедших в Египет: Иаков и сыновья его» (Быт. ХЬУ1, 8). Это
сказано в том смысле, что всех их вместе с ним считалось семьдесят пять
душ, а не в том, чтобы все они уже были, когда он входил в Египет. Под
приходом, как я уже сказал, разумеется все время, в продолжение которого
жил Иосиф, введший его в Египет.
ГЛАВА ХП
Итак, если, имея в виду народ христианский, в лице которого странствует
град Божий на земле, мы станем искать плоть Христа в семени Авраама, то,
по исключении сыновей его от наложниц, предстает пред нами Исаак; если в
семени Исаака, то, по устранении Исава, предстает Иаков, он же и
Израиль;
если же в семени самого Израиля, то, по исключении прочих, предстает
пред
нами Иуда, ибо Христос — от колена Иуды. Выслушаем же поэтому, как
Израиль
пророчески благословил Иуду, когда, умирая в Египте, благословлял своих
сыновей: «Иуда! тебя восхвалят братья твои. Рука твоя на хребте врагов
твоих; поклонятся тебе сыны отца твоего. Молодой лев Иуда, с добычи, сын
мой, поднимается. Преклонился он, лег, как лев и как львица: кто
поднимет
его? Не отойдет скипетр от Иуды и законодатель от чресл его, доколе не
приидет Примиритель, и Ему покорность народов. Он привязывает к
виноградной лозе осленка своего, и к лозе лучшего винограда сына ослицы
своей. Моет в вине одежду свою и в крови гроздьев одеяние свое. Блестящи
очи его от вина, и белы зубы от молока» (Быт. ХЫХ, 8—12).
Это я объяснил в споре против Фавста манихея*; и, полагаю, достаточно,
насколько пророческий смысл места ясен сам по себе. Здесь предсказана и
838
смерть Христа словом «сон», а именем льва — смерть не по необходимости,
а
по власти. Такую власть сам Он возвещает в Евангелии, когда говорит:
«Имею
власть отдать ее (жизнь) и власть имею опять принять ее» (Иоан. X, 18).
Так зарыкал лев, так и исполнил, что сказал. К Его власти относится и
то,
что сказано о воскресении: «Кто поднимет его?» Никто, т. е. никто из
людей, кроме Его Самого, сказавшего о теле Своем: «Разрушьте храм сей, и
Я
в три дня воздвигну его» (Иоан. II, 19). Сам род смерти, то есть
вознесение на крест, выражается одним словом «поднимается». А что
прибавляется: «Преклонился он, лег», — это объясняет евангелист, когда
говорит: «И, преклонив главу, предал дух» (Иоан. XIX, 30). Разумеется,
пожалуй, и гроб Его, в котором Он возлежал спящим и из которого никто из
людей не воздвиг Его, как воздвигали пророки или сам Он других, но Сам,
как от сна, восстал. Далее, одежда Его, которую Он омывает в вине, то
есть
очищает от грехов в крови своей, — таинство, которое знают все крещеные,
почему и прибавляется: «В крови гроздьев одеяние свое», — что такое эта
одежда Его, как не Церковь? «Блестящи очи его от вина» — это духовные
Его,
упоенные тою чашею Его, которую воспевает псалом: «Чаша моя
преисполнена»
(Пс. XXII, 5); «Белы зубы от молока» — молока, которое у апостола пьют
младенцы: пьют слова, питающие их, так как они не способны к твердой
пище
(I Кор. III, 2). Итак, Он есть Тот, в Котором отложены были обетования
Иуды, до исполнения которых не оскудевали от этого племени князья, то
есть
цари Израильские.
ГЛАВА ХП1
Как в двух сыновьях Исаака, Исаве и Иакове, были представлены образы
двух
народов — иудеев и христиан (хотя касательно плотского происхождения,
839
от семени Исава произошли не иудеи, а идумеи, а от Иакова не
христианские
народы, а иудеи: потому что значение образа выражается только в
сказанном:
«Больший будет служить меньшему»); так же случилось это и с двумя
сыновьями Иосифа: старший послужил образом иудеев, младший — христиан.
Когда Иаков благословлял их, возлагая правую руку на младшего, бывшего
под
левой, левую же возлагая на старшего, который был под правой, то отцу их
тяжело было видеть это, и он обратил на это внимание своего отца, как бы
желая исправить его ошибку, и указал ему, который из них старший. Но
Иаков
не захотел переменить рук, а сказал: «Знаю, сын мой, знаю, и от него
произойдет народ, и он будет велик; но меньший его брат будет больше
его,
и от семени его произойдет многочисленный народ» (Быт.ХЪУШ, 19). И в
этом
случае указывается на два известные обетования. Не очевидно ли, что по
этим двум обетовани-ям в семени Авраама содержится и народ Израильский,
и
вся земля, — тот по плоти, эта по вере?
ГЛАВА ХЫИ
По смерти Иакова, а также и Иосифа, в продолжение остальных ста сорока
четырех лет до исхода из земли египетской, род этот увеличился до
невероятных размеров и был угнетаем до такой степени, что одно время
убивали в нем новорожденных младенцев мужского пола; так как
изумлявшиеся
египтяне боялись такого чрезмерного прироста. Тогда Моисей, тайно
спасенный от детоубийц, вступает, поскольку Бог приготовляет через него
великие события, в царский дом, и, будучи воспитан и усыновлен дочерью
фараона (это было общее имя всех египетских царей), становится, таким
образом, великим мужем, и этот род, чудесным образом размножившийся,
освобождает от жесточайшего и тяжелейшего ига
840
рабства, или, вернее, освобождает через него Бог, Который обещал это
Аврааму. Но сперва Моисей бежит оттуда, потому что, защищая
израильтянина,
убил египтянина и устрашился. Потом, посланный свыше, он силою Святого
Духа победил сопротивлявшихся ему фараоновых магов.
В то же самое время им были нанесены египтянам десять достопамятных
казней
за то, что они не хотели отпустить народ Божий: вода, обращенная в
кровь,
жабы и мошки, песьи мухи, мор скота, гнойные раны, град, саранча, тьма,
смерть первенцев. В заключение египтяне были потоплены в Чермном море,
когда, побежденные столькими и такими казнями, отпустили было
израильтян,
но снова погнались за ними. Ибо уходившим разделенное море открыло
дорогу,
а этих, преследовавших, возвращавшаяся на свое место вода поглотила.
После
этого народ Божий в продолжение сорока лет странствует под
предводительством Моисея в пустыне. В это время узаконена Скиния Завета,
где Бог был почитаем жертвоприношениями, возвещавшими будущее. Это,
впрочем, было уже после того, как дан был Закон на горе, при наводящих
ужас явлениях; ибо Божество проявляло себя очевиднейшим образом
чудесными
знамениями и голосами. Последнее совершилось вскоре по исходе из Египта
и
вступления народа в пустыню, через пятьдесят дней после праздновании
Пасхи
закланием агнца. Агнец этот до такой степени был образом Христа,
возвещавшим, что Он путем жертвы страдания прейдет от мира сего к Отцу
(ибо Пасха по-еврейски значит «переход»), что когда открылся Новый завет
и
наша Пасха, Христос был заклан, то в пятидесятый день сошел с неба Дух
Святый, который в Евангелии назван «перстом Божиим» (Лук. XI, 20), чтобы
вызвать в нашей памяти воспоминание об этом первоначальном
преобразовательном событии; ибо и известные скрижали Закона, по словам
Писания, написаны «перстом Божиим» (Исх. XXXI, 18).
841
По смерти Моисея народом правил Иисус Навин, который ввел его в
обетованную землю и поделил последнюю между народом. Этими двумя
удивительными вождями чрезвычайно счастливо и чудесно велись войны; чем
Бог свидетельствовал, что эти победы давались не столько по заслугам
евреев, сколько по грехам тех народов, которых они одолевали.
После этих вождей были судьи, когда народ уже поселился в земле
обетованной. Таким образом, началось уже исполняться первое обетование
Аврааму об одном, т. е. о еврейском народе и о земле Ханаанской, но еще
не
о всех народах и не о всей земле. Последнее имело исполнить пришествие
Христа во плоти и вера евангельская, а не точное исполнение обрядовых
предписаний ветхого Закона. Прообразом этого служило то, что не Моисей,
получивший Закон на горе Синае, ввел народ в землю обетованную, а Иисус
(Навин), которому по велению Божию было изменено и имя, чтобы он
назывался
Иисус. Во времена же судей, смотря по грехам народа и по милосердию
Божию,
чередовались войны то счастливые, то несчастные.
Мы дошли, таким образом, до времен царей. Первым из них был Саул; но
когда
он был отвергнут, когда пал, пораженный на войне, и когда сам род его
был
устранен от вступления членов его на царство, то ему наследовал Давид,
сыном которого преимущественно называется Христос. В лице Давида дается
своего рода исторический момент и некоторым образом начало молодости
народа Божия: потому что от Авраама до Давида продолжался как бы
юношеский
возраст этого народа. Евангелист Матфей не напрасно, конечно, исчисляя
поколения, первый отдел четырнадцати родов отнес к этому промежутку
времени, т. е. от Авраама до Давида (Мф. I, 17). Так как человек
получает
способность рождать с юношеского возраста, то и начало поколений он
считает с Авраама, который притом поставлен и отцом народов, когда
принял
измененное имя.
842
Итак, до него, от Ноя до Авраама, было как бы своего рода отрочество
народа Божия. Поэтому в то время был изобретен и первый язык, еврейский.
Ибо человек начинает говорить в возрасте отроческом после младенчества,
которое потому и носит такое название*, что не имеет способности слова.
Возраст этот обыкновенно погружается в полное забвение, подобно тому,
как
и первый возраст рода человеческого уничтожен потопом. Кто найдется
такой,
кто припомнил бы свое младенчество? Таким образом, в этом земном росте
града Божия, как предшествующая книга обнимала только один первый
возраст,
так настоящая обнимает два другие — второй и третий. В этом третьем
возрасте, соответствующем трехлетней телице, трехлетней козе и
трехлетнему
овну, наложено было иго Закона, проявилось обилие грехов и возникло
начало
земного царства. В последнем не было недостатка и в духовных, которые
имели свой таинственный прообраз в горлице и голубе.
843
КНИГА СЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА I
Мы знаем, что семени Авраама должен быть обязан своим существованием по
плоти народ Израильский, а по вере — все народы Как исполнятся эти
обетования Божий, данные Аврааму, покажет град Божий своими судьбами в
порядке времен. Так как предыдущую книгу мы довели до царствования
Давида,
то теперь, начав с того же царствования, коснемся последующего,
насколько
это представляется нужным для предпринятого труда.
Итак, все это время, с тех пор, как начал пророчествовать святой Самуил,
и
до тех, когда народ Израиля был уведен в плен в Вавилонию и когда, по
возвращении израильтян, согласно пророчеству святого Иеремии, через
семьдесят лет из плена, был восстановлен дом Божий, — все это время —
время пророков. Ибо хотя мы не без основания можем называть пророками и
самого патриарха Ноя, во дни которого была истреблена потопом земля, и
других, бывших прежде и после до того времени, когда в народе Бо-жием
появились цари, принимая во внимание то будущее, относящееся к граду
Божию
и царству небесному, которое они или каким-либо образом предуказали, или
предсказали: а особенно имея в виду, что некоторые из них буквально этим
именем и называются в Писании, как, например, Авраам (Быт XX, 7) или
Моисей (Втор. XXXIV, 10). Однако днями пророков в особенности и по
преимуществу называется то время, с которого начал пророчествовать
Самуил,
первоначально помазавший на царство СаУла, а когда тот был отвергнут,
помазавший по велению
844
Божию и самого Давида, от племени которого последовали и остальные
(цари),
пока такая последовательность их должна была сохраняться.
Но если бы я захотел упомянуть обо всем, что было предсказано о Христе
пророками, когда град Божий переживал эти времена при непрерывной смене
умиравших своих членов рождавшимися, пришлось бы говорить слишком много.
Это, во-первых, потому, что Писание, стоящее, на первый взгляд, при
хронологическом повествовании о царях, их делах и судьбах на строго
исторической почве, оказывается, если надлежащим образом с помощью Духа
Божия его исследовать, имеющим своею задачей более или, по крайней мере,
не менее предвозвещать будущее, чем возвещать прошедшее. А кому,
сколько-нибудь над этим подумавшему, не понятно, какой потребуется
сложный
и обширный труд, сколько нужно будет написать книг, чтобы все это
внимательно изучить и обстоятельно изложить? Далее, и то самое, что
имеет
вполне ясный вид пророчества, содержит в себе так много о Христе и о
царстве небесном, которое есть град Божий, что для раскрытия этого
необходим более обширный трактат, чем какой допускают границы настоящего
сочинения. Поэтому я постараюсь, если смогу, соразмерить свою речь так,
чтобы, продолжая с соизволения Божия это свое сочинение, не сказать ни
слишком много, ни слишком мало.
ГЛАВА II
В предыдущей книге мы говорили, что при начале обетовании Божиих Аврааму
дано было два таких обетования: одно — состоявшее в том, что семя его
будет владеть землею Ханаанскою; оно выражается в словах: «Пойди из
земли
твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу
тебе. И Я произведу от тебя великий народ» (Быт. XII, 1, 2);
845
другое, гораздо более замечательное, касается не плотского, а духовного
семени, по которому Авраам есть отец не одного Израильского народа, а
всех
народов, которые идут по следам его веры. Последнее обетование
начинается
словами: «И благословятся в тебе все племена земные» (Быт. XII, У). Мы
показали потом и многие повторения этих двух обетовании.
Итак, семя Авраамово, т. е. народ Израильский по плоти уже находился в
земле обетования, и там не только населял и держал в своей власти города
врагов, но и имел царей, начинал уже царствовать. Этим большею частью
уже
исполнялись обетования Божий относительно самого народа, — обетования,
не
только данные тем трем отцам: Аврааму, Исааку, Иакову, но и данные через
Моисея, с помощью которого этот самый народ был освобожден из
египетского
рабства и через которого было открыто все прошлое в то время жизни его,
когда он вел народ через пустыню. Но обетование Божие относительно земли
Ханаанской, простирающейся от некоей египетской реки до великой реки
Евфрата, не было еще исполнено ни знаменитым вождем Иисусом Навином,
который ввел этот народ в землю обетования и, победив населявшие ее
народы, разделил ее между двенадцатью племенами, между которыми повелел
разделить ее Бог, и умер; ни после него во времена судей. Не было об
этом
и новых пророчеств, и оно ожидалось, как долженствующее исполниться.
Исполнилось же оно при Давиде и сыне его Соломоне: царстдо его было
распространено именно настолько, насколько обещано (III Цар. IV, 21). И
все те народы они покорили и сделали своими подданными.
При этих царях семя Авраамово устроилось в земле обетования по плоти, т.
е. в земле Ханаанской, именно так, что из известного земного обетования
Божия не оставалось затем для исполнения ничего, кроме разве того, что
народ еврейский, если бы повиновался законам Господа Бога своего,
пребывал
бы
846
в той же самой земле в неизменном положении посредством смены поколений
до
скончания этого земного века, насколько это необходимо для временного
благополучия. Но поскольку Бог знал, что еврейский народ не будет этого
делать, то употреблял и временные наказания для побуждения к упражнению
в
этом немногих верных своих и для предостережения, в чем нужно было
предостеречь, тех, которые после имели быть во всех языках и в лице
которых, по откровении Нового завета, должно было через воплощение
Христа
исполниться другое обетование.
ГЛАВА III
Поэтому, как известные уже нам божественные откровения Аврааму, Исааку и
Иакову, и все другие знамения или пророческие изречения, которые были
даны
в предшествующих священных Писаниях, так и остальные пророчества со
времени царей частью относятся к народу плоти Авраамовой, частью же — к
тому семени его, в котором получают благословение все народы,
сонаследники
Христовы через Новый завет в обладании вечной жизнью и царством
небесным;
относятся, следовательно, частью к служанке, которая рождает в рабство,
т.
е. к Иерусалиму
земному, который находится в рабстве вместе с сыновьями своими, частью
же
к свободному граду Бо-жию, т. е. к Иерусалиму истинному, в небесах
вечному, но сыны которого, люди, живущие по Богу, странствуют по земле.
Есть, однако же, между этими пророчествами некоторые, дающие видеть, что
они относятся и к той, и другому, — к служанке в собственном смысле, к
свободному граду — в образном.
Итак, пророческие изречения суть трех родов, одни относятся к Иерусалиму
земному, другие — к небесному, а некоторые — к тому и другому вместе.
847
Нахожу нужным подтвердить свои слова примерами. Посылается пророк Нафан,
чтобы обличить царя Давида в тяжком грехе и предсказать ему бедствия,
которые должны последовать в будущем. В ком могут возникнуть сомнения,
что
эти и другие подобные им божественные изречения, которые удостоится
кто-нибудь услышать или во имя народа, т. е. ради благосостояния и
общественной пользы, или безотносительно к народу, по своим личным
делам,
и которыми дается знать что-либо из будущего, касающееся временной
жизни,
относятся к земному граду? Но там, где читаем: «Вот наступают дни,
говорит
Господь, когда Я заключу с домом Израиля и с домом Иуды новый завет, —
не
такой завет, какой Я заключил с отцами их в тот день, когда взял их за
руку, чтобы вывести их из земли Египетской; тот завет Мой они нарушили,
хотя Я оставался в союзе с ними, говорит Господь. Но вот завет, который
Я
заключу с домом Израилевым после тех дней, говорит Господь: вложу закон
Мой во внутренность их и на сердцах их напишу его, и буду им Богом, а
они
будут Моим народом» (Иерем. XXXI, 31—3 3), — там, без всякого сомнения,
изрекается пророчество о небесном Иерусалиме, достояние которого есть
сам
Бог и для которого владеть Им и находиться во власти Его есть самое
высшее
и самое полное благо.
К тому же и к другому Иерусалиму относится то, что он называет градом
Божиим, что пророчествуются об имеющем в нем быть доме Божием, и
пророчество это представляется исполнившимся, когда царь Соломон
построил
свой знаменитый храм. Это и в земном Иерусалиме, по свидетельству
истории,
имело место, и служило образом Иерусалима небесного. Этот род
пророчеств,
представляющий собою как бы соединение двух других, имеет большое
значение
в Древних канонических книгах, содержащих повествование о событиях
исторических, и для умов, исследующих священные Писания, служил и служит
сильным
848
побуждением к тому, чтобы исторически предсказанное в Писании и
исполнившееся на семени Авраамо-вом по плоти объяснить аллегорически как
долженствующее исполниться и на семени Авраамовом по вере; и это — до
такой степени, что некоторым казалось, будто в этих книгах нет ничего
предсказанного и совершавшегося, или совершавшегося, хотя и не
предсказанного, что не давало бы основания применить нечто в образном
смысле к вышнему Божию граду и его странствующим в этой жизни сынам.
Но если это так, то изречения пророков, или, вернее, изречения всех тех
Писаний, которые разумеются под именем Ветхого завета, будут только
двух,
а не трех родов. В таком случае в нем не будет ничего, относящегося
только
к Иерусалиму земному, если все, что о нем или по поводу его говорится и
выполняется, означает нечто, относящееся в качестве аллегорического
прообраза и к Иерусалиму небесному; а будет только два рода изречений:
один — относящийся к Иерусалиму свободному, другой — к обоим вместе. На
мой же взгляд, как сильно заблуждаются те, которые думают, что в этом
роде
Писаний нет таких событий, которые бы обозначали что-либо иное, кроме
того, что известным образом совершилось; так много берут на себя и те,
которые утверждают, будто там во всем сокрыт аллегорический смысл.
Поэтому
я и сказал, что они имеют смысл троякий, а не двоякий. Придерживаясь
такого мнения, я не порицаю, однако же, тех, которые могут из
какого-нибудь упоминаемого в Писаниях события извлекать смысл духовный,
сохраняя притом в неприкосновенности смысл исторический. Всякий верующий
сочтет, разумеется, пустословием, когда говорится что-либо такое, что не
соответствует событиям, совершившимся или долженствовавшим совершиться
силою человеческой или божественной. Но кто откажется возводить это к
духовному пониманию, если может, или скажет, что не должен этого делать
тот, кто может?
849
ГЛАВА IV
Итак, история града Божия, достигнув времени царей, дала прообраз в том,
что, по отвержении Саула, Давид первый принял царство так, что потом
долгое время в земном Иерусалиме преемственно царствовали его потомки.
Совершившимся на деле событием она обозначила и предвозвестила
относительно перемены вещей в будущем такое, чего нельзя обойти
молчанием,
а именно то, что касается двух заветов, Ветхого и Нового- священство и
царство в этой смене заветов заменилось Священником и, в тоже время,
Царем
— новым и вечным, Который есть Христос. Ибо и Самуил, заступивший в
своем
служении Богу на место отвергнутого священника Илия, отправлявший в одно
и
то же время обязанности священника и судьи, и Давид, по отвержении Саула
утвердившийся на царстве, служили образом того, о чем я говорю. И сама
мать Самуила, бывшая сперва бесплодной, а потом родившая, пророчествует
именно об этом, когда в восторге изливает Богу свою благодарность,
посвящая Ему этого рожденного ею и отнятого от груди отрока с тем же
благочестием, с каким испросила его. Она говорит: «Возрадовалось сердце
мое в Господе; вознесся рог мой в Боге моем, широко разверзлись уста мои
на врагов моих; ибо я радуюсь о спасении Твоем. Нет столь святого, как
Господь; ибо нет другого, кроме Тебя; и нет твердыни, как Бог наш. Не
умножайте речей надменных; дерзкие слова да не исходят из уст ваших; ибо
Господь есть Бог ведения, и дела у Него возвышены. Лук сильных
преломляется, а немощные препоясываются силою. Сытые работают из хлеба,
а
голодные отдыхают; даже бесплодная рождает семь раз, а многочадная
изнемогает. Господь умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и
возводит. Господь делает нищим и обогащает, унижает и возвышает. Из
праха
подъемлет Он бедного, из брения возвышает нищего,
850
досаждая с вельможами, и престол славы дает им в наследие; ибо у Господа
основания земли, и Он утвердил на них вселенную. Стопы святых Своих Он
блюдет, а беззаконные во тьме исчезают; ибо не силою крепок человек.
Господь сотрет препирающихся с Ним; с небес возгремит на них. Господь
будет судить концы земли, и даст крепость царю Своему, и вознесет рог
помазанника Своего» (I Цар. II, 1 — 10).
Неужели же это — просто слова женщины, выражающей благодарность за
рождение сына? Неужели ум человеческий до такой степени отвращается от
света истины, чтобы не понять, что высказанное превосходит умственные
возможности той женщины, которая это высказала? Далее, тот, на кого
производят надлежащее впечатление сами события, которые уже начали
исполняться в этом земном странствовании, разве не заметит, не усмотрит,
не осознает, что устами этой женщины, само имя которой — Анна, что в
переводе значит благодать, говорит это в пророческом духе сама
христианская вера, сам град Божий, Царем и Основателем которого есть
Христос, сама, наконец, благодать Божия, которой гордые лишаются, и
потому
падают, а смиренные исполняются, и потому восстают; о чем, собственно, и
говорится в этом пророчестве?
Возможно, кто-нибудь возразит, что женщина ничего не предсказывала, а
только восторженно благодарила Бога за сына, которого испросила
молитвой.
Но в таком случае, что хотела она сказать словами: «Лук сильных
преломляется, а немощные препоясываются силою. Сытые работают из хлеба,
а
голодные отдыхают; даже бесплодная рождает семь раз, а многочадная
изнемогает?» Разве она родила семь раз, хотя и перестала быть неплодною?
Она родила только одного сына, когда говорила это; да и после не родила
семи или шести, но всего трех мальчиков, считая и Самуила, и двух
девочек.
Потом, когда у того народа не было еще никакого царя, почему
851
она говорит в заключение: «И даст крепость царю Своему, и вознесет рог
помазанника Своего?» Откуда взяла она это, если не пророчествовала?
Итак, провозглашает Церковь Христова, град Царя великого, исполненная
благодати, обилующая потомством; провозглашает то, что задолго прежде
было
предвозвещено о ней устами этой благочестивой матери: «Возрадовалось
сердце мое в Господе; вознесся рог мой в Боге моем». Поистине
возрадовалось сердце, поистине вознесся рог; потому что возрадовалось и
вознесся не в ней самой, а в Господе Боге ее. «Широко разверзлись уста
мои
на врагов моих», ибо и в лихую годину слово Божие не молчит. «Я радуюсь
о
спасении Твоем». То был Христос Иисус, о Котором, как читаем в
Евангелии,
старец Симеон, увидев еще Младенцем, говорит: «Ныне отпускаешь раба
Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; ибо видели очи мои спасение
Твое» (Лук. II, 29, 30).
Итак, Церковь провозглашает: «Радуюсь о спасении Твоем. Нет столь
святого,
как Господь; ибо нет другого, кроме Тебя; и нет твердыни, как Бог наш»;
«Нет столь святого, как Господь», ибо никто не бывает свят иначе, чем
через Него. Далее следует: «Не умножайте речей надменных; дерзкие слова
да
не исходят из уст ваших; ибо Господь есть Бог ведения, и дела у Него
возвышены»; Он знает нас, и знает с той стороны, с какой никто не знает;
потому что «кто почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, тот обольщает
сам
себя» (Гал. VI, 3). Это говорится противникам града Божия, принадлежащим
к
Вавилону, предубежденным относительно своей силы, хвалящимся собою, а не
о
Господе. К числу их принадлежат и плотские Израильтяне, земнородные
граждане земного Иерусалима, которые, как говорит апостол, «не разумея
праведности Божией», т. е. праведности, даваемой человеку Богом, Который
один праведный и оправдывающий, «и усиливаясь поставить собственную
праведность», т. е. как бы самими для себя изобретенную,
852
а не от Него полученную, «не покорились праведности Божией» (Рим. X, 3),
потому что горды и думают, что можно, творя свою, а не Божию волю,
угодить
Богу, Который есть Бог ведения, а'потому и судья совести, видящий в ней
«мысли человеческие, что они суетны» (Пс. ХС1П, 11), если они — мысли
человеческие, а не от Него.
«Дела, — говорит, — у Него возвышены». Какие разуметь в этом случае
дела,
как не те, чтобы гордые падали, а смиренные восставали? Эти начинания
она
излагает подробно, говоря: «Лук сильных преломляется, а немощные
препоясываются силою». Преломился лук, т. е. усилие тех, которые
представляются самим себе такими могущественными, что без дара и помощи
Божией, одними человеческими силами надмеваются исполнить божественные
заповеди; и препоясываются силою те, которые в глубине души своей
взывают:
«Помилуй меня, Господи, ибо я немощен» (Пс. VI, 3). «Сытые работают из
хлеба, а голодные отдыхают»*. Кого разуметь под исполненными хлеба, как
не
тех же самых якобы могущественных, т. е. израильтян, которым было
«вверено
слово Божие» (Рим. III, 2)? Да, в этом народе дети рабыни уменьшились.
Хотя слово это и не вполне латинское, но им хорошо выражено то, что они
из
старших (в роде) сделались меньшими": потому что и в самих этих хлебах,
т.
е. в божественных словах, которые в свое время из всех народов приняли
одни израильтяне, они ощущают вкус только земного.
А народы, которым закон тот не был дан, — эти народы, после того, как
ознакомились с этими словами через Новый завет, сильно алкая, прошли
мимо
земли: потому что ощущают в них вкус не земного, а небесного
"У Августина: «Исполненные хлеба уменьшились (гшпогай 5ит), а голодные
прошли мимо земли». " Ех тарпЬиз ттогез гасс! зипс.
853
. И как бы на вопрос, почему так сделалось, говорит: «Даже бесплодная
рождает семь раз, а многочадная изнемогает». Сущность предсказываемого
здесь ясна тем, кто знает, что числом семь обозначается полнота всей
вообще Церкви. Поэтому и апостол Иоанн пишет к семи церквям (Апок. 1,4),
показывая этим, что пишет к полноте одной; и в притчах Соломоновых,
заранее прообразуя это, сказано: «Премудрость построила себе дом,
вытесала
семь столбов его» (Притч. IX, 1). Град Божий был неплоден во всех
народах,
пока не родился тот плод, который нам известен. С другой стороны, мы
видим, что земной Иерусалим, бывший многим в чадах, обессилел. Силой его
были сыны свободной; а так как теперь в нем есть буква, но нет духа, то,
потеряв силу, он изнемог.
«Господь умерщвляет и оживляет»; умертвил ту, которая была многою в
чадах,
и оживил эту, бесплодную, которая родила семерых. Естественнее, впрочем,
разуметь, что Он оживляет тех же, которых умерщвлял. Это как бы
повторяется прибавлением: «Низводит в преисподнюю и возводит». К таким
обращает речь апостол: «Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего,
где Христос сидит одесную Бога» (Кол. III, 1); умерщвляются от Господа,
во
всяком случае, с пользою для спасения. Им прибавляет апостол: «О горнем
помышляйте, а не о земном»; так как это те самые, которые, алкая, прошли
мимо земли. «Ибо вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге»
(Кол.
III, 2, 3); вот как спасительно умерщвляет Бог, вот как тех же самых Он
оживляет. Но неужели тех же самых Он «низводит в преисподнюю и
возводит»?
То и другое мы видим исполнившимся на самом Том, Который был «предан за
всех нас» (Рим. VIII, 32). Ибо тогда Он умертвил Его, а так как Он и
воскресил Его из мертвых, то и оживил; Его же Он низвел в ад и возвел.
Этою бедностью Его мы обогатились. Ибо «Господь делает нищим и
обогащает».
Чтобы понять, что это значит,
854
прочитаем дальше: «Унижает и возвышает»; унижает, конечно, гордых, а
возвышает смиренных. Ибо сказанное в другом месте: «Бог гордым
противится,
а смиренным дает благодать» (I Пет. V, 5), выражает собою все содержание
речи той, чье имя значит «благодать».
Дальнейшее же прибавление: «Из праха подъемлет Он бедного», я ни о ком
так
хорошо не разумею, как о Том, Который «будучи богат, обнищал ради нас,
дабы мы обогатились Его нищетою» (II Кор. VIII, 9). Ибо самого Его Он
восставил от земли так скоро, что плоть Его не познала тления. Не сочту
неприменимым к Нему и того, что прибавлено: «Из брения возвышает
нищего».
Ибо нищий тот же, кто и бедный. А под брением, из которого Он
воздвигнут,
совершенно правильно понимаются гонители-иудеи. Сказав, что в числе их и
он гнал Церковь, апостол говорит: «Но что для меня было преимуществом,
то
ради Христа я почел тщетою. Да и все почитаю тщетою ради превосходства
познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и
все почитаю за сор (брение), чтобы приобресть Христа» (Филип. III, 7,
8).
Итак, от земли был восстановлен выше всех богатых этот бедный, и от
упомянутого брения был воздвигнут выше всех сильных этот нищий,
«посажденный с вельможами». Ибо на вопрос: «Вот, мы оставили все и
последовали за Тобою; что же будет нам?», Он ответил: «Сядете и вы на
двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых»; и это был
самый
могучий обет.
Но откуда у них обет, как не от Того, о Котором непосредственно далее
говорится: «Дай обет приносящему обет»*? Иначе они были бы из тех
сильных,
* У Августина вместо слов- «Ибо у Господа основания земли, и Он утвердил
на них вселенную. Стопы святых Своих Он блюдет, а беззаконные во тьме
исчезают», читаем: «Дай обет приносящему обет, и благослови лета
праведного».
855
лук которых преломился. Ибо надлежащим образом посвятить что-либо
Господу
может лишь тот, кто от Него получил то, что посвящает. Затем следует: «И
благослови лета праведного», т. е. чтобы он всегда жил с Тем, о Ком
сказано: «И лета Твои не кончатся» (Пс. С1, 28). Ибо там лета
неподвижны,
а здесь проходят, даже гибнут; потому что прежде, чем они проходят, их
еще
нет; а когда проходят, их уже нет. Из этого же, то есть: «Дай обет
приносящему обет, и благослови лета праведного», одно есть то, что мы
делаем, а другое — что мы принимаем. Но другое не может быть принято,
если
не совершится с Его помощью первое. «Ибо не силою крепок человек.
Господь
сотрет препирающихся с Ним», т. е. тех, которые завидуют человеку,
приносящему обет, и восстают против него, чтобы не дать ему возможности
этот обет исполнить (в силу некоторой двусмысленности греческого
выражения
можно понимать под «препирающимися» и тех, кто препирается с угодными
Богу
людьми. Ибо коль скоро Господь стал обладать нами, то препирающийся,
прежде препиравшийся с нами, становится уже препирающимся с Богом и
терпит
поражение от нас, но силами не нашими: Господь делает так, чтобы он
потерпел поражение от святых, которых сделал святыми святой Господь
святых).
А поэтому «да не хвалится премудрый премудростью своею, и да не хвалится
сильный силою своею, и да не хвалится богатый богатством своим; но да
хвалится тот, кто разумеет и знает Господа, и творит суд и правду
посреди
земли»*. Разумеет и знает Господа тот, кто разумеет и знает, что от
Господа дается ему даже и то, что он Господа разумеет и знает. «Что ты
имеешь, — говорит апостол, — чего бы не получил? А если получил, что
хвалишься, как будто не получил?»
* Этих слов Анны в современном каноническом русском издании нет.
856
(I Кор. IV, 7), — т. е. хвалишься так, будто бы от тебя самого зависело
то, чем ты хвалишься? Суд же и правду творит тот, кто живет правильно. А
живет правильно тот, кто повинуется велениям Божиим; а «цель же увещания
(т. е. то, к чему сводится повеление) есть любовь от чистого сердца и
доброй совести и нелицемерной веры» (1Тим. 1,5). Любовь же эта, как
свидетельствует апостол Иоанн, от Бога (I Иоан. IV, 7). Таким образом,
творить суд и правду — это тоже от Бога.
Но что значит «посреди земли»? Разве не должны творить суд и правду
обитатели земных окраин? Кто станет утверждать подобное? Зачем же так
прибавлено? Не будь этого прибавления, а будь просто сказано: «творит
суд
и правду», заповедь эта яснее относилась бы и к тем и к другим людям: и
к
жителям твердой земли, и к обитателям стран приморских. Но чтобы
кто-нибудь не подумал, будто и после жизни, которая проводится в этом
теле, останется время для того, чтобы творить суд и правду, которой не
творил, пока жил в теле, и иметь, таким образом, возможность избежать
божественного суда; то, по моему мнению, и прибавлено: «посреди земли»,
т.
е. пока каждый живет в теле. Ибо в этой жизни каждый носит вокруг себя
свою землю, которую, когда умирает человек, принимает общая земля с тем,
чтобы возвратить ее, когда он воскреснет. Поэтому нужно творить суд и
правду «посреди земли», т. е. когда наша душа заключена в этом земном
теле. Это принесет нам пользу впоследствии, когда каждый получит
«соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое» (II
Кор. V, 10). Словами «в теле» апостол обозначает в этом случае время
жизни
в теле. Ибо богохульствующий, например, в злобном уме и в нечестивом
помышлении, когда это не выражается никакими телесными движениями, не
останется без вины на том основании, что не выразил это движением тела,
когда делал это в то время, когда действовало и тело. Таким же
857
образом может получить соответствующий смысл и выражение псалма: «Боже,
царь мой от века, устрояющий спасение посреди земли» (Пс. ЬХХШ, 12). Под
Богом нашим должно разуметь Господа Иисуса, Который прежде веков, так
как
Им сотворены века, совершил спасение наше посреди земли, когда Слово
сделалось плотью и обитало в земном теле.
Затем, после высказанного в приведенных словах \нны пророчества о том,
что
хвалящийся должен «валиться не собою, но о Господе, ввиду воздаяния,
лмеющего быть в день суда, (она) говорит: «С небес возгремит на них.
Господь будет судить концы земли»*; говорит в полном соответствии с
символом веры.
Так как Господь Христос взошел на небеса и оттуда должен прийти судить
живых и мертвых. Ибо, как говорит апостол: «А «восшел» что означает, как
не то, что Он и нисходил прежде в преисподние места зем-""яи? Нисшедший,
Он же есть и восшедший превыше |всех небес, дабы наполнить все» (Еф. IV,
9, 10). Воз-1гремит же Он через облака свои, которые, по восшествии,
наполнил Духом Святым. О них говорил Он, Зкогда через пророка Исайю
угрожал Иерусалиму-Крабу, т.е. неблагодарному винограду: «Повелю
обла-1кам
не проливать на него дождя» (Ис. V, 6). Выражение же-. «Господь будет
судить концы земли» имеет (такое значение, как если бы сказано было:
«Господь будет судить концом земли». При этом следует пони-" мать под
концом земли конец человека: потому что суду будут подлежать не те
изменения к лучшему или худшему, какие происходят в середине жизни, а то
последнее состояние, в каком найден будет судимый. Поэтому сказано:
«Претерпевший же до конца спасется» (Мф. X, 22). Следовательно, кто
постоянно творит суд и правду посреди земли, тот не осудится, когда
будут
судимы концы земли.
' У Августина в этом месте читаем: «Господь изойдет на небеса и
возгремит;
и будет судить концы земли».
858
«И даст крепость царю Своему»*, чтобы, судя, не осудить их. Даст им
крепость, с которою они, как цари, управляют плотью и побеждают мир в
Том,
Кто ради них пролил кровь. «И вознесет рог помазанника Своего». Каким
образом Христос вознесет рог Христа (т. е. Помазанника) Своего? Ибо тот
же, о ком выше сказано: «Господь взойдет на небеса» и под которым
разумеется Господь Христос, тот же, как говорится в настоящем месте,
«вознесет рог помазанника Своего». Кто же это — Христос Христа? Не
вознесет ли, разве что, рог каждого верного Своего, как и сама она в
начале этой песни говорит: «Вознесся рог мой в Боге моем?» Ибо всех
помазанных помазанием Его мы правильно можем называть Христами; а все
они,
в совокупности с Главою своею, составляют одно тело, — Христа. Эти
пророчества изрекла Анна, мать Самуила, мужа святого и весьма
прославленного. Именно в нем был дан в то время прообраз изменения
ветхого
священства, и изменение это в настоящее время совершилось, когда
«многочадная изнемогает», чтобы новое священство во Христе получило
«бесплодие», родившее «семь раз».
ГЛАВА V
Но еще яснее говорит об этом человек Божий, посланный к священнику Илию.
Хотя имя его и умалчивается, но, судя по возложенной на него обязанности
и
исполнению ее, это был, без всякого сомнения, пророк. Писание говорит
так:
«И пришел человек Божий к Илию, и сказал ему: так говорит Господь: не
открылся ли Я дому отца твоего, когда еще были они в Египте, в доме
фараона? И не избрал ли его из всех колен
' У Августина сказано во множественном числе: «И даст крепость царям
нашим».
859
Израилевых Себе во священника, чтоб он восходил к жертвеннику Моему,
чтоб
воскурял фимиам, чтоб носил ефод предо Мною? И не дал ли Я дому отца
твоего от всех огнем сожигаемых жертв сынов Израилевых? Для чего же вы
попираете ногами жертвы Мои и хлебные приношения Мои, которые заповедал
Я
для жилища Моего, и для чего ты предпочитаешь Мне сыновей своих, утучняя
себя начатками всех приношений народа Моего — Израиля? Посему так
(говорит
Господь, Бог Израилев: Я сказал тогда: «дом [твой и дом отца твоего
будут
ходить пред лицем {Моим вовек». Но теперь говорит Господь: да не будет
1так; ибо Я прославлю прославляющих Меня, а бесславящие Меня будут
посрамлены. Вот, наступают дни, I в которые Я подсеку мышцу твою и мышцу
дома отца твоего, так что не будет старца в доме твоем; и ты будешь
видеть
бедствие жилища Моего, при всем том, что Господь благотворит Израилю, и
не
будет в доме твоем старца во все дни. Я не отрешу у тебя всех от
жертвенника Моего, чтобы томить глаза твои и мучить душу твою; но все
потомство дома твоего будет умирать в средних летах. И вот тебе
знамение,
которое последует с двумя сыновьями твоими, Офни и Финеесом: оба они
умрут
в один день. И поставлю Себе священника верного; он будет поступать по
сердцу Моему и по душе Моей; и дом его сделаю твердым, и он будет ходить
пред помазанником Моим во все дни. И всякий, оставшийся из дома твоего,
придет кланяться ему из-за геры серебра и куска хлеба, и скажет:
.«причисли меня к какой-нибудь левитской должности, чтоб иметь
пропитание»
(I Пар. II, 27—36). Нельзя сказать, что это пророчество, в котором с
такою
ясностью предсказано было изменение ветхого священства, исполнилось на
Самуиле. Правда, хотя Самуил происходит из того самого колена, которое
поставлено было Господом на служение алтарю, но он не был из сынов
Аарона,
потомки которого должны были становиться священниками. И через это
860
была предызображена та перемена, которая впоследствии была совершена
Иисусом Христом. Это было пророчество не слова, а самого факта,
собственным смыслом своим относившееся к Ветхому, а образным — к Новому
завету; фактом оно обозначало то, что священнику Илию сказано было через
пророка. Ибо и после того были священники из рода Ааронова, как,
например,
Садок и Авиафар в царствование Давида (II Цар. XV), а затем и другие,
прежде чем наступило время, в которое надлежало совершиться через Христа
тому, что было так задолго до того предсказано относительно предстоявшей
перемены священства.
В настоящее же время кто, всматриваясь в дело честно, не увидит, что это
исполнилось? У иудеев, действительно, не осталось никакой скинии,
никакого
храма, никакого алтаря, никакого жертвоприношения, и потому никакого
священника, о котором в законе Божием было предписано, чтобы он
происходил
из семени Ааронова. На это и указывается здесь словами упомянутого
пророка: «Посему так говорит Господь, Бог Израилев: Я сказал тогда: «дом
твой и дом отца твоего будут ходить пред лицем Моим вовек». Но теперь
говорит Господь: да не будет так; ибо Я прославлю прославляющих Меня, а
бесславящие Меня будут посрамлены». Что, упоминая о доме отца его, Он
говорит не о ближайшем отце, а о том Аароне, который был поставлен
первым
священником и из потомксь которого были после него все другие, это
показывают предшествующие слова, когда Бог говорит: «Не открылся ли Я
дому
отца твоего, когда еще были они в Египте, в доме фараона? И не избрал ли
его из всех колен Израилевых Себе во священники». Кто из отцов Илии
находился в этом египетском рабстве и при освобождении из него был
избран
во священство, кроме Аарона? Итак, о поколении последнего он сказал в
данном случае, что будет время, когда из него не будет более
священников:
что мы и видим уже исполнившимся.
861
Да бодрствует вера: события налицо; их видят, они продолжаются, они
бросаются в глаза и нежелающим видеть. «Вот, — говорит, — наступают дни,
в
которые Я подсеку мышцу твою и мышцу дома отца твоего, так что не будет
старца в доме твоем; и ты будешь видеть бедствие жилища Моего, при всем
том, что Господь благотворит Израилю, и не будет в доме твоем старца во
все дни. Я не отрешу у тебя всех от жертвенника Моего, чтобы томить
глаза
твои и мучить душу твою». Эти предвозвещенные дни уже пришли. Священника
по чину Ааронову нет ни одного; и кто ни остался из рода его, у такого,
—
когда он видит, каким уважением пользуется во всем мире жертва
христианская и как у него отнята эта великая честь, — томятся глаза его
и
мучится душа его от глубокой скорби.
Собственно же к дому Илия, которому это говорилось, относятся следующие
за
этим слова: «Все потомство дома твоего будет умирать в средних летах. И
вот тебе знамение, которое последует с двумя сыновьями твоими, Офни и
Финеесом: оба они умрут в один день». Итак, знамение было показано
удалением священства из дома его. Этим знамением предвозвещалось
изменение
священства дома Ааронова. Ибо смерть его сыновей предвозвещала смерть не
людей, а самого священства из сынов Аароновых. Дальнейшие слова
относятся
к тому священнику, прообразом которого был Самуил, становясь ему (Илию)
преемником. Что говорится далее, говорится о Христе Иисусе, истинном
Священнике Нового завета: «И поставлю Себе священника верного; он будет
поступать по сердцу Моему и по душе Моей; и дом его сделаю твердым».
Этот
дом есть вечный и небесный Иерусалим. «Он, — прибавляет (Господь), —
будет
ходить пред помазанником (Христом) Моим во все дни», т. е. будет
находиться, подобно тому, как выше говорилось о доме Аарона: «Я сказал
тогда: «дом твой и дом отца твоего будут ходить пред лицем Моим вовек».
А
862
сказанное «пред помазанником (Христом) Моим» нужно разуметь о самом
доме,
а не о том Священнике, Который есть Христос, Посредник и Спаситель Итак,
дом Его будет ходить пред Ним. Можно разуметь и так: «будет ходить» от
смерти к жизни во все дни, пока будет до скончания этого века
продолжаться
настоящая смертность. В силу же того, что Бог говорит: «Он будет
поступать
по сердцу Моему и по душе Моей», мы не должны представлять себе, будто
Бог
имеет душу, хотя Он и Творец души. Это приписывается Богу не в
собственном, а в переносном смысле, так же точно, как приписываются Богу
и
руки, и ноги, и другие телесные члены. А чтобы, основываясь на
последнего
рода выражениях, не подумали, будто человек своим телесным видом создан
по
образу Божию, Богу придаются и крылья, которых у человека и вовсе нет, и
говорится в обращении к Нему «В тени крыл Твоих укрой меня» (Пс. XVI,
8).
Таким образом людям дается понять, что это говорится о неизреченной
природе с употреблением не собственных, а переносных названий вещей.
Прибавление же: «И всякий, оставшийся из дома твоего, придет кланяться
ему» относится, собственно, не к дому этого Илии, а к дому Аарона, из
которого оставались люди до самого пришествия Христова, как, впрочем,
существуют они и в настоящее время. Итак, если оставшийся из тех
предопределенных остатков, о которых другой пророк сказал: «Только
остаток
его обратится» (Пс. X, 22); почему и апостол говорит: «Так и в нынешнее
время, по избранию благодати, сохранился остаток» (Рим XI, 5); то
естественно думать, что из числа этих остатков тот, о котором сказано:
«Оставшийся из дома твоего», поистине верует во Христа, как веровали
очень
многие из того народа во времена апостольские, равно как и в настоящее
время есть такие, которые, хотя и очень редко, но веруют; причем на них
и
исполняется то, что вслед за этим прибавил человек Божий:
863
«Придет кланяться ему из-за геры серебра». Кому это поклонение, как не
тому верховному Священнику, который вместе и Бог? Ибо в том священстве
по
чину Аарона люди не для того приходили к храму или алтарю Божию, чтобы
поклоняться священнику. А что значит «гера серебра», как не краткость
слова веры, относительно которого апостол напоминает сказанное (ранее):
«Ибо дело оканчивает и скоро решит по правде, дело решительное совершит
Господь на земле» (Рим. IX, 28; Ис. X, 23)? А что под серебром часто
разумеется слово, о том свидетельствует псалом, в котором поется: «Слова
Господни — слова чистые, серебро, очищенное от земли в горниле» (Пс. XI,
7). Итак, что же говорит тот пришедший поклониться священнику Божию и
Священнику Богу? «Причисли меня к какой-нибудь левитской должности, чтоб
иметь пропитание». Таким образом, он как бы говорит: «Не хочу я
оставаться
в почетном положении отцов моих, которое ничтожно: причисли меня к
единому
от священнослужений Твоих (т. е. к должности левитской). Ибо я хочу быть
членом Твоего священства хоть каким-нибудь, хоть самым ничтожным».
Священством в этом случае он называет сам народ, Священником которого
является Посредник Бога и людй5^ человек Иисус Христос. Об этом народе
говорит апостол Петр: «Род избранный, царственное священство» (I Пет.
II,
9). Некоторые вместо «к какой-нибудь левитской должности» перевели «к
какому-нибудь жертвоприношению»; но и в этом случае разумеется тот же
самый народ христианский. Почему апостол Павел и говорит: «Один хлеб, и
мы
многие одно тело» (I Кор. X, 17). Таким образом, прибавление «и куска
хлеба» превосходно обозначает сам род жертвоприношения, о котором Сам
Священник говорит. «Хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я
отдам за жизнь мира» (Иоан. VI, 51). Жертвоприношение это не по чину
Ааронову, но по чину Мельхиседекову: читающий, да поймет.
864
Итак, это краткое и спасительно смиренное исповедание, состоящее из
слов:
«Причисли меня к какой-нибудь левитской должности, чтоб иметь
пропитание»,
и есть упомянутая гера серебра; потому что оно и кратко, и представляет
собою слова Господа, обитающего в сердце верующего. А так как выше Он
сказал, что дал дому Ааронову пищу от жертв Ветхого завета, когда
говорил:
«Не дал ли Я дому отца твоего от всех огнем сожигаемых жертв сынов
Израиле-вых?», ибо таковы были жертвоприношения иудеев, то
соответственно
этому теперь говорится «и куска хлеба... чтоб иметь пропитание», что в
Новом завете составляет жертвоприношение христиан.
ГЛАВА VI
Но хотя это предвозвещено было столь возвышенно и оправдалось в
настоящее
время на деле с такою ясностью, однако кто-нибудь может не без основания
прийти в недоумение, и сказать: «Почему вы так уверены, что совершается
все, что в виде долженствующего случиться предсказано в тех книгах, если
не исполнилось даже то, что в них сказано как божественное определение:
«Дом твой и дом отца твоего будут ходить пред лицем Моим вовек»? Ведь мы
видим, что священство это было отменено и что нет даже надежды, чтобы
обещанное тому дому когда-нибудь исполнилось; потому что то священство,
которое по отвержении и отмене прежнего заступило его место, еще с
большею
силой провозглашается вечным». Говорящий это не понимает или забывает,
что
и само священство по чину Ааронову было установлено в виде сени будущего
вечного священства; а потому, когДа ему была обещана вечность, она была
обещана не сени или образу, а тому, что ею оттенялось или
прообразовывалось. Но чтобы о сени не думали, будто она должна
непременно
остаться, нужно было пророчество и об отмене ее.
865
Подобно этому и царство Саула, в действительности отверженного и
низверженного, было сенью будущего царства, долженствующего продолжиться
в
вечности. Тот елей, которым он был помазан, и от помазания которым был
назван Христом (помазанником), должен считаться имеющим таинственный
смысл
и быть признаваем за великое таинство. Сам Давид до такой степени
благоговел в нем пред этим помазанием, что «больно стало сердцу Давида»
от
страха, когда, скрываясь в темной пещере, в которую по требованию
естественной нужды зашел и Саул, он тайно отрезал у последнего небольшой
край одежды, чтобы было чем доказать, что он, имея возможность убить
(Саула), пощадил его, и таким образом уничтожить в его душе
подозрительность, по которой он, считая святого Давида врагом своим, с
жестокостью его преследовал. Он начал бояться, не совершил ли он
великого
святотатства по отношению к Саулу, коснувшись таким образом одежды его.
Ибо так об этом написано: «Больно стало сердцу Давида, что он отрезал
край
от одежды Саула» (I Цар. XXIV, 6). Мужам же, которые были с ним и
уговаривали его умертвить преданного в руки его Саула, он сказал: «Да не
попустит мне Господь сделать это господину моему, помазаннику Господню,
чтобы наложить руку мою на него; ибо он помазанник Господень» (I Цар.
XXIV, 7).
Этой сени будущего воздавалось такое почитание не ради нее самой, а ради
того, что ей предызобра-жалось. Поэтому и слова Самуила, сказанные
Саулу:
«Худо поступил ты, что не исполнил повеления Господа, Бога твоего,
которое
дано было тебе; ибо ныне упрочил бы Господь царствование твое над
Израилем
навсегда. Но теперь не устоять царствованию твоему; Господь найдет Себе
мужа по сердцу Своему, и повелит ему Господь быть вождем народа Своего,
так как ты не исполнил того, что было повелено тебе Господом» (I Цар.
XIII, 13,14), должны пониматься не
28
866
в том смысле, будто Бог предназначал самого Саула для вечного
царствования
и потом изменил свое намерение вследствие его греха; Бог, разумеется,
знал, что он согрешит; но Бог уготовлял царство его, представлявшее
собою
образ вечного царства. Поэтому он прибавляет: «Но теперь не устоять
царствованию твоему». Стояло, следовательно, и будет стоять то, образ
чего
дан в этом царстве; но «не устоять царствованию твоему», потому что не
будет царствовать вечно не только он сам, но и потомки его, так что и в
лице потомков его, наследующих один другому, не получит кажущегося
исполнения сказанное: «навсегда».
«Господь, — говорит (Самуил), — найдет Себе мужа по сердцу Своему»,
указывая или на Давида, или на самого Посредника Нового завета,
прообразованного и в том помазании, которым помазан был Давид и
потомство
его. Ищет же Бог человека не так, как будто бы Он не знал, где он есть:
просто через человека Он и говорит по-человечески; Он ищет нас и этими
приемами речи. Не только Богу Отцу, но и самому Единородному Его,
пришедшему «взыскать и спасти погибшее» (Лук. XIX, 19), мы до такой
степени были уже известны, что были избраны в нем прежде сотворения мира
(Еф. 1,4). Поэтому в латинском языке глагол ^иае^е^ (ищет) получает
предлог и обращается в ас^ш^^^:, значение которого довольно известно.
Впрочем, и без добавления предлога ^иае^е^е имеет значение асдшгеге:
почему и прибыль (1исга) называется еще ^иае51:и5.
ГЛАВА VII
Снова Саул согрешил неповиновением, и снова Самуил говорит ему словом
Господним: «За то, что ты отверг слово Господа, и Он отверг тебя, чтобы
ты
не был царем» (I Цар. XV, 23). И снова, когда Саул исповедал свой грех,
молил о прощении и просил Са-
867
муила возвратиться с ним для умилостивления Бога, Самуил говорит: «Не
ворочусь я с тобою; ибо ты отверг слово Господа, и Господь отверг тебя,
чтобы ты не был царем над Израилем. И обратился Самуил, чтобы уйти. Но
Саул ухватился за край одежды его, и разодрал ее. Тогда сказал Самуил:
ныне отторг Господь царство Израильское от тебя, и отдал его ближнему
твоему, лучшему тебя. И не скажет неправды и не раскается Верный
Израилев;
ибо не человек Он, чтобы раскаяться Ему» (I Цар. XV, 26—29). Тот, кому
говорится: «Господь отверг тебя, чтобы ты не был царем над Израилем», а
также: «Ныне отторг Господь царство Израильское от тебя», царствовал над
Израилем сорок лет, т. е. столько же, сколько царствовал и Давид, а
слышал
приведенные слова в первой половине своего царствования. Поэтому слова
эти
мы должны разуметь в том смысле, что никто из потомков его не должен был
царствовать; и должны обратиться к поколению Давида, из которого вышел
по
плоти Посредник Бога и людей, человек Христос Иисус.
В Писании нет того, что читается во многих латинских кодексах: «Тогда
сказал Самуил: ныне разодрал (а не «отторг») Господь царство Израильское
в
руке твоей (а не «от тебя»)»; мы привели это место так, как нашли его в
греческих кодексах. Выражение «в руке твоей» должно пониматься в том же
смысле, что и «от Израиля». В переносном смысле этот человек представлял
собою народ Израильский; а народ этот потерял царство, когда был помазан
на царство Христос Иисус, Господь наш, посредством Нового завета, и
царство Его стало не плотским, а духовным. Когда говорится о Нем: «И
отдал
его ближнему твоему», то это относится к плотскому родству: ибо Христос
по
плоти от Израиля, как и Саул, Добавление же «лучшему тебя» можно,
пожалуй,
считать равносильным выражению «доброму паче тебя»; некоторые так и
перевели его. Последнее выражение лучше передает тот смысл, что
поскольку
он добр, то и выше, соглас-
868
но другому известному пророческому изречению «Доколе положу врагов Твоих
в
подножие ног Твоих» (Пс. С1Х, 1). В числе этих врагов находится и
Израиль,
у которого, как у гонителя Своего, Христос отнял царство. Был, впрочем,
в
том же числе и Израиль, в котором не было лукавства (Иоан. I, 47), как
своего рода пшеница в тех плевелах. Оттуда ведь вышли апостолы; оттуда
же
столько мучеников, и первый из них — Стефан; оттуда же столько церквей,
о
которых упоминает апостол Павел, как о славящих Бога по поводу обращения
его (Гал. I, 22—24).
Не сомневаюсь, что в применении к этому нужно понимать и последующие
слова: «И разделится Израиль надвое»*, т. е. на Израиля — врага Христу,
и
на Израиля — приверженного ко Христу; на Израиля, относящегося к рабе, и
на Израиля, относящегося к свободной. Ибо первоначально оба эти рода
существовали совместно, подобно тому, как Авраам еще держался рабы, пока
бесплодная, будучи оплодотворена по благодати Христовой, не воскликнула:
«Выгони эту рабыню и сына ее» (Быт. XXI, 10). Хотя мы знаем, что за грех
Соломона в царствование сына его Ровоама Израиль разделился надвое и
остался в этом разделении, причем каждая часть в отдельности имела своих
царей до тех пор, пока весь этот народ не был разорен до основания и
переселен халдеями, но какое это имеет отношение к Саулу, когда, если бы
чем-либо подобным следовало угрожать, такая угроза скорее должна была
быть
высказана Давиду, сыном которого был Соломон? Да и, наконец, в настоящее
время в среде народа еврейского нет разделения, но он беспорядочно
рассеян
по земле при полном согласии в одном и том же заблуждении. А то
разделение, которым Бог в лице Саула, представлявшего собою образ Изра-
* Этих слов в современном каноническом русском изда-
нии нет.
869
ильского царства и народа, угрожал этому царству и народу, предрекается
как вечное и неизменное добавлением: «И не скажет неправды и не
раскается
Верный Израилев; ибо не человек Он, чтобы раскаяться Ему»; т. е. человек
выскажет угрозу и не выполнит ее, но не Бог, Который не раскаивается,
как
человек. Ибо в тех случаях, когда говорится, что Он раскаивается,
указывается на изменение вещей при существовании неизменного предвидения
Божия. Следовательно, когда говорится, что Он не раскаивается,
разумеется,
что Он решений Своих не изменяет.
В этих словах высказано неизменное и во всех отношениях всегда имеющее
силу божественное определение об упомянутом разделении народа
Израильского. Кто бы из этого народа ни перешел, или переходит, или
перейдет ко Христу, он не был из него по божественному предведению (а не
по единству природы человеческого рода). Вообще всякий из израильтян,
кто,
прилепляясь ко Христу, пребывает в Нем, никогда не был в числе тех
израильтян, которые хотят оставаться врагами Его до конца этой жизни, но
всегда находился в том разделении, которое в данном случае
предвозвещено.
Ибо Ветхий завет «от горы Синайской, рождающий в рабство» (Гал. IV, 24)
не
приносит другой пользы, кроме той, что служит свидетельством завету
Новому. В противном случае, «пока читают Моисея, покрывало лежит на
сердце
их»; когда же обратится кто-либо из них ко Христу, «тогда это покрывало
снимается» (II Кор. III, 15,16). У обращающихся изменяется с Ветхого на
новое само стремление, так что каждый стремится уже достигнуть не
плотского, а духовного счастья. Поэтому и сам великий пророк Самуил еще
прежде помазания царя Саула, — когда «воззвал к Господу об Израиле»,
когда
вознес «всесожжение» и когда «Филистимляне пришли воевать» против народа
Божия, и «Господь возгремел» на них, и «они были поражены», — взял
870
один камень, поставил его между Массифою новым и ветхим, дал ему имя
Авен-Езер, т. е. «камень помощи», и сказал: «До сего места помог нам
Господь» (I Цар. VII, 9—12). Массифа в переводе значит «стремление». А
тот
камень помощи есть посредство Спасителя, через Которого должно
переходить
от Массифы ветхого к новому, т. е. от стремления к ложному плотскому
блаженству в царстве плотском, к стрем-* лению, которое через Новый
завет
чает истинного духовного блаженства в царстве небесном. Так как нет
ничего
лучше последнего, то «до сего места» и помогает Бог.
ГЛАВА VIII
Теперь нахожу нужным показать, что из того, что относится к предмету, о
котором у нас идет речь, обетовал Бог Давиду, который сменил Саула на
царстве, причем в этой смене был дан прообраз той конечной смены, ради
которой путем божественного откровения было сказано все то, что
написано.
Когда многие предприятия царя Давида имели успех, он задумал создать
Богу
дом, т. е. тот в высшей степени прославленный храм, который потом был
сооружен сыном его, царем Соломоном. Когда он об этом думал, было слово
Господне к пророку Нафану, которое последний передал царю. В этом
откровении Бог, сказав, что не Давид построит Ему дом и что в течение
определенного времени Он не давал повеления никому в среде народа Своего
созидать Ему дом кедровый, говорит: «Так скажи рабу Моему Давиду: так
говорит Господь Саваоф: Я взял тебя от стада овец, чтобы ты был вождем
народа Моего, Израиля; и был с тобою везде, куда ни ходил ты, и истребил
всех врагов твоих пред лицем твоим, и сделал имя твое великим, как имя
великих на земле. И Я устрою место для народа Моего, для Израиля, и
укореню его, и будет
871
он спокойно жить на месте своем, и не будет тревожиться больше, и люди
нечестивые не станут более теснить его, как прежде, с того времени, как
Я
поставил судей над народом Моим Израилем; и Я успокою тебя от всех
врагов
твоих. И Господь возвещает тебе, что Он устроит тебе дом. Когда же
исполнятся дни твои, и ты почиешь с отцами твоими, то Я восставлю после
тебя семя твое, которое произойдет из чресл твоих, и упрочу царство его.
Он построит дом имени Моему, и Я утвержу престол царства его на веки. Я
буду ему отцем, и он будет мне сыном; и если он согрешит, Я накажу его
жезлом мужей и ударами сынов человеческих; но милости Моей не отниму от
него, как Я отнял от Саула, которого Я отверг пред лицем твоим. И будет
непоколебим дом твой и царство твое на веки пред лицем Моим, и престол
твой устоит во веки» (II Цар. VII, 8-16).
Сильно ошибается тот, кто думает, будто это столь великое обетование
исполнилось на Соломоне. Он обращает внимание на слова: «Он построит дом
имени Моему», имея в виду построение Соломоном известного великолепного
храма; но не обращает внимания на слова: «И будет непоколебим дом твой и
царство твое навеки пред лицем Моим». Пусть же он примет в соображение
дом
Соломона, наполненный чужеземными женщинами, чтущими ложных богов, и
обратит внимание на самого царя, некогда мудрого, но увлеченного и
впавшего в то же идолопоклонство: он не осмелится тогда считать Бога или
давшим ложное обещание, или не знавшим, что Соломон и дом его будут
такими.
С другой стороны, у нас не должно оставаться места сомнениям с тех пор,
как мы видели, что все это уже исполнилось на Господе нашем Христе,
«Который родился от семени Давидова по плоти» (Рим. 1, 3), чтобы подобно
плотским иудеям мы должны были в этом обетовании подразумевать кого-либо
другого. Ибо и сами иудеи до такой степени понимают, что
872
обетованный в приведенном месте Писания сын Давиду не был Соломон, что в
изумительной слепоте своей ожидают кого-то другого, после того, как
Обетованный открылся уже с такою ясностью Впрочем, некоторый образ
будущего отразился и в Соломоне, — в том, что он построил храм; в том,
что
соответственно имени своему царствовал мирно (ибо имя Соломон значит
«миротворец»); в том, что начало его царствования заслуживало всяческих
похвал. Но этой самой личностью своею он не представлял, а как сень
будущего — предвозвещал Господа нашего Христа. Поэтому в Писании нечто
говорится о нем так, как будто упомянутое пророчество относилось и к
нему,
между тем как священное Писание, пророчествуя самими событиями,
обрисовывает известным образом посредством картину его будущего.
Так, кроме книг божественной истории, содержащих повествование о его
царствовании, именем его надписан семьдесят первый псалом; в этом псалме
много говорится такого, что совершенно не может относиться к нему, но с
полнейшею ясностью относится к лицу Господа Христа, откуда становится
очевидным, что в нем оттенен некий образ, а в Христе представлена сама
истина. Известно, например, какими пределами ограничивалось царство
Соломона; а между тем в упомянутом псалме среди прочего, о чем я
умалчиваю, можно прочесть: «Он будет обладать от моря до моря и от реки
до
концов земли» (Пс. ЬХХ1, 8). Это мы видим исполнившимся в Христе.
Обладание Его началось от реки, где Он получил крещение от Иоанна и по
указанию последнего стал узнан учениками, которые называли Его не только
Учителем, но и Господом.
И начал царствовать Соломон еще при жизни отца своего Давида, чего не
случалось ни с одним из царей Иудейских, не ради чего иного, как ради
того, чтобы и этим уяснилось, что он не тот, кого предуказывало
пророчество, обращенное к отцу его: «Ког-
873
да же исполнятся дни твои, и ты почиешь с отцами твоими, то Я восставлю
после тебя семя твое, которое произойдет из чресл твоих, и упрочу
царство
его». Каким же образом на основании следующих за этим слов: «Он построит
дом имени Моему» полагают, что это пророчество о Соломоне, а не думают
на
основании слов предшествующих- «Когда же исполнятся дни твои, и ты
почиешь
с отцами твоими, то Я восставлю после тебя семя твое», что обещан другой
миротворец, о котором предсказано, как об имеющем быть воздвигнутым не
прежде, как Соломона, а после смерти Давида? Как ни велик был промежуток
времени до пришествия Иисуса Христа, без всякого сомнения по смерти
Давида, как Он и был обещан ему, должен был прийти Тот, Кто создал бы
дом
Богу не из дерева и камней, а из людей, — такой, создание которого
Пришедшим мы и приветствуем. Этому дому, т. е. верным Христа, говорит
апостол: «Храм Божий свят; а этот храм — вы» (I Кор. III, 17).
ГЛАВА IX
Поэтому и в восемьдесят восьмом псалме, который именуется «Учение Ефама
Езрахита», упоминаются обетования Божий, данные царю Давиду, и в числе
их
приводятся некоторые похожие на те, которые изложены в книге Царств.
Таково, например, следующее: «Клялся Давиду, рабу Моему: навек утвержу
семя твое» (Пс. ЬХХХУШ, 4,5). И еще: «Некогда говорил Ты в видении
святому
Твоему, и сказал: «Я оказал помощь мужественному, вознес избранного из
народа. Я обрел Давида, раба Моего, святым елеем Моим помазал его. Рука
Моя пребудет с ним, и мышца Моя укрепит его. Враг не превозможет его, и
сын беззакония не притеснит его. Сокрушу пред ним врагов его, и поражу
ненавидящих его. И истина Моя и милость Моя с ним, и Моим именем
возвысится рог его. И положу на море
874
руку его, и на реки — десницу его. Он будет звать Меня: Ты отец мой. Бог
мой и твердыня спасения моего. И Я сделаю его первенцем, превыше царей
земли. Вовек сохраню ему милость Мою, и завет Мой с ним будет верен. И
продолжу вовек семя его, и престол его — как дни неба» (Пс. ЬХХХУШ,
20—30). Все это, когда понимается правильно, применяется к Господу
Иисусу,
Который разумеется под именем Давида вследствие вида раба, который
принял
этот Посредник от Девы из семени Давидова.
Говорится вслед за тем и о грехах сынов его нечто такое, что читается в
книге Царств и как будто бы прямее всего относится к Соломону. Там, т.
е.
в книге Царств, Бог говорит: «Если он согрешит, Я накажу его жезлом
мужей
и ударами сынов человеческих; но милости Моей не отниму от него» (II
Цар.
VII, 14, 15), обозначая ударами (таШш — прикосновениями) исправительные
удары. Отсюда выражение: «Не прикасайтесь (пе (ег.щегШ5) к помазанным
Моим» (Пс. С1У, 15), т. е. не оскорбляйте. В псалме же, ведя речь как бы
о
Давиде, Бог, чтобы и здесь высказать нечто в том же роде, говорит: «Если
сыновья его оставят закон Мой, и не будут ходить по заповедям Моим; если
нарушат уставы Мои, и повелений Моих не сохранят: посещу жезлом
беззаконие
их, и ударами — неправду их; милости же Моей не отниму от него» (Пс.
ЬХХХУШ, 31—34). Не сказал «от них», хотя говорил о сыновьях его, а не о
нем; но сказал «от него», что, будучи понято правильно, имеет важный
смысл. Ибо не в самом Христе, Который есть Глава Церкви, могли оказаться
какие-нибудь грехи, которые потребовалось бы обуздать человеческими
наказаниями, сохранив милость божественную; но могли оказаться они в
теле
и членах Его, т. е. в народе Его. Говорится же в псалме «сыновья его»,
чтобы дать нам понять, что говорится некоторым образом о Нем то, что
говорится о теле Его. Поэтому и сам Он, когда Савл преследовал тело Его,
т. е. Его верных, говорит с неба:
875
«Савл, Савл! что ты гонишь Меня?» (Деян. IX, 4). Затем в последующих
словах псалма Он говорит: «Не изменю истины Моей. Не нарушу завета
Моего,
и не переменю того, что вышло из уст Моих. Однажды Я поклялся святостию
Моею: солгу ли Давиду?» (Пс. ЬХХХУШ, 34—36); т. е. ни в коем случае не
солгу Давиду. А в чем не солжет, Он разъясняет, говоря: «Семя его
пребудет
вечно, и престол его, как солнце, предо Мною; вовек будет тверд, как
луна,
и верный свидетель на небесах» (Пс. ЬХХХУШ, 37, 38).
ГЛАВАХ
После этого самого сильного подтверждения столь великого обетования,
чтобы
не подумали, будто оно исполнилось на Соломоне (так как на это
надеялись,
но исполнения не видели), псалом говорит: «Но ныне Ты отринул и презрел»
(Пс. ЬХХХУШ, 39). Это совершилось с царством Соломона при потомках его,
когда подвергся разрушению даже земной Иерусалим, бывший столицей того
царства, когда погиб сам храм Иерусалимский, построенный Соломоном. Но
чтобы на этом основании не подумали, будто Бог поступил вопреки своим
обещаниям, псалом прибавляет: «Прогневался на помазанника Твоего»*.
Следовательно, если Христос Господень был отложен, то это был не
Соломон,
да и не сам Давид. Ибо, хотя Христами называются все цари, получившие
посвящение таинственным помазанием, не только начиная с Давида, но даже
и
с самого Саула, который был помазан первым царем народу Израильскому
(сам
Давид называет его Христом Господним), но был только один истинный
Христос, образ Которого в силу пророческого помазания они носи-
' У Августина сказано: «Отложил Христа (т. е. помазанника) Твоего».
876
ГЛАВА XI
ли, Который, по мнению людей, думавших видеть Его в лице Давида или
Соломона, надолго был отложен, а по распоряжению Божию готовился прийти
в
свое время.
А что меж тем, пока Он откладывался, случилось с царством земного
Иерусалима, где многие надеялись, что Он будет царствовать, псалом
прибавляет в последующих словах и говорит: «Пренебрег заветом с рабом
Твоим, поверг на землю венец его. Разрушил все ограды его, превратил в
развалины крепости его. Расхищают его все проходящие путем; он сделался
посмешищем у соседей своих. Ты возвысил десницу противников его,
обрадовал
всех врагов его. Ты обратил назад острие меча его, и не укрепил его на
брани; отнял у него блеск, и престол его поверг на землю; сократил дни
юности его, и покрыл его стыдом» (Пс. ЬХХХУШ, 40—46). Все это случилось
с
рабом-Иерусалимом, в котором царствовали некоторые и из сынов
свободного,
державшие это царство во временном распоряжении, но царство небесного
Иерусалима, сыновьями которого они были, содержавшие в истинной вере и
чаявшие обрести его в истинном Христе. А как все это разразилось над тем
царством, ясно показывает история совершившихся событий.
После этих предсказаний пророк обращается с молитвою к Богу; но и сама
молитва эта есть пророчество. «Доколе, Господи, будешь скрываться
непрестанно?» Это подобно тому, как в другом месте говорится: «Доколе
будешь скрывать лице Твое от меня?» (Пс. XII, 1). Можно, впрочем,
разуметь
и так: «Скрываешь милость твою, которую обещал Давиду». «Непрестанно» же
значит «до конца». Под концом этим следует разуметь то последнее время,
когда
877
должен будет уверовать в Христа Иисуса и этот народ; но прежде этого
конца
должны случиться те бедствия, которые выше оплакивал пророк. Ввиду их и
здесь говорится далее: «(Доколе) будет пылать ярость Твоя, как огонь?
Вспомни, какой мой век»*. В этом месте сам Иисус лучше всего разумеется
под сущностью народа Его, от которого происходит природа Его плоти. «На
какую суету, — продолжает пророк, — сотворил Ты всех сынов
человеческих?»
(Пс. ЬХХХУШ, 47, 48). Ведь если бы сущностью Израиля не был один Сын
Человеческий, через Которого освободились бы многие сыны человеческие,
то
несомненно, что все сыны человеческие были бы созданы всуе.
Теперь же, хотя природа человеческая вследствие греха первого человека
ниспала из истины в суету, почему другой псалом и говорит: «Человек
подобен дуновению; дни его — как уклоняющаяся тень» (Пс. СХ1ЛП, 4),
однако
Бог не всуе создал всех сынов человеческих, потому что многих
освобождает
Он от суеты через Посредника Иисуса, а тем, относительно неосвобождения
которых имел предвидение, для пользы ли имеющих освободиться, или для
сравнения между собою двух противоположных градов (но, во всяком случае,
не всуе) дал свое место в прекраснейшем и справедливейшем порядке
разумной
твари вообще. Далее следует: «Кто из людей жил, и не видел смерти,
избавил
душу свою от руки преисподней?» (Пс. ЬХХХУШ, 49). Кто этот человек, как
не
эта сущность Израиля от семени Давидова, Христос Иисус, о котором
говорит
апостол, что «Христос, воскресши из мертвых, уже не умирает: смерть уже
не
имеет над Ним власти» (Рим. VI, 9)? Он проживет и не узрит смерти, но
так,
однако же, что умрет, но душу свою избавит из руки преисподней, в
которую
сойдет для освобождения некоторых от уз адовых;
' У Августина сказано: «Вспомни, какова моя сущность»
878
избавит же тою властью, о которой говорит в Евангелии: «Имею власть
отдать
ее (жизнь) и власть имею опять принять ее» (Иоан. X, 18).
ГЛАВА XII
Далее в этом псалме читаем: «Где прежние милости Твои, Господи? Ты
клялся
Давиду истиною Твоею. Вспомни, Господи, поругание рабов Твоих, которые я
ношу в недре моем от всех сильных народов. Как поносят враги Твои,
Господи, как бесславят следы помазанника Твоего» (Пс. ЬХХХУШ, 50—52).
Можно не без основания спросить: говорится ли это от лица тех
израильтян,
которые желали исполнения для них обещания, данного Давиду, или, вернее,
от лица христиан, которые суть израильтяне не по плоти, а по духу?
Сказано
или написано это в то время, когда жил Ефам, от имени которого данный
псалом получил свое заглавие; время же это было временем царствования
Давида. Поэтому выражение: «Где прежние милости Твои, Господи? Ты клялся
Давиду истиною Твоею» не было бы употреблено, если бы пророк не
представлял в своем лице тех, которые жили намного позже, для которых то
время, в которое даны были упомянутые обетования Давиду, было временем
прежним. Причем можно разуметь, что многие язычники во времена
преследования христиан укоряли их страданиями Христа, которое в Писании
называется изменением (следом): потому что через смерть Он сделался
бессмертным.
Можно, впрочем, понимать и так, что изменение Христа стало укором
израильтянам в том смысле, что Он, Которого они ждали как своего Христа,
сделался Христом язычников. В этом их и укоряют в настоящее время многие
народы, которые уверовали в Него через Новый завет, между тем как они
остались при Ветхом. Потому-то и говорится: «Вспомни, Гос-
879
поди, поругание рабов Твоих», что если Господь не забудет их, а скорее —
пожалеет, то и они после этого поношения уверуют. Но тот смысл, который
я
указал прежде, кажется мне более подходящим. Врагам Христовым, которым
ставят в укор, что Христос, перешедши к другим народам, их оставил, не к
лицу был бы такой возглас: «Вспомни, Господи, поругание рабов Твоих».
Рабами Божьими нельзя назвать таких иудеев. Такие слова приличны тем,
которые, подвергшись тяжким унижениям гонений за имя Христово, могли
вспомнить, что семени Давидову было обето-вано возвышеннейшее царство; и
с
желанием этого царства, не в отчаянии, а выражая просьбу, стремление,
настойчивое, наконец, домогательство, могли говорить: «Где прежние
милости
Твои, Господи? Ты клялся Давиду истиною Твоею. Вспомни, Господи,
поругание
рабов Твоих, которые я ношу в недре моем от всех сильных народов».
Выражение же: «Вспомни, Господи» что значит, как не — сжалься, и в
награду
за терпеливое перенесение унижений воздай высотою, которою клялся Давиду
истиною Твоей? Если же припишем эти слова иудеям, то так могли говорить
те
рабы Божий, которые по разрушении земного Иерусалима, до рождения Иисуса
Христа по человечеству, были отведены в плен с ясным представлением об
изменении Христа, т. е. что через Него следует ожидать не земного и
телесного счастья, каким отличались немногие годы царствования Соломона,
а
небесного и духовного. Не ведая этого, неверие народов, когда оно
торжествовало и издевалось над пленом народа Божия, чем иным укоряло, не
ведая ведающих, как не изменением Христа?
Последующие слова, которыми заканчивается пса-лом: «Благословен Господь
во
век! Аминь, аминь» (Пс, НОСКУ!!!, 53), вполне приличествуют всему народу
Божию, принадлежащему к небесному Иерусалиму, идут ли они от лица тех,
которые скрывались в завете Вет-
880
хом до откровения Нового, или от лица тех, которые по откровении Нового
завета оказываются открыто принадлежащими Христу. Ибо следует надеяться,
что благословение Господне на семени Давидовом пребудет не на некоторое
известное время, как обнаружилось оно в дни Соломона, а «во веки». В
этой
несомненной надежде говорится: «Аминь, аминь». Повторение этого слова
есть
подтверждение той надежды.
Разумея это, Давид в том месте второй книги Царств, от которого мы
перешли
к настоящему псалму, говорит: «Ты возвестил еще о доме раба Твоего
вдаль».
Поэтому же немного далее он говорит: «Ныне начни и благослови дом раба
Твоего... во веки» (II Цар. VII, 19,29), и т. д., так как в то время он
должен был родить сына, от которого продолжилось бы поколение его до
Христа; а через Христа дом его имел быть вечным и, в то же время, домом
Божиим. Дом он Давидов, по причине рода Давидова; но в то же время он —
дом Божий, по причине храма Божия, созданного не из камней, а из людей,
в
котором будет обитать во веки веков народ с Богом и в Боге своем, а Бог
с
народом и в народе Своем; так что Бог будет наполнять народ Свой, а
народ
будет наполнен Богом своим, и будет Бог во всех, Сам составляя награду в
мире, будучи доблестью во брани. Поэтому после сказанного устами Нафана:
«Господь возвещает тебе, что Он устроит тебе дом», сказано устами
Давида:
«Ты, Господи Саваоф, Боже Израилев, открыл рабу Твоему, говоря: «устрою
тебе дом» (II Цар. VII, 11, 27). Этот дом созидаем и мы доброю жизнью,
созидает и Бог, помогая нам в доброй жизни. Когда наступит время
окончательного освящения этого дома, тогда исполнится то, что говорил в
этом случае Бог через пророка Нафана словами: «Я устрою место для народа
Моего, для Израиля, и укореню его, и будет он спокойно жить на месте
своем, и не будет тревожиться больше, и люди нечестивые не станут более
теснить его, как прежде, с того времени, как Я поставил судей над
народом
Моим Израилем».
881
ГЛАВА XIII
Кто ожидает этого столь великого блага в настоящей жизни и на этой
земле,
тот поступает безрассудно. Не подумает ли разве кто-нибудь, что это
исполнилось в мирное царствование Соломона? Мир этого царствования
Писание, действительно, выставляет по преимуществу на вид, как сень
будущего. Но такое предположение старательно устраняется, когда вслед за
словами,- «Люди нечестивые не станут более теснить его» тотчас же
прибавляется: «Как прежде, с того времени, как Я поставил судей над
народом Моим Израилем». Прежде чем стали поставляться цари, над народом
тем, со времени принятия им во владение земли обетования, ставились
судьи.
Люди нечестивые, т. е. чужеземные враги, постоянно тревожили и обижали
его, так как, по свидетельству Писания, мирные времена сменялись
войнами;
но встречаются и в этот период еще более продолжительные времена мира,
чем
время Соломона, царствовавшего сорок лет. Например, при судье, который
назывался Аодом, мир продолжался восемьдесят лет. Не следует поэтому
думать, что в данном обетовании предсказывались времена Соломона, а тем
более времена какого-либо другого царя. Из последних не было ни одного,
который царствовал бы столь мирно, как Соломон; да и вообще народ этот
никогда не имел такого царствования, когда не был бы подвержен опасности
подпасть под власть врагов. При такой изменчивости дел человеческих ни
одному народу никогда не была обеспечена безопасность до такой степени,
чтобы он не страшился вражеских нападений на эту земную жизнь. Итак, то
место, которое обещается, как место мирного и безопасного обитания, есть
место вечное, и предопределено Вечным в свободном Иерусалиме, где
поистине
будет народ Израиль: ибо имя это в переводе значит «видящий Бога». В
благо-
882
честивом ожидании такой награды и следует проводить по вере жизнь в
течение настоящего трудного странствования.
ГЛАВА XIV
Итак, при поступательном движении града Божия во времени, в бывшем сенью
будущего земном Иерусалиме царствовал, во-первых, Давид. Был же Давид
мужем сведущим в пении, любя музыку не вследствие обычной склонности к
удовольствиям, а в силу своего чисто духовного настроения; и ею, как
таинственным прообразом чего-то великого, послужил Богу своему, Который
есть бог истинный. Ибо разумное и соразмеренное сочетание различных
звуков
лучше всего говорит о единстве благоустроенного града, образующегося как
гармоническое сочетание разнородных частей. Далее, почти все его
пророчества заключены в псалмах, содержащихся в числе ста пятидесяти в
книге, называемой нами книгою Псалмов. Из этих псалмов некоторые считают
произведениями Давида лишь те, которые надписаны его именем. Некоторые
же
думают, что им составлены только те, которые надписываются «Давида»;
ате,
которые надписаны «Давиду», были составлены другими, но посвящены ему.
Это
мнение опровергается евангельским свидетельством самого Спасителя, когда
Он говорит, что сам Давид по внушению Духа назвал Христа Господом своим;
потому что сто девятый псалом начинается так «Сказал Господь Господу
моему: сиди одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног
Твоих»
(Пс. СГХ, 1). Псалом надписывается не «Давида», а «Давиду»*, как и
многие
другие.
Но мне представляется более вероятным мнение тех, которые приписывают
все
сто пятьдесят псалмов
* В современном каноническом русском издании этот псалом надписан:
«Псалом
Давида».
883
самому Давиду и думают, что сам же он надписал некоторые чужими именами,
дававшими какой-нибудь прообраз в отношении к предмету, а в надписании
остальных не захотел поставить никакого человеческого имени,
соответственно тому, что такой разнообразный порядок, хотя и темный, но
во
всяком случае не лишенный значения, внушил ему Господь. Уменьшать
вероятность этого не должно то обстоятельство, что в надписании
некоторых
псалмов в этой книге читаются имена каких-нибудь пророков, живших
гораздо
позже царя Давида, как будто сказанное в этих псалмах говорится от их
лица. Пророческий Дух мог пророчествующему царю Давиду открыть и эти
имена
будущих пророков, чтобы он мог пророчески воспеть нечто, соответствующее
ихлицу, подобно тому, как царь Иосия, имевший родиться и царствовать
спустя более трехсот лет, был открыт по имени некоему пророку,
предсказавшему будущие его действия.
ГЛАВА XV
Вижу, что от меня уже ждут, что в настоящем месте этой книги я изложу те
пророчества, которые изрек Давид в псалмах о Господе Иисусе Христе или о
Церкви Его. Но удовлетворить это ожидание (хотя в одном случае я это уже
сделал) мне мешает скорее обилие их, чем недостаток. Излагать их все я
удерживаюсь, чтобы избежать длиннот; а избирать некоторые опасаюсь,
чтобы
многим, знающим их, не показалось, что я опустил нечто более важное.
Притом приводимое свидетельство должно быть связано с речью всего
псалма,
чтобы ничто не противоречило ему (т. е. чтобы не было обвинений в том,
что
приводятся фразы, вырванные из контекста); иначе может показаться, что
мы,
как в известного рода составленных из отрывков поэмах, выбираем для
своей
цели,
884
будто отдельные строки из большого стихотворения, то, что оказывается
написанным вовсе не о том предмете, а о другом, весьма от него далеком.
Чтобы указать его в каком-нибудь псалме, нужно изложить весь псалом; а
какого стоит это труда, достаточно показывают и книги других, и наши
собственные, в которых мы это сделали. Кто хочет и может, пусть читает
их:
в них он найдет, сколько и каких пророчеств изрек царь и пророк Давид о
Христе и о Церкви Его, т. е. о Царе и о граде, который Он создал.
ГЛАВА XVI
Хотя пророческие изречения по какому-нибудь предмету имеют прямой и
ясный
смысл, к ним неизбежно примешиваются и такие, которые имеют смысл
переносный. Последние особенно затрудняют учителей в деле истолкования и
разъяснения пророчеств людям не слишком понятливым. Некоторые, впрочем,
с
первого же раза, как только они высказываются, прямо указывают на Христа
и
Церковь; хотя и оставляют для дальнейшего разъяснения кое-что менее в
них
понятное. Таково следующее пророчество в той же книге Псалмов: «Излилось
из сердца моего слово благое; я говорю: песнь моя о Царе; язык мой —
трость скорописца. Ты прекраснее сынов человеческих; благодать излилась
из
уст Твоих; посему благословил Тебя Бог на веки. Препояшь Себя по бедру
мечем Твоим, Сильный, славою Твоею и красотою Твоею. И в сем украшении
Твоем поспеши, воссядь на колесницу ради истины и кротости и правды, и
десница Твоя покажет Тебе дивные дела. Остры стрелы Твои; народы падут
пред Тобою; они — в сердце врагов Царя. Престол Твой, Боже, вовек; жезл
правоты — жезл царства Твоего. Ты возлюбил правду, и возненавидел
беззаконие; посему помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более
соучастников Твоих.
885
Все одежды Твои, как смирна и алой и касия; из чертогов слоновой кости
увеселяют Тебя. Дочери царей между почетными у Тебя» (Пс. ХЫУ, 2—10).
Кто, как бы ни был он туп, не узнает в этих словах Христа, Которого мы
проповедуем и в Которого веруем, когда услышит, что Он называется Богом,
престол Которого «на веки», и помазанным от Бога, — помазанным, конечно,
как помазывает Бог, не видимым, а духовным и умным помазанием? Разве
есть
кто, до такой степени невежественный в этой религии или до такой степени
глухой по отношению к слухам о ней, столь далеко и широко
распространенным, что не знал бы, что Христос получил имя Свое от
хрисмы,
т. е. от помазания? Признав же в Царе Христа, он, став уже подданным
Того,
Который царствует «ради истины и кротости и правды», на досуге уяснит
для
себя и остальное, что говорится в этом случае в переносном смысле: каким
образом Он прекраснее всех сынов человеческих, — прекраснее красотою
особого рода, тем более привлекательной и удивительной, чем менее она
красота телесная; что за меч у Него, что за стрелы и все прочее, о чем
говорится также не в собственном, а в переносном смысле.
Затем Он увидит Церковь Его, соединенную со своим Супругом союзом
духовным
и любовью божественной. О ней говорится далее в следующих словах: «Стала
царица одесную Тебя в Офирском золоте. Слыши, дщерь, и смотри, и
приклони
ухо твое, и забудь народ твой и дом отца твоего. И возжелает Царь
красоты
твоей; ибо Он Господь твой, и ты поклонись Ему. И дочь Тира с дарами, и
богатейшие из народа будут умолять лице твое. Вся слава дщери Царя
внутри;
одежда ее шита золотом. В испещренной одежде ведется она к Царю; за нею
ведутся к Тебе девы, подруги ее. Приводятся с веселием и ликованием,
входят в чертог Царя. Вместо отцов Твоих будут сыновья Твои: Ты
поставишь
их князьями по всей земле. Сделаю имя Твое памятным в род и род; посему
на-
886
роды будут славить Тебя во веки и веки» (Пс. Х1ЛУ, 10—18). Не думаю,
чтобы
кто-нибудь был настолько глуп, чтобы вообразить, будто в этом месте
восхваляется и описывается какая-либо обыкновенная женщина, жена Того,
Кому сказано: «Престол Твой, Боже, вовек; жезл правоты — жезл царства
Твоего. Ты возлюбил правду, и возненавидел беззаконие; посему помазал
Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более соучастников Твоих». Разумеется
—
помазал Христа более христиан. Ибо последнее суть соучастники Его. Из
них
изо всех народов через единство и согласие составляется эта царица, в
соответствии с тем, что говорится о ней в другом псалме: «Город великого
Царя» (Пс. ХЬУП, У). Она же и Сион в духовном смысле; имя это в переводе
на латинский язык значит «высматривание». Высматривается в этом случае
великое благо будущего века, так как к нему направляются ее усилия. Она
же
есть и Иерусалим в том же духовном смысле, о чем многое уже было
сказано.
Ее враг — град дьявола, Вавилон, означающий в переводе «смешение». Через
возрождение, впрочем, царица эта освобождается от Вавилона в среде всех
народов, и от злейшего царя переходит к Царю благому, т. е. от дьявола к
Христу. Поэтому и говорится ей: «Забудь народ твой и дом отца твоего».
Часть этого нечестивого града составляют и израильтяне по плоти, а не по
вере: они даже враги великого Царя и Его царицы. Пришедший к ним и
убитый
ими Христос преимущественнее сделался Христом других народов, которых не
видел во плоти. Поэтому в пророчестве одного псалма сам Царь наш
говорит:
«Ты избавил меня от мятежа народа, поставил меня главою иноплеменников;
народ, которого я не знал, служит мне; по одному слуху о мне повинуются
мне» (Пс. XVII, 44,45). Эти люди из народов, которых не ведал Христос,
когда являлся во плоти, но в Которого они уверовали как в Христа, когда
о
Нем было им возвещено, так что о них справедливо гово-
887
роды будут славить Тебя во веки и веки» (Пс. Х1ЛУ, 10—18). Не думаю,
чтобы
кто-нибудь был настолько глуп, чтобы вообразить, будто в этом месте
восхваляется и описывается какая-либо обыкновенная женщина, жена Того,
Кому сказано: «Престол Твой, Боже, вовек; жезл правоты — жезл царства
Твоего. Ты возлюбил правду, и возненавидел беззаконие; посему помазал
Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более соучастников Твоих». Разумеется
—
помазал Христа более христиан. Ибо последнее суть соучастники Его. Из
них
изо всех народов через единство и согласие составляется эта царица, в
соответствии с тем, что говорится о ней в другом псалме: «Город великого
Царя» (Пс. ХЬУП, У). Она же и Сион в духовном смысле; имя это в переводе
на латинский язык значит «высматривание». Высматривается в этом случае
великое благо будущего века, так как к нему направляются ее усилия. Она
же
есть и Иерусалим в том же духовном смысле, о чем многое уже было
сказано.
Ее враг — град дьявола, Вавилон, означающий в переводе «смешение». Через
возрождение, впрочем, царица эта освобождается от Вавилона в среде всех
народов, и от злейшего царя переходит к Царю благому, т. е. от дьявола к
Христу. Поэтому и говорится ей: «Забудь народ твой и дом отца твоего».
Часть этого нечестивого града составляют и израильтяне по плоти, а не по
вере: они даже враги великого Царя и Его царицы. Пришедший к ним и
убитый
ими Христос преимущественнее сделался Христом других народов, которых не
видел во плоти. Поэтому в пророчестве одного псалма сам Царь наш
говорит:
«Ты избавил меня от мятежа народа, поставил меня главою иноплеменников;
народ, которого я не знал, служит мне; по одному слуху о мне повинуются
мне» (Пс. XVII, 44,45). Эти люди из народов, которых не ведал Христос,
когда являлся во плоти, но в Которого они уверовали как в Христа, когда
о
Нем было им возвещено, так что о них справедливо гово-
рится: «Вера от слышания, а слышание от слова Бо-жия» (Рим. X, 17), —
эти
люди, говорю, присоединенные к истинным и по плоти и по вере
израильтянам,
составляют град Божий, родивший по плоти и самого Христа в то время,
когда
состоял еще из одних упомянутых израильтян. Ибо оттуда была дева Мария,
в
которой Христос принял плоть, чтобы быть человеком. Об этом граде другой
псалом говорит: «О Сионе же будут говорить: «такой-то и такой-то муж
родился в нем, и Сам Всевышний укрепил его» (Пс. ЕХХХУ!, 5). Кто этот
Всевышний, как не Бог? Поэтому Бог Христос, прежде чем соделался в этом
граде через Марию человеком. Сам же и основал его в патриархах и
пророках.
Итак, если этой царице, граду Божию, так задолго было пророчески
предсказано исполнившееся уже на наших глазах: «Вместо отцов Твоих будут
сыновья Твои; Ты поставишь их князьями по всей земле»; ибо из ее сынов
предстоятели и отцы ее по всей земле; если ей исповедываются народы,
притекающие к ней с признанием бесконечных заслуг ее в веке века; то без
всякого сомнения все, что в этом месте говорится несколько темновато в
образных выражениях, как бы оно ни понималось, должно соответствовать
указанному яснейшему смыслу этого места.
ГЛАВА XVII
То же справедливо и в отношении к тому псалму, в котором предсказывается
яснейшим образом Христос-Священник, как в рассмотренном выше псалме
предсказывается Христос-Царь: «Сказал Господь Господу моему: сиди
одесную
Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих» (Пс. С1Х, 1).
Воссе-дание Христа одесную Бога Отца составляет предмет веры, а не
видения; равным образом не обнаруживается, что враги его положены под
ноги
Его; это делается, но обнаружится в конце; пока и это — предмет
888
веры, а после будет предметом видения. Но то, что следует далее: «Жезл
силы Твоей пошлет Господь с Сиона: господствуй среди врагов Твоих» (Пс.
С1Х, 2), до такой степени очевидно, что отрицать это — признак не только
недобросовестности и скудоумия, но даже бесстыдства. Сами враги
сознаются,
что из Сиона был послан Христов закон, который мы называем Евангелием и
который признаем жезлом силы Его. О господстве же Его среди Его врагов
свидетельствуют сами же они со скрежетом зубовным и с сознанием своего
против Него бессилия. Затем, относительно сказанного несколько далее:
«Клялся Господь, и не раскается (этими словами указывается непременное
исполнение в будущем того, что прибавляется): Ты священник вовек по чину
Мельхиседека» (Пс. СГХ, 4), — кто, имея в виду, что священства и
жертвоприношения по чину Ааронову уже нигде нет, а повсюду при
священстве
Христовом приносится то, что принес Мельхиседек, когда благословлял
Авраама (Быт. XIV, 18), может недоумевать, к Кому относятся эти слова?
Итак, с этим, вполне ясным, сопоставляется, когда понимается правильно,
то, что в том же псалме говорится несколько темнее: это мы уже и сделали
в
своих, писанных для народа, словах. Так и в другом псалме, где Христос
словами пророчества говорит об уничижении в Своих страданиях: «Пронзили
руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои, а они
смотрят
и делают из меня зрелище» (Пс. XXI, 17,18). Этими словами Он указал на
распростертое на кресте тело, с руками и ногами, пригвожденными к
дереву,
и на то, что Он представил Собою зрелище для наблюдавших и
рассматривавших
Его. Он прибавил даже: «Делят ризы мои между собою, и об одежде моей
бросают жребий» (Пс. XXI, 19). Как исполнилось последнее пророчество,
рассказывает евангельская история (Мф. XXVII, 35). Несомненно, что и
остальное, что сказано в том же псалме менее
889
ясно, будет понято правильно, если будет соответствовать тому, что
выражено столь очевидно; и это тем более, что и то, что мы считаем
несовершившимся, а полагаем только совершающимся, оказывается в
настоящее
время осуществляющимся уже по всему миру, как и предсказано в том псалме
из столь отдаленного от нас времени. Ибо в нем несколько далее
говорится:
«Вспомнят и обратятся к Господу все концы земли, и поклонятся пред Тобою
все племена язычников, ибо Господне есть царство, и Он — владыка над
народами» (Пс. XXI, 28, 29).
ГЛАВА XVIII
Не умолчали пророчества псалмов и о воскресении Его. Ибо о чем другом
поется в псалме третьем от лица Его: «Ложусь я, сплю и встаю, ибо
Господь
защищает меня» (Пс. III, б)? Разве кто-нибудь окажется до такой степени
потерявшим здравый смысл, что подумает, будто пророк хотел представить
нам
как нечто великое то, что он уснет и встанет, если под сном этим не
разумелась смерть, а под пробуждением — воскресение, которое в таких
выражениях надлежало предвозвестить о Христе? Гораздо яснее указывается
на
это в псалме сороковом, где по обычаю от лица того же Посредника
рассказывается в виде прошедшего то, что предсказывалось как имеющее
совершиться; ибо имевшее совершиться, в предопределении и предвидении
Божием, было как бы уже совершившимся, настолько оно было несомненным.
«Враги мои, — читаем в псалме, — говорят обо мне злое: «когда он умрет и
погибнет имя его?» И если приходит кто видеть меня, говорит ложь; сердце
его слагает в себе неправду, и он, вышедши вон, толкует. Все,
ненавидящие
меня, шепчут между собою против меня, замышляют на меня зло: «слово
велиала пришло на него; он слег; не встать ему более» (Пс. ХЬ, б—9)?
890
На этот раз слова эти поставлены уже в такой связи, что смысл их
однозначен: «Он умер; не воскреснуть Ему». Ибо предыдущие слова
показывают, что враги Его задумали и подготовили Его смерть, и это
приведено в исполнение через посредство того, который входил, чтобы
видеть, и выходил, чтобы предать. Кто не вспомнит при этом Иуду,
сделавшегося из ученика Его предателем?
Итак, поелику они имели исполнить предпринятое, т. е. убить Его, то,
показывая, что они напрасно из суетной злобы убьют Того, Кто должен
воскреснуть. Он прибавляет этот стих, как бы говоря: «Что вы, суетные,
делаете? Что будет злодеянием вашим, то будет моим сном». А что такое
великое злодеяние они совершат, однако же, не безнаказанно, Он
показывает
в последующих стихах, говоря: «Даже человек мирный со мною, на которого
я
полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту (т. е. попрал меня
ногами). Ты же, Господи, помилуй меня, и восставь меня, и я воздам им»
(Пс. ХЬ, 10,11). Кто станет теперь отрицать это, видя, как после
страданий
и воскресения Христа иудеи подверглись истреблению в кровопролитной
войне,
были исторгнуты с корнем из своих поселений? Убитый ими воскрес и воздал
им пока временным вразумлением, помимо того, что оставляет для
неисправимых на будущее, когда будет судить живых и мертвых. Да и сам
Господь Иисус, указывая простертым хлебом предателя Своего апостолам,
напомнил этот самый стих псалма и сказал, что он исполнился на Нем:
«Ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою» (Иоан. XIII, 18). Слова
же
«на которого я полагался» соответствуют не Главе, а телу. Сам Спаситель
знал, конечно, того, о ком еще прежде сказал: «Один из вас дьявол»
(Иоан.
VI, 70). Но Он имеет обыкновение представлять в Своем лице членов Своих
и
приписывать Себе относящееся к ним, так как и Глава и тело составляют
одного Христа; отсюда известное выражение в Евангелии: «Алкал Я, и
891
вы дали Мне есть». Поясняя это, Он говорит: «Так как вы сделали это
одному
из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. XXV, 35, 40). Итак, Он
сказал, что уповал, потому что на Иуду возлагали упование ученики Его в
то
время, когда Иуда был причисчен к апостолам.
Иудеи же не думают, что ожидаемый ими Христос может умереть. Поэтому они
полагают, что предсказанный Законом и Пророками не есть наш Христос, а
какой-то их, которого они воображают чуждым смертных страданий. Поэтому
с
изумительной суетностью и слепотою со своей стороны утверждают, будто
приведенные нами слова означают не смерть и воскресение, а сон и
пробуждение. Но им громкое свидетельство дает и псалом пятнадцатый:
«Оттого возрадовалось сердце мое и возвеселился язык мой; даже и плоть
моя
успокоится в уповании; ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь
святому Твоему увидеть тление» (Пс. XV, 9,10). Кто мог бы сказать, что
плоть его успокоилась в надежде, что душа в аде не останется, но,
немедленно возвратившись к ней (плоти), снова оживит ее, чтобы не
истлела
она, как истлевают трупы, — кто мог бы сказать это кроме Того, Кто
воскрес
в третий день? О пророке и царе Давиде они никак не могут этого
утверждать.
Громко взывает и псалом шестьдесят седьмой: «Бог для нас — Бог во
спасение; во власти Господа Вседержителя врата смерти» (Пс. ЬХУП, 21).
Можно ли сказать что-нибудь яснее? Бог во спасение есть Иисус, что в
переводе значит Спаситель. Именно такой смысл был дан этому имени, когда
еще до рождения Христа от Девы было сказано: «Родишь же Сына, и наречешь
Ему имя: Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их» (Мф. I, 21). Так
как ради оставления этих грехов была пролита Его кровь, то и не
надлежало
Ему иметь другого исхода из настоящей жизни, кроме смертного. Поэтому
вслед за словами: «Бог для нас — Бог во спасение» тотчас же прибавлено:
«Во
892
власти Господа Вседержителя врата смерти», чтобы показать, что спасет Он
своею смертью. Но последние слова сказаны с выражением некоторого
удивления, будто хотели сказать: «Такова настоящая жизнь смертных, что и
для самого Господа нет из нее другого выхода, кроме как через смерть».
ГЛАВА XIX
Так как на иудеев решительно не действуют до такой степени ясные
свидетельства этого пророчества даже и в то время, когда события
показали
их очевидное и точное исполнение; то на них исполняется написанное в
следующем за этим псалме. И здесь от лица Христова говорится пророчески
о
том, что относится к Его страданию, и между прочим упоминается известное
из Евангелия: «И дали мне в пищу желчь, и в жажде моей напоили меня
уксусом» (Пс. ЬХУШ, 22; Мф. XXVII, 34). А затем, как бы после такого
пира
и предложенных Ему такого рода яств, вводится такая речь: «Да будет
трапеза их сетью им, и мирное пиршество их — западнею. Да помрачатся
глаза
их, чтоб им не видеть, и чресла их расслабь навсегда» (Пс. ОСУШ, 23,24),
и
проч. Высказано это как пожелание; но под видом пожелания изложено
пророческое предсказание. Удивительно ли после этого, что не видят
очевидного те, чьи очи помрачились, чтобы не видеть? Удивительно ли, что
не воспринимают небесного те, у которых расслаблены чресла, чтобы
смотреть
им вниз? Последними словами, перенесенными от тела, обозначаются пороки
душевные. Приведенных свидетельств из псалмов, т. е. из пророчеств царя
Давида, достаточно, и пора нам уже знать меру. Читающие это и знающие их
все пусть извинят и не жалуются, если, на их взгляд или по их мнению,
окажется, что я опустил нечто более важное.
893
ГЛАВА XX
Итак, в земном Иерусалиме царствовал Давид, сын Иерусалима небесного,
весьма восхваляемый в божественном Писании, ибо и сами проступки его
были
через спасительное уничижение покаяния заглажены таким благочестием, что
он, несомненно, находится в числе тех, о которых сам говорит: «Блажен,
кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты!» (Пс. XXXI, 1). По смерти
его царствовал над тем же народом сын его Соломон, начавший царствовать,
как сказано было выше, еще при жизни отца. Этот, после доброго начала,
имел конец дурной. Счастливые обстоятельства, утомляющие души мудрых,
причинили ему более вреда, чем принесла пользы самая мудрость,
достопамятная теперь и впредь, а в то время далеко и повсюду
прославлявшаяся. Находят, что и он пророчествовал в своих книгах. Три
его
книги: Притчи, Екклесиаст и Песнь Песней зачислены в число канонических.
Другие же две, из которых одна называется Премудрость, а другая —
Екклесиастик, по причине некоторого сходства в изложении, принято также
называть Соломоновыми; но ученые не сомневаются, что они принадлежат не
ему. Впрочем, церковь, в особенности же западная, издревле приняла их в
число священных. В одной из них, которая называется Премудрость
Соломона,
излагается яснейшее пророчество о страданиях Христа. Нечестивые убийцы
его
представляются говорящими: «Уловим праведного, ибо он нам неприятен и
противится делам нашим, и поносит прегрешения законов наших, и бесславит
грехи учения нашего. Возвещает нам разумение Божие и сыном Божиим
именует
себя. Он — обличитель помыслов наших. Тяжко нам видеть его, ибо праведны
пути его. Увидим, истинны ли слова его: если он истинный сын Божий,
(Бог)
защитит его, избавит его от рук противящихся (ему). Досаждением и мукой
будем истязать его, да увидим
894
кротость его, и искусим терпение его. Смертию позорной осудим его». Так
помыслили и прельстились, ибо злоба их ослепила их» (Прем. II, 12—21).
В Екклесиастике же предсказывается будущая вера язычников в следующих
выражениях: «Помилуй нас, Владыко Господи, и устраши все народы:
воздвигни
руку Твою на народы чуждые, да узрят они силу Твою. Как пред ними Ты
освятился в нас, так пред нами возвеличься в них; и да познают они, как
и
мы познали, что нет Бога кроме Тебя, Господи» (Сирах. XXXVI, 1—5). Это
пророчество, изложенное в виде пожелания и молитвы, мы видим
исполнившимся
через Иисуса Христа. Но против спорщиков не имеют такой силы
свидетельства, приводимые из писаний, не входящих в состав иудейского
канона.
Что касается тех трех книг, о которых известно, что они принадлежат
Соломону и которые иудеи считают каноническими, то для указания того,
что
в них находится в таком же роде относящегося ко Христу и Церкви,
необходимо тщательно проведенное исследование, которое вывело бы нас из
надлежащих границ, если бы мы вдались в него в настоящее время. Впрочем,
приводимые в Притчах слова нечестивых: «Подстережем непорочного без
вины,
живых проглотим их, как преисподняя, и — целых, как нисходящих в могилу;
наберем всякого драгоценного имущества» (Притч. I, 11—13) не до такой
степени темны, чтобы их нельзя было без особого и старательного
толкования
применять к Христу и Его имуществу. Церкви. Нечто подобное и сам Господь
Иисус влагает в евангельской притче в уста злых делателей: «Это
наследник;
пойдем, убьем его и завладеем наследством его» (Мф. XXI, 38). Таковы и
те
слова в той же книге, которые мы привели прежде, когда говорили о
бесплодной, которая родила семерых: знавшие, что Христос есть Божия
Премудрость, только к Христу и Церкви обыкновенно и относили их после
того, как они были произнесены.
895
«Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его, заколола
жертву, растворила вино свое и приготовила у себя трапезу; послала слуг
своих провозгласить с возвышенностей городских: «кто неразумен, обратись
сюда!» И скудоумному она сказала: «идите, ешьте хлеб мой, и пейте вино,
мною растворенное» (Притч. IX, 1—5). В этих словах мы действительно
узнаем
Божию Премудрость, т. е. совечное Отцу Слово, создавшее Себе в
девственном
чреве дом — тело человеческое, и к этому телу, как члены к главе,
присоединившее Церковь; заклавшее жертвы мучеников; приготовившее
трапезу
из вина и хлебов, в которых проявилось и священство по чину
Мельхиседека;
призвавшее безумных и бедных смыслом: ибо, по слову апостола, «избрал
немощное мира, чтобы посрамить сильное» (I Кор. 1,27). Однако же этим
немощным Оно говорит далее: «Оставьте неразумие, и живите, и ходите
путем
разума» (Притч. IX, 6). Быть же причастным трапезе Его и значит начать
жить. Ибо и в другой книге, которая называется Екклесиаст, когда
говорится: «Нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и
веселиться» (Еккл. VIII, 15), что другое имеется в виду, как не то, что
относится к причастию той трапезе, которую предлагает из тела и крови
Своей этот Посредник Нового завета, священник по чину Мельхиседекову?
Ведь
эта жертва заменила собою те жертвоприношения Ветхого завета, которые
совершались как сень будущего. Это дает нам понять и в тридцать девятом
псалме голос того же Посредника, Который говорит: «Жертвы и приношения
Ты
не восхотел; Ты открыл мне уши» с. XXXIX, 7). Вместо всех тех жертв и
приношений 1риносится и раздается причастникам тело Его.
Что сам Екклесиаст в изречении о еде и питье, которое часто повторяет и
на
которое заставляет об-затить особое внимание, разумеет не яства,
доставляющие плотское удовольствие, он довольно ясно юказывает, когда
говорит: «Лучше ходить в дом пла-
896
ча об умершем, нежели ходить в дом пира». И несколько далее: «Сердце
мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселия» (Еккл. VII, 2,
4). Но в особенности я считаю нужным напомнить из этой книги то, что
касается двух градов, одного дьяволова, другого Христова, и царей их,
дьявола и Христа. «Горе тебе, земля, — говорит Екклесиаст, — когда царь
твой отрок, и когда князья твои едят рано! Благо тебе, земля, когда царь
у
тебя из благородного рода, и князья твои едят вовремя, для подкрепления,
а
не для пресыщения!» (Еккл. X, 16, 17). Отроком он называет дьявола по
причине глупости, гордости, наглости и других пороков, обыкновенно в
изобилии присущих этому возрасту; Христа же называет сыном благородных,
т.
е. святых патриархов, принадлежащих к свободному граду, от которых Он
произошел по плоти Князья первого града едят рано, т. е. до
соответствующего часа, потому что не ждут благовременного и истинного
счастья в будущем веке, желая насладиться поскорее блеском века этого.
Князья же града Христова терпеливо ожидают времени неложного блаженства.
На это он указывает словами: «не для пресыщения»; потому что их не
обманет
надежда, о которой апостол говорит: «Надежда не постыжает» (Рим. V, 5).
Говорит (об этом) и псалом. «На Тебя уповаю, да не постыжусь» (Пс. XXIV,
2), Вслед за этим и Песнь Песней представляет некоторое духовное
наслаждение святых умов в союзе этого Царя и царицы града, т. е. Христа
и
Церкви. Но наслаждение это представлено под аллегорическими покровами,
чтобы пламеннее желалось и приятнее обнаруживалось, и стал бы видимым и
жених, которому в этой Песне говорится: «Достойно любят тебя!» (Песн. I,
3), и невеста, которой там же говорят: «Как ты прекрасна, как
привлекательна, возлюбленная» (Песн. VII, б). Обходим многое молчанием,
чтобы удержать настоящий труд в надлежащих границах.
897
ГЛАВА XXI
Остальные еврейские цари после Соломона, если и оказываются
пророчествовавшими о Христе и Церкви, то лишь некоторою загадочностью
своих изречений и действий; и это как в Иудее, так и в Израиле.
Последними
именами были названы части этого народа с того времени, как он,
вследствие
наказания Божия за прегрешения Соломона, разделился при сыне его
Ровоаме,
наследовавшем отцу в царствовании. Десять колен, которые принял в
управление раб Соломона Иеровоам, стали называться тогда Израилем, хотя
это было имя всего народа. А два колена, т. е. Иудино и Вениаминово,
оставшиеся подчиненными Иерусалиму ради Давида, чтобы царская власть не
прекратилась в его поколении, носили имя Иуды: так как из этого колена
был
Давид. Другое же колено, принадлежавшее, как я сказал, к этому царству,
Вениаминово, было коленом, из которого происходил Саул, царствовавший
перед Давидом.
Оба Зти колена вместе, как сказано, назывались Иудою; и этим именем
отличались от Израиля, каковым именем по преимуществу назывались десять
колен, имевшие собственного царя. Колено же Левии-но, бывшее
священническим и потому обязанное служением Богу, а не царям, считалось
тринадцатым. Это потому, что Иосиф, один из двенадцати сыновей Иакова,
оставил после себя не одно, как другие, а два колена, Ефремове и
Манассиино. Впрочем, и колено Левиино более принадлежало к царству
Иерусалимскому, где находился храм Божий, которому оно служило. Итак, по
разделении народа в Иерусалиме первым царствовал Ровоам, царь Иудеи, сын
Соломона, а в Самарии — Иеровоам, царь Израиля, раб Соломона. И когда
Ровоам хотел было войною достигнуть власти над отделившеюся частью, то
народу было запрещено сражаться со своими братьями: Бог сказал через
пророка, что это разделение —
898
Его дело. Отсюда уяснилось, что в этом деле не было греха ни со стороны
царя Израильского, ни со стороны народа, а было исполнение воли
каравшего
Бога. Узнав об этом, та и другая часть успокоилась, установив взаимный
мир: ибо совершилось разделение не религии, а царства.
ГЛАВА XXII
Но по нелепому безрассудству царь Израиля Иеро-воам, не веря Богу,
правдивость Которого он испытал в исполнении данного ему обещания
царства,
побоялся, чтобы народ, приходя к храму Божию, который был в Иерусалиме и
куда по божественному закону должны были приходить все евреи для
принесения жертв, не отложился от него и не возвратился снова под власть
племени Давидова, как племени царственного. Он установил в своем царстве
идолопоклонство и увлек народ Божий вместе с собою к нечестивому
почитанию
статуй. Впрочем, Бог не перестал всячески обличать через пророков не
только этого царя, но и преемников его, бывших подражателями его
нечестия,
и сам народ. Ибо там появились и те знаменитые великие пророки, которые
совершили многие чудеса: Илия и ученик его Елисей. Там же, когда говорил
Илия: «Сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники, и
пророков Твоих убили мечем; остался я один, но и моей души ищут, чтобы
отнять ее» (III Цар. XIX, 10), ему дан был ответ, что есть еще там семь
тысяч мужей, которые не преклоняли колен пред Ваалом.
899
ГЛАВА XXIII
В свою очередь, и в царстве Иуды, приуроченном к Иерусалиму, даже во
времена последующих царей не было недостатка в пророках. Бог посылал их
по
Своему усмотрению или для предвозвещения того, что нужно было
предвозвестить, или для обличения грехов и для научения справедливости.
Ибо и там, хотя гораздо реже чем в Израиле, но все же появлялись цари,
тяжко оскорблявшие Бога своим нечестием и подвергавшиеся с подражавшим
им
народом умеренным наказаниям. Но там с похвалою выставляются на вид и
немалые заслуги царей благочестивых. В Израиле же Писание одних более,
других менее, но не одобряет всех.
Итак, та и другая часть народа, соответственно тому, как повелевало или
попускало божественное провидение, попеременно то увеличивала
благосостояние свое, то терпела бедствия. Подвергались они бедствиям не
только внешних, но и внутренних, междоусобных войн, соответственно тому,
как при существовании известных причин проявлялись милосердие или гнев
Божий; пока гнев этот не возрос до такой степени, что весь этот народ,
побежденный халдеями, был не только разорен в месте своего жительства,
но
и по большей своей части переселен в земли ассирийцев. Сперва
подверглась
этому та часть, которая в составе десяти колен называлась Израилем; а
потом, по разрушении Иерусалима и знаменитейшего его храма, подверглась
тому же и Иудея. В землях ассирийцев народ провел семьдесят лет
пленения.
Спустя эти годы, будучи отпущен оттуда, он восстановил разрушенный храм;
и
хотя очень многие из этого народа проживали в чужих землях, он не
делился
после этого на два царства и не имел в каждом отдельно двух особых
царей.
У них был теперь только один князь в Иерусалиме; и к храму Божию,
который
там был, в определенные времена стекались они все отовсюду, где кто жил
и
откуда кто мог. Не были они защищены от врагов и завоевателей и в это
время: Христос застал их данниками уже римлян.
900
ГЛАВА XXIV
Во все это время, с тех пор как возвратились они из Вавилонии, после
Малахии, Аггея и Захарии, пророчествовавших тогда, и после Ездры, они не
имели пророков до пришествия Спасителя, кроме другого Захарии, отца
Иоаннова, и жены его Елисаветы, — когда рождение Христа было уже весьма
близко, а по рождении Его, — кроме старца Симеона, вдовицы, престарелой
уже Анны и самого последнего, Иоанна. Этот, будучи юношей и во время
юности Христа, хотя и не предсказал о Нем, как имеющем быть, но
пророческим ведением указал Его, неведомого. Поэтому сам Господь
говорит:
«Все пророки и закон прорекли до Иоанна» (Мф. XI, 13). Пророчества этих
пяти известны нам из Евангелия; там же представляется пророчествующей до
Иоанна и сама Дева, матерь Господа. Но отверженные иудеи не принимают их
пророчеств; приняли же эти пророчества те из их среды, которые в
несчетном
количестве уверовали в Евангелие. Ибо в то время Израиль действительно
разделился надвое тем разделением, которое, как бесповоротное, было
через
пророка Самуила предсказано царю Саулу. Малахия же, Аггей, Захария и
Ез-дра и у отверженных иудеев считаются принятыми в числе последних,
имеющих каноническое значение. Ибо и их книги, в числе книг немногих из
великого числа пророков, были приняты в канон. Из пророчеств их,
относящихся к Христу и Его Церкви, некоторые я нахожу нужным изложить в
этом сочинении; но это удобнее будет сделать в следующей книге, чтобы
настоящую, и без того обширную, не увеличивать еще более.
КНИГА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА I
Я обещал написать о начале, распространении и неизбежном конце двух
градов, из которых один — град Божий, а другой — град настоящего века,
где
странствует теперь и град Божий, насколько он принадлежит к
человеческому
роду. Но прежде, насколько мне помогла благодать Христова, я опроверг
противников града Божия, которые Создателю его, Христу, предпочитают
своих
богов и с пагубной для себя злобой ненавидят христиан. Это я сделал в
первых десяти книгах. Что же касается того тройственного обещания, о
котором я только что упомянул, то начало обоих градов изложено мною в
следующих за десятью четырех книгах. Потом в еще одной, пятнадцатой
книге
настоящего сочинения, говорится об их распространении от первого
человека
до потопа; и затем, как в истории, так и в нашем сочинении, оба града
продолжают идти совместно вплоть до Авраама. Но начиная с патриарха
Авраама до времени царей Израильских, — на чем мы закончили шестнадцатую
книгу, — и от этого времени до пришествия во плоти самого Спасителя, на
чем заканчивается книга семнадцатая, мое сочинение повествует о
распространении одного только града Божия, хотя в настоящем веке этот
град
не жил обособленно, но оба они, как и с самого начала, всегда вместе в
зависимости от успехов того или другого в делах человеческих сообщали
временам различный характер. Это я сделал для того, чтобы с первого
момента, как обетования Божий начали быть более ясными, и до самого
рождения от Девы Того, в Ком должно было испол-
902
ниться обетованное, судьбы града Божия, не переплетаясь с
противоположными
судьбами другого града, обрисовывались отчетливей; хотя до откровения
Нового завета он ходил не в свете, а в тени. Теперь я считаю нужным
сделать то, что опустил, — коснусь и судеб другого града со времени
Авраама настолько, чтобы читатели сами могли оба их между собою
сравнить.
ГЛАВА II
Итак, общество смертных, рассеянное на земле повсюду и при всем различии
местных условий соединенное известной общностью одной и той же природы,
—
вследствие того, что каждый ищет своей пользы и удовлетворения своих
желаний, а того, к чему он стремится, или не хватает никому, или
хватает,
но не всем, — не будучи тождественно, по большей части разделяется само
против себя, и часть, которая пересиливает, угнетает другую. Побежденная
подчиняется победившей, предпочитая, конечно, не только господству, но и
самой свободе хоть какой-нибудь мир и спасение; и это — до такой
степени,
что те составляли предмет великого удивления, которые предпочитали лучше
погибнуть, чем переносить рабство. Ибо почти у всех народов высказывался
некоторым образом голос природы, по которому они обычно предпочитали
покориться победителям, чем подвергнуться уничтожению вследствие
истребительной войны. Из этого вышло так, что не без действия промысла
Божия, во власти которого находится то, чтобы каждый посредством войны
или
покорялся сам, или покорял других, одни обладали царствами, а другие
подчинялись царствующим. Но из многих земных царств, на которые
разделяется общество земных выгод или желаний (которое мы называем
градом
мира сего), мы выделяем два цар-
903
ства, сделавшихся самыми знаменитыми: сперва Ассирийское, затем Римское,
разграниченные и отделенные друг от друга как по времени, так и по
месту.
Ибо как первое возникло прежде, а второе — после, так то возникло на
Востоке, а это — на Западе; и притом с концом первого совпадает начало
другого. Что же касается остальных царств и остальных царей, то я назвал
бы их резервами тех двух.
Итак^Нин был вторым царем ассирийцев, наследовавшим отцу своему Белу,
первому царю этого царства, когда в земле Халдейской родился Авраам.
Было
в то время еще небольшое царство Сикионское, с которого известный ученый
Марк Варрон, повествуя о племени народа римского, начинает как по
времени
самого древнего. От царей Сикионских он переходит к афинянам, от афинян
к
латинянам, а от этих к римлянам. Но до основания Рима царства Сикионское
и
Афинское представляются весьма незначительными по сравнению с
Ассирийским.
Правда, и по признанию Саллюстия, римского историка, в Греции были
весьма
знамениты афиняне, но более благодаря молве, чем на самом деле. Ибо,
говоря об афинянах, Саллюстий замечает: «Деяния афинян, как я думаю,
были
довольно велики и блестящи, однако несколько менее значительны, чем как
говорит о них молва. Но поскольку среди них явились писатели с великим
талантом, то дела их во всем мире превозносятся, как дела величайшие.
Доблесть совершавших их представляется настолько удивительной, насколько
смогли описать ее великие таланты». Немалую славу придали этому городу
науки и философия, так как занятия этого рода процветали прежде всего
именно там. Но что касается политического значения, то ни одно
государство
в первые времена не было сильнее и не распространялось так далеко и
широко, как Ассирийское.
Повествуют, что тамошний царь Нин, сын Вела, всю Азию, которая по счету
называется третьей, а по
904
величине является половиной всего земного шара, п окорил до самых
пределов
Ливии. Власть его на В остоке не распространялась на одних только ин-;
но
и этих после его смерти покорила его , Семирамида. Таким образом, все,
какие только б ыли в тех странах народы и цари, повиновались гос-п
одству
и власти ассирийцев и делали то, что им приказывалось. Итак, Авраам
родился в этом царстве сре-дЛ халдеев во времена Нина. Но поскольку
события греческие нам гораздо более известны, чем ассирий-с кие, и те,
которые искали первые и древнейшие сле-ды племени римского народа,
последовательность исторических периодов вели через греков к
латиня-!^ам,
а от последних к римлянам, которые и сами суть латиняне, то мы должны,
где
нужно, упоминать царей ассирийских, чтобы видно было, как Вавилония,
Зтот
как бы первый Рим, разрасталась параллельно со странствующим в этом мире
градом Божиим; но с-обытия, которые должны быть включены в настоящее
сочинение для сравнения того и другого, т. е. зем-рюго и небесного
градов,
мы вынуждены брать от гфеков и латинян, у которых и сам Рим является как
^ы второй Вавилонией.
Итак, когда родился Авраам, вторыми царями ^ыли: у ассирийцев Нин, у
сикионцев Европе; а первыми царями были: у тех Бел, у этих Эгиалей.
Когда
после выхода Авраама из Вавилонии Бог обещал , что от него произойдет
великое потомство и в темени его благословятся все народы, ассирийцы
0мели
четвертого царя, а сикионцы — пятого. У первых после матери своей
Семирамиды царствовал сын ^ина; последняя, говорят, была им умерщвлена,
когда осмелилась осквернить сына кровосмесительным •соитием. Некоторые
думают, что именно она построила Вавилон, хотя она могла только
восстановить его: когда и как он был построен, — об этом мы сказали в
шестнадцатой книге. Сына Нина и Семирамиды, который после матери
наследовал царство,
905
одни называют также Нином, а другие Нинием, производя его имя от имени
отца. Царством же Сикион-ским управлял в то время Телксион. В его
царствование были такие безмятежные и счастливые времена, что, когда он
умер, его почтили, как бога, жертвоприношениями и играми, которые,
говорят, и установлены были впервые в его честь.
ГЛАВА III
В это же время у столетнего Авраама, по обетованию Божию, родился сын
Исаак от Сарры, которая, будучи бесплодной и состарившейся, потеряла уже
надежду на потомство. А у ассирийцев был тогда пятым царем Аралий. У
самого же Исаака на шестидесятом году родились близнецы Исав и Иаков,
которых родила ему Ревекка, когда еще был жив дед их Авраам и имел сто
шестьдесят лет от роду: он умер ста семидесяти пяти лет, когда у
ассирийцев был царем старший Ксеркс, называвшийся также Баллеем, а у
сикионцев Фуриак, которому некоторые дают имя Фуримаха. Это были седьмые
цари. В одно время с внуками Авраама возникло царство Аргос, в котором
первым царем был Инах. Нельзя не упомянуть, что, по свидетельству
Варрона,
сикионцы приносили жертвы и у гроба седьмого своего царя Фуриака. При
восьмых царях, ассирийском Армамитре, сикион-ском Левкиппе, и при первом
царе Аргоса Инахе Бог говорил к Исааку и повторил ему те самые два
обетования, которые даны были отцу его, т. е. что потомству его будет
принадлежать Ханаан и что в семени его благословятся все народы.
То же самое обещано было и его сыну, внуку Авраама, который назывался
сначала Иаковом, а потом Израилем, когда у ассирийцев царствовал уже
девятый царь Белох, у аргосцев второй, сын Инаха Форо-ней, а у сикионцев
оставался еще Левкипп. В это вре-
906
мя Греция, при Аргосском царе Форонее, сделалась более известной
некоторыми установлениями законов и учреждением судов. Однако, когда
умер
младший брат Форонея, Фегой, над его могилой был построен храм, в
котором
его почитали как бога и приносили ему в жертву быков. Полагаю, что такой
чести его удостоили потому, что в своем уделе (ибо отец дал обоим им по
области, в которых они царствовали еще при его жизни) он установил
священные места с жертвенниками для богов и научил наблюдать времена по
месяцам и годам: как какое из них измеряется и вычисляется. Удивляясь
этой
новости, люди, в то время еще невежественные, или думали, что он после
смерти сделался богом, или желали, чтобы был таковым. Ибо и Ио, которая,
впоследствии названная Исидой, почиталась в Египте как великая богиня,
была, говорят, дочерью Инаха; хотя другие пишут, что она пришла в Египет
царицей из Эфиопии, и так как управляла египтянами с большою властью и
справедливо, ввела много для них полезного и положила начало наукам, то
после смерти ей оказали там божескую честь и такое почитание, что
считали
уголовным преступлением, если кто называл ее человеком.
ГЛАВА IV
При десятом царе Ассирии Балее и девятом Сики-она Месаппе, которого
некоторые называют еще Кефисом (если только, впрочем, это был один
человек
с двумя именами и если те, которые в своих сочинениях поставили другое
имя, не разумели под ним другого лица), когда третьим царем Аргоса был
Апис, умер ста восьмидесяти лет от роду Исаак и оставил после себя своих
близнецов ста двадцати лет; из них младший Иаков, принадлежавший к граду
Божию, о котором мы пишем (между тем как старший был от-
907
вергнут), имел двенадцать сынов, из коих тот, который назывался Иосифом,
своими братьями еще при жизни их деда Исаака был продан купцам, идущим в
Египет. Но Иосиф, когда ему исполнилось тридцать лет, был принят на
службу
к фараону, возвысившись из того унижения, которое претерпел Истолковав
по
божественному внушению сны царя, он предсказал, что наступят семь лет
плодородия, изобилие которых истощат следующие за ними другие семь лет
голода; за это царь сделал его начальником Египта, освободив из темницы,
куда ввергла его целомудренная невинность: потому что, мужественно
сохраняя ее, он с госпожою, воспылавшей к нему нечистой любовью и
грозившей оклеветать его перед легковерным господином, не согласился на
блуд, вырвавшись из ее объятий и бросив даже одежду. Во второй год семи
голодных лет прибыл в Египет к сыну Иаков со всеми домочадцами, будучи
ста
тридцати лет, как он о том сообщил сам (Быт ХЬУП, 9); Иосифу же было
тогда
тридцать девять лет, если к тридцати годам, которые он имел, когда был
осыпан милостями царя, прибавить семь лет плодородия и два года голода.
ГЛАВА V
В это время царь Аргоса Апис, приплыв на кораблях в Египет, сделался,
когда умер, величайшим из всех египетских богов, Сераписом. Почему он
после смерти был назван не Аписом, а Сераписом, весьма
удовлетворительное
объяснение дает Варрон. Так как гроб, в который кладется умерший и
который
теперь все называют оорксмрссуо^, по-гречески называется аоро^, и после
похорон его начали почитать в этом гробе, прежде чем построили ему храм;
то сперва он был назван как бы Сорос и Апис, Сорапис, а потом, с
переменой
одной буквы, как это часто бывает, Сера-пис. И относительно него также
было постановлено,
908
чтобы каждый, кто сказал бы, что он был человеком, подвергался смертной
казни. А так как почти во всех храмах, в которых чтили Исиду и Сераписа,
стояла и статуя, которая пальцем, прижатым к губам, по-видимому,
советовала хранить молчание, то Варрон думает, что это означает, чтобы
молчали о том, что они были людьми. Но тот бык, которого одержимый
удивительной суетностью Египет содержал в честь Аписа с величайшей
роскошью, назывался просто Аписом, а не Сераписом, потому что его чтили
живого, без саркофага. Когда этот бык умирал и после этого находили
теленка такого же самого цвета, т. е имеющего такие же белые пятна, то
считали это чем-то чудесным и совершившимся по божественному
про-мышлению.
Действительно, для их обольщения демонам нетрудно было показать
зачинающей
и стельной корове призрак подобного быка, который бы видела только она
одна; затем уже похоть матери привлечет то, что на плоде ее отразится
телесным образом. Добился же Иаков при помощи разноцветных палочек, что
овцы и козы рождались разных цветов (Быт. XXX, 37—42). А что люди могут
производить в зачинающих животных при помощи действительных цветов и
предметов, то демоны весьма легко могут делать при помощи ложных
образов.
ГЛАВА VI
Итак, Апис, царь Аргосский, а не Египетский, умер в Египте. Ему
наследовал
в управлении царством сын его Аргос, от имени которого получили свое
название Аргос, а затем аргосцы; при предшествовавших же царях ни город,
ни народ этого имени еще не носили. Итак, когда у аргосцев царствовал
Аргос, у си-кионцев Эрат, а у ассирийцев продолжал еще царствовать
Валей,
умер в Египте Иаков ста сорока семи лет; причем, чувствуя приближение
смерти, благосло-
909
вил своих сынов и внуков от Иосифа и изрек весьма ясное пророчество о
Христе, говоря в благословении Иуде: «Не отойдет скипетр от Иуды и
законодатель от чресл его, доколе не приидет Примиритель, и Ему
покорность
народов» (Быт. ХПХ, 10). В царствование Аргоса Греция стала пользоваться
зерновым хлебом и заниматься земледельческими посевами, употребляя
семена,
занесенные со стороны. И Аргоса после его смерти начали считать богом,
построив в честь его храм и принося жертвоприношения. Раньше, в его
царствование, эта почесть воздана была частному, убитому громом человеку
Омогиру за то, что он первым впряг волов в плуг.
ГЛАВА VII
При двенадцатом царе Ассирийском Мамите, одиннадцатом Сикионском Племнее
и
при остававшемся еще в живых Аргосе умер в Египте Иосиф ста десяти лет
(Быт. Ь, 25). После смерти его народ Божий, удивительным образом
умножаясь
в числе, прожил в Египте сперва, пока были живы знавшие Иосифа, спокойно
сто сорок пять лет, а потом, так как умножение его возбуждало зависть и
казалось подозрительным, он вплоть до самого освобождения своего оттуда
угнетался преследованиями (среди которых, впрочем, божественной силой не
переставал размножаться) и работами нестерпимого рабства. В Ассирии же и
Греции оставались в продолжение этого времени те же самые царства.
ГЛАВА VIII
Итак, когда у ассирийцев царствовал четырнадцатый царь Сафр, у сикионцев
двенадцатый Орфопо-лис, а у аргосцев пятый Криаз, родился в Египте Мои-
910
сей; через него народ Божий освободился от египетского рабства, в коем
он
должен был томиться, чтобы возжелать помощи своего Создателя. Некоторые
полагают, что в царствование упомянутых царей жил Прометей, который,
говорят, из глины образовал людей; потому что, как утверждают, был самым
лучшим учителем мудрости; хотя, впрочем, не указывают, какие были в его
время мудрецы. О брате его Атласе говорят, что он был великий астролог:
это дало повод молве представлять его носящим небо; хотя его именем
называется гора, высота которой, вероятнее всего, и вызвала народное
поверье о ношении неба. С того времени в Греции начало появляться и
много
других басен; и до самого времени Кекропса, царя афинян, в царствование
которого этот народ стал называться своим теперешним именем и при
котором
через Моисея Бог вывел евреев из Египта, многие умершие, благодаря
невежественному и пустому обычаю и суеверию греков, были отнесены к
числу
богов. Между ними была жена царя Криаса Мелантомика и сын их Фор-вас,
который после отца был шестым царем аргосцев, равно и сын седьмого царя
Триопа Нас, и девятый царь Сфенелай, или Сфенелей, или Сфенел: у
различных
писателей он называется по-разному.
В эти времена, по некоторым сказаниям, жил и Меркурий, внук Атласа от
дочери Майи, о чем толкуется во многих самых распространенных
сочинениях.
Он славился знанием многих наук и искусств, которые передал людям; этим
он
заслужил то, что после смерти его объявили и даже вообразили богом.
Позднее, говорят, жил Геркулес, относящийся, впрочем, к тем же временам
аргосцев; хотя некоторые полагают, что он жил раньше Меркурия, но, на
мой
взгляд, они ошибаются. В какое бы, впрочем, время они ни родились, у
вполне достоверных историков, писавших об этих древних событиях,
считается
несомненным, что оба они были людьми и удостоились божеских почестей за
то, что оказали смертным много
911
благодеяний в смысле улучшения удобств настоящей жизни. Что касается
Минервы, то она гораздо древнее. Говорят, что она во времена Огигия
явилась в девичьем возрасте на озере, называемом Тритон; почему звалась
и
Тритонией. Не подлежит сомнению, что она была изобретательницей многих
искусств, и тем легче сочтена была богиней, чем менее было известно ее
происхождение. А что распевают о ней, будто она родилась из головы
Юпитера, то это нужно относить к поэзии и басням, и не к истории о
действительных событиях.Впрочем, когда жил сам Огигий, во времена
которого
был великий потоп, — не тот всемирный потоп, от которого не спасся никто
из людей, за исключением находившихся в ковчеге, и о котором не знает ни
греческая, ни латинская история народов, но потоп все же гораздо
больший,
чем какой был позднее во времена Девкалиона, — относительно этого
исторические писатели говорят по-разному. Так, Варрон начинает свою
книгу,
о которой я упомянул выше, с этого времени, и древнее потопа Огигиева,
т.
е. случившегося во время жизни Огигия, не представляет ничего, с чего
мог
бы перейти к истории римской. Наши же писатели хроник, сперва Евсевий, а
потом Иероним, следуя каким-то более ранним историкам, полагают, что
потоп
Огигия был спустя более чем триста лет, в царствование второго
Аргосского
царя Форонея. Но когда бы этот потоп ни был, Минерва уже почиталась как
богиня, когда в Афинах царствовал Кекропс, при котором, говорят, был
восстановлен или даже построен этот город.
ГЛАВА IX
Ибо Варрон приводит такую причину названия города именем Афины, взятым,
безусловно, от Минервы, которая по-гречески называется Авт^а, Когда
912
там неожиданно появилось оливковое дерево, а в другом месте выступила
вода, — эти чудеса обеспокоили царя, и он послал к Аполлону Дельфийскому
спросить, какой они имеют смысл и чего требуют. Аполлон отвечал, что
оливковое дерево означает Минерву, а вода — Нептуна, и что от воли
граждан
зависит, именем кого из двух богов, которых означают эти символы, лучше
назвать город. Кекропс, получив этот ответ оракула, созвал для подачи
голосов всех граждан обоего пола (здесь тогда было в обычае, чтобы и
женщины участвовали в публичных совещаниях). И вот, посовещавшись,
мужчины
подали голоса за Нептуна, а женщины — за Минерву, и так как одною
женщиной
оказалось больше, победительницей осталась Минерва. Тогда разгневанный
Нептун опустошил земли афинян взволновавшимися морскими водами, ибо
демонам нетрудно разбрасывать на большие расстояния какие угодно волны.
Чтобы смягчить его гнев, афиняне, как говорит тот же автор, подвергли
женщин тройному наказанию, ни одна из них после этого не должна была
подавать голоса, никто из рождающихся не должен был принимать имени
матери, никто не должен был называть их афинянками.
Таким образом, этот город, мать и кормилица свободных наук и стольких
столь великих философов, — город, славнее и прекраснее которого в Греции
не было, благодаря издевательству демонов получил имя Афин от спора
своих
богов, мужчины и женщины, и от победы женщины через женщин; но, потерпев
поражение от побежденного, вынужден был наказать и саму победу
победившей,
страшась более вод Нептуна, чем оружия Минервы. Ибо в лице так
наказанных
женщин побеждена была и победившая Минерва: она не помогла своим
избирательницам даже настолько, чтобы с потерей с того времени права
голоса и с отчуждением сыновей от имен матерей они могли, по крайней
мере,
называться афинянками и
913
считаться достойными имени той богини, которой своим голосованием
доставили победу над богом-мужчиной. Чего и сколько можно было бы
сказать
по этому поводу, если бы наша речь не спешила перейти к другим
предметам!
ГЛАВАХ
Марк Варрон не хочет, однако, доверять баснословным измышлениям о богах,
чтобы не подумать чего-нибудь, недостойного величия. Поэтому он не
допускает, чтобы ареопаг, в котором рассуждал с афинянами апостол Павел
(Деян. XVII, 19) и от названия которого все афинские сенаторы
прозывались
ареопагитами, получил свое имя от того, что Марс, по-гречески Арт^,
когда
на этом поле (ра§о) судили его двенадцать богов по обвинению в убийстве,
был оправдан шестью голосами; ибо когда при произнесении приговора
голоса
разделялись поровну, оправдание обыкновенно предпочиталось обвинению.
Вопреки этому наиболее распространенному мнению, он старается на
основании
не пользующихся известностью сочинений подыскать некоторое иное
объяснение
этому имени, чтобы не думали, будто афиняне ареопаг назвали именем Марса
и
поля, как бы Марсовым полем, т. е. в оскорбление божествам, которым, по
его мнению, чужды ссоры и тяжбы. Варрон утверждает, что это сказание о
Марсе настолько же ложно, насколько и сказание о трех богинях, Юноне,
Минерве и Венере, которые якобы из-за золотого яблока спорили перед
судьею
Парисом о превосходстве своей красоты; хотя последнее служит предметом и
повествования, и представления в пении и плясках, при громе театральных
рукоплесканий во время игр, установленных для умилостивления богов,
услаждающихся такими своими истинными или ложными преступлениями.
914
Варрон этому не верит из опасения, как бы не помыслить чего-нибудь, не
соответствующего природе и нравам богов. Однако, приводя не
баснословное,
а историческое объяснение названия Афин, он заносит в свое сочинение
спор
Нептуна и Минервы относительно того, чьим именем должен назваться город,
—
спор такого свойства, что, когда они обнаружили соперничество
проявлением
чудесных знамений, Аполлон, к которому обратились за советом, не решился
разбирать их, но чтобы покончить распрю между богами, как Юпитер трех
упомянутых богинь послал к Парису, так и он отослал их к людям, на суде
которых Минерва победила большинством голосов и в то же время потерпела
поражение в лице своих наказанных избирательниц, отвоевав у мужчин,
оказавшихся ее противниками, Афины, но потеряв право считать
дружественных
ей женщин афинянками. В это же время, по свидетельству Вар-рона, при
Афинском царе Кранае, преемнике Кек-ропса, а по свидетельству наших
историков, Евсевия и Иеронима, еще при жизни самого Кекропса, был потоп,
названный Девкалионовым потому, что Дев-калион царствовал в тех странах,
где этот потоп по преимуществу имел место. Но потоп этот отнюдь не
простирался до Египта и сопредельных с ним стран.
ГЛАВ А XI
Итак, Моисей вывел народ Божий из Египта в самые последние годы
царствования царя Афин Кекропса, когда у ассирийцев царствовал Аскатад,
у
си-кионцев Мараф, у аргосцев Триопас. Он сообщил народу полученный от
Бога
на Синайской горе закон, который называется Ветхим заветом, потому что в
нем заключаются земные обетования; а через Иисуса Христа имел быть завет
Новый, в котором обещается небесное царство. Такой должен был наблюдать-
915
Варрон этому не верит из опасения, как бы не помыслить чего-нибудь, не
соответствующего природе и нравам богов. Однако, приводя не
баснословное,
а историческое объяснение названия Афин, он заносит в свое сочинение
спор
Нептуна и Минервы относительно того, чьим именем должен назваться город,
—
спор такого свойства, что, когда они обнаружили соперничество
проявлением
чудесных знамений, Аполлон, к которому обратились за советом, не решился
разбирать их, но чтобы покончить распрю между богами, как Юпитер трех
упомянутых богинь послал к Парису, так и он отослал их к людям, на суде
которых Минерва победила большинством голосов и в то же время потерпела
поражение в лице своих наказанных избирательниц, отвоевав у мужчин,
оказавшихся ее противниками, Афины, но потеряв право считать
дружественных
ей женщин афинянками. В это же время, по свидетельству Вар-рона, при
Афинском царе Кранае, преемнике Кек-ропса, а по свидетельству наших
историков, Евсевия и Иеронима, еще при жизни самого Кекропса, был потоп,
названный Девкалионовым потому, что Дев-калион царствовал в тех странах,
где этот потоп по преимуществу имел место. Но потоп этот отнюдь не
простирался до Египта и сопредельных с ним стран.
ГЛАВ А XI
Итак, Моисей вывел народ Божий из Египта в самые последние годы
царствования царя Афин Кекропса, когда у ассирийцев царствовал Аскатад,
у
си-кионцев Мараф, у аргосцев Триопас. Он сообщил народу полученный от
Бога
на Синайской горе закон, который называется Ветхим заветом, потому что в
нем заключаются земные обетования; а через Иисуса Христа имел быть завет
Новый, в котором обещается небесное царство. Такой должен был наблюдать-
916
Аттике своему гостю виноградную лозу. Тогда же были установлены
музыкальные игры в честь Аполлона Дельфийского, чтобы умилостивить его
гнев, вследствие которого, думали, Греция была поражена бесплодием за
то,
что не защитила его храма, сожженного царем Данаем, когда он опустошал
Грецию войною. Установить эти игры надоумил его же (Аполлона) оракул. В
Аттике эти игры Аполлону первый установил царь Эрихтоний, — и не только
ему, но и Минерве, на играх в честь которой в награду победителю
давалась
маслина, потому что открытие ее плода приписывалось Минерве, как Либеру
—
открытие вина. В эти же годы, как рассказывают, царь Крита Ксанф,
которого
другие писатели называют другим именем, похитил Европу; от них родились
Радамант, Сапердон и Минос, которых наиболее распространенное мнение
считает сыновьями Юпитера от этой женщины.
Но почитатели таких богов исторической истиной считают только то, что мы
сказали о царе критян; а что распевают о Юпитере поэты, чему рукоплещут
театры, что празднуют народы, то считают баснословным вымыслом, чтобы
иметь повод к установлению игр для умилостивления божеств хотя бы и
ложными их преступлениями. В это же время в Тирии пользовался
известностью
Геркулес, — не тот, о котором упоминалось выше, а другой; в истории,
которая сохраняется в тайне, говорится как о многих Ли-берах-отцах, так
и
о многих Геркулесах. Этот-то именно Геркулес, которому приписывают
двенадцать великих дел, но между коими не упоминают убийства африканца
Антея, так как оно относится к другому Геркулесу, сжег, как рассказывают
они в своих сочинениях, сам себя на горе Эте с тем мужеством, с каким
побеждал чудовищ, но с каким не смог вытерпеть болезни, которая
обессиливала его. В это же время царь или, вернее, тиран Вузирис
приносил
своих гостей в жертву своим богам. О нем рассказывают, что он был сыном
Нептуна от матери Ливии, до-
917
чери Эпафа. Что Нептун совершил это прелюбодеяние, конечно, считается
ложным, из опасения возвести хулу на богов; а присваивается это поэтам и
театрам, чтобы было чем умилостивлять богов. Говорят также, что
родителями
царя Афин Эрихтония, в последние годы жизни которого умер Иисус Навин,
были Вулкан и Минерва. Но так как Минерву полагают девственницей, то
говорят, что Вулкан при взаимном между ними споре, возбужденный
страстью,
излил семя на землю; отсюда рожденному от этого семени человеку и было
дано такое имя. Ибо греческое слово гтС, означает спор, а хбом — землю;
из
этих двух слов и сложилось имя Эрихтоний.
Нужно признаться, впрочем, что более ученые мужи подобные вещи отвергают
и
не допускают их в отношении своих богов; по их словам, это баснословное
мнение возникло потому, что в храме Вулкана и Минервы, который в Афинах
был один для них обоих, найден был подкидыш — мальчик, обвитый драконом,
предсказавшим ему великое будущее; так как родители этого мальчика были
неизвестны, то ради общего храма его называли сыном Вулкана и Минервы.
Вышеприведенная басня, однако, лучше, чем эта история, объясняет
происхождение имени Эрихтоний. Но нам, впрочем, что до этого? Пусть одно
из этих сказаний, как предмет правдивых сочинений, назидает людей
религиозных, а другое, как сюжет лживых игр, услаждает нечестивых
демонов;
но ведь эти религиозные люди почитают их как богов; и потому хотя не
допускают в отношении к ним подобных вещей, не могут очистить их от
другого рода преступления: так как по их же требованию дают им игры, в
которых постыдно представляются вещи, якобы благоразумно отрицаемые, и
боги этими ложными и гнусными играми умилостивляются. Пусть в этих играх
басня воспевает преступление несомненно ложное; но услаждаться ложным
преступлением есть уже преступление истинное.
918
ГЛАВА XIII
После смерти Иисуса Навина народ Божий имел судей, во времена которых
для
евреев попеременно чередуются то уничиженные состояния бедствий за их
грехи, то состояния утешительного благоденствия по милосердию Божию. В
это
время измышлены басни: о Триптолеме, якобы он по велению церкви летал на
крылатых змеях, снабжая нуждающиеся страны пшеницей; о Минотавре, якобы
это животное было заключено в лабиринте, из которого вошедшие в него
люди,
блуждая без конца, не могли выйти; о кентаврах, якобы они имели в одно и
то же время природу коней и людей; о Цербере, будто это — трехглавый пес
преисподней; о Фриксе и сестре его Гелле, якобы они бежали верхом на
баране; о Горгоне, у которой якобы вместо волос были змеи и она обращала
в
камни смотревших на нее; о Беллерофонте, будто его возил крылатый конь,
названный Пегасом; об Амфионе, будто приятными звуками цитры он смягчал
и
привлекал к себе камни; о мастеровом Дедале и его сыне Икаре, будто они
летали, устроив себе крылья; об Эдипе, будто он заставил некое
четвероногое с человеческим лицом чудовище, называвшееся Сфинксом,
погибнуть от падения в пропасть после того, как разгадал его загадку,
которую оно имело обыкновение задавать, считая ее неразрешимой; об
Антее,
которого убил Геркулес, будто он был сыном Земли, потому что, падая на
землю, поднимался обыкновенно с большими силами; и многие другие, о
которых я умалчиваю.
Все эти басни вплоть до самой Троянской войны, которой Марк Варрон
заканчивает вторую книгу о племени римского народа, людская
изобретательность по поводу историй, содержавших в себе истинные деяния,
измышляла так, что они не служили укоризной богам. Но затем некоторые
сочинили о Юпитере, будто он похитил красивейшего мальчика
919
Ганимеда для удовлетворения своей гнусной страсти: мерзость эту учинил
царь Тантал, а басня приписала Юпитеру; или будто Юпитер в виде золотого
дождя явился для соития с Данаей, чем дается понять, что женское
целомудрие было подкуплено золотом. Случилось ли это в то время на самом
деле или было вымышлено, или же сделано другими, а приписано Юпитеру, —
во
всяком случае нельзя и выразить словами, сколько зла накопилось в
человеческом сердце, если оно не только могло терпеливо переносить
подобную ложь, но даже охотно ей верило; между тем, чем с большим
благочестием чтили Юпитера, тем с большей строгостью должны были бы
наказывать тех, кто осмеливался говорить о нем такое. На деле же они не
только не гневались на сочинявших подобные басни, а напротив, боялись,
чтобы сами боги на них не разгневались, если подобные вымыслы о них не
будут разыгрываться в театрах.
В эти времена Латона родила Аполлона, — не того Аполлона, к оракулам
которого обращались обыкновенно за советом, как упомянуто нами выше, а
того, о котором говорят, что он вместе с Геркулесом пас стада царя
Адмета,
но которого также считают богом, так что весьма многие, даже почти все
полагают, что это — один и тот же Аполлон. Тогда же воевал в Индии и
Либер-отец, который в своем войске имел многих женщин, называвшихся
вакханками, знаменитых не столько мужеством, сколько неистовством.
Некоторые пишут, что этот Либер был побежден и заключен в оковы, а
некоторые — что он был убит в сражении Персеем, и не умалчивают при этом
о
месте его погребения; тем не менее, в честь его, как бы в честь бога,
нечистыми демонами учрежден был культ, или лучше — святотатство
вакханалий, неистовая мерзость которых, спустя уже много лет после, так
устыдила сенат, что он запретил совершать их в Риме. В это же время,
когда
умерли Персей и его жена Андромеда, их с такою уверенностью считали
взятыми
920
на небо, что не стыдились и не боялись указывать их изображения между
созвездиями и называть последние их именами.
ГЛАВА XIV
В тот же период времени существовали поэты, которых называют теологами
за
то, что они писали стихи о богах, но о богах таких, которые были хотя и
великими людьми, но все же людьми, или были стихиями этого, сотворенного
истинным Богом мира, или же по воле Творца за свои заслуги облечены были
начальствованием и властью; и если рядом со многими пустыми и ложными
измышлениями они сказали нечто о едином истинном Боге, то, почитая
вместе
с Ним других, которые не суть боги, и требуя им служения,
приличествующего
только одному Богу, — во всяком случае Ему правильно не служили и не
могли
даже сами отстать от баснословной гнусности своих богов. Это были Орфей,
Мусей и Лин. Но эти теологи богов почитали, а сами к богам причислены не
были; хотя Орфея град нечестивых, уж не знаю каким образом, ставит во
главе подземного культа, или, вернее, святотатства. Жена же царя
Адаманта,
по имени Ино, и сын его Мелицерт погибли, бросившись добровольно в море,
и
людское мнение причислило их к богам, как и других их современников,
Кастора и Поллукса. Не подлежит сомнению, что эту мать Мелицерта греки
называли Левкотеей, а латиняне Матутой; но те и другие считали ее,
однако
же, богиней.
ГЛАВА XV
В это время Аргосское царство окончило свое существование, перейдя в
Микены, откуда был родом Агамемнон; и возникло царство лаврентийцев, в
ко-
921
тором первым царем был Пик, сын Сатурна. У евреев тогда судьею была
женщина Девора. Через нее действовал Дух Божий, ибо она была и
пророчицей;
хотя пророчество ее не настолько ясно, чтобы мы могли показать отношение
его ко Христу без пространного толкования. В то время уже несомненно
царствовали в Италии лаврентийцы, от которых, после греков, яснее
выводится происхождение римлян. Продолжало еще существовать и
Ассирийское
царство, в котором двадцать третьим царем был Лампар, когда первым царем
лаврентийцев сделался Пик. Нас не касается, что думают об отце его,
Сатурне, почитатели тех богов, не допускающие мысли, что он был
человеком;
другие писали о нем, будто он царствовал в Италии прежде сына своего
Пика,
и Вергилий в известнейшем своем сочинении говорит о нем:
“Он дикий народ, по высоким рассеянный горам, Свел воедино, закон ему
дал
и назвал Лациумом, Ибо он сам безопасно в местах тех пустынных
укрылся.
Так говорят: при царе этом век золотой продолжался”.
Все это считается поэтическим вымыслом. Вернее, утверждают, что отцом
Пика
был Стерцей, которому, как весьма опытному земледельцу, принадлежит,
говорят, мысль удобрять землю скотским навозом, названным от имени его
зсегсиз; по словам же некоторых, его звали Стеркуцием. По какой бы затем
причине ни назван был он Сатурном, несомненно, однако, что этого Стерцея
или Стеркуция за заслуги его сделали богом земледелия. Подобным же
образом
приняли в число таких богов и сына его Пика, который, говорят, был
превосходным авгуром и военачальником. От Пика родился Фавн, второй царь
лав-
922
рентийцев; и этот считался у них богом. Такие божественные почести
воздавались умершим людям до Троянской войны.
ГЛАВА XVI
После разрушения Трои — этого повсюду воспетого и даже детям весьма
хорошо
знакомого события, которое и в силу своей значимости, и благодаря
превосходным сочинениям писателей чрезвычайно известно и прославлено и
совершилось во время царствования сына Фавна Латина, от которого
получило
свое название царство латинян, между тем как царство лаврентийцев
прекратило свое существование, — победители греки, оставив разрушенную
Трою и возвращаясь по домам, страдали и погибали от различных и ужасных
бедствий; тем не менее, и из них пополнилось число их богов. Так, богом
сделали Диомеда, который, говорят, в наказание, ниспосланное свыше, не
возвратился к своим, а спутники его, как выдают они это уже не за
баснословную и поэтическую ложь, а за историческую истину, превращены
были
в птиц, которым он, даже и сделавшись, как думают, богом, ни сам не смог
возвратить человеческой природы, ни как недавний небожитель не испросил
ее
у царя своего Юпитера. Говорят, что существует даже и храм его на
Диомедовом острове, недалеко от горы Гаргана в Апулии, и те пернатые
летают вокруг этого храма, живут там и выказывают такую удивительную
услужливость, что набирают в нос воду и производят орошение; и если туда
приходят греки или имеющие происхождение от греков, то они не только
бывают спокойны, но и ласкаются к ним; а если видят чужестранцев, то
взлетают им на головы и наносят такие тяжкие удары, что даже убивают.
Для
подобной войны они, говорят, вооружены достаточно крепкими и большими
клювами.
923
ГЛАВА XVII
Для подтверждения этого Варрон рассказывает другие не менее невероятные
вещи о знаменитой волшебнице Цирцее, которая превратила в животных
спутников Улисса, и об аркадцах, которые, влекомые роком, переплывали
некое озеро, превращались там в волков и жили вместе с подобными же
зверьми в пустынях той страны. Если они потом не ели человеческого мяса,
то через девять лет, переплыв обратно то же озеро, снова превращались в
людей. Варрон называет даже по имени некоего Демента, который будто бы
отведал жертвы, которую аркадцы приносили обыкновенно своему богу Ликею,
закалывая мальчика, превратился в волка, и, приняв снова на десятом году
человеческий образ, упражнялся в кулачном бою и остался победителем на
олимпийском состязании. Историк полагает, что в Аркадии Пану-Ликею и
Юпитеру-Ликею дано такое имя по причине такого превращения людей в
волков,
которое, думали они, могло совершаться только божественною силой. Ибо
волк
по-гречески называется Ал>ко$ видоизменением этого слова и является имя
Ликея. Варрон говорит, что и римские Луперки произошли как бы от семени
этих мистерий.
ГЛАВА XVIII
Читающие это, может быть, ожидают, что мы скажем об этом крайнем
издевательстве демонов? А что нам сказать, кроме того, что нужно бежать
из
среды Вавилона? Эта пророческая заповедь (Ис. ХЬУШ, 20) имеет тот
духовный
смысл, что мы из града века сего, который есть общество нечестивейших
людей и ангелов, стопами веры, споспешествуемой любовью, должны через
преуспеяние находить убежище в живом Боге. Ибо чем большую мы видим
власть
демонов в этой низменности, тем крепче должны прилеп-
924
ляться к Ходатаю, с помощью Которого из низин мы восходим к высочайшему.
Ведь если бы мы сказали, что этому не следует верить, то еще нашлись бы
и
теперь люди, которые стали бы уверять, что они нечто подобное или самым
достоверным образом слышали, или даже испытали. Ибо и мы, бывши в
Италии,
слышали подобное об одной местности этой страны, где, говорили нам,
женщины, содержащие постоялые дворы и обладающие такими скверными
искусствами, часто дают путешественникам, каким хотят или могут, в сыре
нечто такое, от чего те мгновенно превращаются во вьючных животных и
таскают на себе какие-нибудь тяжести, и затем, по окончании работы,
снова
принимают прежний свой вид. При этом их ум не делается животным, а
остается разумным и человеческим, подобно тому, как Апулей в своем
сочинении «Золотой осел» рассказывает о себе действительный или
вымышленный случай, будто он, приняв яд, сделался ослом, сохраняя
человеческую душу.
Все это или ложно, или до такой степени необычно, что по справедливости
не
заслуживает доверия. Однако нужно твердо верить, что всемогущий Бог
может
сделать в наказание ли, или для предупреждения все, что захочет, а
демоны
по могуществу своей природы (ибо она — тварь ангельская, хотя по своей
собственной вине и злая) могут делать только то, что попускает Он,
советов
Которого тайных много, а несправедливого — ни одного. Но если демоны и
делают нечто такое, о чем идет у нас речь, то, конечно, творят не новые
природы, а изменяют по виду те, которые сотворены истинным Богом, так
что
они кажутся не тем, что они есть на самом деле.
Итак, я полагал бы, что не только душу, но и тело демоны никоим образом
не
могут своим искусством или властью превратить в действительные члены и
формы животных; но образы человеческой фантазии, которые и в мышлении, и
в
сновидениях принимают вид бесчисленного множества различных вещей и
925
хотя не суть тела, но с удивительной скоростью принимают телесные формы,
когда телесные чувства бывают усыплены или притуплены, могут каким-то
непонятным образом принимать для чувств других телесные образы; так что
сами тела людей находятся в другом месте, оставаясь, правда, живыми, но
в
состоянии усыпления чувств гораздо более тяжелом и глубоком, чем во
время
сна, а известный фантастический образ является чувству других как бы
воплощенный в форму какого-нибудь животного; да и самому человеку, как
это
случается с ним в сновидениях, кажется, что он таков и переносит
тяжести;
причем если эти тяжести суть тела истинные, то их переносят демоны в
насмешку над людьми, видящими в этом случае, с одной стороны, истинные
тела тяжестей, с другой — ложные тела вьючных животных.
Так, некто по имени Престанций рассказывает о таком случае с его отцом:
тот принял в сыре у себя дома яд и лежал в своей постели как бы спящим,
но
так, что его никоим образом не могли разбудить. Через несколько дней он
проснулся и рассказал будто бы снившиеся ему тяжелые сны, а именно:
будто
он был ломовой лошадью и в числе других вьючных животных возил
солдатский
фураж, называемый Ретий-ским, потому что он перевозился в Ретию.
Оказалось
впоследствии, что так и было в действительности, как он рассказывал;
хотя
ему все это представлялось в его же сновидении. Другой рассказывал, что
он
ночью у себя дома, прежде чем лечь в постель, видел, как пришел к нему
один хорошо известный ему философ и объяснил нечто из философии Платона,
чего прежде, когда он о том просил его, не хотел объяснить. И когда он
спрашивал после философа, почему тот в его доме сделал то, что
отказывался
сделать у себя, когда его просили о том, отвечал: «Я этого не делал, но
мне грезилось во сне, что я это сделал...» И в этом случае в
фантастическом образе представлялось бодрствующему то, что другой видел
во
сне.
926
Об этих вещах мы слышали не от кого-нибудь такого, кому поверить считали
бы делом недостойным, но от таких рассказчиков, которые, по нашему
мнению,
не были лжецами. Мне кажется, что и то, что рассказывают люди и что
занесено в книги, будто аркадские боги, или, вернее, демоны, превращали
людей в волков, и будто Цирцея своими заклятиями превратила спутников
Улисса, могло произойти так, как я объяснил, — если только оно
действительно было. Что же касается диомедовых птиц, то они, ввиду того,
что род их, как утверждают, продолжается преемственным выводом птенцов,
по
моему мнению, не были превращены из людей, а подставлены на место
похищенных, как была подставлена лань на место Ифигении, дочери
Агамемнона. Ибо демонам, когда по суду Божию это им попускалось, не
могли
быть трудны и такого рода обманы чувств. Но так как Ифи-гения
впоследствии
найдена была живою, то само собой уяснилось, что лань была подставлена
на
ее место. Спутники же Диомеда ни в то же самое время нигде не появились,
ни впоследствии не были замечены в каком-либо месте, будучи истреблены
мстительностью злых ангелов; потому и возникло верование, будто они были
превращены в тех птиц, которые были тайно переведены в эти места из
других
стран, где такой род птиц водится, и внезапно подставлены на их место. А
что они приносят своими носами в храм Диомеда воду и производят
орошения,
и что ласкаются к грекам и нападают на чужестранцев, — этому можно не
удивляться, ибо делается это по наущению демонов; для них было важным
убедить, что Диомед сделался богом, чтобы одурачить людей и заставить их
почитать многих ложных богов и умершим людям, которые и при жизни не
жили
истинною жизнью, служить храмами, алтарями, жертвами и священствами,
хотя
все это, если совершается надлежащим образом, приличествует только
одному
живому и истинному Богу.
927
В это время, после взятия и разрушения Трои, с двадцатью кораблями, на
которых плыли остатки троянцев, прибыл в Италию Эней, когда там
царствовал
Латин, а у афинян Менесфей, у сикионцев Полифид, у ассирийцев Тавтан; у
евреев же был тогда судьею Лабдон. После смерти Латина Эней царствовал
три
года, когда в вышеупомянутых странах оставались те же цари, за
исключением
сикионцев, у которых царем был уже Пеласг, и евреев, судьею которых был
Самсон; последний, поскольку обладал удивительною силой, был принят за
Геркулеса. Так как Энея, когда он умер, нигде не нашли, то латиняне
сделали его своим богом. Точно так же и сабиняне первого царя своего
Санка, или как некоторые называют его — Санкта, причислили к богам. В то
же время Афинский царь Кодр под видом неизвестного человека отдал себя
на
убиение пелопон-несцам, врагам афинян, и был убит. Рассказывают, что он
этим спас отечество. Ибо пелопоннесцы-де получили от оракула ответ, что
они победят в том лишь случае, если не убьют царя афинян. И вот он
обманул
их, явившись в одежде бедняка, и ссорою вызвал их на убийство. Отсюда у
Вергилия выражение «Кедровы ссоры»*. И Кодра афиняне почтили
жертвоприношениями как бога. При четвертом царе латинян Сильвие, сыне
Энея
(не от Кревзы, от которой был Асканий, третий царь латинян, а от
Лавинии,
дочери Латина), который, говорят, родился уже после смерти отца, при
двадцать девятом царе Ассирийском Онее, шестнадцатом Афинском Ме-ланте и
при судье евреев Илие первосвященнике, погибло царство Сикион, которое
по
преданиям существовало в продолжение девятисот пятидесяти девяти лет.
928
В царствование по означенным местам упомянутых лиц, вслед за окончанием
времен Судей, началось с царя Саула царство Израильское; тогда жил
пророк
Самуил. С того же времени начался ряд царей Латинских, которых прозывали
Сильвиями; ибо от Энеева сына, который первым назывался Сильвием,
преемникам его давались и собственные имена, и это прозвание, подобно
тому, как впоследствии Цезарями прозывали тех, которые преемствовали
Цезарю Августу. Когда же Саул был отвергнут, так что не должен был
царствовать никто из его рода, и когда он умер, ему преемствовал по
царству Давид, через сорок лет после воцарения Саула. В это время
афиняне,
после смерти Кодра, перестали иметь царей, а стали иметь для управления
государством гражданских сановников. После Давида, который царствовал
тоже
сорок лет, царем израильтян был сын его Соломон, построивший Богу
знаменитейший Иерусалимский храм. В его время у латинян была построена
Альба, от которой цари, хотя царствовали в том же Лациу-ме, стали
называться не Латинскими, а Альбанскими. Преемником Соломона был сын его
Ровоам, при котором народ еврейский разделился на два царства и каждая
часть стала иметь своих собственных царей.
ГЛАВА XXI
После Энея, который был признан богом, Лациум имел одиннадцать царей, из
которых ни один не был сделан богом. Но затем Авентин, бывший после Энея
двенадцатым царем, когда был убит на войне и по--хоронен на той горе,
которая и в настоящее время называется его именем, был причислен к таким
богам, каких они себе делали. Другие, впрочем, не хотели говорить, что
он
был убит в сражении, и утвер-
929
ждали, что он попросту исчез, да и что гора получала свое название не от
его имени, а от прилета птиц (ех айуепш аушт). После него в Лациуме
никого
уже не делали богом, кроме Ромула, основателя Рима. Между тем и другим
было, однако же, два царя, из которых первым был, выражаясь словами
Вергилия,
Прока, народа троянского слава".
Так как в его время уже некоторым образом начинались роды, произведшие
на
свет Рим, то величайшее из всех царств, Ассирийское, окончило свое
весьма
продолжительное существование. Оно перешло к мидянам, просуществовав
почти
тысячу триста пять лет, если причислить сюда и время Бела, который был
отцом Нина и первым царем тогда еще небольшого Ассирийского царства.
Прока царствовал раньше Амулия. Этот Амулий посвятил в весталки дочь
своего брата Нумитора Рею, мать Ромула, иначе называвшуюся Илиею.
Утверждают, будто она своих близнецов зачала от Марса: этим хотят
скр'асить или извинить ее падение и добавляют в дока-^ зательство, что
выброшенных детей кормила волчица. Этот род зверей они считают
принадлежащим Марсу; так что волчица потому-де и дала мальчикам свои
сосцы, что признала в них детей своего господина Марса. Есть, впрочем, и
такие, которые говорят, что когда дети лежали выброшенные и плакали, их
сперва подобрала какая-то публичная женщина и дала им свою грудь (а
публичных женщин называли они волчицами (1ира5), отсюда и публичные дома
в
настоящее время называются лупанариями), а затем принесла их к пастуху
Фавстулу, жена которого Акка их и воспитала. Хотя что удивительного в
том,
если Бог для обличения царя, с такой жестокостью приказавшего бросить их
в
воду, захотел послать млекопитающего зверя на помощь к
930
этим чудесно спасенным от воды детям, которые должны были основать столь
великий город? После Аму-лия Лациумское царство наследовал брат его, дед
Ро-мула Нумитор. В первый год царствования Нумитора основан был Рим,
поэтому он царствовал одновременно со своим внуком, т. е. Ромулом.Как
начали править цари, прошло триста шестьдесят два года. И в то время в
Иудее был царь, и имя его было Ахаз, или, как полагают другие, преемник
его Езекия, о котором известно, что этот прекраснейший и
благочестивейший
царь царствовал во время Ромула. В той же части еврейского народа,
которая
называлась Израилем, начинал царствовать тогда Осия.
ГЛАВА XXII
Скажу кратко: Рим возник как второй Вавилон, как бы дочь первого
Вавилона,
посредством которой Богу угодно было покорить весь мир и умиротворить
его
надолго и повсюду, соединив его в общество под одной государственной
властью и законами. Ибо народы в это время были уже сильны и храбры, и
племена искусны в военном деле; они уступали нелегко и победа над ними
сопряжена была с великими опасностями, немалыми опустошениями с той и
другой стороны и страшными трудностями. А когда Ассирийское царство
покорило почти всю Азию, то хотя это совершилось и путем завоевания,
могло
быть достигнуто не слишком жестокими и трудными войнами; потому что
племена были еще неискусны в сопротивлении, не так многочисленны и
велики.
Хотя после известного великого и всемирного потопа, от которого в
ковчеге
Ноевом спаслось только восемь человек, прошло немногим более тысячи лет,
но Нин покорил всю Азию, за исключением Индии. Рим же не так скоро и не
так легко управился с теми народностями Востока и Запада, которые мы
видим
подвластными теперь Римской империи; потому что, возрастая постепенно,
он
всюду, куда ни расширялся, встречал их сильными и воинственными. Итак, в
то время, когда был построен Рим, народ израильский жил в обетованной
земле семьсот восемнадцать лет. Из них двадцать семь лет принадлежат
времени Иисуса Навина, следующие триста двадцать девять лет — периоду
Судей, а с того времени,
931
как начали править цари, прошло триста шестьдесят два года. И в то время
в
Иудее был царь, и имя его было Ахаз, или, как полагают другие, преемник
его Езекия, о котором известно, что этот прекраснейший и
благочестивейший
царь царствовал во время Ромула. В той же части еврейского народа,
которая
называлась Израилем, начинал царствовать тогда Осия.
ГЛАВА XXIII
В то же самое время, как полагают некоторые, давала свои предсказания
Эритрейская сивилла. По свидетельству Варрона, сивилл было много, а не
одна. Но Эритрейская сивилла написала нечто, ясно касающееся Христа, что
прежде читали и мы на латинском языке, изложенное в плохих латинских
стихах каким-то, как впоследствии мы узнали, неискусным переводчиком.
Ибо
Флакциан, муж знаменитейший, бывший даже проконсулом, человек весьма
красноречивый и многомудрый, когда мы разговаривали с ним о Христе,
показал нам греческий кодекс, говоря, что это — предсказание Эритрейской
сивиллы, и указал в нем одно такое место, в котором начальные буквы
стихов
расположены в таком порядке, что из них составляется фраза: /т/да^
Хртго^
&еоV Ую^ Есащр, т. е. по-латыни }е5Ш СЬпзшз Ое1 РИшз 5а1са1:ог*.
Эти стихи, начальные буквы которых имеют такой, как мы сказали, смысл,
содержат в себе, как переводит их некто латинскими, еще и теперь
существующими стихами, следующее:
п $г§пит 1ейи$ Е сое1о Кех ас^Vеп^е^ рег заес1а /иШгш: Зсшсег т
сагпергаезеш Ш]шИсе1 огЪет. ипс1е Ввит сегпеЫ гпсгейгиш
' Иисус Христос Сын Божий, Спаситель.
932
(Звуки судной трубы раздадутся, и лик земли потом покроется.
Вот, грядет с неба Царь, и навеки Его будет царствие,
В коем, в плоти явившись, судить будет мир этот горестный.
В этот час лицезреть будут Бога неправедный с праведным
В окруженьи святых, ибо века конец у ж приблизился.
И на суд Его души предстанут, вновь плотью
своею облекшися,
Ибо мир невозделан лежит, он порос густо тернием.
Все мужи побросают кумиры, богатство свое
ненаглядное,
933
И огонь, пожирая нещадно и земли и воды, и к полюсу
Приближаясь, врата уничтожит аидовы мрачные.
Всякой плоти святых свет яснейший в то врем
откроется,
А преступников будет сжигать пламя лютое, вечное,
Открывая деяния тайные, ибо будут тогда сокровенное
Говорить; так Бог свету откроет изгибы сердечные.
По земле всей тогда плач и скрежет зубовный
послышатся,
И померкнет сияние солнца, уменьшится звезд всех мерцание,
Небо в свиток совьется, луна станет мрачно-кровавою,
И опустятся горы высокие, низкие долы поднимутся,
И в делах человеческих сразу все малым окажется,
И вершины, и пропасти бездн — все с полями
тогда уравняется.
Так погибнет земля, прекратится навеки бег времени,
Иссушатся огнем и моря, и ключи, и источники.
Прозвучит в этот миг трубный звук, столь
печально -возвышенный,
Чтоб оплакать злодейства и бедные судьбы, несчастнейших.
И земля, в прах рассеясъ, явит хаос ада бездонного.
Все цари, что когда-то царили, предстанут
пред Господом.
С неба огненный хлынет поток, дождь сернистый, пылающий.)
В этих латинских стихах, как бы точно они ни передавали греческий текст,
там, где в греческом варианте поставлена буква У, нельзя было сохранить
тот смысл, какой выходит, если соединить буквы, стоящие в начале каждого
стиха; потому что нельзя было подыскать латинских слов, которые бы
начинались с этой буквы и соответствовали смыслу фразы. Таких стихов
три:
пятый, восемнадцатый и девятнадцатый. Но если, соединяя буквы, стоящие в
начале всех сти-
Блаженный Августи 934
хов, мы этих трех стихов читать не будем, а вместо них будем помнить V,
которая именно в этих местах стоит, то получится пять слов: Иисус
Христос
Сын Божий, Спаситель; но это — если будем читать по-гречески, а не
по-латыни.
Всех стихов двадцать семь: это число составляет полный тройной квадрат.
Ибо три, умноженные на три, дают девять, а само девять, взятое трижды,
подобно тому, как если бы плоской фигуре мы давали высоту, двадцать
семь.
Если первые буквы этих греческих слов: 1цао$ Хртто^ ©еоV Ук% Яощз, что
по-латы-ни значит: Иисус Христос Сын Божий, Спаситель, соединить вместе,
то получится слово 1х&^, т. е. рыба. Под именем рыбы таинственно
разумеется Христос, потому что в бездне настоящей смертности, как бы в
глубине вод, Он мог оставаться живым, т. е. безгрешным. Эта сивилла,
Эритрейская ли она, или, как думают некоторые, скорее, Кумейская, во
всех
своих стихах, из которых мы привели только маленькую частичку, не
высказывает ничего такого, что относилось бы к культу ложных или
измышленных богов, и что, напротив, не говорило бы против них и их
почитателей; так что и сама она, по-видимому, относилась к числу тех,
которые принадлежат к граду Божию.
Приводит и Лактанций в своем сочинении некоторые предсказания сивиллы,
не
указывая, впрочем, какой именно. Но то, что он приводит порознь, я счел
лучшим изложить вместе: так как приводимое им во многих местах и в
кратких
выражениях представляет собою одну пространную речь. «Он предаст себя
потом, — говорит она, — в беззаконные руки неверных: оскверненными
руками
они дадут пощечины Богу и оплюют Его ядовитыми извержениями нечистых
уст;
Он смиренно обнажит святой хребет для ударов. И терпя пощечины, Он будет
молчать, дабы никто не знал, какое Он Слово и откуда пришел, чтобы
говорить царству мертвых; и увенчается Он терновым венцом. В пищу дадут
ему желчь, а дл
935
питья поднесут оцет; такую негостеприимную трапезу определят Ему.
Неразумная, ты сама не познала своего Бога, посмеявшегося над умами
смертных; но увенчала Его терниями и примешала в питье желчь Завеса же
храма раздерется, и среди дня в течение трех часов будет темная ночь. Он
умрет смертью, три дня предаваясь сну, и тогда, выйдя из ада на свет,
явится первым Началом воскресения для возвращенных» Эти сивиллины
свидетельства Лактанций приводил отрывочно в разных местах своего
сочинения, по мере того, как того требовал, как ему казалось, порядок
его
речи; мы же, со своей стороны, не прерывая их никакими вставками, а
излагая в виде одной связной речи, позаботились только разделить их на
параграфы, если, впрочем, последующие писатели посчитают нужным удержать
их. По другим сведениям Эритрейская сивилла жила не во время Ромула, а
во
время Троянской войны.
ГЛАВА XXIV
Рассказывают, что во времена царствования Ромула жил Фалес Милетский,
один
из семи мудрецов, которые после поэтов-теологов, из числа коих наиболее
знаменитым является Орфей, названы были оофог, т. е. мудрецами. В то же
время десять колен, получившие при разделении народа Божия имя Израиля,
были побеждены халдеями и отведены пленниками в их страну, между тем как
в
Иудейской земле оставались еще два колена, названные именем Иуды и
имевшие
столицей Иерусалим. Когда и Ромула после смерти нигде не оказалось,
римляне, как это известно всем и каждому, включили и его в число богов.
Тогда уже перестали это делать, и если делали после, во времена цезарей,
то только из лести, а не вследствие заблуждения. Поэтому Цицерон ставит
в
великую похвалу Ромулу, что этой почести удостоен он
936
не в грубые и невежественные времена, когда люди легко ошибались, а во
времена просвещенные и цивилизованные; хотя, впрочем, тогда еще не била
ключом и не множилась утонченная и остроумная философская болтовня.
Но если в позднейшее время перестали включать умерших людей в число
богов,
то не перестали чтить и иметь богами тех, которые были включены в их
число
древними; увеличили даже соблазн пустого и нечестивого суеверия
прибавкою
идолов, которых древние не знали; и это — по действию в их сердце
нечистых
демонов, обольщавших их ложными оракулами до такой степени, что они в
угоду своим ложным божествам представляли в гнусных играх баснословные
преступления богов, хотя в этот сравнительно более просвещенный век
преступления эти уже не измышлялись. После Ромула царствовал Нума. Он
счел
нужным оградить Рим таким множеством ложных богов, что сам после смерти
не
удостоился быть включенным в их число; небо представлялось до такой
степени переполненным божествами, что ему не могло найтись там места.
Сказывают, что во время его царствования в Риме и в начале царствования
у
евреев нечестивого царя Манассии, убившего, как известно, пророка Исайю,
жила сивилла Самосская.
ГЛАВА XXV
В царствование у евреев Седекии, а у римлян Тар-квиния Древнего,
преемника
Анка Марция, иудейский народ был отведен в плен Вавилонский, а Иерусалим
и
храм, построенный Соломоном, разрушены. События эти предсказывали
пророки,
обличавшие иудеев в их беззаконии и нечестии, особенно Иеремия, который
определил даже число лет плена (Иер. XXV, 11). В это время, говорят, жил
Питтак Митилен-ский, второй из семи мудрецов. А во время пребыва-
937
ния народа Божия в плену Вавилонском жили, как пишет Евсевий, и
остальные
пятеро, которые с вышеупомянутыми Фалесом и Питтаком считаются семью
мудрецами. Это Солон Афинский, Хилон Лакедемон-ский, Периандр
Коринфский,
Клеобул Линдский и Биант Приенский. Все они, названные семью мудрецами,
приобрели после поэтов-теологов знаменитость тем, что превосходили
прочих
людей похвальным образом жизни и в кратких изречениях изложили некоторые
нравственные правила. Но по отношению к наукам они не оставили потомству
ничего достопамятного, за исключением того, что Солон, как утверждают,
составил для афинян некоторые законы; Фалес же был физик и оставил после
себя сочинения, излагающие его учение. Во времена Иудейского плена
процветали физики Анаксимандр, Анаксимен и Ксенофан. Тогда же жил и
Пифагор, от которого философы получили свое название.
ГЛАВА XXVI
В то время Персидский царь Кир, власть которого простиралась на халдеев
и
ассирийцев, несколько облегчил плен иудеев и дозволил пятидесяти тысячам
из них возвратиться для постройки храма. Ими был заложен только
фундамент
и устроен алтарь. Продолжить постройку они не смогли вследствие
неприятельских набегов, и дело затянулось до Дария. В течение того же
времени совершились и те события, которые описываются в книге Юдифь:
книгу
эту иудеи благоразумно не приняли в канон Писаний. Во время Дария, царя
Персидского, по исполнении семидесяти лет, предсказанных пророком
Иеремией, иудеям была возвращена свобода; тогда же правил седьмой царь
Рима Тарквиний. По изгнании Таркви-ния освободились от царской власти и
римляне. До этого времени израильтяне имели пророков; хотя их
938
было и много, но лишь от немногих сохранились канонические писания.
Заканчивая предыдущую книгу, я обещал в настоящей сказать кое-что о них,
что я считаю теперь своею обязанностью исполнить.
ГЛАВА XXVII
Чтобы определить время этих пророков, вернемся несколько назад. В начале
книги пророка Осии, который считается первым в ряду двенадцати, написано
следующее: «Слово Господне, которое было к Осии, сыну Беериину, во дни
Озии, Иоафама, Ахаза, Езекии, царей Иудейских» (Ос. 1,1). Амос также
пишет, что он пророчествовал во дни царя Озии, прибавляя еще и царя
Иоафама, который жил в те же дни (Амос 1,1). Точно так же и Исайя, сын
Амоса, или только что упомянутого пророка, или же, как полагают многие,
другого Амоса, который, не будучи пророком, назывался тем же именем, в
начале своей книги называет тех же самых четырех царей, во дни которых
он
пророчествовал, каких называет и Осия. Равно и Михей указывает те же
самые
времена своего пророчествования, только после дней Озии. Ибо он называет
последующих трех царей, которых называет и Осия: Иоафама, Ахаза и Езекию
(Мих. 1,1). Все они, как видно из их же книг, пророчествовали вместе в
одно и то же время. К ним присоединяются Иона, (пророчествовавший) в
царствование того же Озии, и Иоиль, (пророчествовавший) тогда, когда уже
царствовал Иоафам, преемник Озии. Но время этих двух пророков мы смогли
определить по хроникам, а не по их книгам, так как сами они о своем
времени умалчивают. Продолжается этот период времени от Латинского царя
Проки или его предшественника Авентина до времени Ро-мула, царя уже
Римского, или даже до первых годов царствования преемника его Нумы
Помпилия; ибо до этого времени царствовал в Иудее царь Езекия.
939
Таким образом, эти, так сказать, ключи пророчества пробились
одновременно
тогда, когда Ассирийское царство разрушилось, а Римское началось; так
что,
как в первое время Ассирийского царства жил Авраам, которому даны были
яснейшие обетования о благословении в семени его всех народов, так в
начале Западного Вавилона, во времена владычества которого имел явиться
Христос, в Коем эти обетования исполнились, раздались предсказания
пророков не только говоривших, но и писавших в свидетельство этого
великого будущего события. Ибо хотя в израильском народе никогда почти
не
было недостатка в пророках с того времени, как у него явились цари, но
служение их касалось только евреев, а не язычников. Появление же тех
более
ясных пророческих писаний, которые некогда должны были принести пользу
язычникам, должно было начаться с того времени, когда стал строиться
город, имевший быть владыкою язычников.
ГЛАВА XXVIII
Пророк Осия тем труднее для понимания, чем глубже он говорит. Но кое-что
из него мы должны взять и объяснить здесь согласно нашему обещанию. «И
там, — пишет он, — где говорили им: «вы не Мой народ», будут говорить
им:
«вы сыны Бога живого» (Ос. I, 10). Это пророческое свидетельство о
призвании народа из язычников, прежде не принадлежавших Богу, в этом
смысле поняли и апостолы (Рим. IX, 26). А так как и этот народ языков по
духу принадлежит к чадам Авраама и потому правильно называется Израилем,
то пророк, продолжая речь, говорит: «И соберутся сыны Иудины и сыны
Израилевы вместе и поставят себе одну главу и выйдут из земли» (Ос.
1,11).
Если бы мы захотели еще более разъяснять это место, то затемнили бы
только
смысл пророческой речи.
940
Припомним, однако же, известный краеугольный камень и две стены, одну из
иудеев, а Другую из язычников (Ефес. II, 14, 15, 20—22): первая узнается
под именем сынов Иудиных, вторая — под именем сынов Израилевых; и обе
вместе опираются на одну и ту же крепость того камня и выходят из земли.
О тех же плотских израильтянах, которые теперь не хотят веровать во
Христа, но уверуют впоследствии, т. е. о сынах их (ибо те путем смерти
отойдут в свое место), тот же пророк свидетельствует, говоря: «Ибо
долгое
время сыны Израилевы будут оставаться без царя и без князя и без жертвы,
без жертвенника, без ефода и терафима» (Ос. III, 4). Кому не ясно, что
иудеи в настоящее время находятся именно в таком положении? Но
послушаем,
что прибавляет пророк: «После того обратятся сыны Израилевы и взыщут
Господа Бога своего и Давида, царя своего, и будут благоговеть пред
Господом и благостью Его в последние дни» (Ос. III, 5). Яснее этого
пророчества ничего не может быть, если под именем Давида разуметь
Христа,
бывшего, как говорит апостол, «от семени Давидова по плоти» (Рим. 1,3).
Пророк предсказал еще и будущее воскресение Христа в третий день, как
оно
должно было быть предсказано на возвышенном пророческом языке: «Оживит
нас
через два дня, в третий день восставит» (Ос. VI, 3). Согласно с этим
апостол говорит нам: «Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего»
(Кол. III, 1). О подобных предметах пророчествует также и Амос-.
«Приготовься к сретению Бога твоего, Израиль. Ибо вот Он, Который
образует
горы и творит ветер, и объявляет человеку намерение его» (Амос. IV, 12,
13). И в другом месте: «В тот день Я восстановлю скинию Давидову падшую,
заделаю трещины в ней и разрушенное восстановлю, и устрою ее, как в дни
древние, чтоб они овладели остатком Едома и всеми народами, между
которыми
возвестится имя Мое, говорит Господь, творящий все сие» (Амос. IX, II,
12).
941
Пророк Исайя не принадлежит к числу двенадцати пророков, которые
называются малыми, потому что речи их отличает краткость по сравнению с
речами больших пророков, называемых так потому, что они написали
пространные книги. К числу этих больших пророков принадлежит Исайя,
которого я присоединяю к двум вышеприведенным потому, что он
пророчествовал в одно с ними время. Обличая грехи, наставляя на путь
правды и предсказывая грешному народу грядущие несчастья, Исайя больше,
чем другие, пророчествовал о Христе и о Церкви, т. е. о Царе и созданном
Им граде; так что некоторые называют его скорее евангелистом, чем
пророком. Но чтобы не увеличивать объема сочинения, я в настоящем месте
из
многого приведу лишь одно.
«Вот, раб Мой будет благоуспешен, возвысится и вознесется, и
возвеличится.
Как многие изумлялись, смотря на Тебя, — столько был обезображен паче
всякого человека лик Его, и вид Его — паче сынов человеческих! Так
многие
народы приведет Он в изумление; цари закроют пред Ним уста свои, ибо они
увидят то, о чем не было говорено им, и узнают то, чего не слыхали. Кто
поверил слышанному от нас, и кому открылась мышца Господня? Ибо Он
взошел
пред Ним, как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в нем ни вида, ни
величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас
к
Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший
болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во
что ставили Его. Но Он взял на Себя наши болезни; а мы думали, что Он
был
поражаем, наказуем и уничтожен Богом. Но Он изъявлен был за грехи наши и
мучим за беззакония наши; наказания мира нашего было на Нем, и ранами
Его
мы исцелились. Все мы блуждали как овцы, совратились каждый на свою
дорогу; и Господь
942
возложил на Него грехи всех нас. Он истязуем был, но страдал
добровольно,
не открывая уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и как агнец
пред стригущими его безгласен, так Он не отверзал уст Своих. От уз и
суда
Он был взят; но род Его кто изъяснит? Ибо Он отторгнут от земли живых;
за
преступления народа Моего претерпел казнь. Ему назначали гроб со
злодеями,
но Он погребен у богатого, потому что не сделал греха и не было лжи в
устах Его. Но Господу угодно было поразить Его, и Он предал Его мучению;
когда же душа Его принесет жертву умилостивления, Он узрит потомство
долговечное, и воля Господня благоуспешно будет исполняться рукою Его.
На
подвиг души Своей Он будет смотреть с довольством; чрез познание Его Он,
Праведник, Раб Мой, оправдает многих, и грехи их на Себе понесет. Посему
Я
дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу за то,
что
предал душу Свою на смерть и к злодеям причтен был, тогда как Он понес
на
Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем». (Ис. Ш, 13—15;
ПИ).
Это — о Христе.
Теперь послушаем, что пишет он далее о Церкви: «Возвеселись, неплодная,
нерождающая; воскликни и возгласи, немучившаяся родами; потому что у
оставленной гораздо более детей, нежели у имеющей мужа, говорит Господь.
Распространи место шатра твоего, расширь покровы жилищ твоих; не
стесняйся, пусти длиннее верви твои и утверди колья твои. Ибо ты
распространишься направо и налево, и потомство твое завладеет народами и
населит опустошенные города. Не бойся, ибо не будешь постыжена; не
смущайся, ибо не будешь в поругании; ты забудешь посрамление юности
твоей
и не будешь более вспоминать о бесславии вдовства твоего. Ибо твой
Творец
есть супруг твой; Господь Саваоф — имя Его, и Искупитель твой — Святый
Израилев; Богом всей земли назовется Он» (Ис. 1ЛУ, 1—5), и проч. На этом
и
остановимся. Кое-что в словах этих требует разъяс-
943
нения; но, думаю, есть в них достаточно и настолько ясного, что их
поневоле должны будут понять даже наши противники.
ГЛАВА XXX
Пророк Михей, представляя Христа под образом некоторой великой горы,
говорит: «И будет в последние дни: гора Дома Господня поставлена будет
во
главу гор и возвысится над холмами, и потекут к ней народы. И пойдут
многие народы и скажут: «придите, и взойдем на гору Господню и в дом
Бога
Иаковлева, — и Он научит нас путям Своим, и будем ходить по стезям Его;
ибо от Сиона выйдет закон и слово Господне — из Иерусалима. И будет Он
судить многие народы и обличит многие племена в отдаленных странах»
(Мих.
ГУ, 1—3). Пророк указывает и место, в котором родится Христос: «И ты,
Вифлеем — Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? из тебя произойдет
Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле, и Которого
происхождение
из начала, от дней вечных. Посему Он оставит их до времени, доколе не
родит имеющая родить; тогда возвратятся к сынам Израиля и оставшиеся
братья их, И станет Он и будет пасти в силе Господней, в величии имени
Господа Бога Своего, и они будут жить безопасно, ибо тогда Он будет
великим до краев земли» (Мих. V, 2—4).
Пророк же Иона пророчествовал о Христе не столько словами, сколько
некоторым своим страданием, но гораздо яснее, чем если бы провозглашал о
его смерти и воскресении словами. Ибо для чего он был поглощен китом и
на
третий день извержен, если не для того, чтобы знаменовать Христа, на
третий день возвратившегося из глубины ада?
Пророчества Иоиля в своем полном составе требуют пространного изложения,
чтобы стало ясным, что именно в них относится ко Христу и Церкви.
944
Однако я приведу одно его пророчество, которое приведено и апостолами,
когда на собравшихся верующих по обетованию Христа сошел Дух Святый
(Деян,
II, 17, 18). «И будет после того, излию от Духа Моего на всякую плоть, и
будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; старцам вашим будут
сниться
сны, и юноши ваши будут видеть видения. И также на рабов и на рабынь в
те
дни излию от Духа Моего» (Иоил. II, 28, 29).
ГЛАВА XXXI
Три пророка из числа малых, Авдий, Наум и Аввакум, сами не говорят о
времени своего пророчества; не указывается время их пророчествования и в
хрониках Евсевия и Иеронима. Правда, Авдия они ставят вместе с Михеем,
но
не на том месте, где помечены годы, когда, как известно из его же книги,
пророчествовал Михей, что, по моему мнению, произошло от ошибки небрежно
переписывавших чужие труды. Других же двух упомянутых мы не смогли
отыскать в имеющихся у нас списках хроник; но так как в каноне они
содержатся, то мы не можем обойти и их. Авдий, по объему своей книги
кратчайший из всех пророков, говорит против Идумеи, т. е. народа Исава,
отвергнутого первенца из двух сыновей-близнецов Исаака, внуков Авраама,
Если допустить, что по способу выражения, по которому часть принимается
вместо целого, Идумея поставлена вместо язычников, то можно разуметь о
Христе следующие слова пророка: «А на горе Сионе будет спасение, и будет
она святынею» (Авд. 1,17); и несколько далее, в самом конце пророчества:
«И придут спасители на гору Сион*, чтобы судить гору Исава, — и будет
царство Господа» (Авд. I, 21). Ибо ясно, что это исполнилось, когда
* У Августина: «И взойдут спасаемые от горы Сион».
945
спасение от горы Сион, т. е. верующие во Христа из Иудеи, под которыми
главным образом разумеются апостолы, взошли, чтобы защитить гору Исава.
А
в чем
| состояла эта защита, как не в том, что проповедани-ем евангелия они
устроили спасение тех, которые уверовали, дабы избавиться от власти тьмы
и
вступить в царство Божие? Это заключительными словами и выразил пророк,
прибавив: «И будет царство Госпо-
I да». Ибо гора Сион означает Иудею, где по предсказанию имело
совершиться
спасение и святое, т. е.
| Иисус Христос; под горою же Исава разумеется Идумея, знаменующая
языческую церковь, которую, как я объяснил, защищают спасаемые от Сиона,
дабы она сделалась царством Господу. Это было темно, пока не сбылось; но
кто из верующих не знает, что оно
I сбылось?
Пророк же Наум, или лучше — сам Бог через него, говорит: «Из дома бога
твоего истреблю истуканы и
| кумиры, приготовлю тебе в нем могилу, потому что
I ты будешь в нем в презрении. Вот, на горах — стопы благовестника,
возвещающего мир: празднуй, Иудея, праздники твои, исполняй обеты твои,
ибо не будет более приходить по тебе нечестивый: он совсем унич-
] тожен. Поднимается на тебя разрушитель» (Наум. I, 14,15; И, 1). Кто
помнит евангелие, тот догадается, Кто
I поднялся из преисподней и вдохнул в лицо Иуды, т. е. учеников иудеев,
Святого Духа. Те празднества, кото-
| рые духовно так обновляются, что оберегают от нечестивого, принадлежат
Новому завету. Мы также видим, что истуканы и кумиры ложных богов
истреб-
| лены евангелием и преданы забвению, как бы моги-
| ле; и узнаем, таким образом, что пророчество исполнилось и в этом
пункте.
А в следующих словах Аввакума о чем ином говорится, как не о грядущем
пришествии Христа: «И отвечал мне Господь и сказал: запиши видение и
начертай ясно на скрижалях, чтобы читающий легко мог прочитать. Ибо
видение относится еще к определен -
946
ному времени и говорит о конце и не обманет; и хотя бы и замедлило, жди
его, ибо непременно сбудется, не отменится» (Аввак. II, 2, 3)?
ГЛАВА XXXII
А в своей молитве и песне кому, как Господу Христу, говорит он-.
«Господи!
услышал я слух Твой и убоялся. Господи! соверши дело Твое среди лет»
(Аввак. III, 2 и ниже)? Ибо что означает это восклицание, как не
невыразимое в словах удивление предугаданному новому и неожиданному
спасению людей? «Среди лет яви его» — что это значит, как не среди двух
заветов, или среди двух разбойников, или среди Моисея и Илии,
беседовавших
с Ним на горе? «Во гневе вспомни о милости», — что это значит, как не
то,
что (пророк) представляет в своем лице иудеев, к коим принадлежал по
своему происхождению? Смущенные великим гневом, они пригвоздили к кресту
Христа, а Он, помня о милосердии, говорил: «Отче! прости им, ибо не
знают,
что делают» (Лук. XXIII, 34). «Бог от Фемана грядет и Святый — от горы
Фаран». Выражение «от Фемана» некоторые переводят «с юга» или «из
Африки»,
чем обозначается полдень, т. е. пламень любви и блеск истины. Тенистую
же
и чащею покрытую гору (т. е. Фаран) можно объяснять различно; но я
охотнее
разумел бы под нею возвышенность божественных Писаний, пророчествовавших
о
Христе. Ибо там много предметов, покрытых тенью и мраком, которые дают
упражнение уму исследователя. А приходит Он оттуда, когда там Его
находит
тот, кто их уразумевает. «Покрыло небеса величие Его, и славою Его
наполнилась земля». Что это, как не то же, что говорится и в псалме-.
«Будь превознесен выше небес, Боже, и над всею землею да будет слава
Твоя»
(Пс. ЬУ1,6)? «Блеск ее — как солнечный свет», т. е. слава о Нем
просветит
верующих. «От руки Его лучи».
947
ному времени и говорит о конце и не обманет; и хотя бы и замедлило, жди
его, ибо непременно сбудется, не отменится» (Аввак. II, 2, 3)?
ГЛАВА XXXII
А в своей молитве и песне кому, как Господу Христу, говорит он-.
«Господи!
услышал я слух Твой и убоялся. Господи! соверши дело Твое среди лет»
(Аввак. III, 2 и ниже)? Ибо что означает это восклицание, как не
невыразимое в словах удивление предугаданному новому и неожиданному
спасению людей? «Среди лет яви его» — что это значит, как не среди двух
заветов, или среди двух разбойников, или среди Моисея и Илии,
беседовавших
с Ним на горе? «Во гневе вспомни о милости», — что это значит, как не
то,
что (пророк) представляет в своем лице иудеев, к коим принадлежал по
своему происхождению? Смущенные великим гневом, они пригвоздили к кресту
Христа, а Он, помня о милосердии, говорил: «Отче! прости им, ибо не
знают,
что делают» (Лук. XXIII, 34). «Бог от Фемана грядет и Святый — от горы
Фаран». Выражение «от Фемана» некоторые переводят «с юга» или «из
Африки»,
чем обозначается полдень, т. е. пламень любви и блеск истины. Тенистую
же
и чащею покрытую гору (т. е. Фаран) можно объяснять различно; но я
охотнее
разумел бы под нею возвышенность божественных Писаний, пророчествовавших
о
Христе. Ибо там много предметов, покрытых тенью и мраком, которые дают
упражнение уму исследователя. А приходит Он оттуда, когда там Его
находит
тот, кто их уразумевает. «Покрыло небеса величие Его, и славою Его
наполнилась земля». Что это, как не то же, что говорится и в псалме-.
«Будь превознесен выше небес, Боже, и над всею землею да будет слава
Твоя»
(Пс. ЬУ1,6)? «Блеск ее — как солнечный свет», т. е. слава о Нем
просветит
верующих. «От руки Его лучи».
Разве это не знак победы крестной? «Пред лицем Его идет язва*, а по
стопам
Его — жгучий ветер». Что это значит, как не то, что о Нем предвозвещено
было прежде, чем пришел Он сюда, и проповедано после того, как отошел
отсюда? «Он стал — и поколебал землю»: не то ли значит, что Он стал,
чтобы
оказать помощь, что поколеблется земля, чтобы уверовать. «Воззрел — и в
трепет привел народы», т. е. сжалился и обратил народы к покаянию.
«Вековые горы распались», т. е. силою чудес сокрушена гордость
надменных.
«Первобытные холмы опали», т. е. уничижены на время, чтобы быть
возвеличенными вечно. «Пути Его — вечные», т. е. видел подвиг любви,
получивший вечную награду.
«Грустными видел я шатры Ефиопские; сотряслись палатки земли
Мадиамской»;
т. е. народы, устрашенные внезапной вестью о чудесах Твоих, даже и не
входящие в состав Римской империи, войдут в недра народа христианского.
«Разве на реки воспылал, Господи, гнев Твой? разве на реки — негодование
Твое, или на море — ярость Твоя?» Это сказано потому, что Он пришел
теперь
не для того, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него (Иоан.
III, 17). «Ты взошел на коней Твоих, на колесницы Твои спасительные»; т.
е. Тебя понесут евангелисты Твои, Тобою управляемые, и Евангелие Твое —
спасение для тех, которые уверуют в Тебя. «Ты обнажил лук Твой по
клятвенному обетованию**, данному коленам», т. е. будешь угрожать судом
Своим даже царям земли. «Ты потоками рассек землю», т. е. тогда польются
речи проповедующих о Тебе, откроются для исповедания сердца людей. Что
значит: «Увидевши Тебя, вострепетали горы, ринулись воды», как не то,
что
будут блаженными, проливая слезы, что проходя здесь и там в лице повсюду
благовествующих о Тебе, Ты разлива-
* У Августина: «Пред лицем Его идет слово».
" У Августина: «Ты обнажил лук Твой на скипетры»
948
ешь потоки учения? Что значит: «Бездна дала голос свой»? Не глубина ли
человеческого сердца выявила то, что ему представляется?
«Солнце и луна остановились на месте своем»; т. е Христос вознесся на
небо, а Церковь учреждена под управлением Царя своего. «Пред светом
летающих стрел Твоих, пред сиянием сверкающих кольев Твоих»; т. е. слова
Его понесутся не скрытыми, а явными, ибо Он сказал ученикам своим: «Что
говорю вам в темноте, говорите при свете» (Мф. X, 27). «Во гневе
шествуешь
Ты по земле и в негодовании попираешь народы»; т. е. смиришь людей
угрозою, а тех, которые превозносятся, сокрушишь наказаниями. «Ты
выступаешь для спасения народа Твоего, для спасения помазанного Твоего.
Ты
сокрушаешь главу нечестивого дома, обнажая его от основания до верха».
Тут
ничего не требует особого объяснения. «Ты с конями Твоими проложил путь
по
морю, чрез пучину великих вод»; здесь имеются в виду многие народы. Ибо
одни не обратились бы из страха, другие не преследовались бы с яростью,
если бы не были приведены в смятение все. «Я услышал — и вострепетала
внутренность моя; при вести о сем задрожали губы мои, боль проникла в
кости мои, и колеблется место подо мною». Он обратил внимание на то, о
чем
говорил, и сам устрашился своей речи, которая изливалась у него
пророчески
и в которой он созерцал будущее. Ибо при смущении многих народов он
видел
непрерывные скорби Церкви, сознавал себя ее членом и потому говорил как
принадлежащий к числу терпеливых в скорби, постоянных в молитве (Рим.
XII,
12). «А я, — говорит он, — должен быть спокоен в день бедствия, когда
придет на народ мой грабитель его»; т. е. он решительно удаляется от
злобного народа, родственного ему по плоти, — народа, который не
странствует на сей земле, взыскуя горнего отечества.
«Хотя бы не расцвела смоковница и не было то-да на виноградных лозах, и
маслина изменила, и нива
949
не дала пищи, хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в
стойлах».
Пророку ясно видно, что народ, который убьет Христа, потеряет изобилие
духовных богатств, которые, по пророческому обычаю, представляет под
видом
земного плодородия. Итак, поскольку народ этот заслужил гнев Божий, ибо,
не зная правды Божией, захотел установить свою, то далее (пророк)
говорит-
«И тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего.
Господь Бог — сила моя: Он сделает ноги мои как у оленя и на высоты мои
возведет меня!»*, т. е. в той песне, о которой нечто подобное говорится
в
псалме: «И поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои; и вложил в
уста мои новую песнь — хвалу Богу нашему» (Пс. XXXIX, 3, 4). Итак, тот
побеждает в песне Господа, кто поет хвалу Ему, а не самому себе,
соответственно выражению: «Хвалящийся хвались Господом» (I Кор. I, 31)
Но,
на мой взгляд, некоторые кодексы, в коих стоит: «Буду веселиться о Боге
Иисусе моем», излагают это место лучше, чем те, которые, желая это место
перевести по-латыни, не поставили самого имени, сам звук которого нам
любезен и приятен.
ГЛАВА XXXIII
Пророк Иеремия принадлежит к числу больших пророков, как и Исайя, а не
малых, как прочие, из писаний которых я уже нечто привел. Он
пророчествовал, когда в Иерусалиме царствовал Осия, а у римлян Анк
Марций,
и когда приближалось уже время Иудейского плена. Продолжал он
пророчествование до пятого месяца плена, как мы это видим из его
писаний.
Рядом с ним мы ставим Софонию, одного из малых. Ибо последний сам
говорит,
что пророче-
* У Августина «И на высоты мои возведет меня, и одержу победу в песне
Его»
950
ствовал во дни Осии (Соф. I, 1), хотя и не указывает, до какого времени.
Таким образом, Иеремия пророчествовал во времена не только Анка Марция,
но
и Тарквиния Древнего, который был пятым царем у римлян. Ибо последний
уже
начал царствовать, когда случился этот плен. Итак, пророчествуя о
Христе,
Иеремия говорит: «Дыхание жизни нашей, помазанник Господень пойман в ямы
их» (Плач. IV, 20), указывая в этих кратких словах, что Христос —
Господь
наш и что Он пострадал за грехи наши. И в другом месте он также говорит:
«Сей Бог наш... явится на земле и будет жить с человеками» (Барух. III,
36—38). Некоторые это свидетельство приписывают не Иеремии, а его писцу,
который назывался Барухом; но более распространенное мнение считает его
Иере-мииным.
О Христе говорит пророк еще и в следующих словах: «Вот, наступают дни,
говорит Господь, — и восставлю Давиду Отрасль праведную, и воцарится
Царь,
и будет поступать мудро, и будет производить суд и правду на земле. Во
дни
Его Иуда спасется и Израиль будет жить безопасно; и вот — имя Его,
которым
будут называть Его: «Господь — оправдание наше!» (Иер. XXIII, 5, 6). О
призвании же язычников, которое должно было последовать и которое мы
видим
ныне исполнившимся, он говорит так: «К Тебе придут народы от краев земли
и
скажут: только ложь наследовали наши отцы, пустоту и то, в чем никакой
нет
пользы» (Иер. XVI, 19). А что его не познают иудеи, которым надлежало
убить Его, это пророк дает понять таким образом: «Лукаво сердце
человеческое более всего и крайне испорчено; кто узнает его?» (Иер.
XVII,
9). Иеремии же принадлежит и известное пророчество о Новом завете,
Ходатай
которого есть Христос, изложенное мною в семнадцатой книге. Ибо это —
слова Иеремии: «Вот наступают дни, говорит Господь, когда Я заключу с
домом Израиля и с домом Иуды новый завет» (Иер. XXXI, 31), и проч., что
там написано.
951
Что касается пророка Софонии, пророчествовавшего с Иеремией, я приведу
здесь следующие его предсказания о Христе: «Итак ждите Меня, говорит
Господь, когда Я восстану для опустошения, ибо Мною определено собрать
народы, созвать царства» (Соф. VIII, 8). И еще: «Страшен будет для них
Господь; ибо истребит всех богов земли, и Ему поклонятся — каждый со
своего места — все острова народов» (Соф. II, 11). И несколько ниже:
«Тогда опять Я дам народам уста чистые, чтобы все призывали имя Господа
и
служили Ему единодушно. Из заречных стран Ефио-пии поклонники Мои — дети
рассеянных Моих — принесут Мне дары. В тот день ты не будешь срамить
себя
всякими поступками твоими, какими Ты грешил против Меня, ибо тогда Я
удалю
из среды твоей тщеславящихся твоею знатностью, и не будешь более
превозноситься на святой горе Моей. Но оставлю среди тебя народ
смиренный
и простой, и они будут уповать на имя Господне. Остатки Израиля не будут
делать неправды» (Соф. III, 9— 13). Это те остатки, о которых находится
пророчество в другом месте, приводимое и апостолом: «Хотя бы сыны
Израилевы были числом, как песок морский, только остаток спасется» (Ис.
X,
22; Рим. IX, 27). Ибо эти остатки израильского народа уверовали во
Христа.
ГЛАВА XXXIV
Затем, во время самого Вавилонского плена, пророчествовали сначала
Даниил
и Иезекииль, т. е. два других из числа больших пророков. Из них Даниил
определил числом лет само время, в которое имел прийти и пострадать
Христос: показывать это путем вычислений было бы долго, да и не раз это
делалось другими прежде нас. О власти же Его и славе пророк говорил так:
«Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын
человеческий, до-
952
шел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и
царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его
—
владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится»
(Дан.
VII, 13, 14).
Иезекииль, изображая Христа по пророческому обычаю под образом Давида,
так
как он принял плоть от семени Давида (а по причине этого рабского
образа,
в котором Он стал человеком, Сын Божий называется также и рабом Божиим),
так пророчествует о Нем от лица Бога Отца: «И поставлю над ними одного
пастыря, который будет пасти их, раба Моего Давида; он будет пасти их и
он
будет у них пастырем. И Я, Господь, буду их Богом, и раб Мой Давид будет
князем среди них. Я, Господь, сказал это» (Дан. XXXIV, 23, 24). И в
другом
месте: «Один Царь будет царем у всех их, и не будут более двумя
народами,
и уже не будут вперед разделяться на два царства. И не будут уже
осквернять себя идолами своими и мерзостями св( жми, и всякими пороками
своими, и освобожу их из всех мест жительства их, где они грешили, и
очищу
их, —- и они будут Моим народом, и Я буду их Богом. А раб Мой Давид
будет
Царем над ними и Пастырем всех их* СДан. XXXVII, 22—24).
ГЛАВА XXXV
Остаются три малых пророка, пророчествовавшие в конце плена, Аггей,
Захария и Малахия. Из них Аг-гей пророчествовал с большею ясностью о
Христе и о Церкви в следующих кратких словах: «Так говорит Господь
Саваоф:
еще раз, — и это будет скоро, — Я потрясу небо и землю, море и сушу, и
потрясу все народы, — и придет Желаемый всеми народами» (Агг. II, б, 7).
Это пророчество мы видим отчасти уже исполнившимся, а отчасти надеемся,
что оно должно исполниться в конце. Так, свидетельством ангелов и
953
звезд, бывшим при воплощении Христа, Бог потряс небо. Он потряс землю
величайшим чудом рождения Его от Девы. Потряс небо и сушу проповедью о
Христе и по островам, и по всей земле. Таким образом, мы видели, как
подвигнулись все народы к вере. А что говорится далее: «Придет Желаемый
всеми народами», — то ожидается еще относительно второго Его пришествия.
В
самом деле, чтобы быть желанным для ожидающих, Ему надлежало быть прежде
возлюбленным для верующих.
Захария о Христе и Церкви говорит: «Ликуй от радости, дщерь Сиона,
торжествуй, дщерь Иерусалима: се, Царь твой грядет к тебе, праведный и
спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне
подъяремной... Он возвестит мир народам, и владычество Его будет от моря
до моря и от реки до концов земли» (Зах. IX, 9, 10). О том, как
случилось,
что Христос воспользовался в пути вьючным животным этой породы, мы
читаем
в Евангелии; там же приводится и само это пророчество в той его части, в
какой представлялось в том месте достаточным (Мф. XXI). В другом месте,
обращая в пророческом духе свою речь ко Христу о прощении грехов Его
кровью, он говорит: «А что до тебя, ради крови завета твоего Я освобожу
узников твоих изо рва, в котором нет воды» (Зах. IX, 11). По-разному
можно
понимать, даже с точки зрения правой веры, что пророк хотел дать понять
под этим рвом. По моему мнению, лучше всего понимать под ним в своем
роде
сухую и бесплодную глубину человеческой бедности, где нет источников
правды, но много грязи неправды. Об этом говорится и в псалме: «Извлек
меня из страшного рва, из тинистого болота» (Пс. XXXIX, 3).
Малахия, пророчествуя о Церкви, которую мы видим распространенною через
Христа, говорит от лица Божия, обращаясь очевиднейшим образом к иудеям:
«Нет Моего благоволения к вам, говорит Господь Саваоф, и приношение из
рук
ваших неблагоу-
954
годно Мне. Ибо от востока солнца до запада велико будет имя Мое между
народами, и на всяком месте будут приносить фимиам имени Моему, чистую
жертву; велико будет имя Мое между народами, говорит Господь Саваоф»
(Мал.
1,10,11). Когда мы видим, что это жертвоприношение совершается уже
священством Христовым по чину Мелхиседекову на всяком месте от востока
солнца до запада, а жертвоприношения иудеев, которым сказано- «Нет Моего
благоволения к вам, говорит Господь Саваоф, и приношение из рук ваших
неблагоугодно Мне», прекратились, чего они сами не могут отрицать, то
почему же они ждут еще доселе другого Христа, когда то, о чем читают в
пророчестве и что видят уже исполнившимся, могло исполниться только
через
Христа? Ибо несколько ниже пророк о Нем говорит от лица Бога: «Завет Мой
с
ним был завет жизни и мира, и Я дал его ему для страха, и он боялся Меня
и
благоговел пред именем Моим. Закон истины был в устах его, и неправды не
обреталось на языке его; и в мире и правде он ходил со Мною и многих
отвратил от греха. Ибо уста священника должны хранить ведение, и закона
ищут из уст его, потому что он вестник Господа Саваофа»* (Мал. II, 5—7).
Не следует удивляться, что Иисус Христос назван ангелом всемогущего
Бога.
Как по причине образа раба, в котором Христос явился к людям, Он — раб,
так ангел Он ради Евангелия, которое возвестил людям. Если эти два слова
перевести с греческого, то и Евангелие значит благая весть, и ангел —
вестник. О Нем же пророк говорит и еще: «Вот, Я посылаю Ангела Моего, и
он
приготовит путь предо Мною, и внезапно придет в храм Свой Господь,
Которого вы ищете, и Ангел завета, Которого вы желаете; вот, Он идет,
говорит Господь Саваоф. И кто выдержит день при-
* У Августина: «Потому что он Ангел Господа Вседержителя».
955
шествия Его, и кто устоит, когда Он явится?» (Мал. III, 1, 2). В этом
месте пророк предвозвестил и первое и второе пришествия Христа, — первое
в
словах. «И внезапно придет в храм Свой», т. е. в плоть свою, о которой
Христос сказал в Евангелии: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну
его» (Иоан. II, 19); второе — когда говорит: «Вот, Он идет, говорит
Господь Саваоф. И кто' выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда
Он явится?»; этим пророк дал понять, что и иудеи, согласно с Писаниями,
которые читают, ищут и желают Христа. Но многие из них, ослепленные в
своем сердце прежними своими заслугами, не познали, что Тот, Кого они
искали и желали, пришел. А под заветом, о котором пророк упоминает выше
и
здесь, когда называет (Христа) Ангелом завета, мы должны разуметь,
конечно
же, завет Новый, в котором содержатся вечные обетования, а не Ветхий,
заключающий обетования временные.
Придавая большое значение этим последним обе-тованиям и служа истинному
Богу в надежде на награду такими временными предметами, весьма многие
слабые люди смущаются, когда видят, что ими в избытке владеют
нечестивые.
Поэтому, чтобы показать различие между вечным блаженством Нового завета,
которое даруется только добродетельным, от временного благополучия
Ветхого, которое весьма часто достается и злым, пророк говорит:
«Дерзостны предо Мною слова ваши, говорит Господь. Вы скажете: «что мы
говорим против Тебя?» Вы говорите: «тщетно служение Богу, и что пользы,
что мы соблюдали постановления Его и ходили в печальной одежде пред
лицем
Господа Саваофа? И ныне мы считаем надменных счастливыми: лучше
устраивают
себя делающие беззакония, и хотя искушают Бога, но остаются целы». Но
боящиеся Бога говорят друг другу: «внимает Господь и слышит это, и пред
лицем Его пишется памятная книга о боящихся Господа и чтущих имя Его»
(Мал. III, 13—16). Под
956
этою книгой разумеется Новый завет. Послушаем, что следует далее: «И они
будут Моими, говорит Господь Саваоф, собственностью Моею в тот день,
который Я соделаю, и буду миловать их, как милует человек сына своего,
служащего ему. И тогда снова увидите различие между праведником и
нечестивым, между служащим Богу и неслужащим Ему. Ибо вот, придет день,
пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как
солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не
оставит у них ни корня, ни ветвей. А для вас, благоговеющие пред именем
Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и
взыграете, как тельцы упитанные; и будете попирать нечестивых, ибо они
будут прахом под стопами ног ваших в тот день, который Я соделаю,
говорит
Господь Саваоф» (Мал. III, 17—18; IV, 1—3). Это — так называемый день
суда. О нем, если Бог благоволит, мы скажем в своем месте подробнее.
ГЛАВА XXXVI
После этих трех пророков, Аггея, Захарии и Мала-хии, во времена
освобождения народа из рабства Вавилонского писал и Ездра. Он считается
скорее историческим писателем, чем пророком; так же точно, как и книга,
называемая Есфирь, повествующая во славу Божию о событии, совершившемся
незадолго перед этими временами. Можно, пожалуй, признать пророчеством о
Христе рассказ Ездры о возникшем между некоторыми юношами споре о том,
что
в мире всего сильнее-, один говорил, что сильнее всего цари, другой —
вино, а третий — женщины, весьма часто повелевавшие и царями; но потом
этот же самый третий доказал, что истина побеждает все. Из Евангелия мы
знаем, что истина есть Христос. С этого времени иудеи, по восстановлении
храма, име-
957
ли не царей, а князей вплоть до самого Аристовула. Хронология этих
князей
находится не в тех священных Писаниях, которые называются каноническими,
а
в других. К числу последних принадлежат и книги Маккавейские, которые
признаются каноническими не иудеями, а Церковью, ради тяжких и
удивительных страданий некоторых мучеников, которые еще до пришествия
Христова во плоти боролись за закон Божий до смерти и претерпели
тягчайшие
и ужасные бедствия.
ГЛАВА XXXVII
Итак, во время наших пророков, Писания которых сделались в последнее
время
известными почти всем народам, еще не существовало философов языческих.
И
само это имя, которым они называются, получило начало от Пифагора
Самосского, ставшего знаменитым и известным в то время, когда окончился
плен иудеев. Следовательно, остальные философы жили гораздо позже
пророков. Так, сам Сократ Афинский, — этот учитель всех наиболее тогда
прославившихся философов, занимающий в той части философии, которая
называется нравственной или практической, первое место, — в хрониках
встречается после Ездры. Немного позже родился и Платон, далеко
превосходивший всех прочих учеников Сократа. Если мы присоединим к ним
даже и старейших по времени, которые еще не назывались именем философов,
т. е. семерых мудрецов и тех физиков, которые были последователями
Фалеса
и подражали ему в исследовании природы: Анакси-мандра, Анаксимена и
Анаксагора, а также некоторых других, живших прежде, чем Пифагор впервые
стал называть себя философом; то и эти не превосходят своей древностью
наших пророков. Ибо о Фалесе, после которого жили остальные, известно,
958
что он стал знаменитым во время царствования Ро-мула, т. е. тогда, когда
из израильских источников образовалась уже целая река пророчеств в тех
Писаниях, которые растеклись ныне по всему миру Таким образом, только
теологи-поэты: Орфей, Лин, Мусей и другие, если такие у греков были, —
только они одни представляются жившими по времени раньше тех пророков,
Писания которых пользуются у нас авторитетом. Но и они не превосходят по
времени нашего истинного теолога Моисея, который справедливо проповедал
о
едином истинном Боге и Писания которого в священном каноне занимают в
настоящее время первое место. Поэтому, что касается греков, отдававших
предпочтение преимущественно литературным произведениям светского
содержания, то у них нет ничего, что могло бы доказать большую древность
их мудрости, не говорю уже — большую глубину, по сравнению с нашей
религией, в которой заключается истинная мудрость
Нужно, впрочем, признаться, что если не в Греции, то у варварских
народов,
а именно в Египте, действительно существовала еще до Моисея некоторая
доктрина, называвшаяся их мудростью; иначе не было бы в священных книгах
написано, что Моисей научен был всей мудрости египтян (Деян. VII, 22) в
то, конечно, время, когда он там родился и дочерью фараона был
усыновлен,
вскормлен и воспитан как человек знатный. Но и мудрость египтян не могла
превосходить древностью мудрость наших пророков: ибо пророком был и
Авраам
(Быт. XX, 7). Какая же мудрость могла быть у египтян прежде, чем их
познакомила с письменами Исида, которую они, когда она умерла, сочли
нужным почитать как великую богиню? А Исида была, по преданию, дочерью
Инаха, который первым начал царствовать у аргосцев, когда явились на
свет
уже внуки Авраама.
959
Если даже обратимся к временам более древним, то и прежде известного
величайшего потопа был у нас патриарх Ной, которого я также назову
пророком, потому что и сам ковчег, который он построил и в котором со
своими спасся от потопа, был пророчеством о наших временах. А об Енохе,
седьмом от Адама, разве не говорится в каноническом послании апостола
Иуды, что он пророчествовал (Иуд. 1, 14)? Если писания их не получили
авторитета ни у иудеев, ни у нас, причиной тому служит крайняя
древность,
вследствие которой считали нужным относиться к ним с недоверием, чтобы
не
принять ложного за истинное. И действительно, в обращении имеются
писания,
которые выдаются за их писания такими людьми, которые верят по своему
вкусу и без разбора тому, чему хотят верить. Но чистота канона не
приняла
их; не потому, чтобы не признавался авторитет тех людей, которые
сделались
угодными Богу, а потому, что писания эти не считаются принадлежащими им.
И
не следует удивляться, что писания, обращающиеся с именем такой глубокой
древности, считаются подозрительными.
В истории Иудейских и Израильских царей, содержащей в себе повествования
о
деяниях, относительно которых мы веруем тому же каноническому Писанию,
упоминается много такого, что там подробно не излагается, а говорится,
что
о том можно прочесть в других книгах, написанных пророками, и в иных
местах называются даже и сами имена пророков (I Пар. XXIX, 29; II Пар.
IX,
29); однако в каноне, принятом народом Божиим, писаний этих мы не
встречаем. Признаюсь, этого обстоятельства я не могу объяснить себе
иначе,
как предположением, что люди эти, которым Дух Святой открывал то, что
должно было иметь религиозный авторитет, сами же могли писать одно как
люди, из любви к историчес-
960
ким исследованиям, другое — как пророки, по божественному вдохновению; и
эти два рода писаний были так различны, что первый, полагали, нужно
приписывать как бы им самим, а другой — Богу, говорящему через них, и
таким образом, первый относился к расширению познания, а второй — к
авторитету религии. Под покровом этого авторитета сохраняется и канон до
такой степени, что если какие-нибудь писания выдаются даже за писания
древних пророков, но в канон не внесены, они не имеют значения даже для
расширения знания; потому что неизвестно, принадлежат ли они тем, за чьи
выдаются. Они не считаются заслуживающими доверия, и в особенности те из
них, в которых читается что-нибудь противное учению канонических книг;
так
как это служит очевидным доказательством, что книги эти не принадлежат
тем
пророкам.
ГЛАВА XXXIX
Итак, не следует думать, будто бы, как полагают некоторые, посредством
того, кто назывался Еве-ром, откуда происходит имя евреев, сохранился и
перешел к Аврааму только еврейский язык, а пись-менность-де еврейская
получила начало со времени закона, данного Моисеем; вернее же, через
указанное преемство патриархов упомянутый язык сохранился вместе со
своей
письменностью. Затем Моисей поставил в народе Божием людей, которые
обязаны были заведовать обучением грамотности, когда еще не были знакомы
ни с одною буквой божественного закона (Исх. XVIII, 21—25). Писание
называет ихураццххтое- шауюуе^, т. е. по-латыни — вво-дителями письмен
или
в письмена: так как они некоторым образом вводят письмена в сердца
учащихся, или лучше — вводят в письмена тех, кого обучают.
961
Итак, пусть ни один народ по какому-нибудь зазнайству не хвалится
древностью своей мудрости по сравнению с нашими патриархами и пророками,
которым присуща была мудрость божественная; ибо оказывается, что и
Египет,
который обыкновенно ложно и напрасно величается древностью своих наук,
по
времени не превосходит никакой своею мудростью мудрость наших
патриархов.
Ведь никто не осмелится утверждать, что египтяне были весьма сведущи в
заслуживающих удивления науках раньше, чем познакомились с грамотой, т.
е.
раньше, чем явилась к ним Исида и научила их письменам. Самая их
достопамятная наука, называемая мудростью, чем иным она была, как не по
преимуществу астрономией, которая, как и всякая другая наука подобного
рода, обыкновенно имеет значение скорее для упражнения способностей, чем
для просвещения ума истинной мудростью? А что касается философии,
которая
якобы учит чему-то такому, от чего люди делаются блаженными, то этого
рода
занятия процветали в тех странах во времена Меркурия, прозванного
Трисмегистом, т. е. хотя гораздо раньше греческих мудрецов или
философов,
однако позже Авраама, Исаака, Иакова и Иосифа, даже позже Моисея. Ибо
оказывается, что в то время, когда родился Моисей, жил только известный
великий астролог Атлас, брат Прометея, дед по матери Меркурия старшего,
внуком которого был вышеупомянутый Меркурий Трисмегист.
ГЛАВА ХL
Итак, напрасно некоторые стараются дать ход нелепейшему мнению, будто с
того времени, как египтяне владеют знанием звездочетства, насчитывается
более ста тысяч лет. В каких это книгах записано такое число египтянами,
которые научились
962
письменам под руководством Исиды от силы две тысячи лет назад? Ведь
Варрон, который сообщает об этом, не последний авторитет в истории,
притом
это не противоречит и истине божественных Писаний. Ведь если от первого
человека, называемого Адамом, не прошло еще и шести тысяч лет, то не
заслуживают ли скорее насмешки, чем опровержения, те, которые
относительно
летоисчисления стараются убедить в таких своеобразных и столь
противоречащих дознанной истине вещах? Ибо какому рассказчику о
прошедшем
нам надлежит верить, как не тому, который предсказал и будущее,
исполнившееся уже на наших глазах? Да и само указанное нами разногласие
между историками служит для нас побуждением верить скорее тому из них,
который не противоречит истории, которую мы признаем божественной. Когда
граждане нечестивого града, рассеянного всюду по лицу земли, читают
ученейших людей, из которых, по-видимому, не следует пренебрегать ничьим
авторитетом, то, будучи между собою несогласны относительно событий, от
нашего времени весьма удаленных, не знают, кому они должны более верить.
Но мы, опираясь в истории нашей религии на божественный авторитет, все,
что только ему противоречит, не сомневаясь, считаем решительно ложным; и
как бы там ни рассказывалось обо всем прочем в светских сочинениях,
истинно ли остальное, или ложно, оно не даст нам ничего для жизни
правильной и блаженной.
ГЛАВА ХLI
Но оставим область исторического знания; среди самих философов, от
которых
мы сделали это отступление к истории, — которые, по-видимому, в своих
занятиях о том только и старались, чтобы открыть способ, как следует
жить,
чтобы достигнуть блажен-
963
ства, — почему возникли эти разногласия учеников с учителями и
соучеников
между собой, если не потому, что люди доискивались этого человеческим
смыслом и человеческими умозаключениями? Могло, конечно, иметь при этом
место и стремление к славе, вследствие которого каждый из них желал
казаться мудрее и остроумнее другого, быть не рабом, так сказать, чужого
мнения, а изобретателем собственного учения и собственной теории; но
допустим, что были между ними некоторые, и даже очень многие такие,
которые расходились со своими учителями и соучениками из любви к истине,
чтобы отстоять то, что они считали таковою, была ли это действительно
истина, или нет; во всяком случае, что делать, куда и на чью сторону
склониться человеческому несчастью для достижения блаженства, если им не
руководит божественный авторитет?
Между тем, что касается наших авторов, на которых не без основания
утверждается и заканчивается канон священных Писаний, то они решительно
ни
в каком отношении не противоречат друг другу. Поэтому-то когда они
писали,
то ненапрасно уверовали, что им или через них говорил Бог, не
какие-нибудь
немногие болтуны на словопрениях в школах и гимназиях, а столькие и
такие
ученые и неученые народы. Самих их (авторов Писаний), естественно,
должно
было быть немного, чтобы от большого количества их не терялась ценность
того, что должно быть дорого религиозному чувству; но, однако, и не
настолько мало, чтобы согласие их не вызывало удивления Ибо в толпе
философов, даже оставивших в своих литературных работах памятники своих
учений, трудно встретить таких, которые бы во всех своих мнениях были
между собою согласны. Доказывать это, впрочем, в настоящем сочинении
было
бы долго.
Однако же кто из авторов какой-либо секты пользуется в этом
демонопочитающем граде в такой степени авторитетом, чтобы остальные,
иначе
и не-
964
согласно с ним мыслящие, не одобрялись? Разве в Афинах не пользовались
славой и эпикурейцы, утверждавшие, что боги не заботятся о делах
человеческих, и стоики, думавшие, напротив, что дела эти управляются и
охраняются богами, помощниками и покровителями? Поэтому я удивляюсь,
почему Анаксагор, который говорил, что солнце есть горящий камень, и
отрицал, что оно — бог, был обвинен, когда в том же самом городе
пользовался славой и жил в полной безопасности Эпикур, не только не
веривший тому, чтобы солнце или какая-либо из звезд были богами, но даже
утверждавший, что в мире вообще не существует ни Юпитера, ни кого-либо
из
богов, до которого доходили бы молитвы и просьбы людей. А Ари-стипп,
полагавший высшее благо в чувственном удовольствии, а Антисфен,
утверждавший, что блаженным человек бывает доблестью духа, оба славные
философы и оба принадлежавшие к школе Сократа, полагавшие, однако же,
благо жизни в таких различных и противоположных целях, причем первый
даже
говорил, что мудрый должен избегать государственных дел, а последний —
что
должен управлять государством, — разве каждый из них не привлекал там к
себе учеников для обращения в последователей своей секты?
У всех на глазах, в видном и самом бойком портике, в гимназиях, в садах,
в
публичных и частных местах спорили толпами, и каждый отстаивал свое
мнение: одни утверждали, что мир один, другие — что миров бесчисленное
множество; одни — что этот единственный мир имеет начало, другие — что
не
имеет; одни — что он будет иметь конец, другие — что будет существовать
вечно; одни — что он управляется божественным умом, другие — случаем;
одни
говорили, что души бессмертны, другие — смертны; и из тех, которые
признавали души бессмертными, одни доказывали, что они переходят в
животных, другие — что этого ни в коем случае не может быть;
965
из тех же, которые называли души смертными, одни говорили, что они
погибают вслед за телами, другие — что живут еще и после тел, мало или
много, но не вечно; одни конечное благо полагали в теле, другие — в
душе,
третьи — в том и другом, а некоторые прибавляли к душе и телу и
существующее вне их благо; одни полагали, что телесным чувствам всегда
следует верить, другие — что не всегда, третьи — что никогда. Какой
народ,
какой сенат, какая общественная или правительственная власть нечестивого
града старались когда-нибудь разобраться в этих и других бесчисленных
противоречивых мнениях философов, одни из них одобрить и принять, другие
—
осудить и отвергнуть? Не терпели ли они, напротив, безо всякого разбору
эти бесконечные споры несогласных между собою людей, — споры не о полях
и
домах или каком-нибудь денежном вопросе, а о таких предметах, которые
делают жизнь несчастной или блаженной? Хотя при этом высказывалось и
нечто
истинное, но с такою же полной свободой говорилась и-ложь, так что такой
город с полным основанием может носить таинственное имя Вавилона. Ибо
Вавилон в переводе значит «смешение», о чем, помнится, я уже говорил.
Для
царя этого града, дьявола, решительно все равно, из-за каких
противоположных заблуждений спорят между собою те, над которыми он
одинаково властвует по причине их великого и разнообразного нечестия.
Но то племя, тот народ, тот град, то государство, те израильтяне,
которым
было вверено слово Божие, с таким произволом не смешивали псевдо-с
истинными пророками; но признавали
принимали друг с другом согласных истинных ав-священных Писаний. Они
были
для них и фи-, т. е. любителями мудрости, и мудрецами,
богословами, и пророками, и учителями доброде-ели и благочестия. Кто
мыслил и жил согласно с ими, мыслил и жил не по человеку, а по Богу,
Кото-
966
рый говорил через них. Если у них запрещено святотатство, его запретил
Бог. Если было сказано: «Почитай отца твоего и мать твою», то это
заповедал Бог. Если сказано: «Не убивай. Не прелюбодействуй. Не кради»
(Исх. XX, 12—15) и прочее в том же роде, то изречено это было не
человеческими, а божественными устами. Все, что некоторые философы среди
лжи, которую они высказывали, могли усмотреть истинного и в чем
старались
убеждать путем трудных рассуждений, как, например, что настоящий мир
сотворен Богом и управляется Его промыслом, равно о честности
добродетелей, о любви к отечеству, о верности дружбы, о добрых делах и
вообще обо всем, относящемся к добрым нравам, хотя они и не знали, к
какой
цели и каким образом все это должно направляться, — все это в том граде
было заповедано народу пророческими, т. е. божественными, хотя и через
людей, устами, а не втолковано путем словопрений, чтобы всякий, кто
получал о тех предметах познание, страшился презирать не человеческий
разум, а слово Божие.
ГЛАВА ХLII
Эти священные книги пожелал знать и иметь один из египетских царей
Птолемеев. После удивительного, но кратковременного правления Александра
Македонского (называемого также Великим), во время которого он отчасти
силой, т. е. войском, а отчасти и страхом покорил всю Азию, даже почти
весь мир, завоевав в своих походах в числе других царств Востока и
Иудею,
его сподвижники не разделили полюбовно между собой его громаднейшую
монархию, чтобы овладеть ею, а скорее разорвали, чтобы все опустошать
войнами. Тогда в Египте царями стали Птолемеи. Первый из Птолемеев, сын
Лага, перевел в Египет из Иудеи многих пленников. Преемник его,
967
другой Птолемей, называемый Филадельфом, всем, которых тот привел
пленниками, даровал свободу; сверх того, он послал царские дары в храм
Божий и просил у тогдашнего первосвященника Елеазара сообщить ему
Писания,
которые, как слышал он из носившейся молвы, считались действительно
божественными и которые он желал иметь в своей, тогда составлявшейся им,
знаменитейшей библиотеке. Когда первосвященник Елеазар прислал ему
священные книги на еврейском языке, он попросил переводчиков; к нему и
посланы были семьдесят два человека, по шесть от каждого из двенадцати
колен, — люди весьма сведущие в том и другом языках, т. е. еврейском и
греческом.
Перевод их принято называть переводом Семидесяти. Предание говорит, что
в
их словах было такое удивительное и поразившее всех согласие, что хотя
за
своею работой они сидели отдельно один от другого (таким путем Птолемей
захотел проверить их добросовестность), однако между ними не оказалось
различия ни в каком-либо слове, имевшем у них одинаковый смысл и
одинаковое значение, ни в расположении слов; но как если бы переводчик
был
один, так переведенное ими всеми было тождественно; ибо во всех них на
самом деле действовал один и тот же Дух. Такой удивительный дар Божий
был
сообщен им для того, чтобы придать этим еще больший авторитет Писаниям,
не
человеческим, а божественным, какими они и были, — авторитет, который
должен был принести пользу будущим верующим из язычников, что мы и видим
уже исполнившимся.
ГЛАВА ХLIV
Хотя были и другие переводчики, переводившие священные Писания с
еврейского языка на греческий, как-то: Акила, Симмах и Феодотион; хотя
суще-
968
ствует и еще перевод, автор которого неизвестен и потому он без указания
переводчика называется просто пятым изданием; однако перевод Семидесяти
принят Церковью так, как если бы он был единственным, и находится в
употреблении у греческих христианских народов, из которых весьма многие
даже не знают, существует ли еще какой-либо другой. С перевода
Семидесяти
сделан и латинский перевод, используемый латинскими церквями. Еще в наше
время жил пресвитер Иероним, человек ученейший, сведущий во всех трех
языках, переведший священные Писания на латинский язык не с греческого,
а
с еврейского. Но несмотря на то, что иудеи признают его ученый перевод
правильным, а перевод Семидесяти во многих местах неточным, однако
церковь
Христова полагает, что никого не следует предпочитать авторитету
стольких
людей, избранных для этого дела тогдашним первосвященником Елеазаром, на
том основании, что если бы даже и не проявился в них единый и несомненно
божественный Дух, а ученые Семьдесят по человеческому обыкновению
договорились между собою относительно тех или иных слов перевода, чтобы
употребить такие, которые принимались бы всеми, то и в таком случае им
не
следует предпочитать одного, кто бы он ни был. Но коль скоро мы видим в
них такой ясный знак боговдох-новенности, то как бы любой другой
переводчик Писаний с еврейского языка на какой-нибудь другой ни был
точен,
согласен ли он с Семьюдесятью или нет, за Семьюдесятью мы должны
признать
пророческое превосходство. Ибо тот же самый Дух, который был в пророках,
когда они составляли Писание, тот же Дух был и в Семидесяти, когда они
его
переводили.
Этот Дух по божественному авторитету мог, конечно, говорить и нечто
иное,
подобно тому, как известный пророк говорил и то, и другое, потому что то
и
другое говорил тот же самый Дух, мог говорить и то же самое иначе, так
что
людям, хорошо понима-
969
ствует и еще перевод, автор которого неизвестен и потому он без указания
переводчика называется просто пятым изданием; однако перевод Семидесяти
принят Церковью так, как если бы он был единственным, и находится в
употреблении у греческих христианских народов, из которых весьма многие
даже не знают, существует ли еще какой-либо другой. С перевода
Семидесяти
сделан и латинский перевод, используемый латинскими церквями. Еще в наше
время жил пресвитер Иероним, человек ученейший, сведущий во всех трех
языках, переведший священные Писания на латинский язык не с греческого,
а
с еврейского. Но несмотря на то, что иудеи признают его ученый перевод
правильным, а перевод Семидесяти во многих местах неточным, однако
церковь
Христова полагает, что никого не следует предпочитать авторитету
стольких
людей, избранных для этого дела тогдашним первосвященником Елеазаром, на
том основании, что если бы даже и не проявился в них единый и несомненно
божественный Дух, а ученые Семьдесят по человеческому обыкновению
договорились между собою относительно тех или иных слов перевода, чтобы
употребить такие, которые принимались бы всеми, то и в таком случае им
не
следует предпочитать одного, кто бы он ни был. Но коль скоро мы видим в
них такой ясный знак боговдох-новенности, то как бы любой другой
переводчик Писаний с еврейского языка на какой-нибудь другой ни был
точен,
согласен ли он с Семьюдесятью или нет, за Семьюдесятью мы должны
признать
пророческое превосходство. Ибо тот же самый Дух, который был в пророках,
когда они составляли Писание, тот же Дух был и в Семидесяти, когда они
его
переводили.
Этот Дух по божественному авторитету мог, конечно, говорить и нечто
иное,
подобно тому, как известный пророк говорил и то, и другое, потому что то
и
другое говорил тот же самый Дух, мог говорить и то же самое иначе, так
что
людям, хорошо понимающим, виден был, хотя и не под одинаковыми словами,
тот же самый смысл; мог, наконец, иное опускать, а другое добавлять,
чтобы
и из этого было видно, что это было делом не рабского труда человека,
каким должен был быть перевод буквальный, а делом власти божественной,
которая наполнила и направляла ум переводчика. Некоторые, впрочем,
полагали, что греческие кодексы перевода Семидесяти следовало исправлять
по еврейским кодексам, однако опустить то, чего еврейские кодексы не
имеют, а Семьдесят имеют, не решились, а только вставили то, что
еврейские
кодексы имеют, а Семьдесят не имеют, и эти вставки отметили в начале
стихов известного рода знаками наподобие звезд, называемыми поэтому
звездочками. То же, чего наоборот — еврейские кодексы не имеют, а
Семьдесят имеют, обозначили, и то же в начале стихов, черточками,
подобно
тому, как пишутся унции. С такими значками распространены повсюду и
многие
латинские кодексы. Но все то, что не опущено или прибавлено, а иначе
сказано, и придает или другой смысл, не несовместимый, однако же, с тем,
или тот же самый, но выраженный иным образом, — то может открываться
только при сличении тех и других кодексов.
Итак, если в Писании мы должны, как и следует, видеть лишь то, что через
людей говорил Дух Божий, то все, что в еврейских кодексах есть, а у
Семидесяти нет, — все это Дух Божий благоволил сказать не через них, а
через пророков. Все же, что есть у Семидесяти и чего нет в еврейских
кодексах, тот же самый Дух предпочел высказать через них, а не через
пророков, показывая таким образом, что те и другие были пророками. Ибо
точно так же одно изрек он через Исайю, другое — через Иеремию, третье —
через иного какого-либо пророка, или одно и то же, но иначе, через того
или другого, как было Ему угодно. Все, что находится у пророков и у
Семидесяти, изрек через тех и других один и тот же Дух, но так, что те
970
предшествовали, пророчествуя, а эти следовали за ними, пророчески их
объясняя; ибо как в тех, говоривших истинное и между собою согласное,
обитал один и тот же Дух мира, так и в этих, переводивших отдельно друг
от
друга, как бы едиными устами проявился тот же самый единый Дух.
ГЛАВА ХLV
Но кто-нибудь скажет: «Откуда я могу знать, сказал ли пророк Иона
ниневитянам: «Еще три дня, — и Ниневия будет разрушена», или: «Еще сорок
дней» (Ион. III, 4)?» Действительно, кто не согласится, что пророк,
который был послан устрашить город угрозой неминуемой гибели, не мог
сказать в одно и то же время то и другое? Если погибель угрожала на
третий
день, то никак не на сороковой, а если на сороковой, то не на третий.
Итак, если меня спросят, что все-таки сказал Иона, я отвечу, что,
скорее,
то, что читается в еврейском тексте, т. е.: «Еще сорок дней, — и Ниневия
будет разрушена». Ибо Семьдесят, переводившие гораздо позднее, могли
сказать иное, относящееся, однако, к тому же предмету и имеющее тот же
самый смысл, но заставляющее читателя, при сохранении уважения к тому и
другому авторитету, обратиться от истории к исследованию того, для
обозначения чего и написана эта история. Хотя события эти совершались в
городе Ниневии, но знаменовали собою нечто такое, что превышает меру
этого
города; подобно тому, как сам пророк находился три дня во чреве кита, но
знаменовал собою другого, имевшего быть три дня в глубине ада, Того, Кто
есть Господь всех пророков. Поэтому, если под тем городом справедливо
разумеют пророчески изображенную церковь язычников, сокрушенную
покаянием,
чтобы не быть уже такою, какою была; то так как в языческой церкви,
образом которой была Ниневия, со-
971
вершено это Христом, то под сорока и тремя днями обозначается тот же
Христос; под сорока потому, что Он в продолжение сорока дней беседовал
со
своими учениками после воскресения и потом вознесся на небо; под тремя
потому, что в третий день Он воскрес.
Читателя, мысль которого не желает подняться выше исторического факта,
Семьдесят переводчиков, они же — и пророки, как бы пробуждают ото сна к
созерцанию пророческой высоты и как бы говорят ему: «В сорок дней ищи
Того, в Ком можешь найти и три дня: первое усмотришь в вознесении,
последнее — в воскресении Его». Таким образом, тем и другим числом могло
даваться совершенно согласное предуказание; причем то — через пророка
Иону, а это — через пророчество Семидесяти переводчиков, но говорил один
и
тот же Дух. Стараюсь быть кратким и потому не привожу в доказательство
многих других мест, в которых Семьдесят переводчиков представляются
отклоняющимися от еврейского подлинника, но, правильно понятые,
оказываются с ним согласными. Поэтому, следуя по мере сил примеру
апостолов, которые приводили пророческие свидетельства из того и
другого,
т. е. и из еврейских кодексов, и из Семидесяти, я со своей стороны
посчитал нужным пользоваться авторитетом тех и других, так как авторитет
обоих одинаков и божественен. Но продолжим, как умеем, свою речь о том,
что еще остается.
ГЛАВА ХLVl
После того, как народ Иудейский перестал иметь пророков, он оказался,
несомненно, худшим, причем именно в то время, когда с возобновлением
своего храма после Вавилонского плена надеялся видеть себя лучшим. Ибо в
этом смысле тот плотский народ
972
понял то, что предсказано было пророком Аггеем: «Слава сего последнего
храма будет больше, нежели первого» (Агг. II, 9). Но что речь шла о
Новом
завете, это пророк показал несколько выше, где высказывается ясное
обетование о Христе: «И потрясу все народы, — и придет Желаемый всеми
народами» (Агг. II, 7). Этому месту Семьдесят переводчиков по
пророческому
авторитету придали другой смысл, применимый скорее к телу, т. е. к
Церкви,
чем к главе, т. е. Христу: «Приидут избранные Господу от всех языков»,
т.
е. о которых сам Иисус говорит в Евангелии: «Много званных, а мало
избранных» (Мф. XXII, 14). Из таких избранных от язычников, как из живых
камней, Новым заветом созидается дом Божий гораздо славнейший, чем каким
был тот храм, построенный Соломоном и возобновленный после плена.
Поэтому-то с того времени народ Иудейский и пророков не имел, и
подвергся
многим бедствиям со стороны чужеземных царей и даже со стороны самих
римлян, чтобы не думал, что пророчество Аггея исполнилось этим
возобновлением храма.
Ибо спустя немного времени он был покорен прибывшим туда Александром;
хотя
при этом не произведено было никакого опустошения, так как они не
осмелились ему сопротивляться и потому, покорившись безо всякой борьбы,
снискали его благосклонность: все же слава этого храма была уже не
такой,
какой она была во времена свободной власти их царей. Правда, Александр
принес жертвы в храме Божием, но не потому, что обратился к почитанию
Бога
с истинным благочестием, а потому, что с нечестивой суетностью полагал,
что Его следует почитать вместе с ложными богами. Затем Птолемей, сын
Лага, как мною уже было упомянуто выше, после смерти Александра вывел из
Иудеи в Египет пленников, которых весьма благосклонно отпустил оттуда
его
преемник Птолемей Филадельф; благодаря последнему мы и имеем Писания
Семидесяти переводчиков. Потом Иудея по-
973
трясалась войнами, описанными в Маккавейских книгах. После того она
досталась царю Александрийскому Птолемею, называемому Епифаном; затем
Анти-охом, царем Сирийским, посредством многих и жестоких притеснений
иудеи принуждены были к почитанию идолов, а их храм был осквернен
святотатственными суевериями язычников. Впрочем, вождь их, доблестный
Иуда, называемый также Маккавеем, после изгнания полководцев Антиоха
очистил храм от всякой идолопоклоннической скверны.
Несколько позже первосвященником в результате интриг стал некто Алким,
не
происходивший из священнического рода, что было незаконно. Затем, спустя
почти пятьдесят лет, в продолжение которых иудеи не пользовались миром,
хотя и жили до некоторой степени благополучно, Аристовул, первый надев
диадему, сделался у них царем и первосвященником. Ибо до него, со
времени
возвращения из Вавилонского плена и восстановления храма, у них были не
цари, а вожди или князья. Впрочем, и царь может быть назван и князем от
первенства власти, и вождем, поскольку он предводительствует войском; но
не всякие князья и вожди могут быть названы в то же время и царями,
каким
был тот Аристовул. Преемником его был Александр, тоже царь и
первосвященник, который, говорят, управлял своими подданными весьма
жестоко. После него у иудеев царствовала его жена Александра, со времени
которой последовали для иудеев одно за другим еще более тяжкие бедствия.
Ибо сыновья ее, Аристовул и Гиркан, ведя между собою борьбу за власть,
призвали в Израиль римские силы; точнее, Гиркан попросил у них помощи
против своего брата
Рим покорил уже тогда Африку и Грецию и, широко распространяя свою
власть
по другим частям света, но как бы не будучи в силах поддерживать сам
себя,
так сказать, изнемогал от собственного своего величия. Он дошел до
сильных
внутренних мятежей, затем до союзнических, а вскоре и гражданских войн,
и
974
до такой степени обессилел и истощил себя, что перед ним предстала
необходимость изменить государственный строй, чтобы стать под управление
царей. Итак, знаменитейший правитель римского народа Помпеи, вступив с
войском в Иудею, взял город, отворил храм (но не с молитвенной
набожностью, а по праву победителя, и вошел в него не как благочестивый
почитатель, а как поругатель святыни) и проник в святая святых, куда
входить не дозволялось никому, кроме первосвященника; затем, утвердив
Гиркана в первосвященническом сане и поставив над побежденным народом
надзирателем или, как тогда называли, прокуратором, Антипатра, увел с
собою Аристовула в оковах. С того времени иудеи стали данниками Рима.
Затем Кассий ограбил и сам храм. Наконец, несколько лет спустя, иудеи
подверглись наказанию иметь царем чужестранца Ирода, в царствование
которого родился Христос. Ибо наступила уже полнота времен, определенная
пророческим Духом через патриарха Иакова: «Не отойдет скипетр от Иуды и
законодатель от чресл его, доколе не приидет Примиритель, и Ему
покорность
народов» (Быт. Х1ЛХ, 10).
Итак, иудеи не переставали иметь князей из иудеев до Ирода, в лице
которого они получили себе первого чужеземного царя. Но наступило уже
время прийти Тому, Кому было отложено данное Новому завету обетование,
что
Он будет чаянием народов. Чаять же Его грядущего, как чают ныне, что Он
придет для совершения суда в блеске славы, народы не могли бы, если бы
прежде не уверовали в Него, пришедшего для принятия суда в уничижении
терпения.
ГЛАВА ХLVII
Итак, когда в Иудее царствовал Ирод, а у римлян, с изменением
государственного строя, императором был Август Цезарь, с которым в мире
настали време-
975
на спокойствия, согласно предшествовавшему пророчеству (Мих. V, 2), в
Вифлееме Иудейском родился Христос как человек видимый — от человека
Девы,
а как Бог сокровенный — от Бога Отца. Ибо пророк предсказывал: «Се, Дева
во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что значит:
с
нами Бог» (Ис. VII, 14; Мф. I, 23; Лук. I, 31). В доказательство Своей
божественности Он совершил много чудес; о некоторых из них, насколько
это
представлялось достаточным для проповедания о Нем, повествует
Евангельское
писание. Первое из них то, что Он таким чудесным образом родился, а
последнее — что со Своим воскресшим из мертвых телом вознесся на небо.
Иудеи же, которые Его убили и не захотели в Него уверовать, потому что
Ему
надлежало умереть и воскреснуть, разгромленные самым бедственным образом
Римом, с корнем вырванные из своего царства, где над ними уже
господствовали чужеземцы, и рассеянные по всему лицу земли (ибо они есть
везде), служат для нас через свои Писания свидетельством, что
пророчество
о Христе — это не наша выдумка. Весьма многие из них, вникая в смысл
этих
пророчеств, и прежде страдания, а особенно после воскресения Христа
уверовали в Него; это те, о которых предсказано: «Ибо, хотя бы народа у
тебя, Израиль, было столько, сколько песку морского, только остаток его
обратится» (Пс. X, 22). Но прочие остаются ослепленными; о них
предсказано: «Да будет трапеза их сетью им, и мирное пиршество их —
западнею. Да помрачатся глаза их, чтоб им не видеть, и чресла их
расслабь
навсегда» (Пс. ЕХУШ, 23, 24).
Таким образом, в то время, как нашим писаниям иудеи не верят, на них
исполняются их собственные, которые они читают слепыми глазами. Или,
быть
может, кто-нибудь скажет, что христиане выдумали те пророчества о
Христе,
которые въедаются от имени сивиллы или кого-нибудь другого, если есть
дей-
976
ствительно пророчества, не принадлежащие народу Израильскому? Но для нас
достаточно и тех, какие содержатся в кодексах наших противников. Мы
убеждены, что они и рассеяны среди всех народов, где только Христова
Церковь распространяется, ради свидетельства об этих пророчествах, —
свидетельства, которое они дают нам вопреки своей воле, имея и сохраняя
те
же самые кодексы. Ибо в псалмах, которые и они сами читают, предпослано
относительно этого пророчество в словах: «Бог мой, милующий меня,
предварит меня; Бог даст мне смотреть на врагов моих. Не умерщвляй их,
чтобы не забыл народ мой; расточи их силою Твоею» (Пс. ЬУШ, 11, 12).
Таким
образом, Бог явил Церкви на врагах ее иудеях благодать Своего
милосердия,
потому что, как говорит апостол, их падение есть спасение язычников
(Рим.
XI, 11). И Он их не убивает, т. е. не теряет в них того, что они суть
иудеи, хотя и побеждены и угнетены римлянами, с той именно целью, чтобы,
не забывая закона Божия, они были свидетельством о том, о чем говорим
мы.
Поэтому мало было сказать: «Не умерщвляй их»; но еще и прибавлено:
«Расточи их», ибо, если бы иудеи с этим свидетельством Писаний
оставались
только в своей земле, а не были рассеяны повсюду, Церковь, которая
распространена повсюду, не могла бы иметь их среди всех народов
свидетелями тех пророчеств, которые были изречены о Христе.
ГЛАВА ХLVIII
В дополнение мы готовы упомянуть о всяком иноземце, т. е. не
принадлежащем
по своему происхождению к Израилю и в канон священных Писаний этим
народом
не принятом, у которого читается какое-либо пророчество о Христе, если
весть о том дошла или дойдет до нашего сведения. Это не пото-
977
му, что в случае отсутствия такого иноземца в нем ощущалась бы
необходимость, а потому, что нет никакой несообразности думать, что и в
среде других народов были люди, которым было открыто это таинство и
которые даже побуждены были проповедовать о нем — были или причастны той
же самой благодати, или были чужды ей, но научены злыми ангелами,
которые,
как известно, исповедали Хрис-пришедшего, не познанного иудеями. И сами
удеи, полагаю, не осмелятся утверждать, что с того |времени, как
появилась
отрасль Израиля по отвер-|жении его старшего брата, никто, кроме
израильтян, |не имел доступа к Богу. Правда, народа, который нарывался
бы
народом Божиим, другого не было ника-1 кого; но что и среди других
народов
были люди, принадлежавшие не к земному, а к небесному граду, к I числу
истинных израильтян, граждан горнего отечества, этого иудеи отрицать не
могут. Если они станут отрицать это, их весьма легко обличить указанием
на
I святого и удивительного мужа Иова, который не был ни туземцем, ни даже
прозелитом, т. е. пришельцем Израильского народа, а происходил от народа
Иду-мейского, в среде которого родился и умер, божественное Писание так
восхваляет его, что становится ясно: ни один из его современников не был
равен ему в том, что касалось праведности и благочестия (Иов. I; Иез.
XIV,
20).
Хотя указаний на время его жизни мы в хрониках и не находим, но из его
книги, которую израильтяне ради его праведности включили в канон,
заключаем, что он жил на три поколения позже Израиля. Я не сомневаюсь,
что
так было устроено божественным промыслом с той целью, чтобы мы знали,
что
и среди других народов могли быть люди, которые жили по Богу и угодили
Ему, принадлежа к небесному Иерусалиму. А быть таким мог, как следует
думать, лишь тот, кому от Бога открыт был единый Ходатай Бога и
человеков
Человек Христос
978
Иисус, о будущем пришествии Которого во плоти древним святым
предсказывалось так же, как возвещено нам о совершившемся, чтобы одна и
та
же вера вела через Него всех предопределенных к Богу в град Божий, в дом
Божий, в храм Божий. Но всякие пророчества о благодати Божьей через
Христа
Иисуса, изреченные другими, могут считаться вымышленными христианами.
Поэтому, чтобы убедить кого-либо из чужих, если бы они стали рассуждать
об
этом предмете, и сделать их нашими, буде они окажутся здравомыслящими,
самое верное средство — это приводить те божественные пророчества о
Христе, которые содержатся в кодексах иудеев, с удалением которых из их
отечества и рассеяньем по всему миру ради свидетельства об этом возросла
повсюду Церковь Христова.
ГЛАВА ХLIX
Этот дом Божий гораздо славнее, чем тот, первый, который был построен из
дерева, камня и других драгоценных материалов и металлов. Таким образом,
пророчество Аггея исполнилось не в восстановлении того храма. Ибо со
времени своего возобновления храм тот никогда не имел такой славы, какую
имел он во времена Соломона; напротив того, как оказывается, слава того
храма, сперва вследствие прекращения пророчеств, а затем и вследствие
великих бедствий самого народа умалилась до окончательного его
разрушения,
что сделано было римлянами, как показывает это сказанное нами выше.
Между
тем этот, принадлежащий Новому завету дом Божий настолько во всех
отношениях славнее, насколько лучше те живые камни, верующие и
возрожденные, из которых он созидается. Под видом же восстановления того
храма он изображается потому, что и само обновление этого здания на
979
пророческом языке означает другой завет, называемый Новым.
Таким образом, в словах, которые Бог изрек в упомянутом пророчестве: «И
на
месте сем Я дам мир» (Агг. II, 9), под местом означающим нужно разуметь
место означаемое; а так как тем возобновленным местом обозначается
Церковь, которая должна была быть создана Христом, то слова: «И на месте
сем Я дам мир» нужно понимать так: «Дам мир в том месте, которое этим
местом означается». Ибо все означающее представляется некоторым образом
олицетворением тех предметов, которые оно обозначает, как, например, в
словах апостола: «Камень же был Христос» (I Кор.Х, 4); потому что камень
тот, о котором это сказано, несомненно означал Христа. Итак, слава этого
новозаветного дома более, чем слава дома прежнего, ветхозаветного, а
явится она большею тогда, когда он будет освящен. Тогда «придет Желаемый
всеми народами» (Агг. II, 8), как читается в еврейском (кодексе). Ибо до
Своего пришествия Он еще не был желанным всеми народами: кого они должны
были желать, они еще не знали, еще не веровали в Него. Тогда, по
переводу
Семидесяти (этот смысл их перевода тоже пророческий), «придут избранные»
Господом «от всех народов». Ибо тогда действительно придут только
избранные, о которых говорит апостол: «Он избрал нас в Нем прежде
создания
мира» (Еф. I, 4). Ведь и сам Спаситель, сказав: «Много званных, а мало
избранных» (Мф. XXII, 14), желал этим показать, что тот дом, который не
будет уже бояться никакого разрушения, созидается не из тех, которые,
будучи призваны, чтут Его так, что бывают извергнутыми, а из избранных.
В
настоящее же время, когда в Церкви остаются еще и те, которых Он
отделит,
как бы провеяв на току, слава этого дома не является еще такою, какою
она
явится тогда, когда всякий, кто пребудет в нем, пребудет вечно.
980
ГЛАВА L
Итак, в этом злобном веке, в эти несчастные дни, когда Церковь достигает
будущего величия путем настоящего уничижения и воспитывается
побуждениями
страхов, муками скорбей, тягостью подвигов, опасностью искушений, находя
радость только в надежде, если радуется правильно, — к добрым
примешиваются многие отверженные: те и другие соединяются как бы в
евангельском неводе (Мф. XIII, 47) и плавают в настоящем мире, как в
море,
безразлично захваченные этими сетями, пока не достигнут берега, где злые
отделятся от добрых, и в добрых, как в Своем храме, «будет Бог все во
всем» (I Кор. XV, 28). Поэтому мы признаем исполнившимся ныне Его слово,
которое изрек Он в псалмах: «О чудесах и помышлениях Твоих о нас...
хотел
бы я проповедывать и говорить: но они превышают число» (Пс. XXXIX, 6).
Это
и происходит с того времени, как сначала устами Своего предтечи, Иоанна,
а
потом и собственными Он возвестил, говоря: «Покайтесь, ибо приблизилось
Царство Небесное» (Мф. III, 2; IV, 17).
Он избрал в ученики, которых назвал апостолами (Лук. VI, 13), людей
низкорожденных, незнатных, неученых, чтобы все, что только было в них и
делалось ими великого, всем тем был и все это делал в них Он сам. В
числе
их Он имел одного, пользуясь злобой которого добрым образом и планы
относительно Своих страданий исполнил, и Церкви Своей дал пример
терпимости в отношении к злым. Посеяв семя святого Евангелия, насколько
должен был сделать это Своим телесным присутствием, Он пострадал, умер,
воскрес, показав страданием, что должны мы переносить за истину, а
воскресением — на что должны мы надеяться в вечности, став причастными
возвышенного таинства пролитой крови Его в отпущение грехов. Он сорок
дней
беседовал на земле со Своими учениками, на их глазах вознесся на небо и
981
через десять дней послал обещанного Святого Духа. Когда Дух Святый
сходил
на верующих, совершилось величайшее и весьма уместное знамение: каждый
из
них начал говорить языками всех народов, знаменуя, таким образом,
единство
католической Церкви, дол-
кенствующей распространиться среди всех народов
[ говорить на всех языках.
ГЛАВА LI
После этого, согласно с пророчеством: «От Сиона выйдет закон, и слово
Господне — из Иерусалима» (Ис. II, 3), и согласно с предсказаниями
самого
Господа Христа, когда Он Своим изумленным ученикам отверз «ум к
уразумению
Писаний и сказал им: так написано и так надлежало пострадать Христу и
воскреснуть из мертвых в третий день, и проповедану быть во имя Его
покаянию и прощению грехов во всех народах, начиная с Иерусалима» (Лук.
XXIV, 45—47), и когда опять, на их вопрос о времени Его второго
пришествия, Он сказал: «Не ваше дело знать времена и сроки, которые Отец
положил в Своей власти; но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух
Святый, и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии
и
даже до края земли» (Деян. I, 7, 8); Церковь сперва вышла за пределы
Иерусалима, когда явились весьма многие верующие в Иудее и Самарии,
распространилась и среди других народов благодаря проповедникам
Евангелия,
которых, как светильники, Он подготовил словом и возжег Духом Святым. Он
говорил им: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить» (Мф.
X,
28). Чтобы не охладил их страх, они пламенели огнем любви. Потом, как
через них же, которые и до страдания и по воскресении видели и слышали
Его, так, после их смерти, и через их преемников Евангелие было
проповедано всему миру среди жестоких преследований, различ-
982
ных мучений и избиений мучеников, подтверждаемое божественными
знамениями,
чудесами, различными силами и дарами Святого Духа; так что языческие
народы, уверовав в Того, Кто был распят ради их искупления, стали
почитать
с христианской любовью кровь мучеников, которую с дьявольскою злобой
пролили. Да и сами цари, законами коих опустошалась Церковь, спасительно
покорились имени, которое старались с ожесточением стереть с лица земли,
и
начали преследовать ложных богов, из-за которых прежде преследовались
почитатели истинного Бога.
ГЛАВА LII
Но диявол, видя, что храмы демонов пустеют и человеческий род льнет к
имени Освободителя и Посредника, воздвиг еретиков, которые, прикрываясь
именем христиан, противодействуют христианскому учению; как будто бы в
граде Божием их могут терпеть спокойно, не принимая против них никаких
мер, подобно тому, как град смешения терпит у себя философов,
проповедующих различные и противоположные мнения! И вот те, которые в
Церкви Христовой мыслят что-нибудь вредное и превратное, когда принятым
к
направлению их на здравый и правильный образ мыслей мерам упорно
сопротивляются и не хотят исправить своих зловредных и пагубных учений,
делаются еретиками и, выходя из Церкви, пополняют ряды дающих ей занятие
врагов.
Таким образом, своим злом они приносят истинным членам Церкви Христовой
даже пользу, потому что Бог и зло употребляет во благо и любящим Бога
все
содействует ко благу (Рим. VIII, 28). Ибо все враги Церкви, каким бы
заблуждением и какою бы злобою они ни были ослеплены и развращены, если
получают власть вредить ей телесно, упражняют ее терпение, а если явля-
983
ются ей противниками только по своему образу мыслей, упражняют ее
мудрость; а так как и враги должны быть любимы, то дают упражнение и ее
благорасположению или даже благотворительности, действуют ли в отношении
к
ним убеждающим словом учения или грозою дисциплины. Поэтому дьявол,
князь
нечестивого града, выдвигая свои орудия против странствующего в
настоящем
мире града Божия, не в силах ничем ему повредить. Божественный промысел
посылает этому граду и благоденствие в утешение, чтобы несчастья не
сокрушили его, и несчастья в упражнение, чтобы благоденствие не
испортило
его; то и другое уравновешивается взаимно так, что именно из этого
града,
а не откуда-либо еще мы должны считать идущим известный возглас псалма:
«При умножении скорбей моих в сердце моем, утешения Твои услаждают душу
мою» (Пс. ХСП1, 19). Отсюда же и слова апостола: «Утешайтесь надеждою; в
скорби будьте терпеливы» (Рим. XII, 12).
Ибо и сказанное тем же учителем: «Да и все, желающие жить благочестиво
во
Христе Иисусе, будут гонимы» (II Тим. III, 12), может быть приложимо ко
всяким временам. Потому что хотя известное время, когда внешние враги не
свирепствуют, и кажется спокойным, и даже таковым и является на самом
деле
и доставляет великое утешение, особенно слабым; однако же и тогда есть,
и
даже очень много внутри таких, которые своими развращенными нравами
терзают чувства людей, живущих благочестиво. Ибо через них хулится и
христианское католическое имя. А чем оно дороже для желающих
благочестиво
жить во Христе, тем более скорбят они о том, что по вине дурных домашних
оно не настолько возлюблено, насколько того желают души благочестивых.
Да
и сами еретики, так как представляются имеющими имя, таинства Писания и
исповедание христианское, причиняют великую скорбь сердцам
благочестивых;
потому что, с одной стороны, многие желающие быть христианами делаются
по
необходимости нереши-
984
тельными ввиду их разномыслии, а с другой — многие злоречивые находят в
них основание хулить христианское имя; ибо и они называются христианами.
При существовании этих и им подобных развращенных нравов и заблуждений
желающие жить благочестиво во Христе терпят гонения, хотя тела их и не
подвергаются нападениям и мучениям. Гонения эти они претерпевают не на
теле, а в сердце. Поэтому сказано-«При умножении скорбей моих в сердце
моем», а не «в теле моем». Но с другой стороны, поскольку обетования
Божий
мыслятся непреложными, и поскольку апостол говорит: «Познал Господь
Своих;
ибо, кого Он предузнал, тем и предопределил (быть) подобными образу Сына
Своего» (II Тим. II, 19; Рим. VIII, 29); и никто из них не может
погибнуть, то в псалме том говорится далее: «Утешения Твои услаждают
душу
мою». Да и сама эта скорбь, являющаяся в сердцах людей благочестивых,
стесняющихся нравами христиан злых или ложных, приносит пользу
скорбящим;
потому что источником ее служит любовь, в силу которой они не хотят ни
того, чтобы те сами погибли, ни того, чтобы мешали спасению других.
Наконец, великим утешением служит и их исправление, которое переполняет
души благочестивых людей столь же великой радостью, сколь великими
скорбями огорчала их погибель. Так в этом веке, в эти злополучные дни,
не
только со времени телесного присутствия Христа и Его апостолов, но с
самого Авеля, первого праведника, убитого нечестивым братом, и до самого
конца настоящего века Церковь распространяется, совершая свое
странствование среди гонений от мира и утешений от Бога.
ГЛАВА LIII
Поэтому я не считаю правильным говорить или верить, как это казалось или
кажется некоторым, будто Церковь до времени антихриста не будет испы-
985
тывать больше гонений, кроме того числа их, т. е. десяти, какие уже
испытывала, так что одиннадцатым и последним будет якобы гонение от
антихриста. Ибо первым гонением считают то, которое было от Нерона,
второе
— от Домициана, третье — от Траяна, четвертое — от Антонина, пятое — от
Севера, шестое — от Максимина, седьмое — от Декия, восьмое — от
Валериана,
девятое — от Аврелиана, десятое — от Диоклетиана и Максимилиана. Так как
египетских казней, прежде чем народ Божий начал выходить из Египта, было
десять, то полагают, что их нужно разуметь в том смысле, что последнее
гонение антихриста будет соответствовать одиннадцатой казни, когда
египтяне, враждебно гнавшиеся за евреями, погибли в Красном море, между
тем как народ Божий переходил через него по суше. Но я не думаю, чтобы
те
события в Египте пророчески прообразовывали гонения; хотя думающие так с
кажущейся тонкостью и остроумием сопоставляют каждую казнь с каждым из
гонений, но не по пророческому Духу, а по догадке человеческого ума,
который иногда доходит до истины, но нередко и обманывается.
В самом деле, что скажут думающие так о том гонении, во время которого
распят был сам Господь? В какое число его включат? Или же они полагают,
что это следует исключить; потому что нужно-де считать те, которые
относятся к телу, а не то, которое было направлено против самой Главы,
когда была убита эта Глава? А что они скажут о том гонении, которое
после
вознесения Христа на небо производилось в Иерусалиме, когда блаженный
Стефан был побит камнями; когда Иаков, брат Иоанна, был усечен мечом;
когда апостол Петр был осужден на казнь и заключен в темницу, откуда его
освободил ангел; когда братья бежали из Иерусалима; когда Савл,
сделавшийся впоследствии апостолом Павлом, опустошал Церковь; когда и
сам
он, уже проповедуя ту самую веру, которую гнал, претерпел то, что делал
сам, и в Иудее,
986
и среди других народов, где с пламенною ревностью проповедал Христа?
Почему же они думают, что следует начинать с Нерона, когда ко времени
Нерона Церковь возросла среди жесточайших гонений, о которых говорить
подробно было бы слишком долго? Если же полагают, что нужно принимать в
расчет гонения, произведенные царями, то ведь Ирод, который после
вознесения Господа на небо воздвиг самое жестокое гонение, был также
царем.
Затем, что ответят они нам об Юлиане, которого также не причисляют к
десяти? Разве он не гнал Церковь, — он, запретивший христианам учить и
учиться свободным наукам? При нем Валентиан старший, бывший после него
третьим императором, явился исповедником христианской веры и лишен был
за
это военной должности. Умолчу о том, что сделал бы он в Антиохии, если
бы
один вернейший и муже-ственнейший юноша, который из числа многих,
схваченных для пыток, был первым в продолжение целого дня подвергнут
истязаниям, певший псалмы под орудиями пыток и в страданиях, не привел
его
в ужас своею изумительной твердостью и спокойствием и не возбудил в нем
страха, что остальные заставят его оказаться в еще более постыдном
положении. Наконец, на нашей уже памяти брат вышеупомянутого Валентиана,
арианин Валент, разве не произвел опустошения в католической Церкви
жестоким гонением в восточных странах?
Далее, разумно ли не принимать в соображение того обстоятельства, что
Церковь, повсюду плодоносящая и возрастающая, может у некоторых народов
терпеть от царей гонения, когда у других народов не терпит? Или, быть
может, не следует считать гонением то, что царь преследовал в Готии
христиан с удивительной жестокостью в то время, когда там были одни
православные, из которых весьма многие увенчались мученичеством, как об
этом мы слышали от некоторых из братии, которые тогда были еще деть-
987
ми и отчетливо вспоминали, что сами видели это? А недавно в Персии?
Разве
не свирепствовало там на христиан гонение (если оно не продолжается и
сейчас) в такой степени, что некоторые, бежавшие оттуда, прибыли даже в
римские города? Размышляя об этих и им подобных обстоятельствах, я
думаю,
что не следует ограничивать известным числом гонения, которыми должна
испытываться Церковь. Но с другой стороны, не менее безрассудно и
утверждать, что будут и еще от царей какие-нибудь гонения, кроме того
последнего, относительно которого не сомневается ни один христианин.
Поэтому оставим вопрос открытым и только заметим, что утверждать что-то
одно из двух было бы делом смелым и даже дерзким.
ГЛАВА LIV
Упомянутое последнее гонение, которое имеет быть от антихриста,
прекратит
Своим явлением сам Иисус. Ибо написано, что Он «убьет (беззаконника)
духом
уст Своих и истребит явлением пришествия Своего» (II Фес. II, 8). Часто
спрашивают: «Когда это будет?» Вопрос совершенно неуместный! Если бы нам
нужно было знать об этом, то кому лучше, как не Самому учителю Богу,
сообщить об этом вопрошавшим Его ученикам? А они не молчали тогда пред
Ним, но спрашивали Его, говоря: «Не в сие ли время, Господи,
восстановляешь Ты царство Израилю? Он же сказал им: не ваше дело знать
времена и сроки, которые Отец положил в Своей власти» (Деян. 1,6,7). Не
о
часе, конечно, или дне, или годе, а о времени спрашивали они, когда
получили этот ответ. Таким образом, мы напрасно стали бы рассчитывать и
определять годы, которые остаются еще настоящему веку, коль скоро из уст
Истины слышим, что знать это — не наше дело. Некоторые, впрочем,
говорили,
что от вознесени
988
Господа до Его последнего пришествия может пройти четыреста, другие —
пятьсот, иные — даже и тысяча лет. А на чем каждый из них обосновывает
свое мнение, выяснять и долго, и нет необходимости. Они руководствуются
человеческими догадками, а не указывают что-либо несомненное из
авторитета
канонического Писания. Всем им, гадающим на пальцах, развязывает пальцы
и
велит успокоиться Тот, Кто говорит: «Не ваше дело знать времена и сроки,
которые Отец положил в Своей власти».
Но поскольку это изречение евангельское, то нет ничего удивительного в
том, что оно не воспрепятствовало почитателям многих и ложных богов
измыслить на основании ответов демонов, которых они считают богами,
будто
определено то время, в продолжение которого будет существовать
христианская религия. Ибо когда они увидели, что не могут уничтожить ее
столькими и такими гонениями, а напротив, в них-то она по преимуществу и
достигает удивительного возрастания, то выдумали невесть какие греческие
стихи, якобы свыше изреченные кому-то из спрашивавших оракула; в этих
стихах они представляют Христа неповинным в преступлении этого якобы
святотатства, но прибавляют, что Петр при помощи волхвований устроил
так,
чтобы в продолжение трехсот шестидесяти пяти лет почиталось имя Христа,
но
затем, по исполнении этого числа лет, это почитание немедленно
прекратится.
О, смысл людей ученых! О, просвещенные умы, способные верить о Христе
таким вещам, которых вы не хотите видеть в самом Христе, — будто ученик
Его Петр не научился у Него магическому искусству, а при Его невинности
был, однако же, Его чародеем и захотел, чтобы имя учителя почиталось
больше, чем его собственное, благодаря его магическому искусству, его
великим трудам, его опасностям и, наконец, его пролитой крови! Если
Петр-чародей сделал так, чтобы мир возлюбил Христа, то что же сделал
невинный
989
Христос, чтобы так возлюбил Его Петр? Пусть они сами себе ответят на это
вопрос и пусть, если могут, поймут, что то было делом сверхъестественной
благодати, что мир возлюбил Христа ради приобретения от Него вечной
жизни,
и возлюбил даже до принятия за Него временной смерти. Да и что же это за
боги, которые могут предсказывать подобные вещи, но не могут их
устранять,
подчинившись одному чародею и одному магическому злодеянию, при
совершении
которого, как рассказывают, однолетний мальчик был убит, растерзан на
части и погребен по непотребному обряду, — подчинившись до такой
степени,
что позволили в течение столь продолжительного времени распространяться
враждебной им секте, преодолеть ей не упорством, а терпением ужасные
жестокости многочисленных гонений и ниспровергнуть их идолы, храмы,
культ
и оракулов? Наконец, что это за бог, — не наш, конечно, а их, — который
прельстился таким злодеянием или вынужден был покровительствовать таким
вещам? Ведь по сказанию тех стихов, Петр магическим искусством
предназначал все это не какому-нибудь демону, а Богу. Такого бога имеют
они, каким не представляют Христа.
ГЛАВА LV
Я мог бы привести много и другого подобного, если бы не прошел уже тот
самый год, который определило придуманное гадание и которому поверила
обманутая суетность. Но поскольку с того времени, как почитание имени
Христа установилось через присутствие Его во плоти и через Его
апостолов,
уже несколько лет тому назад исполнилось триста шестьдесят пять лет; то
зачем нам искать других данных для доказательства лживости этого? Не
станем полагать начало христианской религии с рождества
990
Христова, потому что, будучи младенцем и отроком, Он не имел учеников;
хотя когда Он начал иметь их, тогда, без всякого сомнения, сделались
через
Его плотское присутствие известными учение и христианская религия, т. е.
после того, как Он крестился от Иоанна в реке Иордан. По этой причине о
Нем и было пророчество: «Он будет обладать от моря до моря и от реки до
концов земли» (Пс. Г.ХХ1, 8). Но так как прежде Его страдания и
воскресения вера не была еще предназначенною для всех, так как
предназначение это она получила в воскресение Христа (ибо именно так
говорит апостол Павел афинянам: «Оставляя времена неведения, Бог ныне
повелевает людям всем повсюду покаяться, ибо Он назначил день, в который
будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им Мужа,
подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых» (Деян. XVII, 30,
31);
то воскресение Христа лучше всего взять за исходный пункт в решении
этого
вопроса, особенно потому, что тогда же дарован был и Дух Святый, как и
надлежало Ему по воскресении Христа быть данным в том граде, от которого
долженствовал начаться второй закон, т. е. Новый завет. Ибо первый
закон,
называемый Ветхим заветом, был дан с горы Синай через Моисея. О том же,
которому надлежало быть данным через Христа, предсказано: «От Сиона
выйдет
закон, и слово Господне — из Иерусалима» (Ис. II, 3). Поэтому и Сам Он
сказал, что покаяние должно быть проповедано всем народам, начиная от
Иерусалима (Лук. XXIV, 47).
Итак, в Иерусалиме началось почитание этого имени, состоящее в вере в
распятого и воскресшего Христа Иисуса. Там вспыхнула эта вера таким
горячим пламенем, что несколько тысяч людей, обратившихся с удивительной
живостью к имени Христа, распродав свои имущества для раздачи бедным,
приняли, движимые святой решимостью и
991
пламеннейшей любовью, добровольную бедность и приготовились среди
свирепствующих и жаждущих крови иудеев бороться за истину до смерти, но
не
вооруженною силой, а препобеждающим терпением. Если все это совершилось
без всякого магического искусства, то почему не хотят верить, что и во
всем мире могло это совершиться тою же божественною силой, какою
совершилось здесь? Если же обращение к почитанию имени Христа в
Иерусалиме
такого множества людей после того, как еще большее множество или
пригвоздило Его к кресту, когда Он был схвачен, или смеялось над Ним,
когда Он был пригвожден, было действием волхвова-ния Петра, то с этого
самого года и нужно начинать отсчет тех пресловутых трехсот шестидесяти
пяти лет.
Христос умер в консульство двух Геминов, в восьмой день апрельских
календ.
Воскрес же Он на третий день, как удостоверяют свидетельством самих
своих
чувств апостолы. Потом, спустя сорок дней, вознесся на небо, а через
десять дней, т. е. на пятидесятый день после Своего воскресения,
ниспослал
Святого Духа. Тогда, вследствие проповеди апостолов, уверовало три
тысячи
человек. Итак, именно тогда-то и началось почитание Его имени, как мы
веруем и как свидетельствует истина, действующею силой Святого Духа, а
по
измышлению или мнению нечестивой суетности — магическим искусством
Петра.
Немного позже, вследствие совершившегося чуда, — когда один нищий, от
чрева матери бывший до такой степени хромым, что его носили другие и
полагали при дверях храма, где он просил милостыню, по слову Петра
получил
исцеление во имя Иисуса Христа, — уверовали пять тысяч человек; и затем
Церковь начала возрастать вследствие новых и новых приливов верующих.
Таким образом, определяется даже и сам день, с которого начинается тот
год: это день, когда послан был
992
Дух Снятый, т. е. майские иды. Пересчитывая последующие консульства, мы
найдем, что триста шестьдесят пять лет исполнились в те же майские иды в
консульство Гонория и Евтихиана.
Что могло происходить в следующий за тем год в консульство Манлия
Феодора
в других странах, когда по смыслу того оракула демонов или выдумки людей
христианская религия уже не должна была существовать, нам не было нужды
выяснять. Но нам известно, например, что в знаменитейшем и главном
африканском городе Карфагене комиты императора Гонория, Гауценций и
Иовий,
в четырнадцатый день апрельских календ разрушили храмы богов и сокрушили
идолов. Кто не видит, насколько с того времени и доселе, т. е. почти в
продолжение тридцати лет, возросло почитание имени Христа, в особенности
после того, как христианами сделались многие из тех, которые потеряли
доверие к упомянутому прорицанию и нашли его, когда исполнилось то число
лет, пустым и заслуживающим осмеяния? Итак, мы, будучи и называясь
христианами, веруем не в Петра, но в Того, в Кого веровал и Петр; мы
назидаемся проповедью Петра о Христе, а не очарованы его волшебствами;
не
колдовством его прельщены, а укреплены его благодеяниями. Тот самый
Христос, наставник Петра в учении, ведущем к вечной жизни, есть и наш
наставник.
Но закончим, наконец, настоящую книгу, в которой мы доселе рассуждали и,
как нам кажется, достаточно ясно показали, каков смертный исход двух
градов, небесного и земного, с начала и до конца перемешанных между
собою.
Из них земной град творил себе, каких хотел, ложных богов или из чего ни
попадя, или даже из людей, и этим богам служил жертвоприношениями; а
небесный, но странствующий на земле град не создавал ложных богов, но
сам
был создан истинным Богом, истин-
993
ным жертвоприношением Которому сам же и служил Оба они, однако же, при
различной вере, надежде и любви или пользуются одинаковым временным
благополучием, или одинаково удручаются временными несчастьями, пока не
будут отделены один от другого на последнем суде и каждый не получит
свой
конец, которому не будет конца. К рассуждению об этих концах того и
другого града мы сейчас и перейдем.
994
КНИГА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА I
Мне предстоит теперь говорить о должных концах обоих градов — земного и
небесного. Но сперва, насколько это необходимо для завершения настоящего
сочинения, я считаю необходимым изложить те аргументы смертных, которыми
они старались в несчастьях этой жизни создать сами для себя блаженство,
чтобы на основании не только божественного авторитета, но и соображений
разума, какие мы можем прибавить к нему ради неверных, уяснить отличие
от
их пустых мечтаний нашей надежды, которую дал нам Бог, и самого
исполнения
ее, т. е. истинного блаженства, которое Бог даст. Ибо о конце благ и зол
философы много и на разный манер судили между собою; с величайшим
усилием
разбирая этот вопрос, они старались открыть, что делает человека
блаженным. Конец нашего блага есть то, ради чего должно быть желательно
все остальное, само же оно желательно ради его самого; а конец зла — то,
ради чего следует избегать прочего, само же оно должно быть избегаемо
ради
его самого. Поэтому концом блага мы называем в настоящее время не то,
чем
благо оканчивается, чтобы прекратить свое существование, а то, чем оно
доводится до совершенства, чтобы сделаться полным; концом же зла не то,
когда оно перестает существовать, а то, к чему оно своим вредом
приводит.
Итак, концы эти суть высочайшее благо и высочайшее зло. Над открытием их
и
достижением в настоящей жизни высочайшего блага и избежанием высочайшего
зла, как я сказал, много трудились те, которые в суетности этого века
поставили задачей
995
своей жизни изучение мудрости. Заблуждались они различным образом. Тем
не
менее, положенный самою природой предел не дозволил им настолько
уклониться от пути истины, чтобы одни из них не полагали конца благ и
зол
в душе, другие — в теле, иные же в том и другом месте. В этом
тройственном
и как бы общем делении сект, подвергнув вопрос внимательному и строгому
исследованию, Марк Варрон в книге о философии усмотрел такое различие
учений, что весьма легко довел число сект до двухсот восьмидесяти
восьми,
— не таких (сект), которые непременно были, но таких, которые могли бы
быть при добавлении некоторых различий. Чтобы показать это кратко, я
должен начать с того, на что обратил внимание он сам и что изложил в
упомянутой книге.
Есть четыре вещи, к которым люди стремятся как бы по природе, без
учителя,
без всякого с чьей-либо стороны наставления, без рачительности или
искусства жить, которое называется добродетелью и которому, несомненно,
учатся, а именно: похоть (уо1ир1аз), которая приятно возбуждает телесное
чувство; покой в такой мере, чтобы кто-нибудь не испытывал никакого
неприятного телесного ощущения; или то и другое вместе (Эпикур называет
их
одним именем похоти); или начала природы (рпта пашгае), к которым
относится как указанное, так и другое, в теле ли то, как, например,
свежесть членов, здоровье и неповрежденность, или в душе, каково все,
малое или великое, обнаруживающееся в людях в качестве врожденных
свойств.
Эти четыре, т. е. похоть, покой, то и другое вместе и начала природы,
существуют в нас так, что или к добродетели, которую впоследствии
внушает
науки, следует стремиться ради них, или к ним ради добродетели, или к
тем
и этой вместе ради них самих. Отсюда возникает двенадцать сект, так как
каждая из них таким образом распадается на три. Когда я покажу это на
одной, нетрудно будет открыть то же самое и в остальных.
996
Итак, когда телесная похоть или подчиняется телесной добродетели, или
получает над нею преимущество, или уравнивается в значении, она дает три
различия сект. Подчиняется она добродетели, когда употребляется на нужды
добродетели К обязанностям добродетели относится, например, жить для
отечества и рожать сыновей; ни то, ни другое не может быть без телесной
похоти. Без нее не принимаются пища и питье, чтобы жить; без нее не
бывает
и совокупления для распространения рода. Когда же она ставится выше
добродетели, то бывает желательна ради себя самой, а добродетель
считается
заслуживающей усвоения ради нее, т. е. последняя служит лишь к тому,
чтобы
удовлетворять и сохранять телесную похоть. Уродлива, конечно, такая
жизнь,
так как добродетель при этом является рабою госпожи-по-хоти; да и не
может
добродетель никоим образом называться при этом добродетелью; тем не
менее,
и это отвратительное безобразие имело некоторых философов своими
покровителями и защитниками. Похоть, далее, ставится рядом с
добродетелью,
когда ни одна из них не бывает желательна ради другой, а обе бывают
желательны ради них же самих. Соответственно этому, как похоть, смотря
по
тому, подчиняется ли она добродетели или получает над нею преимущество,
или уравнивается в значении, дает образование трем сектам, так и покой,
так и то и другое вместе, и начала природы представляются образующими по
три других секты. Ибо при наличии в складе человеческих мыслей они
иногда
подчиняются добродетели, иногда ставятся выше ее, иногда приравниваются
ей, и таким образом число сект доводится до двенадцати.
Но число это удваивается, коль скоро прибавляется одно различие,
заимствованное из социальной жизни, потому что избирая ту или другую из
указанных двенадцати сект, каждый делает это или исключительно ради себя
самого, или ради и члена обще-
997
ства которому он должен желать того же, что и себе самому. Вследствие
этого является двенадцать таких, которые полагают, что следует держаться
одного какого-нибудь образа мыслей, имея в виду только себя самих, и
двенадцать таких, которые останавливаются на том или другом роде
философствования, имея в виду не только себя, но и других, которым
желают
тех же благ, что и себе.
В свою очередь, и эти двадцать четыре секты удваиваются и образуют сорок
восемь, коль скоро прибавляется различие, вносимое новыми академиками.
Ибо
всякую из этих двадцати четырех сект один может содержать и защищать как
несомненно верную, подобно тому, как стоики защищали учение, что благо
человека, делающее его блаженным, состоит единственно в душевной
добродетели; а другой может отстаивать как не очевидно известную,
подобно
тому, как новые академики защищали то, что им хотя и не было очевидно
известно, однако же казалось истиноподобным. Итак, двадцать четыре секты
образуются из тех, которые считают обязательным для себя следовать им
как
несомненно верным в силу (признанной ими) истины, а другие двадцать
четыре
— из тех, которые считают их для себя обязательными, хотя они и не
очевидно известны, в силу подобия истине.
Затем, поскольку каждой из этих сорока восьми сект один может следовать,
держась обычаев прочих философов, а другой — киников, то от этой новой
особенности секты также удваиваются и получается их всего девяносто
шесть.
Наконец, следуя какой-нибудь одной из указанных сект, люди могут
избирать
для себя или жизнь, свободную от житейских дел, какую хотели и в
состоянии
были вести те, которые посвящали свое время только ученым занятиям; или
жизнь деятельную, какую вели те, которые, хотя и занимались философией,
тем не менее принимали самое горячее участие в государственном управле-
998
нии и в ведении человеческих дел; или, наконец, жизнь, образованную из
того и другого ее родов, какую проводили те, которые распределяли свое
время попеременно между спокойным занятием наукой и необходимою
деятельностью: эти отличия утраивают упомянутое число сект и доводят его
до двухсот восьмидесяти восьми.
Это я изложил, насколько мог кратко и ясно, из книги Варрона, передавая
его мысли своими словами. А как он, отвергнув остальные секты, избирает
одну, а именно — древних академиков, которые, получив начало от Платона,
вплоть до Полемона, который после Платона четвертым заведовал школой,
носившей название Академии, имели по его представлению действительные
убеждения; как он отличает их в этом отношении от академиков новых, для
которых ничего не кажется достоверным, и род философии которых он
начинает
от Архезилая, преемника Полемона; и как он полагает, что эта секта, т.
е.
древние академики, далека как от колебаний, так и от всякого рода
ошибок,
— передавать это во всех подробностях было бы слишком долго. Но и
умолчать
об этом нельзя.
Итак, он устраняет сперва все те различия, которые размножают число
сект;
устранить их он считает нужным потому, что не в них конец блага. Он
полагает, что не следует считать отдельно существующей такую философскую
секту, которая отличается от остальных не тем, что иначе учит о конце
благ
и зол. Ведь если единственным побуждением для человека к
философствованию
служит достижение блаженства, а то, что делает блаженным, есть именно
конец блага; и, следовательно, нет другой материи для философствования,
кроме конца блага; то секта, не имеющая своим предметом известный конец
блага, не должна и называться философскою сектой. Поэтому, когда стоит
вопрос о социальной жизни: должен ли мудрый относиться к ней так, чтобы
высочайшего блага, кото-
999
рое делает человека блаженным, желать и добиваться столько же для своего
друга, сколько и для себя самого, или то, что делает, делать только для
собственного блаженства, — то вопрос здесь ставится не о самом
высочайшем
благе, а о принятии или непринятии к участию в нем союзника, причем не
ради принимающего, а ради того же союзника, чтобы радоваться его благам
так же, как своим собственным. Точно так же, когда ставится вопрос о
новых
академиках, сомневающихся во всем: так ли смотреть на вещи, составляющие
предмет философии, как смотрят они, или мы должны считать их
достоверными,
как полагают другие философы, — вопрос ставится не о том, к чему следует
стремиться, как к концу блага, а о том, следует или не следует
сомневаться
в действительности самого блага, составляющего предмет стремления, то
есть, говоря яснее, следует ли стремиться к нему так, чтобы стремящийся
считал его истинным, или так, чтобы стремящийся считал его кажущимся ему
истинным, хотя бы оно могло быть и ложным; в том и другом случае
предметом
стремления будет одно и то же благо. Да и в том различии, которое
привносится от образа жизни и обычаев киников, не ставится вопрос о том,
в
чем конец блага, а о том, следует ли этого образа жизни и обычаев
держаться тому, кто стремится к истинному благу, что бы он ни избирал и
к
чему бы ни стремился как к истинному благу. И в самом деле, были люди,
которые, хотя и принимали за конечные для себя блага различные предметы:
одни добродетель, другие похоть, — однако держались одного и того же
образа жизни и обычаев, по которым носили название киников. Таким
образом
то, что единственно отличает философов-киников от остальных, вовсе не
имеет значения при выборе и достижении блага, которое делало бы их
блаженными. Имей оно при этом какое-нибудь значение, образ жизни, без
всякого сомнения, невольно приводил бы к известному концу, а иной образ
жизни не позволял бы достигать этого конца.
1000
ГЛАВА II
И относительно упомянутых выше трех родов жизни,- одного не
бездеятельного
в строгом смысле (слова), а посвященного созерцанию или изысканию
истины;
другого деятельного, посвященного ведению дел человеческих; и третьего,
образованного из того и другого родов, — и относительно этого, когда
ставится вопрос, что из этого предпочтительней, спора о конце блага не
бывает, а все сводится к тому, что из этих трех затрудняет или облегчает
достижение конца блага. Ибо конец блага, коль скоро кто-либо достигает
его, сразу же делает человека блаженным. В ученом же досуге, равно как и
в
публичной деятельности или в чередовании того и другой, никто сразу не
становится блаженным. Многие могут вести тот или другой из указанных
трех
родов жизни и в то же время заблуждаться в стремлении к конечному благу,
делающему человека блаженным.
Итак, одно дело вопрос о конце благ и конце зол, дающий начало отдельным
философским сектам, и совсем другое — вопросы об общественной жизни, о
сомнении академиков, об одежде и образе жизни киников, о трех родах
жизни
— созерцательном, деятельном и образованном из того и другого; ни в
одном
из этих последних не идет речь о конце благ и зол. А так как Марк Варрон
путем прибавления этих четырех различий, т. е. заимствованных из
общественной жизни, от новых академиков, от киников и от указанных трех
родов жизни, довел число сект до двухсот восьмидесяти восьми, то (хотя
подобным же образом можно было бы прибавить к ним и еще какие-либо
другие), устранив их все, как не относящиеся к вопросу об искомом
высочайшем благе и потому не представляющие из себя сект и не могущие
носить названия последних, Варрон возвращается к тем двенадцати, которые
ставят вопрос о том, что такое благо человека, с достижением которого он
1001
делается блаженным, чтобы из числа их указать одну истинную, а прочие
отнести к ложным.
Действительно, с устранением известного троякого рода жизни число сект
уменьшается на две трети и их остается девяносто шесть. С устранением же
различия, заимствованного от киников, число уменьшается еще наполовину и
остается сорок восемь. Отбросим затем добавленное от новых академиков,
еще
раз получится в остатке половина, т. е. двадцать четыре. Подобным же
образом отбрасывается различие, привносимое из социальной жизни, и
остается двенадцать сект, которые тем отличием удваивались, обращаясь в
двадцать четыре. Относительно этих двенадцати уже нельзя ничего сказать,
почему бы не следовало считать их сектами. В них, действительно, вопрос
идет ни о чем другом, как о конце благ и зол. Раз конечные блага
найдены,
противоположное им само собою представляет конец зол.
Но чтобы образовались эти двенадцать сект, были утроены известные
четыре:
похоть, покой, то и другое вместе и начала природы, которые Варрон
называет первородным (рптщеша)*. Ибо когда эти четыре вещи, каждая
отдельно, то подчиняются добродетели, так что представляются
желательными
не ради самих себя, а для служения добродетели, то предпочитаются ей,
так
что добродетель считается необходимой не ради нее самой, а для
достижения
и сохранения тех; то уравниваются, так что и добродетель и они
полагаются
одинаково желательными ради них самих; они утраивают свое четверное
число
и доходят до двенадцати сект. Но из четырех этих вещей Варрон устраняет
три, а именно: похоть, покой и совместно то и другое не потому, чтобы не
одобрял их, а потому, что первородное природы совмещает в себе и похоть,
и
покой. Зачем, в самом деле, из этих двух делать какие-то три (разумею
две,
когда пред-
*Слс.,НЬ.11.с1еРт1Ъи5.
1002
мегом стремления называются отдельно похоть или покой, и третью — когда
то
и другое вместе), если начала природы содержат в себе кроме этого и
многое
другое? Итак, Варрон решил подвергнуть тщательному исследованию три
секты,
чтобы определить, какая из них должна считаться более предпочтительной.
Ибо истинный разум допускает существование только одной истинной,
находится ли она в числе этих трех или где-либо помимо их, как это
увидим
после. Покажем теперь с возможной краткостью и ясностью, как Варрон из
этих трех сект выбирает одну. Напомним, что эти три секты образуются
когда
или начала природы бывают предметом стремления ради добродетели, или
добродетель ради начал природы, или то и другое, т. е. добродетель и
начала природы, ради них самих.
ГЛАВА III
Итак, что из этих трех истинно и должно быть обращено в правило жизни,
Варрон старается доказать следующим образом. Во-первых, поскольку в
философии предмет исследования составляет высочайшее благо не дерева или
животного и не Божие, а человеческое, то он полагает, что следует
определить, что такое сам человек. В природе человека он различает нечто
двойственное, тело и душу, и из этих двух не сомневается признать во
всех
отношениях лучшей и превосходнейшей душу; но ставит вопрос: одна ли душа
составляет человека, так что тело служит ей как конь всаднику? Всадника
ведь составляет не человек и конь, а один человек; хотя потому человек и
называется всадником, что имеет известное отношение к коню. Или человека
составляет одно тело, имеющее известное отношение к душе, как стакан к
напитку: ибо не сосуд и вместе с ним напиток, который содержится в
сосуде,
называется стаканом, но только
1003
один сосуд; хотя он и называется так потому, что приспособлен к
содержанию
напитка. Или же человека образует и не одна душа, и не одно тело, а то и
другое вместе, так что одна душа или одно тело составляют только его
часть, сам же он весь, чтобы быть человеком, состоит из той и другого;
подобно тому, как двух запряженных вместе коней мы называем парою, из
которых как правый, так и левый составляют часть пары, но парой из них
мы
называем не одного, в каком бы отношении к другому он ни находился, а
обоих вместе.
Из этих трех Варрон избирает последнее, третье, и полагает, что человека
составляет не одна душа и не одно тело, а то и другое вместе. Поэтому он
утверждает, что и высочайшее благо человека, делающее его блаженным,
состоит из благ того и другого, т. е. души и тела. А потому думает, что
начала природы должны быть желательны ради самих себя, так же как и
добродетель, которую придает наука в качестве искусства жизни, но
которая
из благ душевных представляет собою превосходнейшее благо. Ибо
добродетель
эта, т. е. искусство жить, приняв начала природы, бывшие без нее и
существовавшие и тогда, когда науки при них еще не было, обращает в
предмет своего стремления как их, так и саму себя; всеми ими и собою она
пользуется вместе так, что всех любит и во всех находит удовольствие,
большее или меньшее, смотря по сравнительно большему или меньшему
значению
каждого; но находя удовольствие во всех, порою меньших по значению, если
того требует необходимость, пренебрегает ради достижения большего. Ни
одного, однако же, из всех возможных душевных и телесных благ
добродетель
не предпочитает самой себе. Она пользуется надлежащим образом и собою, и
остальными благами, делающими человека блаженным. Но где ее нет, там
хотя
бы и было много благ, но блага эти не во благо тому, чьи они; а потому и
не должны называться бла-
1004
мегом стремления называются отдельно похоть или покой, и третью — когда
то
и другое вместе), если начала природы содержат в себе кроме этого и
многое
другое? Итак, Варрон решил подвергнуть тщательному исследованию три
секты,
чтобы определить, какая из них должна считаться более предпочтительной.
Ибо истинный разум допускает существование только одной истинной,
находится ли она в числе этих трех или где-либо помимо их, как это
увидим
после. Покажем теперь с возможной краткостью и ясностью, как Варрон из
этих трех сект выбирает одну. Напомним, что эти три секты образуются
когда
или начала природы бывают предметом стремления ради добродетели, или
добродетель ради начал природы, или то и другое, т. е. добродетель и
начала природы, ради них самих.
ГЛАВА III
Итак, что из этих трех истинно и должно быть обращено в правило жизни,
Варрон старается доказать следующим образом. Во-первых, поскольку в
философии предмет исследования составляет высочайшее благо не дерева или
животного и не Божие, а человеческое, то он полагает, что следует
определить, что такое сам человек. В природе человека он различает нечто
двойственное, тело и душу, и из этих двух не сомневается признать во
всех
отношениях лучшей и превосходнейшей душу; но ставит вопрос: одна ли душа
составляет человека, так что тело служит ей как конь всаднику? Всадника
ведь составляет не человек и конь, а один человек; хотя потому человек и
называется всадником, что имеет известное отношение к коню. Или человека
составляет одно тело, имеющее известное отношение к душе, как стакан к
напитку: ибо не сосуд и вместе с ним напиток, который содержится в
сосуде,
называется стаканом, но только
1005
мы точнее называем ангелами. При этом отрицают всякое сомнение
относительно конца благ и зол и утверждают, что именно в этом и
заключается различие между ними и новыми академиками и что они не
придают
никакого значения тому, философствует ли кто в этом направлении,
признаваемом ими за истинное, придерживаясь обычаев и образа жизни
киников
или каких-либо других (философов). Наконец, из трех вышеупомянутых родов
жизни: чуждого деятельности, деятельного и образующегося из того и
другого, они высказывают предпочтение третьему. Так думали и учили
древние
академики: Варрон утверждает это со слов Антиоха, бывшего учителем
Цицерона и его, хотя Цицерон представляет Антиоха скорее стоиком, чем
древним академиком. Но что до этого нам, для которых гораздо важнее
рассмотреть само дело, чем знать, кто и чему придавал особое значение
относительно людей.
ГЛАВА IV
Если бы спросили нас, что на каждый из рассматриваемых вопросов ответит
град Божий, и прежде всего — что думает он о конце благ и зол, то он
ответит, что высочайшее благо есть вечная жизнь, а величайшее зло —
вечная
смерть; для приобретения первой и избежания последней нам следует жить
праведно. Поэтому написано: «Праведный верою жив будет» (Аввак. И, 4;
Рим.
I, 17; Гал. III, 12; Евр. X, 38). Так как блага своего мы еще не видели,
то и нужно, чтобы искали его верой; да и сама праведная жизнь для нас не
по нашим силам, если по нашей вере и молитвам не поможет нам Тот, Кто
дал
нам саму веру, в силу которой мы веруем, что Он должен нам помочь. Те
же,
которые думали, что конец благ и зол лежит в настоящей жизни, полагая
высочайшее благо или в теле, или в душе, или в том и другой вместе, а
говоря чест-
1006
нее: или в похоти, или в добродетели, или в той и другой вместе; или в
покое, или в добродетели, или в том и другой вместе; или совместно в
похоти, в покое и в добродетели; или в началах природы, в добродетели и
вместе в тех и другой, — те по удивительному пус-томыслию хотели быть
блаженными здесь и сами собою. Смеется над ними истина через пророка,
который говорит: «Господь знает мысли человеческие, что они суетны» (Пс.
ХС1П, 11), или как привел это свидетельство апостол Павел.- «Господь
знает
умствования мудрецов, что они суетны» (I Кор. III, 20).
Ибо кто в состоянии, каким бы даром красноречия он ни обладал,
изобразить
несчастья настоящей жизни? Оплакивал ее Цицерон в утешении по случаю
смерти дочери, оплакивал, как мог; но как велико было то, что он мог?
Эти
так называемые начала природы: когда, где и каким образом могут
сохраняться они в этой жизни столь хорошо, чтобы не подвергаться влиянию
непредвиденных случайностей? Какое страдание, противоположное
похотливому
наслаждению, какое беспокойство, противоположное покою, не может
обрушиться на тело мудрого? Отнятие или увечье человеческих членов
уничтожает их целостность, уродство — их красоту, болезнь — здоровье,
изнурение — силы, вялость или оцепенение — подвижность; что из всего
этого
не может случиться с телом мудрого? Прямое положение и движение тела,
как
приличные и соответствующие, считаются в числе начал природы; но что,
если
какая-нибудь болезнь приведет члены в состояние дрожи? Что, если спинной
хребет согнется до того, что руки опустятся до земли, обратив человека
некоторым образом в четвероногое животное? Не извратит ли это совершенно
положение и движение тела и его красоту? А первородное самой души, так
называемые блага ее, между которыми, имея в виду понимание и восприятие
истины, прежде всех полагают чувство, если, умалчивая о другом, человек
сделался глухим и
1007
слепым? А куда девается, где засыпает разум и рассудок, если от
какой-нибудь болезни человек впадает в безумие? Когда сумасшедшие
говорят
или делают множество глупостей, очень часто чуждых и даже
противоположных
своим добрым намерениям и нравам, мы, слыша о том или видя, едва
удерживаемся или даже вовсе не можем удержаться от слез, если серьезно
над
этим задумаемся. А что скажу я о тех, которые подвергаются нападениям
демонов? Где у них скрыт или зарыт собственный смысл, когда душою и
телом
их пользуется по своей воле злой дух? И кто поверит, что подобное зло не
может приключиться в этой жизни с мудрым? Затем, какого свойства или
какого объема восприятие истины в этой плоти, когда, как читаем в
правдивой книге Мудрости, «тленное тело отягощает душу, и земное жилище
обременяет многозаботливый ум» (Прем. IX, 15)?
Далее, порыв к действительности, или 1треШ5 (если этим словом правильно
выражается по-латы-ни то, что греки называют ОРЦ-ПУ), — так как и
считают
между начальным благом природы, — разве не он же и представляет собою
то,
чем управляются жалкие движения безумных и те действия, которые наводят
на
нас ужас, когда извращается смысл и усыпляется разум?
Затем сама добродетель, которой нет в числе начал природы, так как она
присоединяется к ним после при посредстве науки, —- добродетель,
усвояющая
себе высшее место между человеческими благами, — чем другим она здесь
занята, как не беспрерывной войною с пороками, не внешними, а
внутренними,
не чужими, а нашими собственными? В первую очередь это относится к
добродетели, которая по-гречески называется аахрроогпть а по-латыни
сетрегапиа (воздержание, целомудрие), которою обуздываются телесные
похоти, чтобы не располагали души к со-умышлению на какие-либо постыдные
дела. Это ведь действительный порок, если апостол говорит так:
1008
«Плоть желает противного духу»; и пороку этому противодействует
добродетель, если он же говорит так: «А дух — противного плоти: они друг
другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы» (Гал. V, 17).
А
что хотим мы творить, когда желаем достигнуть конца высочайшего блага,
как
не то, чтобы плоть перестала страстно желать противного духу, чтобы в
нас
не существовало этого порока, которому противится своими желаниями дух?
Хотя мы этого и хотим в настоящей жизни, но поскольку выполнить этого не
в
состоянии, с помощью Божией успеваем по крайней мере в том, что
похотствующей против духа плоти не уступаем с покорностью со стороны
духа
и не допускаем увлечь себя к совершению греха с сочувствием ему со своей
стороны. Итак, пока мы находимся в этой внутренней войне, мы должны быть
далеки от мысли, будто достигли уже того блаженства, которого желаем
достигнуть победой. И есть ли кто-нибудь до такой степени мудрый, что не
имел бы решительно никакого столкновения с похотью?
А та добродетель, которая называется благоразумием? Не вся ли ее
бдительность направлена на определение различия между добром и злом,
чтобы
не сделать какой-нибудь ошибки в стремлении к первому и в избежании
последнего? А потому и она служит доказательством, что или мы живем во
зле, или зло живет в нас. Ибо она учит нас, что зло состоит в
сочувствии,
а благо — в несочувствии похоти и греху. Само же это зло, которому
благоразумие учит не сочувствовать, а воздержание дает такую
возможность,
ни благоразумие, ни воздержание не искореняют, однако, из этой жизни. А
справедливость, состоящая в том, чтобы воздать каждому то, что суть его
(откуда и в самом человеке проявляется некоторый естественный порядок
справедливости, по которому душа подчиняется Богу, плоть — душе, а через
это и плоть и душа — Богу), не показывает ли она, что скорее истощает
свои
силы в этом деле, чем приво-
1009
лит его к благополучному завершению? Ибо душа тем менее подчиняется
Богу,
чем менее представляет Бога в своих помышлениях; и тем меньше душе
подчиняется плоть, чем более желает противного духу. Итак, пока присуща
нам эта болезнь, эта язва, эта слабость, каким образом мы можем считать
себя здоровыми? А если мы еще нездоровы, каким образом осмелимся
называть
себя уже блаженными тем конечным блаженством? Да и та добродетель, имя
которой мужество, при какой угодно мудрости служит очевиднейшим
свидетельством человеческих зол, которые она вынуждена переносить с
терпением.
Относительно этих зол философы-стоики с удивительным бесстыдством
утверждают, что они не суть зло, признаваясь между тем, что если они
будут
так велики, что мудрый или будет не в состоянии, или не должен будет
выносить их, то они могут вынудить его самому себе причинить смерть и
переселиться из этой жизни. В этих людях, полагающих, что конец блага
здесь и что блаженными делаются они сами собою, так велика гордая
тупость,
что хотя бы их мудрец, каким они представляют его себе в своем
удивительном пустомыслии, и ослеп, оглох, онемел, потерял члены,
подвергся
страданиям, и хотя бы обрушилось на него другое подобное бедствие,
которое
можно назвать или придумать, чтобы принудить его к самоубийству, они и
такую бедственную жизнь не стыдятся называть блаженной. Нечего сказать,
блаженная жизнь, которая, чтобы покончить с собою, обращается за помощью
к
смерти! Если она блаженна, пусть продолжают ее; если же по причине
указанных зол от нее убегают, каким образом она блаженна? Или каким
образом не суть зло эти бедствия, которые преодолевают благо мужества и
это самое мужество заставляют не только уступать себе, но и доходить до
такого бессмыслия, чтобы ту же самую жизнь и называть блаженной, и
убеждать избегать ее? Кто слеп до такой степени, чтобы не видеть,
1010
что если она блаженна, то избегать ее не следует? А если они признают,
что
ее следует избегать по причине давящего ее гнета слабости, то почему бы
им, склонив гордую голову, не признаться, что она вместе с тем и
несчастна? Скажите, ради Бога, знаменитый Катон убил себя вследствие
терпения или нетерпения? Не сделал бы он этого, если бы терпеливо
перенес
победу Цезаря. Где же мужество? Оно уступило, оно ослабело, оно до такой
степени было побеждено, что он оставил блаженную жизнь, бросил ее,
бежал.
Или она уже не была блаженной? В таком случае она была несчастна. Каким
же
образом эти бедствия не были злом, когда они обратили жизнь в несчастную
и
заставили избегать ее?
Толковее говорят те, которые признают эти бедствия действительным злом,
как перипатетики и древние академики, секту которых защищает Вар-рон. Но
и
они заблуждаются, утверждая, что жизнь все же остается блаженной и при
этих бедствиях, хотя бы они были так тяжки, что заставили бы терпящего
их
обратиться к самоубийству, чтобы избежать их. «Страдания и телесные
муки,
— говорит он, — суть действительное зло, и зло тем худшее, чем сильнее
они
бывают! Чтобы ты освободился от них, нужно бежать из этой жизни». Из
какой
же жизни, скажите, ради Бога? Из этой, отвечает, которую гнетут столь
великие бедствия. Выходит, таким образом, что она блаженна при этих
самых
бедствиях, по причине которых, по твоим словам, от нее следует бежать?
Или
ты называешь ее блаженною потому, что она дозволяет тебе освободиться от
этих зол посредством смерти? Ведь если бы, в самом деле, какими-нибудь
божественными судьбами ты остался при них и не было бы дозволено тебе ни
умереть, ни когда-нибудь освободиться от них, ты, конечно, назвал бы
тогда
подобную жизнь несчастной. В таком случае она не перестает быть
несчастной
только лишь потому, что легко оставляется; будь она вечной, ты и сам
признал
1011
бы ее несчастной. Итак, не следует отрицать несчастья на том основании,
что оно кратковременно; или, что еще бессмысленнее, на том основании,
что
несчастье коротко, называть его даже блаженством.
Велика сила тех зол, которые принуждают чело-| века, по их мнению, даже
мудрого, отнимать у самого себя то, что составляет человека. Сами же они
говорят, и говорят справедливо, что в своем роде первый и сильнейший
голос
природы внушает человеку, чтобы он ладил сам с собою, и потому,
естественно, избегал смерти; что он друг себе до такой степени, что
хочет
быть одушевленным существом, | хочет жить в этом соединении души и тела
и
горячо стремится к этому. Велика сила тех зол, которые побеждают это
естественное чувство, избегающее смерти всяческим образом, всеми силами
и
средствами; и .побеждаеттак, что избегаемое становится предметом
(желания,
домогательства, и если не случится откуда-| нибудь со стороны, наносится
самому себе самим же [человеком. Велика сила тех зол, которые делают
му-|жество человекоубийцей; если, впрочем, следует нарывать мужеством
то,
что побеждается злом до такой [степени, что человека, которого в
качестве
доброде-|тели приняло для управления и охранения, не толь-|ко не в
состоянии уберечь посредством терпения, но Вдаже само вынуждает убить.
Правда, мудрый должен ггерпеливо перенести и смерть, но такую, которая
|случится со стороны. Если же, по их мнению, он мо-кет быть вынужден
нанести ее себе сам, то они во всяком случае должны сознаться, что то не
только зло, "но и невыносимое зло, что вынуждает его решиться на это.
Итак, жизнь, которая подавляется гнетом столь великих и тяжких зол или
подвержена их случайностям, ни в каком отношении не называлась бы
блаженной, если бы говорящие это люди, как уступают они несчастью,
когда,
побежденные отягощающими бедствиями, сами себе наносят смерть, так же
точно со-
1012
благоволили бы сделать уступку истине, побеждаемые несомненными доводами
при рассуждениях о блаженной жизни; они и не думали бы, что им возможно
достигнуть конца высочайшего блага в этой смертности, где сами
добродетели, в сравнении с которыми действительно ничего здесь не
оказывается в человеке лучшего и полезнейшего, сколько служат великим
пособием против угрожающих опасностей, столько и являются несомненным
свидетельством бедствий.
Но если добродетели суть добродетели истинные, возможные лишь в тех,
кому
присуще истинное благочестие, — они не станут обещать, что могут сделать
то, что люди, которым они присущи, не будут терпеть никаких бедствий;
истинные добродетели не лживы, чтобы обещать это; они скажут открыто,
что
жизнь человеческая, которую столько и таких зол настоящего века
вынуждают
быть несчастной, блаженна, равно как и невредима, надеждою будущего
века.
Ибо как ей быть блаженной, когда она еще и не невредима? Поэтому и
апостол
Павел не о людях неблагоразумных, нетерпеливых, невоздержанных и
неправедных, а о тех, которые жили по истинному благочестию и потому
имели, какие у них были, добродетели истинные, говорит: «Мы спасены в
надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо, если кто видит,
то
чего ему и надеяться? Но когда надеемся того, чего не видим, тогда
ожидаем
в терпении» (Рим. VIII, 24, 25). Таким образом, как надеждою мы спасены,
так надеждою же облаженствованы; и как спасением, так и блаженством мы
не
обладаем уже, как настоящими, а ожидаем их, как будущие; а это и есть «в
терпении», потому что мы находимся в бедствиях, которые должны
переносить
терпеливо, пока не достигнем тех благ, где будет все, что будет
доставлять
нам несказанное удовольствие, и не будет уже ничего, что мы должны будем
переносить. Те философы не хотят верить этому блаженству, так как
1013
не видят его; а усиливаются сколько гордою, столько же и лживою
добродетелью создать для себя здесь фальшивое (блаженство).
ГЛАВА V
А что они представляют жизнь мудрого жизнью общественной, то мы, со
своей
стороны, даем этой мысли еще более широкое развитие. Ибо этот град
Божий,
о котором у нас под руками вот уже девятнадцатая книга настоящего
сочинения, откуда получил бы свое начало, как продолжил бы свое
существование и каким образом достигал бы должного конца, если бы жизнь
святых не была общественной? Но кто в сочинении исчислит, кто в силах
взвесить, скольким и каким злом переполнено общество человеческое в этой
бедственной смертности? Пусть послушают, как у их комиков человек с
общим
человеческим чувством и сочувствием говорит:
Взял, я жену себе, то-то узнал я беду! Дети роди/шея, вот вам другая
забота'.
А те пороки, связанные с любовью, которые перечисляет тот же Теренций:
Обиды,
Ревность и злоба, затем перемиръе, Снова война и опять кратковременный
мир";
не переполнили ли они повсюду человеческие отношения? Не встречаются ли
они почти всегда даже в почтенных взаимных привязанностях друзей? Не
наполняют ли они вообще человеческие отношения.
1014
так, что обиды, ревность, злобу, войну мы чувствуем в них как зло, не
подлежащее никакому сомнению, а мир — как благо сомнительное, потому что
не знаем сердца тех, с кем желали бы жить в мире? Да если бы и могли
знать
сегодня, не можем знать, каким оно будет завтра. Кто, в самом деле,
обыкновенно бывает или должен быть дружественнее между собою тех,
которые
входят в состав одной семьи? А между тем, кто может быть уверен в своей
безопасности с этой стороны, когда тайное коварство членов семьи часто
бывало причиной столь великих зол, — зол тем более горьких, чем приятнее
был мир, принимаемый за мир истинный в то время, как был делом
лукавейшего
притворства? Потому-то это поражает сердца всех до такой степени, что мы
явственно слышим стон в словах Туллия: «Нет ко-варств более скрытых, чем
те, которые таятся под притворным видом долга или под каким-нибудь
именем
родства. Открытого врага ты можешь избежать легко, принимая меры
предосторожности; это же, скрытое, домашнее и семейное зло не только
существует, но и поражает тебя прежде, чем ты будешь в состоянии
предостеречься и заметить его»*. Поэтому же без глубокой сердечной
скорби
нельзя слышать известных божественных слов: «Враги человеку — домашние
его» (Мф. X, 36). Хотя бы кто и был столь мужественен, что равнодушно бы
перенес, или так бдителен, что предусмотрительно принятыми мерами
избежал
бы того, что замышлялось против него под личиною дружбы; однако если сам
он — человек добрый, зло таких вероломных людей, когда он по опыту
узнает,
что они люди самые дурные, поневоле будет жестоко его мучить независимо
от
того, были ли они дурными всегда и только притворялись добрыми, или
изменили свою доброту на эту злость. Итак, если
1015
небезопасно семейство, это общее убежище рода человеческого в бедствиях
настоящей жизни, то что сказать о гражданском обществе, суды которого,
чем
оно больше, тем более обременены гражданскими тяжбами и уголовными
делами,
хотя бы и не возникало не только мятежных, но часто и кровавых
возмущений
и междоусобных войн, от действительного появления которых общества
иногда
бывают свободны, но от опасности появления не бывают свободны никогда?
ГЛАВА VI
А суды людей о людях, неизбежные в гражданских обществах, в каком бы
мире
они ни находились: каковы они, как жалки, какое представляют собою
скорбное зрелище! Ведь судят те, которые не могут знать совести тех,
кого
судят. Поэтому часто бывают вынуждены пытками свидетелей отыскивать
истину
по чужому для свидетелей делу. А когда кто-нибудь подвергается пыткам по
собственному делу, и терзают его, доискиваясь, виноват ли он, и он,
будучи
невинным, терпит слишком ведомые казни за неведомое злодеяние не потому,
что он совершил его, а потому, что не знают, что он его не совершал?
Неведение судьи почти всегда бедствие для невинного. А что еще
невыносимее, что должно еще более вызывать скорбь и быть омыто, если бы
только это было возможно, потоками слез, — так это такое несчастное
последствие человеческого неведения, когда судья, подвергнув обвиняемого
пытке для того, чтобы не убить по неведению невинного, убивает
истерзанного пытками и невинного, кого пытал, чтобы не убить без вины.
Предпочти последний согласно их мудрости скорее убежать из этой жизни,
чем
терпеть упомянутые пытки, он сказал бы этим, что совершил то, чего не
совершал. Осудив и
1016
убив его, судья еще не знает, виновного или невиновного он убил, пытая,
чтобы не убить по неведению без вины; и выходит, что он терзал
невинного,
чтобы узнать, и убил потому, что не знал.Будет ли мудрый в этом мраке
общественной жизни отправлять должность судьи, или не будет? Будет,
конечно. Его привязывает, его влечет к этой должности человеческое
общество, изменить которому он считает преступлением, но при этом он не
считает преступлением, что невинные свидетели подвергаются пыткам по
чужим
делам; что обвиняемые, часто не вынося страданий и давая о себе ложные
показания, подвергаются и наказаниям без вины после того, как без вины
подвергались пыткам; что если они и не наказываются смертью, то очень
часто умирают от самих пыток; что иногда и сами обвиняющие, желавшие,
быть
может, принести пользу человеческому обществу (чтобы преступления не
оставались безнаказанными), вследствие лжи свидетелей, вследствие
необыкновенной твердости в пытках самого виновного, подвергаются от
судьи
по неведению осуждению потому, что не в состоянии доказать того, в чем
обвиняют, хотя бы обвиняли и справедливо. Все это и подобное этому зло
он
грехом не считает, потому что мудрый судья делает это не по желанию
вредить, а по необходимости неведения; а насколько вынуждает к этому
человеческое общество, и по необходимости суда. Итак, если это — не
злость
мудрого, то, по крайней мере, бедствие человека, о котором мы говорим.
Или
для него, когда по необходимости неведения и суда он терзает пытками и
казнит невинных, мало быть неответственным, а нужно быть еще и
блаженным?
Насколько справедливее и достойнее человеку признаться в этой
необходимости бедствия и ненавидеть его в себе, а если он мудрствует
благочестиво, восклицать к Богу: «Выведи меня из бед моих» (Пс. XXIV,
17)!
1017
За гражданским обществом или городом следует государственный союз, в
котором видят третью степень человеческого общения, начиная от семьи,
переходя к городу и оканчивая государством; последнее, как собрание вод,
чем обширнее, тем большую представляет опасность. Прежде всего в нем
отчуждает человека от человека различие языков. Ибо, если встретятся, не
будучи в состоянии разойтись, но вынужденные какой-нибудь необходимостью
быть вместе двое таких, из которых один не знает языка другого, то легче
вступят во взаимное между собою общение бессловесные животные различной
породы, чем эти двое, хотя оба они и люди. Такое сходство природы
нисколько не благоприятствует общению людей, коль скоро они вследствие
различия языков бывают не в состоянии делиться между собою чувствами; и
это справедливо до такой степени, что человек охотнее проводит время со
своею собакой, чем с чужим человеком. Установился порядок, по которому
повелевающий город путем мирных отношений налагает на покоренные народы
не
только иго, но и свой язык; почему в переводчиках не только нет
недостатка, но чувствуется даже изобилие. Это верно; но сколькими и
какими
великими достигнуто это войнами, какими людскими поражениями, каким
пролитием человеческой крови? С окончанием последних не окончилась,
однако, тяжесть того же рода зол. Кроме того, что были и остаются
врагами
народы внешние, против которых всегда велись, ведутся и будут вестись
войны, сама обширность империи породила войны худшего свойства, т. е.
союзнические и гражданские; они лежат на человеческом роде еще более
тяжким гнетом, ведутся ли для того, чтобы когда-нибудь прекратиться, или
составляют предмет опасения, как могущие возникнуть снова.
1018
Если бы я захотел надлежащим образом изложить множество и разнообразие
бедствий от этих зол, их тяжелые и несчастные последствия, хотя изложить
их так, как требует того дело, я и не в состоянии, будет ли конец моей
длинной речи? Но мудрый, говорят, будет вести войны справедливые, как
будто бы он, если только помнит, что он человек, не гораздо более будет
скорбеть, что ему необходимо вести справедливые войны; ведь если они не
были бы справедливыми, ему не предстояло бы их вести, и в таком случае
для
мудрого войн не было бы вовсе. Несправедливость противной стороны
вынуждает мудрого вести справедливые войны; и эта несправедливость
должна
вызывать скорбь в душе человека, потому что она несправедливость
человеческая, хотя бы из-за нее и не возникало никакой необходимости
начинать войну. Итак, кто с душевной болью вникнет в эти виды зла, такие
тяжкие, такие ужасные, такие жестокие, тот признает в них бедствие. А
кто
терпит их или размышляет о них без душевной боли, тот уже по самому
этому
слишком жалок, когда считает себя блаженным, потому что потерял и само
человеческое чувство.
ГЛАВА VIII
Если не случится незнания, похожего на глупость, которое, однако же, в
несчастных условиях настоящей жизни случается часто, что другом
считается
враг, а врагом друг, — единственное, что утешает нас в этом человеческом
обществе, переполненном ошибками и скорбями, это нелицемерная
преданность
и взаимная любовь между истинными и добрыми друзьями. Но чем больше и в
больших местах мы их имеем, тем больше и чаще боимся, чтобы не случилось
с
ними какого-нибудь зла из этой массы зол настоящего века. Мы беспокоимся
не только о том, чтобы они не пострадали от голода, войн, болезней,
плена,
чтобы в са-
1019
мом том рабстве не потерпели чего-либо такого, чего мы и придумать не в
состоянии; мы опасаемся даже (и опасения наши в этом случае гораздо
более
горьки), чтобы их дружба не перешла в вероломство, в злобу, в лукавство.
И
когда подобное случается (а случается тем чаще, чем их самих больше и в
больших они находятся местах) и доходит до нашего сведения, кто в
со-стоя1ши понять, кроме самого чувствующего, те муки, какие терзают
наше
сердце? Лучше бы мы желали слышать об их смерти; хотя без скорби мы не
можем слышать и об этом. Ибо если жизнь их по причине утешений дружбы
радовала нас, то их смерть не может не причинить нам печали. Не
допускающий такой печали пусть не допускает, если может, дружеских
разговоров; пусть запретит само чувство дружбы; пусть с дикой
оцепенелостью души разорвет все человеческие связи или пусть укажет
способ
пользоваться ими так, чтобы из них не следовало никакой приятности для
души. Если же это решительно невозможно, то как будет возможно то, чтобы
нам не была горькою смерть того, чья жизнь была сладкой?
Оттого-то и сетование, как бы своего рода рана или вред в человеческом
сердце, для излечения которой применяются соответствующие утешения. То
не
доказательство отсутствия раны, что она излечивается, потому что чем
лучше
душа, тем она скорее и легче излечивается. Итак, хотя жизнь смертных
иногда легче, а иногда сильнее расстраивается смертью дорогих людей, а
особенно таких, услуги которых необходимы человеческому обществу, однако
нам желательнее видеть мертвыми тех, кого любим, чем слышать о потере
ими
честности или добрых нравов, т. е. о том, что они умерли в самой душе.
Земля полна таким величайшим питательным веществом для зол. Поэтому
написано: «Не определено ли человеку время на земле?»* (Иов. VII, 1).
Поэтому же сам Господь
* У Августина: «Не искушение ли жизнь человеку на земле?»
1020
говорит: «Горе миру от соблазнов» (Мф. XVIII, 7). И еще: «По причине
умножения беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф. XXIV, 12).
Потому-то
бывает так, что мы радуемся за добрых умерших друзей, и хотя смерть их
нас
печалит, но она дает и более верное успокоение, потому что они избежали
зол, которые или подавляют в этой жизни даже добрых людей, или портят
их,
или грозят опасностью того и другого (рода).
ними вечное наказание. Это с достаточной ясностью | показали сами
почитаемые ими тем священнослуже-зием или, вернее, святотатством,
которым
их считает должным почитать, и теми безнравственнейшими •играми, в
которых
прославляются их преступления, (которыми считали должным их
умилостивлять;
так •как они же и установители, и исполнители этих безобразий.
ГЛАВА IX
В обществе святых ангелов, которому те философы, пожелавшие иметь
друзьями
богов, отводят четвертое место, переходя как бы от круга земной жизни ко
всей совокупности творения, чтобы через это объять некоторым образом и
небо, — в этом обществе мы не боимся нисколько, чтобы подобные друзья
опечалили нас своею смертью или порчей. Но ангелы не вступают с нами в
такие тесные связи, как люди (что также относится к тяготам этой жизни),
а
иногда и сатана, как читаем, преобразуется в ангела света (II Кор. XI,
15), чтобы искушать тех, кого нужно таким образом научить или кого
справедливо обольстить. Поэтому необходимо особое милосердие Божие,
чтобы
кто-либо в то время, как считает в числе своих друзей добрых ангелов, не
имел на самом деле мнимыми друзьями злых демонов и терпел в их лице
врагов
тем более вредных, чем они хитрее и коварнее. И кому это особое
милосердие
Божие необходимо, как не крайне жалкому человеческому состоянию, на
котором лежит такой гнет неведения, что оно легко обманывается демонским
притворством? Нет никакого сомнения, что и те философы в нечестивом
граде,
которые утверждали, что имели богов своими друзьями, натолкнулись на
злых
демонов, которым подчиняется весь тот град, имея разделить вместе с
1021
ними вечное наказание. Это с достаточной ясностью показали сами
почитаемые
ими тем священнослуже-зием или, вернее, святотатством, которым их
считает
должным почитать, и теми безнравственнейшими •играми, в которых
прославляются их преступления, (которыми считали должным их
умилостивлять;
так •как они же и установители, и исполнители этих безобразий.
ГЛАВА Х
Не гарантированы от обманов и разнообразных искушений с их стороны и
святые и верные почитатели единого истинного и высочайшего Бога. Ибо в
этой стране изменчивости и в эти злые дни небесполезно и этого рода
беспокойство, чтобы с тем более пламенным желанием стремились они к той
безмятежности, где мир самый полный и самый надежный. Дары природы, т.
е.
то, что дается нашей природе Творцом всех природ, там будут уже не
только
добрыми, но и вечными; и не только в душе, которая излечится мудростью,
но
и в теле, которое обновится через воскресение. Добродетели там не будут
вести войны против каких-нибудь пороков или против какого-либо зла, а
будут пользоваться в награду за победу вечным миром, которого не нарушит
никакой противник. Этот мир есть конечное блаженство, предел
совершенства,
не имеющий уже своего конца. Хотя мы называем себя блаженными и здесь,
когда пользуемся миром, какой только возможен здесь при доброй жизни; но
это блаженство по сравнению с тем, которое мы называем конечным,
представляется весьма жалким состоянием. Когда мы, смертные люди в
условиях смертной жизни имеем мир, какой только здесь возможен, то если
надлежащим образом живем, добродетель пользуется его благами надлежащим
образом; когда же не имеем его, доброде-
1022
тель хорошо пользуется и тем злом, которое человек терпит. Но истинная
добродетель есть тогда, когда и все блага, которыми пользуется хорошо, и
все то, что делает при благом пользовании благами и бедствиями, и саму
себя она направляет к тому концу, где для нас будет такой и столь
великий
мир, лучше и больше которого мир быть не может.
ГЛАВА XI
Поэтому концом наших благ мы можем назвать мир, как называли этим концом
жизнь вечную: особенно ввиду того, что этому граду Божию, о котором
ведется нами такое многотрудное рассуждение, говорится в святом псалме:
«Хвали, Иерусалим, Господа; хвали, Сион, Бога твоего. Ибо Он укрепляет
вереи ворот твоих, благословляет сынов твоих среди тебя; утверждает в
пределах твоих мир» (Пс. СХЬУП, 1—3). Когда будут укреплены вереи врат
его, никто уже в него не войдет, никто из него и не выйдет. А потому
пределами его мы должны считать в этом случае мир, который хотим
выставить
конечным. Ибо и само таинственное имя этого града, Иерусалим, как мы уже
говорили и прежде, в переводе значит «видение мира». Но так как слово
мир
очень часто употребляется и в условиях этой смертной жизни, где во
всяком
случае нет жизни вечной; то конец этого града, где будет высочайшее его
благо, мы решили называть лучше жизнью вечною, чем миром. Об этом конце
апостол говорит: «Ныне, когда вы освободились от греха и стали рабами
Богу, плод ваш есть святость, а конец — жизнь вечная» (Рим. VI, 22).
Но, с другой стороны, так как те, которые мало знакомы со священным
Писанием могут под вечной жизнью разуметь и жизнь злую, или по причине,
как полагают и некоторые философы, бессмертия души, или по причине, как
тому веруем и мы, бесконечнос-
1023
ти наказаний для нечестивых, которые, само собой разумеется, не могли бы
мучиться вечно, если бы не жили также вечно; то конец этого града, в
котором он будет иметь высочайшее благо, следует называть или миром в
жизни вечной, или жизнью вечной в мире, чтобы легче можно было отличать
его от всего другого. Ибо благо мира так велико, что даже в условиях
жизни
земной и смертной обыкновенно ни о чем с большим удовольствием не
слушают,
ничего сердечнее не желают, да и ничего, наконец, лучшего найти не
могут.
Если мы решимся поговорить о нем несколько долее, то не наскучим, как я
полагаю, своим читателям, как по причине конца этого града, о котором у
нас речь, так и по причине самой приятности мира, который любезен всем.
ГЛАВА XII
Кто вместе со мною окинет беглым взглядом дела человеческие и природу
вообще, признает, что как нет никого, кто отказался бы от радости, так
нет
никого, кто не захотел бы иметь мир. Те самые, которые желают войн,
ничего
другого не желают, кроме победы; желают, следовательно, достигнуть
посредством войны славного мира. Ведь что такое победа, как не покорение
сопротивляющихся. Когда это совершится, наступит мир. Итак, с целью мира
ведутся и войны, даже теми, кто старается посредством гос-подствования
войн упражнять воинскую доблесть. Отсюда ясно, что мир есть желательный
конец войны. Ведя войну, всякий добивается мира; но никто, заключая мир,
не добивается войны. Ибо и те, которые хотят нарушить мир, в котором
находятся, не питают ненависти к миру, а желают изменить его по своему
произволу. Не того хотят они, чтобы не было мира, а того, чтобы он был
таким, каким им хочется его видеть.
1024
Затем, и отделившиеся от других через возмущение, если не будут
поддерживать хоть какого-нибудь мира со своими сообщниками или
соучастниками в заговоре, не достигнут того, к чему стремятся. Да даже и
разбойники, чтобы сильнее и безопаснее вредить миру других, стараются
быть
в мире с товарищами. Даже если бы нашелся между ними один, обладающий
такими огромными силами и до такой степени опасающийся сообщников, что
не
доверился бы никакому товарищу, и, делая засады и нападения в одиночку,
производил бы разбои сам, режа и убивая, кого мог; то и такой непременно
сохранял бы какую-нибудь тень мира с теми, кого не может убить, или от
кого желает, чтобы они скрывали его действия. В собственном же доме с
женою, с детьми и со всеми другими, кто бы там ни был, он, конечно,
старается жить в полном мире; исполнение ими его воли по одному его
мановению доставляет ему удовольствие. Если этого повиновения не бывает,
он раздражается, волнуется, настаивает на нем, и если это необходимо,
устанавливает в своем доме мир путем самых свирепых мер; он понимает,
что
мир этот невозможен, если в домашнем союзе не будет все подчиняться
одной
известной власти, которую он и представляет собою в собственном доме.
Поэтому если заявят ему о своей покорности очень многие, город или
народ,
и будут подчиняться ему так же, как он хотел, чтобы подчинялись ему в
его
доме, — он уже не будет прятаться в укромных местах в качестве
разбойника,
а поставит себя открыто в высокое положение царя, хотя в нем останутся
та
же жадность и та же злость. Итак, все желают быть в мире со своими, от
которых хотят, чтобы они жили по их воле. Ибо, ведя с кем-либо войну,
хотят сделать их, если возможно, своими, и, покорив их, наложить на них
законы своего мира.
Но представим себе кого-нибудь таким человеком, какого изображает
поэтический и сказочный рас-
1025
сказ, именно по причине несовместимой с общежитием лютости выставляя его
скорее получеловеком, чем человеком. Царством его была уединенная дикая
пещера, а злость его была такой единственной в своем роде, что по ней
дано
было ему его имя; потому что зло по-гречески называется како^, и таковое
имя он и имел. Никакая супруга не обращалась к нему и не отвечала
ласковой
речью; не было детей, с которыми он бы шутил, когда они были маленькими,
или которым бы приказывал, когда подрастали. Не имел он удовольствия
вести
беседу ни с одним другом, даже с отцом, Вулканом, которого он был
гораздо
счастливее по крайней мере в том отношении, что сам не родил подобного
чудовища. Ничего никому не он давал, но у кого мог и когда мог отнимал,
что хотел и сколько хотел. Тем не менее, в самом уединении своей пещеры,
земля которой, как описывается, была всегда тепла от только что
совершенного убийства, он не желал ничего, кроме мира, — чтобы никто не
докучал ему, чтобы чья-нибудь сила или страх перед кем-нибудь не
тревожили
его покой. Желал он, наконец, иметь мир со своим телом, и насколько
имел,
чувствовал себя хорошо. Держал он в повиновении свои члены; и когда его
смертность возмущалась против него в случае недостатка в чем-нибудь и
возбуждала мятеж голода с целью разорвать связь между душой и телом и
удалить первую из последнего, он, с какою только мог поспешностью,
умиротворял ее, грабил, убивал, пожирал; лютый и свирепый, он мир своей
жизни и своего благосостояния отстаивал с той же лютостью и свирепостью.
Следовательно, если бы тот мир, который он весьма старательно сохранял в
своей пещере и с самим собою, желал он сохранять и с другими, — его не
называли бы ни злом, ни чудовищем, ни получеловеком. Или, если от
общения
с ним удерживали людей наружный вид его тела и извергаемое из уст
смрадное
пламя, то возможно, что он свирепствовал не из страсти вре-
1026
дить, а по необходимости, ради поддержания жизни. Но его не было вовсе,
или, что гораздо вероятнее, он не был таким, каким описывает его
поэтический вздор. Не будь Какус выставлен с крайне дурной стороны,
Геркулесу было бы мало чести.
Итак, подобного человека или получеловека, как я сказал, вероятнее
всего,
не существовало, как не было в действительности множества других
поэтических вымыслов. Ибо и самые свирепые животные, от которых он
заимствовал часть зверства (потому что назывался и по;гузверем),
охраняют
в известном мире свой род, совокупляясь, выводя, рождая, согревая и
питая
детей, хотя по большей части они не общительны и скитаются по одному, не
как овцы, олени, голуби, скворцы, пчелы, а как львы, лисицы, орлы, сычи.
Какой, например, тигр не мурлыкает потихоньку своим детям и не ласкает
их,
укротив свое зверство? Какой коршун, сколько бы в одиночку ни кружился в
воздухе за добычей, не соединяется в пару, не вьет гнезда, не высиживает
яйца, не кормит детенышей и не сохраняет в возможном мире как бы
домашнего
общения с матерью своего семейства? Тем более человек некоторым образом
законами своей природы располагается к вступлению в общение и к
сохранению
мира, насколько это от него зависит, со всеми людьми; и когда злые ведут
войну ради мира своих и желают, если это для них возможно, сделать
своими
всех, чтобы все и вся покорялись одному, то почему делается это, как не
потому, что из любви или из страха они подчиняют свои действия его миру.
Так гордость превратно возражает Богу. Ибо она ненавидит равенство с
товарищами при подчинении Ему, но старается наложить на товарищей,
вместо
Него, свое господство. Ненавидит она правый мир Божий, а любит свой
неправый. Не любить, однако же, какого-нибудь мира она никоим образом не
может. Нет такого противоестественного порока, который изглаживал бы до
конца следы природы.
1027
Итак, что мир несправедливых по сравнению с миром праведных не может и
называться миром, это ясно тому, кто умеет предпочитать правое неправому
и
упорядоченное превратному. Ведь и то, что превратно, в какой-нибудь
части,
какою-нибудь и с какою-нибудь частью чего-либо, в чем находится или из
чего состоит, непременно умиротворено; иначе оно не существовало бы
вовсе.
Например, кто-нибудь висит головою вниз. Положение его тела и порядок
членов, очевидно, превратны; потому что то, чему природа назначила быть
вверху, оказывается внизу; а что по природе должно быть внизу, стало
вверху. Превратность эта возмутила мир плоти, и потому болезненна. Тем
не
менее, душа находится в мире со своим телом и заботится о его спасении;
а
потому и есть, кто скорбит. А если бы вследствие болезненности душа
отрешилась от тела, вышла из него, и тогда, пока удерживается связь
членов, остающееся продолжало бы сохранять некоторый мир в своих частях:
был бы еще тот, кто висит. И когда земное тело тянется на землю и
удерживается петлею, на которой повешено, оно стремится к состоянию
своего
мира и как бы голосом своей тяжести просит места, на котором бы могло
успокоиться; и бездушное уже, и лишенное всякого чувства, оно не меняет
своего естественного мирного положения, когда достигнет его или будет в
него приведено. Если будут применены врачебные средства и уход, который
не
допустит разложения и разрушения наружного вида трупа, и тогда
некоторого
рода мир будет соединять части с частями и всю массу приурочит к земному
и
соответствующему, а потому — покойному месту. Если же бальзамирование
употреблено не будет, а будет все предоставлено естественному ходу, то
труп как бы испытывает мятеж от разделившихся на партии и потому не
соответствующих нашему чувству (ибо именно это ощущается в зловонии до
тех
пор, пока сольется со стихиями мира и по частям и понемногу
1028
войдет в их мир). При этом ничто, однако же, не происходит помимо
законов
верховного Творца и Распорядителя, Который управляет миром всего; когда
из
трупа большого животного рождаются животные мелкие, в силу того же
закона
Творца всякий атом служит мирному благосостоянию их душонок; и когда
тела
умерших пожираются другими животными, они, куда бы ни растаскивались, с
какими бы вещами ни соединялись, в какие бы вещи ни обращались и ни
изменялись, встречают те же законы, во всем разлитые к благополучию
всякого рода смертных, умиротворяющие соответствующее с соответствующим.
ГЛАВА XIII
Итак, мир тела есть упорядоченное расположение частей. Мир души
неразумной
— упорядоченное успокоение позывов. Мир души разумной — упорядоченное
согласие суждения и действия. Мир тела и души — упорядоченная жизнь и
благосостояние одушевленного существа. Мир человека смертного и Бога —
упорядоченное повиновение в вере под вечным законом. Мир людей —
упорядоченное единодушие. Мир дома — упорядоченное относительно
управления
и повиновения согласие сожительствующих. Мир града — упорядоченное
относительно управления и повиновения согласие граждан. Мир небесного
града — самое упорядоченное и едино-душнейшее общение в наслаждении
Богом
и взаимно в Боге. Мир всего — спокойствие порядка. Порядок есть
расположение равных и неравных вещей, дающее каждой ее место.
В силу этого несчастные, которые настолько несчастны, насколько не имеют
мира, хотя и не пользуются таким спокойствием порядка, в котором не было
бы никакого расстройства, однако, поскольку несчастны заслуженно и
справедливо, не могут на-
1029
ходиться в самом этом своем несчастье вопреки порядку, — не как
соединенные с блаженными, а как отделенные от них, но — законом порядка.
Насколько они находятся без расстройства (порядка), они соединены с
вещами, среди которых находятся, каким ни есть согласием; поэтому у них
есть некоторое спокойствие порядка; некоторый мир присущ и им. Но они
потому несчастны, что, хотя при известном спокойствии не скорбят, но и
не
находятся, однако, в таком положении, в котором не должны были бы быть
спокойными и скорбеть; еще же несчастнее они, если у них нет мира с
самим
законом, которым управляется естественный порядок. Когда же они скорбят,
нарушение мира произошло в той части, со стороны которой они чувствуют
скорбь; но мир остается еще в той части, где не мучит скорбь и не
порвана
еще сама связь. Следовательно, как есть некоторая жизнь без скорби, но
скорбь без какой-нибудь жизни быть не может, так есть некоторый мир без
всякой войны, но войны без какого-нибудь мира быть не может; это не в
силу
того, что она война, а в силу того, что она ведется теми или происходит
в
тех, которые представляют собою какие-нибудь естества; такими естествами
они не могли бы ни в коем случае быть, если бы не пребывали в каком бы
то
ни было мире.
Поэтому существует естество, в котором вовсе нет зла или в котором
невозможно никакое зло; но естества, в котором не было бы никакого
добра,
быть не может. И природа самого дьявола, насколько она природа, не есть
зло; злою сделала ее развращенность. Итак, он в истине не устоял (Иоан.
VIII, 44), но суда истины не избежал; не остался он в спокойствии
порядка,
но через это не ушел от власти Распорядителя. Благо Божие, которое у
него
в природе, не дало ему убежать от правосудия Божия, которое назначает
его
к наказанию; не то благо преследует в этом случае Бог, которое сотворил,
а
преследует зло, ко-
1030
торое тот совершил. Ибо не все отнимает Он, что дал природе, но нечто
отнял, нечто оставил, чтобы было чему скорбеть об отнятом. И сама скорбь
есть свидетельство о благе Отнятом и о благе оставленном. Если бы благо
не
было оставлено, не была бы возможна скорбь о потерянном благе. Тот
гораздо
злее, кто, греша, находит удовольствие в потере правоты. А кто
терзается,
тот, если не получает от этого никакого блага, скорбит о потере
благосостояния. А так как то и другое, правота и благосостояние, суть
блага, и о потере блага, скорее, должно скорбеть, чем радоваться (если,
впрочем, не имеет места вознаграждение утраты лучшим, а правота души
лучше
благосостояния тела), то несправедливому гораздо соответственнее
скорбеть
в мучении, чем радоваться в преступлении. Следовательно, как радость о
потере блага в грехе свидетельствует о злой воле, так скорбь о потере
блага во время наказания свидетельствует о доброй природе. Ибо кто
скорбит
о потере мира своей природы, скорбит об этом в силу некоторых остатков
мира, которые делают ему любезной природу. При последнем же наказании
будет прямым делом справедливости, чтобы несправедливые и несчастливые
оплакивали в мучениях потерю благ естественных, чувствуя, что отнял эти
блага справедливейший Бог, Которого они презрели, когда Он был
благосклон-нейшим их подателем. Бог, премудрый Создатель и
справедливейший
Распорядитель всех природ, давший в смертном человеческом роде
величайшее
украшение земле, дал людям некоторые блага, соответствующие этой жизни,
т.
е. временный мир в самом благосостоянии, целости и общении его рода, и
то,
что необходимо для охранения и восстановления этого мира, каково суть
все,
что пристойно и соответственным образом подпадает нашим чувствам: этот
видимый свет, удобовдыхаемый воздух, годную для питья воду; и что
соответствует питанию, прикрытию, лечению и украшению тела, — дал при
том
1031
справедливейшем условии, что правильно воспользовавшийся такими
смертными
благами, приспособленными к миру смертных, получит большие и лучшие, т.
е.
мир бессмертия и соответствующую ему славу и честь в жизни вечной для
наслаждения Богом и ближним в Боге, а воспользовавшийся дурно и тех не
получит, и эти потеряет.
ГЛАВА XIV
Итак, всякого рода пользование временными вещами важно для приобретения
земного мира во граде земном; а в граде небесном важно для приобретения
мира вечного. Так, если бы мы были животными неразумными, мы не желали
бы
ничего, кроме упорядоченного состояния частей тела и успокоения позывов,
—
ничего, кроме покоя плоти и удовлетворения желаний, чтобы мир тела
споспешествовал миру душевному. Ибо отсутствие телесного мира мешает и
миру неразумной души, так как она не может достигнуть успокоения
позывов.
Вместе же то и другое благоприятствует тому миру, который имеют между
собою душа и тело, т. е. миру упорядоченной жизни и благосостояния. Как
обнаруживают животные свою любовь к миру телесному, когда избегают
болезненных ощущений, и к миру душевному, когда для удовлетворения
позывов
следуют животной страсти; так, когда они избегают смерти, показывают с
достаточной ясностью, насколько они любят мир, соединяющий взаимно душу
и
тело. Но поскольку человеку присуща разумная душа, то все то, что имеет
общего с животными, он подчиняет миру разумной души, чтобы то или другое
обсудить умом и соответственно этому что-либо сделать, чтобы было у него
упорядоченное согласие суждения и действия, которое мы назвали миром
души
разумной. Желать, чтобы его не беспокоили болезненные ощущения, не
1032
волновали потребности, не разрушала смерть, он должен для того, чтобы
узнать что-либо полезное и соответственно этому познанию устроить свою
жизнь и нравы.
А чтобы в самом стремлении к познанию не впасть по причине слабости
человеческого ума в какое-либо гибельное заблуждение, он нуждается в
божественном наставлении, которому с уверенностью мог бы следовать, и в
божественной помощи, с которою свободно мог бы сообразовываться. И так
как
он, пока находится в этом смертном теле, странствует вдали от Господа,
то
ходит верою, а не видением (II Кор. V, 7); а потому всякий мир, тела ли,
или души, или вместе тела и души, направляет к тому миру, который
установился у человека смертного с Богом бессмертным, чтобы быть в
упорядоченном повиновении Ему в вере под вечным законом. А так как
наставитель-Бог учит двум главным заповедям: любви к Богу и любви к
ближнему, то в этих двух заповедях человек находит три предмета для
своей
любви: Бога, себя самого и ближнего; и тот, кто любит Бога, не
заблуждается в любви и к самому себе; естественно также, что он
заботится,
чтобы и ближний любил Бога, — ближний, которого повелевается ему любить
как самого себя. Такого рода заботы его о жене, детях, о домашних, обо
всех людях, кого могут касаться; и такого же рода забот о самом себе
желает он от других, если встречает в таких заботах нужду.
Таким путем он будет в примирении, насколько это от него зависит, со
всяким человеком и с миром человеческим, т. е. упорядоченным согласием;
порядок же этот заключается, во-первых, в том, чтобы никому не вредить,
а
во-вторых, в том, чтобы приносить пользу, кому нужно. Итак, прежде всего
ему предстоят заботы о своих домашних: они ближе и доступнее других его
советам и попечениям в силу порядка природы, в силу порядка самого
человеческого общения. Почему апостол и говорит: «Если же
1033
кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже
неверного» (I Тим. V, 8). Отсюда возникает домашний мир, т. е.
упорядоченное согласие относительно управления и повиновения
сожительствующих. Управляют те, которые заботятся, как-то: муж — женою,
родители — детьми, господа — рабами. Повинуются же те, о которых
заботятся, как-то: жены — мужьям, дети — родителям, рабы — господам. Но
в
доме праведного, живущего верою и находящегося еще в странническом
удалении от оного небесного града, и управляющие служат тем, кем,
по-видимому, управляют. Ибо управляют они не из желания господствовать,
а
по обязанности заботиться, и не из гордого своего начальственного
положения, а из сострадающей предусмотрительности.
ГЛАВА XV
Это предписывает естественный порядок, так создал человека Бог. «Да
владычествуют, — говорит Он, — над рыбами морскими, и над птицами
небесными, и над скотом, и над всею землею» (Быт. I, 26). Он хотел,
чтобы
разумное по образу Его творение господствовало только над неразумным: не
человек над человеком, а человек над животным. Поэтому первые праведники
явились скорее пастырями животных, чем царями человеческими; Бог и этим
внушал, чего требует порядок природы, к чему вынуждают грехи. Дается
понять, что состояние рабства по праву назначено грешнику. В Писании мы
не
встречаем раба прежде, чем праведный Ной покарал этим именем грех сына
(Быт. IX, 25). Не природа, таким образом, а грех заслужил это имя.
Название же рабов (зет) на латинском языке имеет, по-видимому, такое
происхождение: когда победители тех, кого по праву войны могли убить,
оставляли в живых, последние делались рабами, получая название от
сохране-
1034
ния (зет а 5егуапс1о). Но и в этом случае не беспри-частен грех. Ведь и
в
то время, когда ведется справедливая война, ради греха подвергает себя
опасности противная сторона, и всякая победа, хотя бы склонилась она и
на
сторону дурных, по божественному суду уничижает побежденных, или
исправляя, или наказывая грехи. Свидетель этому — человек Божий Даниил,
который, находясь в плену, исповедовал перед Богом свои грехи и грехи
своего народа и в них с благочестивой скорбью указывал причину этого
плена
(Дан. IX, 5).
Итак, грех — первая причина рабства, по которому человек подчиняется
человеку в силу своего состояния; и это бывает не иначе, как по суду
Божию, у Которого нет неправды и Который умеет распределять различные
наказания соответственно вине согрешающих. А так как верховный Господь
говорит, что «всякий, делающий грех, есть раб греха» (Иоан. VIII, 34), и
потому многие благочестивые служат господам неправедным, которые сами,
однако же, не свободны: «Ибо, кто кем побежден, тот тому и раб» (II Пет.
II, 19); то во всяком случае лучше быть рабом у человека, чем у похоти;
ибо сама похоть господство-вания, чтобы не говорить о других, со
страшной
жестокостью опустошает души смертных своим гос-подствованием. В порядке
же
мира, по которому одни люди подчинены другим, как уничижение приносит
пользу служащим, так гордость вредит господствующим. Но по природе, с
которою Бог изначально сотворил человека, нет раба человеку или греху.
Впрочем, и присужденное в наказание рабство определяется в силу того же
закона, который повелевает сохранять естественный порядок и запрещает
его
нарушать; потому что, не будь проступка против этого закона, нечего было
бы наказывать принуждением к рабству. Почему апостол увещевает и рабов
подчиняться господам и служить им от души с готовностью (Ефес. VI, 6,
7),
т. е. если они не могут полу-
1035
чить от господ своих свободу, то сами они могут сделать служение свое
некоторым образом свободным, служа не из притворного страха, а по
искреннему расположению, пока прейдет неправда, упразднится всякое
начальствование и власть человеческая и будет Бог все во всех.
ГЛАВА XVI
В связи с этим наши праведные отцы, хотя и имели рабов, устраивали,
однако
же, домашний мир так, что, отличая в отношении этих временных благ
жребий
детей от состояния рабов, в том, что касается почитания Бога, в Котором
покоятся надежды вечных благ, с одинаковой любовью заботились обо всех
членах своего дома. Это предписывается естественным порядком до такой
степени, что отсюда произошло имя рагеггатШаз* и получило такое широкое
применение, что сами господствующие находят удовольствие называться этим
именем, пускай и не заслуженно.
Истинные отцы семейства во всем, что касается почитания Бога и служения
Ему, заботятся обо всех членах семьи, как о детях, желая и молясь
достигнуть дома небесного, где уже не будет необходимости в обязательном
долге повелевать смертными, потому что не будет уже необходимости в
обязательном долге заботиться о их счастье в том бессмертии. Пока же это
наступит, господствование требует от отцов большего терпения, чем
служение
— от рабов. Если же кто-нибудь в доме противится домашнему миру своим
неповиновением, такой укрощается или словом, или бичем, или другим
справедливым и дозволенным родом наказания, насколько это допускает
* Отец «семейства», в состав которого входила и домашняя прислуга, и
рабы.
1036
человеческое общество, ради пользы самого укрощаемого, чтобы
присоединить
его к миру, от которого тот уклонился. Как не будет благодеянием,
помогая,
причинить потерю большего блага, так не будет делом невинным, щадя,
допустить совершение более тяжкого зла. К обязанности человека невинного
относится не только никому не делать зла, но и сдерживать от греха или
наказывать грех, чтобы или сам наказуемый, испытав наказание,
исправился,
или другие, видя наказание, удерживались страхом перед ним. А так как
дом
человека должен быть началом или частичкою града, а всякое начало имеет
известное отношение к своему концу и всякая часть — к целому, которого
она
составляет часть, то отсюда очевидно следствие, что домашний мир имеет
отношение к миру гражданскому, т. е. что упорядоченное согласие
относительно приказаний и повиновения между сожительствующими служит к
установлению упорядоченного согласия относительно повеления и
повиновения
между гражданами. Отец семейства должен поэтому брать правила из
гражданского закона и управлять согласно им своим домом так, чтобы он
служил к упрочению мира гражданского общества.
1037
ются вещами, необходимыми для этой смертной жизни; но цель пользования у
каждого своя и весьма различная. Так же точно и земной град, который
верою
не живет, стремится к земному миру и к нему направляет согласие в
управлении и повиновении граждан, чтобы относительно вещей, касающихся
смертной жизни, у них был до известной степени одинаковый образ мыслей и
желаний. Град же небесный, или, вернее, та его часть, которая
странствует
в этой смертности и живет верой, поставлен в необходимость
довольствоваться и таким миром, пока минует сама смертность, для которой
он нужен. Поэтому, пока он проводит как бы плененную жизнь своего
странствования в областях земного града, хотя и получив уже обетование
искупления и в виде залога его — дар духовный, он не колеблется
повиноваться законам земного града, которыми управляется то, что служит
для поддержания смертной жизни, чтобы, поскольку обща сама смертность, в
вещах, к ней относящихся, сохранялось согласие между тем и другим
градами.
Но земной град имел неких своих, божественным учением не одобряемых
мудрецов, которые, будучи надоумлены или обмануты демонами, полагали,
что
к человеческому миру следует приурочить многих богов, к различным как бы
должностям которых относятся различные подведомые предметы: одному
подведомо тело, другому — душа; и в самом теле одному — голова, другому
—
шея и прочее, особое —. особому; так же точно в душе одному — ум,
другому
— наука, иному — гнев, иному — пожелание; и в самих житейских делах
одному
— скот, другому — пшеница, третьему — вино, тому — масло, этому — леса,
иному — монета, иному — судоходство, иному — войны и победы, иному —
супружества, иному — роды и плодовитость, иным — прочее в том же роде.
Град же небесный знал, что следует почитать только единого Бога, и с
истинным благочестием полагал, что только ему следует служить тем служе-
1038
нием, которое по-гречески называется Аотреш и обязательно лишь в
отношении
к Богу. Из-за этого вышло так, что он не мог иметь с градом земным общих
религиозных законов и был поставлен в необходимость вследствие этого
спорить с последним, стал в тягость людям противоположного образа
мыслей,
подвергся их гневу, ненависти и преследованиям, пока, наконец, страхом
своего многолюдия и всегдашней божественной помощью не обуздал дерзости
своих врагов.
Итак, этот небесный град, пока он находится в земном странствовании,
призывает граждан из всех народов и набирает странствующее общество во
всех языках, не придавая значения тому, что есть различного в нравах,
законах и учреждениях, которыми мир земной устанавливается или
поддерживается; ничего из последнего не отменяя и не разрушая, а
напротив,
сохраняя и соблюдая все, что хотя у разных народов и различно, но
направляется к одной и той же цели земного мира, если только не
препятствует религии, которая учит почитанию единого высочайшего и
истинного Бога. Пользуется, таким образом, и небесный град в этом земном
странствовании своим миром земных, и в предметах, относящихся к смертной
человеческой природе, насколько это совместимо с благочестием и
религией,
сохраняет и поддерживает единство образа человеческих мыслей и желаний и
направляет этот земной мир к миру небесному. Последний же мир такого
свойства, что единственно должен считаться и называться миром разумной
твари. Это — самое упорядоченное и самое единодушное общение в
наслаждении
Богом и взаимно — в Боге. Когда этот мир наступит, будет жизнь не
смертная, а непосредственно и несомненно живая; и тело не душевное,
которое, пока тленно, отягощает душу, а духовное, без ощущения
неудовлетворенности в чем-либо, во всех отношениях подчиненное воле.
Пока
странствует, он
1039
имеет этот мир в вере и по этой вере живет праведно, когда направляет к
достижению оного мира все доброе, что совершает для Бога и ближнего, так
как жизнь града, во всяком случае, есть жизнь общественная.
ГЛАВА XVIII
А что касается той особенности в воззрениях, которую Варрон заимствовал
у
новых академиков, считающих все недостоверным, то град Божий решительно
отклоняет от себя такое сомнение, как безумие; ибо имеет о доступных
пониманию и разуму предметах познание хотя и малое, по причине
отягощающего душу тленного тела, ибо, как говорит апостол, «мы отчасти
знаем» (I Кор. XIII, 9), но достовернейшее; и чувствам, которыми
пользуется душа через посредство тела, при очевидности какой-либо вещи
верит; так как более жалким образом обманывается тот, кто полагает, что
им
никогда не следует верить. Верит он и священным Писаниям, древним и
новым,
которые мы называем каноническими: ими воспиталась сама вера, от которой
праведник жив (Аввак. II, 4), которою, не колеблясь, ходим, пока
устранены
от Господа (II Кор. V, 6). Сохраняя ее и убежденные в ее истинности, мы
относительно каких-либо таких вещей, которых не можем уловить ни
чувством,
ни разумом, которых не уясняет нам каноническое Писание или сведения о
которых дошли до нас не от таких свидетелей, не верить которым было бы
нелепостью, сомневаемся, не подвергаясь справедливому порицанию.
ГЛАВА XIX
Но града этого вовсе не касается, какого кто держится внешнего образа и
обычая жизни, лишь бы это не было против множественных заповедей и
против
1040
той веры, которая приводит к Богу. Поэтому и самих философов, когда они
становятся христианами, он заставляет переменить не одежду и образ
жизни,
вовсе не препятствующие религии, а ложные догмы. Потому и той
особенности,
которую Варрон указал в киниках, град Божий решительно не придает
значения, если она не выражается в бесстыдстве и распутстве.
Относительно
же тех трех родов жизни, т. е. свободной от житейских дел, деятельной
или
образованной из того и другого ее родов, то хотя и может каждый без
вреда
для веры проводить жизнь во всяком упомянутом роде и достигнуть вечных
наград, важно, однако же, то, какого из них держится он из любви к
истине,
какому посвящает себя из долга любви. И каждый не настолько должен
чураться житейских дел, чтобы в этом своем покое не думать о пользе
ближнего; и не настолько быть деятельным, чтобы не предаваться
размышлению
о Боге. В покое от дел не бездеятельная праздность должна доставлять
удовольствие, а изыскание или открытие истины; чтобы каждый преуспевал в
ней, чтобы сохранил, что открыл, и другому не завидовал. При
деятельности
же предметом любви должны быть не почет в настоящей жизни или власть
(ибо
все суетно под солнцем), а само дело, которое делается порою посредством
почета и власти, если делается правильно и с пользой, т. е. так, чтобы
могло послужить тому благосостоянию подчиненных, которое соответствует
воле Божией, как об этом мы уже говорили выше.
Поэтому апостол и говорит: «Если кто епископства желает, доброго дела
желает» (I Тим. III, 1). Апостол хотел пояснить, что такое епископство:
это — название дела, а не чести. Слово это греческое и смысл его таков,
что поставленный над чем-нибудь надзирает за тем, над чем поставлен,
имея
о нем попечение. Ибо еяг значит зирег (над); около? же — тсеппо (цель,
намерение); следовательно, мы можем, если захотим, выразить (греческое
«епископ») латин-
1041
ским словом 5ирепгиепс1еге, чтобы дать понять, что тот не епископ, кто
предпочитает начальствовать, а не приносить пользу. Итак, ревностное
стремление к познанию истины не воспрещается никому; это похвальная
сторона покоя от житейских дел. Но высшего места, без которого
невозможно
управление народом, хотя бы на него вступали и занимали его как следует,
добиваться, однако же, неприлично. Святого покоя ищет любовь к истине;
общественные обязанности принимает на себя неизбежный долг любви. Если
никто этого бремени не налагает, следует пользоваться досугом для
познания
и созерцания истины; если же его налагают, его следует принять по
неизбежному долгу любви. Но и в последнем случае не следует отказываться
от удовольствия, доставляемого истиной, чтобы та приятность не исчезла,
а
эта необходимость не подавила.
ГЛАВА XX
Если, таким образом, высочайшее благо града Бо-жия заключается в мире
вечном и совершенном, — не в том, который переживают смертные, рождаясь
и
умирая, а в том, в котором пребывают бессмертные, не терпя вовсе
никакого
бедствия, то кто станет отрицать, что та жизнь — блаженнейшая; или кто
не
признает, что в сравнении с тою настоящая жизнь — самая жалкая, какими
бы
внешними душевными и телесными благами она не изобиловала? Впрочем, кто
проводит последнюю так, что пользуется этою для достижения той,
составляющей предмет его пламенной любви и непоколебимой надежды, о том
не
без основания можно сказать, что он и в настоящей жизни блажен, но
только
— надеждой, а не в действительности. Настоящая же действительность без
этой надежды есть блаженство ложное и бедствие великое, ибо пользуется
неистинными душевными бла-
1042
гами. То не истинная мудрость, которая свои усилия в том, что она
разумно
различает, мужественно совершает, умеренно сдерживает, справедливо
распределяет, направляет не к тому концу, в котором «Бог все во всем» (I
Кор. XV, 28), а с Ним — вечность неизменная, мир совершенный.
ГЛАВА XXI
Теперь уместно исполнить обещание, данное во второй книге этого
сочинения:
доказать с возможной краткостью и ясностью, что Римской республики,
соответственно тем определениям, какие дает ей у Цицерона в книгах «О
республике» Сципион, никогда не существовало. Республику он определяет
кратко, как дело народа. Если такое определение верно, то республики
Римской не существовало никогда, потому что она никогда не была делом
народа, на которое указывает определение республики. Ибо народ он
определяет как совокупность множества людей, соединенных взаимно
согласием
в праве и общею пользой. А что называет он согласием в праве, он
объясняет
в своих рассуждениях, показывая, что республика не может управляться без
справедливости. Итак, где нет истинной справедливости, там не может быть
и
права. Ибо что бывает по праву, то непременно бывает и справедливо. А
что
делается несправедливо, то не может делаться и по праву.
Нельзя считать и называть правом несправедливые постановления людей.
Сами
же они называют правом то, что имеет свой источник в справедливости, и
ложью то, что имеют обычай утверждать люди неправильного образа мыслей,
будто бы право есть то, что полезно более сильному. Поэтому, где нет
истинной справедливости, там не может быть и совокупности людей,
соединенных взаимно согласием в праве; следовательно, не может быть и
народа, соот-
1043
ветственно приведенному определению Сципиона или Цицерона, а если нет
народа, нет и дела народного, а есть дело какой-нибудь толпы,
недостойной
имени народа Таким образом, если республика есть дело народа, народа же
нет, если он не соединен согласием в праве, и права нет, где нет
справедливости, то отсюда несомненно следует, что, где нет
справедливости,
там нет республики. Далее, справедливость есть такая добродетель,
которая
отдает каждому, что ему следует. Какова же после этого та человеческая
справедливость, которая самого человека отнимает у истинного Бога и
подчиняет нечистым демонам? Значит ли это отдавать каждому, что ему
следует? Или отнимающий земли у того, кем она куплена, и отдающий ее
тому,
кто не имеет на нее никакого права, несправедлив; а кто самого себя
отнимает у владычествующего Бога, Которым создан, и вступает в рабство к
коварным демонам, справедлив?
В тех же самых книгах «О республике» весьма остроумно и сильно
защищается
справедливость против несправедливости. Сперва выступает сторона,
защищающая несправедливость против справедливости и утверждающая, что
республика не может держаться и расширяться иначе, как посредством
несправедливости. В качестве самого сильного положения выставляется
следующее: несправедливо, что люди находятся в рабстве у людей
господствующих; а между тем, если бы располагающий властью город,
которому
принадлежит великая республика, не руководствовался этой
несправедливостью, он не мог бы повелевать провинциями. Сторона,
защищающая справедливость, отвечает, что это справедливо потому, что для
таких людей полезно рабство, что оно бывает к их выгоде, когда
устанавливается как следует, т. е. когда у дурных людей отнимается
возможность причинять обиды; покоренные, они будут лучше, потому что в
состоянии независимости были хуже. А чтобы подкрепить этот довод,
приводится как
1044
бы прекрасный пример, заимствованный от природы, и говорится: «Ради чего
же Бог повелевает человеком, душа — телом, разум — похотью и другими
порочными сторонами души?» Этот пример действительно показывает, что
рабство полезно некоторым, а служить Богу — полезно всем. Служащая же
Богу
душа правильно повелевает телом, и в самой душе покорный Господу Богу
разум правильно повелевает похотью и остальными пороками. Поэтому какую
справедливость можно предполагать в человеке, не служащем Богу, коль
скоро
ни душа телом, ни человеческий разум пороками отнюдь не могут повелевать
справедливо, не служа Богу? А если в таком человеке нет никакой
справедливости, то, без всякого сомнения, ее нет и в собрании
человеческом, состоящем из таких людей. Следовательно, нет в этом
собрании
и того согласия в праве, которое образует из толпы человеческой народ,
дело которого называют республикой.
Зачем мне после этого говорить о пользе, связанная общностью которой
совокупность людей, согласно упомянутому определению, называется
народом?
Ведь если вникнуть в дело надлежащим образом, то нет никакой пользы от
жизни тем, которые живут нечестиво, как живет всякий, кто не служит
Богу,
а служит демонам; тем более нечестивым, чем более они, будучи самыми
нечестивыми духами, желают, чтобы им приносили жертвы как богам. Но
полагаю, что сказанного нами о согласии в праве достаточно, чтобы
видеть,
что есть по смыслу упомянутого определения тот народ, образующий так
называемую республику. Говорят, правда, что римляне в своей республике
служили не нечестивым духам, а добрым и святым богам. Но неужели мы
должны
по нескольку раз повторять то, о чем сказали уже достаточно, и даже
более,
чем достаточно? Кто из прочитавших предшествующие книги этого сочинения
до
настоящего места может еще сомневаться, что римляне слу-
1045
жили злым и нечистым демонам, если он только не крайне глуп и не
бесстыднейшим образом упрям? Оставлю даже в стороне вопрос о том, каковы
те, кого они чтили жертвоприношениями; в законе Бога истинного написано:
«Приносящий жертву богам, кроме одного Господа, да будет истреблен» (Исх
XXII, 20). Заповедавший это не хотел, чтобы приносились жертвы ни
добрым,
ни злым богам.
ГЛАВА XXII
Но могут возразить: «Кто этот Бог, чем можно доказать, что римляне
должны
были повиноваться Его повелению и не чтить жертвоприношениями никого из
богов, кроме Его?» Признак великого ослепления продолжать спрашивать:
«Кто
этот Бог?» Это тот Бог, пророки Которого предсказали то, что совершается
на глазах у нас; это тот Бог, от Которого Авраам получил ответ:
«Благословятся в семени твоем все народы земли» (Быт. XXII, 18). Что это
исполнилось в лице Христа, по плоти происшедшего от его семени, вольно
или
невольно признают даже те, которые остались врагами христианства. Это
тот
Бог, божественный Дух Которого говорил устами тех, чьи предсказания и
исполнение этих предсказаний в лице Церкви, распространенной на наших
глаза по всему миру, я изложил в предшествующих книгах. Это тот Бог,
Которого ученейший из римлян, Варрон, считает Юпитером, хотя не знает
сам,
что говорит. Я счел нужным упомянуть об этом потому, что муж с такими
познаниями не мог ни отрицать этого Бога, ни считать Его маловажным. Он
думал, что это тот Бог, Которого он считал высочайшим. Наконец, это тот
самый Бог, Которого ученейший из философов, хотя и величайший враг
христиан, Порфирий, признает великим богом, следуя оракулам тех, кого
считает богами.
1046
ГЛАВА XXIII
В книгах, которые он надписывает ек фЛооофш^ и в которых подробно
излагает
и описывает якобы божественные ответы о вещах, относящихся к философии,
он
(приведу его собственные слова, как они переведены с греческого языка на
латинский) говорит: «Спрашивавшему, молитвою к какому богу мог бы он
отвлечь жену свою от христианства, Аполлон отвечал в стихах следующее».
Потом приводятся такие слова якобы Аполлона: «Можешь, пожалуй, скорее
научиться чертить письмена по воде или, расправив легкие крылья, летать,
как птица, чем вернешь назад чувство оскверненной и нечестивой жены.
Пусть
продолжает, как хочет, упорствуя в пустых обманах и воспевая лживыми
рыданиями мертвого Бога, Которого, погубленного правильно мыслящими
судьями, умертвила самая худшая из благовидных, совокупно с железом,
смерть». После этих стихов Аполлона, переведенных на латинский язык без
соблюдения метра, он продолжает так: «Уклонение их не поддающихся
исправлению мыслей он указал в следующих словах: «Иудеи веруют в Бога
более, чем эти». Таким образом он, бесчестя Христа, ставит иудеев выше
христиан, признавая, однако, что иудеи веруют в Бога. Ибо тот стих
Аполлона, в котором последний говорит, что Христос был убит правильно
мыслящими судьями, он изложил так, как если бы Христос вследствие
справедливого их суда был подвергнут заслуженному наказанию.
Действительно ли лживый предсказатель Аполлона говорил это о Христе, а
Порфирий ему поверил, или последний сам, быть может, сочинил речь,
которую
тот не говорил, это его дело; но насколько он верен самому себе,
насколько
у него согласуются друг с другом изречения оракулов, это мы увидим
после.
Пока же заметим, что об иудеях, как верующих в Бога, он говорит, что они
правильно судили о Хри-
1047
сте, когда решили подвергнуть Его самому мучительному роду смерти.
Следовательно, Бога иудеев, Которого он признает за Бога, должно
слушать,
когда Он говорит: «Приносящий жертву богам, кроме одного Господа, да
будет
истреблен» (Исх. XXII, 20). Но послушаем дальше, сколь великим
представляет он Бога иудеев. На подобный же вопрос Аполлону, что лучше:
слово ли, или разум, или закон, последний, по его словам, «отвечал
стихами, говоря так». Затем он приводит стихи Аполлона. Из их числа
считаю
достаточным привести следующее: «В Бога же родоначальника и в вышнего
Царя, пред Которым трепещут и небо, и земля, и море, и сокровенные
убежища
преисподних, и ужасаются сами божества; для них закон есть Отец,
которого
чтут истинно святые евреи». Этим изречением оракула своего бога Аполлона
Порфирий представляет Бога евреев таким великим, что его ужасаются и
сами
божества. Если же Бог этот сказал: «Приносящий жертву богам, кроме
одного
Господа, да будет истреблен», то удивляюсь, как не пришел в ужас сам
Порфирий и, принося жертвы богам, не устрашился подвергнуться
истреблению.
Говорит этот философ и хорошее о Христе, как бы забыв о своем поношении
Его, о котором мы перед этим упоминали, или как бы боги его злословили
Христа во сне, а пробудившись, нашли добрым и похвалили по достоинству.
Потом, как бы намереваясь высказать нечто удивительное и невероятное, он
говорит: «Некоторым, без сомнения, покажется неожиданностью то, что мы
скажем. Боги провозгласили Христа благочестивейшим и сделавшимся
бессмертным и отзывались о Нем с большой похвалою; но христиан, —
говорит,
— они называют порочными, оскверненными, преданными заблуждению,
употребляя в их адрес и многие другие укоризны». Вслед за этим он
приводит
нечто вроде оракульских изречений богов, поносящих христиан. А затем
говорит: «Когда спрашивали о Христе, Бог ли Он, Геката отве-
1048
чала: «Шествие бессмертной души после тела тебе известно; блуждает же
душа, потерявшая истину; то — душа мужа, превосходнейшего в благочестии,
но чтут ее не сообразно с ее действительным состоянием».
Вставляя после этих изречений якобьцэракула собственные слова, Порфирий
говорит: «Итак, она сказала, что Он — муж благочестивейший, и что душа
Его, как и души других благочестивых людей, одарена после разлучения с
телом бессмертием, но что христиане чтут ее невежественно. А на вопрос:
за
что же Он осужден? — богиня, — продолжает он, — отвечала: «Тело всегда
подвержено истязаниям и увечьям, душа же благочестивого пребывает в
небесном жилище. Та же душа определением судеб позволила впасть в
заблуждение другим душам, которым рок не дал ни пользоваться дарами
богов,
ни иметь познание о бессмертном Юпитере. Поэтому они ненавистны богам;
ибо
им, которым не суждено было ни знать Бога, ни получить дары от богов, —
им, определением судьбы, Он дал впасть в заблуждение. Сам же Он
благочестив, и как благочестивый удалился в небо. Итак, Его не хули, но
пожалей о безумии людей, об их легком и опасном через Него падении».
Кто до такой степени глуп, чтобы не понять: эти изречения оракулов
придуманы лукавым человеком, который в то же время — страшный враг
христиан; не исключено, что эти ответы с подобным же умыслом были даны
нечестивыми демонами. Хвалят Христа, чтобы придать большую
правдоподобность своим поношениям христиан; чтобы таким образом
заградить,
если возможно, путь к вечному спасению, на котором стоит каждый
христианин. Они чувствуют, что их лукавому искусству вредить тысячью
различных способов нисколько не помешает, если им поверят, когда они
будут
хвалить Христа, лишь бы только поверили им, когда они в то же время
будут
хулить христиан; кто поверит тому и другому, того они сделают таким
хвалителем Христа, что он не за-
1049
хочет быть христианином; а потому и хвалимый им Христос не освободит его
от господства демонов. Ведь хвалят они Христа так, что всякий, кто
уверует
в Него такого, каким они Его выставляют, будет не истинным христианином,
а
еретиком Фотинианом, который Христа считал только человеком, но не
Богом;
и потому не сможет ни получить через Него спасения, ни избежать ловушек,
расставляемых этими лживыми демонами, ни освободиться от них.
Мы, со своей стороны, не можем принять ни слова Аполлона, который
поносит
Христа, ни Гекаты, которая хвалит Его. Тот выставляет Христа как бы
неправым, говоря, что Он был убит правильно мыслящими судьями, а эта —
человеком благочестивейшим, но только человеком. У обоих, однако же,
цель
одна: они не хотят, чтобы люди были христианами, потому что, не став
христианами, они не смогут высвободиться из-под их власти. Философ же
тот,
или лучше, те, которые верят таким якобы оракульским изречениям против
христиан, пусть позаботятся, если могут, чтобы Геката и Аполлон
предварительно согласились между собою относительно самого Христа и оба
или в один голос осуждали Его, или оба одинаково хвалили. Но если бы им
и
удалось это сделать, мы, тем не менее, все равно избегали бы лживых
демонов, хвалили бы они или хулили Христа. Теперь же, когда их бог и
богиня противоречат друг другу, тот укоряя, а эта хваля Христа, и их
хулам
на христиан не верят люди, если сами правильно мыслят.
В самом деле, хваля Христа, Порфирий ли то, или Геката, когда говорит,
что
Он же дал христианам впасть по определению судьбы в заблуждение,
раскрывает и причины этого, как он думает, заблуждения. Прежде, чем
излагать эти причины его же словами, я спрошу: если Христос дал
христианам
впасть по определению судьбы в заблуждение, хотел Он или не хотел
сделать
этого? Если хотел, то каким образом Он справедлив? Если не хотел, то
каким
образом
1050
Он блажен? Но выслушаем сами причины заблуждения. «Существуют, — говорит
он, — в некоем месте самые низшие земные духи, подчиненные власти злых
демонов. От этих злейших и низших духов предостерегали благочестивых
людей
мудрейшие из евреев, к числу которых принадлежал и Иисус, как сказано
это
в вышеприведенных божественных изречениях Аполлона; они запрещали
совершать им празднества, чтить же велели преимущественно небесных
богов,
а наиболее всех — Бога Отца. То же самое, — прибавляет он, — заповедают
и
боги, и мы показали выше, как они увещевают душу обратиться к Богу и как
повсюду повелевают почитать Его. Но невежественные и нечестивые люди,
которым судьба справедливо не дозволила ни воспользоваться дарами богов,
ни иметь понятия о бессмертном Юпитере, не слушая ни богов, ни
божественных мужей, отвергли всех богов, а запрещенных демонов не только
не возненавидели, но и стали почитать. Притворяясь же, что поклоняются
Богу, не делают того, в чем единственно выражается поклонение Богу. Ибо
хотя Бог, всемогущий Отец всего, не нуждается ни в чем, но полезно для
нас
самих, когда мы поклоняемся Ему правдой, чистотой и другими
добродетелями,
обращая в молитву к Нему саму нашу жизнь через подражание и искание Его.
Ибо искание, — говорит он, — очищает, а подражание обоготворяет,
производя
любовь к Нему».
О Боге Отце он сказал хорошо; хорошо сказал он и о том, какими нравами
следует почитать Его. Подобными заповедями наполнены пророческие книги
евреев, когда в них порицается (жизнь нечестивых) или хвалится жизнь
святых. Но в отношении христиан он столько заблуждается и столько
дозволяет себе клеветы, сколько желают того демоны, которых он считает
богами; как будто так трудно припомнить, сколько гнусного, сколько
безобразного совершается под видом служения богам в театрах и храмах, и
1051
сопоставить это с тем, что читается, говорится, выслушивается в церквях
или что приносится Богу истинному, и понять из этого, где совершается
созидание, а где — разрушение нравов. Кто же, как не диявольский дух,
подсказал или внушил ему такую вздорную и открытую ложь, будто христиане
обращаются с почитанием, а не питают ненависть к тем демонам, которых
запрещали почитать евреи? Тот Бог, Которого чтили мудрейшие из евреев,
запрещает приносить жертвы даже небесным и святым ангелам и силам
Божиим,
которых мы в этом смертном странствовании нашем почитаем и любим как
блаженнейших своих сограждан, когда гремит в законе Своем, данном Им
еврейскому народу, и с величайшим требованием говорит: «Приносящий
жертву
богам... да будет истреблен». А чтобы кто-нибудь не подумал, будто
велено
не приносить жертв только злейшим демонам или, как называет их Порфирий,
самым низшим, ибо и эти в священном Писании называются богами, но не
евреев, а язычников; что с ясностью подтвердили Семьдесят толковников в
псалме, говоря: «Ибо все боги народов — идолы» (Пс. ХСУ, 5), — итак,
чтобы
не подумал кто-нибудь, что запрещено приносить жертвы только этим
демонам,
а небесным, всем ли то, или некоторым, дозволено, тотчас же прибавляет:
«Кроме одного Господа», т. е. исключительно только Господу. Слыша
выражение: «Только одному (5о11) Господу», пусть кто-нибудь не сочтет
Господом солнце (зо1ет) и не подумает, что ему следует приносить жертвы;
что это следует понимать не так, весьма легко уясняется из греческого
Писания.
Итак, еврейский Бог, к Которому высказывает такое глубокое уважение и
упомянутый великий философ, дал Своему еврейскому народу закон,
написанный
на еврейском языке, не какой-нибудь невразумительный и неведомый, а
сделавшийся уже известным всем народам, в котором сказано: «Приносящий
жертву бо-
1052
гам, кроме одного Господа, да будет истреблен» (Исх. XXII, 20). Нужно ли
по этому предмету отыскивать многое в Его законе и в Его же пророках?
Даже
не отыскивать, так как указания на это не темны и не редки, а собирать и
излагать в настоящем моем исследовании то, из чего яснее света
обнаруживается, что истинный и высочайший Бог не хотел, чтобы жертвы
приносились вообще кому бы то ни было, кроме Него самого? Пусть это
одно,
кратко, но возвышенно, с угрозой, но справедливо сказанное тем Богом,
Которого так превозносят их ученейшие люди, выслушивается, наводит
страх,
исполняется, чтобы неповинующиеся не подверглись истреблению.
«Приносящий,
— говорит, — жертву богам, кроме одного Господа, да будет истреблен»;
это
не потому, чтобы Он имел нужду в какой-либо вещи, но потому, что для нас
спасительно, чтобы мы были Его вещью. Поэтому-то в священных Писаниях
евреев поется: «Я сказал Господу: Ты Господь мой; блага мои Тебе не
нужны»
(Пс. XV, 2). Чистейшая и превосходнейшая жертва Ему — мы сами, т. е.
град
Его; таинство этого мы совершаем своими приношениями, которые известны
верным, как о том мы говорили в предшествующих книгах. Ибо о прекращении
жертв, которые приносились иудеями, жившими в сени, и о приношении
народами от востока солнца и до запада одной жертвы, как это совершается
уже на глазах у нас, много и громко говорили божественные изречения
через
еврейских пророков; некоторые из этих изречений, по мере надобности, мы
уже приводили в настоящем сочинении.
В силу этого там, где нет той справедливости, чтобы единый и высочайший
Бог повелевал повинующемуся по Его благодати граду не приносить жертв
никому, кроме Него самого, а вследствие этого во всех людях,
принадлежащих
к тому граду, законным порядком душа вполне повелевала бы телом и разум
—
пороками; чтобы как каждый отдельно праведник,
1053
як и собрание и народ праведников жил верою, про-теляющей свои действия
в
-любви, которой человек дабит Бога соответственно тому, как должен быть
добим Бог, и ближнего, как самого себя, — где, гово-эю, нет такой
справедливости, там решительно нет :обрания людей, объединенного
согласием
в праве
[ общностью пользы. Если же последнего нет, то нет, конечно, и народа,
если подобное определение на-эода верно. Следовательно, нет и
республики;
нет народного дела там, где нет самого народа.
ГЛАВА XXIV
Если же народу дать не это, а другое определение, гели сказать,
например:
народ есть собрание разум-юй толпы, объединенной некоторой общностью
гщей, которые она любит, в таком случае, чтобы видеть, каков тот или
иной
народ, нужно обратить внимание на то, что он любит. Что бы, впрочем, он
ни
побил, если это собрание не животной толпы, а су-
деств разумных, и если оно объединено общностью побимых ими вещей, оно
не
без основания носит извание народа. Народ будет, конечно, настолько
тучше,
насколько он единодушен в лучшем, и на-
голько хуже, насколько единодушен в худшем. По нашему последнему
определению римский народ действительно есть народ; и дело его, без
всякого сомнения, есть дело публичное — республика. Что побил этот народ
в
свои первые и последующие времена и вследствие каких нравов, дойдя до
жестоких возмущений, а от них до союзнических и гражданских войн,
пошатнул
и расстроил это единодушие, составляющее некоторым образом здоровье
народа, о том свидетельствует история. В предыдущих кни-
ах мы многое привели из нее.
Из этого, однако же, не следует, чтобы он не был 1ародом или чтобы дело
его не было республикой,
1054
пока остается какое бы то ни было собрание разумной толпы, объединенной
общностью вещей, которые любит. А что я сказал об этом народе и об этой
республике, то нужно считать за сказанное мною и за мой образ мыслей о
народе и республике афинян или каких-либо других греков, о народе и
республике египтян, о том первом Вавилоне ассирийцев, когда в народном
управлении своем держали они малые и великие царства, и о всяком другом
каком бы то ни было народе. Вообще, град нечестивых, который не
находится
в повиновении у Бога, повелевшего, чтобы жертвы приносились только Ему
одному, и в котором вследствие этого душа правильным образом не
повелевает
телом, а разум — пороками, чужд истинной справедливости.
ГЛАВА XXV
Хотя бы и казалось, что душа блестящим образом повелевает телом, а разум
—
пороками, но если сама душа и разум не служат Богу так, как Бог
заповедал
служить Ему, они отнюдь не повелевают телом и пороками правильным
образом.
Ибо каким господином над телом и пороками может быть ум, не ведающий об
истинном Боге, не подчиненный Его власти, а поддавшийся под развращающее
влияние пороч-нейших демонов? Почему и сами добродетели, которыми,
по-видимому, он располагает, через которые повелевает телу и порокам
принимать или удерживать то или иное направление, если он к Богу их не
относит, скорее пороки, чем добродетели. Хотя некоторые тогда считают
добродетели истинными и честными, когда они бывают относимы только к ним
самим, а не ищутся ради чего-либо другого; но тогда они — надменны и
горды, а потому должны считаться не добродетельными, а порочными. Как не
от плоти, но выше плоти то, что дает плоти жизнь; так не от
1055
человека, но выше человека то, что дает блаженную жизнь человеку, и не
только человеку, но и всякой Власти и Силе небесной.
ГЛАВА XXVI
Поэтому как жизнь плоти есть душа, так блаженная жизнь человека есть
Бог,
о чем священные Писания евреев говорят: «Блажен народ, у которого
Господь
есть Бог» (Пс. СХШ1, 15). Следовательно, отчужденный от Бога народ
несчастен. Но и этот народ любит своего рода мир, хотя и не отличающийся
честностью, которого, впрочем, в конце иметь не будет, так как прежде
конца ненадлежащим образом им пользуется. А чтобы до времени он в этой
жизни имел его, это важно и для нашего града; пока оба града взаимно
перемешаны, пользуемся и мы миром Вавилона, из которого народ Божий
освобождается верою так, как если бы находился в нем во временном
странствии. Поэтому-то и апостол увещевает церковь молиться за царей и
начальствующих, прибавляя: «Дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную
во всяком благочестии и чистоте» (I Тим. II, 2). И пророк Иеремия, когда
предсказывал древнему народу Божию предстоящий плен и от лица Божия
повелевал, чтобы с покорностью шли в Вавилон, служа своему Богу самим
этим
терпением, убеждал также, чтобы молились за него (Вавилон), говоря, что
«при благосостоянии его и вам будет мир» (Иерем. XXIX, 7); мир,
разумеется, временный, общий и добрым и злым.
ГЛАВА XXVII
Наш же частный мир и в данное время есть с Богом в вере, и в вечности
будет с Ним в видении (II Кор. V, 7). Но в данное время как тот общий,
так
и наш осо-
1056
бенный мир таков, что представляет собою скорее утешение в несчастье,
чем
радость блаженного состояния. Даже сама справедливость наша, хотя и
истинна по причине конечной цели истинного блага, к которой имеет
непосредственное отношение, в этой жизни, однако же, такова, что скорее
осуществляется отпущением грехов, чем усовершением добродетелей.
Свидетельствует об этом молитва града Божия, странствующего на земле.
Ибо
через всех членов своих он взывает к Богу: «Прости нам долги наши, как и
мы прощаем должникам нашим» (Мф. VI, 12). Не за тех действительна эта
молитва, вера которых без дел мертва (Иак. II, 17 и 26); но за тех, чья
вера действует любовью (Гал. V, 6). Ибо, будучи и в подчинении Богу, но
в
условиях настоящей смертности и в тленном теле, обременяющем душу, разум
не может вполне повелевать пороками. Потому и необходима праведным такая
молитва. Как в действительности ни повелевают, никогда не повелевают без
столкновения с пороками. И у хорошо сражающегося, и у господствующего
после победы над такими врагами и подданными непременно в условиях
настоящей немощи укроется от глаз что-нибудь такое, в чем он согрешил
если
не уклончивым действием, то нетвердым словом или летучей мыслью. И
потому,
пока приходится повелевать пороками, полного мира нет; потому что и с
теми, которые сопротивляются, ведется война, полная опасностей; и те,
которые побеждены, не оставляют еще места безопасному и спокойному
торжеству, а должны удерживаться в подавленном состоянии заботами
повелевающей власти. В таких искушениях, о которых божественными словами
коротко сказано: «Не определено ли человеку время на земле?» (Иов. VII,
1), — в таких искушениях разве только человек надменный представляет
себя
живущим так, что он не имеет нужды говорить Богу: «Прости нам долги
наши».
Поистине, не велик, а надменен и напыщен, которому справедливо
противится
тот,
1057
Кто дает благодать смиренным. Потому и написано: «Бог гордым противится,
а
смиренным дает благодать» (Иак. VI, 6; 1 Пет. V, 5)
Итак, в настоящей жизни справедливость в ком бы то ни было сводится к
тому, чтобы Бог повелевал повинующимся Ему человеком, душа — телом, а
разум — пороками, еще упорствующими или уже подавленными; и чтобы у
самого
же Бога просить и благодати заслуг, и прощения грехов, и Ему же
приносить
благодарение за полученные блага. В состоянии же того конечного мира, с
которым должна соотноситься и для достижения которого должна соблюдаться
эта справедливость, так как восстановленная в бессмертии и
неповрежденности природа пороков иметь не будет и так как никто из нас
ни
со стороны другого, ни в себе самом не будет встречать никакого
сопротивления, не будет уже нужды, чтобы разум повелевал пороками,
которых
не будет вовсе. Но будет повелевать Бог человеком и душа телом; и в
повиновении там будет такая же приятность и легкость, каковым будет и
счастье в жизни и царствовании. И во всех и в каждом это будет там
вечным,
а вечное будет несомненным. А потому мир того блаженства или блаженство
того мира будет высочайшим благом.
ГЛАВА XXVIII
Тем же, которые не принадлежат к этому граду Божию, предстоит тогда
вечно
продолжающееся бедствие. Оно называется еще второю смертью, потому что
нельзя сказать, что они будут там жить, ни о душе, которая будет
отчуждена
от жизни Божией, ни о теле, которое будет подвержено вечным скорбям. В
том
и состоит ужас этой второй смерти, что она не будет в состоянии
окончиться
смертью. Но так как подобно противоположению несчастья и блаженства,
смерти и жизни, предполагается также и противоположение
1058
войны и мира, то не без основания задают вопрос: если в качестве
конечного
блага проповедуется и восхваляется мир, то, в противоположность этому,
что
за война и какого свойства может предполагаться как конечное зло?
Ставящий
такой вопрос пусть обратит внимание на то, что в войне вредно и опасно,
и
тогда он увидит, что это не что иное, как взаимная вражда и столкновение
вещей. Какую же войну можно придумать тяжелее и ужаснее той, когда воля
так неприязненна страсти, а страсть — воле, что подобной вражде не может
положить предел никакая с их стороны победа; или когда сила страдания
вступает в борьбу с самой природой тела так, что ни одна из них не
уступает другой? Когда в настоящей жизни происходит подобное
столкновение,
то или побеждает страдание л смерть отнимает ощущение боли, или
побеждает
природа и ощущение боли устраняется выздоровлением. Но там и страдание
будет оставаться, чтобы терзать, и природа будет продолжать свое
существование, чтобы ощущать страдание; то и другое не прекратится,
чтобы
не прекратилось наказание. А так как к этому конечному благу и к
конечному
злу, к тому, желательному, и к этому, наводящему ужас, к первому добрые,
а
к последнему злые перейдут вследствие суда, то об этом суде я поговорю,
насколько даст Бог, в следующей книге.
1059
КНИГА ДВАДЦАТАЯ
ГЛАВА I
Намереваясь говорить о дне последнего суда Божия, который будет
производить Он сам, и имея целью защитить действительность его против
нечестивых и неверующих, мы должны начать с божественных свидетельств,
положив их как бы в основу здания. Не желающие верить этим
свидетельствам
стараются противопоставить им ложные и обманчивые доводы человеческого
разума или для того, чтобы доказывать, будто приводимые из священных
Писаний свидетельства имеют иное значение, или для того, чтобы вовсе
отрицать в них божественность изречений. Ибо не найдется, по моему
мнению,
смертного, который бы, поняв эти свидетельства в их буквальном смысле и
веря, что они изречены высочайшим и истинным Богом через святые души, не
принял бы их к сердцу и не согласился бы с ними; выразит ли он это
открыто
или постыдится и побоится признаться в том вследствие какой-нибудь
слабости; или же по упрямству, весьма похожему на помешательство, будет
со
всевозможным старанием защищать заведомую и сознательную ложь против
заведомой и признанной всеми истины.
Итак, вся церковь истинного Бога исповедует и проповедует, что Христос
должен прийти с неба судить живых и мертвых. Это мы называем
окончательным
днем божественного суда, т. е. последним временем. Ибо сколько дней
продолжится этот суд, неизвестно; но всякий, пусть даже и невнимательно
читающий священное Писание, знает, что там слово «день» обыкновенно
употребляется в смысле време-
1060
ни. Но, говоря об этом дне суда, мы прибавляем: окончательный или
последний, потому что Бог судит и теперь, судил и с самого начала
человеческого рода, когда изгнал из рая и удалил от дерева жизни первых
людей, совершивших великое преступление; судил, несомненно, и тогда,
когда
не пощадил согрешивших ангелов, Глава которых, погубив себя, погубил из
зависти и людей. Не без Его же высокого и справедливого суда, как в
воздушных пространствах неба, так и на земле, переполнена заблуждениями
и
скор-бями несчастнейшая жизнь и демонов, и людей. Да если бы никто и не
согрешил, не без благого и праведного суда Он удерживал бы в блаженном
состоянии всю вообще разумную тварь, питающую неизменную привязанность к
Нему, как к своему Господу.
Судит Он, притом, не только всеобщим образом, карая демонский и
человеческий род нечестием соответственно тяжести первых грехов, но
судит
Он и личное дело каждого, совершаемое по произволу воли. Ибо и демоны
молятся, чтобы не терпеть мучений (Мф. VIII, 29); и когда им оказывается
пощада или каждый из них терпит мучения соответственно своему
непотребству, это во всяком случае бывает без нарушения справедливости.
И
люди, большею частью открыто, тайным же образом — всегда, несут за свои
дела божественные наказания, в этой ли жизни, или после смерти; хотя ни
один человек не поступает надлежащим образом без содействия божественной
помощи, ни один демон и ни один человек не поступает несправедливо, если
это не бывает попущено ему тем же справедливейшим божественным судом.
Ибо,
как говорит апостол, нет неправды у Бога (Рим. IX, 14). И как тот же
апостол говорит в другом месте: «Непостижимы судьбы Его и неисследимы
пути
Его» (Рим. XI, 33).
Итак, в настоящей книге я буду говорить не о тех первых и не об этих
промежуточных Божиих судах, а о самом последнем суде, насколько Он же
будет тво-
1061
рить этот суд, когда придет с неба Христос, чтобы судить живых и
мертвых.
Называется он днем суда в собственном смысле, потому что там уже не
останется места для недоуменных вопросов, почему этот несправедливый
человек счастлив, а тот праведник — несчастен. Ибо тогда истинное и
полное
счастье обратится в удел добрых, а заслуженное и величайшее несчастье —
в
удел злых.
ГЛАВА II
В настоящее же время мы учимся и зло переносить равнодушно, так как его
терпят и добрые, и благам не придавать большого значения, так как ими
пользуются и злые. Поэтому божественное учение оказывается спасительным
и
при настоящих обстоятельствах, когда божественная справедливость не
проявляется очевидностью. Ибо мы не знаем, по какому Божию уду тот
добрый
человек беден, а этот злой — богат; гот, кто за свои развратные нравы,
по
нашему мне-«о, должен был бы терзаться скорбями, радуется, а гот, чья
похвальная жизнь должна была бы прино-:ить радости, терпит огорчения;
невинный выходит 13 суда не только не отмщенным, но и осужденным, не
имея
сил бороться с неправдой судьи или опровергнуть ложные свидетельства, а
злодей, его противник, наоборот, не только безнаказанным, но и
торжеству-ьющим над ним; нечестивый пользуется отменным (здоровьем,
благочестивый изнывает в расслаблении; (разбойничают юноши самого
превосходного здоровья, а кто не мог оскорбить кого-либо и словом, тот
[подвергается разного рода жестоким болезням; ран-[няя смерть уносит
полезных для человечества детей, [а кому, казалось бы, не следовало и
родиться, тот [живет сверх меры долго; обремененный преступле-[ниями
окружен общественным уважением, а человека безупречного скрывает мрак
неизвестности, и так
1062
далее; кто соберет или перечислит все подобные явления? Будь в этих
явлениях, при самой их как бы нелепости, определенное постоянство, так,
чтобы в этой жизни, в которой «человек, — по выражению священного
псалма,
— подобен дуновению; дни его — как уклоняющаяся тень» (Пс. СХ1ЛП, 4),
преходящими и земными благами пользовались только злые, а зло терпели
лишь
добрые, — это можно было бы отнести к справедливому и даже
благосклонному
суду Божию; для тех, которые не имеют наследовать благ вечных, дающих
блаженство, блага преходящие и земные служили бы или соблазном,
соответственно их злобе, или утешением, по милосердию Божию; а для тех,
которым вечные мучения не угрожают, временные бедствия служили бы или
наказанием за их какие-либо большие или малые грехи, или упражнением для
их добродетелей. Теперь же, когда не только добрые терпят бедствия, а
злые
благоденствуют, что представляется несправедливым, но когда очень часто
бывает и так, что злые терпят бедствия, а добрые достигают
благосостояния,
— судьбы Божий делаются еще более непостижимыми, и пути Его —
неисследимыми (Рим. XI, 33).
Итак, хотя мы не знаем, по какому суду делает или допускает это Бог, у
Которого высочайшая сила, высочайшая мудрость и высочайшая правда и у
Которого нет слабости, нет неосмотрительности и нет неправды, однако мы
спасительно учимся не придавать большого значения тем благам или злу,
которые видим общими и добрым, и злым, а искать тех благ, которые
исключительно принадлежат добрым, и избегать тех зол, которые составляют
исключительную принадлежность злых. Когда же мы явимся на этот Божий
суд,
время которого по преимуществу называется днем суда, а иногда днем
Господним, тогда обнаружится высшая степень справедливости не только
того
суда, который будет изречен в то время, но и того, который был изрекаем
от
начала, и того,
1063
который будет изрекаться до того времени. Там также обнаружится, как
справедлив суд Божий и в том отношении, что в настоящее время столь
многие, даже почти все справедливые суды Божий укрываются от чувства и
понимания смертных; хотя, впрочем, в этом деле от веры благочестивых не
укрывается, что это сокровенное — справедливо.
ГЛАВА III
Соломон, например, мудрейший царь израильский, царствовавший в
Иерусалиме,
так начал книгу, которая называется книгой Екклесиаста и помещается
иудеями в канон священных книг: «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета
сует, — все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми
трудится он под солнцем?» (Еккл. 1,2, У). Развивая эту мысль в
применении
ко всему прочему, упомянув о скорбях и заблуждениях этой жизни и об
исчезающем течении времен, в котором ничто не остается прочным, ничто —
устойчивым, он некоторым образом оплакивает в этой суете вещей под
солнцем
и то, что хотя и есть преимущество мудрости над глупостью, как есть
преимущество света над тьмой, и хотя очи мудрого в голове его, а глупый
во
тьме ходит, однако одна участь постигает их всех (Еккл. II, 13, 14);
одна,
разумеется, в этой жизни, которая проходит под солнцем. Участью называет
он те бедствия, которые мы видим общими для добрых и злых. Указывает он
и
на то, что добрые терпят зло, как если бы были злыми, а злые пользуются
благами, как если бы были добрыми, го-оря так: «Есть и такая суета на
земле-, праведников юстигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, с
нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела [раведников. И сказал я:
и
это — суета!» (Еккл. VIII, 14). этой суете, достаточному уяснению
которой
пре-здрый муж посвятил целую упомянутую книгу дл
1064
того, конечно, чтобы мы имели предметом желаний своих ту жизнь, которая
слагается не из суеты под солнцем, а имеет своим содержанием истину под
Тем, Кто сотворил это солнце, — в этой, говорю, суете, не по
справедливому
ли и правильному суду Бо-жию обращается в ничтожество человек,
сделавшийся
подобным этой самой суете? В высшей степени важно, однако, противится ли
он во дни этой суеты, или повинуется истине, непричастен или причастен
истинному благочестию. Важно это не ради приобретения благ или избежания
зол этой жизни, преходящих вследствие своей ничтожности; важно это ради
будущего суда, вследствие которого добрые получат благо, а злые — зло,
имеющие пребывать до конца.
Наконец, мудрый муж заключает эту свою книгу такими словами: «Бойся Бога
и
заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека; ибо всякое
дело
Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо» (Еккл. XII,
13, 14). Можно ли сказать что-нибудь короче, справедливее, спасительнее?
«Бойся, — говорит, — Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все
для человека». Всяк, кто есть, есть хранитель заповедей Божиих, ибо кто
не
есть этот (хранитель), тот суть ничто, так как он не преображается по
образу истины, а остается в подобии суеты. «Ибо всякое дело», т. е. все,
что делается человеком в этой жизни, «Бог приведет на суд, и все тайное,
хорошо ли оно, или худо», т. е. на суд над всем, что казалось здесь
презренным и потому не обращало на себя внимания. Ибо Бог и это видит, и
этого не презирает, и не обходит его Своим судом, когда судит.
ГЛАВА IV
Итак, из свидетельств священного Писания об этом последнем суде Божием,
которые я предположил изложить, следует привести сперва свидетельства
1065
книг Нового, а потом и Ветхого завета. Хотя Ветхий предшествует по
времени, Новый, однако же, должен предпочитаться ему по достоинству; ибо
тот Ветхий был предвозвестником этого Нового. Новый поэтому будет
изложен
прежде, а для большего подтверждения приведутся и древние
(свидетельства).
К Ветхому относятся Закон и Пророки, к Новому — Евангелие и апостольские
послания. Апостол же говорит: «Законом познается грех. Но ныне,
независимо
от закона, явилась правда Божия, о которой свидетельствуют закон и
пророки. Правда Божия чрез веру в Иисуса Христа во всех и на всех
верующих» (Рим. III, 20—22). Эта правда Божия относится к Новому завету
и
имеет свидетельство о себе в ветхих книгах, т. е. в Законе и Пророках.
Итак, прежде должно быть изложено само дело, а потому взяты показания от
свидетелей. Показывая, что именно этот порядок следует соблюдать, сам
Иисус Христос говорит: «Книжник, наученный Царству Небесному, подобен
хозяину, который выносит из сокровищницы своей новое и старое» (Мф.
XIII,
52). Он не сказал: «старое и новое», что сказал бы непременно, если бы
не
желал отдать предпочтение достоинству перед временем.
ГЛАВА V
Итак, укоряя города, в которых Он явил великие силы, но которые не
уверовали, и ставя выше их иноплеменников, сам Спаситель говорит: «Тиру
и
Сидо-ну отраднее будет в день суда, нежели вам» (Мф. XI, 22). И
несколько
ниже говорит другому городу: «Земле Содомской отраднее будет в день
суда,
нежели тебе» (Мф. XI, 24). Здесь Он очевиднейшим образом предсказывает
будущий день суда. И в другом месте Он говорит: «Ниневитяне восстанут на
суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись от проповеди Иониной; и
вот, здесь больше Ионы. Царица Южна
1066
восстанет на суд с родом сим и осудит его, ибо она приходила от пределов
земли послушать мудрости Соломоновой; и вот, здесь больше Соломона» (Мф,
XII, 41,42). Две вещи узнаем мы из этих слов: то, что настанет суд, и
то,
что он настанет с воскресением мертвых. Ибо говоря о ниневитянах и о
царице Южной, он говорил, несомненно, об умерших; однако предсказал, что
они восстанут в день суда. А сказал «осудят» не потому, чтобы они сами
судили, но потому, что по сравнению с ними те будут достойно осуждены.
Еще в другом месте, говоря о смешении в настоя-' щее время добрых и злых
и
о разделении их впослед-ствии, в день суда, Он привел притчу о посеве
пшеницы и о посеве на нее плевел. Объясняя эту притчу $ ученикам своим,
Он
сказал: «Сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; поле есть мир; доброе
семя; •• это — сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого^' враг,
посеявший
их, есть дьявол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы. Посему,
как
собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего:
пошлет
Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и
делающих беззаконие и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и
скрежет зубов; тогда праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца их.
Кто имеет уши слышать, да слышит!» (Мф. XIII, 37—43). Хотя суда или дня
суда Он здесь не назвал, но достаточно ясно изобразил его самим делом и
предсказал, что он имеет быть в конце века.
Он же говорил ученикам своим: «Истинно говорю вам, что вы, последовавшие
за Мною, — в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле славы
Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен
Израилевых» (Мф. XIX, 28). Здесь мы узнаем, что Иисус будет судить
вместе
со своими учениками. Почему и в другом месте Он сказал иудеям: «И если Я
силою веельзевула изгоняю бе-
1067
сов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Посему они будут вам судьями»
(Мф. XII, 27). На том основании, что Он говорит только о двенадцати,
имеющих воссесть на престолы, мы не должны думать, будто с Ним будут
судить только двенадцать человек. Числом двенадцать обозначена известная
совокупность всех судящих по причине двух частей числа семь, которым
обыкновенно обозначается совокупность всего: эти две части, т. е. три и
четыре, умноженные одна на другую, дают двенадцать. Ибо и четырежды три,
и
трижды четыре — двенадцать. Возможна, впрочем, и другая причина,
достаточно уясняющая употребление этого числа двенадцать. Но при
буквальном понимании его, после того, как мы читаем о доставлении на
место
Иуды-предателя апостолом Матфея (Деян. I, 26), апостол Павел, который
более всех потрудился (I Кор. XV, 10), не имел бы престола для суда; а
между тем он прямо указывает, что вместе с другими святыми и сам
принадлежит к числу судей, когда говорит: «Разве не знаете, что мы будем
судить ангелов» (I Кор. VI, У). Такая же несообразность при буквальном
понимании числа двенадцати была бы и в применении к имеющим подлежать
суду. Из того, что сказано «судить двенадцать колен Израилевых» не
следует, будто колено Иуды, которое по числу тринадцатое, не будет ими
судимо, или что они будут судить только этот народ, но не все остальные.
А
говоря «в пакибытии», Он давал разуметь под именем пакибытия воскресение
мертвых. Ибо наша плоть так же возродится нетлением, как возрождена душа
наша верою.
Оставляю в стороне такие изречения о последнем суде, которые при
внимательном рассмотрении представляются сомнительными или, скорее,
относящимися к другому предмету, как-то: к тому пришествию Спасителя,
которое все это время Он являет в Своей церкви, т. е. в ее членах,
частным
образом и в известной доле, так как вся она — тело Его; или к разрушению
земного Иерусалима, так как и при речи об
1068
этом предмете говорится по большей части так, будто речь идет о конце
века
и о том последнем и великом суде. Разобраться во всем этом нельзя иначе,
как только сопоставив между собою все, что говорится об этом предмете
одинаково у трех евангелистов: Матфея, Марка и Луки. Что один из них
говорит более темно, то другой излагает яснее; так что становится
очевидным, какой смысл давать тому, что говорится относительно одного и
того же предмета. Когда-то я уже сделал это в одном письме, которое
написал к блаженной памяти мужу Гезихию, епископу Салок-скому;
озаглавлено
это письмо «О конце века».
Я перейду в настоящем случае непосредственно к тому, что в евангелие от
Матфея говорится о разделении добрых и злых на суде Христовом,
составляющем предмет нашего исследования и самом последнем. «Когда же, —
говорит Иисус Христос, — приидет Сын Человеческий во славе Своей и все
святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся
пред
Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от
козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую.
Тогда
скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: «Приидите,
благословенные
Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо
алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником,
и
вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили
Меня;
в темнице был, и вы пришли ко Мне». Тогда праведники скажут Ему в ответ:
«Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и
напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели?
Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?» И Царь
скажет им в ответ: «Истинно говорю вам: так как сделали это одному из
сих
братьев Моих меньших, то сделали Мне». Тогда скажет и тем, которые по
левую сторону: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный
1069
диаволу и ангелам его» (Мф. XXV, 31—41). Далее Он подробнейшим же
образом
перечисляет им, чего они не сделали, что, по словам Его, сделали правые.
На подобный же вопрос их, когда они видели Его нуждающимся в том, Он
отвечает, что несделанное меньшим братьям Его, не сделано Ему; и
заключая
речь свою, говорит: «И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь
вечную» (Мф. XXV, 46). Евангелист же Иоанн повествует, что Он
предсказал,
что суд имеет быть по воскресении мертвых. Ибо сказав: «Отец и не судит
никого, но весь суд отдал Сыну, дабы все чтили Сына, как чтут Отца. Кто
не
чтит Сына, тот не чтит и Отца, пославшего Его», он тотчас же прибавил:
«Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в
Пославшего
Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в
жизнь» (Иоан. V, 22—24). Здесь Он сказал, что верные Его не придут на
суд.
Каким же образом они по суду будут отделены от злых и станут по правую
от
Него сторону? Очевидно, что в этом месте Он употребил слово «суд» вместо
слова «осуждение». В такой суд, действительно, не придут те, которые
слушают слово Его и веруют в Пославшего Его.
ГЛАВА VI
Продолжая, Он говорит: «Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и
настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и услышавши оживут.
Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в
Самом
Себе» (Иоан. V, 25, 26). Он не говорит еще о втором воскресении, т. е. о
воскресении тел, но говорит о первом, которое совершается ныне, чтобы
отличить именно последнее. Он употребляет выражение: «Наступает время, и
настало уже», но это — воскресение не тел, а душ. Ибо и души имеют свою
смерть в нечестии и грехах; они мертвы этой
1070
смертью. Это о них тот же Господь говорит: «Предоставь мертвым погребать
своих мертвецов» (Мф. VIII, 22), т. е. чтобы мертвые в душе погребали
мертвых телом. Итак, имея в виду этих мертвых в душе нечестием и
неправдой, Он говорит: «Наступает время, и настало уже, когда мертвые
услышат глас Сына Бо-жия и услышавши оживут». Сказал «услышавши», т. е.
послушавшись, уверовав и пребывши непоколебимыми до конца. На этот раз
Он
не сделал никакого различия между добрыми и злыми. Ибо для всех благо
услышать Его голос и ожить, переходя к жизни благочестия от смерти
нечестия Об этой смерти говорит апостол Павел: «Если один умер за всех,
то
все умерли. А Христос за всех умер, чтобы живущие уже не для себя жили,
но
для умершего за них и воскресшего» (II Кор. V, 14, 15). Итак, умерли
все,
не исключая никого, во грехах, первородных ли то, или добавленных волей,
по неведению или сознательно, или по неисполнению того, что требуется
справедливостью; и за всех этих мертвых умер один живой, т. е. не
имеющий
никакого греха, чтобы получившие жизнь через отпущение грехов жили уже
не
для себя, но для Того, Кто умер за всех по причине грехов наших и
воскрес
ради оправдания нашего, чтобы, веруя в Него, оправдывающего нечестивого,
мы, оправдавшись от нечестия, как бы ожившие от смерти, могли
участвовать
в первом воскресении, которое совершается ныне. В этом первом
воскресении
участвуют только те, которые имеют быть блаженными вечно; во втором же,
последующем за этим, по словам Его, будут участвовать и блаженные, и
несчастные. Первое — дело милосердия, второе — суда. Потому-то в псалме
и
написано: «Милость и суд буду петь; Тебе, Господи, буду петь» (Пс. С,
1).
Переходя к этому суду, Он вслед за тем говорит: «И дал Ему власть
производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий» (Иоан. V, 27).
Здесь Он показывает, что придет судить в той же плоти, в которой
1071
приходил, чтобы быть судимым. С этой целью Он употребляет выражение:
«Потому что Он есть Сын Человеческий». И вслед за словами, которые мы
привели, говорит: «Не дивитесь сему: ибо наступает время, в которое все,
находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия, и изыдут творившие добро
в
воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения» (Иоан. V, 28,
29). Это тот суд, который Он назвал несколько прежде, говоря: «Слушающий
слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не
приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Иоан. V, 24), т. е. участвуя в
первом воскресении, которым ныне совершается переход от смерти к жизни,
он
не будет подлежать осуждению, которое Он обозначил словом «суд». Пусть
же,
следовательно, воскресает в первое воскресение тот, кто не желает
подвергнуться осуждению во второе воскресение. Ибо «наступает время, и
настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и услышавши оживут»,
т,
е. не подпадут осуждению, которое называется второй смертью; в эту
вторую
смерть, после второго, имеющего быть телесным, воскресения, низвергнутся
те, кто в первое воскресение, которое есть воскресение душ, не воскрес.
«Наступает время (теперь не говорит: «И настало уже»; потому что оно
наступит в конце века, т. е. на последнем и великом суде Божием), в
которое все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия, и изыдут».
Не
сказал, как о первом воскресении: «И услышавши оживут». Ибо не все
оживут
тою жизнью, которая, поскольку она блаженна, одна должна носить название
жизни. Конечно, слышать и изойти из гробов при воскресении плоти не
могут
без какой бы то ни было жизни. Но почему не все оживут, Он учит в
последующих словах, говоря: «Делавшие зло (изыдут) в воскресение
осуждения», — это те, которые не оживут, потому что умрут второю
смертью.
Сотворили они зло потому, что худо жили; а жили худо потому, что в
первое,
совершающеес
1072
ныне воскресение душ не ожили, или ожив, не пребыли в том до конца Итак,
как есть два пакибытия (возрождения), о которых я говорил выше, одно —
верою, которое совершается ныне через крещение, а другое — по плоти,
которое будет в нетлении и бессмертии на великом и последнем суде, так
есть и два воскресения, одно, которое есть и теперь, есть воскресение
душ,
не допускающее впасть во вторую смерть; другое — второе, которого ныне
нет, но которое будет в конце века, и будет оно воскресением не душ, а
тел, и на последнем суде отведет в удел одним вторую смерть, другим
жизнь,
не имеющую смерти.
ГЛАВА VII
Об этих двух воскресениях тот же евангелист Иоанн в книге, называемой
Апокалипсис, говорит так, что первое из них, будучи некоторыми из наших
не
понято, обратилось как бы в своего рода смешные басни. Говорит апостол
Иоанн в упомянутой книге: «И увидел я Ангела, сходящего с неба, который
имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия
древнего, который есть диявол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и
низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не
прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет; после же сего ему
должно быть освобожденным на малое время. И увидел я престолы и сидящих
на
них, которым дано было судить, и души обезглавленных за свидетельство
Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его, и
не
приняли начертания на чело свое и на руку свою. Они ожили и царствовали
со
Христом тысячу лет: прочие же из умерших не ожили, доколе не окончится
тысяча лет. Это — первое воскресение. Блажен и свят имеющий участие в
воскресении первом: над ними
1073
смерть вторая не имеет власти, но они будут священниками Бога и Христа и
будут царствовать с Ним тысячу лет» (Апок. XX, 1 —6).
Пришедшие на основании этих слов Апокалипсиса к заключению, будто первое
воскресение будет телесным, остановили, между прочим, особое внимание на
числе тысяча, найдя в нем указание на то, что якобы у святых надлежало
таким образом быть своего рода субботствованию в продолжение такого
периода времени в виде святого покоя после трудов шести тысяч лет с того
времени, как был сотворен человек и в наказание за великий свой грех
низвергнут из райского блаженства в бедствия настоящей смертности; так
что
соответственно словам Писания: «У Господа один день, как тысяча лет, и
тысяча лет, как один день» (II Пет. III, 8), когда исполнится шесть
тысяч
лет, равняющихся шести дням, последует как бы седьмой день субботы в
виде
последних тысячи лет, с воскресением, т. е. для празднования этой
субботы,
святых. Мнение это могло бы быть до некоторой степени терпимо, если бы
предполагалось, что в эту субботу святые будут иметь некоторые духовные
радости от присутствия Господня. Некогда и мы думали так. Но коль скоро
они утверждают, что воскресшие в то время будут предаваться самым
неумеренным плотским пиршествам, на которых будет столько пищи и питья,
что они не только не будут соблюдать никакой умеренности, но превысят
меру
самого неверия, то никто, кроме плотских, никоим образом этому поверить
не
может. Духовные же называют их, верящих этому, греческим именем
хЛ^аата^;
переведя это название буквально, мы можем называть их тысячниками.
Вдаваться в особое опровержение их было бы долго; скорее, мы должны в
настоящем случае показать, как следует понимать это место Писания.
Сам Господь Иисус Христос говорит: «Никто, во-шед в дом сильного, не
может
расхитить вещей его,
1074
если прежде не свяжет сильного, — и тогда расхитит дом его» (Марк. III,
27). Под именем сильного Он дает разуметь диявола, потому что диявол в
силах был удержать в плену род человеческий; под вещами же его, которые
имел расхитить, дает разуметь будущих верных Своих, которых тот держал в
различных грехах и нечестиях. Так как тому сильному предстояло быть
связанным, то упомянутый апостол видел в Апокалипсисе «Ангела, сходящего
с
неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял
дракона, змия древнего, который есть диявол и сатана, и сковал его на
тысячу лет» (Апок. XX, 1, 2), т. е. устранил и ограничил его власть
обольщать и держать в своих руках тех, которых ожидало освобождение.
Тысяча же лет, как мне кажется, может пониматься двояким образом: или
что
это совершается в остальные годы тысячелетия, т. е. в тысячелетие
шестое,
как бы в шестой день, последние часы которого проходят в настоящее
время,
а затем последует не имеющая вечера суббота, т. е. не имеющий конца
покой
святых; так что тысячью лет апостол назвал последнюю, остающуюся до
конца
века часть тысячелетия, как бы часть дня, употребив тот способ
выражения,
по которому часть называется именем целого; или же тысячью лет он назвал
все остальные годы этого века, так что совершенным числом обозначается
полнота времени. Ибо число тысяча есть полный квадрат числа десять,
Десять, взятые десять раз, дают сто; получается фигура квадратная, но
плоская. Чтобы она получила высоту и сделалась полной, сто умножается
снова на десять, и получается тысяча. Иногда даже сто употребляется для
обозначения всей совокупности чего-либо, как в том случае, когда Господь
дает обетование оставившему все и последовавшему за ним, говоря:
«Получит
во сто крат» (Мф. XIX, 29; Марк. X, 30); как бы поясняя это, апостол
говорит: «Мы ничего не имеем, но всем обладаем» (II Кор. VI, 10). Тем
более для обозначени
1075
совокупности всего употребляется тысяча, которая представляет собой
полноту десятичной квадратуры. Лучшего толкования нельзя дать и тому
выражению, которое читается в псалме: «Вечно помнит завет Свой, слово,
которое заповедал в тысячу родов» (Пс. С1У, 8), т. е. во все роды.
«И низверг его, — говорит, — в бездну, и заключил его». Последним именем
(бездна) обозначается бесчисленное множество нечестивых, сердца которых
слишком безмерны в злобе против церкви Божией. («Заключил» туда
говорится
не потому, чтобы там дьявола прежде не было, а потому, что, будучи
устранен эт верующих, он стал сильнее владеть нечестивыми. 1бо тот
находится в большей власти дьявола, кто не только отчужден от Бога, но и
без всякого повода и "основания ненавидит служащих Богу. «И заключил
его,
и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не
окончится
тысяча лет»; т. е. принял меры, чтобы он не мог выйти, т. е. преступать
запрещенное. Прибавка же: «И положил над ним печать», по моему мнению,
значит то, что он хотел оставить в тайне, кто принадлежит и кто не
принадлежит к части дьявола. Ведь в настоящем веке это совершенно
скрыто;
падет ли, кто, по-видимому, стоит, и встанет ли, кто представляется
лежащим, остается неизвестным. Наложением же печати и заключением дьявол
удерживается и устраняется от обольщения тех принадлежащих Христу
народов,
которые обольщал или которые держал в своей власти прежде. Ибо их избрал
Бог прежде создания мира, чтобы исхитить из власти тьмы и поставить в
Царство возлюбленного Сына Своего, как говорит апостол (Еф. 1,4; Колос.
I,
13). Ведь кто из верующих не знает, что дьявол обольщает и увлекает за
собой в вечную казнь народы и в настоящее время, но только те, которые
не
предназначены к вечной жизни?
То обстоятельство, что он часто обольщает и тех, которые, будучи уже
возрождены во Христе, вступа-
1076
ют на путь Божий, также не должно смущать. Ибо «познал Господь Своих»
(II
Тим. II, 19): из этих никого он не увлечет в вечное осуждение. Господь
знает их как Бог, от Которого не укрывается ничто и из будущего, а не
как
человек, который в настоящем человека видит (если только видит того, чье
сердце не видит), а каким будет после, — не видит и себя самого. Итак,
дьявол связан и заключен в бездну для того, чтобы не обольщал он уже
народы, из которых состоит Церковь и которых, обольщенных, держал в
своей
власти прежде, пока Церкви не было. Ибо не сказано: «Да не прельстит
кого-либо», но: «Дабы не прельщал уже народы», под которыми он, без
всякого сомнения, разумел Церковь. Говорит: «Доколе не окончится тысяча
лет», т. е. или то, что остается еще от шестого дня, состоящего из
тысячи
лет, или все годы, которые остается еще прожить в этом веке.
Не следует эти слова: «Дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится
тысяча лет» понимать и в том смысле, будто потом он будет прельщать
только
те народы, из которых состоит предопределенная Церковь, от прельщения
которых он удержан оковами и заключением. В данном случае или употреблен
тот способ выражения, который иногда встречается в Писаниях, например в
псалме: «Так очи наши — к Господу, Богу нашему, доколе Он помилует нас»
(Пс. СХХ11,2), не в том, конечно, смысле, будто когда помилует, очи
рабов
Господних не будут к Господу Богу их; или, вернее, порядок слов таков:
«И
заключил его, и положил над ним печать, доколе не окончится тысяча лет»;
а
промежуточные слова: «Дабы не прельщал уже народы» представляют собою
вставку, не стоящую в зависимости от занимаемого ею места, а имеющую
отдельный смысл, как бы она была прибавлена после; так что все изречение
могло бы быть изложено так «И заключил его, и положил над ним печать,
доколе не окончится тысяча лет, дабы не прельщал уже народы», т. е. для
того заключил, пока окончится тысяча лет, чтобы он уже не прельщал
народы.
1077
«После же сего, — говорит, — ему должно быть I освобожденным на малое
время» (Апок. XX, 3). Если быть связанным и заключенным для дьявола
значит
не иметь возможности обольстить Церковь, то освобождение его не то ли
значит, что он будет иметь эту возможность? Отнюдь. Никогда не обольстит
он Церкви, предназначенной и избранной от создания мира, о которой
сказано: «Познал Господь Своих» (II Тим. II, 19). И однако же Церковь
эта
будет здесь и в то время, когда получит свободу дьявол, как была I здесь
со времени своего учреждения и будет все время в тех членах своих,
которые, рождаясь, заступают место умирающих. Ибо немного ниже он
говорит,
что освобожденный дьявол увлечет обольщенные им по всему свету народы в
войну против нее и что чис-I ло врагов этих будет как песок морской. «И
вышли на широту земли и окружили стан святых и город возлюбленный. И
ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их; а дьявол, прельщавший их,
ввержен
в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день
и
ночь во веки веков» (Апок. XX, 8—10). Но последнее относится уже к
окончательному суду; привести это свидетельство я счел нужным в
настоящем
случае для того, чтобы кто-нибудь не подумал, будто в тот краткий период
времени, на который получит свободу диявол, Церкви на этой земле не
будет,
так что освободившийся диявол или уже не найдет ее здесь, или истребит,
употребив всякого рода преследования. Итак, на все то время, какое
обнимает упомянутая книга, т. е. начиная от первого пришествия Христова
до
конца века, когда будет Его второе пришествие, дьявол связан будет не
так,
чтобы эти самые узы препятствовали ему в тот промежуток времени, который
называется тысячью лет, обольщать Церковь; хотя он никоим образом не
обольстит ее и после своего освобождения. Ведь если бы быть свя-
1078
занным значило для него не иметь возможности и дозволения обольщать, то
что бы означало его освобождение, как не получение возможности и
дозволения обольщать? Но да не будет этого; заключение диявола в узы
значит недозволение ему производить искушения во всем объеме, какой он
может дать им посредством силы или коварства для обольщения людей, то
насильственно принуждая, то обманом привлекая их на свою сторону. Если
бы
ему это было дозволено на такое продолжительное время и при таком
малодушии большинства, то очень многих таких, которых желает
предохранить
от этого Бог, он заставил бы пасть и не допустил бы уверовать; чтобы он
не
сделал этого, он заключен в узы.
Будет же он освобожден тогда, когда и времени будет мало, потому что
всеми
своими силами и силами своих сторонников он будет свирепствовать, по
словам Писания, в течение трех лет и шести месяцев; и когда те, с
которыми
ему придется вести войну, будут таковы, что подобное нападение столь
великой рати их не сломит. Но если бы он никогда не получил свободы, его
злобное могущество не обнаружилось бы в достаточной степени, не было бы
испытано в достаточной мере преданнейшее терпение святого града; да и не
уяснилось бы достаточно то, как прекрасно его великою злобой
воспользовался Всемогущий. Ибо Всемогущий не вовсе пресек для него
возможность искушать святых, хотя удалил его от их внутреннего человека,
в
котором живет вера в Бога, чтобы нападения его, имея внешний характер,
приносили им пользу; связал же его в его же сторонниках для того, чтобы
тех бесчисленных слабых, которыми должна была умножаться и наполняться
Церковь, он, изливая и упражняя всю силу злобы своей, одних, имевших
уверовать, других, уже уверовавших, первых не отвратил от веры
благочестия
страхом, последних не лишил мужества; а освободил его под конец для
того,
чтобы град Божий увидел, какого
1079
сильного противника победил он во славу своего Искупителя, Помощника и
Освободителя. Что же после этого мы по сравнению с теми святыми и
верными,
которые будут в то время? Для испытания их получит свободу такой враг, с
которым мы, когда он связан, боремся с великими опасностями! Впрочем, и
в
этот промежуток времени, без всякого сомнения, были и есть некоторые
воины
Христовы до такой степени мудрые и мужественные, что если бы жили в этой
смертности и в то время, когда диявол получит свободу, мудрейшим образом
предусмотрели бы и с величайшим терпением выдержали бы все его козни и
нападения.
Узы же эти не только были наложены на диявола в то время, когда Церковь,
вышедшая за пределы Иудеи, стала распространяться между новыми и новыми
народами, они наложены теперь и будут наложены до конца века, при
котором
дьявол получит свободу. Ибо и в настоящее время люди обращаются к вере
из
неверия, в котором он их держал, и будут, без всякого сомнения,
обращаться
до самого упомянутого конца. В отношении к каждому из них оный сильный
непременно связывается в то время, когда кто-нибудь, как его вещь, у
него
похищается. И пропасть, в которой он заключен, не уничтожилась со
смертью
тех, которые жили в то время, когда началось его заключение; их
заступили,
рождаясь, другие, и пока не окончится этот век, их будут заступать
ненавистники христиан, в слепом и мрачном сердце которых он будет
заключен, как в бездне. Но возникает вопрос: в эти последние три года и
шесть месяцев, когда освобожденный диявол будет свирепствовать со всею
силой, примет ли кто-нибудь веру, который прежде ее не содержал? Каким
образом сохранит в таком случае свою силу сказанное: «Никто, вошед в дом
сильного, не может расхитить вещей его, если прежде не свяжет сильного»?
Изречение это, по-видимому, заставляет нас предположить, что в то малое
врем
1080
никто не вступит в ряды народа христианского и что диявол будет
сражаться
с теми, кого уже застанет христианами; и если из последних кто-нибудь,
будучи побежден, перейдет на его сторону, таких не следует считать в
предопределенном числе сынов Божи-их. Ведь не напрасно тот же апостол
Иоанн, который написал Апокалипсис, говорит в своем послании о
некоторых:
«Они вышли от нас, но не были наши; ибо если бы они были наши, то
остались
бы с нами» (1Иоан.П, 19).
Но что будет с маленькими детьми? В высшей степени невероятно, чтобы то
время не застало между детьми христиан только что рожденных и еще не
крещенных младенцев, чтобы и в сами те дни никто более не рождался, или,
если такие будут, чтобы родители их тем или иным способом не приводили
их
к купели возрождения. Если же это будет, то каким образом у диявол а,
уже
развязанного, будут похищаться эти вещи, когда никто не может войти в
дом
его, чтобы похитить его вещи, не связав прежде его самого? Но гораздо с
большею вероятностью можно думать, что не будет в то время недостатка ни
в
отпадающих от церкви, ни в обращающихся к церкви; причем, как родители в
отношении крещения своих малюток, так и те, которые имеют тогда впервые
уверовать, будут настолько мужественны, что победят оного сильного и не
связанного, т. е. когда он будет строить козни и нападать со всеми
силами,
какими прежде никогда не располагал, предусмотрительно поймут и
терпеливо
перенесут; и, таким образом, будут похищены у него и не связанного. От
этого не потеряет своей истины и приведенное евангельское изречение:
«Никто, вошед в дом сильного, не может расхитить вещей его, если прежде
не
свяжет сильного». Ибо, по буквальному смыслу изречения, указанный в нем
порядок сохранится; сперва сильный связан, и по расхищении у него вещей
долго и повсюду в среде всех народов из сильных и сла-
1081
бых церковь будет размножаться так, что, укрепившись верою при виде
исполнения на деле свыше предсказанных событий, в состоянии будут
похищать
вещи и у развязанного. Как следует признать, что любовь многих охладеет,
когда умножится беззаконие (Мф. XXIV, 12), и что многие, которые не
записаны в книгу жизни, поддадутся необычным и величайшим преследованиям
и
обманам диявола, на ту пору освобожденного, так же следует думать, что
не
только те, которых время не застанет добрыми и верными, но и некоторые
из
тех, которые еще будут вне Церкви, через внимательное с помощью
благодати
Божией изучение Писаний, предсказавших среди прочего и сам этот конец,
наступление которого они почувствуют, окажутся более твердыми для того,
чтобы победить дьявола и не связанного. Если это будет так, то нужно
сказать, что наложение уз предшествовало для того, чтобы расхищение
производилось и в то время, когда он был связан, и в то, когда развязан;
потому что об этом сказано: «Никто, вошед в дом сильного, не может
расхитить вещей его, если прежде не свяжет сильного».
ГЛАВА IX
Пока диявол в продолжение тысячи лет связан, святые, несомненно,
царствуют
со Христом в эти самые тысячу лет, т. е. царствуют уже и в это время Его
первого пришествия. Если бы, независимо от того царствования, о котором
Христос скажет в конце: «При-идите, благословенные Отца Моего,
наследуйте
Царство» (Мф. XXV, 34), святые Его, которым Он говорит: «Я с вами во все
дни до скончания века» (Мф. XXVIII, 20), не царствовали уже с Ним ныне
некоторым иным, хотя и далеко не равным образом, то церковь Его,
конечно,
не называлась бы уже теперь Его царством или царством небесным (Мф.
XIII,
52). В
1082
настоящее, конечно, время научается в царствовании небесном тот книжник,
выносящий из сокровищницы своей новое и старое, о котором мы говорили
выше. От Церкви же будут собирать жнецы и те плевелы, которым Он
дозволил
расти вместе с пшеницей, о чем, поясняя, Он говорит: «Жатва есть кончина
века, а жнецы суть Ангелы. Посему как собирают плевелы и огнем сжигают,
так будет и при кончине века сего: пошлет Сын Человеческий Ангелов
Своих,
и соберут из Царства Его все соблазны» (Мф. XIII, 39—41). От того ли
царства соберут, в котором соблазнов нет? Очевидно, соберут от этого
царства, которое представляет из себя здесь Церковь. Говорит Он также:
«Кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот
малейшим наречется в Царстве Небесном; а кто сотворит и научит, тот
великим наречется в Царстве Небесном» (Мф. V, 19). И того и другого, и
не
исполняющего на деле заповедей, которым научает, ибо нарушать — значит
не
соблюдать, не исполнять на деле; и того, который исполняет на деле и так
учит, Он представляет в царствии небесном, но первого малейшим, а
второго
великим. И, продолжая речь, прибавляет: «Ибо, говорю вам, если
праведность
ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев (т. е. не будет выше
праведности тех, которые нарушают то, чему учат. Ибо о книжниках и
фарисеях Он говорит в другом месте: «Они говорят и не делают» (Мф.
XXIII,
3); итак, если праведность ваша не превзойдет их в том смысле, что вы не
будете нарушать, но будете на деле исполнять то, чему учите), то вы не
войдете в Царство Небесное» (Мф. V, 20). В том, следовательно, смысле
нужно понимать то царствие небесное, в котором они представляются оба,
но
первый — малейшим, а последний — великим. Где существует тот и другой
род
людей, там Церковь такова, какова она в настоящее время; а где будет
только один последний род, там Церковь такова, каковою она будет в то
время, когда злого в ней не будет.
1083
Следовательно, и в настоящее время Церковь есть царствие Христово и
царствие небесное. Поэтому и в настоящее время святые Его царствуют с
Ним,
хотя иначе, чем будут царствовать тогда; не царствуют с Ним только
плевелы, хотя и растут в Церкви вместе с пшеницей. Ибо царствуют с Ним
те,
которые исполняют, что говорит апостол: «Если вы воскресли со Христом,
то
ищите горнего, где Христос сидит одесную Бога; о горнем помышляйте, а не
о
земном» (Кол. III, 1, 2). О таких же в другом месте он говорит: «Наше же
жительство — на небесах» (Филип. III, 20). Царствуют, наконец, с Ним те,
которые так принадлежат к Его царству, что сами составляют царство Его.
Но
каким образом составляют царство Христово те, которые, чтобы не говорить
о
других, хотя и находятся в нем, пока в конце века не соберутся от него
все
соблазны, однако ищут в нем своего, а не того, что Христово?
Об этом воинствующем царстве, в котором еще идет борьба с врагом и
сражение с пороками, а иногда повелевают и пороками смирившимися, пока
не
достигнут того полного мира царства, в котором будет царствование без
врага, и об этом первом воскресении, которое совершается ныне,
упомянутая
выше книга говорит следующее. Сказав, что диявол связан на тысячу лет и
потом освободится на короткое время, и вкратце упомянув вслед за тем,
что
в течение этих тысячи лет будет делать церковь или что будет в ней
делаться, книга говорит: «И увидел я престолы и сидящих на них, которым
дано было судить» (Апок. XX, 4). Эта речь не о последнем суде; нужно
разуметь те престолы председателей и тех самых председателей, которыми
Церковь управляется в настоящее время. Под данным же судом ничего
лучшего
нельзя разуметь, кроме сказанного: «Что вы свяжете на земле, то будет
связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе»
(Мф. XVIII, 18). Почему и апостол говорит: «Что мне судить и внешних? Не
1084
внутренних ли вы судите?» (I Кор. V, 12). «И души, — продолжает, —
обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие» (Апок. XX, 4);
подразумевается то, о чем она скажет после — о воцарении с Иисусом на
тысячу лет; души разумеются мучеников, не получившие еще обратно своих
тел. Ибо души благочестивых умерших не отделяются от Церкви, которая и в
настоящее время представляет собой царствие Христово. В противном случае
память о них не совершалась бы в общении тела Христова; не приносило бы
никакой пользы в случае опасности для жизни прибегать к Его крещению,
если
бы случилось, что кто-нибудь был отлучен от того же тела покаянием или
худою совестью. Почему все это делается, как не потому, что и умершие
суть
члены Его?
Итак, хотя они еще не со своими телами, однако души их царствуют уже с
Ним, пока пройдет эта тысяча лет. Почему в той же самой книге в другом
месте читается: «Блаженны мертвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух,
они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними» (Апок.
XIV,
13). Итак, в настоящее время Церковь царствует с Христом в первый раз в
лице живых и умерших. «Ибо Христос для того и умер и воскрес и ожил, —
как
говорит апостол, — чтобы владычествовать и над мертвыми и над живыми»
(Рим. XIV, 9). Упоминается же только о душах мучеников потому, что из
умерших царствуют по преимуществу те, которые сражались за истину даже
до
смерти. Но как под частью целое, разумеем под ними и других, умерших,
принадлежащих к Церкви, которая есть царство Христово.
Следующие же слова: «Которые не поклонились зверю, ни образу его, и не
приняли начертания на чело свое и на руку свою» (Апок. XX, 9) мы должны
понимать как сказанные совместно о живых и мертвых. Упоминаемый здесь
зверь может быть предметом особого исследования; однако же правой вере
не
противоречит разуметь под ним сам нечестивый град
1085
и народ неверных, враждебный народу верному и граду Божию. Образом же
его,
по моему мнению, называется лукавство его в тех людях, которые веру как
будто исповедуют, но живут как неверные. Ибо они изображают из себя не
то,
что они на самом деле, и называются не истинным видом, а ложным подобием
христианина. К тому же самому зверю относятся не только открытые враги
имени Христова и славнейшего града Его, но и те плевелы, которые в конце
века должны быть собраны от Его царства, под которым разумеется Церковь.
А
эти, не поклонившиеся ни зверю, ни его образу, кто они, как не те,
которые
исполняют слова апостола: «Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными»
(II Кор. VI, 14)? Они не поклоняются ему, т. е. не сочувствуют, не
подчиняются; и не принимают начертания, т. е. клейма преступления: на
чело
— ради исповедания, на руку — ради дел. Чуждые этого зла, они, при жизни
ли еще в этой смертной плоти, или после смерти, царствуют уже со Христом
и
теперь известным, соответствующим настоящему времени образом, во весь
тот
период, который обозначается числом тысяча лет.
«Прочие же из умерших, — говорит, — не ожили» (Апок. XX, 5). Ибо ныне
есть
час, когда мертвые слышат глас Сына Божия; и услышавшие — оживают (Иоан.
V, 25), прочие же из них не оживают. А добавление: «Доколе не окончится
тысяча лет» должно быть понимаемо в том смысле, что они не ожили в то
время, когда должны были ожить, перейдя от смерти к жизни. И потому,
когда
наступит день, в который совершится воскресение тел, они выйдут из
гробов
не для жизни, но для суда, т. е. для осуждения, которое называется
второй
смертью. Ибо кто не ожил, пока окончится тысяча лет, т. е. кто во весь
тот
период времени, в который совершается первое воскресение, не услышал
глас
Сына Божия и не перешел от смерти к жизни, тот во второе воскресение,
которое будет воскресением плоти, окончательно вмес-
1086
те с этой плотью перейдет в смерть вторую. Далее говорится: «Это —
первое
воскресение. Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом» (Апок.
XX, 5, 6), т. е. тот, кто участник его. Участник же его тот, кто не
только
возвратился к жизни от смерти, состоящей в грехах, но и остался твердым
в
той жизни, к которой возвратился. «Над ними, — говорит, — смерть вторая
не
имеет власти». Имеет, следовательно, эту власть над теми прочими, о
которых выше говорит: «Прочие же из умерших не ожили, доколе не
окончится
тысяча лет»; потому что сколько бы каждый из них не жил в теле во весь
тот
промежуток времени, который называется тысячью лет, никто из них не
возвратился к жизни от той смерти, в которой держало его нечестие,
чтобы,
оживши так, сделаться участником первого воскресения и чтобы над ним
смерть вторая власти не имела.
ГЛАВАХ
Некоторые думают, что речь может идти только о воскресении тел; и потому
утверждают, что и это первое воскресение будет в телах. Кому
свойственно,
говорят они, падать, тому свойственно и восставать (воскресать). А
падают,
умирая, тела; от падения они и называются падалью. Следовательно,
заключают они, возможно, воскресение не душ, а тел. Но зачем говорят они
вопреки апостолу, который разумеет это воскресение? Те, несомненно,
воскресли по внутреннему человеку, а не по внешнему, которым он говорит:
«Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего, где Христос сидит
одесную
Бога; о горнем помышляйте, а не о земном» (Кол. III, 1, 2). Туже мысль в
другом месте он излагает иными словами, говоря: «Как Христос воскрес из
мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни» (Рим. VI, 4).
Отсюда и известное изречение: «Встань, спя-
1087
щий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос» (Ефес. V, 14).
Касательно же того, что говорят, будто восставать (воскресать) могут
только те, кто падает; и потому думают, что воскресение может относиться
только к телам, а не к душам; то почему они пропускают мимо ушей
следующее: «Пред своим Господом стоит он или падает» (Рим. XIV, 4); и
еще:
«Кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть» (I Кор. X, 12).
Думаю, что предостережение дается относительно падения душевного, а не
телесного.
Итак, если воскресение свойственно падающим, а падают и души, то следует
само собою признать, что и души воскресают. А что после слов: «Над ними
смерть вторая не имеет власти» добавлено: «Но они будут священниками
Бога
и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет» (Апок. XX, 6), то это во
всяком случае сказано не об одних епископах и пресвитерах, которые в
настоящее время исключительно называются в Церкви священниками. Как всех
мы называем христианами по причине таинственного помазания, так называем
всех и священниками, потому что они члены одного Священника. О них
говорит
апостол Петр: «Вы — род избранный, царственное священство» (I Пет. И,
9).
Метко, хотя коротко и мимоходом вставлена мысль, что Христос есть Бог,
выражением «священниками Богу и Христу», т. е. Отцу и Сыну; хотя по
причине вида рабского и Христос, как сын человеческий, сделался, таким
образом, священником во веки по чину Мелхиседекову (Пс. С1Х, 4). Об этом
в
настоящем сочинении мы говорили не раз.
ГЛАВА XI
«Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей
и
выР дет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и
Магога, и собирать их на брань; число их — как пе-
1088
сок морский» (Апок. XX, 7). В то время, следовательно, он прельстит
именно
для того, чтобы вовлечь в эту войну. Ибо всякими способами, какими мог,
он
прельщал множеством и разнообразием зла и прежде. Сказано «выйдет», т.
е.
от тайной ненависти перейдет к открытому преследованию. Это будет
последнее преследование, которому, перед наступлением последнего суда,
по
всей земле подвергнется святая Церковь, т. е. град Христов от всего
града
дьявольского, пока они оба еще будут на земле. Под народами, которые
называются Гог и Магог, не следует разуметь каких-нибудь варваров,
населяющих какую-либо часть земли, вроде Гетов и Массагетов, как думают
некоторые на основании сходства в буквах их имен, или вроде других
иноплеменных, не находящихся под римскою властью (народов). Ибо они
выставляются живущими по всей земле, когда говорится: «Выйдет обольщать
народы, находящиеся на четырех углах земли», а затем прибавляется: «Гога
и
Магога». Значение этих имен в переводе таково: Гог — кровля, Магог —
из-под кровли; как будто бы — дом, и тот, кто выходит из дома.
Итак, это те народы, в которых, как мы показали выше, заключен, как в
бездне, диявол; и сам он — как бы выступает и выходит из них: те —
кровля,
он — из-под кровли. Если же оба названия отнесем к народам, а не одно —
к
ним, другое — к дияволу, то они будут и кровлею, потому что в них в
настоящее время заключен и ими некоторым образом прикрывается древний
враг; и они же будут из-под кровли, когда перейдут от тайной ненависти к
явной. Сказанное же: «И вышли на широту земли и окружили стан святых и
город возлюбленный» (Апок. XX, 8) не то значит, что они пришли или
придут
в одно место, так, как будто в одном каком-либо месте будет находиться в
то время стан святых и город возлюбленный. Речь идет о Церкви Христовой,
распространенной по всей земле. Где она в то время ни будет, — а она
будет
в
1089
среде всех народов, что обозначается названием широты земли, — там будет
и
стан святых, там будет и возлюбленный Богом град Его; там все враги ее,
—
так как и они вместе с нею будут находиться в среде всех народов, —
окружат ее своим жестоким преследованием, т. е. будут стеснять,
тревожить,
ставить в безвыходное положение тяжкими напастями. И она, со своей
стороны, не оставит воинствующего положения, потому что названа именем
стана.
ГЛАВА XII
А что книга говорит: «И ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их» (Апок.
XX, 9), то под этим нужно разуметь не ту последнюю казнь, которая
наступит, когда будет сказано: «Идите от Меня, проклятые, в огонь
вечный,
уготованный дияволу и ангелам его» (Мф. XXV, 41). Ибо тогда они будут
посланы в огонь, а не на них придет с неба огонь. Здесь же под огнем с
неба уместно разуметь саму твердость святых, с которою они не поддадутся
производящим жестокости, не станут поступать по их воле. Ибо твердь есть
небо, твердость которого заставит их терзаться жесточайшею ревностью;
так
как они окажутся не в состоянии привлечь на сторону антихриста святых
Христовых. И ревность эта будет тем огнем, который пожрет их, и это
будет
от Бога; то — дар Божий, что святые остаются непобедимыми, заставляя
этим
терзаться врагов. Как говорится в добрую сторону: «Ревность по доме
Твоем
снедает меня» (Пс. ОСУТП, 10), так говорится и наоборот: ревность
овладела
народом ненавидящим, и ныне «огонь пожрет врагов Твоих» (Ис. XXVI, II).
Именно ныне, т. е. независимо от огня того последнего суда. Если же
огнем,
нисходящим с неба и пожирающим их, книга назвал а тот удар, которым
будут
поражены преследователи Церкви, которых застанет живущими на земле в
само
уже при-
1090
шествие Свое Христос, когда «откроется беззакон-ник, которого Господь
Иисус убьет духом уст Своих» (II Фес. II, 8), то и это не будет
последнею
казнью нечестивых, но такою казнью будет то, чему они подвергнутся уже
по
воскресении тел.
ГЛАВА XIII
Это последнее гонение, имеющее быть от антихриста, как мы уже говорили
(потому что так сказано и в этой книге выше, и в книге пророка Даниила),
продолжится три года и шесть месяцев. Естественно, возникает недоумение,
относится ли это, пускай и небольшое, время к той тысяче лет, в течение
которых, по словам книги, диявол связан, а святые царствуют с Христом;
или
это малое время прибавляется к тем годам и не входит в их число. Если мы
скажем, что оно относится к той же тысяче лет, то окажется, что
царствование святых со Христом продолжится не столько же, но более того
времени, на какое связан диявол. Ибо, без всякого сомнения, святые будут
царствовать с Царем своим, торжествуя над силою зла, по преимуществу в
то
именно гонение, когда диявол уже не будет связан и будет в состоянии
преследовать их всеми силами. Каким же после этого образом Писание
определяет тою же тысячью лет то и другое, т. е. и заключение в узы
диявола, и царствование святых, когда в течение этой тысячи лет
заключение
диявола прекратится на три года и шесть месяцев раньше, чем царствование
святых со Христом? Если же мы скажем, что этот небольшой период гонения
не
следует полагать в числе тысячи лет, а нужно прибавить его к этим годам,
когда они исполнятся, — сделанная после слов: «Они будут священниками
Бога
и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет» прибавка: «Когда же
окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей» удержит
1091
свой прямой смысл; ибо она будет, таким образом, показывать, что и
царствование святых, и заключение в узы дьявола прекратятся
одновременно,
так что последующее за этим время гонения представляется не
принадлежащим
ни к царствованию святых, ни к заключению дьявола, а добавочным и
имеющим
свой особый счет, но в таком случае мы вынуждены будем допустить, что
святые не будут в это гонение царствовать со Христом.
Между тем, кто осмелится утверждать, что с Ним не будут царствовать
члены
Его, когда будут соединены с Ним теснейшим и сильнейшим образом, и в
такое
время, когда чем ожесточеннее будет натиск битвы, тем больше слава
сопротивления, тем густо-лиственнее венец мученичества? Уж не потому ли
нельзя сказать, что они будут царствовать, что будут терпеть известные
бедствия? Но в таком случае последовательность требовала бы сказать, что
не царствовали со Христом и в предшествующее время в течение той же
тысячи
лет те из святых, которые подверглись бедствиям, так как это было время
их
бедствий; выходило бы, что и те, о которых писатель книги говорит, что
видел души убитых за свидетельство Иисусово и за слово Божие, не
царствовали со Христом в то время, когда терпели гонения; да и сами они
не
были царством Христа, — они, бывшие по преимуществу достоянием
Христовым!
Заключение в высшей степени нелепое и ни с чем не сообразное. Не
подлежит
никакому сомнению, что победоносные души славнейших мучеников,
восторжествовавшие над всеми скорбями и совершившие подвиги, после того,
как сложили смертные члены, воцарились и царствуют со Христом, пока
окончится тысяча лет, чтобы потом царствовать и с воспринятыми вновь,
бессмертными уже телами. Таким образом, в течение этих трех с половиной
лет души убитых за свидетельство Его, как разлучившиеся с телами прежде,
так и те, которые имеют разлучиться во время того
1092
последнего гонения, будут царствовать со Христом, пока окончится
смертный
век и перейдут они к тому царствованию, в котором смерти не будет.
Поэтому
для царствования святых со Христом будет большее число лет, чем для
заключения в узы и лишения свободы дьявола; они будут царствовать с
Царем
своим, Сыном Божиим, и те три с половиною года, когда диявол уже не
будет
связан.
Итак, когда мы слышим: «Они будут священниками Бога и Христа и будут
царствовать с Ним тысячу лет. Когда же окончится тысяча лет, сатана
будет
освобожден из темницы своей» (Апок. XX, 6,7), нам остается разуметь, что
окончится тысячелетие не царствования святых, а заключения в узы и
лишения
свободы диявола; так что каждая сторона имеет для окончания тысячелетия,
т. е. всех своих лет, различные и особые сроки: царствование святых —
более отдаленный, заключение диявола — более близкий; или, что
вероятнее,
представлять дело так, что в силу незначительности срока трех лет и
шести
месяцев Писание не хотело ни вычитать его из времени заключения в узы
сатаны, ни прибавлять ко времени царствования святых. Пример в этом роде
я
указал в шестнадцатой книге этого сочинения относительно сорока лет;
хотя
лет было несколько больше, но о них говорится как о сорока. Подобные
примеры встречаются в священном Писании часто, разумеется, для
внимательного читателя.
ГЛАВА XIV
После этого рассказа о последнем гонении в кратких словах излагается то,
чему подвергнется диявол уже на окончательном суде, а вместе с князем
своим—и вражеский град. Книга говорит: «А диявол, прельщавший их,
ввержен
в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день
и
1093
ночь во веки веков» (Апок. XX, 10). Под зверем, как мы уже сказали выше,
следует разуметь сам нечестивый град. Лживый же пророк его есть или
антихрист, или тот образ, т. е. измышление, о котором мы говорили тогда
же. Затем, возвращаясь к повествованию о том окончательном суде, который
будет во второе воскресение мертвых, имеющее быть для тел, Иоанн,
соответственно данному ему откровению, говорит: «И увидел я великий
белый
престол и Сидящего на нем, от лица Которого бежало небо и земля, и не
нашлось им места» (Апок. XX, II). Не говорит: «Видел я престол великий и
белый, и Сидящего на нем, и от лица Его бежало небо и земля, потому что
это совершилось не в то время», т. е. прежде суда над живыми и мертвыми;
но сказал, что видел сидящим на престоле Того, от лица Коего бежало небо
и
земля, — бежало, но потом. Ибо это небо и эта земля перестанут
существовать уже после совершения суда, тогда, когда явятся небо новое и
земля новая. Мир этот перейдет не в смысле совершенного уничтожения, а
вследствие изменения вещей. Почему и апостол говорит: «Проходит образ
мира
сего. А я хочу, чтоб вы были без забот» (I Кор.УП, 31, 32). Уничтожится
образ его, но не природа.
Итак, сказав, что видел сидящим на престоле Того, от лица Коего бежало
небо и земля, что имеет быть потом, Иоанн говорит-. «И увидел я мертвых,
малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга
раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному
в
книгах, сообразно делам своим» (Апок. XX, 12). Сказал, что открыты были
книги и еще одна книга, но о последней не умолчал, какого рода эта
книга.
Книга эта, говорит он, есть книга жизни каждого. Следовательно, под теми
книгами, о которых он сказал прежде, нужно разуметь книги священные, как
древние, так и новые; так что в этих книгах показывалось, что повелел
Бог
Своими заповедями делать, а в той, кото-
1094
рая есть книга жизни, что из поведенного каждый сделал или не сделал.
Если
последнюю книгу представлять телесным образом, — кто в состоянии
определить ее величину и длину? Или сколько бы времени потребовалось на
прочтение книги, в которой описана вся жизнь всех и каждого? Разве не
предстанет ли такое же число ангелов, в каком числе будут люди, и каждый
из людей будет слушать свою жизнь, читаемую от приставленного к нему
ангела? Но в таком случае, книга была бы не одна для всех, но отдельная
для каждого. Между тем, давая разуметь, что книга эта будет одна,
Писание
говорит- «И иная книга раскрыта»
Итак, нужно представлять некую божественную силу, действием которой
воспроизведутся в памяти и с удивительной живостью встанут перед
умственным взором каждого все дела его, как добрые, так и злые; так что
знание осудит или оправдает совесть, и таким образом будут судимы
совместно все и каждый Эта божественная сила, очевидно, и получила
название книги. В ней как бы читается то, что по действию ее
воспроизводится в памяти. А чтобы показать, какие это мертвые, малые и
великие, имеют быть судимы, он, как бы по воспоминанию возвращаясь снова
к
тому, что прежде опустил или, вернее, отложил на время, говорит: «Тогда
отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые
были в них» (Апок. XX, 13). Это совершилось, несомненно, раньше, чем
мертвые были судимы; и, однако же, о суде сказано прежде. Поэтому-то я и
сказал, что он по воспоминанию возвратился к тому, что опустил. Теперь
же
он держится порядка, и чтобы сам порядок этот уяснился, находит уместным
повторить в данном случае сказанное уже прежде о суде над мертвыми.
Сказав- «Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали
мертвых, которые были в них», он тотчас же прибавляет то, о чем уже
упомянул несколько выше: «И судим был каждый по делам своим».
1095
ГЛАВА XV
Но кто эти мертвые, которых отдало море? Ведь нельзя же полагать, чтобы
умирающие в море не были в аду, или чтобы тела их сохранились в море,
или,
что было бы еще нелепее, чтобы море содержало добрых мертвецов, а ад —
злых. Кому придет в голову подобная мысль? Вполне основательно думают
некоторые, что в этом случае слово «море» употреблено в смысле
настоящего
века. Итак, давая разуметь, что вместе с теми, которые воскреснут, будут
подлежать суду и те, которых Христос застанет здесь еще в телах, он
назвал
и их мертвыми, причем как добрых, о которых говорится: «Вы умерли, и
жизнь
ваша сокрыта со Христом в Боге» (Кол. III, 3), так и злых, о которых
сказано: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф. VIII, 22).
Мертвыми они могут быть названы уже потому, что носят смертные тела,
почему и апостол говорит: «Тело мертво для греха, но дух жив для
праведности» (Рим. VIII, 10), — говорит, показывая, что то и другое, и
мертвое тело, и живой дух, существует в человеке живущем, находящемся в
этом теле. И не назвал плоть смертной, а назвал мертвой; хотя несколько
ниже называет те же самые тела более употребительным словом — смертными
(Рим. VIII, 11). Итак, отдало море мертвых, бывших в нем, т. е. отдал
настоящий век людей, которые в нем находились, потому что еще не умерли.
«И смерть и ад отдали мертвых, которые были в них». Море отдало, потому
что они предстали так, как были застигнуты; смерть и ад возвратили,
потому
что их снова призвали к жизни, которая уже миновала.
Возможно, что были основания, по которым недостаточно было сказать
просто
«смерть» или «ад*, но должно было быть сказано то и другое: смерть — в
применении к добрым, которые могли претерпеть только смерть, но не быть
в
аду; ад — в применении к злым, которые несут наказание и в аду. Ибо если
не
1096
безосновательно представляется вера, что и древние святые, исповедавшие
веру в непришедшего еще Христа, находились хотя и в весьма удаленных от
мучений нечестивых местах, но все же в аду, пока не извлекла их оттуда
кровь Христова, проникшая и в те места, то совершенно в порядке вещей,
если добрые верующие после того, как эта цена искупления уже пролита,
вовсе не ведают ада, пока, по восприятии самих тел, не воспримут те
блага,
какие заслужили. Сказав же: «И судим был каждый по делам своим» (Апок.
XX,
13), (автор) поясняет кратко, как они были судимы. «И смерть и ад, —
говорит, — повержены в озеро огненное» (Апок. XX, 14); этими именами он
обозначает как диявола, так как он был виновником и смерти, и казней
адских, так и все общество демонов. Это то же самое, что говорил он и
выше, но с большей ясностью: «А диявол, прельщавший их, ввер-жен в озеро
огненное и серное». Затем он прибавил нечто менее понятное: «Где зверь и
лжепророк, и будут мучиться день и ночь во веки веков» (Апок. XX, 10).
Но
то, что он там прибавил с большею темнотою, то говорит здесь яснее: «И
кто
не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное» (Апок.
XX,
15). Не для напоминания Богу эта книга, не для того, чтобы не забыл Он,
она указывает на предназначение тех, кому дана будет жизнь вечная. Бог
знает их и не читает этой книги, чтобы знать. Само пред-ведение Его о
них,
которое обманываться не может, и есть эта книга жизни, в которую они
записаны, т. е. • предузнаны.
1097
нить и непосредственно следующие за этим слова: «А праведники в жизнь
вечную» (Мф. XXV, 46). «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее
небо и прежняя земля миновали, и моря уж нет» (Апок. XXI, 1). Это будет
в
том порядке, о котором, предваряя, он уже сказал выше, что видел
Сидящего
на престоле, от лица Коего бежало небо и земля (Апок. XX, 11). По
осуждении тех, которые не записаны в книге жизни, и по ввержении их в
огонь вечный (какого рода этот огонь и в какой части мира или вселенной
он
будет, полагаю, не знает никто из людей, разве что тот, кому откроет Дух
Святый), пройдет образ мира сего через истребление его мировыми огнями,
подобно тому, как потоп совершился через наводнение мировыми водами.
Итак,
в этом, как сказал я, мировом пожаре, уничтожатся от огня те свойства
тленных стихий, которые соответствовали нашим тленным телам, а сама
субстанция получит такие свойства, которые через удивительное изменение
окажутся соответствующими телам бессмертным; так что мир, обновившись к
лучшему, получит полное приспособление к людям, обновившимся к лучшему и
по плоти. Относительно же слов: «И моря уж нет» я затрудняюсь сказать,
иссушится ли оно, или также обратится в нечто лучшее. Ибо мы читаем, что
небо будет новым и земля новой, но я не упомню, чтобы где-либо читал о
новом море, за исключением тех мест этой же книги, где сказано о «море
стеклянном, подобном кристаллу» (Апок. IV, 6; XV, 2). Но в тех случаях
не
идет речь о конце века, да и о море говорится, похоже, не в собственном
смысле слова, а как бы о море. Впрочем, так как пророческая речь любит к
прямым выражениям примешивать переносные, то и в словах: «И моря уж нет»
может идти речь о том море, которое «отдало мертвых, бывших в нем»
(Апок.
XX, 13). Ибо тогда этот мятежный и бурный век, подразумеваемый под
именем
моря, не будет уже жизнью смертных.
1098
ГЛАВА XVII
«И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с
неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал
я
громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он
будет
обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их;
и
отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни
вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на
престоле: се, творю все новое» (Апок. XXI, 2 — 5). Говорится, что город
сходит с неба, потому что благодать, по которой Бог творит его,
небесная.
Почему Он говорит ему через Исайю: «Я, Господь, творю это» (Ис. ХЬУ, 8).
Правда, нисходит он с неба с самого начала, с того времени, как граждане
его в течение этого века по благодати Божией, сходящей свыше, возрастают
через купель возрождения в Духе Святом, ниспосланном с неба. Но по суду
Божию, который будет последним судом через Сына Его — Иисуса Христа,
град
этот по дару Божию явится в таком великом и новом блеске, что не
останется
никаких следов ветхости; так как и сами тела от ветхого тления и
смертности перейдут к нетлению и бессмертию.
Относить же это к тому времени, когда он царствует с царем своим тысячу
лет, на мой взгляд, было бы крайним бесстыдством; ибо он совершенно ясно
говорит: «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни
плача, ни вопля, ни болезни уже не будет». Кто же будет так глуп и до
такого сумасбродства упрям, что осмелится утверждать, чтобы, не говорю
святой народ, а хоть бы кто-либо из святых, ведущий или уже проведший
настоящую бедственную жизнь, не знал ни слез, ни скорбей; когда,
напротив,
чем кто святее, чем более исполнен святым желанием, тем обильнее его
плач
в молитве?
1099
Или это голос не гражданина горнего Иерусалима: «Слезы мои были для меня
хлебом день и ночь» (Пс. Х1Л, 4)? И еще: «Каждую ночь омываю ложе мое,
слезами моими омочаю постель мою» (Пс. VI, 7). Еще: «Воздыхание мое не
сокрыто от Тебя» (Пс. XXXVII, 10). Еще- «Скорбь моя подвиглась» (Пс.
XXXVIII, 3). Или (это голос) не Его сына (о том), что стенают под
бременем, потому что не хотят совлечься, но облечься, чтобы смертное
поглощено было жизнью (II Кор. V, 4)? Не о тех ли речь, которые, имея
начаток Духа, сами в себе стенают, ожидая усыновления, искупления тела
своего (Рим. VIII, 23)? Или же сам апостол Павел не был вышним
иерусалимлянином, и не тогда ли и был им по преимуществу, когда терпел
великую печаль и непрестанное мучение сердцу своему за израильтян,
братьев
своих по плоти (Рим. IX, 2,3)? Да и когда в том граде не будет смерти,
как
не в то время, когда будет сказано: «Смерть! где твое жало? Жало же
смерти
— грех» (I Кор.ХУ, 55, 56). Этого, конечно, не будет тогда, когда будет
спрошено: «Где?» А в настоящее время не какой-нибудь самый последний
гражданин этого града, а тот же Иоанн в послании своем восклицает.-
«Если
говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в
нас»
(I Иоан. I, 8).
Правда, в этой книге, называемой Апокалипсисом, многое говорится
прикровенно, чтобы дать упражнение уму читателя, и немного в ней есть
такого, что своею ясностью дает возможность привести к уразумению
остальное, пускай и с трудом; хотя бы потому, что книга повторяет одно и
то же так многоразлично, что кажется, будто она говорит все новое и
новое,
между тем как при исследовании обнаруживается, что говорится разными
словами то же самое. Но в этих словах, когда он говорит: «И отрет Бог
всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни
болезни уже не будет», столь недвусмысленно говорится о будущем веке и о
бессмертии и
1100
вечности святых (ибо только тогда и только там этого не будет), что мы
не
должны уже искать или находить в священном Писании ничего ясного, если
это
сочтем прикровенным.
ГЛАВА XVIII
Теперь посмотрим, что писал об этом суде апостол Петр. «Знайте, что в
последние дни явятся наглые ругатели, поступающие по собственным своим
по-хотям и говорящие: «Где обетование пришествия Его? ибо с тех пор, как
стали умирать отцы, от начала творения, все остается так же». Думающие
так
не знают, что в начале словом Божиим небеса и земля составлены из воды и
водою. А нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются
огню на день суда и погибели нечестивых челове-ков. Одно то не должно
быть
сокрыто от вас, возлюбленные, что у Господа один день, как тысяча лет, и
тысяча лет, как один день. Не медлит Господь исполнением обетования, как
некоторые почитают то медлением; но долготерпит нас, не желая, чтобы кто
погиб, но чтобы все пришли к покаянию. Придет же день Господень, как
тать
ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись,
разрушатся, земля и все дела на ней сгорят. Если так все это разрушится,
то какими должно быть в святой жизни и благочестии вам, ожидающим и
желающим пришествия дня Божия, в который воспламененные небеса
разрушатся
и разгоревшиеся стихии растают? Впрочем мы, по обетованию Его, ожидаем
нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (II Пет. III,
3-13).
О воскресении мертвых он здесь ничего не говорит, но о разрушении этого
мира говорит достаточно. Упоминая при этом о совершившемся прежде
потопе,
он, по-видимому, определяет неко-
1101
торым образом тот объем, в каком мы должны представлять себе разрушение
этого мира в конце настоящего века. Ибо, по его словам, и в то время
погиб
бывший тогда мир; не только шар земной, но и небеса, под которыми,
конечно, мы понимаем эти воздушные небеса, место и пространство которых
покрыла поднимавшаяся в то время вода. Итак, весь или почти весь этот
образующий ветры воздух (называет он его небом или небесами, но в
смысле,
конечно, этих низших, а не тех высших небес, в которых размещены солнце,
луна и звезды) был обращен во влагу, и таким образом погиб вместе с
землею, первоначальный вид которой был совершенно разрушен потопом. «А
нынешние, — говорит, — небеса и земля, содержимые тем же Словом,
сберегаются огню на день суда и погибели нечестивых чело-веков».
Итак, эти небеса и эта земля, т. е. этот мир, восстановленный вместо
того
мира, который погиб от потопа, из той же воды, в свою очередь,
сберегается
огню на день суда и погибели нечестивых людей. Не колеблясь говорит он и
о
будущей погибели людей, хотя природа их сохранится даже в вечных
мучениях.
Но, может быть, кто-нибудь спросит: «Если по окончании суда этот мир
будет
объят пламенем, то прежде, чем его заменят новое небо и новая земля, где
во время этого пожара будут находиться святые, так как, имея тела, они
по
необходимости должны быть в каком-нибудь пригодном для тела месте?» На
это
мы можем ответить, что они будут находиться в высших пространствах, куда
так же не достигнет пламя того пожара, как не достигала вода потопа. Ибо
у
них будут такие тела, что будут находиться там, где пожелают. Впрочем,
сделавшись бессмертными и нетленными, они не побоятся и самого огня;
смогли же остаться живыми в раскаленной печи тленные и смертные тела
трех
мужей (Дан. III, 24).
1102
ГЛАВА XIX
Чтобы иметь возможность когда-нибудь закончить эту книгу, я вынужден
опустить множество евангельских и апостольских изречений об этом
последнем
божественном суде; но никоим образом не нахожу возможным обойти апостола
Павла, который, обращаясь к фессалоникийцам, говорит: «Молим вас,
братия,
о пришествии Господа нашего Иисуса Христа и нашем собрании к Нему, не
спешить колебаться умом и смущаться ни от духа, ни от слова, ни от
послания, как бы нами (посланного), будто уже наступает день Христов. Да
не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придет, доколе не придет
прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели,
противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или
святынею,
так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога. Не
помните
ли, что я, еще находясь у вас, говорил вам это? И ныне вы знаете, что не
допускает открыться ему в свое время. Ибо тайна беззакония уже в
действии,
только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды
удерживающий
теперь, — и тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет
духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего, того, которого
пришествие, по действию сатаны, будет со всякою силою и знамениями и
чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением погибающих за то,
что они не приняли любви истины для своего спасения. И за сие пошлет им
Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи, да будут
осуждены
все не веровавшие истине, но возлюбившие неправду» (II Фес. II, 1 — 12)
Никто не сомневается, что апостол говорил это об антихристе; и говорил,
что день суда (ибо это его он называет днем Христовым) не наступит
прежде,
чем придет тот, кого он называет беззаконником. Если последнее название
вполне применимо ко всем не-
1103
честивым, то не тем ли более к нему? Но неизвестно, в каком сядет он
храме
Божием: на развалинах ли того храма, который был построен царем
Соломоном,
или в церкви. Ибо храма какого-нибудь идола или демона апостол не назвал
бы храмом Божиим. Поэтому некоторые хотят разуметь в этом месте под
антихристом не самого князя, а как бы все тело его, т. е. вместе с
князем
и всю принадлежащую ему массу людей; и полагают, что было бы правильнее
и
по-ла-тыни читать это место так, как читается по-гречески: сядет не «в
храме Божием», а «в храм Божий», как будто бы сам он был храмом Божиим,
под которым разумеется Церковь, как, например, мы говорим «сидит в
друга»,
т. е. как друг, и т. п. Говоря же: «И ныне вы знаете, что не допускает
открыться ему в свое время», т. е. вы знаете, что его удерживает, в чем
причина его промедления, он дал понять, что они-то знают, а он не хочет
говорить об этом открыто. А потому мы, не знающие того, что знали они,
при
всем своем желании не в состоянии уяснить себе того, что разумел
апостол;
это тем более, что последующие слова его затемняют этот смысл. Ибо что
значит выражение: «Тайна беззакония уже в действии, только не совершится
до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь, — и тогда
откроется беззаконник?» Признаюсь, я не понимаю этих слов. Не скрою,
однако, тех человеческих догадок, какие мне пришлось слышать или читать.
Некоторые думают, что в этом случае речь шла о римской власти и что
апостол Павел не хотел писать об этом открыто из опасения подвергнуться
преследованиям из-за недоброжелательного отношения к этой власти,
которую
многие считали вечной, так что говоря: «Тайна беззакония уже в
действии»,
он якобы имел в виду Нерона, действия которого казались ему Действиями
антихриста. Поэтому иные делали предположения, что Нерон воскреснет и
будет антихристом. Другие же полагали, что он и не убит, а, скорее,
1104
скрыт, чтобы считали его убитым; и что в то время, как его считают
убитым,
он скрывается, сохраняя свой возраст, и будет так скрываться до тех пор,
пока в свое время не откроется и не восстановится на царство. Но такого
рода предположения мне кажутся слишком странными.
Что же касается слов апостола: «Только не совершится до тех пор, пока не
будет взят от среды удерживающий теперь», то в них не без основания
видят
речь о самой римской власти, как если бы было сказано: «Только
повелевающий ныне да повелевает, пока не будет взят от среды
удерживающий
теперь», т. е. пока не выбудет из среды. «И тогда откроется
беззаконник».
Никто не сомневается, что под этим именем разумеется антихрист. Иные же
думают, что и слова апостола «Тайна беззакония уже в действии» относятся
не более, как к злым и притворным, которые находятся в Церкви, пока не
возрастут до такого числа, что составят для антихриста великий народ;
что
это и есть «тайна беззакония», так как представляется скрытой. Верующих
же
апостол-де увещевает пребывать твердо в вере, которую содержат, говоря:
«Не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий
теперь», т. е. пока не выйдет из среды Церкви тайна беззакония, которая
в
настоящее время скрыта. Полагают, что к этой самой тайне относится то,
что
говорит евангелист Иоанн в своем послании: «Дети! последнее время. И как
вы слышали, что придет антихрист, и теперь появилось много антихристов,
то
мы и познаем из того, что последнее время. Они вышли от нас, но не были
наши; ибо если бы они были наши, то остались бы с нами; но они вышли, и
чрез то открылось, что не все наши» (I Иоан. II, 18, 19). Итак, говорят,
как прежде конца в тот час, который Иоанн называет последним, вышли из
среды Церкви многие еретики, которых он называет многими антихристами,
так
и тогда выступят оттуда все, которые будут принадлежать не Христу, а
тому
последнему антихристу, и тогда явится он сам.
1105
Между тем как темные слова апостола толкуются гадательно одними так,
другими иначе, несомненно одно: Христос придет судить живых и мертвых не
прежде, чем придет для обольщения мертвых душою Его противник,
антихрист;
хотя обольщение с его стороны есть уже дело тайного божественного суда.
Ибо пришествие его будет «по действию сатаны, будет со всякою силою и
знамениями и чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением
погибающих». Тогда получит свободу сатана и посредством его самым
чудесным, хотя и лживым образом будет действовать антихрист. Часто
спрашивают: потому ли эти знамения и чудеса называются ложными, что он
будет обольщать смертные чувства призраками, так что будет казаться
делающим то, чего не делает; или потому, что эти чудеса, хотя сами по
себе
и истинные, будут вовлекать в обман тех, которые, не зная силы диявола,
поверят, что они могли совершаться только божественной силой, — и это
тем
более, что он получит тогда такую власть, какой никогда не имел. Ведь не
призраки же то были, когда упал с неба огонь и одновременно уничтожил
множество слуг и многочисленные стада святого Иова, а налетевшая и
разрушившая дом буря умертвила сыновей его; а между тем, это были
действия
сатаны, которому Бог дал подобную власть (Иов. I). Итак, по какой из
этих
двух причин чудеса и знамения названы ложными, это прояснится в
надлежащее
время. Но по какой бы причине они ни были так названы, обольстятся этими
знамениями и чудесами те, которые заслужат быть обольщенными «за то, что
они не приняли любви истины для своего спасения». И затем апостол, не
колеблясь, прибавляет: «И за сие пошлет им Бог действие заблуждения, так
что они будут верить лжи». Пошлет Бог, потому что Бог допустит дьявола
совершать это, — допустит по праведному со Своей стороны суду, хотя агот
будет совершать по неправедному и злому умыслу. |Да будут осуждены все
не
веровавшие истине, но зазнобившие неправду». Судимые, они подвергнутс
1106
обольщению и, обольщенные, осудятся. Но подвергнутся обольщению судимые
теми Божиими судами, тайно праведными и праведно тайными, которыми не
переставал Бог судить с самого начала греха разумной твари; а
обольщенные
осудятся последним и явным судом через Иисуса Христа, праведнейшего
будущего судию, неправеднейшим образом осужденного.
ГЛАВА XX
В этом месте апостол умолчал о воскресении мертвых. Но в первом послании
к
ним же он говорит: «Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об
умерших, дабы вы не скорбели, как прочие не имеющие надежды. Ибо если мы
веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с
Ним. Ибо сие говорим вам словом Господним, что мы живущие, оставшиеся до
пришествия Господня, не предупредим умерших; потому что Сам Господь при
возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые
во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними
восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с
Господом будем» (I Фес. IV, 13—17). Эти апостольские слова яснейшим
образом указывают на воскресение мертвых, имеющее совершиться тогда,
когда
придет для суда над живыми и мертвыми Господь Христос.
Но обыкновенно спрашивают: «Те, которых Христос застанет здесь живыми,
от
имени которых говорит апостол как бы от себя и своих современников,
вовсе
ли никогда не умрут, или в тот самый момент, когда вместе с воскресшими
будут восхищены на облаках в воздухе на сретение Христу, с неуловимой
быстротою перейдут к бессмертию через смерть?» Нельзя, в самом деле,
сказать, чтобы не было возможно, что они умрут и оживут снова в тот
промежуток времени, пока будут подниматься в высоту по воздуху. А слова
«И
так всегда
1107
с Господом будем» должны пониматься не в том смысле, что якобы апостол
хотел сказать: «Мы навсегда останемся с Господом в воздухе»; Он и Сам не
останется, конечно, там, потому что будет проходить его, шествуя.
Встречают идущего, а не остающегося на месте. Но «так всегда с Господом
будем», т. е. где бы с Ним ни были, будем так, имея вечные тела.
Остановиться же на мысли, что и те, которых Христос застанет здесь
живыми,
в тот краткий промежуток времени и претерпят смерть, и получат
бессмертие,
побуждает нас сам апостол. Сказав в одном месте: «Во Христе все оживут»
(I
Кор. XV, 2 2), он в другом, ведя речь о самом воскресении тел, говорит:
«То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет» (I Кор.ХУ, 36). Каким бы
образом ожили во Христе бессмертием те, кого Он застанет здесь живыми,
если бы они не умерли, когда относительно именно этого сказано: «То, что
ты сеешь, не оживет, если не умрет»? Или если действительно посеянными
считать лишь те человеческие тела, которые через смерть непременно
возвращаются в землю, соответственно известному божественному приговору
над преступным отцом рода человеческого: «Прах ты, и в прах
возвратишься»
(Быт. III, 19), то придется признать, что на тех, кого Христос в
пришествие Свое застанет еще не исшедшими из тел, не простираются ни
приведенные слова апостола, ни слова из книги Бытия. Восхищенные в
высоту
на облаках, конечно, не посеются; не отойдут они в землю и не
возвратятся
из нее (независимо от того), вовсе ли не испытают никакой смерти, или
как
бы умрут в воздухе.
Но затем — новое указание: тот же апостол, беседуя с коринфянами о
воскресении тел, говорит: «Все воскреснем», или, как это читается в
других
кодексах: «Все успнем»'. Так как ни воскресения быть не
* Такого рода свидетельства в дошедших до нас кодексах не сохранились.
Августин ссылается на I Кор. XV, 51, где читаем: «Не все мы умрем, но
все
изменимся»
1108
может, если не будет предшествовать смерть, ни под успением в этом месте
мы не можем подразумевать ничего другого, кроме смерти, то каким образом
уснут или воскреснут все, если не уснут и не воскреснут столь многие,
кого
застанет еще в теле имеющий прийти Христос? Итак, если мы будем
представлять себе, что святые, которые в пришествие Христово окажутся
живыми и будут восхищены в сретение Ему, разлучатся со смертными телами
во
время самого этого восхищения и тогда же мгновенно возвратятся в тела
бессмертные, то для нас не представят никаких затруднений слова
апостола:
«То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет», или когда он в другом
месте
говорит: «Все воскреснем». Ибо и они возвратятся к жизни через
бессмертие;
так или иначе, хотя и на незначительное время, но предварительно умерев;
а
потому не будут чужды и воскресения, которому предшествует, хотя и самое
краткое, но все-таки успение.
Почему также считать невероятным, что та масса тел посеется некоторым
образом в воздухе и в то же самое время оживет там бессмертно и
нетленно,
коль скоро мы верим, когда тот же апостол говорит яснейшим образом, что
воскресение имеет совершиться во мгновение ока (I Кор. XV, 52) и что
прах
древнейших трупов с такою легкостью и такою невообразимою быстротою
возвратится в тела, имеющие жить без конца? Да не подумаем также, будто
известный приговор: «Прах ты, и в прах возвратишься», изреченный
человеку,
не будет простираться и на этих святых, если тела их, когда они будут
умирать, не упадут на землю, но как умрут, так и воскреснут они во время
самого восхищения, когда будут нестись в воздухе. Ибо «в прах
возвратишься» значит: отойдешь, потеряв жизнь, в то, чем был прежде, чем
жизнь получил, т. е. лишенный души будешь тем, чем был, пока не получил
души. Так как в лице земли вдунул Бог дыхание жизни,
1109
когда был сотворен человек в душу живу, то как бы там ему было сказано:
«Ты теперь — земля одушевленная, каким прежде не был; будешь землею
бездушною, каким был». Что представляют собою все тела умерших, прежде
чем
обратятся в прах, то будут представлять собою и те тела, если умрут, где
бы они ни умерли, коль скоро потеряют жизнь, которую вслед за тем
получат
снова. Следовательно, они и отойдут в землю, потому что из живых людей
сделаются землею, как идет в прах то, что бывает прахом; идет в ветошь
то,
что бывает ветхим; идет в глину то, что бывает черепком из глины, и так
далее. То, о чем — как оно будет — строим мы теперь своим маленьким умом
кое-какие посильные предположения, совершится тогда способом,
превышающим
наше познание. Если мы хотим быть христианами, мы должны верить, что
когда
придет Христос судить живых и мертвых, последует воскресение в плоти
умерших. Но вера наша в это не суетна, даже если мы и не в состоянии
понять, каким образом оно будет. Впрочем, согласно прежде данному нами
обещанию, нам следует указать теперь и те предсказания об этом последнем
суде Божием, какие даны древними пророческими книгами; полагаю, что
долго
останавливаться на них и толковать их нет необходимости, если читатель
постарается припоминать предыдущее.
ГЛАВА XXI
Пророк Исайя говорит: «Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела!
Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ибо роса Твоя — роса
растений, и земля извергнет мертвецов» (Ис. XXVI, 19). Все
предшествующее
относится к воскресению блаженных; а слова: «земля же нечести-
1110
вых падет»* хорошо разумеются в том смысле, что тела нечестивых подпадут
разрушению осуждения. Затем, если бы мы пожелали обратить внимание и на
частности в выражениях, касающихся воскресения блаженных, то слова:
«Оживут мертвецы» должны относиться к первому воскресению, а следующие
за
ними: «Восстанут мертвые тела» — ко второму. А если зададимся вопросом о
тех святых, которых в пришествие Свое застанет здесь Господь живыми, то
к
ним применяется вполне добавление: «Воспряните и торжествуйте,
поверженные
в прахе: ибо роса Твоя — роса растений». Под исцелением" в этом месте мы
совершенно правильно разумеем бессмертие. Ибо оно есть полнейшее
здравие,
которое не восстанавливается, как ежедневными лекарствами, едой и
питьем.
Кроме того, тот же пророк так говорит о дне суда, сперва подавая надежду
добрым, а потом устрашая злых: «Так говорит Господь: вот, Я направляю к
нему мир как реку, и богатство народов — как разливающийся поток для
наслаждения вашего; на руках будут носить вас и на коленях ласкать. Как
утешает кого-либо мать его, так утешу Я вас, и вы будете утешены в
Иерусалиме. И увидите это, и возрадуется сердце ваше, и кости ваши
расцветут, как молодая зелень, и откроется рука Господа рабам Его, а на
врагов Своих Он разгневается. Ибо вот, придет Господь в огне, и
колесницы
Его — как вихрь, чтоб излить гнев Свой с яростью и прещение Свое с
пылающим огнем. Ибо Господь с огнем и мечом Своим произведет суд над
всякою плотью, и много будет пораженных Господом» (Ис. КХУ1, 12—16). Под
рекою мира при обетовании благ мы, без сомнения, должны разуметь обилие
того мира, выше которого другого нет. Этот мир,
' Эти слова приведены Августином вместо слов «И земля извергнет
мертвецов».
" У Августина сказано: «Ибо роса Твоя — исцеление им»
1111
действительно, разольется на нас в конце; в предыдущей книге мы
достаточно
говорили о нем. Говорит, что на тех, кому обещается такое блаженство, Он
направит эту реку, чтобы дать нам понять, что в той стране счастья,
которая на небесах, напьются от той реки все. Но так как оттуда втечет
мир
нетления и бессмертия и в тела земные, то и говорит, что Он направит эту
реку, чтобы оросить некоторым образом свыше то, что лежит внизу, и
сделает
людей равными ангелам. Равно и под Иерусалимом мы должны разуметь не
тот,
который находится вместе с сынами своими под игом рабства, а нашу, по
апостолу (Гал. IV, 6), свободную мать, вечную в небесах. Там утешимся мы
после смертных бедствий и забот, как маленькие дети, на руках и коленях
ее. Ибо неопытных и непривычных то незнакомое нам до этого времени
блаженство окружит нас самою ласковой помощью. Там мы увидим, и
возрадуется сердце наше. Не пояснил (пророк), что увидим; но что, как не
Бога, чтобы исполнилось на нас евангельское обетование: «Блаженны чистые
сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. V, 8). Увидим и все то, чего теперь не
видим, но что, веруя, представляем себе по мере человеческих сил гораздо
меньшим и несоответствующим тому, как оно есть на деле. «И увидите это,
—
говорит, — и возрадуется сердце ваше». Здесь — верите, там — увидите.
Но слыша слова: «И возрадуется сердце ваше», да не подумаем, будто тот
блаженный Иерусалим будет доступен только нашему духу. «И кости ваши
расцветут, — говорит Он, — как молодая зелень». Он коснулся слегка
воскресения тел, как бы пополняя допущенный пробел; потому что не после
того, как мы узрим, оно совершится, но после того, как совершится оно,
мы
узрим. Ибо он уже выше говорил о новом небе и о новой земле, когда часто
и
различным образом упоминал о том, что обетовано святым в конце: «Я творю
новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не
придут
на сердце. А вы
1112
будете веселиться и радоваться во веки о том, что Я творю: ибо вот, Я
творю Иерусалим веселием и народ его радостию. И буду радоваться об
Иерусалиме и веселиться о народе Моем; и не услышится в нем более голос
плача» (Ис. ЬХУ, 17—19), и прочее, что некоторые усиливаются относить к
известному плотскому тысячелетию. По пророческому обычаю образные
выражения перемешиваются в этом случае с собственными, чтобы трезвый ум
некоторым полезным и спасительным упражнением доходил до духовного
понимания; между тем, плотская лень или тупость необразованного и
неразвитого ума, поверхностно довольствующегося буквой, вовсе не считает
нужным искать более сокровенного смысла. Этого достаточно сказать о тех
пророческих словах, которые предшествуют приведенному месту. Но
возвратимся к тому месту, от которого сделали отступление.
Сказав: «И кости ваши расцветут, как молодая зелень», чтобы показать,
что
хотя Он и упоминает в это время о воскресении плотском, но о воскресении
добрых, Он прибавляет: «И откроется рука Господа рабам Его». О чем эта
речь, как не о руке, различающей Своих почитателей от презрителен? О
последних, переходя к дальнейшему, Он говорит: «А на врагов Своих Он
разгневается», или, как читаем в другом переводе, — «на неверных». И не
ограничится Он тогда прещением; но то, чем теперь угрожа-ется, тогда
исполнится на деле. «Ибо вот, придет Господь в огне, и колесницы Его —
как
вихрь, чтоб излить гнев Свой с яростью и прещение Свое с пылающим огнем.
Ибо Господь с огнем и мечом Своим произведет суд над всякою плотью, и
много будет пораженных Господом». Огнем, вихрем, мечом он обозначает
наказание на суде; да и когда говорит, что Господь придет в огне, то
разумеет.- как огонь для тех, для кого пришествие Его будет карою. Под
колесницами же Его (так как о них говоритс
1113
во множественном числе) мы не без основания понимаем ангельские чины. А
когда он говорит, что вся земля и всякая плоть будут судимы огнем и
мечом
Его, то разумеем в этом случае не духовных и святых, а земных и
плотских,
о которых сказано: «Они мыслят о земном» (Филип. III, 19), и еще:
«Помышления плотские суть смерть» (Рим. VIII, 6), и которых, как таких,
Господь прямо называет плотью, когда говорит: «Не вечно Духу Моему быть
пренебрегае-мым человеками, потому что они плоть» (Быт. VI, 3). «Много
будет пораженных Господом», сказано здесь же: этою язвой будет смерть
вторая. Могут иногда и огонь, и меч, и язва пониматься и в хорошую
сторону. Господь, например, говорил о Себе, что хочет «огонь низвесть не
землю» (Лук. XII, 49). «И явились им разделяющиеся языки, как бы
огненные», когда сошел Дух Святый (Деян. II, 3). «Не мир пришел Я
принести, — говорил Господь, — но меч» (Мф. X, 34). И слово Божие
называется в священном Писании мечом обоюдоострым (Евр. IV, 12) по
причине
остроты двух заветов. Равно и в Песни Песней святая Церковь говорит о
себе, что она «изнемогает от любви»* (Песн. II, 5), как бы получила рану
от стрелы, пущенной любовью. Но когда мы читаем или слышим, что придет
Господь-мститель, то само собою ясно, в каком смысле следует понимать
эти
выражения.
Упомянув затем о тех, которые этим судом истребятся, разумея под образом
запрещенных ветхим законом яств, от которых не воздержались, грешников и
нечестивых, пророк кратко повторяет сказанное им о действии благодати
Нового завета, начиная с первого пришествия Спасителя и доводя речь до
последнего суда, предмета теперешнего нашего исследования, на котором он
свою речь и заканчивает. Он говорит, что Господь сказал, что Он придет
для
того, чтобы собрать все народы, и что эти народы придут
* У Августина: «Уязвлена любовью».
1114
и узрят славу Его. «Потому что все согрешили, — говорит апостол, — и
лишены славы Божией» (Рим. III, 23). Сказал также, что оставит на них
знамения, для того, конечно, чтобы поражаемые этими знамениями веровали
в
Него; что пошлет спасенных из них к различным народам и на отдаленные
острова, которые не слышали имени Его и не видели славы Его; что они и
возвестят славу Его между народами и приведут братьев тем, кому
говорилось, т. е. братьев по вере по Богу Отцу избранным израильтянам;
привезут же от всех народов дары Господу на скоте вьючном и на возах
(под
которыми мы разумеем божественную помощь, подаваемую через всякого рода
служение Богу, ангельское ли то, или человеческое) во святой град
Иерусалим, в лице святых верных рассеянный в настоящее время по земле.
Ибо
где подается божественная помощь, там и веруют; а где веруют, там
приходят. При этом Господь сравнил их с сынами Израиля, приносящими Ему
жертвы свои в Его дом с псалмами, — что повсеместно уже делает Церковь,
—
и обещал взять Себе из них священников и левитов, — что также на глазах
у
всех совершается в настоящее время. Ибо мы видим, что священники и
левиты
избираются ныне не по роду плоти и крови, как это было сперва по чину
Ааронову, а по вере заслуг каждого, насколько помогла ему в том
благодать
Божия, как надлежало этому быть в завете Новом, в котором Христос есть
Верховный Священник по чину Мель-хиседекову; соответствие их своему
назначению определяется не именем, которое часто носят и недостойные, а
той святостью, которая не бывает общей добрым и злым.
Сказав о том, что по очевидному и вполне нам известному милосердию Божию
дано уже ныне Церкви, Господь предначертал и тот исход, по которому
проведет сделанное на последнем суде отделение добрых от злых. Он через
пророка, или сам пророк от лица Господа, говорит: «Ибо как новое небо и
новая земля, ко-
1115
торые Я сотворю, всегда будут пред лицем Моим, говорит Господь, так
будет
и семя ваше и имя ваше. Тогда из месяца в месяц, и из субботы в субботу
будет приходить всякая плоть пред лице Мое на поклонение, говорит
Господь.
И будут выходить, и увидят трупы людей, отступивших от Меня: ибо червь
их
не умрет, и огонь их не угаснет; и будут они мерзостью для всякой плоти»
(Ис. КХУ1, 22—24). Пророк заключил свою книгу тем, чем закончится век
Некоторые, впрочем, перевели не «члены человеков»*, а «трупы мужей»,
обозначая словом «труп» видимую телесную казнь. Трупом обыкновенно
называется плоть неодушевленная, а те тела будут одушевленными, потому
что
они иначе не могли бы испытывать никакого мучения; хотя, так как они
будут
телами мертвых, т. е. впавших во вторую смерть, не без основания,
пожалуй,
могут быть названы и трупами. Отсюда и известное, приведенное уже мною
выше выражение пророка: «Земля же нечестивых падет». Кому не ясно, что
падаль (труп) получила свое название от падения? Слово же «мужей»
употреблено теми переводчиками, очевидно, вместо слова «чело-веков».
Никто
ведь не станет утверждать, что преступницы-жены не подвергнутся тому
наказанию; под мужским (полом), от которого притом и создана жена,
разумеется тот и другой пол. Но, что ближе касается дела, когда в
применении к добрым говорится: «Будет приходить всякая плоть», — в том
смысле, что народ тот составится из всякого рода людей, а не в том, что
там будут все люди, так как очень многие будут нести наказание, — когда,
говорю, в применении к добрым употребляется слово «плоть», а в
применении
к злым — «члены» или «трупы», то этим, несомненно, дается понять, что по
воскресении плоти, достоверность которого этими названиями вещей вполне
подтверждается, имеет быть суд, на котором добрые и злые получат
различный
приговор.
' Так приведено у Августина.
1116
ГЛАВА XXII
Но каким образом добрые «будут приходить», чтобы видеть казни злых?
Неужели они телесным движением оставят свое блаженное местопребывание и
направятся к местам казни, чтобы телесными глазами видеть муки злых? Без
всякого сомнения — нет; но они «будут приходить» познанием. Этим словом
обозначается, что те, которые подвергнутся мучениям, будут вне. Поэтому
и
Господь называет те места тьмою внешнею (Мф. XXV, 30); противоположность
же ей представляет тот вход, о котором говорится рабу доброму: «Войди в
радость господина твоего» (Мф. XXV, 21). Представляется, что злые не
войдут сюда, чтобы дать о себе узнать, но что скорее добрые как бы
выйдут
к ним познанием, чтобы получить о них сведения, так как будут узнавать
то,
что вне. Те, которые будут нести наказания, не будут знать о том, что
будет происходить внутри в радости Господа; но те, которые будут в этой
радости, будут знать, что делается вне, в той тьме внешней. Потому и
сказано: «будут приходить», что от них не укроется и то, что будет в
отношении к ним вне. Если могли знать это, когда оно еще не совершилось,
смертные пророки в силу того, что в умах их был Бог, хотя Он был и очень
мало; то как не будут знать этого, тогда уже действительно
исполнившегося,
бессмертные святые, когда Бог будет во всех (I Кор. XV, 28)? Итак,
твердо
станет в том блаженстве семя и имя святых, то, разумеется, семя, о
котором
Иоанн говорит: «Семя Его пребывает в нем» (I Иоан. III, 9); а имя то, о
котором через того же Исайю сказано: «Дам им вечное имя» (Ис. ЬУ1, 5). И
«из месяца в месяц, и из субботы в субботу», как бы луна от луны и покой
от покоя, то и другое будут они сами, когда от этих ветхих и временных
сеней перейдут в те новые и вечные светила. Огонь же неугасимый и червь
долговечный в наказаниях злым разные толкователи объясняли различно.
Одни
относили то
1117
и ДРУГ06 к телУ> ДРУ™0 то и ДРУ1406 ~~ к ДУ1116- Иные же к телу относили
огонь в буквальном смысле, а к душе червя — в смысле переносном;
последнее
представляется более вероятным. Но теперь не время входить в рассуждения
по этому предмету. Эту книгу мы предположили посвятить последнему суду,
на
котором совершится отделение добрых и злых; о наградах же и наказаниях
будет подробная речь в другом месте.
ГЛАВА XXIII
Даниил в своих пророчествах об этом последнем суде также начинает с
предсказания об имеющем быть пришествии антихриста и доводит
повествование
свое до вечного царства святых. В пророческом созерцании он видел
четырех
зверей, означающих четыре царства; видел, что царство четвертое будет
покорено некиим царем, в котором узнается антихрист; видел после этого
царство Сына Человеческого, под которым разумеется Христос, а затем
сказал: «Вострепетал дух мой во мне, Данииле, в теле моем, и видения
головы моей смутили меня. Я подошел к одному из предстоящих и спросил у
него об истинном значении всего этого». Затем, что услышал от того, у
кого
обо всем этом спрашивал, он передает как бы словами рассказывавшего ему
следующим образом: «Эти большие звери, которых четыре, означают, что
четыре царя восстанут от земли. Потом примут царство святые Всевышнего,
и
будут владеть царством вовек и во веки веков». «Тогда пожелал я, —
продолжает (Даниил), — точного объяснения о четвертом звере, который был
отличен от всех и очень страшен, с зубами железными и когтями медными,
пожирал и сокрушал, а остатки попирал ногами, и о десяти рогах, которые
были на голове у него, и о другом вновь вышедшем, перед которым выпали
три, — о том самом роге, у которого были глаза и уста, гово-
1118
рящие высокомерно, и который по виду стал больще прочих. Я видел, как
этот
рог вел брань со святыми ц превозмогал их, доколе не пришел Ветхий
днями,
ц суд дан был святым Всевышнего, и наступило время, чтобы царством
овладели святые».
Об этом, говорит Даниил, он спрашивал. А что он получил в ответ, о том
сообщает вслед за этим: «Об этом он сказал (т. е. ответил тот, у кого он
спрашивал): зверь четвертый — четвертое царство будет на земле, отличное
от всех царств, которое будет пожирать всю землю, попирать и сокрушать
ее.
А десять рогов значат, что из этого царства восстанут десять царей, и
после них восстанет иной, отличный от прежних, и уничтожит трех царей, и
против Всевышнего будет произносить слова и угнетать святых Всевышнего;
даже возмечтает отменить у них праздничные времена и закон, и они
преданы
будут в руку его до времени и времен и полувремени. Затем воссядут
судьи,
и отнимут у него власть губить и истреблять до конца, царство же и
власть
и величие царственное во всей поднебесной дано будет народу святых
Всевышнего, которого царство — царство вечное, и все властители будут
служить и повиноваться Ему. Здесь конец слова. Меня, Даниила, сильно
смущали размышления мои, и лице мое изменилось на мне; но слово я
сохранил
в сердце моем» (Дан. VII, 15—28).
Некоторые толковали это в применении к известным четырем царствам:
ассирийцев, персов, македонян и римлян. Насколько удачны были такие
применения, желающие знать, пусть прочитают книгу пресвитера Иеронима на
Даниила, составленную довольно тщательно и со знанием дела. Но что речь
идет о царстве антихриста, по отношению к Церкви весьма жестоком, хотя
имеющем продержаться недолго, пока святые на последнем Божием суде
получат
вечное царство, то в этом не усомнится и тот, кто читал бы приведенные
слова в полусне. Что временем, временами и полувременем обозначается
год,
1119
два года и полгода, и, следовательно, три с половиною года, это видно и
из
приводимого несколько ниже числа дней, и поясняется иногда в Писаниях
числом месяцев. На латинском языке выражение «времена» представляется в
этом месте неопределенным; но оно употреблено в двойственном числе,
которого у латинян нет. Как есть оно у греков, так, говорят, имеют его и
евреи. Выражение «времена» употреблено, следовательно, так, как если бы
было сказано «два времени». Но, признаюсь, у меня есть опасение, что мы
можем обмануться относительно десяти царей, которых как десять человек
представляется застающим антихрист; он может прийти нежданным, когда в
Римской империи не будет стольких царей. Но что, если этим десятичным
числом обозначается все общее число царей, после которых он придет;
подобно тому, как тысячным, сотенным и разными другими числами,
упоминать
о которых теперь нет необходимости, по большей части обозначается все
вообще количество.
В другом месте тот же Даниил говорит: «И наступит время тяжкое, какого
не
бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в
это
время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге. И
многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие
на вечное поругание и посрамление. И разумные будут сиять, как светила
на
тверди, и обратившие многих к правде — как звезды, во веки, навсегда»
(Дан. XII, 1—3). Вот и еще место, весьма сходное с известным
евангельским
изречением (Иоан. V, 28, 29), насколько это касается воскресения тел
мертвых. Называемые там «находящимися в гробах» здесь называются
«спящими
в прахе земли». Как там говорится: «Изыдут творившие добро в воскресение
жизни, а Сделавшие зло в воскресение осуждения», так здесь: 1«Одни для
жизни вечной, другие на вечное поруга-[ние и посрамление». А что там
сказано «все», а здесь
1120
пророк говорит «многие», то это не следует считать противоречием.
Писание
местами употребляет «многие» вместо «все». Аврааму, например, сказано:
«Я
сделаю тебя отцом множества народов» (Быт. XVII, 5), а между тем, в
другом
месте ему же Бог говорит: «Благословятся в семени твоем все народы
земли»
(Быт. XXII, 18). О том же воскресении и тому же самому пророку Даниилу
несколько ниже говорится: «А ты иди к твоему концу, и упокоишься, и
восстанешь для получения твоего жребия в конце дней» (Дан. XII, 13).
ГЛАВА XXIV
Многое говорится о последнем суде в псалмах, но по большей части
мимоходом
и вкратце. Не могу, однако же, обойти молчанием того, что яснейшим
образом
говорится о конце настоящего века. «В начале Ты основал землю, и небеса
—
дело Твоих рук. Они погибнут, а Ты пребудешь; и все они, как риза,
обветшают, и, как одежду, Ты переменишь их, — и изменятся. Но Ты — тот
же,
и лета Твои не кончатся» (Пс. С1, 26—28). Что значит, что Порфирий,
восхваляя благочестие евреев, по которому они чтут великого, истинного и
для самих божеств страшного Бога, укоряет христиан на основании
оракульских изречений своих богов в величайшей глупости за то, что они
утверждают, что этот мир погибнет? Вот в писаниях еврейского благочестия
говорится Богу, пред Которым, по признанию великого философа, трепещут
эти
его божества: «Небеса — дело Твоих рук. Они погибнут». Неужели в ту
пору,
как погибнут небеса, не погибнет мир, высшую и безопаснейшую часть
которого эти небеса и составляют? Если такая мысль не нравится Юпитеру,
оракул которого, в качестве наиболее авторитетного, как пишет этот
философ, порицает ее в веровании христиан, то почему подобным же образом
не порицает он, как
1121
глупость, мудрость евреев, в религиозных книгах которых она встречается?
Затем, если в этой мудрости, которая нравится Порфирию до такой степени,
что он заявляет о ней через изречения даже своих богов, говорится, что
небеса погибнут; то к чему такая пустая увертка: между прочим или сверх
всего прочего выставлять на вид в вере христиан как нечто ужасное то,
что
в ней мир представляется имеющим погибнуть, когда только при его гибели
и
могут погибнуть небеса?
Притом, хотя в собственно наших священных Писаниях, а не в тех, которые
у
нас общие с евреями, а именно, в Евангелии и в книгах апостольских,
говорится: «Проходит образ мира сего» (I Кор.УИ, 31); говорится: «Мир
проходит» (I Иоан. II, 17); говорится: «Небо и земля прейдут» (Мф. XXIV,
35); — но выражения «проходит, прейдут», по моему мнению, гораздо мягче,
чем — «погибнут». Равным образом, и в послании апостола Петра, когда
говорится о гибели потопленного водою, как оно некогда и случилось,
мира,
довольно ясным представляется как то, какая часть мира обозначается
названием целого, так и то, в какой мере она называется погибшею, а
равно
и то, какие небеса содержатся для сбережения огню на день суда и
погибели
нечестивых людей (II Пет. III, 6, 7). И в словах, которые читаются у
него
несколько далее: «Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда
небеса
с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела
на
ней сгорят. Если так все это разрушится, то какими должно быть в святой
жизни и благочестии вам?» (II Пет. III, 10, 11) — под имеющими погибнуть
небесами можно разуметь те, которые он назвал сберегаемыми для огня; а
под
сжигаемыми стихиями — те, которые находятся в этой самой низшей, бурной
и
мятущейся части мира, в которой, по словам его, содержатся и эти самые
небеса, между тем как те высшие, на тверди которых установлены звезды,
останутся целыми и неприкос-
1122
ношенными. Ибо и выражение Писания, что «звезды спадут с небес» (Мф.
XXIV,
29), независимо от того, что с большей вероятностью может быть понимаемо
в
другом смысле, скорее указывает на то, что последние (высшие) небеса
останутся, если только лишь звезды упадут оттуда; хотя гораздо
вероятнее,
что это выражение образное, или совершится это в низшем небе, но,
разумеется, — более удивительным образом, чем бывает теперь. Из этого
неба
и известная верги-лиевска
Комета песлася с длинным хвостом'
и скрылась в лесу Иды. Приведенное же мною место из псалма
представляется
не исключающим ни одного неба, о котором не было бы сказано, что оно
погибнет. Ибо коль скоро говорится: «Небеса — дело Твоих рук. Они
погибнут», то как ни одно из них не выделяется из числа дел Божиих, так
ни
одно не выделяется и из числа имеющих погибнуть. На то, чтобы для защиты
еврейского благочестия, одобренного оракулами их богов, воспользоваться
образом выражения апостола Петра, которого крайне ненавидят, они не
решатся; тогда можно было бы полагать, что речь идет о гибели не всего
мира; можно бы было полагать, что в выражении «они погибнут», между тем
как погибнут только одни низшие небеса, целое употреблено для
обозначения
части точно так же, как употребляется целое для обозначения части в
упомянутом апостольском послании, когда говорится, что от потопа погиб
мир, между тем как погибла одна низшая его часть со своими небесами. Но,
как я сказал, они не решатся на это, чтобы не выразить одобрения мысли
апостола Петра или чтобы не высказать согласия с мыслью о последнем
истреблении мира огнем в таких же размерах, в каких мы счи-
1123
таем его истребленным потопом; они утверждают, что ни от каких вод, ни
от
какого пламени весь род человеческий погибнуть не может. Поэтому им
остается сказать, что боги их хвалили еврейскую мудрость потому, что
приведенного псалма не читали. Еще в сорок девятом псалме написано о
последнем Божием суде: «Грядет Бог наш, и не в безмолвии: пред Ним огонь
поедающий, и вокруг Него сильная буря. Он призывает свыше небо и землю
судить народ Свой: «Соберите ко Мне святых Моих, вступивших в завет со
Мною при жертве» (Пс. ХПХ, 3—5). Мы разумеем это о Господе нашем Иисусе
Христе, Которого ожидаем, что Он придет с неба для суда над живыми и
мертвыми. Ибо Он придет, чтобы праведно судить праведных и неправедных.
Тот, Кто прежде приходил тайно, чтобы подвергнуться неправедному
осуждению
со стороны неправедных. Это Он, говорю, «грядет не в безмолвии», т. е.
открыто и с голосом судьи явится Он, Который в Свое прежнее сокровенное
пришествие молчал пред судьею, будучи веден на заклание, как овца, и
будучи, как агнец пред стригущими, безгласен, как читается это в
пророчестве в Евангелии (Мф. XXVI, 63). Относительно же огня и бури, т.
е.
как понимать это, мы уже сказали, когда рассматривали подобное же
выражение в пророчестве Исайи. Что же касается выражения: «Призывает
свыше
небо», то, поскольку небом справедливо называются святые и праведные,
оно,
очевидно, относится к тому, что говорит апостол: «Мы... восхищены будем
на
облаках в сретение Господу на воздухе» (I Фес. IV, 17). Ибо каким
образом,
если держаться буквы, призовется небо свыше, когда оно и может быть
только
свыше? Прибавление же «и землю», — если подразумевать только «призовет»,
т. е. «призовет землю», но не подразумевать «свыше», — имеет, очевидно,
согласно с правою верой, такой смысл: небо представляют собою те,
которые
вместе с Ним будут судить, а землю те, которые будут подле-
1124
жать суду; так что выражение «призовет небо свыше» значит не «восхитит
на
воздух», но «посадит в судейские седалища». Можно понимать это и так:
созовет в высших небесных пространствах ангелов, чтобы сойти с ними для
производства суда; призовет и «землю», т. е. людей на земле, для того,
конечно, чтобы судить их. Если же к словам «и землю» относить то и
другое,
т. е. и «призовет», и «свыше», чтобы выходило, что Он призовет и небо
свыше, и землю свыше, то, по моему мнению, лучше всего будет разуметь в
этом случае людей, которые будут восхищены на сретение Христу на
воздухе,
но название неба относить к душам, а земли — к телам.
Затем, выражение «судить народ Свой», что иное значит, как не отделить
добрых от злых, как бы агнцев от козлищ? Потом речь обращается к
ангелам:
«Соберите ко Мне святых Моих». Исполнение такого дела, конечно,
относится
к обязанности ангелов. На случай же вопроса, каких праведных соберут Ему
ангелы, продолжает: «Вступивших в завет со Мною при жертве». Вся жизнь
праведных в том и состоит, чтобы совершать завет Божий над жертвами
(зирег
засгШаа). Тот ли это имеет смысл, что дела милосердия должны быть
поставлены «над жертвами», т. е. выше жертв, соответственно изречению
Божию: «Милости хочу, а не жертвы» (Ос. VI, 6), или выражение это значит
«в жертвах», подобно тому, как говорится, что что-нибудь делается над
землею, когда оно совершается в земле; во всяком случае, дела милосердия
суть именно те жертвы, которыми умилостивляется Бог, как рассуждал я,
помнится, об этом в десятой книге настоящего сочинения. Этими делами
праведные совершают завет Божий, потому что делают их ради обетовании,
содержащихся в Новом Его завете. Почему, когда праведные Его собраны
будут
к Нему и поставлены по правую Его руку, Христос на последнем суде скажет
им: «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство,
уготованное
1125
вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть...» (Мф. XXV, 34,
35), и прочее, что высказывается там как последний приговор Судьи о
добрых
делах добрых и о вечных наградах за эти дела.
ГЛАВА XXV
Пророк Малахия, или Малахи, называемый и ангелом, а некоторыми
признаваемый священником Ездрою, которому принадлежат другие писания,
принятые в канон (такого мнения, по словам Иеронима, придерживаются
евреи), пророчествует о последнем суде так: «Вот, Я посылаю Ангела
Моего,
и он приготовит путь предо Мною, и внезапно придет в храм Свой Господь,
Которого вы ищете, и Ангел завета, Которого вы желаете; вот. Он идет,
говорит Господь Саваоф. И кто выдержит день пришествия Его, и кто
устоит,
когда Он явится? Ибо Он — как огонь расплавляющий и как щелок очищающий,
и
сядет переплавлять и очищать серебро, и очистит сынов Левин и переплавит
их, как золото и как серебро, чтобы приносили жертву Господу в правде.
Тогда благоприятна будет Господу жертва Иуды и Иерусалима, как во дни
древние и как в лета прежние. И приду к вам для суда и буду скорым
обличителем чародеев и прелюбодеев, и тех, которые клянутся ложно и
удерживают плату у наемника, притесняют вдову и сироту и отталкивают
пришельца, и Меня не боятся, говорит Господь Саваоф. Ибо Я — Господь, Я
не
изменюсь» (Мал. III, 1—6). Из приведенных слов более всего обращают на
себя внимание ожидающие некоторых на том суде известные очистительные
наказания. Ибо какой другой смысл могут иметь слова: «И кто выдержит
день
пришествия Его, и кто устоит, когда Он явится? Ибо Он — как огонь
расплавляющий и как щелок очищающий, и сядет переплавлять и очищать
серебро, и очистит сынов Левия и переплавит их, как зо-
1126
лото и как серебро?» Нечто подобное говорит и Исайя: «Господь омоет
скверну дочерей Сиона и очистит кровь Иерусалима из среды его духом суда
и
духом огня» (Ис. IV, 4).
Может быть, впрочем, под омытием от скверны и своего рода очищением
следовало бы разуметь то, что когда осуждение на казнь отделит от них
злых, отделение и осуждение последних будет для них очищением, потому
что
потом они будут жить уже не смешиваясь со злыми. Но когда он говорит: «И
очистит сынов Левия и переплавит их, как золото и как серебро, чтобы
приносили жертву Господу в правде. Тогда благоприятна будет Господу
жертва
Иуды и Иерусалима», он показывает, несомненно, что те самые, которые
будут
подвергнуты очищению, будут потом угождать Богу жертвами правды, а через
это и сами очистятся от своей неправды, которая делала их неугодными
Господу. Жертвами же в правде, полной и совершенной, будут они сами,
когда
очистятся. Ибо что, кроме себя самих, принесут они более угодного Богу?
Впрочем, чтобы этот вопрос об очистительных наказаниях рассмотреть
внимательнее, его следует отложить до другого времени. Под сынами же
Левия, Иуды, Иерусалима мы должны разуметь саму церковь Божию,
составившуюся не только из евреев, но и из других народов, и не такую,
какова она в настоящее время, когда «если говорим, что не имеем греха, —
обманываем самих себя, и истины нет в нас» (I Иоан. 1,8), а такую, какой
она будет тогда, очищенная последним судом, как пшеница провеянная;
когда
очищены будут огнем и те, для кого такое очищение необходимо, так что не
останется решительно никого, кто приносил бы жертвы за свои грехи. Ибо
все, приносящие таким образом жертвы, несомненно пребывают во грехах, за
отпущение которых и приносят, чтобы получить это отпущение, когда
принесут
и принесенное будет принято Богом.
1127
Желая же показать, что Его град не будет в то время в подобном
положении,
Бог сказал, что сыны Ле-виины принесут жертвы в правде, — не во грехе,
следовательно, а потому и не за грех. Поэтому, когда он, продолжая речь,
говорит: «Тогда благоприятна будет Господу жертва Иуды и Иерусалима, как
во дни древние и как в лета прежние», в словах этих иудеи напрасно видят
обещание им прошлых времен их жертв по ветхозаветному закону. Не в
правде,
а во грехах приносили они жертвы тогда, когда главным образом и прежде
всего приносили их за грехи, так что и сам священник, которого, во
всяком
случае, мы должны считать праведнее всех прочих, по заповеди Божией
сперва
обыкновенно приносил жертву за свои грехи, а потом уже — за грехи народа
(Лев. XVI, 6; Евр. VII, 27). Ввиду этого мы должны разъяснить, как
следует
понимать слова «как во дни древние и как в лета прежние». Может быть,
ими
напоминается то время, когда первые люди жили в раю. Чистые, никаким
грехом не оскверненные и не запятнанные, они приносили в то время Богу
себя самих, как чистейшие жертвы. Но с того времени, как за нарушение
заповеди они были оттуда изгнаны и в лице их человеческая природа
подверглась осуждению, за исключением одного Посредника, даже после
купели
возрождения, хотя бы некоторые были еще малютками, «кто родится чистым
от
нечистого? ни один» (Иов. XIV, 4).
Скажут на это, что и о тех, которые приносят жертвы, можно не без
основания сказать, что они приносят в правде, ибо «праведный верою жив
будет» (Рим. 1,17); хотя он обманул бы себя, если бы сказал, что греха
не
имеет, но потому и не скажет, что живет верою. Но разве кто-нибудь
станет
утверждать, что настоящее время веры может идти в сравнение с тем
концом,
когда огонь последнего суда очистит тех,
1128
которые будут приносить жертвы в правде? Поскольку после такого очищения
праведные, как следует думать, не будут иметь никакого греха, то, без
всякого сомнения, это время в том, что касается неимения греха, может
идти
в сравнение только с тем временем, когда первые люди до нарушения
заповеди
жили в раю в невиннейшем блаженстве. Итак, справедливо разуметь, что на
последнее содержится указание в словах «как во дни древние и как в лета
прежние». Ибо и через Исайю, после обетовании нового неба и новой земли,
между прочими подробными аллегорическими и загадочными описаниями
блаженства святых (излагать которые надлежащим образом не дозволяет нам
желание избегнуть длиннот), Бог говорит: «Дни народа Моего будут, как
дни
дерева» (Ис. ЬХУ, 22). Кому, открывавшему священные книги, не известно,
где насадил Бог дерево жизни*, вокруг которого, когда от вкушения его
были
отстранены люди, изгнанные из рая собственной неправдой, была поставлена
огненная и ужасающая стража (Быт. III, 24)? Кто-нибудь возразит, что дни
дерева жизни, о которых упомянул Исайя, суть именно те дни, которые в
настоящее время переживает церковь Христова, что деревом жизни
пророчески
назван сам Христос, потому что Он есть Премудрость Божия, о которой
Соломон говорит: «Она — дерево жизни для тех, которые приобретают ее»
(Притч. III, 18), и что те первые люди провели в раю отнюдь не годы, но
были изгнаны из него так скоро, что не родили там ни одного сына, и
потому
времени того нельзя разуметь в вышеприведенных словах. Я обхожу это
возражение, чтобы не быть вынужденным (что было бы слишком длинно)
разбирать все, чтобы из этого всего обнаруженная истина утвердила нечто.
Я
имею другое соображение и не согласен с той мыслью, будто через про-
* У Августина: «Дни народа Моего будут, как дни дерева жизни».
1129
рока обещаны нам, как великий дар, древние дни и прежние годы плотских
жертв. Ведь те жертвы ветхого закона повелевалось из всякого рода
животных
приносить чистые и безо всякого порока, и обозначали они людей святых,
каким единственно оказался Христос, не имевший вовсе никакого греха.
Поэтому, так как после суда, когда будут очищены огнем оказавшиеся
достойными такого очищения, во всех святых не найдется уже вовсе
никакого
греха и они принесут себя самих (в жертву) в правде; так что жертвы
такие
будут во всех отношениях чистыми и безо всякого порока; то эти жертвы,
действительно, и будут как в древние дни и в прежние годы, когда в
преобразование этого будущего приносились чистейшие жертвы. В
бессмертной
плоти и душе святых будет тогда та чистота, образом которой служили тела
этих жертв. Потом, относительно тех, которые достойны не очищения, а
осуждения, Он говорит: «И приду к вам для суда и буду скорым обличителем
чародеев и прелюбодеев, и тех, которые клянутся ложно и удерживают плату
у
наемника, притесняют вдову и сироту и отталкивают пришельца, и Меня не
боятся, говорит Господь Саваоф. Ибо Я — Господь, Я не изменюсь».
Последними словами Он как бы говорит: «Тогда как вас изменила к худшему
ваша вина, а к лучшему — Моя благодать, сам Я не изменяюсь». Говорит же
о
Себе как о будущем свидетеле (обличителе) потому, что на суде Своем в
свидетелях нуждаться не будет; и называет Себя свидетелем скорым или
потому, что придет внезапно, и суд Его, казавшийся крайне медлительным,
совершится весьма быстро при неожиданности самого пришествия Его; или
потому, что Он обличит сами совести безо всякого продолжительного
разглагольствования. «В совести (помышлениях), — как говорит Писание, —
будет истязание нечестивого» (Прем. 1,9). И апостол говорит: «Дело
закона
у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их,
то
обвиняющие, то оправдывающие одна другую, — в день, когда, по
благовество-
1130
ванию моему, Бог будет судить тайные дела человеков чрез Иисуса Христа»
(Рим. II, 15,16). И в том смысле Господь будет свидетелем скорым, что
немедленно воспроизведет в памяти то, чем обличит и казнит совесть.
ГЛАВА XXVII
К последнему же суду относится и то место из этого пророка, которое я
привел по другому поводу в книге восемнадцатой. Пророк говорит там: «И
они
будут Моими, говорит Господь Саваоф, собственностью Моею в тот день,
который Я соделаю, и буду миловать их, как милует человек сына своего,
служащего ему. И тогда снова увидите различие между праведником и
нечестивым, между служащим Богу и не служащим Ему. Ибо вот, придет день,
пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как
солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не
оставит у них ни корня, ни ветвей. А для вас, благоговеющие пред именем
Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и
взыграете, как тельцы упитанные; и будете попирать нечестивых, ибо они
будут прахом под стопами ног ваших в тот день, который Я соделаю,
говорит
Господь Саваоф» (Мал. III, 17—18; IV, 1—3). Когда это различие в виде
наград и казней, разделяющее праведных от неправедных, незаметное под
теперешним солнцем в суете настоящей жизни, обнаружится под тем солнцем
правды с открытием той жизни, тогда действительно будет суд, какого
никогда не было.
ГЛАВА XXVIII
Тот же пророк прибавляет далее: «Помните закон Моисея, раба Моего,
который
Я заповедал ему на Хо-риве для всего Израиля» (Мал. IV, 4). После
указани
1131
на великое будущее различие между исполнителями закона и презрителями
его
он вполне уместно напоминает им о повелениях и оправданиях; между прочим
и
для того, чтобы научились они понимать закон духовным образом и открыли
в
этом законе Христа, суд Которого должен провести это различие между
исполнителями и презрителями закона. Ибо не напрасно тот же Господь
говорит иудеям: «Если бы вы верили Моисею, то поверили бы и Мне, потому
что он писал о Мне» (Иоан. V, 46). Понимая закон в плотском смысле и не
зная, что земные обетования суть только образы вещей небесных, они дошли
до такого ропота, что осмелились говорить: «Тщетно служение Богу, и что
пользы, что мы соблюдали постановления Его и ходили в печальной одежде
пред лицем Господа Саваофа? И ныне мы считаем надменных счастливыми:
лучше
устраивают себя делающие беззакония, и хотя искушают Бога, но остаются
целы», (Мал. III, 14, 15). Эти слова их некоторым образом и побудили
пророка предвозвестить последний суд, на котором злые не будут даже
мнимо-блаженными, а окажутся с полной очевидностью самыми несчастными, а
добрые не потерпят никакого даже временного бедствия, но будут
наслаждаться ясным для всех и вечным блаженством. Выше пророк приводил
даже такие слова из их речи: «Всякий, делающий зло, хорош пред очами
Господа, и к таким Он благоволит» (Мал. II, 17). К такому, говорю,
ропоту
пришли они, понимая закон Моисеев в плотском смысле. Отсюда и держащий
речи в псалме семьдесят втором говорит, что он едва удержал во власти
ноги
свои, едва сдержал стоны свои, от падения, конечно, потому что явилась в
нем ревность к грешникам при виде мира беззаконных; так что он даже
говорил: «Как узнает Бог? и есть ли ведение у Вышнего?» (Пс. ЬХХН, 11).
Говорил также: «Не напрасно ли я очищал сердце мое, и омывал в
невинности
руки мои?» (Пс. ЬХХИ, 13). Относительно разрешения этого труднейшего
1132
вопроса, возникающего при виде добрых несчастными и злых счастливыми, он
прибавляет: «Это трудно было в глазах моих, доколе не вошел я во
святилище
Божие и не уразумел конца их» (Пс. ЬХХИ, 1б, 17). На последнем суде,
действительно, будет не так: открытое бедствие неправедных и открытое
счастье праведных покажет далеко не то, что теперь.
ГЛАВА XXIX
После увещания иудеям помнить закон Моисеев, так как предвидел задолго,
что они будут понимать его не в смысле духовном, пророк тотчас же
прибавляет: «Вот, Я пошлю к вам Илию пророка пред наступлением дня
Господня, великого и страшного. И он обратит сердца отцов к детям и
сердца
детей к отцам их, чтобы Я пришел не поразил землю проклятием» (Мал. IV,
5,
6). Величайшее торжество на устах и в сердцах верных составляет то, что
в
последнее время перед судом иудеи уверуют в истинного Христа, т. е. в
нашего Христа, когда разъяснит им закон Илия, этот великий и
удивительный
пророк. Ожидание, что он придет до пришествия Спасителя и Судьи, имеет
свое основание, потому что не зря же он считается живущим и в настоящее
время. Ибо по весьма ясному свидетельству Писания он был восхищен из
круга
человеческой жизни на огненной колеснице (IV Цар. II, 11).
Итак, когда он придет, излагая в духовном смысле закон, понимаемый в
настоящее время иудеями в смысле плотском, он обратит «сердце отца к
сыну», т. е. отцов к детям, потому что Семьдесят толковников употребили
здесь число единственное вместо множественного. А смысл этого в том, что
и
дети, т. е. иудеи, уразумеют закон так, как разумели его отцы, т. е.
пророки, в числе которых был и сам Моисей. Тогда сердца отцов обратятся
к
детям, когда разумение отцов придет в согласие с разумением детей; «и
сер-
1133
дца детей к отцам их», когда тому, что чувствуют одни, будут
сочувствовать
и другие. Семьдесят перевели это так. «И сердце человека к искреннему
его»*; потому что отцы и дети суть самые близкие между собою. Впрочем, в
словах Семидесяти толковников, переводивших в пророческом духе, может
также заключаться и другой, более возвышенный смысл; может разуметься,
что
Илия обратит к Сыну сердце Отца Бога, — не воздействуя, конечно, на
Отца,
чтобы Отец любил Сына, а уча, что Отец любит Сына, чтобы иудеи полюбили
того самого, который и наш, Христа, Которого прежде ненавидели. Для
иудеев
в настоящее время сердце Божие отвращено от Христа нашего потому, что
они
держатся такого образа мыслей. Поэтому для них сердце Божие тогда
обратится к Сыну, когда они сами, обратившись сердцем, научатся и
уразумеют любовь Отца к Сыну. Следующие же за тем слова: «И сердце
человека к искреннему своему4, т. е. что Илия обратит и сердце человека
к
его ближнему, какой могут иметь лучший смысл, как не тот, что обратит
сердце человека к человеку Христу? Ибо, будучи образом Божиим, Бог наш
принял образ раба (Филип. II, 6, 7), удостоив нас стать ближним нашим.
Итак, это совершит Илия, «чтобы Я пришел не поразил землю проклятием».
Земля — это те, которые мудрствуют о земном; таковы плотские иудеи и в
настоящее время. Из этого несовершенства возник упомянутый ропот на
Бога:
«Всякий, делающий зло, хорош пред очами Господа, и к таким Он
благоволит».
ГЛАВА XXX
Есть много других свидетельств в божественных Писаниях о последнем суде
Божием; если бы я стал их приводить все, было бы слишком длинно. Доста-
* Так читается в Вульгате.
1134
точно и того, что мы доказали, что это предвозвещено в священных книгах
и
Ветхого, и Нового заветов. Но в книгах ветхозаветных о будущем суде
через
Христа, т. е. о том, что Христос придет с неба в качестве судьи,
говорится
не с такою ясностью, как в новозаветных; когда в них Господь Бог говорит
о
Себе, что Он придет, или просто говорится, что Господь Бог придет, —
прямо
Христос не разумеется. Ибо Господь Бог есть и Отец, и Сын, и Дух Святый.
Тем не менее, мы не должны оставить этого без подтверждения
свидетельствами. Итак, покажем, во-первых, что Иисус Христос говорит в
пророческих книгах как Господь Бог, между тем как совершенно ясно, что
это
Иисус Христос; тогда и при недостатке подобной очевидности, когда будет
идти речь о пришествии Господа Бога для имеющего наступить последнего
суда, можно будет разуметь Иисуса Христа.
У пророка Исайи есть место, представляющее ясный пример того, о чем я
говорю. Бог говорит через пророка: «Послушай Меня, Иаков и Израиль,
призванный Мой: Я тот же, Я первый и Я последний. Моя рука основала
землю,
и Моя десница распростерла небеса; призову их, и они предстанут вместе.
Соберитесь все, и слушайте: кто между ними предсказал это? Господь
возлюбил его, и он исполнит волю Его над Вавилоном, и явит мышцу Его над
Халдеями. Я, Я сказал, и призвал его; Я привел его, и путь его будет
благоуспешен. Приступите ко Мне, слушайте это: Я и сначала говорил не
тайно; с того времени, как это происходит, Я был там; и ныне послал Меня
Господь Бог и Дух Его» (Ис. ХЬУШ, 12—16). Ведь это то же самое лицо,
которое говорило как Господь Бог; признать, однако же, в нем Иисуса
Христа
было бы нельзя, если бы говорящий не прибавил: «И ныне послал Меня
Господь
Бог и Дух Его». Сказал Он это по образу раба, употребив о будущем
событии
глагол в прошедшем времени, подобно тому, как у того же пророка читаем:
«Как овца, веден был Он на закла-
1135
ние» (Ис. Ш1, 7). Не говорит «поведется», но вместо обозначения того,
что
будет, употребляет глагол прошедшего времени. Пророчества так говорят
постоянно.
Есть и другое место у Захарии, показывающее это с очевидностью, потому
что
представляет, что Вседержитель (Саваоф) послал Вседержителя (Саваофа):
Кто
Кого, как не Бог Отец Бога Сына? Говорится так: «Так говорит Господь
Саваоф: для славы Он послал меня к народам, грабившим вас; ибо
касающийся
вас, касается зеницы ока Его. И вот, Я подниму руку Мою на них, и они
сделаются добычею рабов своих, и тогда узнаете, что Господь Саваоф
послал
Меня» (Зах. II, 8, 9). Ваш Господь Вседержитель говорит, что Он послан
Господом Вседержителем. Кто осмелится разуметь здесь кого-либо другого,
кроме Христа, говорящего, очевидно, к погибшим овцам дома Израилева? В
Евангелии Он говорит: «Я послан только к погибшим овцам дома Израилева»
(Мф. XV, 24). Этих овец Он сравнил здесь с зеницею ока Божия для
обозначения высочайшей степени чувства любви. Из этого рода овец были и
сами апостолы. Но после славы воскресения, до наступления которой, по
словам евангелиста, «Иисус еще не был прославлен» (Иоан. VII, 39), Он
послан был в лице апостолов Своих во все народы. И таким образом
исполнилось то, что читается в псалме: «Ты избавил меня от мятежа
народа,
поставил меня главою иноплеменников» (Пс. XVII, 44); так что обобравшие
израильтян, которым израильтяне служили, будучи под властью народов,
сами
сделались добычей израильтян. Именно это Он обетовал апостолам, говоря:
«Я
сделаю вас ловцами человеков» (Мф. IV, 19). Итак, они сделались ловцами,
но на добро, как похищенные сосуды у оного «сильного», но еще сильнее
связанного (Мф. XII, 29).
И еще через того же пророка говорит Господь: «И будет в тот день, Я
истреблю все народы, напа-
1136
дающие на Иерусалим. А на дом Давида и на жителей Иерусалима изолью дух
благодати и умиления, и они воззрят на Него, Которого пронзили, и будут
рыдать о Нем, как рыдают об единородном сыне» (Зах. XII, 9, 10). Кто,
как
не Бог, удалит все враждебные святому граду Иерусалиму народы, идущие
против него, т. е. неприятельски действующие по отношению к нему, или,
как
перевели другие, идущие на него, чтобы покорить его; или изольет на дом
Давида и на обитателей этого града дух благодати и милосердия? К лицу
это,
конечно, только Богу, и от лица Божия говорится это через пророка. И,
однако же, этим Богом, совершающим такие великие и божественные дела,
являет Себя самого Христос, когда добавляет и говорит: «И они воззрят на
Него*, Которого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают об
единородном
сыне». Раскаются в тот день иудеи, даже имеющие принять дух благодати и
умиления, что поносили Христа во время Его страданий, когда воззрят на
Него, грядущего в величии, и узнают в Нем Того, над Кем издевались
прежде
в лице отцов своих во время Его уничижения; увидят, впрочем, Его,
воскреснув, и сами их отцы, виновники такого великого нечестия, но уже в
казнь, а не в исправление. Не их поэтому нужно разуметь в этом месте,
когда говорится: «А на дом Давида и на жителей Иерусалима изолью дух
благодати и умиления, и они воззрят...» и т. д., подобно тому, как мы
говорим иудеям: вы-де убили Христа, хотя это сделали их отцы; подобно
тому
и они будут скорбеть, что сами совершили некоторым образом то, что
совершили те, от чьего корня они происходят. Итак, хотя по принятии духа
благодати и умиления, став уже верными, они не осудятся вместе с
нечестивыми отцами своими; однако будут скорбеть, как бы сами сделали
то,
что сделано
' У Августина: «И они воззрят на Меня, Которого пронзили».
1137
отцами. Будут скорбеть не по сознанию преступления, а по чувству
благочестия.
Кстати, где Семьдесят толковников выразились: «И они воззрят на Меня,
Которого поносили», там с еврейского переводится так: «И воззрят на
Меня,
Которого пронзили». Этим словом еще очевиднее указывается на Христа
распятого. Но и то поношение, о котором предпочли упомянуть Семьдесят,
имело место во время страданий Его; Его подвергали поношению и когда Он
был задержан, и когда связан, и когда стоял на суде, и когда в поругание
был облечен в позорную одежду, и увенчан тернием, и бит по голове
тростью,
и чтим в насмешку коленопреклонениями, и нес крест Свой, и висел уже на
кресте. Следуя, поэтому, не одному переводу, а принимая в соображение
тот
и другой, мы, когда читаем и «поносили», и «пронзили», с большею
полнотою
узнаем событие страданий Господних.
Итак, когда в Писаниях пророчески говорится, что для совершения
последнего
суда имеет прийти Бог, то, хотя бы особого признака не указывалось,
вследствие самого упоминания о суде должно разуметь Христа. Ибо хотя
Отец
и будет судить, но будет судить через пришествие Сына Человеческого. Сам
Он, через явление Своего присутствия, «не судит никого, но весь суд
отдал
Сыну» (Иоан. V, 22), Который явится человеком, имеющим судить, как был
человеком судимым. Ибо о ком другом под именем Иакова и Израиля, от
семени
которого Он принял тело, говорит подобным же образом Бог через Исайю?
Читается это так: «Вот, Отрок Мой, которого Я держу за руку, избранный
Мой, к которому благоволит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит
народам суд. Не возопиет и не возвысит голоса Своего, и не даст услышать
его на улицах. Трости надломленной не переломит, и льна курящегося не
угасит; будет производить суд по истине; не ослабеет и не изнеможет,
доколе на земле не утвердит суда, и на закон Его бу-
1138
дут уповать острова» (Ис. XXII, 1—4). В еврейском не читается «Иаков и
Израиль»*, но читается «раб Мой». Семьдесят толковников, желая,
очевидно,
показать, в каком смысле нужно понимать последнее выражение, т. е. что
оно
употреблено для обозначения образа раба, в котором Высочайший явился
уничижен-нейшим, употребили для названия Его имя того человека, от
племени
которого принят сам образ раба. Дан на Него Дух Святый, на что
указанием,
по свидетельству Евангелия, послужит и вид голубя (Мф. III, 16).
Возвестил
Он народам суд, ибо предвозвестил суд будущий, который был для народов
тайной. По кротости не возвышал Он голоса; однако и не прекратил
проповеди
истины. Но вне не был услышан и не слышится голос Его, так как те,
которые
вне, отсечены от Его тела, не Ему повинуются. Но и самих гонителей
Своих,
иудеев, которые по причине потери правдивости уподоблены надломленной
трости и льну курящемуся, когда пламени в нем уже нет, Он не переломил и
не угасил; Он пощадил их, потому что пришел пока не их судить, а быть от
них судимым. На самом же деле по истине произнес суд, предсказывая им
время неизбежного наказания, если будут упорствовать в своей злобе.
Воссияло на горе лицо Его, на земле слава Его; не стерт, не потушен Он,
потому что ни в собственном лице, ни в лице Своей церкви не уступил
гонителям, не прекратил Своего существования. Не случилось и не случится
того, что говорили и говорят гонители Его: «Когда он умрет и погибнет
имя
его?» (Пс. ХЬ, 6).
«Доколе на земле не утвердит суда». Вот и то сокровенное, которое мы
искали, открыто. Этот суд, который Он положит на земле, когда явится Сам
с
неба, последний суд. Что сказано о нем здесь в конце: «И на закон Его
будут уповать острова», — мы ви-
* У Августина: «Иаков, отрок Мой, которого Я держу за руку; Израиль,
избранный Мой».
1139
дим уже исполнившимся. Ведь то, чего нельзя отрицать, убеждает и в том,
что бесстыдно отрицается. Кто, в самом деле, стал бы ожидать (а это и не
желающие еще веровать во Христа уже вместе с ними видят, и так как
отрицать не могут, скрежещут зубами и терзаются от досады), — кто,
говорю,
подумал бы, что на имя Христово станут уповать народы, в то время, когда
он был взят, связан, бит, подвергнут поношениям, пригвожден ко кресту;
когда и сами ученики потеряли надежду, которую начали было питать на
Него?
На что в то время выразил надежду один лишь разбойник на кресте, того
чают
ныне народы, широко и далеко распространенные; и чтобы не умереть
навеки,
знаменуют себя тем самым крестом, на котором Он умер.
Итак, что будет последний суд через Иисуса Христа в том виде, в каком
предвозвещен в священных книгах, этого не отрицает и в этом не
сомневается
никто, кроме того, кто, не знаю уж по какой невероятной смелости или
слепоте, не верит этим Писаниям, которые уже доказали свою истину всему
свету. Во время суда или прежде и после самого суда, как мы выяснили,
имеют произойти следующие явления: пришествие Илии, уверование иудеев,
гонение антихристово, суд Христов, воскресение мертвых, разделение
добрых
и злых, воспламенение мира и его возобновление. Что все это произойдет,
тому следует верить; но каким образом и в каком порядке оно будет, это
лучше покажут тогда сами события; в настоящее время человеческое
разумение
не в состоянии возвыситься до полного понимания предмета. Полагаю,
впрочем, что произойдет это в том порядке, в каком у меня изложено.
Чтобы с помощью Божией выполнить данные нами обещания, нам остается
написать две книги, относящиеся к предмету настоящего сочинения. Одна из
них будет о наказании злых, другая — о блаженстве праведных. Если Бог
даст, в них по преиму-
1140
ществу будут опровергаться человеческие аргументы, которые, направляя их
против божественных предсказаний и обетовании, жалкие люди, как им
кажется, грызут мудро, пренебрегая, как ложным и достойным осмеяния,
питанием, доставляемым спасительною верой. Для мудрствующих же по Богу
на
все, что людям представляется невероятным, но что содержится, однако же,
в
священных Писаниях, истина которых уже удостоверена разными способами,
величайшим аргументом служит несомненное всемогущество Божие. Они
непреложно знают, что Бог не мог в тех Писаниях говорить неправду, и
может
сделать то, что для неверного кажется невозможным.
1141
КНИГА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА I
В настоящей книге со всей возможной для нас (с помощью Божией)
тщательностью мы исследуем вопрос о том, в чем будет состоять наказание
дия-вола и всех его приверженцев, когда оба града, из которых один —
Божий, а другой — диявола, достигнут через Господа нашего Иисуса Христа,
Судию живых и мертвых, своего предназначенного конца. Этого порядка, по
которому о блаженстве святых речь будет после, я решил придерживаться
потому, что то и другое (наказание и блаженство) будет с телами, а мысль
об ожидающих тела вечных муках кажется более невероятной, чем мысль об
ожидающем их вечном блаженстве. Поэтому, когда я докажу, что мысль о
таком
наказании не должна казаться невероятной, — это мне будет весьма
полезным
в том смысле, что тогда скорее поверят, что бессмертие тел у святых
будет
чуждо всякой болезни. К тому же такой порядок не исключается и
божественными Писаниями, в которых блаженство добродетельных ставится
иногда прежде, как в словах: «И изыдут творившие добро в воскресение
жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения» (Иоан. V, 29); но иногда
и
после, в следующем месте: «Пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и
соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие и ввергнут их
в
печь огненную; там будет плач и скрежет зубов; тогда праведники
воссияют,
как солнце, в Царстве Отца их» (Мф. XIII, 41 —43), или: «И пойдут сии в
муку вечную, а праведники в жизнь вечную» (Мф. XXV, 46). Кто желает,
найдет и у пророков и тот и другой
1142
порядок; но приводить все эти места было бы долго. Я же уже сказал,
почему
предпочел последний порядок.
ГЛАВА II
На что же мне указать, чтобы неверующие смогли убедиться, что
одушевленные
и живые человеческие тела не только могут не разрушаться смертью, но и
выдерживать мучения вечного огня? Они ведь не хотят, чтобы мы в этом
случае ссылались на могущество Всемогущего, а требуют, чтобы убеждали их
каким-нибудь примером. Если мы им ответим, что есть животные, которые,
как
смертные, подвержены разрушению, и однако же живут в обыкновенном огне,
а
один род червей находят даже в термальном источнике, температура воды
которого такова, что безнаказанно никто ее коснуться не может, а между
тем
черви не только живут в ней безо всякого для себя вреда, но вне ее и
жить-то не могут, то они или не захотят нам поверить, если мы не сможем
предъявить им эти предметы, или же, если бы смогли это сделать или
доказать их существование, предоставив достоверных свидетелей, под
влиянием того же недоверия станут утверждать, что данный факт —
недостаточно убедительный пример для предмета, о котором у нас идет
речь,
потому что подобные животные живут не вечно, и притом живут в указанной
температуре без страданий, так как в этой соответствующей их природе
стихии они испытывают животворное воздействие, а не страдание. Но разве
испытывать в таких условиях животворное воздействие менее невероятно,
чем
испытывать страдание? Страдать в огне и все-таки жить, конечно,
удивительно; но еще удивительнее жить в огне и не страдать. Если верят
последнему, почему же не хотят верить и первому?
1143
ГЛАВА III
Но, говорят, нет такого тела, которое могло бы страдать и не умереть.
Интересно, откуда они это знают? Кто скажет что-либо достоверное о телах
демонов? Не в них ли страдают демоны, когда сознаются, что удручены
великими муками? Если на это нам ответят, что нет никакого земного,
грубого и видимого тела, или, выражаясь яснее, такой плоти, которая
могла
бы страдать и не умереть; то это значит, что они ссылаются на то, о чем
люди узнают на основании телесного чувства и опыта. Кроме смертной плоти
они не знают никакой другой, и вся аргументация их сводится к тому, что
чего они не испытали, того, по их мнению, и быть не может. Ибо на каком
основании должны мы считать страдание доказательством смерти, если само
по
себе оно служит скорее признаком жизни?
В самом деле, хотя речь у нас о том, может ли жить вечно то, что
страдает,
однако несомненно, что все то живет, что страдает, и что всякое
страдание
может быть только в живом существе. Таким образом, не обязательно, чтобы
страдание действовало разрушающим образом, потому что далеко не всякое
страдание разрушает даже и смертные тела, неизбежно долженствующие
умереть; и если какое-либо страдание может действовать разрушительно,
причина этого заключается в том, что душа соединена с этим телом так,
что
уступает слишком сильным страданиям и уходит из тела, ибо сама связь
органов и жизненных частей настолько слаба, что не может выдержать той
силы, которая причиняет великое или крайне сильное страдание. Между тем,
тогда душа будет соединена с таким телом и таким образом, что этой связи
уже не расторгнет никакая продолжительность времени, не разрушит никакое
страдание. Поэтому, хотя в настоящее время нет плоти, которая могла бы
испытывать чувство страдания и не умереть, однако
1144
тогда плоть будет не такою, какова она теперь; равно и смерть тогда
будет
не такою, какова она ныне. То будег не ничтожная смерть, а смерть
вечная,
когда душа не будет в состоянии, не имея Бога, жить, а умирая,
освободиться от телесных страданий. Первая смерть изгоняет душу из тела
против воли; вторая смерть против воли будет держать душу в теле; у той
и
другой смерти общим является претерпевание душою от своего тела того,
чего
она не хочет.
Наши оппоненты обращают внимание на то, что нет плоти, которая могла бы
страдать и не умереть, но не хотят замечать, что есть нечто такое, что
выше тела. Ведь сам дух, присутствием которого тело живет и управляется,
может и испытывать страдания, и не умирать. Вот и оказывается существо,
которое хотя и испытывает чувство страдания, однако же — бессмертно. И в
телах осужденных будет тогда то же самое, что, как видим, бывает теперь
в
душе каждого человека. А если присмотреться повнимательней, то
страдание,
называемое телесным, скорее, имеет отношение к душе. В самом деле,
страдает, собственно, душа, а не тело, даже когда причина страдания души
заключается в теле, когда страдание чувствуется там, где повреждено
тело.
Отсюда, как тела мы называем тг/всгвующими и живыми, хотя жизнь и
чувство
получают они от души, так же называем тела и страдающими, хотя страдание
в
теле может чувствоваться только благодаря душе.
Таким образом, душа страдает вместе с телом в той его части, где
происходит что-нибудь, что причиняет страдание. Страдает она и одна,
хотя
находится в теле, когда по какой-нибудь, часто невидимой, причине бывает
печальна при совершенно здоровом состоянии тела. Страдает она, когда уже
и
не находится в теле; страдал же оный богач в аду, когда говорил: «Я
мучусь
в пламени сем» (Лук. XVI, 24). Тело же как неодушевленное не страдает,
так
и одушевленное не страдает без души. Следовательно, если бы страдание
служило
1145
основанием к прямому заключению о смерти, так, что смерть являлась бы
вследствие того, что раньше имело место страдание, то свойство умирать
нужно было бы приписать душе, которой, собственно, и принадлежит
свойство
страдать. Но так как душа, которая может страдать, умирать не может, то
какое же отсюда основание верить, что те тела умрут потому, что будут
подлежать страданиям? Правда, платоники говорили, что свойство бояться,
желать, страдать и радоваться душа получает от земных тел и смертных
органов. На этом основании Вергилий говорит: «Отсюда (т. е. от смертных
органов земного тела) и страхи у них, и желанья, страданья и радость»*.
Но в четырнадцатой книге настоящего сочинения мы доказали им, что души,
даже и очищенные от всякой телесной скверны, сами по себе имеют
страстное
желание, в силу которого начинают хотеть снова вернуться в тела. А где
может быть желание, там, конечно, может быть и страдание. Ибо желание,
обманутое недостижением того, к чему оно стремилось, или потерей того,
чего достигло, переходит в страдание. Поэтому, если душа, которая
страдает
или одна, или, в наибольшей степени, имеет сама по себе известное
бессмертие, то и тела те не умрут от того, что будут страдать.
Наконец, если тела служат причиной страданий душ, то почему причинять им
страдание они могут, а смерть — не могут, как не потому, что
непоследователен вывод, будто причина смерти заключается в том, от чего
происходит страдание? Итак, почему же невероятна мысль, что огонь может
причинять тем телам страдание, а не смерть, точно так же, как тела могут
причинять страдание душам, которым, однако, не могут через это причинить
смерти? Следовательно, страдание не является неопровержимым
доказательством будущей смерти.
•У1г§.Аепек1.У1,у.733.
1146
ГЛАВА IV
Поэтому если саламандра живет в огне, как пишут любознательные
исследователи природы животных; если некоторые всем известные горы
Сицилии
столь продолжительное время, с глубокой древности и до наших дней,
непрерывно извергают пламя и остаются целыми, тем самым непререкаемо
свидетельствуя, что не все то гибнет, что горит; наконец, если и душа
наша
показывает, что не все умирает, что может страдать, то каких еще требуют
от нас примеров, которые бы показывали, что нет ничего невероятного,
если
тела людей, осужденных на вечное мучение, будут сохранять душу и в огне,
будут гореть, не сгорая, и страдать, не погибая? Субстанция плоти
получит
тогда это свойство от Того, Кто наделил все видимые нами вещи самыми
удивительными и разнообразными свойствами, которые лишь потому не
возбуждают в нас удивления, что их много. Ибо кто, как не Бог, Творец
всего, сообщил мясу мертвого павлина свойство не портиться? Хотя рассказ
мой и покажется, пожалуй, невероятным, но с нами действительно был такой
случай. В Карфагене нам предложили сваренного павлина; мы приказали из
его
груди вырезать кусок мякоти, достаточной на наш взгляд величины, и
спрятать; этот кусок через некоторое время, более чем достаточное для
того, чтобы всякое другое мясо испортилось, когда его нам предложили, не
имел никакого неприятного запаха. Спрятав его снова, мы нашли его таким
же
по истечении более чем тридцати дней, и таким же по истечении года, с
той
только разницей, что мясо сделалось несколько суше и жестче.
А кто дал соломе силу, то такую охлаждающую, что она сберегает покрытый
ею
снег, то такую согревающую, что она помогает дозревать недозрелым
яблокам?
Кто объяснит удивительные свойства самого огня, который все обожженное
делает черным, буду-
1147
чи сам светлым, — будучи самого яркого цвета сам, обесцвечивает почти
все,
что охватывает и поглощает и блестящий раскаленный уголь обращает в
уголь
самого черного цвета? Да и это свойство огня не составляет, так сказать,
правила, потому что, наоборот, побывавшие в его пламени камни становятся
и
сами белыми; и хотя огонь имеет скорее красный цвет, а они — белый,
однако
белое соответствует свету, как черное соответствует тьме. Итак, когда
огонь горит в дровах, раскаляя камни, он имеет противоположные действия,
но не противоположные предметы. Ибо хотя дрова и камни различны между
собою, однако не противоположны так, как белое и черное, из которых одно
огонь производит в камнях, а другое — в дровах, камни делая светлыми, а
дрова темными, — не противоположны потому, что огонь исчезает и в
камнях,
как только потухает в дровах. А в углях разве не заслуживают удивления,
с
одной стороны, такая их хрупкость, что они ломаются от самого легкого
удара и рассыпаются от самого слабого нажима, с другой — такая
прочность,
что они не разрушаются и не побеждаются никаким временем; так что их
обыкновенно подсыпают межевщики под межевые камни, дабы убедить
спорщика,
который вздумал бы по истечении некоторого времени доказывать, что
поставленный камень не составляет межи. Кто же, как не огонь, этот
разрушитель вещей, служит причиной, что они, зарытые во влажную почву,
могут так долго оставаться невредимыми?
Обратим также внимание на удивительное свойство известкового камня,
который, независимо от того, о чем мы говорили выше, т. е. что от огня
он
белеет, тогда как все другое чернеет, получает еще самым незаметным
образом от огня огонь, и глыба, снаружи уже холодная, содержит в себе
этот
огонь столь сокровенно, что он абсолютно неприметен ни Для одного из
наших
чувств, и только опытный человек знает, что он содержится в извести и
тогда, ког-
1148
да его не видно. На этом основании такую известь мы называем живой
(негашеной), как будто бы этот скрытый огонь был невидимою душой
видимого
тела. Разве не заслуживает удивления то, что известь воспламеняется
тогда,
когда гасится? Ибо для того, чтобы она лишилась скрытого огня, известь
заливается и растворяется водою; и вот, будучи прежде холодной, она
начинает кипеть от того, от чего все кипящее охлаждается. Таким образом,
в
то время, когда известковая масса, так сказать, испускает дыхание,
огонь,
бывший скрытым, исходя из нее, обнаруживает себя; а затем масса
становится, как бы вследствие смерти, такою холодной, что уже не
загорается от прибавления воды; и мы ту самую известь, которую называли
живой, начинаем называть гашеной. Что же еще можно прибавить к этому
удивительному свойству? Можно, пожалуй, прибавить следующее. Если в
известь влить не воды, а масла, которое для огня — тот же трут, налитая
и
растворенная в нем известь не закипит. Если бы о подобном удивительном
свойстве мы вычитали или от кого-либо услышали, не наблюдая этого сами,
—
мы сочли бы все это вымыслом или, по крайней мере, изумились бы в высшей
степени. Примеры подобных явлений мы имеем перед своими глазами
ежедневно
и они теряют для нас свое значение не потому, что заурядны, а потому,
что
часто повторяются, подобно тому, как перестали мы удивляться некоторым и
из тех диковинок, которые занесены к нам из Индии, этой удаленной от нас
страны.
У нас многие, особенно же ювелиры и резчики драгоценных камней, имеют
алмаз, о котором идет молва, что он не поддается ни железу, ни огню, ни
чему-либо другому, за исключением козлиной крови. Но для тех, которые
знают и имеют его, разве он в такой же степени диво, как для тех, перед
которыми это его свойство показывается в первый раз? Те же, которым его
не
показывали, вероятно, и не поверят
1149
этому, а если и поверят, будут удивляться, как явлению неиспытанному;
если
же им представится случай познакомиться с ним на опыте, то хотя оно и
возбудит в них удивление, как выходящее из обычного ряда явление, но
повторение опыта это удивление в них мало по малу охладит. Известно, что
камень-магнит имеет удивительное свойство притягивать железо; когда я в
первый раз это увидел, я попросту ужаснулся. Я видел, как этим камнем
было
притянуто и подцеплено железное кольцо, потом — как будто камень передал
и
сообщил свою силу железу, которое им было притянуто — это кольцо было
придвинуто к другому и притянуло его к себе, и как первое кольцо
прицепилось к камню, так второе прицепилось к первому кольцу; таким же
образом прилеплено было и третье кольцо, а потом и четвертое, вот из
этих
взаимно соединенных между собою фужочков нанизалась как бы цепь колец,
не
вне-1ним, а внутренним образом соединенных одно с фугим. Кто не пришел
бы
в изумление перед этой силою камня, которая не только заключалась в нем
самом, но и проходила через столько колец и невидимою связью прицепляла
их
одно к другому?
Но гораздо более удивительно то, что слышал я тро этот камень от моего
собрата и соепископа Севера Милевитского. Он рассказывал, что сам видел,
как некто Батанарий, комит Африки, во время пре-Зывания у него епископа
принес такой камень и дер-кал над ним серебро, а на серебро положил
железо; затем он начал двигать бывшей внизу рукой, которою ^держал
камень,
и вместе с нею двигалось сверху и железо; в то время, как находившееся
посередине серебро оставалось в совершенно спокойном положении, за
самыми
быстрыми движениями взад и вперед камня внизу в руках человека тянулось
вверху и железо к камню. Это я передал то, что видел сам и что слышал от
такого лица, которому верю так, как если бы видел сам. Теперь скажу, что
я
читал о магните
1150
Если подле магнита положить алмаз, он уже не притягивает к себе железа,
а
если железо уже было притянуто к нему, оно тотчас отпадает, лишь только
приблизится алмаз. Эти камни доставляются к нам из Индии; но если мы
перестали удивляться и им, как нам уже вполне известным, то во сколько
раз
менее удивляются им те, от кого мы их получаем, если они у них — вещи
самые обыкновенные, такие же, пожалуй, как у нас известь, удивительным
образом кипящая от воды, которая обыкновенно тушит огонь, и не кипящая
от
масла, от которого обыкновенно огонь воспламеняется, но которой мы не
удивляемся потому, что это для нас — обыденное явление?
ГЛАВА V
Несмотря на это, когда мы говорим о бывших или грядущих чудесах Божиих,
люди неверующие, которым мы не можем доказать их опытным путем, требуют
от
нас их объяснения, и так как мы не в силах этого сделать (ибо оно
превышает возможности человеческого ума), считают наши слова ложью.
Пусть
же сами они дадут объяснение тем весьма многим удивительным явлениям,
которые мы или можем видеть, или даже видим. Если они поймут, что
объяснить подобные явления человек не в состоянии, то должны будут
признаться, что если что-нибудь не может быть объяснено, это еще не
служит
доказательством, что его не было или не будет; ибо и теперь есть
явления,
объяснить которые мы также не можем.
Не стану слишком много распространяться о том, что сообщается в книгах
не
о прежде бывшем и уже минувшем, но о существующем еще и теперь в
некоторых
странах, где всякий, кто хочет и может туда отправиться, способен
проверить, так ли оно на самом деле. Остановлюсь на немногом. В Сицилии
есть агригентская соль; если, говорят, приблизить ее к
1151
огню, она делается жидкой, как в воде, а если приблизить к воде, трещит,
как в огне*.
В Гарамантах есть один источник, который днем бывает таким холодным, что
из него нельзя пить, а ночью таким горячим, что нельзя к нему прикос
нуться". В Эпире есть другого рода источник, в котором горящие факелы
тухнут, как и во всех других, но потухшие — зажигаются, не как в
других"*.
Аркадийский камень асбест называется так потому, что один раз зажженный
уже не может потухнуть'*". Дерево какой-то египетской пальмы в воде не
плавает, как всякое другое дерево, а тонет, и что еще удивительнее —
побыв
некоторое время в глубине, всплывает на поверхность, тогда как намокшее
должно
было бы сделаться тяжелее воды*"**. В земле содомитов растут и созревают
яблоки, которые, если пожевать их или подавить, обращаются в дым и
пепел,
как только лопается их кожица"****. Персидский камень пирит, если сильно
сжать его, обжигает руку, отчего и получил свое название"*"". В той же
Персии растет селенит (лунный камень), внутренний блеск коего
увеличивается и уменьшается вместе сфазами луны""*"*. В Каппадокии
кобыла
иногда нагинает от ветра, и такие порождения живут не боль
ше трех лет *"*. Индийский остров Тилон отличается от других стран тем,
что всякое растущеетам дерево никогда не обнажается от своей листвы *"".
1152
Пусть объяснят нам, если могут, эти и другие бесчисленные удивительные
явления, о которых рассказывает история, не прежде бывших и уже не
существующих, а существующих и теперь стран (для меня, имеющего в виду
другие цели, говорить обо всем этом подробно ни к чему), те неверующие,
которые не хотят верить божественным Писаниям, не считая их
божественными
именно потому, что в них говорится о невероятных предметах, подобных
тем,
о которых ведется настоящая наша речь. «Разум не допускает, чтобы плоть
горела и не уничтожалась, страдала и не умирала», — говорят они, эти
великие умники, могущие дать объяснение всем, какие только известны,
чудесным предметам Пусть же объяснят они нам те немногие упомянутые нами
явления, которым они, если бы о существовании их не знали, а мы бы
сказали, что такие явления будут, поверили бы еще менее, чем верят
теперь,
когда мы говорим о том, что некогда будет. В самом деле, кто из них
поверил бы нам, если бы мы, подобно тому, как говорим про будущие живые
тела людей, что они будут вечно гореть и страдать и, однако, никогда не
умрут, сказали, что в будущем веке будет такая соль, которая от огня
будет
разжижаться, как от воды, а от воды трещать, как от огня; или такой
источник, вода которого во время ночной прохлады будет делаться столь
горячей, что к ней нельзя будет прикоснуться, а во время дневной жары,
напротив, столь холодной, что ее нельзя будет пить; или такой камень,
который обожжет руку того, кто его попробует сжать, или же такой,
который,
будучи раз зажженным, не сможет уже погаснуть; и все остальное, о чем я
сказал выше, опустив при этом бесчисленное множество других подобных
явлений?
Итак, если бы на нашу речь о том, что будет в будущем веке, неверующие
возразили нам' «Если хотите, чтобы мы этому верили, объясните нам каждый
пункт в отдельности»; то мы признались бы, что дать тако-
1153
го объяснения не можем, ибо эти и подобные дивные дела Божий превышают
слабое разумение смертных. Но в то же время мы твердо убеждены, что
Всемогущий не без основания устроил так, что слабый человеческий ум
такого
объяснения дать не может. И хотя нам во многих случаях и не ясно, чего
Он
хочет, однако очевидно, что для Него возможно все, чего бы Он ни
захотел!
И когда Он говорит, мы веруем Ему, так как не можем допустить в Нем ни
бессилия, ни обмана. Что же эти гонители веры и искатели объяснений
ответят нам относительно тех явлений, которых человек объяснить не
может,
но которые, однако же, существуют и, по-видимому, противоречат самому
закону природы? Если бы мы сказали, что такие явления будут, неверующие
и
в этом случае потребовали бы от нас объяснения, совершенно так же, как
теперь требуют от нас объяснения того, что некогда произойдет согласно
нашему учению. А так как для объяснения этих дел Божиих недостаточны ни
ум, ни слово человека, то как эти (явления) бывают, так и те будут
невзирая на то, что человек не в состоянии их объяснить.
ГЛАВА VI
На это нам могут сказать: «Ничего этого нет, и ничему этому мы не верим;
все, что говорится и пишется об этом, — ложь»; и прибавят к этому еще и
такие соображения: «Если этому следует верить, то верьте и вы тому, о
чем
сообщается в книгах, будто бы было или существует некое капище Венеры, а
в
нем — подсвечник, а на подсвечнике — лампада, горящая под открытым небом
так, что ее не тушат ни буря, ни дождь; отчего, подобно тому камню, она
называется ^зсто^ аареото^, т. е. неугасимая лампада». Это могут сказать
нам затем, чтобы поставить нас в тупик: если мы скажем, что этому не
следует верить, то таким
1154
ответом ослабим свидетельства о вышеприведенных нами чудесных явлениях;
а
если согласимся, что верить следует, то тем самым признаем истинность
языческих богов. Но мы, как я сказал уже в восемнадцатой книге
настоящего
сочинения, не считаем необходимым верить всему, что содержится в истории
народов, коль скоро сами историки, по словам Вар-рона, во многом как бы
намеренно и с умыслом противоречат друг другу; а верим, если хотим,
только
тому, что не противоречит книгам, которым, по нашему убеждению, мы
должны
верить. Из области чудес для убеждения неверующих в том, что будет, для
нас вполне достаточно и вышеприведенного, что каждый из нас может
проверить на опыте и чему нетрудно найти достоверных свидетелей.
Впрочем, что касается капища Венеры и неугасимой лампады, то в этом
случае
для нас не только нет ни малейшего затруднения, но, напротив,
открывается
широкое поле. К этой неугасимой лампаде мы прибавим и многие другие
чудеса, совершаемые и людьми с помощью человеческого и магического, т.
е.
демонского, искусства, и самими демонами; если бы мы захотели отрицать
их,
то стали бы в противоречие со свидетельством священных книг, которым мы
веруем. Итак, или в лампаде той устроено было человеческим искусством
какое-нибудь приспособление из камня асбеста; или же то, чему в том
храме
удивлялись, производилось при помощи магического искусства; или,
наконец,
под именем Венеры находился тут какой-нибудь демон, чтобы пред людьми
явилось и оставалось это чудо. А к такой оседлости среди тварей, которых
не они создали, а Бог, демоны приманиваются, смотря по своему различию,
разными привлекательными для них не родами пищи, как животные, а
знаками,
как духи, — знаками, которые соответствуют вкусу каждого из них, а
именно
— разного рода камнями, травами, деревьями, животными, заклинаниями,
обрядами. Приманкою служат
1155
для них и люди, но в этом случае демоны прежде сами обольщают людей
какою-нибудь коварнейшей хитростью, или отравляя их сердце тайным ядом,
или прикрываясь ложной дружбой, и делают немногих из них своими
учениками,
которые являются уже учителями весьма многих. Ибо никто не мог знать,
чего
каждый из демонов желает, чего страшится, каким именем призывается,
каким
принуждается, прежде чем сами они этому научили; именно отсюда и
возникли
магические искусства и мастера в них. Но преимущественно демоны
овладевают
сердцами людей, когда преобразуются в ангелов света (II Кор. XI, 14), и
этим обладанием похваляются более всего. Таким образом, деяний демонских
весьма много, и чем более мы признаем их удивительными, тем с большей
осторожностью должны их избегать. Но по отношению к тому, о чем идет у
нас
речь, они имеют и полезную для нас сторону, а именно: если такие дела
могут делать нечистые демоны, то во сколько же раз могущественнее их
святые ангелы, а всех ангелов — Бог, Который и самим ангелам даровал
силу
совершать такие чудеса?
Таким образом, если человеческое искусство, пользуясь творением Божиим,
совершает столько и таких удивительных дел (которые у греков называются
теаупцата), что люди незнающие называют их божественными, — к числу
которых относится и то, что в одном храме в полу и крыше на соразмерном
расстоянии установлены были магниты, а в средине между тем и другим
камнем
в воздухе — железный истукан, который для незнавших, что находится выше
и
ниже его, казался висящим в пространстве как бы по мановению божества, —
равно и то, что, как я уже сказал, могло быть устроено искусником и в
лампаде Венеры при посредстве камня асбеста; если действия магов,
которых
наши писания называют волхвами и чародеями, могли до такой степени
возвеличить демонов, что знаменитый поэт шел, очевидно, вслед за
1156
понятиями людей, говоря о некоей женщине, которая была сильна в подобном
искусстве:
Она говорит, что ее волшебство тому радует душу,
Кому она хочет, другим же печаль насылает,
Прудит в ручьях воду и звезды назад обращает.
Кпич кликнет ночным божествам — сам увидишь,
как дрогнет Земля под твоими ногами и ясени рухнут с холмов",
то во сколько же раз скорее Бог может совершать то, что для неверующих
невероятно, а для Его могущества — легко, когда Он же сотворил и силу
камней и других вещей, и способности людей, которыми они пользуются
удивительным образом, равно и превосходящие могуществом все земные
существа ангельские природы, — сотворил дивной и превосходящей все
чудеса
силой и совершающей, повелевающей и попускающей премудростью,
распоряжаясь
всем так же чудесно, как чудесно и сотворил?
ГЛАВА VII
Итак, что может помешать Богу сделать так, чтобы и тела мертвых
воскресли,
и тела осужденных вечно мучились в огне, — Богу, Который сотворил мир,
наполненный бесчисленными чудесами как на небе, так и на земле, как в
воздухе, так и в водах, хотя сам этот мир есть чудо, несомненно, большее
и
превосходящее все, чем он наполнен? Но те, с которыми или против которых
мы ведем речь, — которые веруют и в Бога, сотворившего мир, и в богов,
которых Он сотворил и через которых управляет миром, и, наконец, в
кудесников, как добровольных, так и вынуждаемых каким-нибудь культом и
обрядом, а ес-
1157
тественную силу магов не только не отрицают, но даже еще и превозносят,
—
когда мы говорим им об удивительной силе других предметов, которые не
суть
неразумные существа, а одаренные разумом духи, каковы суть те предметы,
о
коих мы упомянули выше, обыкновенно отвечают: «Такова уж сила их
природы;
так устроена их природа; таковы действия их природы».
Выходит, все основание, почему агригентская соль от огня делается
жидкой,
а от воды трещит, заключается в том, что такова ее природа. Но ведь
такое
явление представляется скорее противоречащим природе, которая свойство
растворять соль дала не огню, а воде, свойство же сушить ее — не воде, а
огню. Но, говорят, такова уж естественная сила этой соли, что в огне и
воде она претерпевает обратные действия. Такой же ответ дается и о том
гарамантском источнике, в котором одна и та же струя днем бывает
холодна,
а ночью горяча, являясь по тому и другому своему свойству одинаково
неприятной для тех, кто к ней прикасается. Такое же объяснение дается и
относительно другого источника, который, будучи холодным для осязания и
для гашения, как и другие, зажженного факела, зажигает чудесным образом
факел потухший. То же самое говорится и относительно камня асбеста,
который, не имея никакого собственного огня, зажженный от огня
постороннего горит так, что уже не может погаснуть. Равно и относительно
других предметов, перебирать которые заново — скучно, хотя, по-видимому,
им присуща необычайная и противная природе сила, дается не иное
объяснение, но то, что такова уж, говорят, их природа. Объяснение,
признаюсь, весьма сжатое, и ответ достаточный. Но если Бог есть Творец
всякой природы, то почему же они не хотят, чтобы мы им привели основание
сильнейшее, когда на их нежелание верить чему-либо как невозможному и на
требование дать этому объяснение отвечаем, что такова вол
1158
всемогущего Бога, Который потому и называется всемогущим, что может все,
чего пожелает; Который мог сотворить многое такое, что мы сочли бы
решительно невозможным, если бы не видели этого сами или не говорили нам
о
том достоверные свидетели, причем не только рассказанное мною и вовсе у
нас неизвестное, но и такое, что вполне известно. Ибо тому, чему у нас
нет
прямых свидетельств, кроме тех трех, чьи книги мы читали и что описано
людьми, которые не просвещены свыше и как люди могут ошибаться, каждый
по
своему усмотрению может и не верить, не подвергаясь за это справедливому
укору. Да я и не требую, чтобы верили всему вышеприведенному, ибо и сам
этому не верю до такой степени, чтобы в моей мысли не оставалось уже
никакого сомнения, за исключением того, что я сам узнал и что каждому
легко узнать на опыте, например, что известь в воде кипит, а в масле
остается холодной; магнит, который и соломинки не сдвинет, притягивает
железо; мясо павлина не портится, а между тем даже тело Платона истлело;
солома так холодна, что не допускает снег таять, и так тепла, что
помогает
дозревать яблокам; огонь, раскаляя камни, делает их белыми сообразно
своему свету, а весьма многое, сжигая, чернит вопреки своему свету. Сюда
же относится и то, что прозрачное масло оставляет черные пятна и белое
серебро проводит черные линии, а также и то, что в горящем огне дрова
претерпевают такие превращения, что из самых ярких по цвету, твердых и
подверженных гниению превращаются в темные, хрупкие и не гниющие угли.
Все
это и весьма многое другое, о чем в настоящей книге говорить долго, я
узнал вместе со многими, а кое-что и вместе со всеми. Относительно же
того, приведенного мною, чего сам я не видел и о чем узнал из книг, а
именно: источника, в котором зажженные факелы гаснут, а погашенные
зажигаются, а также яблок содомской земли, которые снаружи выглядят
созревшими, а внутри
1159
наполнены дымом, — я даже не смог найти достоверных свидетелей, от
которых
мог бы доподлинно узнать, действительно лк оно так на самом деле.
Впрочем, если я не встретил людей, которые бы сказали, что видели такой
источник в Эпире, то встречал таких, которые знали подобный источник в
Галлии, недалеко от Гренобля. Что же касается плодов содомских деревьев,
то о них не только упоминают заслуживающие доверия сочинения, но и
многие,
как говорят, видели их сами, так что в этом случае я не могу
сомневаться.
Об остальном же я не считаю нужным ни утверждать, ни отрицать; а привел
все это потому, что вычитал о нем у историков из лагеря тех, против
которых ведется наша речь, — привел с целью показать, как многие из них
безо всякого основания верят многому такому, о чем пишется в сочинениях
их
ученых; между тем, когда мы говорим, что всемогущий Бог сотворит такое,
что превышает их опыт и чувство, словам нашим не хотят верить, хотя нами
приводится и основание. Ибо что может быть приведено лучше и сильнее
того
основания, какое приводим мы, когда говорим, что Всемогущий может
исполнить то, предсказание о чем мы читаем там же, где предсказано Им
многое и другое, что видим уже исполнившимся? Все это, что считается
невозможным, исполнится потому, что предсказал об исполнении Тот, Кто
обещал, что неверующие народы уверуют невероятному, и исполнил это.
ГЛАВА VIII
Нам скажут, что не верят нашим словам о вечных страданиях человеческих
тел
и в то же время об их бессмертии потому, что организация-де человеческих
тел совершенно иная; что в данном случае не может иметь применение то
основание, которое приводилось выше в применении к чудесным при-
1160
родам; что нельзя-де сказать, что такова их естественная сила, такова их
природа, потому что не такою мы знаем природу человеческой плоти. На это
мы могли бы ответить на основании священных Писаний, что одна и та же
человеческая плоть иначе была устроена до греха, т. е. так, что могла не
подвергаться смерти; и иначе является устроенною после греха, какою мы
знаем ее в злополучном состоянии настоящей смертности, когда она
продолжать жизни без конца не может. Точно так же и в воскресении
мертвых
она организована будет иначе, чем как известно нам теперь. Но поскольку
этим нашим писаниям, в которых изображается, как человек был в раю и как
он был далек от необходимости смерти, они не верят (ведь если бы они им
верили, нам нечего было бы и толковать с ними пространно о будущем
наказании осужденных); то мы из сочинений их мудрейших писателей должны
привести что-нибудь такое, из чего было бы видно, что всякий предмет
может
оказаться иным, чем каким он был известен в ряду других предметов прежде
по существенным признакам своей природы.
В книгах Марка Варрона, озаглавленных «О происхождении римского народа»,
пишется следующее (привожу в тех самых выражениях, в каких оно читается
у
Варрона): «На небе, — говорит он, — совершилось удивительное чудо: в
звезде Венере, которую Плавт называет Вечерней звездою, а Гомер —
Геспером, с прибавлением эпитета «прекраснейший», произошло, как пишет
Кастор, такое диво, что звезда эта изменила цвет, величину, форму и
течение, чего не было ни прежде, ни после Адраст Кизический и Дион
Неапольский, известнейшие математики, говорили, что это случилось при
царе
Огиге». Писатель, подобный Варрону, не назвал бы, конечно, этого чудом,
если бы оно не казалось ему противным природе, потому что все чудеса мы
называем явлениями, противными природе. Но на самом деле они не против-
1161
ны природе. Ибо как может быть противным природе то, что совершается по
воле Божией, когда воля Творца есть природа всякой сотворенной вещи?
Чудо
противно не природе, а тому, как известна нам природа. Кто перечислит
все
множество чудес, о которых рассказывает история народов? В настоящем
случае мы обратим внимание только на одно вышеприведенное, имеющее
отношение к предмету, о котором ведется наша речь. Что, кажется, еще до
такой степени подчинено Творцом небесной и земной природы порядку, как
не
строжайше рассчитанное движение светил? Что утверждено такими точными и
непреложными законами? И однако, когда захотел Тот, Кто своей высочайшей
властью управляет всем сотворенным, звезда, которая по сравнению с
другими
весьма известна своей величиною и светом, изменила цвет, величину, форму
и, что всего удивительнее, порядок и закон своего движения. И это
нарушение порядка произошло тогда, когда, без сомнения, существовали уже
какие-нибудь таблицы астрологов, которые считались составленными путем
безошибочных вычислений прошедших и будущих движений звезд и на
основании
которых смело говорили, что случай со звездою Венерой не имел места ни
прежде, ни после! А в божественных Писаниях мы читаем, что даже само
солнце один раз остановилось, когда этого просил у Господа Бога святой
муж, Иисус | Навин, пока начатое им сражение не окончится по-I бедою
(Нав.
X, 13), а в другой — отодвинулось назад, I когда это, соединенное с
обетованием Божиим чудо должно было служить знамением, что царю Езекии
прибавляется пятнадцать лет жизни (Ис. XXXVIII, 8). Но и эти,
совершенные
по заслугам святых чудеса, признавая их действительность, приписывают
магическим искусствам! Отсюда объясняются и вышеприведенные мною слова
Вергилия: «Прудит в ручьях воду и звезды назад обращает», ибо в
священных
книгах читаем, что и река остановилась в верхней своей
1162
части, а в нижней — утекла, когда переходил через нее под
предводительством упомянутого Иисуса Нави-на народ Божий (Нав. IV, 18);
то
же совершилось, когда переходили реку пророк Илия, а потом и ученик его
Елисей {IV Цар. II, 8,14); и великое светило отступило назад в
царствование Езекии, как я уже об этом упомянул. Что же касается
описанного у Варрона случая со звездою Венерой, то у него не сказано,
чтобы это имело место по просьбе какого-нибудь человека. Итак, пусть
неверующие не отуманивают себя знанием природ, как будто божественною
силой в той или другой вещи не может совершиться что-либо иное по
сравнению с тем, как люди знают ее природу опытным путем; хотя уже и
само
то, что в природе вещей всем известно, не меньше было бы удивительным и
для всякого внимательного наблюдателя поразительным, если бы люди не
имели
обыкновения удивляться только явлениям редким. Кто, например,
внимательно
присмотревшись к бесконечному разнообразию и к такому сходству людей по
природе, не заметил того весьма удивительного явления, что каждый из них
имеет свой особенный вид, так что если бы все они между собою не были
сходны, то вид их не отличался бы от остальных животных, а если бы, с
другой стороны, не были друг от друга отличны, то каждый не разнился бы
от
остальных людей? Таким образом, тех же самых, которых мы признаем
сходными, в то же время находим и отличными. Но более удивления
возбуждает
наблюдение различия, потому что общность природы, по-видимому, скорее
требует сходства. И однако, ввиду того, что удивление возбуждают только
редкие явления, мы гораздо более удивляемся, когда встречаем двух людей
настолько друг на друга похожих, что постоянно или часто их путаем.
Но, может быть, тому, что я привел из Варрона, хотя он и считается у них
ученейшим историком, они не верят как факту действительному, или же
1163
пример этот представляется им малоубедительным ввиду того, что звезда та
изменила свое движение ненадолго и потом снова приняла обычное свое
течение. В таком случае есть нечто другое, что может быть наблюдаемо ими
еще и теперь и из чего, по моему мнению, они должны убедиться, что хотя
бы
они и имели некоторое знакомство с таким или иным устройством природы,
все
же это еще не дает им права делать предписания Богу, будто бы Он не
может
превратить или изменить эту природу в нечто совершенно иное по сравнению
с
тем, как она им известна. Страна содомитов не была, конечно, такою,
какова
она теперь, а находилась в одинаковом с другими положении и отличалась
одинаковым и даже большим плодородием, так как в божественном Писании
сравнивается с садом Господним (Быт. XIII, 10). Но после того, как
подвергалась небесной каре, — о чем свидетельствует их же история и что
примечают в ней еще и теперь бывающие в тех местах, — она поражает
страшным смрадом, а ее яблоки под обманчивым видом зрелости внутри
заключают пепел. Вот: не была она такою, а теперь — такова! Творец
природ
чудесным изменением привел ее природу в это ужаснейшее состояние и такою
она продолжает оставаться в течение столь долгого времени.
Таким образом, как не было невозможным для Бога создать природы, какие
Он
хотел, так не невозможно для Него и в созданных производить какие Ему
угодно перемены. Отсюда происходит и множество чудес, которые у них
называются топ51га, озгета, ропета, рюШ§1а, — такое множество, что если
бы
я захотел их перечислять и припоминать, не было бы и конца настоящему
сочинению. Мопзига (знамения) называют так от тошггапйо (означать), так
как они уясняют что-нибудь знаком; озгепга (предуказания) — от
О51епс1епс1о (указывать); ропета (предзнаменования) — от ропепйепйо
1164
(предзнаменовать); наконец, ргосН§1а (предвещания) называют так потому,
что они наперед говорят, предрекают будущее. Но пусть уж сами их
гадатели
решат, каким образом при посредстве этих явлений они или ошибались, или
же
по внушению духов, которые стараются сетями вредного любопытства уловить
души людей, заслуживающие такого наказания, предсказывали действительные
события, или, наконец, среди болтовни наталкивались случайно на частичку
истины. Что же касается нас, то все явления, совершающиеся на первый
взгляд вопреки природе или называемые таковыми (этому человеческому
способу выражения следует и апостол, говоря, что дикая маслина, привитая
вопреки природе к хорошей маслине, становится общником корня и сока
маслины (Рим. XI, 17, 24)), — все эти их знамения, предуказания,
предзнаменования, предвещания у нас должны служить знамениями,
предуказаниями, предзнаменованиями того, что сотворит Бог, — что Свои
предсказания относительно человеческих тел Он исполнит, не встретив
никакого затруднения, никакого воспрещения со стороны закона природы. А
какие это были предсказания, это, полагаю, я достаточно показал в
предыдущей книге, почерпнув их из священных Писаний, новых и ветхих;
если
не все, относящиеся к предмету, то столько, сколько казалось мне
достаточным в пределах настоящего сочинения.
ГЛАВА IX
Итак, что Бог сказал через Своего пророка о вечном наказании осужденных,
так оно и будет, непременно будет-. «Червь их не умрет, и огонь их не
угаснет» (Ис. ЬХУ1, 24). Для сильнейшего запечатления этих слов и
Господь
Бог, разумея под членами, соблазняющими человека, таких людей, которых
кто-
1165
либо любит как свои члены, и повелевая их отсекать, говорит: «Лучше тебе
увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь
неугасимый, где червь их не умирает, и огонь не угасает». Так же говорит
и
о ноге: «Лучше войти тебе в жизнь хромому, нежели с двумя ногами быть
ввержену в геенну, в огонь неугасимый, где червь их не умирает, и огонь
не
угасает». Не иначе говорит и о глазе: «Лучше тебе с одним глазом войти в
Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную,
где червь их не умирает, и огонь не угасает» (Марк. IX, 43—48). Три раза
сряду повторил Он одно и то же; кого не устрашит это повторение, эта
столь
сильная угроза вечным мучением, изреченная божественными устами?
Между тем, по мнению некоторых, то и другое, т. е. огонь и червь,
относится к мучения^ духа, а не тела. Тех, говорят они, которые отделены
будут от царства Божия, будет сжигать скорбь поздно и бесплодно
кающегося
духа; поэтому не было ничего несообразного назвать эту сжигающую скорбь
огнем; отсюда и апостол говорит: «Кто соблазняется, за кого бы я не
воспламенялся?» (И Кор. XI, 29). То же, полагают, нужно разуметь и
относительно червя. Ибо, говорят, написано (Соломоном): «Как моль одежду
и
червь дерево, так и печаль точит сердце мужу». Те же, которые не
сомневаются, что в будущих муках наказаниям будут подлежать и дух, и
тело,
утверждают, что тело будет жечься огнем, а дух подтачиваться своего рода
червем печали. Хотя последнее мнение вероятнее, так как нелепо думать,
чтобы тогда или дух, или тело были свободны от страдания; однако, по
моему
мнению, вернее сказать, что то и другое относится к телу, чем одно к
телу,
а другое к духу. В вышеприведенных словах божественного Писания о
страдании духа умалчивается; потому что само собою понятно, хотя и не
высказывается, что когда будет страдать таким об-
1166
разом тело, дух будет мучиться бесплодным раскаянием. Ибо и в
ветхозаветном Писании читаем: «Наказание плоти нечестивого — огонь и
червь» (Сир. VII, 19). Могло бы быть сказано и короче: «Наказание
нечестивого». Почему же сказано «плоти нечестивого», если не потому, что
то и другое, т. е. огонь и червь, будет наказанием плоти? А если о
наказании плоти сказано потому, что в человеке будет подлежать наказанию
то, что жило по плоти (ибо по этой причине человек вступит во вторую
смерть, как указывает апостол в словах: «Если живете по плоти, то
умрете»
(Рим. VIII, 13)), то пусть каждый выбирает, что ему угодно: или
приписывает телу огонь, а духу червя, — первое в буквальном смысле, а
последнее в переносном; или же то и другое — телу в буквальном смысле.
Выше я уже достаточно показал, что животные могут жить в огне, гореть не
уничтожаясь и страдать не умирая, чудесным действием всемогущего Творца;
кто отрицает возможность этого для Него, тот не знает, от Кого
происходит
все, что только есть удивительного во всех природах. Ибо Он есть Бог,
сотворивший в мире все те великие и малые чудеса, о которых мы
упомянули,
и еще несравненно большие, о которых не упомянули, и заключивший их в
этом
мире, представляющем собою величайшее из всех чудо.
Итак, пусть каждый выбирает одно из двух, что ему угодно, — пусть
думает,
что червь относится или к телу в буквальном смысле, или к духу в смысле
переносном. А что из этих двух истинно, это яснее покажет само дело,
когда
наступит такое знание святых, что для них не будет нужды в опыте для
исследования тогдашних мучений, а для познания и этого предмета будет
достаточно одной только мудрости, которая тогда будет полной и
совершенной. Ибо ныне мы знаем только отчасти (I Кор. XIII, 9). А до тех
пор будем верить, что будущие тела будут подвергнуты мукам посредством
огня.
1167
ГЛАВАХ
Теперь возникает вопрос: если огонь будет не фигуральным, вроде
страданий
духа, а материальным, вредным для непосредственного прикосновения, так
что
в нем будут мучиться тела, то каким образом он будет служить наказанием
и
для злых духов? Ибо один и тот же огонь будет определен для наказания и
людей, и демонов, по слову Христа: «Идите от Меня, проклятые, в огонь
вечный, уготованный дьяволу и ангелам его» (Мф. XXV, 41). Разве что
предположить, что и демоны, как полагают ученые люди, имеют своего рода
тела из этого сгущенного и текучего воздуха, ощущение которого
получается,
когда дует ветер. Если бы этот род элемента не мог испытывать никакого
действия от огня, то он и не жег бы, разгоряченный в банях. Чтобы жечь,
он
прежде разжигается сам, т. е. делает то, чему сам подвергается. Если же
кто-либо станет утверждать, что демоны вовсе не имеют тел, то
относительно
этого предмета не стоит входить ни в тщательное исследование, ни в
препирательство. Разве мы не можем сказать, что материальный огонь
удивительным для нас, но тем не менее действительным образом может
служить
наказанием и для бестелесных духов, когда души людей, будучи тоже
бестелесными, как в настоящее время заключены в телесные члены, так и
тогда будут связаны неразрывно узами своего тела? И не имея никаких тел,
духи демонов (или лучше — духи-демоны), хотя и бестелесны, привлекутся к
мучениям посредством материальных огней; не так, разумеется, чтобы эти
огни, к которым демоны будут привлечены, сами одушевлялись через
соприкосновение с ними и становились животными, состоящими из тела и
духа,
а, как я сказал, удивительным и необъяснимым образом получая от огней
наказание и не давая им пищи. Ибо ведь и тот способ, каким души
соединяются с телами и становятся животными, в полном смысле
1168
слова удивителен и решительно непонятен для человека; а между тем, это и
есть сам человек.
Я бы сказал, что духи, не имеющие тела, будут гореть так, как горел в
аду
известный богач, когда говорил: «Я мучусь в пламени сем» (Лук. XVI, 24),
если бы не предвидел соответствующего возражения, что то пламя было
таким
же, какими были и глаза, которые богач поднял и которыми увидел Лазаря,
каким был язык, прохладить который он желал, каким, наконец, был палец
Лазаря, с помощью которого он просил это сделать; там души были без тел.
Отсюда, как пламя, в котором горел богач, так и капля, которой он
просил,
были такими же, каковы бывают видения спящих или в состоянии экстаза
видящих бестелесные вещи, хотя и имеющие подобия тел. Да и сам человек,
хотя в этих видениях участвует духом, а не телом, видит себя, однако, до
такой степени подобным своему телу, что решительно не может провести
между
ними различия. Но та геенна, называемая также огненным и серным озером
(Апок. XX, 10), будет огнем материальным и будет терзать муками тела
осужденных, — людей ли и демонов вместе, грубые у первых и воздушные у
последних, или только тела людей вместе с духом, а демоны будут мучиться
духом без тел, привлеченные только для наказания к материальному огню,
но
не сообщая ему жизни. Ибо для тех и других будет один огонь, как изрекла
сама Истина (Мф. XXV, 41).
ГЛАВА XI
Равным образом, некоторые из тех, против которых мы защищаем град Божий,
находят несправедливым, чтобы за грехи, как бы велики они ни были, но
совершенные в короткое время, кто-либо был бы осужден на вечные мучения;
как будто когда-нибудь справедливость какого-нибудь закона стремилась к
1169
тому, чтобы каждый нес наказание в продолжение именно того времени, в
течение которого он совершил то, за что наказывается. Туллий пишет, что
в
законах указываются восемь родов наказаний, именно: штраф, тюрьма,
телесное наказание, возмездие, лишение чести, ссылка, смерть, рабство
Какое же из этих наказаний, соответственно скорости преступления,
определяется на такое короткое время, чтобы отбывалось в течение такого
же
срока, в какой совершено преступление? Исключение может составлять разве
что возмездие. Отсюда и изречение закона: «Глаз за глаз, зуб за зуб»
(Исх.
XXI, 24).
Дело, конечно, возможное, что каждый по суровому закону мести лишается
глаза в такое же короткое время, в какое сам учинил это другому Но если
за
поцелуй чужой жены подвергнуть телесному наказанию, то употребивший на
поцелуй одно мгновение разве не чувствует боли от ударов в течение
нескольких часов, и приятность мимолетного удовольствия разве не
наказывается продолжительным страданием? А в тюрьме разве каждый
осуждается отсидеть столько времени, сколько им было употреблено на
совершение того, за что он заслужил заключение, когда считается,
например,
делом вполне справедливым, если подвергается многолетнему заключению в
кандалы раб, нанесший господину оскорбление словом или действием? А
штраф,
бесчестие, ссылка, рабство, не смягчаемые никакою милостью, разве в
пределах настоящей жизни не представляются подобными вечным наказаниям?
Ибо вечными они не могут быть потому, что сама жизнь, которая ими
наказывается, не простирается в вечность; тем не менее преступления,
подвергнутые продолжительным наказаниям, совершаются в самое короткое
время; и нет такого человека, который бы думал, что наказания
преступников
должны оканчиваться так же скоро, как скоро совершается
человекоубийство,
или прелюбодеяние, или святотатство, или иное ка-
1170
кое-нибудь злодейство, но всякий полагает, что каждое из них должно быть
измеряемо не продолжительностью времени, а величиной непотребства и
нечестия. А когда кто-либо наказывается за какое-нибудь великое
преступление смертью, разве законы считают наказанием время умерщвления,
которое весьма коротко, а не то, что наказуемый навеки исключается из
общества живых?
Между тем, удаление людей из настоящего смертного града через наказание
путем первой смерти равносильно удалению людей из бессмертного града
через
наказание путем второй смерти Ибо как законы настоящего града не
призывают
умерщвленного снова к жизни, так же точно и законы того града не
призывают
осужденного на вторую смерть к вечной жизни. Каким же образом, говорят,
истинны слова вашего Христа- «Какою мерою мерите, такою же от-мерится и
вам» (Лук. VI, 38), если временный проступок наказывается вечным
наказанием? В этом случае они не обращают внимания на то, что об одной и
той же мере сказано не в смысле равного протяжения времени, а в смысле
взаимности зла, т. е. в том смысле, что совершающий зло его же и терпит.
Впрочем, слова Господа можно понимать в применении к тому предмету, о
котором Он говорил, произнося эти слова, а именно: о судах и осуждениях
Так, кто судит и присуждает неправильно, когда судится и осуждается
правильно сам, получает хотя и не то, что дал другим, но тою же самою
мерой. Он дал путем суда, от суда и терпит, хотя через осуждение оказал
несправедливость, а сам терпит уже по справедливости.
ГЛАВА XII
Но вечные мучения, на человеческий взгляд, потому кажутся жестокими и
несправедливыми, что при настоящем расслаблении смысла смертных нет
1171
V нас того чувства высочайшей и чистейшей мудрости которое позволило бы
нам осознать, какое безмерное преступление совершено было нашими
прародителями. Ибо чем большим прародитель пользовался от Бога, с тем
большим нечестием оставил Бога и сделался достойным вечного зла, сам
погубив то благо, которое могло быть вечным За это осуждена вся масса
человеческого рода, потому что учинивший это впервые наказан со всем
потомством, которое в нем коренилось, так что от этого справедливого и
заслуженного наказания никто не освобождается иначе, как милосердной и
незаслуженной благодатью, и род человеческий распределяется таким
образом,
что на некоторых открывается вся сила благодати, на остальных же — вся
сила правосудного отмщения. А то и другое на всех не открывается, потому
что, если бы все оставались в состоянии наказания вечным осуждением, ни
на
ком не проявилась бы милосердная благодать Искупителя; с другой стороны,
если бы все возводились от тьмы к свету, ни на ком не осуществилась бы
строгость отмщения Но в последнем состоянии находится гораздо большее
число, чем в первом, чтобы видно было, чему должны были бы быть повинны
все. Если бы это состояние было уделом всех, то и в таком случае никто
не
имел бы права упрекать правосудие Бога-Отмстителя; а если от него столь
многие освобождаются, то пусть они воздают великую благодарность за этот
незаслуженный дар Бога-Освободител
ГЛАВА XIII
Между тем платоники, хотя и полагают, что никакие проступки не должны
оставаться безнаказанными, но думают, что все мучения, определяемые как
человеческими, так и божественными законами,
1172
своею целью имеют исправление или в настоящей жизни, или же после
смерти,
если в настоящей жизни кто-либо или совсем не наказывается, или
наказывается так, что не исправляется. Отсюда известная сентенция
Марона,
который, сказав о земных делах и смертных членах, прибавляет о душах:
Отсюда и страхи у них, и желанья, страданья и радость;
И звук не доходит до них, заключенных в их мрачной темнице;
а вслед за этим говорит:
Чтоб жизнь за границей заката остапася с ними; т. е. чтобы их не
покинула
жизнь и в последний день.
Но зло и тогда не прейдет, и не все до конца
Телесные язвы минуют несчастных: глубоко
Врастает в нас многое, с чем мы сживались так
долго;
Мучения терпят они, за грехи свои прежние
Несут наказанья: иные, простертые в воздухе,
Висят в нем; злодейства других в пучинах глубоких
Смываются черные; кто-то в огне очищается'.
Придерживающиеся этого мнения не признают после смерти никаких мучений,
кроме очистительных; и так как высшими на земле стихиями служат вода,
воздух и огонь, то, полагают, все, зараженное земным осквернением,
очищается одной из этих стихий. Так, у Вергилия указывается на воздух в
словах.- «Простертые в воздухе висят», на воду в словах: «В пучинах
глубоких», на огонь в словах: «Кто-то в огне очищается». Признаем и мы,
что существуют в
1173
настоящей смертной жизни некоторые очистительные мучения, не такие,
каким
подвергаются люди, жизнь которых оттого не делается лучше, а напротив,
даже хуже, но мучения действительно очистительные, от которых
подвергнутые
им исправляются. Все же другие мучения, как временные, так и вечные,
божественным промыслом — как и должен каждый смотреть на них —
ниспосылаются или за грехи как прошлые, так и те, в которых еще живет
наказуемый, или же для упражнения и обнаружения добродетелей, —
ниспосылаются при посредстве людей и ангелов, как добрых, так и злых.
Ибо
если кто-нибудь терпит нечто злое по непотребству или ошибке другого,
грешит в этом случае человек, который по невежеству или по
несправедливости учиняет кому-нибудь что-нибудь злое, а не Бог, который
по
справедливому, хотя и сокровенному определению это попускает. Но
временные
мучения претерпевают одни только в настоящей жизни, другие после смерти,
а
некоторые теперь и тогда, но во всяком случае раньше оного строжайшего и
последнего суда. И те, которые претерпевают временные муки после смерти,
не все идут в вечные мучения, имеющие быть после этого суда. Ибо, как я
сказал выше, некоторым прощается в будущем веке то, что не прощается в
настоящем (Мф. XII, 32), т. е. они не будут подвергнуты нескончаемым
мучениям будущего века.
ГЛАВА XIV
Между тем, в высшей степени редки люди, которые не несли бы наказаний в
настоящей жизни, а только лишь после нее. Однако мы и сами знали, и от
других слышали, что были такие, которые до самой глубокой старости не
болели даже самой легкой лихорадкой и провели всю жизнь спокойно;
1174
хотя обыкновенно жизнь смертных есть уже сама по себе непрерывное
наказание, потому что она — непрерывное искушение, как называют ее
священные книги, в коих написано: «Не искушение ли жизнь человеку на
земле?» (Иов, VII, 1). И действительно, немалое наказание составляет
одно
только неразумие или невежество, которое считается до такой степени
заслуживающим презрения, что учиться какому-либо ремеслу или грамоте
заставляют детей посредством мучительных наказаний, и само это обучение,
к
которому дети побуждаются наказаниями, для них так мучительно, что они
предпочитают иногда переносить наказания, какими побуждаются к науке,
чем
учиться. Да и кто не пришел бы в ужас и не предпочел бы умереть, если бы
ему предложили на выбор или претерпеть смерть, или снова пережить
детство?
Начиная свое появление на свет не смехом, а плачем, дитя тем самым
бессознательно дает наперед знать, в какие бедствия оно впало. Один
только
Зороастр, говорят, при своем рождении засмеялся; но и ему этот
чудовищный
смех не предрек ничего доброго. Говорят, что он был изобретателем
магических искусств; однако же эти искусства не в силах были для мнимого
счастья настоящей жизни помочь ему "против врагов; будучи царем
бактрийцев, он был побежден ассирийским царем Нином. Поистине,
написанное:
«Тяжкое иго на сынах Адамовых, от дней исхода из чрева матерей их, до
дней
погребения их в матери всех» (Сир. XI, 1) исполняется с такой
необходимостью, что даже дети, освободившиеся банею возрождения от уз
первородного греха, в котором одном были повинны, испытывая много зла,
страдают иногда от нападений злых духов. Это страдание, впрочем, не
вредит
детям, если они оканчивают жизнь в этом возрасте даже под тяжестью
самого
этого страдания, служащего причиной отделения души от тела.
1175
ГЛАВА XV
Однако же в тяжком иге, лежащем на сынах Адама от дня исхода из чрева
матери и до дня погребения в общую матерь, заключается и это
удивительное
зло затем, чтобы мы были благоразумны и понимали, что настоящая жизнь
сделалась для нас мучительной вследствие того в высшей степени
непотребного греха, который был создан в раю, и что все, совершаемое в
нас
Новым заветом, имеет отношение ни к чему иному, как к новому наследию
нового века, дабы, получив теперь залог, мы наследовали в свое время и
то,
залогом чего он служит, а пока ходили в надежде и, со дня на день
совершенствуясь, умерщвляли духом дела плотские (Рим. VIII, 13). Ибо
«познал Господь Своих» (II Тим. II, 19); и «все, водимые Духом Божиим,
суть сыны Божий» (Рим. VIII, 14). Но (сыны Божий) по благодати, а не по
природе. По природе есть только один Сын Божий, ради нас по милосердию
сделавшийся Сыном Человеческим, чтобы мы, будучи по природе сынами
человеческими, стали по благодати сынами Божиими. Ибо, оставаясь
неизменным, Он принял от нас нашу природу, чтобы в ней воспринять нас, и
непреложно сохраняя Свое божество, сделался причастным нашей слабости,
чтобы мы, изменившись на лучшее, совлекали свое смертное и греховное
состояние через общее с Ним, бессмертным и праведным, дополняя это добро
в
благости Его природы высшим добром. Ибо как через одного согрешившего
(Рим. V, 12) мы дошли до столь великого зла; так через одного и того же
оправдывающего, человека и вместе — Бога, достигаем столь великого
блага.
Никто не должен считать себя перешедшим от первого к последнему до тех
пор, пока не будет там, где не будет уже никакого искушения, пока не
достигнет мира, приобретаемого ценою многих и разнообразных подвигов
этой
брани, в которой плоть желает противного духу, а дух — противного плоти
(Гал
1176
V, 17). Подобной брани никогда не было бы, если бы человеческая природа
силою свободной воли устояла в той правоте, в которой была сотворена. Но
не захотев оставаться в мире с Богом, когда была блаженною, ныне,
потеряв
блаженство, она враждует сама с собою. И однако, хотя существует в
настоящее время эта плачевная вражда, она все же лучше, чем предыдущая
история человечества. Гораздо лучше, конечно, когда борются с пороками,
чем когда без всякой борьбы остаются в подчинении у них. Лучше, говорю,
война с надеждой на вечный мир, нежели плен без всякой мысли об
освобождении. И мы желаем избавиться от этой войны, горим огнем
божественной любви к приобретению того строжайшим порядком исполненного
мира, где низшее непреложно подчинено высшему. Но если (не дай Боже!)
нет
уже никакой надежды на такое благо, то мы должны лучше оставаться в
тягостном состоянии этой борьбы, чем без борьбы допустить порокам
возобладать над собою.
ГЛАВА XVI
Впрочем, милосердие Божие к сосудам милосердия, предуготованным к славе,
так велико, что даже первый возраст человека, т. е. младенчество,
подчиняющееся плоти без всякого сопротивления, и второй, называемый
детством, в который разум еще не начал борьбы с плотью и находится под
влиянием почти всех порочных удовольствий, так как^дитя по слабости ума
еще не способно к наставлению, хотя уже владеет даром слова и вышло из
младенчества, — даже эти два первых возраста, если они приняли таинства
Ходатая, т. е. переведены от власти тьмы в царство Христово, хотя бы и
умерли в этих летах, не только не предназначаются к вечным мукам, но
даже
не претерпевают после смерти никаких очистительных
1177
наказаний. Для них достаточно одного духовного возрождения, чтобы после
смерти не вредило им то обстоятельство, что плотское рождение сопряжено
|со смертью. Но коль скоро дитя вступает в возраст, в |котором
начинаются
обучение и возможность под-Вчинения закону, оно должно начинать борьбу с
по-вроками и вести ее настойчиво, чтобы не склониться : грехам, уже
заслуживающим осуждения. И если эти пороки привычкой к победам еще не
усилились, они легко побеждаются и уступают, а если привыкли побеждать и
властвовать, то победа над ними становится весьма трудной. Истинно эта
победа достигается только при условии услаждения истинной праведностью,
которая существует лишь в Христовой вере. Ибо эаз повелевающий закон
существует, а в духе нет соответствующего ему расположения, то
запрещение
юдстрекает греховное желание, и когда оно побеждает, — виновность и в
нарушении закона.
С другой стороны, бывают случаи, когда самые явные пороки побеждаются
другими скрытыми пороками, считаемыми добродетелями людьми, в которых
царствует гордость и гибельная надменность самоуслаждения. Отсюда,
пороки
должны считаться побежденными тогда, когда они побеждаются любовью к
Богу,
сообщаемой только самим Богом и только через Ходатая Бога, человека
Иисуса
Христа, Который сделался причастным нашей смертности, чтобы мы были
причастны Его божеству. Весьма немногие так счастливы, что с самой
юности
своей не совершают никаких достойных осуждения грехов, заключающихся в
позорных поступках или преступлениях, или же в каком-либо непотребном и
нечестивом заблуждении, а все, к чему только могло склонить их плотское
удовольствие, подавляют изобильно сообщенными силами духа. Наибольшая же
часть людей с принятием обязательств закона сначала побеждаются
преобладающими пороками и делаются нарушителями закона, и только тогда
уже
прибега-
1178
ют к помощи благодати и при ее посредстве, путем более искреннего
раскаяния и более настойчивой борьбы становятся победителями, подчинив
сперва свой ум Богу, а потом уму — плоть. Итак, всякий, кто хочет
избежать
вечных мучений, должен не только креститься, но и оправдаться во Христе,
и, таким образом, перейти от дьявола к Христу. Относительно же
очистительных наказаний должно думать, что если они и будут, то во
всяком
случае будут ранее того последнего и страшного суда. Не следует,
впрочем,
отрицать, что и сам тот вечный огонь, смотря по заслугам, для одних из
грешников будет легче, а для других — тяжелее, вследствие ли того, что
его
сила и жар будут различны, смотря по заслуженному каждым наказанию, или
же
жечь он будет одинаково, но не с одинаковой мучительностью будет
ощущаться.
ГЛАВА XVII
Теперь считаю необходимым обратиться со своей речью и с мирным
рассмотрением уже к нашим милостивцам, по мнению которых или все люди,
коих правосуднейший Судья найдет заслуживающими гееннского наказания,
или
же некоторые из них мучиться будут не вечно, а после известного
пространства времени, более или менее продолжительного, смотря по
свойствам грехов каждого, будут освобождены от этих мучений. В этом
случае
милостивее других был Ориген, который полагал, что даже сам диявол и его
ангелы, после более продолжительных и тяжких наказаний сообразно
заслуженному, будут освобождены от этих мук и присоединены к святым
ангелам. Но отчасти за это, отчасти за кое-что другое, в особенности же
за
мнение о беспрестанно чередующихся блаженствах и злополучиях и
бесконечно
повторяющихся через определенные промежутки веков переходах и возвратах
от
блаженства к
1179
злополучиям и наоборот, Ориген был отвергнут церковью, и вполне
заслуженно, так как на самом деле не оказался и милосердным, потому что
усвоял святым состояния истинно-злополучные, когда они претерпевают
муки,
и ложно-блаженные, когда они не имеют истинного и безмятежного, т. е.
чуждого всякого страха, наслаждения вечным благом.
Совершенно иначе под влиянием человеческого сострадания погрешает
милосердие тех, которые считают злополучия людей, осужденных на
последнем
суде, временными, и даже для всех них, рано или поздно имеющих получить
помилование, допускают вечное блаженство. Если это второе мнение потому
хорошо и верно, что милосердно, то его нужно было бы считать тем лучше и
вернее, чем оно милосерднее. Пусть же источник этого милосердия
распространится и прольется и на осужденных ангелов, которые, хотя и
после
длинного ряда веков, но должны же быть помилованы. Почему же он,
распространяясь на всю человеческую природу, должен отчасти иссякнуть,
когда доходит до ангельской? Но они не осмеливаются простирать своего
милосердия далее сказанного и не доводят его до помилования самого
дьявола. Правда, некто был более смелым и превзошел их; за то, как
оказалось, он впал в тем более грубое и превратное заблуждение против
прямого слова Божия, чем более считал себя милостивым.
ГЛАВА XVIII
Есть и такие (я сам в своих беседах имел дело с подобными людьми),
которые, по-видимому, питая уважение к священным Писаниям, по своему
поведению не заслуживают одобрения, и, защищая себя, приписывают Богу
гораздо большее милосердие к человеческому роду, чем вышеупомянутые. Они
говорят, что хотя о людях порочных и неверующих в
1180
Писании и сказано, что они достойны мучения, но когда дело дойдет до
суда,
победит милосердие. Милосердный Бог, говорят они, помилует их по
молитвам
и ходатайству Своих святых. Ибо, если святые молились за них тогда,
когда
видели в них врагов, то не тем ли более будут молиться за них, когда
увидят их униженными и покорными? Ведь нельзя же допустить, чтобы святые
были чужды чувству милосердия тогда, когда будут преисполнены
совершеннейшей святости, чтобы они, молившиеся за своих врагов, когда и
сами не чужды были греха, не стали молиться за своих просителей, когда
не
будут уже иметь никакого греха. Разве Бог не послушает тогда молений
стольких и таких сынов Своих, когда в этой святости их не будет
встречать
ничего, что затрудняло бы их моления? И как те, которые допускают, что
неверующие и недостойные люди претерпевают муки в продолжении долгого
времени, и после того освобождаются от всех зол, так особенно часто эти
в
свою защиту ссылаются на свидетельство псалма, в котором говорится:
«Неужели Бог забыл миловать? Неужели во гневе затворил щедроты Свои?»
(Пс.
ЬХХУТ, 10) Гнев Его, говорят они, выражается тем, что все недостойные
вечного блаженства будут самим Судьею осуждены на вечное наказание. Но
если Бог допустит это наказание на долгое или на какое бы то ни было
время, Он во всяком случае должен будет для этого в Своем гневе
затворить
Свои щедроты; чего, как говорит псалом, Он не сделает.
Угрозу суда Божия, хотя и никто не будет осужден, они считают угрозою не
ложной точно так, как мы не можем назвать ложной изреченную Богом
угрозу,
что он истребит город Ниневию (Ион. III, 4); хотя то, что Он предрек
безо
всякого условия, не исполнилось. Он не сказал: «Ниневия истребится, если
(жители ее) не покаются и не исправятся», но предвозвестил истребление
этого города, не сделав такого добавления. Эту угрозу они считают
истинною
потому, что Бог пред-
1181
рек то, чего (ниневитяне) заслуживали действительно хотя и не допустил
исполниться Своей угрозе. Ибо, говорят, хотя Он пощадил уже покаявшихся,
но Он, несомненно, знал, что они покаются, и тем не менее безусловно и
решительно предрек, что истребление это было предсказано на основании
строгости, потому что они того заслуживали; но оно не последовало в силу
милосердия, которого Бог не затворил в Своем гневе, пощадив повинившихся
от наказания, каким угрожал строптивым. Если же, говорят, Бог оказал
пощаду тогда, когда этой пощадой опечалил Своего святого пророка, то не
тем ли более щедрую пощаду окажет Он тогда, когда о пощаде будут Его
молить все святые? Но об этом, предположение о чем строят они в своем
уме,
священное Писание, по их мнению, умолчало потому, чтобы многие под
страхом
временных или даже вечных наказаний исправились и чтобы, таким образом,
было кому молиться за тех, которые не исправились.
Впрочем, они не думают, чтобы божественные Писания молчали об этом
совершенно. Ибо как, говорят они, понимать слова: «Как много у Тебя
благ,
которые Ты хранишь для боящихся Тебя» (Пс. XXX, 20), если не так, что
эти
многие блага божественного милосердия были сокрыты ради страха? Поэтому,
прибаатают, и апостол сказал: «Всех заключил Бог в непослушание, чтобы
всех помиловать» (Рим. XI, 32), давая понять, что Им никто не будет
осужден. Впрочем, и придерживающиеся этого мнения не простирают его до
помилования или освобождения от всякого наказания дьявола и его ангелов.
Свое человеческое милосердие они простирают только на одних людей, а
главным образом имеют в виду себя самих, суля под видом всеобщего
милосердия к человеческому роду обманчивую безнаказанность своим
погибельным нравам; поэтому в проповеди о милосердии Божием они
превзойдут
тех, которые эту безнаказанность сулят даже князю демонов и его свите.
1182
ГЛАВА XIX
Есть и другого рода обещающие освобождение от вечного наказания, но не
всем людям, а только омытым крещением Христа, которые делаются
причастниками тела Его, как бы они ни жили, в какой бы ереси и нечестии
ни
находились, ради того, что говорил Иисус «Хлеб же, сходящий с небес,
таков, что ядущий его не умрет. Я — хлеб живый, сшедший с небес: ядущий
хлеб сей будет жить вовек» (Иоан. VI, 50, 51). Таким образом, говорят,
они
необходимо избавляются от вечной смерти и непременно приводятся к вечной
жизни.
ГЛАВА XX
Есть и такие, которые обещают это не всем, имеющим крещение Христа и
таинство Его тела, а одним лишь католикам, хотя бы они жили и дурно,
потому-де, что не в таинстве только, а самим делом они вкусили тело
Христово, будучи причастными тому телу Его, о котором говорит апостол:
«Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба»
(I
Кор. X, 17); так что хотя бы впоследствии они и впали в какую-либо ересь
или даже в языческое идолопоклонство, но поскольку получили крещение
Христа и вкушали Его тело в теле Христовом, т. е. в католической церкви,
они не умрут навечно и непременно наследуют вечную жизнь; и как бы
велико
ни было их нечестие, оно будет иметь значение не по отношению к вечности
мучений, а по отношению к их продолжительности и силе.
ГЛАВА XXI
А есть такие, которые ввиду написанного.- «Претерпевший же до конца
спасется» (Мф. XXIV, 13) обещают это спасение только оставшимся в
католической церкви, хотя и живущим в ней порочно, а именно — спасение
через огонь по заслуге спасительного основания, о коем говорит апостол:
«Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного,
которое
есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра,
драгоценных камней, дерева, сена, соломы, — каждого дело обнаружится;
ибо
день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытывает дело
каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот
получит награду; а у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам
спасется, но так, как бы из огня» (I Кор. III, 11 — 15). Таким образом,
говорят, христианин-католик имеет в основании Христа, какового основания
не имеет ни одна ересь, отделившаяся от единства Его тела. Ради этого-то
основания, хотя бы христианин-католик жил и порочно, как бы надстраивая
дерево, сено, солому, он, полагают, будет спасен посредством огня, т. е.
помилован будет после мучений в том огне, на какой осуждены будут на
последнем суде порочные.
ГЛАВА XXII
Встречал я и таких, по мнению которых мучиться в вечном огне будут
только
лишь те люди, которые не заботятся во искупление своих грехов творить
дела
милосердия по слову апостола Иакова: «Суд без милости не оказавшему
милости» (Иак. II, 13). Следовательно, говорят они, кто творит милость,
к
тому, хотя бы он в своем поведении и не делался лучшим, а при делах
милосердия жил непотребно и нечестиво, суд будет милостивым, так что он
или совсем не подвергнется осуждению, или же будет освобожден от этого
осуждения после долгого или короткого времени. Поэтому-то они полагают,
что сам Судья живых и мертвых упомянул, что как стоящим направо,
1183
церкви, хотя и живущим в ней порочно, а именно — спасение через огонь по
заслуге спасительного основания, о коем говорит апостол: «Ибо никто не
может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус
Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных
камней, дерева, сена, соломы, — каждого дело обнаружится; ибо день
покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытывает дело каждого,
каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит
награду; а у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется,
но
так, как бы из огня» (I Кор. III, 11 — 15). Таким образом, говорят,
христианин-католик имеет в основании Христа, какового основания не имеет
ни одна ересь, отделившаяся от единства Его тела. Ради этого-то
основания,
хотя бы христианин-католик жил и порочно, как бы надстраивая дерево,
сено,
солому, он, полагают, будет спасен посредством огня, т. е. помилован
будет
после мучений в том огне, на какой осуждены будут на последнем суде
порочные.
ГЛАВА XXII
Встречал я и таких, по мнению которых мучиться в вечном огне будут
только
лишь те люди, которые не заботятся во искупление своих грехов творить
дела
милосердия по слову апостола Иакова: «Суд без милости не оказавшему
милости» (Иак. II, 13). Следовательно, говорят они, кто творит милость,
к
тому, хотя бы он в своем поведении и не делался лучшим, а при делах
милосердия жил непотребно и нечестиво, суд будет милостивым, так что он
или совсем не подвергнется осуждению, или же будет освобожден от этого
осуждения после долгого или короткого времени. Поэтому-то они полагают,
что сам Судья живых и мертвых упомянул, что как стоящим направо,
1184
которым Он дарует вечную жизнь, так и стоящим налево, которых осудит на
вечное наказание, Он будет говорить только о делах милосердия,
совершенных
или не совершенных (Мф. XXV, 34). К этому же, говорят они, относится и
ежедневное прошение молитвы Господней: «Прости нам долги наши, как и мы
прощаем должникам нашим» (Мф. VI, 12). Ибо тот творит, конечно, милость,
кто прощает грех согрешившему пред ним. Сам Господь объяснил это,
говоря:
«Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш
Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не
простит вам согрешений ваших» (Мф. VI, 14, 15). Таким образом, слова
апостола Иакова, что суд будет без милости для того, кто не творит
милости, относятся и к этому роду милости. Между тем, говорят, Господь
сказал: «Если и вы простите людям, простит и вам Отец ваш грехи ваши»,
не
указывая, большие ли это грехи, или малые. Отсюда, полагают, даже и тем,
которые до самого последнего дня своей жизни живут погибельно, ежедневно
в
силу этой молитвы прощаются все грехи их, каковы бы они ни были, как и
сама эта молитва произносится ежедневно, лишь бы только они взяли за
правило прощать от сердца всякий раз, когда просят у них милости те,
которые повредили им каким-нибудь грехом. Когда я, с помощью Божией,
отвечу на все (эти возражения), тогда и конец настоящей книге.
ГЛАВА XXIII
Прежде всего надо решить, почему Церковь отвергла разглагольствования
людей, обещающих очищение или помилование дияволу, хотя бы и после
великих
и самых продолжительных мучений. Столь многие святые и сведущие в ветхих
и
новых священных книгах мужи нимало не завидовали тому, что те
1185
или иные, сколько бы их ни было, ангелы после таких или иных, как бы они
ни были велики или малы, наказаний получат очищение и блаженство в
небесном царстве. Но они видели, что не может быть пустым и бессильным
божественный приговор, который Господь, как сам Он предсказал,
произнесет
на суде: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дияволу
и
ангелам его» (Мф. XXV, 41), — приговор, показывающий, что дьявол и
ангелы
его будут гореть в вечном огне. Видели также, что не может быть
бессильным
и написанное в Апокалипсисе: «А диявол, прельщавший их, ввержен в озеро
огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день и ночь
во
веки веков» (Апок. XX, 10). Там сказано — «вечный», здесь — «веки
веков»;
выражения эти на языке священного Писания означают обыкновенно только
время, не имеющее конца. Поэтому в объяснении, почему истиннейшее
благочестие считает твердым и непреложным, что диявол и его ангелы не
будут участниками праведности и жизни святых, не может быть указано иной
более правильной и очевидной причины, кроме слов Писания, никого не
обманывающего, что Бог не пощадил (II Пет. II, 4) и присудил их держать
пока связанными в темницах подземного мрака и наказать на последнем
суде,
когда их примет вечный огонь, в котором они будут мучиться во веки
веков.
А если так, то каким образом можно думать, что от вечности этого
мучения,
после того или иного времени, освободятся люди, все ли то, или же
некоторые, не ослабляя тем верования, что наказание демонов будет
вечным?
Если те, которым будет сказано: «Идите от Меня, проклятые, в огонь
вечный,
уготованный дияволу и ангелам его», все ли то, или же только некоторые
будут в этом огне не вечно, то почему же нам следует думать, что вечно
будут в нем дьявол и его ангелы? Разве приговор Божий, который
произнесен
будет одинаково для злых ангелов и людей, по отношению к ангелам будет
ис-
1186
тинным, а по отношению к людям — ложным?
Так, конечно, было бы, если бы силу имело не то, что сказал Бог, а то,
что
измышляют люди. Но так как этого быть не может, то пока есть время,
желающие избежать вечного наказания должны не аргументировать против
Бога,
а повиноваться божественному учению. Затем, какое основание вечное
мучение
понимать как огонь продолжительного времени, а вечную жизнь — как жизнь
без конца, когда Христос в одном и том же месте, в одном и том же
приговоре о том и другом сказал: «И пойдут сии в муку вечную, а
праведники
в жизнь вечную» (Мф. XXV, 46)? Если то и другое вечно, то очевидно, что
то
и другое нужно понимать или как продолжительное, но конечное, или же как
постоянное и бесконечное. То и другое соотносятся друг с другом как
равные, поэтому как мучение, так и жизнь — вечны. Но говорить,- «Вечная
жизнь будет без конца, а наказание вечное будет иметь конец», —
совершенная нелепость. Отсюда, так как вечная жизнь святых будет без
конца, то для тех, для кого назначено будет вечное наказание, наказание
это, без всякого сомнения, также не будет иметь конца.
ГЛАВА XXIV
Этот довод имеет силу и против тех, которые, защищая самих себя,
осмеливаются идти против слов Божиих, как бы движимые большим
милосердием,
т. е. представляют дело так, что если Бог говорит, что люди будут
страдать, то слова эти истинны в том смысле, что люди заслуживают
страдания, а не в том, что они будут страдать (действительно). Ибо,
говорят, Бог помилует их по молитвам святых Своих, которые тогда тем
более
будут молиться за врагов своих, чем более будут святыми, и молитва их,
когда они не будут уже иметь никакого греха, будет тем дей-
1187
ствительнее и достойнее внимания Божия. Почему же при этой
совершеннейшей
святости и будучи в состоянии своими чистейшими и милосерднейшими
молитвами все вымолить, святые не будут молиться и за ангелов, для
которых
приготовлен вечный огонь, дабы Бог смягчил и для них приговор Свой,
сделал
их лучше и освободил от этого огня? Или, может быть, отыщется кто-нибудь
такой, кто и это сочтет возможным, утверждая, что и святые ангелы вместе
со святыми людьми, которые тогда будут равны ангелам Божиим, будут
молиться за заслуживших наказание ангелов и людей, чтобы и они были
освобождены по милосердию от того, чего они действительно заслужили? Но
так никто из истинно верующих не говорил и не скажет. Иначе нет причины,
почему Церковь, которой Учитель Бог заповедал молиться за своих врагов,
не
молится за диявола и его ангелов.
По той же самой причине, по какой Церковь ныне не молится за злых
ангелов,
которых она знает как своих врагов, она и на страшном суде, хотя будет
тогда совершенной по святости, не будет молиться за людей, осужденных на
муки в вечном огне. В настоящее время она молится за тех, которых в
человеческом роде считает своими врагами, собственно потому, что
настоящее
время — время плодотворного покаяния. Ибо о чем, по преимуществу, молит
она для них, если не о том, чтобы Бог дал им, как говорит апостол,
«покаяния к познанию истины, чтобы они освободились от сети дьявола,
который уловил их в свою волю» (II Тим. II, 25, 26)? Ведь если бы о
некоторых она с точностью знала, что они хотя и находятся еще в
настоящей
жизни, но уже предопределены идти в вечный огонь с дьяволом, то так же
он
стала бы молиться за них, как и за самого дьявола. Но так как она с этой
стороны ни в ком не уверена, то молится за всех находящихся в теле и
враждебных ей людях; только не за всех бывают услышаны ее молитвы.
Молитвы
ее принимаются только за тех, которые,
1188
хотя и противятся Церкви, однако предопределены к тому, чтобы молитвы
Церкви о них были услышаны и чтобы они сделались сынами Церкви. Если же
некоторые до самой смерти своей сохраняют нераскаянное сердце и из
врагов
не делаются сынами, разве Церковь за них, т. е. за души таких умерших,
молится? Почему это, как не потому, что тот считается уже на стороне
диявола, кто, пока находился в теле, не перешел на сторону Христа?
Итак, причина, почему тогда Церковь не будет молиться за людей,
заслуживших наказание вечным огнем, та же самая, почему она теперь не
молится и тогда не будет молиться за злых ангелов; по той же причине,
молясь за людей, она уже и в настоящее время не молится за умерших
неверных и нечестивых. Молитва самой Церкви или же благочестивых людей
за
некоторых умерших бывает услышана; но лишь за тех возрожденных во
Христе,
жизнь которых в теле была проведена не настолько дурно, чтобы считать их
не заслуживающими подобного милосердия, и не настолько хорошо, чтобы это
милосердие было для них уже не нужно. Точно так же и тогда, когда
наступит
воскресение мертвых, будет немало таких, которым после мучений,
испытанных
душами умерших, будет оказано милосердие, так что они не будут посланы в
вечный огонь. Ибо не было бы и сказано о некоторых, что им не отпустится
ни в сем, ни в будущем веке (Мф. XII, 32), если бы не было таких,
которым
хотя в настоящем веке и не отпущено, однако отпущено будет в будущем. Но
так как Судья живых и мертвых одним скажет: «Приидите, благословенные
Отца
Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира», а другим,
напротив: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дияволу
и
ангелам его», и «пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную»
(Мф. XXV, 34, 41, 4б), то было бы крайне дерзко отрицать вечное
наказание
для кого-либо из тех, о которых Бог сказал, что они пой-
1189
дут в вечную муку, чтобы путем подобного убеждения привести к отчаянию
или
сомнению и в самой вечной жизни.
Таким образом, на основании слов псалма: «Неужели Бог забыл миловать?
Неужели во гневе затворил щедроты Свои?» никто не должен думать, будто
приговор Божий о добродетельных людях — приговор истинный, а о злых —
ложный, или же о добродетельных людях и злых ангелах — истинный, а о
людях
злых — ложный. Ибо эти слова псалма относятся к сосудам милосердия и к
сынам обетования, одним из числа коих был и сам пророк, который, сказав:
«Неужели Бог забыл миловать? Неужели во гневе затворил щедроты Свои?»,
вслед за тем продолжает: «И сказал я: «вот мое горе — изменение десницы
Всевышнего» (Пс. 1ХХУ1,10,11). Эти слова служат объяснением сказанного
им:
«Неужели во гневе затворил щедроты Свои?» Гнев Божий — это сама смертная
жизнь, где человек уподобился суете и дни его проходят как тень (Пс.
СХЫИ,
4). Однако в этом гневе Бог не забывает быть и милостивым, повелевая
Своему солнцу светить на добрых и злых и посылая дождь на праведных и
неправедных (Мф. V, 45), и, таким образом, в гневе 'Своем не затворяет
щедрот Своих. В особенности же (милость Божия видна) в том, что выражает
псалом в словах: «Вот... изменение десницы Всевышнего»; так как Бог уже
в
самой этой злополучной жизни, которая есть гнев Его, переменяет судьбу
сосудов милосердия на лучшее, хотя гнев Его на их настоящем поврежденном
состоянии остается, потому что щедроты Свои Он не затворяет во гневе
Своем. Отсюда, так как истина этой божественной песни имеет полное
приложение к настоящей жизни, то нет необходимости понимать ее в
приложении к тому времени, когда не принадлежащие к граду Божию будут
подвергнуты вечному наказанию. Но те, которым хотелось бы это изречение
относить к будущим мукам нечестивых, пусть понимают его так,
1190
по крайней мере, что Бог в Своем гневе, который откроется в вечном
наказании, не лишит (нечестивых) Своих щедрот, а сделает их мучения не
такими суровыми, каких они достойны, — пусть понимают не так, что
мучения
эти или совсем не наступят, или же некогда прекратятся, а так, что они
будут мягче или легче по сравнению с заслуженными. В таком случае Бог и
в
гневе Своем останется, и в этом гневе Своем не затворит щедрот Своих.
Это
мнение, впрочем, я хотя и не отвергаю, но на нем отнюдь и не настаиваю.
Впрочем, те, по мнению которых слова: «Идите от Меня, проклятые, в огонь
вечный» (Мф. XXV, 41), и еще: «И пойдут сии в муку вечную» (Мф. XXV,
4б),
и еще.- «И будут мучиться день и ночь во веки веков» (Апок. XX, 10), и
далее: «Червь их не умрет, и огонь их не угаснет» (Ис. ЬХУ!, 24), и
другие
подобного рода сказаны скорее в смысле угрозы, чем действительного
приговора, — те стоят в полном и решительном противоречии не столько со
мною, сколько с самим божественным Писанием. В самом деле, ниневитяне
принесли покаяние в настоящей жизни (Ион. III, 7) и потому — покаяние
плодотворное, подобно тем сеятелям на поле, которые по воле Божией сеют
со
слезами пожинаемое после с радостью (Пс. СХХУ, 6); тем не менее, кто
будет
отрицать исполнение на них того, что предсказал Господь, кроме разве
человека, мало понимающего, как истребляет Бог грешников не только в
гневе
Своем, но и в милости? Грешники истребляются двояким образом,- или как
содомляне, когда наказываются за свои грехи сами люди, или же как
ниневитяне, когда через покаяние разрушаются только грехи людей.
Следовательно, предсказание Божие исполнилось: Ниневия, которая была
злою,
истреблена, и явилась Ниневия добрая, которой не было. Ибо, хотя стены и
дома остались целы, но город был истреблен в своих порочных нравах.
Таким
образом, хотя пророк и был опечален, что устрашив-
1191
шее ниневитян пророчество не исполнилось (Ион. IV, 1—3), однако то, что
предсказано было предвидящим Богом, исполнилось, так как Предсказавший
знал, как лучше должно было оно исполниться.
А чтобы ложные милостивцы знали, к чему относится написанное: «Как много
у
Тебя благ, которые Ты хранишь для боящихся Тебя», пусть прочитают, что
следует далее: «Которые приготовил уповающим на Тебя» (Пс. XXX, 20). Что
значит хранишь боящимся и приготовил уповающим, как не то, что тем,
которые из страха мучений желают создать праведность от закона, не мила
праведность Божия (Рим. X, 3), так как они ее не знают? Ее они и не
вкусили (Иоан. IV, 18). Они надеются на себя, а не на Бога, и множество
благости Божией для них закрыто потому, что они хотя и боятся Бога, но
тем
рабским страхом, которого нет в любви, ибо «совершенная любовь изгоняет
страх» (I Иоан. IV, 18). Блага Свои Бог уготовляет уповающим на Него
через
внушение им любви к Себе, чтобы хвалясь из чувства чистого страха, — не
того страха, который изгоняется любовью, а который пребывает во веки
веков
(Пс. XVIII, 10), — они хвалились о Господе. Праведность Божия есть
Христос, Который, как говорит апостол, «сделался для нас премудростью от
Бога, праведностью и освящением и искуплением, чтобы было, как написано:
«хвалящийся хвались Господом» (I Кор. I, 30, 31). Этой праведности,
даруемой благодатью без всяких заслуг, те, которые хотят создать свою
собственную праведность, не знают, и потому праведности Божией, т. е.
Христу, не повинуются (Рим. X, 3). В ней-то, в этой праведности, и
заключается то многое множество благости Божией, ради которой в псалме
говорится: «Вкусите, и увидете, как благ Господь!» (Пс. XXXIII, 9). И
вкушая ее в своем настоящем странствовании, но не насыщаясь вполне, мы
тем
более алчем и жаждем ее, чтобы насытиться тогда, когда узрим Его, как Он
есть (I Иоан. III, 2), и когда исполнится написанное: «В прав-
1192
де буду взирать на лице Твое; пробудившись, буду насыщаться образом
Твоим»
(Пс. XVI, 15). Именно в таком смысле Христос соделывает многое множество
Своей благости уповающим на Него. Если же Бог скрывает (хранит) Свою
благость от боящихся Его в том смысле, как они понимают, т. е. в смысле
благости, по которой Он не будет судить нечестивых, чтобы правильно жили
не знающие этой благости и только боящиеся осуждения, и чтобы, таким
образом, было кому молиться за живущих неправедно, то в каком же смысле
Он
соделывает Свою благость уповающим на Него, когда, по их мнению, по этой
благости Он не будет судить тех, которые на Него не уповают?
Итак, пусть ищут той благости, которую Бог уготовляет уповающим на Него,
а
не той, которую Он будто бы приготовляет презирающим и хулящим Его. За
пределами настоящей жизни человек напрасно ищет того, чего не хотел
приготовлять, находясь в своем теле. Точно так же и слова апостола:
«Всех
заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать», сказаны не в том
смысле, будто Он никого не осудит, а в том, какой вытекает из предыдущей
речи апостола. Ибо, сказав об иудеях, имеющих впоследствии уверовать,
апостол обращается со своими словами к уверовавшим уже язычникам,
которым
писал свои послания: «Как и вы некогда были непослушны Богу, а ныне
помилованы, по непослушанию их, так и они теперь непослушны для
помилования вас, чтобы и сами они были помилованы» (Рим. XI, 30,31).
Вслед
за этим прибавляет он слова, которые они ложно толкуют в свою пользу, и
говорит: «Всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» (Рим.
XI, 32). Кого это всех, если не тех, о которых апостол вел свою речь
раньше, как бы говоря теперь так: «И вас, и их»? Таким образом, и
язычников, и иудеев, «кого Он предузнал, тем и предопределил (быть)
подобными образу Сына Своего» (Рим. VIII, 29), всех заключил в
непослушание,
1193
чтобы они, почувствовав через покаяние горечь своего непослушания и
обратившись через веру к святости милосердия Божия, восклицали словами
псалма: «Как много у Тебя благ, которые Ты хранишь для боящихся Тебя и
которые приготовил уповающим на Тебя!» Итак, Бог милостив ко всем
сосудам
милосердия. Но к кому именно «ко всем»? Да к тем, кого Он как из
язычников, так и из иудеев предопределил, призвал, оправдал и прославил;
только из этих всех Он не осудит никого, а не вообще из всех людей.
ГЛАВА XXV
Ответим и тем, которые не обещают освобождения от вечного огня не только
дияволу и его ангелам, но даже и всем людям, а обещают только тем,
которые
омыты крещением Христа и делаются причастниками Его тела и крови, как бы
при этом они ни жили, в какой бы ереси или нечестии ни находились. Но
против таких говорит апостол в словах: «Дела плоти известны; они суть:
прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство,
вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, (соблазны), ереси,
ненависть, убийство, бесчинство и тому подобное; предваряю вас, как и
прежде предварял, что поступающие так Царствия Божия не наследуют» (Гал.
V, 19—21). Эти слова, очевидно, ложны, если подобного рода грешники
после
известного времени наследуют царствие Божие. Но так как слова апостола
не
ложны, то ясно, что царства Божия такие не наследуют. А если царства
Божия
они никогда не наследуют, то будут находиться в вечном мучении, потому
что
среднего места, где бы был свободен от вечного наказания тот, кто не
вселен будет в царство Божие, не существует.
Поэтому естественно спросить, как же следует понимать сказанное Господом
Иисусом: «Хлеб же,
1194
сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я — хлеб живый,
сшедший
с небес: ядущий хлеб сей будет жить вовек» (Иоан. VI, 50, 51). Но
толкование этих, кому мы отвечаем сейчас, устраняется теми, кому мы
должны
отвечать после; последние будущее помилование обещают не всем,
принимающим
таинство крещения и тела Христова, а только лишь католикам, хотя живущим
и
худо, потому что, говорят они, католики тело Христово вкушали не только
в
таинстве, но и самим делом, входя в состав того тела Христова, о котором
говорит апостол: «Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся
от
одного хлеба» (I Кор. X, 17). Таким образом, кто принадлежит к единству
тел а Его, т. е. к обществу членов-христиан, — тела, таинство которого
верующие в причащении обыкновенно получают от алтаря, — тот справедливо
должен быть назван ядущим тело Христа и пьющим кровь Его. Отсюда,
отделившиеся от единства этого тела еретики и раскольники могут также
принимать это таинство, но не в пользу себе, а во вред, и не только не
получат за это помилование в будущем, а напротив, будут еще строже
судимы;
так как они не принадлежат к тому союзу мира, выражением которого служит
это таинство.
Но и те, в свою очередь, которые правильно понимают, что тот не должен
называться ядущим тело Христово, кто не принадлежит к телу Христову,
неправильно обещают освобождение от наказания в вечном огне таким,
которые
от единства этого тела отступают или в ересь, или даже в языческое
суеверие. Во-первых, они должны иметь в виду, насколько недоступно и
решительно несогласно со здравым смыслом, чтобы многие, даже почти все,
которые, отпав от католической церкви, создали нечестивые ереси и
сделались ересиархами, имели лучшую участь, нежели те, которые
католиками
никогда не были, будучи уловлены в сети еретиков, — лучшую, если таких
ересиархов освобождает от вечного на-
1195
казания то обстоятельство, что они крестились в католической церкви и на
первых порах принимали в истинном теле Христовом таинство тела Христа;
так
как отступник от веры и из отступника ставший ее гонителем гораздо,
конечно, хуже, нежели тот, кто от нее никогда не отступал, потому что
никогда к ней не принадлежал. Во-вторых, апостол имеет в виду и их,
когда
произносит вышеприведенные слова и по перечислении подобных плотских дел
предрекает с одинаковой достоверностью: «Поступающие так Царствия Божия
не
наследуют» (Гал. V, 21).
Затем, не должны быть беспечными в своих пагубных и осуждения
заслуживающих нравах и те, которые остаются, по-видимому, до конца в
общении с католической церковью, имея при этом в виду слова:
«Претерпевший
же до конца спасется» (Мф. X, 22); но вследствие нечестивой жизни теряют
саму праведность, т. е. Христа, или прелюбодействуя, или совершая в
своем
теле другие постыдные деяния, о которых апостол не захотел и говорить,
или
утопая в постыдной роскоши, или делая что-нибудь из того, о чем говорит
апостол: «Поступающие так Царствия Божия не наследуют». Все, делающие
подобные дела, будут непременно подвергнуты вечному наказанию, потому
что
быть в царствии Божием не могут. Ибо, оставаясь в подобных делах до
конца
настоящей жизни, они, конечно, не должны быть названы до конца
пребывшими
во Христе, потому что пребыть во Христе значит пребыть в вере Его. Вера
же
эта, как определяет ее тот же апостол, действует любовью (Гал. V, 6). А
любовь, как говорит он в другом месте, «не делает ближнему зла» (Рим.
XIII, 10). Не могут быть названы такие и вкушающими тело Христа, потому
что не должны причисляться к числу членов Христа. Не говорю о другом, но
они в одно и то же время не могут быть членами Христа и членами блудницы
(I Кор.У!, 15). Наконец, и Сам, сказавший: «Ядущий Мою Плоть и пиющий
Мою
Кровь пребывает во Мне, и Я в нем»
1196
(Иоан. VI, 56), показывает, что есть тело Христа и пить кровь Его — это
не
только таинство, но и само дело; это и значит — пребывать во Христе,
чтобы
и Христос пребывал в нем. Христос сказал как бы так: «Кто не пребывает
во
Мне и в ком Я не пребываю, тот пусть не говорит и не думает о себе, что
он
ест тело Мое и пьет кровь Мою». Таким образом, те во Христе не
пребывают,
которые не суть члены Его, а те не члены Христа, которые сделались
членами
блудницы, если только они не совлекут с себя этого зла покаянием и путем
примирения не возвратятся к благу.
ГЛАВА XXVI
Но, говорят, христиане-католики в основании имеют Христа, от единства с
Которым они не отступают, и хотя бы на этом основании они строили самую
худую жизнь, вроде дерева, сена и соломы (I Кор. III, 11,12), правая
вера,
по которой Христос есть для них основание, хотя и с ущербом, — так как
то,
что созидается на этом основании, будет сожжено, — но может рано или
поздно спасти их от вечности этого огня. Таким пусть кратко ответит
апостол Иаков: «Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет
веру, а дел не имеет? может ли эта вера спасти его?» (Иак. II, 14). Но,
возразят, кто же это тот, о ком говорит апостол Павел: «Сам спасется, но
так, как бы из огня» (I Кор. III, 15)? Спросим вместе и мы, кто это
такой;
хотя вне всякого сомнения, это не тот (кого разумеют они), чтобы не
оказались противоречащими друг другу изречения двух апостолов, когда
один
из них как бы говорит: «Хотя бы кто имел за собою и дурные дела, его
спасет вера посредством огня», а другой: «Если кто добрых дел не имеет,
разве вера может его спасти?»
Мы определим, кто может спастись посредством огня, если прежде
определим,
что значит иметь в ос-
1197
новании Христа. На этот раз лучше всего обратиться к самому этому
сравнению; в здании ничто не кладется прежде основания, поэтому Христос
служит основанием только для того, кто носит Его в своем сердце так, что
выше Христа для него не существует ничего земного и временного, даже и
дозволенного. Если же подобные предметы он ставит выше Христа, то хотя,
по-видимому, и имеет Христову веру, но основанием для него служит не
Христос; а если при этом, преступая спасительные заповеди, он совершает
недозволенное, то не тем ли более очевидно, что он Христа повелевающего
или дозволяющего ставит не впереди, а позади, предпочитая постыдно
следовать собственной похоти вопреки Его повелениям или дозволениям?
Таким
образом, если кто-либо из христиан любит блудницу и, прилепляясь к ней,
становится одним с нею телом (I Кор.VI, 16), такой уже в основании имеет
не Христа. Если же кто любит свою жену, если любит ее по Христу (Еф. V,
25), то кто будет сомневаться, что основанием для него служит Христос?
Но
если даже он любит ее и по веку сему, плотски, в страсти похоти, как и
язычники, не знающие Бога (I Фес. IV, 5), то и это по снисхождению
дозволяет апостол, или лучше — сам Христос через апостола. Отсюда, и
такой
может в основании иметь Христа. Ибо, если ни одну из этих привязанностей
или пожеланий он не ставит выше Христа, то хотя и строит из дерева, сена
и
соломы, Христос все же остается для него основанием; почему он и
спасется
посредством огня. Удовольствия этого рода и земные привязанности,
извинительные ради супружеского союза, будут сожжены огнем бедствия, к
которому относятся вдовство и все те несчастья, которые их разрушают.
Для
того, кто строил, постройка эта будет убыточна — он не будет обладать
тем,
что строил; и тяжкие страдания причинит ему потеря того, пользование чем
его услаждало. Но посредством этого огня он спасется ради основания,
потому что если бы го-
1198
нитель предложил ему вопрос: это ли, или Христа предпочитает он иметь, —
он предпочел бы Христа.
Вот, по словам апостола, человек, строящий на основании из золота,
серебра, драгоценных камней: «Неженатый заботится о Господнем, как
угодить
Господу» (I Кор.VII, 32). А вот другой, строящий из дерева, сена,
соломы:
«А женатый заботится о мирском, как угодить жене» (I Кор.VII, 33).
«Каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне
открывается» (I Кор. III, 13). Это самое бедствие апостол и называет
огнем, как читается то в другом месте: «Сосуды скудельные искушает печь,
а
мужей праведных — испытание бедствия» (Сир. XXVII, 6). «Огонь испытывает
дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит
(ибо
то, чем каждый озабочен о Господнем, как угодить Господу, остается), тот
получит награду (т. е. получит то, о чем заботился); а у кого дело
сгорит,
тот потерпит урон (так как не будет уже обладать тем, что любил);
впрочем
сам спасется (ибо никакое бедствие не могло сдвинуть его с основания),
но
так, как бы из огня» (I Кор. III, 11 — 15). Ибо чем обладал он не без
обольстительной любви, с тем расстается не без жгучей скорби. Так, по
моему мнению, объясняется тот огонь, который никому из них не будет в
осуждение, но одного обогатит, другому причинит ущерб, а испытает —
обоих.
А если бы в указанном месте мы захотели разуметь тот огонь, о котором
Господь скажет стоящим по левую сторону: «Идите от Меня, проклятые, в
огонь вечный», так что к числу их принадлежали бы и те, которые строили
на
основании из дерева, сена и соломы, но которые по истечении времени,
определенного сообразно с их грехами, освободятся от этого огня в силу
доброго основания, то кого мы должны будем разуметь под стоящими
направо,
коим будет сказано: «Приидите благословенные Отца Моего, наследуйте
Царство», если не тех, которые строили на основании из золота, серебра и
драгоценных кам-
1199
ней? Но в этот огонь, о котором сказано: «Каждого дело обнаружится; ибо
день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытывает дело
каждого, каково оно есть», если его разуметь здесь, должны быть посланы
те
и другие, т. е. стоящие и направо, и налево. Ибо в указанном огне должны
быть испытаны те и другие. А если он испытает тех и других, так что чье
дело пребудет, т. е. то, что он строил, огнем не будет сожжено, тот
получит награду; а чье дело сгорит, тот потерпит осуждение; то,
очевидно,
огонь этот не есть огонь вечный. В вечный огонь будут посланы одни
только
стоящие по левую сторону на последнее и вечное осуждение, между тем как
этот огонь служит испытанием и для стоящих направо. Но он испытанием
служит для одних так, что постройка их, которая окажется опирающеюся на
основание-Христа, не будет сожжена и истреблена, у других же то, что они
построили, сгорит, и потому они потерпят ущерб; впрочем, сами спасутся,
потому что в силу преимущественной любви ко Христу непоколебимо
держались
Его, как основания. А если спасутся, очевидно, станут по правую сторону
и
вместе с прочими услышат: «Приидите благословенные Отца Моего», а не по
левую, где станут те, которые спасены не будут и потому услышат: «Идите
от
Меня, проклятые, в огонь вечный». Ибо от огня того никто из них не
спасется, так как все они пойдут в муку вечную (Мф. XXV, 46), где червь
их
не умирает и огонь не угасает (Ис. ЬХ\П[, 24), в котором они будут
мучиться день и ночь во веки веков (Апок. XX, 10).
Но если скажут, что этого рода огонь претерпевают души умерших в
промежуток времени после смерти сего тела до тех пор, пока не наступит
день, который по воскресении тел будет последним днем осуждения и
воздаяния; что его не испытывают те, которые не имеют нравов и
привязанностей такого рода, чтобы нужно было сжечь их дрова, сено и
солому, а испытывают те, которые приносят с собою
1200
такого рода постройки; что, наконец, испытывают они его или только там,
или здесь и там, или же здесь, потому что там нет огня преходящих
бедствий, сжигающего все временное и заслуживающее извинения; такого
мнения я отрицать не стану, потому что оно, может быть, и верно.
Действительно, сама уже смерть тела, получившая начало от совершения
первого греха, может относиться к такому бедствию; так что следующее за
нею время каждый чувствует себя сообразно со своею постройкой. И точно
так
же венчающие мучеников и испытываемые некоторыми христианами гонения,
подобно огню, испытывают постройки того и другого рода, и одни из этих
построек сжигают вместе с самими строителями, если основанием в них
оказывается не Христос, другие — без строителей, если основанием им
служит
Христос, потому что сами строители спасутся, хотя и с ущербом; наконец,
третьих совсем не касаются, потому что находят их такими, что они
остаются
навеки.
Затем, и в конце века, во время антихриста, наступит такое бедствие,
какого раньше никогда не было. К тому времени на наилучшем основании,
которым служит Христос Иисус, возведено будет и из золота, и из сена
весьма много построек, чтобы огонь испытал те и другие и из-за одних был
причиною радости, из-за других — причиною осуждения; хотя тех самих, у
кого окажутся эти постройки, он не коснется ради незыблемого основания.
А
кто по человеческому обычаю, по плотской любви предпочитает Христу, не
говорю жену, плотским соитием с которой пользуются для плотского
удовольствия, но и другие родственные связи, чуждые этого рода
удовольствий, такой в основании имеет не Христа, и потому огнем не будет
спасен, а будет осужден, потому что не может быть со Спасителем, Который
весьма ясно говорит: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не
достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин
Меня» (Мф.
1201
1X, 37). Но кто к этого рода узам привязан плотски так, | что не ставит
их
выше Господа Христа, а скорее го-"' тов бывает лишиться их, чем Христа,
если к этому принуждает его какое-либо испытание, тот посредством огня
будет спасен, потому что насколько снедает его скорбь, необходимо
проистекающая от утраты этих предметов, настолько сохраняет любовь. И
действительно, кто любит отца, мать, сыновей, дочерей во Христе,
заботясь
о том, чтобы они наследова-I ли царство Христа и соединились с Ним;
иначе
— если рлюбит в них то, что они суть члены Христовы; в таком случае
невозможно, чтобы любовь его подлежала ис-|треблению вместе с дровами,
сеном и соломой; напротив, она должна считаться золотой, серебряной и
драгоценной постройкой. Да и как он может любить больше Христа тех, кого
любит именно ради Христа?
ГЛАВА XXVII
Остается еще ответить тем, по чьим словам в веч-юм огне будут гореть
только те, которые не заботятся во грехах своих творить достойной
милостыни, по словам апостола Иакова: «Суд без милости не оказавшему
милости» (Иак. II, 13). А кто, говорят, творил милостыню, хотя бы в
своей
нравственности не улучшился, а среди дел своего милосердия жил нечестиво
и
непотребно, для того суд будет милостивым, так что он или совсем не
будет
осужден, или же освобожден будет от последнего осуждения через некоторое
время. Отсюда, полагают они, Христос сде-тает разделение между стоящими
направо и налево, из коих одних пошлет в царство, а других в вечное
мучение, имея в виду лишь их любовь или небрежение к милостыни. А что
ежедневные грехи, творить которые мы не перестаем окончательно, какого
бы
рода и сколько бы их ни было, благодаря милостыне могут быть отпущены, в
качестве подтверждения это-
1202
го воззрения они ссылаются на молитву, которой научил сам Господь. Ибо,
говорят, как не бывает дня, чтобы христиане не произносили этой молитвы,
так точно не может быть и такого, хотя бы и ежедневно совершаемого
греха,
чтобы он не мог быть отпущен, когда мы произносим: «И прости нам долги
наши», если только стараемся поступать сообразно с дальнейшими словами:
«Как и мы прощаем должникам нашим» (Мф. VI, 12). Ведь Господь,
продолжают
они, не говорит: «Если простите грехи другим, простит и вам ваши
ежедневные малые грехи Отец ваш», а говорит: «Простит вам Отец ваш
Небесный» (Мф. VI, 14). Итак, сколько бы и какого бы рода грехи ни были,
хотя бы они совершались ежедневно, хотя бы от них и не уклонялись,
изменяя
жизнь к лучшему, — все эти грехи, по их мнению, могут быть отпущены им в
силу обещанного прощения за милостыню.
Хорошо и то, что они убеждают творить за грехи достойные дела
милосердия;
если бы они говорили, что всякая милостыня, какова бы она ни была, хотя
бы
и за ежедневные и великие грехи и при всяческом преступном образе жизни,
может снискать божественное милосердие, так что за нею следует
ежедневное
прощение, — они сами бы увидели, что говорят глупость и нелепость. Тогда
они вынуждены были бы признать возможным, что человек весьма богатый
ценою
десяти мелких монет, ежедневно подаваемых в качестве милостыни, может
покрывать и убийства, и прелюбодеяния, и всякие другие непотребства.
Если
же утверждать это крайне нелепо и бессмысленно, то когда речь идет о
том,
что должно разуметь под достойными делами милосердия за грехи, о коих
говорил предтеча Христов: «Сотворите же достойный плод покаяния» (Мф.
III,
8), без всякого сомнения не окажется, что такие дела творят те, жизнь
которых исполнена ежедневных преступлений. И это потому, прежде всего,
что, расхищая чужое имущество, они захватывают себе слишком много и,
уделяя от этого
1203
многого крупицу бедным, представляют Христа в этом отношении им
покровительствующим; так что, полагая, что купили или, вернее, ежедневно
покупают у Него право на злодеяния, они спокойно совершают все самое
предосудительное. А между тем, если бы и за одно злодеяние они раздали
нуждающимся членам Христовым все свое имущество, но от такого рода дел
не
отстали, не имея той любви, которая превратно не поступает, и тогда для
них не было бы никакой пользы. Таким образом, кто творит достойные за
свои
грехи дела милосердия, тот начинает их творить прежде всего с самого
себя.
Ибо кто делает для ближнего то, чего не делает для самого себя,
поступает
вопреки словам Господа: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф.
XXII, 39), равно и словам: «Люби душу свою, угождая Богу» (Сир. XXX,
24).
А кто не делает для своей души этой милостыни, т. е. угождения Богу,
каким
образом может быть назван делающим достойную за свои грехи милостыню?
Милостыня, несомненно, помогает молитве. Поэтому милостыню творить мы
должны для того, чтобы быть услышанными, когда молимся о своих прежних
грехах, а не для того, чтобы, упорствуя в них, мы посредством милостыни
снискали себе дозволение на атодейство. Для того Господь и предсказал,
что
вменит милостыни стоящим и направо, и налево; первым — сотворенные, а
последним — не сотворенные, чтобы показать, какое значение милостыни
имеют
для искупления прежних грехов, а не для постоянного безнаказанного их
совершения. Те же, которые не хотят изменить преступного образа жизни на
лучшее, не должны быть названы творящими (такого рода милостыни. Ибо
словами: «Так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не
сделали
Мне» (Мф. XXV, 45) Он показывает, что они не творят милостыни даже и
тогда, когда думают, что творят. И в самом деле, если бы они подавали
алчущему Христианину хлеб именно как христианину, то, ко-
1204
нечно, не отказывали бы себе в хлебе праведности, который есть сам
Христос, ибо Бог обращает внимание не на то, кому подают, а на то, с
каким
расположением подают. Поэтому, кто любит в христианине Христа, тот
подает
милостыню с таким расположением, с каким приступает ко Христу, а не с
каким желает безнаказанно отступить от Христа. Ибо каждый из нас тем
более
любит Христа, чем более любит то, что одобряет Христос. Какая была бы
польза, если бы каждый из нас только крестился, а не оправдался? Тот,
Кто
сказал: «Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие
Божие» (Иоан. III, 5), разве не сказал также: «Если праведность ваша не
превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство
Небесное» (Мф. V, 20). Почему же многие, боясь первого изречения, спешат
креститься, а приобрести оправдание многие не стараются, не боясь
последнего? Отсюда, как не брату своему говорит «безумный» тот, кто,
говоря это, выражает нерасположение не к самому братству, а к его греху;
потому что в противном случае повинен будет геенне огненной (Мф. V. 22),
так и наоборот, кто подает христианину милостыню, подает ее не
христианину, если не любит в нем Христа; а тот Христа не любит, кто не
хочет быть оправданным во Христе. Равным образом, если кто одержим таким
пороком, что скажет своему брату «безумный», т. е. будет поносить его
несправедливо, без желания устранить его от греха, тому мало в
искупление
этого творить дела милосердия, а нужно еще присоединить к ним и то
средство примирения, о котором говорится дальше. Ибо дальше говорится
следующее: «Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь,
что
брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред
жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и
принеси дар твой» (Мф. V. 23, 24). Таким образом, мало подать какую бы
то
ни было милостыню за то или иное пре-
1205
ступление и в то же время оставаться при прежнем порочном образе жизни.
Что же касается молитвы, которой научил сам Господь и которая потому и
называется Господней, то, хотя эта молитва и заглаживает ежедневные
грехи,
когда мы ежедневно произносим: «И прости нам долги наши», а дальнейшие
слова ее,- «Как и мы прощаем должникам нашим» не только произносим, но и
исполняем на деле, — она произносится потому, что грехи есть, но не для
того, чтобы они были. Через эту молитву Спаситель хотел нам показать,
что
как бы мы праведно ни жили, во мраке и греховности настоящей жизни мы
бываем не чужды грехов, об отпущении которых должны молиться, а тем,
которые грешат против нас, прощать, чтобы и самим получить прощение.
Слова: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам
Отец
ваш Небесный» (Мф. VI, 14) сказаны Спасителем не для того, чтобы,
надеясь
на эту молитву, мы совершали ежедневные злодейства, благодаря ли то
власти, по которой бы не боялись человеческих законов, или хитрости, с
которой бы обманывали самих людей; но для того, чтобы научились не
считать
себя безгрешными, хотя бы и были чисты от преступлений, Так же точно Бог
требовал и от ветхозаветных священников относительно жертвоприношений,
заповедуя им приносить последние сперва за грехи свои, потом за грехи
народа (Лев. XVI, 6; Евр. VII, 27). Нужно вникнуть внимательно в сами
слова Учителя и Господа. Господь не говорит: «Если вы отпустите людям, и
Отец ваш отпустит вам грехи ваши, каковы бы они ни были», но говорит
просто: «Простит и вам». Учил Он молитве ежедневной и вел речь с
учениками
всячески оправданными. Что же значат эти «согрешения», если не такие
грехи, которых (как бы так говорил Господь) не будете чужды даже и вы,
оправданные и священные? Таким образом, в словах, в которых, по мнению
ищущих благодаря этой молитве случая для ежеднев-
1206
ного совершения злодейств, Господь разумел и великие грехи, ибо Он-де не
сказал: «Отпустит вам грехи малые», мы, обращая внимание на то, какими
людьми эта молитва произносилась и слыша «согрешения», должны разуметь
не
что иное, как грехи малые, так как грехи таких людей явно не были
великими.
Впрочем, даже и великие грехи, от которых мы должны совершенно
освобождаться исправлением к лучшему, отпускаются нам в том только
случае,
если мы исполняем дальнейшие слова: «Как и мы прощаем должникам нашим».
Ибо если и малые грехи, от которых не свободна жизнь даже и праведников,
иначе не отпускаются, то обремененные многими и великими преступлениями,
хотя бы уже и перестали их совершать, тем более не могут получить
снисхождения, если остаются неумолимы к прощению другим того, чем те
против них провинились, несмотря на слова Господа: «Если не будете
прощать
людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Мф.
VI, 15). В этом отношении имеет силу и изречение апостола Иакова, что
суд
будет тому без милости, кто не оказал милости. При этом надобно
припомнить
и того раба, которому господин его простил было десять тысяч талантов
долга, но затем приказал возвратить этот долг за то, что тот оказался
беспощадным к своему товарищу, бывшему ему должным сто динариев (Мф.
XVIII, 23). Отсюда, по отношению к тем, которые суть сыны обетования и
сосуды милосердия, значение имеет то, что тот же апостол говорит
непосредственно вслед за приведенными словами: «Милость превозносится
над
судом» (Иак. II, 13). Ибо и те праведники, которые провели жизнь так
свято, что принимают других в вечные обители, сделавшись их друзьями от
мамоны неправды (Лук. XVI, 9), и они, чтобы быть праведниками, получают
сами свободу по милосердию Того, Кто оправдывает нечестивого, награждая
по
благодати, а не по долгу. К числу таких принадлежит, ко-
1207
нечно, и апостол, который говорит: «Получил от Господа милость быть Ему
верным» (I Кор.'УН, 25).
Само собою понятно, что те, которых праведники принимают в вечные
обители,
не бывают настолько добродетельны, что сама их жизнь могла заслуживать
помилования без ходатайства святых, и потому на них тем очевиднее
милость
превозносится над судом. Однако на этом основании не следует думать,
чтобы
в вечные обители принимался человек самый преступный, нисколько и
никогда
не изменивший своего образа жизни на лучший или более терпимый,
благодаря
тому, что снискал благоволение святых мамоною неправды, т. е. деньгами
или
богатством, приобретенным дурно, а если даже и хорошо, то во всяком
случае
богатством не истинным, а таким, какое считает богатством греховность,
не
зная, что такое истинное богатство, которым обладают принимающие других
в
вечные обители.
Существует некоторый образ жизни, с одной стороны, не настолько дурной,
чтобы для тех, которые живут так, в деле получения небесного царства не
было никакой пользы от подаяния милостыни, которая служит поддержкой для
праведников в их скудости и снискивает в лице их друзей, принимающих в
вечные обители, но с другой — и не настолько добрый, чтобы для получения
ими блаженства достаточно было одной милостыни, если только милостыня
эта
не споспешествуется заслугами тех, которых она делает друзьями. (Я часто
удивляюсь, что и у Вергилия встречается мысль, выражаемая словами
Господа:
«Приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда
обнищаете, приняли вас в вечные обители» (Лук.XVI, 9), — мысль, которую
весьма напоминает и следующее изречение: «Кто принимает пророка, во имя
пророка, получит награду пророка; и кто принимает праведника, во имя
праведника, получит награду праведника» (Мф. X, 41). Так поэт, описывая
Елисейские поля, в которых, как тог-
1208
да думали, живут души блаженных, помещает в них не только тех, которые
могли достигнуть тамошних обителей собственными заслугами, но и тех,
кто услугой другим их заставил себя вспоминать';
т. е. тех, которые делали услуги другим и этими услугами оставили у них
о
себе воспоминание. И тогда как будто то же самое говорили, что часто
слышится из уст христианина, когда он с покорностью вверяется каждому
святому и говорит: «Вспоминай обо мне», и чтобы это могло быть так,
старается оказывать услуги.) Но какой именно этот образ жизни и какие
это
грехи, которые служат препятствием к достижению царства Божия, но по
заслугам святых друзей встречают снисхождение, указать весьма трудно и
крайне опасно. По крайней мере, как я ни старался, до настоящего времени
определить их не смог. Возможно, что предмет этот для того и сокрыт,
чтобы
нас не оставляла забота остерегаться всяческих грехов. Ибо если бы было
известно, за какие именно грехи остающиеся в них и не оказывающие
преуспеяния в лучшей жизни должны искать и ожидать заступничества
праведников, то человеческая лень беспечно оставалась бы в них и,
погруженная в такое множество забот, нисколько бы не помышляла о
преуспеянии в добродетели, а только старалась бы получить помилование
ради
заслуг других, коих она делала бы себе друзьями благодаря богатству
неправедному путем раздачи милостыни. Между тем, в настоящее время, не
зная рода простительной греховности, она и с большею тщательностью
заботится о преуспеянии в добре путем неослабной молитвы, и не
пренебрегает старанием сделать себе святых друзьями от мамоны неправды.
Тем не менее, однако же, помилование, которое достигается собственными
ли
то молитвами каждо-
1209
го, или же ходатайством святых, состоит в том, что не всякий будет
отослан
в вечный огонь, а не в том, что отосланный уже в этот огонь будет
освобожден от него по истечении того или иного времени. Ведь и те, по
мнению которых слова Писания, что добрая земля приносит обильный плод —
одна в тридцать, другая в шестьдесят, а иная во сто крат (Мф. XIII, 8),
должны пониматься в том смысле, что святые, смотря по различию своих
заслуг, одни милуют тридцать, другие шестьдесят, а иные и сто человек, —
обыкновенно предполагают, что это будет в день суда, а не после.
Говорят,
некто, встретив людей, обещающих себе безнаказанность на том основании,
что в таком смысле помилованию могут, по-видимому, подлежать все,
ответил
им следующим превосходным образом, что-де надобно, напротив, жить
добродетельно, дабы каждый оказался в числе тех, которые будут
ходатайствовать за других, иначе таковых может оказаться так мало, что
после того, как каждый из них дойдет до своего числа тридцать,
шестьдесят
или сто, останется много таких, которые уже не могут быть освобождены от
мучений по их ходатайству, и в числе их окажутся люди, по тщетному
неразумию рассчитывающие на чужие плоды. Ограничусь этим ответом тем,
которые авторитета священных Писаний, общих всем нам, не отвергают, но,
неправильно понимая эти Писания, полагают, что будет не то, о чем
говорят
Писания, а то, чего желают они сами. Дав этот ответ, закончим, как и
обещали, настоящую книгу.
1210
КНИГА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I
Эта последняя книга, как мы обещали в книге предыдущей, будет содержать
в
себе рассуждение о вечном блаженстве града Божия. Вечным это блаженство
называется не по продолжительности времени, идущего через ряд многих
веков
и, однако, рано или поздно долженствующего иметь конец, но в том смысле,
как написано в Евангелии: «И Царству Его не будет конца» (Лук. I, 33). С
другой стороны, эта вечность (должна пониматься) не так, что град сей
представляет собою такой вид непрерывного бытия, что одни выходят из
него,
умирая, а другие являются им на смену, рождаясь, подобно тому, как в
дереве, постоянно покрытом листвою, по-видимому, остается одна и та же
производительная сила, доколе появляющиеся на место увядших и опавших
листьев новые листья сохраняют тенистый вид; а так, что все граждане его
будут бессмертны, ибо там и люди получат то, чего никогда не теряли
святые
ангелы. Так устроит всемогущий Бог, Создатель этого града. Таково Его
обетование, и обманывать Он не может; а чтобы этому обетованию мы
веровали, Он многое, и обещанное, и нет, уже исполнил.
Он сотворил вначале этот, наполненный всеми видимыми и подлежащими
чувствам прекрасными предметами, мир, в котором нет ничего лучше духов,
коих Он одарил разумом и способностью созерцать Себя и соединил в одном
сообществе, называемом нами святым и горним градом, в котором Сам же и
служил предметом, поддерживающим их бытие и делающим их блаженными, как
бы
общею их жизнью и
1211
питанием. Он даровал этой разумной природе такое свободное произволение,
чтобы она могла, если бы захотела, отступить от Бога, т. е. от своего
блаженства; ибо тотчас вслед за тем должно было наступить для нее
злополучие. Хотя Он и предвидел, что некоторые ангелы из гордости, думая
сами по себе обладать блаженной жизнью, окажутся отступниками от такого
великого блага, однако не лишил их этой способности, решив, что больше
могущества и благости — извлечь из зла добро, чем не допустить зла. Да и
зла не было бы совсем, если бы изменчивая, хотя и добрая природа,
сотворенная всевышним и неизменно благим Богом, Который все сотворил
добрым, не создала его сама себе путем греха.
Сам этот грех служит очевидным доказательством, что природа была
сотворена
доброй Ибо если бы она не была великим, хотя и не равным Творцу добром,
то
отступничество от Бога, этого, так сказать, ее Света, не было бы для
нее,
конечно, злом. Как слепота глаза представляет собою порок, и порок этот
указывает, что глаз сотворен для того, чтобы видеть свет, а потому и в
самом своем пороке глаз является для прочих органов органом, способным к
(восприятию) света (именно по этой причине лишение света и составляет
для
глаза порок); так и природа, наслаждавшаяся Богом, свидетельствует, что
была сотворена наилучшей, самим своим повреждением, когда злополучна
собственно потому, что не наслаждается Богом, Который свободное падение
ангелов подверг правосуднейшему наказанию вечным лишением блаженства, а
ангелам, устоявшим в высшем благе, саму эту твердость обратил как бы в
награду, дабы они были уверены, что эта их твердость пребудет без конца.
Он и самого человека сотворил правым и с тем же самым свободным
произволением, как существо хотя и земное, но достойное неба, если он
останется в единении со своим Творцом; если же от Него отступит,
постигнет
и его злополучие, свойственное
1212
такого рода природе. Предвидя, что он также отступит от Бога, преступив
закон Божий, Бог не лишил его, однако же, способности свободного
произволения, ибо наперед знал, что сделает Он доброго из его зла,
собирая
Своей благодатью из смертного, заслуженно и правосудно осужденного рода
многочисленный народ, в восстановление и восполнение падшей части
ангелов,
дабы, таким образом, возлюбленный и горний град тот не умалялся в числе
своих граждан, а даже, быть может, еще и радовался их возрастанию.
ГЛАВА II
Ибо хотя злыми и творится многое вопреки воле Божией, но Бог обладает
такой премудростью и могуществом, что все, кажущееся противным Его воле,
обращает к таким последствиям или целям, которые Его предвидение нашло
добрыми. А потому, хотя мы и говорим, что Бог изменяет Свою волю,
делаясь,
например, гневным по отношению к тем, к кому был (прежде) кротким, но в
сущности изменяемся мы, а не Он, и в состояниях, которые испытываем
сами,
видим как бы изменяющимся Его; подобно тому, как для больных глаз
изменяется солнце и из нежного делается как бы резким, из приятного —
тягостным, хотя само по себе оно остается таким же, каким и было. Да и
волею Божией мы называем ту волю, которую Бог творит в сердце
повинующихся
Его заповедям, о коей говорит апостол: «Бог производит в вас и хотение и
действие» (Филип. II, 13).
Подобно этому и праведностью Божией мы называем не только ту
праведность,
которой праведен сам Бог, но и ту, которую Он творит в человеке
оправданном; точно так же и законом Его мы называем закон, который
существует собственно для людей, но дан Богом. Ибо то были, конечно,
люди,
кому говорил Иисус,- «В законе вашем написано» (Иоан. VIII,
1213
17), так как в другом месте читаем: «Закон Бога его в сердце у него»
(Пс.
XXXVI, 31). Подобно этому называем мы Бога и желающим сообразно с тою
Его
волей, которую Он производит в людях; потому что желает не сам Он, а
делает желающими Своих присных; подобно тому, как называем Его и
познавшим
потому, что Он дал познать Себя тем, кем не был познан. Ибо слова
апостола: «Ныне же, познавши Бога, или лучше, получивши познание от
Бога»
(Гал. IV, 9) нельзя понимать так, что их, предназначенных прежде
создания
мира (I Пет. I, 20), Бог познал только теперь; но сказано, что Он познал
их теперь, в том смысле, что теперь только дал им познать Себя. О таком
способе словоупотребления я упоминал уже и в предыдущих книгах. Таким
образом, по той воле, по которой мы называем Бога желающим, Он желает
многого, но не делает, потому что желающими делает других, которым
неизвестно будущее.
Так, святые Его в силу Им же внушаемой святой воли желают многого, но
этого не бывает, подобно тому, как о некоторых воссылают свои
благочестивые и святые молитвы, и, однако, того, о чем они молятся, Он
не
исполняет, хотя эту волю молиться Сам же творит в них Своим Святым
Духом.
Отсюда, когда святые по внушению Божию желают и молятся, чтобы каждый
получил спасение, то, употребляя вышеуказанный способ слововыражения, мы
можем сказать: «Бог хочет так, но не делает», называя в этом случае
желающим Того, Кто производит в них желание. Напротив, по той Своей
воле,
которая вечна, как и Его предвидение, Он сотворил уже все, что только
хотел сотворить на небе и на земле, не только прошедшее и настоящее, но
даже и будущее (Пс. СХ1П, 3). Но прежде чем наступит время, в которое по
Его воле должно быть то, что раньше времени Он предусмотрел и
предустроил,
мы говорим: «Оно будет, когда захочет Бог». Если же мы не знаем ни
времени, когда оно будет, ни даже того, будет ли оно, то говорим так:
1214
«Оно будет, если захочет Бог», — говорим не потому, что у Бога тогда
будет
новая воля, какой Он не имел, а потому, что тогда будет то, что от
вечности предуготовлено Его непреложной волей.
ГЛАВА III
По этой причине (я опускаю многое другое), как видим мы уже
исполнившимся
на Христе то, что Бог обещал Аврааму, говоря: «И благословятся в семени
твоем все народы земли» (Быт. XXII, 18); так исполнится и то, что обещал
Он его семени, говоря через пророка: «Восстанут мертвые тела»; и еще: «Я
творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не
придут на сердце. А вы будете веселиться и радоваться во веки о том, что
Я
творю: ибо вот, Я творю Иерусалим веселием и народ его ра-достию. И буду
радоваться об Иерусалиме и веселиться о народе Моем; и не услышится в
нем
более голос плача и голос вопля» (Ис. XXVI, 19; ЬХУ, 17— 19). А также и
то, что предвозвестил Он через другого пророка, говоря ему: «Спасутся в
это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в
книге.
И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной,
другие
на вечное поругание и посрамление» (Дан. XII, 1,2). И в другом месте
через
того же пророка: «Примут царство святые Всевышнего, и будут владеть
царством вовек и во веки веков» (Дан. VII, 18). А несколько ниже
(пророк)
говорит: «Царство (Всевышнего) — царство вечное» (Дан. VII, 27). Равно и
все другое, относящееся к этому предмету, как приведенное мною в
двадцатой
книге (гл. XXI и след.), так и не приведенное, что содержится в тех же
самых книгах, — все это сбудется подобно тому, как сбылось то, что
неверующие считали несбыточным. Ибо как то, так и другое обещал,
исполнение как того, так и другого предсказал один и тот же Бог, пред
Ко-
1215
торым трепещут языческие божества, как свидетельствует об этом даже
известнейший языческий философ Порфирий.
ГЛАВА IV
Но люди, а именно — люди ученые и мудрствующие против силы такого
авторитета, который весь человеческий род обратил к вере и надежде
относительно этого предмета, как это было предсказано за столько времени
раньше, — выдвигают с кажущимся им остроумием аргументы против
воскресения
тел и говорят то, что приводится Цицероном в третьей книге «О
республике».
Заверив, что Геркулес и Ромул были из людей, хотя и считались богами,
Цицерон говорит: «Тела их не были взяты на небо, ибо было бы нарушением
природы, если бы сущее от земли не оставалось в земле». Таков главный
аргумент мудрецов, мысли которых Господь знает, что они суетны (Пс.
ХС1И,
11). И в самом деле, если бы мы состояли из одной только души, были бы
духом безо всякого тела и, обитая на небе, не знали бы земных животных,
а
между тем нам бы сказали, что настанет время, когда мы будем соединены
некоторыми удивительными узами с одушевленными земными телами, то,
отказываясь этому поверить, не привели бы мы более сильный аргумент,
если
бы сказали, что противно природе, чтобы нечто бестелесное было связано
телесными узами? И, однако, земля полна душами, оживляющими земные тела,
удивительным образом с ними соединенными.
Почему же волею того же Бога, Который создал подобные существа, земное
тело не может быть возвышено в тело небесное, если душа, превосходящая
собою всякое небесное тело, могла быть соединена с земным телом? Или
разве
небольшая частичка земли могла вместить в себе нечто лучше по сравнению
1216
с небесным телом, чтобы быть чувствующею и живою, а небо откажется
принять
ее, уже чувствующую и живую, или принятую не будет в состоянии
поддерживать, хотя чувствует и живет она благодаря упомянутому, лучшему
по
сравнению со всяким небесным телом, началу? Но теперь этого не бывает,
потому что еще не наступило время, когда быть тому определено волею
Того,
Кто вещи, приглядевшиеся нам и потерявшие поэтому ценность, сотворил
более
удивительным образом, чем то, чему те не верят. Ведь если факт, что
бестелесные души, превосходящие собою небесные тела, соединены с земными
телами, удивляет нас не так сильно, как то, что земные тела восхищаются,
правда, в небесные, однако все же телесные обители; то не потому ли
единственно, что первое мы привыкли видеть, да и сами мы таковы, между
тем
как вторым еще не сделались, да никогда того и не видели? На
непредубежденный взгляд соединение бестелесного с телесным, без
сомнения,
представляется более удивительным божественным делом, чем соединение
хотя
и различных, небесных и земных, однако же все-таки тел.
ГЛАВА V
Некогда казалось невероятным вознесение земного тела Христа на небо, но
этому верует теперь весь мир; теперь и ученые и неученые верят факту
воскресения плоти и вознесения ее в горние обители, хотя весьма немного
остается и таких ученых или неученых, которые этому удивляются. Если
этому
факту уверовали, как факту вероятному, то пусть видят, как глупы они, не
верящие в это; если же веруют факту невероятному, то самое невероятное,
что веруют невероятному. Итак, один и тот же Бог предрек два невероятные
(события), а именно — воскресение нашего тела для вечной жизни и то, что
мир уверует
1217
в такую невероятную истину, — предрек, что оба эти события сбудутся (Мф.
XXVI, 13), когда ни одно из них еще не исполнилось. Одно из этих
невероятных (событий) мы видим уже исполнившимся: мир верует тому, что
казалось невероятным. Почему же не иметь упования и на другое, т. е. что
исполнится и другое, во что невероятным образом уверовал мир, как уже
исполнилось то, что также казалось невероятным, т. е. что мир уверовал в
такую невероятную истину; ибо оба эти невероятные события, из которых
одно
мы уже видим, а в другое веруем, предсказаны в тех же самых книгах, при
посредстве коих мир уверовал. А если вдуматься в сам способ, каким мир
уверовал, то окажется еще больше невероятного.
С сетями веры Христос послал в море века сего весьма немногих, не
просвещенных в свободных науках, не получивших никакого школьного
образования, не искусных в грамматике, не вооруженных диалектикой и не
напыщенных риторикой, рыбарей, и через них из всего человеческого рода
уловил столь великое множество настолько же необыкновенных, насколько и
редких рыб, и даже самих философов. Прибавим же, если угодно, или лучше
потому, что оно должно быть угодно, к двум вышеуказанным событиям и это
третье. Итак, мы имеем уже три невероятных (события), которые, однако,
исполнились. Невероятно, что Христос воскрес во плоти и вознесся с нею
на
небо; невероятно, что мир уверовал такому невероятному факту;
невероятно,
что убедить мир и в нем даже самых ученых людей в таком невероятном
факте
и с таким успехом смогли люди незнатные, самые простые по положению,
весьма немногие числом и несведущие. Первому из этих трех невероятных
(событий) те, с которыми мы ведем речь, не хотят верить; второе
вынуждены
признать, а если не поверят третьему, то не объяснят, откуда явилось
второе. В самом деле, воскресение Христа и вознесение Его на небо с
плотью, в которой Он воскрес,
1218
составляет уже предмет проповеди и веры в целом мире; если оно — факт
невероятный, откуда же явилась вера в него на всем земном шаре? Если бы
люди многочисленные, благородные, высокопоставленные и ученые сказали,
что
они были очевидцами этого события и что видели, постарались бы
обнародовать, в таком случае не только не было бы удивительно, что им
поверил мир, но было бы непонятно, что не все еще хотят им верить; если
же, как было в действительности, мир поверил словам и писаниям весьма
немногих, темных, незнатных и неученых очевидцев, почему же некоторые
доселе еще не верят целому верующему миру? Мир потому и поверил малому
числу незнатных, низкорожденных, несведущих людей, что в лице таких
смиренных свидетелей тем удивительнее говорило о себе само божество. Ибо
красноречием убеждавших служили чудеса, которые они творили, а не слова,
которые они говорили. И те, которые сами не видели, что Христос воскрес
во
плоти и с нею вознесся на небо, веровали благовествовав-шим об этом
очевидцам не только потому, что они говорили, но и потому, что творили
чудеса.
Так, тех самых людей, о которых было известно, что они говорят на одном
или в лучшем случае — на двух языках, услышали говорящими вдруг на
языках
всех народов (Деян. II). Хромой от чрева матери именем Христа по слову
их
в сорок лет сделался здоровым; платки с тел их помогали выздоравливать
недужным; на улицу, по которой они должны были проходить, выносили по
порядку многих одержимых различными болезнями, чтобы их осенила тень
проходящих, и (больные) тотчас получали исцеление; и многие другие
чудеса
совершались ими именем Христа, и даже воскресали мертвые (Деян. III,
IV).
Если допустят, что все это было так, как мы о том читаем, то прибавим и
эти невероятные факты к трем вышеупомянутым невероятным событиям;
соберем
все эти свидетельства о многих невероятных фактах, что-
1219
бы поверили тому одному невероятному, что говорится о воскресении плоти
и
вознесении на небо, и обратим к вере тех, которые еще не ожесточились в
неверии. Если же тому, что апостолами Христа совершены были
вышеуказанные
чудеса, дабы веровали их проповеди о воскресении и вознесении Христа, не
поверят, то для нас достаточно и того одного великого чуда, что этому
факту уверовал без всяких чудес целый мир.
ГЛАВА VI
Припомним и здесь, что Туллий удивляется верованию в божество Ромула.
Приведу его слова так, как они у него написаны: «В Ромуле, — говорит он,
—
наиболее достойно удивления то, что другие, которые, как говорят,
сделались богами из людей, жили в века менее просвещенные, когда ум был
более склонен к вымыслу, ибо необразованные люди легко отдавались вере.
Между тем, век Ромула был ближе к нам, к теперешним шестисотым годам*,
когда науки и искусства уже окрепли и грубая человеческая жизнь очищена
от
всякого старого заблуждения».
«Отсюда, — продолжает он несколько ниже, — можно понять, что Гомер жил
за
много лет до Ромула, так что при людях уже ученых и во времена
просвещенные не оставалось почти ни малейшего места для вымысла.
Древность
принимала сказки, придуманные порою весьма нелепо; этот же просвещенный
век отверг их, осмеивая прежде всего то, чего не может быть»**.
Туллий Цицерон, один из числа людей ученейших и самый красноречивый из
всех, называет верование в божество Ромула удивительным потому, что
време-
* Цицерон имеет в виду не свое время, а время Сципиона и Лелия, героев
цитируемого сочинения. "ас.,ВеКериЫ.НЬ.И.
1220
на те были уже цивилизованные, не принимавшие сказочной лжи. Но кто же
возвел Ромула в число богов, если не Рим, хотя бы и малый и только что
начинающийся? Впоследствии потомки должны были сохранять то, что они
приняли от предков, так что с этим вместе с молоком матери всасываемым
предрассудком Рим возрос и достиг такой великой власти, что с вершины
ее,
как бы с некоего возвышенного места, затоплял этим своим воззрением и те
народы, над которыми господствовал; и хотя эти последние в божество
Ромула
не верили, однако богом его называли из опасения оскорбить город, у
которого находились в рабстве, называя его несколько иначе, чем как
называл его Рим; сам же Рим верил этому если не под влиянием любви к
заблуждению, то под влиянием заблуждения от любви.
Между тем, хотя Христос и основатель небесного и вечного града, однако
град этот не потому верует в Его божество, что Им создан, а скорее
потому
и должен был быть создан, что уверовал в Него, как Бога. Рим воздал
своему
основателю божескую почесть в храме уже после того, как был построен и
посвящен ему; горний же Иерусалим своего Основателя, Бога Христа,
положил
в основание своей веры, чтобы мог быть создан и посвящен Ему. Тот
признал
Ромула богом из любви к нему, а этот возлюбил Христа по вере в Него, как
Бога. Таким образом, как для Рима предшествующим началом была любовь, и
относительно того, кого любил, он поверил охотно даже и ложному благу;
так
для небесного града предшествующим началом была вера, так что правою
верой
он возлюбил то, что было не ложно, а истинно. Ибо кроме стольких и таких
вышеупомянутых чудес, убеждающих в божестве Христа, Ему предшествовали
заслуживающие полной веры божественные пророчества, которые мы видим не
ожидающими еще своего исполнения, как веровали отцы, а уже
исполнившимися
на Нем. Между тем, относительно того, что Ромул
1221
основал Рим и царствовал в нем, мы слышим и читаем как о факте уже
совершившемся, но не предсказанном раньше; а что он принят в число
богов,
то письменные источники сообщают, что этому верят, но не удостоверяют,
что
оно совершилось. Да и никакими знаками необыкновенных событий не
подтверждается, что это случилось с ним в действительности. Ибо каким
образом или в какой степени может служить доказательством его божества
то
обстоятельство, которое, по-видимому, считается великим чудом, а именно
—
волчица-кормилица? Если и допустить, что эта волчица была не публичною
женщиной, а зверем, то ведь брат Ромула не считается богом, хотя она
была
кормилицей их обоих. С другой стороны, кому запрещали называть Ромула,
Геркулеса или других подобных людей богами, и кто предпочел скорее
умереть, чем не называть их так? Или наоборот, разве принял бы
какой-нибудь народ Ромула в число своих богов, если бы не понуждал его к
этому страх перед римским именем? Между тем, кто может сосчитать, сколь
многие предпочли претерпеть самую лютую смерть, чем отречься от Бога
Христа! Таким образом, считать Ромула богом побуждал некоторые
находившиеся под римским ярмом города страх даже легкого раздражения,
какое, как полагали, могло быть со стороны римлян, если бы так не
делали;
напротив, от почитания и даже исповедания Христа Богом не мог отклонить
многое множество по всей земле мучеников страх не легкого уже
раздражения,
но безмерных мучений и даже самой смерти, которою чаще всего угрожали. И
однако град Христа, хотя он был еще странствующим на земле и имел войска
многих народов, не вступал ради временного спасения в борьбу со своими
нечестивыми гонителями, напротив, не противодействовал им именно ради
того, чтобы получить вечное спасение. Граждане его подвергались узам,
заключениям, истязаниям, пыткам, умерщвлению — и все-таки умножа-
1222
лись. Им нечего было бороться ради спасения жизни, коль скоро они
пренебрегали жизнью ради Спасителя.
Знаю, что в третьей книге Цицерона, если не ошибаюсь, «О республике»,
приводится такое рассуждение, что наилучшим городом война принимается
только или ради верности в исполнении обязательств, или ради спасения. А
что называет он спасением или какого рода спасение хочет разуметь,
разъясняется им в другом месте: «Но, — говорит он, — этих наказаний,
которые испытывают и самые глупые люди, — лишение необходимого, ссылка,
заключение, удары кнутом — частные люди нередко избегают, когда быстро
наступает смерть. Для городов же смерть, освобождающая отдельных лиц от
наказаний, сама служит наказанием. Город должен быть устроен так, чтобы
быть вечным. Итак, гибель республики не естественна, как гибель
человека,
для которого смерть не только необходима, а очень часто даже желательна.
Если же гибнет, разрушается и истребляется город, это (сравнивая малое с
великим) в некотором роде похоже на то, как если бы погиб весь этот
мир».
Что мир не погибнет, это Цицерон говорит вслед за платониками. Итак,
ясно,
что, по мнению Цицерона, война предпринимается городом ради того
спасения,
которое состоит в том, чтобы город оставался здесь, как говорит он,
вечным, хотя бы отдельные улицы умирали и рождались, подобно тому, как
сохраняется постоянная тенистость маслины или лавра и других того же
рода
деревьев, между тем как отдельные листья опадают и (вновь) появляются.
Поэтому смерть, как говорит он, служит наказанием не для отдельных лиц,
а
для целого города, освобождая очень часто отдельные лица от наказания.
Отсюда сам собой возникает вопрос, правильно ли поступили сагунтяне,
когда
предпочли гибель своего города нарушению верности, которою они
связывались
с самой Римской республикой; за что вос-
1223
хваляют их люди, граждане земного государства? Но я не знаю, каким
образом
могли бы они остаться верными такому рассуждению, которое говорит, что
война должна предприниматься только или ради верности, или ради
спасения,
но не говорит, чему следует отдать предпочтение, если то и другое
одновременно сохранить невозможно. В самом деле, если бы сагунтяне
предпочли спасение, то должны бы были нарушить верность; если же
сохраняли
верность, должны были пожертвовать спасением, как это и случилось. Между
тем, спасение града Божия таково, что оно может сохраняться или, лучше
сказать, приобретаться верою и через веру; с утратой же веры никто не
может его достигнуть. Принятые об этом к высокомужественному и крепкому
сердцу соображения и создали столько и таких мучеников, каких не было и
не
могло быть и одного, когда Ромул считался богом.
ГЛАВА VII
Впрочем, упоминать о ложном божестве Ромула весьма странно, когда мы
говорим о Христе. Тем не менее, если Ромул жил почти на шестьсот лет
раньше Цицерона и его время, как говорят, было временем настолько уже
научно просвещенным, что отвергало все, чего не может быть, то через
шестьсот лет, во времена самого Цицерона, а в особенности еще позже, при
Августе и Тиберии, т. е. во времена еще более просвещенные, человеческий
разум тем более мог бы считать невозможным и с насмешкой устранять от
слуха и сердца воскресение плоти Христа и вознесение на небо, если бы
сама
божественность этой истины или истинность самого божества и
свидетельствовавшие о ней чудесные знамения не доказывали, что это могло
быть и было; так что, несмотря на устрашение и противодействие столь
многих и великих гонений, начавшееся во Христе и имеющее
1224
в новом веке наступить для прочих воскресение и бессмертие плоти стало
предметом твердой веры и неустрашимой проповеди и посеялось по всей
земле,
чтобы плодоноснее взрасти от крови мучеников. Ибо пока этой истине
уверовал весь мир, преследовавший ее страхом, о ней читались
предшествовавшие ей предсказания пророков, ей сопутствовали чудеса
мужества и в ней убеждались как в новой истине, противоречащей привычке,
но не разуму.
ГЛАВА VIII
Почему же, говорят, в настоящее время не бывает чудес, которые, как вы
проповедуете, совершались? Я мог бы сказать на это, что прежде, чем мир
уверовал, чудеса были необходимы для того, чтобы он уверовал. Кто ищет
чудес еще и теперь, чтобы веровать, сам представляет собою великое чудо,
не веруя, когда верует уже целый мир. Но так говорят потому, что не
верят
факту совершившихся тогда чудес. Откуда же с такою верою повсюду
воспевается Христос, вознесшийся с плотью на небо? Откуда во времена
просвещенные и все, чего не может быть, осмеивающие, мир крайне чудесным
образом верует невероятному помимо всяких чудес? Или скажут, что оно
вероятно, а потому ему и поверили? Почему же в таком случае не веруют
сами? Итак, мы ставим следующую короткую дилемму: или вера в невероятное
событие, которого не видели, произведена была другими невероятными
явлениями, которые совершались и были видимы; или же крайнее неверие
было
побеждено событием настолько вероятным, что не было надобности ни в
каких
убеждающих чудесах. На этом пункте я и должен остановиться в
опровержение
суетнейших людей.
Фактов многих чудес, которые удостоверяли в том одном великом и
спасительном чуде, что Христос вознесся на небо с плотью, в которой
воскрес, отри-
1225
цать мы не можем. Все это как чудеса, которые были совершены, описано в
одних и тех же достоверней-ших книгах. Книги эти сделались известными
для
того, чтобы произвести веру; еще более известными делаются они благодаря
той вере, которую произвели. Они читаются народами, чтобы возбуждать к
себе веру; но, с другой стороны, не читались бы они народами, если бы им
не верили. Именем Христа или через Его таинства, или же молитвами и
призыванием святых Его чудеса совершаются и в настоящее время; но они не
получают до такой степени известности, чтобы говорилось о них с такою же
славой, как о тех. О тех чудесах канон священных Писаний, которому
надлежало быть законченным, повествует повсюду и они на памяти у всех
народов; между тем об этих, где бы они ни совершались, едва знает весь
город или какая бы там ни было оседлая местность. Большею частью и здесь
знают о них весьма немногие, между тем как другие не знают, в
особенности,
если город велик; и когда о них рассказывают в другом месте, они не
имеют
такого авторитета, чтобы им верили безо всякого затруднения или
сомнения,
хотя бы и рассказывали верные христиане верным же.
Чудо, совершившееся в Медиолане в нашу там бытность, когда прозрел
слепой,
могло сделаться известным для многих потому, что и город большой —
Медиолан, и там тогда находился император, и факт этот совершился на
глазах огромного числа народа, стекшегося к мощам мучеников Протасия и
Гервасия, которые, (дотоле) скрытые и совершенно неизвестные, открыты
были
во сне епископу Амвросию; там-то слепой и прозрел, исцелившись от давней
слепоты. Но кому, кроме весьма немногих, известно в Карфагене об
исцелении, которое совершилось над Иннокентием, адвокатом наместнической
префектуры, причем находились между другими и мы и все видели своими
глазами. Как человек со всем своим домом благочестивейший, он принял
меня
и брата моего Алипия,
1226
явившихся из-за моря, когда мы еще не были клириками, но уже служили
Богу,
и у него-то мы тогда и жили. Он лечился у врачей; ему вырезали фистулы,
которые во множестве и в самом перепутанном виде имелись у него на
задней
нижней части тела, и врачи (теперь) наблюдали за результатами своего
медицинского искусства. Операция эта стоила ему долгих и тяжких
страданий.
Между тем, одна из язв ускользнула от врачей и была так скрыта, что они
не
могли достать ее, чтобы вскрыть ножом. Наконец, когда все выходившие
наружу язвы были излечены, осталась эта одна, относительно которой
усилия
врачей оставались напрасны. Считая медлительность выздоровления
подозрительной и опасаясь, что снова придется прибегнуть к операции, как
предсказывал его домашний врач, которому те врачи не дозволили во время
операции даже смотреть, как они ее будут производить, и которого сам
пациент в раздражении прогнал из дома и с трудом снова принял, — больной
поднялся и сказал: «Вы намерены меня опять резать? Со мною случится так,
как говорил тот, присутствия кого вы сами не захотели?» Те начали
подшучивать над неискусным врачом, а страх больного успокаивать
ласковыми
словами и обещаниями.
Прошло еще весьма немало дней, а пользы от того, что делалось, не
получалось никакой. Врачи, однако, продолжали настаивать на обещании,
что
покончат с язвой с помощью лекарств, не прибегая к ножу. Они пригласили
еще врача, уже престарелого и довольно известного в искусстве этого
рода,
Аммония (он был еще жив), который, осмотрев (больное) место, обещал то
же,
что, руководимые осторожностью и опытностью, обещали и те. Обнадеженный
таким авторитетом, больной с шутливой веселостью начал посмеиваться над
своим домашним врачом, как будто уже выздоровел. Что же дальше? Прошло
без
всякой пользы столько дней, что утомившиеся и смущенные врачи признали,
что больной не выздоровеет без новой операции. Больной испугался и от
крайнего испуга побледнел, а
1227
когда пришел в себя и смог говорить, приказал врачам уходить и больше не
возвращаться; обливаясь слезами и подавляемый мыслью о неизбежности
(операции), он только сказал, чтобы пригласили некоего александрийца,
который тогда считался знаменитым хирургом, выполнить то, чего в
раздражении не хотел он дозволить тем. Но когда тот пришел и как
художник
по рубцам ран оценил труд врачей, то как честный человек стал убеждать
больного, чтобы те врачи, положившие столько труда, что осмотр его
вызывает в нем удивление, воспользовались и результатом своего лечения,
присовокупив, что больной действительно не может выздороветь, если не
будет произведено операции, но что не в его нравственных правилах из-за
остающейся безделицы похищать награду за такой труд у людей,
высококлассную работу, искусство и старательность которых он с
удивлением
усмотрел на рубцах ран. Благодаря этому прежние врачи были снова
приглашены и было решено, что они в присутствии александрийца вскроют
ножом язву, которая, по общему мнению, была признана другим образом
неизлечимой. Операция была отложена на следующий день. Но когда врачи
ушли, крайняя печаль хозяина возбудила в его доме такую скорбь, что мы
едва-едва удержали себя от рыданий, как на похоронах.
Больного ежедневно посещали святые мужи, тогдашний узаленский епископ,
блаженной памяти Са-турнин, и пресвитер Гелоз, а также дьяконы
карфагенской церкви; в числе последних был и единственный оставшийся из
них в живых, в сане уже епископа, достопочтенный нами Аврелий, с
которым,
вспоминая дивные дела Божий, мы часто беседуем об этом обстоятельстве и
находим, что он твердо помнит то, о чем мы рассказываем. Когда по
обыкновению они вечером посетили больного, тот с вызывающими сострадание
слезами просил их, чтобы они почтили наутро своим присутствием скорее
его
похороны, чем скорбь. И действительно, под влиянием прежних страданий
1228
на него напал такой страх, что многие из врачей были уверены, что он
умрет. Те утешали его и убеждали надеяться на Бога и мужественно
перенести
Его волю. Потом мы начали молиться, и когда по обычаю преклонили колени
и
опустились на землю, больной бросился на землю с таким видом, будто был
повержен какой-то неудержимо увлекавшей его силой, и начал молиться; и
кто
передаст словами, как начал он молиться, с каким возбуждением и порывом
духа, с какими слезами, с какими потрясавшими все члены его и совершенно
подавлявшими дух воплями и рыданиями? Молились ли другие, или же их
внимание было поглощено этим, не знаю, Я совершенно не мог молиться и
только произнес внутренне следующие немногие слова: «Господи, каким еще
молитвам своих (рабов) Ты внемлешь, если не внемлешь этим?» Мне
казалось,
что к словам этим уже ничего нельзя было прибавить, кроме разве того,
чтобы он умер молясь. Мы встали и, приняв благословение от епископа,
начали расходиться, причем больной просил, чтобы они пришли наутро, а те
убеждали, чтобы он не падал духом.
И вот настал день, которого так боялись: явились служители Божий, как и
обещали явиться; пришли врачи, приготовили все, чего требовал момент,
выложили к ужасу всех роковые инструменты. И в то время, как те, которые
облечены высшим авторитетом, стараются утешением поднять упавший дух
больного, на постели приводятся в порядок члены его, развязываются узлы
повязок, обнажается (больное) место, врач осматривает его и с
инструментами в руках внимательно ищет язву, подлежащую операции.
Всматривается, затем щупает, потом исследует всевозможным образом и...
находит совершенно заросший рубец. Радость, хвала и благодарение
милосердному и всемогущему Богу, которые излились из уст всех вместе со
счастливыми слезами, не поддаются описанию; все это скорее можно понять,
чем выразить словами.
1229
В том же Карфагене благочестивейшая женщина знатной фамилии Иннокентия
имела рак груди, болезнь, как говорят врачи, не поддающуюся никаким
лекарствам. Обыкновенно или отсекают и отделяют от тела тот член, в
котором он зарождается, или же, чтобы человек прожил несколько дольше,
считают необходимым оставить всякое лечение, так как благодаря этому, по
мнению, как говорят, Гиппократа, смерть наступает позже. Так сообщил ей
опытный и весьма дружественный ее дому врач, и она обратилась с молитвою
к
Богу. Незадолго до пасхи она получила во сне наставление, чтобы она
караулила за женским отделением при крещальне и чтобы та, которая после
крещения выйдет навстречу раньше других, осенила ей (больное) место
знамением Христа; она сделала так и тотчас получила исцеление. Когда
потом
увидел ее тот врач, который сказал ей, чтобы она не прибегала ни к
какому
лечению, если желает прожить несколько дольше, и нашел вполне здоровой,
между тем как произведенный ранее осмотр открыл у нее упомянутую
болезнь,
то с живостью спросил, чем она пользовалась, желая, насколько можно
понять, узнать о лекарстве, которым опровергнуто было определение
Гиппократа. И когда услышал, как было дело, то пренебрежительным тоном и
с
такою миной, что та испугалась, как бы он не произнес какого-нибудь
оскорбительного для Христа слова, отвечал ей с иронией: «Я думал, ты
скажешь мне что-нибудь великое». На это тотчас и уже с содроганием она
возразила: «Что великого сделал Христос, исцелив рак, когда Он воскресил
четверодневного?» Услышав об этом и сильно досадуя, что столь великое
чудо, совершившееся в таком городе и над такою знатною особой, остается
неизвестным, я счел нужным сделать ей за это внушение и даже выговор. И
когда она мне ответила, что она об этом не молчала, я спросил у случайно
находившихся у нее в то время весьма близких к ней женщин, знали ли они
об
этом прежде? Те отвечали, что решитель-
1230
но не знали. «Так-то, — сказал я, — ты не молчишь, что не слыхали даже
они, которые связаны с тобою дружбой!» И так как я узнал от нее об этом
в
общих чертах, то попросил, чтобы она в присутствии этих женщин, к
великому
их удивлению и прославлению Бога, рассказала подробно и по порядку, как
было дело.
В том же самом городе один врач-подагрик, вознамерившись креститься,
накануне крещения получил во сне от черных кудрявых мальчуганов, в
которых
он угадал демонов, запрещение креститься в этом году, но, не послушав
их,
хотя они наслали на его ноги страшнейшую боль, какой он никогда не
испытывал прежде, пришел и, согласно обету, крестился без отсрочки,
нанося
демонам еще большее поражение банею возрождения; в крещении он
освободился
не только от той болезни, которую испытывал сверх обыкновения, но и от
самой подагры и, хотя потом жил долго, не страдал уже больше ногами. Кто
знает об этом? Знаем только мы и весьма немногие братья, до которых мог
дойти об этом слух.
Один курубитанец-мимист, крестившись, получил исцеление не только от
паралича, но и от безобразной тяжести в детородных частях, и вышел из
источника возрождения облегченным от той и другой болезни, как будто не
имел на теле никакого повреждения. Кто знает об этом, кроме Курубы и тех
весьма немногих, которые могли где-либо об этом слышать? Мы же, узнав об
этом, по распоряжению святого епископа Аврелия попросили (того человека)
явиться в Карфаген; хотя о том и раньше слышали от людей, в правдивости
которых не могли сомневаться.
Есть у нас один человек, бывший народный трибун Гесперий; он на
фуссаленской территории имеет мызу, называемую Зубеди. Узнав, что его
дом
находится там во власти зловредной силы злых духов, причиняющей мучения
животным и рабам, он попросил (в мое отсутствие) наших пресвитеров,
чтобы
туда пришел кто-нибудь из них, молитвами которого (духи)
1231
были бы изгнаны. Явился один (из пресвитеров), принес там жертву тела
Христова, молясь сколько мог о том, чтобы исчезло упомянутое наваждение,
и
тотчас, по милосердию Божию, оно исчезло. Между тем, от друга своего он
получил святую землю, принесенную из Иерусалима, где на третий день
воскрес погребенный Христос, и привесил ее в своей спальне, чтобы и
самому
не подвергнуться какому-нибудь злу. Но когда его дом очистился от
скверны,
что, как он думал, произошло от той земли, он из благоговения не захотел
держать ее в своей спальне. Случилось мне и моему собрату, епископу
синитенской церкви Максими-ну, находиться поблизости; Гесперий попросил
нас прибыть, и мы прибыли. И после того, как он сообщил нам обо всем
этом,
он попросил о том, чтобы эта земля была где-нибудь зарыта и чтобы там
было
устроено молитвенное место, где христиане могли бы собираться для
прославления дел Божиих. Мы против этого ничего не имели — так и было
сделано. Был там один молодой параличный крестьянин; услыхав об этом, он
обратился с просьбой к своим родителям, чтобы те немедленно принесли его
на это священное место. Принесенный туда, он помолился и тотчас же пошел
обратно на своих собственных ногах.
На расстоянии менее тридцати миль от Гиппона есть дача, называемая
Викторианской. Там находится храм в честь медиоланских мучеников
Протасия
и Гервасия. Туда приведен был один юноша, который летом среди дня, купая
лошадь в реке, подвергся нападению демона. И когда он лежал или при
смерти, или весьма похожий на умершего, пришла сюда по обычаю для
вечерних
молитв и гимнов госпожа дачи со своими служанками и с некоторыми
набожными
женщинами; и начали они петь гимны. Как бы пораженный этим пением, (бес)
затрясся, с ужасным воем схватился за алтарь, не смея или не будучи в
силах двинуться, точно бы был привязан или пригвожден к нему, и с
великим
плачем прося себе пощады, при-
1232
знался, где, когда и как напал на юношу. Наконец, объявив, что выйдет,
пересчитал члены (юноши), которые грозил отнять, уходя, и с этими
словами
вышел из юноши. Но глаз последнего, выскочив на щеку, висел на тонкой
жилке, как бы на внутреннем корне, и вся середина его, бывшая прежде
черной, побелела. Увидев это, присутствовавшие (сюда на крики больного
сбежались и другие, и все погрузились в молитву за него) хотя и
обрадовались, что (юноша) пришел в сознание, но, опечаленные по поводу
его
глаза, говорили, что надобно найти врача. Тогда муж его сестры, который
привез его сюда, сказал: «Бог, молитвами святых изгнавший демона, силен
возвратить ему и зрение». После того вставил, как мог, выпавший и
висевший
глаз на место и привязал его полотенцем; он полагал, что глаз должен
выздороветь не раньше, чем по истечении семи дней. Когда он сделал это,
то
(через семь дней) нашел (юношу) совершенно здоровым. Здесь получали
исцеление и другие, о которых долго рассказывать.
Я знаю, что одна гиппонская девица, помазавшись елеем, который
пресвитер,
молясь за нее, растворил своими слезами, тотчас выздоровела от
беснования.
Знаю также, что епископ помолился однажды за юношу, которого не видел, и
тот сейчас же освободился от демона.
Был один старик, гиппонец по имени Флорентий, человек благочестивый и
бедный, добывавший себе средства на пропитание портняжим ремеслом. Он
потерял одежду, и не имея средств купить, обратился к Двадцати
мученикам,
память о которых у нас весьма чествуется, с громкой молитвой об одежде.
Его услыхали случайно бывшие тут юноши-шалуны и, когда он пошел,
двинулись
следом за ним, поддразнивая его, как будто бы он просил у мучеников
пятьдесят фолл* на покупку платья.
* Фолл — мелкая монета.
1233
Продолжая молча путь, он увидел выпрыгнувшую на берег большую трепещущую
рыбу, и при их содействии взял ее и продал за тридцать фолл на кухню
одному повару, доброму христианину по имени Катоз, рассказав при этом,
как
было дело, и надеясь на эти деньги приобрести шерсть, чтобы жена сшила
ему
одежду. Но, разрезав рыбу, повар нашел в ее внутренностях золотое кольцо
и, движимый милосердием и под влиянием религиозного страха, тотчас же
возвратил его старику, говоря: «Вот как одели тебя Двадцать мучеников!»
Когда епископ Прейект переносил на Тибилитан-ские воды реликвии
достославнейшего мученика Стефана, то к возведенному в честь его храму
стеклось, теснясь окрест, великое множество народа. В это время слепая
женщина попросила, чтобы подвели ее к переносившему (останки) епископу,
и
тот дал ей цветы, которые держал; она приняла их, приложила к глазам и
тотчас прозрела. К изумлению присутствовавших, она с восторгом пошла
впереди, выбирая дорогу и не нуждаясь более в проводнике.
Епископ Луцилл при большом стечении сопровождавшего его народа нес раку
упомянутого мученика, которая была поставлена в Синитенском замке,
находящемся по соседству с Гиппонской колонией. От ношения этого
священного бремени фистула, которая уже давно мучила его и ожидала руки
весьма дружественного к нему врача, собиравшегося ее вырезать, вдруг
зажила, так как потом он не нашел ее на своем теле.
Евхарий, пресвитер из Испании, проживающий в Каламе, страдал застаревшею
каменною болезнью и получил исцеление от раки вышеупомянутого мученика,
которую привез ему епископ Поссидий. Тот же самый Евхарий, заболев потом
другою болезнью, лежа/ как мертвый, так что ему уже перевязывали пальцы;
заступничеством упомянутого мученика, когда была при несена от его раки
и
возложена на тело лежащего туника самого пресвитера, он поднялся на
ноги.
1234
Там же жил некто Мартиал, человек по своему положению знатный, достигший
уже преклонного возраста и питавший отвращение к христианской религии. У
него была дочь христианка и зять, в том году принявший крещение. Хотя
они
с великими слезами просили больного стать христианином, он решительно
отказался и прогнал их от себя с крайним негодованием. Зять в видении
получил наставление сходить к раке святого Стефана и там, насколько
можно,
помолиться за больного, чтобы Бог дал ему благое расположение не
отклонять
от себя намерения уверовать во Христа. Тот так и сделал с великим плачем
и
с самым пламенным и благочестивым настроением; затем, уходя, взял с
собою
с алтаря, к которому подходил, несколько цветков и положил больному под
голову, потому что наступила уже ночь и тот спал. И вот, еще до рассвета
больной закричал, чтобы шли к епископу, который тогда случайно был у
меня
в Гиппоне. Узнав об его отсутствии, больной попросил прийти пресвитеров.
Те явились, он сказал, что верует, и к всеобщему удивлению и всеобщей
радости крестился. Пока он был жив, у него не сходили с уст слова:
«Христе, прими дух мой с миром», хотя он и не знал, что это были
последние
слова блаженнейшего Стефана, когда иудеи побивали его камнями (Деян.
VII,
58); эти слова были и его последними словами, так как и он вскоре после
того скончался.
Там же благодаря тому же мученику получили исцеление и двое подагриков,
один местный житель, а другой чужестранец, но местный житель —
непосредственно, а чужестранец узнал из откровения, что он должен
предпринять, когда заболит: он сделал так и сейчас же боль утихла.
Есть мыза по имени Авдур; там есть церковь и в ней — рака мученика
Стефана. Одного маленького мальчика, когда тот играл на поляне,
сбившиеся
с дороги быки, запряженные в телегу, смяли колесом, и он тотчас же
забился, испуская дух. Мать, схватив
1235
его, приложила к раке, и он не только ожил, но и оказался целым и
невредимым.
В соседнем имении, которое называется Каспали-анским, заболела и
отчаялась
в выздоровлении одна набожная женщина; была принесена к той же раке ее
туника, но больная, прежде чем принесли оттуда тунику, умерла. Родители
накрыли туникой ее труп и она, ожив, стала здоровой.
В Гиппоне некто, по имени Басе, сириец, молился перед ракой того же
мученика за больную и находившуюся в опасности дочь и принес туда же с
собою ее одежду; между тем из дома прибегают рабы с известием, что
(больная) умерла; но так как тот молился, они были встречены его
друзьями,
которые приказали им не говорить ему об этом, чтобы он не стал публично
плакать. Возвратившись в дом, в котором уже слышались рыдания родных, он
набросил на умершую дочь одежду, которую брал с собой, и та возвратилась
к
жизни.
У нас же умер от болезни сын некоего сборщика податей Иринея. Когда его
тело лежало бездыханным и с плачем и рыданиями приготовлялось к
погребению, некто из его друзей предложил помазать тело елеем от того же
мученика. Сделали так, и умерший ожил.
Опять у нас же бывший трибун Елевзин положил своего умершего маленького
сына на раку мученика, которая находится в его загородном доме, и после
молитвы, которую он излил с великими слезами, снял его с раки ожившим.
Как быть? Стесняет меня обещание закончить настоящее сочинение, так что
я
не могу здесь привести всего, что знаю; несомненно, большинство наших,
когда прочитают это, посетуют, что столь многое, о чем знают вместе со
мною и они, я обошел молчанием. Прошу их заблаговременно извинить меня и
подумать, какого огромного труда стоило бы сделать то, не делать чего в
настоящем сочинении принуждает меня необходимость. В самом деле, если бы
я,
1236
умолчав о другом, захотел описать только те чудеса исцелений, которые
через этого мученика, т. е. дос-точтимейшего Стефана, были совершены в
Калам-ской и в нашей колонии, то потребовалось бы составить весьма много
книг; да и не все такого рода чудеса могут быть собраны, но только лишь
те, о коих составлены записки, предназначенные для публичного прочтения.
Завести составление подобных записей мы решили именно потому, что и в
наше
время бывают знамения божественной силы, подобные древним, и они не
должны
оставаться для многих неизвестными. Еще нет и двух лет, как начала
существовать в Гиппоне упомянутая рака, и хотя о многих чудесах, как нам
доподлинно известно, записей не имеется, в то время, как я пишу об этом,
их число достигает семидесяти. В Каламе же, где и сама рака появилась
раньше, и записи публикуются чаще, число их несравненно больше.
Нам также известно, что через того же мученика совершено много
замечательных чудес и в соседней с Утикой колонии, Узале, где его рака
была устроена епископом Еводием гораздо раньше, чем у нас. Но там нет
обычая вести записи, или, лучше сказать, не было; потому что теперь,
может
быть, уже и завелся. Когда недавно мы там побывали, то посоветовали
тамошнему епископу составить для публичного прочтения записку о том, как
весьма известная женщина, Петрония, получила там чудесное исцеление от
сильной и продолжительной болезни, в излечении которой врачи не могли
оказать ей никакой помощи; и епископ весьма охотно нас послушался. В
этой
записи он изложил и то, о чем я не могу умолчать, хотя и должен спешить
к
тому, что в этом сочинении остается еще неоконченным. Она рассказала,
что
какой-то иудей посоветовал ей на волосяной пояс, опоясанный под одеждой
по
голому телу, надеть кольцо, в котором под драгоценным камнем находился
бы
камень, найденный в бычьих почках. Опоя-
1237
санная этим поясом, как врачебным средством, она ходила к храму
священномученика. Но отправившись из Карфагена, вблизи которого она
останавливалась в своем имении около реки Баграды, она, поднявшись,
чтобы
продолжать путь, увидела перед своими ногами то кольцо, и в изумлении
начала ощупывать волосяной пояс, на который оно было нанизано.
Уверившись,
что пояс завязан накрепко узлами, она подумала, что кольцо лопнуло и
соскочило; но когда кольцо оказалось совершенно целым, она приняла это
как
залог будущего здоровья и пояс вместе с кольцом бросила в реку. Но в это
чудо не верят те, которые не верят и в то, что Господь Иисус родился,
оставив невредимым девство матери, и что Он явился ученикам через
запертые
двери; пусть же, по крайней мере, полюбопытствуют о нем, и если оно
окажется верным, пусть поверят и остальному. Упомянутая женщина — особа
весьма известная, благородная по рождению и замужеству и живет в
Карфагене; и такой обширный город, и такая знаменитая особа не скроют
этого обстоятельства от интересующихся.
Сам мученик, молитвами которого она получила исцеление, конечно, веровал
в
Сына Приснодевы, веровал и в то, что Он являлся ученикам сквозь
затворенные двери, веровал, наконец, и в то, что Он вознесся на небо с
плотью, в коей воскрес, ради чего, собственно, нами все это и говорится,
и
упомянутые чудеса совершаются им именно потому, что за эту веру он
положил
свою душу. Таким образом, силою того же Бога, Который совершил и те
чудеса, о коих мы читаем, чудеса совершаются и в настоящее время через
угодных Ему и как Ему угодно; но чудеса эти не так известны и не так
запоминаются от частого чтения, чтобы не выпадать из памяти, подобно
песчинкам прошлого. Ведь и там, где стараются публиковать записи
получающих чудотворную помощь, как это заведено теперь у нас, слышат о
том
лишь находящиеся налицо, и то один только раз; большая же часть и вов-
1238
се при этом не присутствует; так что и сами присутствующие несколько
дней
спустя забывают, что слышали, и едва ли из них найдется кто-нибудь
такой,
кто сообщил бы об услышанном отсутствовавшему.
У нас совершилось одно, правда не такое большое, как вышеупомянутые
мною,
но настолько известное и замечательное чудо, что, думаю, нет такого
гиппон-ца, который бы этого не видел или не знал или который мог бы
каким-нибудь образом об этом забыть. Итак, десятеро детей (семеро
братьев
и три сестры) из Кесарийской Каппадокии, люди не безызвестные среди
своих
сограждан, вследствие проклятия своей матери, оставшейся после смерти
отца
вдовою и жестоко ими оскорбленной, были подвергнуты сейчас же такому
наказанию свыше, что начали страшно трястись всеми своими членами. В
этом
ужасном виде, не вынося взоров своих сограждан, они разбрелись почти по
всей Римской империи, куда каждому вздумалось уйти. Двое из них, Павел и
Палладия, известные уже во многих местностях своим позорным несчастьем,
пришли к нам. Пришли они дней за пятнадцать до пасхи и ежедневно начали
посещать церковь, а в ней ракудосточтимейшего Стефана, молясь, чтобы Бог
смилостивился над ними и сделал их по-прежнему здоровыми. И здесь, куда
бы
они ни шли, всюду обращали на себя внимание города. Некоторые, видевшие
их
в других местах и знавшие причину их трясения, сообщали об этом кому
могли.
И вот наступила пасха. Утром дня Господня, когда уже собрался (в
церковь)
многочисленный народ и юноша (Павел) держался за решетку священного
места,
где находится рака мученика, он вдруг распростерся на землю и затих, как
спящий, однако, не испытывая трясения, как это бывало с ним обыкновенно
даже во сне. Когда при наступившем изумлении присутствующих, из коих
одни
были поражены страхом, а другие — скорбью, некоторые хотели поднять его
на
ноги, другие запретили им это, говоря, что надоб-
1239
но, пожалуй, ожидать смерти. И вот он поднялся на ноги и уже не трясся,
ибо получил исцеление, и стоял здоровый, глядя на обступивших его. Кто
мог
при этом удержаться от славословий Богу? Восторженные и благодарные
крики
наполнили всю церковь. Потом бегут ко мне в дом, где я сидел, уже
готовый
к выходу, врываются один за другим, и каждый вновь прибывший сообщает
мне
как новость то, что уже раньше рассказал другой; и когда я радовался и
благодарил Бога, является вместе со многими и он сам, наклоняется к моим
коленам, поднимается и целует меня. Идем к народу; церковь была полна и
дрожала от радостных, здесь и там (потому что молчавших не было)
раздававшихся криков: «Благодарение Богу! Слава Богу!» Когда наконец
установилось молчание, прочитаны были праздничные чтения божественных
Писаний. А когда настало время для проповеди, я сказал несколько слов
соответственно времени и радостному настроению. Я хотел, чтобы не
столько
слушали меня, сколько обратили внимание на своего рода красноречие
Божие,
выразившееся в этом божественном действии. Человек тот обедал с нами и
обстоятельно поведал историю своего, своей матери и братьев бедствия.
На следующий день, сказав проповедь, я обещал прочитать народу запись
его
рассказа. Когда на третий день пасхи это было мною исполнено, я
приказал,
чтобы во время чтения этой записи оба они, брат и сестра, стояли на
ступеньках портика, с высоты которого я читал. Весь народ обоего пола
видел их: одного, стоящего спокойно, а другую — трясущуюся всеми своими
членами. И те, которые не видели брата (прежде), по его сестре судили,
сколько божественного милосердия явлено на нем. Они видели, за что
надобно
благодарить Бога за него и о чем молиться за нее. Между тем, когда была
прочитана запись о них, я распорядился, чтобы они удалились с глаз
народа,
и начал беседовать об этом обстоятельстве несколько
1240
подробнее; и вот, во время этой моей беседы, от раки мученика снова
послышались радостные крики. Слушавшие меня повернулись и двинулись
туда.
Оказалось, что, спустившись со ступенек, на которых стояла, (сестра)
отправилась молиться святому мученику. Лишь только она дотронулась до
решетки, упала, как бы погрузившись в сон, и встала здоровой. Пока мы
расспрашивали, что случилось и отчего происходит такой радостный крик, в
базилику, где мы находились, является она и с нею те, которые привели ее
здоровой от раки мученика. Тогда в собрании поднялся такой крик
изумления,
что, казалось, этим соединенным со слезами восклицаниям не будет конца.
Ее
возвели на то место, на котором немного раньше она стояла, подверженная
трясению. Радоваться начали, что такою же, как брат, стала и она, о
которой (раньше) скорбели, что она оставалась на него непохожей; видели,
что еще не было вознесено ими молитв за нее, а предварившее молитвы
благожелание их о ней так скоро было услышано. Воссылали радостную хвалу
Богу без слов, но так шумно, что едва могли выносить уши. Что было в
сердцах этих радующихся, кроме веры во Христа, за которую была пролита
кровь Стефана?
ГЛАВА IX
О чем ином свидетельствуют эти чудеса, как не о вере, проповедующей, что
Христос воскрес во плоти и с плотью вознесся на небо? Ибо и сами
мученики
были мучениками, т. е. свидетелями этой веры; свидетельствуя о ней, они
претерпели в миру крайнюю к себе враждебность и жестокость, и победили
мир
не сопротивлением, а смертью. За эту веру положили они свою жизнь,
могущие
испрашивать это у Господа, во имя Которого вкусили смерть. Ради этой
веры
предварительно обнаружено было ими необыкновенное терпение, чтобы потом
проявлялась такая сила их в этих чу-
1241
десах. Ведь если вечное воскресение плоти еще не совершилось в лице
Христа
или не совершится, как о том предсказывает Христос и было предсказано
пророками, которыми Христос предвозвещен, то откуда такая сила у
мертвых,
которые были убиты за веру, проповедующую воскресение? Совершает ли эти
чудеса сам Бог непосредственно тем сверхъестественным образом, каким
Вечный производит временные явления, или же через Своих служителей; и те
чудеса, которые совершает через служителей, совершает ли некоторые через
дух мучеников, как людей, еще состоящих и из тела, или же все — через
ангелов, которыми Он повелевает невидимо, неизменно и бестелесно; так
что
чудеса, совершаемые через мучеников, совершаются только по их молитве и
ходатайству, а не их (непосредственным) действием; или же одни этим, а
другие — другим, для смертных совершенно непостижимым образом; во всяком
случае, чудеса эти служат подтверждением той веры, в которой
проповедуется
вечное воскресение плоти.
ГЛАВАХ
На это, быть может, нам скажут, что и их-де боги совершают нечто
чудесное.
Хорошо уже то, что своих богов они начинают сравнивать с нашими умершими
людьми. Не скажут ли они еще, что у них-де есть боги из умерших людей,
например Геркулес, Ромул и многие другие, которые считаются принятыми в
число богов? Но у нас мученики — не боги, потому что как для себя самих,
так и для мучеников мы знаем одного и того же Бога. Тем не менее,
однако,
с чудесами, которые совершаются у гробниц наших мучеников, ни в коем
случае нельзя сравнивать чудеса, которые, как они утверждают,
совершаются
в храмах их богов; а если некоторые из их чудес и кажутся подобными
нашим,
— во всяком случае их боги, как маги фараона Моисеем (Исх. VIII),
побеждены нашими мучениками.
1242
Их чудеса совершали демоны по тщеславию нечистой гордости, по которому
они
хотели быть их богами; а наши чудеса совершают мученики, или лучше — сам
Бог по молитве или при содействии мучеников, дабы мы укреплялись в вере,
что они не наши боги, но имеют одного с нами Бога. Наконец, они тем
богам
своим строили храмы, воздвигали алтари, учреждали жрецов, приносили
жертвы; мы же своим мученикам, как богам, храмов не воздвигаем, а строим
надгробные памятники как умершим людям, чьи души живут у Бога; и
воздвигаем там алтари, на которых приносим жертвы не мученикам, а
единому,
их и нашему, Богу. При этой жертве в своем месте и по чину воспоминаются
и
они, как люди Божий, победившие мир в исповедании Бога, — воспоминаются,
но священником, совершающим жертву, не призываются. Жертву священник
приносит Богу, а не им, хотя приносит ее при их гробнице, потому что он
—
священник Бога, а не их. Жертва эта есть тело Христово, которое
предлагается не им, потому что и сами они суть это тело.
Итак, каким же чудотворцам скорее нужно верить? Тем ли, которые хотят
сами
прослыть богами у людей, для коих они совершают чудеса, или же тем,
которые все, что делают чудесного, делают для того, чтобы мы веровали в
Бога, каков и есть Христос? Тем ли, которые хотели, чтобы даже и
преступления их считались святыней, или же тем, которые не хотят, чтобы
святыней считались самые их похвальные качества, но чтобы все, что
поистине заслуживает у них хвалы, служило к славе Того, Кем они
хвалятся?
Ибо о Господе хвалятся души их (Ис. XXXIII, 3). Будем же верить тем,
которые и говорят истинное, и творят чудесное. Ведь и пострадали они за
то, что говорили истину, дабы потом могли творить чудесное. Главной же
их
истиной была та, что Христос воскрес из мертвых и первый показал на
Своей
плоти бессмертие воскресения, наступление которого Он обетовал нам или в
начале нового века, или в конце настоящего.
1243
ГЛАВА XI
Против этого великого дара Божия означенные ум-ствователи, помышления
которых известны Господу как суетные (Ис. ХСШ, 11), заимствуют
возражения
от тяжести элементов. От своего учителя Платона они узнали, что два
величайшие и крайние мировые тела связаны и соединены между собою двумя
промежуточными стихиями, воздухом и водой, Исходя из этого положения,
они
говорят, что так как, считая снизу вверх, первой является земля, второй
над нею — вода, третьим над водою — воздух, четвертым над воздухом —
небо
(огонь), то земное тело не может быть на небе. Каждая из этих стихий
сохраняет свое место, уравновешиваясь собственными своими частицами. Вот
какую аргументацию человеческая слепота, которую обуяла суетность,
противопоставляет всеведению Божию! Как же, спрашивается, живет столько
земных тел в воздухе, хотя воздух считается третьей над землей стихией?
Неужели же Тот, Кто дал земным телам птиц возможность носиться в
воздухе,
не будет в состоянии человеческим телам, ставшим бессмертными, дать
способность, в силу которой они могли бы обитать в высшем небе? Да и
земные животные, которые летать не могут, к которым принадлежат и люди,
должны были бы жить в земле подобно тому, как рыбы, которые суть
животные
водные, живут в воде. Почему же земное животное живет даже не во второй
стихии, т. е. в воде, а уже в третьей? Почему, принадлежа земле, оно,
если
принуждается жить во второй, расположенной над землею стихии, тотчас же
задыхается, и чтобы сохранить жизнь должно жить в третьей? Но не
перепутывается ли этот порядок стихий? Или, вернее, в природе он есть,
но
его недостает в их аргументации? Не буду повторять сказанного мною в
тринадцатой книге (гл. XVIII), как много есть тяжелых земных тел, вроде
свинца, которые, однако, получают от мастера такую форму, что могут
плавать по воде; а между тем, если человеческое тело получит свой-
1244
ство, благодаря которому оно вознесется на небо и получит возможность
жить
на небе, — это считается противоречием замыслу всемогущего Художника.
Уже и против сказанного мною выше сами рассуждающие и трактующие о
порядке
стихий, на который они ссылаются, решительно не могут найти возражений.
Ведь в этом счете снизу вверх, в котором земля представляется первой,
вода
— второй, воздух — третьим, небо — четвертым, — над всем возвышается
природа души. Аристотель называет ее пятым телом*, а Платон —
бестелесной.
Если она — пятое тело, то, очевидно, выше остальных; она тем более
превосходит все другие, если бестелесна. Что же делает она в земном
теле?
Как уживается тончайшая из всех стихий в этой массе? Легчайшая — в этом
грузе? Быстрейшая — в этой косности? Неужели невозможно, что в силу
заслуг
этой столь превосходной природы тело ее вознесется на небо, и если в
настоящее время природа земных тел тянет души вниз, то некогда и души в
состоянии будут восхищать земные тела вверх?
Если теперь мы обратим внимание на чудеса, которые, как совершенные их
богами, они противопоставляют (чудесам) наших мучеников, то не окажется
ли, что даже и эти чудеса говорят в нашу пользу и решительно нас
подтверждают? К числу великих чудес их богов принадлежит, без сомнения,
то
великое чудо, о котором упоминает Варрон, состоящее в том, что
дева-весталка, если ей грозило несправедливое обвинение в блуде,
наполняла
решето водой из Тибра и доносила его до своих судей так, что из него не
проходило ни одной капли. Кто же удерживал тяжесть воды в решете? Кто,
несмотря на такое множество дырочек в решете, не дозволял выпадать из
него
ни одной капле на землю? Скажут, некий бог или некий демон. Но если бог,
неужели он больше Бога, сотворившего этот мир? Если демон, неужели
1245
он сильнее ангела, который служит Богу, сотворившему мир? Если же
меньший
бог, или ангел, или демон мог так уравновесить тяжесть жидкой стихии,
что
изменялась, по-видимому, сама природа воды, то разве всемогущий Бог,
сотворивший и сами стихии, не в состоянии будет освободить земное тело
от
грубой тяжести, чтобы оно, оживотворенное, могло обитать в той самой
стихии, в какой захочет животворящий дух?
Далее, если воздух помещают между огнем сверху и водой снизу, то почему
мы
часто находим его между водой и водой и между водой и землей? Почему
воздух оказывается между облаками, насыщенными, как думают, водой, и
морями? Каким образом, спрашиваю, из тяжести и порядка стихий следует,
что
самые стремительные и бурные потоки, прежде чем начинают течь ниже
воздуха
по земле, висят выше воздуха в облаках? Почему, наконец, воздух
оказывается занимающим середину между высшими слоями неба и низшими
земли
на всем пространстве вселенной, когда место его между небом и водами,
подобно тому, как место вод — между ним и землею?
В заключение, если таков порядок стихий, что, согласно Платону, двумя
средними, воздухом и водою, соединяются две крайние, огонь и земля; если
огонь помещается в высшем небе, а земля занимает самое низкое место, как
основание мира, и потому земля не может быть на небе, то почему же огонь
находится на земле? Ведь по смыслу этого положения обе стихии, огонь и
земля, должны были бы находиться каждая на своем месте, низшем и высшем,
так что как низшая, по их мнению, не может быть вверху, так не должна бы
быть и высшая внизу. Если они полагают, что на небе нет или не будет ни
единой частички земли, то и на земле мы не должны видеть ни единой
частички огня. А между тем, в настоящее время огонь есть не только на
земле, но и под землей, так что его извергают верхушки гор; кроме того,
мы
видим, что он суще-
1246
ствует и на земле в употреблении людей, и из земли рождается, потому что
рождается из дров и камней, которые, несомненно, суть предметы земные.
Но, говорят, тот огонь — огонь спокойный, чистый, безвредный и вечный, а
этот — беспокойный, дымный, тленный и разрушительный. Однако ведь не
разрушает же он ни гор, в которых пылает постоянно, ни пропастей земных.
Но пусть будет так, пусть наш огонь не похож на тот огонь, а отвечает
условиям земного существования; почему же они не хотят допустить нашего
верования, что природа земных тел, некогда став нетленной, будет
соответствовать небу, подобно тому, как теперь наш тленный огонь
соответствует земле? Итак, тяжесть и порядок стихий не дает им никаких
оснований утверждать, что всемогущий Бог не создал наши тела такими,
чтобы
они могли обитать и на небе.
ГЛАВА XII
Но они обыкновенно поднимают самые мелочные вопросы и этими вопросами
осмеивают наше верование в воскресение плоти: например спрашивают,
воскреснут ли недоноски? И так как Господь сказал: «И волос с головы
вашей
не пропадет» (Лук. XXI, 18), то спрашивают, у всех ли будет одинаковый
рдст и сила или величина будет различной? Если тела будут одинаковы,
откуда возьмут недоноски то, чего не имели они здесь в своем телесном
составе, если воскреснут и они? Или, если не воскреснут недоноски, так
как
они не родились, а выброшены, то, прилагая тот же самый вопрос к
младенцам, спрашивают, откуда прибавится у них рост, которого, как мы
видим, не имеют они теперь, умирая в младенческом возрасте? Не скажем же
мы, что не воскреснут младенцы, которые способны не только к рождению,
но
и к возрождению.
Затем спрашивают, какой вид будет иметь сама одинаковость тел? Если там
все будут так же велики
1247
и высоки ростом, какими бывают самые высокие люди теперь, то спрашивают
не
только о младенцах, но и о большинстве: откуда тогда прибавится у них
недостающее им теперь, если там каждый получит то, что имел здесь? Если
же, как говорит апостол, все мы достигнем «меру полного возраста
Христова»
(Еф. IV, 13); и в другом месте: «Кого Он предузнал, тем и предопределил
(быть) подобными образу Сына Своего» (Рим. VIII, 29), то надобно думать,
что вид и рост тела Христа будет (нормой) для всех человеческих тел,
которые вступят в Его царство. В таком случае, говорят, у многих надобно
будет тогда убавить величину и высоту тела; каким же образом исполнятся
слова: «И волос с головы вашей не пропадет», если пропадет очень многое
из
самой величины тела?
Да и относительно самих волос можно спросить, возвращено ли тогда будет
им
все то, что теперь срезается при стрижке? Если будет возвращено, то не
вызовет ли в каждом отвращение такое безобразие? То же самое, очевидно,
нужно сказать и о ногтях; и им должно быть возвращено все то весьма
многое, что срезается теперь при уходе за телом. Где же в таком случае
будет красота, которой должно быть, конечно, больше в состоянии будущего
бессмертия, чем сколько может быть ее в состоянии настоящей тленности? А
если не будет возвращено, значит — пропадет, как же, говорят, и волос с
головы не пропадет? Подобные же рассуждения ведутся и относительно
сухощавости и тучности. Если все тогда будут равны, то, конечно, не
будут
одни сухощавы, а другие тучны. Значит, одним будет нечто прибавлено, а у
других нечто убавлено. А отсюда все мы должны будем получить тогда то,
чего у нас не было, но одним придется приобрести то, чего они не имели,
а
другим потерять то, что имели.
Толкуют всячески и о разного рода повреждениях и о разрушении мертвых
тел,
о случаях, когда иное из тел превращается в прах, а другое испаряется в
воздухе газами; одни тела пожираются зверьми, другие —
1248
огнем; некоторые же люди погибают в воде при кораблекрушении или иным
каким-нибудь образом, так что гниение разрешает тела их во влагу; все
такие тела, полагают они, не могут быть соединены и восстановлены в
плоть.
Перебирают, какие бывают или рождаются уродства и увечья, причем с
отвращением и насмешкой упоминают и о чудовищных порождениях, и
допытываются, в каком виде воскреснет безобразие каждого? Если бы мы
сказали, что в человеческом теле ничего подобного тогда не будет, у них
готово опровержение на наш ответ в указании на язвы, с которыми, как мы
проповедуем, воскрес Господь Христос. Но из всех этих вопросов самый
трудный предлагается ими о том, в чью плоть возвратится то мясо, которым
питается человек, пожирающий под влиянием голода человеческое же тело.
Ведь мясо это превратилось в плоть того, кто, благодаря подобной пище,
остался жив и ею восполнил те потери (в организме), о которых
свидетельствовала его исхудалость. Итак, возвратится ли то тело тому
человеку, плотью которого оно было раньше, или же, наоборот, останется в
том, плотью которого оно стало позже; вот вопрос, разрешения которого
допытываются они, осмеивая нашу веру в воскресение; причем, или, подобно
Платону, обещают человеческой душе попеременно чередующиеся состояния
истинного злополучия и ложного блаженства, или же, вслед за Порфирием,
останавливаются на мысли, что человеческая душа после долгих странствий
через различные тела некогда закончит свои злополучия навсегда; не так,
впрочем, что будет иметь бессмертное тело, а так, что освободится от
всякого тела.
ГЛАВА XIII
С помощью милосердия Божьего, подкрепляющего мои усилия, отвечу на те из
возражений с их стороны, которые представляются мне имеющими непос-
1249
редственное отношение к предмету моей речи. Что воскреснут недоноски,
которые, находясь еще во чреве матери, были уже мертвы, этого я не
осмеливаюсь ни утверждать, ни отрицать, хотя и не вижу основания, почему
бы миновало их воскресение, коль скоро они входят в число умерших.
Действительно, одно из двух: или воскреснут не все мертвые, и некоторые
человеческие души в вечности останутся без тел, которые они, хотя и во
чреве матери, все-таки имели; или, если все человеческие души получают
свои воскресшие тела, которые они, где бы то ни было, имели живыми и
оставили мертвыми, — я не нахожу основания утверждать, что не будут
участвовать в воскресении мертвых какие-либо из умерших даже во чреве
матери. Но пусть о недоносках каждый держится того или другого из этих
мнений; во всяком случае то, что дальше мы скажем об уже родившихся
младенцах, должно разуметь и относительно недоносков, если они
воскреснут.
ГЛАВА XIV
Что же скажем мы о младенцах, кроме того, что они воскреснут не в том
малом теле, в котором умерли, а дивным и мгновеннейшим действием Божиим
получат то тело, которое имело развиться у них с течением времени? Ибо
изречение Господа: «И волос с головы вашей не пропадет» говорит, что не
будет отсутствовать то, что было, не отрицая в то же время, что будет
наличествовать и то, чего не было. У умерших же младенцев не было полной
величины их тела, так как каждому младенцу недостает именно той меры
высоты тела, которой бы он не перерос, если бы достиг полного возраста.
Мера эта существует для всех, с нею каждый зачинается и рождается, но
существует идеально, а не материально, подобно тому, как в семени скрыто
существуют уже все члены, хотя некоторые, например зубы, отсутствуют и
после рож-
1250
дения. В этой вложенной в телесную материю каждого идее некоторым
образом,
как бы я выразился, зачаточествует то, чего еще нет или что скрыто, но
что
с течением времени будет, или лучше сказать — раскроется. И младенец в
ней
мал или высок, соответственно тому, как будет он мал или высок. На этом
основании мы нисколько не боимся убыли тела при воскресении, потому что,
если тогда и все мы будем равны, причем даже так, что все достигнем
гигантской величины, то и самые рослые в земной жизни люди не будут в
своем росте иметь ничего, что погибло бы вопреки изречению Христа: «И
волос с головы вашей не пропадет»; ибо у Создателя, сотворившего все из
ничего, разве может оказаться недостаток могущества восполнить (откуда —
ведает этот дивный Художник) то, что должно быть восполнено?
ГЛАВА XV
Но коль скоро Христос воскрес с тем именно ростом, с которым умер, то и
непристойно говорить, что тело Его, когда наступит время всеобщего
воскресения, получит больший рост, чем какой оно имело, когда Он по
воскресении являлся ученикам в том виде, в каком они Его знали, —
получит
больший, чтобы, таким образом, и Он мог сравниться с самыми высокими по
росту людьми. Если же мы скажем, что все более высокие тела должны
приравняться к мере тела Господня, в таком случае тела весьма многих
людей
понесут ущерб, хотя Сам же Господь обещал, что не погибнет даже и волос
с
головы нашей. Остается заключить, что каждый получит свою меру роста,
которую он или имел в юности, хотя бы он и умер стариком, или имел бы,
если умер раньше. А слова апостола о мере полного возраста Христова
надобно понимать или так, что они сказаны с совершенно иною целью, т. е.
чтобы под главою-Христом в христианских народах, с нрав-
1251
ственным преуспеянием всех членов, исполнялась мера Его возраста; или,
если они сказаны о воскресении тел, — так, что тела умерших воскреснут в
возрасте не раньше и не позже юношеского, и именно в том своем возрасте
и
крепости, до какого возраста, как известно, дожил Христос на земле. Ведь
и
самые ученые люди этого века юношеский возраст полагают порядка тридцати
годов; достигнув этой поры, человек склоняется к более мужественному, а
затем — и к старческому возрасту. Поэтому-то у апостола и не сказано «в
меру тела» или «в меру роста», но — «в меру полного возраста Христова».
ГЛАВА XVI
Точно так же и слова: «Кого Он предузнал, тем и предопределил (быть)
подобными образу Сына Своего» (Рим. VIII, 29) можно разуметь о
внутреннем
человеке. Поэтому в другом месте апостол говорит нам: |«Не сообразуйтесь
с
веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего» (Рим. XII, 2).
Таким
образом, сообразными Сыну Божию становимся мы тогда, когда
преобразуемся,
но не сообразуемся с веком сим. Можно понимать эти слова и так, что как
Сын Божий сообразен нам смертностью, так и мы должны быть сообразными
Ему
бессмертием, что, впрочем, имеет отношение и к воскресению тел. Если же
и
в этих словах делается нам указание, в каком виде воскреснут наши тела,
то
сообразность эта, как и вышеупомянутая мера, должна пониматься не в
смысле
величины, а в смысле возраста тела. Итак, все воскреснут такими по
росту,
какими были или имели быть в юношеском возрасте; хотя в будущей жизни,
где
не останется ни малейшей, ни умственной, ни даже телесной слабости, не
будет представлять никакой важности, будет ли тело иметь юношеский или
старческий вид. Поэтому, если кто-нибудь станет
1252
настаивать, что каждый воскреснет в том телесном виде, в каком умер,
заводить с ним из-за этого предмета длинные споры не следует.
ГЛАВА XVII
Некоторые ввиду слов, что все мы достигнем «меру полного возраста
Христова» (Еф. IV, 13) и что Бог «предопределил (быть) подобными образу
Сына Своего» (Рим. VIII, 29) полагают, что женщины воскреснут не в
женском, а в мужском поле, так как Бог сотворил из земли одного лишь
мужчину, а уж из мужчины — женщину. Но, по моему мнению, вернее смотрят
на
дело те, которые не сомневаются, что воскреснет тот и другой пол. В
самом
деле, там не будет уже похоти, которая служит причиной стыда. Ведь и до
грехопадения муж и жена были наги и не стыдились. Поэтому тогда тела
человеческие очистятся только от недостатков, но природа останется.
Женский же пол есть не недостаток, а природа; и хотя природа будет тогда
свободна от соития и рождения, однако женские члены останутся, служа не
к
прежнему употреблению, а к новой красоте, которой бы не похоть
взирающего
на нее возбуждалась, так как похоти тогда не будет, а восхвалялась
премудрость и милость Бога, и несущее сотворившего, и не-су-щее
избавившего от повреждения. А что в начале человеческого рода жена была
сотворена из кости, взятой из ребер спящего мужа, то это событие должно
было служить пророчеством о Христе и Церкви. Ибо оный сон мужа (Быт. II,
21) означал смерть Христа, ребра которого, когда Он висел бездыханным на
кресте, были пронзены копьем и из них излились кровь и вода (Иоан. XIX,
34); что мы считаем таинствами, которыми созидается Церковь. Писание
именно это выражение и употребляет; в нем мы читаем не «образовал» или
«сотворил», а «создал» (Быт. II, 22); поэтому и апостол говорит о
созидании тела Христова, которое и есть Церковь.
1253
Таким образом, женщина представляет собою такое же творение Божие, как и
мужчина; что она произошла от мужа, это служило указанием их единства, а
что от мужа произошла именно таким образом, это, как сказано, изображало
Христа и Церковь. А Кто установил оба эти пола, Тот и восстановит их.
Наконец, и сам Иисус Христос на вопрос отрицавших воскресение саддукеев,
какого из семи братьев будет женою женщина, которую каждый из них имел,
чтобы восстановить, как предписывал закон, семя умершего брата, отвечал:
«Заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией» (Мф. XXII, 29). И хотя
Он
мог бы сказать: «Та, о которой вы Меня спрашиваете, сама будет мужчиной,
а
не женщиной», однако сказал Он не это, а вот что: «В воскресении ни
женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божий в небесах»
(Мф.
XXII, 30). Равными ангелам мы будем, конечно, бессмертием и блаженством,
а
не по плоти и не по воскресению, в котором ангелы не имеют нужды, потому
что они и не могли умирать. Таким образом, Господь отрицал в воскресении
браки, а не женщин, и отрицал тогда, когда поднят был такой вопрос,
который всего скорее разрешился бы путем отрицания женского пола, если
бы
Господу было ведомо, что его тогда не будет; напротив, Он утверждал, что
пол этот будет, говоря: «Ни женятся (что имеет отношение к мужчинам), ни
выходят замуж (что имеет отношение к женщинам)». Итак, будут тогда и те,
которые обыкновенно здесь женятся, и те, которые здесь выходят замуж,
только там они этого делать не будут.
ГЛАВА XVIII
Поэтому, так как апостол говорит, что все мы придем в совершенного мужа,
необходимо рассмотреть эти слова его в полном их составе, в котором они
читаются так «Нисшедший, Он же есть и восшедший превыше всех небес, дабы
наполнить все. И Он поставил
1254
одних Апостолами, других пророками, иных Евангелистами, иных пастырями и
учителями, к совершению святых, на дело служения, для созидания тела
Христова, доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в
мужа
совершенного, в меру полного возраста Христова; дабы мы не были более
младенцами, колеблющимися и увлекающимися всяким ветром учения, по
лукавству человеков, по хитрому искусству обольщения, но истинною
любовью
все возвращали в Того, Который есть Глава Христос, из Которого все тело,
составляемое и совокупляемое посредством всяких взаимно скрепляющих
связей, при действии в свою меру каждого члена, получает приращение для
созидания самого себя в любви» (Еф. IV, 10—16). Вот кто муж совершенный,
т. е. Глава, и вот кто тело, обнимающее всех членов, которые в свое
время
войдут в него!
Но пока Церковь созидается, к телу этому присоединяются ежедневно новые
члены, — к тому телу, о котором говорится: «Вы — тело Христово, а
порознь
— члены» (I Кор. XII, 27); и в другом месте: «За тело Его, которое есть
Церковь» (Кол. I, 24); и еще: «Один хлеб, и мы многие одно тело» (I Кор.
X, 17). О созидании этого тела говорится и в рассматриваемом месте: «К
совершению святых, на дело служения, для созидания тела Христова», и
затем
прибавляется то, о чем, собственно, идет речь у нас: «Доколе все придем
в
единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного
возраста Христова»; а как далеко в теле должна простираться эта мера,
указывается словами: «Дабы мы... истинною любовью все возвращали в Того,
Который есть Глава Христос, из Которого все тело, составляемое и
совокупляемое посредством всяких взаимно скрепляющих связей, при
действии
в свою меру каждого члена». Отсюда мерою как каждой отдельной части, так
и
целого тела, обнимающего все части, служит именно мера полноты, о
которой
сказано: «В меру полного возраста Христова». Об этой полноте апостол
упоминает и в другом месте, где говорит о Христе: «И по-
1255
ставил Его выше всего, главою Церкви, которая есть тело Его, полнота
Наполняющего все во всем» (Еф. 1,22, 23). Если же рассматриваемые слова
апостола следует относить к тому виду, в каком каждый воскреснет, то что
препятствует нам под упоминаемым у него мужем разуметь и женщину,
понимая
мужа в значении человека вообще, подобно тому, как в словах: «Блажен
муж,
боящийся Господа» (Пс. СХ1,1) разумеются, конечно, и женщины, боящиеся
Господа.
ГЛАВА XIX
Что ответить теперь насчет волос и ногтей? — если мы признаем, что из
нашего тела ничто тогда не пропадет, чтобы вследствие такой потери не
явилось никакого безобразия, — вместе с тем само собою разумеется, что
все
излишества, которые в теле были бы безобразием, останутся в (общей)
массе
тела, а не будут возвращены на свои (прежние) места, где они
обезображивали бы форму членов. Если бы, например, из глины был сделан
сосуд, который, будучи обращен в ту же самую глину, опять бы был
произведен заново, то не было бы никакой при этом необходимости, чтобы
та
часть глины, которая (прежде) находилась в ручке или в дне, опять
возвратилась именно в ручку или в дно, лишь бы только целое снова
обращено
было в целое, т. е. лишь бы только вся глина, не теряя ни малейшей
части,
была превращена в целый сосуд. Поэтому волосы и ногти, столько раз
остриженные и срезанные, не будут возвращены на свои места, если там они
будут служить к безобразию; однако они и не пропадут ни у кого из
воскресших, так как по изменяемости материи превратятся в ту же самую
плоть, чтобы занять какое-нибудь место в теле, не нарушая стройности его
частей. Впрочем, слова Господа: «И волос с головы вашей не пропадет»
можно
понимать скорее так, что они сказаны не о длине, а о числе волос; Он
1256
ведь также говорит в другом месте: «У вас и волосы на голове все
сочтены»
(Лук XII, 7). Говорю так не потому, чтобы думал, будто в каком-нибудь
теле
погибнет что-либо, принадлежавшее ему по природе; говорю только, что те
безобразия, с которыми тело рождалось (а рождалось оно с ними потому,
конечно, чтобы и они служили указанием на состояние настоящей нашей
смертности, как состояние, наложенное в наказание), в тело возвратятся,
но
так, что хотя субстанция тела будет оставаться целой, безобразия,
однако,
не будет.
В самом деле, если человек-художник может расплавить статую, которую
почему-либо сделал некрасиво, и воспроизвести ее в красивой форме так,
чтобы из ее субстанции ничего не пропало, а устранена была только ее
некрасивость, причем, если в прежней фигуре статуи что-нибудь было дурно
или не гармонировало с целым, он этого не отнимает и не отделяет от
массы,
которая служила ему материалом, а размешивает по всей массе, чтобы
только
устранить изъян статуи, не умаляя ее величины, то что же должны мы
думать
о всемогущем Художнике? Неужели Он не будет в состоянии устранить
всевозможные безобразия человеческих тел, не только обыкновенные, но и
редко встречающиеся и чудовищные, которые свойственны настоящей
бедственной жизни, но будут оскорблением будущему блаженству святых,
—устранить так, чтобы они, хотя они и составляют естественные, но все же
безобразные порождения телесной субстанции, устранением своим не
причиняли
этой субстанции никакого ущерба?
Отсюда, далее, не следует опасаться и за сухощавых и тучных, чтобы и там
они не были такими, какими, если бы только могли, они не хотели бы быть
и
здесь. В самом деле, всякая красота тела состоит в соразмерности частей
вместе с некоторым изяществом цвета. Где нет такой соразмерности в
частях,
глаз наш оскорбляется чем-либо или потому, что оно криво, или потому,
что
мало, или потому, что слишком велико. Поэтому не будет ничего
безобразного, происходящего от не-
1257
соразмерности частей, там, где что криво, исправится, что меньше, чем
следовало бы, восполнится (откуда — ведает Создатель), а что больше, чем
нужно, устранится, не нарушая целости материи. А сколько будет изящества
в
цвете там, где «праведники воссияют, как солнце» (Мф. XIII, 43)! Надобно
думать, что светоносность тела Христа, когда Он воскрес, скорее была
сокрыта от глаз учеников, чем отсутствовала. Их слабый человеческий взор
не вынес бы ее, коль скоро они должны были видеть Христа так, чтобы Он
мог
быть ими узнан. Так же объясняются и те обстоятельства, что Он показывал
для осязания их следы Своих ран и даже принимал пищу и питье; не потому,
чтобы нуждался в том и другом, а потому, что по Своему могуществу мог
делать и это. Случай, когда мы чего-либо не видим, хотя оно и есть,
находясь налицо подобно тому, как упомянутая светоносность тела Христа,
хотя она, как было замечено выше, не была видима апостолам, которые,
однако, все остальное видели, по-гречески называется оороспа — словом,
которое наши переводчики, не будучи в состоянии перевести его по-латыни,
перевели в книге Бытия как «слепота». Ею поражены были содомляне, когда
искали дверей праведного мужа и не могли их найти (Быт. XIX, 11). Если
бы
это была та слепота, при которой нельзя видеть ничего, то содомляне
спрашивали бы не о дверях, к которым подошли, а искали бы проводников,
которые бы подвели их туда.
Не знаю как, но мы исполнены такой любовью к блаженным мученикам, что
желали бы и в будущем царстве видеть на их теле следы тех ран, которые
они
приняли за имя Христа, — и, может быть, увидим. Раны эти будут у них не
безобразием, а достоинством, — некою, хотя и в теле сияющею, красотою,
но
красотою не тела, а добродетели. Тем не менее, однако же, если мученики
лишены были здесь каких-нибудь членов, они не останутся без этих членов
в
воскресении мертвых, которым сказано: «И волос с головы вашей не
пропадет». Но если в новом веке будет признано нужным, чтобы
1258
следы их славных ран были видны на бессмертной плоти, то там, где были,
как сказано, отняты или отсечены члены, появятся следы ран и появятся на
тех самых, снова возвращенных, но не потерянных частях. Итак, хотя всех
бывших в теле недостатков тогда не будет, однако такого рода
недостатками
не следует считать упомянутые следы добродетелей.
ГЛАВА XX
С другой стороны, будем далеки от мысли, что для воскресения тел и
возвращения их к жизни всемогущество Творца не может собрать всего, что
было пожрано зверьми или огнем, или превратилось в прах и пепел, или
разрешилось во влагу, или испарилось в воздух. Не будем думать, чтобы
какие-нибудь недра или потаенные места природы скрыли что-нибудь,
исчезнувшее от наших чувств, до такой степени, что оно осталось бы или
неизвестным для ведения, или выступившим из-под власти Творца всего.
Цицерон, этот их великий писатель, желая определить Бога, говорит-. «Он
есть некоторый свободный и независимый ум, чуждый всякой смертной
примеси,
всезнающий и вседвижущий и сам одаренный вечным движением»*. То же
(суждение) встречается в доктринах великих философов. Итак, говоря их же
языком, каким образом может что-либо скрыться от «всезнающего» или
бесследно исчезнуть от «вседвижущего»?
Отсюда уже разрешается и тот вопрос, который представляется более
трудным,
а именно: если плоть умершего человека становится плотью другого
человека,
то кому из них будет принадлежать она в воскресении? Ведь если бы
изнуренный и побежденный голодом человек начал питаться трупами людей, —
а
такое зло, как свидетельствует древняя история и как
1259
говорит несчастный опыт новейших времен, иногда встречалось, — то кто же
будет утверждать, что вся-де эта пища выбрасывается через нижний проход
и
ничего из нее не превращается в плоть того человека, когда сама его
исхудалость, которая была и прошла, достаточно показывает, что этим
питанием восполнена убыль в его теле? Но предпосланные мною несколько
выше
замечания должны служить к разрешению и этой трудности. Ибо все, что ни
истощает в телах голод, все это испаряется, конечно, в воздухе;
потому-то
мы и сказали, что всемогущий Бог может возвратить то, что ушло. Поэтому
и
плоть та будет возвращена тому же человеку, чью человеческую плоть она
составляла первоначально. От того другого она должна быть отобрана, ибо
она как бы взята им взаем как чужой капитал, и должна быть возвращена
тому, у кого занята. В свою очередь, и тому человеку, которого истощил
голод, возвращена будет его собственная плоть Тем, Кто силен собрать и
испарившееся в воздух. Хотя бы она и всячески погибла, и ни одной
частички
ее не сбереглось ни в каких тайниках природы, Всемогущий восстановит ее,
откуда восхочет. Но ввиду изречения самой Истины: «И волос с головы
вашей
не пропадет» нелепо было бы думать, что в то время, как волос с головы
человека погибнуть не может, могут погибнуть столькие тела человеческие,
от голода истощившиеся и съеденные...
Рассмотрев и обсудив, насколько было нужно, все эти возражения, соединим
все сказанное в следующих общих чертах. В вечном воскресении плоти рост
наших тел будет иметь ту меру, которая принадлежала ему по вложенной в
тело каждого норме юношеского возраста, не достигнутого еще или уже
достигнутого, с сохранением соответствующей красоты в размерах всех
членов. Если что-нибудь от тела было отнято, как излишнее удлинение в
какой-нибудь составной его части, то для сохранения красоты это отнятое
разместится тогда по всему телу, так что и само оно не пропадет, и
сохранится соразмерность частей
1260
тела; ничего нет невероятного, что вследствие этого может даже
прибавиться
и сам рост тела, когда для сохранения красоты разместится по всем членам
то, что в какой-либо части тела оказывалось излишним и неприличным Если
же
будут настаивать, что каждый воскреснет с тем телесным ростом, с каким
умер, спорить против такого мнения излишне горячо не следует, нужно
только
думать, что ничего безобразного, ничего слабого, ничего косного, ничего
тленного, словом, ничего неприличного не будет в том царстве, в котором
сыны воскресения и обетования будут равны ангелам Божиим, не по телу,
конечно, а по блаженству.
ГЛАВА XXI
Соответственно этому и все, что не погибнет от живых ли то тел, или,
после
смерти, от трупов, будет восстановлено и вместе с остатками,
сохранившимися в гробах, воскреснет, изменившись из ветхого состояния
тела
душевного в новое состояние тела духовного и облекшись нетлением и
бессмертием И если даже или по какой-либо тяжкой случайности, или по
жестокости врагов все тело будет совершенно стерто в порошок и,
развеянное, насколько можно, по ветру или по воде, будет лишено всякой
возможности находиться где-либо, то и в таком случае оно не укроется от
всемогущества Творца, напротив, в нем не погибнет ни один волос на
голове.
Тогда подчиненная духу плоть станет духовной, но все-таки плотью, а не
духом, подобно тому, как дух, подчиненный плоти, и сам будет плотским,
однако все же духом, а не плотью. Примером этому служит искаженное
состояние нашего наказания. Не по плоти, а именно по духу были плотскими
мы, которым апостол говорит: «Я не мог говорить с вами, братия, как с
духовными, но как с плотскими» (I Кор. III, 1) И если в настоящей жизни
человек называется и духовным, то по телу он все же
1261
плотский и видит закон в членах своих, противоборствующий закону ума
своего (Рим. VII, 23); но он будет духовным и по телу, когда воскреснет
плоть его, чтобы быть тем, о чем написано: «Сеется тело душевное,
восстает
тело духовное» (I Кор XV, 44).
Но какова и сколь велика будет слава духовного тела, опасаюсь, как бы
все,
что говорится о ней, не было дерзким витийством, потому что мы еще не
видим ее на опыте. Впрочем, так как о радости нашего упования молчать не
следует ради хвалы Богу, и слова: «Господи! возлюбил я обитель дома
Твоего» (Пс. XXV, 8) сказаны из внутренних глубин святой пламенной
любви,
то от даров Божиих, которые в настоящей бедственной жизни изливаются на
добрых и злых, мы, с помощью Бо-жией, сделаем, насколько можем,
заключение
о том, какова будет и та слава, о которой, не испытав ее, мы, конечно,
говорить достойным образом не можем. Не упоминаю уже о том времени,
когда
Бог сотворил человека правым, не касаюсь блаженной жизни двух супругов в
раю, так как жизнь эта была столь коротка, что ее не видели и их дети;
но
кто может перечислить знаки благости Божией к человеческому роду и в
настоящей жизни, которую мы знаем, в которой еще находимся, испытания
которой, даже всю ее как непрерывное испытание мы, как бы ни
преуспевали,
не перестаем выносить, пока в ней находимся.
ГЛАВА XXII
В самом деле, если рассмотреть все с самого начала, то настоящая жизнь
наша, исполненная стольких и таких зол, что ее вообще трудно назвать
жизнью, показывает, что весь род смертных был осужден. Ибо что другое
означает эта ужасная глубина неведения, из которой проистекает всяческое
заблуждение, погружающее всех сынов Адама в некое темное лоно, так что
освободиться из него человек не может без труда,
1262
скорби и страха? Что означает сама эта любовь к столь многим тщетным и
вредным предметам, и отсюда — жгучие заботы, волнения, печали, страхи,
безумные радости, раздоры, споры, войны, коварства, раздражительность,
враждебность, лживость, лесть, обман, воровство, хищничество,
вероломство,
гордость, честолюбие, ненависть, человекоубийство, жестокость, зверство,
распутство, роскошь, наглость, бесстыдство, нахальство, любодеяния,
прелюбодеяния, кровосмешение и столькие противоестественные деяния и
мерзости того и другого пола, о которых и говорить-то стыдно,
святотатства, ереси, богохульства, клятвопреступления, притеснения
невинных, клевета, мошенничества и измены, лжесвидетельства,
неправосудие,
насилия, разбойничества и все, что из числа подобных пороков теперь на
память мне не приходит, хотя из настоящей жизни и не уходит? Правда, все
это — дела людей порочных; однако все они происходят от того корня
заблуждения и извращенной любви, с которым рождается всякий потомок
Адама.
Кто, в самом деле, не знает, с каким незнанием истины, обнаруживающимся
уже в детях, с каким запасом суетных желаний, начинающим открываться уже
в
ребенке, является человек в эту жизнь, так что если бы оставить его
жить,
как он бы хотел, и делать все, что желал бы, то он или всю жизнь, или
большую часть ее провел бы в преступлениях и злодеяниях, которые я
припомнил и которых не смог припомнить.
Но так как промышление Божие не совсем оставляет осужденных и Бог не
затворяет во гневе щедроты Свои (Пс, КХХУ1, 10), то в самих
чувствованиях
человеческого рода против той тьмы, с которою мы рождаемся, бодрствуют и
(злым) наклонностям противостоят запрещение и обучение, сами, впрочем,
исполненные трудов и скорбей. Ибо что значат эти многоразличные
устрашения, к которым прибегают для обуздания суетности детей? Что такое
эти педагоги, учителя, эти хлысты, ремни, лозы, эта дисциплина,
1263
которою, по словам священного Писания, нужно сокрушать ребра любимого
сына, чтобы он не вырос непокорным? Ожесточившись, он едва уже может
быть
обуздан, а пожалуй, и вовсе не может (Сир. XXX, 13). Что достигается
этими
наказаниями, как не искоренение невежества и обуздание злых желаний, с
каковыми пороками мы являемся на этот свет? Что значит, что запоминаем
мы
с трудом, а забываем без труда, — приобретаем знания с трудом, а
невежеству-ем без труда, — деятельны с трудом, а ленивы без труда? Не
видно ли отсюда, к чему, как бы собственной своею тяжестью, бывает
склонна
порочная природа и в какой помощи она нуждается, чтобы освободиться от
этого? Праздность, недеятельность, леность небрежность суть именно такие
пороки, благодаря которым мы бежим от труда; потому что и сам труд, даже
труд и полезный, представляет собою наказание.
Но кроме детских наказаний, без которых нельзя выучиться тому, чего
хотят
старшие, — а они с трудом хотят чего-либо полезного, — кто перескажет
словами или представит мыслью, сколько и каких тяготеет над человеческим
родом наказаний, которые имеют отношение не только к злости и
непотребству
людей нечестивых, а к общему для всех состоянию? Сколько страхов и
сколько
бед от дорогих утрат и печалей по ним, от убытков и взысканий, от
обманов
и кривды людей, от ложных подозрений, от всевозможных насильственных
злодейств и чужих преступлений, потому что они часто бывают причиной и
ограбления, и заключений, и кандалов, и тюрем, и ссылок, и распятий на
кресте, и отнятия членов, и лишения органов, и телесного насилия для
удовлетворения гнусной похоти насилующего и многих других ужасных
(злодейств)? Сколько бед и опасностей от бесчисленных случайностей,
угрожающих телу извне: от зноя, холода, бурь, дождей, наводнений,
молнии,
грома, града, грозы, землетрясений, разрушений, от раздражения,
пугливости
или даже от злости вьючных животных, от стольких ядов, скры-
1264
вающихся в деревьях, водах, ветрах, животных, от тяжких или даже
смертельных укусов диких зверей, от бешенства, причиняемого бешеною
собакой, так что это ласковое и дружественное животное угрожает иногда
больше, чем львы и драконы, и делает человека, которого случайно
заразит,
до такой степени ужасным, что родители, жена и дети боятся его пуще
всякого зверя? Какие беды претерпевают плавающие на кораблях и
путешествующие на суше? Кто где бы то ни было гуляет, не будучи
подвержен
неожиданным случайностям? Иной, возвращаясь с форума совершенно
здоровым,
падает, ломает ногу и от этой раны умирает. Кто, по-видимому, безопаснее
сидящего? И, однако, Илий упал со стула и умер (I Цар. IV, 18). Скольких
и
каких несчастий для полевых плодов земледельцы, да и вообще все люди,
страшатся с неба, от земли или опасных животных? Обыкновенно бывают
спокойны насчет жатв уже собранных и убранных. Но нам известен случай,
когда внезапно ворвавшаяся вода, заставив разбежаться людей, выбросила и
унесла из житниц прекрасный урожай хлеба. Кто считает себя обеспеченным
своею невинностью от тысячи разнообразных нападений демонов? Чтобы на
это
никто не полагался, демоны даже крещеных младенцев, невиннее которых
никого, конечно, не бывает, иногда мучат так, что по попущению Божию на
них особенно показывается плачевная бедственность настоящей жизни и
желанное блаженство будущей.
Само наше тело подвержено стольким болезням, что всех их не обнимают
собою
книги врачей. Во многих или почти во всех из них и сами пособия, и
медикаменты служат орудиями мучения, так что от этого следствия
наказаний
люди избавляются с помощью наказаний же. Не доводил ли жаждущих людей
нестерпимый (внутренний) жар до того, что они пили человеческую, даже
свою
собственную мочу? Не доводил ли голод до того, что люди не могли
удержаться от человеческого мяса, — мяса не людей, найденных мертвы-
1265
ми, а специально для этого убитых, да и не чужих каких-нибудь? Даже
матери
с невероятной жестокостью, которую производит лютый голод, съедали
собственных детей. Наконец, кто передаст словами, как часто сам сон,
который получил имя в собственном смысле покоя, бывает беспокоен от
сновидений, и как часто возмущает бедную душу и чувства великими
ужасами,
хотя производимыми и призрачными предметами, но представляемыми и так
сказать показываемыми им так, что мы не в состоянии бываем отличить их
от
действительности? Какою ложью видений терзаются даже и бодрствующие в
некоторых болезнях и гораздо еще бедственнее при отравах, хотя, впрочем,
иногда и здоровых людей злые демоны обманывают такими видениями, что
если
и не могут их этим путем переманить на свою сторону, то, во всяком
случае,
оскверняют их чувства желанием исполнения этой призрачности
От этого, так сказать, ада настоящей бедственной жизни освобождает
только
благодать Христа Спасителя, Бога и Господа нашего. Ибо таково значение
самого имени Иисус, которое переводится Спаситель, — Спаситель, главным
образом, от того, чтобы после настоящей жизни не приняла нас еще более
бедственная и вечная, не жизнь, а смерть. Ибо, хотя в настоящей жизни и
бывают великие облегчения и врачевания через священные предметы и святых
людей, однако и такие милости этим путем не всегда сообщаются просящим,
чтобы люди не ради этого стремились к религии, а ради другой жизни, где
не
будет уже никаких зол; и если лучшим людям благодать помогает в
несчастьях
и настоящей жизни, то с той только целью, чтобы они переносили их тем
мужественнее, чем крепче их вера. В этом отношении, говорят ученые века
сего, полезна и философия, которую, как замечает Туллий, некоторым
немногим людям сообщили в истинном ее виде боги. Людям, говорит он, или
богами не дано большего дара, или не могло быть дано никакого; отсюда
видно, что и сами те, против которых мы ведем речь, как
1266
бы там ни было, а вынуждены факт обладания философией, не всякой, а
именно
истинной, признать делом божественной благодати. Если же, далее, против
злополучий настоящей жизни дана свыше немногим единственная помощь в
лице
истинной философии, то и отсюда достаточно видно, что род человеческий
осужден на состояние бедственного наказания. А так как нет, как признают
они, никакого в сравнении с этим большего дара, то надобно думать, что
дар
этот дан не другим каким-либо богом, а Тем, Которого они, чтущие многих
богов, называют наибольшим.
ГЛАВА XXIII
Но кроме зол настоящей жизни, общих добрым и злым, праведники имеют
здесь
и некоторые свои собственные подвиги, которые они совершают, воюя с
пороками и подвергаясь испытаниям и опасностям этой войны. В самом деле,
временами сильнее, временами слабее, но плоть не перестает
противоборствовать духу, а дух — плоти, дабы мы не то делали, чего
хотим,
исполняя всякую злую похоть, а насколько это для нас возможно при помощи
свыше, подчиняли ее себе, не сочувствуя ей и постоянно бодрствуя, чтобы
нас не обманывало мнение, похожее на правду, не обольщала хитрая речь,
не
обуяла тьма какого-нибудь заблуждения; чтобы не принималось нами
что-нибудь доброе за дурное или дурное за доброе; чтобы страх не
отклонял
нас от того, что нужно делать, а похоть не устремляла к тому, чего не
нужно делать; чтобы солнце не заходило во гневе нашем (Еф. IV, 26);
чтобы
вражда не устремляла нас к отмщению злом за зло и не пожирала
самолюбивой
или неумеренной печалью; чтобы неблагодарный ум не внушал нам холодности
к
испытанным благодеяниям, а чистая совесть не омрачалась злоречивой
молвою;
чтобы нас не вводило в заблуждение наше собственное необоснованное
подозрение касательно других и не сокру-
1267
шало чужое ложное подозрение касательно нас самих; чтобы не царствовал
грех в смертном нашем теле и не предавались члены наши греху в орудия
неправды (Рим. V, 12,13); чтобы глаз наш не следовал похоти и не
одолевало
нас желание отмщения; чтобы ни зрение, ни мысль не направлялись к тому,
что доставляет дурное удовольствие; чтобы мы не склоняли своего слуха к
недоброму или непотребному слову; чтобы не делали того, чего не должны
делать, хотя и хотели бы; чтобы мы в этой переполненной трудами и
опасностями борьбе не надеялись на достижение победы собственными силами
и
приобретенную победу приписывали не себе самим, а благодати Того, о Ком
говорит апостол: «Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом
нашим
Иисусом Христом!» (I Кор. XV, 57). И в другом месте он же говорит: «Все
сие преодолеваем силою Возлюбившего нас» (Рим. VIII, 37). Впрочем, какою
бы силою в этой борьбе мы ни сражались с пороками, даже если бы над
пороками и восторжествовали, мы должны знать, что пока находимся в этом
теле, нас не должно оставлять чувство, под влиянием которого мы должны
говорить Богу: «Прости нам долги наши» (Мф. VI, 12). Но в том царстве, в
котором мы вечно будем с бессмертными телами, у нас не будет уже никакой
борьбы и никаких долгов; да их и не было бы, если бы природа наша
оставалась такою же правою, какой она была сотворена. Поэтому и сама эта
борьба, освободиться от которой мы надеемся ожидающей нас победой,
принадлежит к числу зол настоящей жизни, которая стоит под осуждением,
как
в этом убеждает нас факт существования в ней стольких и таких зол.
ГЛАВА XXIV
Обратим теперь внимание на то, какими и сколь многими благами благость
Бога, о всякой твари промышляющего, наполнила даже и это бедственное со-
1268
стояние человеческого рода, в котором восхваляется правда Бога
наказующего. Во-первых, того, произнесенного еще до греха благословения:
«Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю» (Быт. I, 28), Бог не
захотел взять назад и после грехопадения, оставив и в осужденном роде
дарованную ему силу плодородия; этой вложенной в человеческие тела
удивительной силы семени, еще более удивительной, чем сила, которою
образуется само семя, не смог исторгнуть даже грех, вследствие которого
обрушилась на нас необходимость смерти; напротив, рядом и вместе с этой,
так сказать, рекою, с этим потоком человеческого рода идет то и другое:
и
зло, которое получается от прародителя, и благо, которое сообщается
Творцом. В первоначальном зле заключаются два (частных зла): грех и
наказание; в первоначальном благе — свои два (частных блага):
размножение
и образование. Но, насколько это было в наших намерениях, о зле, один из
частных видов которого, грех, произошел от нашей дерзости; а другой,
наказание, от суда Божия, сказано мною уже достаточно. Теперь я намерен
сказать о тех благах, которые сообщил и доселе сообщает Бог самой
порочной
и осужденной природе. Ибо и осуждая, Он не лишил ее всего, что даровал
ей,
— в противном случае ее совсем бы не было; с другой стороны, не оставил
ее
и вне Своей власти, хотя в наказание и подчинил дьяволу, так как не
освободил от Своей власти и самого дьявола; Его, Всевышнего, дело, что
существует природа и дьявол, как Ему же обязано Своим бытием все, что
существует.
Итак, из двух тех благ, которые, как мы сказали, от благости Божией, как
бы из некоего источника, изливаются и на поврежденную грехом и
осужденную
на наказание природу, размножение происходит от благословения,
изреченного
среди первых дел миротво-рения, от которых Бог почил в седьмой день.
Образование же имеет причину в том действии, которое Бог делает доселе
(Иоан. V, 17). Ибо если бы Бог отнял от
1269
тварей руку Своего вседействующего могущества, они не могли бы
распространяться и продолжать своего существования в предназначенной для
них преемственности; даже не устояли бы и на некоторое время в том
состоянии, в каком сотворены. Таким образом, Бог сотворил человека так,
что даровал ему некую плодоносную силу, вследствие которой одни люди
производят других, сообщая им и саму возможность этой
производительности,
но только возможность, а не необходимость; кого захотел Он лишить ее, те
и
остаются бесплодными, хотя, впрочем, и не отнял у человеческого рода
однажды данного первым супругам благословения чадорождения. Поэтому хотя
размножение и не отнято грехом, но оно теперь не таково, каким было бы,
если бы никто не согрешил. Отсюда, человек, венчанный в начале честью,
после грехопадения уподобился скотам (Пс. ХЬУШ, 13) и рождает подобным
же
образом; хотя, впрочем, в нем не до конца погасла некая, так сказать,
искра разума, с которым он сотворен по образу Божию. Но если бы с
размножением не соединялось образование, то одно оно (без образования)
не
обнаруживалось бы в своеобразных формах и видах. Ведь если бы люди не
имели соития, то Бог и без этого мог бы наполнять землю людьми; как
первого человека сотворил Он без соития мужчины и женщины, так мог бы Он
(производить) и всех; совокупляющиеся же люди не могут быть рождающимися
без воли Творца.
Таким образом, как апостол о том духовном установлении, благодаря
которому
человек образуется для благочестия и правды, говорит: «Насаждающий и
поливающий есть ничто, а все Бог возращающий» (I Кор.Ш, 7), так же точно
и
в настоящем случае можно сказать: «Отец совокупляющийся и осеменяющий
есть
ничто, а все Бог образующий; и мать, носящая зачатое и питающая
рожденное,
не значит ничего, а все Бог возращающий». Он именно тем действием,
которое
доселе делает, творит так, что развиваются семе-
1270
на и из скрытых и невидимых своего рода оболочек раскрываются в видимые
формы красоты. Соединяя и слагая непонятным образом бестелесную и
телесную, т. е. господственную и подчиненную, природы, Он делает их
одушевленными. Это действие Его так велико и удивительно, что в
наблюдающем это действие не только в человеке, существе разумном и
превосходящем всех земных животных, но и в самой малейшей букашке,
вызывает изумление и хвалу Создателю.
Итак, Он даровал человеческой душе ум; в душе дитяти разум и понимание
находятся, так сказать, в дремлющем состоянии, как бы нет их, и должны
они
возбуждаться и раскрываться с наступлением возраста, чтобы дитя стало
способным к знанию и учению и готовым к восприятию истины и любви к
добру;
благодаря этой-то способности человек приобретает познание и является
существом, одаренным силами, которыми благоразумно, настойчиво и
правильно
борется против заблуждений и всех врожденных" пороков и побеждает их
нечем
иным, как желанием высшего и неизменного блага. И если человек этого
даже
и не делает, то кто надлежащим образом может высказать словами или
понять,
как прекрасна сама по себе эта вложенная свыше в разумную природу
способность к таким благам и какое она удивительное дело Всемогущего?
Ибо
кроме искусств жить нравственно и достигать безмерного блаженства,
которые
называются добродетелями и сынам обетования и царствования сообщаются
единственно благодатью Божией во Христе, не изобретено ли разумом
человеческим и не изучается ли столько и таких искусств, отчасти
необходимых, а отчасти и касающихся удовольствий, что эта превосходящая
все другие сила ума и разума даже и в такого рода излишних, даже опасных
и
гибельных знаниях, которых она жаждет, показывает, какое великое благо
имеет человек в своей природе, благодаря чему он смог или изобрести эти
искусства, или научиться им, или научить им других?
1271
Кто в состоянии пересказать, до какого удивительного и изумительного
производства одежд и построек дошла человеческая изобретательность,
каких
успехов достигла она в земледелии и мореплавании; что придумала и
произвела в изготовлении сосудов, в разнообразии статуй и картин; что
удивительного для зрителей и невероятного для слушателей постаралась
понаделать в театрах; что и сколько придумала для ловли, умерщвления и
укрощения неразумных животных, сколько изобрела ядов, орудий и хитростей
против самих людей и сколько лекарств и медикаментов — для предохранения
и
восстановления смертного здоровья, сколько выдумала приправ к кушаньям
для
удовольствия и раздражения горла, какое множество и разнообразие знаков
изобрела для выражения мыслей, причем главное место принадлежит словам и
буквам, какие словесные прикрасы и какое множество стихотворных форм
выдумала для увеселения духа, сколько изобрела музыкальных инструментов
и
способов пения для услаждения слуха, какого достигла знания расстояний и
чисел и с каким искусством определила движение и порядок небесных
светил,
какого достигла знания мировых предметов; кто сможет пересказать все
это,
особенно если бы мы не захотели ограничиться общими словами, а пожелали
войти в подробности? Кто, наконец, сможет определить, сколько
употреблено
остроумия философами и еретиками для защиты даже лжи и заблуждений? Ибо
в
настоящем случае мы говорим о природе человеческого ума, которой
украшена
настоящая смертная жизнь, а не о вере и о пути истины, которыми
приобретается жизнь бессмертная. Так как Творец этой природы есть
истинный
и высочайший Бог, то по причине, что Он всем сотворенным управляет и
обладает высочайшим могуществом и высочайшим правосудием, природа эта
никогда не впала бы в эти злополучия и не подверглась бы злополучиям
вечным (кроме только тех, которые от них будут освобожде-
1272
ны), если бы раньше не было великого греха первого человека, от которого
произошли все прочие грехи. Даже в самом нашем теле, хотя по смертности
оно обще нам с дикими зверьми и притом гораздо слабее (тел) многих из
них,
какая открывается благость и промыслительность Творца! Не расположены ли
на нем органы чувств и прочие члены и не соразмерены ли вид, форма и
рост
его таким образом, чтобы указывать, что оно сотворено для служения
разумной душе? Человек сотворен не так, как существа, лишенные разумной
души, которые мы видим наклоненными к земле; устремленная к небу фигура
его тела напоминает ему мудрствовать о горнем. Далее, та подвижность,
которая сообщена языку и рукам, удобная и приспособленная для письма и
речи и для выполнения весьма многих искусств и занятий, не ясно ли
показывает, для служения какой душе придано подобное тело? Но если даже
и
не принимать в расчет потребностей практических, соразмерность всех
частей
тела так велика и так эти части соответствуют одна другой прекрасной
пропорцией, что не знаешь, больше ли при сотворении тела имела место
идея
пользы, чем идея красоты. По крайней мере, мы не видим в теле ничего,
сотворенного ради пользы, что в то же время не имело бы и красоты. Это
для
нас было бы еще яснее, если бы мы знали те точные размеры, в каких все
между собою связано и соединено; но исследованию человеческому, при
старательном изучении, это может подлежать лишь в наружных частях, а то,
что скрыто и для нашего глаза недоступно, как, например, сплетения жил,
нервов и внутренностей, а также тайны главных жизненных частей, — то не
поддается исследованию. Хотя жестокая пытливость медиков, называемых
анатомами, и вскрывает трупы умерших; хотя руками рассекающего и
исследующего умерших довольно бесчеловечно извлекается на свет все самое
сокровенное в телах человеческих, чтобы знать, что, как и где надобно
лечить; тем не менее, те точные раз-
1273
меры, о которых я говорю, которые как каждому органу, так и всему телу
извне и внутри дают то сочетание, которое по-гречески называется арцста,
не только никто не в силах открыть, но никто не берет на себя смелости и
исследовать. Если бы могли они стать известными, то и в самих внутренних
частях, которые не заключают в себе никакой красоты, открылось бы такое
изящество идеи, что ум предпочел бы ее всякой видимой, доставляющей
удовольствие только глазу форме. Но кое-что в теле расположено и таким
образом, что имеет одну лишь красоту, а не пользу; так, например, грудь
мужчины имеет сосцы, а лицо — бороду; что борода служит не защитой, а
украшением мужчины, это доказывают чистые лица женщин, которые, как
слабейшие, скорее бы, конечно, нуждались в (такой) защите.
Итак, если нет ни одного члена (по крайней мере из числа видимых,
относительно которых никто и не спорит), который бы был приспособлен к
какому-нибудь отправлению так, чтобы (в то же время) не был и красивым;
но
есть некоторые члены, которые имеют только лишь красоту, но не пользу,
то
отсюда, думаю, легко понять, что при сотворении тела его достоинство
ставилось выше практической потребности. Ибо практическая потребность
минует, и наступит время, когда мы будем взаимно наслаждаться одной
только
красотой помимо всякой похоти; что в особенности должно быть отнесено к
хвале Создателя, Которому говорится в псалме: «Ты дивно велик. Ты
облечен
славою и величием» (Пс. СП1,1).
А какими словами может быть определена красота и польза других тварей,
любоваться и пользоваться которыми божественная щедрость дозволила
человеку, хотя и обреченному и осужденному на труды и злополучия? —
красота, заключающаяся в разнообразной и многоразличной красоте неба,
земли и моря, в таком обилии и в такой удивительной роскоши света, в
солнце, луне и звездах, в тенистости лесов, в красках
1274
и благоухании цветов, в множестве щебечущих пест-роперых птиц, в
разнообразии стольких и таких животных, из коих более всего вызывают
удивление те, которые имеют меньше объема (ибо мы удивляемся более
работе
муравьев и пчел, чем громадному телу китов), в количественном виде моря,
когда оно, как одеждой, облекается различными цветами и бывает то
зеленым,
и притом с различными оттенками, то пурпурным, то лазурным. Как приятно
смотреть на него даже тогда, когда оно волнуется, и эта приятность
становится еще большею потому, что наблюдателя оно ласкает (надеждой),
что
не выбросит и не разобьет мореплавателя! Как много пищи против голода и
какое разнообразие вкусов против отвращения разлито в богатствах природы
помимо всякого искусства и труда поваров, сколько (заключено) во многих
предметах пособий для предохранения и восстановления здоровья! Как
благодатна чередующаяся преемственность дня и ночи1 Как приятна
благорастворенность воздуха1 Сколько материала для постройки одежды в
стеблях растений и в животных? Да кто в состоянии все припомнить'!
Уже и то, что мною снесено как бы в одну массу, если бы я захотел
разобрать и рассмотреть по частям, сколько времени принудило бы меня
останавливаться на каждой частности, содержащей в себе весьма многое? И
все это служит утехой для злополучных и осужденных, а не наградой для
блаженных. Какие же будут награды, если существует столько и таких
утешений' Что даст Бог тем, которых предопределил к жизни, если такими
дарами осыпал предопределенных к смерти? Какими благами преисполнит в
будущей жизни тех, за которых в настоящей, по Его изволению, единородный
Сын претерпел столькие и такие злополучия? Отсюда, ведя речь о
предопределенных к будущему царству, апостол говорит: «Тот, Который Сына
Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и
всего?» (Рим. VIII, 32). Когда
1275
обещание это исполнится, что тогда мы будем? Какими будем' Какие получим
в
том царстве блага, так как в смерти Христа за нас получили уже такой
залог? Каким будет дух человека, когда не будет уже иметь никакого
порока,
которому бы подчинялся или которому бы уступал, или даже против которого
бы с честью боролся, но будет преисполнен уже полной мира добродетели
Какое и насколько ясное и верное, чуждое всякого заблуждения и не
требующее труда знание всех вещей будет там, где мы будем напояться
премуд-фостью Божией из самого ее источника с высочайшим юлаженством и
безо всякого затруднения' Каким бу-Кдет тело, которое, совершенно
подчиненное духу и им изобильно оживляемое, не будет нуждаться ни в
каком
питании? Ибо оно будет не животное, а духовное тело, хотя и имеющее
плотскую субстанцию, но чуждую всякого плотского повреждени
ГЛАВА XXV
Впрочем, о благах духа, которыми в состоянии полного блаженства он будет
наслаждаться, знаменитые философы с нами не разногласят; они спорят о
воскресении плоти и, насколько могут, отрицают , эту истину. Но
многочисленные верующие оставили малочисленных отрицателей, ученых и
неученых, мудрецов мира сего и невежд, и с верующим сердцем обратились
ко
Христу, Который Своим воскресением доказал то, что представлялось для
тех
нелепостью. Мир уже уверовал истине, предсказанной Богом, Который
предсказал и то, что этой истине мир уверует. Не чародейства же Петра
принудили Его предсказать эту истину вместе с похвалою верующим в нее за
столько времени вперед. Ибо Он тот Бог, пред Которым (как я говорил об
этом уже несколько раз и не стесняюсь напомнить), по признанию Порфирия,
желающего доказать это оракулами своих богов, тре-
1276
пещут и сами божества, и Которого он так превозносит, что называет то
Богом-отцом, то Богом-царем. Да не будет того, чтобы предсказанное Им мы
понимали так, как хотят понимать это не верующие вслед за миром тому,
чему, как Он предсказал, мир уверует. Но почему бы не понимать этого
скорее так, как, по Его предсказанию, мир должен был уверовать, а не
так,
как пустословят весьма немногие, не желающие веровать вслед за миром
тому,
чему, по Его предсказанию, мир должен был уверовать? Ведь если этому,
как
они говорят, нужно верить иначе затем, чтобы не нанести Богу, за
Которого
они являются такими усердными свидетелями, обиды, назвав написанное о
том
пустяками; то не тем ли большую обиду наносят Ему они, говоря, что оно
должно пониматься иначе, а не так, как уверовал мир, веру которого Он
сам
же похвалил. Сам обещал и Сам привел в исполнение? Одно ведь из двух:
или
Он не силен, чтобы плоть воскресла и была жива во веки; или веровать,
что
Он это сделает, не следует потому, что (воскресение плоти) есть зло и
Его
не достойно. Но о Его всемогуществе, которым сотворено столько
невероятного, мы сказали достаточно. Если они хотят узнать, чего
Всемогущий не может, то вот чего: я скажу, что Он не может обманывать.
Будем же верить, что Он может, не веря, что не может. Итак, по той
причине, что Он не может обманывать, они должны верить, что Он исполнит
то, что обещал исполнить, и притом верить так, как верует мир, веру
которого Он Сам предсказал, Сам похвалил, Сам обещал и Сам привел в
исполнение. А чем доказывают они, что (воскресение плоти) есть зло? Там
не
будет повреждения, которое представляет собою зло телесное. О порядке
стихий мы уже рассуждали; о других человеческих догадках сказали
достаточно; какова будет в нетленном теле легкость движения, это,
полагаю,
мы в тринадцатой книге достаточно показали из настоящего состояния
вполне
здорового тела, которое, конечно, не идет ни в какое сравнение с будущим
бессмертным состоянием. Пусть прочитают
1277
предыдущие книги настоящего сочинения те, которые или их не читали, или
же
хотят восстановить в памяти прочитанное.
ГЛАВА XXVI
Но по словам Порфирия, чтобы душа была блаженна, она должна быть
освобождена от всякого тела. Таким образом, совершенно бесполезно быть
телу, как мы сказали, нетленным, если душа будет блаженна не иначе, как
освободившись от всякого тела. Но в упомянутой книге и об этом сказано
мною столько, сколько было нужно; приведем в настоящем случае одно
только
обстоятельство. Именно, учитель всех их, Платон, должен был бы сделать в
своих книгах поправку и сказать, что боги их, заключенные, по его
словам,
в небесные тела, чтобы быть блаженными, будут разрешены от тел, т. е.
умрут; однако же (он говорит так, что) Бог, Которым эти боги были
сотворены, обещал им, чтобы они могли наслаждаться безмятежным
состоянием,
бессмертие, т, е. вечное пребывание в тех же самых телах, — обещал не
потому, что природа их бессмертна, но потому, что его решение сильнее
природы. В этом случае Платон опровергает их и со стороны того их
заявления, что воскресению плоти не следует-де верить потому, что оно
невозможно. Ибо в указанном месте этот философ весьма ясно высказывает
такую мысль, что Бог, обещав сотворенным Им богам бессмертие, тем самым
показал, что, хотя Он и не сотворил их бессмертными, что невозможно,
однако же сделает их бессмертными. Само это место из Платона гласит
следующее: «Хотя вы, как получившие начало, не можете быть бессмертными
и
неразрушимыми, однако же никоим образом не разрушитесь и никакие судьбы
не
погубят вас посредством смерти и не будут сильнее Моего решения, которое
составляет более крепкую связь для вашего
1278
вечного существования, чем те связи, которыми вы были соединены при
рождении». Если те, которые слышат эти слова, не только не глухи, но и
не
глупы, у них, конечно, не появится сомнения, что сотворенным богам
Богом,
их сотворившим, обещается, по Платону, то, что для них невозможно. В
самом
деле, Тот, Кто говорит: «Хотя вы, как получившие начало, не можете быть
бессмертными и неразрушимыми, однако же никоим образом не разрушитесь и
никакие судьбы не погубят вас посредством смерти и не будут сильнее
Моего
решения», что другое говорит, как не вот что: «Это невозможно, однако,
при
Моем содействии, вы будете такими». Следовательно, Тот в состоянии
воскресить плоть нетленной, бессмертной и духовной, Кто, по Платону,
обещал сделать то, что невозможно. К чему же они доселе объявляют
невозможным то, что обещал Бог, чему, по обещанию Божию, уверовал мир,
которому обещано было даже и то, что он уверует? Ведь мы говорим, что
сотворил это Бог, Который и по Платону творит невозможное. Таким
образом,
чтобы души были блаженными, они должны не освободиться от всякого тела,
а
получить тело нетленное. И в каком ставшем нетленным теле приличнее им
наслаждаться веселием, как не в том, в котором они стенали, когда оно
было
тленным? В них не будет того лютого желания, которое, вторя Платону,
влагает в них Вергилий, говоря:
И снова желать начинают в тела возвратиться'.
Такого, говорю, желания возвратиться в тела они не будут иметь, потому
что
тела, в которые они желали бы возвратиться, они будут иметь с собою и
будут иметь их так, чтобы навсегда находиться с ними и никогда, даже на
самое короткое время, с ними не разлучаться вследствие смерти.
1279
ГЛАВА XXVII
Платон и Порфирий высказали каждый по одной такой мысли, сообщив которые
вместе, они сделались бы, пожалуй, христианами. Платон сказал, что души
не
могут быть в вечности без тел; поэтому, по его словам, даже души
мудрецов
после более или менее продолжительного времени возвратятся к телам.
Порфирий, напротив, говорит, что чистейшая душа, возвратившись к Отцу,
никогда уже не вернется к настоящим бедствиям мира. Отсюда, если бы
Платон
внушил Порфирию то, что представлял себе правильно, т. е. что души даже
праведников и мудрецов возвратятся к человеческим телам, а Порфирий, со
своей стороны, передал бы Платону то свое верное представление, что
святые
души никогда не возвратятся к бедствиям тленного тела, и притом так,
чтобы
каждый из них высказывал не одну только какую-нибудь из этих мыслей, а
оба
вместе и каждый в отдельности — ту и другую, то из их воззрений, по
моему
мнению, выходило бы, что души и возвратятся в тела, и получат тела
такие,
в которых будут жить блаженно и бессмертно. Ибо, по Платону, даже и
святые
души войдут в человеческие тела, а по Порфирию святые души никогда не
вернутся к несчастьям настоящего мира. Скажи только Порфирий вместе с
Платоном, что души возвратятся в тела, а Платон с Порфирием, что души не
вернутся к несчастьям, — они будут согласны, что души возвратятся в
такие
тела, в которых они не будут уже терпеть никаких несчастий.
Итак, тела эти будут не какие-нибудь иные, а именно такие, которые
обещает
Бог, имеющий сделать души вечно блаженными с их плотью. Подобную
уступку,
мне кажется, оба они легко могли бы нам сделать; раз ими признано, что
души святых возвратятся в бессмертные тела, можно уж было и дозволить
душам возвратиться в те именно тела, в которых они терпели бедствия
настоящего века, в которых с благоговением и верою чтили Бога, чтобы
избавиться от этих бедствий.
1280
ГЛАВА XXVIII
Некоторые из наших, почитающие Платона за его прекраснейший способ
изложения и за некоторые высказанные им правильные суждения, говорят,
что
он имел кое-какие подобные нашим мнения и о воскресении мертвых. Этого
предмета касается, действительно, Туллий в книгах «О республике», желая,
как сам утверждает, в этом случае скорее пошутить, чем сказать то, что
было на самом деле. Он заставляет человека ожить и рассказать нечто
совпадающее с платоновскими рассуждениями. Лабеон даже говорит, что два
человека умерли в один и тот же день и встретились на некотором
перекрестке, что затем они получили приказание возвратиться в свои тела
и
согласились жить между собою друзьями, и что в таких отношениях они
оставались до тех пор, пока не умерли. Но эти авторы рассказывают нам о
таком воскресении тела, какое бывало с теми, которые, как мы знаем,
воскресли и возвратились к прежней жизни, но возвратились не так, чтобы
уже после не подвергнуться смерти.
Нечто гораздо более удивительное рассказывает Марк Варрон в своих книгах
о
происхождении римского народа, считаю необходимым привести его слова.
«Некие, — говорит он, — генетлиаки* писали, что у людей бывает
возрождение, которое греки называют тоЛ1ууеуесшх; само это возрождение,
пишут они, совершается в течение четырехсот сорока лет, так что то же
самое тело и та же самая душа, которые некогда были соединены в
человеке,
воссоединяются снова». Варрон, или какие-то, не знаю, генетлиаки (он не
передает имен тех, мнение коих приводит) говорят нам нечто такое, что
хотя
и ложно (ибо раз души возвратились в тела, которые они носили, они потом
* Генетлиаки (§епеШаа) — предсказатели судьбы новорожденного по звездам.
1281
уже не оставят их никогда), однако устраняет и разбивает многие
аргументы
в пользу той невозможности, о которой пустословят наши противники. В
самом
деле, они думают или думали, что невозможно, чтобы тела людей,
превратившиеся в воздух, в пыль, в пепел, во влагу, в тела пожравших их
животных или даже людей, снова возвратились в то, чем были. Поэтому
Платон
и Порфирий или лучше те, которые считают себя их последователями и еще
живы, если согласны с нами, что и души святых возвратятся в тела, как
говорил Платон, но не возвратятся к несчастьям, как учил Порфирий, так
что
из их мнений вытекает как следствие мысль, которую проповедует
христианская вера, именно — что души возвратятся в такие тела, в которых
они могли бы вечно жить блаженно безо всякого несчастья, — пусть из
Варрона возьмут еще и то, что души возвратятся в те самые тела, в
которых
они были прежде, и весь вопрос о вечном воскресении плоти у них получит
разрешение.
ГЛАВА XXIX
Рассмотрим теперь, насколько Господь удостоит нас Своею помощью, чем
будут
заняты святые в своих бессмертных и духовных телах, так как плоть их
будет
жить не плотским, а уже духовным образом. Но, сказать по правде, я не
знаю, каково будет это занятие, или лучше — покой и досуг. Я этого
никогда
не видел телесными чувствами. А если скажу, что видел умом, т. е.
разумением, то сколько или что значит наше разумение перед лицом такого
превосходства? Там царствует, как говорит апостол, «мир Божий, который
превыше всякого ума» (Филип. IV, 7). Чьего же ума? Конечно, нашего, или,
пожалуй, и ангельского, но только не Божьего. Итак, если святые будут
жить
в мире Божием, то, конечно, в таком, который превосходит всякий ум. И в
самом деле, наш ум он, несом-
1282
ненно, превосходит; а если превосходит и ум ангельский, ибо кто говорит
«всякий ум», тот, очевидно, не исключает и ангелов, — в таком случае мы
должны думать, что слова апостола сказаны потому, что ни мы, ни ангелы
не
в состоянии знать мир Божий так, как знает его Бог.
Итак, (мир этот) превосходит всякий ум, кроме, без сомнения, ума Божия.
Но
так как и мы, свойственным нам образом причастные этого мира, получим
высший мир в себе, между собою и с Богом настолько, насколько нам
свойственно высшее; то святые ангелы знают, таким образом, этот мир по
самой своей природе, люди же в настоящем своем состоянии знают его
гораздо
меньше, каким бы размером своего ума они ни отличались. Ибо надобно
иметь
в виду величие того, кто говорил: «Мы отчасти знаем и отчасти
пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти,
прекратится»; и еще: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло,
га-дательно, тогда же лицем к лицу» (I Кор. XIII, 9,10,12). Так видят
уже
святые ангелы, которые называются и нашими ангелами, потому что,
избавившись от власти тьмы и с залогом Духа переселившись в царство
Христово, мы начинаем уже принадлежать к тем ангелам, с которыми у нас
будет общий святой и сладо-стнейший град Божий, о коем мною написано уже
столько книг. Будучи Божиими, ангелы и наши так же, как Христос, будучи
Божиим, в то же время и наш. Они Божий потому, что не оставили Бога, —
наши потому, что начали иметь нас своими согражданами. Господь Иисус
сказал: «Не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что
Ангелы
их на небесах видят лице Отца Моего Небесного» (Мф. XVIII, 10). Отсюда,
как видят они, так будем видеть и мы, но мы пока еще так не видим.
Поэтому-то апостол и говорит: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое
стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу». Итак, наградой за веру будет
служить то видение, о котором говорит
1283
апостол Иоанн: «Когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим
Его,
как Он есть» (I Иоан. III, 2). А под лицом Божиим нужно разуметь
обнаружение Бога, а не какой-либо член, подобный тому, какой мы имеем в
своем теле и называем лицом.
Поэтому, когда спросят у меня, чем будут заняты святые в оном духовном
теле, я скажу не то, что вижу, а то, чему верую, согласно со словами
псалма: «Я веровал, и потому говорил» (Пс. СХУ, 1). Именно, я скажу, что
святые будут видеть Бога в самом теле своем; но посредством ли тела они
будут видеть Бога, подобно тому, как посредством тела мы видим теперь
солнце, луну, звезды, море и землю со всем в них находящимся? Вот
вопрос,
на который ответить нелегко. В самом деле, дико было бы сказать, что
святые тогда будут иметь такие тела, что не в состоянии будут, хотя бы и
хотели, закрывать и открывать глаза. Еще более было бы дико утверждать,
что там всякий, кто закроет глаза, не будет уже видеть Бога. Ведь если
пророк Елисей, отсутствуя телом, видел, как слуга его Гиезий от Неемана
сириянина, которого упомянутый пророк исцелил от проказы, принял дары,
что
по мнению непотребного раба должно было остаться тайной, так как
господина
его при этом не было (IV Цар. V, 8—27), то не тем ли более святые в оном
духовном теле все будут видеть не только с закрытыми глазами, но даже и
отсутствуя телом? Тогда наступит то совершенное, о чем говорит апостол:
«Мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет
совершенное,
тогда то, что отчасти, прекратится». Затем, желая пояснить некоторым
подобием, как может это быть, он говорит, насколько от будущей жизни
отличается настоящая жизнь, притом жизнь не каких-нибудь людей, а даже
одаренных особенной святостью: «Когда я был младенцем, то по-младенчески
говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал
мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь туск-
1284
лое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а
тогда познаю, подобно как я познан» (I Кор. XIII, 11-12).
Итак, если уже в настоящей жизни, где даже пророчество людей
удивительных
так сравнимо с тою жизнью, как младенец — с мужем, Елисей, однако, видел
своего раба принимающим дары, когда сам при этом не был; то когда душу
не
будет отягощать тленное тело, а тело нетленное никоим образом не будет
ей
помехой, будут ли святые нуждаться в том, чтобы видеть телесными
глазами,
в которых не испытывал надобности отсутствующий Елисей, чтобы видеть
своего раба? Ибо в переводе Семидесяти слова пророка к Гиезию были
такие:
«Разве сердце мое не сопутствовало тебе, когда обратился на встречу тебе
человек тот с колесницы своей?» (IV Цар. V, 26). А пресвитер Иероним с
еврейского перевел так: «Не присутствовало ли сердце мое, когда вышел
человек с колесницы навстречу тебе?» Пророк сказал, что видел сердцем
своим при чудесной, конечно, помощи, и помощи, без сомнения, свыше. Но
во
сколько же раз полнее все будут обладать этим даром тогда, когда Бог
будет
все и во всем (I Кор. XV, 28)! Однако и телесные глаза будут иметь свое
назначение, останутся на своих местах, и дух будет ими пользоваться
через
духовное тело. Ведь и пророк тот, хотя и не имел в них нужды, чтобы
видеть
отсутствующего, пользовался и ими, чтобы видеть находящееся налицо;
впрочем, и это он мог бы видеть с закрытыми глазами духом, точно так же,
как видел отсутствующее, не будучи там лично. Итак, не станем говорить,
что святые в той жизни не будут, если закроют глаза, видеть Бога,
Которого
они будут постоянно видеть духом.
Но вот еще вопрос: будут ли они видеть Его и телесными глазами, когда те
будут открыты? Если в духовном теле глаза даже и духовные будут способны
видеть столько же, сколько способны видеть и такие, какими мы имеем их
теперь, то, без сомнения, ими
1285
нельзя будет видеть Бога. Ясно, что они будут иметь совершенно иную
способность, коль скоро посредством их будет созерцаться та бесконечная
природа, которая не ограничена пространством, а находится везде и вся.
Ведь если мы говорим, что Бог находится на небе и на земле (ибо Он Сам
говорит через пророка, что наполняет небо и землю (Иерем. XXII, 24)), то
не скажем же на этом основании, что на небе Он находится одною частью, а
на земле — другою, но что Он весь на небе и весь на земле, не
попеременно,
а разом там и здесь; что невозможно для природы телесной. Итак, сила тех
глаз будет превосходнее не в том смысле, что зрение их станет острее,
каково, как утверждают, зрение некоторых змей и орлов (ибо и с такою
остротою зрения животные эти не могут ничего видеть, кроме тел), но в
том,
что они будут видеть и бестелесное. Может быть, эта-то великая сила
зрения
и дана была на время даже и в настоящем смертном теле глазам святого
мужа
Иова, когда он говорил: «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза
видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов. ХШ,
5, 6). Хотя, впрочем, ничто не мешает под глазами разуметь здесь глаза
сердца, о-каковых глазах говорит апостол: «И просветил очи сердца
вашего»
(Еф. I, 18). А что именно этими глазами мы сможем видеть Бога, когда
будем
Его видеть, в этом не сомневается ни один христианин, с верою
принимающий
то, что говорит Учитель: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят»
(Мф. V, 8). Но у нас вопрос о том, можно ли будет видеть Бога и
телесными
глазами.
Правда (в Евангелии) написано: «И узрит всякая плоть спасение Божие»
(Лук.
III, 6); но изречение это без всякого затруднения можно понимать так,
как
если бы было сказано: «И увидит всякий человек Христа Божия», Который
был
видим в теле и в теле же будет видим, когда станет судить живых и
мертвых.
А что Христос есть спасение Божие, об этом свидетельству-
1286
ют многие места Писания, но с особенной ясностью слова досточтимого
старца
Симеона, который, взяв на руки младенца Христа, сказал: «Ныне отпускаешь
раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; ибо видели очи мои
спасение Твое» (Лук. II, 29, 30). И в изречении вышеупомянутого Иова:
«Во
плоти моей увижу Бога» (Иов. XIX, 26; по Вульгате), — как передают эти
слова списки, переведенные с еврейского, — хотя, понятно, высказано
пророчество о воскресении плоти, однако не сказано: «(Увижу Бога)
посредством плоти моей». Если бы было сказано таким образом, то можно
было
бы разуметь Христа Бога, Которого мы увидим во плоти посредством плоти;
в
настоящем же своем виде изречение это может быть понято и в таком
смысле,
как если бы вместо слов: «Во плоти моей увижу Бога», было сказано: «Буду
во плоти, когда увижу Бога». И изречение апостола: «Лицем к лицу» (I
Кор.
XIII, 12) не вынуждает нас веровать, что Бога, Которого мы будем
нескончаемо видеть духом, увидим мы телесным лицом, на котором находятся
телесные глаза. Ведь если бы тут разумелось и внешнее лицо человека, тот
же апостол не сказал бы: «Мы же все, открытым лицем, как в зеркале,
взирая
на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от
Господня Духа» (II Кор. III, 18). Не иначе понимаем мы и то, что
воспевается в псалме: «Кто обращал взор к Нему, те просвещались, и лица
их
не постыдятся» (Пс. XXXIII, 6). К Богу теперь мы приступаем верою,
которая, как известно, есть дело сердца, а не тела. Но так как нам не
известно, как (к Нему) приступать будет духовное тело (а об этом-то
неизведанном предмете мы и говорим), то в настоящем случае, когда мы не
имеем руководства и опоры в каком-либо авторитете священных Писаний,
который понимать различно нельзя, по необходимости в удел нам достается
то, о чем сказано в книге Премудрости, а именно: что помыслы смертных
боязливы и ошибочны измышления их (Прем. IX, 14).
1287
Конечно, если бы рассуждение философов, путем которого они приходят к
мысли, что предмегы мысленные мы видим умственным взором, а чувственные,
т. е. телесные, телесными чувствами, так что ум наш не может созерцать
ни
мысленных предметов посредством тела, ни телесных — без посредства тела,
—
если бы рассуждение это было несомненно верным, то было бы несомненно
верно и то, что Бога нельзя видеть глазами даже и духовного тела, но это
рассуждение опровергают и здравый смысл, и пророческий авторитет. В
самом
деле, кто же настолько отклонился от истины, чтобы осмелился сказать,
будто Бог не знает телесного? А разве Он имеет тело, глазами которого
мог
бы это знать? С другой стороны, сказанное выше о пророке Елисее не
достаточно ли показывает, что телесные предметы можно видеть и духом, а
не
только телом? Ведь когда раб тот принял дары, без сомнения, это было
действием телесным, которое пророк видел, однако, духом; почему же не
будет таковой и способность духовного тела, чтобы телом можно было
видеть
и дух? А Бог и есть Дух. Затем, каждый из нас свою собственную жизнь,
которою он живет ныне в теле и которою делает бодрыми и живыми свои
настоящие земные члены, знает посредством внутреннего чувства, а не
посредством телесных глаз; напротив, жизнь других, хотя она и невидима,
видит посредством тела. Ибо откуда бы иначе отличали мы живые тела от
неживых, если бы не видели в одно и то же время и тела, и саму жизнь,
которой не можем видеть иначе, как через тело? Без тела же мы не видим
жизни телесными глазами.
Поэтому возможно и вполне допустимо, что мировые тела нового неба и
новой
земли мы будем видеть тогда так, что при посредстве этих тел, которые
будем и сами носить, и встречать повсюду, куда только устремим свои
взоры,
будем с полнейшею ясностью видеть и Бога, всюду присутствующего и всем,
даже и телесным, управляющего, а не так, как теперь мы видим невидимое
Божие через рассматривание сотво-
1288
ренного (Рим. 1,20), как бы через тусклое стекло, гада-тельно и отчасти
(I
Кор. XIII, 12); притом для нас имеет большее значение вера, которой мы
верим, чем сам вид телесных предметов, видимых нами при посредстве
телесных глаз. Но как теперь живых и обнаруживающих свою жизнь
жизненными
движениями людей мы по первому же на них взгляду не верою считаем
живыми,
а видим такими, хотя не можем видеть самой по себе их жизни, которую,
без
всякого сомнения, видим в них при помощи тел; так же точно при
посредстве
тел будем видеть и бестелесного, всем управляющего Бога повсюду, куда
только обратим духовные взоры своих тел. Таким образом, если мы будем
видеть Бс га телесными глазами так, что они в состоянии такого
превосходства будут иметь нечто подобное уму, чем могла бы быть видима и
бестелесная природа (что, впрочем, трудно и даже невозможно доказать
какими бы то ни было примерами и свидетельствами божественных Писаний),
или же (что понять легче) Бог 6} дет нами познаваем и созерцаем так, что
видеть Его будет духом каждый из нас и в каждом из нас, один в другом, и
в
самом себе, и в новом небе и новой земле, и во всем, чем будет тогда
тварь, во всяком теле, на которое только будут направлены изощренные
глаза
духовного тела. Тогда даже и помыслы наши будут открыты взаимно у одних
для других. Ибо тогда исполнится то, что апостол непосредственно за
словами: «Не судите никак прежде времени» прибавляет: «Пока не придет
Господь, Который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные
намерения, и тогда каждому будет похвала от Бога» (I Кор. IV, 5).
ГЛАВА XXX
А каково будет то блаженство, когда не будет уже никакого зла, не будет
сокрыто никакое добро и занятие будет состоять в хвале Богу, Который
будет
все
1289
во всем! Ибо не знаю, чем другим могут заниматься там, где будет
нескончаемый досуг, где не будет труда, вызываемого какою-либо нуждой.
Кроме того, в этом убеждает меня и святая песнь, в которой я читаю или
слышу: «Блаженны живущие в доме Твоем; они непрестанно будут восхвалять
Тебя» (Пс. ОСХХ1П, 5). В этой хвале Богу будут преуспевать все члены и
внутренности нетленного тела, которые теперь, как видим, заняты
различными
необходимыми отправлениями; потому что тогда не будет самой этой
необходимости, а настанет полное, невозмутимое и безмятежное блаженство.
В
самом деле, тогда не будут уже скрыты все те, расположенные внутри и вне
по всему составу тела, части телесной гармонии, о которых я уже говорил
и
которые в настоящее время скрыты, и вместе с прочими великими и
удивительными предметами, какие мы там увидим, будут воспламенять к
хвале
такому Художнику наш разумный ум, исполняя его чувством разумной
красоты.
Какие будут там движения тех тел, это я не берусь определить, да и не
могу
этого представить. Впрочем, и движение, и спокойное состояние, а также и
само лицо, какие бы там они тогда ни были, будут приличествовать тому
месту, где не будет ничего, что было бы неприличным. Без сомнения, тело
постоянно будет там, где захочет дух, но дух не захочет ничего такого,
что
могло бы быть неприличным как для духа, так и для тела.
Там будет истинная слава, где каждый будет восхваляться не по ошибке и
не
по заискиванию восхваляющего. Там будет истинная честь, которая не
бу-д^т
ни отрицаться у кого-либо достойного, ни предоставляться кому-либо
недостойному; к ней не будет допущен ни один недостойный, так как там не
будет дозволено быть никому, кроме достойных. Там будет истинный мир,
где
никто не будет терпеть никакой неприятности ни от себя самого, ни от
других. Наградою добродетели будет служить там Тот, Кто
1290
даровал добродетель и обетовал ей Самого Себя, лучше и выше Кого не
может
быть ничего. Ибо сказанное Им через пророка: «Буду вашим Богом, а вы
будете Моим народом» (Лев. XXVI, 12), что иное значит, как не следующее:
Я
буду Тем, откуда будет проистекать все, чего только люди будут желать
честно: и жизнь, и здоровье, и питание, и богатство, и слава, и честь, и
мир, и всякое вообще благо? Такой же истинный смысл имеют и слова
апостола: «Будет Бог все во всем» (I Кор. XV, 28). Он будет целью наших
желаний. Кого мы будем лицезреть без конца, любить без отвращения и
восхвалять без утомления. Эта обязанность, это расположение сердца и это
занятие будут, конечно, общими для всех, как общей будет и сама вечная
жизнь.
Впрочем, кто может представить мыслью, а тем более высказать словами,
какие сообразно с заслуженными наградами будут степени чести и славы?
Несомненно только, что они будут. Но блаженный град тот будет видеть в
себе столь великое благо, что низший не будет так завидовать высшему,
как
не завидуют теперь архангелам прочие ангелы; каждый тогда не захочет
быть
тем, чего не получил, хотя и соединен будет с получившим самыми тесными
узами согласия, подобно тому, как в теле глаз не желает быть пальцем,
хотя
тот и другой заключаются в одном неразрывном составе тела. Таким
образом,
один будет иметь дар меньше, чем другой, но иметь его будет, не желая
большего.
Будут тогда обладать и свободною волей потому, что грехи уже не будут в
состоянии доставлять удовольствие. И свобода эта будет выше, потому что
очищена будет от удовольствия грешить ради непреложного удовольствия не
грешить. Первая данная человеку, когда он был сотворен правым, свободная
воля могла не грешить, но могла и грешить; эта же будущая свобода будет
могущественнее той, потому что будет уже в состоянии невозможности
грешить.
1291
И такой она будет по дару Божию, а не по возможности, заключающейся в
самой ее природе. Ибо одно дело — быть Богом, и совсем другое — быть
причастным Богу. Бог не может грешить по самой природе; причастный же
Богу
невозможность грешить получает от Бога. В этом божественном даре должны
были существовать степени, так что сначала дана была такая свободная
воля,
при которой бы человек мог не грешить, а в будущем такая — при которой
бы
он уже не мог грешить; первая имела отношение к состоянию награды, а
последняя — к состоянию получения награды. Но так как природа наша
согрешила, потому что могла и согрешить, то, очищаясь при посредстве
обильнейшей благодати, она приводится в состояние той свободы, при
которой
не могла бы грешить. Как первое бессмертие, которое Адам потерял
вследствие греха, состояло в том, что (человек) мог не умереть, а
будущее
будет состоять в том, что мы тогда уже не сможем умереть; так же точно
первая свобода состояла в том, что мы могли не грешить, а будущая будет
состоять в том, что мы тогда поставлены будем в состояние невозможности
грешить. Ибо воля к благочестию и правде не будет потеряна, как не
потеряна теперь воля к блаженству. Правда, из-за греха мы не сохранили
ни
благочестия, ни блаженства, но потеряв блаженство, не потеряли самой
воли
к блаженству. По крайней мере, в самом Боге, хотя Он и не может грешить,
разве по этой причине следует отрицать свободную волю? Итак, в том граде
будет у всех одна и каждому присущая свободная воля, очищенная от
всякого
зла и исполненная всякого добра, нескончаемо наслаждающаяся утехами
вечных
радостей, забывшая о своей вине и своих наказаниях, но не забывшая о
своем
освобождении настолько, чтобы не быть благодарной своему Освободителю.
Таким образом, по отношению к теоретическому знанию будет и там
существовать воспоминание про-
1292
шлых зол; по отношению же к ощущению будет полное их забвение. Ведь и
самый опытный врач, насколько говорит ему наука, знает почти все болезни
тела, а как телом они ощущаются, не знает весьма многих, каких не
испытал
сам. Отсюда, как знание зол бывает двоякого рода: одно, по которому зло
бывает известно теоретически, а другое, которое получается через
перенесение зла на опыте (иначе, конечно, знаем мы пороки из наставлений
мудрости, и иначе — из порочнейшей жизни человека глупого); так и
забвение
зол бывает двух родов. Иначе забывает о них человек образованный и
ученый,
и иначе — человек, перенесший и испытавший их сам; первый, когда не
обращает внимания на опыт, а последний, когда освобождается от (самих)
злополучий. Сообразно с этим последним видом забвения святые не будут
помнить своих прошлых зол, потому что будут свободны от них настолько,
что
все их злополучия совершенно изгладятся из их чувств. Однако сила
знания,
которая в них будет велика, будет напоминать им не только об их
собственном прошлом злополучии осужденных, но и о вечном злополучии
осужденных. В противном случае, т е. если они не будут знать, что были
злополучны, каким образом воспоют они, как говорится в псалме, милости
Господа вечно (Пс. ЬХХХУШ, 2)? Утешительнее этой песни во славу
благодати
Христа, кровью Которого мы избавлены, для града того не будет решительно
ничего. Тогда исполнятся слова «Остановитесь и познайте, что Я Бог» (Пс.
ХЬУ, 11). Это будет поистине великою, не имеющей вечера субботою,
которая
восхваляется Господом при первых делах мира, там, где читаем «И почил в
день седьмый от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмый
день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог
творил и созидал» (Быт. II, 2, 3). Седьмым днем будем даже и мы сами,
когда будем исполнены и обновлены Его благословением и освящением. Там,
1293
остановившись, увидим, что Он есть Бог, чем хотели быть мы сами, когда
отпали от Него, услышав слова обольстителя: «Вы будете как боги» (Быт.
III, 5), и отделились от истинного Бога, по творческой воле Которого мы
должны были быть богами не через оставление Бога, а через причастие.
Ибо,
что сделали мы без Него, как не изнемогли во гневе Его (Пс. 1ХХХ1Х, 9)?
Освободившись от этого гнева и достигнув совершенства превозмогшею гнев
благодатью, мы будем свободны во веки, видя, что Он есть Бог, Которым и
мы
будем полны, когда Он будет все во всем. Ведь и сами наши добрые дела
вменяются нам для получения нами этой субботы в том случае, когда мы
смотрим на них, как на Его дела, а не как на наши. Если мы будем
приписывать их себе, в таком случае они будут делами рабскими, ибо о
субботе говорится: «Не делай в оный никакого дела» рабского* (Втор. V,
14). Поэтому и пророком Иезекиилем говорится- «Дал им также субботы Мои,
чтоб они были знамением между Мною и ими, чтобы знали, что Я — Господь,
освящающий их» (Иезек. XX, 12). Это мы вполне узнаем тогда, когда будем
вполне свободны и вполне увидим, что Он есть Бог.
Само число веков, как бы дней, если мы будем считать их по тем периодам
времени, указание на которые находим в Писании, окажется
субботствовани-ем, потому что число это есть семь; так, первый век, как
бы
первый день, простирается от Адама до потопа, второй — от потопа до
Авраама; равны они, впрочем, не продолжительностью времени, а числом
поколений, так как в том и в другом их по десять. Затем, от Авраама до
пришествия Христова, по исчислению евангелиста Матфея, следуют три века,
из которых каждый заключает в себе по четырнадцать поколений, а именно;
от
Авраама до Давида, от Давида до
* Прибавка «рабского» в каноническом издании отсутствует.
1294
переселения в Вавилон и от переселения в Вавилон до рождества Христова.
Всех, стало быть, пять Теперь идет шестой, которого не следует измерять
никаким числом поколений ввиду того, что сказано: «Не ваше дело знать
времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти» (Деян. I, 7).
После этого века Бог как бы почиет в седьмой день, устроив так, что в
нем
почиет и сам этот седьмой день, чем будем уже мы сами. О каждом из этих
веков подробно рассуждать теперь было бы долго. По крайней мере, этот
седьмой век будет нашей субботой, конец которой будет не вечером, а
Господним, как бы вечным восьмым днем, который Христос освятил Своим
воскресением, предызображая этим вечный покой не только духа, но и тела.
Тогда мы освободимся и увидим, увидим и возлюбим, возлюбим и восхвалим.
Вот то, чем будем мы без конца! Ибо какая иная цель наша, как не та,
чтобы
достигнуть царства, которое не имеет конца?
Считаем долг настоящего великого труда с помощью Божией исполненным Для
кого он мал или для кого слишком велик, пусть извинят меня, а для кого
достаточен, пусть не мне, а вместе со мною воссылают благодарение Богу.
Аминь.
Содержание
О ГРАДЕ БОЖИЕМ
Книга первая 3
Книга вторая 58
Книга третья 105
Книга четвертая 160
Книга пятая 210
Книга шестая 270
Книга седьмая 304
Книга восьмая 355
Книга девятая 409
Книга десятая 445
Книга одиннадцатая 511
Книга двенадцатая 565
Книга тринадцатая 612
Книга четырнадцатая 653
Книга пятнадцатая 705
Книга шестнадцатая 770
Книга семнадцатая 843
Книга восемнадцатая 901
Книга девятнадцатая 994
Книга двадцатая 1059
Книга двадцать первая 1141
Книга двадцать вторая………………………...1210