ЛОРЕНЦО ВАЛЛА

О МОНАШЕСКОМ ОБЕТЕ1

DE PROFFESIONE RELIGIOSORUM

Многие, славный Баптиста 2, часто удивляются мне, а некоторые даже прямо
нападают на меня, отчасти за то, что я принимаюсь за темы слишком
возвышенные и трудные, отчасти, что я всегда избираю ту или иную
личность предметом порицания. Я охотно согласился бы с ними, если бы
они, наконец, сумели убедить меня в том, что так часто мне внушают. Но,
что касается первого обвинения,— могу ли я брать для своих сочинений
более мелкие темы? Ведь мы оцениваем темы не столько по самой их
природе, сколько по способностям писателей, и в меру их талантов темы
обычно представляются нам или огромными, или вовсе ничтожными. В самом
деле, видим же мы в необъятных воздушных просторах птиц, постоянно
летающих туда и сюда, но одни птицы держат путь свой высоко, под
облаками, другие — немного ниже, третьи — недалеко о г земли, а
четвертые лишь порхают короткими перелетами от деревца к деревцу, от
кустика к кустику. То же самое и в водах: одни виды рыб любят держаться
у берегов, другие — в лабиринтах камней и утесов, а многим нравятся
бескрайние морские глубины. Все они, хотя населяют одну и ту же стихию,
сильно отличаются друг от друга выбором места, ибо каждый вид
приспособляется к месту, наиболее для него удобному и подходящему.
Притом те, кто сильнее всех, отважно проникают в самую глубь стихии:
таковы в небе орлы, в море — киты. Точно так же обстоит дело и с темами,
которые избирает себе талант человека, как бы для полета и для плаванья.
Даже самая богатая тема покажется бедной в бездарном изложении, а самая
бедная покажется богатой, если возьмется за нее писатель большого
таланта. О Троянской войне многие писали и после Гомера и, как я
полагаю, до него 3, но всех их оставил [101] далеко позади себя Гомер,
как орел или кит. Вергилий 4 писал о хлебопашестве, о виноградниках и
деревьях, о скоте, о собаках, о пчелах,— темы, казалось бы, сами по себе
низменные, у этого автора стали величественными. А когда я читаю
некоторых современных поэтов, которые взялись воспевать войны королей и
народов, то пишут они так, что уж лучше пели бы войны лягушек и мышей,
как молодой Гомер 5, или войны пчел, как Вергилий 6. Что возвышенного,
казалось бы, может быть в таком предмете, как щит? Однако как
великолепен у этих авторов щит Ахилла или щит Энея! 7 Кажется, здесь
изображен, нарисован, представлен не круг щита, а весь наш мир земной.
Итак, все дело в том, с каким талантом и каким уменьем ты излагаешь тот
или иной предмет. Но оставим поэзию и обратимся к прозе. Разве события
истории, равные по величию, не кажутся нам различными оттого, что не
равны историки, писавшие о них? Одни исторические сочинения мы читаем с
огромным вниманием, с тревогой и волнением, читаем и снова перечитываем,
другие перелистываем равнодушно и сонно и никак не можем дочитать до
конца. Почему же? А потому, что нам кажется, будто в тех повествуется о
делах великих, важных, опасных, а в этих — о мелких, будничных,
незначительных. Или разве мы не видим, как в суде по одному и тому же
делу у одного оратора все пылает, у другого остается холодным; когда
говорит один — судьи и слушатели проникаются то гневом, то состраданием,
то радостью, то весельем, смеются, возмущаются, скорбят, плачут; когда
же говорит другой — едва перемогаются, чтобы не уснуть, а то и вовсе
спят. Я не стану приводить бесконечное множество примеров и перейду к
богословию, о котором намерен писать. О нем, однако, и о каждом
труднейшем его вопросе кто не осмеливался писать! Недаром Гораций
сказал:

Пишем поэмы повсюду, учен, неучен,— безразлично 8.

Что он сказал о поэтах,—я говорю о богословах. Они так различны между
собой, что когда я сравниваю авторов, писавших об одном и том же,
кажется, будто они говорят не об одном предмете, более того, будто один
пишет о великом, другой — о мелком; один — о звездах, другой — о
цветочках; один ползет, томится, дремлет, опит, храпит, видит сны,
другой несется в радостном [102] поле те, то мерно парит, то играет по
кругу, то падает стремглав, то также быстро взмывает ввысь. Я говорю так
не к тому, чтобы отнести на свой счет эти похвалы, но хочу лишь сказать
о различии дарований, состязающихся на поле одной и той же темы. Хочу
показать, что тот, кто говорит возвышенно, красочно, богато, не всегда
обязан всем этим теме, а тот, кто пишет постно, бедно, низменно, не
может ссылаться на скудность предмета, ибо суть этого дела заключена
более в том, кто пишет, чем в том, о чем пишут. Поэтому, каков мой
предмет и как я напишу о нем, можно узнать из сравнения с другими.

Перехожу теперь к другому обвинению,— что я всегда выбираю себе
кого-нибудь для порицания. Об этом я недавно писал письмо-апологию к
другу моему Серре 9, длинное и обстоятельное. Те же, которые и здесь
ждут от меня ответа, пусть знают, что я всегда старался и еще более буду
стараться в стиле и в суждениях следовать древним, как грекам, так и
римлянам, и по их примеру говорить независимо и свободно 10. Впрочем,
как ты увидишь из самой этой книжки, я написал ее и послал тебе,
Баптиста, побуждаемый не только своим желанием, но и советами других. В
ней я изложил диспут, который я вел недавно с неким братом, имя
которого, кажется, благоразумнее умолчать 11, человеком весьма ученым и
сделавшим большие успехи как в философии, так и в богословии. Как-то на
днях, когда мы стояли — группа ученых мужей,—образовав тесный круг в
базилике, примыкающей к Форуму 12, он подошел, будучи хорошо знаком со
всеми нами, вступил в разговор и после взаимных приветствий был принят в
наш кружок. Говорили мы о заговоре, вскрытом в тот самый день, 4-го
января 13, и зашел у нас спор по поводу того, что два дня назад в
городских стенах появились два волка 14 и были схвачены народом после
того, как долго бегали по городу. Среди нас возник спор, не было ли это
знамением того, что составлен заговор и что он будет раскрыт. Тут Павел
Корбион 15 сказал: “Я не знаю, было ли это приметой, но кто будет
отрицать чудо и дурное знаменье в том, что несколько священников
участвовали в заговоре и даже возглавили его? Перед ними заговорщики
произносили свои клятвы”. Тут я сказал: “О, невероятная вещь, чудовищное
знамение, освященные руки толкают людей на столь гнусное предприятие,
веру превращают в неверие, [103] набожность в безбожие, клятву в
клятвопреступление, божеское и человеческое обращают в насмешку и
презрение!” Тут брат, который собирался было ответить — так во всяком
случае можно было предположить по его виду,— немного замешкался. Тогда
снова Павел, для того ли, чтобы задеть и раздразнить этого человека, или
потому, что действительно возмутился, сказал: “Удивительно еще, что не
сидел в этом троянском коне какой-нибудь брат, или, вернее сказать, что
не он этого коня придумал”. На это брат, еще более рассердившись,
нахмурив брови, воскликнул: “Как ты сказал, Павел? Если бы участвовал в
заговоре какой-нибудь брат или возглавлял его? Но, говоря так, ты больше
хочешь навлечь ненависть на самое монашество (religio), чем заклеймить
преступных братьев, если такие есть. Это то же самое, как если бы кто
стал поносить всех апостолов из-за того, что один Иуда был предателем. Я
знаю, ты о нас дурно думаешь и дурно говоришь. Ты не перестаешь быть
верен себе. Но если бы ты знал, каковы достоинства монашеского звания,
каковы его преимущества и выгоды, ты сам скорее принял бы это облачение
(как это сделал я, когда узнал все это), чем стал бы бранить его”.— “Я
вовсе не браню это облачение и не навлекаю ненависть на монашество,—
ответил Павел,— но каково же это достоинство, преимущества, выгоды?” А
брат ему: “Разве этого мало, что когда я и ты ведем одинаковый образ
жизни, я, однако, получу большее воздаяние от бога, чем ты?” — “Этим
вы,—сказал Павел,— обычно похваляетесь, чтобы других заманить в свой
орден. Что касается меня, то я предпочитаю, если уж грешить, то грешить
без капюшона, чем в капюшоне”.— “Но почему,— воскликнул брат,— ты не
говоришь, что лучше совершать благие дела в капюшоне, чем без капюшона?”
Тут все рассмеялись, но немного замешкались и стали спрашивать друг
друга, а многие посмотрели в мою сторону, желая знать мое мнение. А я
сказал: “Не хотите ли вы, поскольку у нас сегодня праздник и есть время,
устроить диспут об этом, чтобы всем стало ясно, где истина?” — “Разве ты
в этом не согласен со мной, Лаврентий?” — ответил брат. “Чему ты
удивляешься,— сказал я,— ведь Павел сомневается!” — “Больше того,—
добавил Павел,— я не сомневаюсь, а твердо уверен, что он здесь лживо
восхвалял монашеское [104] звание”.—“Ты не осмелишься,— воскликнул
брат,— защищать то, что говоришь”.— “Но у тебя есть с кем сражаться,—
сказал Павел,— что же ты обращаешься к другому?” Тогда все стали,
обращаясь то к одному, то к другому из нас, побуждать меня и брата к
диспуту и предложили всем сесть. Итак, я и брат уселись посреди всех на
двух длинных скамьях друг против друга. Этот диспут я излагаю, как я
сделал это в другом сочинении — “О свободе воли” 16,— без реплик “я
сказал”, “он сказал”. Таким образом, тем, кто будет это читать, пусть
кажется, что они не автора читают, а слушают и видят двух лиц, ведущих
диспут.

Итак, когда мы сели таким образом, я при полном молчании и внимании
окружающих, глядя на брата, начал говорить.

Лаврентий. Чтобы в нашем диспуте не было ничего двусмысленного, я прежде
всего спрашиваю тебя. Ты сказал так: если, допустим, вы оба, ты и наш
Павел, ведете одинаковый образ жизни, ты получишь от бога большее
воздаяние. Значит ли это, что если два человека не отличаются друг от
друга качествами тела и души, если у обоих одинаковые внешние условия и
одинаковые обстоятельства жизни, от бога, однако, получит большее
воздаяние тот из них, кто принадлежит к этой секте, то есть к тем,
которые называют себя благочестивыми (religiosi), чем тот, кто не
принадлежит и не желает принадлежать ни к какой секте: ни к вашей, ни к
другим сектам монахов, ни к какой-нибудь другой из существующих сект.

Брат. Прежде, чем ответить тебе на это, я должен сказать, что ты
удивляешь меня своей речью, называя нас за наше правило жизни сектантами
и отказывая нам в праве называться благочестивыми (religiosi), как будто
мы не благочестивы, а благочестив кто-нибудь другой. Следовательно, ты
хочешь поставить под сомнение не только достоинство нашего обета, что и
является предметом нашего диспута, но и само название. Ты хочешь отнять
у нас давно установившееся название и обесславить нас каким-то другим,
постыдным. Таким образом, ты еще больше бесчестишь нас, чем Павел,— он
называл нас не сектой, а благочестивыми.

Лаврентий. Я вовсе не хотел заводить спор о названиях— ведь мы поставили
себе другой вопрос — и не [105] хотел уводить наш диспут по другому
пути. Но так как ты потребовал у меня при этом объяснения, я тебе
отвечу. Я не имею обыкновения, когда веду диспут в ученом кругу — таком,
каков у нас здесь,— пользоваться без предварительного пояснения или
свидетельства словами, употребительными больше в народе, чем среди
знатоков. Если я присвою их, может показаться, что я их одобряю, и могут
придраться к моей речи, как это часто происходит на судебных процессах.
Я мог бы привести этому много примеров, если бы не опасался слишком
растянуть столь незначительный вопрос. Нужно выражаться точно не только
по необходимости, как я буду это делать сейчас, но ради изящества. Или,
если взять хотя бы ваши выражения, я должен, по вашему примеру, говорить
observantia вместо observatio; guardianus— вместо custos; claaustrum—
вместо atrium или porticus; ecclesia—-вместо templum; sacristia— вместо
sacrarium; libaria— вместо bybliotheca; stola —вместо vitta;
indulgentia— вместо venia; называть confessor того, кто выслушивает
покаяния грешников; говорить antiphana вместо antiphona, где вы портите
не только букву, но и ударение и многое другое 17.

Тебя, однако, удивляет, что я говорю “сектанты” вместо “благочестивые”,
но я делаю это не только из соображений красоты, а и по необходимости.
Поскольку я не считаю эту вашу жизнь столь значительной, как это
считаете вы, то мне кажется, что и название этому делу вы напрасно дали
столь священное и почтенное. А ведь это, собственно, и есть то, о чем мы
диспутируем. Ибо, если вы одни благочестивы, придется признать, что вы
лучшие из всех людей. Я думаю, что это не так, и об этом буду вести
спор. Итак, я скажу кратко об этих двух названиях, о которых ты хочешь
знать мое мнение. Слово “секта” применяется специально по отношению к
философам, хотя и среди ораторов и учеников Теодора и Аполлодора 18 были
секты и могут они быть и у юристов, и у представителей других наук. Есть
секты, которые греки называют а\рков1$, — они исповедуют, развивают и
проповедуют различные виды мудрости. Ведь совсем различно мыслят и живут
стоики, киренаики, перипатетики, академики 19 и некоторые другие. У вас
происходит нечто подобное; вы не только либо монахи, либо братья,
эремиты или агапеты 20, но все, в свою очередь, делитесь [106] еще на
тысячи разновидностей, как это можно понять из различия облачений. И
смех, и отвращение одолевают меня, когда я вижу, как в городах мелькают
ваши разнообразные платья 21. Едва ли среди военных найдешь такую
пестроту одежд и красок. Поэтому если философы свои группы,
различающиеся в мыслях и образе жизни, называли сектами, то должен ли ты
удивляться, что я называю ваши различные группы сектами? Впрочем, для
меня не важно, примешь ли ты это слово, так как я спорю не о присвоении
вам нового названия, а о том, которое уже присвоено, то есть о том,
можете ли вы называться благочестивыми, что выдвинуто мною как вторая
часть вопроса. Об этом я скажу, прибегая опять к сравнению с философами.
Я не слыхал, чтобы философы одним себе присваивали название
ученых-мудрецов и не желали бы делить его с другими — с создателями
законов, с лучшими сенаторами, с величайшими ораторами, со
справедливейшими царями, мудрость которых еще до рождения философов и
после их появления всегда управляла государствами. Кто же потерпит,
когда вы говорите, что ни священник, ни папа — никто другой, кроме вас,
не есть благочестивый? Этим вы, кажется мне, не столько себя горделиво
возносите, сколько оскорбляете других. В чем может для меня состоять
большая хвала, чем быть благочестивым, или, наоборот, большее порицание,
чем быть неблагочестивым? Ибо быть благочестивым,— разве это не то же
самое, что быть христианином, и притом истинным христианином? Я не
говорю уже о других значениях, когда применяют это слово по отношению к
могилам или к судьям и многому другому. Я говорю лишь о благочестии как
о почитании бога. И пусть существует много религий, однако ложные
религии — это не религии, а суеверия. Так, по крайней мере, считают и
называют их познавшие истинную религию,— ту, которую и без прибавления
слова “истинная” просто можно назвать религией, и даже без прибавления
“христианская”; так что религия будет то же самое, что вера, и
религиозный — то же, что верующий, верующий же, повторяю, это не мертвец
без добрых дел, а человек с добрыми делами, могущий называться истинным
христианином.

Как сказал Иаков 22: “Если кто из вас думает, что он благочестив, и не
обуздает своего языка, но обольщает свое сердце, у того пустое
благочестие. Чистое и [107] непорочное благочестие перед богом и отцом
есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях и хранить себя
неоскверненным от мира”. Итак, если вы считаете благочестивыми только
себя, то есть тех, кто изрек обет, а остальных благочестивыми не
считаете, то это, признайся, разве не то же самое, как если вы считаете
только себя христианами, только себя честными, чистыми и незапятнанными,
а других презираете как грешников и бросаете в тартар? А кого других?
Даже тех, кто уже причислен к лику святых, или кто, как я надеюсь, будет
причислен. И поэтому я не был к вам несправедлив, усомнившись в вашем
праве называться благочестивыми, в то время как многие другие, не
исповедующие это вероучение и не придерживающиеся этого правила жизни,
должны были бы так называться, поскольку они живут весьма свято, а
многих из вас так называть нельзя, ибо они живут весьма нечисто.

Брат. Хотя я нашел бы, что ответить тебе на эту речь, но поскольку я
начал отклоняться от первоначально поставленного вопроса, мне кажется,
лучше будет нам вернуться к нему, чем уходить от него еще дальше; тем
более ты не утверждаешь вообще, что нашу жизнь нужно называть
сектантской, и не отрицаешь полностью, что ее можно называть
благочестивой. Вернемся к тому, с чего мы начали.

Лаврентий. Итак, ответь на то, о чем я спросил. Ты настаиваешь на своих
утверждениях?

Брат. Отчего же нет, если мы с тобой говорим одно и то же: если все
остальное одинаково, то мы, давшие обет, больше заслуживаем воздаяния,
чем другие в тех же обстоятельствах жизни, то есть я, например, больше,
чем ты, хотя, допустим, душой, телом, жизнью и всем остальным, кроме
одного этого, мы одинаковы.

Лаврентий. Но ведь опять-таки, как можем мы быть одинаковы, если так
расходимся в мнениях?

Брат. Если бы ты дал обет, ты думал бы так же, как и я.

Лаврентий. Может быть. Но ведь ты не думал так, как я, до обета.

Брат. Я старше тебя, и ты еще не достиг того возраста, когда я был
посвящен в эти таинства, которые защищаю. Кто знает, не пойдешь ли ты
тем же путем? [108] 

Лаврентий. Но разве ты до обета спорил с братьями и монахами, вызывая у
них вопросы об их жизни?

Брат. Конечно, нет.

Лаврентий. А я это делаю. Следовательно, никогда не дам обета.

Брат. Даже независимо от результата сегодняшнего спора?

Лаврентий. Вероятно. Но самый вопрос поставлен плохо.

Брат. Почему?

Лаврентий. Как можем мы быть равными по обстоятельствам жизни, когда
живем так различно? Ты принуждаем к бедности, к воздержанию, к
послушанию, а я нет. Поэтому у тебя одни действия, у меня другие, у тебя
одни добродетели, у меня другие, и они несопоставимы друг с другом, как
если бы ты был хороший художник, а я хороший архитектор. Их нельзя
сравнивать между собой, и было бы глупо превозносить одного перед
другим, особенно если каждый из них совершенен в своей области.

Брат. В остальном мы равны, только в этом и различаемся.

Лаврентий. А это и означает воздавать вам похвалу, так сказать, как
архитекторам, а нам отказывать даже в похвале как художникам. Вы хотите
победить нас в этих трех добродетелях, но это недопустимо, так как мы
можем победить вас в других добродетелях, отличных от этих. Добродетель
— не только в перенесении бедности, но и в том, чтобы разумно
распоряжаться богатством; не только в воздержании, но и в браке; не
только в послушании, но и в том, чтобы мудро управлять. Итак, одни
обладают одними добродетелями, другие — другими, но никто не обладает и
теми и другими.

Брат. У вас могут быть другие добродетели, отличные от наших, но никак
не равные нашим, поскольку мы дали обет.

Лаврентий. Тогда наш вопрос теряет смысл.

Брат. То есть как?

Лаврентий. Мы спрашивали, заслуживаем ли мы одинакового воздаяния при
одних и тех же обстоятельствах жизни. Теперь выясняется, что
обстоятельства не могут быть одинаковыми. В чем же тогда наш вопрос?

Брат. Внесем поправку, если тебе угодно. Из двух [109] живущих свято,
как я и ты, я заслуживаю большего за одно то, что я дал обет. Ибо
остальные добродетели хотя и различные у нас, но по значительности могут
быть равны.

Лаврентий. Должен тебе сказать, ты говоришь удивительные вещи, и уже с
самого начала с тобой не согласится никто, кто вспомнит святейших мужей,
уже царствующих в небесах. Но объясни, почему ты придаешь столь большое
значение обету?

Брат. По трем причинам, как мне подсказывает память и насколько я сам
понимаю. Первое,— что мы обещаем всегда и везде соблюдать эти три
заповеди: послушание прелатам, бедность и воздержание. Второе,— что мы
связали себя этим обетом, от которого нельзя отступать. Третье,— что чем
суровее постигает нас возмездие за отступничество, тем большее должно
быть воздаяние неотступившим. Ведь, как мы можем видеть, другие люди не
хотят брать это на себя именно потому, что либо не желают лишаться
людских благ, либо боятся сурового наказания, которое постигнет их, если
они отступят. Поэтому те, кто принадлежит к монашеству, действительно
достойны похвалы и за силу духа, что они принялись за это, и за
терпение, что они это переносят.

Лаврентий. Сколько тут силы духа и терпения — это покажет самое дело и
наш диспут. Прежде всего я отвечу на то, что ты сказал в свою пользу.
Посмотрим, правильно ли твое разделение. Мне кажется, что ты назвал так
много причин для большей важности и как бы хотел напугать меня их
числом, как змея, выставляющая один язык в виде трех. Ибо то, что ты
выставил как три положения, есть по существу одно, а именно то, что ты
поставил на первое место: ваши обеты послушания, бедности, воздержания.
А давать обет — это, собственно, почти то же самое, что скрепить клятвой
свое обязательство. Если, допустим, я заключаю с тобой договор морской
коменды 23 и скрепляю это клятвой, то я не две услуги тебе оказываю, а
только одну — сопровождение, для скрепления которой, чтобы ты не
сомневался, я даю клятву, а могу и не давать ее, если у тебя нет никаких
сомнений в моей честности. Точно так же вы клянетесь богу и скрепляете
обетом соблюдение трех упомянутых нами добродетелей, чтобы из-за
человеческого непостоянства случайно их без обязательства не нарушить.
110] 

И, наконец, что ты поставил на третье место, а именно, что у вас больше
заслуг,— это довод, а не причина, доказательство, а не предпосылка,
подтверждение первой части, а не некая отличная от нее мысль. Ведь это
означает обратное тому, что вы заслуживаете и большей награды при
исполнении всех трех обещаний, если и наказания за отступничество от них
больше.

Брат. Допустим даже, что это не три положения, а одно. Но ведь я не хочу
ничего другого, как только обетом возвысить величие нашей добродетели и
доводом показать, что воздаяние нам будет больше, чем вам. Я думаю, что
уже ясно то, о чем мы спорили, и этим одним доказательством решен вопрос
нашего диспута. Лаврентий. Ну, что же, посмотрим, есть ли что-нибудь
важное в тех двух положениях, которые, как ты вынужден был признать,
необоснованно выделены тобою, и, исходя из этого, рассмотрим также
первое, в котором ты недаром видишь всю надежду на твою победу. Ведь
если ты это отстоишь, мне бесполезно спорить об остальном. Раз при
отступничестве следует большее возмездие, говоришь ты, то по тому же
самому следует большее воздаяние неотступившим, что и происходит обычно
с вами, давшими обет. Мысль как будто краткая и ясная. Но я могу
ответить тебе не менее кратко. Откуда тебе известно, что вас при
отступничестве постигает большее возмездие, чем нас, остальных? Может
быть, ты во сне спускался в преисподнюю или даже наяву, влекомый
тяжестью нарушения обета? Однако я хочу поразить тебя, ранить, сокрушить
оружием другого рода. Я думаю, если совершение доброго поступка достойно
высшего воздаяния, то несовершение его заслуживает наименьшего
наказания; и наоборот, если неисполнение долга заслуживает тяжелого
наказания, то тот, кто исполнил свою обязанность, меньше всего
вознаграждается. Известно, что величайшей награды достойна величайшая
добродетель и величайшего возмездия — самое большое преступление, но
ведь наименьшая награда — наименьшей добродетели и наименьшее возмездие
— самому малому проступку. Итак, если невелика ваша добродетель,
невелика будет и награда. Чтобы это было яснее, я подтвержу; это
примерами, свидетельствами людей и как бы общественным мнением. Позволь
мне спросить тебя, кто достоин большей похвалы и награды, то есть
проявил [111] больше добродетели,— тот ли, кто помог в смертельной
опасности своему отцу, допустим, при кораблекрушении, пожаре или обвале,
или тот, кто с некоторым риском для жизни спас земляка или вовсе
незнакомого человека?

Брат. Тот, кто помог земляку или незнакомцу.

Лаврентий. Далее, я спрашиваю, если человеку, попавшему, как я сказал, в
беду, двое — сын и незнакомый— не оказали ни малейшей помощи, хотя могли
это сделать без большого труда, то кто из них больше погрешил и достоин
обвинения?

Брат. Конечно, сын. Он заслуживает не только порицания, но и самого
тяжкого наказания. А другого нельзя даже обвинить, не то. чтобы
наказать.

Лаврентий. Ты верно говоришь. Тут можно сослаться и на авторитеты.
Старик у Квинтилиана говорит сыну: “Нет благодеяния в том, что вы
кормите меня, но есть преступление, что отказываете мне в пропитании”
24. Таких примеров можно привести бесконечное множество: если врач
излечил или не излечил тяжелую болезнь; если в страшную бурю кормчий
привел корабль невредимым в порт или потерпел крушение; если юноши в
битве обратили в бегство равное им количество мужей или сами бежали;
если красивая женщина воздержанна или невоздержанна; если кто, не имея
учителей, стал ученым или остался невеждой. То же самое наоборот: если
врач излечил легкую болезнь, кормчий привел корабль в тихую погоду, мужи
обратили в бегство столько же юношей, некрасивая женщина воздержанна,
некто имел учителей и т. д. Все эти случаи таковы, что хотя воздается
высшая хвала проявленной добродетели, оказывают снисхождение и тем, кто
не совершил в этом деле похвального поступка, и, наоборот, там где
забвение добродетели влечет за собой тягчайшее обвинение, очень мало,
однако, хвалят тех, кто не упустил возможности поступить добродетельно.
То же самое можно сказать о вас: ведь вы, если верить вам, за проступки
караетесь более строгим наказанием, а за добродетель, как я это доказал,
получаете меньшую награду, как врач, который за излечение легкой болезни
не получает почти никакой похвалы, но навлекает на себя величайшее
порицание, если, как я сказал, не умеет излечить легкую болезнь. Так вот
какова прекрасная и желанная жизнь братьев и монахов, в которой и
воздаяние обещано меньше, чем другим, и наказание [112] больше! Если
так, то я не говорю уже о том, как вам не совестно побуждать других к
таким порядкам; но как вы сами можете терпеть жизнь на таких условиях?

Брат. Вот как ты осуждаешь монашество своей речью! Ты не только
говоришь, что оно бесполезно и ни в чем не приносит плодов, а идешь
дальше, утверждая, что монахи и опасностям большим подвергаются и
напрасно рассчитывают на большие награды.

Лаврентий. Итак, ты понимаешь, что твой довод несостоятелен, а я ведь
против него спорю, а не против монашества, — и что мои соображения о нем
более убедительны, чем твои. Если мое заключение тебе не нравятся, ты
должен пенять не столько на меня, сколько на самого себя, так как ты
ввел этот довод и настаиваешь на нем, хотя я позволил тебе взять его
обратно.

Брат. Я не только настаиваю на нем, но и защищаю его и стараюсь доказать
его истинность, твердость и ясность, хотя ты пытаешься запутать его
своими словами. Но скажи, разве не большее меня постигнет наказание, чем
тебя, если я буду предаваться любовным утехам?

Лаврентий. Я дальше докажу, больше ли ты грешишь, или нет. Но если ты
хочешь, чтобы я сейчас с тобой согласился, я согласен.

Брат. Так почему же не должно быть мне большего воздаяния?

Лаврентий. Ты говоришь так, как будто я не ответил уже, что это неверно.

Брат. Но я не могу не удивляться твоей речи. Скажи еще раз, разве ты не
согласен, что для меня распутство большее преступление, чем для тебя?

Лаврентий. Какого же ответа ты хочешь? Но, допустим, для тебя оно более
преступно.

Брат. Так почему же ты не допускаешь, что там, где я могу совершить
большее преступление, там же я осуществляю большую добродетель?

Лаврентий. “Ты торчишь все в том же болоте” 25. Не жди, что я в этом
тебе уступлю. А не то придется согласиться, что и воздаяние вам больше.
Ведь соотношение добродетели и воздаяния такое же, как преступления и
наказания. Итак, когда я только что говорил о воздаянии, я ответил и на
вопрос о добродетели.

Брат. С ума можно сойти от таких речей: добродетели наши ты обращаешь в
ничто, награды почти [113] отнимаешь, пороки раздуваешь, наказания
увеличиваешь, монашество и всех монахов, как ты сам сказал, бросаешь
вниз головой в болото.

Лаврентий. Нет, этого я не делаю, но я показал то, что вытекает из твоих
же доводов. А то, каковы ваши добродетели и каковы пороки, какие
надлежат награды и наказания — это пусть разбирает бог.

Брат. Раз уж ты заговорил о боге, то скажи, если даже ты не знаешь, что
он делает на небе и что в преисподней: неужели ты думаешь, что он не
отметит никакой особой оплатой столь похвальный, столь святой, столь
возвышенный образ моей жизни и труд мой и в то же время будет сильнее
наказывать меня за всякое случайное прегрешение? Выходит, что он больше
расположен к наказанию, чем к воздаянию?

Лаврентий. Ты снова пытаешься, за недостатком доказательств, подкрепить
свои утверждения моим признанием. Я сказал бы, что я думаю об этом, если
бы это было к месту. Но скажу об этом позже, когда дело этого потребует.
Теперь же мы спорим не о самом деле, а о твоем доводе, который ты и
оставить не хочешь, и защищать не можешь. Пока ты действуешь так, я
вынужден и сам говорить, что бог дает вам меньше напр ад и больше
наказаний. Чтобы ты, однако, не думал, что я говорю абсурдные вещи, не
соответствующие общему мнению, выслушай мои соображения. Это почти то же
самое, что я сказал выше, так как мне кажется, что ты это уже забыл.
Если врач не может вылечить даже легкую болезнь, его называют скорее
отравителем, чем врачом. Если же он вылечит, то едва ли прославится как
врач, так Как дело это легкое. Наоборот, если бы ему удалось исцелить
безнадежного, уже оплакиваемого больного — его считали бы чуть ли не
богом; если же это не удастся, он не потеряет славу врача, так как дело
это трудное. Этого ты не можешь отрицать.

Брат. Не хочу и не должен.

Лаврентий. Итак, иногда может случиться, что человек заслуживает большой
награды, если совершит что-нибудь похвальное, но если не совершит, то
заслуживает лишь малого наказания или вовсе никакого; и наоборот, он
карается суровым наказанием, если совершит нечто постыдное, но получает
малую награду или вовсе никакой, если этого не совершит. [114] 

Брат. Нас ты, следовательно, относишь к этому второму роду?

Лаврентий. Не я отношу вас, а скорее вы сами себя относите.

Брат. Сейчас я не могу понять, что ты думаешь о нас.

Лаврентий. Так ведь я не доказываю тебе чего-то нового, а лишь
опровергаю твои утверждения.

Брат. Я не знаю, смогу ли я доказать то, что говорю, или не смогу. Но я
знаю,— я говорю правду, что мы заслуживаем большего воздаяния, чем
другие; твое же утверждение, будто нам предписано больше наказания и
меньше наград,— далеко от истины.

Лаврентий. Ты настаиваешь на том, что является предметом нашего спора, я
же ничего не утверждаю и не нападаю на вашу жизнь, а лишь опровергаю
твой довод, чтобы ты скорее понял меня и согласился с моим мнением, что
вы получаете не меньше воздаяния, чем другие, но и не больше.

Брат. А что ты думаешь о наказании?

Лаврентий. Но позволь, пусть дело идет по порядку. Я докажу мою мысль,
как обещал.

Брат. А почему не сейчас?

Лаврентий. Разве кто требует у своего противника ответа, почему тот так,
а не иначе строит свое войско? Однако не как противник, а как друг, я
одно из двух тебе отдаю, хотя мог бы и этого не делать.

Брат. Но это не называют отдачей, когда продолжают держать вещь в руках.
Ты ведь можешь взять ее обратно, так как вторая часть остается у тебя.
Это все равно, что подать меч острием, не выпуская рукоятки.

Лаврентий. Отчего же нет, если я не хочу, чтобы ты проколол меня этим
самым подаренным тебе мечом? Но так и быть, считай, что я в этом тебе
уступаю. Пусть вы заслуживаете не больше наказания.

Брат. Так мы снова скатываемся к исходному месту нашего спора.

Лаврентий. Но каких еще уступок ты хочешь от меня? Когда я говорю, что
ваши наказания больше, ты принимаешь это, только если я признаю, что и
награда больше. Если я говорю, что и то и другое равно, ты опять
недоволен. Если же я скажу, что награды меньше, ты еще сильнее
рассердишься. Значит, ты требуешь, чтобы я [115] сдался тебе в нашем
споре? Мы действительно, как ты заметил, вернулись к его исходному
положению. Но ты до сих пор ничем не доказал, почему вы заслуживаете
большего воздаяния. Поэтому я снова спрашиваю, на каком основании ты так
высоко превозносишь ваше монашеское звание?

Брат. Разве ты не видишь? Из-за самой принадлежности к монашеству,
скрепленной обетом соблюдения столь трудных правил.

Лаврентий. Я не вижу, тем более что в вопросе, о котором мы поспорили,
ты признаешь себя побежденным. А то, что ты говоришь теперь,— это уже
другой вопрос: содержит ли этот обет сам по себе какую-то заслугу или
нет?

Брат. Я вовсе не считаю себя в том вопросе побежденным, тем более, что
ты собираешься о нем что-то еще говорить. Однако отложим его немного и
займемся другим. Но и там я не могу представить себе, что можешь ты
сказать против меня, то есть против всех людей.

Лаврентий. Ты говоришь, не можешь себе представить? Но посмотри, какая
сила в моих возражениях. Прежде всего я утверждаю, что вы совсем не
знаете того, о чем вы говорите, и пользуетесь названием “обет” (votum),
не отдавая себе отчета в том, что это такое. Это слово имеет двоякий
смысл: оно может употребляться в значении желания или заветной мечты,
как у Вергилия: “Нива ответит тогда пожеланиям (votis) всем хлебопашцев
жадных, коль два раза зной испытает и два раза холод” 26; оно может
также означать обещание богу принести ему что-нибудь в благодарность,
если он сначала даст нам то, о чем мы его просим, если только оно не
беззаконно. Например, у того же Вергилия: “...и моряки, спасены, обеты
(vota) исполнят на бреге” 27. Если мы исследуем истоки этого второго
значения, мы увидим, что оно известным образом восходит к первому. Ибо
если мы просим чего-нибудь и при этом даем обет, то мы этого сильно
желаем. Мы говорим: “Даю обет” (vota facio) в значении “молю богов,
чтобы исполнилось мое желание”. Но “принимаю обет” (vota suscipio, vota
nuncipio) означает также “торжественно обещаю” (voveo). Считают, что
исполняется именно такое обещание (vota suscepta), выраженное словами, а
не просто заветное желание (vota facta). Нечто подобное есть у греков,
[116] которые “желание” называют словом ви/о, а молебственную речь —
тгрооеоу^. Я не хочу здесь вести диспут о посвящении (dedevovendo) — что
оно значит и сколькими способами совершается,— хотя тема эта достойна
ученого исследования. А то, что вы называете обетом (votum), не
соответствует ни тому, ни другому значению, хотя вы хотите вложить в
него второй смысл, что никак нельзя вам позволить. В самом деле, ведь ни
ложные религии, ни истинная не дают нам примеров того, чтобы люди давали
обет без какого-либо условия, как я об этом уже говорил. Разве Иаков,
отправляясь в Месопотамию, давал обещание без условия, когда он говорил:
“Если бог будет со мною и сохранит меня в пути сем, в который я иду, и
даст мне хлеб есть и одежду одеться, и я в мире возвращусь в дом отца
моего, и будет господь моим богом, то этот камень, который я поставил
памятником, будет (у меня) домом божиим; и из всего, что ты, боже,
даруешь мне, я дам тебе десятую часть”? 28 Или Иеф-фай 29, когда он
сказал: “Если ты предашь аммонитян в руки мои, то по возвращении моем с
миром от аммонитян, что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет
господу, и вознесу сие на всесожжение”? Или мать Самуила, когда молилась
в сердце своем молча: “Господи, если ты призришь на скорбь рабы твоей и
вспомнишь обо мне, и не забудешь рабы твоей, и дашь рабе твоей дитя
мужеского пола, то я отдам его господу на все дни жизни его, и бритва не
коснется головы его”? 30

Но к чему я вспоминаю эти примеры, если вопрос и так ясен? Приведи ты
хоть один пример, где не ставилось бы такое условие — и ты будешь
победителем.

Брат. Мне ничего так сразу не приходит на память. Значит то, что мы
делаем, это совсем ничто? Или что же представляет собой то, что мы
называем обетом?

Лаврентий. Не что иное, как обязательство или клятву.

Брат. Почему же это в то же время не может быть обетом? Тот, кто
связывает себя обетом, обязуется.

Лаврентий. Но не всякий, кто обязуется, связывает себя обетом. Да вы
сами отделяете одно понятие от другого, когда говорите: “Обязуюсь и даю
обет” (spondeo et voveo).

Брат. Мы различаем два рода обета — обусловленный и необусловленный.
[117] 

Лаврентий. Такое деление произвольно, более того, оно нелепо. Как ты
можешь себе позволить называть обетом то, что никто из ученых мужей этим
словом не называет? Скажу прямо, вы говорите так по невежеству.

Брат. Разве не дозволялось это столь многим великим мужам, оставившим
нам свои книги? Они ведь называли обетом всякое обязательство,
скрепленное клятвой.

Лаврентий. Ты думаешь, им дозволялось то, что вообще непозволительно?
Посмотри, как об этом говорилось у греков, у древних евреев, у древних
римлян. Да пусть бы сейчас кто-нибудь из них поднялся из могилы — он
назвал бы невеждами и неучами всех тех, которых ты ставишь в пример,
достойный подражания, и вас он заклеймил бы такой суровой речью: “Зачем,
о невежды, вы доверяетесь больше людям, чем богу, различавшему обет и
обязательство с клятвой; ибо он сказал устами Моисея в книге, которая
называется „Числа": „Если кто даст обет господу или... положит зарок на
душу свою, то он не должен нарушать слова своего, но должен исполнить
все, что вышло из уст его. Если женщина даст обет господу и положит на
себя зарок в доме отца своего, в юности своей, и услышит отец обет ее и
зарок, который она положила на душу свою, и промолчит о том отец ее, то
все обеты ее состоятся и всякий зарок ее, который она положила на душу
свою, состоится; если же отец ее, услышав, запретит ей, то все обеты ее
и зароки, которые она возложила на душу свою, не состоятся"” 31. Вы
видите, как бог отделяет обет от зарока: обет — одно, а зарок— другое.
Иначе ему было бы достаточно сказать “обет”, и под этим подразумевался
бы и “зарок”. Правда, из понятия “обет” не исключается и “зарок”, как
видно из только что приведенных примеров. Но тем не менее мы прекрасно
увидим их различие, если вникнем в смысл этих слов, будь то в выражениях
соединительных, как “все обеты ее и зароки... не состоятся”, или в
разделительных, как “если кто даст обет господу или... положит зарок на
душу свою”. Итак, один дает обет, другой полагает на себя зарок. Но что
такое зарок? Это обещание, сопровождаемое клятвой. Ибо в том же самом
месте говорится: “Все обеты ее и зароки... не состоятся, и господь
простит ей”; и там же: “Если кто даст обет господу [118] или... положит
зарок на душу свою, то он не должен нарушать слова своего, но должен
исполнить все, что вышло из уст его”. Итак, и то, и другое, обет и зарок
— суть обязательство. Все это сказал бы вам в упрек тот древний человек,
если бы он воскрес из мертвых. Правда, мне может возразить кто-нибудь:
разве не обязательно обещание, если при этом не будет непременно дан
обет или зарок богу? Об этом сейчас не время вести спор. Достаточно
сказать, что одинаково действительно обещание, подтвержденное обетом
богу или зароком.

Брат. Здесь-то я тебя и поймал, теперь ты в моих руках. Итак, наше
обещание, подтвержденное зароком, действительно.

Лаврентий. А разве я это отрицаю? То, что вы даете, это клятва или
обещание, но не обет.

Брат. Будь по-твоему. Если клятва должна быть незыблема и нерушима, то
есть если мы должны ее соблюдать и исполнять на деле, чтобы нас не
постигло возмездие, то, следовательно, тех, кто положил зарок на душу
свою, ожидает награда и воздаяние.

Лаврентий. Этот довод, который ты так упорно выдвигаешь, я опроверг уже
раньше. Ведь я уже говорил, что если я обещал сопровождать тебя в
плавании и подтвердил это клятвой,— я оказал тебе одну услугу, а не две.
К этому можно добавить еще и следующее: если упомянутое тобою
обязательство о соблюдении трех правил имеет силу, то к чему клятва?
Если же оно не имеет силы, то это значит, что вы ничего не обещали.

Брат. Нет, оно имеет силу, но клятва делает его еще сильнее.

Лаврентий. Не понимаю, к чему она и как она может делать его сильнее.
Разве можно здоровье лечить и сделать еще здоровее, полное сделать еще
полнее, совершенное—cовершеннее? Чтобы обет стал совершенным или более
совершенным — не нужно зарока. А вы, я вижу, прибегаете к зароку, как бы
признавая, что обещание само по себе недостаточно, будто прибегаете к
лекарству, когда грозит болезнь. Так поступаем мы обычно в отношениях с
людьми, которые нам не очень доверяют, то есть боятся, что мы обманем.
Тогда мы даем клятву, чтобы показать, что бога, по крайней мере, мы
боимся. Но когда мы имеем дело с богом, клятвы более чем излишни. Ведь
не можем же мы сами с собой торговаться [119] как с другими людьми, тем
более после того, как сын божий очистил мир своим пришествием. Послушай,
что он об этом приказывает нам своими бессмертными устами: “Еще слышали
вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред господом
клятвы твои. А я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно
престол божий; ни землею, потому что она подножие ног его; ни
Иерусалимом, потому что он город великого царя; ни головою твоею не
клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным.
Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от
лукавого” 32. И Иаков, брат господа, помня его слова, сказал: “Прежде же
всего, братия мои, не клянитесь ни небом, ни землею, и никакою другою
клятвою; но да будет у вас: да, да, и: нет, нет, дабы вам не подпасть
осуждению” 33. Да что и говорить, велика сила вашей клятвы, которую
запрещает сам бог! И после этого ты станешь утверждать, что вы по этой
причине имеете больше заслуг, что вы достойны большего воздаяния, что вы
приносите богу больше, чем другие; в то время как вы не знаете даже, как
и с каким почтением нужно обращаться к богу. Я думаю так: если
кто-нибудь дает обет, что пожертвует десять платьев бедным в случае
благополучного воз вращения его сына, то даже в следующее мгновение он
не может взять обратно свой обет. Это видно из тех слов бога, которые
связывают человека обетом сразу же после произнесения слов обета и не
позволяют взять эти слова обратно. Я не говорю, как другие, что если
даже сын не вернулся, платья все же нужно дать; ибо человек должен дать
их не иначе, как после возвращения сына. Но обет нельзя взять обратно по
другой причине. Казалось бы, какая в этом была бы несправедливость? Я
ничего от тебя не получил, и ты ничего для меня не сделал, так почему же
я не могу взять обратно свое обещание? Только потому, что отношения с
богом должны быть преисполнены святости, благочестия и страха. А у вас
этого нет, ибо вы считаете недостаточным первое обещание, если не
присоединяете к нему еще клятву.

Брат. Скажи, прошу тебя: ты считаешь, что мы должны принимать монашеское
звание без обета, без зарока?

Лаврентий. Отчего же нет? 

Брат. И это будет иметь силу? [120] 

Лаврентий. Но ведь ты и сам сказал, что оно имеет силу, но зарок делает
его сильнее.

Брат. Правда. Но кто же ввел монашеское звание?

Лаврентий. Это просто скверный обычай.

Брат. Однако разве не сказал Павел: “Не только пред господом, но и пред
людьми”? 34 Следовательно, что-то надо сделать и для мнения людей.

Лаврентий. Но лишь в том случае, если это добро. Ведь там сказано:
“Стараемся о добром не только пред господом, но и пред людьми” 35.

Брат. А тем более перед богом 36.

Лаврентий. Как так?

Брат. Потому что. я делаю обещание более сильным.

Лаврентий. Опять ты за старое.

Брат. Да, более сильным, ибо я хочу подвергнуть себя большей опасности.

Лаврентий. Зачем?

Брат. Чтобы последовало большее воздаяние.

Лаврентий. Об этом мы уже спорили, да и будем еще спорить. Но разве от
этого ваше обещание будет полнее или вы в своем монашеском звании
обрекаете себя на нечто большее, чем три обета, даваемые при посвящении:
бедность, повиновение и воздержание? Разве оттого, что вы свяжете себя
обетом, вы в будущей вашей жизни будете соблюдать не только эти три
правила, но еще и нечто большее?

Брат. Нет, не большее.

Лаврентий. Впрочем, отбросим клятву и обет и прочее и рассмотрим самое
монашеское обещание (рго-missio professionis), из которого вы выводите
все ваши заслуги: будут ли они больше, мудрее и священнее у вас,
связавших себя тройной цепью, чем у тех, которые предпочли остаться
свободными от этой цепи?

Брат. Посмотрим. В начале спора ты какими-то ухищрениями сумел обвести
меня вокруг пальца. Но уж это такой вопрос, что если ты его не осилишь,
то напрасно пропадут и все твои труды по остальным вопросам. А осилить
его нельзя, не опровергнув того, что столько веков у всех народов жизнь
монашеского сословия (religiosorum) и правила их всеми одобрялись. А
если ты попытаешься это опровергнуть,— ты будешь противоречить не только
святым мужам, но и самому богу. [121] 

Лаврентий. Смотри, не подумай сам или не говори другим потом, что я
одурачил тебя. Зачем мне это? Ты лучше поймешь меня, если послушаешь,
что я хочу сказать тебе по дружбе и простоте душевной. Может, от меня
ты, наконец, узнаешь, что такое на самом деле это ваше монашеское
звание. Оно заключается не в произнесении обета, а в посвящении себя
(devotio). Ибо посвящать — это, по сути дела, жертвовать или приносить в
дар. У Вергилия: “Браком с тобою я прочным свяжу, дам тебе во владенье”
37 (dicabo). У него же: “Вам, друзья, и тестю Латину жизнь посвятил я”
38 (devovi). Но, по обычной доброте своей, я скажу и в вашу защиту, что
иногда “обет” и “посвящение” означают одно и то же, как у того же
Вергилия отец Камиллы говорит Диане: “Я посвящаю (voveo) ее, отец, в
служанки” 39, то есть тебе, богиня, посвящаю, жертвую и приношу в дар.
Это похоже на то, что делаете вы своим монашеским обетом. А ты говоришь,
что я дурачу тебя. Ты даже пытаешься устрашить меня. Ты хочешь, я вижу,
чтобы я струсил и оставил спор. Но не думай, что ты так уж сильно
напугал меня. Я спорю не потому, что хочу вас уничтожить. Я лишь
утверждаю, что вы не лучше остальных людей, которые равны вам по своим
поступкам и добродетелям 40. А так как ты хотел возбудить ненависть ко
мне у наших слушателей, то получи в ответ: были мужи и без монашеского
звания, куда более великие, чем монахи. Для того, чтобы тебя еще до
начала сражения одним ударом пронзить и свалить с ног, скажу,— и тебе
придется это признать,— что эти мужи не стали бы лучше, если дали бы
обещание соблюдать три правила, какое даете вы. Я имею в виду тех
святых, которые жили до или после пришествия Христа: Иосию, Илью, Исайю,
Иеремию, Иоанна 41, Петра, Андрея, Иакова, Иоанна, Павла и других. Вот и
получается: к чему мне монашеское звание, если и без него я могу
подняться к высотам?

Брат. Значит, никакой пользы нет в послушании, бедности и воздержании?

Лаврентий. Польза-то есть, но для этого не нужно монашеское звание. К
тому же, они не для всех обязательны.

Брат. Но ты ведь не отрицаешь, что есть польза в монашеском звании.
[122] 

Лаврентий. В этом я уже уступил и, как я сказал уже, не пытаюсь хулить
ваши правила жизни.

Брат. Но если ты согласен, что они полезны для жизни человека, почему же
не считать лучшей ту жизнь, которую проповедуют монахи?

Лаврентий. Огонь делает пищу более приятной и полезной, однако есть
многие виды пищи, которые люди едят с удовольствием и с пользой сырыми,
а некоторые в сыром виде даже приятнее и полезнее. Точно так же образ
жизни один полезнее, так сказать, вареный, другой — сырой.

Брат. Но наш, конечно, таков, что не может быть ничего совершеннее.

Лаврентий. Да я не собираюсь умалять вашу славу. Мне достаточно того,
что другой может быть столь же совершенным.

Брат. Значит, самое обязательство нам ничего не дает и мы напрасно дали
обещание послушания, бедности, воздержания? Значит, мы не получим
большей награды, чем получили бы, если бы вели тот же образ жизни, не
дав обещания или, как ты выражаешься, не будучи принесены в дар,
пожертвованы, посвящены богу?

Лаврентий. Кое-что оно дает вам и даже много, но только не право на
большее воздаяние. Впрочем, об этом после. Посмотрим сначала, каковы эти
три правила, соблюдение которых вы обещали, а отсюда уже будет видно, к
чему они приведут и какие принесут плоды.

Брат. Это ты верно говоришь.

Лаврентий. С какого прикажешь начать?

Брат. С послушания: ведь ради него мы отказываемся от свободы, которой
так дорожат не только люди, но и птицы и звери.

Лаврентий. Ты остаешься верен себе: ведь ты всегда в разговоре ставил
послушание на первое место. Если хочешь, я буду следовать тому же
порядку, какому следовал ты.

Брат. Да, я хотел бы. Ибо я обычно одобряю в других то же самое, что в
себе.

Лаврентий. А я еще и потому должен поступать так, чтобы ты, чего
доброго, не подумал, что я хитрю с тобой.

Брат. Да, признаться, и по этой причине я хотел бы сохранить такой
порядок. [123] 

Лаврентий. Но что ты называешь “послушанием” (oboedientia) ? Посмотрим,
каково происхождение этого слова. Оно происходит от “слушаться”
(oboedio), которое в свою очередь восходит к obaudio — оно означает, что
я слушаю приказание и подчиняюсь или следую ему, или угождаю
кому-нибудь, или повинуюсь (obseguor), откуда эту же добродетель
называют еще и повиновением (obseguium).

Правда, как я припоминаю, это слово часто употребляют и в отрицательном
смысле, как покорность дурному. Так и у Марка Туллия: “Но если рабство
таково, как оно есть, повиновение (oboedientia) духа слабого, низкого и
лишенного собственного суждения...” 42 Или у него же: “Пока он будет
повиноваться (oboedierit) бесчестью и пороку, его не только повелителем,
но даже свободным человеком считать нельзя” 43. Теперь я тебя спрашиваю,
что ты понимаешь под “послушанием”? Я полагаю, ты имеешь в виду
послушание не тому, что порочно и чуждо добродетели, а тому, что угодно
богу?

Брат. Разумеется. Ибо иначе мы могли бы попасть в послушание и к самому
дьяволу. Мы же дали обещание повиноваться только добродетельным и
священным повелениям нашего начальства.

Лаврентий. Но разве, когда ты принимал христианство, ты не обещал богу,
что будешь жить добродетельно и свято и исполнять все его приказания? К
чему же второе обещание? Зачем обещать людям то, что уже обещал богу?
Как можешь ты дарить то, что уже раньше подарил?

Брат. Я не беру обратно своего обязательства и не даю человеку того, что
уже дал богу. Я не обещаю богу снова того, что раньше уже обещал. Но,
оставаясь во всем рабом божьим, я, однако, имел свободное суждение о
том, как мне одеваться, есть, ходить, трудиться, отдыхать, спать,
бодрствовать и, наконец, говорить,—теперь я это свободное право и, как
говорят, волю перелагаю с себя на другого. Какого терпения это стоит,
знают те, кто это испытал, ты же можешь только догадываться.

Лаврентий. Все это кажется тебе великим и многотрудным, а для меня это
ничего не значит.

Брат. Почему?

Лаврентий. Ведь тот, кто считает себя воином Христа, обрекает себя на
большие лишения 44. [124] 

Брат. Но делать это по воле другого более трудно, чем по своей.

Лаврентий. Скорее наоборот. Ибо нам труднее приказывать себе то, что
отвергает человеческая слабость, чем исполнять приказанное, тем более,
что тут мы берем на себя двойную трудность — и повелевать, и
подчиняться. Или тебе кажется легким то, что повелел сам себе Павел? 45
Да если вы считаете свое положение более трудным, смотрите, как бы мы не
подумали, что вы служите богу более по принуждению, чем добровольно. Я
не говорю уже о том, что никто из повелевающих вами не считает,
например, роскошью вареную пищу, и условия вашей жизни не так уж
невыносимы. Не умолчу и о том, что если вы и исполняете повеления, вы
никак, однако, не можете сравниться с теми, которые, сохраняя свою
свободу, “скитались в власяницах и козьих кожах, терпя недостатки,
скорби, озлобления. Те, которых весь мир не был достоин, скитались по
пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли” 46.

Но, чтобы ты не сказал, что я залетаю слишком высоко, я оставлю святых и
перейду к нашему делу — будет ли заслугой обещать послушание. Ведь если
это так, то те, которые не могут быть в послушании, как цари и многие
другие, лишены этого блага. Что сказать о них? А те, кто повелевает
вами, тоже обязаны соблюдать послушание?

Брат. Вовсе нет.

Лаврентий. Значит, их заслуги меньше?

Брат. Не меньше.

Лаврентий. Пожалуй, скорее, больше. Итак, другие могут и без этого
послушания по праву считаться не менее достойными. Поди-ка теперь и
говори, что послушание есть столь великая добродетель.

Брат. Прелаты имеют свою заслугу в том, что хорошо повелевают, мы же —
что хорошо повинуемся.

Лаврентий. Но разве нет никакой середины, как только или иметь рабов,
или быть в рабстве? Разве, если мы не можем господствовать над другими,
остается только подчиняться другим? Но ведь не все либо господа, либо
рабы, не все либо учителя, либо ученики. Немалое место занимают и те,
кто составляет середину. Ведь сколь привлекательно достичь положения
прелата и наставника, столь же плачевно оставаться подчиненным и [125]
учеником, и это последнее уж во всяком случае менее достойно, чем, как я
сказал, находиться посредине и быть в состоянии самостоятельно жить и
познавать, без господина и без наставника. Да позволено мне будет
сказать, что отдать себя наподобие ребенка попечению опекуна или
наставника — это признак духа слабого, необразованного и не уверенного в
себе. Ибо кто способен наставлять, учить и подчинять себе других, зачем
станет другим подчиняться? Тем более, что часто приходится подчиняться
несведущим и недостойным; ведь ты сам испытывал это и возмущался — ты
признаешь это, если не покривишь душой.

Брат. Этого я не отрицаю. Но должны управлять лучшие и достойнейшие.

Лаврентий. Прекрасно. Итак, ты понимаешь, что люди выдающиеся призваны
не повиноваться, а повелевать, а послушание — удел низших. Во всяком
случае придется признать, что большей награды заслуживают те, кто хорошо
управляет, чем те, кто хорошо исполняет приказание. Правда, я не говорю,
хотя мог это сказать, что мы не должны становиться рабами людей, ибо мы
“куплены дорогою ценою” 47, как сказал тот же Павел: “Рабом ли ты
призван, не смущайся; но если и можешь сделаться свободным, то лучшим
воспользуйся” 48. Итак, это ваше обязательство послушания есть своего
рода рабство.

Брат. Следовательно, ты его порицаешь?

Лаврентий. Не порицаю для тех, которые не могут добиться лучшего. Я,
однако, хотел бы скорее быть господином над другими, чем рабом, или уж
во всяком случае господином самому себе. Тем же, которые сами неспособны
даже на то, чтобы жить для бога, я позволяю вручать себя власти других.

Брат. Но таких людей большинство.

Лаврентий. Сколько же таких, которые умеют управлять другими и попечению
которых ты себя отдаешь, если так мало людей, умеющих управлять собою?

Брат. Самое правило, которому мы следуем, служит нам повелителем и
попечителем больше, чем люди.

Лаврентий. Где же хваленая трудность послушания, о которой ты говорил?
Подчиняться правилу это значит подчиняться богу, а не человеку, что
делаем и мы. [126] Да и не может быть лучшего правила, чем то, которое
завещали нам Христос и апостолы.

Брат. Но мы видим, что многие, приняв монашество, сделались лучше.

Лаврентий. Я не так упрям, чтобы это отрицать. Не исключено, конечно,
что кое-кто и стал лучше. Но что это дает для вопроса о послушании, тем
более, что и по вашим собственным словам лучше они становятся не от
одного послушания, а еще от бедности и воздержания?

Брат. Рассмотрим теперь эти два правила, и прежде всего скажи, что ты
думаешь о нашей бедности, о нашем отказе от владения, от собственности,
от пользования имуществом не только в настоящем, но и на будущее. Ведь к
нам справедливо можно отнести известное выражение: “Мы безропотно терпим
изгнание, сделает граждан из нас твоя лишь победа” 49.

Лаврентий. Ну что ж, назовем это бедностью, то, как вы живете. Но ведь у
вас нет недостатка ни в пище, ни в одежде, ни в крове, ни даже в вине,—
и все это не добыто трудом. Это, конечно, делает бедность не такой уж
тяжелой. Вспомни, что сказал Гораций: “Тот ведь не беден еще, у кого
пропитанья хватает” 50. Но пусть считается, что вы действительно бедны.
Как бы велика ни была ваша добродетель, она, однако, не превосходит
добродетель тех, которые не давали обета бедности. Ибо, если я могу жить
непорочно в богатстве, зачем мне обрекать себя на бедность? Нет
добродетели ни в том, чтобы быть бедным, ни в том, чтобы быть богатым.
Не говоря о других, богатыми были Авраам, Исаак и Иаков 51. “Блаженны
нищие духом”, а не имуществом 52. Порицают богатых духом, которые имеют
услады жизни, или, как сказано ,в писании, свои утешения, а не тех,
которые, утопая в богатстве, сохраняют, однако, душу бедняка и жизнью
своей немногим отличаются от неимущих. Ты знаешь, как часто Давид,
богатейший из царей, в псалмах своих называет себя бедным и неимущим 53.
Ты спросишь, почему? Если я и ты живем умеренно и бережливо и ничем в
этом не отличаемся друг от друга — ведь может быть и так,— то твоя
бедность и мое богатство не вызывают столь уж большого различия между
нами.

Брат. Но почему же ты не продаешь все и не отдаешь бедным? 54  [127] 

Лаврентий. Что же, и книги мне продать и раздать? Так могли поступать
лишь апостолы и те мужи, которые без книг, без науки, без
предварительных размышлений давали наставления царям. Мне же нужны
кодексы и нужно немало денег, чтобы покупать много кодексов, и прочие
средства к жизни. Ибо что может быть более нелепым, чем раздать все
нищим, как ты предлагаешь, и потом самому нищенствовать? Как сказал
Павел: “Не требуется, чтобы другим было облегчение, а вам тяжесть” 55.
Не все могут и должны создавать нечто вещественное и, как говорит тот же
Павел, работать своими руками 56. Достаточно того, что я пользуюсь
своими средствами не для развлечений, не для удовольствия и отвергаю их
не на деле, а в душе своей.

Брат. Здесь ты сам противоречишь себе. Ведь ты признал, что наша жизнь
подобна жизни апостолов, ибо и мы и они отвергали имущество как в душе,
так и на деле.

Лаврентий. Нисколько. Я сказал, что мне нужны деньги для покупки
кодексов. Если ты поступаешь иначе и отдаешь деньги бедным, то ты
глупец, не любящий себя так же, как ближнего. “И знамя его над тобою —
любовь”,— сказал Соломон 57. Ибо ты беден, если лишен необходимого, и
точно так же ты беден, если, владея нужными тебе кодексами, ты раздашь
их и тем совершишь несправедливость по отношению к самому себе. Я
сказал, что деньги нужны и для других потребностей жизни. Да, ты отдаешь
свои средства, но имей в виду, что при этом ты пользуешься чужими. Вот
она, ваша хваленая бедность, бедность людей, которым обеспечена пища,
одежда, ложе, дом и другое настолько прочно, что они никогда не могут
этого лишиться! Поэтому, брат, еще и еще раз подумай, действительно ли
ты так уж много даровал богу. Ты отдаешь непрочное, а получаешь прочное,
отказываешься заботиться о других и заботу о себе передаешь другому,
расстаешься с надеждой разбогатеть, но вместе с ней и с тревогами, ты не
получишь лучшего, но не будешь терпеть и дурного. Я не говорю уже о
многих удобствах, которые вам предоставляются, когда вы здоровы и когда
вы больны. Все это свидетельствует о том, что вы не даете больше, чем
получаете. Немало ведь есть таких, которые, спасаясь от более тяжелых
условий жизни, сбегаются к вашим [128] трапезням, как к кормушкам, и из
тощих диких голубей превращаются в жирных домашних.

Брат. Этот род людей я и сам не одобряю. Пойми, я говорю не о них, а о
тех, которые отказываются от всякого имущества, и иногда от больших
богатств, то есть от больших удовольствий.

Лаврентий. Но где ты таких нашел? Впрочем, разве я тоже не отказываюсь
от больших удовольствий, если я живу так же, как ты, давший обет
бедности?

Брат. Но ты боишься прямо отказаться от имущества, заботясь о будущем и
постоянно беспокоясь о завтрашнем дне 58.

Лаврентий. Что же мне бояться, если в вашей трапезне я, как я говорил,
обеспечен от бедности? Я по той причине этого не делаю, что надеюсь, не
дав обета, быть так же угодным богу, как ты. Ты не должен действия
других истолковывать в дурном смысле. Ведь ты же не проповедуешь
бедности царям, не велишь им одеваться в капюшон и сутану — можно ли
придумать что глупее,— не велишь же ты этого знати или сенаторам —
человек ведь не внешностью угоден богу, а душой своею,—или папам и
священникам, которым даже вменяется управление богатствами, что заложено
в самом названии “дьякон”, то есть “служитель”? Известно,, что
Лаврентий, тот дьякон, которого равняют с апостолами, раздал бедным
церковные сокровища из опасения, что они будут расхищены 59. Так значит
и церковь имеет сокровища, и порицается не владение и пользование ими, а
лишь злоупотребление и излишняя к ним приверженность. Это же можно
сказать и о частных людях, о каждом человеке в отдельности, сообразно с
его положением. Я не должен раздарить все, ибо в этом случае я сам буду
испытывать недостаток, причем недостаток в самом необходимом, а не в
удовольствиях и забавах. Ты ведь тоже не все отдал, если у тебя есть чем
жить. И я не должен отдавать всего, так как я воин и стою в строю за
веру, за церковь и за тебя, брат и монах; я думаю, что я угоден богу не
меньше, чем ты. Чтобы быть благочестивым, я не должен раздавать все.
Если у меня, допустим, старые и больные родители, то должен ли я раздать
свое имущество бедным или я должен скорее позаботиться о содержании и
прокормлении родителей? То же самое относится к жене и детям. Поэтому
[129] получается, что я поступлю преступно, если при таком положении
моих родителей изреку монашеский обет, и ко мне тогда справедливо можно
будет отнести известные слова Павла: “Если же кто о своих, и особенно о
домашних, не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного” 60.
Представь себе теперь, что я тот самый человек, которого забота о
родителях заставляет радеть о своих доходах. Разве я буду хуже тебя? Или
разве я возвышусь оттого, что стану хуже, чем я есть на самом деле, и
буду следовать твоему правилу из желания подражать тебе, а не из
постижения воли божьей? Павел, который о себе сказал: “Вы ищите
доказательства на то, Христос ли говорит во мне” 61,— работал своими
руками, создавал достояние и получал доходы 62, не то что вы, которые
боитесь коснуться денег, будто огня. Можно назвать еще много других
причин, по которым не следует отдавать все, хотя и говорят, что тот
отдает все, кто отдает самого себя. Но, допустим, я роздал все бедным и
обещал богу, что никогда не буду владеть имуществом и буду всегда жить в
бедности; стану ли я от этого монахом или братом, то есть буду ли
принадлежать к какому-нибудь монашескому ордену?

Брат. Нет, но будешь как будто монах или брат.

Лаврентий. А что это значит—“как будто монах или брат”? Первое из этих
слов связано с понятием единичности, второе — с понятием сообщества. Я
же не уподобляюсь ни тому, ни другому; более того, что касается бедности
— я выше всех братьев и монахов. Но это вовсе не значит, что я даю богу
обещание бедности на всю жизнь. “Довольно для каждого дня своей заботы”
63. Откуда я знаю, что случится со мною завтра, что буду делать, что мне
предстоит претерпеть? Довольно, даже более чем достаточно обещать так:
обещаю тебе, боже, на небе и на земле жить как могу более свято, ты же
поддержки намерение мое. Поэтому ни апостолы, ни мученики, ни другие
высочайшие мужи не считали, что должны в своих действиях более
руководствоваться необходимостью, чем свободой.

Брат. Как же? Разве они не связывали себя воздержанием?

Лаврентий. Это другой вопрос, и о нем еще предстоит говорить. Угодно ли
тебе, чтобы я теперь обратился к нему? [130] 

Брат. Да, угодно.

Лаврентий. Ты говоришь, что они связали себя воздержанием. Как так?

Брат. Уже тем самым, что они священники или пресвитеры, или дьяконы.

Лаврентий. Но разве им не дозволялось иметь жен? “Брак у всех да будет
честен,— как сказал Павел 64,— и ложе непорочно”. О, если бы это и нам
было дозволено! Я имею в виду римское духовенство и боюсь, не о нас ли —
ибо о ком же иначе? — Павел сказал: “Дух же ясно говорит, что в
последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам-обольстителям
и учениям бесовским, чрез лицемерие лжесловесников, сожженных в совести
своей, запрещающих вступать в брак...” 65.

Брат. Но разве воздержание не лучше, чем супружество? Ведь он же сказал:
“Остался ли без жены? Не ищи жены” 66.

Лаврентий. “Не все вмещают слово сие” 67, многие же предпочитают
находиться в безопасной середине, а не на верхушке под угрозой обвала.
О, если бы, о если бы епископы, пресвитеры, дьяконы были мужьями одной
женщины, а не — да дозволено мне будет сказать — любовниками многих
распутниц! Разгневаться на меня за это может только тот, “то, сознавая
за собой вину, не хочет в вей 'Признаться. Много есть людей
добропорядочных, но — что я с болью вынужден сказать — еще больше
порочных. Что касается вас, то, не желая ссориться с вами, я скажу, что
о вас я немного, но очень немного лучшего мнения. Однако ближе к делу.
Итак, положение священника или дьякона обязывает нас к воздержанию?

Брат. А ты не видишь? Это обязательство вытекает из уважения и почтения
к присяге, чтобы мы более чистыми душой и телом предавались служению
богу.

Лаврентий. Однако для священника воздержание не 'будет большей заслугой,
чем для меня. Ибо иначе женщины были бы в худшем положении, чем мужчины,
так как они не могут быть священниками. Но ведь для бога нет ни грека,
ни варвара, ни господина, ни раба, ни мужчины, ни женщины 68. Даже в
древние времена священники и левиты благодаря своему высокому сану не
достигли ничего такого, что делало бы их лучшими, чем другие. Так что
если духовный сан и в прежние времена не делал супружество более
священным и сейчас [131] он не помогает соблюдать воздержание, то уже
монашеский обет, конечно, не делает воздержание достойным большей
награды.

Брат. Тогда зачем же мы даем обещание воздерживаться от всякого
разврата?

Лаврентий. Ах, так? Значит, ты толкуешь в данном случае воздержание как
умение воздерживаться от разврата?

Брат. И так тоже.

Лаврентий. Смешно. Как будто мне больше дозволяется развратничать, чем
тебе. Но ведь это грех и для меня так же, как для тебя.

Брат. Нет, не так. Для меня больше.

Лаврентий. Давая такие нелепые и ребяческие обещания, вы, кажется, с
богом собираетесь шутки шутить. Точно так же ты мог бы обещать, что
никогда не будешь поклоняться идолам, не будешь убивать людей или, что
ближе к нашему предмету, не будешь сожительствовать с матерью или
дочерью. Кто же будет так безрассуден, что, будучи крещеным, станет
давать обещание не допускать этого: ведь он был обязан избегать подобных
вещей уже раньше. Я спрашиваю тебя: разве человеку, принимающему
духовный сан, приходится обещать богу нечто большее, чем безбрачие?

Брат. Нет, не большее.

Лаврентий. Следовательно, и вы, изрекая монашеский обет, не даруете
ничего большего. Поясним это и поставим вопрос так: назови случай, когда
бы дьякон или пресвитер изрек монашеский обет.

Брат. Да взять хотя бы меня.

Лаврентий. Но ты, конечно, вступая в монашество, не давал обещания
'безбрачия, так как быть супругом было уже не в твоей власти? Значит,
теперь речь идет о воздержании от сожительства другого рода?

Брат. Допустим, так.

Лаврентий. Молчи уж лучше, заклинаю тебя. Да разве тогда, когда ты во
имя воздержания отказался наперед от женитьбы и “незапятнанного ложа”,
это не было также отказом от всяких мерзостей, если даже считать, что ты
не отрекся от них уже при самом крещении? Таким образом, как я уже
сказал, и пресвитер и монах обязуются только к безбрачию. Ну, а что в
тех случаях, когда от монаха уже не требуется такое обязательство? [132]


Брат. Как же так?

Лаврентий. Ты сам это сейчас признал, говоря, что ты принял монашеское
облачение, уже будучи дьяконом или пресвитером. Ибо если ты раньше уже
дал богу обет воздержания, то вторично не можешь его давать.

Брат. Но разве я, будучи пресвитером или монахом, не подвергнусь за
прелюбодеяние большему наказанию, чем ты?

Лаврентий. Почему ты так думаешь? Брат. Потому, что нарушаю обещание.
Лаврентий. Но ни один из приведенных тобою доводов не состоятелен.

Брат. Ни один, говоришь?

Лаврентий. Ты забыл, что было у нас установлено уже раньше.

Брат. Что было установлено?

Лаврентий. А то, что обещано только безбрачие. Брат. Это верно.

Лаврентий. Но ведь ни один священник, дьякон, брат или монах не женится,
то есть не отступает от безбрачия. Или ты скажешь, тебя следует больше
наказывать из-за маски, которую ты надел на себя? Это действительно
великое дело — носить личину святости, ходить в апостольском облачении,
выставлять себя образцом добродетельной жизни, исправителем порочных,
человеком, для которого мир распят и он — для мира 69.

Брат. Что же, значит, я, оказавшись клятвопреступником, не буду больше
наказан, чем ты?

Лаврентий. Я не говорю уже о том, что и клятва-то ваша лишена всякого
смысла. Но если вы так настойчиво ссылаетесь на ожидающее вас возмездие,
если вы рассчитываете на большую награду за верность своему обещанию по
той причине, что будете более строго наказаны, нарушив его, то выходит,
что мы не должны получить никакого воздаяния: ведь нам не грозит
опасность нарушить какое-либо обещание. Но это совершенно неверно. Ведь
я уже говорил, что я, подавая милостыню, заслуживаю награды, а не
подавая ее, не заслуживаю наказания. Однако после того как я опроверг
каждое положение по отдельности и ты теперь также не говоришь о них
раздельно, настало время ответить на все вместе и показать, что хорошего
есть в монашеском [133] звании. Ты говоришь, что впадаешь в опасность
клятвопреступления или вероломства. Что ж, согласимся, тут нужна
осторожность, святость, богобоязненность. И в этом вся ваша добродетель,
вся ваша слава, этим одним вы похваляетесь? О, достопримечательное и
похвальное деяние — подвергнуть себя опасности совершить одно
преступление! Это ли не показывает, что вы больше других возлюбили бога,
больше даровали ему, больше заслуживаете воздаяния?! Как мало,
оказывается, вы думаете о том, что говорите. Давай сравним нас обоих —
меня и тебя, и я поясню тебе на примерах, что в основе вашего
монашеского обета лежит страх, а не любовь. Демосфен, который никак не
мог отделаться от дурной привычки во время выступления приподнимать
плечи, стал произносить речи дома, подвесив с потолка копье так, что оно
нависало над его плечами. И если даже случалось, что в пылу речи он
забывался,— удар копья заставлял его держать плечи на месте. Таким
образом он избавился от этого порока 70. Но мы знаем, что многие и без
страха перед копьем избавились от подобных дурных привычек. Возьми, с
другой стороны, противоположный пример. Марий, которому врачи должны
были срезать вздутия вен, попросил не привязывать его. Когда
производилась операция, он сидел свободно и даже не сжимал ногу, чего
никто до него не мог выдержать 71. Теперь я спрашиваю, чей поступок
более замечателен? Тот держался прямо под угрозой копья, этот — без
всякой угрозы; тот пожелал быть привязанным, боясь, что без этого он
воспротивится лечению, этот — непривязанный перенес лечение; тот достоин
похвалы, но этот — больше; действия того, признаться, надежнее, но этого
— сопряжены с большим риском; с первым можно сравнить тебя, со вторым
—меня; ты подобен Демосфену, я —Марию. Ты подчинился, я взял на себя
заботу о других; ты соблюдал бедность и воздержание, я вел такой же
образ жизни; ты привязал себя, чтобы соблюдать эти правила, я счел для
себя не обязательным это рабство; ты поступал правильно по
необходимости, а я — по своей воле, ты — из страха перед богом, я — из
любви; настоящая преданность гонит прочь страх. Если бы ты не боялся,
что иначе не можешь угодить богу, ты, конечно, никогда не стал бы себя
связывать. Ведь именно для того вы даете обещание и придерживаетесь его,
чтобы [134] при свободе выбора какая-нибудь причина не могла отвратить
вас от служения богу. Поэтому-то ты и видишь, что в ваше товарищество
вступают почти одни только преступники, злодеи, убогие, отверженные или
те, которые почему-либо потеряли надежду, что могут хорошо служить богу
или поддерживать собственное тело. Кстати, небесполезно будет вспомнить
о том “общественном приюте”, который был у Ромула и куда стекалась вся
нечисть и все подонки общества. Сколько было в Лациуме людей, гонимых за
долги, рабов, бедняков, людей ненасытных, преступных — все они стекались
туда лишь для того, чтобы оказаться в лучших условиях жизни, ибо они
понимали, что нигде в другом месте добиться этого не могут 72. Итак, те,
которые сбегаются в ваше убежище—-я не говорю сейчас о бедняках,— делают
это в надежде на то, что, подвергая себя риску оказаться вероломными или
клятвопреступниками перед богом, они будут жить лучше. Боясь
собственного произвола, они лишают себя свободы и как бы связывают
законом. Это напоминает мне историю с Александром Великим. Приближаясь к
городу Лампсаку и горя желанием разрушить его, он увидел выходящего из
ворот города Анаксимена, своего учителя. Боясь, что благочестивые мольбы
старца могут вынудить его, вопреки желанию, пощадить город, он поклялся,
что не сделает того, о чем тот попросит. Тогда Анаксимен сказал: “Я
прошу тебя разрушить Лампсак”. Так храбрейший царь думал связать себя
страхом нарушения клятвы и принужден был к тому, чего он не хотел делать
73. Ведь всякий обет, всякое провозглашение поста, всякая клятва,
наконец, всякий закон — а монашеский обет есть тоже своего рода закон —
придуманы из-за страха или, чтобы сказать яснее, из-за дурных людей. А
ты похваляешься величием духа и терпением?! Или ты еще сомневаешься в
этом? Разве не сказал Павел, что закон “дан... по причине преступлений”
74. Из-за дурных людей, а не из-за хороших царь носит меч 75. Было
время, когда иудеи жили без закона. Разве Авраам и другие, жившие до
появления законов,— Иов, царь Кир, царица Савская и прочие, не знавшие
власти закона,— разве они получили меньшее воздаяние, чем те, которые
были подчинены законам? Нет, по крайней мере, равное. И, с другой
стороны, отвечу на твое возражение, как обещал: если бы они согрешили,
то получили бы такое [135] же наказание? Конечно, не такое же, а
меньшее. Так перестаньте же орать и возмущаться, что имеете одинаковые
почести с теми, которые подвергают себя меньшему риску наказания.
Перестаньте роптать на бога, ведь вы напоминаете тех людей, которые в
свое время подняли крик, что последним и первым работникам выдается
одинаковая плата 76. Чтобы перевести все это на дела человеческие,
спросим: разве среди людей царь, который ведет безупречную жизнь,
достоин меньшей похвалы, чем человек из народа, хотя первый может
грешить безнаказанно, а второй не может? Конечно не меньшей, скорее,
даже большей, так как добродетель воздержания труднее для царя. И за
проступок наказание ему меньше, так как царю легче впасть в грех
несправедливости, чем частному лицу. То же самое в делах божеских. А ты
требуешь награды за то, что подвергаешься опасности. Так ведь воин
должен был бы требовать награды у царя за то, что рисковал поплатиться
жизнью, если бы предал лагерь врагам. На это царь ответил бы, вероятно,
так: “Если ты под страхом смерти не предал лагерь, наградой тебе будет
уже то, что я не убиваю тебя; довольствуйся же своим жалованьем, каким
довольствуется и тот, который не из страха, а из-за верности не предал
лагерь”. Кто не понимает этого? Ты принял монашеское звание, чтобы иметь
вечную жизнь — и вот ты получил то, чего желал разум твой. Ты имеешь то,
чего требовало монашеское звание, и всем этим ты обязан опасности. Ты
подверг себя риску совершить клятвопреступление, но этим риском ты спас
себя от гибели. Ты часто дрожал от страха, но теперь ты радуешься. Ты
боялся, что вдруг расторгнешь договор; теперь ты видишь, что иначе не
мог выбраться из пучины. Итак, я не понимаю, чего еще вы можете желать
от бога, кроме плодов послушания, бедности, воздержания. Вы же, не
довольствуясь этим, требуете преимуществ перед другими в награду за
опасность. Если ты выдвигаешь эту опасность наказания, то подумай о том,
что для меня эта опасность греха больше, ибо я не связан оковами страха.
Это обстоятельство делает один и тот же добродетельный поступок с моей
стороны более значительным, чем с твоей. Я превосхожу тебя так же, как
Марий Демосфена, как царь — воина и человека из народа. Я, правда, не
стану отрицать, что некоторые монахи поднимаются до того, что гонят
прочь [136] всякий страх; но тогда, когда они изрекают обет, они,
конечно, еще не таковы. А тогда, когда они уже достигают совершенства,
они удерживаются не угрозой нарушения присяги, не страхом наказания, а
как свободные и несвязанные люди действуют по внушению божьему и живут
так, как будто не изрекали обета. Следовательно, и вы и мы,—'По
выражению Павла, который сказал о тех, кто ест, и о тех, кто не ест:
“Всякий поступай по удостоверению своего ума” 77,— должны действовать
одинаково и прийти к выводу, что монашеское звание не делает людей
лучше, точно так же, как звание дьякона, пресвитера, епископа и папы. Вы
не становитесь лучше благодаря посвящению в дьяконы или священники, а
хотите быть посвященными, чтобы стать лучше. Не за то, что вы клянетесь,
вы заслуживаете многого, а для того клянетесь, чтобы заслужить многого.
Вы хорошие люди не потому, что вам грозит наказание,— ведь вы можете
быть и дурными,— а чтобы быть хорошими, вы подвергаете себя обасности
наказания. Разве Лаврентий меньше по святости, чем Сикст? 78 Стефана же
я не боюсь приравнять к многим апостолам. Разве Франциск 79 уступает
кому-нибудь из своих братьев или сыновей оттого, что не пожелал принять
на себя пресвитерство? Разве Мартин 80, хотя еще и некрещеный
(catechuminus), уступает всем тем, кто образовал такое множество орденов
братьев и монахов? Наконец, разве Иоанн Креститель, не будучи епископом,
священником, монахом, может быть поставлен ниже любого епископа,
священника или монаха? Мне небезызвестны и те, которые учредили ваши
сообщества; они, конечно, имели в виду предоставить вам более удобные
условия для набожной жизни — намерение святое и похвальное. Недаром бог
увенчал многих из них, правда, не столь многих, как это утверждаете вы.
Но ведь и у других не были отняты подобные условия, да и среди вас
немало таких, которые отступили от намеченного пут”. Так же, как, по
преданию древних, Аполлон Дельфийский отступился от предсказаний 81, так
и вы, братья, отказались от творения чудес; хотя и из чудес многие могут
быть поставлены под сомнение. Но я не стану этого делать, ибо мое
намерение выступать в этом деле в защите, а не в нападении. Я хотел
только возразить, во-первых, против того, будто вы имеете больше заслуг,
подвергаясь большей опасности греха и наказания; [137] далее, будто ваше
обязательство есть обет или нечто большее, чем простая клятва; наконец,
будто вы можете рассчитывать на преимущества и выгоды за то, что
обязались соблюдать послушание, бедность, воздержание. Для того, однако,
чтобы ты не подумал, будто я враждую с тобой, я постараюсь угодить
тебе,— я скажу и хорошее о братьях. Братья — это те, которые на деле
поддерживают падающий храм божий, как вы это обычно расписываете. Братья
— это те, которые, обращаясь с речью к народу, что было раньше и должно
быть обязанностью епископов и священников, отвращают мужчин и женщин от
пороков, освобождают от ложных представлений, приводят к благочестию и
знанию, и именно в этом, я считаю, они являются последователями
апостолов. Братья —это те, которые удивительными обрядами, гимнами,
песнопениями вселяют набожность в сердца наши. Братья—это те, которые
многое творят во имя нравственности, добродетели и святости,— я хотел
бы, однако, чтобы они исполняли все это с большим знанием дела и, следуя
образцу древних, больше пользовались бы примером ораторов, чем
философов. Братья — это те, которые, как знатоки, выслушивая исповедь
грешников, одним отпускают грехи, других устрашают, отказав в отпущении.
Братья — это те, которые рассылают повсюду знающих и испытанных
советчиков, обучающих праведной жизни. Мир наш земной многим обязан
братьям, но был бы обязан еще более, если бы они были лучше и, как мне
кажется, если бы придерживались первоначальных основ. Впрочем, я думаю,
что достаточно и вполне красноречиво сказал о ваших заслугах. Я хотел
бы, чтобы ты справедливо отнесся и к тому, что я сказал не в похвалу
вам; тем более, что, мне кажется, я ни в чем не погрешил перед истиной.

Тогда брат сказал, что он действительно готов отнестись терпимо к моим
словам, но, тем не менее, не уступает мне победы в споре. Он хотел бы
тщательнее продумать этот вопрос и, если сочтет нужным, снова
возобновить обсуждение. Затем, когда все выразили согласие со мной,
слово взял Павел и сказал: “В остальном, Лаврентий, я присоединяюсь к
тебе, но только не одобряю заключительную часть твоей речи. По-моему,
она свидетельствует не столько о достоинствах братьев, сколько о твоей
трусости. Ведь по замыслу речи было [138] бы естественно закончить ее
гневной тирадой против братьев, что ты прекрасно мог сделать. Ты же,
чтобы не навлечь на себя их ненависть, предпочел закончить похвалами.
Кроме того, я сочту тебя трусом и недостойным быть мужчиной, если ты
этот диспут не опишешь так, как он проходил, не издашь как можно скорее
и не передашь в руки людей, озаглавив его „О лживом монашеском звании и
мнимых его преимуществах"”.

На это я ответил, что опишу диспут, но только не пол таким страшным
названием, хотя оно, может быть, и справедливо. И если мой противник на
седьмой день не явится в это же место, в тот же час и как бы пропустит
срок явки в суд, я если и не издам мое сочинение, то во всяком случае
представлю его на изучение и рассмотрение какому-нибудь ученому и
мудрому человеку. Я уже заранее наметил такого человека, но и вы укажите
мне, к кому мне следовало бы обратиться за советом. Тогда все в один
голос назвали мне Баптиста Платамона — человека для нашего времени
исключительного, всесторонне образованного и многоопытного в самых
важных делах. Я сказал, что сам избрал именно его. После этих слов,
когда и брат с нами согласился, все поднялись. Он же, пришедший
последним, первый распростился со всеми и удалился, а в назначенный день
не пришел. Поэтому я счел себя вправе передать это сочинение тому
человеку, к суду которого мы решили обратиться.

Комментарии

1 Диалог “О монашеском обете” (“De professione religiosorum”) был
написан Лоренцо Валлой для узкого Круга читателей и из стра ха перед
церковью, с которой автор не хотел портить отношения, держался им в
секрете. Поэтому он не был включен ни в одно из собраний сочинений
гуманиста и не был ни разу издан отдельно. Впервые опубликовал его М.
Вален: М. I. Vah1еn. Laurentii Vallae opuscula tria. Sitzungsber.
Kaiserl. Akad. Wiss. Philos.-hist. Kl., B. LXII. Wien, 1869, H. III,
Juni, стр. 99 — 134. Перевод диалога для настоящего сборника сделан по
этому изданию. С сокращениями, незначительными поправками и параллельным
итальянским переводом повторил вышеназванное издание Е. Гарин: Е. Garin.
Prosatori latini del Quattrocento. Milano — Napoli, 1952, стр. 566 —
593. Итальянский перевод текста включен также в издание: Lоrеnzо Valla.
Scritti filosofici e religiosi... a cura di G. Radetti. Firenze, 1953.

Последние два издания использованы при составлении настоящих примечаний.

2 Баптиста — Джованни Батиста Платамоне, южноитальянский юрист. С 1426
г. — советник и секретарь неаполитанского короля Альфонса Арагонского,
исполнитель ряда его политических и дипломатических поручений. Умер в
1448 г.

3 Имеется в виду “Илиада” Гомера, которую гуманисты XV в., впервые
освоившие классический греческий язык, изучали в подлиннике и
переводили.

4 Имеется в виду дидактическая поэма Вергилия “Георгики” (поэма о
земледелии), написанная после 29 г. до н. э.

5 Имеется в виду анонимная древнегреческая пародия на героическую поэму
“Война мышей и лягушек, или Батрахомиомахия” (конец VI или начало V в.
до н. э.). Во времена Валлы считалась произведением молодого Гомера.

6 Имеются в виду упомянутые “Георгики”.

7 Ахилл — главный герой поэмы Гомера “Илиада”; Эней — главный герой
поэмы Вергилия “Энеида”.

8 Стих из “Посланий” Горация (II, 1, 117).

9 Письмо к одному из друзей Валлы, Серра, опубликовано в кн.: R.
Sabbadini. Cronologia documentata della vita di Lorenzo della Valle,
detto il Valla. Firenze, 1891, стр. 85.

10 Для гуманистов античность представлялась идеальным миром, где не было
насилия церкви и поэтому царствовала полная духов ная свобода.

11 Чтобы не навлечь на себя и на своих собеседников гнева церкви, Валла
умалчивает многие имена.

12 К Форуму в Риме примыкает несколько церквей. Возможно, имеется в виду
древняя церковь Санта Мария Антиква.

13 В подлиннике: “Pridie nonas januarias”. Так как диалог Валлы написан
между 1439 и 1441 гг., заговор, о котором идет речь, должен был иметь
место примерно в это время, т. е. при папе Евгении IV. Всякого рода
заговоров против папы в это время раскрывалось множество. Определить
точно, о каком именно заговоре здесь идет речь, не удается.

14 После многих лет “Великого раскола” и длительного упадка Рима
появление в центре города волков было делом нередким. Так, один из
современников сообщает, что 23 января 1411 г. папская охрана убила в
саду Ватикана лисицу и пять волков.

15 Павел Корбион — лицо нам ближе не известное.

16 Имеется в виду одно из важнейших сочинений Лоренцо Валлы “О свободе
воли к Гарсиа епископу Лериды” (“De libero arbitrio ad Garsiam Episcopum
Ilerdensem”), написанное в 1439 г., т. е. не задолго до диалога “О
монашеском обете”, и опубликованное в из Дании: Е. Garin. Prosatori
latini..., стр. 524 — 565.

17 Гуманисты вообще и Валла в частности страстно боролись со всякого
рода искажениями классического латинского языка, особенно с искажениями,
частыми в церковном обиходе. Вопросам чистоты и изящества латыни Валла
посвятил ряд своих произведений, в частности трактат “Элеганции”.
Примеры искажений, приводимые в данном месте, разбираются и в других
работах Валлы: “Элеганции” (кн. IV, гл. 3, 18 и 47), “О Константиновом
даре” (кн. IV, гл. 35), в “Замечаниях на Новый завет”.

18 Теодор и Аполлодор — древнегреческие ораторы и грамматики —
упоминаются римским теоретиком ораторского искусства Марком Фабием
Квинтилианом (ок. 30 — 96 гг.). Квинтилиан был известен уже Петрарке, но
только Валла выдвинул его как высший авторитет в риторике и утверждал,
что Квинтилиан как оратор и стилист выше Цицерона. Вопросу сравнения
обоих ораторов Валла по святил особые сочинения. Серьезное изучение
Квинтилиана стало возможным после того, как Поджо восстановил по
рукописям полный текст его трактата “Обучение оратора” (“Institutio
oratoria”). В данном месте Валла использует этот трактат (III, 1, 18).

19 Стоики, киренаики, перипатетики, академики — различные философские
школы античности.

20 Эремиты и агапеты — монашеские ордена.

21 Различные монашеские ордена и части орденов имели и имеют свои
форменные одежды, различные по цвету и, отчасти, покрою.

22 Послание Иакова, I, 26 — 27.

23 В оригинале: “in mare comitatem promitto” — обычная в XIII — XV вв.
форма юридического оформления фрахтовки торгового корабля при которой
владелец капитала и груза поручал капитану или владельцу корабля этот
груз, а прибыль от его продажи они делили между собой, причем первый
получал львиную ее долю.

24 Цитата из сочинения Квинтилиана “Речи”, V, 7.

25 Цитата из комедии Теренция “Формион”, V, 2, 15. 23 Вергилий.
Георгики, I, 47.

27 Там же, I, 436.

28 Бытие, XXVIII, 20 — 22.

29 Книга Судей израилевых, XI, 30 — 31.

30 Первая книга царств, I, И.

31 Числа, XXX, 3 — 6.

32 От Матфея, V, 33 — 37.

33 Послание Иакова, V, 12.

34 Второе послание к коринфянам, VIII, 21. Перевод дан по каноническому
изданию Библии, который не вполне соответствует латинскому тексту,
цитируемому Валлой.

35 Там же.

36 Далее, по мнению издателя Е. Гарина, возможно, пропущено несколько
слов или даже строк.

37 Вергилий. Энеида, I, 72.

38 Там же, XI, 440.

39 Там же, XI, 538.

40 Здесь Валла выступает против обоснованного крупнейшим
богословом-схоластом позднего средневековья Фомой Аквинским (1227 —
1274) учения о превосходстве монахов над мирянами, изложенного им в
трактате “Против хулящих служение богу и веру”.

41 Очевидно, Иоанн Креститель.

42 Цицерон. Стоические парадоксы, V, 1, 35.

43 Там же, V, 1, 33.

44 Второе послание к Тимофею, II, 3.

45 Первое и Второе послания к коринфянам, IV, 11 — 13; XI, 23-28.

46 Послание к евреям, XI, 37 — 38.

47 Первое послание к коринфянам, VI, 20 и VII, 23.

48 Там же, VII, 21.

49 Стих из поэмы римского поэта Марка Анния Лукана (39 — 65) “Фарсалия
или О гражданской войне”, I, 278 — 279. Лукан был одним из излюбленных
авторов у гуманистов XV в., в частности, его комментировал друг Валлы
Антонио Бекаделли.

50 Гораций. Послания, I, 12. 4.

51 Авраам, Исаак и Иаков — библейские персонажи (Бытие).

52 От Матфея, V, 3.

53 Псалтирь, XXXIX, 18; LXIX, 6.

54 От Матфея, XIX, 21 и От Марка, X, 21.

55 Второе послание к коринфянам, VIII, 13.

56 Первое послание к коринфянам, IV, 12.

57 Книга Песни песней Соломона, II, 4. Приведено неточно.

58 От Матфея, VI, 34.

59 Лаврентий — по церковному преданию, мученик III в. св. католической
церкви. Сведения о нем имеются у Пруденция (Аврелий Пруденций Клеменс),
раннехристианского писателя (348 — 410). П р уденций. О венце (Peri
stephanou), II.

60 Первое послание к Тимофею, V, 8.

61 Второе послание к коринфянам, XIII, 3.

62 Деяния апостолов, XVIII, 3; XX, 34 и в ряде посланий Павла.

63 От Матфея, VI, 34.

64 Послание к евреям, XIII, 4.

65 Первое послание к Тимофею, IV, 1.

66 Первое послание к коринфянам, VII, 27.

67 От Матфея, XIX, 11.

68 Послание к галатам, III, 28.

69 Послание к галатам, VI, 14.

70 Анекдот об излечении Демосфена от дурной привычки был хорошо известен
в средние века и в Возрождении. Валла использовал для него рассказ
Квинтилиана из “Обучение оратора”, XI, 3, 130.

71 Рассказ о Марии заимствован у Цицерона. См. “Тускуланские беседы”,
II, 22, 53.

72 Об этом рассказывается у позднеримского писателя (II — III вв.).
Минуция Феликса в диалоге “Октавий”, XXV.

73 Рассказ Валлы основан на сочинении римского писателя I в. Валерия
Максима “О замечательных словах и делах”, VII, 3, 4.

74 Послание к галатам, III, 19.

75 Послание к римлянам, XIII, 4.

76 От Матфея, XX, 11 — 12.

77 Послание к римлянам, XIV, 3 — 5.

78 Сикст — римский епископ (папа) Сикст II, признанный католической
церковью мучеником и святым (257 — 259).При нем был казнен Лаврентий
(см. выше, прим; 59); об этом пишет раннехристианский писатель, епископ
Милана Амвросий (340 — 397) — “Обязанности священника”, I, 41, 205.

79 Франциск — Франциск Ассизский (1182 — 1226), основатель ордена
францисканцев, ставшего со временем одной из опор католической церкви.

80 Мартин (316 — 397) — епископ Тура, основатель одного из первых
монастырей в западной части Империи, признанный католической церковью
святым.

81 Апполон Дельфийский — персонаж древнегреческой мифологии, бог солнца,
искусств и предсказаний. В его храме в Дельфах находился оракул (место
предсказаний), к которому обращались в важных случаях жизни. Сообщаемое
здесь рассказано Цицероном в его сочинении “О природе богов”, II, 56,
116, 57, 117 и Минуцием Феликсом в диалоге “Октавий”, XXVI, 6.

(пер. М. А. Гуковского)

Текст воспроизведен по изданию: Лоренцо Валла. О монашеском обете //
Итальянские гуманисты XV века о церкви и религии. М. АН СССР. 1963

© текст - Гуковский М. А. 1963

© сетевая версия - Тhietmar. 2006

© OCR - Невмываный С. 2006

© дизайн - Войтехович А. 2001

© АН СССР. 1963