ЛОРЕНЦО ВАЛЛА РАССУЖДЕНИЕ О ПОДЛОЖНОСТИ ТАК НАЗЫВАЕМОЙ ДАРСТВЕННОЙ ГРАМОТЫ КОНСТАНТИНА1 DE FALSO CREDITA ET ELEMENTITA CONSTANTINI DONATIONE DECLAMATIO Много, очень много обнародовал я книг почти по всем областям знания. В этих книгах 2 я осмеливался выражать свое несогласие с мнением некоторых выдающихся писателей, чей авторитет был непререкаем в течение очень долгого времени. И я возбудил этим против себя негодование у немалого числа людей, которые ненавидят меня за это и называют наглецом и святотатцем. Подумать только, что будут делать эти люди теперь! Как будут они неистовствовать! И если им представится возможность, с какой жадностью схватят они меня и как поспешно повлекут меня на казнь. Ведь я выступаю не только против умерших, но и против живых, я выступаю не против какого-нибудь одного человека, но против многих, я выступаю не только против частных лиц, но и против лиц, облеченных властью. И какой властью! Я дерзаю выступать против верховного первосвященника 3, который вооружен не одним лишь мирским мечом, как короли и князья, но и мечом церковным. От этого меча ни один государь не укроет тебя своим щитом, повсюду смогут настичь тебя отлучение, анафема, проклятие. А если разумно и говорил и действовал тот, кто сказал — “Я не хочу писать против тех, которые могут вписать меня в проскрипционный список” 4,— то как уж следует мне остерегаться того человека, которому незачем даже прибегать к проскрипциям, который невидимыми стрелами своей власти сможет преследовать меня так неотступно, что мне останется только воскликнуть: “Куда пойду от духа твоего, и от лица твоего куда убегу?” 5. Но нельзя ли ожидать, что верховный первосвященник отнесется к этому терпимее, чем отнеслись бы другие люди? Ни в коем случае, Разве первосвященник Анания, [140] когда Павел сказал, что совесть его чиста, не велел ударить Павла по устам тут же в присутствии трибуна, восседавшего в качестве судьи 6; разве Фазур, облеченный тем же саном, не бросил в тюрьму Иеремию за смелость его речей? 7 Правда, Павла от несправедливости первосвященника захотел и сумел спасти трибун и наместник, а Иеремию спас царь. Но какой трибун, какой наместник, какой царь, даже если и пожелает этого, сможет вырвать меня из рук верховного первосвященника, если он схватит меня! Однако ничто не может послужить причиной, чтобы двойной этот страх смутил меня и отвлек меня от моего замысла. Ибо верховному первосвященнику не позволено лишать свободы или освобождать кого-либо вопреки закону, и уж во всяком случае отдать свою жизнь в борьбе за истину и справедливость — это самый доблестный и славный поступок, достойный высшей награды. Сколь многие подвергали себя смертельной опасности, защищая свою земную родину? Неужели страх смерти остановит меня в моем стремлении достичь небесной родины (а достигают ее только те, которые угодны богу, а не те, которые угодны людям). Итак, пусть исчезнет трепет; пусть удалится страх, пусть пропадут опасения. С отвагой в душе, с твердой верой, с доброй надеждой я буду защищать дело истины, дело справедливости, дело бога! Истинным оратором следует считать того, который не только умеет хорошо говорить, но который к тому же осмеливается говорить. Осмелимся же предъявить обвинение тому человеку (кто бы он ни был), который совершает дела, заслуживающие обвинения. Пусть того, который виноват перед всеми, за всех осудит голос одного обвинителя. Быть может, я не должен порицать брата открыто; быть может, это следует делать с глазу на глаз? 8 Но нет, согрешающего всенародно и не желающего слушать совета, данного наедине, “обличай перед всеми, чтобы и прочие страх имели” 9. Разве Павел, слова которого я только что привел, не бросил перед всей церковью упреки прямо в лицо Петру, поскольку он заслужил их? Нам в поучение начертал Павел эти слова 10. Но я ведь не Павел, чтобы упрекать Петра. Нет, я Павел, если я подражаю Павлу. Больше того, с богом сливаюсь я духом, если ревностно выполняю его повеления. Высокое звание [141] никого не ограждает от упреков, ведь не оградило же оно Петра и многих других, облеченных тем же саном: Марцелла, творившего возлияние богам 11, Целестина, склонявшегося к ереси Нестория 12. Уже на нашей памяти некоторые папы подвергались упрекам, а то и осуждению со стороны низших (ибо кто не является низшим по отношению к папе?) 13. Я не стремлюсь к тому, чтобы преследовать кого-нибудь и писать против кого-либо филиппики 14. Да не буду причастен я к такому делу! Я стремлюсь только к тому, чтобы удалить из умов людских тяжкие заблуждения, чтобы с помощью советов или упреков отвратить людей от пороков и преступлений. Я не осмелился бы сказать, что цель моя заключается в том, чтобы другие люди, узнав от меня истину, железом подрезали лозы, буйно разросшиеся вокруг Христова виноградника — папского престола,— и заставили его приносить не тощие дички, а полные гроздья. А если я и делаю это, то разве найдется такой человек, который захочет закрыть либо мне уста, либо себе уши или даже сочтет меня заслуживающим смертной казни? И если такой человек найдется, как должен буду я назвать его, даже если он окажется папой, добрым ли пастырем или глухой змеей, которая не хочет слушать голос заклинателя, а стремится отравить его тело своим ядовитым укусом. Я знаю, что люди давно уже желают услышать, какое же обвинение предъявляю я римским папам. Я предъявляю им тяжкое обвинение, я обвиняю их либо в беспечном невежестве, либо в чудовищной алчности, которая является идолопоклонством, либо в суетном стремлении к власти, которому постоянно сопутствует жестокость. Ибо уже в течение нескольких веков они либо не понимали, что Константинов дар — это подлог, либо сами этот подлог создавали, либо, следуя по стопам своих предшественников, защищали истинность этого дара, о подложности которого они хорошо знали. И этим они бесчестили величие первосвященства, бесчестили память древних пап, бесчестили христианскую веру и все смешивали с убийством, с [разрушением и преступлениями. Они утверждают, что город Рим — это их собственность, что им принадлежит королевство Сицилии и Неаполя 15, им принадлежит вся Италия, Галлии и Испании, германцы и британцы, им вообще принадлежит весь Запад, ибо все [142] это содержится в тексте дарственной грамоты. Итак, все это принадлежит тебе, верховный первосвященник? И ты намереваешься обрести это вновь? Ты хочешь отнять города у королей и князей Запада или заставить королей и князей, чтобы они платили тебе ежегодную дань? А я, напротив, считаю, что будет справедливее позволить князьям лишить тебя всей власти, которой ты обладаешь. Ибо, как я покажу, о том самом даре, которым верховные первосвященники обосновывают свои права, ничего не было известно ни Сильвестру 16, ни Константину 17. Однако прежде, чем я перейду к опровержению дарственной грамоты, которая служит единственным оправданием их притязаний,— оправданием не только ложным, но и нелепым,— я должен, дабы все шло по порядку, начать издалека. И, во-первых, я покажу, что Константин не был таким человеком, который бы хотел даровать, который бы имел право даровать, который бы обладал над всем этим достаточной властью, чтобы передать это в руки другого. Я покажу также, что Сильвестр не был таким человеком, который хотел бы это принять, который имел бы право это принять. Во-вторых, даже если бы это было и не так, хотя все это совершенно неоспоримо и очевидно, то все же, как я покажу, Сильвестр не получал, а Константин не передавал власти над теми владениями, о которых говорят, будто они были отданы в дар, и владения эти постоянно оставались под властью цезарей 18 и в их империи. В-третьих, я покажу, что Константин ничего не дарил Сильвестру и что дары, которые получил от него предшественник Сильвестра (а Константин принял крещение еще до него), были незначительны и предназначались лишь для того, чтобы доставить папе средства к существованию. В-четвертых, я докажу неправоту тех, которые утверждают, будто изложение дарственной грамоты можно найти в “Декрете” 19 или будто оно извлечено из “Истории Сильвестра” 20. Изложение дарственной грамоты нельзя обнаружить ни в этой, ни в какой-либо другой истории, в нем содержится очень много противоречивого, невероятного, нелепого, варварского и смехотворного. Затем я расскажу о мнимых или же до смешного ничтожных дарах некоторых других цезарей. Сверх того, я покажу, что если бы даже Сильвестр и владел всем этим, то все же поскольку он [143] сам или какой-либо другой первосвященник был лишен этих владений, требовать их назад после столь большого перерыва во времени было бы совершенно несовместимо ни с божеским, ни с человеческим правом. Наконец, я покажу, что право верховного первосвященника на нынешние его владения не может быть обосновано никакой давностью. Итак, обратимся к первой части нашего изложения и расскажем сначала о Константине, а затем о Сильвестре. Нельзя допустить, чтобы о деле общественном и как бы цезаревом мы говорили не более торжественным тоном, чем об обычном частном деле. Итак, представлю себе, что я говорю в собрании королей и князей (ведь я в действительности так и поступаю, ибо эта моя речь попадет к ним в руки) 21, обращусь к этим высоким лицам так, как если бы они присутствовали здесь и я видел их перед своим взором. К вам обращаюсь я, короли и князья, ибо мне, частному человеку, трудно составить себе представление о том, каков может быть дух государя, я хочу понять ваш образ мысли, хочу постичь вашу душу, прошу вашего свидетельства. Неужели кто-нибудь из вас, если бы оказался вдруг на месте Константина, счел бы себя обязанным даровать другому человеку город Рим, свою родину, столицу всего мира, царя государств, самый могущественный, самый знатный и самый богатый город среди всех, победителя народов, город священный уже одним своим обликом; неужели кто-нибудь счел бы себя должным просто из великодушия отдать другому этот город, а самому затем отправиться в ничтожный город Византий? И вместе с Римом отдать Италию, не провинцию, а владычицу провинций, отдать три Галлии, отдать две Испании, отдать германцев, отдать британцев, отдать весь Запад и лишить себя одного из двух глаз империи? Я не могу поверить, что кто-нибудь сделает это, будучи в здравом уме. Разве может быть для вас что-нибудь более желанным, более приятным, более сладостным, нежели присоединение новых земель к вашим империям и королевствам, нежели распространение вашей власти вширь и вдаль, насколько это только возможно? Этому, как мне кажется, вы посвящаете все свои заботы, все размышления, все труды, денные и нощные. Именно с этим [144] Связываете вы более всего свои надежды на славу, ради этого отказываетесь вы от удовольствий, ради этого подвергаете себя тысяче опасностей, ради этого вы со спокойной душой приносите в жертву самые дорогие вам сокровища и даже части собственного тела. В самом деле, мне не приходилось ни слышать, ни читать, чтобы потеря глаза, руки, ноги или другого члена побудила кого-нибудь из вас отказаться от стремления распространять свою власть на новые земли. Больше того, чем могущественнее государь, тем сильнее его тревожит и мучает пламенное желание господствовать над огромными просторами. Александр 22 не был удовлетворен тем, что он пешком обошел пустыни Ливии, что он победил Восток вплоть до океана — предела земли, что он покорил Север, а ведь все это стоило ему многих ран, было сопряжено со множеством опасностей, ведь воины отказались уже идти дальше, проклиная столь длительные и тяжкие походы. Александру же казалось, что он ничего не достиг, он стремился еще покорить Запад, все народы хотел он сделать своими данниками силой оружия или могуществом своего имени. Мало того, он решил пересечь океан, чтобы проверить, нет ли там какого-нибудь другого мира, а если есть, то подчинить и его своей власти. В конце концов, я полагаю, он попытался бы взобраться на небо. Таковы желания почти всех государей, хотя не у всех имеется такая отвага. Я уже не говорю о том, сколь ужасающие преступления совершаются во имя того, чтобы достичь власти или подчинить ей новые страны. Братья не удерживают нечестивых рук своих от крови братьев, сыновья — от крови родителей, родители — от крови сыновей. Нигде, воистину нигде человеческое безрассудство не свирепствует с большей жестокостью. И, что самое удивительное, старики стремятся к власти с неменьшим пылом, чем юноши, бездетные — с неменьшим пылом, чем отцы семейств, короли — с неменьшим пылом, чем тираны. И если люди с такой страстью стремятся к достижению власти, со сколь большей страстью должны они стремиться к сохранению ее. Не расширить империи еще не так постыдно, как уменьшить ее; не присоединить к своим владениям королевство другого государя еще не так для тебя позорно, как позволить другому присоединить к своим владениям твое королевство. Иногда мы [145] читаем, что какой-либо король или народ поставили какого-нибудь человека во главе королевства или во главе города, но этому человеку приносится в дар не первая или наибольшая, но как бы последняя и наименьшая часть империи, и делается это к тому же таким образом, чтобы человек, получивший дар, всегда видел в дарующем своего господина и себя всегда считал его слугой. Теперь я спрашиваю, разве не вызывают гнева и презрения те люди, которые утверждают, что Константин лишил себя лучшей части своей империи? Я не говорю уже ничего о Риме, Италии и всем прочем, скажу только о Галлиях, где он предводительствовал в сражениях, где он долгое время был единственным господином, где он заложил основу своей славы и своей власти. Человека, который ради достижения власти вел войну с народами, который выступил в гражданской войне против друзей и родственников и отнял у них владения, которому приходилось бороться с еще непокоренными и несломленными остатками враждебной ему партии, который вел войны со многими народами не только из стремления к славе и к власти, но и в силу необходимости, ибо его постоянно тревожили варвары; человека, у которого было много сыновей, родственников и друзей, который понимал, что вызовет своим поступком недовольство Римского сената и народа, который знал о непостоянстве покоренных народов, поднимавших мятеж почти всякий раз, когда в Риме сменялся государь, который помнил, что подобно другим цезарям он получил власть не благодаря избранию в сенате и одобрению народа, а благодаря войску, оружию, войне,— какая же причина оказалась столь веской и настоятельной, чтобы побудить такого человека пренебречь всем этим и проявить столь безмерную щедрость? Говорят, это произошло потому, что он стал христианином. Так вот (почему он отказался от лучшей части своей империи? Значит, быть царем стало уже преступным, гнусным и нечестивым делом, несовместимым с христианской верой. Те, которые живут в блуде, те, которые разбогатели благодаря ростовщичеству, те, которые владеют чужим,— все эти люди после крещения обычно отдают чужую жену, чужие деньги, чужое добро. Если ты, Константин, думаешь об этом, то ты должен вернуть городам их вольность 23, а не менять им [146] господина. Но не это было причиной твоего поступка, тебя побудило к нему твое стремление воздать честь христианской вере. Как будто отказаться от царства благочестивее, чем царствовать, защищая веру. Что касается до тех, которые принимают этот дар, то им он не принесет ни чести, ни пользы. Если же ты хочешь проявить себя христианином, если ты хочешь выразить свое благочестие, если ты хочешь быть защитником церкви (я имею в виду не Римскую церковь, а церковь бога), то теперь, именно теперь ты должен действовать как государь, ты должен сражаться в защиту тех, которые не могут и не должны сражаться, ты должен своей властью ограждать тех, которые подвергаются обидам и несправедливостям. Навуходоносору, Киру, Агасверу 24 и многим другим царям бог пожелал открыть таинство истины, но ни от кого из них он не потребовал отречься от власти или подарить часть своего царства; он требовал от них только того, чтобы они возвратили свободу евреям и защитили их от враждебных соседей. Этого было достаточно для иудеев; этого будет достаточно и для христиан. Ты стал христианином, Константин? Было бы в высшей степени постыдным, чтобы теперь, будучи христианским императором, ты обладал меньшей властью, чем тогда, когда был язычником. Ибо верховная власть — это особый дар бога; полагают, что даже языческие цари избираются богом 25. Но Константин был исцелен от проказы. Поэтому вполне вероятно, что он хотел воздать благодарность и воздать ее сторицей. Не так ли? Нееман-сириец, исцеленный Елисеем 26, пожелал преподнести только дары, а не половину своего имущества. А Константин преподнес бы половину империи? Мне крайне досадно, что я, будто достоверному рассказу, уделяю внимание этой бесстыдной выдумке, этой истории об исцелении от проказы. Она представляет собой не что иное, как подражание истории Неемана и Елисея, подобно тому как история о драконе 27 выдумана в подражание легенде о драконе Вила 28. Не буду, однако, спорить о достоверности этой истории, спрошу только, есть ли в ней какое-нибудь упоминание о даре? Нет, никакого. Но об этом уместнее будет говорить позднее. Итак, он был исцелен от проказы? Из-за этого он проникся христианским образом мысли и, [147] преисполненный страха перед богом и любви к богу, он пожелал воздать ему честь. Никто, однако, не сумеет меня убедить, что он пожелал даровать столь много. Ибо мне неизвестно, чтобы какой-нибудь язычник в честь богов или какой-нибудь христианин в честь бога живого отказался от власти и передал ее священнослужителям. Никого из царей израильских не удалось склонить к тому, чтобы народу было разрешено по древнему обычаю идти к иерусалимскому храму для совершения жертвоприношений, ибо цари боялись, что люди, потрясенные торжественностью богослужения и величием храма, возвратятся к царю Иудеи, от которого они раньше отложились. Но Константину приписывают нечто гораздо большее. Не тешь себя очень этой историей об исцелении от проказы. Иеровоам первый был избран богом в цари Израиля 29, несмотря на его весьма низменное происхождение (а это, мне кажется, позначительнее, чем быть исцеленным от проказы) и все же он не решился вручить свое царство богу. А ты утверждаешь, что Константин подарил богу свое царство, которое бог от него и не принял бы. Ведь поступив так, Константин (чего не случилось бы с Иеровоамом) обидел бы своих сыновей, унизил бы друзей, пренебрег бы близкими, оскорбил бы родину, поверг бы всех в печаль, забыл бы о себе. Даже если бы он и стал таким, даже если бы он словно превратился в другого человека, все же нашлись бы люди, которые сумели бы его отговорить, и прежде всего сыновья, близкие, друзья. Можно ли сомневаться в том, что они сразу же обратились бы к императору? Итак, представьте их перед своим взором; они уже услышали о намерении Константина, с трепетной поспешностью припадают они, стеная и плача, к коленям государя и обращаются к нему со словами: “Неужели ты, который прежде был столь любящим отцом, теперь лишишь своих сыновей наследства, разоришь и отвергнешь их? То, что ты намерен отказаться от лучшей и наибольшей части империи — это удивляет нас, но не на это мы жалуемся. Мы жалуемся на то, что ты передаешь ее чужим людям, ведь тем самым ты наносишь нам ущерб и позоришь нас. Какая причина побудила тебя лишить своих детей империи—ожидаемого наследства, — тебя, который некогда правил совместно со своим отцом? Чем мы провинились перед тобой? [148] Какой несправедливостью по отношению к тебе, к родине, к имени римскому и величию империи заслужили мы того, чтобы ты лишил нас главной и лучшей части владений, чтобы ты оторвал пас от отеческих ларов 30, от родной земли, от родных небес, от всего того, что нам издавна привычно и мило? Как изгнанники, покинем мы пенаты 31, святилища и могилы, чтобы поселиться в неведомом нам краю земли. Мы, твои близкие, мы, твои друзья, столько раз мы вместе с тобой стояли в боевом строю, мы видели предсмертные муки своих (братьев, родителей, сыновей, пронзенных вражеским мечом, но нас не устрашила смерть других, мы и сами готовы принять смерть ради тебя. Почему же ты теперь покидаешь нас всех? Неужели всех нас, исполняющих (государственные должности в Риме, возглавляющих или предназначенных к тому, чтобы возглавить города Италии, области Галлий, Испании и другие провинции, неужели теперь ты отзываешь всех нас? Неужели ты приказываешь нам стать частными людьми? Или ты собираешься возместить нам эту потерю чем-нибудь другим? Но сможешь ли ты это сделать в соответствии с нашими заслугами и нашим положением теперь, когда ты отдал другому столь большую часть мира? Неужели того, который стоял во главе сотни народов, ты цезарь, поставишь теперь во главе одного народа? Как могло тебе это прийти на ум? Неужели тебе не жаль твоих друзей, твоих родных, твоих сыновей? Лучше уж было нам, цезарь, погибнуть на войне, сражаясь за твою честь и победу, чем узнать такое! Ты, конечно, можешь и со своей империей и даже с нами поступать по своему усмотрению, но над одним ты не властен, и в этом мы (будем упорны вплоть до нашей смерти. Мы не отступимся от почитания бессмертных богов, и эта наша преданность богам послужит примером для многих других. Тогда-то ты поймешь, какую услугу оказала твоя щедрость христианской вере. Ибо если ты не отдаешь империю Сильвестру, то мы будем христианами вместе с тобой, и многие последуют нашему примеру; если же ты отдаешь, то мы не только не согласимся стать христианами, но самое это имя (будет для нас проклятым, ненавистным, отвратительным. Ты сделаешь нас настолько несчастными, что в конце концов [149] ты сам будешь оплакивать и жизнь и смерть нашу, себя самого, а не нас будешь ты обвинять в черствости и бездушии”. Неужели Константин (если только не считать, что он был вовсе лишен человечности) не был бы тронут этой речью, пусть даже собственные размышления не побудили его отказаться от своего замысла? А если бы он не пожелал выслушать своих близких, то разве не нашлось бы других людей, которые бы стали препятствовать его намерению и словом и делом? Неужели сенат и народ римский сочли бы возможным (бездействовать в таком деле? Неужели они не призвали бы оратора, “выдающегося по своей справедливости и своим заслугам”,— как говорит Вергилий 32, который бы произнес перед Константином такую речь: “Цезарь, если ты забыл о своих близких и даже о себе самом, если ты (больше не заботишься о наследстве для сыновей, о богатстве для родных, о почестях для друзей, если ты не стремишься более сохранить в неприкосновенности свою империю, то сенат и народ римский не могут забыть о своих правах и о своем достоинстве. На каком основании ты позволяешь себе так обращаться с Римской империей, которая создана не твоей, а нашей кровью? Ты собираешься рассечь одно тело на две части, из одного царства сделать два царства, две головы, две воли, ты как бы протягиваешь двум братьям мечи, дабы они сражались друг против друга за наследство. Городам, которые имеют заслуги перед Римом, мы даем право гражданства, их жителям— право называться римскими гражданами, ты же отнимаешь у нас половину империи и все эти города не будут более признавать Рим своим отцом. Если в пчелином улье (рождается два царя, то одного из них, который похуже, убивают; ты же хочешь в улье Римской империи, где до сих пор был один и прекраснейший государь, поместить второго и худшего, притом даже не царя, а трутня. Мы умоляем тебя, император, будь благоразумен. Подумай только, что произойдет, если при твоей жизни или после твоей смерти варварские народы совершат нападение на ту часть империи, которую ты отдаешь, или на ту часть, которую оставляешь себе? С помощью каких войск, с помощью каких средств дадим мы им отпор? Даже сейчас, когда мы используем мощь всей [150] империи, мы едва можем это делать. Сможем ли мы это сделать тогда? Будет ли одна часть империи находиться всегда в согласии с другой частью? Я думаю, что нет. Ведь Рим захочет господствовать, а другая часть не захочет ему подчиняться. Подумай только, что произойдет еще яри твоей жизни в очень скором времени, когда старые начальники будут отозваны и новые назначены на их место, когда ты отправишься в свое царство и будешь находиться далеко, а здесь будет править другой? Разве не станет все новым, а значит, противоположным и враждебным? Обычно, когда царство делится между двумя братьями, души народов сразу же оказываются разъединенными, и войны возникают скорее от внутренних раздоров, чем от внешних врагов. Кто не видит, что то же самое произойдет и в этой империи. Разве ты не знаешь, что некогда именно по этой причине оптиматы заявили, что скорее погибнут на глазах у римского народа, чем позволят внести законопроект, чтобы часть сената и часть плебса переселилась в Веи 33 и чтобы два города были общими у римского народа. Если в одном городе существуют такие разногласия, говорили они, то что уже будет в двух городах? 34 Точно так же и в наше время, если такие раздоры господствуют в одной империи (в свидетели тому я призываю твою осведомленность и твои труды), что уже будет в двух империях? Окажи-ка, неужели ты думаешь, что кто-нибудь отсюда захочет или сможет оказать тебе помощь, когда ты будешь вести войну? Те, которые будут здесь предводителями войска и городов, будут так же далеки от оружия и от всякого ратного дела, как и тот, кто сделает их предводителями. Кроме того, разве не попытаются римские легионы или сами провинции лишить власти этого человека, столь неопытного в деле управления и легко уязвимого, ведь они будут надеяться на то, что он либо не окажет им сопротивления, либо не станет их наказывать. Клянусь Геркулесом 35, я думаю, что и месяца не останутся они в повиновении, а сразу же при первом известии о твоем отъезде поднимут мятеж. Что ты тогда сделаешь? Какое примешь решение, когда с двух или даже со всех сторон на тебя будут наступать вражеские войска? Народы, которые мы покорили, мы едва можем сдержать. Как окажем мы им сопротивление, если нам придется сражаться и со свободными народами? [151] В отношении себя самого, цезарь, ты можешь поступать по своему разумению. Но это дело затрагивает нас не меньше, чем тебя. Ты смертен, империя римского народа должна быть бессмертной, и, насколько это зависит от нас, наша империя будет бессмертной, и не только она сама, но и честь ее. Подумать только, мы подпадем под власть тех, религию которых мы презираем, и, будучи властелинами мира, мы должны будем служить этому презренному человеку. Когда Рим был взят галлами, римские старцы не потерпели, чтобы победители дотронулись до их бород 36. А теперь столько людей сенаторского сословия, столько людей, носивших звание претора, трибуна, консула, триумфатора должны будут терпеть, чтобы над ними властвовали те, которых они еще недавно, как плохих рабов, подвергали всяческому поруганию и казням. Неужели эти люди будут назначать должностных лиц, будут править провинциями, будут вести войны, будут творить суд над нами? Неужели под их началом римская знать будет нести военную службу и От них должна будет получать почести и награды? Какая рана может быть тяжелее и глубже? Не думаешь ли ты, цезарь, будто потомки римлян выродились настолько, что спокойно перенесут это и не попытаются избежать этого любой ценой? Клянусь богом, этого не стерпели бы и наши женщины, они скорее сожгли бы себя вместе с любимыми детьми и священными пенатами, дабы никто не сказал, что женщины Карфагена были отважнее римлянок. Если бы, цезарь, мы выбрали тебя царем, ты имел бы большую власть над римской империей, но и тогда бы тебе не было позволено даже на самую малую долю ослабить ее могущество, ведь в этом случае мы, сделавшие тебя царем, с тем же правом приказали бы тебе отречься от царства. Я не говорю о том, что тебе бы никто не позволил делить царство, лишать его стольких провинций или отдавать его столицу человеку чужому и ничтожному. Мы ставим пса во главе овчарни, но, если он начинает вести себя как волк, мы выбрасываем его или убиваем. Неужели ты, который так долго, защищая нас, служил псом в римской овчарне, теперь столь беспримерным образом превратишься в волка? Но ты должен знать (ты сам вынуждаешь нас говорить резко, ведь мы боремся за свои права), ты должен [152] знать, что у тебя нет никаких прав на императорскую власть над римским народом. Цезарь захватил власть силой, Август пошел по этому же порочному пути и сделал себя властелином благодаря уничтожению враждебных партий; Тиберий, Гай, Клавдий, Нерон, Гальба, Отон, Вителлий, Веспаоиан 37 и прочие похитили нашу свободу таким же или сходным образом. Ты также стал властелином после того, как изгнал или уничтожил других претендентов, я уже не говорю о том, что ты родился вне брака 38. Поэтому, цезарь (мы не собираемся скрывать от тебя наш образ мыслей), если тебе не угодно сохранить власть над Римом, то ты имеешь сыновей, одного из которых ты мог бы по закону природы назначить взамен себя с нашего согласия и одобрения. В противном случае мы намереваемся защищать честь нашего государства и наше личное достоинство. Несправедливость, которую ты собираешься сотворить по отношению к квиритам 39, не меньше той, которая некогда была совершена насилием над Лукрецией. И у нас появится Брут, который поведет народ против Тарквиния, чтобы вновь завоевать свободу 40. Сначала против твоих ставленников, а потом и против тебя самого мы обнажим меч, который мы обнажали против многих императоров, имея на то даже менее веские причины”. Совершенно несомненно, что эта речь глубоко взволновала бы Константина, если только не считать его камнем или деревом. И если бы даже народ не сказал этого прямо ему в глаза, тем не менее было бы понятно, что люди говорят это друг другу и выражают свое негодование повсюду именно в этих словах. Пойдем теперь дальше и скажем, что Константин хотел угодить Сильвестру. Но тем самым Константин навлек бы на него ненависть стольких людей, он подставил бы его под столько мечей, что Сильвестр, как я думаю, не прожил бы и дня после этого. Ибо люди считали бы, что, уничтожив Сильвестра и немногих других, они освободят души римлян от боли, причиняемой столь жестокой несправедливостью и обидой. Продолжим дальше и допустим (если это только возможно), что ни мольбы, ни угрозы, ни разумные доводы не привели ни к какому результату, что Константин по-прежнему упорствует и не хочет отступиться от однажды [153] принятого решения. Но кто не признал бы себя глубоко тронутым речью Сильвестра (представим себе, будто некогда все это действительно произошло) ? А речь Сильвестра была бы несомненно такой: “Превосходнейший государь и сын, цезарь, я высоко ценю твое благочестие, столь безмерное и самоуничижительное, и меня не очень удивляет, что ты несколько ошибаешься в том, какие дары следует выбирать для бога и какие жертвы следует ему приносить; ведь ты все еще новобранец в воинстве Христовом. Подобно тому, как некогда священнослужитель мог принести в жертву не всякое животное, не всякого зверя, не всякую птицу, точно так же и не всякий дар может быть принят. Я священник и понтифик 41, и я должен следить за тем, что подносят к алтарю, дабы к алтарю не поднесли какое-нибудь нечистое животное, а то, может быть, и змею. Ты должен знать это. Если бы ты имел право передать часть империи с царем мира Римом какому-нибудь человеку, кроме своих сыновей (а я думаю, что у тебя нет такого права), если бы наш народ, если бы Италия и другие племена согласились подчиниться власти тех, кого они ненавидят и чью религию они, привлеченные мирскими соблазнами, все еще презирают (а это невозможно), тем не менее, если бы ты что-нибудь захотел мне подарить, мой возлюбленный сын, никакие доводы не склонили бы меня принять твой дар, разве что я пожелал бы быть непохожим на себя самого, забыть свое положение и чуть ли не отречься от господа Иисуса. Ибо твой дар или, как ты говоришь, твое воздаяние запятнает и даже вовсе погубит честь, чистоту и непорочность мою и всех моих преемников; твой дар преградит дорогу тем, которые будут стремиться к познанию истины. Елисей, исцелив от проказы Неемана-сирийца, отказался принять вознаграждение, а я, исцелив тебя, приму? Он отверг дары, а я позволю, чтобы мне подарили царства? Он не захотел запятнать в себе пророка, а я посмею запятнать Христа, которого ношу в себе? Почему же он считал, что эти дары могут запятнать пророка? Несомненно, потому, что он не хотел, чтобы показалось, будто он продает святыни, отдает в рост дар божий, нуждается в покровительстве людей, уменьшает и принижает ценность благодеяния. Он предпочитал сам творить благодеяния князьям и царям, чем быть [154] облагодетельствованным ими, он не хотел и взаимных благодеяний. „Ибо,— как говорит наш господь,— блаженнее давать, нежели принимать" 42. Отказаться от даров меня побуждает та же причина и, пожалуй, даже более веская, ведь господь учит меня: „Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили даром давайте" 43. Неужели, цезарь, я совершу столь большую гнусность и не последую наставлениям бога, неужели я запятнаю свою честь? „Для меня лучше умереть,— говорит Павел,— нежели чтобы кто уничтожил похвалу мою" 44. Честь наша в том, чтобы перед богом славить служение наше; как говорит он же: „Вам говорю, язычникам. Как апостол язычников, я прославляю служение мое" 45. Неужели, цезарь, я должен буду подать дурной пример и послужить причиной дурных поступков других людей, я, христианин, священник божий, римский понтифик, наместник Христов? Разве сумеют священники сохранить свою чистоту незапятнанной, если они станут владеть богатствами, занимать государственные должности, управлять мирскими делами? Для того ли мы отказываемся от мирских благ, чтобы получить их еще большею мерою? Для того ли мы отвергли личную собственность, чтобы завладеть чужим и общественным? Нашими будут города? Нашими будут подати? Нашими будут пошлины? Можно ли будет называть нас клириками, если мы так поступим? Удел наш или жребий наш (что по-гречески называется klhroV 46) не земной, а небесный. Левиты (а ведь они тоже клирики) не участвовали в дележе имущества совместно с братьями 47, а ты приказываешь нам присвоить себе даже долю братьев. Зачем мне имущество и богатство, если голос бога приказывает мне не заботиться о завтрашнем дне 48, если бог говорит мне: „Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои" и еще — „Удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в царство божие" 49. И поэтому он выбирал себе помощниками бедняков и тех людей, которые оставляли все свое имущество, чтобы следовать за ним, и сам он был примером бедности. Не только тогда, когда мы владеем деньга-ми и являемся хозяевами богатств, но даже и тогда, когда мы держим деньги и богатства в своих руках, подвергаем мы искушению свою непорочность. Один [155] лишь Иуда, который имел ларцы и носил с собой милостыню 50, был лицемером; и из-за любви к деньгам, к которым он привык, он оклеветал и предал учителя, господа, бога. Поэтому-то я и боюсь, цезарь, чтобы ты не превратил меня из Петра в Иуду. Послушай, что говорит Павел: „Мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынесть из него. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогащаться впадают в искушение и в сеть [дьявола], и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу; ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям. Ты же, человек божий, убегай сего..." 51 И ты мне приказываешь, цезарь, принять то, чего я должен избегать, как отравы! И останется ли (обдумай это, цезарь, со свойственным тебе благоразумием), останется ли среди всех этих дел время для религиозного служения? Некоторые роптали на апостолов, что они не проявляют ежедневной заботы о вдовах, и апостолы отвечали, что не следует им, “оставивши слово божие, пещись о столах” 52. Но заботиться о пище для вдов — это ведь еще совсем не то, что взымать налоги, пополнять казну, выплачивать жалование солдатам и заниматься множеством других подобных дел. „Никакой воин не связывает себя делами житейскими" 53,— говорит Павел. Разве Аарон и другие потомки Левия заботились о чем-либо другом, кроме как о скинии бога? Сыновья Аарона за то, что они взяли чужой огонь в кадильницы, были сожжены огнем небесным 54. А ты приказываешь нам взять огонь мирских богатств, запретный и нечестивый, в священные кадильницы священнических дел. Разве Елеазар, разве Финеес 55, разве другие священники и прислужники скинии или храма управляли чем-либо другим, помимо того, что относится к религии? Управляли, спрашиваю я? Да и могли ли они управлять, если хотели выполнить свой долг? А если не хотят, то пусть услышат проклятие господа: „Проклят, кто дело господне делает небрежно..." 56 Это проклятие может пасть на любого человека, но прежде всего на нерадивого первосвященника. Сколь тяжкое это бремя — быть первосвященником! Сколь тяжкое бремя — быть главою церкви! Сколь [156] тяжело быть пастырем такого огромного стада овец — пастырем, с которого взыскивается за кровь каждого потерянного агнца, за каждую пропавшую овцу, пастырем, которому сказано: „Если ты любишь меня больше, нежели они, как ты говоришь, паси агнцев моих". И снова: „Если любишь меня, как говоришь, паси агнцев моих". И в третий раз: „Если любишь меня, как говоришь, паси агнцев моих" 57. А ты, цезарь, приказываешь, мне пасти также коз и свиней, но их те может стеречь тот же пастырь. Ты хочешь сделать меня царем, или, вернее, цезарем, а значит, главою царей? Господь Иисус Христос, бог и человек, царь и священник, называл себя царем, но послушай, о каком царстве говорил он: „Царство мое — говорил он,— не от мира сего; если бы от мира сего было царство мое, то служители мои подвизались бы за меня..." 58 И какое слово было его первым словом,, какой призыв повторял он чаще в своей проповеди, чем этот: „Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное" 59-Приблизилось царство бога для того, кому уготовано царство небесное. Разве этими словами он не говорил, что мирское царство не для него? Он не только не искал мирского царства, он даже не хотел принять его, когда оно было ему предложено. Однажды, когда он узнал, что народ решил схватить его и сделать царем, он бежал в уединение, в торы. И он не только дал нам, своим наместникам, этим поступком пример для подражания, но он и прямо учил: „Князья народов господствуют над ними и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как сын человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих" 60. Некогда бог поставил над Израилем, знай об этом, цезарь, судей, а не царей, и он гневался на народ, требовавший себе царя. Потом из-за черствости их сердец он дал им царя, но допустив это отклонение, он отменил его в новом законе. А я приму царство, хотя и судьей-то мне едва ли дозволено быть? „Разве не знаете,— говорит Павел,— что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела? Разве [157] не знате, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские? А вы, когда имеете житейские тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значащих в церкви" 61. И судьи только разбирали тяжбы и споры, а не взимали податей. А я буду взимать подати? Но я ведь знаю, что господь спросил Петра: „Цари земные с кого берут пошлины или подати? С сынов ли своих, или с посторонних?" И после того, как Петр ответил: „С посторонних",— господь сказал: „Итак, сыны свободны" 62. А если все люди — мои дети, цезарь (а так оно в действительности и есть), го все они свободны и никто не будет ничего платить? Итак, пет мне нужды в твоем даре, он не принесет мне ничего, кроме тягостных трудов, которые я и не должен и не могу взять на себя. Что уж сказать о том, что я должен был бы осуществлять свое право на пролитие крови, я должен был бы наказывать виновных, вести войны, подвергать разграблению города, опустошать страны огнем и мечом! А как иначе мог бы я защитить то, что ты мне передаешь? И если я буду делать все это, смогу ли я быть священником, понтификом, наместником Христа? И я услышу, как он, изливая свой гнев на меня, изречет громовым голосом: „Дом мой домом молитвы наречется для всех народов, а вы сделали его вертепом разбойников" 63. „Я пришел,— говорит господь,— не судить мир, но спасти мир" 64. А я, будучи его преемником, послужу причиной смертей, я, которому в лице Петра было сказано: „Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут" 65. Нам не позволено защищать мечом даже самих себя, ведь Петр хотел защитить господа, когда отсек ухо у раба. А ты приказываешь нам взять меч для того, чтобы добывать богатства или охранять их. Наша власть—это власть ключей. Ведь господь сказал: „И дам тебе ключи царства небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах" 66, „...и врата ада не одолеют ее [церковь]" 67. Ничто не может быть прибавлено к этой власти, к этому сану, к этому царству. Кто недоволен этим, тот требует себе чего-то другого от дьявола, который даже господу дерзнул сказать: „Все это дам тебе, если, падши поклонишься мне" 68. Поэтому, цезарь, да будет это сказано с твоего позволения, не становись для меня дьяволом, не [158] приказывай Христу, то есть мне, принять от тебя царства мира. Ибо я предпочитаю отвергнуть их, чем владеть ими. Скажу несколько слов о неверующих, которые, как я и алеюсь, в будущем станут верующими. Не превращай меня для них из ангела света в ангела тьмы. Я стремлюсь к тому, чтобы склонить их сердца к благочестию, а не к тому, чтобы возложить ярмо на их шею. Я хочу подчинить их себе мечом слова божьего, а не железным мечом, чтобы они не стали хуже, чем они есть, чтобы они не лягались и не бодались, чтобы они не поносили имя божье, озлобленные моей ошибкой. Я хочу сделать их дороги-ми сыновьями, а не рабами, усыновить их, а не купить. Я хочу вновь произвести их на свет, а не закабалить их, принести их души в жертву богу, а не тела их в жертву дьяволу. „Научитесь от меня,— говорит господь,— ибо я кроток и смирен сердцем", возьмите иго мое на себя и найдиет покой душам вашим; ибо иго мое благо, и бремя мое легко" 69. Напоследок, чтобы уж закончить свою речь, я приведу тебе одно изречение. В нем говорится как раз о нашем деле, как будто оно было сказано для меня и для тебя: „Итак, отдайте кесарево кесарю, а божие богу" 70. А это значит, что ты, цезарь, не должен оставлять свое, а я не должен брать цезарево; и я никогда не возьму твоего, даже если ты будешь предлагать мне тысячу раз”. Что мог бы ответить Константин на эту речь Сильвестра, достойную мужа апостольского? А раз это так, то о людях, настаивающих “а подлинности “Константинова дара”, следует сказать, что они клевещут на Константина, утверждая, будто он хотел отнять имущество у своих близких и уничтожить Римскую империю; что они клевещут на сенат и народ римский, на Италию, на весь Запад, утверждая, что народы Запада допустили эту незаконную и нечестивую перемену власти; что они клевещут на Сильвестра, утверждая, что он принял дар, недостойный святого мужа; что они клевещут на верховное первосвященство, утверждая, что первосвященникам можно владеть земными царствами и управлять Римской империей. Все это, однако, сводится к тому, чтобы стало ясным: Константин перед лицом стольких препятствий никогда не решился бы даровать [159] Сильвестру большую часть римского государства, как утверждают эти люди. Продолжим наши рассуждения. Мы поверили бы в то, что передача владений, о которых упоминает ваша дарственная грамота, действительно осуществилась только в том случае, если бы было известно, что Сильвестр принял этот дар. Но об этом ничего не известно. Вполне вероятно, говорите вы, что Сильвестр признал этот дар. С тем же правом я мог бы сказать: вполне вероятно, что Сильвестр не только признал этот дар, но даже домогался его, выпрашивал его, выманил его ценою униженных молений. Почему вы называете вероятным то, что противоречит здравому смыслу? Только на том основании, что в дарственной грамоте говорится о даре, еще нельзя делать вывод, что дар был принят. Наоборот, поскольку в ней не упоминается о принятии дара, то отсюда следует, что передача владений не была осуществлена. То обстоятельство, что Константин хотел принести дар, не служит еще веским доводом в вашу пользу. Гораздо существеннее то, что Сильвестр отверг этот дар, ведь нельзя же оказать благодеяние вопреки воле того, которому оно оказывается. А мы должны предположить, что Сильвестр не только отверг этот дар, но своим молчанием он показал, что Константин не имеет права предлагать этот дар, а он сам не имеет права принять его. Но чего не совершит слепая и всегда безрассудная человеческая жадность! Допустим даже, что вы можете представить нам истинные, неподдельные документы, удостоверяющие согласие Сильвестра. Значит ли это, что упоминаемые в них владения были действительно принесены в дар? Где доказательства того, что Сильвестр вступил во владение? Где доказательства того, что Константин передал эти дары Сильвестру? 71 Если Константин вручил Сильвестру только грамоту, то это значит, что он хотел не услужить ему, а поиздеваться над ним. Вполне вероятно, говорите вы, что тот, который вручает дарственную грамоту, передает и владение. Подумайте над тем, что вы говорите. Поскольку известно, что владения не были переданы, то возникает сомнение и в том, было ли передано право на эти владения. Вполне вероятно, что тот, который не передал владений, не хотел передать и свое право на них. [160] Неужели не ясно, что владения никогда не были переданы? Отрицать это было бы делом безрассуднейшим. Разве Константин ввел Сильвестра на Капитолий как триумфатора перед рукоплещущей толпой квиритов 72 (а они были язычниками)? Разве Константин усадил Сильвестра на золотое кресло в присутствии всего сената? Разве он приказал должностным лицам (каждому в соответствии с его званием) приветствовать нового царя и поклониться ему? А ведь все это обыкновенно совершается при воцарении нового государя, дело здесь не ограничивается передачей какого-нибудь дворца, пусть даже Латеранского. Разве Константин совершил позднее вместе с Сильвестром поездку но всей Италии? Посетил он с ним Галлии? Посетил испанцев, посетил германцев и другие народы Запада? Если же для них обоих было слишком обременительно посетить так много земель, то кому поручили они столь ответственное дело? Кто передавал владения от имени цезаря и кто принимал их от имени Сильвестра? Такое поручение можно было возложить только на выдающихся и высокоуважаемых людей, и тем не менее мы не знаем, кто эти люди. Сколь весомы эти два слова “передавать” и “принимать”! На моей памяти (примеры из древности я опущу) всегда, когда какой-либо человек становился господином города, области или провинции, передача владений происходила именно так. Владение считается отданным другому лицу лишь в том случае, если прежние должностные лица удаляются, а новые назначаются на их место. Если даже Сильвестр и не настаивал бы тогда на этом, тем не менее для Константина было бы делом чести снять с постов назначенных им начальников и велеть Сильвестру заместить их другими лицами. Тогда бы он показал, что не на словах, а на деле передает владения. Нельзя же считать, что владение передано, если оно остается в руках тех же людей, которые управляли им раньше, и если новый господин не осмеливается их отстранить. Не будем, однако, придавать значение этому обстоятельству и допустим, что Сильвестр действительно вступил во владение и что все это совершилось тогда таким необычным и противоестественным образом. Хотелось бы все же знать, каких людей поставил Сильвестр во главе провинций и городов, когда Константин удалился? [161] Какие Сильвестр вел войны? Какие воинственные народы он покорил? С чьей помощью он это осуществил? Мы не знаем ничего об этом, отвечаете вы. По-видимому, все это происходило в ночное время, и потому никто ничего не заметил. Итак, Сильвестр обладал властью над всеми этими странами? Кто же лишил Сильвестра его владений? Ибо они не принадлежали ему постоянно, как не принадлежали они никому из его преемников, по крайней мере, вплоть до Григория Великого 73 (впрочем, и он не имел их в своей власти). Человек, который не владеет каким-либо имуществом и который к тому же не может доказать, что оно было у него отнято, никогда, конечно, и не владел этим имуществом. Если же он утверждает, что владел им, то он просто безумец. Видишь, я доказываю даже, что ты безумец. Если это не так, то скажи, кто лишил лапу его владений? Сам ли Константин, или его сыновья, или Юлиан 74, или какой-либо другой цезарь? Назови имя того человека, который изгнал папу из его владений, укажи время, скажи, откуда он был изгнан в первый раз, во второй и в следующие разы. Сопровождалось ли это мятежами и убийствами или нет? Все ли народы в равной мере принимали участие в заговоре против папы, или один какой-либо народ выступил первым? Неужели никто не пришел папе на помощь, неужели изменили даже те люди, которых Сильвестр или другой папа поставил во главе городов и провинций? Потерял ли папа все сразу в один день, или терял постепенно и по частям? Оказал ли сопротивление сам папа, оказали ли сопротивление его ставленники, или они отреклись от власти при первых же беспорядках? Хотелось бы также знать, как поступили победители с этими подонками человечества, с этими людьми, которых считали недостойными господствовать над империей? Не подвергли ли победители казни этих людей, дабы отомстить за прежнюю обиду, дабы закрепить за собой завоеванную власть, дабы выразить свое презрение к нашей вере, дабы дать пример для потомства? Неужели никто из побежденных не пытался бежать, неужели никто не скрывался, неужели никто не боялся? Удивительный случай! Римскую империю, созданную столькими трудами, столькими кровопролитиями, христианские священники и приобрели и потеряли так мирно, так спокойно, что не [162] было никаких кровопролитий, никаких войн, никаких раздоров. И, что особенно удивительно, совершенно неизвестно, кто все это осуществлял, в какое время, каким образом, как долго. Можно подумать, что Сильвестр царствовал в лесах среди деревьев, а не в Риме среди людей, что его изгнали зимние дожди и холода, а не люди. Какой человек, если он хоть немного начитан, не знает, сколько царей было в Риме, сколько консулов, диктаторов, народных трубунов, цензоров и эдилов? 75 От нас не ускользнул ни один из такого множества людей, живших в столь глубокой древности. Мы знаем также, сколько полководцев было у афинян, фиванцев и лакедемонян. Нам известны все битвы, которые они вели на суше и на море. Мы хорошо знакомы с тем, какие цари были у персов, мидян, халдеев, евреев и многих других народов; мы знаем, как каждый из них получил свое царство; нам известно, удержал ли он царство в своих руках, или потерял его. и, потеряв, вернул ли его себе обратно. А вот о том, как Римская, или, вернее, Сильвестрова, империя возникла, как она пала, когда все это произошло и кто участвовал в этих событиях—об этом неизвестно даже в самом Риме. Я спрашиваю вас, можете ли вы указать на каких-либо авторов, как на свидетелей этих событий. Вы отвечаете — нет, не можем. И вам не стыдно после этого утверждать, что Сильвестр чем-то владел, пусть даже скотами, а не людьми. Вы не в состоянии ничего сказать в свою пользу, я же, со своей стороны, докажу, что Константин владел Римской империей вплоть до последнего дня своей жизни и что затем ею владели один за другим все остальные цезари. И я докажу это с такой очевидностью, что вы не сможете и рта раскрыть, чтобы привести какое-нибудь возражение. Ах, как сложно это доказать, сколько трудов придется мне затратить! Раскроем все латинские и греческие исторические сочинения, привлечем и остальных авторов, писавших об этих временах — “нигде мы не увидим никаких расхождений по этому вопросу. Достаточно будет привести одно свидетельство из тысячи подобных. Евтропий 76, видевший Константина и трех сыновей Константина, оставленных своим отцом владыками мира, писал о Юлиане, сыне брата Константина, так: [163] “Этот Юлиан, который был субдьяконом в Римской церкви, став императором, отступил от веры и вернулся к почитанию богов. Завладев верховной властью, он после тщательных приготовлений начал войну против парфян; в этом походе и я принимал участие” 77. Евтропий не умолчал бы о том, что западная империя была принесена в дар. И если бы это произошло, он не мог бы несколько дальше писать о Иовиане 78, преемнике Юлиана, так, как он писал: “Иовиан заключил с Сапором 79 необходимый, но позорный мир, в результате которого границы были изменены и врагу была отдана некоторая часть Римской империи. Этого не случалось еще никогда раньше со времен основания Римской империи. Даже тогда, когда Понтий Телезин 80 вынудил наши легионы пройти под ярмом в Кавдинском ущелье, когда римские войска прошли под ярмом в Испании близ Ну-манции и в Нумидии 81,— даже тогда границы римского государства не были урезаны!” 82 Здесь я хочу обратиться к вам, римские папы, и к тем из вас, которые, пусть совсем недавно, но уже умерли, и к тебе, Евгений 83, оставшийся в живых только благодаря милосердию Феликса 84. На каком основании вы столь громогласно заявляете о Константиновом даре, на каком основании вы столь часто грозите местью королям и государствам за то, что они будто бы отняли у вас империю, на каком основании вы требуете выражения покорности от цезаря при его короновании и от некоторых других государей, как, например, от короля Неаполя и Сицилии? 85 Ведь этого не требовал ни один из древних римских пап. Этого не требовал ни Дамаз у Феодосия 86, ни Сириций у Аркадия 87, ни Анастасий у Гонория 88, ни Иоанн у Юстиниана 89, этого не требовали и другие святейшие папы у других превосходнейших цезарей. Папы всегда признавали, что Рим и Италия со всеми теми провинциями, о которых я говорил, принадлежат цезарям. Кроме того (я не буду ничего говорить о памятниках и храмах города Рима), имеются золотые монеты Константина, уже ставшего христианином, и почти всех более поздних императоров с надписями не на греческом, а на латинском языке; много таких монет хранится и у меня. На этих монетах под изображением креста чаще всего начертаны слова: “Concordia orbis” (“Мировое согласие”). В каком множестве были бы [164] найдены монеты верховных первосвященников, если бы вы когда-либо правили Римом. Но мы не находим таких монет, ни золотых, ни серебряных; нет также никаких упоминаний о том, что кто-то видел подобные монеты. Между тем, в то время каждый правитель Рима должен был выпускать свою собственную монету; папские монеты могли ,бы, по крайней мере, иметь на себе изображение Спасителя или Петра. Увы, сколь безмерно человеческое невежество! Вы не хотите понять, что если Константинов дар не выдумка, то цезарю (я имею в виду латинского цезаря) не остается ничего. Какой же это император, какой же царь римский? Ведь если его царством владеет другой, а сам он не имеет другого царства, то это означает, что он вообще ничего не имеет. И если так ясно, что Сильвестр не владел империей и, следовательно, Константин ему не передавал ее, то разве можно сомневаться в том, что Константин, как я уже говорил, не передавал и прав на владение? Или вы попытаетесь утверждать, что Константин передал права на владения, хотя по какой-то причине он и не передал самой империи? В этом случае он явно отдавал такое, что (как он и сам понимал) не имело никакой будущности; он отдавал то, что не мог отдавать; он отдавал нечто такое, что могло перейти к новому владельцу не иначе, как превратившись в ничто; он приносил такой дар, который приобрел бы какой-то смысл не раньше, чем через 500 лет, а то и вовсе никогда не приобрел бы его. Только безумец может сказать такую нелепость или поверить в нее. Но не буду многоречивым. Пришло время нанести смертельную рану делу наших противников, и без того уже поколебленному и подорванному, и сокрушить его одним ударом. Почти во всех исторических сочинениях, заслуживающих этого названия, говорится о том, что Константин принял христианство вместе со своим отцом Констанцием, еще будучи мальчиком, задолго до понтификата Сильвестра. Об этом сообщает нам Евсевий, автор “Церковной истории” 90, сочинения которого перевел на латинский язык, присоединив к ним две книги о своем времени, Руфин 91, который также был не из последних ученых, а оба они были почти современниками Константина. Прибавь к этому свидетельство самого римского понтифика, который был не только участником [165] этих событий, но играл в них ведущую роль, который был не только свидетелем, но главным действующим лицом, который повествует не о чужом деле, а о своем собственном. Я имею в виду папу Мельхиада 92 — непосредственного предшественника Сильвестра; он говорит следующее: “Церковь достигла того, что не только народы, но сами римские государи, владевшие всем миром, обратились к вере Христовой и к таинствам веры. Из них муж благочестивейший Константин был первым, который открыто перешел в истинную веру и дал разрешение своим подданным во всем мире не только становиться христианами, но также строить церкви; и для этой цели он постановил предоставить земельные участки. Наконец, этот же государь, о котором мы говорим, принес бесчисленные дары и начал сооружение храма, явившегося первой обителью блаженного Петра. Он даже покинул свой императорский дворец и предоставил его блаженному Петру и его преемникам”. Итак, Мельхиад не говорит ни о каких других дарах Константина, кроме как о Латеранском дворце и земельных владениях, о которых Григорий очень часто упоминает в своем “Списке” 93. Кто же после этого может запретить нам поставить под сомнение подлинность Константинова дара, если дар был принесен еще до Сильвестра и состоял только в частных владениях? Хотя все это ясно и очевидно, тем не менее следует обсудить вопрос о самой дарственной грамоте, на которую эти глупцы обычно ссылаются. Прежде всего скажу следующее: не только тот человек, который хотел казаться Грацианом и который прибавил кое-что от себя к труду Грациана 94, заслуживает обвинения, а именно обвинения в нечестности, следует также предъявить обвинение и тем людям, которые полагают, что дарственная грамота имеется у Грациана — их вина заключается в невежестве; ученые этого никогда не считали, и в самых старых списках декретов дарственной грамоты найти нельзя. Если бы даже Грациан в каком-либо месте и упоминал об этом деле, то отнюдь не там, где помещают дарственную грамоту эти люди, прерывающие самую нить повествования; скорее всего, он упомянул бы о грамоте там, где говорит о договоре Людовика 95. Кроме того, в декретах имеется две тысячи мест, которые не позволяют нам отнестись с доверием к этому [166] месту; одно из них, содержащее слова Мельхиада, я привел выше. Некоторые говорят, что тот, который прибавил эту главу, назывался Палея, то ли потому, что так его действительно звали, то ли потому, что его добавление в сравнении с частями, принадлежащими самому Грациану, все равно, что мякина (ра1еа) в сравнении с зерном 96. Как бы то ни было, совершенно немыслимо поверить, что собиратель декретов не знал того, что было прибавлено этим человеком, или же высоко это ценил и считал подлинным. Хорошо! Довольно! Мы победили! Во-первых, потому что Грациан вовсе не говорит того, что лживо приписывают ему эти люди, и даже больше, из бесчисленного множества мест можно понять, что он отрицает и отвергает это. Во-вторых, потому, что они ссылаются всего лишь на одного человека, безвестного и совершенно неавторитетного, да к тому же настолько глупого, что он присоединил к Грациану такое добавление, которое никак нельзя согласовать с остальными высказываниями этого писателя. Так вот на какого автора вы ссылаетесь! Значит, вы опираетесь на свидетельство лишь одного этого человека? Его жалкое писание вы противопоставляете тысяче доказательств, пытаясь утвердить свою правоту в таком деле! А я ожидал, что вы представите золотые печати, надписи на мраморе, тысячу авторов. Но сам Палея (говорите вы) ссылается на автора, указывает источник этой истории и призывает в свидетели папу Геласия 97 со многими епископами. Палея говорит: “В деяниях Сильвестра (относительно которых блаженный Геласий сообщает в „Собрании семидесяти епископов", что они читаются правоверными и что в соответствии со старинным обычаем этому подражают многие церкви) можно прочесть: Константин... и т. д.” 98 Значительно раньше, где идет речь о книгах, которые следует читать, и о книгах, которые не следует читать, он также сказал: “Деяния блаженного Сильвестра — первосвященника, хотя нам и неизвестно имя того, кто их написал, читаются (как мы узнали) многими правоверными в Риме и в соответствии со старинным обычаем этому подражают церкви” 99. Чудесное подтверждение, чудесное свидетельство, неопровержимое доказательство! Согласен с вами, что Геласий, говоря о “Собрании семидесяти епископов”, сказал это. Но разве он сказал, что [167] дарственную грамоту можно найти в “Деяниях блаженнейшего Сильвестра”? Он сказал только, что “Деяния Сильвестра” читаются, притом, в Риме, и что примеру Римской церкви следуют многие другие церкви — и я этого не отрицаю; я допускаю, я соглашаюсь, я даже готов засвидетельствовать это вместе с Геласием. Но какая вам польза от этого? Или вы стремитесь к тому, чтобы стало очевидным, что с помощью свидетелей вы хотели солгать? Неизвестно имя того, который включил это в Декреты, и только он один говорит это. Неизвестно имя человека, написавшего “Деяния Сильвестра”, и только он один, и притом ошибочно, приводится в качестве свидетеля. И вы, порядочные и разумные люди, считаете это вполне достаточным и убедительным доказательством в столь важном деле? Посмотрите только, сколь велико различие между моим и вашим способом рассуждения. Если бы даже дарственная грамота содержалась в “Деяниях Сильвестра”, я бы не счел ее подлинной, поскольку история эта — вовсе не история, а вымысел, да к тому же бесстыднейший, как я покажу позднее; ведь никакой другой сколько-нибудь достойный доверия автор не упоминает об этой дарственной грамоте. Даже Яков Во-рагинский 100, который, как архиепископ, был весьма благосклонен к церковникам, в “Деяниях святых” обходит молчанием дар Константина, находя, что эта выдумка недостойна того, чтобы ее помещали среди “Деяний. Сильвестра”; тем самым он как бы подал свой голос против тех, которые вздумали бы вверять эту выдумку бумаге. Но я хочу взяться за самого обманщика, эту уж воистину мякину (а отнюдь не пшеницу), и, схватив его за шиворот, приволочь на суд. Ну, что скажешь, мошенник? Отчего это мы не находим дарственную грамоту в “Деяниях Сильвестра”? Это, видно, редкая книга, ее трудно найти, она не имеется повсюду, она тщательно охраняется подобно тому, как некогда охранялись фасты понтификами 101 или Сибиллины книги — децимвирами! 102 Она написана на греческом языке или на сирийском, или на халдейском! Но Геласий свидетельствует, что ее читают многие правоверные; об этой книге упоминает Ворагин-ский; да и мы сами видели тысячи списков этой книги, написанных еще в старину; она читается вслух почти в каждой кафедральной церкви, когда приходит [168] Сильвестров день 103. И, тем не менее, никто еще не говорил, что читал там ту выдумку, которую ты присочинил, никто не слышал о ней, никто и во сне не видел. Быть может, имеется какая-то другая история Сильвестра? Какая же это история? Я не знаю никакой другой, и, насколько я понимаю, ты не имеешь в виду никакой другой истории, кроме той, о которой Геласий сообщает нам, что она читается во многих церквах. Но в ней мы не находим твоей дарственной грамоты. А если этого нельзя найти в “Жизнеописании Сильвестра”, то на каком же основании ты заявил, что это можно там прочитать? Как ты осмелился шутить в столь важном деле и воспользоваться жадностью легковерных людей. Как глуп я, однако, что больше осуждаю наглость обманщика, чем безумие тех, которые поверили ему. Если бы вам кто-нибудь сказал, что это записано где-то у греков, у евреев, у варваров, разве раньше, чем поверить этому, вы не потребовали бы, чтобы вам назвали автора, указали книгу, чтобы надежный переводчик истолковал вам указанный отрывок? Сейчас идет речь о вашем языке, об известнейшей книге, и вы или вовсе не подвергаете сомнению столь невероятный факт, или же оказываетесь столь легковерными, что считаете его записанным и истинным несмотря на то, что нигде не находите о нем упоминания. И, довольствуясь этой записью, вы приводите в движение моря и земли, и как будто правота ваша не вызывает сомнений, вы преследуете тех, кто не верит вам, ужасом войн и другими угрозами. Благой Иисус, какова сила, какова божественность истины, которая сама без больших усилий защищает себя от всех хитростей и обманов! Ведь не случайно же, когда у царя Дария зашел спор о том, что является самым сильным, и одни называли одно, другие — другое, пальма первенства была отдана истине! 104 Так как я обращаюсь к священникам, а не к мирянам, то мне следует приводить не мирские, а церковные примеры. Иуда Маккавей 105, отправив послов в Рим и добившись от сената заключения договора и дружеского союза, позаботился о том, чтобы слова договора были начертаны на меди и принесены в Иерусалим. Я уже не говорю о каменных скрижалях десяти заповедей, которые бог даровал Моисею 116. А этот столь щедрый и столь неслыханный дар Константина не может быть подтвержден [169] никакими документами, ни на золоте, ни на серебре, ни на меди, ни на мраморе; даже книгами он не подтверждается, а только, если верить этому человеку, бумагой или пергаментом. Иувал, изобретатель музыки (как сказано у Иосифа) 107, знавший старинное предание о том, что род людской будет истреблен (один раз — водой, другой раз — огнем), начертал свое учение на двух колоннах (кирпичной — против огня, и каменной — против воды). Иосиф пишет, что обе колонны сохранились до его времени. Иувал сделал это с той целью, чтобы память о благодеянии, которое он оказал людям, сохранилась навсегда. У римлян, когда они были еще грубыми крестьянами, когда письменность их была еще слаборазвитой и редкой, законы двенадцати таблиц были все же записаны на медных плитах, и впоследствии, несмотря на то, что город был взят и сожжен галлами, эти плиты были найдены невредимыми 108. Так заботливая предусмотрительность побеждает две вещи, самые опасные в делах человеческих — течение времени и жестокость судьбы. А Константин приносит в дар целый мир и отмечает это только чернилами на бумаге. Как можно в это поверить? Ведь сам создатель этой побасенки, кто бы он ни был, влагает в уста Константина слова, из которых следует, будто Константин опасался появления людей, способных в своей нечестивой алчности посягнуть на этот дар. Ты боишься этого, Константин, и ты не заботишься о том, чтобы те люди, которые отнимут Рим у Сильвестра, не похитили также и дарственной грамоты? Почему же сам Сильвестр ничего не делает для себя? Неужели он так беззаботен и небрежен в столь важном деле? Он нисколько не заботится ни о себе, ни о своей церкви, ни о потомках? Так вот кому ты передаешь управление над Римской империей! Посмотри-ка, ведь он погружен в дремоту и совершенно равнодушен к столь великому делу, которое таит в себе либо огромную выгоду, либо грозную опасность! А если эта бумажка будет утеряна, то спустя некоторое время он уже не сумеет доказать, что “привилегия” была ему дарована. “Страницей привилегии” именует это безумный человек. Так ты называешь привилегией.(я буду нападать на него так, как будто он стоит передо мною) принесение в дар всего мира; и ты заявляешь, что все это написано [170] на странице; ты утверждаешь, что Константин прибег к такому обороту речи? Если заглавие столь нелепо, то что уже скажем мы обо всем остальном? “Император Константин на четвертый день после своего крещения даровал привилегию первосвященнику Римской церкви, состоящую в том, чтобы во всем римском мире священники признавали его своим главою так же, как судьи признают своим главою царя”. Это имеется в самой “Истории Сильвестра” 109 ; и это не оставляет никаких сомнений на тот счет, откуда документ получил название “привилегии”. Но по обычаю всех тех, которые измышляют ложь, он начинает с истинного, чтобы вызвать доверие к своим последующим утверждениям, которые представляют собой чистейший вымысел, так Синон говорит у Вергилия: Всю тебе правду, о царь, о былом я намерен поведать: Родина мне Арголида — это скрывать я не буду 110. Так он начал, а затем прибавил ложь. Точно так же поступает здесь наш Синон; начав с правды, он затем говорит: “В этой дарственной грамоте среди прочего можно прочесть: „Мы вместе со всеми нашими сатрапами и со всем сенатом, а также с оптиматами 111 и со всем народом, подчиненным власти Римской церкви, решили следующее. Поскольку блаженный Петр поставлен намест-ником бога на земле, то пусть понтифики вместо самого главы апостолов получат от нас и от нашей империи уступленной верховную власть еще большую, чем та, которую имеет милость нашей земной императорской светлости"”. О негодяй, о злодей! Та же самая история, на которую ты ссылаешься, сообщает нам, что в течение долгого времени ни один человек из сенаторского сословия не хотел принять христианство и что Константин за плату склонял бедняков к крещению 112. А ты говоришь, что сразу же, в первые дни, сенат, оптиматы, сатрапы, как будто они были христианами, вместе с цезарем вынесли постановление об оказании почестей Римской церкви! Что уж сказать насчет того, что ты вмешал в это дело сатрапов? Вот олух, вот пень! Разве так говорят цезари? Разве так обычно составляются римские постановления? [171] Кто слышал, чтобы когда-нибудь сатрапы упоминались в собраниях римлян? Насколько я помню, я никогда не сталкивался при чтении книг с тем, чтобы какой-нибудь римлянин или даже какой-либо житель римских провинций был назван сатрапом. А этот человек говорит об императорских сатрапах и ставит их выше сената, тогда как все почести, даже те, которые оказываются государю, утверждаются только сенатом или же сенатом и народом римским. Поэтому-то мы и видим на старинных каменных плитах, на медных таблицах и на монетах две буквы: S. C. то есть “Senatus consulto” (по постановлению сената), или четыре буквы: S. P. Q. R., то есть “Senatus populusgue Romanus” (Сенат и народ римский). Когда Понтий Пилат (как сообщает нам Тертуллиан) написал о чудесных деяниях Христа Тиберию Цезарю, а не сенату, сенат вознегодовал по этому поводу, поскольку местные начальники о значительных событиях обычно писали сенату 113. Считая оскорбленным свое достоинство и молчаливо негодуя, сенаторы воспротивились Тиберию, предложившему почитать Иисуса, как бога. И сила и значение сената были таковы, что Иисус не получил божеских почестей. Что уж сказать о том, что ты упоминаешь об оптиматах? Под “оптиматами” мы понимаем либо знатнейших людей в государстве (но почему тогда говорится только об оптиматах, а об остальных сановниках нет никаких упоминаний?), либо тех людей, которые не являются популярами, домогающимися благосклонности народа, а выступают в качестве приверженцев и защитников “лучших” людей, “добропорядочных” слоев, как Цицерон объясняет нам в одной из своих речей 114. Поэтому-то мы говорим, что Цезарь до падения республики был популяром 115, а Катон был из оптиматов. Различие между ними раскрыл нам Саллюстий 116. Нет, однако, никаких сведений о том, чтобы эти оптиматы привлекались к совещанию [с императором] в большей мере, чем популяры или другие порядочные люди. Но разве можно удивляться тому, что оптиматы привлекаются к этому совещанию, где весь народ (если верить этому человеку) выносил решение вместе с сенатом и цезарем, притом народ “подчиненный Римской церкви”? Что это за народ? Неужели римский? Почему же тогда не сказать лучше “римский народ” вместо того, [172] чтобы говорить “подчиненный народ”? Что это за небывалое оскорбление квиритов, о которых прекраснейший поэт сказал когда-то: Римлянин, помни, что властно народами править ты призван 117. И народ, который правит другими народами, ты называешь народом подчиненным — что за неслыханное дело! Римский государь (как пишет во многих письмах Григорий) 118 тем отличается от всех прочих государей, что только он один является государем свободного народа. Впрочем, пусть будет по-твоему. Но разве другие народы не подчиняются? Или ты имеешь в виду также и другие народы? Но как могло случиться, чтобы в течение трех дней все народы, подчиненные власти Римской церкви, выразили свое согласие с этим постановлением? Неужели, однако, в решении вопроса принимали участие всякие подонки? Неужели Константин назвал бы народ подчиненным еще до того, как подчинил его римскому папе? Как же это объяснить: о тех людях, которых называют подчиненными, говорится, что они играли главную роль при вынесении постановления? Как же это объяснить: об этих людях говорится, будто они решили стать подчиненными и постановили, чтобы тот, кому они подчиняются, имел их своими подданными? Каким другим делом занят ты, несчастный, кроме одного: ты всячески стремишься показать, что у тебя есть желание соврать, но нет способностей к этому? “Мы выбирали себе самого главу апостолов или его наместников, чтобы были они надежными защитниками перед богом. И подобно тому, как возвеличена наша земная императорская власть, мы решили почтительно возвеличить его святую Римскую церковь и выше, чем нашу империю и земной трон, славно вознести святейший престол блаженного Петра, даруя ему силу и славу и достоинство, а. также блеск и почет императорский”. Вернись к жизни хоть ненадолго, Фирмиан Лактанций, и останови этого осла, издающего такой дикий и оглушительный рев 119. Он так наслаждается шумом напыщенных слов, что дважды повторяет одно и то же и вновь вплетает то, что прежде уже сказал. Разве так говорили в твой век писцы цезарей или хотя бы их [173] конюхи? Константин выбрал себе их не защитниками, а “чтобы были защитниками”. Он вставил это “чтобы были”, полагая, что таким образом фраза станет более ритмичной. Основательная причина! Говорить по-варварски, чтобы речь была более изящной, если только может быть какое-нибудь изящество в такой мерзости! “Выбирая главу апостолов или его наместников”,— значит, ты не выбираешь Петра вместе с его наместниками, ты выбираешь либо одного Петра без наместников, либо наместников без Петра. Римских пап он называет наместниками Петра, как будто Петр жив или как будто остальные папы по своему сану ниже Петра. А разве это не варварское выражение: “от нас и от нашей империи”? Как будто империя может иметь намерение и возможность что-либо уступать? Он не был удовлетворен тем, что сказал “пусть получат” — он добавил еще “уступленной”, тогда как было достаточно употребить одно из этих выражений. А это — “надежными защитниками” — нечего сказать, весьма изящно! Он хочет, чтобы они были надежными, то есть, чтобы их нельзя было подкупить деньгами или напугать угрозами. А это — “земная императорская власть” — два прилагательных без союза! А это — “почтительно возвеличить” — или это — “милость нашей императорской светлости”. Когда речь идет о власти над империей, употреблять выражение “светлость” и “милость” вместо выражений “величие” и “великолепие”— вот это уж действительно напоминает красноречие Лактанция. И во всем — какая напыщенность, какая спесь, как, например, в этой фразе: “славно вознести” с помощью “славы и власти, и достоинства, и блеска, и почета императорского”! Это, по-видимому, заимствовано из апокалипсиса, где говорится: “Достоин агнец закланный принять силу и богатство, и премудрость, и крепость, и честь, и славу, и благословение” 120. Очень часто (как я покажу дальше) Константину приписывается, что он присваивает себе звания, подобающие только богу, и что он стремится подражать языку священного писания, которого он никогда не читал. “И решая, мы санкционируем, чтобы ему принадлежало верховенство как над четырьмя престолами: Александрийским, Антиохийским, Иерусалимским, Константинопольским, так и над всеми церквами бога во всем круге земель. Папа, который когда-либо будет стоять во главе [174] святой Римской церкви, пусть стоит выше всех священников и пусть будет главою всем священникам всего мира, и пусть его решением определяется все то, что относится к почитанию бога и к заботе о вере христиан или их твердости”. Я уже не буду говорить здесь о варварских оборотах речи. Он сказал “главою священникам” вместо того, чтобы сказать “главою священников”. В одной и той же фразе он употребил “будет стоять” и “пусть стоит”. После того, как он сказал “во всем круге земель”, он добавляет “всего мира”, как будто хочет включить сюда что-то еще, быть может, небо, которое ведь тоже является частью мира; и он говорит так, несмотря на то, что большая часть мира не находилась под властью Рима. Он отделил заботу о “вере христиан” от заботы об “их твердости”, как будто это не одно и то же. Он смешал “решать” и “санкционировать”. У него получается, что Константин выносит решение только теперь, будто прежде он не совещался с другими, и одновременно санкционирует это решение, Слоено речь идет о наложении наказания, да к тому же санкционирует его вместе с народом. Какой христианин мог бы это выдержать? Какой христианин не осудил бы сурово такого папу, который терпит гнусный вымысел, охотно слушает и сам провозглашает, что римский престол, принявший свое старшинство от Христа (как объявил об этом, по свидетельству Грациана и многих греческих авторов, восьмой собор) 121, получен будто бы от Константина, едва ставшего христианином, словно от Христа? И это мог бы сказать скромнейший государь, и это пожелал бы выслушать благочестивейший первосвященник? Да будет столь тяжкий грех им неведом! Что уж сказать о другой, еще более дикой, нелепости? Разве это совместимо со здравым смыслом — говорить о Константинополе как об одном из патриарших престолов в то время, когда он не был еще ни патриаршим, ни престолом, когда он не был еще христианским городом, когда он не был еще так назван, когда он не был еще основан и не был даже намечен к основанию? Ведь “привилегия” была дарована на третий день после того, как Константин стал христианином, и тогда еще был Византий, а не Константинополь. Да ведь этот [175] глупец и сам говорит о том же; пусть меня назовут лгуном, если это не так. Недалеко от конца “привилегии” он пишет: “Поэтому мы сочли уместным перенести нашу империю и царскую власть к восточным областям и в наилучшем месте Византийской провинции построить город нашего имени и там основать нашу империю”. Если он хотел перенести империю в другое место, значит, он еще не перенес. Если он хотел там основать империю, значит, он еще не основал. Если он хотел построить город, значит, он еще не построил. Итак, Константин не мог бы говорить о патриаршем престоле, об одном из четырех престолов, о христианском городе, о городе, называемом Константинополем, о городе основанном; ведь если верить истории, на которую Палея ссылается, Константин даже не помышлял тогда об основании этого города. А это чудовище, Палея ли он, или кто-то другой, кому Палея следует, не замечает того, что вступает в противоречие с этой историей. Ведь в ней говорится, что Константин не по собственному почину, а по велению бога, полученному им во сне, не в Риме, а в Византии, не через несколько дней после крещения, а через несколько лет принял решение основать город и дать ему имя, которое было ему указано в его сновидении. Кому не ясно, что тот, кто сочинил “привилегию”, жил во времена гораздо более поздние, чем Константин, что этот человек, желая приукрасить свою выдумку, часто забывал о том, о чем говорил прежде, а именно о том, что все это произошло в Риме на третий день после крещения Константина? Вот уж к кому можно с полным правом отнести эту истершуюся от времени пословицу: “Лжецы должны иметь хорошую память” 122. Почему он говорит о провинции Византии, тогда как то был город, называвшийся Византий? Место отнюдь не столь просторное, чтобы на нем был основан такой большой город: ведь старый Византий заключен внутри стен Константинополя! А этот человек говорит, что в его лучшем месте должен был быть основан новый город! Почему это он помещает Фракию, в которой находился Византий, на востоке, тогда как эта страна расположена на севере! Что же Константин, видно, “не знал того места, которое он выбрал, чтобы на нем основать город; он не знал, под каким небом оно находится, город это или провинция, какое пространство оно занимает. [176] “Церквам блаженных апостолов Петра и Павла, дабы светильники их всегда были наполнены, мы передали земли владений и одарили их различными вещами. И нашим императорским священным повелением мы отдали им в нашей щедрости владения как на востоке, так и на западе, а также на севере и на юге, а именно в Иудее, в Греции, в Азии, во Фракии, в Африке, в Италии и на различных островах. Мы передали эти владения с тем условием, чтобы все они находились под управлением блаженнейшего отца нашего Сильвестра, верховного первосвященника, и его преемников”. О негодяй! Разве были в Риме церкви, то есть храмы, посвященные Петру и Павлу? Кто их построил? Кто осмелился бы их построить в те времена, когда (как сообщает нам история) для христиан нигде не было приюта, кроме как в тайниках и убежищах? И если бы даже были в Риме какие-нибудь храмы, посвященные этим апостолам, то они не были достойны того, чтобы в них зажигались такие светильники. Это были молельни, а ,не храмы, небольшие святилища, а не соборы, молитвенные собрания в частных домах, а не церкви, предназначенные для общественного богослужения. Так что незачем было заботиться о светильниках в храмах раньше, чем о самих храмах. Подумай над тем, что ты только говоришь? У тебя Константин называет Петра и Павла блаженными, Сильвестра, еще здравствующего,— блаженнейшим, а свой приказ Константин, который еще недавно был язычником, называет священным. Неужели “непрерывное наполнение светильников” требует таких даров, что для этого надо обобрать весь мир? И что это за земли, в особенности “земли владений”? Мы обычно говорим “земельные владения”, а не “земли владений”. Ты даешь земли и не объясняешь, какие это земли. Ты подарил различные вещи, но когда это произошло и какие это вещи, ты не говоришь. Ты хочешь, чтобы Сильвестр руководил странами света, но ты не объясняешь, о каком руководстве идет речь. Ты передал все это прежде? Почему же ты говоришь, что сегодня начал оказывать почести Римской церкви и сегодня даришь ей “привилегию”? Ты сегодня передаешь, сегодня одаряешь? Почему же ты говоришь “передали” и “одарили”? Что ты говоришь и о чем ты думаешь, чудовище? (Я обращаюсь так к [177] сочинителю этого вымысла, а не к превосходнейшему государю Константину). Но с какой это стати я ищу у тебя какого-то благоразумия, какой-то образованности? Ведь у тебя нет ни способностей, ни знаний. Ты говоришь luminariorum вместо luminarium, ты говоришь “к восточным областям” вместо того, чтобы сказать “в восточные области”. Ну, а дальше? Где у тебя находятся четыре страны света? Что ты считаешь востоком? Не Фракию ли? Но, как я сказал, она расположена на севере. Или Иудею? Но она, скорее, обращена к югу, ибо она граничит с Египтом. Что ты считаешь западом? Уж не Италию ли? Но все это происходило в Италии; и какой же человек, живущий в Италии, будет называть ее западом? Мы говорим, что Испании находятся на западе, а Италия с одной стороны обращена больше к югу, а с другой — больше к северу, чем к западу. Что же ты называешь севером? Не Фракию ли? Но ты сам помещаешь ее на востоке. Или Азию? Но полностью принадлежит Азии только восток, севером же Азия владеет вместе с Европой. Что ты называешь югом? Конечно, Африку. Но почему же ты не указал на какую-нибудь провинцию особо? Разве и эфиопы были подвластны Римской империи? Во всяком случае, если мы делим мир на четыре части и перечисляем области этих частей, то мы не вправе говорить об Азии и Африке; о них можно говорить лишь в том случае, если мы делим мир на три части: Азию, Африку и Европу 123. Или ты называешь Азией Азиатскую провинцию, а Африкой ту провинцию, которая расположена недалеко от гетулов, но тогда я не понимаю, почему ты особо выделяешь эти провинции. Разве так говорил бы Константин, описывая четыре страны света? Разве он назвал бы только эти области, умолчав обо всех прочих? Разве он начал бы с Иудеи? Ведь Иудея считается частью Сирии, да и вообще Иудеи уже больше не существовало после того, как Иерусалим был разрушен 124, а иудеи изгнаны и почти уничтожены. Ведь едва ли кто-нибудь из иудеев оставался тогда на своей родине, которую населяли уже другие народы? Где, наконец, была Иудея? Ведь она уже больше не называлась Иудеей, и само это название, как мы видим сегодня, исчезло с лица земли? Подобно тому, как после изгнания хананеев страна перестала называться Ханааном, а получила название Иудеи от своих новых [178] обитателей, точно так же после изгнания иудеев и с появлением новых народов на ее территории страна перестала называться Иудеей. Ты называешь Иудею, Фракию, острова; но ты не считаешь нужным упомянуть об Испаниях, Галлиях, о германцах; ты перечисляешь народы, говорящие на различных языках,— еврейском, греческом, варварском,— но ты не упомянул ни об одной из провинций, в которых говорят на латинском языке. Я понимаю, в чем дело: ты ничего не сказал об этих провинциях с той целью, чтобы позднее включить их в число даров. И неужели недостаточно было стольких провинций запада, чтобы доставить средства, необходимые для поддержания света в светильниках, неужели для этого нужна была еще дань со всего остального мира? Я уже умолчу о том, что ты говоришь об этом даре, как о проявлении щедрости: так, значит, причина здесь не в благодарности за излечение от проказы, как утверждают твои приверженцы. Ведь в этом случае следовало бы назвать наглецом того человека, который вознаграждение считает подарком. “Блаженному Сильвестру, наместнику [Петра], мы отныне передаем наш императорский Латеранский дворец, затем диадему, то есть корону с нашей головы, и вместе с ней тиару (phrygium), а также наплечную повязку, то есть ленту (1огигл), которая обычно надевается вокруг шеи императора, мы передаем также хламиду пурпурную, тунику багряную и все императорские одеяния или же символы достоинства начальника императорских всадников. Мы дарственно отдаем ему императорские скипетры и вместе с этим все знаки и знамена, и различные украшения императорские, и всю пышность императорского величия, и всю славу власти нашей. Мы также постановляем, чтобы почтеннейшие мужи различного звания — клирики, служащие святой Римской церкви, были наделены тем величием особой власти и превосходства, славою которых кажется украшенным сиятельный наш сенат, то есть, чтобы они "становились патрициями и консулами. Мы объявили также, чтобы они украшались и прочими императорскими отличиями. И мы решили, чтобы так же, как украшено императорское воинство (militia), был украшен и клир святой Римской церкви. И подобно тому, как императорской власти предоставлены различные службы, а именно спальники [179] привратники и всяческие хранители ложа (cncubitores), точно так же мы хотим украсить святую Римскую церковь. И дабы первосвященническая слава воссияла как можно ярче, мы решили, чтобы священные клирики святой Римской церкви восседали конниками на конях, украшенных седлами и попонами, то есть украшенных ярчайшей белизной и, подобно нашим сенаторам, пользовались обувью с удонами (cum udonibus), то есть с белым полотном. Пусть же небесное, подобно земному, будет украшено во главу бога”. О святой Иисус! Неужели ты не дашь из вихря ответ этому человеку, плетущему свою невежественную речь? Неужели ты не пошлешь грома? Неужели столь неслыханное богохульство не навлечет на себя твоих мстительных молний? Неужели ты терпишь такой срам в твоем доме? Неужели ты можешь слышать это, видеть это, неужели ты можешь так долго снисходительно проходить мимо этого? Но ты терпелив, и велико твое милосердие. Боюсь, однако, чтобы это твое терпение не превратилось в гнев и осуждение, как это произошло по отношению к тем, о которых ты сказал: “И я оставил их упорству сердца их, пусть ходят по своим помыслам” 125; и в другом месте — “И как они не заботились иметь бога в разуме, то предал их бог превратному уму — делать непотребства” 126. Молю тебя, господи, вели мне, чтобы я воззвал к ним, и, быть может, они опомнятся. О римские первосвященники, пример всех злодеяний для прочих первосвященников! О нечестивые писаки и фарисеи, вы занимаете престол Моисея, а творите дела Дафана и Авирона! 127 Разве одеяния, пышность, великолепие, конница, наконец, вся жизнь цезаря — разве это подобает наместнику Христа? Что может быть общего у священника и цезаря? Разве Сильвестр надевал на себя эти одеяния? Разве он выступал с такой пышностью? Разве он жил и царствовал, окруженный такой толпой слуг в своем доме? Эти гнуснейшие люди не понимают того, что Сильвестру скорее следовало облечь себя в одеяния Аарона 128, который был верховным священником бога, чем в одеяния языческого князя. Но все это мы сурово осудим в другом месте. А сейчас мы поговорим с этим клеветником о его варварской речи; ведь этот нелепый вздор сам собой выдает его как бесстыднейшего лгуна. [180] “Мы передаем,— говорит он,— наш императорский Латеранский дворец”. И так, как будто здесь при перечислении украшений было неуместно говорить о принесении в дар дворца, он вновь повторил это позднее в том месте, где говорится о дарах. “Затем диадему,— и, как будто присутствующие не видят этого, он объясняет,— то есть корону”. Здесь он, правда, не добавляет “из золота”, но позднее, вновь возвращаясь к этому, он говорит “из чистейшего золота и драгоценных камней”. Невежественный человек не знал того, что диадема делается из ткани, иногда из шелка,— откуда это мудрое и широкоизвестное изречение царя: рассказывают, что он, взяв в руки поднесенную ему диадему, долго рассматривал ее, прежде чем надеть на голову, и, наконец, сказал: “О ткань, скорее славная, чем счастливая! Человек, познавший вполне, сколько волнений, опасностей и бед таишь ты в себе, не поднял бы тебя и тогда, когда бы ты лежала на земле” 129. А этот невежественный человек представляет ее себе не иначе, как сделанной из золота, ибо в настоящее время короли обычно присоединяют к ней золотой обруч с драгоценными камнями. Но Константин не был королем, он не осмелился бы ни назвать себя королем, ни украсить себя знаками королевской власти. Он был императором римлян, а не королем. Где есть король, там нет республики. А в республике было много императоров, и даже одновременно; ибо Цицерон часто пишет так: Марк Цицерон, император, тому или иному императору шлет привет. Правда, позднее императором назывался уже только римский государь как высочайший из них. “И вместе с ней тиару (phrygium), а также наплечную повязку, то есть ленту (lorum), которая обычно надевается вокруг шеи императора”. Кто слышал когда-либо, чтобы в латинском языке употреблялось слово phrygium? Говоришь ты, как варвар, а хочешь, чтобы речь эта казалась мне речью Константина или Лактанция. Плавт в “Менехмах” употребляет слово phrygio по отношению к вышивальщику 130, Плиний называет phrygio платье с вышивкой 131, потому что изобрели его фригийцы. Но что же такое phrygium? Ты не объясняешь того, что непонятно; ты объясняешь то, что и так ясно. Наплечную повязку ты называешь 1огит, но ты не знаешь, что такое 1огит. Ведь не думаешь же ты, что кожаный ремень, [181] который называется lorum, надевается, как украшение, вокруг шеи цезаря. Поскольку lorum обозначает кожаный ремень, то мы употребляем это слово по отношению к упряжке и к кнуту. А если иногда говорят 1ога aurea (золотые ремни), то имеют в виду позолоченную упряжь, которая надевается на шею коня или другого животного. Это, как мне кажется, тебе не известно, и когда ты говоришь, что lorum надевается вокруг шеи цезаря или Сильвестра, то из человека, из императора, из верховного первосвященника ты делаешь лошадь или осла. “А также хламиду пурпурную и тунику багряную”. Так как Матфей говорит о багряной хламиде 132 и Иоанн 133 о пурпурном одеянии, то он хотел соединить и то и другое в одном месте. А если это один и тот же цвет, как подразумевают евангелисты, то почему ты не ограничился одним названием, как это сделали они. Или ты считаешь, подобно современным невеждам, что пурпур — это род шелковой ткани белого цвета? purpura — это рыба, кровью которой окрашивается шерсть, а краска дала название ткани, цвет которой можно принять за красный, хотя это более темный и как бы фиолетовый цвет, очень похожий на цвет запекшейся крови. Поэтому у Гомера и у Вергилия пурпурной называется кровь, а также порфирный мрамор, цвет которого очень похож на цвет аметиста; ибо греки называют пурпур порфирой. О том, что слово “багряный” употребляется вместо “красный”, тебе, может быть, известно. Но я готов поклясться, что ты понятия не имеешь о том, почему он сказал coccineum, тогда как мы говорим coccum и вовсе не представляешь себе, какую одежду называют хламидой. Однако, чтобы не выдать себя с головой, как лгуна, он не стал дальше перечислять различные виды одежды, но объединил все в одном слове, сказав “все императорские одеяния”. Что ты говоришь? Неужели и те, которые император обычно носит на войне, и те, которые он носит “а охоте, и те, которые на пирах, и те, которые на играх? Что может быть глупее утверждения, будто все одеяния цезаря подобают первосвященнику? Но как изящно он добавляет “или (seu) символы достоинства начальника императорских всадников”! “Или” (seu),— говорит он. Он хотел отделить одно от другого, как будто это очень сходные вещи, и от императорского костюма он нисходит к всадническому званию, болтая [182] невесть что. Он хочет возвестить нечто необыкновенное, но боится быть пойманным во лжи, и поэтому, надув щеки и напрягши глотку, издает звук, лишенный всякого смысла. “И дарственно отдаем ему императорские скипетры”. Какой оборот речи! Какой блеск! Какая гармония! Что это за императорские скипетры? У императора мог быть только один скипетр, а не несколько, если он вообще носил скипетр. Неужели и первосвященник будет носить в руке скипетр? Почему мы не дадим ему также и меч, и шлем, и копье? “И вместе с этим все знаки (signa) и знамена (banna)”. Что ты понимаешь под словом signa? Signa — может означать статуи, поэтому мы часто встречаем signa и tabulae (дощечки, таблицы) в значении скульптур и картин (ибо древние рисовали не на стенах, а на дощечках); signa может означать также “знамена”, откуда эта фраза: “Signa, pares aquilas " (Знамена, одинаковые орлы) 134. Siglla употребляется только в первом смысле и обозначает маленькие статуи и скульптуры. Неужели Константин дал Сильвестру свои статуи или своих орлов? Разве может быть что-нибудь нелепее этого? Что означает banna — этого я нигде не могу найти. Да погубит тебя бог, нечестивейший из смертных, ты приписываешь просвещенному веку варварскую речь! “И различные украшения императорские”. Сказав banna, он, видно, решил, что этим сказано уже достаточно, поэтому все остальное он объединил в одно общее слово. И как часто он вплетает слово “императорский”, как будто у императора имеются какие-то особые украшения, помимо тех, которые имеются у консула, у диктатора, у цезаря. “И всю пышность императорского величия и всю славу власти нашей”. Высокопарных речений он бурный поток изливает 135. Царь могучий царей, небожителей кровный брат, Дарий 136, говорящий всегда только во множественном числе. Что это за императорская пышность (processsio)? Уж не росток ли это огурца, согнувшийся в траве и раздувшийся вширь? 137 Ты, наверное, думаешь, что цезарь при каждом своем выходе из дома праздновал триумф, как это [183] делает теперь папа, впереди которого слуги ведут взнузданных и оседланных белых коней? Нет ничего на свете (не буду уже говорить о других нелепостях), что было бы столь суетным, что было бы столь неподходящим для римского первосвященника. И что это за “слава”? Разве латинянин назвал бы “славой” пышность и блеск великолепия? Такое словоупотребление свойственно еврейскому языку. Говорить militia (военная служба) 138 вместо milites (воины) — мы также заимствовали у евреев. А ведь в еврейские книги ни Константин, ни писцы его никогда и не заглядывали. Но сколь велика твоя щедрость, император. Ты не удовлетворился тем, что наградил первосвященника, ты хочешь наградить и весь клир! “Величие особой власти и превосходства...— говоришь ты,— чтобы они становились патрициями и консулами”. Кто слышал, чтобы сенаторы или другие люди становились патрициями? Можно стать консулом, но патрицием стать нельзя. Сенаторы могут быть из патрицианской семьи или, что то же самое, из сенаторской (поскольку сенаторы являются patres conscripti), или из всаднической, или из плебейской. Быть сенатором значит больше, чем быть патрицием, ибо сенатор — это один из избранных советников республики, а патриций — это просто человек, происходящий из сенаторский семьи. Таким образом, сенатор, или pater conscriptus, не является непременно также и патрицием. В смешном виде выставляют себя мои соотечественники римляне, называя своего претора 139 сенатором. Ибо сенат не может состоять из одного человека, и сенатор должен иметь коллег; а тот, кто сейчас называется сенатором, исполняет должность претора. Но звание патриция как почетный титул встречается во многих книгах 140, скажешь ты. Знаю; однако только в тех книгах, в которых говорится о временах более поздних, чем время Константина. Значит, “привилегия” написана не тогда, когда жил Константин, а позднее. Но неужели клирики могут стать консулами? 141 От брака латинские клирики отказались, а консулами они станут? Произведя набор войска, они вместе с легионами и вспомогательными отрядами отправятся в провинции, которые получат по жребию? А слуги и рабы тоже станут консулами? Не по два человека, как прежде, а по сто и по тысяче человек слуги Римской церкви будут [184] удостоены императорского звания? А я, глупец, удивлялся тому, во что он хочет превратить папу! Слуги будут императорами, а клирики будут воинами? Но разве станут клирики воинами, разве будут они носить воинские знаки отличия, если ты не наделишь всех клириков императорскими знаками отличия? Не могу понять, о чем ты толкуешь? Впрочем, кому не ясно, что эта басня придумана теми, которые хотели иметь полную свободу в выборе нарядов? Если демоны, обитающие в воздухе, играют в какие-нибудь игры, то, наверное, они подражают в этих играх нарядам клириков, их важничанию и их роскоши, и эти представления, думается мне, доставляют демонам большое удовольствие. Что я должен осуждать больше, глупость его мыслей или нелепость его слов? О мыслях вы уже слышали. Теперь я расскажу о словах. Он говорит “сенат кажется украшенным”, будто сенат не украшен на самом деле, и притом “украшенным славою”. О том, что происходит в настоящий момент, он говорит как о прошедшем (“объявили” вместо “объявляем”), ибо так речь звучит приятнее. Одно и то же действие он выражает и настоящим и прошедшим временем глагола: “решаем” и “решили”. Повсюду он сует такие слова, как “решаем”, “украшаем”, “императорский”, “власть”, “слава”. Он употребил extat вместо est, тогда как extare означает “превосходить” или “оставаться”, nempe (действительно) он употребил вместо scilicet (то есть, а именно), concubitores вместо contubernales (товарищи, сожители). concubitores означает тех, которые вместе спят и совершают соитие, то есть любовников. Он не забыл и о тех людях, которые будут спать вместе с папой (для того, наверное, чтобы папу не пугали ночные кошмары), он не забыл и о спальниках, и о привратниках. Хотелось бы спросить (и это совсем не праздный вопрос), зачем он перечисляет все эти незначительные подробности. Он, видно, печется о мальчике-сироте или о юном сыне, а не о старце. Словно любящий отец, он сам приготавливает все то, в чем нуждается нежный возраст, как это сделал Давид для Соломона 142. Чтобы уж сделать вымысел во всех отношениях законченным, он предоставил клирикам коней, дабы они не восседали на ослах ослиным способом Христа 143. И притом им даются кони не просто с покровами белого цвета, а “украшенные [185] белым цветом”. И о каких покровах идет речь? Не об обычных попонах и даже не о вавилонских или каких-либо других, а о mappulis et linteaminibus; mappae (скатерти) подобают столу, а linteamina (простыни) подобают ложу. И как будто бы есть сомнение в том, какого они цвета, он объясняет: “то есть ярчайшей белизной”. Речь, достойная Константина, красноречие, достойное Лактанция, как в остальном, так и в этом — “конниками на конях”. И хотя он ничего не сказал об одежде сенаторов, ни о латиклавии, ни о порфире, ни о чем другом, он счел нужным сообщить об обуви. При этом он говорит не о лунулах, а об удонах или “с удонами” (cum udonibus), и по своему обычаю этот нелепый человек объясняет: “то есть с белым полотном”, как будто удоны сделаны из полотна. Я не могу припомнить сейчас, где еще встречал я слово udones, кроме как у Марциала Валерия, двустишье которого, озаглавленное “Udones cilicii” (“Киликийские удоны”), я привожу: Нет, не овечья их шерсть породила, а волос козлиный, В кинифийском мешке будет просторно ступне 144. Так, значит, вовсе они не полотняные и не белые те самые удоны, о которых этот двуногий осел говорит, что они служат для сенаторов не обувью, а знаком отличия. А в этой фразе: “Пусть же небесное, подобно земному, будет украшено во славу бога” — что называешь ты “'небесным” и что “земным”? Каким образом украшается небесное? Что это за слава для бога, тебе, по-видимому, известно. А я, если хоть в чем-то уверен, то уж во всяком случае в том, что нет ничего более ненавистного для бога и для людей, чем это столь бесстыдное своеволие клириков в мирских делах. Да что я все нападаю на отдельные частности? Мне не хватило бы и дня, если бы я попытался хотя бы коснуться всего, не говоря уже о том, чтобы раскрыть подробно. “Прежде всего мы предоставляем нашим объявлением блаженному Сильвестру и его преемникам право собственным решением назначать священником (с1еп-саге) и причислять к благочестивому числу благочестивых клириков (clericorum) того человека, кого он пожелает по своему благорасположению. И пусть никто другой не дерзает поступать своевольно”. [186] Кто этот Мельхиседек, благославляющий патриарха Авраама? 145 Неужели Константин, едва ставший христианином, предоставляет право назначать священников тому человеку, которым он сам был крещен и которого называет блаженным? Как будто прежде Сильвестр этого не делал и не мог этого делать? И к какой угрозе он прибегает, чтобы никто ему не препятствовал? “И пусть никто другой не дерзает поступать своевольно”. И как изящна его речь, к тому же! “Причислять к благочестивому числу благочестивых”, “clericare ...clericorum” и “объявлением” и “благорасположению”. И вновь он возвращается к диадеме: “Решили мы также и то, что сам он и преемники его должны пользоваться в честь блаженного Петра диадемой, то есть короной из чистейшего золота и драгоценных самоцветов, которую мы пожаловали ему с нашей головы”. Он вновь объясняет, что такое диадема, ведь он обращался к варварам, да к тому же к людям забывчивым; и добавляет “из чистейшего золота”, чтобы ты не подумал, что туда подмешали меди или окалины. К слову “самоцветы” он добавляет “драгоценные”, дабы не возникло подозрение, что это были дешевые камни. Почему же, однако, не “драгоценнейшие”, подобно тому, как золото “чистейшее”? Ведь между самоцветом и самоцветом большее различие, чем между золотом и золотом. И хотя ему следовало бы сказать “усыпанной самоцветами”, он сказал “из самоцветов”. Кто не видит, что он заимствовал это из такого сочинения, которого языческий князь не читал? “Ты возложил на голову его венец из камня драгоценного” 146. Неужели цезарь так говорил, тщеславно похваляясь своей короной (если только цезари вообще короновались) и позоря самого себя? Он, видно, боялся, что если он сам этого не скажет, то люди не будут знать, что он носил корону из чистейшего золота с драгоценными самоцветами? Объясни же мне, почему он говорит: “...в честь блаженного Петра”. Как будто величайший краеугольный камень, на котором зиждется храм церкви,—это не Христос, а Петр; и он повторяет это дальше еще раз. Если уж он хотел так почтить Петра, то почему же он посвятил епископский храм в Риме не ему, а Иоанну Крестителю? [187] Ну а варварские обороты речи, разве не свидетельствуют они о том, что вздор этот сочинен не в век Константина, а в более поздний век? “Мы решаем, что... они должны пользоваться” 147 вместо того, чтобы сказать “решаем, чтобы они пользовались”; так теперь обычно говорят и пишут невежды: “Я приказал, что ты должен прийти”, вместо того, чтобы сказать “я приказал, чтобы ты пришел”. И “решили” и “пожаловали”, как будто все это происходило не в то самое время, а было совершено уже некогда раньше. “Но сам блаженный папа не захотел, чтобы эта корона из золота была возложена поверх священнической короны, которую он носит во славу блаженнейшего Петра”. О, сколь беспримерна твоя глупость, Константин! Только что ты сказал, что возлагаешь корону на голову папы в честь блаженного Петра; а теперь говоришь, что ты этого не делаешь, так как Сильвестр отказывается от короны. И хотя ты одобряешь его отказ, тем не менее, ты приказываешь ему носить золотую корону, и преемникам Сильвестра ты вменяешь в обязанность делать то, чего не считает нужным делать он сам. Я уже не говорю о том, что тонзуру 148 ты называешь короной, а римского понтифика — папой, хотя это звание тогда еще не было присуще только ему одному. “Тиару, ослепительным блеском сияющую, воскресение господне означающую, возложили мы руками нашими на его священнейшую голову, и в знак нашего благоговения перед блаженным Петром мы держали удила коня, исполняя для него службу конюха. И мы постановили, дабы все его преемники в знак особого отличия во время процессий носили эту же тиару в подражание власти нашей”. Разве не видно, что этот выдумщик создает путаницу преднамеренно и умышленно, а не по недомыслию. И тем не менее он дает возможность уличать себя на каждом шагу. В одном и том же месте он говорит и то, что тиара означает воскресение господне, и то, что тиара служит подражанием власти цезаря; но между тем и другим нет ничего общего. Бог свидетель, я не нахожу слов достаточно свирепых, чтобы уничтожить этого гнуснейшего негодяя. Все, что он изрыгает, исполнено безумия. Он заставляет Константина совершить дело, подобное тому, [188] которое совершил Моисей, по велению бога почтивший верховного первосвященника; мало этого, он заставляет Константина излагать сокровенные тайны, что является в высшей степени трудным даже и для тех, которые долго изучали священные книги. Почему ты не сделал Константина верховным понтификом (а это звание имели многие императоры), ведь тогда было бы удобнее передать его знаки отличия другому верховному понтифику? Но ты ведь не знал историю. Благодарю бога уже за то, что он не позволил, чтобы эта нечестивейшая мысль возникла у какого-нибудь другого человека, кроме как у глупейшего из людей (а об этом свидетельствует и все последующее). Ибо он выводит Моисея, исполнившего службу конюха для Аарона, когда тот восседал на коне, и сделавшего это не среди Израиля, а среди хананеев и египтян, то есть в стране языческой, где была не столько мирская власть, сколько власть демонов и народов, которые почитали демонов 149. “Поэтому, чтобы величие понтификата не было унижено, но чтобы более, чем достоинство земной власти, было оно украшено славой и силой, мы передаем и оставляем блаженнейшему понтифику и вселенскому папе Сильвестру как наш дворец, так и город Рим, а также все провинции, местности, города Италии или западных областей. И высочайшим нашим решением 150 мы постановили, чтобы он и его преемники распоряжались этими владениями и чтобы владения эти оставались подвластны закону святой Римской церкви”. Об этом мы уже много говорили в речи римлян и в речи Сильвестра. Здесь следует упомянуть о том, что ни один человек не счел бы возможным объединить все народы одним словом дарственной грамоты. А тот, который раньше перечислял даже самые малозначительные подробности: ремень, обувь, попоны лошадей, не сообщил и названия провинций, каждая из которых имеет теперь своего короля или правителя, равного королю, а то и не одного. Но мошенник этот, конечно, не знал, какие провинции находились под властью Константина, а какие нет. Ибо все провинции, разумеется, не были под его властью. Мы видим, что после смерти Александра 151 все области, которые распределялись между полководцами, были перечислены, каждая в отдельности. Ксенофонт называет земли и князей, которые подчинились [189] власти Кира добровольно или покоренные оружием 152. Гомер в своем каталоге называет имена греческих и варварских царей, указывает их происхождение и их родину, описывает их нравы, их силу, их наружность, сообщает число кораблей и приблизительно число воинов 153. Примеру Гомера последовали многие греки, а также наши латинские поэты: Энний, Вергилий, Лукан, Стаций 154 и некоторые другие. Иисус и Моисей, описывая землю обетованную, перечислили все деревни 155, а тебе в тягость перечислить провинции? Ты говоришь только, что это западные провинции. Но каковы границы Запада, где они начинаются, где кончаются? Разве границы Запада и Востока, Юга и Севера столь же точны и определенны, как границы Азии, Африки и Европы? Необходимые слова ты опускаешь, а вот ненужные слова ты нагромождаешь в избытке. Ты говоришь “провинции, местности, города”. Но разве провинции и города не являются “местностями”? Сказав “провинции”, ты добавляешь “государства”, как будто первое не заключает в себе уже второго. Нет, впрочем, ничего удивительного в том, что человек, который отказывается от столь большой части мира, забывает упомянуть названия городов и провинций и, как будто он погружен в летаргию, сам не знает, что говорит. “Италии или западных областей” — словно он предлагает на выбор одно из двух, тогда как на самом деле он имеет в виду и то и другое. Он говорит “провинции областей”, хотя правильнее было бы сказать “области провинций”; вместо permansuram он говорит permanendam. “Поэтому мы сочли уместным перенести нашу империю и царскую власть к восточным областям и в наилучшем месте Византийской провинции построить государство (civitas) нашего имени и там основать нашу империю”. Умолчу о том, что он сказал: “civitas aedificare” (построить государство), тогда как построены могут быть города, а не государства; умолчу и о том, что он говорит о какой-то “Византийской провинции”. Если ты Константин, то скажи же тогда, почему именно это место выбрал ты для основания города? Ибо то, что ты, отказавшись от Рима, переселяешься в какое-то другое место, само по себе является не столько “уместным”, сколько необходимым. Покинув Рим и оказав дурную услугу имени [190] римскому, которое ты разрываешь, ты не стал бы называть себя императором; ты не называл бы себя и царем, ибо никто не делал этого до тебя; разве что ты назвал бы себя царем именно потому, что ты перестал быть римлянином 156. Но ты приводишь причину вполне благовидную: “Ибо где первый из священников и глава христианской религии поставлен императором небесным, там не подобает иметь власть императору земному”. О, глупый Давид, глупый Соломон, глупые Езекия и Иосия 157 и остальные цари, глупые и неблагочестивые — они жили в городе Иерусалиме вместе с верховными первосвященниками и не уступали им всего города! За три дня Константин уразумел больше, чем они за всю свою жизнь! И ты называешь папу “императором небесным”, так как он принял земную империю; или ты имеешь в виду бога (ибо говоришь ты неясно), который, как ты лживо утверждаешь, установил земное господство священников над городом Римом и другими местностями. “Мы постановили, чтобы все то, что мы устанавливаем и утверждаем этой императорской священной грамотой и другими божественными повелениями, оставалось нерушимым и незыблемым вплоть до конца мира”. Только что ты называл себя земным, Константин, а теперь называешь божественным и священным. Ты возвращаешься к язычеству и даже к чему-то худшему, чем язычество. Ты делаешь себя богом, свои слова — священными и постановления — бессмертными, ибо ты приказываешь миру, чтобы он сохранил твои повеления “нерушимыми и незыблемыми”. Ты не задумываешься над тем, кто ты; совсем недавно очистился ты от гнуснейшей скверны язычества и вряд ли очистился вполне. Почему ты не добавил: “Доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из этой привилегии” 158. Царство Саула, избранного богом, не перешло к его сыновьям; царство Давида 159 подверглось разделу при его внуке, а впоследствии и вовсе перестало существовать. А ты своей собственной властью решаешь, чтобы царство, которое ты отдаешь без божеского соизволения, оставалось нерушимым вплоть до конца мира? Кто успел уже тебе так скоро сообщить, что миру предстоит погибнуть? Ибо я не думаю, чтобы ты в то время еще доверял [191] поэтам, которые также говорят о конце мира. Итак, ты не мог этого сказать, “то-то другой приписал тебе эти слова. Однако тот, который говорит так высокопарно и надменно, вдруг начинает трусить, сомневаться в самом себе и обращается к заклинаниям. “Поэтому пред богом живым, который велел нам царствовать, и пред страшным его судом мы заклинаем императоров— наших преемников, всех оптиматов, сатрапов, а также славнейший сенат и весь народ во всем мире, чтобы ни сейчас, ни в будущем никто из них никоим образом не дерзнул посягнуть на это или в чем-либо повредить этому”. Какое справедливое, какое благочестивое заклинание! Точно таким же образом мог бы волк заклинать своей невинностью и честностью остальных волков и пастухов; первых, чтобы они не пытались отнять у него, вторых, чтобы они не пытались вернуть себе тех овец, которых он захватил и разделил между своими сыновьями и друзьями. Чего ты так боишься, Константин? Если дело твое не от бога, оно погибнет; если же от бога, то оно не сможет погибнуть 160. Впрочем, я понимаю! Ты пытаешься подражать Апокалипсису, где говорится: “И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит бог язвы, о которых написано в книге сей. И если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет бог участие в книге жизни и в святом граде” 161. Но ты никогда не читал Апокалипсис, и, значит, эти слова не принадлежат тебе. “И если (во что мы не верим) появится такой человек, который осмелится осквернить это, то пусть он будет проклят вечными проклятиями, пусть он и в здешней и в будущей жизни чувствует, сколь враждебны ему святые апостолы бога Петр и Павел, и пусть он погибнет, сожженный в адской преисподней вместе с дьяволом и другими нечестивцами”. Эти устрашения и эти угрозы необычны в устах мирского князя, они могут исходить от древних жрецов и фла-минов 162 или от нынешних церковников. Это не речь Константина, а речь какого-то глупого клирика, который не знает, ни что сказать, ни как сказать. Откормленный и ожиревший, с головой, разгоряченной винными парами, [192] он изрыгает эти суждения и эти слова, которые оборачиваются не против кого-либо другого, а против него самого. Сначала он говорит: “...пусть будет проклят вечными проклятиями”, затем, как будто можно добавить нечто большее, он хочет добавить кое-что еще, и к вечным мукам он присоединяет муки здешней жизни. Напугав нас проклятием бога, он не останавливается на этом, но, словно есть нечто еще более страшное, пугает нас гневом Петра. Почему он присоединяет к Петру Павла и почему одного только Павла — этого я уж совсем не могу понять. А затем, погруженный в свою обычную летаргию, он вновь возвращается к вечным мукам, словно он не говорил о них раньше. Если бы эти угрозы и проклятия исходили от Константина, я бы, со своей стороны, проклял его как тирана и губителя моей страны и, как подобает истинному римлянину, пригрозил бы ему своей местью. Но кто боится проклятий этого ненасытного человека, который, наподобие актеров, играет роль и под маской Константина пугает людей? Скрывать себя самого под чужой личиной — это, собственно, и значит быть гипокритом (если мы употребим греческое слово). “Скрепив собственными руками страницу этого императорского постановления, мы возложили ее над досточтимым телом блаженного Петра” 163. Бумагой или пергаменом была страница, на которой все это написано? Но страницей мы называем одну сторону листа 164; так, квинтерний имеет десять листов и двадцать страниц. Неслыханное и невероятное дело! Мне помнится, что когда-то в юности я спросил одного человека, кто написал книгу Иова. Услышав в ответ: “Сам Иов”, я сказал: “Но каким же образом он мог бы упоминать о своей собственной смерти?” Это же можно сказать и о многих других книгах, перечислять которые здесь было бы неуместно. Ибо действительно, как можно рассказывать о том, что еще не сделано? Как могут таблицы содержать то, что, по собственным словам их автора, совершилось лишь после, если можно так сказать, погребения таблиц? Ведь это значит, что дарственная грамота умерла и была погребена раньше, чем родилась, и что она никогда не возвращалась из плена смерти и погребения, что она была к тому же скреплена раньше, чем написана, да при этом не одной только, а сразу двумя руками цезаря. И в чем [193] заключается это “скрепление”? Чем же скрепил цезарь дарственную грамоту — своей подписью или перстнем-печаткой? Конечно, этим он придал ей большую силу, гораздо большую, чем если бы начертал ее на бронзовых таблицах! Но в бронзовых таблицах нет необходимости, если грамота помещена над телом Петра. Почему ты здесь молчишь о Павле, который лежит вместе с Петром, ведь два тела могли бы охранять грамоту лучше, чем одно! Во всем этом нельзя не увидеть коварных приемов гнуснейшего Синона 165. Представить документ, удостоверяющий дар Константина, невозможно; поэтому он говорит, что “привилегия” была начертана не на бронзовых таблицах, а на бумаге, поэтому он говорит, что она была помещена вместе с телом святейшего апостола, дабы мы не осмелились разыскивать ее в священной гробнице, а если бы даже и сделали такую попытку, то сочли бы, что “привилегия” истлела. Но где было тогда тело блаженного Петра? Конечно, тогда оно не было еще в храме, где находится теперь, оно не было еще в месте вполне надежном и безопасном. И поэтому цезарь не поместил бы там дарственной грамоты. Почему же он не доверил ее блаженнейшему Сильвестру, или он считал его недостаточно святым, осторожным и усердным? О Петр, о Сильвестр, о святые первосвященники Римской церкви, которым вверены овцы господни, почему не сберегли вы вверенную вам дарственную грамоту? Как могли вы позволить, чтобы ее источили черви, чтобы она истлела от долгого лежания? Я думаю, это произошло по той же причине, по какой истлели также и ваши тела. В таком случае Константин поступил глупо. И вот, в пыль превратилась дарственная грамота, вместе с тем в пыль превратились и права, основанные на этой грамоте! Но, как мы видим, нам предъявляют список дарственной грамоты. Какой же святотатец осмелился похитить ее из пазухи святейшего апостола? Никто, я думаю, этого не делал. Откуда же тогда этот список? Здесь, несомненно, можно сослаться только на какого-нибудь древнего писателя, жившего во времена Константина. Но ссылаются не на древних, а на какого-то чуть ли не современного автора. Откуда заполучил он дарственную грамоту? Ибо тот, кто слагает историю прежних времен, либо вдохновлен святым духом, либо следует указаниям [194] дрених писателей, и тех именно, которые писали о своем времени. Поэтому человек, который не следует указаниям древних, по всей видимости, относится к числу тех, которым сама древность событий придает наглости писать о них всякую чушь. А если в каком-то месте и можно прочесть об этом деле, то это согласуется с древностью в такой же мере, в какой нелепый рассказ глоссатора Аккурсия 166 о римских послах, будто бы отправленных в Грецию за получением законов, согласуется с Титом Ливнем и другими выдающимися писателями. “Дано в Риме за три дня до апрельских календ 167 в четвертое консульство Константина Августа и в четвертое консульство Галликана” 168. Он указал один из последних дней марта, чтобы мы почувствовали, что все это происходило в святые дни, которые большей частью совпадают с концом марта. И в четвертое консульство Константина и в четвертое консульство Галликана! Нельзя не удивиться тому, что и тот и другой уже три раза были консулами и в четвертое свое консульство оказались коллегами! Но еще более удивительно, что Август, страдавший слоновой болезнью, которая настолько же страшнее всех других болезней, насколько слон крупнее всех других животных, пожелал принять консулат! Ведь царь Азария сразу же, как заболел проказой, удалился от государственных дел, поручив управление царством своему сыну Иофаму 169, и подобным образом поступали все больные проказой. Одного этого довода достаточно, чтобы опровергнуть, опрокинуть и полностью сокрушить всю эту “привилегию”. И чтобы не возникало сомнений по поводу того, что Константин раньше заболел проказой, чем стал консулом, надо учесть следующее: медики говорят нам, что болезнь эта развивается постепенно, знатоки древности, со своей стороны, рассказывают, что в должность консула вступали в январе и что магистрат этот был годичным, а все эти события произошли в ближайшем марте. Я не умолчу здесь и о другом. Только в письмах принято писать “дано” (datum), в других документах этого никто, кроме невежд, не пишет. О письмах говорят, что они передаются или кому-либо или для кого-либо; “кому-либо”, то есть тому, который переносит письмо как, например, посыльный, чтобы передать и вручить его человеку, которому оно посылается; “для кого-либо”, то есть [195] для того, которому оно должно быть вручено посыльным, иными словами, для того, которому оно посылается. Что же касается так называемой Константиновой “привилегии”, то, поскольку ее никому не следовало передавать, о ней и не надо было говорить, что она “дается”. Таким образом, становится ясным, что тот, который так говорил, говорил неправду, и к тому же оказался неспособным выдумать что-нибудь такое, что могло бы походить на слова и поступки Константина. Поэтому те, которые считают, что этот человек сказал правду и защищают его, делают себя сообщниками и сотоварищами этого лжеца в его глупости и безумии. Ведь у них нет ни одного довода, которым они могли бы благопристойным образом извинить свое мнение, я уже не говорю о том, чтобы защитить его. Что может достойным образом извинить твое заблуждение? Видя неприкрытую истину, ты не желаешь признавать ее только потому, что некоторые значительные люди думали иначе. (Когда я говорю “значительные”, то я имею в виду их сан, а не их мудрость или их добродетель) . Откуда ты только знаешь, что люди, по стопам которых ты следуешь, продолжали бы придерживаться своих прежних взглядов, если бы услышали то, что слышал ты? Быть может, они изменили бы свое мнение? И уж во всяком случае, постыдное это дело — воздавать человеку большее, чем истине, то есть богу. Некоторые люди, истощив все свои доводы, говорят мне: “Почему же столь многие верховные первосвященники верили в истинность дара?” Я призываю вас самих в свидетели, что вы зовете меня туда, куда я не хочу идти, и против моей воли вы вынуждаете меня дурно говорить о верховных первосвященниках, проступки которых я скорее желал бы скрыть! Но будем же и впредь говорить откровенно, так как иначе вести это дело нельзя. Допустим даже, что они верили в это искренне и не поступали нечестно. Да и можно ли удивляться, если они искренне верили в то, что сулило им столь громадную выгоду, ведь благодаря своей редкой невежественности они верят и во многое такое, в чем не заметно ни малейшей выгоды. Разве у Ара Цёли 170 в столь изумительном храме, в месте самом священном мы не видим изображения, воспроизводящего небылицу о Сибилле и Октавиане — небылицу, целиком опирающуюся, как говорят, на [196] авторитет сочинений Иннокентия III 171, который оставил нам также писание о разрушении храма Мира перед рождением Спасителя во время родов Девы? 172 А ведь это служит не столько к укреплению веры благодаря своей по-разительности, сколько к умалению ее. Ибо это ложь. Неужели наместник истины осмеливается лгать ради видимости благочестия, неужели он сознательно впутывает себя в этот грех? Или он не лжет? Но разве он не видит, что, рассказывая об этом, он противоречит мужам святейшим? Умолчу о других, скажу только о Иерониме 173, который приводит свидетельство Варрона 174 о том, что Сибилл было десять (а этот свой труд Варрон написал еще до Августа). Тот же Иероним 175 пишет о храме Мира так: “Веспасиан и Тит 176, построив в Риме храм Мира, торжественно освятили в его святилище сосуды храма [иудейского] и всевозможные дары, как сообщает нам греческая и римская история”. И один этот невежда желает, чтобы его книжке, написанной к тому же по-варварски, доверяли больше, чем надежнейшим сообщениям древних и мудрейших писателей. Поскольку я уже упомянул о Иерониме, то я не умолчу о таком нанесенном ему оскорблении, как это. В Риме по велению папы выставлен на обозрение список Библии, окруженной, как реликвии святых, постоянно горящими свечами,— об этом списке говорят, что он начертан рукой Иеронима. Ты требуешь доказательств? Изволь, эта книга, как говорит Вергилий, “обильно украшена росписью и золотом” 177; но это как раз свидетельствует о том, что книга не написана рукой Иеронима. Тщательно осмотрев эту книгу, я узнал, что она написана по приказанию короля, по всей вероятности Роберта 178, рукой человека невежественного. Или вот нечто подобное (впрочем, в Риме имеются тысячи вещей такого рода): среди священных реликвий выставлено напоказ изображение Петра и Павла, нарисованное на табличке, которую Сильвестр передал Константину, внимавшему во сне наставлениям этих апостолов, в подтверждение его видения. Я не хочу сказать, что эти изображения не являются изображениями апостолов (о, если бы столь же истинным было письмо об изображении Христа, посланное от имени Лентула 179, но письмо — это такая же бесстыдная выдумка, как и опровергнутая нами “привилегия”, я говорю, что табличку эту [197] Константин не получал от Сильвестра; вспоминая об этой нелепости, я не в силах сдержать свое удивление. Скажу кое-что по поводу истории Сильвестра, поскольку и обсуждаемый нами вопрос тесно с ней связан, и мне, обращающему свою речь к римским первосвященникам, подобает говорить преимущественно о римском первосвященнике, чтобы из одного примера можно было сделать вывод и обо всем прочем. Из множества небылиц, которые там рассказываются, я коснусь только одной— небылицы о драконе 180, и я сделаю это для того, чтобы показать, что Константин не был болен проказой. Деяния Сильвестра написаны, по свидетельству переводчика, неким Евсевием-греком 181, а народ этот всегда был в высшей степени склонен к обмену, как об этом говорится в сатирическом приговоре Ювенала: Все, что так нагло в истории наврано Грецией лживой... 182 Откуда явился этот дракон? В Риме драконы не рождаются. Откуда у него был яд? По рассказам, ядовитые драконы водятся в одной только Африке благодаря ее знойному климату. Откуда у него взялось столько яда, чтобы поразить чумой столь обширную страну? И это становится особенно удивительным, если учесть, что дракон находился в очень глубокой пещере, в которую вело 150 ступеней. Змеи, за исключением, может быть, василиска, вводят яд и убивают не своим дыханием, а укусом. Катон, спасавшийся бегством от Цезаря и скитавшийся с большим отрядом среди песков Африки 183, не замечал, чтобы в пути или во время сна кто-либо из его спутников был умерщвлен змеиным дыханием. Туземные народы не считают воздух этих стран ядовитым из-за дыхания змей. И если хоть сколько-нибудь верить преданиям, то люди много раз видели и химеру, и гидру, и цербера 184 и даже прикасались к ним, не причинив себе никакого вреда. Пойдем дальше. Почему же римляне не убили этого дракона? Не могли, говоришь ты? Но Регул убил в Африке на берегу Баграды еще более громадную змею 185. А того дракона (что был в Риме) можно было убить легко; для этого достаточно было завалить отверстие пещеры. Или римляне не хотели его убивать? Наверное, они, [198] подобно вавилонянам, почитали его, как бога. Даниил, как гласит легенда, убил [вавилонского] дракона 186, почему же Сильвестр не уничтожил римского дракона, которого он перевязал конопляной нитью и род которого погубил навеки? Но тот, кто сочинил эту небылицу, не хочет, чтобы дракон был убит; ведь тогда было бы очевидно, что он просто воспроизводит рассказ Даниила. А если Иероним, муж ученейший и переводчик надежнейший, если Аполлинарий, Ориген, Евсевий 187 и некоторые другие утверждают, что сказание о Виле является вымыслом, поскольку иудеи в подлиннике Ветхого завета не знают этого сказания; иными словами, если все ученейшие латиняне, большинство греков, некоторые из евреев отвергают сказание [о драконе], как вымысел, то неужели я не отвергну эту историю, которая является лишь подражанием предыдущей, которая не опирается на авторитет какого-либо писателя и которая по нелепости своей значительно превосходит свой образец? Ибо кто построил для чудовища подземное жилище? Кто поместил его там и велел, чтобы оно не выходило и не улетало (ведь некоторые утверждают, что дракон умеет летать, другие же отрицают это)? Кто выдумал этот род пищи? Кто приказывал женщинам, и к тому же девам непорочным, чтобы они спускались вниз, и притом только в календы? 188 Да разве дракон знал, что это за день — календы? Разве мог он довольствоваться такой скудной и редкой пищей? Неужели девы не страшились столь глубокой пещеры, неужели они не страшились столь громадного и столь голодного чудовища? Я думаю, дракон к ним ласкался как к женщинам, как к девам, как к приносящим пищу. Я думаю, он даже беседовал с ними. А почему бы ему (извините за выражение) и не сходиться с ними? Ведь рассказывают же об Александре и о Сципионе, что они родились от соития их матерей с драконом или змеей 189. Почему же позднее, когда ему отказали в пище, он не вышел наружу или почему он не умер? О, сколь удивительна глупость людей, которые верят этим бабьим бредням! Как долго это продолжалось? Когда началось? До пришествия Спасителя или после? Ничего об этом не известно. Пусть же будет нам стыдно, пусть же будет стыдно за эти побасенки, за это легкомыслие, более чем вредоносное. Пусть же христианин, [199] называющий себя сыном истины и света, постесняется говорить то, что не только не является правдой, “о даже и не похоже на правду. Некоторые говорят, что демоны получили такую власть над язычниками, чтобы издеваться над ними за их служение богам. Молчите, невежественнейшие (чтобы не сказать, преступнейшие) люди, вы всегда прикрываете свои небылицы такой завесой! Христианская чистота не нуждается в покровительстве обмана; она прекрасно сама защищает себя своим собственным светом и истиной без ваших выдумок и лживых бредней, столь оскорбительных для бога, для Христа, для святого духа. Неужели бог отдал род людской во власть демонов, чтобы люди были совращены столь явными и столь поразительными чудесами? Ведь тогда его можно было бы чуть ли не обвинять в несправедливости, как того, который вверил овец волкам, и люди имели бы основательное извинение своим заблуждениям. А если некогда демонам было позволено так много, то теперь у язычников им было бы позволено еще больше; но мы этого не видим и язычники даже не рассказывают подобных небылиц Я не буду говорить о других народах, скажу только о римлянах. Римляне рассказывают об очень немногих чудесах, которые к тому же относятся ко временам весьма отдаленным, да и вообще сомнительны. Валерий Максим сообщает 190, что пропасть в середине Форума, когда Курций на коне с оружием в руках бросился в нее, снова сомкнулась и на Форуме тотчас же все стало по-прежнему. Этот же автор рассказывает, что после взятия Вей какой-то римский воин в шутку спросил статую Юноны Монеты, хочет ли богиня переселиться в Рим, и та ответила, что хочет 191. Тит Ливий, более ранний и более серьезный автор, не подтверждает ни того, ни другого. Он сообщает, что пропасть осталась на своем месте, что возникла она не вдруг, а была там издавна, еще во времена до основания города, что называлась она Курциевым прудом по той причине, что Курций Меттий, сабинянин, скрывался там, спасаясь от римлян 192. Тит Ливий сообщает также, что Юнона не ответила, а только кивнула, что лишь позднее к сказанию было прибавлено, будто она подала голос 193 Но совершенно очевидно, что о кивке они тоже солгали, Либо они истолковали движение статуи (а они [200] стаскивали ее с места) как произведенное самой статуей, либо, задав шутки ради вопрос вражеской и побежденной каменной богине, они шутки ради и придумали, будто она кивнула. Да Ливий и не говорит, что она кивнула, он говорит только, что воины воскликнули: “Богиня кивнула”. Хорошие писатели не защищают подлинности этих событий, они только извиняют сказание. Ибо, как говорит тот же Ливий: “Древности дозволяется делать более величественным начало городов, примешивая божеское к человеческому” 194. И в другом месте: “Но раз дело касается таких отдаленных событий, мне, полагаю, остается только признать несомненным то, что лишь похоже на правду; а подтверждать или опровергать подобные легенды, которые больше годятся для сцены, интересующейся диковинами, чем для достоверной истории, не стоит труда” 195. Теренций Варрон более ранний и более ученый и, как я полагаю, более значительный автор, чем оба предыдущие, говорит, что имеются три истории о Курциевом пруде, сообщаемые тремя авторами 196: одна из них, передаваемая Прокулом 197, гласит о том, что пруд этот был так назван по имени Курция, который в него бросился; другая история, восходящая к Пизону 198, рассказывает, что пруд назван по имени Меттия, сабинянина; третья история восходит к Корнелию 199, единомышленником которого по этому вопросу Варрон называет Луктация 200. Эта история сообщает, что пруд был назван по имени консула Курция, коллегой которого был Марк Генуций 201. Я не скрою, что Валерий [Максим] не заслуживает безусловного осуждения за то, что так говорит, ибо несколько дальше он добавляет серьезно и основательно: “Я не упускаю из виду того, сколь большие сомнения вызывают рассказы о движениях и речах бессмертных богов, которые были восприняты глазами и ушами людскими. Но поскольку я не сообщаю ничего нового, а только повторяю предания, то пусть за истину этих рассказов отвечают их авторы” 202. Говоря о речах богов, он имел в виду Юнону Монету и статую Фортуны, о которой измышляется, будто она дважды повторила такие слова: “По обряду вы меня, матроны, видели, по обряду освятили” 203. А наши сказочники повсюду выводят говорящих идолов, чего не делают даже сами язычники и почитатели [201] идолов. Поступая более честно, они отвергают то, что христиане утверждают. У язычников имеются сказания лишь об очень немногих чудесах, и сказания эти повторяются не из доверия к их авторам, а из некоего как бы священного и религиозного уважения к древности. У христиан же повествуется о каких-то новейших чудесах, о которых и не ведали люди тех времен. Я не хочу умерить восхищения святыми, я не отрицаю их божественных деяний, ибо я знаю, что даже “вера с горчичное зерно” способна горы сдвинуть с места 204. Наоборот, я защищаю и оберегаю это, я не позволяю, чтобы это смешивали с небылицами. Я убежден в том, что эти писаки являются либо язычниками, поступающими так в надежде, что христиане будут посрамлены, если эти вымыслы с помощью людей коварных попадут в руки невежд и будут признаны истинными, либо христианами, но такими, у которых хотя и есть рвение послужить богу, но нет знаний для этого, христианами, которые не страшатся писать гнусные измышления и псевдоевангелия не только о деяниях святых, но и о матери божьей и даже о Христе. И верховный первосвященник называет эти книги апокрифическими, как будто нет никакого зла в том, что автор их неизвестен, как будто то, что в них повествуется, заслуживает доверия, является священным и способствует укреплению веры. Но тот, кто одобряет зло, виноват не меньше, чем тот, кто это зло выдумал. Поддельные монеты мы обнаруживаем, отделяем и выбрасываем, а поддельное учение мы не будем обнаруживать, мы оставим его себе, мы смешаем его с истинным и будем защищать его как истинное учение? Выскажу свое мнение откровенно: я не считаю “Деяния Сильвестра” апокрифическим сочинением, ибо, как я уже говорил, их автором называют некоего Евсевия, но я считаю, что это сочинение является лживым и не заслуживает того, чтобы его читали, и это относится как к остальным его частям, так и к тем, где говорится о драконе, о быке 205, где сообщается история о проказе, для опровержения которой я привел столько доводов. Если Нееман был прокаженным, то это еще не дает нам основания говорить, что и Константин был прокаженным. О Неемане сообщают многие авторы, а о Константине, владыке целого мира, даже из его подданных никто не [202] написал, что он был болен проказой. Об этом пишет только какой-то чужеземец, заслуживающий доверия в такой же мере, как тот, кто писал об осах, гнездящихся в ноздрях Веспасиана, и о жабе, рожденной Нероном 206, откуда, как говорят, местность получила название Латерадской, ибо там жаба (rana) скрыта (latere) в своей могиле. Этого не сказали бы даже сами осы и жабы, если бы умели говорить. Разве что отнести все это на счет Капитолийских богов, будто те имели обыкновение говорить и будто они приказали, чтобы так было. Но следует ли удивляться тому, что первосвященники этого не понимают, ведь они не имеют понятия и о своем собственном имени. Они говорят, что Петр называется Кефас потому, что он был главою апостолов; как будто это слово связано с греческим kejalh (голова). На самом же деле это еврейское или, вернее, сирийское слово, которое греки пишут khjaV, и которое переводят как камень (petrus), а не как “голова” 207, ибо petrus и petra — это слова греческие; глупо поступают те, которые объясняют слово petra, исходя из латинского языка, как pede trita (задетая ногой). Они отличают “митрополита” от “архиепископа” и выводят первое слово из выражения “размер города” 208, тогда как по-гречески говорят не metropolhV;, а mhtropolhV, то есть город-мать, или большой город. “Патриарх” они объясняют, как pater patrum (отец отцов); “папа” они возводят к восклицанию “pape”; слово “ортодоксальный” они объясняют, исходя из слов “истинная слава” 209. Они произносят Simonem с кратким средним слогом, тогда как это слово следует читать с долгим средним слогом, как Platonem и Catonem. Я опускаю много подобных примеров, чтобы не показалось, будто вину некоторых пап я хочу возложить на всех верховных первосвященников. Я рассказал все это с той целью, чтобы никто не удивлялся тому, что многие папы не могли заметить подложности “Константинова дара”. Впрочем, я считаю, что этот вымысел обязан своим происхождением одному из них. Но вы говорите: “Почему же сами императоры, потерпевшие из-за этого ущерб, не отрицают „Константинова дара", почему они признают, подтверждают и отстаивают его?” Основательный довод! Замечательная защита! О каком императоре ты говоришь? Если о [203] греческом, который был истинным императором, то я не согласен с тем, будто он признавал этот дар; если о латинском, то я охотно соглашусь с тем, что он признавал его. Ибо кому не известно, что латинского императора создал по своей доброй воле верховный первосвященник, вероятно, Стефан, ограбивший греческого императора за то, что тот не оказал помощи Италии, и создавший латинского императора 210. Таким образом, император получил от папы больше, чем папа от императора. Вот уж поистине Ахилл и Патрокл 212 одни поделили между собой на каких-то условиях троянские богатства! Об этом, как мне кажется, говорят также слова Людовика: “Я, Людовик, римский император, Август, устанавливаю и этим скрепленным нами договором тебе, блаженному Петру, главе апостолов и через тебя твоему наместнику господину Пасхалию, верховному первосвященнику, и преемникам его навеки вверяю владения, которые вы имели от наших предшественников вплоть до настоящего времени в своей власти и в своем подчинении, а именно: Рим с его герцогством, со всеми окрестностями и деревнями, с горными местностями, с морским побережьем и с гаванями, а также со всеми городами, крепостями, укреплениями и деревнями в областях Тосканы” 212. Значит, ты, Людовик, заключаешь договор с Пасхалием? Если все это принадлежит тебе, то есть Римской империи, то почему ты отдаешь это другому? Если это принадлежит ему и он владеет этим, то зачем понадобилось твое подтверждение? Сколь мало останется у тебя от Римской империи, если ты потеряешь столицу империи? Ведь римский император называется так по городу Риму. Ну, а остальное, чем владеешь ты, твое это или Пасхалия? Я думаю, что ты назовешь это своим. Значит, дар Константина не имеет никакой силы, если ты владеешь тем, что Константин даровал первосвященнику. Если же дар этот имеет силу, то по какому праву Пасхалий отдает тебе обратно все прочее, оставляя за собой лишь то, чем он владеет? Что означает эта необычайная щедрость, твоя ли по отношению к нему, его ли по отношению к тебе; что означает эта щедрость за счет Римской империи? Итак, ты с полным основанием называешь это “договором”, то есть как бы сговором, [204] “Но что мне делать? — скажешь ты.— Силой оружия отобрать то, чем папа владеет? Но он уже стал более могущественным, чем я. Потребовать на основании своего права? Но правом я обладаю лишь в такой мере, в какой он этого пожелал. Ибо я получил империю не по наследству, а по договору; если я желаю быть императором, я должен, со своей стороны, обещать папе то или иное возмещение. Заявить, что Константин ничего не отдавал от своей империи? Но в этом случае я защищал бы интересы греческого императора и вовсе лишил бы себя императорского звания. Ибо папа говорит, что делает меня императором только на том условии, чтобы я был как бы его наместником; и если я не пообещаю, то он не сделает меня императором, и если я не буду повиноваться, то он лишит меня престола. Пусть только он даст мне престол, и я соглашусь со всем, пойду на все условия. Поверь мне, что если бы я владел Римом и Тосканой, я не стал бы делать того, что делаю теперь, и тщетно Пасхалий пел бы мне свою песенку о „даре", в подлинность которого я не верю. Теперь же я отдаю то, чем я не владею и чем не надеюсь овладеть. А ставить под сомнение право папы — это уж не мое дело, а дело константинопольского Августа”. В моих глазах ты невиновен, Людовик, как невиновен и любой другой государь, подобный тебе. Чего только не подумаешь о соглашениях других императоров с верховными первосвященниками, если знаешь, что сделал Сигизмуид, государь вообще-то превосходнейший и могущественнейший, но с годами утративший свою былую силу? Мы видели его в Италии, окруженного немногочисленными телохранителями, ,мы видели, как он перебивался изо дня ;в день в Риме 213; и он погиб бы там от голода, если бы его не поддерживал Евгений 214 (впрочем, Евгений делал это не бескорыстно, ведь ему удалось вырвать дар у Сигизмунда)! Когда Сигизмунд прибыл в Рим, чтобы короноваться римским императором, папа дал свое согласие короновать его только на том условии, чтобы он признал “Константинов дар” и вновь подарил все то же самое. Что может быть более противоречивым: короноваться римским императором, отказавшись от самого Рима; принять корону от того человека, которого признаешь и, насколько это в твоих силах, делаешь владыкой Римской империи; [205] подтверждать дар, который, окажись он истинным, не оставляет императору от империи ничего! Я думаю, этого не сделали бы и дети. Что же тут удивительного, если папа присваивает себе право короновать цезаря — право, которое должно было бы принадлежать римскому народу. Если ты, папа, можешь лишить греческого императора Италии и западных провинций, если ты создаешь латинского императора, то почему ты заключаешь соглашения, почему подвергаешь разделу владения цезаря, почему присваиваешь империю себе? Пусть же знает тот, кто называется императором римлян (кто бы он ни был), что, по моему мнению, он не является ни августом, ни цезарем, ни императором, если он не владеет Римом; а если он даже не стремится вновь обрести город Рим, то он просто клятвопреступник. Ибо те прежние цезари, первым из которых был Константин, приводились не к той присяге, которую приносят цезари теперь; прежние цезари клялись в том, что они не уменьшат Римской империи и, насколько это в человеческих силах, будут ревностно ее расширять. Но августы были названы так не потому что они должны были увеличивать. (augere) империю, как полагают некоторые люди, плохо знающие латинский язык 215. “Август” означает как бы “священный”, и название это произошло от “испытания птиц” (avium gustus) 216, которое производилось во время ауспиций 217. Об этом же свидетельствует греческий язык, в котором augustus переводится как азВаатос, (священный), откуда произошло название Себастеи 218. Было бы уж правильнее, если бы августом от augere (увеличивать) назывался верховный первосвященник, только вот увеличивает он лишь мирское, а духовное-то он уменьшает. Совершенно очевидно, что худшие из римских первосвященников с наибольшим рвением защищали “Константинов дар”. Взять хотя бы Бонифация VIII, который обманул Целестина с помощью труб, вставленных в стену 219. Этот и о “Константиновом даре” писал и короля Франции лишил его владений 220. Будто бы, отстаивая “Константинов дар”, Бонифаций объявил, что франкское королевство было подчинено Римской церкви и принадлежит ей; но преемники его, Бенедикт и Клемент 221, сразу же отказались от этого притязания, как от несправедливого и нечестивого. [206] Что, однако, означает это ваше беспокойство, римские понтифики? Почему вы от каждого императора требуете подтверждения “Константинова дара”? Уж не сомневаетесь ли вы в своем праве? Решетом вы воду черпаете 222, как говорится. Ибо дара этого никогда не было, а чего нет, того и подтвердить нельзя; и что бы цезари ни отдавали, они делают это, введенные в заблуждение мнимым примером Константина, и отдать империю они не могут. Ладно же, допустим, что Константин принес дар и Сильвестр некогда владел им, а позднее либо у самого Сильвестра, либо у какого-то другого первосвященника эти владения были отняты. (Я говорю сейчас о том, чем папа не владеет; позднее окажу о том, чем он владеет). Могу ли я пойти на большую уступку? (Ведь я признаю совершившимся то, чего не происходило и не могло произойти). И все же я заявляю, что ни по божескому, ни по человеческому праву вы не можете требовать этих владений назад. В старом законе запрещалось, чтобы еврей служил еврею больше шести лет 223, и каждый пятидесятый год всякое имущество возвращалось к своему прежнему хозяину 224. Неужели теперь, во времена благодати, христианин будет находиться в вечном рабстве у наместника Христа — Христа, выкупившего нас из нашего рабства. Да что я говорю! Неужели он будет вновь обращен в рабство после того, как стал свободным и долгое время пользовался свободой? Умолчу о том, сколь жестоким, сколь свирепым, сколь варварским часто бывает господство священников. Если раньше это не было известно, то недавно мы узнали об этом благодаря уроду и чудовищу Иоанну Вителлески 225, кардиналу и патриарху, обагрившему кровью христиан меч Петра, которым апостол отрубил ухо у Малха 226; от этого меча погиб и сам Иоанн. Народам Израиля по причине чрезмерной тяжести поборов было позволено отложиться от дома Давида и Соломона, которых помазали пророки, посланные богом; и бог одобрил действия этих народов. Неужели нам не будет позволено по причине столь великой тирании отложиться от этих людей, которые к тому же не являются царями, да и не могут ими быть, которые из пастырей овец, то есть из пастырей душ, превратились в воров и разбойников? [207] Обратимся к человеческому праву. Кто не знает, что не существует права, порожденного войной. Если о каком-то праве и может идти речь, то оно имеет силу лишь до тех пор, пока ты владеешь тем, что приобрел на войне. Если же ты утратил владения, то ты утратил и право на них. Поэтому никто не подает в суд на бежавших военнопленных. Никто не предъявляет претензий на военную добычу, которой вновь завладели ее прежние хозяева. Если пчелы или какие-либо другие крылатые улетели далеко от моих владений и поселились где-то в другом месте, то я не могу на них притязать. А ты притязаешь на людей, которые являются не только свободными существами, но становятся владыками других, если обретают свободу силою оружия; и ты стремишься вернуть их себе не силою оружия, а на основе права, как будто ты человек, а они овцы. Ты не можешь сказать: “Римляне поступали справедливо, совершая нападения на другие народы и лишая их свободы”. Не втягивай меня в спор на эту тему, чтобы я не был вынужден говорить что-либо против моих римлян. Как бы то ни было, ни одно преступление не могло быть столь тяжким, чтобы за него народы заслуживали вечного рабства; кроме того, очень часто они вели войны по вине своего государя или по вине какого-нибудь значительного гражданина в государстве, и рабство было незаслуженным наказанием для побежденных. Примеры этому имеются повсюду. Закон природы не допускает того, чтобы один народ порабощал себе другой народ. Мы можем советовать другим или убеждать других, но мы не имеем права повелевать другими и силой навязывать другим свою волю, если мы не хотим отказаться от человечности и уподобиться диким зверям, обладающим кровавой властью над более слабыми существами, как лев над четвероногими, орел над птицами, дельфин над рыбами 227. Но и эти звери присваивают себе власть не над подобными себе, а над низшими. Сколь более обязательным является это для нас! Человек должен быть святыней для человека, ибо, как говорит Марк Фабий, нет на земле столь свирепого зверя, для которого не было бы священным свое подобие 228. Войны начинаются обычно по четырем причинам: или из желания отомстить за обиду и защитить [208] друзей, или из боязни потерпеть ущерб позднее, если другие будут беспрепятственно наращивать свои силы, или в надежде “а добычу, или из стремления к славе; первая причина вполне уважительна, вторая уже в меньшей мере, две последних отнюдь не уважительны. На римлян нападения совершались неоднократно, но после того, как римляне отстояли себя, они сами начали совершать нападения на своих прежних противников и на другие народы. Ни один народ не подчинился власти римлян иначе, как будучи побежденным и покоренным в войне; было ли это справедливо и какова была причина войн — пусть судят они сами. Я не хотел бы осуждать римлян, говоря, что они совершали нападения несправедливо, и не хотел бы оправдывать их, утверждая, что они действовали справедливо; скажу только, что римляне совершали нападения на других по тем же причинам, что и остальные народы и цари, а те народы, которые подвергались нападению и терпели поражение в войне, имели такое же право отложиться от римлян, как и от других повелителей. Ведь в противном случае всю власть (а с этим не согласится никто) следовало бы передать тем древнейшим народам, которые были первыми повелителями, то есть тем, которые первыми начали захватывать чужое. И все же у римского народа гораздо больше прав по отношению к народностям, побежденным на войне, чем у цезарей, уничтоживших республику. Поэтому, если племена имели право отложиться от Константина и даже, что гораздо важнее, от римского народа, то они, конечно, имеют право отложиться и от того, кому Константин передал свое право. Скажу смелее: если римляне были вправе или изгнать Константина, как Тарквиния, или убить его, как Юлия Цезаря, то в гораздо большей мере римляне или жители провинций вправе убить того, кто каким-то образом занял место Константина. Хотя это и правда, но это выходит за пределы моей темы и поэтому я сдержу себя 229. Пусть из того, что я сказал, не делают никаких иных выводов, кроме одного: нелепо ссылаться на словесное право там, где сила принадлежит оружию; ибо то, что оружием приобретено, может быть и отнято оружием. Все это становится еще более очевидным, если вспомнить, что другие, новые племена (как мы слышали о [209] готах), которые никогда не были под властью Рима, захватили Италию и многие провинции, изгнав оттуда прежних жителей. Справедливо ли возвращать эти народы к рабству, в котором они никогда не были? Справедливо ли делать победителей рабами, да к тому же рабами тех, которые, быть может, являются побежденными? А если в то время некоторые города и народы, покинутые императором перед нашествием варваров (а мы знаем, что так оно и произошло) были вынуждены избрать себе царя, под предводительством которого они одержали победу, то неужели позднее они должны были лишить его власти? Неужели только для того, чтобы вновь стать подданными римского государя, они должны были лишить власти его сыновей, снискавших себе народную любовь как благодаря заслугам отца, так и благодаря собственной доблести, а народ ведь постоянно нуждался в их поддержке, ведь ни от кого другого он не мог ожидать помощи? Если бы сам Цезарь, вновь оживший, или Константин, или даже сенат и народ римский позвали бы эти народы на общее судилище, каким был в Греции суд амфиктионов 230, то сразу же на первом судебном заседании истцу было бы отказано в его требовании возвратить к рабству и неволе людей, им же самим некогда покинутых на произвол судьбы, людей, долгое время находившихся под властью другого государя, людей, которые никогда не были подчинены царю-чужеземцу, наконец, людей, рожденных для свободы и призванных к свободе самой мощью своего духа и своего тела. Итак, совершенно ясно, что если Цезарю, если народу римскому отказано в их требовании, то гораздо решительнее будет отказано в нем папе! И если другим народам, находившимся под властью Рима, позволено или выбрать себе царя, или сохранить республику, то в еще большей мере позволено это народу римскому, особенно перед лицом этой новой тирании пап 231. Потерпев поражение со своей защитой “дара” (так как его никогда не было, а если бы он и был, то за давностью он утратил бы свою силу), наши противники прибегают к другому способу защиты; они как бы сдают город и отступают в крепость, которую они вскоре также должны будут сдать из-за недостатка съестных припасов. “Римская церковь,— говорят они,— приобрела право давности на все го, чем она владеет”. Почему же [210] тогда она требует себе того (а эта часть большая), на что она не приобрела права давности и на что приобрели права давности другие? Или ей позволено по отношению к другим то, что не позволено другим по отношению к ней? Римская церковь приобрела право давности! Почему же тогда она столь часто проявляет заботу о том, чтобы императоры подтвердили ее право? Почему же она похваляется даром цезарей и их подтверждением этого дара? Если достаточно одного этого, то ты совершаешь несправедливость по отношению к этому, говоря о каком-то другом праве. Почему же ты не молчишь о другом праве! Очевидно, потому, что этого недостаточно. Римская церковь приобрела право давности! Как могла она приобрести право давности там, где ни о каком праве и речи быть не может, где имеется лишь нечестное владение? Если ты не согласен с тем, что это нечестное владение, то уж во всяком случае ты не сможешь отрицать того, что оно основано на глупой вере. Неужели в столь важном и в столь очевидном деле следует извинить незнание закона и незнание факта! А именно, незнание того факта, что Константин не отдавал Рима и провинций (не знать об этом допустимо для частного человека, но не для верховного первосвященника), а также незнание того закона, что вое это не могло быть подарено и не могло быть принято (не знать об этом едва ли допустимо для христианина). Так неужели глупое легковерие дает тебе право на то, что никогда бы не было твоим, если бы ты был умнее? Ну хорошо! А теперь, по крайней мере, когда я показал, что ты владел всем этим по невежеству и глупости, неужели теперь ты не утратишь этого права, пусть даже прежде оно и было у тебя? Неужели знание в благой час не отнимет у тебя того, что в недобрый час принесло тебе незнание? Неужели имущество не возвратится от незаконного владельца к законному и, быть может, еще с платой за пользование? А если ты все еще продолжаешь владеть этим, то незнание превращается в обман и коварство, а ты уже, безусловно, становишься нечестным владельцем. Римская церковь приобрела право давности! О невежды, не имеющие понятия о божеском праве! Годы, сколько бы их ни прошло, не могут уничтожить [211] истинного права. Представим себе, что я был взят в плен варварами и сочтен погибшим; неужели, вернувшись на родину после ста лет плена, я буду лишен права на отцовское наследство? Что может быть бесчеловечнее этого? Приведу другой пример. Разве Иеффай, вождь Израиля, когда сыновья Аммана потребовали себе землю от границ Арнона вплоть до Иавока и Иордана, сказал им в ответ: “Израиль приобрел право давности на эту землю, владея ею уже в течение трехсот лет”? 232 Он показал, что земля, которую они требуют себе, никогда не принадлежала им, а была землею амореев. И в доказательство того, что аммониты не имеют отношения к этой земле, он сослался на тот факт, что в течение стольких лет они никогда не требовали ее назад. Римская церковь приобрела право давности! Молчи, нечестивый язык! Право давности, которое возникает по отношению к вещам бессловесным и неразумным, ты переносишь на человека. Но чем дольше владеют человеком как рабом, тем более гнусным становится это владение. Птицы и звери не признают над собой права давности. Сколь бы долго они ни находились у своего владельца, они уходят от него, когда им захочется и когда представится случай. А человеку, которым владеет другой человек, не позволено будет уйти? Послушай теперь о том, в чем проявляется уже не столько невежество, сколько подлость и коварство римских первосвященников, избравших себе судьей не закон, а войну (я полагаю, что нечто подобное совершали и первые первосвященники, захватившие Рим и другие города). Незадолго до моего рождения (я призываю в свидетели современников этих событий), благодаря неслыханному коварству, в Риме была установлена папская власть, или, вернее, папская тирания, тогда как до этого Рим долгое время был свободным. Папой был тогда Бонифаций IX 233, подобный восьмому как по имени, так и по коварству, если только можно называть Бонифациями тех, которые совершают столь гнусные дела 234. Поскольку римляне, уличив Бонифация в вероломстве, выражали друг другу свое возмущение, добрый папа по примеру Тарквиния стал сбивать палкой все те маковые головки, которые были повыше 235. Когда позднее этому попытался подражать его преемник Иннокентий, то он был изгнан из города 236. Я не хочу [212] говорить о других первосвященниках, которые постоянно держали Рим в своей власти силой оружия; правда, всегда, когда это было возможно, Рим восставал. Так, шесть лет тому назад, когда римляне не могли добиться от Евгения мира и не могли противостоять врагам, осаждавшим город, они сами осадили папский дворец, решив не выпускать оттуда папу прежде, чем он не заключит мир с врагами или не передаст в руки граждан власти над городом. Но папа предпочел, переодевшись в чужое платье и взяв с собой только одного спутника, покинуть город, лишь бы не пойти навстречу законным и справедливым требованиям граждан 237. Кто не знает, что если бы им был дан выбор, то они выбрали бы не рабство, а свободу? То же самое можно предположить и о других городах, которые папа держит в рабстве, хотя он должен был бы скорее освободить их от рабства 238. Было бы слишком долго перечислять, скольким городам, захваченным у врагов, римский народ некогда предоставил свободу. Мало этого, Тит Фламиний дал свободу и право пользоваться собственными законами всей Греции, которая прежде была под властью Антиоха 239. А папа, как мы видим, с редким упорством строит козни против свободы народов. И поэтому народы, со своей стороны, всякий раз, когда представляется возможность, восстают против него (посмотри хотя бы на Болонью) 240. А если иногда народы по своей воле выбирают папское правление, что может случиться только тогда, когда какая-либо опасность угрожает им с другой стороны, то не следует думать, будто они делают это с тем, чтобы превратить себя в рабов, чтобы никогда не иметь возможности сбросить с себя это ярмо, чтобы и потомки их не могли распоряжаться собою; ведь это было бы в высшей мере несправедливым. “По своей воле пришли мы к тебе, верховный первосвященник, чтобы ты управлял нами; теперь мы по своей воле уходим от тебя, чтобы ты более не управлял нами. Если тебе что-либо от нас причитается, то давай произведем расчет отданного и полученного. Но ты хочешь управлять нами вопреки нашей воле, как будто мы сироты, хотя и тобой мы могли бы, пожалуй, управлять более разумно, чем ты сам. Прибавь сюда несправедливости, которые постоянно совершаются по [213] отношению к нашему государству тобою или твоими магистратами. Бог свидетель, твоя несправедливость вынуждает нас восстать, как некогда Израиль восстал против Ро-воама 241. И какую же несправедливость творил Ровоам? Платить тяжкие подати — сколь малая это доля нашего бедствия. Что следует делать нам, если ты разоряешь наше государство? А ты разорил его. Если ты грабишь храмы? А ты ограбил их. Если ты бесчестишь дев и матерей семейств? А ты обесчестил их. Если ты заливаешь город кровью граждан? А ты сделал это. Неужели мы должны сносить все это? Ты перестал быть отцом для нас. Не лучше ли было бы и нам забыть о сыновнем долге? Наш народ призвал тебя, верховный первосвященник, как отца или, если тебе это больше нравится, как господина, а не как врага и как палача. Но ты не хочешь быть отцом или господином, ты хочешь быть врагом и палачом. Будучи христианами, мы не станем подражать твоей жестокости и твоему вероломству, хотя мы могли бы сделать это по праву обиженных; мы не обнажим мстительный меч над твоей головою, но, свергнув и изгнав тебя, мы изберем себе другого отца или господина. Сыновьям позволено бежать от дурных родителей, которые произвели их на свет, а нам — не позволено бежать от тебя, хотя ты не настоящий отец нам, а лишь приемный и обращаешься ты с нами очень плохо? Ты же заботься о том, что является долгом священника, и не вздумай переселяться на север, чтобы оттуда с оглушительным громом метать сверкающие молнии на наш народ и на другие народы” 242. Нужно ли мне продолжать свою речь о деле, столь очевидном? Я утверждаю не только то, что Константин не даровал стольких владений и римский первосвященник не мог приобрести на них права давности, а утверждаю также, что если бы и то и другое имело место, тем не менее, всякое право на владение было бы утрачено в результате преступлений, совершенных владельцами, ибо мы видим, что разорение и бедствия всей Италии и многих провинций проистекали из одного этого источника. Если источник горек, то горек и ручей; если корень нечист, то нечисты и ветви; если начаток не свят, то не свято и целое 243. И наоборот, если ручей горек, то следует завалить источник; если ветви нечисты, то порок [214] исходит из “корня; если целое не свято, то начатком следует пренебречь. Можем ли мы признать законной самую основу папской власти, если мы видим, что папская власть является причиной столь страшных преступлений, столь громадных и столь разнообразных бедствий? Поэтому я громко возглашаю, ибо я полагаюсь на бога и не боюсь людей: в наш век на папском престоле не было ни одного честного или разумного правителя. Вместо того, чтобы питать семью бога, они ее пожирали, как пищу, как кусок хлеба. Папа и сам совершает нападения на мирные народы и разжигает вражду между государствами и государями. Папа жаждет чужих богатств и поглощает свои собственные; его можно назвать, как Ахилл назвал Агамемнона ДтдоАорброс, роклХеид, .то есть, царь — пожиратель народа 244. Папа обогащается не только за счет государства, чего не осмелились бы сделать ни Веррес, ни Каталина 245, ни другие казнокрады; он извлекает доход из церкви и из святого духа, а этим гнушался бы сам Симон-маг 246. И когда папе напоминают об этом, когда некоторые порядочные люди упрекают его, он не отрицает, а открыто признает это и хвастливо заявляет, что он вправе любым образом вырывать у похитителей имущество, подаренное церкви Константином. Как будто возвращение этого имущества послужило бы на благо христианской вере; как будто христианская вера не была бы тогда еще более унижена всяческими пороками, излишествами и вожделениями, если только ее можно унизить еще больше, если только осталось еще свободное место для преступления! Но папа хочет вернуть себе остальные части “дара”, и деньги, гнусным образом похищенные у порядочных людей, он тратит еще более гнусным образом; он кормит и поит несметные полчища конных и пеших войск, которые отравляют существование всем, и делает это тогда, когда в стольких тысячах нищих Христос умирает от голода и холода. И папа не понимает (о, отвратительное преступление), что в то время, как он сам стремится отнять у мирян их имущество, миряне, в свою очередь, или введенные в соблазн гнуснейшим примером, или принужденные необходимостью (пусть даже это и не подлинная необходимость), стремятся отнять то, что принадлежит церковникам. Итак, нигде нет ни веры, ни святости, ни страха божьего, ибо (я содрогаюсь, говоря [215] об этом) нечестивые люди в папе находят оправдание всем своим преступлениям. Ведь папа и его приближенные являют пример всяческих злодеяний, так что вместе с Исайей и Павлом мы можем воскликнуть, обращаясь к папе и его окружению: “Имя божие ради вас хулится у язычников. Уча других, вы не учите самих себя. Проповедуя не красть, крадете; гнушаясь идолов, святотатствуете. Хвалитесь законом и первосвященством, а преступлением закона бесчестите бога — подлинного первосвященника” 247. А если римский народ из-за чрезмерного богатства утратил истинную римскую доблесть, если Соломон по той же причине дошел до идолопоклонства в своей любви к женщинам 248, то разве не это же самое, как мы видим, происходит с верховным первосвященником и другими клириками? Неужели после всего этого мы будем считать, что бог позволил бы Сильвестру принять этот дар, порождающий столько грехов? Я не потерплю, чтобы эта несправедливость совершалась по отношению к мужу святейшему; я не позволю, чтобы это оскорбление наносилось превосходнейшему первосвященнику, чтобы о нем говорили, будто он принял империи, царства, провинции — все то, от чего обычно отказываются люди, желающие стать клириками. Немногим владел Сильвестр, немногим владели и остальные святые первосвященники, один вид которых был священным даже для врагов. Ведь один вид Льва устрашил и сломил свирепый дух варварского царя, которого не могла сломить и устрашить мощь Рима 249. Но верховные первосвященники последних времен, утопающие в роскоши и наслаждениях, стремятся, по-видимому, только к тому, чтобы быть настолько же нечестивыми и глупыми, насколько древние папы были мудрыми и святыми, чтобы славу о прекрасных деяниях древних пап затмить своими позорными делами. Какой человек, называющий себя христианином, может вынести это со спокойной душой? Но в этой первой нашей речи я не хочу побуждать государей и народы к тому, чтобы они остановили папу, несущегося в необузданном порыве, чтобы они заставили его вернуться в свои пределы, я хочу только, чтобы они подали ему добрый совет. Быть может, узнав истину, он по своей воле перейдет из чужого дома в свой собственный и возвратится в [216] гавань, уйдя от опасных течений и лютых бурь. Если же он откажется сделать это, то тогда мы приступим ко второй речи, которая будет гораздо более грозной. Увижу ли я когда-нибудь (ничего другого не жду я с таким нетерпением, в особенности. если это произойдет по моему совету), увижу ли я когда-нибудь, что папа будет только наместником Христа, а не наместником цезаря. Наступит ли время, когда не будут слышны устрашающие восклицания: “Партия сторонников церкви”, “Партия противников церкви” 250, “Церковь сражается против жителей Перуджии”, “против жителей Болоньи”? 251 Не церковь сражается против христиан, а папа; церковь сражается против “духов злобы поднебесных” 252. Тогда папа и по названию и на деле будет святым отцом, отцом всех, отцом церкви; он не будет возбуждать войн между христианами, а войны, начатые другими, он будет прекращать своим апостольским судом и папским авторитетом. Комментарии 1 “Рассуждение” (“De falso credita et ementita Constantini Donatione Declamatio”) Лоренцо Баллы было написано в 1440 г. Старейшая, наиболее полная рукопись его, дошедшая до нас (Codex Vaticanus, 5314), датирована 7 декабря 1451 г. Первое полное издание “Рассуждения” было выпущено немецким гуманистом Ульрихом Гуттеном в 1518 г. и затем неоднократно переиздавалось. На основе Ватиканского кодекса и издания Гуттена было подготовлено X. Колеманом первое полное, вполне научное издание “Рассуждения”, с параллельным английским переводом — “The Treatise of Lorenzo Valla on the Donation of Constantine. Text and translation”. New Haven, 1922. Это издание, а также итальянский перевод, включенный в указанное выше издание Дж. Радетти (“Scritti filosofici e religiosi...” Firenze, 1953) использован при подготовке текста “Рассуждения” для настоящего сборника. В Приложениях публикуется полный текст “Дарственной грамоты Константина”. 2 Литературу о сочинениях Баллы см. в Предисловии наст, изд., стр. 28. 3 Имеется в виду римский папа. 4 Цитата из “Сатурналий” (7 диалогов, II, 4, 21) позднеримского философа и грамматика V в. Аврелия Макробия. В подлиннике — непереводимая игра слов: “Nolo scribere in eos qui possunt proscribere”; У Макробия: “поп enim est facile in eum scribere, qui potest proscribere”. 5 Псалтирь, CXXXVIII, 7. 6 Деяния апостолов, XXIII, 1 — 2. 7 Иеремия, XX, 1 — 2. Фазур в русском переводе — Пасхор. 8 От Матфея, XVIII, 15. 9 Первое послание к Тимофею, V, 20. 10 Послание к галатам, II, 14. 11 Валла спутал римского архиепископа Марцелла (307 — 309) с его предшественником Марцеллином (296 — 304) — последний, по апокрифическому рассказу, отступил от христианства во время преследований императора Диоклетиана. Об этом сообщает Августин в сочинении “О едином крещении” (XXVII) и “Против писания Петилиана” (И, ХСII, 202), и Джакопо да Вораджине (1230 — 1298) в “Золотой легенде” (LX, 58). 12 Целестин — Целестин I (422 — 432), римский епископ (папа), боролся против ереси Нестория и добился осуждения последнего на церковном соборе в Риме в 430 г. и в Ефесе в 431 г. Несторий — патриарх константинопольский, сначала боровшийся против арианства, но затем обвиненный в еретических взглядах, состоявших в отрицании единства божественной и человеческой природы в Христе. Умер в 434 г. в изгнании, в Ирландии. 13 Имеются в виду претензии соборов первой половины XV в. стать выше папы. 14 Филиппики — гневные обличительные речи; первоначально — название политических речей древнегреческого оратора Демосфена (382 — 322 гг. до н. э.), направленных против Филиппа II Македонского. Также называл свои речи против Антония Цицерон. 15 Во время работы над “Рассуждением” Валла находился на службе у неаполитанского короля; естественно, что претензии папства подчинить себе это королевство встречали решительный отпор с его стороны. 16 Сильвестр — римский епископ (папа с 314 по 336 г.) при императоре Константине. Согласно преданию, усиленно распространявшемуся католической церковью, именно он убедил Константина принять христианство и получил за это “Константинов дар”. 17 Константин — римский император (274 — 337), у власти во всей империи с 323 г.; признал христианство государственной религией, перенес столицу в Константинополь. 18 Цезари — этот термин здесь употреблен не в юридическом значении, которое это слово имело при Диоклетиане и Константине, а в общем смысле, вместо “императоров”. 19 Имеется в виду так называемый Декрет Грациана — широко используемый католической церковью сборник (действительных и фальшивых) документов церковного права, который, между прочим, должен был обосновать первенство папской власти. Он был составлен в середине XII в. итальянским монахом и канонистом Грацианом. 20 “История Сильвестра” (“Деяния Сильвестра”, “Жизнеописание Сильвестра”, “Житие Сильвестра”) — апокрифическое жизнеописание Сильвестра, составленное значительно позже его жизни и сохранившееся во многих вариантах. См. С. В. Coleman. Constantine the Great and Christianity... N. Y., 1914; “Boninus Mombritius sanctuarium sive vitae sanctorum”. Parisiis, 1910, t. II. 21 Имеется, по-видимому, в виду в первую очередь неаполитанский король Альфонс Великодушный, по согласованию с которым, если не по прямому заказу которого, “Рассуждение” было написано. 22 Имеются в виду завоевательные походы Александра Македонского (ом. стр. 377, прим. 78). 23 Имеется в виду централизаторская политика домината, а так же в какой-то мере проблема самостоятельности городов-коммун Италии XV в. 24 Навуходоносор — царь Ниневии (667 — 647 гг. до н. э.); Кир — персидский царь (599 — 530 гг. до н. э.); Агасвер — легендарный персидский царь; возможно, под этим именем подразумевается историческое лицо — Ксеркс (519 — 465 гг. до н. э.). 25 Послание к римлянам, XIII. 26 Четвертая книга царств, V, 1 — 27. 27 В ряде вариантов “Истории Сильвестра” имеется эпизод, в котором Сильвестр укрощает громадного змея. 28 Даниил, XIV, 22 — 28. 29 Третья книга царств, XI, 26, 31. 30 Лары — боги, покровители домашнего очага v древних римлян. 31 Пенаты — в древнем Риме боги, покровители материального благосостояния дома, весьма близкие к ларам. 32 Вергилий. Энеида, I, 151 — 152. 33 Вей — город в римской Этрурии, расположенной не далеко от Рима. 34 Об этом см.: Тит Ливий. Об основании города, V, 24, 7 — 10. 35 Обычная клятва-присказка римлян. 36 Об этом сообщает Тит Ливий в сочинении “Об основании города”, V, 41, 7 — 10. 37 Тиберий, Гай, Клавдий, Гальба, Отон, Вителлий, Веспасиан — римские императоры, правившие после Августа в I в. н. э. 38 Император Константин был сыном императора Констанция Хлора (292 — 306) и наложницы Елены. 39 Квириты — одно из обычных в античности наименований римлян по племени, вошедшему в состав римского народа в период его формирования. 40 Лукреция — знатная римлянка, изнасилованная сыном Тарквиния Гордого (седьмой и последний из полулегендарных римских царей, 534 — 509 гг. до и. э.) — Секстом, что послужило поводом для врага Тарквиния, Луция Юиия Брута, выступить против тиранической власти царя, который был свергнут, после чего в Риме была провозглашена республика. Эти события глубоко интересовали гуманистов первой половины XV в., когда борьба монархической и республиканской форм правления в мелких итальянских государствах ставила весьма остро вопрос о преимуществе той или иной формы правления. Валла, во время написания “Рассуждения” находившийся на службе у неаполитанского короля, склонялся ,скорее, к первой. 41 Понтифик — один из верховных жрецов римского культа, членов особой коллегии, председателем которой был “верховный понтифик”. В католической практике этим термином, иногда сокращенным (“понтифик”), нередко именовались римские архиепископы — папы. В таком смысле термин этот употреблен и здесь. 42 Деяния апостолов, XX, 35. 43 От Матфея, X, 8. 44 Первое послание к коринфянам, IX, 15. 45 Послание к римлянам, XI, 13. 46 В рукописи греческое слово xX^pog пропущено. В настоящем издании восстановлено предположительно. 47 Иисус Навин, XIII, 14. 48 От Матфея, VI, 34. 49 От Матфея, X, 9 и XIX, 24. 50 От Иоанна, XII, 6 и XIII, 29. 51 Первое послание к Тимофею, VI, 7 — 11. 52 Деяния апостолов, VI, 1 — 2. 53 Второе послание к Тимофею, II, 4. 54 Левит, X, 1 — 2. 55 Числа, XX, 25 — 28 и XXV, 7 — 13. 56 Иеремия, XLVIII, 10. 57 От Иоанна, XXI, 15 — 17. 58 От Иоанна, XVIII. 36. 59 От Матфея, IV, 17. 60 От Матфея, XX, 25 — 28. 61 Первое послание к коринфянам, VI, 2 — 4. Цитируемый текст Валла использует для доказательства положения, противоположного библейскому; в последнем утверждается, что церковники должны быть судьями во всех делах как церковных, так и гражданских, Валла же пытается доказать, что церковники права суда по гражданским делам не имеют. 62 От Матфея, XVII. 25 — 26. 63 От Марка, XI, 17. 64 От Иоанна, XII, 47. 65 От Матфея, XXVI, 52. 66 Там же, XVI, 19. 67 Там же, XVI, 18. 68 Там же, IV, 9. 69 Там же, XI, 29 — 30. 70 Там же, XXII, 21. 71 В подлиннике две последние фразы звучат гораздо лаконичнее: “Ubi possessio? ubi in manu traditio!”, но по-русски буквальный перевод был бы непонятен. 72 Квириты — одно из традиционных наименований римских граждан, во время исполнения ими гражданских, но не военных обязанностей. 73 Григорий Великий — Григорий I, римский папа (590 — 604). 74 Юлиан — Флавий Клавдий Юлиан (332 — 363), сын брата Константина, римский император, известный под прозвищем Отступника; на престоле с 361 г. Сделал попытку восстановить язычество. 75 Различные государственные должности римского государства. 76 Евтропий — Флавий Евтропий, позднеримский историк (IV в. н. э.). Современник императора Константина. 77 Евтропий. Краткая история римлян, X, 16, 1. Цитировано неточно. 78 Иовиан — Флавий Клавдий Иовиан, провозглашенный императором после смерти Юлиана; он принужден был заключить позорный для Империи мир с персами, но вскоре умер, не успев короноваться. 79 Сапор — Сапор II, персидский царь (умер в 380 г.). 80 Понтий Телезин, или Понтий Херенний — вождь самнитов, победивший в 321 г. до н. э. римское войско под командой Постумия в так называемой II Самнитской войне и заставивший его пройти под ярмом, что считалось самым глубоким унижением. 81 Нуманция — город, центр самостоятельного небольшого государства в Испании. При завоевании последней римлянами оказала им особо упорное сопротивление и нанесла им поражение в 137 г. до н. э., но затем была завоевана ими в 133 г. Нумидия — римская провинция в Северной Африке (ныне — Алжир), во время пунических войн была союзницей Рима, но затем неоднократно выступала против него. Особенно ожесточенной была война Рима с нумидийским царем Югуртой, который в 110 г. до н. э. нанес римским войскам жестокое поражение. 82 Евтропий. Краткая история, X, 18, 1 — 2. 83 Евгений — папа Евгений IV (1431 — 1447) 84 Феликс — папа Феликс V, антипапа, соперник Евгения IV, в миру — герцог Амедей Савойский (1439 — 1449). 85 Имеется в виду Альфонс Арагонский. 86 Дамаз, или Дамасий — римский архиепископ (366 — 384), при знанный католической церковью святым. Феодосий — римский император (346 — 395), на престоле с 379 г.; при нем произошло разделение империи на Восточную и Западную (395). 87 Сириций — римский архиепископ (384 — 399), признанный католической церковью святым. Аркадий — император Восточной Империи после раздела Римской империи в 395 г.; правил до 408 г. 88 Анастасий — Анастасий I, римский архиепископ (399 — 401), святой католической церкви. Гонорий — император Западной Империи после раздела Римской империи в 395 г.; правил до 423 г. 89 Иоанн — Иоанн I, римский архиепископ (523 — 526). Юстиниан — восточноримский император (527 — 565), прозванный Юстинианом Великим. 90 Евсевий — епископ кесарийский (270 — после 330), автор многочисленных написанных на греческом языке исторических работ, среди которых наиболее известны “Церковная история” и “Жизнь императора Константина”. Валла ссылается на последнюю из них (I, 27 — 32), однако допускает неточность, так как в ней говорится о том, что Константин принял христианство после легендарного видения креста во сне в 312 г., а не с детства. 91 Руфин — Тиринниус Руфин (345 — 410), итальянский церковник и богослов. Перевел с греческого на латинский “Церковную историю” Евсевия, добавив к ней две книги своего сочинения. 92 Папа Мельхиад, или Мильтиаз (311 — 314) — римский архиепископ, предшественник Сильвестра. “Письмо папы Мельхиаза”, которое цитирует Валла, уже Николаем Кузанским в сочинении “De concordia catholica” (1435) было признано апокрифом, и все же Валла использует его, хотя, по всей видимости, сочинение Николая Кузанского знал, поскольку все “Рассуждение” в какой-то степени развивает кратко сформулированную Николаем Кузанским критику подлинности “Константинова дара”. 93 Григорий — папа Григорий Великий. “Список” (Register), VI, 59. 94 В “Декрет Грациана” (см. стр. 351, прим. 19) были сделаны более поздние вставки, в том числе и “Константинов дар”. 95 Людовик — Людовик Благочестивый, франкский король и император (814 — 840), сын и преемник Карла Великого. Текст договора см. в изд.: Friedberg. Corpus Juris Canonici. I, LXIII. Lipsiae, 1879 — 1881. 96 Это имя стоит перед рядом мест “Декрета Грациана”, прибавленных позже, в том числе и перед “Константиновым даром” (Friedberg. Указ. соч., I, XCVI, 13). См. наст, изд., Приложение, стр. 334. 97 Геласий — римский архиепископ (492 — 496). 98 См. текст “дара” в изд.: Friedberg. Указ. соч., I, XCVI, 13, а также см. наст. издание. Приложение, стр. 334. Очевидно, Л. Валла пользовался не тем текстом “Дарственной грамоты”, который дошел до нас, или же цитировал его не всегда точно, так как между публикуемым в настоящем сборнике текстом “дара” и цитатами из него Баллы имеются расхождения. 99 Там же, I, XV, 3. 100 Яков Ворагинский — Джакопо да Вораджине (1230 — 1298), итальянский доминиканец, автор широко распространенного в позднем средневековье сборника житий святых “Золотая легенда”. 101 Фасты — древнеримские анналы, велись и строго охранялись коллегией жрецов — понтификов и в первую очередь — великим понтификом. 102 Сибиллины книги — сборник священных предсказаний (оракулов) в Римской республике, к которым прибегали при решении важнейших для государства вопросов. Они находились под особым надзором десяти жрецов, которых Валла не вполне закономерно называет “децемвирами”. 103 Сильвестров день — 31 декабря. 104 Имеется в виду легенда о Дарий и трех юношах, телохранителях его, из Второй книги Ездры, III — IV. 105 Первая книга маккавейская, VIII, 19-22. 106 Исход, XXXI, 18. 107 Иосиф — Иосиф Флавий, иудейский историк и политический деятель (37 — 95). “Иудейские древности”, I, 2 (3), 2. 108 Об атом см.: Тит Ливий. Об основании города, III, 57 и VI, 1. 109 См. С. В. Coleman. Указ. соч., стр. 224; изд. Boninus Mombritius..., t. II, стр. 8. 110 Вергилий. Энеида, II, 77 — 78. 111 Сатрапы — управители провинциями в древнем персидском государстве. Оптиматы — представители римской знати. Валла подчеркивает несовместимость этих терминов с характером документа. 112 “История Сильвестра”. См. указ. изд.: Boninus Mombritius..., t. II, стр. 513, 46 — 47 и 51. 113 Тертуллиан — Тит Септимий Флоренс Тертуллиан (160 — 245), раннехристианский богослов. Сообщение о письме Понтия Пилата к императору Тиберию (14 — 37) апокрифично (Апология, V и XXI). Сообщение это содержится также в “Церковной истории” Евсевия, 11,2. 114 Цицерон. Речь за Секста Росция, XLV, 96. 115 Популяры — имеется в виду партия, заигрывавшая с народом — демагоги. 116 Саллюстий. Заговор Каталины, LIV. 117 Вергилий. Энеида, VI, 851 — 852. 118 Григорий Великий. Письма X, 51 и XIII, 31. 119 Фирмиан Лактанций — Лактанций из Фермо, христианский писатель III — IV вв. Воспитатель сына императора Константина. Он получил за красоту стиля своих многочисленных латинских сочинений прозвище “христианский Цицерон”. Валла взывает к нему, именно как к стилисту. 120 Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис), V, 12. 121 Восьмой собор, или второй Никейский собор состоялся в 787 г. Здесъ имеется в виду ““Декрет Грациана” (см. сто. 351, прим. 19), I, XX, 3. 122 Поговорка приведена у Квинтилиана в сочинении “Обучение оратора”, IV, 2. В оригинале она звучит так: “Mendacem memorem esse oportet”. 123 Еще во времена Баллы известные Западу части земли ограничивались тремя материками. 124 В результате восстания Иудеи и длительной Иудейской войны (66 — 70) столица и религиозный центр страны Иерусалим был взят и разрушен сыном императора Веспасиана Титом (сентябрь 70 г.) 125 Псалтирь, XXX, 13. Цитируется неточно 126 Послание к римлянам, I, 28 127 Числа, XVI 1 — 33. 128 Аарон — библейский персонаж, брат пророка Моисея, исполнял при нем обязанности духовного характера (Исход, IV, 14). 129 Валерий Максим. О замечательных словах и делах, VII, 2, 5. 130 Тит Макций (или Мак) Плавт (умер около 184 г. до н. э.), знаменитый римский драматург, автор многих комедий; самой известной из них была “Близнецы, или Менехмы”. Здесь приводится термин из этой комедии (II, 3, 72). 131 Плиний — Кай Плиний Секунд-старший (23 — 79), римский ученый-натуралист и писатель, автор энциклопедии естествознания в 37 книгах, известной под названием “Естественная история” (здесь — VIII, 48, 74). 132 От Матфея, XXVII, 28. 133 От Иоанна, XIX, 2. 134 Лукан. Фарсалия, I, 6. 135 Гораций. Наука поэзии (“Ars poetica”), I, 97. 136 Псевдо-Каллисфен. Деяния Александра. Перевод с греческого на латинский римского писателя III — IV вв. Юлия Валерия Полемия. Перевод этот был известен в течение всего средневековья. 137 Непереводимая игра слов, основанная на сходстве слов culminis (величия) и cucumeris (огурца). 138 Валла указывает на то, что слово militia в VIII в., когда был сфабрикован “Константинов дар”, означало не то, что в IV в., во времена Константина. 139 Претор — должность в римском государстве — главный судья. Должность была создана в IV в. до н. э., затем так же стали называться управители провинций, объединявшие гражданскую и военную власть. Число их дошло в I в. н. э. до 18. В тексте, вероятно, имеется в виду главный судья. 140 Указание на то, что титул “патриций” был дарован папой Пипину Короткому, а затем его сыну Карлу Великому в VIII в., — о нем, а не об античном титуле, говорится “во многих книгах”. 141 Должность консула сохранилась в течение всего существования Римской Республики и Империи, она исчезла после падения последней в V в. Позже слово “консул” применялось в другом смысле: в качестве обозначения группы лиц, сословия. 142 Третья книга царств, I, 33 — 35. 143 Имеется в виду въезд Христа в Иерусалим (От Марка, XI, 7 — 11). 144 Марк Валерий Марциал (42 — 104) — римский поэт, сатирик, автор нескольких сборников эпиграмм (общим числом 1200), стих одной из которых — XIV, 141 (140) — здесь приводит Валла. 145 Мельхиседек — библейский царь и первосвященник Салима. (Бытие, XIV, 18; Послание к евреям, VII, 1). 146 Псалтирь, XX, 4. Цитируется неточно. 147 Валла неточно цитирует текст “Константинова дара”. См. стр. 354, прим. 98. 148 Тонзура — выбритое место на темени католического духовенства, согласно решению Толедского собора 633 г. 149 Здесь Валла интерпретирует утверждение критикуемого им документа, сравнивая Моисея с Константином и Аарона с папой Сильвестром и тем доводя это утверждение до абсурда. 150 В подлиннике: “per pragmaticum constitutum”, что в строго историко-юридическом плане может быть переведено и как “прагматической санкцией нашей”. 151 Александр III Македонский, прозванный Великим (356 — 323 гг. до н. э.). Имеется в виду раздел его империи после его смерти. 152 Ксенофонт — крупнейший греческий историк (430 — 354 гг. до н. э.). Здесь имеется в виду его “Киропедия” (Воспитание Кира), I, 1. 153 “Илиада”, II, 485 — 779 и 811 — 877. 154 Квинт Энний — римский поэт и историк (239 — 169 гг. до н. э.); Публий Папиний Стаций — римский поэт (умер ок. 95 г.). 155 Перечисление деревень и прочего имеется в книге Иисуса Навина (XV, 1 — 11) и у Моисея, в Числах (XXXIV, 1 — 15). 156 Со времен Тарквиния титул “царь” был запрещен в Риме, и поэтому тот, кто назвал себя царем, не мог быть настоящим римлянином. 157 Давид, Соломон, Езекия, Иосия — библейские цари Израиля. 158 Цитата из Матфея (V, 18) использована в пародийном плане. 159 Саул, Давид — библейские цари (Первая книга царств). 160 деяния апостолов, V, 38 — 39. 161 Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис), XXII, 18 — 19. 162 Фламины — римские жрецы, названные так по покрывалу цвета пламени (flamma), которое они носили на голове. 163 Цитируется элегия “In Boethium de persona” из сброника анонимных римских элегий “Elegiae latinae linguae”, VI, 34. 164 В средневековой же практике слово “страница” (pagina) означало вообще “документ”. 165 Синон — персонаж из “Энеиды” Вергилия. 166 Аккурсий — итальянский средневековый юрист Франческо Аккорсо (1151 — 1229), профессор Болонского университета, автор распространенного в последующие три века сборника заключений, написанных юристами, известного под названием “Великая глосса”. Упоминаемый здесь рассказ содержится в “Глоссе к дигестам”, I, 2. 167 То есть 30 марта. 168 дата и имя, названные в “Константиновом даре”, фантастичны. Такое консульство источниками не засвидетельствовано. 169 Четвертая книга царств, XV, 1 — 5. 170 Ара Цёли — церковь Санта Мария ин Ара Цёли, находящаяся в Риме на вершине капитолийского холма. Согласно легенде, она построена на месте Алтаря неба, сооруженного императором Августом там, где ему якобы предсказала рождение Христа Сивилла, которой он и посвятил этот алтарь. 171 Это утверждение Баллы основано на “Золотой легенде” Джакопо Вораджине (см. гл. VI, “О рождении господа нашего Иисуса Христа”, где цитируется Иннокентий III). 172 Об этом говорится у Джакопо Вораджине (см. там же). Храм Мира фактически был построен значительно позже легендарного рождения Христа при императоре Веспасиане (69 — 79) и сгорел, а не был разрушен, во времена императора Коммода (180 — 192). 173 Иероним (331 — 420) — видный церковный деятель и писатель, переводчик на латинский язык Библии. Здесь имеется в виду его сочинение “Против Иовиана”, I, 39 (изд Мigne. Patrologia Latina Ps. I, v. XXIII, стр, 283). 174 Варрон — Марк Теренций Варрон (116 — 27 гг. до и. э.), римский историк и филолог, комментатор древних литературных памятников. 175 “Комментарий к пророку Иоилю”, гл. III, (изд. Мigne. Patrologia latina. Ps. I. v. XXV, стр. 1029). 176 Веспасиан — римский император (69 — 79). Тит — его сын, император (79 — 81). 177 Вергилий. Энеида, IX, 26. 178 О каком короле Роберте здесь идет речь, определить трудно, скорее всего, о неаполитанском короле Роберте (правил с 1309 по 1343 г.), известном покровителе наук и литературы. 179 Письмо Лентула — один из апокрифических документов, большое количество которых было сфабриковано католической церковью. Письмо это содержится в апокрифическом списке евангелия. См. J. A. Fabricius. Codex apocriphus Novi Testamenti, v. I. Hamburg, 1719, стр. 301 — 302. 180 Один из эпизодов “Истории Сильвестра”, в котором рассказывается, что в пещере под Тарпейской скалой в Риме жил гигантский дракон Бел, отравлявший весь город своим ядовитым дыханием. Укротить его можно было только, давая на съедение молодых девушек. Сильвестр обратился к дракону с заклинанием и навсегда запер его в пещере. Валла высмеивает эту небылицу, как позднюю подделку. 181 Колеман в своем издании указывает, что здесь имеется в виду не Евсевий Кесарийский; Радетти же в своем переводе идентифицирует Евсевия, упоминаемого здесь Валлой, с Евсевием Кесарийским. Нам кажется более вероятным предположение Колемана. 182 Децим Юний Ювенал (ок. 50 — 127) — крупнейший римский поэт-сатирик. Цитируются его “Сатиры”, X, 174 — 175. 183 Об этом пишет Лукан в “Фарсалии”, IX, 303 — 949. 184 Химера, гидра, цербер — фантастические звери античной мифологии. 185 Этот фантастический эпизод сообщает Валерий Максим в сочинении “О замечательных словах и делах”, I, 6. 186 Даниил, XIV, 23 — 27. 187 Под именем Аполлинарий известны два греческих грамматика и ритора IV в. н. э., принявшие христианство и написавшие ряд произведений в христианском духе, из которых сохранились немногие. Ориген — раннехристианский богослов (185 — 253). На Аполлинария, Оригена и Евсевия ссылается Иероним в “Комментариях к пророку Даниилу”, гл. XIII. 188 См. стр. 346, прим. 21. 189 Об этом сообщает Тит Ливии (см. “Об основании города”, XXVI, 19,7). 190 Валерий Максим. О замечательных словах и делах, V, 6, 2. 191 Там же, I, 8, 3. Статуя Юноны Монеты была перевезена в Рим после взятия Вей в 395 г. до н. э. 192 Тит Ливий. Об основании города, I, 13, 5 и VII, 6, 1 — 6. 193 Там же, V, 22, 3 — 7. Содержание передано неточно. 194 Там же. Предисл., 7. 195 Там же, V, 21,9 196 Теренций Варрон. О латинском языке, V, 148-150. 197 Очевидно, имеется в виду римский юрист Прокул, живший в I в. 198 Под именем Пизон известен ряд персонажей; о каком из них идет речь у Варрона, цитируемого Валлой, неясно. 199 Корнелий — скорее всего имеется в виду писатель I в. До н. э., младший современник Варрона, Корнелий Непот. 200 Луктаций (Luctatius) — неточно названный Валлой Лутаций (Lutatius), римский антиквар, может быть, идентичный с Квинтом Лутацием Катулом, консулом 102 г. до н. э., известным своей победой над кимврами. 201 Об этих двух консулах сообщает Теренций Варрон (см. “О латинском языке”, V, 148 — 150). 202 Валерий Максим. О замечательных словах и делах, I, 8,7. 203 Там же, I, 8, 4. Статуя Фортуны находилась в Риме на Виа Латина. 204 Валла, посвящая все свое сочинение критике церкви, время от времени подчеркивает свою верность ее учению, защищаясь тем самым от возможных нападок церковных властей. Цитата из Матфея, XVII, 20. 205 Здесь, как и в рассказах о драконе и о проказе, имеются в виду эпизоды, сообщаемые “Историей Сильвестра”. В данном эпизоде рассказыватся о том, как при диспуте между Сильвестром и еврейскими раввинами последние убили быка своими криками, а Сильвестр воскресил его, прошептав имя Христово. 206 Об этом сообщает Джакопо да Вораджине в “Золотой легенде”, LXVII, 63 и LXXXIX, 84. Колеман в комментариях к своему изданию “Рассуждения” (стр. 153) отмечает, что эти эпизоды заимствованы Валлой не у Вораджине, а из широко распространенного с момента своего появления в XII в. “Описания чудес города Рима” (“Mirabilia urbis Romae”) — своеобразного путеводителя по этому городу, сообщающего множество фантастических историй, связанных с его памятниками. 207 Здесь Валла имеет в виду раннесредневекового писателя Исидора Севильского (570 — 636) и его широко известный трактат в 20 книгах “Этимологии”, в большей части совершенно фантастически разбирающий происхождение слов (VII, 9, 3). 208 И здесь имеются в виду “Этимологии” Исидора Севильского, VII, 12, 7. 209 Там же, VII, 12, 9 и X, 195. 210 Имеется в виду папа Стефан III (752 — 757), короновавший франкского властителя Пипина Короткого королевской короной за то, что тот избавил его от лангобардской опасности и предоставил — ему территорию в центре Аппенинского полуострова, ставшую основой так называемого Патримония св. Петра. Именно для оправдания этого предоставления был сфабрикован “Константинов дар”. Вала допускает некоторую неточность, называя Стефана III создателем латинского императора, так как Стефан III короновал Пипина королевской, а не императорской короной, последнюю же впервые предоставил сыну Пипина Карлу Великому в 800 г. в Риме папа Лев III (796 — 816). В данном месте Валла ставит папу выше императора, потому что его покровитель Альфонс I Неаполитанский, враждуя с папой, еще в худших отношениях находился с германским императором. 211 Имена главных героев “Илиады” Ахилла и его друга Патрокла использованы здесь в сатирическом плане для характеристики тесного сотрудничества между папой и императором. 212 Имеется в виду император Людовик Благочестивый. Документ, которым он якобы подтвердил папе Пасхалию (817 — 824) светскую власть над “Патримонием св. Петра” (Папской областью), процитированный здесь Валлой, — подделка, сфабрикованная в XI в. 213 Здесь Валла переходит от императора IX в. к своему современнику, императору Сигизмунду (1411 — 1437), которого он без всякого основания называет “превосходнейшим и могущественнейшим”. Император Сигизмунд — как правильно сообщает Валла — только с небольшой свитой венгерских всадников поздней осенью 1431 г. появился в Италии, где влачил жалкое существование, добиваясь сначала коронации железной короной в Милане (25 ноября 1431 г.), а затем, после всяческих злоключений и унижений, императорской короной в Риме (14 февраля 1433 г.), после чего с трудом вернулся в Германию. Валла был очевидцем этих событий. 214 Имеется в виду папа Евгений IV, который долго торговался с императором и короновал его только после того, как тот принял основные его условия. 215 Средневековые глоссаторы считали, что имя “Август” происходит от глагола “увеличивать” (augere ). 216 Объяснение происхождения имени “Август” от “avium gustus” встречается у римского историка Гая Светония Транквилла (75 — 150) в его труде “Биографии 12 императоров” (биография Августа, VII) и у римского поэта Публия Овидия Назона (43 г. До н. э. — 18 г. н. э.) в “Фастах”, I, 6, 609 — 612. Объяснение это, принимаемое Валлой, далеко не бесспорно. 217 Ауспиции — гадания в древнем Риме, производившиеся в официальном порядке, чаще всего — по полету птиц. 218 Себастея, или Себаста, — город в Малой Азии (ныне — Сивас). 219 Бонифаций VIII (1294 — 1303) — один из последних пап средневековья, претендовавших на господство над католическим миром, но потерпевший жестокое поражение в борьбе с французским королем Филиппом IV Красивым. Утверждали, что он вступил на папский престол, внушив своему предшественнику Целестину V (1294) необходимость отречься. Сделал он это якобы при помощи труб, вделанных в стены комнаты, где спал Целестин. Эти слухи зафиксировал современник Баллы Бартоломео Платина в своей “Книге о жизни Христа и всех пап” (в биографии Бонифация VIII). 220 Намек на упомянутый выше конфликт между Бонифацием VIII и Филиппом IV, кончившийся трагически для первого. 221 Бенедикт и Климент — папы Бенедикт XI (1303 — 1304) и Климент V (1305 — 1314), полностью подчинившиеся Франции. Второй из них перенес резиденцию пап из Рима в находящийся во Франции город Авиньон (принадлежавший папству с 1348 г.), начав этим так называемое Авиньонское пленение папства (1312 — 1377). 222 В подлиннике: “laterem lavatis”, что буквально означает: “моете стену” и примерно соответствует русской поговорке, которой переведена эта фраза. 223 Второзаконие, XV, 12. 224 Левит, XXV, 10. 225 Иоанн Вителлески — Джованни Вителлески, одна из самых характерных фигур Италии первой половины XV в. Энергичный, и жестокий кондотьер, он стал фаворитом и правой рукой папы Евгения IV, удачно боролся за подчинение последнему “Патримония св. Петра”, за что получил кардинальскую шапку и должность патриарха Аквилеи. Однако после того, как Вителлески закончил усмирение Римской области, он был по тайному приказу папы неожиданно схвачен и брошен в казематы замка св. Ангела, где вскоре (2 апреля 1440 г.) и умер. Валла, ненавидевший всю папскую администрацию, имел какие-то причины для особой ненависти к кардиналу, которого он неоднократно встречал. Поэтому характеристика, которую он дает ему, явно пристрастна. Один из современников так характеризует Вителлески после его смерти: “Кардинал был высок ростом, хорош собой, бледен лицом, болезненен, мудр и смел...”; а другой современник сообщает: “...был он человеком полным жестокости, гордости и гнева, разврата, суетности, но в то же время поддерживал [в Риме] великий мир и благоденствие... народ в своем большинстве горевал о его смерти”. Валла сознательно использует стилизованный образ кровавого кардинала для страстного обличения церкви вообще. 226 От Иоанна, XVIII, 10. 227 Это замечательное место сочинения Л. Баллы с большой страстностью говорит о недопустимости подчинения одних народов другим, т. е. выступает против колониализма, который во время создания сочинения только возникал. Такое мнение Баллы, вытекающее из общего высокого представления гуманистов о равенстве, свободе и высоком назначении человека, не часто встречается в работах других гуманистов и рисует его как одного из самых смелых и самостоятельных представителей гуманизма. 228 Имеются в виду слова Марка Фабия Квинтиллиана из его “Речи” (Declamationes), XII, 27. После того как Поджо нашел и широко распространил рукопись основного произведения Квинтиллиана — “Обучение оратора”, — Квинтиллиан стал одним из любимейших авторов в гуманистической среде и особенно высоко ценился Валлой, неоднократно цитировавшим его в своих произведениях. 229 Валла чувствует, что ненависть к папству завела его слишком далеко — к прямому призыву к восстанию против папы, и поэтому он сдерживает себя, применяя это одергивание как сознательный литературный прием. 230 Суд амфиктионов — полулегендарный общегреческий институт, созданный якобы в глубокой древности и собиравшийся два раза в год — весной в Дельфах и осенью в Антеле близ Фермопил — для рассмотрения дел, касающихся сохранения мира в стране и безопасности Дельфийского святилища. 231 Здесь Валла более или менее открыто защищает те попытки свержения папской власти при помощи восстания, которые несколько раз происходили при его жизни. Особенно значительной была попытка связанного с гуманистическими кругами римского феодала Стефано Поркаро (1453) и заговор членов римской Академии (1468), о котором см. наст, изд., стр. 245 — 252 и прим. к ним. 232 Книга судей израилевых, XI, 12 — 28. 233 Бонифаций IX — папа времени “Великого раскола”, находящийся на престоле в Риме с 1383 по 1404 г., коварный политик, в начале своего правления враг Неаполитанского королевства, где служил Валла. 234 Непереводимая игра слов, основанная на значении имени “Бонифаций”, означающего “делающий добро” (facens bonum). 235 Последний римский царь Тарквиний Гордый, как рассказывает Тит Ливий в сочинении “Об основании города” (I, 54,), сбивая палкой головки самых высоких маков, указал сопровождавшим его сподвижникам на необходимость уничтожить главарей оппозиции. 236 Преемник Бонифация IX на папском престоле, Иннокентий VII (1404 — 1406), действительно бежал из Рима в 1404 г., спасаясь от народного недовольства, вызванного его жестокими и неудачными мероприятиями. Здесь Валла выступает с прямыми обвинениями современных ему пап. 237 Имеется в виду современник Баллы Папа Евгений IV (1431 — 1447), при котором в 1434 г. действительно произошли описываемые здесь события: спасаясь от открытого народного восстания, папа, переодетый монахом, бежал из Рима во Флоренцию. Фраза: “Шесть лет тому назад” дает возможность точно датировать “Рассуждение”. 238 Имеются в виду города “Патримония св. Петра” (Папской области), насильственно включенные в ее состав (Болонья, Перуджа, Витербо и др.) и постоянно стремившиеся вернуть себе свободу 239 Тит Квинций Фламиний — римский полководец, в 197 г. До н. э. нанес при Киноскефалах решительное поражение македонскому царю Филиппу V (Вторая Македонская война) и в следующем, 196 г. объявил об освобождении греческих городов, что произвело громадное впечатление на весь античный мир. Затем в 190 г. Луций Корнелий Сципион при Магнезии нанес поражение сирийскому царю Антиоху. Валла сливает все эти события воедино, шибочно приписывая Фламинию победу над Антиохом. 240 В частности, незадолго до написания “Рассуждения”, в 1438 г. во время бегства папы Евгения IV, Болонья отложилась от “Патримония”. 241 Третья книга царств, XII. 242 Внешне — это пересказ “Книги пророка Даниила”, XI, 13 и сл., по существу же — намек на бесполезность бегства папы из “Патримония”, которое совершил папа Евгений IV в 1434 г., бежав во Флоренцию, где он находился и во время написания “Рассуждения”. 243 Перефразировка из Послания к римлянам, XI, 16. 244 “Илиада”, I, 231. 245 Веррес, Каталина — Гай Веррес и Луций Сервий Каталина, римские политические деятели I в. до н. э., которых Цицерон справедливо обвинял во всяческих злоупотреблениях в своих широко известных гуманистам речах “Против Верреса” и “Против Катилины”. 246 Симон-маг — полулегендарный чудотворец, принявший христианство и предложивший, согласно библейской легенде, апостолам Петру и Иоанну деньги, если они даруют ему способность творить чудеса во имя христианства. Продажность должностей и услуг в католической церкви получила от его имени название “симонии”. Деяния апостолов, VIII, 9 — 24. 247 Исайя, LII, 5 и Послание к римлянам, II, 24. 248 Третья книга царств, XI, 1 — 5. 249 Валла имеет в виду римского архиепископа (папу) Льва I (440 — 461), который, по распространенному церковью преданию, вышел в 452 г. навстречу гуннским полчищам, бросившимся после поражения в битве при Каталунских полях в предшествовавшем году на Рим, и уговорил их вождя Аттилу, здесь названного “варварским царем”, отступить от Рима. Этот эпизод был изображен в начале XVI в. на одной из ватиканских фресок Рафаэля. 250 Имеются в виду партии гвельфов и гибеллинов, раздоры между которыми заливали кровью Италию в XIII, XIV и в какой-то мере также в первой половине XV в. 251 См. стр. 362, прим. 238. 252 Послание к ефесянам, VI, 12. (пер. М. А. Гуковского) Текст воспроизведен по изданию: Лоренцо Валла. Рассуждения о подложности так называемой дарственной грамоты Константина // Итальянские гуманисты XV века о церкви и религии. М. АН СССР. 1963 © текст - Гуковский М. А. 1963 © сетевая версия - Тhietmar. 2006 © OCR - Невмываный С. 2006 © дизайн - Войтехович А. 2001 © АН СССР. 1963